I.
правитьВъ концѣ февраля шестнадцатилѣтній маляръ Мотька бродилъ по окраинѣ городка, неподалеку отъ лѣсныхъ складовъ, и сумрачно думалъ о томъ, что сегодня надо работу найти во что бы то ни стало.
День былъ тусклый, гнилой и мертвый, и если бы художнику вздумалось изобразить разстилавшійся передъ Мотькой пейзажъ, ему пришлось бы употреблять одни только сѣрые да черные цвѣта. Уродливыя лачужки стояли въ безпорядкѣ, какъ попало, и стѣны ихъ, когда-то выбѣленныя, немногимъ свѣтлѣе были полусгнившихъ, разоренныхъ крышъ. Жалкія строенія эти глядѣли какъ-то особенно хмуро и печально, и, казалось, они въ тупой дремотѣ грезятъ устало объ избавительницѣ-смерти, о порѣ, когда, наконецъ, они рухнутъ, разсыпятся и превратятся въ плотную мусорную кучу. Въ лачугахъ и подлѣ нихъ было тихо и мертво, какъ и на старомъ кладбищѣ, лежавшемъ по ту сторону огромной замерзшей лужи, какъ и въ сумрачномъ полѣ, разстилавшемся позади кладбищенской ограды.
И чѣмъ-то страннымъ и нелѣпымъ казался убѣгавшій вглубь поля строй телеграфныхъ столбовъ: кто въ этомъ несчастномъ, подавленномъ краѣ станетъ пользоваться телеграфомъ? А тамъ, въ тѣхъ сторонахъ, гдѣ людямъ живется свободно и хорошо, кто заинтересуется здѣшней тоской и умираніемъ?..
Мотька безпокойно поглядывалъ впередъ, и тяжелыя думы — о заработкѣ, о хлѣбѣ — ни на минуту не оставляли его.
Отецъ Мотьки, музыкантъ Менахемъ, умеръ осенью, и молодой маляръ былъ теперь единственнымъ кормильцемъ семьи, ея защитой и надеждой. Съ озабоченностью, съ угрюмостью стараго, много испытавшаго человѣка, добывалъ онъ ей пропитаніе. Заработать что-нибудь малярнымъ дѣломъ въ тяжелую зиму этого памятнаго неурожайнаго года нельзя было, — никто въ городѣ не строился, никакого ремонта не производилось. И другую работу, сколько-нибудь вѣрную и продолжительную, также трудно было найти. Каждый заработокъ, какъ бы малъ онъ ни былъ, по недѣлямъ выслѣживался десятками нуждавшихся…
Въ эту мрачную зиму нищета въ городѣ была неслыханная, и она возростала съ каждымъ днемъ. Люди съ измученными больными лицами, оборванные, почти босые, осаждали сѣни «богачей», робко плакали и причитали, молили подобострастно и униженно, и иногда, выведенные изъ себя, въ остервенѣніи, разражались истерическими проклятіями и угрозами…
Богачи ходили смущенные, испуганные, теряли голову, не знали, что дѣлать. Больше тысячи бѣдняковъ надо было кормить ежедневно, а средствъ не хватало и для двухъ сотъ.
И Мотькина семья голодала тоже. Но время отъ времени молодой маляръ приносилъ двугривенный или полтинникъ, приносилъ хлѣбъ или кувшинъ молока, и тогда на окружавшихъ его высохшихъ дѣтскихъ личикахъ появлялось выраженіе праздничное, радостное.
— Какъ-нибудь зиму промаемся, а ужъ весной, Богъ дастъ, дѣла пойдутъ лучше, — говорилъ Мотька своей матери Хасѣ. — Начнутся постройки, будетъ работа… Въ клубѣ ремонтъ, въ городской управѣ… Я разсчитываю Розѣ купить на выплату чулочно-вязальную машину… Это дѣло недурное! Бенюмена, пока что, отдамъ въ талмудъ-тору, а для Берчика возьму учителя, въ гимназію готовить…
— Что это ты, Господь съ тобой? — съ тайнымъ умиленіемъ восклицала Хася.
Гимназія для Берчика, шустраго, видимо очень способнаго десятилѣтняго мальчугана, была лучшей мечтой Хаси. И бѣдная женщина сладко замирала, когда, закрывая глаза, рисовала себѣ своего птенца въ синемъ мундирчикѣ… Отчего бы Берчику и не учиться? Онъ хуже другихъ, что ли? Не такъ уменъ, не такъ красивъ, какъ другіе? Одѣть его, какъ слѣдуетъ, обмыть хорошенько, подкормить съ мѣсяцъ, другой, — еще получше другихъ будетъ. Прямо — генеральское дитя!
— Непремѣнно въ гимназію! — задумчиво говорилъ Мотька. Пусть будетъ образованный. Учителя возьму, книги стану покупать, за все буду платить… На части разорвусь, носомъ землю пахать стану, а его въ люди выведу! — воспламеняясь, добавлялъ онъ.
Увы! свою преданность братишкѣ и готовность разорваться для него на части Мотькѣ пришлось доказать еще задолго до пріисканія работы, — и совсѣмъ не покупкой книгъ и не приглашеніемъ учителей…
Берчикъ заболѣлъ скарлатиной: надо было его спасать.
Двѣ недѣли Мотька не смыкалъ глазъ, бѣгая по докторамъ, по «благодѣтелямъ», по благотворительнымъ учрежденіямъ… Откуда-то онъ приносилъ и чай, и ромъ, и лѣкарства, и топливо, и даже ванну гдѣ-то добылъ… На Хасю нашло тупое отчаяніе. Она ни во что не вмѣшивалась, ни въ чемъ не помогала сыну, сидѣла въ холодныхъ сѣняхъ и дико водила глазами. А Мотька дѣйствовалъ такъ дѣловито, такъ энергично и неутомимо, что, не смотря на ужасныя условія, отстоялъ таки умиравшаго брата. И когда впослѣдствіи Хася очнулась нѣсколько и пришла въ себя, она смотрѣла на своего первенца съ тайной робостью, съ безконечнымъ почтеніемъ, — какъ на свышепосланнаго ей хранителя и защитника.
Да и въ собственныхъ своихъ глазахъ Мотька сталъ съ тѣхъ поръ выше и важнѣе. Онъ понялъ еще яснѣе, какъ необходимъ онъ семьѣ…
II.
править— Эге, маляръ, это ты?
Мотька вздрогнулъ и обернулся.
Передъ нимъ стоялъ огромнаго роста человѣкъ въ длинной шубѣ и большой бобровой шапкѣ. Это былъ владѣлецъ пивовареннаго завода, чехъ Кубашъ. Въ прошломъ году, весной, Мотька сумѣлъ такъ ему угодить, что получилъ приглашеніе заходить на пивоварню «каждый разъ» и пить пива «сколько угодно». Но потомъ случилось такъ, что Кубашъ заподозрилъ Мотьку въ кражѣ у дворника Анисима трехъ рублей и жестоко его избилъ. И оттого, завидѣвъ теперь обидчика, Мотька затрепеталъ всѣмъ тѣломъ и въ ужасѣ сталъ пятиться назадъ.
— Слушай, — продолжалъ чехъ, стараясь изобразить на своемъ гладкомъ, бритомъ, съ короткими сѣдоватыми бачками лицѣ ласковую улыбку. — Ты, маляръ, тово… Обидѣлъ я тебя, понапрасну обидѣлъ… Деньги-то рыжій Митричъ укралъ, пильщикъ… Потомъ все въ точности раскрылось…
— Ага! — издали вскричалъ Мотька, и глаза его торжествующе засверкали.
— Анисимъ, дуракъ, зналъ, кто укралъ, да молчалъ… выдавать не хотѣлъ… А потомъ… когда… ну, вотъ когда съ тобой это вышло, пришелъ и разсказалъ… Ну, ты ужъ тово… Ты маляръ хорошій, я знаю. Лѣтомъ буду строить флигель, непремѣнно тебѣ работу дамъ, непремѣнно.
— Я-жъ вамъ божился, что я не воръ!
— Ну, что ужъ… кто тебя зналъ… Дѣло прошлое, не вернешь… Жалѣю, а не вернешь… А теперь тебѣ работы не надо?
Мотька молчалъ и хмуро поглядывалъ на чеха.
— У меня на пивоварнѣ ледники набиваютъ; ступай, если хочешь, на рѣчку ледъ колоть.
Мотька продолжалъ молчать. Брать работу у обидчика было тяжело…
— Сорокъ копѣекъ въ день.
Кубашъ распахнулъ шубу, досталъ большіе стальные часы и, поглядѣвъ на нихъ, добавилъ:
— Теперь двѣнадцатый часъ; ну, это ничего, я тебѣ зачту за день… Работы на недѣлю хватитъ.
Мотька стоялъ въ отдаленіи и нерѣшительно озирался.
— Да ужъ ступай, чего тамъ, — настаивалъ Кубашъ. — Знаешь, въ Лозахъ, позади мостковъ. Тамъ ужъ увидишь: люди работаютъ… Скажешь, я прислалъ… Ступай, ничего…
— Хорошо, я пойду, — хриплымъ голосомъ, черезъ силу, пробормоталъ Мотька.
И, поклонившись Кубашу, онъ скорымъ шагомъ сталъ перерѣзывать поле.
Вѣтеръ дулъ съ юга, сырой и рѣзкій. Морозъ упалъ совсѣмъ, верхушки кочекъ слегка оттаяли, и идти было трудно: нога скользила и то и дѣло попадала въ рытвины. Мотька шагалъ межой и смотрѣлъ впередъ себя, гдѣ, верстахъ въ двухъ, за буроватой полосой сухого и мертваго камыша, прятались кривыя извивы широкой рѣки. По черной и крутой дорогѣ, подлѣ телеграфныхъ столбовъ, медленно тащились нагруженныя льдомъ подводы. Лошади были измученныя, жалкія, и карабкались онѣ съ великимъ трудомъ, вытягивая впередъ свои несчастныя головы, уродливо выгибая спины и выдыхая цѣлыя тучи сѣраго, мутнаго пара. Временами, окончательно выбившись изъ силъ, онѣ останавливались, и тогда извозчики принимались ихъ бить ногами и кнутовищемъ, въ животъ и по головѣ, и оглашали угрюмую пустоту дикимъ и мучительнымъ крикомъ…
— Ничего не подѣлаешь, — думалъ Мотька, приближаясь къ камышамъ. — Надо смириться, работать на Кубаша. Онъ все-таки хорошій человѣкъ. Другой обидитъ и никогда не признается, что сдѣлалъ это понапрасну. Вотъ, напримѣръ, мусю Цыпоркесъ: этотъ еще пожаловался бы въ часть и кричалъ бы по всему городу, что я его обокралъ. А Кубашъ вотъ сегодня за цѣлый день заплатитъ… сорокъ копѣекъ… Ну, и славу Богу! Работы, говоритъ, на недѣлю будетъ. Что-жъ, это деньги: заплачу за квартиру и еще полъ-мѣшка картошки куплю… Дѣти совсѣмъ изголодались… Таки спасибо Кубашу, ей-Богу, спасибо…
И, насвистывая отъ удовольствія, Мотька сталъ спускаться къ камышамъ.
Рѣка, саженъ полтораста въ ширину, вся сплошь затянута была бѣлесоватой ледяной корой. Только въ самой серединъ тянулось большое прямоугольное темное пятно. Въ этомъ мѣстѣ ледъ былъ уже сколотъ, и вода, сдавленная съ четырехъ сторонъ, ходила въ полыньѣ мелкой рябью, сумрачная и сердитая. Она упорно билась о свою крѣпкую раму и неустанно рокотала, зловѣще и многозначительно… Ближе къ противоположному берегу, покатому и заросшему чахлымъ лознякомъ, стоялъ рядъ черныхъ, ветхихъ баржъ, а нисколько влѣво отъ лозняка тянулись огороды, и среди нихъ острымъ горбомъ чернѣла одинокая землянка. Все въ этомъ мѣстѣ было уныло, бѣдно и пусто, и на много верстъ вокругъ не видно было живого существа. Только посреди рѣки, неподалеку отъ темной проруби, стояли три человѣка и вяло постукивали ломами объ ледъ.
Одного изъ нихъ Мотька узналъ еще издали. Это былъ дворникъ Анисимъ, необыкновенно смирное, безсловесное созданіе, — тотъ самый дворникъ Анисимъ, у котораго украденъ былъ кисетъ съ тремя рублями. Теперь на Анисимѣ были бурыя валенки и облѣзшая баранья шапка съ наушниками. Двухъ товарищей его Мотька тоже, какъ будто, встрѣчалъ. У одного была густая желтая борода и такіе же желтые всклокоченные волосы. Онъ былъ невысокъ ростомъ, но широкъ въ плечахъ, кряжистъ и, видимо, очень силенъ. Но лицо было одутловатое, желто-сѣрое, какъ у человѣка съ очень больной печенью. Одѣтъ онъ былъ въ какую-то женскую клѣтчатую фуфайку, перехваченную въ поясѣ синимъ платкомъ, и въ свѣтло-сѣрый котелокъ съ обломанными полями. Лѣтъ ему можно было дать около сорока. Въ человѣкѣ этомъ Мотька скоро узналъ «рыжаго Митрича», — того самаго, который укралъ у Анисима деньги, и за проступокъ котораго молодой маляръ такъ жестоко поплатился.
Подлѣ Митрича толокся тщедушный, сѣденькій старичокъ, въ безмѣрно широкомъ, рваномъ армякѣ и въ лаптяхъ.
Ты, Ягоръ, ты Ягоръ, ты Ягорушка,
Золотая, золотая ты головушка… —
весело и быстро пѣлъ онъ, приплясывая и постукивая себя небольшими кулачками по сѣдой головѣ…
— Богъ въ помощь, землячки! — крикнулъ Мотька, приближаясь.
— Здорово! — Егорушка пересталъ плясать и дружелюбно уставился на Мотьку. — Здравствуй, малецъ!.. Прогуляться вышелъ? По бульвару пройтиться?
— Пособлятъ пришелъ… Меня къ вамъ Кубашъ въ товарищи прислалъ.
— Вотъ лиходѣй!
Егорушка хлопнулъ себя по бедрамъ и радостно взвизгнулъ.
— Въ товарищи? Вотъ это, братуха, въ аккуратъ выходитъ, подъ кадрель… Насъ тутъ всего трое, танцовать-то и неспособно… Бери, братуха, ломъ, да и становись сюды… Митричъ, слыхалъ? — обратился онъ къ желто-бородому: — вотъ кумпаньонъ къ намъ пришелъ.
Митричъ медленно отвелъ въ сторону ломъ и сумрачно посмотрѣлъ на Мотьку.
— Канпаньонъ? — тусклымъ, простуженнымъ басомъ прохрипѣлъ онъ. — Какой онъ мнѣ канпаньонъ, иродово сѣмя?
Брови у Егорушки вдругъ вздернулись кверху, глаза расширились и округлились. Съ наивнымъ непониманіемъ оглядѣлъ онъ Митрича, потомъ Мотьку, потомъ снова Митрича…
— Ты чего это такъ? — не то съ любопытствомъ, не то съ безпокойствомъ воскликнулъ онъ. — Ну, чего ты, га? Ну, зачѣмъ?
— А вотъ затѣмъ, — отрубилъ Митричъ. — «Канпаньонъ»!.. Пархъ, а не канпаньонъ.
Въ голосѣ его слышалась глубокая ненависть и презрѣніе, а но выраженію глазъ и по движенію фигуры было видно, что онъ не прочь бы дать новому компаньону по затылку. Мотька растерянно посмотрѣлъ на этого крѣпкаго, сильнаго человѣка — и поспѣшно отошелъ къ Егорушкѣ…
— Экій ты, Митричъ, га! — съ веселой и вмѣстѣ тревожной ласковостью заговорилъ старикъ. — Лиходѣй вѣдь ты, га?.. Ей, право, лиходѣй!.. Ну, чего серчаешь? Чего къ мальчонкѣ присталъ?
— Сволочь онъ! — зарычалъ Митричъ, и глаза его злобно сверкнули подъ нависшими желтыми бровями. — Зачѣмъ сюда прилѣзъ, жидюга проклятый?
— Я къ вамъ не лѣзу… я васъ не трогаю, — заговорилъ изъ-за спины Егорушки Мотька. И голосъ его, вообще тонкій и слабый, звучалъ теперь, какъ у десятилѣтняго мальчика. — Я вамъ не мѣшаю… Меня прислалъ господинъ Кубашъ.
— Ну, вотъ что, — торопливо подхватилъ Егорушка, и маленькое, бурое лицо его озарилось дѣтски-радостной улыбкой. — Прислали тебя работать — ты и работай. Работай себѣ, знай, и не разговаривай. Экій ты какой!.. Не понимаешь дѣла… Когда тебя прислали, такъ ты, стало быть, исполняй… А ты разговаривать. Тутъ, братъ, разговору не надо, тутъ сурьезно надо…
Личико Егорушки сдѣлалось вдругъ дѣловитымъ и важнымъ.
— Потому ледъ это… Его колоть надо. Ну и… и все… Ступай, братуха, на тотъ берегъ, къ огороднику, бери ломъ и валяй… Нечего тутъ…
— Ахъ ты, египетскій! — съ сердцемъ проворчалъ Митричъ, принимаясь снова за работу. — Приползъ, нечистая сила! Онъ тебѣ всюду вползетъ!
— Вползетъ, это правильно, — примирительно согласился Егорушка.
— Сейчасъ тутъ рѣка, поле, степь — чисто, свободно… А приперъ вотъ этакій — Симъ, Хамъ и Яфетъ, все сразу и прокоптитъ!
— «Прокоптитъ»! — подхватилъ Егорушка и отъ удовольствія топнулъ лаптемъ. — Это вѣрно, что прокоптитъ. Ей право! Вишь сказалъ! А?! Прокоптитъ! Ахъ, лиходѣй!
— Племя нечистое.
— О? Нечистое?
— Хуже нечистаго: Іуды, кровососы анаѳемскіе…
Егорушка посмотрѣлъ на Мотьку.
— Эхъ, мальчонка, — сочувственно прокряхтѣлъ онъ, — видишь ты! Вотъ дѣла-то… Дѣла-то, говорю, вотъ какія. А ты ступай, пока что, за ломомъ, ступай, братуха, нечего тутъ.
Мотька обвелъ испуганнымъ взглядомъ и своего врага, и своего защитника, и сохранявшаго все время полное безмолвіе Анисима, и потомъ тихонько, осторожно ступая, поплелся на льду на другой берегъ, гдѣ въ круглой землянкѣ хранились нужныя для колки льда принадлежности.
— И чего отъ меня хочетъ этотъ разбойникъ, — думалъ онъ, — что я ему сдѣлалъ? Такая ужъ наша еврейская доля.
И Мотька сталъ думать о томъ, что его преслѣдовали всю жизнь. Вотъ на эту самую рѣку прибѣгалъ онъ купаться въ дѣтствѣ, и русскіе мальчики жестоко били его и не впускали въ воду… Когда онъ, выкупавшись, выходилъ изъ воды, они швыряли въ него пескомъ и грязью, и онъ вынужденъ бывалъ снова лѣзть въ рѣку. Мальчишки швыряли опять и опять, въ теченіе получаса и больше, и онъ весь синѣлъ отъ холода, коченѣлъ и трясся; а мальчишки надѣвались надъ нимъ и хохотали, завязывали въ тугіе «сухари» рукава его рубахи и смачивали ихъ въ рѣкѣ, чтобы сдѣлать еще болѣе труднымъ распутываніе узловъ… Плавалъ Мотька неумѣло. Онъ безпорядочно и неловко ударялъ по водѣ сжатыми кулаками, и товарищи говорили, что онъ «мѣситъ булки». И этимъ неумѣньемъ его русскіе мальчики тоже пользовались и часто «топили» его, пригибая къ рѣчному дну… Постоянныя преслѣдованія, постоянная мука!.. Когда, четыре мѣсяца назадъ, отца Мотьки на черныхъ носилкахъ несли на кладбище, какой-то извозчикъ кричалъ во всю глотку: «Жидъ сдохъ, Хайка осталась. Ступай, Хайка, въ казарму, солдатъ вкуснѣе жида»… А прохожіе поощрительно смѣялись…
III.
правитьМотька вернулся къ мѣсту, гдѣ кололи ледъ, и, устроившись подлѣ Егорушки, принялся за работу.
— Гепъ, гепъ, гепъ! — передразнивалъ его Митричъ, суетливо и неуклюже раскачиваясь всѣмъ тѣломъ. — Гепъ… дохлая морда…
— Ты, мальчонка, не такъ, — училъ Мотьку Егорушка: — гляди-ко сюда, сюда гляди! Ты вотъ какъ: прямо ломъ подымай, да внизъ яво и бухай!.. Да ты не спѣши, не спѣши… Гляди-ко суды, вотъ: расссъ!.. расссъ!..
— Ахъ, вей! — кричалъ Митричъ, хватаясь за воображаемые пейсы. — А ловко тебя Кубашъ отколотилъ, да, видно, мало. Небось, опять деньги станешь красть… Жиды на это дѣло мастера здоровые!
При этихъ словахъ, сосредоточенный Анисимъ прервалъ работу и вытаращилъ глаза. Минуты двѣ смотрѣлъ онъ на Мигрича пристально, напряженно, словно соображая что-то… Потомъ, не проронивъ ни слова, слегка отвернулся и опять сталъ дѣйствовать ломомъ.
— Кербеле, копекесъ, — продолжалъ Митричъ, — три рубля у человѣка уперъ, а потомъ — «зачиво нападеніе»!..
Мотька молчалъ и дѣлалъ видъ, будто ничего не слышитъ. Егорушка добродушно балагурилъ и всячески старался отвести вниманіе и краснорѣчіе Митрича къ другимъ предметамъ. Дѣлалъ онъ это, однако же, съ большой осторожностью, видимо побаиваясь своего желтобородаго товарища и заискивая въ немъ. Онъ громко смѣялся его остротамъ, иногда и повторялъ ихъ, съ восхищеніемъ, не всегда, впрочемъ, свободнымъ отъ притворства, причмокивалъ губами и притопывалъ лаптемъ.
— Жидовская нацыя — самая подлющая! — докладывалъ Митричъ.
И мысль эту онъ развивалъ подробно и обстоятельно. Онъ былъ, видно, грамотенъ; тупыя человѣко-ненавистническія фразы изъ уличныхъ газетокъ перемѣшивались съ темнымъ бредомъ невѣжественнаго, одичалаго человѣка, и получалось что-то такое безсмысленно-злобное, гнетущее и тревожное, что наивная душа Егорушки и смущалась, и хмурилась… Егорушка любилъ веселье, любилъ побалагурить, посмѣяться и попѣть, а Митричъ преподносилъ ему мрачныя разсужденія о зловредности и гнусности жидовъ. И Егорушкѣ было неспокойно, тяжело и непріятно, онъ жалѣлъ «страдающаго изъ-за жидовъ» православнаго человѣка, и ему хотѣлось бы его отъ жидовъ оборонить и за него отомстить, но въ то же время ему какъ-то жаль было и жида, тѣмъ болѣе жаль, что въ длинныхъ разсужденіяхъ Митрича бѣдной головѣ его смутно чуялось что-то нескладное, неправильное и «неподходящее»…
— Э-и-эхъ! — какъ-то неопредѣленно, со странной печалью, кряхтѣлъ онъ, когда Митричъ толковалъ ему объ употребленіи евреями христіанской крови. Онъ косился на Мотьку, бросалъ недовольные, но робкіе взгляды на Митрича и какъ-то особенно гулко и часто стучалъ своимъ ломомъ объ ледъ. Печаль и досада переполняли его сердце…
Но когда Митричъ переходилъ къ передразниванію евреевъ, къ куплетамъ вродѣ
А жа ними вбокъ
Молодой жидокъ, —
онъ вдругъ веселѣлъ и прояснялся. Онъ даже принимался подтягивать Митричу и, бросая время отъ времени дружеское и ободряющее слово безмолвно работавшему Мотькѣ, крякалъ радостно и весело, какъ утка, въ знойный день попавшая въ ручей.
Мотька ни единымъ словомъ не отзывался на всѣ эти глумленія.
Сердце его ныло и дрожало, злоба закипала въ немъ. Крѣпко стискивались зубы, и минутами душила потребность броситься на обидчика и избить его… Но Мотька былъ такъ тщедушенъ и слабъ… и съ утра ничего не ѣлъ… и дома его заработка ожидали голодныя дѣти…
— Онъ, кажется, никогда не перестанетъ, — въ тоскѣ говорилъ себѣ Мотька.
А Митричъ, дѣйствительно, не выказывалъ намѣренія перестать.
Пріѣхали извозчики, стали нагружать на телѣги ледъ, и произошелъ короткій перерывъ. Но вотъ телѣги, скрипя и раскачиваась, уѣхали, и Митричъ опять принялся за свое… Его, видимо, бѣсило, что Мотька отмалчивается, и онъ становился все болѣе и болѣе злымъ. Уже онъ не передразнивалъ евреевъ и не пѣлъ обидныхъ куплетовъ, — обидныхъ, но все же, большей частью, добродушныхъ, — а свирѣпо ругался и временами угрожалъ…
— Ну, что дѣлать, что дѣлать? — мысленно стоналъ Мотька. — Когда Богъ уже благословилъ и работа нашлась, такъ вотъ тебѣ, такой извергъ случился… И завтра опять это же самое будетъ, и послѣ завтра то же…
— А чтобъ онъ пропалъ! — отъ всего сердца взмолился онъ.
— Австріякъ, тотъ, братцы мои, самымъ лучшимъ манеромъ съ жидами со своими справился, — объявилъ Митричъ. — Взялъ да всѣхъ на мерзлый островъ въ Ледовитый океанъ и посадилъ.
— Ахъ, лиходѣй! — одобрилъ Егорушка. И, желая перемѣнить тему разговора, политично спросилъ: — А какая у австріяка форма? Амуницыя, значитъ, какая у яво будетъ, амуницыя?
— Не хотимъ, говорятъ, жидовскаго духа — и шабашъ. Ступай на ледяной островъ… Ни солнца тамъ, ни дерева, ни травки, ни огня, — ничего не видать! Ледъ да бѣлые медвѣди. Молись себѣ своему жидовскому Богу!
— Богъ-то одинъ, — задумчиво произнесъ Егорушка.
— Богъ одинъ, да вѣра разная.
Егорушка помолчалъ.
— Ну, а тово… а уѣхать оттеда, съ острова, развѣ нельзя? — заинтересовался вдругъ Анисимъ.
— У-у-уѣхать?.. Хо-хо-хо… Онъ те уѣдетъ!
Выцвѣтшіе глаза Митрича злорадно забѣгали.
— А миноноски на что? Кругъ острова шестнадцать штукъ миноносокъ стоитъ, караулятъ, чуть кто съ мѣста тронулся — сейчасъ стопъ! Тутъ ему и крышка… Половина жидовъ на острову уже передохла… а доктора разсчитали, что черезъ семь годовъ ни слуху, ни духу отъ нихъ не останется.
Вѣтеръ дулъ теперь сильнѣе, мѣнялъ направленіе и становился суше. Онъ обжигалъ Мотькѣ лицо, упорно разворачивалъ полы его куртки и билъ его по тонкимъ, одѣтымъ въ парусиновые штаны, подогнувшимся ногамъ. Даже усиленныя дѣйствія ломомъ не могли побѣдить холода и не въ состояніи были сообщить гибкость коченѣвшему тѣлу. Мотька весь дрожалъ. Жестокія слова Митрича мучили его, — точно въ уши и въ сердце ему заколачивали длинные гвозди… Онъ бросалъ косые взгляды на Митрича, на его толстый, покрытый растрепанными, желтыми волосами затылокъ и крѣпко стискивалъ зубы. Онъ дрожалъ уже не отъ одного холода: негодованіе и ненависть вызывали въ немъ частое и мучительное трепетаніе.
— И плодущіе же, сволочи! — продолжалъ Митричъ. — Не надо и сусликовъ. Вотъ, примѣрно, этотъ самый пархъ, что сюда приперъ: ты думаешь, онъ у своего батьки одинъ? Чорта съ два! Сходи-ка къ нему домой, — небось, тамъ ихъ дюжина цѣлая. А то и двѣ…
— Это какъ Господь, — сумрачно нахмурившись, пояснилъ Егорушка. — Господу народъ надобенъ…
— «Надобенъ»… Понимаешь ты!.. А вотъ кабы я надъ жидами главный командиръ былъ, выпустилъ бы я такой указъ, чтобы маленькихъ жиденятъ за ноги да объ стѣнку. Хопъ — и нѣту! Хопъ — и нѣту!.. Вотъ и къ этому бы халдею заглянулъ, — счетъ бы имъ тамъ подвелъ правильный…
«Извергъ, катъ!» — тихо шепталъ Мотька. И при этомъ самъ становился злымъ и жестокимъ. Онъ представлялъ себѣ, съ какимъ удовольствіемъ онъ ударилъ бы изо всей силы Митрича по лицу… Разъ ударилъ бы, и два раза, и три раза… Билъ бы, пока не хлынула бы кровь, пока не окоченѣлъ бы этотъ мерзкій и злой языкъ…
И уже не было радости въ его душѣ, не было въ ней и безцѣльной жалобы, а все выше и выше поднималась жажда мести и крѣпла потребность расплаты. Ноздри у Мотьки яростно раздувались, глаза горѣли, и щеки дергались въ мелкой и непрестанной судорогѣ…
Митричъ, сосредоточенно возясь, шагахъ въ сорока, съ огромной льдиной, прервалъ на время свои приставанія къ Мотькѣ и всѣ ругательства адресовалъ къ непокорявшейся тяжелой глыбѣ. И Мотькѣ это было непріятно. Теперь ему издѣвательства Митрича были нужны. Они были ему нужны для того, чтобы довершить происходившую въ немъ работу, чтобы довести злобу до ярости, до безумства и швырнуть его — тщедушнаго, голоднаго, измученнаго мальчика — на этого тяжелаго, костистаго и грязнаго здоровяка… Все въ немъ кипѣло и бурлило, хотя и не въ такой еще степени, чтобы расправу начать сейчасъ же. Нужно было новое раздраженіе, необходима была еще новая, послѣдняя обида, чтобы голосъ разума и подлаго разсчета замеръ окончательно, чтобы сердце загорѣлось со всѣхъ сторонъ.
Митричъ побѣдилъ, наконецъ, свою льдину. Послѣднимъ усиліемъ онъ приподнялъ ея край, подсунулъ подъ него ломъ и выпихнулъ тяжелую глыбу наверхъ.
— Тьфу, бей тебя сила Божія! — проворчалъ онъ, отставивъ прочь ломъ и туже стягивая служившій ему поясомъ синій вязаный платокъ. — Заморился, прямо бѣда!.. А ты, послушай-ка, какъ тебя тамъ, свиное ухо? Дай-ка табачку!..
Въ глазахъ Мотьки молніей сверкнула какая-то дикая улыбка. Ломъ выпалъ изъ его рукъ, весь онъ мгновенно выпрямился.
— Холеру я тебѣ дамъ, прохвостъ!
Слова эти прозвучали рѣзко, отчетливо и звонко, — точно тяжелымъ молотомъ ударили въ тонкую серебряную доску. Митричъ удивленно поднялъ голову.
— Чего?
— Прохвостъ!.. Мучитель!!.. Извергъ!… — истерически кричалъ Мотька: — За что ты меня мучишь?.. Да я теб-б-бя, кровопійцу… уб-б-бью!
И, поднявъ кверху длинныя, худыя руки, онъ ринулся впередъ.
На одно мгновеніе, всѣхъ — и Митрича, и Анисима, и Егорушку — охватило полное оцѣпенѣніе.
То, что происходило передъ ними, было такъ странно, такъ неожиданно и невѣроятно, что они не могли вѣрить глазамъ. Ошеломленные, они не проронили ни звука. И тяжелую, сумрачную тишину, царившую надъ скованной рѣкой, надъ мертвымъ слоемъ камышей и надъ пустыннымъ, мерзлымъ берегомъ, раздиралъ лишь пронзительный, дикій вопль Мотьки. Словъ Мотька не произносилъ никакихъ, и то, что вылетало изъ его груди, было лишь безсмысленнымъ, ровнымъ и рѣжущимъ ревомъ раненаго на смерть, уже изнемогающаго, истекающаго кровью, но сильнаго яростью и бѣшенствомъ животнаго. Животное это неслось впередъ, къ тому, кто его ранилъ, неслось затѣмъ, чтобы быть раненымъ вторично, еще ужаснѣе, — но и затѣмъ также, чтобы отомстить и въ послѣднемъ предсмертномъ усиліи уничтожить растерзать убійцу-врага!
— Лиходѣй!.. Ахъ, лиходѣй!.. — завизжалъ вдругъ Егорушка. И, подбѣжавъ къ Митричу, онъ обхватилъ его руками. Широкимъ армякомъ своимъ онъ прикрылъ Митрича всего — и этимъ, повидимому, разсчитывалъ оградить его отъ нападенія Мотьки и предотвратить бѣду.
Однако же, катастрофу предупредилъ не онъ, а Анисимъ.
Безмолвный дворникъ проворно подскочилъ къ Мотькѣ, схватилъ его за шиворотъ, приподнялъ на полъ-аршина надо льдомъ и, не проронивъ ни слова, какъ котенка, понесъ въ сторону.
— Пусти! — захлебываясь, рычалъ Мотька: — Пусти, сволочь!
Онъ бился и извивался всѣмъ тѣломъ и стучалъ кулаками и ногами по Анисиму, куда попало. Но дворникъ держалъ его крѣпко. Онъ какъ-то такъ ловко обнялъ своего плѣнника, что сковалъ ему и руки, и ноги, и тотъ могъ теперь вздрагивать и колыхаться однимъ только туловищемъ.
Оттащивъ Мотьку саженъ на двадцать, онъ опустилъ его за ледъ и, ставъ впереди, какъ пугало на огородѣ, горизонтально раздвинулъ руки.
— Стой тутъ! — вяло проговорилъ онъ. — Стой… стой, а то буду бить…
Мотька мутными, непонимающими глазами глядѣлъ на Аеисима, на стоявшихъ впереди Митрича и Егорушку… Куртка его разстегнулась; лѣвая пола, въ борьбѣ съ Анисимомъ, распоролась до самаго рукава, и вѣтеръ рвалъ ее и трепалъ, какъ флагъ. Анисимъ, продолжая держать правую руку въ горизонтальномъ положеніи, лѣвой добылъ изъ кармана трубку. Устроивъ трубку во рту, онъ опустилъ и другую руку и, орудуя уже обѣими, сталъ застегивать Мотькину куртку. Мотька безучастно смотрѣлъ на дѣйствія дворника и вертѣлъ головой то вправо, то влѣво. Онъ точно не сознавалъ того, что случилось, и точно искалъ чего-то…
— Скажешь мамкѣ, — бормоталъ Анисимъ, подергивая оторванную полу, — мамка зашьетъ…
И вдругъ Мотька вздрогнулъ, какъ-то странно ахнулъ, и слезы обильно полились по его озябшимъ щекамъ.
А Егорушка, между тѣмъ, схватилъ за обѣ руки Митрича, подпрыгивалъ, семенилъ ногами и, взволнованно заглядывая пріятелю въ лицо, таинственно и внушительно шепталъ:
— Не обижай, не обижай, Митричъ, мальчонку!.. Что будешь дѣлать?.. Жиденокъ онъ, жидъ… а нельзя… нельзя обижать…
Онъ хлопалъ себя руками по бедрамъ, вздрагивалъ плечиками и удивленно озирался.
— Вишь, дѣла какія, а?.. Вѣдь лиходѣи вы, а? Ей-право, лиходѣи, ей-право… А обижать нельзя… не надо…
Митричъ молчалъ.
Отвернувшись отъ того мѣста, гдѣ находились Анисимъ и Мотька, онъ сурово смотрѣлъ себѣ подъ ноги и дышалъ часто и тяжело. Онъ стоялъ неподвижно, какъ и его воткнутый между двумя льдинами ломъ, и лицо его было желто, а глаза тусклы и прищурены. Что происходило въ этомъ человѣкѣ? Все ли еще сковывало его огромное изумленіе? Или его душило оскорбленное самолюбіе? Или зашевелилась въ немъ совѣсть — онъ созналъ свою вину, и ему было стыдно этого горестно трепетавшаго надъ мерзлой равниной, безпомощнаго дѣтскаго плача?..
Митричъ молчалъ. Ротъ его перекосился, желтые усы и борода тихо вздрагивали.
И то, что преобладало въ этой темной, огрубѣлой душѣ, вылилось, наконецъ, въ хрипломъ, полномъ желѣзной увѣренности возгласѣ:
— Постой, Іуда! Я еще съ тобою расправлюсь… Не я буду — не утоплю!..
IV.
правитьМинутъ черезъ десять все надъ рѣкой затихло и примолкло, и всѣ четверо опять взялись за работу. Работали хмуро, нехотя, не думая о дѣлѣ. Мысли были о другомъ, — о томъ, что только что произошло, о томъ, чѣмъ случившееся должно завершиться, и настроеніе у всѣхъ было темное, тревожное, выжидающее.
Больной и тусклый день, между тѣмъ, кончался. Холодные, грязно-свинцовые тона сгущались, заполняли унылую глубину и какъ бы надвигали ее на берега. И глубина эта не была плотной и непроницаемой, какъ въ позднія сумерки, а дрожала полупрозрачная и легкая, и напряженный глазъ могъ еще различать въ ней какія-то неясныя очертанія. Неясность и смутность, вмѣстѣ съ царившимъ вокругъ нѣмымъ безмолвіемъ, заключали въ себѣ что-то жуткое, что-то безпокойное и злое, и томило неотступное желаніе, чтобы поскорѣе уже спустилась ночная чернота и похоронила всѣ эти вѣроломныя и мрачныя тѣни.
Митричъ стоялъ спиной къ Мотькѣ, тупо глядя на собственный ломъ, и размышлялъ. Онъ далъ торжественное обѣщаніе, взялъ на себя обязательство, а легкое ли дѣло его выполнить? Тоже вѣдь и за жиденка, будь онъ трижды проклятъ, отвѣтъ давать надо…
Митричъ злобно плюнулъ.
— А и конфуза отъ парха принять нельзя тоже, — продолжалъ онъ свои размышленія. — «Кровопійца… я тебя убью…» ахъ, идолъ!.. Ну, что ты ему скажешь!.. Кабы гдѣ мелкое мѣсто, можно бы его, чорта, столкануть. Пусть свое жидовское пузо пополощетъ… Да вотъ нѣту такого, вездѣ примерзло… А въ полынью бухнуть — глубоко очень, потонетъ. Что тогда будешь дѣлать?..
— Ты Ягоръ, ты Ягоръ, ты Ягорушка, — вполголоса началъ было Егорушка. Но Анисимъ, вынувъ изо рта трубку, молча подержалъ ее въ рукѣ и снова вложилъ межъ зубами. И Егорушка мгновенно прервалъ свое пѣніе, тяжко завздыхалъ и сталъ оттаскивать въ сторону льдины…
А у Мотьки къ этому времени все его возбужденіе прошло. Не было и тѣни безстрашія въ душѣ, не было и намека на отвагу. Онъ чувствовалъ себя въ опасности, чувствовалъ себя пришибленнымъ, несчастнымъ, безпомощнымъ. Что будетъ? Вѣдь этотъ ужасный человѣкъ не проститъ. Вѣдь благополучно дѣло не кончится. Если бы не было такой великой нужды въ заработкѣ, Мотька бросилъ бы работу и ушелъ. Но теперь какъ же ее бросить? Другой вѣдь не найдется. А тутъ работы на цѣлую недѣлю… И потомъ, вѣдь отъ этого разъяреннаго, жестокаго человѣка, все равно, не спрячешься: не здѣсь — въ другомъ мѣстѣ, а ужъ онъ отомститъ!
Длинный прямоугольникъ, освобожденный отъ ледяной коры, чернѣлъ, какъ огромная могила, и вода въ немъ, встревоженная вѣтромъ, подкатывалась къ самымъ ногамъ Мотьки съ глухимъ, угрожающимъ рокотомъ… И Мотькѣ страшно было смотрѣть на эту живую, грозную черноту, а еще страшнѣе было оглянуться назадъ, гдѣ стоялъ Митричъ. Ему все чудилось, что ужасный человѣкъ этотъ крадется къ нему… Вотъ онъ подошелъ… совсѣмъ близко… Слышно шлепанье его ногъ, слышно звяканье объ ледъ лома… Онъ злобно и сипло рычитъ, бьетъ Мотьку ломомъ прямо по головѣ, и сталкиваетъ въ воду, и топитъ его…
Что будетъ? Что будетъ? Какъ оставаться въ сосѣдствѣ съ этимъ лютымъ человѣкомъ? О, если бы съ нимъ что-нибудь случилось! Если бы онъ вдругъ заболѣлъ… умеръ… Что-жъ, вѣдь бываетъ иногда, что человѣкъ умираетъ вдругъ, сразу… Или если бы его убило… Вотъ, когда нагружали подводу, большая льдина сползла съ самаго верха и ушибла Анисиму ногу. Если бы льдина упала не на Анисима, а на Митрича, и упала бы не на ногу, а на голову, смерть была бы вѣрная… О, если бы его убило…
Мотька въ этотъ день не ѣлъ съ утра; отъ непривычной и непосильной работы ломило ему всѣ кости; холодъ сковывалъ члены. И страданія физическія, соединяясь съ мукой душевной, доводили его до полубезсознательнаго состоянія; въ темномъ, коченѣвшемъ мозгу мысль тускнѣла и замирала, и только временами вспыхивала все одна и та же неизмѣнная мольба: «о, если бы его убило!..»
V.
правитьНочь приближалась. Пустынная даль исчезала въ тяжеломъ сумракѣ, и уже трудно было отличить, гдѣ кончается ледъ рѣки и начинается берегъ, а черная землянка огородника почти совсѣмъ слилась съ темнымъ фономъ покатыхъ баштановъ. Далеко далеко, у длинныхъ и уже незамѣтныхъ мостковъ, гдѣ зимовалъ потерпѣвшій осенью крушеніе пароходикъ, зажегся фонарь, и отъ этой желтой лучистой точки здѣсь на льду, гдѣ работали иззябшіе, голодные, усталые люди, все вдругъ сдѣлалось еще болѣе тоскливымъ, еще болѣе недружелюбнымъ и несчастнымъ.
— Ребятушки, милые, пора кончать! — закричалъ Егорушка. — Ай не пора? Пора! Ей-право, пора! Тащи струментъ къ огороднику, волоки!..
Ты Ягоръ, ты Ягоръ, ты Ягорушка,
Золотая, золотая ты головушка! —
запѣлъ онъ, вскидывая на плечо ломъ.
— Пойдемъ, братцы, къ огороднику, выпьемъ по косушкѣ, по косушечкѣ, по подружечкѣ… Пойдемъ, лиходѣи, пойдемъ… Эхъ, дѣла! Назябся я, страхъ какъ, во какъ назябся я, ей-право!..
Мотька стоялъ въ сторонѣ, а вѣтеръ билъ его и рвалъ, и снѣгъ, который началъ идти, садился къ нему на голову и на сгорбленную спину.
Слова Егорушки до него не долетѣли, и онъ не зналъ, что можно уже кончать, что надо отнести инструментъ къ огороднику. Онъ стоялъ, не двигаясь, глядя впередъ и ни о чемъ не думая, въ какомъ-то забытьи…
Очнулся онъ только тогда, когда впереди, шагахъ въ пятидесяти, показалась вдругъ широкая, плотная фигура Митрича.
Желтобородый человѣкъ шелъ прямо на Мотьку, шелъ спокойно, не торопясь, заложивъ одну руку за синій платокъ, а въ другой держа на перевѣсъ тяжелый, длинный ломъ…
— Ой!.. Это онъ ко мнѣ… убивать… топить… — огненными языками промчалось въ мозгу Мотьки. И быстро пролетѣла у него мысль о матери, о дѣтяхъ.
— Люди!.. Анисимъ!.. Егорушка!..
Но вопля его никто не слыхалъ… ибо вопля никакого и не было: окоченѣвшія уста Мотьки были плотно сомкнуты, а кричало одно только охваченное ужасомъ сердце…
Анисимъ съ Егорушкой, ничего не подозрѣвая, неторопливо шли по берегу, подымаясь къ землянкѣ огородника. И къ той же землянкѣ направлялся Митричъ, но вмѣсто того, чтобы огибать узкую, длинную, примыкавшую къ черной проруби полосу недавно образовавшагося тонкаго и непрочнаго льда, онъ, для сокращенія пути, шелъ прямо черезъ эту полосу… И стоявшему у темной и глубокой проруби на смерть испуганному, оцѣпенѣвшему Мотькѣ показалось, что врагъ его идетъ къ нему…
Мотька весь скрючился, согнулся, лѣвой рукой стянулъ на груди куртку, правую поднялъ вверхъ, какъ бы для за, щиты.
Прошло мгновеніе, другое…
И вдругъ случилось нѣчто странное, что-то такое, чего Мотька не сумѣлъ сразу понять.
Того, кто на него шелъ, отъ котораго онъ ждалъ муки и смерти, — вдругъ не стало.
Раздался рѣзкій, сухой трескъ, затѣмъ — какое-то странное хлюпанье… и хриплый крикъ, и стонъ, и опять хлюпанье…
И цѣлая вереница необычайныхъ, непонятныхъ и страшныхъ звуковъ забилась и затрепетала надъ безмолвной равниной: взлетали вверхъ фонтаны брызгъ и мелкихъ кусковъ льда, и межъ ними странно и быстро ворочалось что-то широкое, черное…
Поднятая кверху рука Мотьки упала, застывшее лицо прогнуло.
— Провалился!.. Тонетъ!..
Точно кто-то ударилъ его сзади, по темени и по затылку.
— Тонетъ!.. Спасите!..
И вдругъ Мотька рванулся и побѣжалъ.
Окоченѣлыми, неразгибающимися ногами мчался онъ впередъ, противъ вѣтра, скользя и шатаясь… Вотъ уже несется онъ по длинной полосѣ темнаго, неокрѣпшаго, всего два дня назадъ образовавшагося льда. Ледъ этотъ трещалъ и гнулся, какъ тонкая пароходная сходня, и вода подъ нимъ хлюпала и билась, и мѣстами, сквозь трещины, проступала на верхъ и тихо разливалась широкими, темными пятнами…
— Держись, держись! — какимъ-то страннымъ, не своимъ, а совершенно новымъ, смѣлымъ, звонкимъ голосомъ кричалъ Мотька, напряженно глядя впередъ, на то мѣсто, гдѣ барахтался Митричъ. — Я помогу!.. Держись!..
Но тонкая ледяная скатерть вдругъ злобно заскрежетала подъ нимъ, и лѣвая нога его провалилась. Онъ сильно дернулъ ногой. Сапогъ, задержанный льдомъ, остался въ водѣ, и Мотька, босой, помчался дальше.
А впереди фонтаны брызгъ уже не вздымались, и не летѣли больше кверху обломки льда. Мелькалъ только среди черной воды и сѣрыхъ льдинъ широкій синій поясъ утопавшаго, и чуть свѣтлѣла его крупная, обросшая желтыми волосами голова. Слышно было тяжелое плесканіе, и, не сливаясь съ нимъ, со страшной отчетливостью бился прерывистый, молящій стонъ: — Православные… голубчики… спасите…
— Держись, не бойся! — кричалъ Мотька, подбѣгая къ самому краю льда. — На!.. Хватай… держись крѣпко!..
Онъ быстро сорвалъ съ себя куртку, ухватилъ ее за рукавъ и, взмахнувъ высоко надъ головой, швырнулъ на воду, къ Митричу.
— Хватайся за куртку… я потащу…
Митричъ какъ-то странно закружился и вытянулся. До куртки, мутнымъ, бѣлесоватымъ пятномъ распластавшейся на черной водѣ, оставалось аршина два разстоянія… Митричъ забарахтался, стараясь подплыть, но силы покидали его: падая, онъ остріемъ лома поранилъ себѣ шею. Теперь кровь обильно лилась изъ раны, окрашивая воду темнымъ багрянцемъ.
— Родненькій… голубчикъ… — прошепталъ Митричъ, узнавая Мотьку: — прости, Христа ради!..
— Держись, хватайся!.. Ну, хватайся же!..
Мотька выдернулъ изъ воды куртку и опять плюхнулъ ее на воду. Теперь она была отъ утопавшаго всего на аршинъ. Митричъ протянулъ къ ней руки, но водой ее относило въ сторону. Тогда Могька сталъ на колѣни, отвелъ лѣвую руку назадъ и, машинально ища пальцами, за что бы ухватиться, всѣмъ корпусомъ перегнулся къ Митричу и въ третій разъ бросилъ ему куртку. Отъ сильныхъ движеній Мотьки ледъ подъ нимъ поддался и затрещалъ, и на него хлынула вода…
Мотька вскочилъ и сдѣлалъ шагъ назадъ. Но въ эту минуту желтое пятно на водѣ судорожно сверкнуло и погрузилось… И Мотька весь затрепеталъ. Онъ высоко поднялъ обѣ руки и съ размаху бросился въ воду.
Крѣпко и со злобной радостью охватила вода его тощее, хилое тѣло, съ силой ударила по худому лицу. Мотька отвѣтилъ ударами, — яростными, дикими. Онъ билъ воду руками, ногами, дробилъ плававшія по ней сѣрыя льдины и рѣзалъ ее своею узкою грудью. Онъ плавалъ теперь такъ же плохо и неумѣло, какъ и въ дѣтствѣ, когда прибѣгалъ на эту же рѣчку купаться и когда «мѣсилъ булки». Но физическая усталость дѣлала теперь его работу еще болѣе трудной… Онъ билъ воду руками, растрачивая безъ надобности незначительные остатки своихъ небольшихъ силъ, и дѣлалъ какіе-то сложные, удлинявшіе путь зигзаги. Вскорѣ онъ все же добрался до широкаго, черно-багроваго пятна, среди котораго тусклымъ кругомъ свѣтлѣла вновь вынырнувшая голова Митрича.
— Не бойся!.. Не бойся!.. Не утонешь…
Мотька протянулъ впередъ лѣвую руку, схватился за синій платокъ, которымъ былъ опоясанъ Митричъ, и, дѣйствуя одной правой рукой и ногами, поплылъ. Багровое пятно около головы Митрича разорвалось и вытянулось въ узкую полосу.
— Доплывемъ… Не бойся!..
Оба подвинулись шага на два. Но синій платокъ на Митричѣ вдругъ развязался, тихо скользнулъ, и Митричъ, отъ потери крови впавшій въ обморочное состояніе, сталъ быстро погружаться. Мотька успѣлъ, однако же, схватить его за фуфайку, и отчаянное барахтанье началось снова…
Брызги подымались бѣлой тучей, падали на Мотьку, на его лицо, ослѣпляли его, кололи, жгли. Снизу била въ лицо черная вода, и она вливалась въ ротъ, и Мотька захлебывался и давился. Намокшая одежда облѣпляла тѣло, увеличивала его тяжесть и затрудняла движенія. Грузное тѣло Митрича, безмолвное и окаменѣвшее, тянуло назадъ, внизъ… Мотька цѣпко, тонкими пальцами держалъ полу его фуфайки и плылъ. Но плылъ онъ не въ одномъ какомъ-нибудь опредѣленномъ направленіи — къ краю проруби, къ сплошной массѣ крѣпкаго и прочнаго льда, — а кружился и барахтался, какъ попало, и почти не двигался съ мѣста. Силы его падали. Правое плечо стало ломить и жечь, какъ если бы его насквозь проткнули раскаленнымъ желѣзомъ. Мотька дѣйствовалъ теперь почти однѣми только ногами. Но и ноги ослабѣли, и ихъ стала сводить судорога. Онъ не могъ уже бороться, замеръ — и погрузился… Новый послѣдній запасъ силы пролился, однако, въ его мышцы — и онъ выплылъ, извлекая на поверхность и Митрича. Большая трехугольная льдина тихо качалась передъ его лицомъ. Онъ ухватился за ея край и навалился на нее грудью. Нѣсколько мгновеній льдина поддерживала его. Но потомъ стала медленно пригибаться и вдавливаться въ воду. Грудь Мотьки соскользнула, и льдина, освобожденная, отошла въ сторону, приняла опять горизонтальное положеніе и спокойно остановилась. Мотька потянулся къ ней, опять сталъ бить ногами, но въ лѣвомъ колѣнѣ пробѣжала вдругъ невыносимо-острая боль, — точно сразу выдернули изъ него всѣ кости — и нога осталась скрюченной. Глаза Мотьки уже ничего не различали, вода свободно входила къ нему въ ноздри и въ ротъ. Митричъ, какъ гранитная глыба, тянулъ внизъ. И оба они опять погрузились…
Вверху по-прежнему грозно рокотала черно-багровая вода, а большая, сѣрая льдина безучастно дремала въ сторонѣ…