Восхождение на Везувий
(из заграничных впечатлений)
— Stazione Pompei!..
Не успели мы выйти из вагона, как были окружены целой толпой «гидов», галдящих на итало-французском жаргоне, размахивающих руками, горячо что-то доказывающих нам. Белки и зубы сверкают на коричневых лицах, глаза горят, мелькают руки и шапки… Точно неожиданно мы попали в толпу злейших врагов, угрожающие крики которых каждое мгновение могут перейти в рукопашную…
Это продолжалось несколько минут. Мы пробовали объясняться, сердиться, наконец, силой хотели пробиться сквозь толпу, но не могли. Решили покорно отдаться в руки победителей: стали в скромных позах и сделали вид, что мы согласны на все… Победителям оставалось лишь объяснить свои требования, и во вражеском лагере наступила относительная тишина. Итальянец с орлиным носом и черными седеющими усами подошел к нам вплотную и строго сказал нам на ломаном французском языке:
— Вы поедете на Везувий!
Мы безропотно выразили согласие.
Эта покорность настолько расположила в нашу пользу вражеский лагерь, что нам позволили выйти из толпы. Конвоируемые, мы отправились по дороге.
— Восемьдесят лир! — заявил нам старик.
— Нет! — ответили мы решительно.
Опять — взрыв криков.
— Шестьдесят! — в самое ухо кричал нам итальянец с орлиным носом.
— Нет! — также в самое ухо кричал я ему.
— Сколько?
— Двадцать!
Итальянец сделал такое лицо, будто я смертельно его оскорбил, и злобно крикнул мне в ухо:
— Сорок пять!
— Нет!
Крик все усиливался. Круг опять смыкался. И уже казалось, вопрос идет не о поездке на Везувий, а о нашем освобождении из плена. Неожиданно судьба сжалилась над нами: показались новые туристы, которые и сделались предметом нападения итальянцев.
Около нас осталось человека четыре. Мы вздохнули свободно. На наше счастье, к нам на помощь подошел какой-то представительный, хорошо одетый джентльмен, видимо, человек бывалый. Он очень участливо отнесся к нам, выторговал нам еще пятерку, порадовал нас, что «это очень дешево», разрешил наши колебания относительно уплаты денег вперед: такой уж здесь порядок.
Закончив все переговоры, наш спаситель любезно раскланялся и ушел.
Итак, за сорок франков нас должны были доставить на Везувий.
Полпути езды в экипаже, затем нам будут поданы «pеtites cheveaux».
«Очевидно, горная порода лошадей», — подумали мы.
На лошадях мы доедем до самой вершины. А там «два шага до кратера» — пешком. Все путешествие туда и обратно должно занять не более трех часов и мы поспеем к девятичасовому вечернему поезду, идущему в Неаполь.
Мы с нетерпением ожидали экипажа, глядя на дымящуюся вершину Везувия.
Наконец была подана маленькая повозка, запряженная в одиночку. Наш проводник забрался на козлы и мы тронулись в путь, по небольшой улице идущей от станции. Завернув за угол, мы встретили нашего любезного незнакомца. Каково было наше удивление, когда мы увидали, что у него вместо изящного котелка, был на голове такой же картуз с надписью на околыше, как и у нашего проводника:
— Однако, ловкачи,— заметил, смеясь, товарищ.
Так вот откуда эта забота о нас. А впрочем… почему бы и ему не быть добрым человеком? В самом деле заплатили ведь недорого!
Миниатюрный экипажик сильно качало в стороны. Мы въехали в узкую итальянскую уличку. Частая сеть веревок, протянутых между домами из окна в окно, как паутиной окутала всю улицу, на веревках сушилось разноцветное тряпье. На улице, выстланной широкими каменными плитами, у своих домов итальянки занимались домашними работами: мыли, шили, расчесывали друг другу волосы. Полуголые загорелые ребятишки наполняли улицу звонкими голосами, бежали вслед за экипажем, выпрашивая «чентезимы», цеплялись за экипаж и отваливались только при резком щелкании бича нашего кучера. Целые кучи ребят валялись в пыли с черными от грязи руками.
Мы вздохнули свободней, когда выехали за город. С горы веяло ароматным чистым воздухом. Дорога начала подниматься вверх. Вместо камня под колесами затрещала лава.
— В шесть аршин толщины одна лава! — объяснял нам проводник.
Потянулись виноградники. Лозы дали свежие побеги.
На виноградниках кипели работы: подвязывали стволы к деревянным палкам, подчищали, срезали. Мы подъехали к какому-то домику, стоявшему при дороге. Кучер остановил лошадь, проводник соскочил с козел.
— Пожалуйте слезать!
— Зачем слезать? — одновременно спросили мы.
— Приехали. Дальше на «petites cheveaux»!
— Да ведь мы не проехали и четверти пути!
— Дальше в экипаже нельзя.
Делать нечего, вылезаем из экипажа.
— Где же ваши «petites chevеaux»?
— Вот они!
Мы обернулись и увидели двух маленьких, понуро стоящих ослов.
— Но какие же это «petites chevеaux», — с отчаянием воскликнули мы, — ведь это же обыкновенные ослы!
— У нас их так зовут, — невозмутимо ответил проводник. — Да и чем не «chevaux»? Что только длинные уши, так это же ничему не мешает!
— Но ведь они будут медленно везти?
— Конечно, это только «petites chevеaux»!
— Мы же так и называем. А хотите настоящих «chevеaux» — у нас есть и такие, только это будет стоить на каждую лошадь лишних по пяти лир.
Сторговались. Пока запрягали настоящих chevеaux, проводник пригласил нас в комнату. Там нас ожидала хозяйка. Не успели мы войти, как она раскупорила бутылку вина и налила в стаканы.
— Lacrima Christi!
Отказаться было нельзя.
Это гостеприимство обошлось нам еще в четыре лиры.
Перед выходом из дома нам загородил дорогу мальчишка лет восьми, красавец с громадными черными глазами. Он совал нам в руки какие-то два прутика и что-то говорил.
— Это мой, — похвастался проводник, с гордостью указывая на мальчишку.
— Хлысты купить надо, лошадь подгонять, чтобы скорее бежала!
Сын, поощренный отцом, усиленно предлагал нам прутики. Отец недаром гордился им. Это будет достойный преемник! Прутики взяли. Еще одна лира, которую отец с жадностью вырвал из рук ребенка. У крыльца нас ждал кучер, привезший нас, и просил «на макароны». Это начинало нас раздражать.
— Дадим ему пятьдесят чентезимов! — сказал товарищ и протянул монету. Кучер поблагодарил и стал просить у меня; получил и, хитро улыбаясь, исчез в воротах белого домика.
Ну, кажется, все… Скорее бы на лошадей и в путь. Опять с многозначительной миной подходит проводник, и мы уже чувствуем, что это не к добру.
— Ну что еще?
— Вы сторговали двух лошадей?
— Ну да.
— А как же проводник?
— Что — проводник?
— На чем же он поедет?
— На лошади, конечно!
— На третьей?
— Хоть на четвертой!
— Так за нее же надо платить!
Мы выходим из себя и горячо протестуем. Но проводник с того момента, как получил деньги вперед, невозмутим. Он пожимает плечами и спокойно говорит:
— Как хотите. Мне это безразлично. Не хотите платить, проводник может и пешком пойти. Только когда же вы тогда доберетесь?
Аргумент был убедительный, и нам ничего больше не оставалось, как согласиться. К этому финалу, очевидно, уже были готовы. Не успели мы выразить свое согласие, как растворились ворота, откуда с гиком выбежал лохматый мальчик в изодранном костюме, дергая за повод упирающуюся лошадь.
Я, мой товарищ и проводник уселись на лошадей и наконец тронулись в путь. Дорога все круче поднималась в гору.
— Направо! — кто-то крикнул сзади меня по-русски. Я оглянулся и увидал выглядывающую из-за моего коня плутоватую рожицу мальчишки. Видимо, он был доволен произведенным эффектом.
— Карашё? — спросил он и, не ожидая ответа, с воодушевлением воскликнул: — У очень карашё-о-о!
Я повернул коня направо и пришпорил. Конь рванулся вперед, но тотчас «осел» и пошел шагом. Позади я услышал какое-то мурлыканье и, оглянувшись назад, увидал, что мальчишка крепко уцепился за хвост моей лошади. Когда я погонял лошадь, мальчишка тянул за хвост, и лошадь слушалась больше его, чем меня. Я рассердился.
— Брось! — закричал я на мальчика. Но он не бросил. Видя, что я сержусь, он начал кричать на лошадь гортанно и резко:
— Ха! Ха!-а-га-а! — И, повинуясь одному только крику, лошадь поскакала галопом, а за нею и мальчишка, крепко ухватившись за хвост, еле касаясь земли и беспрерывно повторяя свое гортанное: «Ха-а! Ха-а-а!»
— Карашё?
— Карашё, — ответил я и остановил лошадь. Мне совсем не нравилась такая зависимость, и я самым энергичным голосом потребовал, чтобы мальчишка оставил хвост моей лошади. «Представляю, что это за картина», — подумал я. И я еще раз крикнул на мальчишку. Он сделал плаксивое лицо и отошел от лошади. В это время подъехал мой товарищ. Мальчишка подбежал к его лошади, ухватил ее за хвост и, видимо, решил скорее расстаться с жизнью, чем с хвостом лошади. Пришлось помириться. Да и жалко стало мальчугана. Очевидно, ему было легче подниматься в гору, держась за хвост. Когда нам хотелось проехать быстрее, мы обращались к мальчишке, он кричал «ха-а-а!», и лошади неслись галопом. Непостижимо, как он поспевал за нами.
У края дороги стоял небольшой домик, около которого наш проводник остановился.
— В чем дело?
— Здесь надо купить факелы.
— Какие еще факелы?
— Факелы, чтобы освещать дорогу, когда будем ехать назад.
И он крикнул свое гортанное:
— Га-а-а!
Вышла старая, некрасивая, с растрепанными волосами женщина, неся четыре смоляных факела, молча подала их проводнику, крикнула что-то мальчишке и удалилась.
— За каждый факел три лиры платить надо! — заявил проводник.
— Да на что нам факелы?
— Как хотите. Могу и не брать. Только как же вы назад вернетесь? Темно будет. Дорога опасна, проехать нельзя.
— Луна будет! — пробовал я слабо возражать.
— Недолго светить будет!
И как бы считая вопросы решенными, он проскакал с факелами вперед. Мы последовали за ним.
Виноградники кончились. Дорога сузилась в тропинку, идущую среди горных кустарников. Иногда лошадь задевала колючий терн и бросалась в сторону. Над самой тропинкой простерли свои пушистые шапки итальянские сосны с длинными мягкими иглами. Весь воздух был напоен ароматом свежей зелени. Неожиданно кончились кусты, и мы очутились перед целым морем черной застывшей лавы. Лошади храпели, перебирали ногами и не решались ступать на лаву, точно это была вода. Наконец, нервно, прыжками лошади взошли на лаву и пошли шагом. Лава шуршала и обламывалась под ногами лошадей. Солнце заходило. Внизу залив уже покрылся сизой дымкой. Там наступил короткий южный вечер. На горе солнце выхватило из наступающего мрака несколько домиков, и они стояли, точно раскаленные внутренним огнем кратера. Близость вершины сказывалась. Все круче поднималась гора, воздух уже не был такой ароматный. Отдавало серой. Лошади ступали с трудом. Проводник слез с лошади. Мы последовали его примеру. Мальчишка взял за повода наших лошадей и привязал к какому-то торчавшему из-под куста сухому сломанному стволу, и мы пошли пешком.
С тех пор, как мы оставили лошадей и пошли пешком, начались наши мытарства. Дорога все круче поднималась в гору, куски лавы выкатывались из-под ног, мы падали, поднимались и снова падали… Почти совсем стемнело. Кругом — ни кустика, ни травинки; одна черная, сухая, шуршащая под ногой лава. А впереди, по-прежнему недосягаемо высоко, курилась верхушка Везувия, четко вырисовываясь своими иззубренными краями на фоне неба.
Казалось, не будет конца этому восхождению. Мы изнемогали от усталости.
Временами попадались расщелины, из которых тянуло серным паром.
Я вложил руку в одну из таких расщелин. Внутри было тепло и влажно.
Привыкший к таким экскурсиям наш юный «погонщик» неутомимо бегал, беспрерывно повторяя «по-русски»:
— Карашё?
Но это уже не смешило нас, и мы хмуро отвечали:
— Очень плохо!
— Уошень плёхо? — переспрашивал он, поднимая брови, потом кивал утвердительно головой и начинал петь.
— Карашё-ё-о!
Проводник старался занять нас своими «научными» объяснениями.
Подойдя к одной из более крупных расщелин, он с серьезным видом стал уверять нас, что именно из этой расщелины вытекла лава, залившая Помпею.
Причем он с таким жаром, точно был сам очевидцем этой ужасной катастрофы, рисовал картину гибели тысяч людей в расплавленной лаве. Мы пытались возражать, что Помпея погибла не от расплавленной лавы (Lava di fuoco), а от грязевых потоков (Lava d`aqua) и пепла, но он так был оскорблен «этими выдумками», что мы поспешили согласиться с ним и терпеливо выслушали его повесть, красноречиво переданную не столько словами, сколько мимикой, жестами и междометиями.
Но нам было суждено расстроить нашего экспансивного проводника.
— Зальет вас когда-нибудь опять Везувий за то, что вы так безбожно обираете иностранцев! — сказал ему мой товарищ.
Ни я, ни товарищ не казали бы этой шутки, если бы знали заранее, какой неожиданный она произведет эффект.
Проводник буквально побледнел, лицо его передернуло, в глазах засверкали слезы, и когда он стал говорить, мы не узнали его голоса, тихого, дрожащего, с такими хватающими за душу жалобными нотками…
Он говорил быстро, быстро, точно спешил оправдаться и перед товарищем, и перед небом, и перед царящим над окрестностями грозным богом — Везувием.
Говорил о своей семье, о своих малых детях, которым нужны макароны, о Куке, — (громадное комиссионное предприятие для туристов) — наживающем миллионы, о богатстве иностранцев, о своей трудовой жизни.
Так говорить мог только суеверный человек, для которого Везувий, действительно всемогущее существо, кормящее всю его семью, но один вздох которого может в буквальном смысле, испепелить.
Мы пытались, как могли успокоить нашего проводника, но он еще долго жалобно оправдывался.
До вершины осталось немного и мы решили отдохнуть. Подошва Везувия уже терялась во мраке. Прибрежные огни полумесяцем сковали залив.
— Сорренто, Портачи, Капри! — пояснял проводник, указывая на разбросанные внизу огни.
— Карашё-о? — не унимался неутомимый мальчуган, вертевшийся около нас.
— Очень хорошо! — ответили мы.
Мальчик с гордостью посмотрел на нас, точно он был королем над этим сказочно-красивым королевством.
Он точно вырос, этот маленький итальянец!
Какая гордая, стройная осанка, как горят его глаза. Нет, он, положительно наследный принц, этого королевства, несмотря на изодранные башмаки и костюм!
В глазах старика, устремившего свой взгляд на далекие огни, светилось какое-то нежное обожание.
Удивительный народ эти итальянцы!
Неряшливость они умеют соединять с глубоким пониманием прекрасного, жадность с добротой, мелкие страстишки с истинно-великим порывом души. Итальянец может подарить первому встречному самое дорогое, что у него есть, и убить за пять чентезимов.
Каждое мгновение он меняется до неузнаваемости. Он может оттолкнуть своей жадностью, назойливостью и в следующее же мгновение заставляет забыть нас все это и покоряет красивым порывом своей пламенной души.
Еще один поражающий контраст: беззаботное детское веселье непосредственно переходит у него в глубокую грусть. Откуда она?
Точно в его душе преломились контрасты природы: сегодня безумно расточительной в своих дарах, завтра беспощадно жестокой.
Везувий — это символ, это бог южной Италии. Только здесь, сидя на этой черной лаве, под которой где-то внизу бурлит до времени смертоносный огонь, становится понятно обожествление сил природы, царящих над маленьким человеком, таким же беззащитным, не смотря на все завоевания культуры, — каким он был тысячи лет тому назад в цветущей Помпее.
Однако, пора!
Мы встаем и отправляемся в дальнейший путь. Куски лавы становятся крупнее, и это еще больше затрудняет восхождение.
Клубы белого пара все растут. Иногда выбрасывает большое «яблоко» пара и оно чуть-чуть «румянится» снизу отсветом из кратера, быстро поднимается вверх, все расширяясь, пока не распластается высоко над кратером и тихо потянет в сторону, далеко, далеко от кратера.
Все больше пахнет серой и еще чем-то удушливым. Мы заходим к кратеру с подветренной стороны, чтобы избавиться от дыма.
Еще несколько шагов по волнам застывшей лавы, и мы у самого края кратера.
— Вот! — сказал проводник, указывая рукой на жерло кратера и молча уселся на одном из уступов лавы.
Приумолк и мальчик, усевшись у ног старика.
Все пространство жерла было наполнено едким, удушливым паром, он то стлался по черным, изъеденным влагой и теплом, не ровным краям жерла, то белым клубком вылетал вверх, точно из гигантской трубы паровоза. И в этот момент где-то глубоко внизу тьма освещалась далеким заревом пожара.
Молчание нарушалось только глухим шорохом и стуком обламывающихся и падающих в глубину камней. Вот, где-то во мраке, срывается большой камень и слышно, как он ударяется о выступы жерла; звуки ударов доносятся все глуше и глуше, пока наконец, не сливаются с жутким шорохом кратера…
По этим удаляющимся звукам угадывалась неизмеримая глубина кратера…
Из жерла тянуло влажным теплом. Я обломал несколько кусков лавы и бросил их далеко от края. Они беззвучно потонули в белом дыму и, как мы не напрягали слух, нам не удалось услышать стука их падения…
Жутко!
Неожиданно ветер переменил направление и нас вдруг окутало пеленой белого, удушливого пара. Мы отбежали от кратера, но пар преследовал нас и мы не знали, куда от него укрыться. Проводник быстро побежал к нам, взял за руку и по каким-то тропинкам быстро вывел нас из полосы серного дыма.
Мы вздохнули полной грудью. Кружилась голова.
Пар слался по краю кратера так, что подойти к нему вновь было невозможно.
Пора возвращаться… Мальчик сразу оживился, побежал вниз стрелой и скрылся во мраке. Спускаться вниз оказалось еще труднее. проводник зажег факелы. Стало так светло, что мы могли различить внизу белеющийся «мертвый город», — Помпею. Мы быстро шли вперед и скоро увидали нашего мальчугана, выводящего из кустов лошадей. Приятно было, наконец, сесть на лошадь. Мальчик уже не цеплялся за хвост лошади, он шел около нас, распевая известную итальянскую песенку «Sancta Lucia».
— Карашё? — спрашивал он после каждой строфы.
Пел он не очень «карашё», но я не разочаровал его.
— А вот я вам спою наш итальянский национальный гимн, — сказал он и вдруг, к нашему удивлению, стал петь… кэк-уок. Мы с товарищем расхохотались.
— Это ваш национальный гимн?
— Да, мы поем его после славной Триполитанской войны!
«Славный» гимн оказался достойным не менее «славной» Триполитанской войны!
Несмотря на печальные итоги этой войны, она пользуется в Италии большой популярностью. На всех улицах городов можно встретить продавцов олеографий с изображением «наших славных героев» и их «героических подвигов».
Старик опять вернулся к описанию гибели Помпеи. По его словам, гибель была так мгновенна, что застала многих влюбленных в объятиях друг друга.
— Гипсовые слепки с этих фигур хранятся в одном из закрытых для публики зданий Помпеи. Но у меня есть альбом снимков. Если хотите, я вам доставлю его за 15 лир!
Не заинтересовав нас своим альбомом, он перешел к своим семейным делам и стал говорить о своей молодой жене, «такой красивой и такой стройной», что «il est possible mourir». И, после паузы, вздохнув, он промолвил:
— Si jeunesse savait et vieillesse pouvait![2]
Товарищ, чтобы перевести разговор на менее интимные темы, спросил проводника, как относятся у них к королю, каких партий прошли депутаты от Неаполя, как относятся у них к социалистам.
Но, видимо, проводник с большей откровенностью расположен был говорить о жене, чем о своих политических взглядах.
О короле он говорил очень уклончиво. «Старика любили больше! Этот молод еще. и на своем любит поставить… хороший король!»
О социалистах в начале отозвался резко отрицательно, потом стал говорить о многих полезных реформах, проведенных ими, например, устройство государственных макаронных фабрик, удешевивших этот продукт первой необходимости.
Но во всех его словах чувствовалась неискренность. В качестве гида он считал своей обязанностью доставить туристам удовольствие и, видимо, с одинаковым усердием готов был ругать и хвалить все, что угодно путешествующим иностранцам.
В этих разговорах незаметно прошел путь до остановки, где нас ждали экипажи. Опять выпрашивания на «makaroni» целой толпы, откуда-то собравшейся и оказывавшей нам разные мелкие услуги. Один просил за то, что подержал лошадь, пока я слезал, другой помогал мне садиться в экипаж и т. п.
Усталые, полные впечатлений, мы не протестовали, желая скорее вырваться из этой толпы и поспеть на отходящий в Неаполь поезд.
