Ты хочешь знать, почтеннѣйшій другъ, что болѣе всего занимало меня въ жизни; на какой предметъ я преимущественно обращалъ вниманіе, и почему именно избралъ Словесность занятіемъ и цѣлію моихъ трудовъ, моей жизни. Признаюсь, мало есть такихъ предметовъ въ свѣтѣ, на которые я, въ теченіе жизни моей, не обращалъ бы вниманія: люблю наслажденіе Природою; радуюсь, какъ ребенокъ, первому вешнему дню; предпочитаю прогулку въ прекрасное лѣтнее утро всѣмъ удовольствіямъ блистательнаго вечера; осенью, не могу дождаться перваго мороза, который освѣжитъ воздухъ, и нѣжныя лица красавицъ разцвѣтитъ розами. Люблю цвѣты, и птицъ; могу по часамъ любоваться красивымъ макомъ, радуюсь появленію новыхъ узоровъ въ цвѣтникѣ; съ наслажденіемъ гляжу на хозяйство, ласки и раздоры домовитыхъ канареекъ. Люблю Изящныя Искусства; страстенъ къ Музыкѣ, и, при звукахъ гармоніи Моцарта, забываюсь, созидая міръ невещественный въ глубинѣ души моей. Но всего болѣе занимаетъ меня человѣкъ, сіе, вѣками неразгаданное, послѣднее твореніе рукъ Божіихъ — сей царь вселенной, и рабъ страстей своихъ, тѣломъ жертва стихій, духомъ собесѣдникъ Божества.
Одинъ новѣйшій философъ производитъ всё сущее, все живущее на землѣ отъ вліянія солнца на планету нашу. Дѣйствіемъ солнца, въ юные дни міра, — говоритъ онъ — когда оно грѣло и живило сильнѣе, нежели нынѣ, подъ осень Исторіи Всемірной, — произведены на хладной и тяжелой толщѣ земли и минералы и растенія, и животныя; произведенъ и человѣкъ, крайнее звено земнородныхъ: онъ пріялъ животную жизнь свою изъ общаго источника земной жизни, нашего солнца; пріялъ ее въ высшей, тончайшей, такъ сказать, противъ другихъ существъ степени; но солнце, средоточіе нашего міра, не есть средоточіе всемірное: оно обращается вокругъ другаго солнца, намъ невидимаго, неподлежащаго чувствамъ, непостижимаго уму нашему. Малый лучъ сего духовнаго солнца перелился чрезъ солнце наше на нашу планету, и заронилъ искру въ человѣкѣ: искра сія есть душа его — искра сія есть способность переноситься въ міръ умственный и духовный, жить въ прошедшемъ и будущемъ, познавать бытіе Верховнаго Существа, постигать собственное свое безсмертіе. Душа духовная слита въ человѣкѣ съ душею животною, общею ему съ другими земнородными; но душа животная является въ немъ во всемъ своемъ совершенствѣ, на высшей степени противу всѣхъ другихъ, движущихся въ твореніяхъ низшаго разряда; душа духовная, выспренняя есть только малая искра, едва зримый зародышъ третьяго неба, проблескъ алмаза въ глыбѣ гранитной. Животная душа, при самомъ рожденіи твари въ свѣтъ, находится на высшей своей степени, лишь только получила возможность располагать и дѣйствовать своими орудіями; но душа духовная спитъ въ началѣ существованія человѣка, просыпается мало по малу, воспитывается, научается познавать себя, Природу и Бога, но всегда остается во младечествѣ. Человѣкъ носитъ ее въ себѣ, холитъ и взращаетъ для другаго міра, куда она, по разрушеніи жизни животной переселяется для продолженія своего бытія и для конечнаго усовершенствованія. Неравный удѣлъ сей искры составляетъ различіе нравственное и умственное между людьми. Въ однихъ, слабая искра тонетъ во мглѣ жизни животной; въ другихъ, искра духовная расторгаетъ узы чувственныя, рветъ и жжетъ вериги земныя. Но тамъ, гдѣ душа сія обрѣтаетъ достойную себя храмину, гдѣ она приходитъ въ равновѣсіе съ жизнію животною, тамъ проявляется высшее изъ существъ земнородныхъ — зиждитель царствъ и законодатель, побѣдитель злодѣевъ, просвѣтитель варваровъ, изыскатель таинствъ Природы, толкователь Судебъ Божіихъ въ бытіяхъ человѣчества — творецъ новаго міра въ Изящныхъ Искусствахъ, въ Музыкѣ и Поэзіи. Душа духовная создала себѣ оболочку невидимую, тѣло невещественное; соткала одежду разноцвѣтнъе полосъ радуги, блистательнѣе солнцевъ на синемъ небѣ — сотворивъ языкъ человѣческій. И въ этомъ тѣлѣ красуется она и растетъ, играетъ міромъ вещественнымъ, и органами его вѣщаетъ о мірѣ духовномъ. Я посвятилъ большую часть жизни своей на изученіе сей стороны человѣческой природы, смотрѣлъ на языкъ, сіе стройное, согласное въ разнообразнѣйшихъ частяхъ цѣлое, какъ изыскатель Природы вещественной глядитъ, напримѣръ, на царство растеній: не пренебрегалъ мелочами, старался доискаться причинъ и началъ разнообразія и уклоненій въ несмѣтномъ роѣ звуковъ, служащихъ орудіемъ къ изображенію чувствованій и мыслей человѣка, и относилъ все къ одному источнику, вѣчному и безначальному. Многіе не хотѣли понять величія, важности, духовности языкоученія; не соглашались, чтобъ глаголы и мѣстоименія, причастія и предлоги вели къ чему либо высшему; но это однѣ формы, и формы варварскія: надлежитъ вдохнуть въ нихъ душу. Такъ, драгоцѣннѣйшій гербарій, съ рѣдкими произведеніями царства растеній, въ глазахъ непросвѣщеннаго есть кипа сухой травы.
И человѣкъ, сей любимецъ Божества въ нашемъ мірѣ, всегда былъ для меня самымъ любопытнымъ предметомъ для наблюденія. Въ каждомъ человѣкѣ можно найти пищу для созерцательнаго духа; каждый человѣкъ есть малый міръ, движущійся вокругъ духовнаго средоточія; но въ какой степени возрастаетъ важность сего наблюденія, когда предметомъ онаго бываетъ человѣкъ, необыкновенный между другими людьми, — человѣкъ, болѣе противу ближнихъ своихъ надѣленный тою божественною душею, которая даруетъ ему безсмертіе; воспитавшій въ себѣ сію небесную искру, и употребившій ее на пользу ближнихъ! Земной составъ его разрушается, невидимая гостья улетаетъ домой, оставляя на землѣ благоуханіе на тысячелѣтія, какъ солнце; закатясь за горизонтъ, долго еще играетъ лучами своими въ атмосферѣ.
Въ жизни моей случалось мнѣ видѣться, сближаться, бесѣдовать съ людьми, которые могутъ назваться великими и необыкновенными; случалось быть въ тѣсныхъ, дружескихъ связяхъ съ другими, которые, своими добродѣтелями, талантами и трудами, оставили по себѣ нетлѣнные памятники въ душахъ своихъ современниковъ, которыхъ оплакиваютъ и свои, и чужіе, которыхъ потеря въ душѣ друзей незамѣнима, и въ глазахъ самыхъ враговъ ихъ, атеистовъ нравственности, есть потеря для человѣчества. Воспоминать о нихъ, воскрешать въ мысляхъ ихъ ликъ милый и незабвенный, бесѣдовать съ ними мечтою, какъ бывало наяву — есть отрада и услажденіе душѣ; но все ли то можно передать словами, изобразить мертвыми буквами, что живетъ, дышитъ и кипитъ въ глубинѣ ея! И не будетъ ли святотатствомъ касаться грубыми орудіями чувствъ святыни недосязаемой! Покойтеся въ нѣдрахъ священнаго воспоминанія, души, отлетѣвшія изъ сей юдоли, къ которымъ въ жизни была привязана моя душа цѣпью, неразрывною въ вѣчности! Для изображенія васъ, нѣтъ y меня красокъ, которыя были бъ постижимы чувствамъ постороннихъ! Обращусь къ тѣмъ немногимъ людямъ, которымъ я, наравнѣ съ прочими, удивлялся, которые гласными подвигами, трудами и твореніями доступны и знакомы образованому человѣчеству.
Уваженіе къ людямъ необыкновеннымъ, особенно къ Писателямъ, къ Литераторамъ, питалъ я съ самаго младенчества. Я воображалъ себѣ сочинителей книгъ людьми необыкновенными, и болѣе нежели людьми. Помню, съ какимъ благоговѣніемъ смотрѣлъ я на перваго, встрѣтившагося мнѣ Русскаго Писателя: то былъ Ѳедоръ Осиповичъ Туманскій, Сочинитель перваго Тома Исторіи Петра Великаго, и Издатель разныхъ другихъ историческихъ книгъ. Онъ пріѣзжалъ къ отцу моему по какому-то дѣлу. Они разговаривали, ходя по обширной залѣ. Я не сводилъ глазъ съ Туманскаго, и, притаясь въ углу комнаты, повторялъ про себя: «Вотъ Писатель! вотъ Сочинитель! Что онъ вымыслитъ, вычитаетъ, напишетъ, то читаютъ тысячи людей во всѣхъ концахъ Россіи, и будутъ читать еще долго послѣ его смерти! И по лицу видно, что онъ не такой человѣкъ, какъ другіе.» Я досадовалъ въ душѣ на отца моего, что онъ обходился съ Писателемъ такъ же, какъ и съ другими посѣтителями, учтиво, но, но мнѣнію моему, слишкомъ холодно! — Въ Юнкерской Школъ имѣлъ я случай видѣть другаго Писателя, который изданіями своими имѣлъ большое вліяніе на образованіе тогдашней Литературы — Василія Сергѣевича Подшивалова. Онъ былъ въ то время Директоромъ Коммерческаго Училища, находившагося неподалеку отъ Юнкерской Школы, и, по дружбѣ съ нашимъ Инспекторомъ, Михайломъ Никитичемъ Цвѣтковымъ, товарищемъ его по Университету, иногда навѣщалъ наши классы. И теперь еще вижу лице его, спокойное, умное, благородное, доброе! Мы, ученики, боялись въ немъ строгаго судьи; но тѣ изъ насъ, которые надѣялись на успѣхи свои въ Словесности, съ умысломъ выставляли предъ нимъ тетрадки. Онъ замѣчалъ дѣтскую хитрость, бралъ тетрадки, просматривалъ ихъ, хвалилъ хорошее, и давалъ добрые совѣты. Но непреодолимая моя страсть къ авторству и желаніе сближаться съ великими въ Литературѣ людьми, нашли полное удовлетвореніе, когда я въ первый разъ увидѣлъ Державина. Онъ былъ тогда (въ 1805 г.) Министромъ Юстиціи, и, въ семъ званіи, главнымъ начальникомъ нашего Училища. У насъ былъ годовой экзаменъ. Лучшіе изъ насъ были увѣрены въ своихъ знаніяхъ, и съ самонадѣянностію ожидали начала испытанія. Вдругъ услышали: Министръ пріѣхалъ! Всѣ бросились по своимъ мѣстамъ. Державинъ, въ парадномъ сенаторскомъ мундирѣ и въ лентѣ, сопровождаемый Директоромъ нашимъ, Алексѣемъ Николаевичемъ Оленинымъ, вступилъ въ залу. По его желанію, начали экзаменъ съ Древней Исторіи. Меня вызвали перваго надлежало показать мѣсто и раздѣленіе Древней Греціи. Я зналъ это, какъ Отче нашъ; но, подошедъ къ картѣ очутившись въ двухъ шагахъ отъ Державина, остолбенѣлъ, вперилъ въ него глаза, и не могъ промолвить ни слова. Я не видѣлъ ни шитаго мундира, ни звѣздъ, ни ленты: я смотрѣлъ ему пристально въ глаза, и въ умѣ коемъ съ быстротою сонныхъ видѣній пролетали: Богъ, Фелица, Водопадъ, Рожденіе Порфиророднаго. — "Скажите положеніе и раздѣленіе Древней Греціи, " повторилъ Учитель. Я посмотрѣлъ на него безсмысленно, и опять обратилъ глаза на Поэта. "Древняя Греція: " подсказывали мнѣ шепотомъ товарищи: «лежала въ Европѣ, между 36-мь 41-мь градусомъ сѣверной широты, и 37-мь…» — "Знаю, " отвѣчалъ я тихо, и все смотрѣлъ на Державина. — Выведенный изъ терпѣнія, Учитель вызвалъ другаго ученика, a я отступилъ въ сторону, ближе къ Державину. Директоръ, зная меня по экзаменамъ частнымъ, сказалъ ему что-то обо мнѣ, и Державинъ обратился ко мнѣ ласково. «Это что!» спросилъ онъ, указавъ на тетрадку, которую я держалъ въ рукѣ. "Мои сочиненія, " сказалъ я съ откровеннымъ самолюбіемъ юноши, и подалъ ему. Онъ развернулъ тетрадку, прочиталъ нѣсколько стиховъ (помнится, преглупыхъ), и сказалъ, отдавая мнѣ: «Это очень хорошо продолжайте!» Вообразите себѣ восторгъ мой! Державинъ говорилъ со мною, Державинъ читалъ моя стихи, Державинъ хвалилъ ихъ! Есть быстрыя минуты, имѣющія вліянія на участь, дѣла и всю жизнь человѣка. Немногія слова Державина произвели во мнѣ волшебное дѣйствіе: мнѣ казалось, что онъ, какъ Первосвященникъ въ храмѣ Русской Словесности, посвятилъ меня въ ея таинства, и что долгъ повелѣваетъ мнѣ въ точности слѣдовать его призыву.
Занявшись Русскою Словесностію, я познакомился съ нѣкоторыми тогдашними Литераторами, но въ тѣсныхъ связяхъ, въ то время, былъ съ немногими. Въ числѣ сихъ немногихъ долженъ я наименовать Матвѣя Васильевича Крюковскаго, Автора извѣстной всѣмъ патріотической трагедіи Пожарскій. Я познакомился съ нимъ случайно. Въ 1806 году, поселился я въ домѣ, бывшемъ Генерала Леццано, на Мойкѣ, за Полицейскимъ мостомъ. Тамъ очутился я посреди разныхъ Литературъ. Въ однѣхъ сѣняхъ со мною жилъ Нѣмецкій Юрисконсультъ и Поэтъ, Докторъ Правъ Шмидеръ. Онъ былъ Консулентомъ (Адвокатомъ) при Юстицъ-Коллегіи, по Протестантскому Отдѣлннію, a въ прежнія времена служилъ театральнымъ Поэтомъ при разныхъ Германскихъ театрахъ. Въ званіи Консулента, онъ былъ большой мастеръ разводить браки: за сто рублей онъ развелъ было Филемона и Бавкиду. Въ должности театральнаго Поэта, онъ иногда урѣзывалъ и сокращалъ, иногда же пополнялъ и распространялъ Нѣмецкія пьесы для представленія: извѣстно, что чѣмъ длиннѣе списокъ дѣйствующихъ лицъ на Нѣмецкой афишѣ, тѣмъ болѣе стекается зрителей; и что тотъ Нѣмецъ, не веселился въ театрѣ, у котораго не склякошася кости отъ засѣданія въ партерѣ съ семи часовъ вечера до часу утра. Сверхъ того, Шмидеръ перевелъ, и очень удачно, нѣсколько Французскихъ водевилей. Познакомясь съ нимъ, я хотѣлъ было поучиться y него теоріи Драматической Поэзіи — ни тутъ-то было! Онъ былъ искусенъ въ одной практикѣ: пьесы раздѣлялъ на прибыльныя (Raffenftüde) и невыгодныя; Шиканедера ставилъ выше Шиллера; о достоинствѣ Актеровъ судилъ по сборамъ въ ихъ бенефисы. Впрочемъ, и это знакомство было для меня не безъ пользы: Шмидеръ разочаровалъ мою вѣру въ безошибочность Французскихъ Трагиковъ; указалъ мнѣ сочиненія Лессинга и Энгеля, и заставилъ уважать Авторовъ, пренебрегавшихъ правилами трехъ единствъ. Но классическіе Авторы Франціи имѣли при мнѣ представителя въ другомъ сосѣдѣ. Французскій трагическій Актеръ Деглиньи, о которомъ конечно съ удовольствіемъ вспоминаютъ любители Театра, жилъ въ нижнемъ этажѣ сосѣдняго дома, окнами въ нашъ садъ. Онъ декламировалъ съ утра до вечера, предъ открытымъ окномъ, монологи и сцены изъ лучшихъ Французскихъ трагедій. Частенько, спрятавшись за кустомъ, я прислушивался къ его декламаціи, и думалъ про себя: «Что ни говори Шмидеръ, a ей Богу, и это прекрасно!» — Шмидеръ учился y меня Русскому языку. Въ одно утро, въ началѣ, нашего знакомства, когда я выбился изъ силъ, толкуя ему, что б, и что п (онъ называлъ ихъ пуки и бакой), вошелъ въ его комнату молодой человѣкъ, пріятной наружности, одѣтый опрятно и со вкусомъ — не такъ, какъ прочіе посѣтители и кліенты Доктора. Онъ пришелъ сообщить о непріятности, съ нимъ случившейся. Рукопись перевода его, который стоилъ ему большихъ трудовъ, была отправлена къ Государю Императору въ Армію, и какъ-то дорогою затерялась[1]. Неизвѣстный говорилъ (по-Французски) о своемъ напрасномъ трудѣ, о несбывшейся надеждѣ, такъ скромно, мило и умно, что я почувствовалъ къ нему невольное влеченіе. И Шмидеръ обошелся съ нимъ учьивѣе обыкновеннаго, и по уходѣ его, объявилъ мнѣ, что этотъ молодой человѣкъ нашъ сосѣдъ, господинъ Крюковской. Русскій Литераторъ, умный и образованный. Я искалъ случая познакомиться съ Крюковскимъ, и вскорѣ успѣлъ. Онъ проводилъ каждое утро въ саду. Выйдетъ, бывало, въ фуражкѣ, въ нанковомъ сюртучкѣ, въ зеленыхъ сапогахъ, съ большимъ краснымъ платкомъ на шеѣ, и ходитъ про себя по алеямъ, иногда въ безмолвномъ мечтаніи иногда декламируя въ полголоса стихи. Я узналъ и полюбилъ его. Никогда не случалось мнѣ видѣть (ни прежде, ни послѣ того) человѣка, который бы такъ совершенно жилъ въ мірѣ фантазіи, который бы такъ мало дорожилъ свѣтомъ, такъ мало задумывался при какомъ либо препятствіи не-литературномъ. Крюковской воспитанъ былъ въ Сухопутномъ (Первомъ) Кадетскомъ Корпусѣ; говорилъ по-Французски прекрасно, по-Нѣмецки очень хорошо; по-Русски писалъ мастерски, но, увлекаемый мечтаніями, не могъ заняться ничѣмъ основательно. Вставъ часовъ въ десять по утру, онъ отправлялся въ хорошую погоду въ садъ, въ дурную оставался въ своей комнатѣ, и забавлялся чтеніемъ, размышленіемъ, сочиненіемъ стиховъ; потомъ одѣвался, и уходилъ куда нибудь обѣдать. Въ шесть часовъ возвращался домой, свертывалъ мѣдный рубль, и отправлялся въ театръ — Русскій, Нѣмецкій или Французскій. Тамъ онъ совершенно предавался удовольствію, возбуждаемому сценическими представленіями; забывалъ все, его окружающее, плакалъ и смѣялся, какъ въ своемъ кабинетѣ. Не рѣдко, замѣчалъ я, сидя подлѣ него въ театрѣ, какъ сосѣдніе съ нами зрители удивлялись вниманію и чувствительности молодаго человѣка. Особенно заглядывались на него женщины — должно знать, что въ то время женщины, и порядочныя и прекрасныя, не считали неприличнымъ ходить въ партеръ. И онъ былъ неравнодушенъ къ такому вниманію. Достойно замѣчанія, что лучшее его произведеніе, Пожарскій, обязано существованіемъ своимъ дѣйствію двухъ прекрасныхъ глазъ въ Нѣмецкомъ театрѣ. Играли драму: Волшебница Сидонія. Отличная Актриса Миллеръ восхищала публику. Крюковской заливался слезами; я вторилъ ему. Вдругъ мнѣ какъ-то посмотрѣлъ въ сторону, и слезы остановились у него на рѣсницахъ. Глаза его встрѣтились съ глазами молодой красавицы, сидѣвшей въ ложѣ перваго яруса. «Видите-ли?» спросилъ онъ, толкая меня. — «Вижу» отвѣчалъ я равнодушно: «а что?» — «Какъ что! Эти глаза! Кто, кто эта прекрасная дѣвица? Не льзя ли какъ нибудь узнать?» — «Можно, и очень можно!» отвѣчалъ я. Вскорѣ нашелъ я въ партерѣ одного изъ тѣхъ людей, которыхъ можно назвать живыми адресъ-календарями: онъ объявилъ мнѣ, что эта дама есть дѣвица, дочь такого то чиновника, изъ Нѣмцевъ, что она въ театрѣ бываетъ рѣдко, но всякое Воскресенье въ Лютеранской церкви, на Литейной, сидитъ внизу, обыкновенно на шестой скамьѣ. Я сообщилъ открытіе мое Крюковскому. Онъ воспользовался этимъ, и сталъ ходить каждое Воскресенье въ Лютеранскую церковь: притаится, бывало, на хорахъ, и глазъ не сводитъ съ владычицы своей, a она, бѣдненькая, и не догадывалась о своей побѣдѣ. Поэтъ довольствовался обожаніемъ идеальнымъ! Сердце конечно можно было насытить мечтами, но желудокъ требовалъ пищи вещественнѣйшей. Родные и знакомые Крюковскаго, у которыхъ онъ обѣдывалъ, жили въ срединѣ города, и онъ не могъ поспѣвать къ нимъ по Воскресеньямъ. Надлежало заводить знакомства на Литейномъ. Онъ нашелъ средство познакомишься съ Александромъ Семеновичемъ Шишковымъ, который жилъ тогда въ своемъ домѣ, насупротивъ церкви Лютеранской. Въ бесѣдѣ съ симъ почтеннымъ любителемъ Словесности, онъ заговорилъ о своихъ опытахъ, принесъ и прочиталъ ему свою трагедію, едва набросанную; по совѣту Александра Семеновича, перемѣнилъ и исправилъ въ ней многое, и при его же посредствѣ, сдѣлался извѣстнымъ Александру Львовичу Нарышкину. Тогда была война съ Французами. Русскія сердца кипѣли ревностью отстоять Царей и Троны Европы. Димітрій Донской Озерова имѣлъ блистательный успѣхъ. Крюковской долго не рѣшался отдать на театръ свою трагедію, почитая ее слишкомъ слабою и ничтожною. Убѣжденія новыхъ знакомцевъ превозмогли его боязнь. Пожарскаго сыграли въ Маѣ 1807 года и сыграли превосходно. Яковлевъ, Шушеринъ, Каратыгинъ, были въ ней неподражаемы. Маленькаго Георгія игралъ въ ней Сосницкій, тогда едва вышедшій изъ младенчества. Успѣхъ былъ совершенный. При поднятіи завѣсы, Крюковской исчезъ. Когда кончилась трагедія, публика стала единогласно требовать Автора. Долго онъ не являлся. Громъ рукоплесканій и восклицанія не умолкали. Наконецъ показался онъ въ директорской ложѣ. Я не узналъ его такъ онъ былъ блѣденъ и расстроенъ. Его съ трудомъ доискались въ ложѣ четвертаго яруса, гдѣ онъ скрылся при началѣ спектакля, въ твердомъ увѣреніи, что трагедія его упадетъ. Я принималъ самое усердное участіе въ пьесѣ и въ самомъ Авторѣ. Въ театрѣ не могъ я его видѣть: блистательное торжество доставило ему множество знакомыхъ, и я не успѣлъ пробиться до него сквозь толпу поздравителей. На другой день, часовъ въ двѣнадцать, пошелъ я къ нему, чтобъ раздѣлить вчерашнюю радость. Вхожу въ комнату — нѣтъ никого, все пусто; вхожу въ другую, таже пустота — нѣтъ ни столовъ, ни зеркалъ, ни стульевъ. «Что это значитъ?» подумалъ я: «не можетъ статься, чтобъ онъ выѣхалъ: вчера провелъ я y него утро.» — «Кто тамъ?» раздался знакомый голосъ изъ-за перегородки. — «Я, Матвѣй Васильевичъ! Да гдѣ вы?» «Извините, еще не вставалъ. Войдите покамѣстъ сюда.» Я прошелъ за перегородку, и увидѣлъ моего Поэта въ постелѣ. И спальня опустѣла: въ ней были только кровать его и маленькій столикъ. "Садитесь, пожалуйте, на кровать, " сказалъ онъ мнѣ, смѣючись. «На сей разъ другихъ креселъ y меня нѣтъ.» Я послѣдовалъ приглашенію, сталъ поздравлять его со вчерашнимъ успѣхомъ, и между нами завязался жаркій разговоръ о любимомъ предметѣ. Крюковской былъ внѣ себя отъ восхищенія. «Что же вы не замѣчаете преобразованія въ моей квартирѣ?» спросилъ онъ наконецъ очень весело. «Вы видно съѣзжаете?» сказалъ я печально, думая, что лишусь любезнаго сосѣда. — «Нѣтъ!» отвѣчалъ онъ: «я остаюсь здѣсь; только освободился отъ лишнихъ мебелей.» — «Какъ такъ!» «Я продалъ ихъ сегодня. Мнѣ надобенъ новый фракъ; я обѣдаю y Александра Львовича Нарышкина, a костюмъ мой уже очень поблекъ.» — "Помилуйте, " сказалъ я: «можно ли такъ поступать? Вы могли бы занять деньги, до полученія платы за вашу трагедію изъ Дирекціи.» «Занять! занять! Да у кого? Ужъ мнѣ эта трагедія!» — «Но на трагедію вы не можете жаловаться!» — «Въ самомъ дѣлѣ! Такъ потрудитесь вынуть изъ этого столика бумагу, и прочитайте.» — это было извѣщеніе Начальства Коммиссіи Составленія Законовъ, что Переводчикъ Кріоковской, за долговременную неявку къ должности, исключенъ изъ службы. — «Да это ужасно!» сказалъ я. — «Что дѣлать!» отвѣчалъ безпечный Поэтъ. «Я сказался больнымъ, чтобы работать свободнѣе дома. Чрезъ нѣсколько времени мнѣ напомнили, что пора выздоровѣть. Явиться къ должности значило бы признаться, что болѣзнь моя была выдумана. Я не пошелъ, и вотъ послѣдствіе!» — «Надѣюсь однако, что ваши труды литературные будутъ хорошо вознаграждены.» «Да! мнѣ проговаривали что-то о деньгахъ. A главное то, что мнѣ даютъ даровой билетъ въ партеръ. Теперь мѣдный рубль не будетъ y меня оттягивать кармана.» — Въ это время постучались y дверей. — «Entrez!» закричалъ Крюковской. Явился модный портной Фанденбергенъ съ новою парою платья.
Чрезъ нѣсколько времени дѣла моего пріятеля поправились. Онъ получилъ хорошее вознагражденіе за свою трагедію. Государь, принявъ ее милостиво, приказалъ спросить y Автора, чѣмъ можно было бы его порадовать. Крюковской съ робостью отвѣчалъ, что онъ желалъ бы усовершенствовать свои познанія и таланты въ средоточіи Драматическаго Искусства, Парижъ. Желаніе его было исполнено: ему назначили хорошее содержаніе, и отправили его въ Парижъ, Тамъ онъ предался всею душею наслажденіямъ Литературы и Драматическаго Искусства, изучалъ великіе образцы, готовилъ себѣ запасъ новыхъ идей, но ничего не успѣлъ положить на бумагу. Къ сожалѣнію, онъ не имѣлъ тамъ руководителей, слушателей, друзей. Воля твоя, a талантъ требуетъ сообщенія, требуетъ участія другихъ. Крюковской, пробывъ года два въ Парижѣ, воротился въ Петербургъ, съ чѣмъ поѣхалъ: съ душею, истинно поэтическою, способною постигнуть и передать все прекрасное, но безъ твердости и рѣшительности въ волѣ и характерѣ. Я увѣренъ, что и Пожарскій никогда не былъ-бы конченъ безъ случайныхъ, благопріятныхъ обстоятельствъ. Къ несчастію, Крюковской, послѣ блистательнаго успѣха своего, познакомился съ односторонними судьями Драматическаго Искусства, которые, подъ видомъ благонамѣренныхъ совѣтовъ, преподаютъ молодымъ Писателямъ правила, стѣснительныя для генія, убійственныя для таланта. Они охуждали въ Пожарскомъ всѣ тѣ сцены, которыя занимательны дѣйствіемъ и положеніемъ лицъ, a хвалили одни стихи — именно то, чѣмъ Авторъ не могъ похвалиться. Если бъ Крюковской жилъ и писалъ нынѣ, когда всѣ школьныя и закулисныя правила оцѣнены надлежащимъ образомъ, когда вѣрное изображеніе Природы и человѣка предпочитаться размѣреннымъ тирадамъ героевъ и тирановъ — онъ попалъ бы на свою стезю. A въ то время поэтической нерѣшительности и литературнаго смѣшенія языковъ, принужденъ онъ былъ безпрерывно бороться съ противорѣчіями. Я рѣдко видалъ людей съ такими пламенными чувствами, съ такимъ высокимъ и изящнымъ понятіемъ о любви, какія одушевляли Крюковскаго, — и онъ написалъ трагедію, въ коей о любви не упоминается. Клопштокъ, Шиллеръ, Гёте, были его обыкновеннымъ чтеніемъ; Шекспиръ извлекалъ y него въ театрѣ непритворныя слезы — a его осудили низать риѳмы, и трепетать о соблюденіи единствъ, въ слѣдствіе небывалаго указа Аристотелева. Удивительно ли, послѣ этого, что вторая трагедія его, Елисавета дочь Ярослава, слаба и несвязна! Онъ намѣревался было написать трагедію: Сафо, изобразить всѣ наслажденія и мученія любви. Вѣроятно, героиня поэмы уже существовала въ его воображеніи; вѣроятно, она облечена была всѣми красотами Поэзіи, но прелестный призракъ никогда не осуществлялся, и улетѣлъ съ душею Поэта.
Крюковской, чрезъ нѣсколько мѣсяцевъ по возвращеніи изъ Франціи, занемогъ, и послѣ продолжительной болѣзни, скончался (1811 г.) на тридцатомъ году отъ рожденія, оставивъ отечественной публикѣ залогомъ своего патріотизма и таланта одну трагедію, a въ памяти родныхъ друзей и знавшихъ его убѣжденіе, что онъ, при благопріятномъ направленіи своихъ способностей, могъ бы обогатить и прославить Русскую Словесность"
Готовясь, по обыкновенію, поставить подъ сею статьею мѣсяцъ и число, я затрепеталъ невольно: 29-го Сентября 1832 года. Ровно за шестнадцать лѣтъ предъ симъ, 29 Сентября 1816 года, скончался другой Русскій Литераторъ, искренній другъ мой, незабвенный и незамѣнимый, человѣкъ благородный, необыкновенный умомъ, талантами, образованіемъ — Павелъ Александровичъ Никольскій. Здѣсь могу я говорить о немъ только какъ о Литераторѣ. Ты спросить: что же онъ сдѣлалъ важнаго? чѣмъ прославился въ свое время? что оставилъ потомству? — Спроси y юнаго дуба, сокрушеннаго бурею, зачѣмъ онъ не раскинулъ вѣтвей своихъ по долинѣ! Спроси y солнца, на восходѣ помраченнаго тучами, зачѣмъ оно не оживляло земли своими лучами? — Никольскій умеръ двадцати пяти лѣтъ отъ роду. Онъ готовился къ службѣ по горной части, учился въ Горномъ Корпусѣ очень хорошо, но не могъ заниматься исключительно Науками Точными и Вещественными. Мельпомена улыбнулась ему въ часъ рожденія: Литература, Поэзія, Исторія увлекали воображеніе и умъ юноши. Онъ оставилъ горную службу, и вступилъ въ гражданскую, посвящая всѣ свои досуги трудамъ литературнымъ. Въ пылкія лѣта юности, когда всякая удачная попытка намъ кажется блистательнымъ успѣхомъ; когда мы поставляемъ главную цѣль занятій Словесностію не въ томъ, чтобъ писать', a чтобы печатать — молодой Никольскій ревностно занялся Литературою практическою, участвовалъ въ изданіи Журналовъ: Цвѣтникъ, и Санктпетербургскій Вѣстникъ, сталъ издавать Пантеонъ Русской Поэзіи, переводилъ и Повѣсти, и Романы. Другой, на его мѣстѣ, продолжалъ бы сіи занятія, и оставилъ бы лѣтъ чрезъ пятьдесятъ память Писателя трудолюбиваго и общеполезнаго. Но Никольскому этого было недовольно: съ необыкновеннымъ самоотверженіемъ признался онъ самому себѣ, что не имѣетъ еще тѣхъ познаній и навыковъ, которые нужны для истиннаго Литератора; бросилъ дѣйствительныя занятія, и углубился въ ученіе. Литература Древняя и Новая, Эстетика и теорія Словесности сдѣлались предметомъ его ученія и изысканій. Смерть положила всему предѣлъ. Воспоминаніе о человѣкѣ обыкновенномъ тускнетъ въ душѣ нашей по мѣрѣ удаленія отъ насъ времени его кончины. Но утраченные міромъ люди отличные становятся намъ дороже и дороже, по мѣрѣ того, какъ мы на пути жизни удаляемся отъ времени, которое они украшали для насъ своимъ существованіемъ; но мѣрѣ того, какъ мы, узнавая людей, убѣждаемся, что нѣтъ подобнаго потерянному другу. Словесность наша, въ истекшія шестнадцать лѣтъ, чувствительно возвысилась, и обогатилась не только числомъ, но и зрѣлостью производителей и произведеній. Съ каждымъ днемъ узнаёмъ мы о новыхъ явленіяхъ въ Литературѣ; съ каждымъ днемъ наши Писатели обогащаютъ ее примѣрами и образцами; но, повѣришь ли? все новое, все прекрасное въ нынѣшнихъ произведеніяхъ, въ нынѣшнихъ понятіяхъ, кажется мнѣ знакомымъ и бывалымъ! Когда вспомню о Никольскомъ, о смѣлыхъ, здравыхъ и свободныхъ отъ всякаго предразсудка мысляхъ его въ Литературѣ; когда приведу себѣ на память его сужденія о Писателяхъ, тогда намъ современныхъ, a нынѣ выслушивающихъ приговоръ потомства: — тогда мнѣ кажется, что нынѣшніе лучи проистекли отъ искры, таившейся въ душѣ сего необыкновеннаго юноши. Не знаю, былъ ли бы онъ самъ производителемъ, но увѣренъ, что Русская Литература имѣла бы въ немъ нынѣ своего Джонсона, Лессинга, Шлегеля; что его ясный, критическій, безпристрастный умъ былъ бы лучезарнымъ свѣтиломъ въ тусклой храминѣ нашей Словесности.
Неисповѣдимая судьба человѣческая! Писатели, трепетавшіе рѣзкаго взгляда и насмѣшливой улыбки Никольскаго, нынѣ красуются и тщеславятся — a онъ!…
Принцъ де Линь, помнится, сказалъ Великой Екатеринѣ: «Если бы вы родились мужчиною, то конечно дослужились бы до Фельдмаршаловъ!» — "Не думаю, " отвѣчала Она: «меня убили бы въ унтеръ-офицерскомъ чинѣ!»
- ↑ Въ послѣдствіи она отыскалась. Это былъ переводъ сочиненія Герпшованда о Политической Экономіи.