Жизнь, как она есть.
правитьЧасть III.
править1899.
правитьВостокъ и Европа.
правитьНа народы Востока мы, цивилизованные Европейцы, привыкли смотрѣть, какъ на дѣтей, кѣмъ-то порученныхъ нашей опекѣ, какъ на дикарей, которыхъ намъ предстоитъ еще превратить въ людей. Но такъ ли это? Не вѣрнѣе ли было бы видѣть въ строѣ жизни Востока полное и совершенное развитіе формъ жизни, согласованныхъ съ климатическими и съ иными условіями мѣстности? Жизнь Востока неподвижна не потому, что она уже умерла, истощивъ всѣ свои силы, но потому, что она достигла полной красоты, полнаго совершенства и гармоніи — и далѣе ей уже некуда двигаться, люди осуществили уже въ ней свой идеалъ счастья и болѣе нечего уже имъ добиваться отъ самой жизни. Мы невидимъ въ ней этого совершенства и не понимаемъ его, ибо вообще нельзя понимать жизни, совершенно чуждой, построенной на иныхъ, чуждыхъ, началахъ, и, такъ какъ сила на нашей сторонѣ, мы навязываемъ народамъ Востока свое, понимая только свое и, естественно, считая это свое за лучшее, и даже за единое хорошее. Будь сила на сторонѣ Востока — поступая съ той же послѣдовательностью, народы Востока старались бы намъ привить свою жизнь, обычаи, міросозерцаніе — однимъ словомъ, свою цивилизацію, и какъ наша цивилизація гибельна для Востока, такъ и для насъ была бы гибельна цивилизація Востока. Впрочемъ, исторія даетъ намъ примѣръ подобнаго вліянія, даже и не политическаго, а только нравственнаго, Востока на Европу — именно эпоху конца Римской республики и эти долгіе вѣка отъ воцаренія Августа до отреченія Діоклетіана — эпоха медленной смерти цвѣтущей и великой Европейской цивилизаціи и жизни, подпавшей подъ губительное для нея вліяніе чуждаго ей Востока.
Скажутъ пожалуй, что, порабощенный Римомъ, Востокъ вліялъ тогда на своего владыку именно дурными своими сторонами: но Римъ погибъ подъ этимъ вліяніемъ, какихъ-нибудь семи столѣтій достаточно было, чтобы юный, грозный Римъ, побѣдитель Ганнибала, палъ окончательно и превратился въ ничтожный городъ, безъ власти и значенія, въ колыбель новой цивилизаціи новыхъ, смѣнившихъ римлянъ, народовъ — а Востокъ, родина этихъ дурныхъ сторонъ и главное — его цивилизація, она устояла не смотря и на нихъ, и все еще стоитъ, полная силъ и жизни… Въ настоящее же время мы видимъ, что съ самыми благими намѣреніями хлопочутъ лучшіе изъ насъ, чтобы цивилизовать Востокъ на Европейскій ладъ — и въ результатѣ всѣхъ этихъ хлопотъ и усилій самыхъ честныхъ, разумныхъ и безкорыстныхъ, исполненныхъ глубокой любви къ человѣчеству, являются смерть, нищета и несчастья, является полнѣйшее разложеніе вѣками выработанной жизни и гибель всего, къ чему ни прикоснется убійственная для всего, что не она сама, Европейская цивилизація. Къ тому же во всемъ" всегда непродолжителенъ бываетъ высокій подъемъ духа, и безкорыстныя и чистыя побужденія первыхъ піонеровъ этой цивилизаціи скоро же смѣняются эгоистическими и позорными цѣлями ихъ зачастую непосредственныхъ преемниковъ, а если даже и добро, какъ мы его понимаемъ, гибельно для народовъ и жизни Востока, то наше жалкое и пошлое, такъ далекое отъ силы и величія зло, отъ котораго страдаемъ и гибнемъ мы сами и во много разъ превосходящее наивное и грубое зло Востока — оно добиваетъ и окончательно уже разлагаетъ ту патріархальную жизнь. Еще ничего бы, если бы своимъ вліяніемъ мы перерождали на Востокѣ людей, ихъ нравы, обычаи и понятія, губя только ихъ цивилизацію; но этого мы сдѣлать не можемъ, какъ никакими усиліями не могутъ, напр., львы переродить медвѣдей во львовъ. Нѣтъ, народы Востока совершенно не выдерживаютъ нашей цивилизаціи и нашей жизни, и безусловно, хотя и медленно, вымираютъ всюду, гдѣ ни приходятъ въ болѣе близкое съ нами соприкосновеніе. Можно говорить, что это неизбѣжно, можно говорить, что на обширномъ театрѣ міра сильный долженъ и будетъ уничтожать, изгонять и убивать слабаго, занимая его мѣсто, что это міровой законъ — но во всякомъ случаѣ надо прямо смотрѣть на вещи и все называть своимъ именемъ, и гадко и позорно эгоистическую свою цѣль, или хотя бы и безсознательное даже дѣйствіе, побудительной причиной имѣющее самосохраненіе и борьбу за существованіе — гадко и позорно прикрывать ихъ громкими и обманными фразами о благѣ тѣхъ, чье счастье и даже самую жизнь мы разрушаемъ, принося въ жертву своей жизни и своему счастью. Волку неизбѣжно рѣзать овецъ и нельзя его осуждать за это, но что, если онъ станетъ серьезно и съ убѣжденіемъ говорить, что онъ ѣстъ овецъ для ихъ же блага, чтобы нагляднѣе доказать имъ преимущества своей волчьей породы и побудить ихъ переродиться въ волковъ?
Мы по своему понимаемъ счастье и жизнь и не можемъ понять, что другіе могутъ видѣть и то, и другое въ чемъ-нибудь иномъ. Мы глядимъ на жизнь Востока съ своей точки зрѣнія и называемъ эту жизнь несчастной и жалкой, ибо, построенная на тѣхъ же началахъ, наша Европейская жизнь дѣйствительно была бы несчастна и жалка. Мы не хотимъ обратить вниманія на то весьма важное обстоятельство, что, созданный подъ вліяніемъ другого неба и другой природы, нашъ идеалъ счастья слишкомъ узокъ и скученъ тамъ, гдѣ все, окружающее человѣка, неизмѣримо грандіознѣе и могучѣе, чѣмъ у насъ, навѣвая на человѣка иныя мечты и представленія объ иныхъ, болѣе роскошныхъ и соблазнительныхъ идеалахъ счастья.
Слишкомъ еще неясно сознаетъ человѣчество, что личное счастье, не благополучіе, а именно счастье, полное довольство жизнью, полное осуществленіе всѣхъ его надеждъ и желаній — что это есть главная и единственная побудительная причина всѣхъ поступковъ и дѣйствій человѣка, и еще болѣе неясно для насъ то, что это личное счастье, какъ цѣль — есть цѣль, не скажу — самая возвышенная, но самая справедливая, естественная, разумная и благородная, и главное — всеобщая. Разумѣется, ни на Востокѣ, ни въ
Европѣ, ни при какой жизни и ни при какихъ порядкахъ не всякій — и даже рѣдкій — человѣкъ достигаетъ этой цѣли, да и невозможно это, ибо ни въ чемъ не дано человѣчеству достигнуть совершенства. Но человѣкъ тогда только бываетъ вполнѣ доволенъ строемъ окружающей жизни, когда ничто вокругъ не мѣшаетъ ему жить и стремиться къ своему счастью такъ, какъ понимаетъ онъ жизнь и счастье.
Цѣль всей нашей, да и каждой, цивилизаціи — достигнуть такой жизни, обставленной такими порядками и условіями, чтобы всѣ и каждый, безъ исключенія, были довольны своей жизнью и свободно могли бы стремиться къ осуществленью своего личнаго идеала счастья, безконечно къ нему приближаясь. И разъ будетъ достигнута эта цѣль и воцарится на землѣ такая, всѣхъ и каждаго удовлетворяющая жизнь — тогда жизнь человѣчества, естественно, остановится въ своемъ развитіи и останется неподвижной, ибо далѣе некуда уже ей будетъ идти.
Мы еще только мечтаемъ о такомъ идеальномъ будущемъ, еще только стремимся къ нему, но для себя Востокъ достигъ уже, насколько это возможно, подобнаго идеальнаго строя жизни, идеальнаго, разумѣется, только для Востока. На Востокѣ человѣкъ имѣетъ полную возможность надѣяться на осуществленье своего идеала жизни и счастья во всемъ его объемѣ и ждать этого часа — и человѣкъ доволенъ тамъ строемъ окружающей его жизни, и вотъ откуда эта красота и неподвижность жизни Востока.
Окруженный роскошной природой тропиковъ, гдѣ все принимаетъ такія чудовищно-прекрасныя формы, житель Востока полнѣе чувствуетъ жизнь, чѣмъ житель Сѣвера. Самой природой первому уже болѣе дано, чѣмъ второму. Тропическая растительность, нѣжащій климатъ, солнце и ясное небо, обиліе вкусныхъ плодовъ, легкость пропитанія, меньшая потребность во всемъ, начиная съ одежды и кончая жилищемъ — вотъ обстановка жизни на Востокѣ. Не говоря уже объ одеждѣ и жилищѣ, житель Сѣвера необходимо долженъ заботиться о своемъ будущемъ и дѣлать запасы на такое время года, когда природа ничего уже не можетъ ему дать сама. Онъ долженъ позаботиться, чтобы въ теченіи этихъ долгихъ мѣсяцевъ, которые онъ долженъ будетъ провести, почти не выходя изъ своего дома, чтобы въ немъ нашелъ онъ обстановку, дающую ему возможность защититься отъ суровости мороза, и которая, вмѣстѣ съ этимъ, хотя нѣсколько замѣняла бы ему погребенную подъ снѣгомъ красоту природы. Кромѣ того, много мѣсяцевъ проводя дома, житель Сѣвера привыкаетъ любить свой домъ, требуетъ отъ него удобства, уюта и красоты. Окруженный убогой природой, настолько убогой, что даже и украсить ее — и это вполнѣ въ его власти, житель Сѣвера легко можетъ сдѣлать, что домъ его станетъ лучше этой природы, болѣе дастъ ему и потому будетъ ему болѣе дорогъ, чѣмъ она. Отсюда любовь жителя Сѣвера къ дому, къ спокойствію, къ миру, къ небольшому. Хоть немножко украсить свою домашнюю жизнь — вотъ все стремленіе, вся цѣль жителя Сѣвера. Для него домъ — все, и на этомъ основаны всѣ его желанія, вся его жизнь. Его идеалъ — тихая семейная жизнь и достатокъ, хотя и небольшой, лишь бы достатокъ. И онъ старательно и терпѣливо копитъ и наживаетъ этотъ достатокъ и, наживъ — радуется ему и старается его увеличить, откладывая сотню за сотней, медленнымъ, но вѣрнымъ шагомъ идя къ тому, чтобы наивозможно вѣрнѣе обезпечить свою жизнь и свой домашній очагъ, все то, что ему такъ дорого.
А на Востокѣ не то. Тамъ не существуетъ и понятія — домашній очагъ. Такихъ тихихъ радостей тамъ не знаютъ. Тамъ слишкомъ хорошо внѣ дома, чтобы стоило жителю Востока любить и отдѣлывать свой домъ, собственно и нужный ему на рѣдкіе лишь часы ненастья. Онъ знаетъ, что при обыкновенномъ ходѣ дѣлъ, однимъ лишь трудолюбіемъ и бережливостью ничего не прибавитъ онъ къ своей жизни, или, вѣрнѣе, то, что онъ къ ней этимъ прибавитъ, совершенно потонетъ въ тѣхъ наслажденіяхъ и въ той красотѣ, которую предоставляетъ въ его распоряженіе сама природа, и почти безъ всякаго даже труда съ его стороны. Поэтому умѣренный достатокъ, идеалъ столькихъ изъ насъ, Европейцевъ, онъ совершенно непонятенъ, какъ идеалъ, жителю Востока, всегда обезпеченному въ главныхъ своихъ потребностяхъ, не имѣющему нужды ни въ тепломъ, уютномъ домѣ, ни въ сложной нашей одеждѣ, не боящемуся холодной и суровой зимы. И въ самомъ дѣлѣ, нищій въ Индіи, развѣ не окружаетъ его гораздо большая роскошь, чѣмъ даже и та, которой наслаждаются наши милліонеры? Ему, живущему подъ пальмами и питающемуся ихъ плодами — что прибавитъ къ его благополучію и счастью мягкая постель, дорогіе обои, тонкій соусъ, фарфоровая посуда — всѣ эти жалкіе предметы, которые намъ для того только и служатъ, чтобы заслонять отъ насъ окружающую насъ убогую природу и замѣнить ее комфортабельно-обставленнымъ домомъ?
Однажды, это было гдѣ-то въ окрестностяхъ Туниса, ко мнѣ подошелъ бедуинъ, предлагая купить у него горсть какихъ-то старинныхъ римскихъ монетъ. Я сталъ торговаться. Бедуинъ не уступалъ, говоря, что за назначенную имъ цѣпу онъ всегда продастъ свои монеты англичанамъ. — "У нихъ длинная и страшно холодная зима, " наивно разсказывалъ онъ. "Поэтому они очень любятъ скупать всякія старыя вещи. Когда наступитъ у нихъ зима и имъ уже нечего дѣлать и нельзя выйти изъ дома, они проводятъ цѣлые дни, пересматривая свои рѣдкости — и это ихъ забавляетъ, « прибавилъ бедуинъ, по крайней мѣрѣ такъ передалъ мнѣ переводчикъ его слова.
Итакъ, наши умѣренные идеалы невозможны для жителя Востока, никогда не будутъ ему понятны и не удовлетворятъ его, ибо сама уже природа, безъ всякихъ усилій съ его стороны, даетъ ему гораздо больше того, чего мы добиваемся цѣлой долгой, трудолюбивой и разсчетливой жизнью. Слѣдовательно, не годятся для него и всѣ тѣ порядки, которые порождены нашими умѣренными идеалами и спеціально къ нимъ только и приспособлены.
Идеалы жителя Востока грандіозны, какъ и окружающая его природа, да иначе и быть не можетъ. Какъ и она — онъ требуетъ для себя всего, или же не хочетъ уже ничего. Роскошный тропическій лѣсъ и унылая пустыня, какъ они уживаются рядомъ и почти безъ промежутковъ, какъ сразу ночнымъ холодомъ и мракомъ смѣняется тамъ лучезарный и знойный день, безъ столь отрадныхъ для насъ и любимыхъ нами сумерекъ, такъ и въ жизни, не стѣсняя другъ друга и другъ другу не мѣшая, рядомъ уживаются на Востокѣ нищета и чудовищная роскошь, подневольное положеніе раба и безграничная власть деспота.
Эта власть и эта роскошь не случайныя явленія въ жизни Востока: тамъ, на югѣ, подъ знойнымъ тропическимъ солнцемъ, тамъ это единый идеалъ счастливой и благополучной жизни, и идеалъ не только для богачей, вельможъ или самихъ деспотовъ, но также и для каждаго послѣдняго пахаря, для каждаго поденщика, для каждаго нищаго и раба.
Тамъ же, на Востокѣ, родилось и самое понятіе деспота, не военнаго деспота, какіе появлялись иногда и на Европейской почвѣ, а деспота настоящаго, существующаго исключительно только для себя и для себя же обладающаго властью, не несущаго на себѣ никакихъ обязанностей и не призваннаго ни къ какому дѣлу. Тамъ родился деспотизмъ, тамъ же достигъ онъ и высшаго своего проявленія и тамъ же выродился въ самыя уродливыя формы, истинный деспотизмъ, безъ всякихъ прикрасъ. И никогда никакой Неронъ не былъ настолько деспотомъ, какъ какой-нибудь самый даже просвѣщенный, гуманный и благородный калифъ или фараонъ: тѣ все могли, ихъ воля, ихъ капризъ были закономъ, добро и зло — все творили они въ силу несомнѣннаго своего права руководствоваться въ своихъ дѣйствіяхъ одной лишь своей волей и фантазіей. Неронъ жилъ беззаконіями, нарушая, насилуя, перетолковывая, обманывая не имъ изданный законъ и во всемъ прикрываясь этимъ закономъ, и кончилъ — въ силу того же закона осужденный Сенатомъ на смерть, какъ простой преступникъ. Деспота могутъ свергнуть съ престола, могутъ убить — но судить его права никто не имѣетъ я нѣтъ надъ нимъ никакого закона.
И нигдѣ, кромѣ, какъ на Востокѣ, и не могъ появиться деспотизмъ. Тамъ, гдѣ идеалъ жизни — безконечныя чувственныя наслажденія и чудовищная роскошь, не наша, Европейская, ищущая красоты и удобства жизни, а роскошь Азіатская, поражающая величественностью и блескомъ, гигантскими своими размѣрами и количествомъ труда, на нее затраченнаго, стремящаяся подавить собой природу тропиковъ и заслонить ея красоту — тамъ человѣкъ неудержимо стремится все далѣе и далѣе по этому пути. Его идеалъ — достигнуть предѣловъ возможной на землѣ роскоши, величавой и ослѣпляющей, извѣдать жизнь, безъ остатка всю отданную радостямъ и жгучимъ наслажденіямъ, жизнь полную, блестящую, безъ пятна и порока. Но всѣмъ и каждому невозможно достигнуть этого идеала — это ясно, а страстныя мечты о красотѣ этой жизни — до того разжигаютъ онѣ людей, что у каждаго изъ нихъ является потребность хоть со стороны взглянуть на этотъ недосягаемый для него лично идеалъ полной радостей жизни, хоть полюбоваться на такую жизнь и насладиться, если не ею самою, что невозможно, то хоть лицезрѣніемъ ея лучезарной красоты.
И вотъ, когда потребность видѣть воплощеннымъ этотъ идеалъ отданной наслажденіямъ и радостямъ жизни овладѣваетъ всѣмъ обществомъ — общество немедленно же и доставляетъ себѣ это удовольствіе, выдѣляя изъ своей среды одного и надѣляя его уже всѣмъ, необходимымъ для идеала радостной жизни: властью, почестями, радостями, золотомъ. И такимъ образомъ идеалъ, во всей своей полнотѣ недоступный для отдѣльнаго члена общества, какъ бы ни былъ онъ знатенъ и богатъ, идеалъ этотъ становится доступнымъ для одного, выдѣленнаго изъ общества и вознесеннаго надъ нимъ; ставшаго полновластнымъ его повелителемъ съ неограниченной ничѣмъ волей. Въ этомъ деспотѣ всѣ видятъ олицетвореніе идеала полной радостей жизни, ибо все уже дали люди избранному ими счастливцу, все, что могли, безъ исключенія все. И всѣ видятъ въ деспотѣ идеалъ счастливаго человѣка, они видятъ въ немъ свое созданіе, ими созданный блестящій кумиръ — и потому еще болѣе имъ любуются и радуются на него. И лишь самъ деспотъ, все не находя счастья, стремится все далѣе и далѣе въ погонѣ за наслажденіями, изобрѣтаетъ все новыя и новыя, болѣе роскошныя и пряныя забавы и, дойдя наконецъ до предѣла физически возможнаго на землѣ, лишь онъ одинъ видитъ, что и въ этомъ все-таки нѣтъ счастья, и, не находя счастья ни въ чемъ человѣческомъ, онъ стремится на небо, къ богамъ, желая пріобщиться къ ихъ сонму или къ славѣ Единаго» Бога, надѣясь хоть тамъ, на небѣ, извѣдать наконецъ недающееся на землѣ счастье — и большая часть деспотовъ кончаютъ своимъ обожествленіемъ, прямымъ, какъ Римскіе императоры, или хоть по крайней мѣрѣ косвеннымъ, какъ, напр., Багдадскіе халифы.
Что таково именно происхожденіе деспотизма, можно провѣрить на такъ называемыхъ эпохахъ упадка обществъ, когда извѣстнымъ обществомъ овладѣваетъ страстная жажда роскоши и наслажденій: подобныя эпохи во всѣхъ обществахъ и во всѣ времена неизбѣжно всегда приводили къ деспотизму или, самое уже малое — къ ограниченію въ большей или меньшей степени народной свободы и силы законовъ. Такъ было въ Римѣ въ послѣдніе годы республики, такъ было въ Италіи въ эпоху Возрожденія и во Франціи въ XVII вѣкѣ.
Но что бы ни испытывалъ самъ деспотъ наверху своего всемогущества, остальные, не имѣющіе возможности извѣдать его жизни и ощущеній, они считаютъ, что въ немъ они достигли воплощенія на землѣ идеала жизни, и до нѣкоторой степени удовлетворяются однимъ созерцаніемъ этого недоступнаго лично для каждаго изъ нихъ идеала, видомъ блестящихъ его радостей утѣшаясь въ горестяхъ своей низменной жизни. И для этого-то главнымъ образомъ и нуженъ имъ деспотъ: безъ него даже и этого, и этой возможности созерцанія идеала не будутъ они имѣть, и они берегутъ деспота, какъ самое драгоцѣнное свое достояніе.
Впрочемъ, это не точно сказано: не деспота берегутъ они, а идею деспотизма. Лично самого деспота не берегутъ; напротивъ, нигдѣ не бываетъ столько возмущеній, цареубійствъ и сверженій съ престола, какъ именно въ странахъ съ деспотическимъ образомъ правленія, и не будь въ обществѣ такъ сильно поклоненіе самой идеѣ деспотизма — ничего бы не стоило при любомъ изъ этихъ переворотовъ утвердить свободу, хотя бы и самую даже безграничную, по крайней мѣрѣ попытаться это сдѣлать. Но нѣтъ, дѣло всегда ограничивается одной только смѣной личности деспота, и безсмѣннымъ, несокрушимымъ остается самый деспотизмъ, въ этихъ самыхъ переворотахъ и безпорядкахъ почерпая новую для себя силу.
Но иныхъ идеаловъ счастья, какъ чудовищная роскошію и безпредѣльная власть, и не можетъ быть у жителя Востока, ибо только эта роскошь и эта власть, онѣ лишь и могутъ дать-ему больше, чѣмъ даетъ природа. Жизнь его, не знающая мелочныхъ заботъ и потребностей — главной части нашей жизни — эта жизнь такъ полна тамъ красоты и наслажденій, что, если уже не желательнымъ, то во всякомъ случаѣ заманчивымъ и привлекательнымъ можетъ казаться жителю Востока одинъ лишь избытокъ красоты и наслажденій и одна только мысль объ этомъ избыткѣ и можетъ тамъ волновать его и завладѣвать его воображеніемъ. Разумѣется, не откажется онъ и отъ простого достатка, но такъ, мало даетъ ему тамъ достатокъ, что никогда не сможетъ онъ ни удовлетворить жителя Востока, ни стать конечной цѣлью всѣхъ его стремленій. Чтобы полюбить свой домъ, жителю Востока нужно, чтобы домомъ этимъ былъ дворецъ, необъятно-огромный, роскошный, прохладный восточный дворецъ съ журчащими фонтанами и благоуханнымъ воздухомъ, ибо такой только дворецъ и можетъ поспорить съ окружающей его тропической природой. Также и въ одеждѣ, и въ ней житель Востока можетъ любить только блескъ и роскошь, ибо сама по себѣ одежда эта, какъ и домъ, почти не нужна ему и не составляетъ для него предмета необходимости. Въ садахъ ему тоже нужна или страшная роскошь, соединеніе красоты, прохлады, тѣни, обилія фонтановъ и свѣжей воды въ красивыхъ мраморныхъ бассейнахъ — это любимое украшеніе Востока — массы душистыхъ цвѣтовъ и вкусныхъ плодовъ, или же не нужно и никакого сада, ибо и безъ этого уже живетъ онъ въ чудномъ, обширномъ саду, и пальма не станетъ красивѣе оттого, что рости она будетъ не на волѣ, а за садовой оградой. Сады, по скромной простотѣ своей соотвѣтствующіе нашимъ, столь нами любимымъ и лелѣемымъ садикамъ — какъ убоги и жалки показались бы они на югѣ, рядомъ съ украшеннымъ орхидеями, оживленнымъ пестрыми птицами тропическимъ лѣсомъ! Также и въ пищѣ, нашъ простой и сытный столъ не можетъ цѣниться тамъ, гдѣ климатъ не вызываетъ особаго аппетита, а ананасы ростутъ не только въ поляхъ, но даже и въ лѣсахъ. Нѣтъ на югѣ и потребности въ спиртныхъ напиткахъ, но въ то же время холодная и всегда всѣмъ доступная ключевая вода имѣетъ тамъ особую, невѣдомую намъ прелесть. Понятно, что и не гонится житель Востока за вырѣзнымъ филе и не мечтаетъ о рюмкѣ водки, ни о жирной буженинѣ — и лишь пряныя, утонченныя блюда, дорогіе прохладительные напитки да рѣдкостный табакъ и являются въ его воображеніи, какъ нѣчто привлекательное и имѣющее цѣну. Никакая природа не можетъ дать человѣку общества и радостей общественности, но сама жизнь пополнила на Востокѣ этотъ недостатокъ и съ созданнымъ ею шумнымъ Восточнымъ базаромъ, для всѣхъ одинаково привлекательнымъ, доступнымъ и открытымъ, по своему оживленію и содержательности не могутъ сравниться никакіе наши рауты, собранія или клубы. Даже и въ любви, не зная потребности имѣть въ женѣ друга и товарища въ жизни, какъ мы, и въ любви житель Востока ищетъ однихъ лишь наслажденій, и лишь избытокъ этихъ наслажденій и можетъ волновать его южное воображеніе. Если мало ему одной женщины, то все равно, и двухъ, и трехъ одинаково недостаточно ему для полноты блаженства и счастья, и лишь гаремъ, безпрестанно подновляемый — лишь онъ одинъ способенъ удовлетворить его и дать ему возможность вполнѣ насладиться любовью. Въ гаремѣ онъ найдетъ полное удовлетвореніе для своихъ страстей, даже, можетъ-быть — счастье, все же меньшее для него не болѣе, какъ жалкое удовлетвореніе насущной потребности, всегда ему обезпеченное вслѣдствіе опять-таки особыхъ условій южной жизни.
Итакъ, лишь въ роскоши, въ чрезмѣрномъ можетъ заключаться идеалъ жителя Востока, все же меньшее онъ и и такъ уже имѣетъ, и имѣетъ безъ всякаго труда и безъ всякихъ съ своей стороны усилій. Но всѣмъ и каждому невозможно наслаждаться роскошью — это слишкомъ уже очевидно для всякаго. Вездѣ и всюду она есть принадлежность ничтожнаго меньшинства, и при вашемъ строѣ жизни для простого смертнаго нечего и мечтать о ней. Наша жизнь спеціально приноровлена для средняго достатка, неспособнаго ни удовлетворить, ни даже прельстить жителя Востока.
Въ этомъ и состоитъ главная непригодность для Востока нашего порядка вещей: онъ ничего не даетъ, ничего не сулитъ тамъ человѣку, не даетъ пищи пламенному его воображенію, напротивъ, сурово говоритъ ему, что не доступенъ для него его завѣтный идеалъ — роскошь, развѣ что цѣной страшныхъ усилій и неимовѣрнаго труда, да и то еще при исключительной удачѣ, да и то еще въ весьма и весьма умѣренномъ видѣ и въ далекомъ, туманномъ будущемъ. Можетъ ли быть симпатиченъ на Востокѣ этотъ порядокъ вещей, можетъ ли онъ двигать тамъ человѣка впередъ, возбуждать въ немъ энергію и силы?
Мы ужасаемся условій восточной жизни, и дѣйствительно, для насъ они ужасны, и даже болѣе, чѣмъ ужасны. Но для жителя Востока весь этотъ ужасъ деспотизма скрадывается лучшимъ, что только жизнь можетъ дать человѣку — надеждой, и надеждой самой обаятельной и дорогой, надеждой на полное осуществленье идеала счастья и жизни во всемъ его объемѣ. И въ самомъ дѣлѣ, тому самому пахарю, поденщику или ремесленнику, которому Европейскій складъ вещей не обѣщаетъ ничего, кромѣ возможности трудиться безъ помѣхи да въ лучшемъ случаѣ — жалкихъ какихъ-нибудь сбереженій, какъ плодъ упорнаго труда и множества суровыхъ лишеній, на Востокѣ, не нуждаясь въ этихъ сбереженіяхъ — онъ беззаботно живетъ настоящей минутой, пользуясь жизнью и упиваясь зрѣлищемъ роскошной природы, никогда не теряя въ то же время надежды — и на Востокѣ весьма сбыточной — что, волею султана или шаха, въ одинъ прекрасный день мгновенно превратится онъ въ нашу или визиря, и тогда сразу станетъ ему доступенъ весь его идеалъ счастья, во всей своей полнотѣ… И безчисленные примѣры прошлаго точно говорятъ, что въ подобныхъ мечтахъ нѣтъ ничего невозможнаго, что даже и самый престолъ не абсолютно недоступенъ никакому даже рабу, а вѣра въ предопредѣленіе, зародившаяся именно на Востокѣ, она лишь помогаетъ этой надеждѣ и поддерживаетъ въ ней человѣка, помогая ему въ то же время довольствоваться своей судьбой, какая бы ни была она, смиряться передъ ней, не волноваться ею и не заботиться о ея перемѣнѣ.
Такой порядокъ вещей и эта порожденная имъ вѣра, среди нищеты даже оставляющая человѣку надежду на роскошь, власть и всевозможныя наслажденія — для жителя Востока этотъ порядокъ много отраднѣе условій нашей жизни, въ которой рѣшительно нѣтъ мѣста подобнымъ блестящимъ мечтамъ и надеждамъ. И житель Востока все готовъ отдать — и отдаетъ — лишь бы имѣть эту надежду, самое отрадное въ его жизни. И онъ любитъ — не деспота, разумѣется, но самый деспотизмъ, ибо по капризу представителя этой идеи въ любую минуту можетъ измѣниться вся -его судьба, терпитъ онъ и всѣ царящіе вокругъ него безпорядки, возмущенія, сверженія, войны, ибо, если онъ можетъ и пострадать отъ нихъ, то можетъ и выиграть, а что предопредѣлено ему — смерть ли отъ голода, мученія ли, казнь ли, или же престолъ — это никому неизвѣстно. Къ тому же предопредѣленное свыше не можетъ не сбыться, и кому предопредѣлено уже быть убитымъ — не спасутъ того отъ насильственной смерти никакіе законы и никакія конституціи, и нечего, слѣдовательно, и хлопотать о подобныхъ пустякахъ.
Такимъ образомъ, идеалъ счастья, понимаемый въ безграничномъ наслажденіи радостями жизни, лишь при деспотизмѣ является онъ идеаломъ, безъ исключенія всѣмъ и каждому одинаково доступнымъ — и въ этомъ отношеніи Восточная жизнь представляетъ полную гармонію. Въ высшемъ неравенствѣ достигается тамъ высшее равенство. Тамъ нѣтъ привиллегированныхъ, тамъ всѣ равны, какъ передъ волей деспота, такъ и передъ надеждой въ любой мѣрѣ насладиться радостями жизни, и нищій никогда тамъ не отчаивается занять мѣсто вельможи, передъ которымъ сейчасъ вще раболѣпно преклоняется. Все или ничего — таковъ девизъ Восточной жизни, и порядокъ, строй этой жизни долженъ подходить къ этому девизу.
Несомнѣнно, строй этотъ имѣетъ недостатки, и даже множество недостатковъ, и даже существенныхъ, но недостатки эти неразлучны съ нимъ и исчезни они — исчезъ "5ы и самый этотъ строй, достоинства котораго, хотя и восточныя, т. е. чуждыя нашему пониманію, для жителя Востока перевѣшиваютъ всѣ его недостатки.
Но точно ли такъ велики эти недостатки? Для насъ они ужасны, ибо мы, не понимающіе грандіозныхъ Восточныхъ идеаловъ, при нихъ мы были бы лишены всякой возможности добиваться осуществленья своихъ идеаловъ гораздо болѣе скромныхъ и вѣрныхъ. Но это въ Европѣ, на югѣ же сама природа смягчаетъ всѣ эти недостатки и дѣлаетъ ихъ менѣе ощутительными, ибо нищета не такъ тамъ ужасна, какъ у насъ, и слѣдовательно не можетъ такъ устрашитъ человѣка. Житель Востока менѣе страдаетъ отъ нея и потому легче къ ней относится. Слѣдовательно и въ строѣ жизни, ее вызывающемъ, онъ не видитъ ничего ужаснаго, особенно если все-таки не отнята у него мечта о роскоши, о всей полнотѣ наслажденій, доступныхъ на землѣ человѣку. Вотъ этой мечты не знаетъ и даже не можетъ понять Европеецъ, потому-то въ такихъ мрачныхъ краскахъ и рисуется ему участь вѣрноподданнаго какого-нибудь Восточнаго деспота.
Но при Восточномъ строѣ жизни не только имущество, но даже и самая жизнь не обезпечена этому вѣрноподданному. Къ этому недостатку строя его жизни онъ тоже относится сравнительно легко и совсѣмъ не такъ, какъ отнеслись бы мы. У него, во-первыхъ, нѣтъ столь же сильнаго побужденія дорожить своей жизнью, какое для насъ заключается въ любви къ семьѣ и въ заботахъ о ней. Условія южной жизни таковы, что на югѣ осиротѣлая семья менѣе безпомощна, чѣмъ у насъ, и тамъ каждый дорожитъ своей жизнью болѣе для себя, чѣмъ для другихъ. А самое главное въ томъ, что южная природа сразу даетъ человѣку возможность полнѣе насладиться жизнью и извѣдать всѣ ея радости, чѣмъ намъ даетъ наша суровая природа. Медленно и постепенно открываются намъ радости жизни, и съ лѣтами мы въ ней находимъ для себя все новыя и новыя радости. Житель Востока, болѣе чувственныя радости котораго и болѣе въ то же время ограничены, онъ сразу получаетъ отъ жизни все, и уже не ждетъ отъ нея ничего новаго. Даже и большее, даже и роскошь, его завѣтная мечта, единственное содержаніе всѣхъ его сказокъ, и она даетъ ему неновое, а только лучшее. Итакъ, все извѣдавъ, всѣмъ насладившись, имѣя менѣе заботъ о близкихъ, не зная любви къ дому, житель Востока и разстается съ жизнью равнодушнѣе насъ, и менѣе жалѣетъ о ней, покоряясь волѣ судьбы. Смерть ему менѣе страшна, ибо и ждать ему отъ жизни въ сущности нечего.
Это сравнительное равнодушіе на Востокѣ къ жизни станетъ намъ болѣе понятнымъ, если мы сопоставимъ его съ той легкостью и съ тѣмъ равнодушіемъ, съ которымъ жители Востока разстаются съ наслажденіями любви, по видимому, изо всѣхъ наиболѣе для нихъ дорогими. Нигдѣ въ Европѣ мы не найдемъ столько добровольныхъ евнуховъ, столько отказавшихся отъ половой жизни, какъ именно на Востокѣ. Въ книгѣ Спенсера Обрядовое правительство приведенъ яркій примѣръ подобнаго равнодушія. Присутствуя при богослуженіи богинѣ Агдистисъ и приходя въ экстазъ подъ вліяніемъ молитвенныхъ гимновъ, ассирійскіе юноши часто сами оскопляли себя тутъ же въ храмѣ, принося этимъ жертву богинѣ и восклицая при этомъ: «возьми это, Агдистисъ!» Тутъ видно не глубокое убѣжденіе, плодъ сомнѣній и долгихъ размышленій, порождающее нашихъ скопцовъ и наше скопчество, а минутный порывъ, возможный лишь на югѣ, гдѣ, вполнѣ насладившійся радостями любви, человѣкъ не дорожитъ уже ими и не разсуждаетъ, навсегда ихъ лишаясь, ибо сразу все уже извѣдалъ онъ въ этой области, и ничто новое, ничто дорогое, никакія неизвѣданныя еще сладкія волненія, ничто уже не влечетъ его въ ней. Это и понятно: въ любви онъ ищетъ не того, что мы понимаемъ подъ этимъ словомъ, не хозяйки и матери, не друга и любимой женщины, не человѣка, а лишь однихъ наслажденій* да и сама любовь есть на Востокѣ ничто иное, какъ одно только изъ числа многихъ наслажденій, украшающихъ тамъ жизнь людей. На Сѣверѣ люди болѣе спокойны, менѣе страстны, но тамъ мы не найдемъ подобнаго равнодушія къ радостямъ любви, и именно потому, что не однихъ лишь наслажденій ищемъ мы въ любви. Припомнимъ, что на Востокѣ же зародилось и наше монашество и оттуда уже перешло къ намъ, на Сѣверъ.
Итакъ, полнота наслажденія жизнью, даваемая тамъ самой природой, и грандіозные идеалы, порождаемые этой природой — вотъ что вызвало порядки восточной жизни, II естественно, что жителямъ Востока не въ пору наши слишкомъ для нихъ жалкіе и холодные идеалы, которые мы стараемся на нихъ напялить. А неподвижность Восточной жизни оттого и происходитъ, что въ ней гармонично сочетался строй жизни, наиболѣе дающій для осуществленья всеобщаго идеала счастья, съ своеобразной цивилизаціей, имѣющей одну задачу — еще возвысить и украсить это счастье. Цивилизація односторонняя, такъ сказать — слишкомъ уже чувственная, но своимъ величіемъ, своей красотой и изяществомъ привлекательная даже и для насъ…
Какъ и все въ жизни человѣчества, и эта цивилизація идетъ приливами и отливами. Вошедшая въ силу Европа застала ее въ періодъ отлива, приняла отливъ, время отдыха, сна, за смерть и разложеніе и стала добивать отдыхающаго врага, вмѣсто того, чтобы дать ему отдохнуть, и тогда, слившись съ нимъ, создать цивилизацію всеобъемлющую и возможно совершенную, способную объединить весь міръ, все человѣчество. Что же мудренаго, что побои не оживляютъ Востока, а все болѣе и болѣе обезсиливаютъ его?
Эта гармонія, эта законченность жизни, для насъ она скрывается еще въ отдаленномъ будущемъ. Мы еще только ждемъ того времени, когда также неподвижна станетъ и наша жизнь, ибо завершится ея, такъ сказать — матеріальный ростъ, и она станетъ готовиться къ росту нравственному. Удовлетворенные въ исканіяхъ своего личнаго счастья, наши потомки будутъ покойнѣе и ровнѣе относиться къ жизни, и умственное развитіе, разливаясь въ массѣ и расширяясь въ пониманіи истины и истиннаго счастья, облагородитъ и возвыситъ въ сознаніи каждаго его личный идеалъ счастья, приближая его къ идеалу счастья всеобщаго и помогая ему слиться съ этимъ идеаломъ — и въ немъ исчезнуть. А на Востокѣ уже начиналась эта работа: сколько родилось тамъ благородныхъ, возвышенныхъ ученій, и что важнѣе всего — тамъ ученія эти не оставались книжными только ученіями, какъ у насъ наши преждевременные порывы въ этомъ направленіи, тамъ дѣлались попытки — и попытки успѣшныя — провести ихъ въ жизнь и но нимъ перестроить жизнь. Покончилъ ли Востокъ съ этими исканіями, навсегда отказавшись отъ нихъ, или же на время только замолкъ онъ, собираясь съ силами для новыхъ исканій? На это можно бы отвѣтить, если бы Востокъ вполнѣ принадлежалъ самому себѣ. Но столько уже вѣковъ находится онъ подъ губительнымъ для него вліяніемъ нашей цивилизаціи, что не этому ли вліянію вѣрнѣе всего приписать его молчаніе?
Во всякомъ случаѣ цивилизація, порожденная строемъ Восточной жизни, когда-то цвѣла, и въ полномъ расцвѣтѣ своемъ достигла силы и красоты необычайной, чарующей прелести и поражающаго величія. А наша цивилизація, перенесенная въ ту же обстановку тропической природы, даже тамъ, гдѣ въ теченіи многихъ уже вѣковъ совершенно свободна она отъ всякаго вліянія и всякой помѣхи со стороны мѣстной цивилизаціи былыхъ владыкъ страны — напр., въ Мексикѣ и въ Южной Америкѣ, даже и тамъ не цвѣтетъ она, а еле прозябаетъ, жалкая и несчастная, далекая отъ той высоты, до которой она достигла на родинѣ, подъ живительнымъ для нея вліяніемъ Европейскихъ морозовъ, и даже кое гдѣ на чужбинѣ, напр., въ столь сходной съ Европой Сѣверной Америкѣ. И должно быть, какъ ни стараются люди и какъ ни мечтаютъ объ этомъ, но ни дубу никогда не рости на знойномъ пескѣ пирамидъ, ни пальмѣ —