Воспоминания слепого. Том второй (Араго)/ДО

Воспоминания слепого. Том второй : Путешествие вокруг света Жака Арого
авторъ Жак Араго, пер. П. А. Корсакова и других

Оригинал: французскій, опубл.: 1843. — Перевод опубл.: 1845. Источникъ: az.lib.ru • («Voyage autour du monde»)

ВОСПОМИНАНІЯ СЛѢПАГО.

ПУТЕШЕСТВІЕ ВОКРУГЪ СВѢТА

ЖАКА АРАГО.

ПЕРЕВОДЪ П. А. Корсакова и др. ИЗДАНІЕ В. МЕЖЕВИЧА И И. ПЕСОЦКАГО, украшенной пятьюдесятью картинками, рисованными и литографированными въ Парижѣ.

ТОМЪ ВТОРОЙ.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ. ВЪ ТИПОГРАФІИ ЭДУАРДА ПРАЦА.

1845.

ВОСПОМИНАНІЯ СЛѢПАГО.

ПУТЕШЕСТВІЕ ВОКРУГЪ СВѢТА.

ОГЛАВЛЕНІЕ ВТОРАГО ТОМА.

I. ГОСПОЖА ФРЕЙСИНЕ

II. КАРОЛИНСКІЕ ОСТРОВА

III. НА МОРѢ. — Штиль

IV. САНДВИЧЕВЫ ОСТРОВА. — Полковникъ Бракъ и я. Человѣкъ упавшій въ море. — Смерть Кука

V. САНДВИЧЕВЫ ОСТРОВА. — Коокини. — Губа Каіякакоа. Камроа. — Посѣщеніе холма, гдѣ убитъ Кукъ

VI. САНДВИЧЕВЫ ОСТРОВА. Джонъ Адамсъ. Нравы. Казнь

VII. САНДВИЧЕВЫ ОСТРОВА. — Противоположности. — Странности. — Нравы

VIII. САНДВИЧЕВЫ ОСТРОВА. Джакъ. Коіаи. Тамагама. — Г. Ривъ изъ Бордо

IX. САНДВИЧЕВЫ ОСТРОВА. — Коераии. — Казни. — Жены Г. Рива. — Визитъ королю. — Пёти и Ривъ. — Фапкуверъ. — Церемонія крещенія Краимуку, перваго министра Ріуріу

X. САНДВИЧЕВЫ ОСТРОВА. — Вдовы Тамагамы. — Жены Рива. — Обѣдъ у министровъ. — Юнгъ. Всеобщее собраніе. — Религія

XI. САНДВИЧЕВЫ ОСТРОВА. — Тамагама. — Ривъ изъ Бордо

XII. САНДВИЧЕВЫ ОСТРОВА. Прогулка съ Пёти по океану лавы. — Таурое. — Марокини. — Мовгэ. — Лагена. — Земной рай

XIII. САНДВИЧЕВЫ ОСТРОВА. — Вагоо. — Марини. — Бандитъ изъ шайки Пюіоля. — Казнь. — Опять Тамагама

XIV. САНДВИЧЕВЫ ОСТРОВА. — Вагоо. — Визитъ Губернатору. — Путешествіе на волканъ Ануруру. — Игры. — Увеселенія

XV. САНДВИЧЕВЫ ОСТРОВА. — Вагоо. — Пёти и я. — Жемчужная ловли въ Паг-агъ

XVI. САНДВИЧЕВЫ ОСТРОВА. — Вагоо. — Маршэ и Пёти. — Торговля. — Ловля раковинъ въ Ліаги. — Честность туземцевъ. — Общій взглядъ. — Опять Марини

XVII. МОРЕ. — Тоска. — Острова Пильстаръ. — Островъ Розы

XVIII. МОРЕ. — Начальники. — Правители. — Таморы. — Раи

XIX. МОРЕ. — Какая лучшая страна въ свѣтѣ?

XX. МОРЕ. — Понентинцы. — Левантинцы

XXI. НОВАЯ ГОЛЛАНДІЯ. — Кумберландъ. — Южный Новый Валлисъ. — Шквалъ. — Сидней-Коу. — Особенности земли. — Колонизація

XXII. НОВАЯ-ГОЛЛАНДІЯ. — Портъ-Жаксонъ. — Поѣздка во внутреннія земли. — Битва между дикимъ и чорною змѣею. — Жилище г. Окслея

XXIII. Потокъ Кинхамъ. — Нападеніе на муравейникъ. — Я переправляюсь черезъ потокъ. — Пустыни. — Двое ссыльныхъ. — Наводненіе. — Игры и занятія дикихъ. — Возвращеніе въ Сидней

XXIV. НОВАЯ-ГОЛЛАНДІЯ. — Нравы дикихъ. — Дуэли. — Браки. — Любезности супруга. — Звѣрство туземцевъ. — Ихъ смерть

XXV. НОВАЯ-ГОЛЛАНДІЯ. — Г. Фильдъ. — Описаніе Сиднея. — Европейскіе праздники. — Маршэ, Пёти и я въ лѣсахъ. — Битва дикихъ

XXVI. НОВАЯ-ГОЛЛАНДІЯ. — Сутки ново-зеландскаго короля

XXVII. НОВАЯ-ГОЛЛАНДІЯ. — Метеорологическія явленія. — Жаркіе австральные вѣтры. — Путешествія Окслея во внутренность Новаго-Южнаго-Валлиса

XXVIII. НОВАЯ-ГОЛЛАНДІЯ. — Моему брату

XXIX. МОРЕ

XXX. ВЪ МОРѢ. — О языкахъ. — Какимъ образомъ населились архипелаги. — Экипажъ

XXXI. МЫСЪ ГОРНЪ. Ураганъ

XXXII. КОРАБЛЕКРУШЕНІЕ

XXXIII. МАЛУИНСКІЕ ОСТРОВА. — Охота за слономъ. — Сахаръ Г. Келена

XXXIV. МАЛУИНСКІЕ ОСТРОВА. — Охота за пингвинами. — Смерть кита. — Отъѣздъ. — Прибытіе въ Ріо-де-ла-Плата. — Памперо

XXXV. ПАРАГВАЙ. — Монте-Видео. — Генералъ Брейеръ. — Три ягуара и Гаучосъ

XXXVI. БРАЗИЛІЯ. — Гаучосы

XXXVII. БРАЗИЛІЯ. Ріо-Жанейро

XXXVIII. ВОЗВРАЩЕНІЕ. — Генералъ Гогендорпъ. Отъѣздъ изъ Бразиліи. — Народныя игры. — Возвращеніе во Францію

УЧЕНЫЯ ПРИМѢЧАНІЯ

— Высота вѣчныхъ снѣговъ въ тропической полосѣ

Какъ усматриваются въ морѣ подводныя скалы

Радуга

Магнетизмъ земли

ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЯ ПРИМѢЧАНІЯ

Высота горъ

О барометрѣ

О зодіакальномъ свѣтѣ

Сѣверное сіяніе

Цвѣтные круги около солнца и луны

Пониженіе видимаго горизонта

СЛОВАРЬ ЯЗЫКОВЪ НѢСКОЛЬКИХЪ ЮЖНО-АРХИПЕЛАЖСКИХЪ НАРОДОВЪ

Новая Голландія

Омбай въ четырехъ льё отъ сѣверной оконечности Тимора. — Жители Гебейскіе

Алифурусы, или островитяне Вэжжью

Напусы

Чаморры, или жители Маріанскихъ острововъ

Каролинскіе острова

Названіе созвѣздій и разныхъ вещей, составляющихъ каролинскую прою

Сандвичевы острова

I.
ГОСПОЖА ФРЕЙСИНЕ.

Однажды въ парижскихъ журналахъ было напечатано слѣдующее:

«Корветтъ Уранія, подъ командою г. Фрейсине, отплылъ съ Тулонскаго рейда и отправился въ большое учоное путешествіе вокругъ свѣта. Офицеры и экипажъ воодушевлены какъ нельзя лучше, и Франція ожидаетъ счастливаго окончанія этой компаніи, которая должна продолжиться по-крайней-мѣрѣ три или четыре года.»

Потомъ было прибавлено:

«Довольно-странное приключеніе ознаменовало первый день сего плаванія. Въ минуту сильнаго шквала, который налетѣлъ на корветтъ въ открытомъ морѣ, близъ мыса Сепета, видна была на палубѣ небольшая фигура, которая, дрожа, сидѣла на вахтенной скамьѣ, закрывъ лицо обѣими руками и ожидая, чтобы кто-нибудь, узнавъ ее, сжалился надъ ней и далъ-бы ей убѣжище, потому-что дождь лилъ ливмя и страшно дулъ вѣтеръ. Эта молодая и хорошенькая особа, была госпожа Фрейсине, которая, въ матросской одеждѣ, потихоньку прокралась на корветтъ, такъ что, волею или неволею, начальникъ экспедиціи долженъ былъ принять и помѣстить неустрашимую путешественницу, которую нѣжная любовь къ мужу не хотѣла допустить, чтобы онъ одинъ подвергался опасностямъ такого труднаго плаванія.»

На-канунѣ также было напечатано: «Корветъ Уранія, готовый отплыть въ путешествіе вокругъ свѣта, былъ истребленъ пламенемъ въ Тулонскомъ арсеналѣ; къ-счастію изъ экипажа никто не погибъ».

И еще было напечатано:

«Лейтенантъ корабля Лебланъ (Leblanc), назначенный участвовать въ экспедиціи Ураніи, былъ принужденъ, по причинѣ болѣзни, просить о высадкѣ его на берегъ.»

Такъ составляются журналы, такъ наполняются столбцы ихъ.

И что-же! ничего тутъ не было правды, или, по-крайней-мѣрѣ, правда была здѣсь рядомъ съ ложью.

Уранія подняла паруса; сильная буря привѣтствовала ее при выходѣ изъ Тулонскаго рейда; госпожа Фрейсине, превосходно укрытая подъ навѣсомъ юта, была на суднѣ съ согласія своего мужа; почти всѣ это знали; прелестный фрегатъ, сгорѣвшій, какъ говорятъ, отъ неусмотрѣнія, былъ просто разснащонъ и потопленъ въ одномъ изъ бассейновъ арсенала, а болѣзнь вовсе не была предлогомъ, по которому лейтенантъ корабля Лебланъ, одинъ изъ храбрѣйшихъ, искуснѣйшихъ и учонѣйшихъ офицеровъ французскаго флота, не предпринялъ компаніи съ нами, привыкшими видѣть его и любить.

Лишь только прошла первая гроза, тяготѣвшая надъ судномъ, комендантъ потребовалъ къ себѣ экипажъ и представилъ всѣмъ намъ свою сопутницу.

Женщина, одна только женщина, прелестная, среди столькихъ мужчинъ, съ чувствами часто эксцентрическими, слабое и нѣжное созданіе, среди сихъ желѣзныхъ брусьевъ, долженствующихъ безпрестанно бороться съ разъяренными стихіями, самая странность этихъ противоположностей; нѣжный и робкій органъ, звучащій подобно струнѣ арфы, заглушаемой грубыми и шумными голосами, которымъ надобно внимать, не-смотря на плескъ волнъ и свистъ снастей; очаровательный, граціозный силуетъ, являющійся среди всѣхъ маневровъ для воспрепятствованія боковой качкѣ и еще болѣе тряскимъ килевымъ толчкамъ, — все это вмѣстѣ наводило грустныя мечтанія на того, кто-бы осмѣлился остановить мысли свои на столь необыкновенномъ положеніи; къ тому-же, безпокойные взоры, обращенные съ молитвою на мрачную тучу, висящую на горизонтѣ, въ противуположность этимъ грознымъ очамъ, вызывающимъ на бой бурю со всѣми ея ужасами, и потомъ, возможность кораблекрушенія близъ безплоднаго, дикаго острова; смерть капитана, подверженнаго здѣсь опасности вмѣстѣ съ матросами, а можетъ-быть и болѣе ихъ; возмущеніе, битва, морскіе разбойники, людоѣды и Богъ знаетъ что еще! всѣ эти приключенія, необходимыя спутники въ плаваніи по всѣмъ поясамъ земнаго шара — сколько тутъ предметовъ, достойныхъ возбудить удивленіе къ женщинѣ молодой, отважившейся изъ одной любви на такія опасности? При всемъ томъ, это было истинно такъ.

Въ наше первое посѣщеніе Гибралтарскаго губернатора мы были связаны, несмѣлы; комендантъ представилъ свою супругу милорду Дону, и какъ госпожа Фрейсине была еще въ своемъ мужскомъ костюмѣ, то его превосходительство, казалось, былъ недоволенъ этимъ маскарадомъ, не совсѣмъ обыкновеннымъ на англійскихъ судахъ: по-крайней-мѣрѣ, судя по словамъ одного изъ офицеровъ гарнизона, это было предлогомъ, если не побудительной причиной холоднаго пріема, который онъ намъ сдѣлалъ.

Какъ-бы то ни было, съ-тѣхъ-поръ, госпожа Фрейсине надѣла свое женское платье, и ея милое и скромное кокетство выиграло отъ этого очень-много. Она очень-рѣдко прогуливалась по палубѣ, но лишь только тамъ показывалась, весь экипажъ, исполненный къ ней величайшей вѣжливости и вниманія, отходилъ отъ подвѣтренной стороны и оставлялъ ей полную свободу прохаживаться, между-тѣмъ какъ по ту сторону гротъ-мачты, умолкнувшія гортани отдыхали отъ не-совсьмъ благочестивыхъ пѣсней, и энергическія брани въ пятнадцать и восьмнадцать слоговъ, приводящія въ восторгъ дьяволовъ въ ихъ огненномъ жерлѣ, умирали на устахъ неустрашимѣйшихъ марсовыхъ. Тогда госпожа Фрейсине улыбалась весело подъ своей хорошенькой шляпкой, глядя на эту строгую важность, наложившую печать на столько огненныхъ языковъ, и часто случалось, что эта-же самая улыбка, которая значила благодарю васъ, иначе истолкованная на бакѣ, воодушевляла снова восторженныя сердца, такъ что бранное слова опять оглашало воздухъ и звучно и чисто долетало до юта; тогда надутый прелестный ротикъ сжималъ свои тонкія губки, два разсѣянные и смущенные глаза смотрѣли на пробѣгающій валъ, котораго они впрочемъ не видѣли, или изучали плаваніе отсутствующихъ моллюсковъ, и ухо, весьма-хорошо слышавшее, дѣлало видъ будто внимаетъ плесканію волнъ. Вы легко поймете наше общее замѣшательство; оно въ одно и то-же время было жалко и смѣшно. Капитанъ не имѣлъ права сердиться; мы-же, принадлежавшіе къ свитѣ, слишкомъ серьёзно были заняты нашими трудными дневными работами, для того, чтобы замѣчать все, что происходило вокругъ насъ; самые лихіе матросы говорили между собою такъ въ полголоса, что очень-легко было разслышать ихъ остроты отъ стема до кормы; урядники старались жестами, менѣе сильными, нежели ихъ свистки, заставить молчать болтливыхъ ораторовъ, и госпожа Фрейсине уходила въ свою каюту, не понявъ ничего изъ морскихъ маневровъ, давая себѣ обѣщаніе приходить какъ можно рѣже наслаждаться, подобно намъ, величественнымъ зрѣлищемъ океана, зрѣлищемъ, отъ котораго не утомится ни одна свѣтлая душа.

Это еще не все. Въ экипажѣ, состоящемъ болѣе нежели изо ста матросовъ, всѣ характеры обрисовываются съ ихъ рѣзкими оттѣнками, съ ихъ грубыми шероховатостями. Тамъ нѣтъ ничего притворнаго; недостатки, добрыя качества, пороки проникаютъ сквозь поры, и человѣкъ на кораблѣ вовсе не таковъ, какъ въ другомъ мѣстѣ. Укажите мнѣ пожалуста средство выворотить себя на-изнанку предъ глазами тѣхъ, съ кѣмъ мы никогда не разлучаемся? Это было-бы слишкомъ трудно; выгоднобы добиться до этого, а рѣшиться испробовать — стыдно и подло.

Между этими моряками, такъ бѣдно, такъ страдальчески живущими, я насчитаю намъ довольное число такихъ, которые примутъ отъ васъ услугу не иначе, какъ съ обѣщаніемъ возмездія, или какъ заемное обязательство. Большая часть изъ нихъ откажетъ вамъ во всемъ съ грубостію, но никогда съ высокомѣріемъ, а нѣкоторые, безъ стыда, но и безъ уничиженія, готовые пожертвовать за васъ жизнію при первомъ случаѣ, подойдутъ къ вамъ, съ возвышеннымъ челомъ, и ясно и коротко скажутъ вамъ: «Я пить хочу, дайте мнѣ стаканъ вина». Вы знаете Пёти, созданнаго какъ портретъ, который я изображаю; ну такъ знайте-же, что этотъ славный малой, въ этомъ отношеніи я былъ только вторымъ нумеромъ на Ураніи: Ріо былъ нумеръ первый. Итакъ этотъ Ріо, о которомъ мнѣ пришлось-бы еще многое сказать вамъ, но котораго прахъ я не хочу тревожить, этотъ Ріо почиталъ за праздникъ тотъ день, когда госпожа Фрсейсине присутствовала на палубѣ, и лишь только щегольской бѣлый атласный капотъ рисовался на свѣтло-зеленыхъ перилахъ юта, Ріо являлся тутъ, пощипывая большимъ и указательнымъ пальцами по клочку своихъ рѣдкихъ волосъ и начиналъ рѣчь:

— Вы прелестны сударыня! прелестны, какъ плавающая золотая рыбка; но этого недостаточно: съ такими прелестями надобно быть доброй, а это зависитъ отъ васъ. Сегодня день моего рожденія (всякій день былъ днемъ рожденія Ріо), я хочу пить, очень хочу пить; воздухъ тяжолъ, я только что съ салинга, гдѣ я былъ посаженъ за наказаніе, а теперь явился сюда; я хочу пить, промочите мнѣ горло, Богъ заплатитъ вамъ тѣмъ-же, а Ріо скажетъ вамъ спасибо.

— Но, милый мой, это для тебя нездорово, ты опьянѣешь.

— Фи! госпожа командирша, я никогда не былъ пьянъ.

— Никогда?

— Конечно, никогда! Бывалъ навеселѣ, это дѣло другое! по что до прочаго касается… Фу, какой срамъ! это прилично только чурбану. Къ тому-же если не равно случится, что набѣжитъ волна: васъ вдругъ унесетъ, я буду на сторожѣ, я юркну въ воду и спасу васъ, захвативъ за прелестные ваши волоса, не въ обиду вамъ будь сказано.

— Ну, быть по твоему; ты очень-краснорѣчивъ, и убѣдилъ меня; я дамъ тебѣ бутылку, но надѣюсь, что ты половину спрячешь на завтра.

— Если-бъ я обѣщалъ вамъ это, я-бы солгалъ; я выпью все и тогда буду правъ.

Тогда госпожа Фрейсине приносила обѣщанный подарокъ, матросъ прыгалъ, и радость озаряла одну душу.

Увы! Дорого заплатилъ Ріо за свою страсть къ вину. Однажды, болѣе обыкновеннаго пьяный, онъ распѣвалъ на палубѣ свои вакхическія пѣсни и, оступившись, упалъ въ люкъ и убился до смерти. Онъ еще хрипѣлъ, когда Пёти, державшій его за руку, улыбнулся, полагая, что его благородный товарищъ бредитъ отъ хмѣля.

— Вотъ, каналья, до чего доводитъ пьянство, сказалъ я моему старому другу.

— Ахъ! сударь, не самая-ли это лучшая смерть на свѣтѣ? Со мною даже и этого не случится, если только вы о томъ не постараетесь.

Когда бѣдный матросъ боролся на баттареѣ съ мученіями кроваваго поноса или цынги, госпожа Фрейсине всегда освѣдомлялась о состояніи больнаго, и маленькія баночки съ вареньемъ путешествовали тамъ и сямъ, съ докторскаго позволенія.

Вечеромъ, сидя на ютѣ, въ дружеской бесѣдѣ, напоминавшей намъ отечество, мы не одинъ разъ прерывали наши розсказни, чтобы насладиться нѣжными, звучными аккордами госпожи Фрейсине, аккомпанировавшей себѣ на гитарѣ, и возсылали желаніе, чтобы мужъ ея, который пѣлъ немного похуже Рубини и Дюпрё, позволилъ ей пропѣть соло. Но на этотъ счотъ справедливость требуетъ признаться съ сожалѣніемъ, что наши желанія не всегда исполнялись.

Когда погода предвѣщала грозу и вахтенный офицеръ видѣлъ необходимость убавить и убрать паруса, когда страшная команда Опускай и подбирай! пускай по вѣтру! громко и отрывисто раздавалась въ воздухѣ, и расторопный матросъ метался во всѣ стороны, путешественница, уставя глаза въ стекла своего маленькаго окошечка, слѣдила за чорной тучею, проходившею надъ нами, и вопрошала горизонтъ, желая увѣриться, что опасность миновалась. Это былъ страхъ, когда хотите, но страхъ женщины, страхъ безъ трусости, испугъ хорошаго тона, если смѣю такъ выразиться; не рѣдко мы видѣли слезу, блестѣвшую въ бархатномъ взорѣ, катившуюся по блѣдной щекѣ; по эта слеза могла выказаться безъ стыда, могла обнаружить волненіе, но нисколько не заставляла подозрѣвать раскаянія, объ отъѣздѣ. Божусь вамъ, все это было чрезвычайно-трогательно.

Во время стоянокъ на якорѣ, госпожа Фрейсине принимала почтительныя посѣщенія властей, какъ свѣтская женщина, умѣющая въ свою очередь отплатить за-вѣжливость, и добровольно отказывающаяся отъ первенства, въ пользу другихъ. У женщины скромность можно часто назвать героизмомъ.

Какой горестный день былъ для нея тотъ, когда она, уѣзжая изъ Иль-де-Франса и проходя бортъ о бортъ съ судномъ, которое шло изъ Гавра, узнала, нѣсколько часовъ спустя, въ Бурбонѣ, что это трехмачтовое судно, салютовавшее насъ но обыкновенію, везло въ Портъ-Луи ея сестру, которая ѣхала туда занять мѣсто начальницы заведенія, и которой она не могла даже дружески пожать руку…

Само-собою разумѣется, что во-время трудныхъ стоянокъ, въ странахъ дикихъ, гдѣ взоры часто устрашались при видѣ нѣкоторыхъ отвратительныхъ картинъ, госпожа Фрейсине безвыходно оставалась на корветтѣ. Легко можно понять, какъ была-бы тяжела для нея эта затворническая жизнь, если-бъ она съ перваго дня отъѣзда не обрекла себя на всѣ пожертвованія, трудность которыхъ измѣрила она напередъ.

И за столько скуки, лишеніи и опасностей, за столько бѣдствіи, какую пріобрѣла она награду? какую славу?

Увы! что ей до того нужды, этой неустрашимой женщинѣ, такъ рано похищенной у друзей и обожателей, что ей нужды, что ея именемъ назвали небольшой островокъ, съ милю въ поперечникѣ, не болѣе, остроконечную скалу, окружонную рифами, открытыми нами среди Тихаго Океана?

Вотъ и все однакожъ — опасная скала, указанная мореплавателямъ. Не заключается-ли между-тѣмъ въ этомъ нравственная сторона путешествія госпожи Фрейсине? Не есть-ли это печальный и полезный урокъ для всякой отважной путешественницы, которая вздумала-бы попробовать пойдти по слѣдамъ ея?

Скала, увѣнчанная рѣдкой зеленью, носитъ имя святой покровительницы г-жи Фрейсине, нашего ангела, раздѣлявшаго съ нами всѣ опасности путешествія: эта скала означена на новѣйшихъ и полныхъ морскихъ картахъ: она называется островъ Розы; каждый изъ насъ окрестилъ ее этимъ именемъ, проходя мимо. Да привѣтствуютъ ее съ почтеніемъ всѣ мореходцы!

Наконецъ наступилъ роковой день для корветта, день, въ который, на всемъ быстромъ лету, онъ вдругъ остановился, врѣзавшись въ подводную скалу, раздробившую его мѣдный киль и опрокинувшую его совершенно, двѣнадцать часовъ спустя, на одинъ бокъ, послѣ чего корветтъ уже не вставалъ. Я опишу вамъ этотъ грустный, роковой день, послѣ того, какъ мы посѣтимъ съ вами Сандвичевъ архипелагъ, Овгіее, (Owhyée) Baroo, (Wahoo) Мовгее (Mowhee), Портъ-Жаксонъ, восточную сторону Новой-Голландіи, Синія-горы и Кинкгамскій водопадъ; я разскажу вамъ подробно этотъ несчастный эпизодъ нашего кораблекрушенія, переплывъ съ вами съ запада на востокъ, не переводя духу, весь Тихій Оксанъ, когда я покажу вамъ эти величественныя массы льдовъ, отторгаемыхъ южными бурями отъ вѣчныхъ полярныхъ горъ; когда я покажу ужаснѣйшій мысъ Горнъ, съ его разсѣлиннами и исполинскими скалами, когда передамъ слуху вашему грозный ревъ бури, исторгнувшій насъ изъ залива Добраго-Успѣха (Bon-Succés), чтобы бросить на Малуинскіе острова, холодную могилу нашего раздробленнаго въ щепы корветта.

Но я долженъ теперь-же сказать вамъ, что этотъ роковой день былъ днёмъ испытанія для всѣхъ, и что госпожа Фрейсине закалилась въ опасностяхъ. Печальная, страждущая, но тихая и покорная, она, безъ малѣйшаго стона, ожидала смерти, охватившей насъ со всѣхъ сторонъ. Вода заливала насъ; напрасно работали помпы; мы могли сосчитать часы, которые оставалось прожить намъ. Я вошолъ въ маленькую каютъ-компанію; молодая женщина молилась и работала.

— Итакъ! сказала она мнѣ, нѣтъ никакой надежды?

— Надежда, сударыня, есть единственное благо, котораго не теряемъ мы до послѣдняго вздоха.

— Какъ жестоко трудятся эти добрые люди!.. и какія ужасныя пѣсни поютъ они, въ минуту общей гибели.

— Оставьте ихъ въ покоѣ, сударыня; пусть ихъ работаютъ; пѣсни эти ободряютъ ихъ: это не кощунство, это вызовъ моря на бой, пренебреженіе къ его угрозамъ, это угроза за угрозу, насмѣшка надъ судьбой. Но будьте покойны: если случится несчастіе, если рокъ опредѣлитъ вамъ пережить вашего супруга, эти славные люди, сударыня, будутъ почитать васъ, какъ должно почитать добродѣтельную женщину, они бросятся къ ногамъ вашимъ, какъ къ ногамъ ангела, ободритесь-же… Я понесу имъ помощь, то-есть водки.

И госпожа Фрейсине собирала въ своей комнатѣ нѣкоторыя вещи, еще непоглощенныя океаномъ; она, какъ святыню сберегала для всѣхъ подмоченные сухари, которые вытаскивали изъ кладовой; она безтрепетно видѣла, какъ проносили мимо ее открытые бочонки съ порохомъ, возлѣ которыхъ горѣли факелы, фонари, и она забывала свое собственное несчастіе при всеобщемъ бѣдствіи. Госпожа Фрейсине была истинно-неустрашимая женщина.

Увы! чего не сдѣлали бури, чего не сдѣлали опаснѣйшія болѣзни заразительныхъ климатовъ, то взяла на себя сдѣлать въ Парижѣ холера, и бѣдная путешественница, энергическая женщина, вѣрная супруга, любезная и добродѣтельная дама, оставила сей міръ, который она объѣхала съ одного конца до другаго!

Миръ праху ея!

II.
КАРОЛИНСКІЕ ОСТРОВА.

Я замѣтилъ, что, особенно въ путешествіяхъ, случай всегда подоспѣваетъ на помощь тому, кто хочетъ видѣть и научиться, и этотъ случай почти всегда бываетъ находкой. Если-бы я не бѣгалъ за проказою, то, навѣрное, не встрѣтилъ-бы на пути своемъ эту юную, дивную Долориду, испустившую духъ среди благословеній цѣлаго народа. Такъ случалось и съ другими моими изысканіями. Объѣхать свѣтъ кругомъ, значитъ-ли это узнать его? Безъ сомнѣнія нѣтъ. Казначей какого нибудь милліонщика можетъ быть бѣденъ; только тотъ богатъ, кто имѣетъ у себя въ рукахъ; а прогуливаться съ закрытыми глазами или вѣчно смотрѣть себѣ подъ ноги, не то-ли же, что оставаться на мѣстѣ, не трогаться съ своихъ креселъ?

Если я, на свою долю, могу разсказать столько вещей, то это потому, что, отправляясь путешествовать, я сказалъ самому-себѣ: надобно смотрѣть на возвращеніе, какъ на сбыточное дѣло. Отъ-того-то я и посѣтилъ много такихъ острововъ, къ которымъ судно не приставало. Лишь только входили мы въ гавань, я тотчасъ справлялся, сколько времени употребятъ на астрономическія наблюденія; потомъ, запасшись провизіей, бралъ проводника, или шолъ куда глаза глядятъ, на-удачу, полагаясь на свою счастливую звѣзду; я углублялся въ отдаленные края, гулялъ въ сопровожденіи дикихъ, которыхъ привязывалъ къ себѣ подарками, фокусами, а болѣе всего довѣрчивостію и веселымъ характеромъ; посѣщалъ сосѣдніе архипелаги, среди безчисленныхъ опасностей, отъ которыхъ не могли избѣжать столь многіе путешественники. Окончивъ то, что было предположено, я возвращался къ пристани, гдѣ опять рылся то тамъ, то сямъ, чтобы какъ можно болѣе пополнить свои изслѣдованія.

Здѣсь, на-примѣръ, я съ жадностію слѣдилъ за всѣмъ, что только могло имѣть отношеніе къ добрымъ Каролинцамъ, а потому и старался не потерять ихъ изъ вида ни на минуту. Я зналъ мѣсто, гдѣ они обѣдали, и потому часто приносилъ имъ съѣстныхъ припасовъ и кое-какія бездѣлицы; домъ, въ которомъ они укрывались, вытащивъ на берегъ всѣ свои лодки, былъ мѣстомъ, гдѣ я всякой вечеръ присутствовалъ при ихъ молитвахъ, съ такимъ благоговѣніемъ воспѣваемыхъ; ознакомившись съ ними еще ближе на ихъ архипелагѣ, я тѣмъ болѣе убѣдился въ справедливости всего того, что было прежде говорено мною на-счотъ ихъ характера: я ничего не преувеличилъ.

Ихъ честность и благородство души были въ то время такъ велики, что часто они бросали къ намъ на палубу предлагаемыя ими вещи въ обмѣнъ на наши ножички и гвозди, нисколько не опасаясь, что мы уѣдемъ, обманемъ ихъ, увеземъ ихъ вещи, не заплативъ имъ ничего. Они бросали намъ на судно передники, раковины, крючки изъ рыбьихъ костей, которые они показывали издали намъ и которые мы желали имѣть. Разъ сдѣлавъ условіе насчотъ мѣны, они никогда уже не жаловались на неравенство цѣнности вещей, и когда мы дѣлали видъ, будто ошибаемся и предлагали имъ предметъ лучше и дороже того, какой они требовали, то они тотчасъ спѣшили прибавить что-нибудь отъ себя, какъ-будто боясь, чтобы мы, въ свою очередь, не ошиблись, или опасаясь, чтобы мы не упрекнули ихъ въ безсовѣстности или въ обманѣ.

Истинно душа радуется, при видѣ этихъ добрыхъ людей, чистыхъ сердцемъ, честныхъ, человѣколюбивыхъ, среди такой испорченности нравовъ, низости и жестокости.

Я сказалъ уже, что случай благопріятствовалъ мнѣ въ моихъ изысканіяхъ; и въ этотъ разъ, какъ въ тысячѣ другихъ, послужилъ онъ мнѣ какъ нельзя лучше. Вотъ вамъ любопытныя и достовѣрныя подробности:

Одинъ изъ самыхъ опытнѣйшихъ лоцмановъ Каролинскихъ-Острововъ, одинъ изъ искреннѣйшихъ друзей великодушнаго Тамора, который спасъ мнѣ жизнь близь Ротты, поселился, около двухъ лѣтъ, въ Аганьѣ, съ единственною цѣлію — помогать тѣмъ изъ его соотечественниковъ, которые, вовремя каждаго муссона, пріѣзжаютъ изъ Гухама, привлекаемые торговлею. Онъ порядочно говорилъ по-испански, и передалъ намъ самыя подробныя свѣденія объ его архипелагѣ и о нравахъ своихъ соотечественниковъ. Онъ говорилъ, я переводилъ на бумагу.

— Зачѣмъ вы такъ часто пріѣзжаете на Маріанскіе острова?

— Чтобы торговать.

— Что привозите вы въ обмѣнъ на необходимыя вамъ вещи?

— Передники, веревки, плетенные изъ банановыхъ листьевъ, превосходныя раковины, которыя здѣсь продаютъ жителямъ другаго свѣта (Европейцамъ) и деревянные сосуды. Мы беремъ себѣ ножи, крючки, гвозди и топоры.

— И не боитесь вы заразиться пороками этой страны?

— А что мы будемъ съ ними дѣлать?

— Поразмыслите-ка хорошенько надъ этимъ отвѣтомъ!

— А ваша земля, вѣрно, очень-бѣдна?

— Трудно очень жить въ ней, но мы никогда не имѣемъ недостатка въ рыбѣ.

— Есть ли у васъ пѣтухи, куры, свиньи?

— Почти совсѣмъ нѣтъ.

— Зачѣмъ-же вы не попробуете разводить ихъ?

— Не знаю; мы впрочемъ пробовали, да намъ это не совсѣмъ удалось.

— Вы случайно попали на Маріанскіе острова?

— Разсказываютъ у насъ, что это произошло въ-слѣдствіе заклада между двумя лоцманами. Одна жена должна была принадлежать тому, кто далѣе другаго уѣдетъ на своей летучей проѣ; оба они приплыли въ Ротту и тамъ остановились.

— По возвращеніи ихъ, кому принадлежала жена?

— Обоимъ.

— Говоритъ-ли ваша исторія о томъ, легко-ли. потомъ нашли оба плаватели свое отечество?

— Весьма-легко; такъ какъ мы находимъ его теперь.

— Много-ли погибаетъ лодокъ въ этихъ частыхъ путешествіяхъ?

— Да, одна или двѣ, каждыя пять или шесть лѣтъ.

— Но вѣдь это неслыханное счастіе!

— Вы знаете, какъ мы плаваемъ въ лодкахъ, какъ мы плаваемъ сами, и какъ ставимъ опять на мѣсто наши прои, когда онѣ перекувырнутся. Къ тому-же, у насъ есть молитвы къ облакамъ, которыя спасаютъ насъ.

— Ахъ да! это правда! я и забылъ объ этомъ.

Всегда религія въ ихъ жизни!…

— Какъ-же вы узнаете путь себѣ въ морѣ?

— Съ помощію звѣздъ.

— А развѣ вы знаете ихъ?

— Да, самыя главныя, которыя необходимы для насъ.

— Нѣтъ-ли у васъ такой, на которую вы въ особенности полагаетесь съ большею довѣренностью?

— Да есть, уэлеуэлъ, около которой всѣ другія обращаются.

Мы остолбѣнѣли отъ удивленія.

— Кто васъ этому научилъ?

— Опытность.

И за тѣмъ, съ помощію зеренъ маиса, которыя мы велѣли принести, учоный таморъ установилъ полярную звѣзду (уэлеуэлъ), заставилъ вертѣться вокругъ Большой-Медвѣдицы прочія звѣзды, гулялъ по столу съ такою вѣрностію, которая заставила-бы закричать отъ удивленія и радости нѣкоего Французскаго астронома, котораго имя не совсѣмъ мнѣ чуждо, и маневрировалъ этой арміей съ точностію и вѣрностію удивительными; мы старались на-перерывъ другъ передъ другомъ оказывать ему знаки дружбы, на-перерывъ осыпали его ласками.

Но доказательствомъ того, что эти отважные лоцманы дѣйствуютъ не по навыку, а руководствуются одними вычисленіями, служитъ вотъ что: таморъ, означивъ одно свѣтило зерномъ маиса, большимъ, нежели прочія зерна, и давъ намъ понять безпрестанными «фтъ, фтъ, фтъ», что оно было самое блестящее изъ всѣхъ, вдругъ остановился, подумалъ, и наконецъ сказалъ, что онъ забылъ Сиріуса, котораго онъ назвалъ сестрою Канапуса, вѣроятно, желая тѣмъ дать намъ понять, что это два созвѣздія соперничествуютъ въ сіяніи другъ съ другомъ.

— Но объясните намъ, пожалуста, продолжали мы спрашивать у него съ возрастающимъ любопытствомъ: когда облака скрываютъ отъ васъ звѣзды, какъ тогда вы не сбиваетесь съ дороги?

— Мы наблюдаемъ теченіе.

— Но теченіе измѣняется.

— Да, смотря, по наиболѣе постояннымъ вѣтрамъ, и тогда мы обращаемъ вниманіе на вѣтеръ, и вѣтеръ показываетъ намъ теченіе моря.

— Мы не совсѣмъ хорошо понимаемъ, что вы говорите.

— Если-бы мы были на морѣ, я-бы объяснилъ-бы вамъ это.

— У васъ, вѣрно, есть магнитная стрѣлка, компасъ?

— Есть одинъ или два на всемъ архипелагѣ, но мы неупотребляемъ компаса.

— Впрочемъ это самый надежный путеводитель.

— Не надежнѣе насъ. Море стихія наша; мы живемъ на морѣ и моремъ; лучшія жилища наши — это наши летучія прои; съ ними идемъ мы на самыя высокія волны; мы проводимъ ихъ сквозь самые тѣсные, самые опасные рифы, и только, когда пристанемъ къ берегу, чувствуемъ себя какъ-то не совсѣмъ на свободѣ.

Настала ночь; добрый и любезный Каролинецъ попросилъ у насъ позволенія пойдти къ женѣ своей; разумѣется, прощаясь съ нимъ, мы оказали ему все уваженія, какого онъ заслуживалъ.

На другой день послѣ этого мореходнаго и астрономическаго засѣданія, мы снова пригласили умнаго Тамора на вечеръ къ губернатору, потому-что еще не кончили съ нимъ нашихъ учоныхъ преній. Онъ не заставилъ себя дожидаться; какъ добрый гражданинъ, дружески подсѣлъ онъ къ намъ, и казалось, очень былъ радъ тому, что мы снова пожелали видѣть его.

Преуморительная вещь, увѣряю васъ, когда входитъ въ залу голый человѣкъ, голый король, совершенно голый, между-тѣмъ, какъ всѣ другіе одѣты въ европейское платье. Посмотрите, какъ онъ веселъ, какъ онъ прыгаетъ, какъ онъ свободенъ въ своихъ движеніяхъ! Онъ пожимаетъ намъ руки, треплетъ по плечу, ласкаетъ насъ; онъ не у васъ въ гостяхъ, — напротивъ, вы подумаете, что вы у него въ домѣ, и еслибы онъ замѣтилъ хоть одно малѣйшее движеніе ваше, которое выражало-бы чувство жалости или состраданія, гордость его вспыхнула-бы мгновенно: какъ человѣкъ независимый, онъ далъ-бы вамъ почувствовать, что имѣетъ право обидѣться вашимъ тщеславіемъ.

Когда онъ съѣлъ предложенные ему два ломтя арбуза, который, казалось, очень ему нравился, мы попросили его растолковать намъ, посредствомъ маиса, расположеніе различныхъ острововъ ихъ архипелага, какъ онъ дѣлалъ это вчера со звѣздами; онъ вполнѣ насъ понялъ, расположилъ группу Каролинскихъ острововъ, назвалъ каждый островъ по имени, указалъ на тѣ, къ которымъ можно было приставать безъ труда, и тѣ, которые были заграждены опасными рифами. Однимъ словомъ, онъ былъ удивительно-точенъ въ своихъ показаніяхъ, и если случалось ему сдѣлать ошибку нечаянно, онъ, подумавъ и сообразивъ немного, тотчасъ исправлялъ ее. Его мореходныя свѣдѣнія не ограничивались этимъ; умный Таморъ разсуждалъ съ нами объ обширномъ Тихомъ-Океанѣ, какъ человѣкъ, почерпнувшій свѣдѣнія изъ достовѣрнѣйшихъ источниковъ; но я спѣшу прибавить, изъ опасенія, чтобы какой-нибудь мореплаватель не попался въпросакъ, что Каролинцы считаютъ архипелагъ свой до Филиппинскихъ острововъ, между-тѣмъ какъ въ Гухамѣ Сандвичевы острова называютъ Сѣверными Каролинами. Среди этихъ самыхъ быстрыхъ описаній, изъ которыхъ мы не проронили ни одного слова, ни одного движенія, Таморъ вдругъ остановился и склонилъ голову, указывая намъ на Маниллу. Когда мы спросили у него о причинѣ этого быстраго движенія, прервавшаго рѣчь его, онъ сказалъ намъ съ горестію, смѣшанною съ ужасомъ, что возлѣ Маниллы находится небольшой островъ, называемый Инна, населенный людьми злыми, людоѣдами; что одна изъ ихъ лодокъ пристала къ ихъ берегу, но это было уже очень-давно; что они изъ своихъ пакъ (ружей) убили множество людей и завладѣли даже всѣми женщинами и дѣтьми, которыхъ, безъ сомнѣнія, съѣли. Такъ-какъ мы не совсѣмъ вѣрили его разсказу, то и спросили у него, не ошибался-ли онъ и былъ-ли онъ совершенно увѣренъ въ томъ, что эти злые люди точно приплыли изъ Яппы.

— Да, да, отвѣчалъ онъ, сжимая кулаки, какъ-бы желая выразить тѣмъ угрозу.

— Не нападали-ли на васъ когда-нибудь Папусы?

— Да, да, Папусы злые.

— А Малайцы?

— Да, да, Малайцы злые; но они ни когда не доплывали до насъ.

— Когда на васъ нападутъ, какъ вы защищаетесь?

— Камнями и палками; потомъ мы бросаемся въ наши прои, плывемъ въ открытое море и просимъ вѣтры и облака, чтобы они уничтожили нашихъ непріятелей.

— И вы думаете, что вѣтры и облака услышатъ ваши молитвы?

— Это вѣрно; намъ никогда не случалось видѣть два раза однихъ и тѣхъ-же людей на нашихъ островахъ.

— За чѣмъ-же они пріѣзжаютъ къ вамъ, когда вы такъ бѣдны?

— Вѣтры ихъ заносятъ къ намъ.

— Вы изъ этого хорошо можете видѣть, что вѣтры не всегда вамъ помогаютъ?

— Потому-что мы еще этого незаслужили вполнѣ. Когда мы бываемъ уже наказаны за наши грѣхи, злые люди возвращаются назадъ, и тогда гнѣвъ Божій падаетъ уже на нихъ.

— По этому, вы полагаете, что добрыхъ наказываютъ посредствомъ злыхъ?

— Это истинная правда; добрые не могутъ желать ничьего наказанія.

— Какъ? даже и наказанія злыхъ?

Таморъ подумалъ съ минуту и не отвѣчалъ ни слова.

— Есть-ли у васъ народныя школы для мальчиковъ и дѣвочекъ?

— Есть, по-крайней-мѣрѣ, по одной въ каждомъ селеніи.

— Чему тамъ учатъ?

— Молиться Богу, дѣлать запоны и передники, плести веревки, вязать ихъ, строить прои, дома, узнавать звѣзды и плавать.

— Кто-же ихъ учитъ всему этому?

— Почти всегда старѣйшина того селенія, который знаетъ болѣе другихъ.

— Развѣ тамъ не учатъ также читать и писать?

— Нѣтъ, это для насъ кажется безполезнымъ.

— Мы, Европейцы, совершенно противнаго о томъ мнѣнія: не умѣя писать, мы не могли-бы разсказывать подробно нашимъ друзьямъ о томъ, ч то вы намъ теперь разсказывали.

— Можетъ-быть, вы худо сдѣлаете, что имъ объ этомъ скажете; потому-что, если наша земля имъ понравится и они захотятъ къ намъ пріѣхать, то у насъ не будетъ достаточно съѣстныхъ припасовъ, для нихъ и для насъ.

— О! будьте покойны въ этомъ отношеніи; никто не пріѣдетъ къ вамъ.

— Такъ они тамъ совершенно счастливы? ну, тѣмъ лучше для нихъ!

Вы легко поймете, что мы не старались объяснить Тамору всю благодѣтельную сторону умѣнья писать, и болѣе именно потому, чтобы не слишкомъ опечалить его. Но между-тѣмъ предлагаю вамъ обращикъ ихъ письма, и ихъ образа передавать въ отдаленіе свои мысли:

Изъ этого видно, что гіероглифы были въ употребленіи во всѣхъ странахъ; что они одни, можетъ-быть, подали Финикіянамъ мысль о письмѣ, и что письмо для всѣхъ народовъ также необходимо, какъ слово.

Буквы этого страннаго писанія начертаны красною краскою. Фигура, находящаяся на верху страницы, означала привѣтствіе; знаки по лѣвую сторону изображали раковины, которыя житель Каролинскихъ острововъ посылалъ г. Мартинецу; правую сторону занимали вещи, которыя требовались въ обмѣнъ: три большія удочки, четыре поменьше, два куска желѣза на подобіе топора, и два другіе подлиннѣе. Г. Мартинецъ понялъ, сдержалъ слово и, въ этомъ-же году, въ знакъ благодарности, получилъ большое количество красивыхъ раковинъ, которыя подарилъ мнѣ.

Когда мы перестали распрашивать нашего умнаго кормчаго и морехода, онъ быстро всталъ и кинулся къ двери — встрѣчать жену свою и дочь, недавно прибывшихъ изъ Сатуала, и представилъ ихъ намъ, съ видомъ совершенно комическаго восторга. Онѣ были одѣты также, какъ и Таморъ, и скромность ихъ, по видимому, ни сколько отъ того не страдала. Увы! можетъ-быть, съ своей стороны, они сожалѣли о томъ, что мы, подъ столь жаркимъ солнцемъ, такъ тяжело укутаны въ панталоны и платья.

Физіономія королевы носила отпечатокъ доброты и страданія, и это очень было ей къ лицу; она была также почти желта какъ Китаянка; тѣло на рукахъ и на ногахъ было татуировано; глаза выражали печаль, а маленькій ротикъ, выказывавшій зубы рѣдкой бѣлизны, изрѣдка дарилъ насъ словами, полными гармоніи.

Мало-по-малу однако она оживилась и сдѣлалась разговорчивѣе; мнѣ кажется даже, что она попросила у мужа позволенія танцовать, но онъ отказалъ, говоря, что мы уже были свидѣтелями ихъ національныхъ празднествъ.

Усмотрѣвъ на стѣнѣ образъ Богородицы, она спросила насъ, что это за изображеніе? Мы отвѣчали, что это мать нашего Бога, и она стала просить, чтобы ей позволили поцѣловать ее, что и исполнила, не дожидаясь нашего отвѣта.

Что касается до молодой дѣвушки, то, при видѣ настоящаго портрета испанскаго короля, довольно-порядочно обдѣланнаго въ раму, она спросила насъ, зачѣмъ отрубили этому человѣку голову и положили ее въ коробку.

Со всѣмъ тѣмъ, такъ-какъ мать не переставала съ участіемъ глядѣть на образъ Богородицы, то я растолковалъ ей, что могу по произволу дѣлать подобныя изображенія, и что ежели она хочетъ, то я подарю ей два или три образа, прежде отъѣзда. О! тогда ласки королевы едва не вышли изъ границъ; она брала меня за голову, разсыпала по лицу моему чудные волоса свои, терла носъ свой объ мой, садилась ко мнѣ на колѣни и награждала меня маленькими ударами по щекѣ, и мужъ ея ни мало, казалось, не сердился за эти выраженія привязанности и благодарности. — О мужья европейскіе, какіе уроки вы получаете въ этомъ новомъ свѣтѣ!

Религія этихъ народовъ, увы! такова-же, какъ и всѣ религіи дикихъ, даже какъ и у свирѣпыхъ Омбайцевъ, которые, терзая живыхъ, оказываютъ глубочайшее почтеніе праху мертвыхъ. Она представляетъ странныя противурѣчія, противъ которыхъ напрасно-бы сталъ возставать здравый смыслъ и разсудокъ. Но этотъ народъ одинъ только могъ создать слѣдующее правило, которому онъ такъ слѣпо вѣруетъ:

«Когда человѣкъ былъ добръ на землѣ, т. е. когда онъ не билъ жену свою, это слабое существо, которому онъ обязанъ покровительствовать; когда онъ не кралъ желѣза, самонужнѣйшую вещь для всѣхъ, то онъ, послѣ смерти, обращается въ облако и имѣетъ власть изрѣдка посѣщать своихъ братьевъ и друзей, окропляя ихъ росою своею или изрыгая на нихъ свой гнѣвъ, судя потому, доволенъ-ли онъ ихъ образомъ жизни.» — Не счастливая-ли это выдумка?

Когда житель Каролинскихъ острововъ былъ золъ, а именно, когда билъ жену или кралъ желѣзо, то онъ обращается послѣ смерти въ рыбу, называемую ими тибуріу (аккула), которая находится въ безпрестанной борьбѣ съ другими. И такъ у нихъ война есть наказаніе злыхъ.

Я не могу смотрѣть на эти существа, окружающія меня, безъ того, чтобы не любить ихъ болѣе и болѣе съ каждымъ днемъ.

Хорошо-ли я понялъ, или эта мысль принадлежитъ имъ, или исказили вѣрованія Испанцевъ, съ которыми находятся въ безпрестанномъ сношеніи? У нихъ три бога: отецъ, сынъ и внукъ. Эти три бога, какъ въ судѣ, разсматриваютъ ихъ дѣянія, и большинство голосовъ беретъ верхъ. Къ тому-же, во вседневной жизни этихъ островитянъ и въ ихъ ссорахъ, тоже избираются три посредника, и легко можетъ быть, что этотъ пунктъ религіи ихъ не что иное, какъ отблескъ ихъ обычаевъ. Такъ-какъ мы не можемъ вознестись до Бога, то надо-же, по несоизмѣримой гордости нашей, заставить его низойти до насъ.

Кажется я говорилъ вамъ, что искусство мое въ фокусничествѣ таково, что часто завидовалъ ему Контъ. По милости этихъ невинныхъ игръ, этой ребяческой шалости, ежели хотите, я часто выигрывалъ то, что товарищи мои не могли получить, не-смотря на богатые подарки, и почти всегда въ моихъ прогулкахъ, или у себя, я былъ окружонъ многочисленною толпою, просившею позабавить ихъ.

Въ одинъ день, когда зрители мои, исполненные энтузіазма, смотрѣли на меня, какъ на существо высшее предъ прочими людьми, я сказалъ имъ, что, благодаря этому чудному таланту, который я превозносилъ (вѣдь скромность придаетъ цѣну достоинству), я спасся отъ зубовъ людоѣдовъ, которые безъ этой неожиданной помощи съѣлибы меня съ восемью или десятью товарищами, бывшими со мною.

За-тѣмъ, выразительность словъ моихъ подкрѣпилъ я выразительностію тѣлодвиженій и физіономіи, и я не могу описать того участія и ужаса, какимъ были объяты, какъ мнѣ казалось, эти добрые люди. Наперерывъ они вставали, пожимали мнѣ руку, цѣловали меня, фыркали на моемъ носѣ, и едва-едва не начали боготворить меня какъ одного изъ боговъ своихъ. Но впечатлѣніе этого разсказа было такъ живо, такъ глубоко запало къ нимъ въ душу, что, недѣлю спустя, одинъ Таморъ, посланный подданными и друзьями своими, пришолъ ко мнѣ въ залу губернатора, и дрожа отъ страха, спросилъ, далеко-ли отъ ихъ архипелага то мѣсто, о которомъ я разсказывалъ. Я успокоилъ его, какъ съумѣлъ, и сказалъ, что у Омбайцевъ нѣтъ флота, что они никогда по оставляютъ своего острова и что добрымъ жителямъ Каролинскихъ острововъ нечего опасаться ихъ свирѣпости.

Восхищенный моею откровенностію, Таморъ просилъ меня принять чудно-отдѣланную дубину и поспѣшилъ передать ободрительные слова мои испуганнымъ своимъ соотечественникомъ.

Вечеромъ, когда я опять увидѣлъ ихъ, они снова меня окружили и со страхомъ произнесли слово Папу, изъ чего я заключилъ, что ихъ уже напугали свирѣпостію этого народа и что даже, можетъ-быть, какая-нибудь лодка этой націи заброшена была вѣтромъ къ берегамъ Каролинскихъ острововъ. Впрочемъ на нѣкоторыхъ берегахъ Новой-Гвинеи дѣйствительно можно еще найдти людоѣдовъ.

Каролинцы имѣютъ особенную страсть къ нарядамъ; они украшаютъ себя ожерельями, кокосовыми листочками, сплетенными съ большимъ искусствомъ; они дѣлаютъ себѣ также красивые браслеты, а мантія таморовъ убрана повязками, коихъ безпрестанный шумъ довольно-разнообразенъ. Поясъ, сдѣланный изъ папируса или изъ пальмовой коры, или банана, прикрываетъ имъ средину тѣла; женщины-же совершенно голы. Я подарилъ прелестной королевѣ, которую видѣлъ въ Тиніанѣ, красивый платокъ; она употребила его въ пользу своей стыдливости и съ большимъ жаромъ благодарила меня за мое великодушіе.

Пожалѣйте объ отвратительномъ обыкновеніи этого народа — прокалывать себѣ уши рыбьею костью и привѣшивать какую-нибудь вещь, увеличивая тяжесть ежедневно, такъ-что наконецъ хрящъ уха достигаетъ до плечъ. Каждая страна имѣетъ свои глупости.

Однажды я былъ свидѣтелемъ довольно-любопытнаго происшествія, доказывающаго, какъ велико въ нѣкоторыхъ случаяхъ, уваженіе Каролинцевъ къ своимъ Таморамъ. Послѣ завтрака на берегу, состоявшаго изъ фруктовъ и рыбы, два молодые человѣка полѣзли на кокосовое дерево и достали орѣхонъ. Начался споръ, кому раскрыть ихъ; отъ словъ перешли къ угрозамъ, и готовились уже приступить къ дракъ, потому-что вспыльчивость составляетъ общій характеръ всѣхъ людей; чѣмъ болѣе другіе старались усмирить обоихъ соперниковъ, тѣмъ болѣе они выходили изъ себя и, вооружась огромными камнями, уже замахивались ими съ яростью. Вдругъ является таморъ Сатуалъ, который провожалъ меня въ Тиніанъ; онъ издалека усмотрѣлъ бой, готовый возгорѣться, закричалъ, бросилъ вверхъ палку, подобную той, которую подарилъ мнѣ, нѣсколько дней тому назадъ; оба противники вдругъ присмирѣли, остановились, какъ пораженные громомъ; камни выпали у нихъ изъ рукъ, и они, бросивъ одинъ на другаго взглядъ, выражавшій прощеніе, поцѣловались съ братскою нѣжностію.

Я замѣтилъ также, что во-время завтрака, который продолжался безъ малѣйшаго напоминанія о сценѣ столь чудесно-прекращенной, соперники услуживали другъ-другу поочереди, и пили изъ одной и той-же чаши, не смотря на то, что насъ было много.

Въ другой разъ, когда одинъ молодой человѣкъ напился пьянаго напитка, приготовляемаго жителями Маріанскихъ острововъ изъ кокоса, одинъ изъ товарищей пьянаго, взялъ его за руку, отвелъ въ уединенное мѣсто, подъ тѣнь банановаго дерева, положилъ осторожно на траву, покрылъ совершенно широкими листьями, сѣлъ возлѣ него и не сходилъ съ мѣста до-тѣхъ-поръ, пока другъ его не пришелъ совершенно въ чувство. Потомъ оба пошли къ морю, которое было очень-бурно, бросились въ воду, и, по прошествіи полу-часа, воротились на берега., гдѣ сидя на корточкахъ, съ обыкновенными тѣлодвиженіями, произнесли молитвы, приносимыя ими облакамъ. Безъ сомнѣнія они молили небо изгнать постыдную страсть, унижающую человѣка. Впрочемъ, послѣ всѣхъ этихъ церемоній, которыхъ моральный смыслъ не можетъ укрыться отъ внимательнаго наблюдателя, слѣдовали всегда крики, бѣшеное топаніе ногами, однообразныя пѣсни и жаркое трѣніе носами, что они дѣлаютъ во всѣхъ случаяхъ. По-видимому, вся жизнь этихъ добрыхъ островитянъ не что-иное, какъ безпрерывныя ласки.

Двое маленькихъ дѣтей, не болѣе шести лѣтъ, находились между жителями Каролинскихъ острововъ, пришедшими въ Гухамъ, и увѣряю васъ, что нельзя было не тронуться участіемъ которое оказывали всѣ этимъ двумъ маленькимъ, еще безсильнымъ существамъ, у которыхъ всегда стараются развивать преждевременныя понятія.

Я видѣлъ, какъ одинъ весьма-ловкой молодой человѣкъ, посадивъ себѣ на плечи одного изъ мальчиковъ, взобрался съ быстротою бѣлки на кокосовое дерево, и достигнувъ вершины, посадилъ его и укрѣпилъ къ гибкому суку для того, чтобы пріучать къ опасности, заставляя смотрѣть внизъ. Но терпѣніе и ловкость этихъ островитянъ, столько любопытныхъ и занимательныхъ, надо въ особенности изучать въ урокахъ плаванія. Они бросаютъ ребенка въ воду; даютъ ему проглотить воды, потомъ подплываютъ къ нему, поднимаютъ его, подталкиваютъ, сажаютъ къ себѣ на спину, ныряютъ для того, чтобы пріучить его держаться самому, снова подхватываютъ, принуждаютъ дѣлать прыжки, и рѣдко чтобы, послѣ нѣсколькихъ уроковъ, робкій ученикъ не сдѣлался искуснымъ и смѣлымъ учителемъ. Оба мальчика, о которыхъ я говорилъ, никогда не отставали отъ другихъ въ борьбѣ съ кипящими волнами, и во-время плаванія, они всегда плыли далѣе всѣхъ; отцы же и друзья ихъ, болѣе опытные, не выпускали ихъ изъ виду.

Съ жителями Каролинскихъ острововъ неохотно разстаешься. Съ ними любопытство никогда совершенно не удовлетворено, любопытство же насчотъ науки, на-счотъ сердца, найдетъ тамъ чудныя, благородныя черты, которыя никогда неизгладимы. Изучивъ одного изъ нихъ въ теченіе дня, непремѣнно полюбишь его и назовешь другомъ. Замѣтьте хорошенько, что я не говорю вамъ о женщинахъ: ихъ-бы у насъ не умѣли оцѣнить. Съ ними разстаешься со слезами, встрѣчаешься снова съ улыбкой; слезы и вамъ и ей, улыбка и ей и вамъ. Однакоже путь еще далекъ, надо торопиться. Люди, которыхъ мы видѣли вовремя отдыха въ Гухамѣ, ни сколько не было сходны между собою въ физическомъ отношеніи. Вообще они высоки ростомъ, хорошо сложены, ловки и пылки; они подпрыгиваютъ на ходьбѣ, размахиваютъ руками во-время разговора; всегда улыбаются, даже когда бранятся, и въ особенности когда молятся. Такъ-какъ они просятъ у Бога только то, что имъ кажется справедливымъ, то они надѣются, а надежда есть радость.

Въ частной жизни у нихъ совершенное равенство. Власть исчезаетъ, и таморъ для того только таморь, чтобы покровительствовать и защищать отъ страстей и стихій.

Цвѣтъ тѣла ихъ такъ разнообразенъ, что мудрено подумать, чтобы они родились подъ вліяніемъ одного климата: — нѣкоторые смуглы какъ Испанцы, другіе почти жолты, какъ Китайцы; одни красны, какъ Бразильскіе Бутикудосы; эти землянаго цвѣта; но большая часть желѣзно-жолтаго и желѣзно-краснаго цвѣта. Ни одинъ не имѣетъ сходства съ Неграми или Папусами, и ни малѣйшаго отношенія съ жителями Сандвичевыхъ острововъ или съ Малайцами. Лобъ у нихъ широкій, открытый, волоса красные, глаза въ родѣ китайскихъ, чрезвычайно-живы; носъ почти у всѣхъ огромный, ротъ правильный, зубы весьма-бѣлы, руки и ноги имѣютъ чудную пропорцію и въ совершенной гармоніи съ гибкой и легкой походкой, ихъ отличающей.

Обѣ королевы, которыхъ я видѣлъ на Маріанскихъ островахъ, одну въ Гухамѣ, а другую въ Тиніанѣ, такъ похожи одна на другую, что ихъ можно было принять за родныхъ сестеръ. Впрочемъ я не ошибся; черты лица королевы Тиніанской гораздо-правильнѣе и физіономія ее выражала добродушіе и благосклонность, невольно къ ней привлекавшія.

Музыка Каролинскихъ жителей не музыка, въ настоящемъ смыслѣ слова, потому-что она имѣетъ много-много двѣ или три ноты. Это, въ нѣкоторомъ родѣ, размѣнъ односложныхъ, весьмакороткихъ словъ, часто быстрыхъ, грубыхъ, часто тихихъ, однозвучныхъ; это похоже на вопросы и отвѣты, приготовленные заранѣе, на удары, наносимые и отражаемые одинъ за другимъ. 10-ть или 12-ти пѣвцовъ, собравшись въ кружокъ, начинаютъ часто одну пѣсню, первый отвѣчаетъ второму, второй третьему; потомъ четвертый спрашиваетъ перваго, которому возражаетъ пятый, и такъ далѣе; такъ, пѣніе ихъ почти тоже, что пляски съ палками, или, еще скорѣе, это разговорный танецъ.

Что касается до смысла словъ, я напрасно распрашивалъ тамора-астронома: онъ не хотѣлъ или не умѣлъ удовлетворительно отвѣчать мнѣ. Онъ только сказалъ, что пѣсни эти старинные, что они завѣщаны имъ отцами и перешли къ нимъ по преданіямъ и что дѣти ихъ, въ свою очередь, не забудутъ. Развѣ у насъ нѣтъ, въ большей части провинцій нашихъ, припѣвовъ, романсовъ непонятныхъ? Впрочемъ донъ-Луи-де-Торресъ перевелъ одну пѣсню и увѣрялъ меня, что она превозносила сладости материнской жизни. Меня-бы весьма-удивило, если-бы это были воинскія пѣсни.

Майоръ донъ-Луи-де-Торрессъ, послѣ губернатора, первое лицо въ колоніи, служившій намъ переводчикомъ во-время различныхъ засѣданій съ Каролинцами, когда не доставало собственной нашей понятливости, въ простомъ разсказѣ далъ намъ окончательныя подробности, которыя мы желали имѣть о теперешнемъ положеніи архипелага Каролинскихъ острововъ, на-счотъ нравовъ жителей и нѣкоторыхъ церемоній, которыхъ онъ былъ очевидцемъ. Мнѣ кажется, что это будетъ весьма занимательно для читателя. Я пишу почти подъ диктовку дона-Луи.

Одинъ корабль (Марія, изъ Бостона), капитанъ Самуилъ Вилліамсъ, отправленный изъ Маниллы, по приказанію генералъ-губернатора, для изученія Каролинскихъ острововъ, бросилъ якорь предъ Гухамомъ, гдѣ взялъ нѣсколько человѣкъ, способныхъ собрать самонужнѣйшія справки для пользы архипелага, который хотѣли образовать и просвѣтить. Донъ-Луи-де-Торресъ участвовалъ въ этой экспедиціи и посѣтилъ многіе острова, богатые произрастеніями, но бѣдные въ нравственномъ отношеніи. Онъ нигдѣ почти не нашолъ ни овецъ, ни свиней, ни куръ, ни быковъ; островитяне питались лишь рыбной ловлею, кокосовыми орѣхами и нѣкоторыми кореньями, мало-питательными. Дѣятельность ихъ удивительна; они вставали съ зарей и развѣ только сильная буря въ состояніи удержать ихъ, чтобъ не пуститься въ море; остальная часть дня посвящается починкѣ лодокъ. Женщины ихъ вообще лучше женщинъ Маріанскихъ острововъ: онѣ не жуютъ ни табаку, ни бетелю, никогда не курятъ и питаются только рыбой, кокосами и бананами, воздерживаясь однако наканунѣ того дня, когда мужья ихъ предпринимаютъ отдаленное путешествіе.

Дома ихъ выстроены на сваяхъ, весьма-низки и состоятъ изъ четырехъ или пяти большихъ комнатъ. Какъ скоро дѣтей отнимутъ отъ груди, то они уже не спятъ въ комнатѣ отца, и дѣвочки всегда отдѣлены отъ мальчиковъ.

Донъ-Луи полагаетъ, что братъ можетъ жениться на сестрѣ, и я замѣтилъ изъ отвѣтовъ на-вопросы его на этотъ счотъ, что эти свадьбы предпочитаютъ другимъ. Впрочемъ, онъ навѣрное этого не утверждаетъ. Во-время пребыванія его на Каролинскихъ островахъ, онъ не былъ свидѣтелемъ ни одной битвы, ни одной ссоры; видѣнные имъ слезы были только слезы любви или сожалѣнія.

Въ одинъ вечеръ увѣдомили его, что будутъ хоронить сына Мелиссо, умершаго два дня тому назадъ, и что погребальная церемонія начнется съ восходомъ. солнца. Онъ отправился туда. Поѣздъ состоялъ, изъ всѣхъ жителей острова, которые сперва въ глубочайшей тишинѣ отправились къ опечаленному жилищу стариннаго ихъ начальника. Мужчины и женщины были перемѣшаны, но семьи не раздѣлялись. Дону-Луи позволили войти въ комнату, гдѣ лежало тѣло сына Мелиссо, завернутое въ рогожи, перевязанныя кокосовыми веревками. На каждомъ узлѣ висѣли, длинные локоны волосъ, добровольное приношеніе родныхъ и друзей покойнаго. Старый король сидѣлъ на камнѣ, на которомъ покоилась голова его сына. Глаза его были красны, тѣло посыпано пепломъ, Увидѣвъ, иностранца, онъ всталъ, подошолъ къ нему, взялъ его за-руку и сказалъ съ чувствомъ глубочайшей горести:

"Это обожаемые останки моего сына, который искуснѣе всѣхъ насъ управлялъ лодкой, посреди самыхъ опасныхъ рифовъ! Онъ, обожаемый сынъ Мелиссо, никогда не поднималъ нечестивой руки на жену свою, никогда не рѣшился-бы онъ украсть желѣза, и съ завтрашняго дня, можетъ-быть, онъ въ чудномъ облакѣ пронесется надъ головами нашими и скажетъ намъ, что онъ доволенъ слезами любви, пролитыми нами надъ его тѣломъ. Сынъ Мелиссо былъ сильнѣе и проворнѣе всѣхъ на островѣ. Не правда ли, что онъ былъ и всѣхъ храбрѣе? Если бы онъ жилъ въ то время, какъ злые люди изъ Япы пришли сюда, убили братьевъ и увезли женъ нашихъ, они-бы не отправились побѣдителями; сынъ Мелиссо, вооружённый дубиною и пращомъ, заставилъ-бы ихъ удалиться!

«Теперь его ужъ нѣтъ, столь обожаемаго сына моего! Плачьте всѣ со мною, покроемся пепломъ, сожжемъ драгоцѣнные останки его, чтобы звѣри не коснулись ихъ! Пусть онъ вознесется туда, туда, съ пламенемъ очищающимъ все! И пусть онъ никогда не посѣщаетъ насъ съ гнѣвомъ и бурею!»

Потомъ, подойдя ближе къ трупу, который собирались сожигать:

«Прощай! сказалъ онъ, прощай, дитя мое! Не печалься тѣмъ, что ты оставилъ меня: я чувствую по печали моей, что скоро послѣдую за тобой и тамъ еще осыплю тебя поцѣлуями и ласками, которыми я здѣсь, съ такою любовію, надѣлялъ тебя!

„Прощай, сынъ Мелиссо! прощай, вся моя радость, прощай жизнь моя!“

Какъ скоро тѣло, несомое шестью начальниками, вынесено было изъ комнаты, народъ испустилъ крики отчаянія; иные рвали на себѣ волосы, другіе били себя въ грудь, всѣ проливали слезы. Тѣло положено было въ лодку и пролежало тамъ цѣлыя сутки. Одинъ старикъ поднесъ королю открытый кокосовый орѣхъ, и король, принявъ его, присудилъ себя жить для счастія своихъ подданныхъ. Послѣ захожденія солнца, тѣло предано было сожженію, пепелъ положенъ въ ладью и отнесенъ на крышу дома покойника. На другой день народъ, казалось, и не помнилъ о прошедшемъ. Прошу истолковать подобныя противорѣчія!

По смерти короля, власть переходитъ всегда въ руки сына, ежели самый пожилой изъ стариковъ, который никогда почти его не оставляетъ, полагаетъ его достойнымъ царствовать. Жена или сестры короля никогда ему не наслѣдуютъ.

Всѣ Каролинскіе острова низки, песчаны, но весьма-плодоносны. Вѣроятно, по какому-нибудь предразсудку, жители не хотятъ разводить ни свиней, ни дворовыхъ птицъ. Во-время путешествія моего съ ними, я замѣтилъ однако-же, что они съ величайшею жадностію ихъ пожирали. Можетъ-быть, скоро наступитъ день, когда они поймутъ всѣ неудобства своихъ обычаевъ, которыя они соблюдаютъ, вѣроятно, изъ уваженія къ святости какого-нибудь обѣта или преданія.

Опытность, которая для всѣхъ людей — вторая натура, научила ихъ принимать осторожность противъ смѣлыхъ предпріятій нѣкоторыхъ враждебныхъ сосѣдей; но пращи суть единственное ихъ оружіе. Искусство; съ которымъ они дѣлаютъ ихъ, доказываетъ, къ-несчастію, что они принуждены были часто употреблять ихъ; но сраженія ихъ почти всегда некровопролитны, и побѣжденные получаютъ только развѣ легкія контузіи или теряютъ клокъ волосъ.

Погодите! просвѣщеніе подвигается, первоначальные народы исчезаютъ; желѣзо и бронза замѣнятъ скоро у Каролинцевъ дубину и пращъ: оружіе есть вѣрный отголосокъ людскихъ страстей.

Я говорилъ объ островахъ Маріанскихъ и Каролинскихъ, о этихъ двухъ гостепріимныхъ сестрахъ, родственныхъ во многихъ отношеніяхъ; теперь слѣдуютъ другія земли, другіе архипелаги, и бодрость моя не ослабѣетъ при изученіи ихъ.

III.
НА МОРѢ.

Штиль.

Почти два дня тому назадъ кипящія волны ударялись о корабль, бросали его, подобно стрѣлѣ, къ горизонту, поднимали до небесъ и ниспускали въ раскрытую пропасть. Величественно и красиво было зрѣлище, ужасно и торжественно; самый безпорядокъ имѣлъ въ себѣ что-то волшебное; но я еще не разсмотрѣлъ, не любовался хорошенько бурею, ураганомъ, чтобы описать ихъ; можетъ-быть, скоро наступитъ день, когда я вамъ объ этомъ разскажу подробнѣе.

Вчера море бушевало, пѣнилось, но замѣтно было, что это не раждающаяся ярость: напротивъ, можно было видѣть, не долго изучая его, что гнѣвъ моря уже истощился и что ревъ его уже ослабѣлъ, вѣтры и гроза пронеслись; эхо бури еще раздавалось, но это было лишь одно эхо, т. е. бѣшенство безъ угрозъ, горячка умирающаго, или лучше, слова прощенія.

Теперь наступила тишина, тишина глубокая, какъ пустыня, — безмолвная, какъ могила; волны болѣе не вздымаются, вѣтеръ болѣе не дуетъ, тучи не покрываютъ небо… только тамъ, тамъ, на горизонтѣ, чорныя фантастическія массы, удерживаемыя невидимою и могущею рукою, готовы снова разразиться надъ усыпленнымъ океаномъ.

Теперь смотрите, смотрите!

Широкое солнце, выказывая все могущество Царя міра, надѣляя пространство милліонами перекрестныхъ лучей своихъ, возвышается надъ безмѣрностію.

Съ ураганомъ, пробудившимъ всю природу, чудовищные киты показались, какъ-бы желая испытать силу и могущество свое; огромные дельфины, быстрые и шумящіе подобно бурѣ, мелькали отъ одного горизонта къ другому; блестящіе бониты, золотыя рыбки, покинули глубину океана, и появлялись на измученныхъ волнахъ. Огромный альбатросъ, мрачный предвѣстникъ скорби, завладѣлъ воздухомъ, махая могущими крыльями своими. А теперь, ничто, ровно ничто не движется, ничего не видать на усыпленномъ океанѣ. Вездѣ неподвижность и тишина; поверхность воды прозрачна, какъ самое чистое стекло; — бѣляки отхлынули къ полюсамъ, буйныя морскія свиньи удалились въ мѣста менѣе тихія; океанъ, воздухъ и небо, казалось, выпросили перемиріе, чтобы отдохнуть, и корветъ, по-среди огромнаго круга, пригвождена. мѣднымъ носомъ своимъ, подобно подводной, крѣпкой скалѣь. Если-же послѣдній вздохъ океана, послѣ коего все умираетъ, одинъ изъ тѣхъ вздоховъ, который скорѣе поймешь, нежели почувствуешь, произведетъ легкій кругъ на поверхности водъ, то корабль покорный рабъ побужденія, покачнется на правую сторону, потомъ подобно колыбели, качаемой внимательною, трепещущею кормилицею; потомъ неподвижность опять водворяется и отнимаетъ всякую надежду. Десять разъ солнце всходило надъ головами нашими, и ничто непредвѣщало пробужденія природы; все и вездѣ таже печальная гармонія смерти, важное величіе тишины. Постоянство матроса устаетъ; мускулы его разслабляются во-время такого всеподавляющаго бездѣйствія, которому онъ не видитъ границъ; напрасно нетерпѣливою ногою колотитъ онъ по опечаленнымъ снастямъ; напрасно, намусливъ руку, выставляетъ онъ ее вверхъ, чтобы узнать, съ какой стороны подуетъ скорѣе вѣтеръ, — ничто не обѣщаетъ ему скораго исполненія желаній. Въ бѣшеномъ нетерпѣніи, онъ схватываетъ юнга, и вооружась линькомъ, бьетъ несчастнаго мальчика, полагая, по безчеловѣчному суевѣрію, что крики его должны нагнать вѣтеръ!..

Ужасныя ругательства, сопровождавшія бури, становятся еще грубѣе и выразительнѣе; тогда это было изліяніе гнѣва противъ силы, съ которою можно было еще совладать; теперь-же это крики ярости, крики льва, захваченнаго въ желѣзныя цѣпи. Непріятель подъ ногами, надъ головой; онъ васъ не трогаетъ, не сталкивается съ вами, — онъ вездѣ, могущъ и ужасенъ, а вы нигдѣ не видите его.

Какъ поразить невидимое? Какъ побѣдить то, что есть и чего нѣтъ?

Хватаясь за послѣднюю надежду, поднимаютъ парусъ, чтобы удостовѣриться, царствуетъ-ли подобная тишина выше; тяжолый парусъ ниспадаетъ, тягчитъ реи, напрасно мучимыя, и походитъ на гробовой саванъ, наброшенный на трупъ.

Вы видѣли тишину дня; тишина ночи еще величественнѣе, потому-что тутъ ежеминутныя противуположности напоминаютъ вамъ, что вы одни въ бездѣйствіи. Каванъ и Сиріусъ, два самыя блестящіе солнца южнаго полушарія, коихъ бѣлыe лучи доходятъ до васъ яркіе и свѣтлые, встаютъ во всемъ блескѣ; вокругъ этихъ чудесныхъ шаровъ показываются по-очереди, идутъ и исчезаютъ, подобно покорнымъ данникамъ, многочисленные легіоны звѣздъ, наполняющихъ безконечность неба, и тогда, какъ тамъ все въ движеніи, здѣсь все неподвижно, — когда все встаетъ и возвышается, ниспадаетъ и ложится, вы одни неподвижны въ мірѣ, вы одни мертвы посреди живаго міра.

Между-тѣмъ, экипажъ, измученный бездѣйствіемъ, ложится на плоты и руслени, устремивъ взоры къ тому пространству, откуда дулъ послѣдній вѣтеръ. Опечаленный, собираясь съ мыслями, онъ съ покорностію осужденнаго ожидаетъ минуты освобожденія. Вдругъ онъ встаетъ, какъ-бы пораженный электрическимъ сотрясеніемъ: вытянувъ шею, выпучивъ глаза и не видя сперва ничего, слушаетъ и смотритъ въ безмолвіи; и вотъ почувствовалъ онъ на лицѣ легкій, нечувствительный трепетъ, говорящій ему, что руки его будутъ заняты и часы оживлены… Онъ не ошибся, поверхность воды приходитъ въ движеніе, покрывается зыбью, это уже не огромная скатерть масла, чистота которой ничѣмъ не испорчена, это волна движущаяся и говорящая; легкое теченіе расширяется и корабль уже шумитъ и трепещетъ; паруса, натянутые, шелестятъ, — мачты кокетливо нагибаются; во всѣхъ движеніяхъ и дѣйствіяхъ слышится тихій свистъ; бугспритъ корвета величественно поднимается, и всѣмъ представляется веселая, утѣшительная будущность.

Изъ всѣхъ феноменовъ, которые море представляетъ неустрашимымъ людямъ, отваживающимся плавать по океанамъ, штиль, безъ сомнѣнія, самый ужасный, самый грозный, самый опасный, самый гибельный; жизнь течетъ съ ревущею бурею, и погасаетъ съ безмолвнымъ штилемъ. Энергія непріятеля вашего придаетъ энергіи и вамъ; вы выпрямляетесь только предъ тѣмъ, кто захочетъ васъ согнуть. Нѣтъ ни чего убійственнѣе ожиданія и спокойствія!

Теперь имѣете-ли вы понятіе о штилѣ посреди океана?

IV.
САНДВИЧЕВЫ ОСТРОВА.

Полковникъ Бракъ и я. — Человѣкъ упавшій въ море. — Смерть Кука.

Еще одно необходимое объясненіе, хотя я до-сихъ-поръ считалъ его безполезнымъ. Мнѣ сказали, что нѣкоторые изъ читателей, раздраженные, вѣроятно, откровенностію моею въ разсказахъ. столькихъ происшествій, гдѣ я былъ дѣйствующимъ лицомъ или зрителемъ, спрашивали насмѣшливо, возможно-ли, чтобы я до сего-дня могъ съ такою подробностію запомнить всѣ малѣйшія обстоятельства, которыя должны бы однако подкрѣпить въ глазахъ ихъ справедливость моихъ разсказовъ. Отъ сомнѣнія до совершеннаго невѣрія одинъ, шагъ; ну! этотъ, шагъ, я не хочу, чтобы его дѣлали. И такъ требуются еще имена собственныя, — вотъ они. Къ тому-же, вещь любопытна сама-по-себѣ; и этотъ анекдотъ не менѣе удивителенъ, чѣмъ другіе, помѣщенные въ моей книгѣ.

Боже мой! если-бы я вамъ разсказалъ тысячи и тысячи фантастическихъ случаевъ, жизни моей, если-бы вы могли слѣдовать за мной съ выхода моего изъ училища по-сіе-время, когда я пишу эти строки, вы увѣрились-бы, вы, которыхъ дни смѣняются въ однообразной тишинѣ и правильности, что мало чье существованіе испытало болѣе моего переворотовъ, и то, что другіе называютъ случаемъ, несчастіемъ, я называю привычкой, почти необходимостію.

Итакъ слушайте;

Въ одну изъ отважныхъ поѣздокъ моихъ по окрестностямъ Ріо-Жанейро, я взялъ въ проводники двухъ смышленыхъ, но, къ-несчастію, весьма-трусливыхъ негровъ, нанятыхъ мнѣ столяромъ Прямой-улицы за четыре патака въ сутки. Пока мы были въ окрестностяхъ королевскаго города, мошенники эти были весьма-послушны и охотно переносили наказанія, которыми я былъ въ-правѣ надѣлять ихъ, за лѣность и недоброжелательство, начинавшія проявляться; но я уже сказалъ, что не умѣю бить невольника, единственно, можетъ-быть, по тому, что всякій себѣ позволяетъ это и что оно даже законами дозволено.

Трое сутокъ продолжалось мое путешествіе, то по ровной дорогѣ, то чрезъ лѣса, рѣдкія плантаціи, ручьи и болота; проводники мои, взбунтовавшись, не были уже проводниками, и я очень-хорошо видѣлъ, что окажу имъ большую услугу, вернувшись назадъ, потому-что чудаки эти боялись всего, исключая меня. Однако-же, такъ-какъ я желалъ продолжать мои изслѣдованія, и такъ-какъ никогда не идешь дальше, какъ въ то время, когда не знаешь, куда идешь, то я громогласно объявилъ свою волю, чтобъ оба негра увидѣли, что необходимо надо повиноваться.

Однако я едва не раскаялся въ своей отважности, и ночь, на четвертыя сутки послѣ отправленія, я принужденъ былъ провести подъ открытымъ небомъ, въ койкѣ, привязанной къ деревьямъ, въ двухъ или трехъ футахъ отъ земли. Оба проводника безропотно заснули возлѣ меня, полагая, что этотъ урокъ моему упрямству заставитъ меня, на слѣдующій день, возвратиться. Я слишкомъ далеко зашолъ, чтобы вернуться, и такъ-какъ путешествіе мое до-сихъ-поръ весьма-мало еще удовлетворило моему любопытству, то я, на слѣдующій день, шолъ все впередъ, ожидая какого-нибудь приключенія. Нѣтъ ничего смѣшнѣе смѣлаго предпріятія безъ результата.

Наступала ночь, и не-смотря на продолжительный путь подъ вліяніемъ раскаленнаго солнца, я удвоилъ шаги, чтобы достичь до прогалины, гдѣ я думалъ найти пристанище. Дѣйствительно, я дошолъ туда, и негры мои указали мнѣ нѣчто въ родѣ пустыхъ шалашей, гдѣ мы могли довольно-удобно укрыться. Послѣ весьма скромнаго ужина, потому-что провизія моя почти вся истощилась, я сбирался заснуть, какъ вдругъ довольно-сильный шумъ возбудилъ вниманіе мое, въ особенности-же вниманіе робкихъ моихъ спутниковъ. Они съ живостію приложили уши къ землѣ и знаками показали мнѣ, чтобы я не шевелился. Вдругъ они вскочили и дрожащимъ голосомъ сказали: Бутикудосъ! бутикудосъ!

Я испугался: вооружась пистолетами, вышелъ я изъ хижины, — за мною негры, — и бросилъ вокругъ себя испытующій взоръ: по-временамъ шумъ приближался. Слова „бутикудосъ“, снова повторенное невольниками, заставило меня содрогнуться. Я бросился на-удачу, упалъ, всталъ, снова кинулся бѣжать; мнѣ казалось, что за мной гонятся, преслѣдуютъ меня, схватываютъ, — я потерялъ голову, разсудокъ, всю энергію и не умѣю опредѣлить, какъ велико было пространство, которое я пробѣжалъ въ нѣсколько часовъ. Повѣрьте мнѣ, страхъ — самая прилипчивая болѣзнь. Что-же это за шумъ столь ужасный, столь страшный? Не знаю, можетъ-быть, шумящій водопадъ, можетъ-быть, гроза, гремѣвшая вдали, а всего вѣроятнѣе бредъ. Какъ-бы то ни было, я бѣжалъ, словно преслѣдуемый тиграми, и слѣдствіемъ трусости моей была потеря самыхъ богатыхъ альбомовъ моихъ, коробочекъ съ бабочками и насѣкомыми и четырехъ или пяти тетрадей путевыхъ записокъ, которыми я очень дорожилъ.

Неутѣшный прибылъ я въ Ріо, потомъ во Францію, и ежели я когда-либо считалъ что нибудь невозможнымъ, то это, конечно, отыскать любезные мои очерки и драгоцѣнные документы.

Что-же! Нѣсколько времени тому назадъ, храбрый полковникъ Бракъ, нынѣ генералъ, отправился въ Бразилію, проникъ во-внутренность этой обширной Имперіи, углубился въ степи и нашолъ въ одной хижинѣ дикихъ мои записки и альбомы, догадался, что они принадлежатъ мнѣ и однажды возвратилъ мнѣ ихъ, радуясь не менѣе меня, получавшаго свои богатства, и встрѣтившаго ихъ какъ друзей, которыхъ смерть была оплакана. Я назвалъ генерала Брака: есть произшествія, для удостовѣренія въ которыхъ пріятно найти опору.

Это однако одно изъ незначительныхъ происшествій, которое я доселѣ забылъ разсказать вамъ. Теперь станемъ продолжать свое путешествіе.

Я сказалъ уже, съ какимъ чувствомъ сожалѣнія покинулъ я Гухамъ. Не успѣешь сдѣлать пріятныхъ привычекъ, не успѣешь заключить священныхъ обѣтовъ, которые желалъ-бы исполнить, какъ вдругъ раздается пушечный выстрѣлъ, и обязанность, возвышая голосъ, все уничтожаетъ, все разрушаетъ.

Мы подняли якорь при благопріятной погодѣ и явились передъ Аганьей, чтобы высадить на берегъ великодушнаго губернатора Маріанскихъ острововъ, согласившагося сопутствовать намъ въ теченіе нѣсколькихъ часовъ.

Сильный вѣтеръ подулъ, — мало-помалу городъ исчезъ, — красивые кокосовые деревья погрузились въ волны, и намъ вскорѣ остались одни воспоминанія.

Всѣ больные наши выздоровѣли и укрѣпились, припасы были свѣжи, и хотя переѣздъ предстоялъ долговременный, но лица прояснились, ибо никто не заразился проказой, что жители тѣхъ странъ, вѣроятно, сочли чудомъ.

Ротта, Агриганъ, Тиніанъ, Сейпанъ, Аганьянъ, Анатаксанъ промелькнули мимо насъ, съ своими разверзтыми, широкими кратерами, и три дня спустя, мы плыли посреди обширнаго океана. Вдругъ раздался крикъ: „Человѣкъ упалъ въ море!.. человѣкъ упалъ въ море!..“

Среди многочисленныхъ, часто драматическихъ эпизодовъ жизни моряка, я забылъ помѣстить этотъ, по моему мнѣнію, довольно-занимательный, довольно-любопытный эпизодъ.

Когда судно разбивается объ острыя скалы, на которыя выбрасываются изтерзанные обломки труповъ и корабля; когда кораблекрушеніе поглощаетъ все, и тѣла, и богатства; когда, потонувъ въ открытомъ морѣ, все исчезаетъ съ поверхности водъ, — офицеры, матросы и пассажиры находятъ, можетъ-быть, утѣшеніе въ этой мысли: мы умремъ всѣ, и вы напрасно станете обвинять ихъ въ эгоизмѣ, не разсудивъ хорошенько.

Видите-ли, я долго размышлялъ посреди опасностей разнаго рода, которыхъ я былъ свидѣтелемъ, и понялъ, что разрушеніе міра менѣе тронуло-бы насъ, нежели несчастіе частное, личное, отдѣльное. Не моральное-ли это противорѣчіе? Боже мой! да развѣ ихъ мало въ сердцѣ человѣческомъ!

Послѣднія слова человѣка умирающаго на корабль: „Море скоро поглотитъ меня, гробница моя будетъ вездѣ и нигдѣ: волны не оставляютъ слѣдовъ того, что алчность ихъ поглощаетъ, и чрезъ нѣсколько минутъ послѣ того, какъ меня кинутъ въ нихъ, напрасно будутъ отыскивать мои остатки.“ Между-тѣмъ, эти холодные друзья, проходящіе мимо меня и бросая, увы! можетъ-быть, взглядъ безъ участія, они станутъ продолжать отважную поѣздку свою, посѣтятъ новые климаты, будутъ разгуливать подъ новыми небесами, и потомъ увидятъ снова отечество свое, семейства, насладятся славою, будутъ счастливы, вспоминая о прошедшихъ бѣдствіяхъ, скажутъ старой матери моей, что я умеръ во-время переѣзда… И старуха мать станетъ молиться за сына своего, растерзаннаго и съѣденнаго тысячами рыбъ, въ холщевомъ его гробѣ.

Во-время-же общаго несчастія душа возвышается, сердце укрѣпляется; вѣтры, волны, буря гремитъ надъ головою вашею, вы твердѣете при ихъ ярости, при ихъ угрозахъ: чѣмъ жарче бой, тѣмъ болѣе находите вы силъ, чтобы побѣдить, и ежели наконецъ, побѣжденные, вы падаете подъ могуществомъ стихій, то все еще говорите: „Ничего не останется послѣ насъ, кромѣ воспоминанія.“ Никто нестанетъ отыскивать одного человѣка умершаго, про котораго знаютъ, что онъ точно умеръ посреди столь многихъ другихъ, еще живущихъ, тогда какъ весь міръ полетитъ отыскивать сомнительное несчастіе.

Самая ужасная мысль для того, кто долженъ сказать жизни „прости“», состоитъ не въ томъ, чтобы умереть ненавидимымъ, но забытымъ. По моему, забвеніе есть вторая могила, во сто разъ безмолвнѣе той, которую вырываютъ намъ въ землѣ; забвеніе есть всегда наказаніе: — ненависть можетъ быть утѣшеніемъ.

Человѣкъ въ морѣ!

Когда ночь темна, когда вѣтры свистятъ, буря реветъ, экипажъ тихо повторяетъ: Человѣкъ въ морѣ! Это минутное дѣло; корабль идетъ, въ вахтенной книгѣ отмѣтятъ, довольно-неправильными фразами, что человѣкъ упалъ въ воду и что буря не дозволила подать ему помощи. Все сказано, все сдѣлано.

Но ежели вѣтерокъ небольшой, увѣряю васъ, что на волнахъ и на корабль все въ тревогѣ; ибо за усиліями слѣдуетъ успѣхъ.

Человѣкъ въ морѣ!.. Живѣй, бери топоръ, руби гинь-лопарь! — спасительная бочка падаетъ, держится прямо; человѣкъ плыветъ, еще плыветъ, одушевляется мыслію, что друзья его не покидаютъ, видитъ спасительный пунктъ, ему предлагаемый, стремится къ нему, достигаетъ его; проклятая волна вырываетъ бочку у него изъ рукъ, наконецъ, онъ схватывается за нее, уцѣпляется, садится на нее, какъ на подвижное кресло, становится на ноги, и качаясь вмѣстѣ съ ней, бросаетъ боязливый взглядъ къ удаляющемуся кораблю, потому-что корабль, получивъ уже однажды полетъ свой, летитъ съ такою силою, что ничто, конечно, не можетъ остановить его или уменьшить ходъ; паруса, столь искусно устроенные, двигаются извѣстными, правильными законами; такую-то веревку нельзя развязать прежде другой и (я не говорю съ вами языкомъ моряка для того, чтобы вы лучше меня поняли) такой-то парусъ нельзя свернуть прежде другаго, иначе все, и люди, и зданіе, подвергнется опасности. He-смотря на проворство корветта, на морѣ онъ довольно-тяжолое зданіе для движеній, потому-что онъ тоже долженъ имѣть здоровые бока, сильныя руки, сильный киль, изъ цинка или мѣди.

Однакоже человѣкъ, упавшій въ море, замѣчаетъ, что ходъ корабля уменьшается, выходитъ изъ вѣтра; поворотили бортъ; спустили лодку, смѣлые матросы снаряжаютъ ее съ усердіемъ дружбы и человѣколюбія. Они тоже подвергаются большой опасности, ихъ тоже поднимаютъ кипящіе валы, но тамъ погибаетъ одинъ изъ товарищей ихъ: онъ ожидаетъ ихъ, полагается на ихъ мужество, на ихъ преданность.

Вѣтеръ подулъ сильнѣе, корабль подверженъ опасности, — настаетъ ночь, мрачная, грозная… Нужды нѣтъ: кормчій лодки не перемѣняетъ пути, голосъ его присоединяется къ шуму бури, — онъ зоветъ, ищетъ, ищетъ еще; взоръ его погружается во мракѣ, онъ видитъ друга своего, стоящаго на вершинѣ спасительной бочки. «Туда, туда, ребята, онъ услыхалъ насъ. Плыви! плыви! работай веслами, — вотъ мы и здѣсь… греби назадъ теперь, слушайся руля! Канатъ! держи крѣпче! взлѣзай, взлѣзай-же! онъ спасенъ!..»

Но корабль, гдѣ онъ теперь? Горизонтъ съузился, раскаты грома заглушаютъ пушечные выстрѣлы. Шквалъ дуетъ со всѣхъ сторонъ горизонта, и лодка безпрестанно кружится, не смотря на усилія управляющаго ею; но онъ не теряетъ бодрости, и работаетъ съ тѣмъ-же хладнокровіемъ, потому-что его долгъ уступить тогда только, когда не достанетъ силъ.

Вся ночь проходитъ въ этой ужасной сценѣ, ночь торжественная для всѣхъ, страшная для слабой лодки, жестокая на кораблѣ, гдѣ, уцѣпясь за снасти, и матросы, и капитанъ вопрошаютъ жадными взорами каждый валъ… По временамъ всѣ молчатъ, чтобы лучше слышать, но только одинъ ревъ бури доходитъ до нихъ.

— Вотъ онъ! восклицаетъ утѣшительный голосъ.

Мрачное молчаніе слѣдуетъ за восклицаніемъ, всѣми повтореннымъ; молчаніе священное, ужасное, когда сердце трепещетъ и души углубляются въ одну печальную мысль… То былъ не онъ!

Дня черезъ два, завтра, можетъ-быть, сегодня, лодка, оставленная людьми и Богомъ, будетъ позорищемъ кровопролитнѣйшихъ сценъ; эти друзья, столь жаркіе, столь пламенные, столь приверженные, яростно нападутъ другъ на друга, растерзаютъ себя ногтями, зубами, будутъ пить кровь одинъ другаго, и потомъ, когда удовлетворятъ голоду и жаждѣ, новая жертва въ ужасномъ томленіи будетъ ожидать очереди — служить пищею безпрестанно-возрастающему голоду!

Взгляните теперь на этихъ людей, недавно столь мужественныхъ! Неподвижные весла висятъ вдоль борта; скрестивъ руки на запыхавшейся груди, они отдыхаютъ; страхъ голода есть ужасное мученіе, и ни одинъ однако не обвиняетъ въ несчастіи того, кого они спасли: напротивъ, онъ будетъ послѣднею жертвою! Отчаяніе тоже имѣетъ свое великодушіе.

Лодка поднимается и опускается по произволу волнъ; эти морскія туловища качаются вмѣстѣ съ лодкою, не думая о томъ, чтобы поддержать равновѣсіе, которое заранѣе указываетъ имъ минуту, когда волна покачнетъ лодку на-право или на-лѣво: это тѣла безъ воли, безъ опоры, безъ жизни… Вдругъ раздается гнѣвный голосъ, какъ-бы выскочившій изъ горнила:

— Что-же! канальи! наше мужество умерло, что-ли, наши силы развѣ исчезли? Какъ! развѣ нѣтъ надежды! Неужели вы не хотите сдѣлать послѣдняго усилія воротить на корабль друга, котораго мы искали! За весла! Матросы, за весла! И если корветтъ ушолъ, завтра, всѣ вмѣстѣ, мы опрокинемъ эту раковину и напьёмся изъ огромной чаши, пожавъ другъ-другу руку. Лучшеже пить соленую воду, нежели кровь! За весла, матросы!…

Это — гальваническое потрясеніе, пробудившее трупъ; могучія руки сгибаются и выпрямляются въ правильномъ тактѣ, волны свистятъ, потухшіе глаза воодушевляются, языкъ напѣваетъ одну изъ матроскихъ пѣсень, которыя сожгли-бы страницы моей книги, ежелибы я осмѣлился ихъ написать; но есть еще дружескіе взгляды, пожатія рукъ; есть еще благородные матросы, готовые, ежели небо поможетъ имъ, снова начать эту жизнь, исполненную пожертвованій и преданности, жизнь, которую они на себя приняли.

На горизонтѣ показалась заря; усталый взоръ не можетъ обхватить пространства; вѣтеръ не бушуетъ уже такъ сильно. Вдругъ: — «Корабль! корабль!» — и радость объяла сердца всѣхъ, одна изъ тѣхъ радостей, отъ которыхъ можно сойти съ ума, радость, непонятная прочимъ людямъ, одна изъ тѣхъ радостей, которыя можно сравнить съ съ мукой.

Корабль! И оттуда тоже усмотрѣли отважную лодку, употребляющую всѣ усилія, чтобы доплыть. Два друга, бѣгущіе навстрѣчу одинъ другому, скоро сошлись.

— Въ дрейфъ теперь! Канаты на правую сторону! они тамъ, они причаливаютъ! Спасли-ли они Астье, его, который спасъ такъ много другихъ?.. Да… нѣтъ… да… вотъ онъ! онъ правитъ рулемъ, усталый, измученный. Левекъ уступилъ ему свое мѣсто.

— Ну, вымокли-же они! вскричалъ Пёти, взбѣшонный тѣмъ, что его не выбрали на работу, или лучше сказать, на праздникъ. Эки утки! Все равно впрочемъ, они хорошіе ребята, настоящіе матросы. Эко счастье напиться пьянымъ съ людьми такого десятка? Не такъ-ли, г. Араго?

— Молчи, болтунъ!

— Вотъ, видите-ли, радость настоящій трезвонъ: у нея десять языковъ, она шумитъ… Астье вернулся.

Вотъ они всѣ на палубѣ! всѣ! а взоры обращены лишь на одного.

— Ну, ну, онъ ничего! сказалъ докторъ; однако-же дайте ему скорѣе стаканъ водки для подкрѣпленія.

— Чортъ возьми! вскричалъ Пёти: этакъ пожалуй и я готовъ броситься въ воду! Экой счастливецъ этотъ Астье!

И эти матросы-спасители, эти неустрашимые люди, съ такою геройскою храбростію, съ такимъ удивительнымъ самоотверженіемъ боровшіеся съ вѣрною почти смертію, теперь, спокойные, довольные, начинаютъ прежній образъ жизни; и корветтъ поворачивается, и въ книгу его помѣстили слѣдующія слова, замѣчательныя по простотѣ своей: Сегодня… во-время бури, человѣкъ упалъ въ воду: марсовой Астье, матросъ № 36. Двѣнадцать человѣкъ сѣли въ маленькую лодку, и послѣ 8-ми часовъ трудной работы, успѣли спасти своего товарища, который дожидался ихъ, вскарабкавшись на спасительную бочку.

Въ тотъ-же вечеръ сказалъ я Астье:

— Ну, что, любезный! о чомъ ты думалъ, когда увидѣлъ, что корабль уходитъ.

— Во-первыхъ, что онъ чертовски скоро шолъ.

— А потомъ?

— Что маневры дѣлались больно тихо.

— А еще?

— Я думалъ, что вы всѣ крѣпко обо мнѣ жалѣете.

— Думалъ-ли ты о томъ, что тебя можно спасти?

— Ни мало; но когда имѣешь такихъ друзей, какъ Бартъ, Віаль, Левекъ, Шошонъ, Труба, Маршэ и Пёти, то всегда надѣешься.

— И меня тамъ не было! вскричалъ Пёти, слушавшій нашъ разговоръ: но если-бы ты не назвалъ меня, я-бы тебя уничтожилъ. Г. Араго, позволите-ли вы намъ выпить за ваше здоровье?

— Я тебѣ не мѣшаю.

— Въ которомъ отдѣленіи ваша водка?

— Чудакъ! вѣдь я тебѣ не говорилъ.

— Да вѣдь это само-собою разумѣется! Какъ-же мы можемъ безъ того чокнуться?.. Въ которомъ отдѣленіи?

— Тамъ, возлѣ моей рамы.

— О! довольно, я ее знаю на-память; тамъ есть одна початая, въ углу, налѣво… покорно благодарю, сударь.

Вечеромъ Пёти былъ пьянѣе вина; Астье, который былъ крѣпче, устоялъ, и на другой день уже не говорили о происшествіи, случившемся на-канунѣ.

Въ числѣ развлеченій моряка, я забылъ объ этомъ; согласитесь, что стоило разсказать его. Не знаю, можно-ли найти ужаснѣе сюжетъ для драмы!

Между-тѣмъ мы находились недалеко отъ главнаго изъ Сандвичевыхъ острововъ, и ежели-бы теченіе не относило насъ мы должны были-бы вскорѣ увидѣть на горизонтѣ точку, обрызганную кровію, гдѣ Кукъ въ послѣдній разъ говорилъ съ неустрашимыми своими матросами. Устремивъ взоры на горизонтъ, каждый изъ насъ искалъ, посреди облаковъ, новаго отдыха, и ничто еще не показывалось.

— Земля! закричалъ наконецъ караульный: земля передъ нами!

Вотъ новые люди, новые нравы, новая природа; путешествія на морѣ невыразимо привлекательны для того, кто любитъ противоположности; одинъ шагъ показываетъ ему крайности.

Корветъ важно подвигался впередъ, и чрезъ нѣсколько часовъ мы принуждены были убавить парусовъ; но берегъ, который былъ передъ нами и о которомъ мы воображали, что онъ огромной вышины, представился взорамъ нашимъ низкимъ и ничтожнымъ, вездѣ избитый, костлявый, странный, перерытый глубокими рвами и широкими бухтами, въ которыя волны быстро впадали. Наконецъ тучи разсѣялись, и надъ ними, выше даже вѣчныхъ снѣговъ экваторіальныхъ странъ, показались три гигантскія главы, отъ которыхъ мы не могли оторвать жадныхъ взоровъ. О! это было величественно и чудно, это переносило насъ къ прошедшему, потому-что картина, столь хорошо описанная Кукомъ, пробуждала всѣ воспоминанія наши…. Слушайте это прошедшее.

Въ одинъ день, съ восходомъ солнца, при чудной погодѣ, въ прелестной гавани Киракакоа, стояли на якорь, въ недальнемъ разстояніи одинъ отъ другаго, два корабля. Три огромные конуса лавы, составляющіе островъ Овгіе или Овайги, подавляя его широкими стопами и возвышаясь фіолетовыми главами своими выше облаковъ, отражали косые лучи, позлащавшіе бока ихъ, изрытые горною смолою. Мовна-Лае расширялся, какъ-бы для того, чтобы ничего не потерять изъ печальной сцены, готовившейся посреди молчаливой бухты; Мовна-Роа простиралъ гранитныя плеча свои надъ своимъ братомъ, а Мовна-Ка, самый старшій, осѣнялъ ихъ сѣдою главою своею, которой гигантская тѣнь отражалась на самомъ горизонтѣ. Берегъ походилъ на землю, вспаханную въ безпорядкѣ; можно было догадаться, что кровопролитный бой происходилъ наканунѣ; тамъ и сямъ виднѣлись еще клочки европейской одежды, сломанные дротики, расколотыя палицы, клочки плащей, перьевъ и касокъ, до половины втоптанныхъ въ песокъ. Кокосовые деревья весело гордились могущественнымъ величіемъ своимъ, бананы выказывали сладкіе, масляные плоды свои; красивые пальма-кристи, насаженные въ видѣ сжатой аллеи, видѣли подъ зубчатыми листьями своими мужчинъ, женщинъ, дѣтей, которые ходили взадъ я впередъ, пожимая другъ другу руки и говоря нѣсколько словъ на ухо, топая ногами, танцуя и бросая жадный взоръ на море, гдѣ все было безмолвно.

Можно было подумать, что на берегу праздникъ, со всѣми его радостями, а на морѣ трауръ, подавляющій душу.

И путешественникъ не ошибся-бы въ своихъ предположеніяхъ: оно дѣйствительно такъ и было. Отъ-чего-же это? Отъ-чего, спрашиваете вы? Отъ-того, что на вершинѣ одного утеса, впадавшаго въ гавань, было огромное кровавое пятно. Отъ-того, что самый безстрашный морякъ цѣлаго міра, самый храбрый, самый справедливый, самый предпріимчивый, палъ тамъ, поражонный деревяннымъ кинжаломъ, въ ту самую минуту, когда приказывалъ офицерамъ и матросамъ своимъ не стрѣлять по островитянамъ. Отъ-того, что тамъ умеръ Кукъ, открывъ двадцать новыхъ міровъ, и изтерзанные останки его, уцѣлѣвшіе отъ зубовъ жителей Сандвичевыхъ острововъ, переданы были преемнику его Кингу, и отъ-того, что гавань Каракакоа безмолствовала, чтобы лучше внимать послѣднему прощанію сотоварища съ великимъ человѣкомъ.

На палубѣ корабля стоитъ желѣзный гробъ, надъ которымъ знамя Британіи разстилаетъ горделиваго леопарда своего. Экипажъ, стоя съ стѣсненнымъ сердцемъ, съ глазами полными слезъ, склонивъ непокрытыя главы, ожидаетъ печальнаго сигнала. Реи въ безпорядкѣ; вездѣ безпорядокъ, безпорядокъ, означающій печаль и отчаяніе. Вдругъ съ правой и съ лѣвой стороны зазвучала мѣдь; выстрѣлы слѣдуютъ правильно одинъ за другимъ; островъ Овайги содрогается, островитяне убѣгаютъ во внутренность острова, какъ будто-бы имъ угрожала минута мщенія… Молчаніе… Слушайте, слушайте: послышался шумъ, море раскрылось и опять закрылось; оно приняло въ нѣдра свои, навѣчно, безсмертнаго кормчаго, въ теченіе столькихъ лѣтъ владычествовавшаго надъ нимъ, того, кто такъ хорошо изучилъ его, такъ хорошо понялъ.

Тамъ, на днѣ гавани Каракакоа, кровавые останки Кука! Но слава его вездѣ, но почтенное имя его повторяется во всѣхъ частяхъ свѣта.

V.
САНДВИЧЕВЫ ОСТРОВА.

Коокини. — Губа Каіякакоа. — Каироа. — Посѣщеніе холма, гдѣ убитъ Кукъ.

Исторія путешествій, равно какъ и всѣ исторіи, говоритъ, что Кукъ открылъ Сандвичевы острова, назвавъ ихъ именемъ одного важнаго министра.

И что-же! всѣ исторіи лгутъ, или, по-крайней-мѣрѣ, всѣ ошибаются. Достовѣрно то, что Испанецъ Гаэтано первый открылъ великолѣпный этотъ архипелагъ, волнуемый столькими земными потрясеніями.

Морскіе разбойники опустошали западные берега Америки; счастливыя сраженія или долгое, опасное плаваніе чрезъ мысъ Горнъ, могли только доставить имъ случай, снабжать съѣстными припасами суда свои, обѣднѣвшія отъ труднаго крейсированія.

Гаэтано жестоко преслѣдовалъ ихъ, и въ одну изъ жаркихъ поѣздокъ къ западу, увидѣлъ на горизонтѣ чорную точку, которую принялъ сперва за непріятельскій корабль. Онъ храбро направилъ путь свой къ нему. Это былъ Овайги. Воротясь въ Лиму, онъ послалъ письмо къ Карлу V, и увѣдомляя его о счастливомъ открытіи своемъ, просилъ позволеніе удалить на картѣ положеніе острова десятью градусами, для того, чтобы не указать его морскимъ разбойникамъ, на что монархъ согласился изъ политическихъ видовъ, мудрость которыхъ понятна… Итакъ Гаэтано помѣстилъ главный изъ Сандвичевыхъ острововъ между 9 и 11° вмѣсто 19 и 20°, надѣясь тѣмъ удовлетворить и своей славѣ и выгодамъ Испаніи.

Тѣмъ хуже для того, у кого станетъ столько жалкаго духа, чтобы рѣшиться скрыть какой-нибудь успѣхъ; придетъ позже другой и присвоитъ его себѣ, сдѣлавъ его гласнымъ. Хотя желѣзные круги, найденные Кукомъ на Овайги, и страхъ, оказываемый островитянами при одномъ только видѣ огнестрѣльнаго оружія, говорили въ пользу Гаэтано, совсѣмъ тѣмъ исторія путешествій умно называетъ Кука открывателемъ этой группы волканическихъ острововъ, которымъ предназначено было сдѣлаться важными въ торговыхъ сношеніяхъ Европы съ Восточною Индіею. Что касается до насъ, то мы съ помощію благопріятнаго вѣтра держалась полтора льё отъ берега, и миновавъ его подъ всѣми парусами, искали пристани Каракакоа, гдѣ хотѣли бросить якорь.

Въ теченіе цѣлаго дня мы кружились вокругъ гигантскаго основанія Мовна-Лае и гора не измѣняла почти своего вида: такъ правиленъ конусъ. Онъ голъ на вершинѣ, голъ по бокамъ; одна подошва представляетъ взору лишь нѣсколько пальмовыхъ кустарниковъ, подъ которыми умираютъ волны. На другое утро, мы очутились передъ маленькимъ селеніемъ, состоявшимъ изъ двадцати хижинъ; оттуда выѣхала байдара, управляемая двумя людьми, и направилась къ намъ. Подъѣхавъ на разстояніе голоса, они остановились и сказали намъ нѣсколько словъ, на которыя мы отвѣчали съ помощію англійскаго словаря, но никакъ не могли растолковать имъ, что ищемъ гавани Каракакоа. Вскорѣ показалось другое маленькое селеніе Каіа, расположенное на днѣ оврага; оттуда тоже выѣхали къ намъ байдары, на коихъ находилось около дюжины островитянъ дикаго вида, съ пронзительнымъ голосомъ, которые, но-смотря на дружескіе знаки наши, никакъ не хотѣли взойдти на корабль.

— Что эти морскія свиньи боятся развѣ, чтобы ихъ не съѣли? говорилъ Пёти, товарищамъ своимъ. Я увѣренъ что они жостки, какъ морскіе телята. Смотрите, вотъ одинъ плыветъ. Чортъ возьми! какъ онъ работаетъ! это не человѣкъ, это невозможно! онъ уходитъ шесть узловъ… Экая морская свинья! Я мирюсь съ нимъ за это.

Дѣйствительно, одинъ островитянинъ бросился въ воду и, будучи храбрѣе другихъ, подплылъ къ намъ, желая спросить, вѣроятно, не нужно-ли намъ лоцмана; но такъ-какъ вдали видѣли мы, съ помощію подзорныхъ трубокъ, строенія и хорошо-укрытую бухту, то мы оставили смѣлаго пловца, который вернулся на свою байдару, и направили путь въ Каіакакоа, не полагая нисколько, что Каракакоа уже сзади насъ.

Но на-пути засталъ насъ штиль; ночь провели мы передъ селеніемъ Краіесъ, выстроеннымъ на отвѣсномъ, невысокомъ утесѣ, о который море сильно ударялось. Огни, зажжонные на всемъ берегу, доказывали намъ, что и тамъ находились живыя существа; но положеніе ихъ должно было быть весьма-печально и бѣдственно, потому-что лава не допускала цвѣсти никакой зелени: все казалось мертвымъ на отвѣсѣ конуса, въ нѣдрахъ котораго кипитъ густая горная смола.

Съ восходомъ солнца большое количество байдаръ съ однимъ только коромысломъ окружило корветтъ; съ каждой байдары женщины разныхъ лѣтъ и разной дородности, съ крикомъ просили у насъ позволенія взойти на палубу, и не трудно было догадаться, что хотѣли онѣ намъ предложить въ обмѣнъ нашихъ бездѣлокъ.

У этого народа, увы! слова: образованіе и стыдъ не имѣли никакого смысла, и наши отказы, не очень-похвальные въ ихъ глазахъ, дали имъ, вѣроятно, жалкое понятіе о нашихъ нравахъ и привычкахъ. Къ-тому-же, по справедливости, должно присовокупить, что почти всѣ эти жирныя, голыя женщины были отвратительно-гадки.

Въ шесть часовъ, большая байдара съ двойнымъ коромысломъ подвезла къ кораблю начальника одного селенія, болѣе обширнаго; онъ пошелъ къ командиру, оставивъ жену свою на палубѣ, на произволъ самыхъ отчаянныхъ матросовъ; никто не хотѣлъ воспользоваться случаемъ, и воротись, онъ едва не прибилъ жену, за малый успѣхъ ея прелестей. Два человѣка, сопровождавшіе ее, протанцовали, или лучше сказать, протопали ногами какую-то пляску съ разными судорожными движеніями, сопровождая ихъ гортаннымъ пѣніемъ, весьма-непріятнымъ; но такъ какъ вѣтеръ начиналъ дуть, то палуба вскорѣ была очищена отъ несносныхъ посѣтителей. Нѣсколько часовъ спустя, мы бросили якорь въ гавани Каякакоа, и каждый изъ насъ, смотря по своимъ занятіямъ, готовился къ новымъ поѣздкамъ.

Передъ нами, на разстояніи длины двухъ кабельтовыхъ, находилось нѣчто похожее на городъ, выстроенный амфитеатромъ; едва только узнали проснувшіеся жители о нашемъ пріѣздѣ, какъ со всѣхъ сторонъ съ берега пустилось огромное количество большихъ, красивыхъ байдаръ объ одномъ и о двухъ коромыслахъ, одни управляемыя мужчинами, большая часть молодыми дѣвушками, полузакрытыми шелковистыми передниками; тысячами гримасъ и жестовъ испрашивали онѣ позволеніе взойдти на палубу. Однакоже это столица, называемая Каерооа, и отсюда, безъ сомнѣнія, распространились правы по селеніямъ, мимо которыхъ мы проѣзжали два дня тому назадъ. Неужели-же въ самомъ-дѣлѣ чѣмъ многочисленнѣе сборища людей, тѣмъ они развратнѣе?

Сидя на русленяхъ корвета, держа на колѣнахъ мою памятную книжку, съ карандашомъ въ рукѣ, я по-временамъ бросалъ взглядъ на одну изъ хорошенькихъ посѣтительницъ и просилъ ее постоять неподвижно, чтобъ срисовать ее, на что она давала мнѣ понимать, что близь меня это легко исполнить и что тогда она даромъ сдѣлаетъ то, за что съ байдары просила подарка. Мы полагали, что на Сандвичевыхъ островахъ просвѣщеніе было сильнѣе, и были въ-правѣ думать, что Англичане, имѣющіе тамъ нѣсколько конторъ, должны были-бы исправлять у этого народа столь добраго, столь довѣрчиваго, безстыдное распутство, имѣющее всегда нѣчто печальное и возмутительное.

Посреди этихъ байдаръ, столь красивыхъ и управляемыхъ съ чрезвычайною ловкостію, показывались, по-временамъ, женщины, лежа или скорѣе сидя на гладкой доскѣ, называемой паба, сдѣланной въ видѣ аккулы. Когда онѣ хотятъ подвигаться, то ложатся на брюхо, и руки служатъ имъ вмѣсто веселъ, такъ-что половина туловища высовывается изъ воды. Ежели онѣ хотятъ остановиться, онѣ выпрямляются, садятся и слабо качаются по произволу волнъ. Увѣряю васъ, что это очень-любопытно, какъ для взора, такъ и для науки.

Желая испытать ловкость ихъ въ плаваніи, и провѣрить разсказы о проворствѣ женщинъ Сандвичевыхъ острововъ на днѣ воды, мы часто показывали имъ медаль или нѣсколько су, привязанныхъ къ ленточкѣ, обѣщая это той, которая достанетъ ихъ; могучею рукою бросали мы ихъ въ море; вдругъ около дюжины женщинъ бросались, исчезали и вскорѣ появлялись, сопровождая искуснѣйшую или проворнѣйшую, которая съ тріумфомъ показывала подарокъ нашъ. Намъ не надоѣдало это столь любопытное и новое для насъ зрѣлище.

Въ девять часовъ большая байдара, красивѣе прочихъ, о двѣнадцати гребцахъ, привезла на корабль градоначальника. Онъ былъ ростомъ шести футовъ и трехъ дюймовъ (французскихъ), лицо красивое, кроткое, широкая грудь, красивая прическа, дѣтская улыбка. Онъ до-половины прикрытъ былъ плащомъ, который выказывалъ намъ пропорціональность всѣхъ частей тѣла его, и рѣдко можно встрѣтить человѣка, сложеннаго лучшеэтого началѣника Сандвичанъ. Впрочемъ, пристойный видъ, съ которымъ онъ явился, языкъ (онъ чисто говорилъ по-англійски), избранныя выраженія; ребенокъ, вооруженный красивымъ опахаломъ, отгонявшій насѣкомыхъ; порядочно одѣтый офицеръ, сопровождавшій его, видимая поспѣшность, съ которою окружавшія насъ байдары спѣшили дать ему дорогу; красота, чистота и обширность его лодки, все-это удостовѣрило насъ вскорѣ, что мы имѣемъ дѣло съ важнымъ лицомъ. Дѣйствительно, нѣсколько спустя, узнали мы, что это шуринъ короля, что онъ назывался Коокини, что Англичане прозвали его Джонъ-Адамсъ, что онъ былъ губернаторомъ Каіерооа и всей части берега, и единственный главный начальникъ, несопровождавшій Уріуріу въ Тоіаі.

Боясь не имѣть болѣе къ тому случая, хотѣли мы испытать силу его по динамометру; онъ охотно на то согласился и догнулъ стрѣлку до 93½, пунктъ, до котораго никто не достигалъ; сила крестца не была въ пропорціи съ силою рукъ.

Коокини обѣщалъ командиру мѣсто, удобное для устройки обсерваторіи; увѣрилъ его, что мѣсто, гдѣ онъ будетъ дѣлать свои наблюденія, будетъ табу (священно) для всѣхъ жителей; но предупредилъ, что прежде, нежели снабдитъ насъ необходимыми припасами, долженъ дать знать о томъ королю, что потребуетъ трехъ или четырехъ дней отсрочки. Впрочемъ онъ увѣрялъ, что посредствомъ мѣны или піастровъ, можно достать на берегу нѣкоторую провизію; что-же касается до воды, то это весьма-затруднительно, потому-что въ окрестностяхъ нѣтъ прѣсной воды, и жители пьютъ солоноватую. Потомъ прибавилъ, что если мы не намѣрены перемѣнять якорнаго мѣста, то онъ съ охотою будетъ служить намъ во всѣхъ нуждахъ нашихъ.

Удовлетворенные такими снисходительными предложеніями, мы стали переносить на берегъ нужные инструменты.

— Чортъ возьми! сказалъ мнѣ Пёти, увидѣвъ сходящаго Коокини: корабль облегчается. Вотъ ка-бы побольше такихъ матросовъ! была-бы разница! Онъ съ палубы достанетъ рифъ большаго паруса; то-то была-бы рота волтижеровъ изъ двухъ или трехъ-сотъ такихъ ребятъ!

— Ты не больно осмѣлился смѣяться ему подъ носъ, какъ владѣтелю Гебеи?

— Не мудрено, мнѣ и не достать такъ высоко. Развѣ смѣяться подъ колѣна.

— То-есть, онъ тебя напугалъ.

— Напугалъ, онъ! Коли такъ, божусь вамъ, что онъ мнѣ за это заплатитъ.

— Вѣдь я пошутилъ; я тебя знаю, знаю, что ты никого не испугаешься.

— Ни его, ни пятидесяти такихъ какъ онъ. Скажите-ка, г. Араго, правда-ли, что онъ губернаторъ города?

— Правда, и обѣщалъ намъ съѣстныхъ припасовъ.

— Да! онъ славный малый. Не обѣщалъ-ли онъ и водки?

— Да.

— Онъ настоящій Кесарь. Коньяку что-ли?

— Не совсѣмъ, водку эту называютъ ава.

— Ба!

— Ава.

— Понимаю. Она пьяна?

— Гораздо-пьянѣе коньяка.

— Въ такомъ случаѣ, да здравствуетъ ава и благородный губернаторъ Кокини!

Гавань Каіякакооа обширна и безопасна; высокія горы, защищающія ее отъ самыхъ постоянныхъ вѣтровъ; высота Коваова, находящаяся на сѣверѣ, гдѣ погибъ Кукъ, и высота Кароа на югѣ, препятствуютъ слишкомъ большимъ приливамъ моря. Плоскій берегъ красивъ; нѣсколько строеній и два далеко вдавшіеся вала доставляютъ безопасную защиту судамъ.

Городъ Каіерооа довольно обширенъ, но дома, или, лучше сказать, хижины, такъ отдалены одна отъ другой, особенно-же на склонѣ холма, что ихъ невозможно считать въ связи съ тѣми, которые расположены въ долинѣ, гдѣ, по-крайней-мѣрѣ, небольшія, ровныя тропинки образуютъ улицы и проходы, довольно-порядочные. Многіе дома выстроены изъ камня, соединеннаго цементомъ; другіе изъ маленькихъ досокъ, рогожъ или пальмовыхъ листьевъ, весьма-хорошо связанныхъ и непропускающихъ ни дождя ни вѣтра. Большая часть крышъ покрыта водорослемъ, что даетъ имъ чрезвычайную плотность; нѣсколько брусьевъ, хорошо прилаженныхъ и укрѣпленныхъ веревками изъ банановъ, дѣлаетъ ихъ весьма-прочными, и съ тѣхъ-поръ, какъ мы посѣщаемъ полудикія страны, хижины Овайги кажутся мнѣ лучшими. Въ нихъ почти вездѣ одна только комната, украшенная рогожами, тыквами и нѣкоторыми тканями туземнаго издѣлія. Тамъ спятъ отецъ, мать, дѣвочки, мальчики, иногда даже собаки и свиньи.

Изъ гавани, два или три строенія представляютъ изрядный видъ; жаль, что они въ такомъ уединеніи, посреди развалинъ. Самое обширное зданіе — магазинъ, отдѣляющійся отъ прочихъ хижинъ. Онъ принадлежитъ королю, которому служитъ кладовой для мебели, но гдѣ онъ боится хранить свои сокровища, зарытыя въ. подземельи. Другое зданіе, мораи, расположено на оконечности плотины, выдавшейся въ гавань; третье, домъ, принадлежащій одному изъ главныхъ начальниковъ Ріуріу, который, оставляя городъ, былъ такъ смышленъ, что успѣлъ его сдѣлать табу, чтобъ удалить любопытныхъ и воровъ. Мнѣ растолковали, что тотъ, кто вздумалъ-бы проникнуть туда, тотчасъ-же преданъ былъ-бы смерти, и что хозяинъ дома весьма-золъ и могущественъ. Въ сѣверной части города, можетъ-быть, до ста хижинъ, изъ которыхъ большая часть имѣютъ три или четыре шута вышины, и шесть футовъ длины. Двери такъ низки, что не иначе можно взойти, какъ ползкомъ, и въ этихъ зловонныхъ, неопрятныхъ мѣстахъ такой воздухъ, что можетъ произвесть обморокъ у непривычныхъ.

Вы знаете привычки мои при всякомъ отдыхѣ. Я болѣе всего люблю видѣть, и боюсь видѣть только одинъ разъ, именно то, что всѣ другіе презираютъ. Кукъ палъ между Каіякакооа и Каракакооа. Я пойду преклонить колѣно на злополучной площади не завтра, не сего-дня, но часъ спустя послѣ вступленія на берегъ. Нѣсколько справокъ мнѣ достаточно; провизіи мои нетяжелы, въ этой странѣ не умрешь съ голоду. Я взялъ мои памятныя книжки, простился съ друзьями и отправился въ путь. Едва сдѣлалъ я нѣсколько шаговъ, какъ кто-то ударилъ меня по плечу.

— Извините моей смѣлости, сказалъ мнѣ Пёти, это я.

— Что ты хочешь?

— Идти съ вами: я услыхалъ, что вы отправляетесь чему-то поклониться, а на кораблѣ мнѣ скучно.

— Ну! оставайся на берегу, если тебѣ это позволено, и оставь меня въ покоѣ. Я иду на богомолье; это священная обязанность для всякаго, кто имѣетъ къ тому случай, и туда ходятъ не для того, чтобы смѣяться и напиваться.

— Клянусь вамъ, что я не напьюсь и не буду смѣяться; пожалуй, я буду даже такъ печаленъ, какъ-будто лишился Маршэ, какъ будто-бы вы лишились руки. Развѣ вы не были довольны мною въ этомъ селеніи чесоточныхъ на Маріанскихъ островахъ?

— Напротивъ, но надо…

— Сказано, я иду съ вами.

— Но я ничего не сказалъ и…

— Довольно, я зналъ, что вы согласитесь; вы не такъ глупы, чтобы оставить здѣсь Пёти одного: онъ сдѣлалъ-бы какое нибудь дурачество. Какъ же зовутъ того, кого мы идемъ оплакивать?

— Кукъ.

— Видно онъ былъ хорошій морской пѣтухъ^[1] своего времени. А эти собаки его убили… и вы не приказываете ихъ проучить! Это ни на что не похоже: вы портитесь, г. Араго. Первый, кто-только немножко косо на насъ посмотритъ, я его однимъ движеніемъ правой руки поворочу по своему.

— Какъ-бы не такъ! Ты всегда будешь забіякой и негодяемъ.

— Говорятъ, не хорошо измѣнять своимъ правиламъ: я умру такимъ, каковъ есмь.

Разговаривая, мы подвигались вдоль берега, на которомъ не было ни одного камешка. Вскорѣ намъ представилась небольшая деревушка Какооа; я взошелъ въ нее съ Пёти, и первое слово, которое матросъ мой сказалъ попавшемуся намъ удивленному и почти испуганному появленіемъ нашимъ островитянину, было ава.

— Аруе, отвѣчалъ тотъ: аруе (нѣту).

— Честное слово! сказалъ Пёти; ихъ бы всѣхъ надо вздуть^[2]; только и знаютъ, что аруе.

— Молчи и пойдемъ; ты пьяница!

— Пьяница! прошу покорно быть пьяницей, когда нечего пить!

Вскорѣ, на крикъ островитянина, съ которымъ мы говорили, около двадцати другихъ вышли изъ хижинъ и окружили насъ съ любопытствомъ или, лучше сказать, съ неотвязчивостію, становившеюся весьма-подозрительною. Молодыя дѣвушки въ особенности были такъ неотвязчивы, что мы не иначе могли отъ нихъ отдѣлаться, какъ раздавая кусочки стекла, драгоцѣнности изъ латуни и небольшія зеркала. За одинъ платокъ мы могли-бы быть султанами всего селенія.

Женщины здѣсь, подобно женщинамъ Каіякакооа, были легки и хорошо сложены и болѣе столичныхъ мужественны. Чѣмъ далѣе мы подвигались, тѣмъ угрюмѣе и каменистѣе становилась мѣстность; нигдѣ ни было проложенной дороги; кое-гдѣ кусты папируса доставляли тѣнь пѣшеходу, остальная-же часть почвы земли, тѣмъ болѣе была безплодна, что маленькія деревца не орошались ни малѣйшимъ ручейкомъ.

Вскорѣ, на поворотѣ огромной массы лавы, изверженной Мовна-Лае, показалось намъ новое селеніе, пріятнѣе и веселѣе перваго: Пёти, входя, произнесъ опять любимое слово свое ава; молодая, весьма-красивая дѣвушка, знаками дала ему знать, чтобы онъ подождалъ и принесла нѣсколько глотковъ просимаго питья, въ кокосовой вазѣ.

— Пёти, сказалъ я ему строгимъ голосомъ: если ты будешь пить, клянусь тебѣ, что я тебя брошу здѣсь.

— Но это невозможно: у меня глотка горитъ, — мнѣ надо прохладиться.

— Нельзя прохладиться огнемъ. Брось водку.

— Все, что я могу для васъ сдѣлать, это не пить ея. Но бросить ее, это все равно, если-бы вы приказали мнѣ бить моего отца или выругать васъ.

Пёти ворча отдалъ вазу дѣвушкѣ и я далъ снисходительной Сандвичанкѣ, не требуя ничего въ обмѣнъ, красную подвязку, которая, казалось, ей очень понравилась.

Мы уже почти миновали послѣдніе дома селенія, почти съ угрозами провожаемые женщинами, негодовавшими на насъ за цѣломудріе наше, какъ вдругъ вниманіе наше было возбуждено дикими криками, выходившими изъ одной хижины.

— Тамъ съ кого-нибудь дерутъ кожу, сказалъ мнѣ Пёти, взявшись за рукоять тесака: эти подлецы болѣе ни на что не способны. Не пойдемъ-ли туда?

— Подожди, можетъ быть, шумъ утихнетъ.

— Нѣтъ, слышите-ли, онъ увеличивается. Здѣсь смѣхъ подобенъ нашему плачу: не мудрено, что этотъ рёвъ замѣняетъ здѣсь романсы.

— Ступай за мной; но берегись, мы не безопасны, а ты знаешь, что Сандвичане не долго думаютъ о мщеніи.

— Во всякомъ случаѣ, ежели они осмѣлятся на насъ напасть, мы докажемъ имъ, что мы не похожи на пѣтуха (Кука), о которомъ вы мнѣ сказывали, уходя.

Мы направили шаги къ хижинѣ, откуда все болѣе и болѣе слышались изступленные крики, и увидѣли тамъ женщину, распростертую на красивой рогожѣ, прислонившую голову на китайскую, очень-жосткую подушку, покрытую лощоной, весьма-хорошо испещренной холстинкой. Эта женщина мучилась родами. Вокругъ нея, съ дюжину другихъ женщинъ, разныхъ лѣтъ, сидя на корточкахъ, держали ее за ноги, за руки, за голову, и горланили такъ, что могли воскресить мертвыхъ и уморить живыхъ. По временамъ, одна изъ нихъ, измученная, бормоча про-себя весьма-скоро какія-то слова, бросалась, такъ сказать, на бѣдную мученицу, давала ей нюхать гранаты, мочила ей лицо тряпкою, намоченною въ какой-то желтоватой водѣ, и терла больные члены несчастной съ такою силою, что всякая боль должна была сдѣлаться нечувствительною при той, цоторую она производила сильными пальцами своими. При видѣ насъ, на минуту воцарилось молчаніе, нарушенное вскорѣ новыми криками, къ которымъ просили насъ присоединиться; потомъ всѣ женщины, кромѣ четырехъ, державшихъ руку, ноги и голову, встали, и бѣснующаяся толпа, ставъ въ кружокъ, начала танцовать, какъ-бы присутствуя при какой-нибудь оргіи. Не было возможности избавиться; мы, поневоле, должны были участвовать, и чудакъ матросъ мой такъ отъ души плясалъ, что одинъ дѣлалъ болѣе шума, нежели четыре самыя здоровыя сидѣльницы.

Черезъ четверть часа послѣ входа нашего въ эту хижину, островъ Оваги пріобрѣлъ еще одного гражданина.

Маленькое созданіе отнесли на берегъ моря, а мы, раздавъ этимъ вспотѣвшимъ вакханкамъ нѣсколько стекляныхъ вещей, продолжали путь нашъ къ священной цѣли нашего путешествія.

Ничто не развлекло печальнаго однообразія пейзажа, и хотя мы перебрались чрезъ нѣсколько довольно-глубокихъ овраговъ, совсѣмъ тѣмъ мы не замѣтили ни малѣйшаго ручейка прѣсной воды. Все было печально и мрачно.

Наконецъ достигли мы Коваова, пальцемъ указали намъ двое туземцевъ, сидѣвшихъ въ байдарѣ, какъ-будто понявшихъ причину нашего путешествія. Предъ нами открылась гавань Каракакооа; я сталъ съ непокрытою головою на плоскомъ утесѣ, на которомъ, по мнѣнію моему, былъ пораженъ храбрый капитанъ, и печально перенесся къ тому злополучному дню, когда погибъ самый знаменитый морякъ, которымъ Англія можетъ гордиться.

— Слушаііте-ка, сказалъ мнѣ Пёти, о которомъ я совершенно забылъ: посадимте возлѣ молодую смокву, которую я сорвалъ; эти проклятые красно-кафтанники не поставили ни памятника, ни креста съ его именемъ; будемъ справедливѣе ихъ, и пусть это принесетъ ему радость на томъ свѣтѣ.

Мы такъ и сдѣлали. Я срисовалъ злосчастное мѣсто, глубину гавани Каракакооа, гдѣ замѣтна довольно-роскошная растительность, и широкую завѣсу кокосовыхъ деревъ, подъ тѣнію которыхъ выстроено нѣсколько хижинъ, и пошли домой, мрачные, молчаливые.

Однако ночь опережала насъ; мы ночевали въ одномъ селеніи, гдѣ насъ уже знали и ожидали; мы отдали неотвязнымъ женщинамъ всѣ бездѣлки, которыми благоразумно запаслись, и конечно, благодаря щедрости нашей, насъ нисколько не тревоясилъ этотъ родъ нищихъ, которые охотно берутъ, но въ вознагражденіе предлагаютъ и вамъ кое-что… Эгоизмъ не въ натуръ Сандвичанъ.

VI.
САНДВИЧЕВЫ ОСТРОВА.

Джонъ Адамсъ. — Нравы — Казнь.

Сиръ Адамсъ ожидалъ меня въ своемъ жилищѣ, потому-что, увидѣвъ на кораблѣ, что я рисую, онъ просилъ меня срисовать портретъ его, на что я согласился. Хижина его, въ которой воздухъ былъ гораздо-чище, была меблирована со вкусомъ. Тамъ стояла красивая кровать, но безъ тюфяковъ; два ивовые, весьма-чистые стула, столъ краснаго дерева, большое количество красивыхъ рогожъ, нѣсколько индѣйскихъ подушекъ, испещренныхъ весьма-оригинально. На стѣнахъ висѣло нѣсколько туземнаго оружія, на которое я завистливо смотрѣлъ, и въ дурной рамкѣ портретъ великаго Тамагама, нарисованный какимъ-нибудь путешествовавшимъ стекольщикомъ.

Коокини, при входѣ моемъ, всталъ и протянулъ мнѣ руку; потомъ я сѣлъ на манильской рогожѣ, и едва усѣлся, какъ двѣ женщины, лѣтъ по двадцати, подошли ко мнѣ, повалили меня, наклонили голову мою потихоньку на самую богатую подушку и начали меня гладить съ криками и такою силою, что я сдѣлался какъ изломанный. Я просилъ пощады за такую утонченную и нѣжную учтивость, и благодарилъ сильныхъ моихъ дѣвъ, подаривъ имъ небольшое зеркало и ножницы; ничтожные подарки эти были приняты ими съ величайшею благодарностію, потому что онѣ тотчасъ-же предложили снова начать операцію.

Что касается до Коокини, то едва я кончилъ абрисъ его, какъ онъ жарко его поцѣловалъ, попотчивалъ меня чудной мадерой, налитой въ хрустальные стаканы, и пригласилъ на завтра обѣдать. Потомъ предложилъ мнѣ подушку, чудную рогожу, и одно изъ прекрасныхъ оружій, висѣвшихъ на стѣнѣ, и спросилъ меня, доволенъ-ли я имъ, и удостою-ли я его еще разъ посѣщеніемъ. Я отвѣчалъ, что не пропущу ни одного дня въ Каірооа, чтобы не зайти къ нему, и мы разстались лучшими друзьями.

Выходя, увидѣлъ я двухъ супругъ Коокини, лежащихъ на рогожахъ и завернутыхъ въ огромное количество матерій изъ папируса. Представьте себѣ чудовищныя существа, тюленей, гиппопотамовъ. Эти огромныя массы составляютъ здѣсь настоящую красоту; здѣсь все уваженіе основано на огромности, и легкая, проворная Парижанка была-бы здѣсь въ пренебреженіи. Впрочемъ, эти уродливые колоссы имѣли физіономіи, полныя доброты и нѣжности; руки ихъ и ноги были удивительно нѣжны; рисунки, украшавшіе ихъ щоки, плечи и слоновыя ноги ихъ, были сдѣланы чрезвычайно-искусно, а у одной даже былъ наколотъ языкъ. Но эти двѣ Венеры Коокини только еще небольшія миніатюры; другія чудеса ожидали меня въ Коіаі.

Нѣтъ хижины въ Каірооа, гдѣ, какъ скоро выявляетесь, вамъ непредложили-бы терѣть васъ: это первая церемонія при пріемѣ. Послѣ-того и стыдно, и опасно оставаться съ женщинами, лежащими безпрестанно на рогожахъ, болѣе или менѣе хорошо сплетенныхъ, и ничто не доказываетъ, чтобы нравственность и просвѣщеніе готовились переродить этотъ народъ, который впрочемъ, можетъ-быть, и не хочетъ этого.

Утро было прекрасное; я воспользовался имъ, чтобы обойти городъ и посѣтить многія хижины. Вездѣ лѣнь и порокъ лежатъ подъ огромными кусками передниковъ; вездѣ жизнь, истраченная во снѣ, и въ душѣ рождается какое-то отвращеніе и презрѣніе къ начальникамъ, губернаторамъ, королю, оставляющимъ, у самыхъ воротъ города, столько необработанныхъ земель, тогда-какъ нищета и нужда снѣдаютъ такое множество семействъ. Въ одной изъ этихъ хижинъ, на верху холма, встрѣтилъ я четырехъ молодыхъ дѣвушекъ; засунувъ до половины головы въ четыре угла дома, онѣ плакали, кричали, топали ногами; потомъ, по знаку, данному другою женщиною, постарѣе, и сидѣвшею посреди, онѣ, поворотивъ головы, взглянули на минуту другъ на друга, смѣясь, потомъ опять принялись за прежнее, снова смѣялись, наконецъ, успокоившись, онѣ, предовольныя, окружили женщину, которая, казалось, предсѣдательствовала при этомъ странномъ дѣйствіи. Я хотѣлъ узнать, что это такое, но никакъ не могъ растолковать, чего я хочу, а потому и по-сію пору не знаю, что это — забава или печальная сцена?

Къ тому-же мнѣ опять настоятельно предложили церемонію трѣнія, и я не иначе отвязался отъ настойчивыхъ просьбъ, какъ подаривъ этихъ смѣшныхъ комедіантокъ удочкой, нѣсколькими булавками, розовой лентой и небольшимъ зеркальцемъ въ два су. Я не видалъ въ Каірооа столь красивыхъ дѣвушекъ, и не встрѣчалъ ни одной болѣе граціозной, и съ болѣе привѣтливой улыбкой.

Въ сосѣдней хижинѣ, въ которою я вошелъ, потому-что дверь была затворена, я не нашелъ никого; но въ углубленіи, на кускѣ дерева, поддерживаемомъ четырьмя искусно отдѣланными кольями, виднѣлся бюстъ Наполеона изъ алебастра, на подобіе бронзы, а вокругъ красивыя маленькія сухія рыбки, перемѣшанныя съ кокосовыми листочками, тонко изрѣзанными въ видѣ зубчиковъ.

Въ то время, какъ я занятъ былъ срисовываніемъ этого смѣшнаго монумента, вошелъ хозяинъ дома и сказалъ мнѣ важнымъ, торжественнымъ тономъ слѣдующія три слова, произнесенныя съ величайшею трудностію: Кукъ! Тамагама! Наполеонъ!

Должно-быть это былъ здѣшній Тацитъ, историкъ Архипелага. Я дружески поклонился ему, и онъ протянулъ мнѣ руку такимъ смѣшнымъ, страннымъ образомъ, что я едва не расхохотался ему подъ носъ.

Отъ города до высокаго холма, защищающаго гавань отъ сѣверо-восточныхъ вѣтровъ, не далеко, и я оттуда осмотрѣлъ весь пейзажъ, красивый, величественный, живописный. Этотъ холмъ доставляетъ всѣ произведенія жителямъ, и сердце надрывается при видѣ двухъ опустѣлыхъ, покинутыхъ полей, огибающихъ роскошныя площадки.

Здѣсь дѣйствительно кокосы, римасы, тамаринды и пальма-кристи чрезвычайно роскошны, тогда какъ у подошвы ни одно произрастеніе, ни одинъ кустъ не защищаютъ жителей отъ обвиненія въ лѣности, въ которой укоряютъ ихъ всѣ путешественники.

Правда, ежели присутствовать при столѣ Сандчиванъ, которые ѣдятъ только тогда, когда хотятъ ѣсть, то можно спросить: къ чему послужилибы имъ обработанныя земли и богатыя плантаціи полезныхъ деревъ? На Маріанскихъ островахъ мы уже поражены были воздержностію жителей Гухама; здѣсь Маріанецъ былъ-бы обжора, людоѣдъ, котораго слѣдовало-бы выгнать изъ города, а Европеецъ умеръ-бы съ голода, если-бы ему пришлось довольствоваться порціею самаго обжорливаго Сандвичанина.

Тамагама, во-время столь бурнаго, столь славнаго царствованія своего, раздавалъ земли тѣмъ изъ подданныхъ своихъ, которые соглашались обработывать ихъ, предоставивъ себѣ наказывать тѣхъ просителей, которые употребили-бы мало старанія; но сынъ его Ріуріу предоставилъ народу своему дѣйствовать по-произволу, и земли остались необработанными.

Впрочемъ это печальное равнодушіе Сандвичанъ къ обработкѣ проявляется въ образѣ жизни ихъ, и вотъ необходимое слѣдствіе недѣятельности короля ихъ. Когда Тамагама, возвышая голосъ, объявлялъ необходимости о сраженіи съ непріятелями, оставленными ему отцемъ его, все народонаселеніе, приходило въ движеніе: мужчины, женщины, дѣти и старики становились нетерпѣливо въ ряды, подъ командою неустрашимыхъ вождей; каждый, посреди боя, исполнялъ обязанность свою, какъ вѣрный, отважный воинъ, и миръ вскорѣ водворялся. Говорятъ теперь, что король Атоаи поднялъ знамя независимости, что между двумя монархами существуетъ война, а ни одинъ городъ не движется, ни одинъ солдатъ не думаетъ сражаться. Ріуріу засыпаетъ посреди своихъ жонъ.

У губернатора Коокини два дома въ Каірооа: первый, гдѣ онъ меня принималъ, его дача; другой его домъ составляетъ крѣпость, защищенную двумя гаубицами, на которыхъ написано: Французская республика. Не вдалекѣ оттуда, возлѣ большаго мораи, есть нѣчто въ родѣ ограды изъ земли и камня, на которой около двадцати орудій небольшаго калибра, защищенныхъ казаматами, или сараями, покрытыми кокосовыми листьями. Тамъ находятся пять или шесть воиновъ безъ одежды; каждый съ ружьемъ на плечѣ, ходитъ скорыми шагами отъ одного конца укрѣпленія къ другому.

Часовой, напротивъ того, ходитъ весьма-медленно вдоль укрѣпленія, обращеннаго къ морю, и при звукѣ колокольчика, издаваемомъ другимъ часовымъ, первый оборачивается назадъ и продолжаетъ свои эволюціи. Каждый солдатъ стоитъ на часахъ четверть часа; этого много для того, чтобы изнурить постоянство и силу этихъ воиновъ. Возлѣ этого смѣшнаго бастіона, который наши егеря взяли-бы съ хлыстиками въ рукахъ въ продолженіе часа, надо проходить, чтобы идти на гробницу Тамагамы, куда я и Бераръ, не-смотря на нѣкоторыя зловѣщія предостереженія, отправились спокойными шагами.

Два Сандвичанина, взятые нами въ проводники, довели насъ до цитадели, отказываясь вести далѣе, и произнося съ испугомъ слово табу (священно); но увидѣвъ рѣшимость нашу, просили насъ своротить немного съ дороги, чтобы поклониться праху одного изъ любимѣйшихъ и славнѣйшихъ вождей ихъ. Обтесанный камень, трехъ футовъ длины и двухъ ширины, означалъ священное мѣсто; оба Сандвичанина набожно приблизились, произнеся въ полъ-голоса какія-то слова, между которыми мнѣ слышалось: Тимагама; потомъ поскоблили ногами землю возлѣ камня, стукнули каблуками и потоптали ногами весьма-смѣшнымъ образомъ.

Послѣ этой церемоніи, они просили насъ послѣдовать примѣру ихъ, на что мы съ удовольствіемъ согласились. Особенно Бераръ прыгалъ какъ барашекъ и безъ смѣха смотрѣлъ на меня; я веселился отъ души, и если Сандвичане не были-бы довольны нашими изъявленіями привязанности и уваженія къ ихъ герою, то были-бы весьма смѣшны и несправедливы; но нѣтъ, они такъ были довольны, что едва не боготворили насъ, какъ своихъ боговъ съ разверзтою пастью.

Предъ входомъ въ Мораи, почитаемой Сандвичанами священнымъ мѣстомъ, находится зданіе, плотно выстроенное изъ водоросля, углубленное, съ выпуклостями по концамъ и покрытое четвернымъ слоемъ листковъ смоковницы, перевитыхъ необыкновенно искусно. Оно вышиною около сорока футовъ и непроницаемо ни для чьего взора. Дверь, въ которую надо входить, весьма-низка, изъ краснаго дерева, чеканенная, и заперта крѣпкими, на крестъ положенными брусьями и огромнымъ замкомъ. Тутъ-то набожно сохраняются останки великаго короля, котораго имя произносится здѣсь съ почтительнымъ благоговѣніемъ. Тщетно Бераръ и я старались проникнуть нескромнымъ взоромъ во внутренность монумента: со всѣхъ сторонъ двойная плотная стѣна была преградою нашему любопытству, и когда, полагая себя въ безопасности отъ чьего-либо преслѣдованія, мы пытались помощію лезвея сабли проникнуть до первой оболочки гробницы, до насъ дошелъ ужасный крикъ, произнесенный тремя Сандвичанами, спрятанными въ маленькой хижинѣ и назначенными для стражи священнаго мѣста, и священное слово табу остановило насъ, потому-что мы знали, что весьма-опасно было-бы сопротивляться.

Однакоже, показывая видъ, что мы не очень испугались угрозъ островитянъ, смотрѣвшихъ на насъ съ берега, изъ укрѣпленнаго лагеря, и съ границы священнаго мѣста, куда никто не смѣлъ проникнуть, мы взошли въ мораи, окруженный оградою около двухъ футовъ вышины. Едва переступили мы черезъ порогъ, какъ тѣ изъ островитянъ, которые были ближе, бросились на колѣни, потомъ на брюхо, и приподнявшись минуту спустя, казались весьма удивленными, что небесный огонь не сжогъ насъ. За то, воспользовавшись позволеніемъ милосердыхъ боговъ ихъ, мы осмотрѣли малѣйшіе подробности этого жилища вѣчнаго покоя.

Это пространство, почти квадратное, имѣетъ по меньшей мѣрѣ триста-пятдесятъ шаговъ; тамъ и сямъ поставлены статуи, иныя стоя, иныя сидя, на колахъ, выкрашенныхъ красною краскою; это были изображенія добрыхъ королей и принцевъ, управлявшихъ островомъ. Эти колоссальныя статуи грубо отдѣланы; самая огромная 14 или 15 футовъ вышины, а самая маленькая не менѣе шести. — У всѣхъ руки протянуты, кисти рукъ закрыты, длинные, кривые ногти, глаза выкрашены чорною краскою, и окрытые рты. Этотъ ротъ огромная печь, куда жрецъ кладетъ днемъ приношенія вѣрныхъ, ночью-же выбираетъ оттуда, объявивъ легковѣрному народу, что боги все скушали. Въ пасти одного изъ истукановъ лежали еще полусогнившія огромныя рыбы, смоквы и двѣ или три штуки матерій изъ папируса; на плечахъ-же многихъ другихъ висѣли остатки птицъ съ красными перьями, приклеенными съ помощію чорной, вонючей мастики.

Я уже сказалъ вамъ, что статуи представляли уважаемыхъ королей; но другіе идолы, поваленные и до половины покрытые камешками, представляли принцевъ, или вождей, осужденныхъ презрѣнію и проклятію людей. Двѣнадцать статуй еще стояли, только три были брошены. Счастливые островитяне! Добрые боги ваши покровительствуютъ вамъ! Посреди мораи находится строеніе гораздо болѣе гробницы Тамагамы и столь-же плотно выстроенное, гдѣ, съ порядочнымъ равнодушіемъ, хранятся дорогія Европейскіе мёбели, подаренные, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, Англійскимъ королемъ могучему монарху Сандвичевыхъ островъ; Георгъ IV получилъ въ обмѣнъ за драгоцѣнныя эти мебели, едва понятыя здѣсь, плащи изъ перьевъ, каски изъ ивоваго дерева, и нѣсколько опахалъ изъ тростника, весьма хорошо сплетенныхъ и украшающихъ одну изъ залъ чуднаго Лондонскаго музеума.

Возвратясь изъ Мораи, Бераръ и я окружены были островитянами которые смотрѣли на насъ съ такимъ любопытствомъ, и вмѣстѣ съ такимъ страхомъ, что мы легко поняли удивленіе ихъ, когда они увидѣли, что мы живы и здоровы, вернулись изъ такого опаснаго путешествія.

На другой сторонѣ города, есть еще мораи, сохраняемый гораздо-тщательнѣе, украшенный, по-крайней-мѣрѣ, 30 статуями, всь на ногахъ, почти всѣ украшены богатыми матеріями, и чудными плодами. Но самое лучшее кладбище, безъ сомнѣнія, то, которое господствуетъ надъ Каірооа, влѣво отъ дороги, ведущей въ Ковлова; это истинно великолѣпно; изображенія королей сдѣланы съ удивительнымъ тщаніемъ. Ограда изъ кокосоваго дерева, вышиною въ четыре фута; со всѣхъ сторонъ на обтесанныхъ камняхъ положены въ связкахъ трофеи оружія, тщательно сложенныя матеріи, плоды, перемѣняемые ежедневно и часто чудные локоны волосъ. Локоны эти одно, что принимаютъ боги; остальное дѣлается жертвою лицемѣровъ жрецовъ.

Впрочемъ справедливость требуетъ присовокупить, что положеніе тѣлъ большой части этихъ колоссальныхъ статуй весьма безчинно, и что у этихъ-то наиболѣе и лежатъ приношенія поклонниковъ.

По срединѣ этого обширнаго кладбища находится огромное деревянное строеніе, вышиною болѣе 50-ти футовъ, довольно-плотное, гдѣ развѣвались по воздуху большіе куски матерій, засохшія кисти смоковницы, кокосы, собранные въ кучу, а по-среди, на возвышеніи, выбѣленный скелетъ телёнка.

Прикоснуться къ этимъ остаткамъ, къ этимъ приношеніямъ, значило-бы подвергнуться величайшей опасности отъ жителей, неиначе входящихъ, какъ со страхомъ, въ нѣкоторыя кладбища, въ тѣ дни, когда и люди, и кладбища не были «табу».

Впрочемъ табу налагается не на одни жилища покоя, не однихъ идоловъ лицемѣріе и лукавство окружаютъ такимъ уваженіемъ, но и окрестности мораи, сосѣднія деревья, съ которыхъ можно было-бы замѣтить обманъ, холмы не въ дальнемъ разстояніи, господствующіе надъ оградой; жрецы Сандвичанъ удивительно знаютъ свою обязанность, и народъ закрываетъ глаза когда они говорятъ, что не должно раскрывать ихъ.

Я забылъ прибавить, что въ этихъ мѣстахъ скорби, гдѣ происходитъ столько фокусовъ, гдѣ производится столько воровства и святотатства, почти всѣ идолы поставлены стоймя, (въ особенности возвышается надъ всѣми одинъ съ краснымъ колпакомъ, длиною въ шесть футовъ); что два, не совсѣмъ добрые принца, повалены до половины, и одинъ только постыдно растянутъ на камешкахъ и скрытъ деревьями.

Къ тому-же, я не знаю, всѣ эти награды и наказанія дѣлаются-ли прежде, или послѣ смерти королей, вождей и правителей, а это-то и нужно-бы знать, чтобы оцѣпить справедливость суда.

Два Сандвичанина и двѣ молодыя дѣвушки пришли къ этому мораи нѣсколько минутъ послѣ насъ и подошли къ одному идолу, воздвигнутому въ одномъ углу ограды. Сперва приблизился самый старый изъ посѣтителей, потомъ, бормоча что-то сквозь зубы, онъ подошелъ медленно къ подножію статуи, до которой коснулся три раза головой. Онъ обошелъ кругомъ, дѣлая движеніе руками и плечами, подобно человѣку въ чесоткѣ. Второй послѣдовалъ его примѣру, и за ними обѣ молодыя дѣвушки стали кривляться вокругъ деревяннаго бога; но такъ какъ онѣ не доставали головами до ногъ, то старики поднимали ихъ, и такимъ образомъ церемонія дѣлалась правильною. Послѣ того сильнѣе возобновлялась молитва, слова сдѣлались слышнѣе, быстрѣе, и наконецъ разразились подобно бурѣ.

Моленіе продолжалось полчаса, и когда все кончилось, четыре набожныя дѣйствующія лица ушли, подвигаясь задомъ и прыгая. Къ тому-же я замѣтилъ, что молодыя дѣвушки, которыхъ научили этимъ гримасамъ и кривляньямъ, исполняли ихъ отъ-души, потому-что были всѣ въ поту, и жаръ, истинно воинственный, блисталъ въ глазахъ ихъ. Можетъ-быть, въ сердцахъ людей пожилыхъ вѣра уже ослабѣла.

Дѣтство легковѣрно, старость тоже; зрѣлый возрастъ не такъ довѣрчивъ.

Чтобы хорошенько судить о живыхъ, слѣдуйте за ними, когда они посѣщаютъ умершихъ. Никто не осмѣливается лгать и скрываться въ присутствіи тѣхъ, которымъ, какъ полагаютъ, Богъ далъ власть выходить изъ гробовъ и читать въ глубинѣ душъ. Одинъ страхъ и выгода внушаютъ ложь.

Однакоже и у живыхъ есть чему поучиться, и посреди ихъ можно произвести самыя любопытныя и поучительныя изслѣдованія. Итакъ, я вырвался изъ печальнаго мораи, и началъ обходить городъ. Увы! Каірооа находился, по обыкновенію, въ усыпленіи, и только нѣсколько молодыхъ дѣвушекъ, жаждавшихъ получить европейскія бездѣлицы, столь щедро раздаваемыя матросами нашими, порхали вдоль по берегу. Я направился къ мѣсту высадки и очутился передъ огромнымъ сараемъ, гдѣ, подъ защитою плотныхъ казаматовъ, навалено было огромное количество байдаръ, одинокихъ и двойныхъ, красоты истинно удивительной.

Мебели самыхъ искусныхъ нашихъ столяровъ не лучше этихъ мелкихъ судовъ, по работѣ и нѣжности отдѣлки. Самая большая изъ этихъ байдаръ имѣла 72 французскихъ фута длины на три ширины; различныя части дерева, поддерживающія коромысло, связаны съ каркасомъ посредствомъ веревокъ изъ смоковницы. Нельзя объяснить себѣ искусство и прочность перевязокъ. Двойная байдара меньше первой: она была въ 60 футовъ длины; киль до бимса выкрашенъ чорною краскою, которой придаютъ чудный лакъ сокомъ одного жолтаго цвѣтка, весьма-обыкновеннаго на островѣ.

Огромное количество байдаръ, которыя имѣлъ Тамагама, легко объясняется страстью къ войнѣ этого принца, который за годъ до смерти своей, возъимѣлъ мысль о покореніи всего архипелага Южнаго-моря. Говорятъ, что у него было болѣе 18,000 байдаръ, и ремесленники его безпрестанно заняты были увеличиваніемъ числа ихъ.

Но сынъ его, Ріуріу, чесоточный и разслабленный, все запустилъ; лѣность жителей распространилась даже на самыя полезныя учрежденія; когда все угрожаетъ снаружи, офицеры его и солдаты спятъ, какъ и онъ. Въ этомъ огромномъ сараѣ, гдѣ было болѣе 80 байдаръ, находился одинъ работникъ, сонный, равнодушный, обезсиленный бездѣйствіемъ и согнутый подъ тяжестію небольшаго легкаго инструмента, называемаго тое. Онъ похожъ на нашу веслу, приводится въ движеніе одною рукою, и съ помощію его выдалбливаются и отдѣлываются эти чудныя байдары. Сейчасъ видно, что Ріуріу, великій принцъ, который хорошо понимаетъ, что трудъ и промышленость первое и самое прочное богатство народовъ.

Вышедъ изъ сарая и ни сколько не думая о зрѣлищѣ, ожидавшемъ меня, я послѣдовалъ за сотнею людей, быстро направлявшихъ шаги къ священному камню, гдѣ Бераръ и я утромъ дѣлали такіе смѣшные и набожные прыжки. Тамъ поставленъ былъ, на двухъ колахъ, острый застѣнокъ, а вокругъ важно сидѣли два воина въ ивовыхъ каскахъ своихъ, съ выпуклостями на подобіе грибовъ, и ожидали человѣка, котораго привели не много спустя. Одинъ изъ этихъ солдатъ былъ вооружонъ обухомъ, другой — мечомъ. Какъ скоро пришелъ осужденный, раздался ударъ, — послышался ужасный крикъ, кровь потекла, и виновному отшибли пальцы правой руки. Ежели-бы онъ отвернулъ руку, если-бы обухъ исполнявшаго должность палача не попалъ по рукѣ, то осужденному тотчасъ-бы срубилъ голову солдатъ, вооруженный мечомъ.

Послѣ этой ужасной казни, продолжавшейся двѣ или три минуты, толпа разошлась въ безмолвіи; оба воина разломали обухъ и мечъ о священный камень, пожали другъ-другу руку и отправились къ Коокини, куда и я послѣдовалъ за ними; несчастнаго-же потащили въ мораи, гдѣ онъ, вѣроятно, долженъ былъ испытать новыя очищенія.

Въ чемъ-же былъ онъ виноватъ? Говорятъ, что онъ осмѣлился ударить по щекѣ жену одного изъ главныхъ вождей Каірооа. Коокини назначилъ казнь, потому-что обиженная женщина была близкою родственницею его, а послѣдній приговоръ произнесенъ былъ даже безъ допроса виновнаго. Къ чему судъ? Здѣсь нѣтъ ни адвокатовъ для защиты, ни присяжныхъ для обвиненія или оправданія по совѣсти, а судъ… право не хуже.

Не знаю, доволенъ-ли былъ сиръ Адамсъ откровенными, европейскими замѣчаніями моими, но я знаю только то, что онъ уже болѣе не приглашалъ меня къ себѣ, и я выѣхалъ изъ Коіаи, не видавшись съ нимъ.

Есть вольности, заграждающія вамъ входъ во всѣ двери; но когда въ сердцѣ великодушнаго человѣка кипитъ негодованіе, то было-бы низко и подло не выразить того, что чувствуешь?

VII.
САНДВИЧЕВЫ ОСТРОВА.

Противоположности. — Странности. — Нравы.

Нѣтъ, можетъ-быть, въ цѣломъ мірѣ страны болѣе любопытной и достойной изученія, какъ, эта; нѣтъ страны, которая представляла-бы болѣе сродства съ натурою людей, на ней обитающихъ. Это достойно изученія, повѣрьте мнѣ; изъ среды столькихъ существъ, окружающихъ васъ, вы не сдѣлаете двухъ исключеній для опроверженія всеобщаго правила.

Жгущее солнце палитъ своими вертикальными лучами весь архипелагъ; самыя сильныя и сочныя растенія находятся въ безпрестанной борьбѣ съ раздражительнымъ состояніемъ почвы, напитанной горной смолой, жаждущей обнять все, овладѣть всѣмъ: ни одна рѣка не протекаетъ, здѣсь, ни одно озеро не освѣжаетъ земли; повсюду видна грозная лава, повсюду кратеры, и въ иныхъ мѣстахъ господствуетъ такая безплодность, что даже полуостровъ Перронъ могъ-бы назваться, въ сравненіи съ нею, восхитительнымъ мѣстомъ.

Посмотрите на этотъ обширный Мовна-Лае, который, безъ, сомнѣнія, можно считать третьимъ уже сыномъ волканическаго изверженія, и котораго основаніе, на берегу морскомъ, только потому такъ широко, что онъ не имѣлъ достаточной силы отодвинуть Мовна-Ка и Мовна-Роа, своихъ грозныхъ и непоколебимыхъ сосѣдей.

За сколько вѣковъ предъ симъ извержены эти величественныя массы изъ безднъ океана? Выросли-ли онѣ мало-по-малу, подобно тѣмъ гигантскимъ растеніямъ Африки, которымъ потребно пять или шесть вѣковъ, чтобы подняться на полфута, или это случилось вдругъ, въ одно изъ тѣхъ грозныхъ потрясеній, заставляющихъ дрожать материки, что Мовна-Роа воздвигъ ребра свои наравнѣ съ облаками и вознесъ глазу свою такъ высоко надъ горизонтомъ? Вотъ важнѣйшіе геологическіе вопросы, которыхъ не можетъ рѣшить ни одинъ изыскатель, и которые озадачили-бы даже высокій и мощный умъ Кювье.

Гдѣ-же основаніе этихъ трехъ конусовъ, изъ которыхъ наименьшій раздавилъ-бы собою Тенерифскій-Пикъ? Измѣрьте глубину моря въ разстояніи мили отъ нихъ, и вы недостанете дна, даже на двѣ тысячи брассовъ: мысль содрогается!.. Предположимъ, что по волѣ небесъ, океанъ высохъ; тогда станѣте вы мысленно у подножія этихъ грозныхъ горъ, и скажите мнѣ, что будутъ значить Иллимани и Гималайя, величественно возсѣдающія надъ горизонтомъ Америки и Тибета!

Теперь подводные огни совершили свое дѣло. Раздавленные и потушонные подъ извергнутыми ими массами, два изъ этихъ конусовъ, безъ сомнѣнія, еще кипятъ въ глубинѣ безднъ; но никакого признака этой ярости не показывается на поверхности; значитъ, разстоянія ихъ, отъ подножія до вершины, неизмѣримы.

И что-же! изучите народъ, обитающій вокругъ этихъ гигантскихъ кратеровъ, и вы увидите на немъ отпечатокъ этой суровой и дикой природы, при созерцаніи которой ваше удивленіе и благоговѣніе къ ней содрагаются. Сандвичанинъ въ одно и тоже время нескладенъ, тяжолъ и горячъ; его характеръ добрый по инстинкту, но его обхожденіе, равно какъ, и сложеніе, имѣютъ въ себѣ нѣчто грубое, жестокое, отталкивающее васъ. Въ его груди созрѣваютъ всѣ его страсти; и только одно необыкновенное событіе заставитъ ихъ выйдти наружу; но за то онѣ тогда ужасны, убійственны; онѣ уничтожаютъ все, все пожираютъ; Кукъ погибъ въ минуты одного изъ этихъ взрывовъ. И такъ погибнетъ всякій, кто осмѣлится испытать борьбу съ нимъ, равнымъ оружіемъ. Когда этотъ великій мореходецъ уводилъ на корабль въ неволю короля, на котораго онъ имѣлъ право жаловаться, по случаю воровства, учиненнаго его подданными, туземцы, осыпаемые картечью, смѣло подвигались къ берегу и даже шли прямо въ воду, унося на плечахъ раненыхъ и трупы своихъ друзей. Наканунѣ они были смирны; на другой день опять они вошли въ первобытное, природное состояніе; но нравственное волненіе и изверженіе совершились, и Англія одѣлась въ трауръ.

Если Сандвичанинъ пляшетъ, веселится, бранитъ, ласкаетъ или грозитъ, вы замѣтите это только въ минуту вспышки. Сначала вы видите спокойствіе, ненарушаемое ни словами, ни взорами: настанетъ галваническое потрясеніе; вспыхнетъ бредъ горячки, а черезъ минуту все опять утихаетъ, упадаетъ, подобно трупу, оставленному Вольтовымъ-столбомъ.

Сандничанинъ рѣдко стоитъ; онъ живетъ сидя или лежа; можно подумать, что жизнь для него невыносимое бремя и что подобно волканамъ, его надобно разбудить. Онъ ѣстъ лежа; онъ лежитъ, когда правитъ своей пирогой; войдите въ его хижины и землянки, и вы найдете его подъ огромной оболочкой легкихъ тканей, которым его покрываютъ, нисколько не утомляя и не будучи ему въ тягость. Его отдохновеніе не есть сонъ, но въ тоже время и не пробужденіе, не бодрствованіе; ему не надоѣдаетъ эта жизнь, полная восхитительнаго спокойствія: потому-что онъ избралъ ее самъ по своей волѣ, а не по принужденію другихъ, и онъ допускаетъ и понимаетъ движенія только какъ вещь необходимую. Принесите пищу Сандвичанину, распростертому на рогожѣ, заставьте волны подняться и вторгнуться въ его жилище, дабы онъ могъ оживить въ водѣ одеревенѣлые свои члены, и на завтра онъ опять готовъ начать снова однообразное существованіе прежнихъ дней. Подобно сурку, онъ не соскучится во всю жизнь въ своей подземной берлогѣ.

Замѣчайте за этимъ человѣкомъ, столь исключительнымъ изъ среди тысячи подобныхъ существа, на земномъ шарѣ. Океанъ спитъ, тихая волна умираетъ на безмолвномъ берегу, и ни малѣйшее дуновеніе вѣтерка не шелеститъ листками рѣдкихъ кокосовъ; и человѣкъ, о которомъ я съ вами говорю, человѣкъ, котораго я хочу познакомить съ вами, до половины смыкаетъ глаза, лѣниво и тяжело поворачивается, мечется и засыпаетъ.

Но вотъ заревѣла буря, загрохоталъ громъ, заблистала молнія, кокосы заскрипѣли отъ налетѣвшаго шквала, пѣнистая волна, съ разверстою пастью поднявшись на берегъ, затопляетъ его, — о! тогда этотъ человѣкъ встаетъ, готовый сразиться; онъ становится на морскомъ берегу, бросается въ воду, борется съ грозной стихіей, которая не можетъ сладить съ нимъ; это совершенно другая натура, или, лучше сказать, это пробужденная, отъ усыпленія натура: ему необходимъ былъ гнѣвъ природы, чтобы пробудить собственный гнѣвъ; да! человѣкъ острововъ Сандвичевыхъ отражается вѣрно на землѣ, имъ обитаемой.

Не стану говорить вамъ о дѣтствѣ и юности, повсюду одинаковыхъ, подобныхъ во всѣхъ климатахъ, исключая Лапонцевъ и Гренландцевъ, гдѣ все старо уже при самомъ рожденіи; вы увидите ее у Сандвичанъ своевольною, пылкою, полною огня, веселою, скачущею: это еще кипучая и горячая кровь, неимѣвшая времени остыть, упитаться атмосферическимъ вліяніемъ; она скачетъ, жаждетъ веселостей, ищетъ ихъ, зоветъ, вкушаетъ и, въ одинъ прекрасный день, состарѣвшись, при наступленіи шестнадцатилѣтняго возраста, она чувствуетъ себя усталою, она останавливаетъ свой полетъ, ложится и засыпаетъ: левъ превратился въ сурка.

Тутъ было слишкомъ много силы, зрѣлости, а всякая чрезмѣрность гибельна.

Такъ-ли все дѣлается на островахъ, сосѣднихъ съ Овайги. Весь-ли архипелагъ движется одинаковыми страстями, одинаковыми впечатлѣніями? Различаютсяли тамошніе люди отъ здѣшнихъ, въ одинаковой соразмѣрности съ разностію почвы земли? Я узнаю все это, потому-что Мовайга (Мовгіе) и Вагоо вскорѣ дождутся нашего посѣщенія. Въ Кріакакооа увѣряли насъ, что Атоаи совершенно возмутился противъ Овайги. Моваигу и Вагоо также, кажется, хотятъ свергнуть иго, которое Тамагама наложилъ на всю эту группу острововъ. Не есть-ли это скорѣе политическое возмущеніе, нежели нравственное перерожденіе?

Великій король, надѣлавшій столько чудесъ, приготовившій завоеваніе всѣхъ архипелаговъ Тихаго Океана, оставилъ своему сыну престолъ, котораго послѣдній не въ состояніи занимать. Онъ, разрушаемый чесоткою, скоро будетъ низвергнутъ двумя жесточайшими и всепожирающими болѣзнями, лѣнью и скотоподобіемъ^[3].

Тамагама, предводитель столь сильнаго народа, и въ то-же время такъ низко подавленнаго, долженъ былъ умереть, не исполня славныхъ и воинственныхъ предположеній.

И не возможно было не предвидѣть будущности Ріуріу, непонявшаго своего отца. Только въ просвѣщенныхъ націяхъ вы можете найти королей слабыхъ, управляющихъ, сильнымъ народомъ. Между многими другими преимуществами нашего просвѣщенія, не надо забывать и нашей глупости, которою мы всегда такъ важно гордимся.

Не могу понять, почему, на-примѣръ, жизнь протекаетъ такъ быстро въ странѣ, гдѣ все родится столь сильнымъ, и могучимъ. На Сандвичевыхъ островахъ дѣвочка въ одиннадцать лѣтъ уже мать, въ шестнадцать лѣтъ она носитъ на своихъ чертахъ уже отпечатокъ зрѣлости, въ двадцать-пять она приближается къ старости, а въ сорокъ-пять или пятьдесятъ, она представляетъ, видъ совершеннаго разрушенія. У мужчинъ жизнь менѣе ограничена, или отъ-того, что они болѣе могутъ противустоять вліяніямъ климата, или отъ-того, что самыя работы, предписанныя имъ всякаго рода необходимостію, и коими они должны заниматься для пользы своей и всего семейства, придаютъ имъ болѣе крѣпости и силы. Но не менѣе того правда и то, что ихъ жизнь также очень-ограничена, и что старики въ шестьдесятъ лѣтъ весьма-рѣдки на Архипелагѣ. Когда сильный ураганъ съ моря яростно хлещетъ волнами о скалы лавы и разбивается о твердыни, Сандвичанинъ ложится, укрывается подъ своей кокосовой и водораслевой хижиной и храпитъ, вторя завываніямъ бури; когда гнѣвъ его горъ угрожаетъ народамъ, и далеко простираетъ свои опустошенія, опять-таки Сандвичанинъ прячется въ своей колеблющейся хижинѣ, и ожидаетъ, покуда стихнетъ природа. Онъ рожденъ для этихъ волненій, для этихъ потрясеній, и не удивляется имъ, не боится и не пугается ихъ. При малѣйшемъ малодушіи передъ этими угрозами было-бы разногласіе между éro природой и той, которую судьба родила подъ его стопами.

Природное чувство Саидвичанина не приходитъ въ ярость и не борется почти никогда противъ гнѣва волнъ морскихъ или противъ изверженій волкановъ; нѣтъ, онъ приходитъ въ изступленіе при нападеніи на него людей. Первое есть и кажется для него необходимостію, которой онъ долженъ покориться; второе, оскорбленіемъ, которое онъ хочетъ отразить. Въ первомъ случаѣ нѣтъ силъ бороться, во второмъ, это было-бы слабостію, трусостію, а Сандвичанинъ по природѣ храбръ: нѣтъ возможности быть трусомъ, живя на землѣ, столь-часто терзаемой.

Къ тому-же, разсмотрите хорошенько грозный Мовна-Ка, возвышающійся надъ островомъ, чтобы его когда-нибудь истребить, пожрать; посмотрите на эти горячія лавы, кипящія на поверхности, и на его извивающіеся огни, представляющіе очамъ странное и грозное зрѣлище подземныхъ печей. Слѣдите за этими огненными потоками, грозящими смертію и опустошеніемъ по долинамъ, вслушайтесь въ эти гремящія угрозы, въ эти рычанія и ревъ въ глубинѣ, въ эти ужасные взрывы баттареи кратера, которые вы встрѣтите повсюду, и тогда вы поймете, какъ много потребно энергіи и смѣлости человѣку этихъ странъ, въ которыхъ онъ рѣшился провести жизнь.

Если вы найдете въ моемъ краткомъ очеркѣ Сандвичанина нѣкоторыя противуположности, какую-нибудь нравственную антитезу; это потому, что онѣ въ-самомъ-дѣлѣ существуютъ и что почва земли на Овайги повсюду весьма-обманчива.

И въ-самомъ-дѣлѣ, здѣсь подводный Рифъ, тамъ песчаная отмель; здѣсь скалы, одна на другую нагроможденныя и разорванныя тысячью бороздами, тамъ плоскія и гладкія долины, какъ-бы истертыя треніемъ вѣковъ. Съ одной стороны живое, цвѣтущее растеніе, — съ другой, суровая природа, старающаяся все уничтожить; и потомъ лава, сквозь которую проглядываютъ острыя гранитныя сопки; море, грозное безъ всякой причины, а поутру тихая и прозрачная струя, отражающая въ себѣ сводъ лазуреваго неба. Сегодняшній Овайги ни крошечки не походитъ на вчерашній Овайги, а еще менѣе будетъ походить на завтрашній.

Повторю опять: этотъ главный изъ Сандвичевыхъ острововъ есть безконечная ложь.

Тоже самое и люди. Взгляните на эти крѣпкіе члены, такъ хорошо устроенные, чтобы противостоять потрясеніямъ стихій; эти крѣпкія и могучія плечи Геркулесоваго сложенія; и что-же! все это отдыхаетъ безъ усталости, дремлетъ безъ сна! И еще спрошу васъ; этотъ смѣшной обычай носить на одной сторонѣ губы усъ, выщипывая другую половину — не подражаніе-ли это нескладной и своенравной природѣ той почвы? Не глупость-ли это, несвоенравіе-ли безумца, это дисгармоническое разнообразіе рисунковъ, испещряющихъ все тѣло? Здѣсь обожаемое имя, Тамагама, возлѣ имени шашешница, несвидѣтельствующая ничего ни о прошедшемъ, ни о настоящемъ и безмолвная для будущаго; съ одной стороны вѣеръ, — съ другой колеса, полумѣсяцы или птицы. За тѣмъ идутъ ряды овецъ, и, по смѣшной прихоти рисовальщика, этотъ рядъ овецъ прерванъ неокончаннымъ охотничьимъ рожкомъ. Повсюду несвязность, противуположпости, и между-тѣмъ это еще не все.

Вѣроятно, Сандвичане узнали, что прочіе народы имѣли привычку красить тѣло, испещрять себя; они знаютъ, что у однихъ лицо испещрено фальцами или выемками, а остальная часть тѣла не тронута; что у тѣхъ туловище подверглось вліянію нарѣзокъ, а тамъ подалѣе одни ноги или руки изукрашены. И что-же! Сандвичане захотѣли отличиться отъ всѣхъ, и, по непостижимой странности, самыя кокетливыя изъ Сандвичанокъ испещряютъ себѣ языкъ!,

Пусть-бы эти рисунки были слѣдствіемъ правильной работы, совершенной однимъ инструментомъ. Но нѣтъ! то это весьма-глубокія вырѣзки, то едва замѣтное накалываніе; иногда это раны, которыя морщатъ и мнутъ кожу, пажоги, дающіе ей мертвенный цвѣтъ, такъ-что вы подумаете, что эти люди удручены накожными болѣзнями. Сколько здѣсь употреблено трудовъ, чтобы испортить Божье созданіе, сколько стараній, растраченныхъ для уродливости, сколько играло здѣсь пылкое воображеніе, чтобъ уничтожить гармонію!

Сколько еще можно сдѣлать замѣчаній при изученіи народовъ на этомъ архипелагѣ! Прибавлю-ли я еще, что даже и нарѣчіе ихъ доставляетъ мнѣ новые доводы? Это уже не пріятная музыка Таморра, не испанская важность, не сладостная мелодія Каролинцевъ; и опять-таки это не громозвучное произношеніе Малайцевъ, не заунывное визжаніе Папусовъ; но этотъ языкъ имѣетъ кое-что общее со всѣми этими нарѣчіями, потому одному, что разнится отъ всѣхъ. Нарѣчіе Саидвичанъ въ одно и тоже время гортанное и звучное; оно восходитъ и нисходитъ возгласами и сильными переходами отъ одного тона въ другой. Прежде своего излета изъ устъ, такой-то слогъ, кажется, приготовляется испустить свой звукъ, собирается съ духомъ; между-тѣмъ-какъ другіе слоги, быстро выговариваемые, трещатъ подобно выстрѣлу, или лучше сказать, подобно щолканью бичевыхъ ударовъ. Впрочемъ, я не могу сравнить ихъ лучше, какъ съ ворчаніемъ и лаемъ собачьей стаи, гложущей кости, которыя хотятъ отнять у нея.

Это еще не все; этотъ странный языкъ, въ одно время такой медленный и такой быстрый, представляетъ еще болѣе смѣшныя стороны. Большая часть буквъ, или, лучше-сказать, звуковъ, могутъ быть смягчаемы по произволу нисколько независимо отъ недостатка физической организаціи человѣка. Итакъ изъ одного каприза, говорятъ Ріуріу или Уріуріу, или Ліуліу, или даже еще Ліоліо; слѣдовательно, р обращается въ л, а у просто въ о. Еще говорятъ Кайякакоа, или Таііяташоа, и Копай или Топай. Т и к поочередно сгоняютъ съ мѣста другъ-друга, смотря по волѣ или, просто, изъ одной прихоти. Въ Кайакакооа или Танататооа, говорили намъ о Тамагама или Камагама или, еще чаще, о Тамеагмеа, и что болѣе всего дополняетъ странность нарѣчія Сандвичанъ, это смѣшной обычай, послѣ каждой фразы или слова, оканчивающихся острымъ знакомъ, давать чувствовать х весьма-рѣзкимъ вздохомъ; а потому и не говорятъ па или Мовна-ка, но Па-х, и Мовна-х-кахъ, точно такъ, какъ будто-бы выговаривая х въ каждомъ словѣ, хотѣли его проглотить, обратно вдыхая въ себя.

Мнѣ необходимо изложить вамъ всѣ мои замѣчанія, потому-что я взялся уже за это съ самаго начала.

А этотъ странный обрядъ плача и рыданій между двумя друзьями, встрѣтившимися послѣ нѣсколькихъ дней разлуки, обрядъ, столь грубымъ и смѣшнымъ образомъ оканчивающійся хохотомъ, не есть-ли точное возобновленіе ярости волкановъ, утихающей подъ навѣсомъ прекрасныхъ тропическихъ небесъ?

Если у мужчинъ страсть къ рисункамъ, которыми они испещряютъ тѣло свое, довольно-обыкновенна, то у женщинъ она доходитъ до изступленія, до неистовства. Внутри жилищъ ихъ, на площадяхъ, на поморьи, подъ сѣнью бананниковъ, они проводятъ цѣлые дни за этимъ дѣломъ, столь-же мало утомляющимъ художника, какъ и модель. Для этого татуированія (насѣчки) употребляютъ, въ вертикальномъ положеніи, прутикъ, длиною отъ осьми до десяти дюймовъ, на который насажено костяное трезубое остріе, перевязанное банановой ниткой. Этотъ птичій когть плотно прикрѣпленъ къ прутику; его наставляютъ на мѣсто насѣчки, намазанное красной или чорной краской, и по сдѣланному заранѣе очерку, слегка, но скоро, колотятъ по немъ другою палочкою; тройное остріе пробиваетъ кожу, не причиняя значительной боли, а только одно ничтожное раздраженіе и опухоль, опадающую черезъ нѣсколько часовъ. Потомъ натираютъ насѣчки, произведенныя на кожѣ, широкимъ, горькимъ и сочнымъ листомъ; тогда изображеніе, сначала нѣ сколько красноватое, принимаетъ темно-синій цвѣтъ, пріятно сливающійся съ бронзовымъ цвѣтомъ кожи Сандвичанъ.

Я сказалъ уже, что въ странности этихъ рисунковъ отражается непостоянный, нерѣшительный и суетный характеръ туземцевъ; характеръ женщинъ отличается отъ него волею болѣе рѣшительною; за то на тѣлѣ ихъ почти всегда представляются цѣлые ряды козъ. Молоденькая дѣвочка безъ насѣчки этихъ козъ на кожѣ показалась-бы обезчещенною. Но послѣ этихъ животныхъ, ближайшіе предметы пристрастія ихъ суть: шахматы, опахала и разныя птицы; онѣ украшаютъ ими щеки, чело, плеча и груди. Имъ не менѣе нравятся охотничьи рога, насѣкаемыя ими на заднихъ мякотяхъ: иные пестрятъ себя такимъ образомъ отъ тѣмени до слѣдовъ, не исключая рукъ и языка.

Напрасно увѣряютъ нѣкоторые, будто эти изображенія суть гіероглифы блюстители, оттиски исторіи частныхъ лицъ и семейныхъ обществъ; никто лучше меня не можетъ доказать неосновательныхъ гаданій тѣхъ путешественниковъ, которые выдумали эту остроумную басню: во-время бытности моей въ Кайякакоа и въ Коіаи, я безпрестанно занимался разрисовкою ногъ, лядвей, плечь, головъ и грудей туземныхъ простолюдинокъ, губернаторскихъ женъ и принцессъ, и могу удостовѣрить васъ, что предметы изображеніи своихъ почерпалъ я изъ моихъ собственныхъ вдохновеній, личныхъ прихотей или своихъ школьныхъ этюдовъ. Ганимедъ и Меркурій начертаны мною на показъ на двухъ десяткахъ сандвичскихъ бедръ; изображеніемъ гладіатора украсилъ я до сорока молодыхъ островитянокъ Овайги и, по возвращеніи моемъ въ Парижъ, узналъ я не отъ одного мореплавателя объ успѣхахъ моихъ Венеръ, моихъ Аполлоновъ и разныхъ каррикатуръ, воодушевившихъ множество искусныхъ туземныхъ художниковъ: мореплаватели эти, лаская мое тщеславіе, прибавляли, что со дня отплытія нашего изъ острововъ Сандвичевыхъ, шахматы, козы и колеса утратили много своей старинной прелести въ глазахъ туземцевъ. Какъ не сознаться послѣ этого въ побѣдительномъ могуществѣ изящныхъ искусствъ?

Но не одна живопись отличаетъ сандвичскихъ щеголихъ; сокровища природы состязаются съ нею въ украшеніи ихъ дюжихъ прелестей. Ни гдѣ въ мірѣ не были въ такомъ всеобщемъ употребленіи ожерелья. Ихъ нижутъ изъ зеленыхъ и красныхъ зеренъ, изъ дерна, изъ узорчато-вырѣзанныхъ опахальныхъ листьевъ вѣерной пальмы, изъ разныхъ цвѣтовъ и плодовъ; я, видалъ ожерелья изъ ямъ-розы (jam-rosa), изъ костяныхъ бусинокъ, изъ волосъ, продѣтыхъ въ огромный кусокъ бѣлой кости, выточенной въ видѣ рыболовной удочки. Ожерелья здѣсь не простое украшеніе, но необходимость.

За ожерельями слѣдуютъ вѣнки, и какъ цвѣтовъ весьма-мало на Овайги, то Сандвичскія щеголихи выдумали пудрить, съ малолѣтства, негашенною известью свои налобные волоса, такъ что у многихъ двѣнадцати и четырнадцати-лѣтнихъ дѣвочекъ, эти убѣленные волоса образуютъ, нѣсколько повыше лба, нѣчто въ родѣ лилейнаго вѣнка, самаго необыкновеннаго вида. Однакожъ, и тутъ еще слѣдуетъ замѣтить вліяніе привиллегій. Однѣ жены начальниковъ пользуются правомъ, носить вѣнки, и горе плебоянкь, которая осмѣлилась-бы накинуть себѣ на голову хоть горсть травы въ видѣ вѣнчика.

Но назовите мнѣ мѣсто, гдѣ-бы люди постигли и допустили между собой совершенное равенство? Развѣ только на однихъ кладбищахъ, этихъ мораяхъ веселенной! Знаменитость, величіе и пышность снаружи, конечно; но внутри!.. не совершенное-ли равенство — между прахомъ невольника и властителя, между перстію подуруши (cretin) и генія?

Стало-быть, все на островахъ Сандвичевыхъ — все гармонія, даже въ самомъ физическомъ и нравственномъ ихъ разладѣ! При взглядѣ на нихъ вамъ покажется, что почва здѣшняя приспособила къ себѣ жителей, или жители возвышали въ свой уровень почву, приспособляя ее къ своей суетности. Тѣла людей, до половины разузоренныя насѣчкой, не проявляютъ-ли въ поразительномъ образѣ произведеніе безумца, запачканное чернилами? Здѣсь встрѣтите вы человѣка съ однимъ, усомъ, нѣсколько далѣе — другаго съ полуобритою головою, а дѣвочку — почти всегда объ одной сергѣ въ ушахъ, не считая тысячи другихъ странностей, которыхъ не смѣю или не хочу вамъ разсказывать, чтобы вамъ, самимъ было охотнѣе подтвердить собственною повѣркою мои убѣжденія, и безъ того уже слишкомъ-многочисленныя; можетъ-быть, вы лучше моего изложите противоположности, поражающія здѣсь наблюдателя на каждомъ шагу.

Высказываю то, что есть; пусть другой, искуснѣйшій, объясняетъ.

VIII.
САНДВИЧЕВЫ ОСТРОВА.

Джакъ. — Коіаи. — Тамагама. — Г. Ривъ изъ Бордо.

Однакожъ двойная пирога, посланная Коокини къ королю, съ извѣстіемъ о нашемъ пріѣздѣ, возвратилась чрезъ нѣсколько дней въ Кайрооа и принудила насъ сняться съ якоря изъ Кайакакооа. На ней было, кромѣ двадцати-четырехъ сильныхъ гребцовъ воинственнаго и дикаго вида, еще одинъ Американецъ, издавна поселившійся въ Вагоо, и королевскій лоцманъ, по имени Жакъ, близкій родственникъ государя. Человѣкъ.этотъ, былъ выше Коокони, и внушалъ гораздо-болѣе почтенія важностію своего обращенія, чѣмъ колоссальностію роста. Несмотря на то, что въ чертахъ его просвѣтилось нѣчто негритянское, можно было однакожъ легко замѣтить, по его спокойному виду, по его жестамъ и поступи, привычку повелѣвать, что впрочемъ чрезвычайно къ нему шло. Къ томуже только одна поясница его была прикрыта кускомъ матеріи, и сойдя на берегъ, онъ, сбросилъ съ себя богатый туземный плащъ, который стѣснялъ, казалось, свободу и смѣлость егодивженій.

Коокони былъ нездоровъ, и потому Жакъ былъ принятъ на берегу вторымъ губернаторомъ. Они бросились на-встрѣчу другъ другу, пріязненно пожали руки, послѣ чего послѣдовало долгое молчаніе, и наконецъ радостные крики ихъ, оглашавшіе воздухъ, смѣнились обильными слезами. Безчисленное множество стоявшихъ тутъ мужчинъ и женщинъ съ неистовыми криками повторили эту странную церемонію, тогда-какъ остальная часть присутствующихъ, казалось, и не замѣчала ничего происходящаго. Послѣ этого, каждый изъ дѣйствующихъ лицъ принялся преспокойно разговаривать, совершенно забывъ причину такой буйной и непродолжительной печали. Жакъ, замѣтивъ, съ какимъ вниманіемъ я спѣшу набросать эту странную сцену, подошелъ ко мнѣ, протянулъ руку, и бросивъ безпокойный и любопытный взглядъ на мой альбомъ, показалъ мнѣ въ небольшой рамѣ портретъ Тамагама, довольно-порядочно нарисованный живописцемъ русской экспедиціи для г. Коцебу.

— Къ чему эти слезы? Неужели это отчаяніе? спросилъ я Американца, послѣ взаимныхъ привѣтствій.

— О, вы еще не имѣете объ этомъ никакого понятія; это только сцена между двумя лицами.

— Но всё-таки для чего это?

— Въ память великаго Тамагама.

— Но эта радость послѣ такихъ горячихъ слезъ?

— Обычай.

— Но вѣдь обычай-же не можетъ заставитъ плакать по заказу, а я видѣлъ, что слезы Жака были истинны.

— О! конечно, истинныя и пламенныя.

— Послѣ этого я ничего не понимаю.

— Вотъ уже нѣсколько лѣтъ, какъ я живу на Сандвичевыхъ островахъ, и до-сихъ-поръ понимаю не лучше васъ этотъ необыкновенный народъ.

— Неужели остальные плакали только изъ подражанія?

— Нѣтъ, это изъ любви къ Тамагамѣ.

— Но отъ-чего-же иные оставались равнодушными?

— Незначительные люди и чернь не смѣютъ: это дань, которую высшіе чины могутъ себѣ позволить; низшіе плачутъ у себя на-единѣ.

— Вотъ, признаюсь, довольно-странный обычай.

— Замѣтьте, что ростъ есть второе званіе въ этой странѣ: здѣсь смотрятъ съ уваженіемъ только на людей высокаго роста; вы видѣли, что всѣ плаксы были большіе.

— Такъ по этому печаль у васъ мѣряется футами, дюймами и линіями?

— Такъ точно.

Конечно никто не осмѣлился-бы писать подобныя вещи, если-бы онѣ не были подтверждены всѣми путешественниками.

— Здѣсь, продолжалъ Американецъ: никогда не встрѣчаются два друга, не оплакавъ смерть великаго короля этого архипелага, и Ріуріу, котораго вы co-временемъ узнаете сами, оставилъ Кайакакооа потому только, что не могъ видѣть могилы отца своего безъ сильной душевной скорби.

— Неужели жалѣютъ о Ріуріу?

— Я вижу, что вы уже знаете противное.

— Зачимъ-же онъ такъ горячо оплакиваетъ того, кому не хочетъ подражать?

— Обычай.

— Вотъ опять отвѣтъ, котораго я не понимаю.

— Обычаи существуютъ, имъ подчиняются, вотъ и все. Скажите ради Бога, развѣ большая часть одеждъ не стѣсняютъ насъ, а между-тѣмъ мы ихъ все-таки носимъ?

Но все-таки этого недостаточно, чтобы объяснить мнѣ слезы Сандвичанъ, и совершенное забвеніе этой печали, нѣсколько минутъ спустя.

— Однакожъ это такъ.

— Да, но мнѣ это кажется болѣе смѣшнымъ, нежели трогательнымъ.

— Потому-что вы еще нечего не видали.

— Итакъ, я буду ждать, чтобы достойнѣе оцѣнить.

Жакъ пріѣзжалъ, отъ имени короля, поздравлять нашего капитана съ счастливымъ его прибытіемъ, и пригласить его въ Коиаи, если онъ желаетъ имѣть съѣстныхъ припасовъ и прѣсной воды, увѣряя его однакожъ, что онъ будетъ оберегаемъ и покровительствуемъ во всѣхъ его владѣніяхъ.

Каждый изъ гребцовъ, везшихъ Жака въ Кайакакооа, былъ не менѣе пяти футовъ и девяти дюймовъ ростомъ; два изъ нихъ были даже шести футовъ; самъ-же Жакъ имѣлъ шесть футовъ и четыре французскихъ дюйма. Въ Канороа, гдѣ едва было можно насчитать тысячу-пятьсотъ жителей, мы видѣли человѣкъ двѣнадцать ростомъ въ пять футовъ и десять дюймовъ и болѣе пятидесяти молодцовъ, которые имѣли, по-крайней-мѣрь, пять футовъ и шесть дюймовъ. Мы должны были заключить, судя по этому исчисленію, сдѣланному съ самою тщательною точностію, что народонаселеніе Овайги было гораздо-выше средняго роста, но однакожъ, Кингъ, послѣдователь Кука, говоритъ, что Сандвичане вообще не слишкомъ большаго роста. Неужели-же порода улучшилась въ такое короткое время? Это какъ-то невѣроятно. Но мнѣ, такъ Кингъ или ошибся, или хотѣлъ унизить, въ физическомъ отношеніи, убійцъ его знаменитаго капитана.

Кайокакооа есть главный городъ Овайги, отличается въ особенности своимъ надежнымъ рейдомъ. Что-же касается до этой столицы, мы не могли судить о ней, какъ должно, по причичипѣ удаленія оттуда Ріуріускаго двора, и кромѣ Коокони, другаго губернатора, да еще двухъ, или трехъ заслуженныхъ чиновниковъ, всѣ особы высшаго разряда послѣдовали за королемъ, куда и мы тоже должны были отправиться за съѣстными припасами, въ которыхъ нуждались, и за прѣсной водой, которой у насъ почти уже не было. Мы должны были, по совѣту Жака и Американца, о которыхъ сказано выше, найти въ Коиаи одного Француза, поселившагося издавна на Сандвичевыхъ островахъ, и такъ-какъ этотъ благородный соотечественникъ пользовался всеобщимъ уваженіемъ на Архипелагѣ, то мы и полагали, что вліянія его и заботливости достаточно будетъ, чтобы уничтожить всѣ трудности, сопряженныя съ снабженіемъ насъ провизіею. Бортовая пушка собрала всю команду; мы снялись съ якоря, и сопровождаемые колоссальнымъ штурманомъ Жакомъ, направили путь свой въ Коиаи.

Трудно и опасно плаваніе вдоль береговъ, но за то сколько наслажденій, сколько восторговъ для наблюдателя; часы проходятъ не замѣтно въ пріятномъ созерцаніи безпрестанно открывающихся предъ вами пейзажей, то дикихъ, то веселыхъ.

Повсюду безплодная почва, вездѣ небольшія, ощипанныя горы; лава затопляетъ низкіе берега; развѣ изрѣдка кой-гдѣ въ разсѣлинѣ скалы показывается зелень, единственный признакъ жизни въ этой грустной пустынѣ, гдѣ такъ смѣло и гордо, грозный Мовна-Ка подымаетъ свою ревущую главу. Нѣсколько хижинъ, вѣроятно, обитаемыхъ изгнанниками, показались въ большомъ разстояніи другъ отъ друга, и мы напрасно спрашивали себя о средствахъ, какими поддерживается жизнь обитателей этой печальной страны.

Но здѣсь именно глазамъ вашимъ представляются самыя величественныя и дикія картины. Начиная съ берега до самаго отдаленнаго горизонта, вы видите самый величайшій безпорядокъ разбросанныхъ массъ лавы; глубокіе овраги, звучащіе подъ ногами, съ безчисленными расщелинами; потомъ, пресѣкшись, они снова появляются, поднимаются и разомъ упираются въ плечо грознаго Мовна къ который теряется въ самой высочайшей части атмосферы. Взгляните на этого огромнаго великана, всмотритесь хорошенько, и испуганному взору вашему покажется онъ силуэтомъ воина, готоваго къ сраженію; подлѣ него, въ огромной массѣ, чорная просверленная смола, какъ-будто пробитая картечью; неподалеку нѣчто въ родѣ купола индѣйскихъ пагодъ; тутъ вы видите высокія колонки, которыя гнѣздятся подобно восточнымъ мечетямъ: это фантасмагорія, причудливость, неподвижность, хаосъ… Одна всемогущая рука Господа можетъ только создавать подобныя чудеса.

И что-бы оживить такую картину? Что-же? Ничего, ровно ничего, ни деревца, ни кустарничка, ни малѣйшаго признака зелени, ни птички, которая-бы витала надъ этими палящими окалинами, ни одного животнаго, которое дерзнуло-бы ступить на эту почву, ни даже насѣкомаго, которое-бы могло найти себя здѣсь пищу!..

Жить посреди этихъ обломковъ, изрыгаемыхъ подземными горнилами — значило-бы желать бороться съ Всемогущею Волею, которая торжественно изрекла:

«Здѣсь все мертво.»

Такъ вообразите-же себѣ, что у подошвы этой груды лавы лѣпятся нѣсколько хижинъ, соединенныхъ въ одну группу, болѣе или менѣе, близкихъ одна къ другой и составляютъ деревню, называемую Коиаи, и въ этой то дероевнѣ виднѣются нѣсколько жалкихъ кокосовыхъ деревьевъ; здѣсь, гдѣ растенія съ величайшимъ трудомъ прозябаютъ, здѣсь-то Ріуріу остановился со всѣмъ своимъ дворомъ и женою. Похожъ-ли онъ на Тамагама, великаго короля архипелага? Мы это скоро узнаемъ. Сказавъ прежде, что сдѣлалъ отецъ, мы узнаемъ послѣ, чего стоитъ сынъ.

8-го мая 1819 года былъ день печали и отчаянія для Овайги. Тамагама скончался, а съ нимъ уничтожились всѣ планы распространенія, такъ радостно и давно принятые его подданными. Тамагама скончался и главные его вожди смотрѣли уже съ презрѣніемъ и отвращеніемъ на его выродка-сына. Великій король архипелага, угадавъ пользу образованности, и желая распространить ее и въ другихъ островахъ океана, скоро увидѣлъ, что дѣло его побѣдъ не будетъ окончено. Рѣдко бываетъ, чтобы послѣ одной славы наслѣдовала другая.

Только что начали опасаться за столь драгоцѣнную жизнь, какъ шарлатаны, ворожеи и жрецы всего архипелага были созваны въ Кайакакооа, для борьбы съ быстро-приближающеюся смертію.

Тщетное фиглярство: послѣдній часъ Тамагама пробилъ. И потому-то, видя всѣ моленія напрасными, онъ поспѣшилъ собрать около себя главныхъ своихъ вождей, убѣждая ихъ воспользоваться совѣтами его опытности.

— Что дѣлаетъ народъ? спросилъ онъ своего перваго министра.

— Онъ скорбитъ и плачетъ.

— Я однакожъ довольно мучилъ его проектами завоеваній.

— Онъ васъ любилъ, какъ роднаго отца.

— Я тоже нѣжно его любилъ, и теперь это чувствую болѣе, нежели когда-либо. О друзья мои! продолжалъ онъ, протягивая руку всѣмъ окружавшимъ его воинамъ: — старайтесь оживить его, этотъ нечувствительный народъ; онъ будетъ въ такомъ усыпленіи, отъ котораго уже болѣе не проснется и скоро, скоро послѣдуетъ за мною въ могилу. Нашимъ богамъ не нужны болѣе человѣческія жертвы; они ихъ не требуютъ, повѣрьте мнѣ. Клянитесь мнѣ, друзья мои, уничтожить эту кровавую рѣзьню. Вы видите, что Господь не наказалъ меня за мои усилія окончить благое дѣло начатаго возрожденія. Клянитесь мнѣ.

Начальники принялись уже искать жертвъ, чтобы обезоружить гнѣвъ своихъ боговъ, и ни однѣ уста не дерзнула открыться для произнесенія клятвы.

— Я угадываю васъ, продолжалъ Тамагама, съ болѣзненнымъ взоромъ, и постепенно угасающимъ голосомъ: — вы хотите, изъ любви ко мнѣ, противиться моимъ приказаніямъ; но это моя послѣдняя воля: неужели вы откажетесь ее исполнить. Это моя послѣдняя мольба: ужели вы отвергнете ее?

Предположенныя жертвоприношенія вокругъ мораи не состоялись; священники фанатики съ сожалѣніемъ смотрѣли на отнятыя у нихъ жертвы, изъ которыхъ большая часть были охотники. Ослабѣвающій голосъ Тамагама не переставалъ, до послѣдняго вздоха, давать поучительные и мудрые уроки, которые бурное царствованіе отца его и могущественные непріятели, его окружавшіе, мѣшали ему исполнить на дѣлѣ.

Страданія жестоко мучили Тамагама, но великая душа его боялась показать это.

— Это низко, повторялъ онъ, отъ времени, до времени: — нападать на старость и безсиліе; но какъ-бы сильны ни были эти страданія, они не помѣшаютъ мнѣ сказать нѣсколько словъ любви моему сыну. Ріуріу, прибавилъ онъ, съ глубокимъ вздохомъ: — я оставляю тебѣ твердое и надежное могущество, если ты достоинъ имени, которое носишь; но не думай никогда исполнять предпринятаго мною плана: ты еще не довольно мужественъ для этого. Совѣтуйся почаще съ окружающими меня воинами, дорожи ихъ мнѣніемъ, пусть опытность ихъ сопутствуетъ всегда тебѣ; не спѣши никогда наказывать твоихъ подданныхъ; подумай десять разъ прежде, нежели нанесешь ударъ тому, кого не любишь, и если тебя оскорбитъ иностранецъ, въ такомъ случаѣ прибѣгай къ ихъ законамъ. Притѣснять ихъ значитъ погубить себя навѣрное. Прощай, мой сынъ, прощай; и вы, добрые друзья, пожмите мою руку, эту руку, которую вы всегда находили столь сильною въ бояхъ. Я тоже побѣжденъ въ свою очередь… Смерть уже тутъ: прощайте всѣ; старайтесь утѣшать моихъ жонъ, и не забывайте меня.

Тамагама не былъ вовсе законодателемъ: онъ былъ воинъ, и тотчасъ понялъ, что люди, которыми онъ былъ призванъ управлять, будутъ только повиноваться силѣ, а не нравоученію, котораго они не въ состояніи были понять. Потому-то всѣ его усилія преобразованія подвигались только ощупью, тогда-какъ сраженія его были всегда рѣшительны.

Военный кодексъ этого великаго государя былъ несложенъ, точенъ, ясенъ и понятенъ для каждаго; всякой зналъ его на-изустъ.

"Ему одному была предоставлена честь наносить первый ударъ непріятелю.

"Никто не осмѣливался оставлять свой постъ для защиты его во-время сшибки.

"Первый солдатъ, рѣшившійся на побѣгъ, былъ убиваемъ на мѣстѣ.

"Каждый воинъ во-время компаніи, стоянки, или форсированнаго марша, имѣлъ право съѣсть плодъ таро, дыню или кокосовый орѣхъ; если-же онъ бралъ два, то былъ наказанъ. Въ первомъ случаѣ убытокъ былъ не великъ и потому вина не замѣчалась, во второмъ, удовлетворивъ уже потребность свою, онъ дѣлался воромъ.

"Послѣ побѣды грабительство не только не воспрещалось, но даже повелѣвалось.

"Послѣ войны солдаты, принесшіе болѣе добычи, были награждаемы.

"Непріятель, взятый съ оружіемъ въ рукахъ, предаваемъ былъ смерти.

«Раненный въ грудь имѣлъ право на вознагражденіе. Сынъ воина, умершаго на полѣ сраженія, получалъ подарокъ, состоящій изъ цыновки, оружія и тканей.»

Сеноръ Марини, который нѣсколько лѣтъ уже поселился въ Вагоо, и который сообщилъ мнѣ всѣ эти подробности, самыя точныя, потому-что онѣ были подтверждены мнѣ моими начальниками Овайги, сказалъ мнѣ еще, что Тамагама храбростію превосходилъ всѣхъ солдатъ своей арміи, и былъ такъ ловокъ, что на лету схватывалъ непріятельскую стрѣлу, у самой груди своей.

Въ домашнемъ-же быту онъ былъ добръ даже до слабости, но во-время компаніи былъ снова строгъ и даже жестокъ. Часто видали, какъ онъ, вовремя дѣйствія, недовольный однимъ изъ своихъ начальниковъ, подскакивалъ къ нему, прибивалъ его палицей къ землѣ, и самъ занявъ его постъ, велъ смѣло ряды оробѣвшаго войска къ побѣдѣ. Онъ гордился безчисленнымъ множествомъ своихъ ранъ, и увидѣвъ иностранца, тотчасъ спѣшилъ ему показать свои почотные рубцы, которыми усѣяно было его тѣло.

Самъ онъ мало говорилъ, но любилъ, чтобы около него говорили, какъ можно болѣе. Всякое молчаніе казалось ему лицемѣріемъ; всякая-же болтовня — знакомъ довѣрчивости и прямодушія.

Онъ любилъ спрашивать совѣтовъ у главныхъ своихъ вождей, придерживаясь однако всегда почти своего только мнѣнія.

Еще ни разу Тамагама не быль побѣжденъ, ни разу не прощалъ возмутившагося.

Онъ гордился тѣмъ, что умѣлъ подписывать свое имя, и говорилъ довольно порядочно по-англійски; всякій разъ, когда въ его присутствіи произносили имя Кука и Бонапарте, онъ кланялся съ почтеніемъ; онъ самъ былъ прозванъ Наполеономъ южнаго моря, и выставлялъ всегда съ благородною гордостію портретъ нашего великаго государя на всѣхъ стѣнахъ своихъ бамбуковыхъ и соломенныхъ дворцовъ.

Мы опоздали нѣсколькими мѣсяцами на Сандвичевы острова….

Узнавъ чрезъ курьеровъ, посланныхъ во всѣхъ направленіяхъ, объ опасномъ положеніи Тамагама, всѣ островитяне оставили свои хижины; всѣ они ложились спать на берегу, сходились, расходились, пожимали другъ другу руки, не говоря ни слова, и каждый изъ нихъ лишалъ себя именно тѣхъ вещей, къ которымъ онъ былъ болѣе пристрастенъ, чтобы не прогнѣвать своихъ боговъ. Но когда узнали о смерти этого великаго короля, о! тогда самые ужаснѣйшіе стоны и вопли наполнили воздухъ; тутъ жгли рогожные передники, рогожи; убивали всѣхъ поросятъ, всѣхъ козъ, всѣхъ куръ; разрушали, жгли большую часть хижинъ. Женщины жертвовали своими волосами; мужчины приказывали дергать себѣ передніе верхніе зубы; то вдругъ царапали и рвали кожу, оставляя на тѣлѣ своемъ ужасныя раны; бѣгали по улицамъ и на публичныя площади, чтобы выставлять на-показъ разнаго рода увѣчья. Любовь этого народа къ своему монарху простиралась до того, что человѣкъ, изуродовавшійся менѣе прочихъ, заставлялъ раскаленнымъ желѣзомъ прожигать себѣ новыя раны. Горе тому, кто дерзнулъ-бы произнести безъ слезъ драгоцѣнное имя Тамагама! Горе и тому, кто осмѣлился-бы лечь на рогожѣ, и въ продолженіе знойнаго палящаго дня той страны искать тѣни подъ развѣсистымъ рима, или свѣжести морскихъ волнъ. Было принесено нѣсколько жертвъ раздраженнымъ богамъ, по этими жертвами были только тѣ изъ островитянъ, которыхъ скорбь казалась не слишкомъ глубока. Убивали также многихъ жрецовъ и ворожей, въ ихъ мораяхъ за то, что они не могли умилосердить боговъ. Сказываютъ даже, что нѣсколько фанатиковъ, въ изступленномъ отчаяніи, взбирались на самую вершину Мовна-Ка и оттуда бросались въ кипящую лаву.

Но въ Кайакакооа отчаяніе выражалось еще съ большимъ и кровавымъ бѣшенствомъ. Въ продолженіе шести дней народъ и высшее сословіе, смѣшанные въ одну толпу, вопреки принятымъ законамъ, не оставляли публичной площади; многіе чиновники отрѣзывали пальцы на рукахъ, другіе выкалывали себѣ глаза, въ доказательство любви своей и скорби, и страшная смерть была удѣломъ тѣхъ, кто оставлялъ волосы свои и зубы неприкосновенными.

Женщины превзошли мужчинъ въ жестокости; тѣла нѣкоторыхъ были совершенно покрыты обжогами и язвами; грудь, щеки, шея, носили и теперь еще слѣды этой ужасной добровольной пытки. Прошу теперь понять и объяснить мнѣ такую живую нѣжность и такое сильное отчаяніе къ человѣку, котораго многіе изъ туземцевъ едва-ли знали въ лицо, а большая часть ихъ никогда не слыхала даже его голоса!

И теперь еще, когда самая сильная скорбь должна уже была-бы пройти, вы не увидите двухъ друзей, которые, встрѣтясь послѣ продолжительнаго отсутствія, не проливали-бы горячихъ слезъ въ память Тамагама, и первый тостъ во-время пира всегда пьется за короля, такъ искренно оплакиваемаго.

Но что-же сдѣлалъ этотъ государь для счастія своихъ подданныхъ? Какими сокровищами обогатилъ онъ эти острова? Былъ-ли народъ счастливѣе подъ его правленіемъ, нежели подъ правленіемъ его предшественника? Не самъ-ли онъ давилъ его подъ тяжестію своего ненасытнаго честолюбія? Не собирался-ли онъ двинуть его въ хляби морей, покушаясь на завоеваніе всѣхъ острововъ Великаго-океана? Эти намѣренія Тамагама были всѣмъ извѣстны, армія была готова, пироги были оснащены, или навалены въ сараяхъ и верфяхъ, и все-таки онъ былъ любимъ, сильно-любимъ: это потому, что Тамагама былъ храбръ выше всякихъ сравненій; это потому, что во-время сраженій противъ возмутившихся онъ первый подвергалъ себя величайшимъ опасностямъ; это наконецъ потому, что онъ нанесъ ужасный ударъ власти жрецовъ, уничтожа человѣческія жертвы, и предоставляя богамъ только виновныхъ и приговоренныхъ къ казни, которые находились въ тюрьмахъ для этого кроваваго торжества.

Въ царствованіе его отца, когда хотѣли умилостивить боговъ или когда молились о прекращеніи затмѣнія, о умноженіи рыбы въ рейдѣ, или о утишеніи грознаго Мовна-Ка, то жрецы, стоя у морайевъ, бросались съ бѣшенствомъ, при помощи нѣсколькихъ вооруженныхъ солдатъ, на первыхъ проходящихъ, увлекали ихъ въ святилище, и умерщвляли тамъ съ неистовымъ варварствомъ. Тамагама, слишкомъ слабый еще, чтобы открыто бороться противъ древнихъ законовъ этого народа, смягчалъ ихъ, по-крайней-мѣрѣ, и такимъ образомъ удовлетворилъ и человѣчеству и религіи.

На другой день нашего пріѣзда въ Коиаи, мы только-что собрались садиться за столъ, какъ увидѣли двойную пирогу, несущую нѣчто показавшееся намъ издали на человѣка. Мы почти что не ошиблись. Г. Ривъ, Французъ, о которомъ намъ говорили въ Кайакакооа, спѣшилъ намъ сдѣлать визитъ, и когда пирога приблизилась, герой Гасканецъ (потому-что Бордо былъ его отечествомъ) увидѣлъ насъ, собравшихся задать пиръ въ честь блуднаго сына.

Вотъ и онъ. Онъ привѣтствовалъ насъ слѣдующими словами: Милостивые государи и государыни (съ извѣстнымъ уже вамъ акцентомъ), честь имѣю засвидѣтельствовать вамъ мое глубочайшее и всенижайшее почтеніе.

Онъ былъ ростомъ въ четыре фута и два дюйма слишкомъ; одинъ глазъ его имѣлъ рѣзкое и живое выраженіе, другой-же былъ немного томенъ; носъ острый, улыбающіяся уста, выдавшіяся скулы, угловатый подбородокъ, а на вискахъ двѣ козы, позорно вытатуированныя, были полузакрыты длинными завитыми волосами. Пальцы-же г. Рива были граціозно исколоты по сандвичской модѣ, и хотя мы не видѣли его тѣло въ наготѣ, но однако-же имѣли полное право заключить, что онъ тоже былъ подвергнутъ процессу татуированія.

На Бордоскомъ уроженцѣ была одежда, слишкомъ длинная даже для человѣка пяти футовъ и десяти дюймовъ ростомъ, и храбрый Гасконецъ принужденъ былъ приподнимать ее съ одной стороны обѣими руками; панталоны были заворочены сверху и снизу, сидя складками на сапогахъ, которые были бы слишкомъ широки даже и для самыхъ огромнѣйшихъ ногъ Віаля; изъ пестраго камзола, который скрывалъ нагрудное его украшеніе, г. Ривъ могъ-бы легко выкроить себѣ цѣлую куртку. Мы должны были употребить всѣ наши усилія, чтобы не расхохотаться въ лицо этому смѣшному и странному гостю, но матросы помирали со смѣху, и многіе не хотѣли даже признавать его своимъ соотечественникомъ. Не менѣе того, онъ смѣло и быстро пошелъ по шканцамъ, пожалъ руку комменданту, протянулъ ее и намъ, называлъ себя любимцемъ Ріуріу, предложилъ намъ поросятъ, куръ, банановъ, кокосовъ, и просилъ насъ принять, увѣряя, что у него бездна всего этого. Каждый изъ насъ старался отвѣчать, какъ можно вѣжливѣе на столь искреннія я откровенныя учтивости, и такъ-какъ мы были очень-ради напомнить ему французскую кухню, то и пригласили его къ обѣду, ожидая разсказовъ объ его жизни, исполненной приключеній. Судя по неутомимому и безконечному его аппетиту, мы начинали уже сомнѣваться въ истинномъ достоинствѣ его подарковъ, и куры, и поросята его терялись уже для насъ въ неясной дали: даже и самые туманы Гаронны были, вѣроятно, прозрачнѣе. Увы! по-несчастію, предчувствія наши о знаменитомъ посѣтителѣ слишкомъ хорошо оправдались.

Послѣ обѣда г. Ривъ осмотрѣлъ весь корабль, наговорилъ каждому изъ насъ опять кучу искреннихъ учтивостей, занялъ у насъ, безъ отдачи, множество носовыхъ платковъ, салфетокъ, рубашекъ и нѣсколько одеждъ, въ которыхъ вѣжливость не позволила намъ отказать ему. Нѣсколько минутъ спустя, онъ уѣхалъ, увѣряя, что съ первымъ шагомъ его на землю, онъ все устроитъ, чтобы достойно принять насъ.

Въ ту минуту, какъ великодушный Гасконецъ спускался въ свою двойную пирогу, Маршэ, поджидавшій случая ввернуть и свое, долго удерживаемое словцо, будто поскользнувшись, полетѣлъ прямо къ ногамъ Рива.

— Ахъ, извините сударь, я васъ не замѣтилъ.

— Помилуйте, это ничего не значитъ.

— Позвольте спросить, вы не музыкантъ-ли?

— Къ чему этотъ вопросъ?

— Къ тому, что я видѣлъ тамъ у васъ двѣ флейты въ футлярѣ.

— Гдѣ-жъ это?

— Я говорю про тѣ инструменты, которые служатъ вамъ вмѣсто ногъ.

Смѣяться надъ соотечественникомъ вещь очень-непохвальная.

— Я вовсе не вашъ соотечественникъ, сударь: я Французъ.

— А я Гасконецъ.

— Ну такъ вотъ видите-ли. Скажите мнѣ пожалуйста, есть-ли портные въ Овайги?

— Нѣтъ, а на что?

— Да я хотѣлъ-бы попросить одну полу вашего кафтана, чтобъ сдѣлать себѣ пальто. Вотъ и видно, что тамъ не жалѣютъ матеріи, какъ у насъ; васъ разубрали такъ, что самихъ-то и не замѣтно изъ-подъ камзола. Нельзя сказать однако, что это вамъ къ лицу.

— Да вѣдь и ты, любезный мой, тоже не больно красивъ въ этой красной рубашкѣ.

— По крайней мѣрѣ, это моя собственность, и я не имѣю нужды подворачивать её, какъ платье какой-нибудь принцессы.

— Но однако-же, въ-самомъ-дѣлѣ, что тебѣ до того, коротко или длинно мое платье?

— Чортъ возьми! Да дѣло въ томъ, что отъ васъ откажутся всѣ жители Бордо. Посмотрите, какъ нѣжно простираетъ къ вамъ руки ваша двойная пирога; берегитесь чтобы не опрокинуть ее; подберите плащъ-то вашъ, вонъ онъ какъ тащится. Прощайте, г. Бордоскій урожденецъ! Ахъ, Боже мой! да гдѣ-же онъ? мимо рукъ проскользнулъ.

— Наглецъ!

— Онъ меня назвалъ наглецомъ, вотъ я-жъ его приплюсну.

И Пёти прибѣжалъ.

— Онъ, кажись, назвалъ тебя наглецомъ?

— Честное слово!

— О! такъ пусти-жъ меня, онъ теперь отъ меня не уйдетъ; я дамъ себя знать.

Вахтенный офицеръ, извѣщенный объ этомъ маленькомъ эпизодѣ, бросился, чтобъ извиняться предъ г. Ривомъ, который уже отваливалъ, и заставилъ послѣ Маршэ расхаживать два часа на часахъ, а между-тѣмъ Пёти ворчалъ сквозь зубы.

— Достанется же теперь и этой обезьянѣ.

— Да, мой добрый Пёти, онъ дорого мнѣ заплатитъ за эту стоянку на часахъ, кричалъ Маршэ, взлѣзая на мачту: — я тебѣ это тоже поручаю.

— Дѣлать нечего! подежурь тамъ, дружокъ Маршэ. Мы послѣ позабавимся, какъ ты сойдешь внизъ.

Г. Ривъ взялся извѣстить короля о предстоящемъ нашемъ визитѣ, и прежде, нежели офицеры штаба назначены были къ отправкѣ на берегъ, я пустился въ Коиаи съ баркасомъ, который шелъ туда, чтобъ наливаться водою.

— Знаете-ли что, сказалъ мнѣ Пёти, говоря о Ривѣ: этотъ шутъ хотѣлъ посмѣяться надъ нами; — я бьюсь объ закладъ, что онъ столько-же Французъ, какъ и эти мазаныя дегтярныя рожи, съ которыми онъ живетъ.

— Нѣтъ, онъ точно изъ Бордо.

— Такъ это просто хвастунъ; онъ обѣщалъ цѣлую груду свиней; я увѣренъ, что на-повѣрку у него не найдется даже и поросенка.

— Ты не совсѣмъ-то завиднаго о немъ мнѣнія, какъ я вижу.

— Да вѣдь ужъ меня-то трудно провести. Негодяй, который осмѣлился явиться къ намъ на корабль, гдѣ все такіе удальцы, какъ мы съ вами, въ одеждѣ, которая годилась-бы человѣку шести футовъ ростомъ, долженъ-быть или ветошникъ какой нибудь, или плутъ.

— Ну, ну, я вижу, что онъ тебѣ больно не по-нраву.

— Да и не иначе; вообразите, что вчера, сходя съ корабля, онъ на меня какъ-то странно посмотрѣлъ и принялся смѣяться, не спуская все съ меня глазъ, словно будто я его зеркало; какъ честный человѣкъ увѣряю васъ, что онъ отвратительнѣе даже гебейскаго кацика.

— Да и не мудрено, что онъ, глядя на тебя, все смѣялся.

— Признаюсь, ты не изъ красавцевъ, дружище.

— А онъ-то! онъ-то! обезьяна гебейская и та лучше его.

— Ну что за дѣло, человѣкъ этотъ можетъ дать нѣкоторыя полезныя свѣдѣнія, и мнѣ не хотѣлось-бы, чтобы ты съ нимъ такъ обходился или ссорился-бы.

— Хорошо! я исполню вашу волю; развѣ при случаѣ приплюсну его… Только это едва-ли возможно: вѣдь онъ и весь-то не будетъ выше боченка съ водкою.

— Смотри вотъ онъ на берегу уже, будь остороженъ.

— Такъ это онъ? этотъ чурбанъ! этотъ пингвинъ!

— Да, это онъ.

— Да, помилуйте! онъ почти голый, Смотри-ка, что за рисунки на его уродливомъ тѣлѣ, и этотъ нищій будетъ увѣрять меня, что онъ изъ Бордо, изъ земли, гдѣ родился Бартъ. Пари готовъ держать, что онъ даже не изъ Тесты.

— Молчи.

— Я спускаю мой канатъ и буду отъ него отлакировывать, потому-что если подойду близко, такъ ужъ вѣрно пущу его ко дну. Этакая рожа! мошенникъ!

Г. Ривъ, вѣрный своему слову, какъ всѣ его остроумные соотечественники, ждалъ насъ уже на берегу, и казалось, не больно стыдился показаться намъ въ своемъ полудикомъ костюмѣ.

— Здравствуйте, сказалъ я ему протягивая руку: не знаю какъ благодарить васъ за исправность.

— Мнѣ такъ пріятно быть съ Европейцами.. Но за-чѣмъ-же матросъ вашъ удалился?

— Хотите-ли узнать причину этого? Вы не имѣли счастія ему понравиться.

— Я это замѣтилъ; сходя съ корвета, я слышалъ, какими любезностями онъ провожалъ меня; дѣло было въ томъ, что онъ хотѣлъ раздавить меня объ короннаду.

— А между-тѣмъ это самый честнѣйшій малый.

— Лучшій, можетъ-быть, изъ тѣхъ, которые давятъ.

— Хотите-ли перемѣнить о немъ мнѣніе? Предложите ему этотъ стаканъ авы, и когда онъ немножко подгуляетъ, вы узнаете, что за человѣкъ нашъ Пёти.

Г. Ривъ сказалъ нѣсколько словъ одному изъ Сандвичанъ, который тотчасъ побѣжалъ и возвратился чрезъ нѣсколько минутъ. Я кликнулъ Пёти, онъ подошелъ къ намъ, раскачиваясь съ боку на бокъ, словно габара и, по обычаю матросовъ, подошедши, снялъ свою фуражку.

— Г. Араго! что прикажете?

— Не я, а г. Ривъ хочетъ говорить съ тобой.

— А господинъ этотъ и говоритъ даже; — вотъ что!

— Я хотьлъ-было поднести тебѣ стаканъ авы: это нѣчто въ родѣ коньяка.

— Ахъ Боже мой! да господинъ-то этотъ говоритъ хоть куда. Посмотримъ-ка эту аву… О! да какъ она пріятно щекочетъ глотку, да и щиплетъ-то чертовски, и ужъ, вѣрно, какъ-разъ съ ногъ свалитъ… Чудакъ-то вѣдь преславный малый, продолжалъ Пёти мнѣ на ухо.

— Но хочешь-ли начать снова?

— Я всегда люблю все начинать съизнова.

— Ахъ! кстати, за что хотѣлъ ты меня раздавить вчера на корветѣ?

— Когда не знаешь человѣка, такъ по-неволѣ захочется раздавить его, да и къ тому вы были какъ-то некрасивы; васъ надо узнать, чтобы полюбить; у васъ даже очень-миленькое личико, и вамъ стоитъ только захотѣть, такъ были-бы хоть куда!

— Что-же надо для этого?

— А вотъ что, налить мнѣ третій стаканъ этого коньяка, который тоже не безъ достоинства.

— Да вы этакъ пожалуй опьянѣете, да будете еще больны.

— Да хоть и опьянѣю, такъ боленъ-то все не буду; зачѣмъ-же дѣло стало? наливайте, — вы съ каждой рюмкой по мнѣ хорошѣете.

Чрезъ четверть часа мой лихой матросъ ужъ былъ въ онѣменіи, не могъ ни чувствовать, ни говорить; благотворная влага сдѣлала его какимъ-то чурбаномъ.

IX.
САНДВИЧЕВЫ ОСТРОВА.

Коерани. — Казни. — Жены Г. Рива. — Визитъ королю. — Пёти и Ривъ. — Фанкуверъ. — Церемонія крещенія Краимуку, перваго министра Ріуріу.

— Наконецъ, вы отъ него отдѣлялись, сказалъ я Риву.

— Тѣмъ лучше, потому-что я началъ уже бояться его; теперь только дышу свободно.

И втолкнувъ бѣднаго Пёти въ хижину, Г. Ривъ спросилъ меня: что хочу я видѣть прежде всего.

— Все, что только есть любопытнаго.

— Здѣсь все достойно изученія.

— О, такъ ведите-же меня.

— Хорошо. Я сей-часъ покажу вамъ человѣка, которому недѣли двѣ тому назадъ выкололи глаза. — Вотъ онъ тутъ и есть.

— Неужели-же лучше и пріятнѣе этого вы не находите, что мнѣ показать.

— Ну, такъ пойдемте далѣе.

— Нѣтъ, покажите мнѣ этого человѣка, пожалуйста. За что онъ такъ жестоко наказанъ?

— Онъ хотѣлъ-было обольстить жену одного изъ начальниковъ.

— Какъ и кѣмъ приговоръ исполняется?

— Заостренной палочкой или даже указательнымъ пальцемъ. Исполнителемъ-же этой ужасной пытки король назначаетъ перваго встрѣчнаго или жреца. Дѣло происходитъ въ мораи. Вонъ видите-ли вы этого человѣка, обвернутаго кускомъ голубой матеріи? это онъ и есть; имя его Коерани. Я подарилъ этому несчастному рубашку и панталоны, и когда я-спросилъ его, за какое преступленіе онъ такъ тяжко наказанъ, Сандвичанинъ разсказалъ мнѣ все съ улыбкою. Впрочемъ ни малѣйшаго шрама не было замѣтно на вѣкахъ, и Коерани былъ какъ нельзя болѣе здоровъ. Онъ перенесъ это наказаніе съ изумительнымъ хладнокровіемъ, и обѣщалъ какъ онъ говоритъ отомстить ревнивому мужу по просьбамъ жены, которая, какъ онъ полагалъ, любила его безъ памяти.

— Но что-бы послѣдовало съ женою начальника, согласившеюся быть любовницею человѣка высшаго класса.

— Тоже, что и съ Коерани.

— Неужели и мы, иностранцы, подвергнулись-бы той-же участи.

— О, это другое дѣло! Вамъ нечего бояться! Вы заранѣе оправданы начальниками и ихъ женами. Но все-таки я не совѣтую вамъ волочиться за княжнами безъ особеннаго съ ихъ стороны поощренія. къ тому-же я сомнѣваюсь, чтобы подобныя махины могли вамъ понравиться.

— А вы, г. Ривъ, развѣ уже женаты?

— Какъ-же.

— Надѣюсь, вы меня представите вашей супругѣ.

— О, я женатъ на двухъ премиленькихъ Сандвичанкахъ.

— Только двѣ! О! да вы очень-скромны.

— Я былъ-бы очень-радъ показать вамъ ихъ, но къ-сожалѣнію онѣ теперь живутъ въ Каирооа.

— Позвольте мнѣ сказать, что вы лжете, г. Ривъ.

— Почти.

— Ложь въ половину у Гасконца уже чего-нибудь да стоитъ.

— Это правда.

— Я теперь замѣчаю, что вы не совсѣмъ-то Сандвичанинъ, и что вы любите поберечь для себя пріобрѣтенную собственность. Какъ-же быть? Надобно преобразовывать этотъ народъ. Не даромъ-же я изъ Бордо.

Увы! бѣдный Ривъ, ревнивый какъ Европеецъ, хвастливый и раздражительный, какъ Гасконецъ, повадился къ угощенію и пріему, которые мы ему дѣлали у себя на кораблѣ и такъ часто, что двѣ его миленькія жены, любившія его какъ никто не любитъ, до того пристрастились къ его разсказамъ о нашей корабельной жизни, что просили своего мужа безпрестанно посѣщать насъ; что-же касается до насъ, то намъ предстояли гораздо-важнѣйшія изученія на землѣ, нежели на корветѣ; мы цѣлые ночи проводили на островѣ и такъ-какъ гостепріимство есть одна изъ добродѣтелей Сандвичанъ, то читатели наши очень-хорошо поймутъ, что намъ никогда не приходилось спать подъ открытымъ небомъ. Къ тому-же рогожи сибарита Рива были также мягки, какъ и ложе самого Ріуріу.

Послѣ этого пріятнаго и веселаго визита Коерани, г. Ривъ повелъ меня извилистой тропинкой къ двойному источнику, который онъ хотѣлъ мнѣ показать какъ нѣчто любопытное, но я, занятый печальнымъ зрѣлищемъ, котораго былъ свидѣтелемъ, спросилъ его, отъ-чего въ Канакооа человѣку низкаго происхожденія (потому что. аристократія вездѣ существуетъ), обвиненному въ одинаковомъ преступленіи съ Коерани, обрѣзали только пальцы, тогда какъ ему выкололи глаза.

— Здѣсь преступленіе зависитъ отъ мѣста, гдѣ оно совершено: если-бы король былъ въ Каирооа, то, вѣроятно, у Коерани были-бы отрѣзаны пальцы, а другому виновному выкололи-бы на мѣсто его глаза. Присутствіе боговъ или монарха должно внушать уваженіе, и вотъ почему сегодняшнее преступленіе становится завтра-же простительною ошибкою.

Нравоученіе этой статьи кодекса Тамагама объясняется, какъ нельзя лучше, и Ріуріу при всей тупости своего ума ни за что не захочетъ отмѣнять воли отца своего.

Однако-же мы пришли къ подошвѣ холма, и бордоскій карликъ показалъ мнѣ два брызжущіе источника, на разстояніи двухъ футовъ одинъ отъ другаго; изъ одного правильно и обильно струилась холодная и немного солоноватая вода; изъ другаго била каскадомъ очень-тепловатая и сѣрная вода, которая получала довольно-пріятный вкусъ, бывъ нѣсколько времени выставлена на воздухъ. Я благодарилъ моего обязательнаго чичероне, снялъ съ него портретъ, который и подарилъ ему, но къ величайшему удивленію моему, онъ казался не совсѣмъ имъ довольнымъ, несмотря на то, что я его безсовѣстно прикрасилъ. Г. Ривъ, во чтобы то ни стало, хотѣлъ быть красавцемъ.

Къ тому-же разумъ этого человѣка развился посреди новаго народа, котораго онъ пріобрѣлъ удивленіе. На-примѣръ, онъ никогда не пропускалъ случая сказать мнѣ, съ веселымъ видомъ проходя мимо хижины: "Это хижина, « или проходя мимо мораи, онъ вскрикивалъ, показывая пальцемъ: „Это мораи.“ Если два Сандвичанина прохаживались въ нѣсколькихъ шагахъ отъ насъ, онъ ударялъ меня по плечу, говоря: „Вонъ гуляютъ два Сандвичанина“. Мнѣ помнится, что, гуляя по берегу моря, онъ меня сильно толкнулъ, и протягивая свои изсохшія руки, сказалъ торжественнымъ тономъ: „Это океанъ.“ Еще ни одинъ неаполитанскій или римскій чичероне не былъ такъ точенъ, такъ внимателенъ, такъ смѣшонъ, какъ Ривъ. И я отъ-души рекомендовалъ бы его всѣмъ странствователямъ, которые, отъ-нечего дѣлать, пускаются даже и до Сандвичевыхъ острововъ, если-бы только этотъ герой Гасконецъ не покинулъ своей второй родины. Послѣ разскажу я вамъ, какимъ образомъ составилъ онъ себѣ блестящее существованіе въ Бордо.

Однако погода сдѣлалась пасмурною; сильный вѣтеръ дулъ отъ земли; три страшные гиганта острова одѣлись мракомъ; возвратиться на корветъ было не возможно или, по крайней-мѣрѣ, очень-опасно, прибытіе-же лодки къ берегу еще труднѣе.

— Вы видите, сказалъ мнѣ г. Ривъ, что само небо противится вашему отъѣзду. Хотите-ли пріятно и съ пользою провести остатокъ дня?

— Ужъ всеконечно не откажусь; сведите меня къ вашимъ женамъ.

— Не къ нимъ, а къ королю.

— Вы думаете, что онъ меня приметъ?

— Предоставьте мнѣ это дѣло, ужъ я все обдѣлаю.

— О! да вы, кажется, берете на себя претрудное дѣло.

— Повѣрьте мнѣ, я знаю лучше васъ обычаи страны.

— Предупредите-же короля о моемъ посѣщеніи; я подожду васъ въ этой хижинѣ.

— О нѣтъ, нельзя-ли въ другой? вамъ здѣсь будетъ не такъ-то удобно.

— Однакожъ наружность ея довольно-пріятна.

— Ну, такъ пожалуй отдохните — какъ знаете, въ этомъ простенькомъ, но надежномъ домикѣ, а я сей-часъ же буду къ вашимъ услугамъ.

Какъ только Ривъ ушелъ, я принялся развѣдывать о причинѣ такого услужливаго запрещенія. Чудакъ былъ правъ: жилище, такъ горячо имъ отстаиваемое, принадлежало ему, и двѣ его миленькія жены, съ которыми я поздоровался, приняли меня, какъ нельзя лучше.

Исполнивъ порученіе, на которое онъ такъ охотно вызвался, мой проворный курьеръ направилъ уже шаги къ своему жилищу, воображая, вѣроятно, что найдетъ меня тамъ расположившимся по домашнему, потому только, что онъ мнѣ это запретилъ, но я ужъ приготовился.

— Я располагалъ, сказалъ онъ, (видя, что я почтительно сижу на рогожѣ, въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ его дражайшихъ половинъ): — представить васъ моимъ женамъ только сегодня вечеромъ, желая, чтобы онѣ показались вамъ въ болѣе пристойномъ видѣ.

— Скромность есть тоже одежда и даже украшеніе, и съ нею ваши жены могутъ быть безопасны.

— Отчего-же, говоря это, вы улыбаетесь? спросилъ Ривъ съ преглупою гримасой.

— По народной гордости, отвѣчалъ я ему съ важностію: онѣ почти Француженки, и это была улыбка радости.

Ривъ сдѣлалъ мину уродливѣе первой, и прервавъ этотъ дружескій разговоръ, я продолжалъ уже болѣе серьёзнымъ тономъ.

— Приготовился-ли король къ моему посѣщенію.

— Король теперь занятъ своимъ туалетомъ; любимая королева убирается тоже самыми богатѣйшими украшеніями; мы чрезъ четверть часа пустимся въ путь; но пожалуйста не улыбайтесь такъ какъ здѣсь. Ріуріу чертовски раздражителенъ; онъ всё воображаетъ, что надъ нимъ смѣются.

— О, это не послѣдняя скромность.

— Нѣтъ, онъ таки знаетъ себѣ цѣну.

— О, если онъ только это и знаетъ, такъ онъ долженъ-быть большой невѣжда.

— Ну, однако, пустимтесь въ путь — пора!

Хижина футовъ въ сорокъ въ длину и тридцать въ ширину, вся изъ бамбуковаго дерева, съ полуразвалившеюся кровлей изъ водоросля, обнесённая палисадникомъ изъ кокосовыхъ деревьевъ, вышиною въ два фута, десять штукъ пушекъ, на довольно-порядочныхъ лафетахъ, человѣкъ сорокъ солдатъ, выстроенныхъ возлѣ этой палаты, потомъ далѣе человѣкъ въ довольно оригинальной и нарядной каскѣ, изъ ивоваго дерева, съ ружьемъ за плечомъ, поворачиващінея на-право кругомъ при каждомъ ударѣ звонка другаго часоваго; разрытая земля предъ самымъ входомъ въ узкую и низкую дверь, два банановыхъ дерева позади этого жилища и нѣчто въ родѣ землянаго парапета, въ четыре фута вышиною, — таковы-то дворецъ, садъ, крѣпости, армія и Марсово-поле могущественнаго начальника архипелага Сандвичевыхъ острововъ. И между-тѣмъ изъ такой-же хижины раздавались грозныя велѣнія мудраго Тамахамаха, приводившія въ.трепетъ всѣ сосѣдніе острова, и по мановенію которыхъ цѣлыя арміи бросались къ оружію.

Ріуріу былъ одѣтъ въ богатый костюмъ полковника французскихъ гусаровъ, съ маршальскою шляпою; подлѣ него находилась любимая его жена, высокая, длинная, изнуренная, нататуированная самымъ смѣшнымъ образомъ, и завернутая въ какое-то кисейное платье съ цвѣточками, которое сжимало ей талію; ноги ея были совершеппо голы, такъ что она скорѣе походила на огромное, уродливое дитя, обвернутое въ пеленки. Прибавьте ко всему этому вѣнокъ изъ жолтыхъ цвѣтовъ, ямрозовое ожерелье, нанизанное на камышъ, браслеты изъ зелени, ровно никакой прически, и важный видъ, который заставилъ-бы расхохотаться самаго серьёзнаго англомана, и вы будете имѣть портретъ Королевы Овайги. Что же касается до ея толстощокаго супруга, онъ былъ огроменъ, толстъ, тяжелъ, неуклюжъ, жиренъ, весь въ ранахъ, паршахъ; глупость его видна была во всемъ, въ важной его поступи, въ его взглядѣ, даже въ его величіи; онъ разваливался безпрестанно въ креслахъ изъ чорнаго дерева, на которыя разстилали ему кусокъ превосходной шолковой матеріи, Испещренной чорными и жолтыми полосами, — все-же вмѣстѣ представляло короля, тронъ и могущество.

Я былъ въ восторгѣ; Ривъ тоже отъ души наслаждался моммъ изумленіемъ. Два воина въ шесть футовъ, если не выше, ростомъ, стояли на вытяжкѣ и сабли на голо возлѣ своего монарха, тогда-какъ полдюжины другихъ солдатъ и самыхъ уродливыхъ женщинъ, развалившись на рогожахъ, жевали что-то, выплевывая зеленоватую слюну въ огромныя тыквы, до половины наполненныя зелеными листьями, и красными и желтыми цвѣтами. Кой-гдѣ виднѣлись еще деревянныя оружія, разрисованныя палки, ружья, тесаки, передники, копья, и на стѣнѣ портретъ Тамагама, въ симметріи съ Наполеономъ (Давида), при переходѣ черезъ Санъ Бернаръ. Смѣшное и великое, тривіальное и прекрасное — все вмѣстѣ!

Когда я пришолъ, Ріуріу знакомъ пригласилъ меня сѣсть, и протянувъ мнѣ руку, далъ понять, что не стронется для меня съ мѣста, равно какъ и дражайшая его половина; я тотчасъ увидѣлъ, чего имъ хотѣлось, и принялсяза дѣло. Кое-какъ набросалъ я очеркъ, не болѣе, какъ въ три четверти часа, и просилъ г-на Рива сказать королю, что послѣ-завтра, принесу ему самую отчетистую и оконченную копію. Въ обмѣнъ Ріуріу предложилъ мдѣ за это дубину, безподобно-вычеканенную, ивовую каску и очень нарядное опохало, сплетенное изъ камыша, чрезвычайно-граціозной формы.

Послѣ этого, г-нъ Ривъ произнесъ нѣсколько словъ, аккомпанируя жестами, смыслъ которыхъ не трудно было понять, и я принужденъ былъ уступить настояніямъ королевы, которая непремѣнно хотѣла, чтобы я показалъ имъ нѣсколько фокусовъ и фиглярствъ. Я не могу описать вамъ восторга, который произвелъ я въ моихъ зрителяхъ. Меня гладили, терли, вертѣли и перевѣртывали до того, что я долженъ былъ провозгласить себя табу (tabou), чтобы не обезумѣть отъ такихъ неумѣренныхъ доказательствъ удовольствія и изумленія. Королева разорвала свое прекрасное платье, принцессы-бегемоты приподнялись съ своего вѣчнаго ложа, и я даже замѣтилъ улыбку на устахъ дикихъ и суровыхъ солдатъ, которые обыкновенно оберегали священные дни своего Ріуріу. Но когда я предложилъ королю еще нѣсколько диковинокъ, когда я представилъ удивленнымъ его взорамъ камеръ-обскуру, принесенную, по моему приказанію, матросами къ самымъ дверямъ дворца, и когда фигуры, отражавшіяся въ зеркалѣ, отпечатались на бумагѣ, о! тогда крики радости дошли до изступленія; это былъ восторгъ, бѣшенство, безуміе; я дѣлался ихъ жрецомъ, богомъ, мнѣ только что не поклонялись, и если бы у меня былъ ротъ до ушей, то, вѣроятно, я былъ-бы обожаемъ наравнѣ съ красивѣйшими морайскими идолами.

Я вышелъ изъ королевскаго жилища, удрученный тяжестію моихъ заслугъ, и гордый побѣдами того дна, направилъ шаги мои къ берегу, чтобы отправиться на корабль. Море сильно разыгрывалось, и яликъ нашъ не могъ плотно причалить къ берегу. Чтобы достичь до него, мы принуждены были броситься въ пирогу, которую спустили на воду, и услужливый Ривъ остался послѣднимъ, чтобъ подать мнѣ руку. Можетъ-быть, ему хотѣлось увѣриться, что я буду на корветтѣ. Я ужъ говорилъ вамъ, что Французъ сдѣлался только полу-Сандвичаниномъ. Пёти былъ на своемъ посту. Когда онъ увидѣлъ, что Ривъ сѣлъ въ пирогу, то я замѣтилъ, что онъ скорѣе обыкновеннаго сталъ жевать свой табакъ и вскорѣ спряталъ свою неуклюжую рожу за плечомъ Барта. Я догадался, что онъ намѣренъ сыграть какую-нибудь шутку съ Ривомъ, и сталъ караулить его, чтобъ предупредить негодяя; но онъ былъ слишкомъ мстителенъ, хитеръ и быстръ. Притомъ-же Маршэ его приплюснулъ-бы, еслибъ Риву не досталось хоть маленькаго пинка.

Уже съ полчаса, какъ онъ отрезвился отъ паровъ авы, и пьяница болѣе не помнилъ благодѣянія. Едва пирога стала подъѣзжать къ шлюбкѣ, Пёти всталъ, подалъ мнѣ руку, посадилъ меня на синій коверъ на заднее мѣсто, и потомъ, подавая Риву самымъ услужливымъ образомъ руку, сказалъ ему:

— Ну, пріятель, твоя очередь. Командиръ хочетъ тебя видѣть.

— Какъ, нынче ввечеру?

— Да! Онъ хочетъ тебя просить о чемъ-то.

— Иду, иду.

Ривъ оперся на руку матроса (но тотъ будто-бы поскользнулся, перевѣсился за бортъ, и свернулъ бѣднаго Бордосца въ море, вовсе не ожидавшаго подобной шутки.

— Какой-же ты неловкой! вскричалъ хитрый негодяй, моргая маленькими своими глазками: — Кажется, онъ пьянъ. Убей меня Богъ! Какъ онъ бульбукаетъ въ водѣ! Какъ глотаетъ ее! Глупецъ! Да никакъ онъ и плавать не умѣетъ? Постой, постой, я тебѣ помогу.

Онъ бросился въ воду, и подъ видомъ помощи, ежеминутно заставлялъ несчастнаго Рива захлебываться.

— Не бойся, кричалъ онъ ему, — держись, а не то аккула проглотитъ тебя, какъ пискаря. Прицѣпись за меня… мы выплывемъ, будь спокоенъ, — а Ривъ все-таки глоталъ воду. Наконецъ его подняли на пирогу, и я совѣтовалъ ему воротиться на островъ, обѣщая наказать злаго матроса. Ривъ уѣхалъ, а мы взошли на корветъ, гдѣ Маршэ стоялъ на палубѣ и ждалъ своего товарища.

— Ну, что?

— Ничего, любезный. Онъ налился какъ пузырь. Ручаюсь тебѣ, что съ него будемъ довольно. Г. Араго сказалъ что велитъ наказать меня, но я его знаю: онъ этого не сдѣлаетъ. Онъ это дѣло понимаетъ, а Ривъ вѣдь рябчикъ.

— Ты ведешь себя отлично, мой миленькій Пёти. Я за это тебя опять люблю и уважаю. При первомъ случаѣ ты получишь отъ меня приличное награжденіе.

— О! въ этомъ я увѣренъ.

Возвратимся теперь нѣсколько назадъ, и объяснимъ важность случившихся событій, чтобъ понять церемонію, которая была на корветтѣ черезъ нѣсколько дней послѣ нашего пріѣзда въ Коиаи. Настоящее невсегда отражаетъ прошедшее.

Въ одномъ изъ собраній главнѣйшихъ лицъ Овайги, подъ предсѣдательствомъ Тамагама и Ванкувера (по его-же требованію), рѣшено было, вопреки первому приказанію короля, чтобы Архипелагъ Сандвичевыхъ острововъ отдался подъ покровительство Англіи, которая обязывалась защищать его, какъ противъ всѣхъ внутреннихъ возмущеній, такъ и противъ внѣшнихъ нападеній. Это почти значило объявить Тамагаму неспособнымъ къ укрощенію смута, и наказанію бунтовщиковъ; это значило объявить себя въ подданствѣ Англіи и быть только ея губернаторомъ. Тамагама перенесъ эту обиду, потому-что не могъ наказать ее, и рѣшился медлить исполненіемъ этого трактата, который лишалъ его престола. Но цѣль была достигнута. Недовольные, будучи увѣрены въ покровительствѣ Англіи, зашумѣли и объявили, что они связаны клятвою съ иноземцами. Нѣсколько времени вліяніе Тамагама надъ подвластными племенами дѣлало безсильнымъ дѣйствіе измѣны; — но какъ бороться съ столь многочисленными непріятелями, которые ни на минуту не оставляли его дворца въ Канакакоа? Съ тайнымъ негодованіемъ переносилъ онъ свое униженіе, и г. Юнгъ, который съ величайшимъ любопытствомъ слѣдилъ за всѣми переворотами этой революціи, увѣрялъ насъ, что она одна прекратила дни этого несчастнаго монарха.

Ударъ, нанесенный тогда, отзывается и до-сихъ-поръ. Не наслѣдовавъ добродѣтелей и храбрости отца своего, Ріуріу покорился вліянію своихъ враговъ, и при малодушной своей безпечности, онъ склонитъ голову и пойдетъ на-встрѣчу событіямъ, которыя низвергнутъ его.

Я писалъ это тогда, какъ событія еще не оправдали моего предсказанія. Теперь они совершились.

Человѣкъ тонкій, хитрый, увертливый и ласковый, котораго Тамагама послалъ губернаторомъ на островъ Вагоо, ушолъ однажды оттуда, и оставя вмѣсто себя брата, который погрязъ въ вѣчное пьянство, прибылъ на Овайги, подъ предлогомъ защищенія Тамагамы, а въ-самомъ-то-дѣлѣ, чтобъ продать себя Англіи. Тамагама вдался въ обманъ, сдѣлалъ его первымъ министромъ, и Англичане, которыхъ онъ былъ главнымъ агентомъ, дали ему пышное имя Питта. Это было все очень-хорошо, но Краимуку не удовольствовался этимъ. Другія державы могли оспаривать у Ангіли завоеваніе этого архипелага: надобно было поладить и съ ними. У Франціи были тоже военные корабли и отличные капитаны; Франція имѣла также священныя права на любовь Краимуку-Питта, который уже вліяніемъ своимъ подавлялъ Ріуріу.

Какъ скоро мы прибыли въ Коиаи, онъ объявилъ намъ, что хочетъ принять христіанскую вѣру; что онъ будетъ совершенно счастливъ, если обрядъ крещенія совершитъ нашъ священникъ, и что онъ насъ умоляетъ не отказать ему въ этой милости, удостовѣряя насъ при этомъ, что корабли нашей націи найдутъ всегда въ немъ преданнаго и усерднаго защитника. Исполнить его просьбу было не трудно, и обрядъ былъ совершонъ на нашемъ корветтѣ. Онъ былъ такъ любопытенъ. и занимателенъ, что я долженъ описать его со всѣми подробностями.

Я пріѣхалъ на островъ съ воспитанникомъ Жаннерё, которому поручено было провожать короля. Я хотѣлъ. снять отъѣздъ его. Онъ долженъ быль сѣсть съ одною изъ женъ своихъ въ капитанскій іолъ; королеву мать и Краимуку принесли туда дюжина дюжихъ солдатъ, — а нѣсколько красивыхъ двойныхъ пирогъ, на которыхъ гребли первые чины, служили конвоемъ французской лодкѣ. Я сѣлъ въ красивѣйшую двойную пирогу съ Гаймаромъ и королевою Као-Оное, и, подъ жгучими лучами солнца, ждали мы болѣе получаса, покуда Ріуріу окончилъ свой туалетъ. Онъ не зналъ, что точность есть учтивость королей^[4].

Онъ наконецъ прибылъ. На немъ была чорная соломенная шляпа, гусарская куртка, зеленыя панталоны, богато вышитые; впрочемъ, онъ былъ босикомъ, безъ галстука и безъ жилета. Красивѣйшая изъ женъ Краимуку сѣла подлѣ Као-Оное въ нашу пирогу, и мы вдоволь могли налюбоваться этими двумя прекрасными созданіями, которыхъ я рекомендую особенному вниманію всѣхъ путешественниковъ. Прежде нежели Ріуріу сѣлъ въ лодку, онъ велѣлъ своему первосвященному снять съ себя табу, чтобъ имѣть право укрыться отъ солнца подъ зонтикъ или въ палатку. Съ искреннимъ чувствомъ грусти замѣтилъ я, что, подойдя къ королевѣ матери, онъ дружески пожалъ ей руку, и оба они заплакали, произнеся имя Тамагамы.

Флотилія двинулась впередъ, предводимая капитанскимъ ботомъ; мы ѣхали за нимъ, а за нами еще шесть пирогъ съ знатнѣйшими лицами, нѣсколькими женщинами и множествомъ любопытныхъ. Сильнѣйшіе гребцы Ураніи употреблены были на іолѣ, но когда, желая испытать быстроту моей пироги, я попросилъ приударить пагаями Сандвичанъ, то мы въ-мигъ обогнали капитанскій іолъ. Вскорѣ мы приплыли къ корвету, который былъ изукрашенъ всѣми флагами. Ріуріу первый взошелъ и былъ принятъ залпомъ одиннадцати выстрѣловъ. Онъ тотчасъ-же спустился внизъ, чтобъ видѣть, какъ стрѣляютъ. Съ большимъ трудомъ подняли на палубу королеву-мать. Экипажъ едва могъ воздержаться отъ смѣха, боясь, чтобъ корабль не потонулъ отъ этой тяжести. Послѣ нихъ взбѣжалъ Краимуку, однакоже не такъ быстро, какъ Као-Оное, которой я подалъ руку. Послѣ нея слѣдовала милая и сострадательная жена перваго министра. Ей я не подалъ руки, а почему — скажу вамъ послѣ.

— Чортъ возьми! — сказалъ Пёти, встрѣтя меня, да вы себѣ не дурной кусочекъ взяли на долю.

— Молчи, болтунъ, и помни, что это дѣло серьёзное.

— Если ты хоть слово неприличное скажешь…

— Вотъ забавно! вы хотите, чтобъ я молчалъ, — а эта гасконская обезьяна вѣдь также здѣсь.

— Гдѣ, здѣсь?

— На полу, растянувшись. Маршэ нечаянно подставилъ ему ногу; неловко толкнулъ, — и жаба протянулась.

— Вы оба большіе негодяи.

На ютѣ поставленъ былъ алтарь съ украшеннымъ образомъ Божіей Матери. Принцессамъ подали стулья и кресла, но они предпочли улечься на полу. Министры, высокіе сановники, офицеры, народъ, бѣгали толпами по кораблю взадъ и впередъ, вовсе не заботясь о томъ, что будетъ происходить. Король потребовалъ трубку и закурилъ. Као-Оное и супруга будущаго христіанина сѣли на корточки. Они были веселы, какъ дѣти и поминутно подзывали меня, распрашивая обо всемъ, и все-таки не понимая пользы и святости приготовляющагося обряда.

Наконецъ явился аббатъ Келенъ, одѣтый въ лучшую свою одежду. Слуга капитана прислуживалъ ему въ видѣ причетника, и на эту должность онъ гораздо была, способнѣе, нежели на всякую корабельную работу. Крестнымъ отцомъ была, капитанъ, а за крестную мать, г-жу Фрейсине, которая была нездорова, поставили секретаря Бобера. Покуда совершали службу, король храпѣлъ съ акомпаньементомъ подъ сурдиною нѣсколькихъ сапуновъ. Као-Оное была чрезвычайно-любопытна и распрашивала меня обо всемъ. Ривъ переводилъ ей мои отвѣты, которые ей очень правились. Любимая супруга Краимуку спросила у меня самымъ беззаботнымъ образомъ, сколько у мужа ея отрѣжутъ составовъ и вырвутъ зубовъ при совершеніи обряда? Я увѣрилъ ее, что онъ останется въ совершенной цѣлости, и обѣ принцессы не могли понять, почему такая лестная награда достается людямъ, которые ничего не дѣлали, чтобъ заслужить ее. По окончаніи службы, Краимуку былъ окрещенъ, и въ книгу живота внесено было еще имя христіанина.

Когда все было кончено съ новокрещенымъ Лудвигомъ Краимуку Питтомъ, то аббата Келена едва не заставили насильно повторить свой обряда, надъ всѣми присутствующими. Као-Оное была одна изъ самыхъ жаркихъ просительницъ. Полу-нагая бросилась она къ смутившемуся аббату, цѣловала его платье, схватила образъ, заставила всѣхъ своихъ подругъ покланяться ему, и когда увидѣла, что священникъ несогласенъ на повтореніе обряда, то увела всѣхъ женщинъ внизъ, въ среднюю палубу, осмотрѣла съ ними все, обшарила всѣ углы, и только судьба могла сохранить Краимуку, что онъ на челѣ своемъ не получилъ въ этотъ день какого-нибудь украшенія. Сама его супруга, вѣрно, въ этомъ не виновата.

Вскорѣ король, принцы и принцессы отправились обратно на островъ. Новый христіанинъ Лудвигъ-Краимуку-Питтъ пошелъ въ свою хижину отдыхать, вовсе не пріобрѣтя нашего къ нему уваженія и не потерявъ нисколько въ дружбѣ Ріуріу и во власти своей надъ народомъ, котораго древнюю религію онъ отвергнулъ.

Я отправился съ своими Сапдвичанами обратно въ Коиаи, надѣясь, что послѣ подобной церемоніи узнаю я ихъ образъ мыслей. Но увы! Здѣсь не думаютъ. Идеи нравственности здѣсь не извѣстны. Одна личная выгода руководствуетъ всѣми, а это качество принадлежитъ всѣмъ народамъ.

Въ этомъ отношеніи Краимуку былъ самый любопытный типъ.

X.
САНДВИЧЕВЫ ОСТРОВА.

Вдовы Тамагамы. — Жены Рива. — Обѣдъ у министровъ. — Юнгъ. — Всеобщее собраніе. — Религія.

Когда мы пріѣхали на Сандвичевы острова, то Ривъ жилъ на нихъ уже пятнадцать лѣтъ. Потому-то почва, воды, небо и климатъ этой живительной полосы земли придали его щедушной фигурѣ видъ мужества и силы, такъ ярко противурѣчащія углообразному устройству его тѣла. Если-бъ ростъ его былъ, я уже не говорю, чтобъ средній, но хоть не много повыше карликовъ, которыхъ показываютъ по ярмаркамъ, то нѣтъ сомнѣнія, что Тамагама сдѣлалъ-бы изъ него что-нибудь важное, и что счастливый Гасконецъ имѣлъ-бы случай быть полезнымъ всѣмъ путешественникамъ и всѣмъ народамъ Европы. Но увы! въ такой землѣ, гдѣ достоинство измѣряется метрами, возвышеніе Рива ниспровергло-бы всѣ понятія Сандвичанъ, которые привыкли смотрѣть на своихъ начальниковъ не иначе, какъ поднявши головы къ небу. А потому, не-смотря на чудесное леченіе, которое онъ имѣлъ случай произвесть и о которомъ разсказано будетъ ниже, онъ остался въ совершенной неизвѣстности, принимаемый впрочемъ всегда съ большою благосклонностію королевами и сановниками двора, которые чрезвычайно забавлялись его стрекозиными манерами и смѣшными гримасами, особливо при стараніяхъ его чисто выговаривать иные звуки сандвичанскаго языка.

Долго гасконская его гордость страдала отъ несправедливостей судьбы, и даже теперь онъ, при всякомъ случаѣ, старался намъ показывать, какъ королевы и вдовы Тамагамы всегда его принимали съ удовольствіемъ. Первый нашъ визитъ къ Ріуріу былъ подъ его руководствомъ, хотя онъ тутъ и игралъ очень незначущую роль. Король принялъ насъ въ костюмѣ полковника, и Ривъ взялся намъ переводить милыя фразы чесоточнаго короля, которыми онъ насъ забарабанилъ. Бѣдный король!

Однажды, послѣ скучной прогулки по берегу моря, спросилъ я у Рива: кому принадлежитъ очень-изрядненькій домикъ, подлѣ котораго прогуливалось нѣсколько вооружонныхъ солдата.

— Это дворецъ вдовъ Тамагамы, отвѣчалъ онъ.

— Имѣете-ли вы къ нимъ входъ?

— Онѣ принимаютъ меня, какъ друга и брата.

— Можете-ли вы меня представить?

— Я не понимаю, какъ мнѣ до-сихъ-поръ это въ голову не пришло.

— Чѣмъ занимаются эти принцессы?

— Смотрятъ, какъ одинъ день смѣняется другимъ. Вотъ и все. Впрочемъ вы это сей-часъ увидите. Придите попозже, придите другой разъ, вы ихъ найдете все на томъ-же мѣстѣ, и если случай приведетъ васъ сюда черезъ два, три года, вы не найдете ни малѣйшей перемѣны въ этомъ королевскомъ жилищѣ, развѣ которая-нибудь вдова отправится въ лучшій міръ, къ своему Тамагамѣ.

Этотъ дворецъ отличается отъ прочихъ хижинъ Коиаи только тѣмъ, что занимаетъ больше мѣста. Въ него входятъ сквозь чрезвычайно-широкія двери, но притомъ такія низенькія, что самъ Ривъ долженъ былъ нагибаться. Когда мы вошли, то едва двѣ, три головы обернулись, чтобъ посмотрѣть на насъ. Однакоже Ривъ заговорилъ, запрыгалъ, заобезьяничалъ, потрепалъ ладонью какую-то женщину по щекѣ, какъ у насъ ласкаютъ дѣтей, и, кажется, оживилъ на нѣкоторое время эти огромныя массы, лежащія тутъ, какъ развалины гиппопотамовъ, полузакрытыя вуалями въ двѣсти туазовъ самой тонкой и разноцвѣтной ткани. Между этими чудовищными массами человѣческаго мяса двигалось тѣло, на туловищѣ котораго была голова съ тихимъ выраженіемъ печали, съ потухшими глазами, съ физіономіею, исполненною кротости, съ улыбкою, выражавшею доброту. Это была королева-мать, любимая жена Тамагамы, которой портретъ я съ удовольствіемъ срисовалъ. Она говорила такъ кротко, такъ ласково… Рисунки, украшавшія грудь ея, были превосходны. Даже языкъ ея былъ татуированъ; на рукахъ можно было прочесть имя Тамагамы и день его смерти; на подошвахъ маленькихъ ногъ ея и на ладоняхъ видѣлъ я фигуры, которыя, кажется, нарисовалъ живописецъ, сопровождавшій экспедиціею Коцебу.

Когда я окончилъ свою работу, то она просила меня украсить ее новыми рисунками на тѣлѣ. Ривъ растолковалъ мнѣ, что ей очень хочется имѣть изображеніе валторны на спинѣ и фигуру Тамагамы на плечѣ. Я съ удовольствіемъ исполнилъ ея желаніе, но едва я окончилъ, какъ одинъ изъ офицеровъ, приставленныхъ къ принцессамъ, съ удивительною скоростію началъ накалывать мои рисунки, и на другой день я имѣлъ счастіе видѣть свои произведенія навсегда неизгладимыми на ея тѣлѣ.

Любовь Тамагамы къ своей фавориткѣ была самая искренняя; ея-же любовь къ нему и теперь видна. Когда онъ умеръ, то она дала клятву не увѣнчиваться цвѣтами, не украшать рукъ браслетами, не ростить свои волосы, и отрѣзала на каждомъ мизинцѣ по составу, а въ день похоронъ вырвала у себя четыре зуба.

Вѣроятно, въ молодости своей была она красавицею, и тогда любовь Тамагама очень-понятна.

Подлѣ нея стоялъ презабавный маленькой мальчикъ, который съ живостію махалъ надъ надъ нею опахаломъ изъ перьевъ различныхъ птицъ; съ другой-же стороны стояла молодая дѣвушка, совершено нагая и очень-миловидная, которая подавала поперемѣнно, то ей, то другимъ принцессамъ, большую корзину, наполненую цвѣтами, куда онѣ плевали.

Когда эта плевательная церемонія окончилась, то отверзтіе корзины, имѣвшее не болѣе пяти или шести дюймовъ въ діаметрѣ, завязываемо было платкомъ, къ которому прикасались съ большою осторожностію.

Королева, со вниманіемъ смотрѣвшая на всякое движеніе мое, увидѣла, что я съ большимъ участіемъ гляжу на дѣвушку съ корзиною, и велѣла тотчасъ-же спросить у меня черезъ Рива, не хочу-ли я взять эту невольницу съ собою. Я поблагодарилъ ее самымъ откровенно лицемѣрнымъ образомъ, что заставило смѣяться все общество и даже ту дѣвушку, которой доброе расположеніе я наградилъ ножницами, принятыми ею съ величайшею радостію.

Мы уже хотѣли откланяться вдовамъ Тамагамы, какъ вдругъ вошла къ нимъ живая и веселая жена Ріуріу, прекрасная Као-Оное. Она обрадовалась, что нашла насъ тутъ. Она была ростомъ пяти футовъ и шести дюймовъ, и какъ теперь она сняла европейскія свои платья, въ которыхъ показалось мнѣ однажды такъ смѣшна, то я былъ отъ нея въ восхищеніи. Обращеніе ея было совершенно просто и безотчотно. У насъ-бы назвали его неприличнымъ, или даже хуже, но мы еще разъ напомнимъ, что слова порокъ и добродѣтель, какъ мы ихъ понимаемъ въ Европѣ, вовсе незнакомы были для Као-Оное.

Она была дочь Тамагамы и Гика-О. Король женился на ней, когда она достигла четырнадцати-лѣтняго возраста. Тамагама умеръ-и сынъ его Ріуріу женился, въ свою очередь, на женѣ своего отца и на сестрѣ своей.

Я хотѣлъ въ этомъ убѣдиться не только увѣреніями Рива, но Юнга и самихъ принцессъ. Всѣ они находили этотъ четверной союзъ очень естественнымъ. Не сказалъ-ли я вамъ, какъ любопытно изслѣдовать жизнь Сандвичамъ?

Не знаю, право, чѣмъ я провинился передъ моимъ полу-соотечественникомъ, но во-время моего пребыванія въ Коиаи онъ со мною сыгралъ двѣ-три шутки, за которыя я на него очень-сердитъ. Увы! Онъ, можетъ-быть, предвидѣлъ уже тогда, что я, возвратясь въ Европу, разскажу его печальную и смѣшную Одиссею.

Мы вышли наконецъ отъ королевъ. Ривъ былъ въ восторгѣ, что его обезьянства были приняты такъ милостиво, а я былъ еще въ ужасѣ отъ этихъ уродливыхъ массъ, названныхъ человѣческими тѣлами и похожихъ болѣе на морскихъ коровъ, приплывающихъ на берегъ, чтобы умереть на немъ, потому-что морю тяжело ихъ носить.

— Пойдемте на корабль, сказалъ я Риву. Вы съ нами отобѣдаете.

— Благодарствуйте. Меня пугаютъ ваши два матроса. Лучше останьтесь у насъ обѣдать.

— У васъ! Пожалуй.

— Нѣтъ, не у меня, а у перваго министра Краимуку, вашего новаго собрата по религіи, съ которымъ вы уже познакомились.

— Надобно, чтобъ вы обо мнѣ предупредили.

— Такіе путешественники, какъ вы, входятъ здѣсь всюду безъ доклада, садятся на тончайшихъ рогожах.ъ, ложатся, отдыхаютъ, спятъ, ѣдятъ, — и никто этимъ не обижается. Напротивъ это честь, которою каждый гордится.

— Кромѣ васъ. Кажется, что вы меня больше боитесь, нежели моихъ двухъ матросовъ.

— О! это совсѣмъ другая боязнь.

— Какой вы трусъ! Помилуйте, еслибъ я, какъ вы, прожилъ на Сандвичевыхъ островахъ пятнадцать лѣтъ, я-бы давно принялъ всѣ нравы и обычаи островитянъ. Полно-те! Прежде, чѣмъ мы отсюда уѣдемъ, вы должны сдѣлаться совершеннымъ Сандвичаниномъ.

— Это однако жестоко, что надо бояться каждаго корабля, который пріѣзжаетъ сюда. Впрочемъ, пусть будетъ какъ угодно вамъ и судьбѣ. А теперь пойдемте къ Краимуку.

— Пойдемте, но я предупреждаю васъ, что если послѣ обѣда будетъ поздно ѣхать на корабль, то вы должны меня принять къ себѣ на ночлегъ.

— Вы безжалостны, Г. Араго.

— Пойдемте-же къ его превосходительству господину первому министру Краимуку.

Жилище министра было недалеко отъ дворца Ріуріу, но только гораздо-меньше; только входная дверь была выше, нежели у другихъ хижинъ. Когда мы вошли, Краимуку всталъ очень-учтиво и предложилъ намъ рогожи, которыхъ эластичность меня удивила. Въ это время фаворитка его, которая была ростомъ, по-крайней-мирѣ, двумя дюймами выше меня, очень ласково намъ улыбалась. До-сихъ-поръ она была красивѣйшею женщиною, которую я видѣлъ на Овайги. — Обращеніе ея было дѣтски-любезно и сумазбродно; взгляды больше нежели смѣлые, носъ орлиный, ротикъ маленькой и какъ-будто сердитый, — но глупая, — ей очень нужно-было вырвать себѣ четыре зуба, чтобы почтить память умершаго Тамагамы! Волосы начали рости у нея чорные и волнистые; известка выѣла только бѣлый вѣнокъ на лбу и на вискахъ; ноги и руки принцессы были нѣжнѣе Андалузскихъ. Татуировка на груди, на ляжкахъ и на ногахъ была самая оригинальная и не портила ничего въ этомъ странномъ и любопытномъ существѣ; на языкѣ, на подошвѣ и на правой ладони замѣтно-было тоже нѣсколько накалываній, — а на одномъ плечѣ мнѣ показывалась надпись Рюрикъ. Воспламененный ревностію противъ русскаго живописца экспедиціи Коцебу, я предложилъ Коноа два хорошенькіе рисунка, — и она запрыгала отъ радости, какъ дитя. По просьбѣ ея я нарисовалъ валторну, тамъ гдѣ она захотѣла; потомъ, по собственной моей волѣ, написалъ свое имя большими буквами отъ шеи до бедра, нарисовалъ на ляжкахъ двухъ англійскихъ боксеровъ, — и въ ту-же минуту она позвала накалывальщика, чтобъ упрочить всѣ эти вещи. При всѣхъ этихъ опытахъ Коноа такъ свободно обращалась, что Краимуку долженъ былъ-бы всего опасаться, если бъ былъ также ревнивъ, какъ бѣдный Ривъ. Но солнце Сандвичевыхъ острововъ уже сорокъ лѣтъ пекло голову министра, — и жены его, даже любимая жена, были не что-иное, какъ мебель, которая неимѣла почти никакой цѣны.

Какъ-бы то ни было, Коноа всѣми силами старалась намъ понравиться. Она украсилась огромными ожерельями, вѣнками изъ цвѣтовъ и зелени, браслетами изъ ямъ-розы и европейскаго бисера; однимъ-словомъ, она старалась насъ прельстить. Увы! бѣдняжка хлопотала по-напрасну. Она въ тысячу раза, была прелестнѣе безъ всѣхъ этихъ одеждъ и украшеній.

Но вѣдь надобно все сказать. Можетъ-быть, читатель мой и разочаруется. Я обѣщалъ говорить правду.

Коноа была въ чесоткѣ.

Мы сѣли за столъ, министръ, Ривъ и я. Ривъ принужденъ былъ стоять, чтобъ не поднимать высоко рукъ; Краимуку и я сидѣли на стульяхъ, покрытыхъ мягкими манильскими рогожами. — Коноа никогда не обѣдала съ своимъ мужемъ, — съ господиномъ, хотѣлъ я сказать. О женщины! только у насъ владычествуете вы и на древнихъ Маріанскихъ островахъ. О женщины Европы! не ѣздите никогда къ Сандвичанамъ!

Подали чашу, полную пое, о которомъ я вамъ уже говорилъ. Краимуку и Ривъ съ жадностію, опускали свои пальцы въ эту чашу. Съ досадою ругалъ я своего проклятаго Гасконца и въ то-же время улыбался, чтобъ ввести въ заблужденіе министра; пяткою своею придавилъ я палецъ карлика и тотъ, мучась отъ боли, не смѣлъ однако-же измѣнить мнѣ. Послѣ пое подали кусокъ соленой свинины, на которую я напалъ съ жадностію. Тѣмъ обѣдъ и былъ конченъ. И до обѣда, и послѣ обѣда мы пили изъ хрустальныхъ рюмокъ довольно-сносное вино за здоровье Тамагамы.

Краимуку простился съ нами и легъ на рогожу. Жена его проводила насъ до берега, — и я клялся, что, рано или поздно, отомщу Риву за его предательство.

Онъ знаетъ, сдержалъ-ли я слово.

— Я вѣдь вамъ не обѣщалъ великолѣпнаго стола, сказалъ онъ мнѣ, подавая руку, чтобъ усадить меня въ подъѣхавшую лодку.

— Но, негодяй, надобно, по-крайней-мѣрѣ, кормить людей. Надобно-было сказать мнѣ, что хочешь уморить меня съ голода.

— Какъ! вы не сыты?

— Послѣ этакого обѣда, если-бъ я доѣлъ еще такого поросенка, какъ ты, то все-бы еще было мало.

— Такъ вы истребите все народонаселеніе острова.

Впрочемъ я разстался съ Гасконцемъ больше веселъ, чѣмъ сердить.

Ужасный видъ пейзажа, представляющійся съ корабля, заставлялъ меня ежедневно ѣздить на берегъ, гдѣ, будучи ближе къ этимъ массамъ, я находилъ красоты въ частныхъ оттѣнкахъ. При томъ-же у пріятеля нашего Рива всегда быль какой-нибудь новенькій анекдотъ, или новые предметы къ осматриванію. Когда цѣлый діаметръ земли отдѣляетъ насъ отъ отечества, то и эхо словъ роднаго языка дѣйствуетъ на душу, какъ цѣлебный бальзамъ

— Пойдемте къ Юнгу, къ этому доброму старику, сказалъ я Риву на другой день послѣ нашего великолѣпнаго обѣда во дворцѣ Краимуку. — Мнѣ такъ отрадно сидѣть подлѣ его молодыхъ и интересныхъ дочерей, которыя заботя гея объ немъ съ такою живою нѣжностію. Бѣдныя дѣти! Черезъ нѣсколько дней, у нихъ не будетъ отца, не будетъ помощи, подпоры, руководителя во-всемъ пространствѣ свѣта, и онѣ даже не будутъ понимать опаснаго своего положенія. Г. Юнгъ былъ совѣтодателемъ Тамагамы. Ріуріу не внимаетъ этому голосу умирающаго, и бѣдный старикъ, проливая слезы благодарности за благодѣянія отца, призывалъ еще на сына благословеніе неба.

Мы вскарабкались по крутымъ тропинкамъ, ведущимъ въ красивѣйшій, или, лучше сказать, въ единственный домъ Коиаи, и вскорѣ уже сидѣли у изголовья почтеннаго старика, склоняющагося ко гробу.

— Благодарствуйте, сказалъ онъ мнѣ, что вы не забыли отходящихъ. вотъ видите-ли, еслибъ капитанъ вашъ могъ отвезти въ Европу эти два горемычныя существа, которыя тамъ въ углу плачутъ, я-бы благословлялъ свою судьбу. Но, Боже мой! Что съ ними будетъ въ этомъ дикомъ краю, гдѣ готовятся такія кровавыя событія? Бѣдныя дѣти! Что за жизнь, что за будущность! Полузакрытые глаза его наполнились слезами; рыданія заглушили слова его.

— Ріуріу, вѣрно, озаботится о вашихъ дочеряхъ, сказалъ я ему. Можетъ-ли онъ забыть все то, чѣмъ былъ вамъ обязанъ его отецъ?

— Ріуріу не долго будетъ царствовать.

— Ваша дружба обманываетъ васъ.

— Нѣтъ! я знаю Сандвичанъ. Они ропщутъ, они грозятъ, они не замедлятъ поразить его. Я ужъ узналъ, что Краимуку перемѣнилъ вѣру. Это значитъ, что онъ уже перемѣнилъ и властителя. Мои милыя дѣти будутъ увлечены потокомъ, кипящимъ подъ ихъ ногами, и вотъ что мучитъ меня въ часъ смерти.

Между-тѣмъ бѣдныя дѣвушки сидѣли тутъ. Сердца ихъ были чисты, набожны, какъ сама молитва, вѣрны, какъ дружба, ясны, какъ солнца лучъ; какъ уединенные цвѣты на этой землѣ псчали и изгнанія, какъ кроткія голубки, угадывающія инстинктомъ, что такое скромность и добродѣтель, онѣ скрывались отъ взора всѣхъ въ такой землѣ, гдѣ нагота въ правахъ жителей; онѣ всечасно молили Бога за жизнь того, съ кѣмъ жизнь ихъ была соединена такъ тѣсно.

Одной было тринадцать, другой четырнадцать лѣтъ. О! какъ я былъ счастливъ, когда сжималъ руки этихъ двухъ невинныхъ существъ, которыхъ будущность представлялась въ такомъ мрачномъ видѣ! Вотъ онѣ! Отецъ ихъ угасаетъ уже, какъ догорѣвшій свѣтильникъ… Кому будутъ онъ принадлежать нѣкогда? Кто изъ окружающихъ Ріуріу возметъ ихъ въ число своихъ женъ, чтобъ послѣ бросить ихъ на жертву пяти, или шести соперницамъ, которыя съ безстыдствомъ заставятъ ихъ послѣдовать своимъ правамъ и обычаямъ, такъ располагающимъ къ лѣни, къ безпорядку и къ разврату.

Я подозвалъ ихъ къ себѣ. Онѣ меня знали и любили, потому-что я иногда забавлялъ ихъ разными фокусами и дарилъ имъ картинки, которыя онѣ тотчасъ-же приклеивали къ стѣнкамъ; я прыгалъ и смѣялся съ ними, я украшалъ ихъ платочками, ожерельями, ленточками, я давалъ имъ иголки, ножницы, зеркальцы, и отецъ протягивалъ мнѣ трепещущую свою руку, говоря: Какъ вы добры.

Въ этотъ день я помогъ ему встать и вывелъ его на терассу, на вершинѣ которой стоялъ его домъ.

— Какъ небо прекрасно! сказалъ онъ мнѣ. И рейдъ нашъ обширенъ, обиленъ рыбою.

— Да, конечно! Но земля, но люди, но нравы ихъ…

— Замолчите, забудьте вашу мысль, не смотрите подъ ноги.

Пейзажъ была, такъ прелестенъ, что я не могъ оторваться отъ него. Въ двадцати-пяти шагахъ стоялъ фортъ, довольно-правильный, уставленный пушками и командующій рейдомъ; пониже форта находился великолѣпный мораи, украшенный сорока идолами, красными и отвратительными, столъ для разрѣзыванія жертвъ и храмъ, который для всѣхъ табу (святъ, неприкосновененъ), кромѣ жрецовъ; ниже мораи бѣлѣлись куски остывшей лавы, съ трудомъ пробивающіеся наружу; на-право грозный Мовна-Коа съ вѣчногорящею своею печью; у подножія его цѣлый потокъ шлаковыхъ каменьевъ, извергаемыхъ, сотнею огнедышущихъ жерлъ; тамъ на берегу моря нѣсколько хижинъ, похожихъ на ласточки гнѣзда, какъ-бы упавшія съ деревъ, подлѣ нихъ жалкая группа кокосовыхъ деревьевъ; надъ нашими головами первыя и трудныя ступени, по которымъ осмѣливаются иногда всходить на Мовна-Коа; а тамъ далѣе, лѣвѣе, подобно исполину, уснувшему на огнѣ, который его превратилъ въ камень, лежитъ Мовна-Лае, рисуясь своею сѣрною желтизною на туманномъ горизонтѣ и выдавшись въ море, на которомъ такъ рѣдко появляются мачты мореплавателей.

— Вы правы, сказалъ мнѣ Юнгъ, видя, какъ я восхищаюсь этою великолѣпною панорамою: — вы правы; вы смотрите на великіе предметы. Не правда-ли, что Европа очень-жалка подлѣ этого хаоса и этихъ переворотовъ.

Капитанъ и нѣсколько офицеровъ подошли въ это время къ намъ. Юнгъ всталъ, и безъ большихъ усилій; рѣзкой воздухъ горъ оживилъ его оледѣнѣвшіе члены. Онъ обнялъ дочерей своихъ съ большею нѣжностію, какъ-будто-бы хотѣлъ имъ сказать: Я васъ еще не покину. Увы! старость тоже дѣтство. Очарованія обольщаютъ и тотъ и другой возрастъ. И послѣдній вздохъ старца не составляетъ-ли тоже надежды?

Опасности, окружающія Ріуріу, какъ тройнымъ желѣзнымъ обручемъ, пугали Юнга. Онъ просилъ нашего капитана воспользоваться своимъ вліяніемъ на главнѣйшихъ предводителей, созвать ихъ и убѣдить къ повиновенію и исполненію долга, угрожая возмутителямъ мщеніемъ Европейскихъ державъ.

— Я столько обязанъ Тамагамѣ, прибавилъ Юнгъ, что передъ смертію своею хотѣлъ-бы видѣть сына его, спасеннаго отъ всѣхъ опасностей. Исполните-ли вы мою просьбу?

Капитанъ обѣщалъ, и дѣйствительно на другой день Ріуріу созвалъ всѣхъ предводителей племенъ Овайги. Король чувствовалъ свою силу, будучи подкрѣпляемъ нашимъ капитаномъ.

Собраніе происходило въ обширномъ сараѣ, по-среди рабочихъ инструментовъ и остатковъ отъ пирогъ. Король сидѣлъ въ развалившихся креслахъ, капитанъ нашъ на хромомъ стулѣ. Услужливый переводчикъ Ривъ взмостился на обрубокъ пьедестала какой-то начатой статуи, а мы пріютились кое-гдѣ и кое-какъ, какъ публика на булеварныхъ театрахъ въ дни безденежныхъ представленій.

Не болѣе пяти или восьми предводителей явились на приглашеніе и то самымъ лѣнивымъ шагомъ. Двое изъ нихъ занялись тотчасъ-же игрою въ шашки, ставя бѣлыя и чорныя камешки въ маленькія дырочки. Двое другихъ растянулись на полу, на рогожахъ, которыя имъ принесли мальчики; самый-же высокій, самый неустрашимый и опасный, Ооро, началъ что-то насвистывать про себя, какъ будто для того, чтобъ показать, что мы не имѣемъ счастія ему нравиться. Четыре принцессы удостоили участвовать въ этомъ засѣданіи, и капитанъ корветта началъ свою рѣчь.

Смыслъ рѣчи состоялъ въ томъ, что Европа съ сожалѣніемъ видитъ раздоры, царствующіе на Овайги; что дружба, которую Франція питаетъ къ великому Ріуріу (вспомните, что онъ былъ ростомъ шести футовъ), возлагала на насъ долгъ сказать нѣсколько словъ строгой истины, и что если возмущеніе не прекратится, то соединенные корабли Англіи и Франціи не замедлятъ явиться, чтобъ наказать виновныхъ.

Какъ скоро онъ окончилъ, то переводчикъ Ривъ началъ въ свою очередь переводить сказанную рѣчь; но четыре предводителя уже спали глубокимъ сномъ; Ооро ушелъ, проворчавъ, что-то сквозь зубы, и засѣданіе по-неволѣ кончилось.

Король поблагодарилъ капитана, капитанъ поблагодарилъ Рива, Рива, благодарилъ насъ, мы благодарили короля, и тѣмъ дѣло кончилось. Изъ этого могло-бы быть что-нибудь полезное, важное, серьёзное; дурное расположеніе предводителей сдѣлало что-то смѣшное, а слабость Ріуріу постыдное.

Что обыкновенно составляетъ силу народовъ?

Религія. Но религія Сандвичанъ глупая и изуродованная смѣсь магометанства съ идолопоклонничествомъ.

Женщины, по смерти своей, должны получать только половину наградъ, обѣщанныхъ религіею мужчинамъ, какъ-будто въ самой вѣчности хотѣли-бы наказать ихъ за печальныя пожертвованія, къ которымъ они такъ, жестоко осуждены въ этой жизни.

Здѣсь поклоняются идоламъ, вопрошаютъ внутренности жертвъ, закланныхъ въ честъ разгнѣванныхъ боговъ, и оракулъ торжественно возвѣщаетъ ихъ святую волю.

Есть полу-жрецы, полные жрецы и первосвященникъ. Власть этихъ шарлатановъ въ большомъ уваженіи у народа. Неповиновеніе высшимъ властямъ наказывается вдвое, втрое, вчетверо противу неповиновенія нисшимъ. Все это очень-логически.

Здѣшніе жрецы вѣрятъ-ли они въ святость своей вѣры? Я почти думаю, что вѣрятъ, потому-что первосвященникъ налагаетъ на себя въ иныхъ обстоятельствахъ такія строгія наказанія, что, кажется, старается умилостивить своихъ боговъ. Впрочемъ и въ этомъ самомъ нѣтъ ли хитрости, чтобъ уловить легковѣріе толпы, всегда такъ легко увлекаемой примѣрами?

Я видѣлъ въ Коиаи Овайгскаго первосвященника. Онъ сидѣлъ на скалѣ остывшей лавы. Голова и плечи его были обнажены, и онъ нѣсколько часовъ сряду, не перемѣняя положенія, высидѣлъ подъ отвѣсными, раскаленными лучами солнца, которыхъ одно отраженіе растрескивало кожу.

Однажды, на берегу, подошелъ я къ нему. Онъ гулялъ съ большою важностію; я подалъ ему свой зонтикъ.

— Табу! Табу! Табу! отвѣчалъ онъ мнѣ, испуганнымъ голосомъ.

Въ другой разъ, когда всѣ жители, послѣ сильнаго жара, бросаются нестройною толпою въ воду, чтобъ возобновить свои полу-увядшія силы отъ этого вѣчнаго, безоблачнаго солнца, этотъ первосвященникъ, въ ту самую минуту, какъ готовъ былъ броситься въ воду, вдругъ останавливается, кладетъ руку на голову, произноситъ священное слово табу, и собственною своею волею лишаетъ себя наслажденія купаться.

Но эти наказанія, которымъ онъ самъ добровольно подвергается, онъ гораздо чаще налагаетъ на народъ, съ безпримѣрною жестокостію, и горе тому, кто осмѣлится нарушить его запрещенія! Три раза въ мѣсяцъ объявляетъ онъ море табу, повелѣвая ему казнить смертію всякаго, кто осмѣлится купаться въ волнахъ его. Рѣки получаютъ туже власть, и строгость этихъ авгуровъ переходитъ даже на нѣкоторыхъ домашнихъ животныхъ, которыя и не подозрѣваютъ того, чего отъ нихъ требуютъ. Такъ напримѣръ, когда въ день табу пѣтухъ съ наглостію осмѣлится запѣть, его хватаютъ и сажаютъ въ подземелье, безъ пищи, до другаго дня.

Вотъ религія!

Каждую женщину, которая грѣется у огня, зажженнаго мужчинами, наказываютъ плѣтьми.

Каждая женщина, которая куритъ изъ мужской трубки, подвергается тому-же наказанію.

Въ продолженіе каждыхъ десяти дней ей два дня воспрещено купаться въ морѣ, и никогда не позволено ѣсть банановъ.

Я не стану разсказывать вамъ о тысячѣ другихъ запрещеній, которыя жрецы налагаютъ на этотъ бѣдный полъ. И жалко, и отвратительно.

Тамагама хотѣлъ уничтожить эти жестокіе обычаи; но верховный жрецъ заговорилъ о мщеніи боговъ, и голосъ монарха долженъ былъ умолкнуть посреди всеобщихъ проклятій, которыя на него посыпались со всѣхъ сторонъ.

При рожденіи ребенка поютъ, при смерти мужа — поютъ. Сперва раздаются печальныя пѣсни, послѣ нихъ начинаются веселыя. Сандвичане понимаютъ жизнь и настоящую ея цѣну.

Всѣ трупы умершихъ можно относить въ мораи. Важныя лица пользуются преимуществомъ отвратительной красной статуи, тяготѣющей надъ ихъ могилою. Эта слава знатныхъ ужъ не милость-ли дѣлаемая черни, которой отказываютъ въ этой почести?

Обрядъ похоронъ очень простъ: родственники и друзья нарѣзываютъ себѣ на ближайшемъ полѣ тростнику, собираютъ дерну, моху, морскихъ травъ и сдѣлавъ мягкія носилки, кладутъ на нихъ тѣло, обвертываютъ его крѣпко, связываютъ банановыми веревками, и наконецъ въ молчаніи несутъ въ вырытую яму въ пять или шесть футовъ глубиною. Когда похоронятъ, то по возвращеніи сильно трутъ носами другъ-друга; продолжительное молчаніе царствуетъ въ хижинѣ; вдругъ раздается крикъ, дикое пѣніе, завыванія наполняютъ воздухъ… Опять замолчатъ, улыбаются, прощаются, и слѣды всякой печали изглажены.

Смерть важнаго лица дѣлаетъ печаль продолжительнѣе; трѣніе носовъ возобновляется чаще. Это родъ учтивости, дѣлаемой важному званію покойнаго. У насъ въ Европѣ другія церемоніи; у насъ печаль въ платьѣ, — на Сандвичевыхъ островахъ она воетъ, реветъ, плачетъ, смѣется и третъ носы. Э! да кажется во всемъ этомъ есть сходство.

Для женщинъ не полагается здѣсь тренія носовъ, если только это не принцесса или не королева. Бѣдныя женщины! Еще одну высокую почесть отнимаютъ у нихъ!

Полу-жрецы и жрецы участвуютъ иногда въ этихъ печальныхъ церемоніяхъ; самъ первосвященникъ никогда. Это до него не касается. Онъ лучше любитъ рыться въ утробахъ жертвъ. Оно и занимательнѣе.

Ривъ увѣрялъ меня, что людоѣдство входитъ въ древнюю религію Сандвичанъ и что теперь еще есть людоѣды во внутренности острова.

Наружныхъ обрядовъ религіи я не видалъ ни на Овайги, ни на Мовгэ, ни на Вагоо.

Куда идутъ души этихъ островитянъ, умершихъ отъ болѣзни, или погибшихъ отъ меча враговъ и ножа жрецовъ? Никому здѣсь до этого нѣтъ дѣла. Пусть объ этомъ заботится тотъ, кто исчезъ.

Что такое Сандвичанинъ, который испустилъ послѣдній вздохъ? И у насъ трупы собакъ сваливаютъ въ какія-нибудь ямы.

Мнѣ однако-же показалось, что Омбайцы, этотъ свирѣпый народъ, имѣютъ уваженіе къ праху умершихъ. А у Сандвичанъ, которые такъ добры и сострадательны, все кончается съ жизнію.

Вѣрно, Ривъ обманулъ меня, и признаюсь, мнѣ не пришло въ голову убѣдиться въ этомъ, распросивъ Юнга.

Сколько ни стараюсь припоминать, сколько ни роюсь въ моихъ запискахъ, я ничего больше не нахожу по части богослуженія островитянъ. Краимуку принялъ христіянскую вѣру. Если черезъ нѣсколько дней къ острову пристанетъ турецкій корабль, Людовикъ-Краимуку-Питтъ будетъ поклоняться Магомету. А какъ скоро другая французская экспедиція явится у береговъ Овайги, онъ непремѣнно выпроситъ себѣ второе католическое крещеніе.

Есть люди, для которыхъ каждая религія не что иное какъ игра.

На Овайги называютъ храмомъ четвероугольную хижину съ выдавшимися углами, куда тамошніе правовѣрные приносятъ свои дары; тамъ лежатъ жертвы, приносимыя богамъ и побѣлѣвшія кости нѣсколькихъ священныхъ скелетовъ. Одинъ первосвященникъ имѣетъ право входить въ это жилище; всякой Сандвичанинъ, котораго дерзкій взоръ осмѣлился-бы проникнуть туда, былъ-бы преданъ смерти.

Однажды я вошолъ въ хижину первосвященника, который послѣдовалъ за Ріуріу въ Коиаи. Онъ дремалъ подлѣ своихъ трехъ женъ, очень-миловидныхъ собою. Одна изъ нихъ нататуирована самымъ смѣшнымъ образомъ. Надъ рѣсницами сдѣлана была коза, и цѣлая гирлянда этихъ животныхъ обвивалась около нея, начиная съ шеи вдоль плеча, по рукѣ и внизъ подъ мышку, оттуда спускалась она по боку, на ляжки, на ногу, и отъ ногъ опять по другую сторону поднималась въ томъ-же порядкѣ къ верху. На груди ея написано было имя Тамагама, на-каждой ладони нарисованъ былъ вензель N увѣнчанный короною. Вѣроятно это были труды какого-нибудь Француза, восхищающагося славою временъ Имперіи; по прочимъ частямъ тѣла летали маленькія птички.

Это была фаворитка первосвященника Сандвичевыхъ острововъ. Когда случается, что первосвященникъ въ отсутствіи, то король самъ на себя налагаетъ табу. Но, какъ онъ по своейже волѣ можетъ съ себя снимать его, то жертвы его, одна шутка, а можетъ-быть и удовольствіе, и особливо когда онъ себѣ запрещаетъ какую-нибудь трудную вещь. Глупость этихъ запрещеній совершенно въ характерѣ Ріуріу, потому-что нѣтъ никакого мужества въ возложеніи ихъ на себя.

XI.
САНДВИЧЕВЫ ОСТРОВА.

Тамагама. — Ривъ изъ Бордо.

Я разсказалъ уже нѣсколько подвиговъ могущественнаго монарха Тамагама, сошедшаго съ поприща своей славной жизни; но мнѣ нужно побесѣдовать еще объ этомъ великомъ человѣкѣ: ибо тотъ истинно великъ, кто будучи смышленымъ и грознымъ начальникомъ своего народа, предваряя событія, пытался удачными и смѣлыми нововведеніями внезапно вдвинуть народъ свой въ чреду образованнѣйшихъ племенъ вселенной. Тамагама 1-й займетъ почетное мѣсто въ рядахъ государей и правителей всѣхъ океаническихъ острововъ. Никто изъ нихъ, подобно ему, не пускался на нравственныя завоеванія, никто пламеннѣе его не старался разсѣять мракъ варварства, густѣвшій отъ вѣка надъ его родиною, и Луишъ Дамануэбангъ, мятежный король Тиморскій, такъ долго и счастливо противоборствовавшій усиліямъ Голландіи, немогшей его покорить, гораздо-менѣе заслужилъ признательности своего края и человѣчества, чѣмъ Тамагама.

Сознавая силу свою, спѣшить на помощь изнемогающему подъ бичомъ самовластія, есть конечно подвигъ безстрашный; ибо не легокъ первый шагъ на опасномъ поприщѣ освобожденія; но возстановить ослабѣвшаго, вдохнутъ силу духа въ изнѣженное тѣло, всочить мысли великодушныя въ закоснѣлый мозгъ человѣка, для котораго понятіе сдѣлалось тайной, доказать этому человѣку, что дремота его во тмѣ есть смерть, что жизнь проявляется только въ величіи чувствъ, вотъ — безъ сомнѣнія прекраснѣйшее, благороднѣйшее призваніе человѣка; назначеніе это было постоянною цѣлію Тамагамы 1-го, и онъ честно стремился къ ней для блага подданныхъ, въ челѣ которыхъ поставило его Провидѣніе. Борьба съ людьми есть подвигъ смѣлый, доступный каждой могучей душѣ; борьба со страстями человѣческими есть дѣло мужа съ выспреннимъ геніемъ: Тамагама былъ, безспорно, этимъ геніальнымъ мужемъ!

Если-бы онъ, вступя на престолъ, согласился уважить вѣковые нравы и древніе обычаи Сандвичанъ, его царственная жизнь избавилась-бы отъ тѣхъ безчисленныхъ опасностей, которыя такъ жестоко обуревали ее; но ему нужно-было, чтобы лучи свѣта, его согрѣвшіе, разгорѣлись горниломъ огненнымъ для его народа, и онъ продолжалъ смѣло осуществлять всѣ планы свои, какъ человѣкъ, заранѣе измѣрившій послѣдствія ихъ.

Когда предположеніе наше хорошо обдумано, принято къ сердцу и къ исполненію; когда осуществленіе нашей мысли сдѣлалось единственною потребностію нашей жизни, — неуспѣхъ убиваетъ насъ: обойти преграду не то, что ниспровергнуть ее, и ничто такъ не убійственно, какъ отчаяніе. Человѣкъ, утратившій бодрость, дѣлается уничиженнымъ рабомъ событій и сочеловѣковъ своихъ; имъ не устоять противъ само-малѣйшаго труда; самое ничтожное бремя ихъ угнетаетъ. Человѣкъ запуганный есть атомъ, котораго безъукоризненно можно раздавить ногою; человѣку отчаянному нужны только саванъ и могила.

Всегда готовый къ войнѣ, и безпрестанно занятый сохраненіемъ мира, Тамагама, неусыпно старался просвѣщать умъ свой поученіями старой Европы; ни одного шкипера, заходившаго въ его гавани, этотъ царь-преобразователь не отпускалъ отъ себя безъ настояній руководствовать его заѣзжею опытностью, въ осуществленіи своихъ мѣстныхъ предположеній. Твердо увѣренный въ побѣдѣ надъ окружавшими его врагами, Тамагама старался всѣми мѣрами предварять новыя возстанія туземныхъ правителей, и содержать ихъ въ предѣлахъ обязанностей и уваженія къ себѣ. У него былъ безчисленный арсеналъ, нѣсколько благоустроенныхъ укрѣпленій, грозная артиллерія; но меня увѣряли въ Мовгэ и Вагоо, что во-время послѣднихъ сраженій его съ бунтовщиками, онъ постоянно уклонялся отъ употребленія въ дѣло пушекъ. По сказанію нѣкоторыхъ путешественниковъ, онъ выставлялъ приморскія баттареи свои только на показъ и въ доказательство дружественныхъ сношеній своихъ съ европейскими націями: онъ всегда внушалъ войскамъ своимъ правило, не иначе воевать съ противниками, какъ одинакимъ съ ними оружіемъ. Это обличало, конечно, его великодушіе, но, вѣроятно, также — и его неумѣстную гордость. Не знаю, впрочемъ, по какому случаю на всѣхъ пушкахъ его выбита была надпись: République Franèaise (Французская Республика)! Достовѣрно одно, что жерла этихъ пушекъ жестоко истерзаны, а чешуйчатые запалы ихъ доказываютъ, что эти орудія не оставались праздными въ арсеналахъ.

Рѣшась открыть походъ, Тамагама разсылалъ обыкновенно гонцовъ по всѣмъ островамъ, по всѣмъ городамъ, и отдаленнѣйшимъ деревнямъ своихъ владѣній. Прибывъ на площадь мѣстечка, эти чрезвычайные посланцы, созывали около себя весь народъ, и мѣстный начальникъ дѣлалъ имъ три вопроса:

— Откуда ты? Зачѣмъ? Отъ кого?

— Изъ Овайги, отвѣчалъ гонецъ. За войскомъ для обороны Тамагамы. По произнесеніи сего имени народъ падалъ ницъ, испускалъ громкіе крики къ небу, и нѣсколько дней спустя, поднималась цѣлая армія, готовая на бой и на смерть.

Но не одни мужчины собирались подъ знамена великаго государя; даже женщины вмѣняли себѣ въ славу идти на встрѣчу опасностямъ, и нерѣдко рѣшали побѣду. Не разъ кидались онѣ съ неумолимымъ бѣшенствомъ на трупы враговъ, уродовали ихъ, терзали ногтями и зубами. Многія изъ нихъ, мстя за смерть брата или мужа, кидались въ средину пылавшей схватки, и умирали радостно, когда имъ удавалось принесть жертву тѣнямъ погибшихъ своихъ любезныхъ.

Тамагама платилъ жалованье своимъ войскамъ, но лучшая и вѣрнѣйшая награда ихъ зависѣла отъ добычи: кто болѣе доставлялъ награбленнаго, тому былъ и лучшій почотъ въ царскомъ станѣ. Такъ приступалъ Тамагама къ великому преобразованію, на которое истратилъ онъ всю свою жизнь, и съ мыслію о которомъ застала его и самая смерть.

Какъ-бы то нибыло, но гордости этого великаго государя, которая, конечно, не уступала ни самолюбію его, ни отвагѣ, нанесено было жестокое оскорбленіе, и онъ долженъ былъ его молча вытерпѣть, вѣроятно, не безъ намѣренія рано или поздно отмстить за позоръ свой примѣрнымъ образомъ. Фортуна не всегда улыбается завоевателямъ, и у него были свои часы досадъ и печали, набрасывавшіе покровъ скорби на торжества его.

Атоайцы суть, безспорно, красивѣйшіе, надменнѣйшіе и неустрашимѣйшіе изъ жителей этого многоостровія. Никогда не обижали они ни одного европейскаго судна, ни одинъ поводъ къ ненависти не побуждалъ ихъ къ жестокимъ поступкамъ. Неутомимые къ походахъ по обширнымъ лѣсамъ своего острова, умѣренные и терпѣливые, они превосходятъ островитянъ Овайги въ неизмѣнности, въ постоянствѣ, съ которымъ исполняютъ всѣ свои предположенія. Начальникъ или правитель, прибывшій къ нимъ съ мыслію поработить ихъ, былъ-бы немедленно, не убитъ, не предательски зарѣзанъ, но отосланъ къ королю ихъ, съ угрозою сбыть его съ рукъ при новомъ появленіи.

Островъ Атоаи (Atoai) богатъ своими собственными произведеніями, рудниками своими, климатомъ и прекрасными рѣками. Агуаи еще богаче независимостью своею, пріобрѣтенною имъ не однимъ подвигомъ отваги и самоотверженія жителей; вокругъ этого острова и на высяхъ его горъ благоухаетъ уже ароматъ свободы, провозвѣстникъ славной и могучей будущности туземцевъ^[5]. Въ Атоаи начальствовалъ, подъ верховной властью Тамагамы, правитель неустрашимый, смышленый и человѣколюбивый, юноша пылкій, великодушный, но хитрый, который — подъ предлогомъ образованія отличныхъ воиновъ въ пользу короля цѣлаго архипелага, дѣйствительно обезпечивалъ свою личную безопасность и освобожденіе отъ ига, которому онъ былъ подчиненъ. Удалецъ этотъ назывался Танна-агъ. Вдохнувъ въ войска свои духъ отваги и пріучивъ ихъ къ трудамъ, которые раздѣлялъ онъ съ ними во-время примѣрныхъ своихъ походовъ; унизавъ гористый и лѣсистый островъ свой оборонительными укрѣпленіями и цитаделями, устроенными изъ земли и камня; наполнивъ магазины свои воинскими снарядами, онъ собралъ войска эти и сказалъ имъ слѣдующую рѣчь:

„Отнынѣ вы свободны, если только пожелаете этого. Плоды ваши, домашній скотъ, самыя жилища ваши, еще не принадлежали вамъ до нынѣ. Все имущество ваше есть достояніе короля Тамагамы, короля, котораго вы въ глаза не видали, и который вскорѣ пошлетъ васъ за моря для новыхъ, отдаленныхъ завоеваній. Покоритесь-ли вы этимъ предлагаемымъ вамъ опасностямъ, которыя не принесутъ вамъ ни какой пользы, отважные друзья мои, или, великодушные и свободные, рѣшитесь противустать унизительной подчиненности? Говорите, я вашъ начальникъ, я вашъ собратъ. Кто полагаетъ себя въ-правѣ упрекнуть Танна-ага въ несправедливостяхъ, тотъ да выступитъ изъ рядовъ, да укоритъ меня въ нихъ открыто, и я паду къ ногамъ его, и попрошу у него прощенія… Вы молчите, друзья мои, вы всѣ увѣрены, что я люблю васъ на-равнѣ съ моимъ семействомъ. Мовгэ и Вагоо въ полномъ возмущеніи; возстанемъ также и мы, какъ сосѣди наши, не изъ подражанія имъ, но по собственному побужденію, провозгласимъ личную нашу свободу! Воины, повергаю къ стопамъ вашимъ мое прославленное оружіе, и вотъ я передъ вами, готовый исполнить волю вашу, если вы повелите мнѣ отправиться къ Тамагамѣ, умолять его, состраданія ради, простить насъ въ томъ, что онъ называетъ возмущеніемъ. Свяжите меня по-рукамъ и ногамъ, и ни одна жалоба не вырвется изъ устъ моихъ… Но что? вы продолжаете безмолвствовать; вы хотѣли-бы принадлежать лишь самимъ-себѣ; чувство это достойно васъ; но знайте, если вы изберете меня вождемъ своимъ, вы обязаны будете повиноваться мнѣ безусловно, и не прежде положить оружіе, пока не побѣдите врага: отвѣчайте теперь, желаете-ли вы имѣть меня вашимъ предводителемъ?“

Неистовые клики огласили воздухъ, и весь островъ Атоаи объявилъ себя независимымъ отъ Тамагамы.

Нѣсколько дней спустя, острова Мовгэ и Вагоо были покорены; Танна-агъ объявилъ Тамагамѣ, что островъ, находящійся подъ его управленіемъ, отрекся отъ повиновенія верховному властителю Овайги:

„Государь, увѣдомлялъ онъ короля, ты побѣдилъ и наказалъ возмутившихся правителей двухъ прекрасныхъ острововъ: попытайся тоже сдѣлать съ островомъ, которымъ я правлю, и я обѣщаю тебѣ, что ты раскаешься въ своемъ покушеніи. Храбрецъ, который посланъ къ тебѣ съ симъ извѣстіемъ, заранѣе знаетъ, что по произнесеніи этихъ словъ, его ожидаетъ смерть, и не-смотря на эту увѣренность, всѣ мои воины готовы заступить его мѣсто, и если-бы я не опасался оставить ихъ безъ вождя, то самъ-бы лично передалъ тебѣ это извѣщеніе; теперь ты можешь напасть на насъ; мы встрѣтимъ тебя съ саблею противъ сабли, съ дротикомъ противъ дротика, съ пушкою противъ пушки, съ сердцами мужей противъ сердецъ невольничьихъ… Мы ждемъ тебя!“

Тамагама не долго заставилъ ждать себя; съ трепетомъ гнѣва встрѣтилъ онъ посланнаго, но не велѣлъ его трогать.

„Отправляйся назадъ къ Танна-агу, отвѣчалъ король: объяви ему, что я принимаю его вызовъ; клянусь, что война эта будетъ кровопролитна: увидимъ вскорѣ, кто одержитъ побѣду, властитель законный или мятежный воитель“.

Тамагама явился у береговъ Атоайскихъ съ своими лучшими войсками, съ отличнѣйшими двойными пирогами. Въ первый день прибытія завязался правильный бой, и Танна-агъ былъ побѣжденъ; но онъ вскорѣ собралъ опять разсѣянное войско свое; велѣлъ запереться небольшому отряду въ крѣпости, которую Тамагама не осмѣлился аттаковать, и засѣлъ съ остальными въ лѣсахъ и горахъ, храбро держался въ нихъ болѣе года, то побѣдителемъ, то побѣждаемымъ, и утомляя постоянство Тамагамы, принудилъ его, къ величайшей досадѣ своей, отложить на отдаленнѣйшее время предположенное завоеваніе другихъ океаническихъ многоостровій. Онъ предложилъ Атуйцамъ слѣдующее:

„Хочу окончить войну; согласенъ-ли Танна-агъ договориться со мной о перемиріи въ моемъ станѣ?“

Вмѣсто отвѣта, самъ Танна-агъ прибылъ въ станъ. Завидѣвъ другъ-друга издали, оба воителя медленино сблизились, подали другъ-другу руки и нѣсколько времени молчали.

— Ты храбрецъ! сказалъ Тамагама.

— Ты зналъ это, посылая меня на Атоаи.

— Я послалъ тебя править отъ моего имени.

— Мнѣ показалось приличнѣе зависѣть отъ самого-себя.

— Стало быть, ты измѣнилъ мнѣ.

— Попытайся же наказать измѣнника.

— Я лучше желаю простить его.

— На какихъ условіяхъ?

— Ты будешь платить мнѣ дань.

— Если она обременительна, то заранѣе отказываюсь.

— Ты обязанъ будешь выставлять мнѣ ежегодно по пятидесяти двойныхъ пирогъ.

— Предложеніе твое честно, и я принимаю его.

Въ продолженіе этой долговременной и жестокой борьбы — лучшая роль досталась на долю Танна-агу; Тамагама не упускалъ ни одного случая разсѣвать междуусобія въ Атоаи; но всѣ покушенія его были тщетны.

Съ-тѣхъ-поръ островъ Атоаи остался свободнымъ. Тамагама скончался; женоподобный сынъ его вступилъ на престолъ; тогда Танна-агъ, отказавшись отъ дани, велѣлъ сказать Ріуріу:

„Я ничѣмъ теби не обязанъ, и мы вскорѣ увидимъ, кто изъ насъ кому долженъ будетъ платить дань!“

На другой день, гадатель Коаискій, разложа внутренности посланника Танна-ага, на освященной досчечкѣ морая, старался узнать изъ нихъ волю своихъ боговъ!

(Всѣ эти подробности объ Атоаи, почерпнулъ я изъ записокъ Испанца Марини, которыя велъ онъ во-время бытности своей на Вагоо).

Всѣ суда Овайгискіе были законною собственностью Тамагамы, который одинь имѣлъ право запретить или дозволить спускъ ихъ на воду; тѣмъ неменѣе, — и въ этомъ всѣ отдаютъ ему справедливость, — онъ никогда не хотѣлъ пользоваться своимъ правомъ, почитая его стѣснительнымъ. Во всякомъ случаѣ, богатства его по этой части несмѣтны: въ каждой Овайгиской деревнѣ гораздо-больше судовъ, чѣмъ во всемъ Маріанскомъ архипелагѣ.

Людоѣдство было конечно въ коренныхъ нравахъ Сандвичанъ, даже въ царствованіе отца короля Тамагамы, и остатки Кукова тѣла, возвращенныя капитану Кингу, ясно свидѣтельствуютъ о звѣрствѣ ихъ племени, когда оно воодушевляется местію.

И вотъ, государь, о которомъ мы повѣствуемъ, рѣшается первый внушить своимъ подданнымъ, что пожираніе человѣческаго мяса есть низость, противная богамъ. Потомъ, онъ предостерегъ народъ свой отъ излишней вѣры въ слова жрецовъ и въ кумировъ, изсѣченныхъ собственными ихъ руками. Жертвоприношенія женщинъ, дѣтей и старцевъ, которыхъ закалали въ мораяхъ, для умилостивленія ихъ языческихъ божествъ, прекращенныя Тамагамою, придали ему такую нравственную силу, что онъ, вооруженный ею, ниспровергъ главнѣйшій догматъ вѣрованія въ непогрѣшимость гадателей и другихъ религіозныхъ шарлатановъ. Человѣколюбивыя попытки Тамагамы подвергали неоднократнымъ опасностямъ его жизнь, но его не поколебали ни обольщенія, ни угрозы, и онъ строго каралъ въ-послѣдствіи всякое святотатственное возстаніе противъ непреоборимой своей воли.

Во дни своей юности, Тамагама былъ нрава вспыльчиваго, жестокаго, и если кому-либо изъ противниковъ удавалось побѣдить его на единоборствѣ или въ маневрированіи пирогою, и противникъ сей не состоялъ подъ особеннымъ покровительствомъ его отца, то онъ, рано или поздно, отмщалъ ему за свое уничиженіе; за то всѣ придворные и льстецы — эта язва монархій, — поддаваясь ему во всѣхъ состязаніяхъ, не переставали увѣрять его, что онъ ловче и сильнѣе всѣхъ Сандвичевскихъ, островитянъ; но Тамагама удостовѣрился вскорѣ, что качества, приписываемыя ему лестью, были именно тѣ, которыхъ ему недоставало, и что для внушенія къ себѣ уваженія, онъ долженъ былъ пріобрѣсти ихъ. Государь этотъ не замедлилъ доказать своимъ подданнымъ, что онъ не преминетъ сдѣлаться нѣкогда достойнымъ владычествовать надъ ними, и дѣйствительно, дошелъ до того, что превзошелъ въ-послѣдствіи всѣхъ въ играхъ народныхъ и тѣлесныхъ упражненіяхъ.

Отправясь въ походъ противъ правителей острововъ Монгэ и Вагоо, возмутившихся противъ его власти и объявившихъ себя независимыми владѣтелями, онъ слѣдующимъ образомъ возвѣстилъ имъ чрезъ нарочно посланныхъ, о своихъ мстительныхъ намѣреніяхъ:

„Вы осквернились величайшимъ преступленіемъ и заслужили смерть; самая покорность ваша не спасетъ васъ отъ предназначенной вамъ казни; сражайтесь-же храбрѣе со мною, и, можетъ-быть, я пощажу васъ тогда: вотъ все, что могу обѣщать вамъ.“

Два кровопролитныя побоища даны были при Лагспагь и Пагь: два мятежника были побѣждены, взяты въ плѣнъ, и процессъ ихъ конченъ судебнымъ порядкомъ. Обвиненные въ измѣнѣ и трусости цѣлымъ судилищемъ, состоявшимъ изъ вождей, уличенные въ неспособности однимъ Тамагамою, они были разстрѣляны, и острова ихъ покорены законной власти.

Число королевскихъ войскъ было соразмѣряемо съ потребностями государства, и судьей въ этомъ случаѣ былъ монархъ. Впрочемъ, при такомъ государѣ какъ онъ, всѣ подданные старались наперерывъ вступать въ военную службу; но тѣмъ не менѣе, еще на канунѣ отплытія, Тамагама, давъ предварительно клятву уважить точно также отвагу, какъ и боязнь, предоставилъ всѣмъ и каждому право выдти изъ рядовъ своихъ и воротиться во свояси, если бы кто не рѣшился принесть присяги — скорѣе погибнуть, чѣмъ отступить.

Опъ распрашивалъ каждаго иностраннаго капитана судна, заходившаго въ его рейды, способны-ли были его двойныя пироги для дальнихъ плаваній въ 1200 или 1500 миль по Тихому Океану, предполагая, какъ говорилъ онъ, покорить вскорѣ острова Общества, Друзей и Архипелагъ Фитжи, гдѣ, какъ сказывали ему, существовали еще людоѣды. Ванкуверъ, особенно любившій бесѣдовать съ нимъ, увѣряетъ, что въ первые годы его царствованія, разъ до двадцати онъ былъ близокъ къ утратѣ престола. Разстояніе между имъ и главнѣйшими его вождями, засѣдавшими въ государственномъ совѣтѣ, было такъ незначительно, что двухъ противныхъ голосовъ было нерѣдко достаточно для уничтоженія лучшихъ его предположеній.

Тамагамѣ наскучила эта опека, въ зависимости отъ которой жили его предки; онъ заговорилъ сильно и смѣло, началъ раздавать приказанія и заставилъ ихъ исполнять, подвергая наказаніямъ всѣхъ дерзновенныхъ, осмѣливавшихся противиться его желѣзной волѣ. Нѣсколько партій образовалось въ Овайги, дошло дѣло до стычекъ, и побѣда, постоянно благопріятствовавшая Тамагамѣ, предала паконецъ всю власть въ руки этого государя: предъ нимъ смирились всѣ частныя самолюбія. Для спасенія несчастныхъ Юнга и Девиса, избѣгшихъ гибели Кука, онъ принужденъ былъ дать не одно сраженіе, и въ каждый выходъ этихъ людей, снабжалъ ихъ вооруженнымъ конвоемъ, для защиты отъ ненависти нѣсколькихъ начальниковъ, еще несовершенно подчиненныхъ вліянію своего властителя.

Станъ его былъ посредственный, чело открытое; глаза небольшіе, исполненные огня и блеска; мышцы рѣзко очерченные; сила его необыкновенная, а ловкость изумительная. Уже болѣе шести лѣтъ, ни одинъ изъ сановниковъ его не смѣлъ съ нимъ состязаться ни въ одномъ тѣлесномъ упражненіи.

Въ послѣднее время онъ одѣвался въ англійскій мундиръ корабельнаго капитана, а въ сраженіи надѣвалъ на голову каску съ красными и жолтыми перьями; при немъ была тогда сабля, ружье и сагая (копье), которою подавалъ онъ сигналъ къ аттакѣ. Плащъ его походилъ на другіе плащи, покрывавшіе плеча обыкновенныхъ вождей. По примѣру его, всѣ воины ходили босикомъ, бросались на непріятеля съ страшнымъ крикомъ, и имя Тамогамы служило всегда сборнымъ лозунгомъ его войскъ, когда они дрались въ разсыпную.

Разсказываютъ, будто онъ однажды, въ пылу свалки, примѣтивъ побѣгъ одного изъ начальниковъ, пустился за нимъ съ быстротою стрѣлы, остановилъ труса, приказалъ ему остаться совершенно-неподвижнымъ, и, однимъ взмахомъ меча, отрубилъ ему обѣ ноги, сказавъ при томъ: „Ты храбрецъ, но ноги твои чуть не унесли тебя съ поля битвы, онѣ однѣ виноваты и съ мѣста не сойдутъ.“

Въ другой разъ, когда одинъ изъ его сановниковъ, съ которымъ онъ привыкъ совѣтоваться, изъявилъ ему мнѣніе, показавшееся ему гибельнымъ, разгнѣванный монархъ, подозрѣвая совѣтника своего въ измѣнѣ, приказалъ ему отрѣзать языкъ, и хотѣлъ, чтобы это жестокое изуродованіе произведено было тутъ-же на мѣстѣ, невыхода изъ дворца, и передъ собственными его глазами.

Таковъ былъ Тамагама: характеръ этого неограниченнаго самодержца архипелага Сандвичскаго былъ столкновеніемъ всѣхъ противоположностей, даже безумныхъ противорѣчій; скажу болѣе, всѣ добрыя и дурныя страсти проявлялись въ немъ чаще, чѣмъ въ комъ-либо, посреди самыхъ простыхъ и естественнѣйшихъ событій жизни.

Величіе было объ-руку съ слабостію, высокое съ смѣшнымъ, хитрость съ тиранствомъ. Тамагама I былъ представителемъ всѣхъ особей своей родины, образующихъ изъ нея страну совершенно отдѣльную отъ всѣхъ прочихъ; но онъ также привилъ къ ней и все благородное, все высокое, произращенное его собственною душею: это была борьба между двумя крайностями, война непримиримая, въ которой непремѣнно восторжествовалъ-бы геній добра; но смерть похитила слишкомъ рано этого знаменитаго монарха, и острова Сандвичевы еще на-долго останутся страною дикарей.

Былъ-ли Тамагама зерцаломъ своего племени, или Сандвичане — отблескомъ своего государя? вотъ вопросъ, который разрѣшитъ одно время, когда годы, а иногда и столѣтія, пронесутся черезъ его эпоху.

Теперь, когда я ознакомилъ васъ съ Тамагамой, сыновьями его и вдовами, позвольте мнѣ сказать вамъ нѣсколько словъ объ едва-примѣтномъ лицѣ, котораго представилъ я вамъ въ легкомъ очеркѣ и которому, подобно извѣстной мухѣ, такъ хотѣлось-бы надѣлать побольше шуму и занять какъ-можно болѣе мѣста! Увы! развѣ я уже не польстилъ ему, въ знакъ признательности за его пріязнь ко мнѣ?

Мнѣ помнится, я уже говорилъ вамъ гдѣ-то, что г. Ривъ (Rives) не выше четырехъ футовъ и трехъ дюймовъ; такъ знайте-же, что я слишкомъ выростилъ его, слишкомъ обаполлонилъ; ростомъ онъ ровно въ три фута, одиннадцать дюймовъ и пять линій; ни больше, ни меньше; это сущая правда, — главнѣйшее достоинство путешественника.

Уроженецъ города Бордо, онъ вышелъ на свѣтъ въ небольшой каморкѣ дивнаго полуцикла Шартроновъ, хвастуновъ Гаронскихъ прибрежій. Еще на девятомъ году возраста, загорѣлась въ душѣ его (въ головѣ, хотѣлъ я сказать) — страсть къ путешествіямъ, страсть всемогущая, неистовая, уносившая его черезъ всѣ переграды, на грустные берега ужаснѣйшихъ событій. Ривъ покорился ей, какъ-бы покорился и я, существо слабое и самонадѣянное, какъ покорялись ей и другіе люди, покрѣпче насъ сложенные — Куки, Лаперузы, Валлисы, Картереты, Албукерки — мужи памяти знаменитой.

Американское судно, зашедшее въ Тѣснину рѣки, выставило на ней свою зеркальную палубу, выпрямило свои щеголеватыя и гибкія мачты, переплетенныя цѣлой вязью разнообразныхъ и красивыхъ снастей. Ривъ не спускалъ глазъ съ этого пловучаго дома, о бойкомъ бѣгѣ котораго свидѣтельствовали четыре или пять рейсовъ имъ совершенныхъ. По-утру и ввечеру, играя въ мячъ съ полудюжной грязныхъ шалуновъ своего разбора и лѣтъ; ночью, валяясь на своей жалкой веревочной кроваткѣ, онъ — новый Коломбъ — не переставалъ бредить объ отдаленныхъ краяхъ свѣта, которые мечталъ онъ открыть или, по-крайней мѣрь, посѣтить. И эта пламенная жажда путешествій пожигала его, уничтожала его здоровье, и перепуганные родные заботливо освѣдомлялись о причинахъ горя, его снѣдавшаго.

— Что съ тобою, мамоточка? спросила его однажды мать трепещущимъ голосомъ.

— Ахъ! маменька, я съ-ума схожу, живучи въ Бордо; мнѣ нуженъ просторъ: нужно прокатиться по бѣлу свѣту.

— Куда-же ты хочешь отправиться?

— Далеко, далеко и еще далѣе: мнѣ хотѣлось-6ы пробраться къ антиподамъ, и пройдти внизъ головою.

— Но этакъ ты можешь упасть, мое дитятко.

— Нѣтъ, маменька, я буду хвататься за все.

— Ты знаешь, что у меня нѣтъ ни шелега, и дать тебѣ не чего.

— А благословеніе ваше?

— О! за нимъ дѣло не станетъ: я дамъ ихъ тебѣ хоть съ полдюжины, если на то пошло. Но прежде растолкуй мнѣ все хорошенько, мое сокровище.

— Вотъ, видишь-ли, маменька, этотъ трехмачтовой американскій корабль, на которомъ все матросы разхаживаютъ въ такихъ щегольскихъ соломенныхъ шляпахъ и въ красныхъ рубашкахъ? Мнѣ-бы хотѣлось пуститься на немъ и улизнуть отсюда.

— Сынокъ любезный, я такъ люблю тебя, такъ боготворю тебя, что ни изъ чего въ свѣтѣ не рѣшусь тебѣ поперечить. Но примутъ-ли тебя, мальгу, на этотъ большой корабль?

— Молоденекъ я, это правда, но скоро я подросту; вѣдь самый большой юнга не выше-же шести футъ; бьюсь объ-закладъ, что и мнѣ не откажутъ.

— Пойдемъ-же, справимся!

И въ тотъ-же вечеръ, малютка Ривъ быль внесенъ въ списокъ ютъ корабля „Прекрасная Каролина“; и на слѣдующее утро миновалъ замокъ Блэй, потомъ Польякъ, а тамъ, дня два спустя, катилъ по открытому морю, прямо къ Азорскимъ островамъ, свободный, независимый., отъ розогъ своей нѣжной маменьки, а въ особенности отъ своего ненавистнаго школьнаго учителя, о которомъ безъ проклятій не могъ онъ вспомнить, но занятой, бѣдняжка! что у Бога день — витьемъ веревокъ, лазаньемъ на мачты и работою на поварнѣ, гдѣ помогалъ онъ коку (повару) приготовлять отвратительную порцію, которою угощали онъ въ двѣ руки пятнадцать голодныхъ матросовъ, составлявшихъ экипажъ „Прекрасной Каролины“.

Мореплаватели наши обогнули мысъ Горнъ, заходили въ Чили, потомъ въ Лиму. Тутъ изнуренный, истощенный Ривъ попросилъ позволенія сойти на берегъ, въ надеждѣ, какъ говорилъ онъ, подцѣпить себѣ какую-нибудь хорошенькую Перуанку; и шкиперъ снабдилъ его… выразительнымъ пинкомъ подъ-спину. Бордовецъ невольно прянулъ, и покраснѣвъ отъ гнѣва, вскарабкался на марсъ, чтобы осмотрѣть оттуда великолѣпную столицу Перу, гдѣ столько убійствъ запечатлѣли нѣкогда владычество Испанцевъ.

Здѣсь простояли они однакоже не долго: Прекрасная Каролина снялась съ якоря, и по назначенію судохозяевъ, должна была отправиться сперва въ Манилью, потомъ въ Китай, зайдти въ Калькутту, остояться у острова Маврикія и воротиться назадъ черезъ мысъ Доброй-Надежды. Судьба распорядилась иначе ходомъ судна, и красивый трехмачтовикъ, сбитый съ пути своего противными вѣтрами, считалъ себя счастливымъ, добравшись во-время ужаснѣйшей бури до Кайякакуа, благонадежной гавани, гдѣ могъ запастись провизіею, налиться водою и исправить нѣкоторыя поврежденія, претерпѣнныя въ морѣ. Замѣтьте хорошенько, что я вамъ разсказываю все это съ самомалѣйшими подробностями морскаго журнала, ибо дѣло идетъ о Ривѣ, Ривв-Бордовцѣ: точность здѣсь нужнѣе всего. Ривъ сошелъ на берегъ, гдѣ мелкость его лилипутскаго роста насмѣшила всѣхъ туземцевъ. Добрякъ принялъ насмѣшки эти за знаки сочувствія, и въ мечтахъ его начинаютъ родиться самыя смѣлыя и едва сбыточныя затѣи: онъ твердо рѣшился сказать „прости“ своимъ первымъ сопутникамъ и поселиться на островѣ, гдѣ онъ, по меньшой мѣрѣ, надѣялся быть избраннымъ въ короли. Въ головахъ юношей столько самолюбія, а особенно въ головахъ бордовскихъ! Что-же вышло? Въ день отплытія корабля удальца нашего не дочлись на перекличкѣ; послали отыскивать его четырехъ или пятерыхъ матросовъ, но тѣ не нашли его: плутишка, вѣроятно, залѣзъ въ пасть какого нибудь идола, или запрятался подъ листомъ караибской капустной пальмы, и корабль принужденъ былъ отплыть облегченный отъ груза цѣлаго гражданина Жирондскаго-департамента, гордившагося такой удачной продѣлкой. Риву было тогда ровно десять лѣтъ отъ-роду. Въ этомъ счастливомъ возрастѣ — все восторгъ и забава, все радость и наслажденіе. И я, когда мнѣ было десять лѣтъ отъ-роду, ни разу не возвращался домой изъ школы безъ желвака на лбу, безъ окровавленнаго носа или разбитой скулы; десяти-лѣтъ отъ-роду я готовъ былъ одинъ одинешенекъ вскарабкаться на вершину Монблана, остановить одной рукой цѣлую лавину, оттолкнуть въ море разъяренную волну; десяти-лѣтъ отъ-роду, и я безъ страха готовъ былъ напасть на бѣшенаго буйвола, сразиться съ тигромъ, побѣдить львицу… а я еще родомъ не изъ Бордо! Ривъ-же, напротивъ, былъ уроженецъ Шатронскій: — мудрено-ли что онъ почувствовалъ въ себѣ силу не умереть въ Сандвичевыхъ островахъ! И подлинно, проказникъ забрался въ жилище одного народоначальника, который сначала обошелся съ нимъ, какъ съ потѣшницей мартышкой или забавниковъ попугаемъ; и вотъ — мой Гасконецъ, забывъ прошедшее, ну освоиваться съ новыми обычаями и подготовлять, на досугѣ, свое новое счастіе въ будущемъ! Десяти-лѣтъ отъ-роду, при помощи нужды, чужому языку скоро выучишься. Ривъ заговорилъ вскорѣ по-сандвичски лучше меня и васъ; онъ выучился ѣсть поэ, тѣсто столько-же вкусное, какъ заквашенная патока; играть въ коклюшку^[6], граціозно класть земные поклоны въ мореяхъ, плясать сидя, спать днемъ, и до того осандвичился, что даже пересталъ жаловаться на судьбу свою. Но жить однимъ настоящимъ показалось мало для самолюбія маленькаго Рива: онъ началъ думать о будущемъ, и пробывъ года съ два на Овайги, принялся за медицину. Чему дивиться послѣ этого, что народонаселеніе тамошнее такъ уменьшилось! Ривъ навѣщалъ больныхъ, корчилъ имъ рожи, поилъ ихъ сокомъ извѣстныхъ корней, и завостреннымъ кончикомъ перочиннаго ножичка дѣлалъ даже надрѣзы на кожѣ, — однимъ словомъ, поступалъ съ ними по-свойски. И какъ во множествѣ этихъ попытокъ его нѣкоторыя удались и больные выздоровѣли (чѣмъ чортъ не шутить!) нашъ медикъ за-урядъ вошелъ въ славу, и въ награду трудовъ своихъ получилъ въ собственность чистенько-отстроенный домикъ съ дюжиною кокосовыхъ деревьевъ, съ сотней футовъ земли и нѣсколькими саженями туземныхъ тканей, весьма-полезнымъ приложеніемъ къ его матрозскимъ брюкамъ, которыя давно уже обратились въ лохмотья.

Когда король Тамагама пріѣзжалъ съ дворомъ своимъ въ Керуагъ, Ривъ вился около жилища царскаго, какъ дворная собачонка; но какъ у властителей не всегда въ обычаѣ смотрѣть внизъ, то и бѣдняга Ривъ пресмыкавшійся между куръ, свиней и другихъ домашнихъ животныхъ острова, оставался долго незамеченнымъ. Его докторское самолюбіе крѣпко этимъ обидѣлось, и онъ поклялся отмстить за себя въ-послѣдствіи. Увы! Тамагама вскорѣ потомъ скончался…

Между тѣмъ любимую королеву его схватила колика; созвали всѣхъ туземныхъ шарлатановъ; ни одинъ изъ нихъ не помогъ больной; всѣхъ ихъ прогнали, кого съ угрозами, кого съ побоями. Королю оставалось одно послѣднее средство: до него дошелъ слухъ о непримѣтномъ Европейцѣ, и, король, въ отчаяніи, послалъ за нимъ. Ривъ явился, съ полнымъ гордости сердцемъ, сталъ на колѣно передъ королевою и началъ щупать у ней пульсъ. Сдѣлалъ нѣсколько приличныхъ гримасъ, произнесъ вполголоса двѣ или три таинственныя фразы и вышелъ, обѣщая скоро воротиться. Въ величайшемъ смущеніи зашелъ онъ домой, напыщенный гигантскими надеждами своего близкаго обогащенія и величія. „Наконецъ насталъ день будущаго устройства судьбы моей, пролепеталъ онъ скороговоркой: случай самый благопріятный, — не упустимъ его; я ставлю на карту все, чтобы все выиграть: счастливая звѣзда моя укажетъ, что дѣлать; впрочемъ, если другіе врачи не успѣли помочь больной, и меня ожидаетъ то-же, чѣмъ наградили ихъ, — нѣсколько пинковъ подъ спину, дѣло давно мнѣ знакомое!“ Сказавъ это, Ривъ нащипалъ пучокъ травы съ лужка, прилегавшаго къ его хижинѣ, истолокъ его, выжалъ изъ него сокъ, развелъ его въ стаканѣ воды, выплеснулъ смѣсь свою въ тыквенную фляжку и отправился, дрожа всѣмъ тѣломъ, къ жилищу королевы, которой стенанія дѣлалась ежеминутно болѣзненнѣе и громче. Ривъ вошелъ; началъ снова кривлянья, бывшія въ обычая у мѣстныхъ врачей, предложилъ сосудъ съ сокомъ больной, принудилъ ее проглотить цѣликомъ всю порцію, и ушелъ, блѣдный и безмолвный, какъ злодѣй, совершившій убійство. Часъ спустя, два тѣлохранителя царскихъ ворвались въ его хижину, схватили Рива за плечи, и скорѣе снесли его, чѣмъ стащили во дворецъ. Бѣдняжка ждалъ конца своей жизни, и читалъ уже свое In manus (отходную), какъ вдругъ-сама королева, привѣтливо улыбнувшись, протягиваетъ ему руку, позволяетъ поцѣловать ее и приглашаетъ сѣсть на одну изъ своихъ рогожекъ: вся боль прошла. Тамагама пожаловалъ его знакомъ отличія — перовою епанчею, подарилъ ему два ружья, шишакъ, полдесятка или полдюжины опахалъ, сажень сто богатой матеріи изъ коры пальмы-кристи; а королева предложила ему небольшую коробочку съ двумя великолѣпными жемчужинами, выловленными въ Лагѣ, одной изъ лучшихъ гаваней острова Вагоо. Послѣ этого, посудите сами о тогдашнемъ благополучіи Гасконца, вы, понимающіе, много-ли нужно для счастія великаго человѣка! Съ-этихъ-поръ, можете быть увѣрены, что лучшее лекарство отъ колики есть сокъ свѣжей дерновой травы, разведенный водою: не вѣрите? Попробуйте сами!.. Богатый кусками подаренныхъ ему матеріи и рѣдкостей, и вдвое того богаче полученными имъ двумя чудесными жемчужинами, Ривъ не удовольствовался этимъ и рѣшился идти до-нельзя на пути къ счастію. Съ разрѣшенія государя, которому даль слово непремѣнно и вскорѣ вернуться, онъ, два мѣсяца спустя, отправился въ Кантонъ, для продажи своихъ двухъ жемчужинъ и закупки медикаментовъ.

Снабженный сими новыми сокровищами, онъ дѣйствительно воротился въ Овайги, и началъ формальную практику; всегда уклончивый и пресмыкающійся, какъ ловкій и хитрый царедворецъ онъ слѣдовалъ за всѣми дѣйствіями и движеніями двора, исключая военныхъ: тогда Ривъ уклонялся на нужный ему покой.

Старикъ Юнгъ, о которомъ поговоримъ мы послѣ, разсказалъ мнѣ всю эту исторію; и самъ Ривъ, у котораго я просилъ на нее подтвержденія, нашелъ ее довольно-вѣрной, кромѣ немногихъ, исправленныхъ имъ подробностей; но просилъ меня объ одномъ — не публиковать объ немъ ничего, по возвращеніи моемъ въ Европу; я обѣщалъ ему это, по такимъ тономъ, который былъ ему понятнѣе всякаго! Я обязанъ ему столькими любопытными подробностями о Сандвичевыхъ островахъ, что никакъ-бы не рѣшился огорчить его какой-нибудь грубой нескромностью. Впрочемъ самъ Ривъ, недавно еще отправился въ Европу, при свить короля Ріуріу и супруги его, въ званіи толмача, когда король и королева Сандвичскія пріѣзжали просить покровительства у короля англійскаго, въ каковой просьбѣ и было имъ отказано! Ріуріу скончался въ Лондонѣ за нѣсколько лѣтъ назадъ. Королева Као-Оноэ не пережила его и вскорѣ за нимъ послѣдовала. Ривъ возвратился въ Бордо, и два года спустя, отправился оттуда въ званіи суперкарго, на купеческомъ кораблѣ, который, зайдя въ Сандвичевы острова, долженъ былъ отплыть къ сѣверозападнымъ берегамъ Америки, за пушнымъ товаромъ. Поѣздка Рива была счастлива и весьма-выгодна, и теперь татуированный и разбогатѣвшій нашъ Гаскопецъ, неблагодарный къ двумъ цѣломудреннымъ своимъ терціямъ, оставленнымъ въ Овайги, но полный прекрасныхъ воспоминаній о своихъ удалыхъ походахъ, разгуливаетъ праздность свою по широкимъ улицамъ и дивнымъ закоулкамъ красивѣйшаго города въ цѣлой Франціи. Онъ, вѣроятно, прочтетъ строки эти, если только выучился читать со дня нашей разлуки, и я надѣюсь, что онъ удостоитъ вспомнить о бѣдномъ слѣпцѣ, который пріобрѣлъ его дружбу въ такой дали отъ его отчизны.

Я поразсказалъ вамъ кое-что изъ настоящихъ продѣлокъ и похожденій Рива. Не обязанъ-ли я былъ также, по званію нелицепріятнаго историка, очертить и главнѣйшія приключенія былой его жизни? Если-бы вамъ вздумалось осудить меня за нескромность, прошу покорно припомнить, что и у признательности есть свои обязанности, и что если Бордовецъ надѣлалъ намъ столько обѣщаній, изъ которыхъ къ величайшему сожалѣнію своему, вѣроятно, не могъ исполнить ни одного, то и я, въ свою очередь, не менчереза.е его самого, обязанъ исполнить то, что обѣщалъ вамъ, любезные читатели мои, при отъѣздѣ.

Какъ Ривъ ни малъ, но все-таки онъ достоинъ занять мѣсто свое въ исторіи нашихъ странствій.

XII.
САНДВИЧЕВЫ ОСТРОВА.

Прогулка съ Пёти по океану лавы. — Таурое. — Морокини. — Мовгэ. — Іагена. — Земной рай.

На-канунѣ нашего отъѣзда, ожидаемаго всѣми съ нетерпѣніемъ, хотѣлъ я предпринять послѣднюю прогулку по скаламъ лавы, извергнутой горою Мовна-Ка, чтобы самому увѣриться, правду-ли мнѣ говорилъ Юнгъ, что на всей горѣ нѣтъ ни слѣда травы. По бокамъ Везувія растутъ нѣсколько довольно-сильныхъ кустарниковъ; на вершинѣ Этны видна цвѣтущая, съ улыбкою выникающая зелень, которую гнѣвная почва не успѣла еще сжечь и уничтожить; путешественики разсказываютъ о богатствѣ растительности на обрывистомъ скатѣ Геклы; даже огнедышащія горы Америки не могутъ истребить кругомъ себя свѣжей и прекрасной зелени, которая отъ подошвы горы взбирается на самый верхъ, выше облаковъ. И однакоже оттуда исторгаются иногда пожары сильнѣе тѣхъ, которые поглотили Геркуланумъ и Помпею, и оттуда удаляются осторожные Индѣйцы, которые строятъ свои города въ безопасныхъ равнинахъ, или на горахъ, которыя только рука Творца можетъ сдвинуть съ мѣста. Я видѣлъ также, въ двухъ шагахъ отъ Тиніана, гору Агиганъ, украшенную, какъ въ праздничный день, богатыми тропическими растеніями. Сейпанъ и Анатаксанъ покрыты вѣчною зеленью. отъ-чего-же Мовна-Ка, какъ-будто единственный врагъ человѣчества, истребляетъ и окаменяетъ все, при своемъ изверженіи?

День былъ жаркій, море спокойно, ни малѣйшій вѣтерокъ не рябилъ поверхность воды, и я былъ почти доволенъ, что сошелся лицомъ къ лицу вдругъ со всѣми моими непріятелями. Я предпочитаю сильныя впечатлѣнія мѣлкимъ непріятностямъ; я больше боюсь усталости, чѣмъ опасностей. Мой вѣрный Пёти, видя, что я сажусь въ пирогу, вскочилъ въ нее такъ легко, что я его и не примѣтилъ; онъ сѣлъ возлѣ меня, протянулъ мнѣ свою желѣзную руку и закричалъ туземцамъ, которые управляли пирогой: Впередъ! Они его не поняли; но вахтенный гардемаринъ съ корабля услышалъ его голосъ, и такъ-какъ Пёти отлучился безъ позволенія, то онъ приказалъ ему сію-же минуту взойти на палубу.

— Мнѣ г. Араго велѣлъ за собою слѣдовать, отвѣчалъ дерзкій матросъ: спросите сами у него. Не правда-ли г. Араго, что вы не можете отправиться одни лавировать по этимъ опаснымъ скаламъ?

— Разумѣется, но…

— Видите-ли, г. Бераръ, я васъ не обманулъ, да я никогда и не позволю себѣ сыграть съ вами дурной шутки. Бераръ, любимецъ экипажа, не нашелъ что отвѣчать на краснорѣчіе матроса; онъ понялъ мой взглядъ и улыбнулся вѣрному Пёти, который такъ, великодушно хотѣлъ раздѣлить со мной всѣ опасности. Мы отчалили.

— Послушай, зачѣмъ ты непремѣнно хочешь слѣдовать за мной на берегъ? спросилъ я матроса.

— Вы не отгадали, такъ нечего вамъ и разсказывать.

— Ты хочешь еще разъ напиться до пьяна авы.

— Если со мной случится такое счастіе, то я буду сердечно благодарить за него св. Іакова, вашего патрона. Однако это дѣло сторона. Главная причина состоитъ въ томъ, что вы настоящій новичокъ, Парижанинъ и не умѣете плавать. Съ этими звѣрями вамъ нельзя однимъ отправиться: съ ними вы пойдете ко дну, какъ тридцати-шести-фунтовое ядро. А я, я плаваю за двоихъ, когда кто-нибудь изъ моихъ друзей упадетъ въ воду.

— Правда-ли это, мой храбрый Пёти?

— Послушайте, — если вы меня до такой степени обижаете, что не вѣрите, то я возьму этотъ крюкъ, который эти дурачье прозвали пагаемъ, и разможжу головы всѣмъ этимъ мѣдноцвѣтнымъ шкурамъ, на которыхъ вы нарисовали столько боксеровъ и волторнъ.

— Я тебѣ вѣрю; успокойся, грубіянъ.

— Грубіянъ, который нырнетъ въ пропасть, чтобъ спасти друга, стоитъ дороже всякаго франтика, который не замочитъ кончика сапога, чтобъ избавить васъ отъ нѣсколькихъ глотковъ морской воды, которая совсѣмъ не такъ вкусна, какъ ромъ.

— Ладно! я тебя знаю и испыталъ твою вѣрность.

— А за то, что вы не тотчасъ въ ней увѣрились, вы обязаны, по пріѣздѣ на берегъ, дать мнѣ отпить на два пальца изъ этой бутылки, которую вы прячете за альбомъ.

— Только на два пальца? Я согласенъ!

— И я тоже; два пальца одинъ надъ другимъ, а не вмѣстѣ, какъ близнецы. Вы ужъ согласились, и не можете перемѣнить, а не то я прибавлю еще четыре пальца!.. Утверждено и подписано! Эха.! дорого-бы далъ Маршэ, чтобъ быть на моемъ мѣстѣ! Онъ васъ тоже любитъ, какъ я, и вчера вечеромъ онъ меня поподчивалъ такимъ ударомъ ногой, вы знаете куда, что я растянулся на райнѣ, а все изъ за того, что не хотѣлъ съ нимъ согласиться, что онъ любитъ васъ больше, чѣмъ я.

— Однако ты наконецъ согласился?

— Это потому, что сапоги у Маршэ подбиты гвоздями!

— Вы-бы оба стоили висѣлицы, еслибы не были такъ вѣрны и отважны.

— Это значитъ, если-бы мы не были славными матросами, то были-бы негодяями. Хорошо сказано, г. Араго. Я боюсь, что вы сдѣлаетесь такимъ-же смѣшнымъ ученымъ, какъ вашъ слуга Гугъ, и воротитесь во Францію совершенно на него похожимъ.

— Берегись! Мы пристаемъ!

— Какъ они скверно маневрируютъ, эти дикіе. Видите-ли, какъ вертится пирога, — волны ее отталкиваютъ!… Наконецъ то мы врѣзались въ песокъ.

Дикіе, которымъ мы обѣщали награду, согласились за нами слѣдовать въ эту опасную экспедицію, въ этотъ ужасный хаосъ, который лежалъ предъ нами. Самая испытанная храбрость, самое ангельское терпѣніе и упрямая настойчивость, не скоро-бы рѣшились проникнуть въ это окаменѣвшее море, которое, кажется, стонетъ подъ вашими ногами; и когда вы думаете, что черезъ минуту достигнете гладкой и чорной поверхности, которая тамъ наверху, въ нѣсколькихъ метрахъ разстоянія, — васъ вдругъ останавливаетъ глубокая и отвѣсная пропасть. Вы принуждены сдѣлать большой обходъ, который смѣется надъ вашими усиліями и стараніями. Передъ вами разстилается вдругъ обширное море, и какъ-будто говоритъ: „Ты не пойдешь далѣе.“

Я въ-самомъ-дѣлѣ хотѣлъ воротиться, когда одинъ изъ Сандвичанъ указалъ намъ на дикій, отвѣсный утесъ, какъ-бы приглашая насъ слѣдовать за нимъ.

— Впередъ, мой добрый Пёти, мы скоро будемъ на вершинѣ, сказалъ я бѣдному матросу, который отъ усталости дышалъ, какъ буйволъ, гонимый охотниками.

— У меня голыя ноги, г. Араго, а эти чертовскіе утесы горячи, какъ уголья.

— А я объ этомъ и не подумалъ; извини мой милой, что я позволилъ тебѣ слѣдовать за мною.

— Да я не жалуюсь и не сержусь на васъ. Если вы полезете туда, я отъ васъ не отстану; я даже буду очень-радъ посмотрѣть на мѣстоположеніе съ этой миленькой горки… признаюсь мнѣ не случалось встрѣчать въ моемъ Бурбонѣ такого холмика! Проклятый Гугъ! Чего-бы я не далъ, чтобъ посмотрѣть, какъ-бы онъ прошелся по этимъ острымъ камешкамъ… Онъ-бы порядкомъ посмѣшилъ насъ…

Между-тѣмъ мы достигли мѣста, которое указалъ намъ островитянинъ. Намъ предстало любопытное зрѣлище. Мы очутились у входа въ длинный гротъ во сто шаговъ, съ маленькими амбразурами въ сводѣ, которыя походили на работу человѣческихъ рукъ; по серединѣ лежали два черепа и четыре голени, и когда мы хотѣли поднять ихъ, чтобъ разсмотрѣть поближе, испуганный островитянинъ закричалъ намъ табу и отскочилъ на двадцать шаговъ назадъ.

— Какъ они глупы съ своимъ табу, сказалъ Пёти, улыбаясь презрительно: если имъ вѣрить такъ, и жены ихъ табу, и водка табу. И не обращая вниманіе на испугъ проводника, Пёти поднялъ черепъ и со смѣхомъ поцаловалъ его.

— Ты, можетъ-быть, былъ храбрый человѣкъ, сказала, онъ, грустнымъ голосомъ, какъ-бы раскаяваясь въ своемъ святотатствѣ: лежи на своемъ мѣстѣ и прости мой глупый поцѣлуй.

Островитянинъ исчезъ.

— Идти-ли намъ дальше? спросилъ я своего товарища.

— Это будетъ большая глупость. Лучше войдемъ въ этотъ гротъ, посмотримъ, не выходитъ-ли онъ куда-нибудь; а если ничего не увидимъ, такъ воротимся назадъ.

Мы вошли подъ темные своды и увидѣли выходъ въ другую сторону. Вышина грота отъ семи до восьми футовъ, ширина отъ четырехъ до пяти, полъ ровный и гладкій. Подойдя къ другому выходу, мы увидѣли передъ собою какъ грозное привидѣніе, Мовна-Ка, раздвоившаяся вершина которой была закрыта отъ насъ чорнымъ утесомъ; огромная бѣлая полоса означала линію вѣчныхъ снѣговъ, и оттуда до самой подошвы, которая исчезала въ морѣ, ни одного листка, ни одной травки, даже никакого шелеста, ни одного насѣкомаго, ни одного пресмыкающагося; все пусто и тихо; вездѣ смерть и ничтожество.

— Кажется, довольно погуляли, сказалъ Пёти, сдѣлавшись также краснымъ какъ его волосы. Уйдемте. Я не хвастаю и не жалуюсь, но вы-же сами меня забраните послѣ за то, что я намъ не сказалъ, что ноги мои всѣ въ ранахъ; у меня едва-ли достанетъ силъ, чтобъ воротиться.

— Тогда я тебя понесу на себѣ, мой добрый другъ.

Пёти остановился; двѣ крупныя слезы скатились по его щекамъ.

— Помните эти слова г. Араго, я ихъ никогда не забуду; они меня облегчили! Я теперь не чувствую усталости!.. Черезъ сто лѣтъ я вспомню ваши слова, и если вы теперь осмѣлитесь отказываться отъ моихъ услугъ, то я въ состояніи уничтожить васъ. Я сговорюсь объ этомъ съ Маршэ!…

Боже мой! кто мнѣ теперь разскажетъ что-нибудь о моемъ добромъ матросѣ!

Измученные трудной ходьбой, мы дошли до берега прежде солнечнаго заката, и такъ-какъ корабль долженъ-быть отправиться на другое утро, то мы остались ночевать на берегу.

— Не церемонься, Пёти, пей; тебѣ нужно освѣжиться!

— Пить? Что мнѣ пить?

— Двѣ бутылки моего вина.

— Онѣ давно выпиты.

— Ты ихъ отдалъ островитянамъ?

— Не сердитесь, г. Араго.

Наконецъ мы покинули скучный берегъ Коіаи, къ большому сожалѣнію г. Рива, который хотѣлъ чтобы жители Мовгэ снабдили васъ курами и свиньями, въ обмѣнъ нашей одежды и бѣлья. Намъ однако-же очень-учтиво отказано, не смотря на квитанцію, которую мы взяли изъ предосторожности, и отъ которой сперва, по скромности, хотѣли отказаться.

Итакъ Пёти былъ правъ, когда говорилъ въ Овайги, что г. Ривъ не похожъ на честного человѣка. Гасконецъ далъ намъ какія-то бумаги со знаками, и сказалъ, что стоитъ только показать ихъ туземцамъ, и они привезутъ на корабль нѣсколько свиней и двѣ, три дюжины куръ; однако никто изъ островитянъ не хотѣлъ и смотрѣть на эти бумаги; ни одинъ не зналъ Бордовскаго гражданина, который хвасталъ, что знакомъ съ цѣлымъ свѣтомъ.

Только правитель Лагена, который однажды замѣтилъ Рива у ногъ Канакаакооа сказалъ, что не понимаетъ смысла его бумагъ, и что у этого человѣка въ Мовгэ никогда не было ни одной птицы, ни одного насѣкомаго. Я жалобнымъ голосомъ разсказалъ это происшествіе Пёти, и тотъ пришелъ въ такую ярость, что сталъ рвать на себѣ волосы, и сильно треснулъ себя по щекѣ, какъ будто-бы съ нимъ что случилось несправедливое и позорное.

— Что съ тобой? къ чему это бѣшенство?

— О! тысяча бомбъ! Я въ состояніи еще разъ объѣхать кругомъ весь свѣтъ, чтобъ только проучить хорошенько этого сухаго рябчика.

— Это еще не большое несчастіе.

— Не большое несчастіе? Да развѣ вы не видите, что эта обезьяна надъ нами насмѣхается. Вотъ въ чемъ дѣло! Вотъ въ чемъ зло и несчастіе.

— Да вѣдь поправить нечѣмъ.

— Да какъ позволить себя одурачить.

— Что дѣлать? отъ доброты сердца.

— Отъ глупости скорѣй… извините г. Араго, что сорвалось съ языка, но воротить ужъ нельзя, и я опять повторю, что глупо было отдавать ему ваши рубашки, панталоны, платки. Я-бы не подарилъ ему пуговицы. Я-бы ему….! Да это ему не пойдетъ въ прокъ. Я его презираю, ненавижу его аву, которая не стоитъ рюмки рома изъ вашихъ рукъ.

— Я сейчасъ дамъ тебѣ стаканъ рома съ тѣмъ, чтобы ты выпилъ за здоровье г. Рива.

Пёти отвернулся отъ меня, и не сказавъ ни слова, ушелъ… Я не видалъ его послѣ этого цѣлый день.

Хотя мы съ удовольствіемъ удалялись отъ грознаго Мовна-Ка, вершина котораго скрывалась въ сѣрыхъ облакахъ, мы вспомнили съ грустью однакожъ, что возлѣ его почернѣвшихъ камней, въ бѣдной хижинѣ, оставили бѣднаго больнаго старика, который стоялъ на краю гроба, и съ нимъ двухъ беззащитныхъ дѣвушекъ.

Добрый Юнгъ при прощаньи сжалъ намъ руки, и грустный взоръ его говорилъ: „Прощайте навсегда!“ Дочери его плакали, обнимая насъ. Ріуріу снялъ неловкій костюмъ полковника, и одѣлся, какъ его подданные. Людовикъ Краимуку Питъ простился съ нами важно и насмѣшливо; воины, народъ, принцессы вышли на берегъ, легли на пескѣ и хладнокровно смотрѣли на наши приготовленія, безъ волненія слушали пѣсни матросовъ, и равнодушно слѣдили глазами за корветтомъ, который распустилъ паруса, и сильною грудью бороздя море, полетѣлъ къ новымъ берегамъ.

Близъ такого волканическаго берега, какъ островъ Овайги, море по-временамъ должно выдвигать то подводныя скалы, то смолистыя накипи, которыя доказываютъ дѣйствія подземныхь волкановъ и играютъ роль разрушительную и творящую.

Сильные перевороты въ мірѣ не забываются, и въ Неаполѣ люди со страхомъ ходятъ по нетвердому материку, помня Геркуланъ и Помпею, которыя исчезли съ лица земли и теперь воскресаютъ снова.

Геологія имѣетъ свои неизмѣнные законы; мы хорошо изучили главный островъ архипелага, и начали искать въ его окрестностяхъ осколковъ Мовна-Ка. Передъ корветтомъ показался островъ Таурое, съ красноватыми боками, чорнымъ основаніемъ и мѣдноцвѣтною вершиною, Таурое, утесистый, каменистый, съ острыми вершинами, похожій на огромную старую стѣну, изъ лавы, изсѣченную вѣками.

Кто приставалъ къ этому пустынному, голому берегу? Кто осмѣливался взбираться на эти огромныя твердыни, о которыя съ шумомъ разбиваются волны? Никто! И однако подводные рифы окружаютъ островъ, какъ будтобы эта скала боится приближенія человѣка, какъ-будто она старается защитить сокровище, которое хранится, можетъ-быть, въ ея нѣдрахъ. Таурое вѣчно будетъ необитаемъ, потому-что жить на немъ невозможно.

Мы обогнули Таурое, и при попутномъ вѣтрѣ пошли далѣе. Передъ нами возвышался островъ Морокини, высокій, крутой, съ зеленѣющимися берегами, съ вершины его поднималась густая колонна чорнаго дыма, и мы полагали, что весь островъ состоитъ изъ этой огнедышащей горы; однако, нашъ кормчій, островитянинъ съ Сандвичевыхъ острововъ, сказалъ намъ, что восточная сторона острова обитаема, что тамъ растутъ кокосовыя деревья и пальмы, подъ вѣтвями которыхъ выстроены красивыя хижины. Это колонія рыбаковъ.

Морокини исчезъ вдали, и величественный Мовгэ какъ будто вышелъ изъ воды, съ своей вершиной, покрытой лавой, и своими растерзанными берегами. Въ разщелинахъ утесовъ и камней росли легкіе кустарники; яркая зелень ихъ рѣзко означалась на чорныхъ скалахъ, которыя наклонились надъ моремъ. Въ-низу, у подошвы горъ, все лава и пепелъ; вверху, на правильныхъ вершинахъ, свѣжіе кустарники, которые, кажется, получаютъ жизнь и силу изъ облаковъ, останавливаемыхъ и раздираемыхъ скалами. Вокругъ всего острова подводные камни, не позволяющіе приближаться кораблямъ; иные совсѣмъ вышли изъ воды и грозятъ опасностью морякамъ, принуждая ихъ съ осторожностью лавировать между рифами. Безъ сомнѣнія, случилось много несчастій и кораблекрушеній на этомъ мѣстѣ, но небо здѣсь чисто и прекрасно, какъ-бы въ противуположность земнымъ бурямъ, которыхъ оно преодолѣть не въ-силахъ.

Приближаясь къ западу, лава спускается незамѣтною покатостію, растительность вступаетъ въ свои права, и живописный ландшафтъ рисуется передъ вами своими яркими красками; берегъ одѣвается богатою одеждою: стройныя пальмы, кокосовыя, тутовыя деревья, пальма-кристи и другія тропическія растенія сплелись вѣтвями и составляютъ благотворную прохладную тѣнь.

Какое-то пріятное чувство наполняетъ душу при видѣ роскошныхъ картинъ природы, свѣжей зелени и угрюмыхъ живописныхъ горъ и камней. Но когда бросите якорь въ двухъ кабельтовахъ отъ берега, противу деревни Лагена то вамъ откроются самыя великолѣпныя картины, какъ-будто для того, чтобъ вознаградить васъ за ужасную безплодность прежняго зрѣлища. Островъ Мовгэ раздѣляется на двѣ половины, совершенно противоположныя. Съ одной стороны смерть, съ другой жизнь; тамъ голые камни и горная смола, здѣсь плодородная земля и богатая растительность; на югѣ и на востокѣ печаль и молчаніе; на западѣ и на сѣверѣ движеніе и радость. Причудливая природа бросила суровую и безплодную гору надъ моремъ, и потомъ, изъ состраданія къ людямъ, насадила земной рай при ея подошвѣ.

Опрятный каменный домъ, въ родѣ дома стараго Юнга на Овайги, возвышался на концѣ селенія, окруженный тѣнистыми кокосовыми деревьями. Твердая каменная стѣна ограждала это королевское жилище отъ бурь, врывающихся въ заливъ, между-тѣмъ, какъ въ двухъ шагахъ оттуда пѣнистыя волны свободно гуляли по песчаному берегу. Въ этотъ-то домъ снесли наши астрономическіе инструменты, и офицеры съ учениками начали дѣлать наблюденія надъ качаніемъ маятника, надъ магнитомъ, вычисляли и сравнивали градусы разныхъ термометровъ, обогащали своя рэестры наблюденіями и замѣчаніями, которыми я не хочу утомлять моихъ читателей, потому-что я путешествую для изученія страны и жителей, и тотчасъ-же побѣжалъ осматривать островъ. Мои изысканія, конечно, безполезнѣе, но разнообразнѣе и ближе къ человѣку! Я не знаю на свѣтѣ ничего хуже однообразія. Лагена, просто, восхитительный садъ, въ которомъ беззаботный и лѣнивый человѣкъ можетъ прожить вѣкъ спокойно и счастливо; это земной рай, который описали намъ древнія книги Евреевъ; только здѣсь нѣтъ запрещенныхъ плодовъ, нѣтъ хижины, гдѣ-бы отказали въ гостепріимствѣ и вкусномъ обѣдѣ, нѣтъ льстиваго голоса соблазнителя, нѣтъ и строгаго голоса наказанія. Здѣсь не боятся ни чьего гнѣва, никакой усталости; въ этой деревнѣ нѣтъ вредныхъ насѣкомыхъ въ домахъ, нѣтъ ядовитыхъ пресмыкающихся въ поляхъ, и вездѣ надъ вами зеленый прохладный сводъ деревьевъ, и воздухъ, напитанный благовоніями. Лагена самое прекрасное мѣсто на земли.

Дома отдѣлены одинъ отъ-другаго узенькими дорожками, гладкими и чистыми, какъ стекло, обсаженными деревьями папируса, ямрозы, пальма-кристи и другими растеніями, съ широкими, красивыми листьями, съ гладкимъ стволомъ. Возлѣ дома четырехъугольный палисадникъ, въ три или четыре фута, гдѣ посажены огородныя овощи, ямсовый корень, сладкій картофель, караибская капуста, которую здѣсь называютъ таро, и которая далеко распускаетъ свои широкіе листья. И всѣмъ этимъ растеніямъ не нужно никакого присмотра: природа смотритъ сама за всѣмъ, и избавляетъ человѣка отъ малѣйшихъ трудовъ. Эти огороды защищены со стороны моря заборомъ изъ пальмовыхъ вѣтвей, или низенькой глиняной стѣной, и составляютъ неисчерпаемое богатство для счастливыхъ обитателей Лагена.

Войдите въ хижину, и вы найдете молоденькихъ дѣвушекъ, которыя очень-рады вашему приходу, и которыя не понимаютъ обычаевъ и нравовъ образованнаго свѣта. Матери ихъ также просты и незнающи, бьютъ рѣзнымъ валькомъ кору тутоваго папируса на гладкихъ дощечкахъ и приготовляютъ тонкія и прекрасныя ткани, на которыхъ послѣ лежатъ съ безпечностію, между-тѣмъ, какъ отцы въ бездѣйствіи сидятъ у порога, смотрятъ на роскошную картину природы и машинально копаютъ землю длинными своими палками изъ краснаго или сандальнаго дерева.

Я не могу описать всего, что есть любопытнаго и восхитительнаго въ Лагенѣ для путешественника, который въ ней первый разъ; не могу описать этихъ пріятныхъ прогулокъ рано утромъ или вечеромъ, когда миріады птицъ щебечутъ въ густой зелени и безъ страха приближаются къ людямъ и садятся на плечо… Я не въ состояніи описать красоту молоденькихъ дѣвушекъ, которыя наслаждаются счастіемъ не утомляясь, и которыя наивно упрашиваютъ васъ остаться въ ихъ прекрасной странѣ. Я не хочу слишкомъ вѣрнымъ описаніемъ возбудить въ васъ зависть и укоръ природѣ, что ваша образованная страна такъ бѣдна и безцвѣтна передъ этимъ неизвѣстнымъ уголкомъ земли!

О! если-бы вы видѣли Лагену! Но если-бы вы ее видѣли, то, навѣрно-бы, не забыли никогда, а я боюсь, что описаніе мое, какъ оно ни вѣрно, все-таки не можетъ представить вамъ Лагену во всей красотѣ.

Жители этого земнаго рая понимаютъ изъ науки жизни только то, что жизнь прекрасна, что ею надо наслаждаться и какъ-можно менѣе работать и утруждать себя. Трудомъ они считаютъ работу даже движеніе. А оно имъ почти не нужно. У нихъ подъ руками все, что они называютъ необходимымъ: къ чему имъ трудиться для излишняго? У насъ то, что мы называемъ излишествомъ, часто не что иное какъ бѣдность; мы ищемъ, мы работаемъ, чтобы достичь до излишества, и все еще не довольны. Въ Лагене роскошь невозможна и ненужна. Я говорилъ одному изъ самыхъ умныхъ здѣшнихъ жителей, что въ Европѣ много богатыхъ людей.

— Обѣдаютъ-ли они два раза? отвѣчалъ онъ мнѣ, и чаще-ли чувствуютъ голодъ, чѣмъ другіе?

И къ чему послужитъ роскошь для жителей Лагены? Ровно ни къ чему! Можетъ быть, каждыя десять лѣтъ пристаетъ къ нимъ корабль, и блестящія бездѣлки возбуждаютъ только ихъ любопытство. Вы съ прозрѣніемъ смотрите на то, что они называютъ своимъ счастіемъ; они смѣются надъ тѣмъ, что у васъ составляетъ богатство и роскошь.

Наши европейскія платья, которыя сжимаютъ все тѣло, приводятъ ихъ въ гнѣвъ, и они называютъ это рабствомъ, глупостью. У нихъ вѣчно одно время года, одно роскошное, жаркое лѣто, безъ перемѣнъ, вѣчная зелень и плоды. Изрѣдко буря пронесется надъ ихъ хижинами, но они не боятся этого божьяго гнѣва, потому-что онъ не достигнетъ до нихъ. У нихъ есть пироги и пагаи, для того, чтобъ покачаться на волнахъ океана и придать нѣкоторое движеніе теплой крови, которая почти уснула въ ихъ жилахъ.

Я не видалъ мораевъ (кладбищъ) въ Лагенѣ, однако и здѣсь люди должны умирать. Неужели здѣсь скрываваютъ слѣды смерти, чтобъ воспоминаніе об ней не нарушало веселія жизни, или, можетъ-быть, отсюда перевозятъ больныхъ и старыхъ въ Вагоо или въ Овайги, чтобъ здѣсь жили и наслаждались только здоровые и молодые?

Я только разъ видѣлъ здѣсь слёзы, но и эти слезы были принужденныя, въ родѣ обряда, потому-что они въ минуту остановились, какъ будто здѣсь и печаль не должна продолжаться долѣе назначеннаго времени.

Я возвращался послѣ долгой прогулки съ другомъ моимъ Геренемъ и докторомъ Ку, а, какъ вдругъ услышалъ въ одномъ изъ домовъ селенія крики и рыданія. Мы приблизились и увидѣли нѣсколькихъ женщинъ, которыя сидѣли на гладкомъ дернѣ, окружая одну дѣвушку, лежавшую безъ чувствъ. Одна изъ окружавшихъ ее громко говорила, кричала, грозила надъ тѣломъ больнаго существа. При нашемъ приходѣ все утихло глаза высохли, совершенное молчаніе воцарилось, и одна изъ нихъ разсказала намъ, что крики и вопли происходили для того, чтобъ выгнать болѣзнь изъ дѣвушки. Докторъ пощупалъ пульсъ у больной, пустилъ ей кровь, и она начала приходить въ себя. Когда мы удалились, то плачъ и крики начались снова, еще съ большею силою.

Ночью, когда тишина земли соединяется съ тишиною моря, когда вѣтеръ замолкнетъ въ листьяхъ, и счастливые обитатели Лагены засыпаютъ въ своихъ хижинахъ, слышенъ издали шумъ водопада, который, низвергаясь съ высокой скалы, кипитъ прозрачною струею, которая составляетъ первое богатство здѣшнихъ жителей.

Въ одну прекрасную ночь я пошелъ къ водопаду; прислушиваясь къ шуму воды, пробирался я по невоздѣланнымъ полямъ, которыя находятся позади садовъ селенія. Кругомъ меня была совершенная пустота, и блѣдные лучи мѣсяца не рисовали фантастическихъ видѣній; только огромная вершина горы казалась чорнымъ гигантомъ, уснувшимъ надъ бездною моря…

Послѣ часовой ходьбы, я остановился у водоема, въ который падаетъ водопадъ съ шумомъ и пѣной, чтобъ потомъ успокоиться, и гладкой, тихой полосой въ нѣсколькихъ шагахъ, влиться въ соленыя волны океана.

Неужели и счастіе можетъ наскучить! Мы только недѣлю прожили на этомъ островѣ, прекрасномъ и тихомъ, гдѣ незнакомы ни желанія, ни страсти, и всѣ съ нетерпѣніемъ ожидаемъ пушечнаго выстрѣла, который разлучитъ насъ со всѣми удобствами здѣшней жизни, и предастъ опять опасностямъ и неудовольствіямъ… Но такова натура человѣческая!

Сколько страннаго въ человѣческомъ сердцѣ!

Большая шлюпка перевезла на корветтъ наши инструменты; всѣ офицеры и экипажъ на своихъ мѣстахъ; мы перешли уже рифы, которые защищаютъ островъ отъ волнъ и бурь; оглянулись назадъ… и что-же? ни одинъ житель не вышелъ на берегъ, чтобы проститься съ нами… Правда, ни одинъ и не встрѣтилъ насъ при пріѣздѣ. Наше присутствіе въ Мовгэ не произвело ни радости, ни горя; это былъ одинъ предметъ разсѣянности. Объ насъ поговорятъ нѣсколько дней и потомъ забудутъ навсегда. Здѣсь нѣтъ даже любопытныхъ! Странную картину для наблюдателя представляютъ жители этихъ ста хижинъ; они проводятъ свою жизнь въ вѣчной зелени, и не знаютъ ни нуждъ, ни желаній, ни страстей.

Было однако время, когда храбрый правитель здѣшняго острова хотѣлъ свергнуть иго великаго короля Тамагамы; кровь лилась по прекраснымъ полямъ, слышались крики и стоны умирающихъ, подъ этими зелеными сводами совершались ужасныя казни, изувѣченные трупы валялись безъ погребенія…

Это было изверженіе волкана, ужасная буря, которую твердая рука Тамагамы прекратила въ одинъ день. И все вошло въ обыкновенный порядокъ. Въ какой землѣ нѣтъ потрясеній? На какомъ небѣ нѣтъ тучъ?

Я подружился почти со всѣми жителями острова, но особенно съ однимъ милымъ семействомъ, которое жило въ послѣдней хижинѣ селенія, при подошвѣ волканической горы, возвышающейся надъ Лагеною. По-утру, въ день отъѣзда, я пошелъ съ ними проститься, и днѣ хорошенькія дикарки, которыхъ я нѣжно полюбилъ, побѣжали меня провожать до бѣлаго домика, гдѣ была устроена наша обсерваторія. Тамъ мы сѣли на холмикъ, о которой разбивались волны; я взялъ руки молодыхъ дѣвушекъ и растолковалъ имъ, что скоро долженъ буду съ ними разстаться. Онѣ посмотрѣли на меня безъ грусти, онѣ мнѣ улыбнулись безъ радости, и выраженіе ихъ лицъ осталось такое-же, какъ въ день нашего пріѣзда…

Однако эти молодыя дѣвушки были двѣ сестры, одна четырнадцати, другая тринадцати лѣтъ, и всѣ мои старанія возбудить какое-нибудь чувство остались тщетны. Сначала я ухаживалъ за старшею, дарилъ ей бездѣлки, разсказывалъ ей эпизоды изъ моихъ путешествій, но она все оставалась равнодушною; потомъ я обратился въ младшей и цѣлый день не отставалъ отъ нея. И что-жъ? ни малѣйшаго признака ревности или зависти, ни малѣйшей ссоры за бездѣлки, которыя я имъ дарилъ; обѣ встрѣчали меня улыбкой, обѣ были ласковы. Въ Лагенѣ нѣтъ ревности; здѣсь только пріятная сторона страстей, безъ волненій, безъ страданій, безъ угрызеній совѣсти.

Если я садился возлѣ рѣзвой Баги, хорошенькая Бегара сама поправляла цыновку, на которой мы сидѣли, и съ милой улыбкой оставляла насъ однихъ. Тоже самое дѣлала ея сестра, когда мнѣ хотѣлось провести время съ Бегарой.

Въ Европѣ не поймутъ Лагены.

Между-тѣмъ, я хотѣлъ окончить рисунокъ и просилъ моихъ хорошенькихъ собесѣдницъ оставить меня одного. Онѣ встали, улыбнулись мнѣ еще разъ, и тихими шагами пошли къ своей хижинѣ, гдѣ заснули спокойнымъ сномъ невинности. Завтра я буду далеко, а онѣ, можетъ-быть, и не вспомнятъ о путешественникѣ, который прожилъ у нихъ недѣлю и успѣлъ полюбить ихъ.

Прислонясь къ кокосовому дереву, я рисовалъ послѣднія хижины Лагены и прислушивался къ пѣснямъ матросовъ, которые поворачивали корабль и ослабляли якорь, какъ вдругъ, обернувшись, увидѣлъ моего вѣрнаго Пёти, который тихонько ко мнѣ подкрадывался.

— Какъ? ты еще здѣсь?

— И останусь здѣсь навсегда. Я женюсь.

— Ты съ ума сошелъ.

— Можетъ-быть. Но я доволенъ своимъ сумашествіемъ; я хочу спокойствія, счастія. Лагена мнѣ нравится; я бросаю здѣсь якорь, спускаю паруса и причаливаю навсегда.

— Но знаешь-ли, что это называется дезертировать?

— Знаю.

— Знаешь-ли ты, что это противъ законовъ чести, это дурной поступокъ.

— Не знаю, и не думаю.

— А я такъ думаю, что если ты не шутя хочешь покинуть корабль, то я тебя брошу въ пирогу и отправлю къ г. Ламаршъ.

— Вы-бы меня разсмѣшили, если-бы я былъ расположенъ смѣяться. Вы не такъ сильны, чтобъ со мной сладить, да я никому и не позволю подступиться ко мнѣ. Я большой корабль; нуженъ ураганъ, чтобы сломать мои мачты, а вы похожи на тихій вѣтерокъ. Если-бы вы не были г. Араго, Я-бы васъ сломалъ, какъ деревянный шпиль, или поступилъ-бы съ вами, какъ Маршэ поступаетъ со мною; но я васъ люблю, и вы цѣлы и невредимы отправитесь на корабль.

— Съ тобою.

— Одни!.. безъ свиты.

— Увидимъ.

— Ничего не увидимъ, потому-что я остаюсь здѣсь!

— У необразованныхъ людей, въ дикой странѣ.

— Въ удивительной странѣ, г. Араго, какой не сыщете въ цѣломъ свѣтѣ: здѣсь всего довольно; авы сколько душѣ угодно и даромъ, сладкаго картофелю горстьми бери, и тоже даромъ, а наконецъ еще другія вещи, которыя вамъ не назову — и опять также даромъ.

— Что-жъ это такое?

— Женщины, хорошенькія, какъ принцессы, которыя любятъ, ласкаютъ, ухаживаютъ за вами, какъ за ребенкомъ.

— А! ты успѣлъ познакомиться съ женщинами?

— Съ одной только, г. Араго, но съ какой красавицей!

— Ужъ не влюбленъ-ли ты, Пёти?

— Да такъ влюбленъ, что для нея я покидаю корветтъ, плюю на него, и прощаюсь съ нимъ навсегда. Въ первой разъ въ жизни, послѣ матери, женщина сказала мнѣ, что меня любитъ, въ первый разъ со мной обошлась ласково, и я остаюсь въ Лагенѣ. Но якорь скоро поднимутъ. Прощайте, г. Араго, позвольте мнѣ благословить васъ, пожать вамъ руку, или, по здѣшнему обычаю, потереть мой скверный носъ объ вашъ. Будьте счастливы и вспоминайте иногда о добромъ маломъ Пёти, который такъ васъ любилъ, и который хочетъ наконецъ преклонить свою дурацкую голову къ твердой землѣ.

— Я не имѣю никакого права тебя упрекать и удерживать, но повторяю тебѣ, что ты дѣлаешь величайшую глупость. Мнѣ не столько тебя жаль, какъ твоего лучшаго друга Маршэ, съ которымъ ты пилъ и ссорился, и который называлъ тебя неразлучнымъ.

— Что-жъ дѣлать? Маршэ найдетъ другаго друга, котораго будетъ подчивать пинками, а съ меня довольно; я еще помню послѣдній его ударъ. Покорно васъ благодарю! Однако скажите ему, что я буду объ немъ вспонинать, какъ можно чаще, и рекомендуйте ему Гуга, который, можетъ со славой замѣнить ему меня во всемъ.

— Такъ рѣшено, ты не хочешь за мной слѣдовать?

— Рѣшено и подписано.

— Такъ прощай-же, Пёти; возьми мою шляпу и галстухъ на память. Я слышу первый свистокъ! Прощай еще разъ. Обѣщаю тебѣ по пріѣздѣ во Францію навѣстить твоего стараго отца, и сказать ему, что онъ тебя никогда больше не увидитъ.

— Мой отецъ! Мой бѣдный, старый отецъ, который меня любитъ! И я его не увижу! О, Г. Араго, вы нашли наконецъ чувствительное мѣсто. Все кончено, я не дезертирую. Прощай ава, картофель, принцессы! Я возвращаюсь съ вами на корабль; опять буду ссориться съ Маршэ, съ Гугомъ, опять надѣну на себя тяжолую цѣпь. Мой отецъ, можетъ-быть, ждетъ меня, и я не прощусь съ нимъ передъ смертію.

— Ѣдемте! Поднимайте парусъ и въ море!

Теперь вы можете судить о красотѣ Лагены, когда она прельстила даже матроса Пёти, и онъ остался-бы въ этомъ земномъ раю, если-бы его не удержало воспоминаніе о старомъ отцѣ. Да! долго еще волшебный образъ Лагены останется въ сердцѣ всѣхъ путешественниковъ.

XIII.
САНДВИЧЕВЫ ОСТРОВА.

Вагоо. — Марини. — Бандитъ изъ шайки Пюіоля. — Казнь. — Опять Тамагама.

Если каждому образованному наблюдателю пріятно такое путешествіе, гдѣ корабль не пропускаетъ ни одного островка, чтобъ не остановиться на немъ, то, за то, для матросовъ эти остановки очень-тягостны и могла-бы утомить ихъ. Къ-счастію Сандвичевы острова представляютъ экипажу легкія удовольствія, разнообразныя увеселенія и безопасныя пристани. Да и вообще путешествія въ этихъ широтахъ не такъ утомительны, какъ въ сѣверныхъ бурныхъ моряхъ.

Въ-самомъ-дѣлѣ, здѣсь вездѣ прохладныя тѣни, борющіяся съ палящими лучами солнца, а по-утру и ввечеру морской вѣтерокъ, который изнѣженнымъ членамъ возвращаетъ силу и энергію. Но вотъ Вагоо, который поднимается съ одной стороны, между-тѣмъ, какъ Мовгэ едва только скрылся въ волнахъ. Такъ-же ли въ немъ хорошо, какъ въ Лагенѣ, или, можетъ-быть, природа истощила всѣ свои дары на одниъ уголокъ земли, а окрестность оставила безплодною? Мы это скоро узнаемъ, потому-что вдали показываются уже хижины, заведенія, городъ, столица.

Берега Вагоо рисуются прихотливыми изгибами на поверхности моря, но не такъ величественны, какъ въ Овайги. Видно, что волканъ, который произвелъ этотъ острова, не такъ великъ и страшенъ, какъ грозный Мовна-Ка, который царствуетъ надъ всѣмъ архипелагомъ.

Въ Вагоо много маленькихъ бухтъ, острыхъ утесовъ, голыхъ скалъ, нѣсколько холмовъ, покрытыхъ зеленью и выгибающихся, какъ тигры на добычу; есть массы лавы, о которыя пѣнистыя волны истощаютъ свою ярость; есть высокія плоскости, есть нѣсколько полосъ плодородной земли, нисколько разорванныхъ громадъ чорной смолы. Вотъ Вагоо. Видъ его довольно-красивъ, но кто уже объѣхалъ Овайги, кто былъ на океанѣ лавы въ Коіаи, тотъ насмѣшливо улыбнется, подъѣзжая къ этому острову. Все такъ мелко, бѣдно, ничтожно…

Передъ нами во всей красотѣ развернулся городъ Апуруру; мы бросили якорь. Матросы, хладнокровно сложа руки, садятся у сѣтокъ, и равнодушно смотря на городъ, удивляются, что люди предпринимаютъ такія дальнія путешествія въ страны, гдѣ почти не знаютъ ни вина, ни водки.

Мы не такъ взыскательны, какъ матросы; мы изучаемъ страну, обычаи и жителей, и уже послѣ пишемъ объ нихъ свои сужденія. Мы стараемся понять, прежде нежели беремся объяснять; мы не увлекаемся первымъ впечатлѣніемъ. Надобно два раза видѣть, чтобы сказать: я видѣлъ. Четыреста-пятьдесятъ-пять хижинъ, два большія деревянныя строенія, гдѣ устроены американскія конторы, дворецъ, покрытый соломою, въ которомъ живетъ правитель Краимуку младшій, площадь, довольно-большая и открытая, нѣсколько узенькихъ тропинокъ, въ-видѣ улицъ, и хорошенькій каменный домикъ въ два этажа, съ черепичной кровлей, опрятными бѣлыми стѣнами, съ красивой голубятней, около которой кружатся сотни голубей — вотъ весь городъ Ануруру.

Домъ, который отличается отъ другихъ, какъ Сиріусъ на небѣ, принадлежитъ Испанцу Марини, онъ уже три года какъ поселился на Сандвичевыхъ островахъ и имѣетъ богатыя плантаціи, которымъ никто не завидуетъ. Марини старается ввести здѣсь европейскія богатства и удобства. Его до-сихъ-поръ не понимаютъ. Въ немъ нѣтъ кастильской гордости; по всему видно, что онъ испыталъ много несчастій; его разговоръ хотя и не принадлежитъ высшему обществу, по всегда пріятенъ и правиленъ. Ему около тридцати лѣтъ; черты лица рѣзки, нѣсколько морщинъ видно на лбу, а въ глазахъ его можно читать цѣлую исторію страданій и гордости. Что его привело въ Вагоо? Что принудило бѣжать изъ отечества? — Можетъ-быть, преступленіе, можетъ-быть, твердое намѣреніе, любопытство или печаль, отчаяніе или стыдъ? — Я не старался отгадывать его тайну, но невольно узналъ ее потомъ. Тутъ была принесена большая жертва, и Франческо Марини заслуживалъ все уваженіе, которое мы ему и оказывали. Каждое утро, когда я выходилъ на берегъ, мой первый визитъ былъ къ Марини. Онъ былъ Каталонецъ, я Русильйонецъ, мы говорили однимъ языкомъ, были почти соотечественники. Онъ сдѣлалъ голубей своихъ ручными, и они понимали его, слушались, и по свистку прилетали къ нему, окружали его, садились на голову, на плеча, на руки, и радостно клевали кормъ; по другому свисту всѣ въ минуту оставляли его и поднимались на воздухъ.

— Погода прекрасная, сказалъ мнѣ Марини однажды вечеромъ: хотите осмотрѣть мои плантаціи?

— Съ удовольствіемъ; я давно хотѣлъ васъ просить объ этомъ, сеноръ.

— Не воображайте, что вы найдете тамъ чудеса; работа идетъ медленно; намъ недостаетъ рукъ и доброй воли, но природа такъ благодѣтельна, что избавляетъ насъ отъ половины труда.

— Но къ чему послужатъ всѣ ваши выгоды? Вы, мнѣ кажется, говорили, что намѣрены окончить жизнь въ Вагоо?

— Къ чему? — Не знаю! — Кому? — вотъ этимъ бѣднымъ островитянамъ, если они захотятъ понять пользу и будущность, которую я имъ приготовляю.

— Это очень-похвальная филантропія, сеноръ Марини.

— Что-жъ дѣлать? надо всегда стараться дѣлать людямъ добро, не-смотря на зло, которое они намъ дѣлаютъ, или сдѣлали.

— Бѣдный изгнанникъ! Вы несчастливы!

— Вы видите, что нѣтъ, потому-что вы меня полюбили, и я могу вамъ улыбаться!

Крупная слеза скатилась по смуглой щекѣ Испанца; я отвернулся, какъ-будто-бы не замѣтилъ, чтобъ еще болѣе не огорчить его; но онъ понялъ меня и продолжалъ тихимъ голосомъ:

— Вы великодушны; вы жалѣете обо мнѣ, не смотря на то, что я васъ увѣряю въ моемъ счастіи.

— Теперешнее ваше счастіе заставляетъ меня трепетать за ваше прошедшее!

— Можетъ быть, я вамъ разскажу исторію моей жизни.

— Я васъ объ этомъ не прошу, сеноръ.

— Тѣмъ болѣе и обязанъ я вамъ все открыть; но не теперь, черезъ нѣсколько дней, на-канунѣ вашего отъѣзда, потому-что мнѣ стоитъ сказать одно слово, и вы съ отвращеніемъ убѣжите отъ меня, какъ отъ ядовитаго животнаго.

— Если такъ, сеноръ Марини, то я настаиваю, я хочу вамъ доказать, что послѣ вашего разсказа не перестану уважать васъ. Раскаяніе посылается небомъ, угрызенія совѣсти ведутъ къ исправленію.

— Не берите на себя много, чтобы послѣ не отказаться отъ своихъ словъ, продолжалъ онъ съ сильнымъ одушевленіемъ. Скажите мнѣ, давно-ли вы были въ вашемъ отечествѣ, не во Франціи, а въ Руссильйонѣ?

— Назадъ тому нѣсколько лѣтъ.

— Имѣете-ли вы нѣкоторыя свѣдѣнія о послѣдней войнѣ въ Испаніи во время Имперіи, войнѣ, которая простиралась отъ Пертуса до Барцелоны?

— Я знаю главные эпизоды.

— Стало-быть, вы слышали имя Пюіоля?

— Разумѣется; я знаю, что этотъ храбрый начальникъ былъ преданъ самымъ низкимъ образомъ Французами, его непріятелями, и подло умерщвленъ Испанцами, его друзьями.

— Довольно! Вы узнаете мою исторію.

— И вы видѣли Пюіоля?

— Часто!

— Гдѣ-же?

— Вездѣ-во Франціи, въ Испаніи, въ долинѣ, на горахъ, въ Пиринеяхъ, вовремя мира и войны, посреди сраженій, пожаровъ и истребленій. Пюіолъ былъ разбойникъ, но его не нужно было предавать.

— Я тоже думаю!

— Стало-быть, мы понимаемъ другъ друга.

И сеноръ Марини, хладнокровный и тихій, вдругъ перемѣнился; слова его были скоры и одушевленны, движенія быстры, и я подумалъ въ эту минуту, что мой мирный плантаторъ игралъ какую нибудь непослѣднюю роль въ эпоху наѣздничества, сраженій, разбойничества, походовъ, которыхъ главнымъ театромъ была Каталонія.

Нетерпѣніе возрастало отъ этихъ дружескихъ полуоткрытій; но я рѣшился выждать добровольнаго разсказа Испанца, къ которому чувствовалъ такую неизъяснимую привязанность. Тайна всегда подстрекаетъ васъ, а не удаляетъ.

Между-тѣмъ, мы подошли къ берегу маленькой рѣчки, которая полукругомъ огибаетъ весь городъ.

— Здѣсь начинаются мои владѣнія, сказалъ мнѣ донъ Франческо: это мое маленькое королевство.

— А вотъ, безъ сомнѣнія, дворецъ, сказалъ я улыбаясь и показывая на низкую хижину, выстроенную на противоположномъ берегу рѣки.

— Вы не ошиблись, но не торопитесь смѣяться надо мной или вы будете принуждены признаться, что вашъ маркизъ Карабасъ не богаче меня.

Тысяча-двѣсти или тысячу пять-сотъ футовъ земли насажены были виноградникомъ, который покрывалъ косогоръ; нѣсколько тощихъ фиговыхъ и сильныхъ гранатныхъ деревьевъ возвышались за заборомъ, который служитъ рамою винограднику Марини. Онъ уже засталъ этотъ виноградникъ, насаженный также Испанцемъ изъ Малаги, который недавно воротился въ свое отечество, спасенный донъ-Франческомъ отъ ярости дикихъ, которые были вооружены противъ него. Я сорвалъ кисть винограда; онъ былъ чрезвычайно-вкусенъ; съ чувствомъ религіозной благодарности поднесъ я первую ягоду къ губамъ моимъ; я вообразилъ себя въ моемъ отечествѣ. Подлѣ меня былъ Испанецъ; онъ говорилъ со мною родимымъ языкомъ; онъ былъ одѣтъ также, какъ я; кругомъ меня виноградъ и растенія, которыя я видѣлъ въ Руссильйонѣ, вдали хижина, которая напомнила мнѣ дѣтство, и я вскрикнулъ отъ радости; колѣна мои подогнулись, сердце сильно забилось; я обратился, чтобъ подышать морскимъ воздухомъ. Все исчезло; видъ Ануруру привелъ меня въ себя, заставилъ вспомнить, что я далеко отъ отчизны. Пробужденіе было грустно, тягостно!

— Со мною это часто случается, сказалъ съ чувствомъ Марини, сжавъ мнѣ руку: эта картина трогаетъ мою душу; но она и убиваетъ меня: вотъ отъ-чего мнѣ не долго остается жить.

— О! простите меня! Я васъ огорчилъ! Будемъ продолжать прогулку по вашимъ владѣніямъ.

— Ваша правда лучше идти; мы слишкомъ много думаемъ при бездѣйствіи и тишинѣ. Ни что такъ не убиваетъ, какъ глубокомысліе. Ни одинъ мыслитель не былъ долговѣченъ.

Донъ Франческо показалъ мнѣ на лугу, покрытомъ яркой зеленью, стадо крупныхъ быковъ въ двадцать-три головы, и это еще было не главное его богатство. Онъ зналъ, что Американцы, поселившіеся въ Вагоо, смотрятъ съ дурной стороны на его промышлевость и уроки сельскаго хозяйства; онъ зналъ также, что по одному подозрѣнію Ріуріу, который столько же былъ глупъ, какъ великъ и благороденъ былъ Тамагама, его могутъ лишить имѣнія и свободы; но, не-смотря на это, онъ продолжалъ свой полезный трудъ.

— Можетъ-быть, будущее поколѣніе меня оцѣнитъ, говорилъ онъ: — и обо мнѣ вспомнятъ съ любовью и благодарностью.

Спустя нѣсколько дней, гуляя по берегу моря, я увидѣлъ Дона Франческо, который быстро подошелъ ко мнѣ, судорожно схватилъ мою руку и сказалъ съ сильнымъ волненіемъ:

— Я не могу больше скрываться, и пользоваться незаслуженнымъ уваженіемъ. Вы все узнаете…

— Боже мой! Что-же вы сдѣлали? Чего вамъ бояться?

— Что я сдѣлалъ? — То знаетъ только небо и я. — Чего я боюсь? — Вашего презрѣнія.

— Ваше несчастіе заставитъ меня простить и забыть ваши преступленія.

— Ваши слова не могутъ меня утѣшить. Они еще болѣе растравляютъ мою рану. Всѣ усилія мои забыть прошедшее напрасны; оно еще яснѣе возобновляется въ моей памяти. Здѣсь, вдали отъ отчизны и отъ образованныхъ людей, окруженный дикими, я въ добрыхъ дѣлахъ хотѣлъ найти лекарство отъ моихъ страданій, но и это не удалось. Только что корабль показывается на горизонтѣ и приближается къ острову, я, вмѣсто того, чтобъ бѣжать на встрѣчу соотечественниковъ, (потому-что здѣсь, въ восьми-тысячахъ льё, всѣ Европейцы считаются соотечественниками), прячусь отъ нихъ, не смѣю пожать имъ руки и показываюсь имъ только тогда, когда они сами меня отыщутъ. Встрѣтясь съ вами, сеноръ, я отгадалъ по вашей отрывистой и вольной рѣчи, что вы родились въ южной Франціи; это заставило меня съ вами сблизиться; я узналъ, что вы изъ Русильйона, почти изъ сосѣдства моей родины, и осмѣлился протянуть вамъ руку. Теперь я васъ прошу, войдите въ мой домъ, и раздѣлите со мной скромный завтракъ. Если вамъ случится разсказывать о вашихъ путешествіяхъ, вы, можетъ-бы, вспомните объ Испанцѣ живущемъ въ Вагоо, и объ его грустномъ разсказѣ. Вамъ я позволяю передать кому хотите мою исторію; но я не хочу, чтобъ вы отъ другаго узнали то, что я обязанъ вамъ разсказать.

— Вы меня напрасно пугаете. Бьюсь объ закладъ, что вы судите себя слишкомъ строго.

— Можетъ-быть. Но слушайте. — Я родился въ Матаро; мой отецъ былъ исполнитель смертныхъ приговоровъ.

Донъ Франческо съ смущеніемъ опустилъ глаза и остановился на минуту.

— Французская армія вступила въ Жирону, Фигуэросъ и Барцелону. Вы знаете, какими средствами она овладѣла крѣпостью Монъ-Жуи. Вы знаете, что такое человѣческія страсти, когда онѣ въ разгарѣ стыда, пораженія, унизя національную гордость, превратился въ ярость. А вы знаете, какова кастильская гордость! Мой отецъ продолжалъ свою ужасную обязанность, которую я долженъ была, послѣ него наслѣдовать. Хотя на этотъ счетъ законы наши и не такъ строги, какъ во Франціи, но я рѣшился; во что-бы то не стало, избавиться отъ этой отвратительной должности, и ночью убѣжалъ изъ Матаро. Долго скитался я изъ деревни въ деревню, изъ венды въ венду, со скалы на скалу, и наконецъ перешелъ за-границу въ Баньюль-дель-Маръ.

— Близь моей провинціи, въ нѣсколькихъ льё отъ моего селенія?

— Да, сеноръ. Тамъ я узналъ, что отца моего разстрѣляли, что убійства не прекращались въ городахъ и по больши дорогамъ, что смѣлые гверильясы возстали, чтобъ бороться съ насильственною властію Французовъ, которую вездѣ проклинали. Въ Баньюлѣ я питался милостынею, спалъ подъ-навѣсомъ сарая добраго г. Дузанъ.

— Я зналъ его очень-хорошо.

— Нищенская жизнь мнѣ наскучила, и я покинулъ Баньюль съ двумя ліардами въ карманѣ, съ кускомъ хлѣба и горстью редисъ въ сумкѣ. Въ Руссильйонѣ гостепріимны не такъ-какъ въ другихъ деревняхъ тамъ не даютъ, а бросаютъ хлѣбъ. Грубость и человѣколюбіе тамъ соединены. Такъ я путался и жилъ, Богъ вѣсть какъ….

Наконецъ открылась передо мной Испанія, и я рѣшился пристать къ первой толпѣ гверильясовъ, которыхъ я встрѣчу. Я шелъ по лѣсамъ и горамъ, рѣдко пилъ чистую воду, еще рѣже ѣлъ яблоки, фиги или луковицы, и то долженъ былъ ихъ красть по ночамъ. Однажды, утомленный дорогою, я уснулъ подъ деревомъ. Не знаю, долго-ли я спалъ, но проснувшись, увидѣлъ вокругъ себя человѣкъ двѣнадцать вооруженныхъ гверильясовъ, съ звѣрскою наружностію, съ карабинами и обутыхъ въ еспардильи. Они весело завтракали, и я, истомленный голодомъ, просилъ ихъ удѣлить и мнѣ кусокъ хлѣба.

Никто не удостоилъ меня отвѣтомъ и завтракъ продолжался. Наконецъ начальникъ обернулся ко мнѣ и сказалъ насмѣшливо:

— Я не хотѣлъ будить тебя, чтобы ты въ послѣдній разъ хорошенько выспался и порадовался подарку, который я тебѣ назначаю.

Я вздрогнулъ при этомъ голосѣ, г. Араго. Онъ былъ звученъ и зловѣщъ, какъ звонъ погребальнаго колокола.

— Чего вы отъ меня хотите? спросилъ я, дрожа всѣмъ тѣломъ.

— Чтобъ ты снялъ твой кожаный галстукъ, который ужъ поистерся и примѣрилъ вотъ этотъ пеньковый, который повѣшенъ для тебя на самой высокой вѣткѣ дерева. Ты можешь прочесть Отче нашъ, и проститься съ жизнью.

— Но что я вамъ сдѣлалъ сеноры?

— Мы это знаемъ.

— Могу-ли я вамъ вредить? я нищій.

— Ты шпіонъ.

— Не правда. Клянусь вамъ.

— Чтожъ ты дѣлаешь въ этихъ горахъ?

— Я шелъ изъ Баньюль-дель-Маръ; я Испанецъ изъ Матаро и хотѣлъ сдѣлаться гверильясомъ.

— Стало-быть, ты довольно смѣлъ и храбръ.

— Мнѣ еще не случалось испытывать своей храбрости, но я увѣренъ, что никогда не побѣгу отъ непріятелей.

— Такъ, мы испытаемъ теперь твое мужество; накинь самъ на себя эту петлю, а я тебя мигомъ вздерну.

He-смотря на мои слезы и просьбы, меня притащили къ импровизированной висѣлицѣ, какъ вдругъ послышались шаги, и къ начальнику протѣснился человѣкъ, по-крайней-мѣрѣ, пяти футовъ съ половиной вышиною, и скоро сказалъ:

— Къ дѣлу, товарищи! славная пожива! Въ восемь часовъ утра отправится конвой изъ трехъ-сотъ человѣкъ, двѣнадцать повозокъ, тридцать-шесть мулловъ, лвѣсти-тысячь франковъ!

— Выгодное дѣло! отвѣчалъ весело начальникъ: кончимте нашу работу и на, дорогу.

Я стоялъ на колѣняхъ, меня опять схватили, какъ вдругъ новоприбывшій оборотился ко мнѣ, нагнулся, и взявъ мою руку, сказалъ:

— Здравствуй, Франческо? я не ожидалъ видѣть тебя съ моими товарищами. Все равно, я радъ! Обними меня!

— Ты знаешь этого бродягу, Массоль? спросилъ начальникъ?

— И очень хорошо. Вообразите, compagneros (товарищи), что меня присудили въ Матаро къ висѣлицѣ. Вы знаете за что, а еще лучше знаютъ нѣкоторые монахи. Меня засадили въ тюрьму; она была темна, сыра. Не оставалось никакой надежды къ спасенію. На канунѣ казни этотъ добрый Франческо пришелъ вымести мою квартиру и уронилъ къ моимъ ногамъ крошечную пилу; я ее схватилъ и употребилъ въ дѣло, и въ туже ночь былъ свободенъ.

— За здоровье новаго товарища! закричали гверильясы.

— Это еще не все! Знаете-ли вы изъ чьихъ рукъ спасъ меня Франческо? Изъ рукъ роднаго своего отца!

— Браво! Еще вина за здоровье добраго сына!

— Вы чувствуете, г. Араго, что приготовленная мнѣ висѣлица осталась безъ употребленія. Вмѣсто этого я сдѣлался товарищемъ разбойниковъ и долженъ-былъ участвовать въ кровавыхъ ихъ набѣгахъ.

~ Чтожъ тутъ дурнаго? Вы защищали независимость вашей націи?

— Да! но какими средствами, съ какими людьми, какимъ оружіемъ? Кинжалъ вмѣсто сабли, разбойники вмѣсто солдатъ!

— И подъ начальствомъ?

— Пюіоля. Одно это имя обременено тысячью проклятій.

— Слѣдовали-ли вы за нимъ когда онъ перешелъ на сторону Французовъ?

— Вездѣ.

— Вы были солдатомъ въ его маленькой арміи?

— Нѣтъ, — разбойникомъ въ его шайкѣ. И однакожъ я клянусь вамъ, сеноръ, что никогда не убивалъ безоружнаго непріятеля, и часто щадилъ тѣхъ, которые могли защищаться.

— Я вамъ вѣрю, Марини.

— Благодарю. Но позвольте мнѣ окончить. Пюіоль былъ схваченъ и преданъ въ руки правосудія; его товарищи послѣдовали за нимъ и были казнены; я успѣлъ убѣжать… Я видѣлъ, какъ храбраго атамана влачили по улицамъ, окровавленнаго, обезображеннаго, растерзаннаго; онъ узналъ меня въ толпѣ и улыбнулся посреди мученій. Я скрывался въ горахъ, прошелъ Пиринеи и черезъ Байону притащился въ Бордо. Тамъ снимался съ якоря голландскій корабль, который отправлялся на ловлю китовъ, и я просилъ, чтобъ меня взяли съ собой. Капитанъ согласился, и послѣ долгаго плаванія мы пристали къ Овайги. Мнѣ понравилась здѣшняя жизнь, и я поселился на этомъ островѣ. Тамагама полюбилъ меня за то, что я помогъ ему прекратить здѣсь возмущенія; подарилъ мнѣ это мѣсто; позволилъ строить и заводить плантаціи, и я думалъ успокоить здѣсь совѣсть и забыть прошедшее. Я вамъ открылъ все; теперь скажите, достоинъли я вашего уваженія. Воротитесь-ли вы опять въ мою хижину!

— Всякой день.

— Такъ вы не презираете разбойника, злодѣя?

— Въ шайкѣ Пюіоля былъ одинъ только честный человѣкъ: это — вы.

Наше пребываніе въ Вагоо продолжалось еще нѣсколько дней, потому-что, по предсказанію Пёти, припасы не являлись. Ривъ не могъ достать ни одного поросенка, ни одного цыпленка.

Правитель Краимуку, котораго мы просили помочь намъ, проводилъ дни въ пьянствѣ, и добрый Марини напрасно старался объ нашихъ припасахъ. Мы прождали ихъ нѣсколько дней.

— Знаете-ли вы, сеноръ Араго, сказалъ мнѣ однажды Фраческо, что ваше присутствіе для меня тягостно? Когда вы на меня смотрите, мнѣ все кажется, что вашъ взоръ ищетъ на мнѣ кинжала, или пистолета, спрятанаго въ моей одеждѣ.

— Увѣряю васъ, Марини, что если вы все будете говорить про ваше прошедшее, заглаженное чистосердечнымъ раскаяніемъ и страданіями, то я перестану навѣщать васъ.

— Не сердитесь; — ваши слова возвышаютъ меня въ собственныхъ моихъ глазахъ; вы меня любите — и этого довольно, чтобъ считать себя опять честнымъ человѣкомъ. Поговоримте о вашихъ дѣлахъ. Не могу-ли я быть вамъ въ чемъ-нибудь полезенъ?

— Пойдемте со мною къ Краимуку.

— Къ этому пьяницѣ?

— Не забудьте, что онъ правитель, и ваше слово можетъ-быть пагубно для васъ.

— Я не боюсь ничего и никого. Краимуку бездѣльникъ, котораго Тамагама давно-бы велѣлъ бросить въ море, и которому Ріуріу только отъ-того прощаетъ его пороки, что самъ, можетъ-быть, хуже его. Я знаю, что король предается тайно всѣмъ слабостямъ и не стыдится подавать отвратительный примѣръ своимъ малодушнымъ подданнымъ.

— Неуже-ли покойный король Тамагама удерживался отъ употребленія авы, которая такъ заманчива.

— О! это былъ человѣкъ самый воздержный на всемъ архипелагѣ, и еслибы жители не знали прежде этого опаснаго напитка, который жжетъ и превращаетъ въ скотовъ, то я увѣренъ, что дорого-бы поплатился тотъ, кто первый вздумалъ-бы ввести его здѣсь въ употребленіе. Вотъ вамъ одинъ примѣръ изъ тысячи.

Однажды Ріуріу пришелъ во дворецъ отца пьяный; тотъ не велѣлъ его впускать, и когда сынъ, не въ состояніи будучи дольше стоять, упалъ на порогѣ, строгій Тамагама вышелъ, оттолкнулъ его ногою на берегъ и оставилъ на нѣсколько часовъ на жгучемъ нестерпимомъ солнцѣ, сказавъ грознымъ голосомъ табу, чтобъ никто не смѣлъ прикрыть тѣло его сына.

— Эта черта прекрасна; но послушайте, сеноръ Марини, не ослѣплены-ли вы на счетъ Тамагамы? Дружба ваша не придаетъ-ли ему слишкомъ много добродѣтелей? Или въ-самомъ-дѣли онъ заслуживаетъ все то, что мнѣ объ немъ говорили на Овайги?

— Я не знаю, что вамъ про него говорили, по клянусь, что покойный король былъ истинно-великій человѣкъ.

Я показалъ Марини мои записки, составленныя по разсказамъ г. Рива и Юнга, и Испанецъ увѣрилъ меня, что Тамагама выше всѣхъ разказовъ.

— Что его еще больше отличаетъ отъ другихъ правителей, такъ это не храбрость, которую онъ показывалъ въ сраженіяхъ (въ Каталоніи я зналъ человѣка еще отважнѣе), но благородное и нѣжное обращеніе съ женами, особенно его пламенная любовь къ любимицѣ, которую вы видѣли въ Коіаи. Это любовь походила на обожаніе, и если-бы кто смѣлъ оскорбить прекрасную королеву, то самыя тяжкія муки и ужасныя страданія кончали жизнь несчастнаго.

Разъ одинъ островитянинъ осмѣлился плюнуть въ тыкву королевы, за что былъ присужденъ къ удушенію. Только тайная просьба самой королевы спасла его отъ смерти.

— Скажите мнѣ, какъ производятъ эти казни?

— Ставятъ два столба, въ небольшомъ разстояніи одинъ отъ другаго; преступника привязываютъ за шею къ одному, а конецъ веревки беретъ дюжій исполнитель наказаній, обвязываетъ ее кругомъ своего тѣла, и упираясь въ противоположный столбъ, нѣсколько разъ медленно притягиваетъ къ себѣ веревку, которая окружаетъ горло несчастнаго. Послѣ трехъ разъ, ни одинъ не остается въ живыхъ.

— Это выдумано довольно-дурно. Рубятъ-ли здѣсь головы осужденнымъ къ смерти?

— Нѣтъ, не рубятъ, а разбиваютъ ихъ. Вотъ какъ это дѣлается. Осужденнаго хватаютъ, привязываютъ спиною къ доскѣ которая доходитъ до затылка и кладутъ доску на землю, а голову осужденнаго на камень табу. Одинъ изъ воиновъ держитъ его за ноги, а другой огромною дубиной раздробляетъ голову преступника.

— Эта казнь ужасна и показывать варварство дикихъ. Часто-ли ее употребляютъ?

— Два или три раза въ годъ во всемъ архипелагѣ.

— Слава Богу, что не больше.

— И то эти наказанія, эти ужасныя пытки всегда назначаются верховнымъ жрецомъ, который никогда не прощаетъ. Хотя у здѣшнихъ жителей нѣтъ почти никакой религіи и всенароднаго богослуженія, но они почитаютъ и боятся жрецовъ. Всякое оскорбленіе королю, королевѣ и начальнику мораевъ наказывается смертію, для прочихъ проступковъ употребляютъ изувѣченье, отрѣзываютъ пальцы, выкалываютъ глаза.

— Да! я видѣлъ Коэрани, и не могу удивляться вашему Тамагамѣ.

— Чтожъ дѣлать, сеноръ Араго. Вспомните, что Тамагама начиналъ только мирно царствовать. Если-бъ онъ уничтожилъ одно кровавое приношеніе людей на жертву, то и тогда-бы человѣчество должно-было вѣчно благодарить его. Часто добрый монархъ совѣтовался со мною, особливо на счетъ уголовныхъ законовъ, которые онъ хотѣлъ ввести въ своихъ владѣніяхъ, руководствуясь моею европейскою опытностію. Если-бы Тамагама жилъ еще два года, то образованность Сандвичанъ была-бы первая на всѣхъ океанахъ, и народъ его узналъ-бы, что такое торговля, промышленость и даже искусства.

— Я видѣлъ, какъ здѣсь хоронятъ мертвыхъ; скажите мнѣ теперь, какъ дѣлаются свадьбы?

— Я начну съ самаго рожденія. Дитя выходитъ на свѣтъ безъ повивальной бабки, или, если хотите, то ихъ больше дюжины вокругъ родильницы. Тотчасъ послѣ рожденія его купаютъ въ морской водь. Это не предписано законами, но вошло въ обычай. Въ двѣнадцать лѣтъ дѣвушки могутъ сдѣлаться матерями. Мужчины могутъ брать столько женъ, сколько въ состояніи прокормить. Кто хочетъ взять жену, тотъ идетъ въ хижину ея отца или матери, даритъ имъ нѣсколько брассъ матеріи и уводитъ съ собою дѣвушку. Вотъ и вся свадьба.

— Судя по примѣру Ріуріу, здѣсь, кажется, братъ можетъ жениться на сестрѣ? Или это позволяется только правителямъ и королямъ?

— Совсѣмъ нѣтъ! На Сандвичевыхъ островахъ нѣтъ братьевъ и сестеръ, — только мужчины и женщины.

— Боже мой! сколько исправленій предстояло еще для Тамагамы.

XIV.
САНДВИЧЕВЫ ОСТРОВА.

Вагоо. — Визитъ Губернатору. — Путешествіе на волканъ Ануруру. — Игры. — Увеселенія.

Я, кажется, сказалъ, что дворецъ въ Ануруру построенъ противъ рейда и входа въ гавань. Онъ выше прочихъ хижинъ и лучше выстроенъ; крыша остроконечная, изъ маленькихъ брусковъ, связанныхъ банановыми веревками и покрытая въ нѣсколько рядовъ пальмовыми листьями, которыя издали составляютъ довольно-пріятные и оригинальные рисунки. Углы дворца округлены, какъ въ храмѣ Канакоа или въ гробницѣ великаго монарха. Дверь такъ низка, что въ нее нельзя иначе взойти, какъ на колѣняхъ. Не хотятъ-ли этимъ сказать, что каждый долженъ согнуться до земли, чтобъ войти въ королевскій домъ? У этихъ великихъ людей бываютъ иногда не высокія мысли.

Марини вошелъ со мною безъ церемоній. Чудовищныя принцессы привстали при нашемъ приходѣ, а молоденькія и хорошенькія невольницы, которыя махали вѣерами изъ перьевъ, подбѣжали къ намъ съ криками Макана, макана! то есть: подарите намъ что-нибудь. Эти миленькія, живыя дѣвушки были совершенно голы.

Правитель, Краимуку младшій, глупо посмотрѣлъ насъ съ головы до ногъ, проговорилъ нѣсколько словъ и знакомъ пригласилъ насъ лечь возлѣ него.

— Берегитесь, сказалъ мнѣ Марини; отъ него ужасный духъ. Вы не вынесете.

— Не бойтесь, я крѣпокъ и не хочу огорчать этого отвратительнаго созданія. При томъ-же мнѣ любопытно разсмотрѣть его вблизи.

— Пожалуйста не такъ близко.

— Будьте покойны.

Я сѣлъ на огромную кучу эластическихъ цыновокъ и положилъ между головой правителя и моей огромную тыкву, въ которую короли и королевы, правители и принцессы плюютъ на цвѣты. Краимуку только что выходилъ изъ опьянѣнія и чувствовалъ снова жажду. Я между-тѣмъ успѣлъ осмотрѣться. Стѣны дворца были настоящій арсеналъ; ружья, пистолеты, сабли, сагаи, луки, стрѣлы, топоры, кинжалы, дубины, висѣли и лежали на полу. Нигдѣ не видалъ я такого множества цыновокъ; больше пятнадцати покрывали полъ и лежали огромными свертками, выкрашенныя яркими красками. Четыре жены Краимуку, завернутыя, по-крайней-мѣрѣ въ пятьсотъ бассъ тонкой матеріи, тихо разговаривали между собою, чтобъ Марини, который зналъ ихъ языкъ, не подслушалъ ихъ. Два офицера, въ шесть футовъ вышиною, въ странныхъ шлемахъ, рисовались предо-мною перпендикулярнымъ образомъ, а толпа прекрасныхъ невольницъ, на которыхъ никто не обращалъ вниманія, отталкивая ихъ иногда ногами, лукаво улыбались мнѣ изъ угла, замѣтя, что я разсматриваю узоры татуировки на ихъ тѣлѣ.

— Знаете-ли вы, что мы имѣли несчастіе не понравится этимъ принцессамъ? сказалъ Марини, который подслушалъ разговоръ женщинъ.

— А я могу сказать, что и онѣ отвратительны.

— Онѣ говорятъ, что лицо ваше очень-некрасиво.

— Не мудрено; если ихъ считаютъ красавицами, то я долженъ имъ казаться уродомъ. Однакоже, не-смотря на то, что я имъ не нравлюсь, онѣ будутъ отъ меня безъ ума черезъ полчаса.

— Какъ-же вы это сдѣлаете?

— Я покажу имъ нѣсколько фокусовъ.

— О! если вы искусны въ этой наукѣ, то сдѣлаетесь красавцемъ въ ихъ глазахъ.

— Скажите-же имъ, чтобъ они смотрѣли со вниманіемъ и бросьте мнѣ это маленькое яблоко ямъ-розы: оно у меня исчезнетъ, и вы даже не увидите сами, не-смотря на то, что вы Европеецъ.

Марини попросилъ благородныхъ дамъ, чтобъ онѣ обратили на меня вниманіе, бросилъ мнѣ маленькое яблоко, которое въ минуту исчезло въ моихъ рукахъ. Все общество смотрѣло на меня съ любопытствомъ.

— Еще нѣсколько яблоковъ, закричалъ я Испанцу, и всѣ исчезли въ моихъ рукахъ.

Послѣ этого началъ я ихъ бросать, то въ видъ эллипса, то въ видѣ круга, снопомъ, на-право, на-лѣво, надъ головою, спереди, сзади, тихо, быстро, такъ, что когда я остановился, то всѣ вытянули шеи, разинули рты и съ удовольствіемъ смотрѣли на мой пріятный и полезный талантъ.

Послѣ перваго фокуса, мнѣ позволили плюнуть въ королевскую тыкву, и масляная фаворитка правителя потерла свой носъ объ мой. Неслыханная честь!

Потомъ я вынулъ изъ кармана коробочку съ двойнымъ дномъ, разрѣзалъ ленту, и черезъ минуту вынулъ ее цѣльною; я прокалывалъ безъ боли мои руки и щеки проволокой, словомъ, показалъ все искусство, и правитель былъ такъ доволенъ, что подарилъ мнѣ прекрасную булавку, двѣ циновки и пятьдесятъ брассъ тонкой пальмовой матеріи. Онъ приказалъ молоденькимъ невольницамъ отнести подарки, куда я прикажу. Пріятная учтивость дикаря! Впрочемъ онъ, можетъ-быть, и не думалъ объ учтивости.

— Вы правы, сказалъ мнѣ Марини, удивленный почти сколько-же, какъ и островитяне. Они въ восторгѣ отъ вашего таланта.

— А особенно дальновидный правите ль.

— Безъ шутокъ, они принимаютъ васъ за бога.

— Которому они покланяются внутри своихъ мораевъ?

— Теперь вы можете просить у нихъ чего хотите: они вамъ ни въ чемъ не откажутъ.

— Такъ я попрошу позволенія удалиться; запахъ дѣлается нестерпимъ, и пьяный правитель мнѣ отвратителенъ.

— Мы должны благодарить Бога, что онъ пьянъ почти цѣлый день, потому-что онъ очень-золъ, когда трезвъ.

Мы вышли изъ дворца, обѣщая грязнымъ принцессамъ скоро воротиться, и пошли къ дому Марини, сопровождаемые молодыми невольницами, которыя несли подарки и безъ умолку разговаривали между собою о чудесахъ, которыя я показывалъ. Пришедши въ гостепріимный домъ Испанца, я поблагодарилъ ихъ за трудъ, и въ благодарность научилъ ихъ дѣлать фокусъ съ лентами. Онѣ закричали, запрыгали отъ радости, жарко благодарили меня и побѣжали во дворецъ! Бѣдныя дѣти! Какъ мало нужно для ихъ счастія.

День былъ прекрасный, не слишкомъ жаркій, потому-что вѣтеръ сильно дулъ съ моря, и я, чтобъ не терять времени, хотѣлъ взобраться на потухшій волканъ, въ-право отъ Ануруру, который рисуется огромною, правильною сахарною головою. На дорогѣ я встрѣтилъ друга моего Годишо, у котораго было тоже желаніе; мы взялись за руки, и успокоивая друга, друга на-счетъ опасностей, рѣшились лѣзть по крутой сторонѣ, чтобы не огибать гору.

Правду говорятъ, что вѣсти скоро расходятся. О моихъ чудесахъ узналъ весь городъ, и толпа мужчинъ и женщинъ окружила меня, и хотѣла сопровождать на гору, до самаго кратера.

Подошва горы окружена огромными массами лавы, непокрытой пепломъ; далѣе всходъ труднѣе, пепелъ покрываетъ гору, ноги скользятъ и нѣтъ ни одного кустарника, чтобъ удержаться. Кое-гдѣ выглядываютъ почти голыя вѣтки, но за нихъ страшно держаться: онѣ не могутъ выдержать тяжести человѣческаго тѣла, которое, оборвавшись, не прежде остановится, какъ у подошвы, образующей родъ цирка волканическихъ скалъ. Мы съ Годишо полезли въ одно время съ разныхъ сторонъ и часто перекликались, чтобъ ободрять другъ друга; мы измучились отъ усталости, тихо поднимались, ползли на четверенькахъ, на брюхѣ и не разъ раскаивались, что предприняли такое утомительное путешествіе. Я, съ своей стороны, проклиналъ мою храбрость и былъ увѣренъ, что товарища. мой, по блѣдному лицу котораго катился нотъ ручьями, думаетъ тоже самое. Мы остановились въ одно время, и дыханіе наше походило на тяжолые вздохи.

Наконецъ онъ сказалъ мнѣ слабымъ, жалкимъ голосомъ:

— Нечего сказать! Трудно подниматься!

— Я никакъ не воображалъ, чтобъ было такъ круто, отвѣчалъ я, тимъ-же плачевнымъ тономъ.

— Мнѣ страшно оглянуться.

— И мнѣ тоже.

— О! если-бы я могъ воротиться.

— Но посмотрите, какъ островитяне скоро поднимаются.

— Точно вѣкши.

— Нѣтъ, точно ящерицы. Да они, кажется, смѣются надъ нами.

— Лучше-бы намъ помогли.

— Я постараюсь разсказать имъ, чего мы отъ нихъ требуемъ.

Я объяснилъ островитянамъ наше желаніе и они, какъ будто удивленные, что мы просимъ помощи, проворно подползли къ намъ, начали толкать насъ руками, плечами, головой и дотащили до вершины. Годишо прибылъ прежде меня, и измученный сѣлъ отдохнуть; силы его ослабѣли, и въ то время, когда я всходилъ на вершину, онъ совершенно потерялъ чувства. Я забылъ свою усталость и старался помочь ему; почти полчаса былъ онъ безъ чувствъ, и когда пришелъ въ себя, то мы рѣшились воротиться по другой дорогѣ назадъ. Туземцы окружили насъ; насмѣшливые ихъ взгляды и ироническія улыбки показывали, что мы своею слабостью много потеряли въ ихъ мнѣніи; однако я показалъ имъ нѣсколько волшебныхъ штукъ, и они возвратили мнѣ свое уваженіе.

Никогда я думаю Контъ, Боско и Коню не возбуждали подобнаго любопытства и вниманія зрителей, никогда не давали они представленій на такомъ высокомъ, прочномъ и величественномъ театрѣ!

Видъ, который разстилался подъ нашими ногами, былъ дикъ и скученъ. Внизу, у подошвы горы, рѣка голубою лентою извивалась по зеленымъ берегамъ; дальше хижины Ануруру и бѣлый домикъ Марини, выстроенный на пригоркѣ; въ-право и въ-лѣво пустыя поля, равнины, и на горизонтѣ снѣжная вершина горы^[7], все это соединено вмѣстѣ группами пальмъ, кокосовыхъ деревьевъ и печальныхъ пальма кристи. По беззаботности жителей, даже не воздѣланы поля; вездѣ пустота и безплодіе.

Что-же касается до волкана, стоящаго у столицы, казалось, что онъ родился въ полу-мили отсюда, что подземные огни, не въ силахъ будучи прорвать твердую оболочку, ихъ удерживавшую, продолжали дѣйствовать горизонтально; найдя-же наконецъ выходъ въ этомъ крутомъ конусѣ, онѣ взвились къ верху, прекрати свои таинственныя опустошенія.

На возвратномъ пути, островитяне не отставали отъ насъ, и мы пришли вмѣстѣ на площадь, гдѣ производились игры. Необходимо дать объ нихъ понятіе читателямъ, потому-что они занимаютъ три четверти жизни дикаго.

Награды, состоящія изъ кокосовъ, банановъ, арбузовъ, матерій, раздаваемы были побѣдителямъ, — и надобно сознаться, что строгое безпристрастіе руководило этою раздачею, между-тѣмъ, какъ присутствующіе держали пари.

Въ одномъ концѣ мужчины собрались вокругъ большаго каменнаго шара, совершенно гладкаго и намазаннаго саломъ. На этотъ-то шаръ каждый изъ дикихъ вспрыгивалъ и старался удержаться на немъ двѣ или одну минуту сперва на двухъ ногахъ, между-тѣмъ какъ одинъ изъ присутствующихъ ударяетъ мѣрно палкой въ доску, чтобъ узнать, кто долѣе простоялъ. Онъ не имѣетъ права держать пари, потому-что отъ него зависитъ бить секунды скорѣе или тише. Почти всѣ падали съ шару при громкомъ смѣхѣ зрителей, однако двое удержались, а такъ какъ награда была одна, то ихъ заставили еще разъ держаться на одной ногѣ, и тотъ кто долѣе устоялъ, получилъ награду и, поспѣшивъ сдѣлать подарокъ тому, который выбивалъ секунды, сильно потеръ его носъ своимъ носомъ.

Женщины не принимали участія въ этой занимательной игрѣ, и такъ какъ послѣ побѣдителя не было желающихъ разбить себѣ носъ, то я попросилъ у нихъ позволенія испытать свою ловкость. Всѣ захохотали, обрадовались и столпились тѣснѣе, чтобы насладиться моимъ паденіемъ. И надо признаться, что изъ всей толпы, я смѣшнѣе всѣхъ повалился на траву. Эти добрые люди были такъ счастливы, что побѣдили меня; гордость ихъ была такъ весела, что было-бы слишкомъ жестоко побѣдить ихъ. Я испыталъ, что паденіе бываетъ иногда выгоднѣе побѣды. Побѣдителю всѣ завидуютъ, какъ-будто боятся его; побѣжденнаго жалѣютъ, ласкаютъ, утѣшаютъ въ несчастіи. Я подарилъ присутствующимъ нѣсколько удочекъ, ножиковъ и они были въ восторгѣ. Здѣсь подарки никогда не пропадаютъ даромъ; за ничтожный подарокъ вамъ окажутъ тысячу важныхъ услугъ. Въ Вагоо нѣтъ неблагодарныхъ.

Другая игра не менѣе занимательная и въ которой жители Ануруру оказываютъ удивительную ловкость, состоитъ въ томъ, чтобъ заставить катиться веретено, черезъ нѣсколько проволочныхъ круговъ поставленныхъ въ двухъ футахъ одинъ отъ другаго. Конецъ веретена, бросаемаго впередъ, обитъ желѣзомъ. Судьи окружаютъ мѣсто игры и считаютъ круги, у которыхъ упадаетъ веретено. Круги такъ малы и низки, что надо лечь на землю, чтобы бросить ловко и вѣрно; иныя веретена сдѣланы изъ сандальнаго дерева и имѣютъ выпуклости въ видѣ дугъ, отчего и линія описываемая или должна быть сферическія; но я видѣлъ побѣдителя тринадцати или четырнадцати лѣтъ, который бросалъ веретено такъ искусно, что оно описало четверть круга черезъ всѣ проволоки, не смотря на неровность земли. Побѣдителемъ въ этой игрѣ остался этотъ самый мальчикъ. Я и здѣсь хотѣлъ испытать вѣрность руки и глаза, но также неудачно. Эта вторая неудача, которую всѣ приписывали моей доброй волѣ, сдѣлала моихъ дикарей еще благосклоннѣе. Я далъ нѣсколько коробочекъ и хорошенькія ножницы; ихъ тоже разыграли въ эту трудную лотерею. Черезъ минуту они достались тому-же самому мальчику.

Третья игра, для которой нужно обладать большою силою и ловкостью эквилибриста, состоитъ въ слѣдующемъ: двѣ женщины или два мужчины, чащеже мужчина и женщина одинаковаго роста, становятся другъ передъ другомъ на шагъ разстоянія, покрываютъ лобъ обѣими руками ладонью вверхъ и говорятъ тихо нѣсколько словъ не трогаясь и обѣ ноги вмѣстѣ, потомъ громко вскрикнуть и въ одно время упадутъ вмѣстѣ лбами, которые закрыты ладонями, нѣсколько разъ стукнутся, и, не трогаясь ногами, сильнымъ движеніемъ поясныхъ мускуловъ становятся прямо, и отступаютъ на шагъ назадъ. Это повторяется раза три. Каждый разъ въ большемъ разстояніи и съ большимъ напряженіемъ силъ, такъ что въ послѣдній разъ фигура играющихъ составляетъ букву А, концы которой далеко разставлены, и удары въ лобъ очень сильны. Чтобъ при паденіи ноги не скользнули назадъ, у подошвъ кладутся большіе камни, служащіе имъ опорою.

Я видѣлъ двухъ мальчиковъ, которые, упавъ въ четвертый разъ, составили совершенно тупой уголъ, и почти сверхъ-естественнымъ движеніемъ мускуловъ опять поднялись на ноги. Словами нельзя описать усилій и ловкости играющихъ. Рисунокъ всего вѣрнѣе можетъ дать понятіе о этой забавѣ, которая мнѣ чрезвычайно нравилась.

Я-бы желалъ, чтобъ мои читателя могли видѣть, какъ я, высокаго островитянина съ атлетическими формами, который становится у огромнаго камня, не согнувшись ни колѣнками, ни головою, падаетъ впередъ и удерживается руками за веревку натянутую на два шеста. Послѣ этого не удивительно что дикіе смѣлы, храбры и ловки; что они борятся со стихіями, съ волканами, которые грозятся поглотить ихъ, и съ моремъ, которое готово потопить ихъ. Передъ этимъ народомъ мы настоящіе пигмеи.

Но кромѣ этихъ увеселеній есть другія, которыя гораздо любопытнѣе и удивительнѣе для наблюдателя. Это борьба океана съ этими твердыми чудными людьми, которыхъ трудно изучить совершенно въ нѣсколько лѣтъ. Только-что буря собирается на небѣ и волны, глухо разбиваясь о камни, замѣтно начинаютъ возвышаться, заливаютъ берега и грозно покрываютъ бока утесовъ, толпа женщинъ и дѣвушекъ, съ веселыми лицами, твердою граціозною походкою идетъ къ скаламъ, до которыхъ еще не достигли волны; однѣ несутъ на плечѣ маленькую доску паба, другія не взяли съ собой ничего, кромѣ смѣлости и хладнокровія. Онѣ стоять вмѣстѣ, на вершинѣ скалы; взоры ихъ блестятъ нетерпѣніемъ, что волны слишкомъ тихо разбиваются у ихъ ногъ; но вотъ грозный валъ идетъ прямо на нихъ, готовый поглатить ихъ, уничтожить. Храбрыя дикарки не трогаются съ мѣста, не пугаются, улыбка не сходитъ съ ихъ лица, и вдругъ одна изъ дѣвушекъ отдѣляется, съ размаха бросается противъ волны, борется съ нею, плыветъ, правитъ легко и вольно и выходитъ изъ воды побѣдительницею; другія, болѣе осторожныя, спускается въ океанъ на своихъ узенькихъ постеляхъ, лежа или сидя правятъ, и далеко отходятъ отъ берега, такъ что вдали едва виднѣется заостренная верхушка ихъ крошечнаго кораблика.

Эта картина прекрасна и величественна; я любилъ наслаждаться ею. Я съ восторгомъ и удивленіемъ смотрѣлъ на это бурное море, на сѣдыя волны, между которыми играли какъ въ цвѣтахъ, плескались и вертѣлись молоденькія женщины, полныя жизни, здоровья и силы, какъ-будто вызывая стихіи на бой, въ полной увѣренности, что небо не устанетъ имъ покровительствовать, и не допуститъ погибнуть посреди игръ.

Только что ночь начнетъ покрывать землю, рѣзвыя наяды въ одну линію и довольныя своею побѣдою, предаются волнамъ прилива, которыя выбрасываютъ ихъ на берегъ.

Но къ чему вамъ описывать всѣ мои впечатлѣнія и воспоминанія! Полюбите-ли вы путешествія? Покинете ли вы ваши скучные, однообразные, душные города, съ мелкими приличіями, съ жалкими удовольствіями? Читать путешествія не значитъ понимать ихъ. О! вѣрьте мнѣ, мои друзья что жизнь — значитъ движеніе; торопитесь наслаждаться, покуда небо не лишило васъ зрѣнія! Разсказы мои мертвы, холодны; поѣзжайте сами въ Лагену, въ Ануруру; провѣрьте мои записки, осмотрите все, и если вамъ возможно, придите къ бѣдному слѣпцу и скажите ему, что память его вѣрна; что образованность, проникнувъ въ эти страны, не лишила ихъ еще прекраснаго неба, ихъ свѣжихъ, зеленыхъ сводовъ, ихъ гостепріимныхъ жилищъ и первобытныхъ, неиспорченныхъ нравовъ.

Я и теперь люблю то, что полюбилъ тогда!

XV.
САНДВИЧЕВЫ ОСТРОВА.

Вагоо. — Пёти и я. — Жемчужная ловля въ Паг-агъ.

Какъ мнѣ объяснить двѣ противоположности, когда ихъ самъ едва понимаешь! Я васъ уже познакомилъ съ туземцами Овайги, которые похожи на волканъ, ревущій подъ ногами ихъ и надъ головою, и ежеминутно готовый на жесточайшее изверженіе, при малѣйшей угрозѣ, или потрясеніи.

Въ двухъ шагахъ оттуда Мовгэ, народъ тихій, полусонный, гдѣ мужчины, женщины и дѣти спокойно проводятъ жизнь, не думая о днѣ, который окончился, не заботясь о наступающемъ, безпечно протянувшись подъ природнымъ зеленымъ пологомъ и радостно вдыхая прохладный морской вѣтерокъ. Далѣе еще на два шага, другой островъ, Вагоо, населенный тоже Сандвичанами, но совсѣмъ другаго сложенія, характера и нрава, людьми, для которыхъ жизнь — движеніе вѣчное, непрерывное. Въ Мовгэ счастье состоитъ въ спокойствіи; въ Вагоо, оно заключается въ дѣятельности; тамъ все тихо, скучно и равнодушно, здѣсь все весело, скоро, оживлено. Пушечный выстрѣлъ испугалъ-бы жителей Лагены до обморока; въ Ануруру съ восторгомъ слушали-бы пальбу. Первые не знаютъ ни танцовъ, ни музыки; вторые говорятъ гармонически, поютъ каждую минуту, и походка ихъ похожа на танецъ. Кажется, что между этими двумя островами двѣ тысячи льё, а между Мовгэновайги еще больше; но кто-же объяснитъ мнѣ причину этого неравенства? И давно-ли существуютъ такіе противулогическіе контрасты, передъ которыми всѣ гипотезы — ложь и всѣ теоріи обманъ? Кажется, что будто нѣсколько веселыхъ и миролюбивыхъ островитянъ, нѣсколько женщинъ, склонныхъ къ удовольствіямъ шумнымъ, или къ вѣчному бѣздѣйствію души и тѣла, живя на главномъ островѣ Сандвичева архипелага, вдругъ сговорились и бросились въ волны; и одни поплыли въ Лагену, кроткую, уединенную, прелестную; другіе населили Ануруру, живую, дѣятельную, счастливую, какъ и сосѣдній островъ, но совершенно, съ другимъ оттѣнкомъ.

Впрочемъ, если видъ Овайги удивитъ васъ и оцѣпенитъ сначала, если взглядъ на Мовгэ опечалитъ васъ сперва и обрадуетъ потомъ въ Лагенѣ, — то мѣстоположеніе Ануруру, окаймленное невысокими холмами, оставляющими довольно просвѣта въ туманную даль, принудитъ васъ раздѣлить всѣ удовольствія этого счастливаго острова, гдѣ впрочемъ еще недавно было кровопролитное сраженіе, изъ котораго великій Тамагама также вышелъ побѣдителемъ.

Ануруру больше чѣмъ селеніе, даже больше чѣмъ городъ: это столица. Въ ней есть и хижины, и дома, и дворцы, и храмы, три или четыре европейскія зданія, двѣ американскія конторы, зеленыя равнины, двѣ широкія быстрыя рѣки, одна на сѣверѣ, другая на югѣ, потухшій волканъ, жолтый и крутой, какъ огромная скирда хлѣба, голубое небо, широкой, безопасный рейдъ, и молъ съ отверстіемъ, куда могутъ входить корабли, угрожаемые бурею. Пристань въ Вагоо называется Паг-агъ. Якорь бросаютъ въ четырехъ кабельтовыхъ отъ города и въ двухъ отъ цѣпи подводныхъ рифовъ, о которыхъ я вамъ говорилъ.

Мысы Ліаги и Лайлоа, выдавшіеся въ видѣ полумѣсяца, слабо защищаютъ гавань отъ здѣшнихъ тропическихъ вѣтровъ; но какъ входъ и выходъ въ нее равно удобенъ, то рейдъ Вагоо можетъ почитаться лучшимъ всѣхъ другихъ острововъ архипелага.

Главная черта характера Сандвичанъ — беззаботность, и потому не ищите въ Вагоо обработанныхъ полей. Тамъ плантаціи безъ присмотра, поля предоставлены попеченіямъ матери природы, собственность не ограждена никакими законами; если что и посѣютъ, такъ почти у дверей хижины, чтобъ далеко не ходить, чтобъ не терять времени на работу, потому-что у нихъ все время назначено для увеселеній. Въ Ануруру, на площади, всегда толпа народа, толкутся, ходятъ изъ угла въ уголъ, шумятъ, мужчины пробуютъ свою силу и ловкость, Дѣвушки бѣгаютъ за всѣми и приглашаютъ неизвѣстно къ какимъ туземнымъ увеселеніямъ, воины въ красивыхъ шлемахъ важно расхаживаютъ, и всѣ веселы, полны жизни, съ пламенными взорами, съ улыбающимися лицами, съ гибкостью въ членахъ. Можно придумать, что весь этотъ шумъ на-канунѣ важнаго происшествія, или послѣ какой-нибудь катастрофы, что всѣ они чего-то ожидаютъ, боятся. Но въ этомъ-то и заключается ихъ жизнь, ихъ наслажденіе.

Эта необыкновенная дѣятельность составляетъ ихъ характеръ; она сроднилась съ ихъ нравами, течетъ въ ихъ крови; они добры, великодушны, гостепріимны, между-тѣмъ любопытны, болтливы, нескромны. Войдите въ любую хижину, и васъ примутъ почти съ насильственнымъ радушіемъ; но за то осыплютъ такимъ множествомъ, вопросовъ, что у васъ затрещитъ, въ ушахъ, какъ послѣ долгаго барабаннаго боя. Туземецъ Вагоо хочетъ все знать, все разспросить; онъ даже знаетъ все, но хочетъ имѣть подтвержденіе обо всемъ. Ему необходимо говорить, онъ не можетъ помолчать минуту, одинъ-ли онъ или съ товарищами, и слушая его безконечную болтовню, можно подумать, что у него нѣсколько языковъ. Одинъ не въ состояніи, кажется, вымолвить столько словъ.

Онъ васъ спроситъ, какъ вы называете пуговицу, къ чему она служитъ, изъ чего сдѣлана; онъ увидитъ на вашей головѣ шляпу, и хотя хорошо понимаетъ, къ чему она служитъ, но все-таки спроситъ васъ, зачѣмъ вы ее носите, какъ ее называютъ? и если ему все разскажете, онъ попроситъ васъ повторить, потомъ самъ все проговоритъ нѣсколько разъ, какъ-будто для того, чтобъ не забыть, но собственно, чтобъ имѣть удовольствіе болтать безпрерывно. Жители Вагоо въ вѣчной лихорадкѣ.

Всего замѣчательнѣе въ ихъ нравахъ то, что правители и начальники, которые во всякихъ другихъ случаяхъ держатъ своихъ подчиненыхь въ почтительномъ разстояніи, здѣсь почти вѣчно въ народѣ, играютъ, прыгаютъ со всѣми, поютъ, держатъ пари, состоящія изъ удочекъ, гвоздей, кокосовъ и нѣсколькихъ брассъ матерій, и сами упражняются въ занимательныхъ играхъ, описанныхъ мною.

Правитель Ануруру, братъ Краимуку, который бываетъ пьянъ съ утра до вечера, иногда и съ вечера до утра, и который между прочимъ тоже хотѣлъ быть окрещеннымъ нашимъ аббатомъ, считается самымъ задорнымъ игрокомъ и держитъ пари почти за всякую бездѣлицу. Часто онъ показывается на площади, не твердо держась на ногахъ, шатаясь со стороны на сторону и иногда падая послѣ нѣсколькихъ шаговъ, такъ что пять и шесть невольниковъ принуждены бываютъ его поднимать и вести подъ руки, закрывая китайскими зонтиками туловище отвратительнаго колосса отъ насѣкомыхъ и жгучихъ лучей солнца.

Сколько разъ я почти насильно долженъ былъ принимать пари этого дикаго Силена, и всякій разъ старался проигрывать, потому-что это дѣлало его добрѣе и снисходительнѣе къ подвластнымъ. Если-же онъ проигрывалъ, то гнѣвъ его падалъ на беззащитныхъ жителей.

Правитель Ануруру — единственное зло на островѣ. Теперь онъ христіанинъ и, можетъ-быть, пойметъ, что воздержаніе есть полу-добродѣтель.

Я изъ тѣхъ людей, которые боятся однообразія, даже въ удовольствіяхъ; я люблю перемѣны въ природѣ, а еще болѣе въ чувствахъ и страстяхъ. Вѣчное веселье и праздники въ Ануруру мнѣ надоѣли; я рѣшился освободиться отъ нихъ хоть на нѣсколько часовъ.

Рано утромъ сошелъ я на берегъ; небо было покрыто облаками, солнце еще не всходило. Вѣрный Пёти слѣдовалъ за мною и несъ большое количество вещицъ для обмѣна; мы пошли на удачу въ середину острова, какъ древніе рыцари, искатели приключеній.

Нѣсколько жителей Ануруру, увидя насъ на дорогѣ отъ города, послѣдовали за нами, изъ привязаности, а можетъ-быть, и изъ любопытства, и были очень-полезны, потому что служили намъ проводниками и защитниками. Я зналъ, что въ трехъ или четырехъ льё отъ столицы, при устьѣ широкой рѣки, есть жемчужная ловля. Туда направилъ я путь свой. Дорогою я забавлялъ моихъ спутниковъ маленькими фокусами, на которые они смотрѣли съ удивленіемъ, что очень забавляло Пёти. Наконецъ онъ сказалъ имъ, не заботясь о томъ, поймутъ-ли его или нѣтъ:

— Это такой колдунъ, что онъ можетъ всѣхъ васъ проглотить безъ соли.

Дикіе смѣялись, не понимая словъ Пёти.

— Видите-ли, г. Араго, продолжалъ онъ, и я могу изъясняться съ этими звѣрьми. А славные-бы изъ нихъ вышли матросы!

Мы пошли далѣе; я сказалъ одному высокому островитянину слово Пач-агъ; онъ мнѣ кивнулъ головою, и сдѣлавъ знакъ, что будетъ показывать дорогу, важно сталъ впереди всѣхъ, окинулъ насъ взглядомъ и весело продолжалъ путь. Мои товарищи были такъ довольны, такъ внимательны ко мнѣ, что я изъ довѣренности поручилъ имъ весь мой багажъ, который уже очень утомлялъ бѣднаго Пёти. Я далъ имъ свое ружье, пистолеты и даже провизію, и они были въ восторгѣ отъ моего поступка. Помните, путешественники, что съ дикими какъ можно рѣже надобно употреблять угрозы и оружіе! Лучшею защитою — доброта и довѣренность: васъ обманутъ, можетъ-быть, обокрадутъ, но за то не сдѣлаютъ никакого вреда.

Пёти не ободрялъ моего поступка, и изъ подлобья посматривая на дикихъ, ворчалъ:

— Вы поминутно дѣлаете глупости, г. Араго!

— Что-же такое Пёти?

— Вы могли поручить имъ ружье и порохъ, да какъ-же можно отдавать припасы, вино и водку. Они такъ приманчивы, что и не дикій не выдержитъ испытанія.

— Не безпокойся Моя довѣренность принесетъ намъ пользу.

— Только не вина! Изъ одной бутылки никакъ не будетъ двухъ.

Между-тѣмъ, мы все подвигались впередъ. Дорога шла по полямъ, между сандальными деревьями, по необработаннымъ равнинамъ, которыя могли-бы быть самыми плодоносными, если-бы ими хоть немного занялись. Часто Сандвичане сворачивали съ дороги, и остановясь у небольшаго холмика, конечно могилы друга, нѣсколько разъ топали въ него ногой. Я дѣлалъ тоже самое, но съ трудомъ могъ принудить упрямаго матроса слѣдовать моему примѣру. Онъ никакъ не хотѣлъ оказывать ногами почитанія мертвымъ, и во-время обряда, нужно было только мое хладнокровіе, чтобъ не расхохотаться, глядя на глупыя гримасы и кривлянія Пёти.

Здѣсь мертвыхъ хоронятъ далеко отъ города, чтобъ видъ могилъ не нарушалъ веселой, беззаботной жизни островитянъ, которую такъ трудно понять.

Послѣ утомительной, двухъ-часовой ходьбы, мы пришли въ маленькую долину, окруженную волканическими ужасами, между которыми красиво растутъ купы кокосовыхъ деревьевъ, осѣняющихъ нѣсколько хижинъ. Мы остановились. Сандвичане легли подъ деревьями, и старались повторять мои фокусы, а я съ Пёти вошелъ въ пустую хижину, чтобъ отдохнуть немного. Скоро сонъ началъ склонять меня, но я преодолѣлъ его, чтобъ успѣть до заката солнца воротиться домой, и вышелъ изъ хижины. Пёти послѣдовалъ за мною, чтобъ позаботиться объ обѣдѣ, и тихо приблизившись къ дикому, который несъ припасы, осмотрѣлъ, все-ли цѣло, и вдругъ закричалъ съ гнѣвомъ:

— Бездѣльники, мошенники! воры!

— Что случилось?

— Насъ обокрали безсовѣстно!

— Неужели островитяне? Но что такое пропало?

— И вы не догадываетесь! Мошенники отпили половину бутылки, и чтобъ мы не замѣтили воровства, долили ее водой. Вѣдь я вамъ говорилъ: не отдавайте вина.

— Не ошибаешься-ли ты, Пёти?

— Мудрено ошибиться! Я не слѣпъ! Вино поблѣднѣло, какъ смерть. Вода всегда производитъ это дѣйствіе.

— Развѣ вино не можетъ быть этакого цвѣта?

— Можетъ, — да ужъ вкусъ никакъ меня не обманетъ. Попробуйте сами, г. Араго.

И Пёти, чтобъ показать мнѣ примѣръ, хлѣбнулъ разбавленнаго вина, и съ презрѣніемъ выплюнулъ. Я самъ совершенно убѣдился, что дикіе насъ обманули.

— Теперь вы вѣрите, что мы въ дуракахъ?

— Совершенно.

— О! если-бы я зналъ пьяницу? Досталось-бы ему порядкомъ.

— Я запрещаю тебѣ трогаться съ мѣста.

— Прекрасно! Такъ вы позволяете имъ обобрать себя, зарѣзать, выпить кровь вашу, и еще поблагодарите ихъ за одолженіе. Мерзавцы! не проглотили небось пороха, не откусили полъ-сабли, а выпили вино. О! я ихъ теперь презираю, лишаю моего уваженія. Кончено! отправляюсь на корветту и разсказываю все Маршэ. Завтра мы дѣлаемъ дессантъ на Ануруруруруру, и перебьемъ всѣхъ пьяницъ.

Между-тѣмъ начальникъ толпы, то-есть, самый высокій островитянинъ, замѣтилъ нашъ крупный разговоръ и подошелъ, чтобы узнать, въ чомъ дѣло. Напрасно я останавливалъ Пёти; онъ съ уморительными жестами разсказалъ свое несчастіе и отчаяніе.

Сандвичанинъ нахмурилъ брови, вскрикнулъ, и всѣ островитяне съ почтеніемъ его окружили. Мы остались зрителями смѣшной сцены, которая кончилась довольно-трагически.

Стоя по-серединѣ четырнадцати человѣкъ. начальникъ, который назывался Крукини, началъ говорить имъ длинную, одушевленную рѣчь, но временамъ ударяя себя въ грудь и голову. Всѣ слушали его со вниманіемъ.

Послѣ рѣчи, онъ подходилъ къ каждому товарищу, заставлялъ его дышать ему въ ротъ, и не слыша виннаго запаха, пожималъ ему руку и теръ свой носъ объ его носъ. Передъ девятымъ онъ вдругъ остановился, строго посмотрѣлъ на него, велѣлъ еще разъ дохнуть, и увѣрившись, что онъ виновенъ въ покражѣ вина, сказалъ нѣсколько словъ товарищамъ. Всѣ по очереди подходили къ виновному и убѣдились въ его преступленіи. Тогда велѣли ему стать отдѣльно, грозно окружили преступника, который опустилъ голову, сложилъ руки на груди и съ покорностью ожидалъ своей участи.

Виновный стоялъ посрединѣ круга, а товарищи его, напѣвая однообразную пѣсню, состоящую изъ трехъ нотъ, начали прыгать и кружиться вокругъ него, мѣрно ударяя ногами въ землю, сперва тихо, потомъ скорѣе и наконецъ съ удивительной быстротою.

Думая, что наказаніе кончится этими танцами, я вошелъ въ хижину, съ Пёти, который бранился и твердилъ, что за такое наказаніе можно выпить пять, шесть бутылокъ.

Не успѣли мы приняться за нашъ обѣдъ, какъ услышали ужасные крики и стоны. Я выбѣжалъ изъ хижины и увидѣлъ бѣднаго преступника, окровавленнаго, который лежалъ на земля, а другіе островитяне плясали кругомъ него и били его тонкими гладкими кококосовыми прутьями. Я бросился къ истерзанной жертвѣ и протянувши надъ головою его правую свою руку, громко закричалъ: Табу, табу!

Вдругъ руки всѣ остановились, какъ-будто отъ волшебнаго жезла, прутья упали на землю, все утихло, а спасенный преступникъ подползъ ко мнѣ, и положилъ мою ногу на свою голову, въ знакъ, что вѣчно будетъ рабомъ моимъ.

— Славные ребята! сказалъ съ видимымъ удовольствіемъ Пёти. Даже можно сказать, что немного строги.

— Чтожъ ты изъ этого заключаешь?

— Что у нихъ очень-здоровыя руки.

— Только-то?

— Кажется больше ничего.

— Развѣ ты не видишь, что у нихъ воровство строго наказывается.

— Да! воровство вина.

— И вообще всѣ мошеничества.

— О! если-бы вездѣ наказывали мошениковъ такимъ-же образомъ, больно-бы досталось честному г. Риву!

— Я не думалъ, чтобы ты былъ такъ золъ, Пёти?

— Это не злость! Я со всѣми такъ какъ барашекъ, да эта морская свинка всѣхъ насъ одурачила. Впрочемъ самый виноватый въ этихъ двухъ случаяхъ, это все-таки вы, г. Араго.

— Чѣмъ ты это докажешь?

— Совсѣмъ не трудно доказать. Не вы-ли начали любезничать съ мѣдноцвѣтными супругами хитреца? онъ воспользовался этимъ случаемъ, и выманилъ у васъ рубашки, платки и панталоны, да и былъ таковъ. Потомъ, зачѣмъ вы не дали Сандвичанину нести двухъ бочонковъ фильтрованной воды, вмѣсто двухъ бутылокъ вина? У него-бы не пропала тогда ни одна капля. Съ красною жидкостью какъ-то скоро братаешься, а къ гусиному ликеру имѣешь всевозможное почтеніе. Развѣ можно устоять противъ такого соблазна? Даже я, г. Араго, честность котораго вошла въ пословицу, не отвѣчаю за себя въ такомъ случая, и можетъ-быть, не въ цѣлости возвращу вамъ бутылку шпика, если вы дадите мнѣ ее на сбереженіе, и даже поставите ее въ десяти шагахъ отъ меня.

— Я знаю, что ты большой пьяница, и не намѣренъ подвергать тебя такому тяжкому испытанію.

— Напрасно! Вы несправедливы ко мнѣ г. Араго: увѣряю васъ, какъ честный человѣкъ, что не оставилъ-бы не капли вина въ бутылкѣ!

Мы отправились дальше, и я замѣтилъ, что несчастный воръ шелъ позади всѣхъ, и что никто съ нимъ не говорилъ.

— Поди къ нему, сказалъ я Пёти, и постарайся его утѣшить.

— Хорошо! Я постараюсь ему доказать, что если кто началъ бутылку, такъ долженъ ее и окончить, и что его наказали такъ строго только за то, что онъ смѣлъ подмѣшать воду въ вино.

— Берегись, Пёти! Ты можешь умереть безъ покаянія.

— Вотъ въ этомъ вы совершенно правы, г. Араго.

Мы пришли къ устью рѣки, гдѣ производилась ловля жемчужныхъ раковинъ; хижины рыбаковъ были на противоположномъ берегу рѣки Паа, и мы должны были ее переплыть; не умѣя плавать, я искалъ глазами, нѣтъ-ли вблизи какой-нибудь пироги. Къ-несчастію оба берега были пусты. Пёти, видя мое незавидное положеніе, лукаво улыбался.

— Вотъ вы и съ носомъ, г. Араго. Это васъ выучитъ, какъ надо учиться плавать.

Я знаками показалъ начальнику моихъ веселыхъ товарищей, что не умѣю плавать, и онъ, улыбнувшись, легко взлѣзъ на дерево, сорвалъ крѣпкую вѣтвь, взялъ ее за одинъ конецъ, а другой подалъ высокому сильному островитянину, и показалъ мнѣ, какъ держаться за середину.

— Не бойтесь ничего! сказалъ мнѣ Пёти. Немножко доброй воли и смѣлости, и вы будете отличнымъ пловцомъ; при томъ-же я буду плыть сзади васъ и отвѣчаю головой за вашу безопасность.

Увѣренность матроса меня успокоила, я раздѣлся и сталъ примѣряться, какъ мнѣ держаться за палку. Между-тѣмъ одинъ изъ дикихъ связалъ мое платье, укрѣпилъ узелъ на головѣ и первый бросился въ рѣку. Я все еще стоялъ въ нерѣшимости и держался за крѣпкую палку, какъ вдругъ Пёти толкнулъ меня сзади и я упалъ въ воду. Дерзкій матросъ хохоталъ отъ души надъ моимъ страхомъ и нырнулъ за мною.

— Браво г. Араго! не бойтесь. Только первый шагъ труденъ, а въ водѣ хорошо, свободно! Правда, она немного солона… Да танцуйте-же ногами, и вы научитесь ходить по водѣ, какъ по землѣ. Если-бы вы не были такъ испуганы, г. Араго, вы-бы могли полюбоваться на чудесную картину! Мы плывемъ, какъ морскія свинки, за которыми гонится стадо акулъ. Пожалуста срисуйте это!

Я почти не слыхалъ насмѣшекъ Пёти: такъ я боялся, что мои товарищи не сдержутъ палки со мною, но эти люди въ состояніи дѣлать и не такія чудеса. Они созданы для нечеловѣческихъ трудовъ, для ужасныхъ усилій, и безъ малѣйшей усталости тащили меня за собой; вскорѣ я привыкнулъ къ своему положенію и старался самъ помогать имъ. Мы вышли на берегъ.

— Я доволенъ вашими успѣхами, закричалъ храбрый матросъ, не терявшій меня изъ виду: вы начинаете плавать какъ лягушка! Скоро вы сами полюбите воду. Это такъ глупо не умѣть плавать! У васъ три большіе недостатка, отъ которыхъ вамъ надо непремѣнно исправиться: вы не умѣете плавать, и не любите пить ни вина, ни водки.

Неловкое плаванье меня измучило и я былъ радъ, что наконецъ опять на берегу и могъ надѣть сухое платье, которое прежде меня прибыло на головѣ островитянина, несмоченное ни каплею воды. Сандвичане въ плаваньи не уступаютъ Каролинцамъ, и ловко борятся съ волнами и бурями океана.

Селеніе Паа состоитъ изъ восьми хижинъ, въ которыхъ отдыхаютъ двѣнадцать искусныхъ водолазовъ. Они почти цѣлый день въ водѣ; отъ пятнадцати до тридцати разъ ныряютъ на дно, на глубину двѣнадцати, пятнадцати и двадцати брассъ, обыскиваютъ мадрепорны и скалы, и достаютъ нѣсколько раковинъ, которыхъ не смѣютъ открыть, а должны отослать къ правителю Вагоо. Онъ уже ихъ открываетъ, и отысканныя жемчужины доставляетъ въ Овайги.

Жемчужины въ Паа не отличаются величиною: они съ голубымъ отливомъ, но часто встрѣчаются и чистой воды. Ловля эта могла-бы быть и значительна, если-бы на нее обратили больше вниманія, и изобрѣли-бы лучшій способъ доставать раковины, а здѣсь вся колонія состоитъ только изъ восьми хижинъ, группы кокосовъ, поля засаженнаго караибскою капустою и арбузами, и темной аллеи пальма-кристи.

Послѣ скромнаго обѣда, гдѣ мы окончили свои провизіи, я роздалъ добрымъ водолазамъ мои недорогіе подарки, и велѣлъ собираться въ обратный путь. Но Сандвичане будто еще не устали послѣ труднаго перехода, и вмѣсто того, чтобъ отдохнуть нѣсколько минутъ, они начали танцовать свой дикій, бѣшеный танецъ, какъ-будто только что проснулись по-утру, а не прошли нѣсколько трудныхъ льё. Я съ удовольствіемъ смотрѣлъ на ихъ танцы и игры, и вспомня дѣтскія увеселенія въ школѣ, началъ играть съ ними въ чехарду; но я былъ не въ состояніи до конца слѣдовать за ихъ игрою, потому-что они располагались до самой рѣки, и прыгунъ съ послѣдняго коня упадалъ въ воду, и быстро плылъ къ берегу.

— Еще удовольствіе, котораго вы должны лишиться отъ неумѣнія плавать, сказалъ мнѣ Пёти. Если съ нами случится несчастіе на морѣ, то я, право, боюсь, что буду не въ-силахъ спасти насъ обоихъ.

— Знаешь-ли ты, Пёти, что твои слова доказываютъ мнѣ истинную привязанность и дружбу.

— Если-бъ вы могли въ ней сомнѣваться, то я васъ приплюснулъ-бы, какъ треску.

— Дай мнѣ твою руку, добрый другъ.

— Рука, голова, сердце, все ваше. Я готовъ исполнять всѣ ваши приказанія, даже если вы въ минуту гнѣва, велите мнѣ выпить бутылку бордосскаго, или стаканъ коньяку; я, кажется, и въ этомъ вамъ повиновался-бы!

— Не сомнѣваюсь въ твоей готовности пить во всякое время.

— Чтожъ дѣлать! Такова моя натура.

Мы переѣхали черезъ рѣку на пирогѣ водолазовъ, и возвратились въ Ануруру по другой дорогѣ, нѣсколько длиннѣе, но пріятнѣе первой. Мы шли берегомъ, на которомъ въ нѣсколькихъ хижинахъ живутъ островитяне, также счастливо и беззаботно, какъ въ Лагенѣ; къ-вечеру мы были уже у первыхъ домовъ столицы.

Я остановился и приказалъ моимъ добрымъ и веселымъ спутникамъ стать въ рядъ; потомъ разложилъ на землѣ мои подарки по числу людей, и показалъ, чтобы всякій выбралъ изъ нихъ, что ему нравится.

Предводитель моей свиты подошелъ первый и выбралъ нѣсколько удочекъ и маленькую пилку, второй взялъ два ножа и бритву, третій схватилъ полосатую матросскую рубашку, прочіе выбирали по своему вкусу и характеру; одинъ только наказанный преступникъ приблизился послѣднимъ, взялъ что осталось, и робко отдалъ свою часть начальнику, который принялъ безъ отговорокъ. Я хотѣлъ доказать ему, что этимъ онъ меня обидитъ, но товарищи его дали мнѣ замѣтить, что это ихъ обыкновеніе, и никто не имѣетъ права противиться ему. Я повиновался имъ и не настаивалъ болѣе. Но на другой день, встрѣтясь съ преступникомъ, подарилъ ему пестрый платокъ; онъ былъ въ большомъ восторгѣ и сказалъ мнѣ, что сегодня законъ не запрещаетъ ему принимать подарки, и что товарищи простили его вчерашній поступокъ во-время веселаго путешествія къ жемчужной ловлѣ Паа.

Марини звалъ меня къ себѣ, но я не хотѣлъ пропустить случая побывать еще на площади и наблюдать за жизнію туземцевъ. Толпы народа съ шумомъ и крикомъ празднуютъ свой ежедневный праздникъ. Въ одномъ углу играютъ въ кольца, въ другомъ въ шары, въ третьемъ дѣлаютъ эквилибрическія штуки, посрединѣ прыгаютъ и кружатся, въ живомъ бѣшеномъ танцѣ, а веселая группа женщинъ, слыша приливъ моря, спѣшитъ къ прибрежнымъ утесамъ.

Не-смотря на общее веселіе, я замѣтилъ вокругъ меня нѣсколько недовольныхъ лицъ, которыя шептались между собой, и съ смущеніемъ на меня поглядывали. Я желалъ узнать, что случилось, и не могъ обратиться къ дикимъ, которые меня не понимали, но, оглянувшись, увидѣлъ Пёти, стоящаго у хижины и подошелъ къ нему, чтобы онъ объяснилъ мнѣ. Бѣдный Пёти былъ въ жалкомъ состояніи. Я его спросилъ:

— Что ты здѣсь дѣлаешь? И отъ-чего у тебя такой печальной видъ?

— Я отдыхаю.

— Вѣрно ты усталъ? Много бѣгалъ, игралъ?

— Нѣтъ, я сейчасъ дрался, или вѣрнѣе, меня поколотили.

— За что-же?

— Да, я и самъ не знаю. Я стоялъ здѣсь и смотрѣлъ на ихъ кривлянья; вдругъ возлѣ меня стали двѣнадцать или четырнадцать человѣкъ, потомъ начали вокругъ меня скакать и кружиться. Сперва я посмотрѣлъ на нихъ, наконецъ мнѣ это надоѣло, и я далъ тычокъ самому лучшему танцору, да такъ крѣпко, что онъ поклонился мнѣ въ ноги. Однако онъ всталъ и далъ мнѣ сдачи еще лучше моего; товарищи его начали помогать ему такъ ловко, что я нѣсколько разъ цѣловался съ землею, и они сдѣлали изъ моей рубашки и панталонъ одни лоскутки. Только носъ мой выигралъ въ этомъ сраженіи: посмотрите, иной подумаетъ, что у меня четыре носа. Зачѣмъ здѣсь позволяютъ такъ больно драться? Правда, я ненѣженъ, привыкъ къ непріятностямъ, но все-таки не желѣзный, чтобъ не чувствовать ударовъ этихъ огромныхъ рукъ, которыя колотили по мнѣ, какъ молотки по наковальнѣ.

— Все таки ты, вѣрно, самъ виноватъ, бѣдный Пёти. Но разскажи мнѣ хорошенько, чѣмъ это началось. Не можетъ-быть, чтобъ островитяне пристали къ тебѣ безъ причины. Это на нихъ не похоже.

— Я-же и виноватъ по вашему! Они меня дразнили, а я не имѣлъ нрава поподчивать ихъ оплеухой? Досталось-же нѣкоторымъ изъ нихъ жарко, потому-что и я работалъ лихо кулаками. Вспомнятъ меня не одинъ носъ и не одна спина!

— Успокойся, мой другъ, и начни съ начала. — Пойдемъ отсюда подальше!

— Это не такъ легко, г. Араго; эти мерзавцы такъ меня отдѣлали, что я, какъ изломанный, не могу двинуться съ мѣста; все тѣло у меня какъ котлетка! Другой-бы давно плакалъ отъ боли, а я плачу только тогда, когда больно моему сердцу.

— Ну такъ я сяду возлѣ тебя и ты разскажешь мнѣ все откровенно, какъ честный матросъ.

— Вотъ въ чомъ дѣло, г. Араго. Помните-ли вы, что въ Гухамѣ я разсказывалъ глупымъ жителямъ Аганьи занимательныя поученія о нашихъ обрядахъ и нашей вѣрѣ.

— Помню. Что-жъ далѣе?

— Не правда-ли, что я былъ тогда очень-краснорѣчивъ? Съ какимъ жаромъ я имъ проповѣдывалъ! Гораздо-лучше, между нами будь сказано, чѣмъ нашъ почтенный аббатъ Келенъ, который очень-дурно говоритъ въ публикѣ.

— Но въ томъ дѣло. Я хочу знать причину ссоры.

— И узнаете. Куда торопиться? — Вы помните также, что мои слушатели были тогда очень-довольны мною, и въ благодарность нѣсколько дней поили меня авою до-пьяна. Здѣсь я хотѣлъ повторить мою проповѣдь, взлѣзъ на крышу старой хижины, и началъ имъ разсказывать священную исторію, хотя я самъ изъ нея ни слова не знаю; я показывалъ этому дикому народу изображенія нашихъ католическихъ святыхъ, чотки, освященныя его высочествомъ-господиномъ Папою. И что-жъ бы вы подумали? Эти звѣри меня не поняли. Вмѣсто того, чтобъ меня поподчивать авою, они поднесли мнѣ нѣсколько ударовъ своими уродскими веслами, такъ что я свалился съ каѳедры… Нельзя было мнѣ не вступиться за мою честь. Я роздалъ нѣсколько ударовъ кулакомъ и ушелъ отъ нихъ, а они и начали скакать передо мною какъ безумные… Вотъ и все.

— Я былъ увѣренъ, что ты первый началъ ссору съ этими добрыми дикими.

— Не отъ того-ли, что я хотѣлъ сдѣлать ихъ христіанами?

— Ты и не подумалъ, что они тебя не понимаютъ.

— Дураки какіе! Да вѣдь я имъ говорилъ хорошимъ французскимъ языкомъ.

— А съ ними нужно говорить, хоть дурно, да по-сандвичски.

— Да это не возможно. — Ихъ языкъ сломаетъ нашъ европейскій… да я хоть убейте, никогда не выговорю ни одного слова. О! если бы Маршэ былъ со мною, мы бы ихъ порядкомъ окрестили въ нашу вѣру… Понимаете, какимъ способомъ, г. Араго?

— Понимаю, негодный забіяка. Но пойдемъ со мною, я хочу тебя помирить съ твоими непріятелями.

— Я ни за что на свѣтѣ не спущу флагъ передъ этими разбойниками.

— Я тебѣ приказываю; повинуйся или ты въ послѣдній разъ на берегу.

Пёти съ трудомъ всталъ и пошелъ со мною на другой конецъ площади. Добрые островитяне окружили меня со знаками радости; всѣ заговорили вдругъ, и я понялъ, что они хотятъ оправдаться передо мною, что Пёти первый началъ драку. Самый высокій изъ нихъ, котораго Пёти назвалъ желѣзнымъ молоткомъ, особенно былъ ласковъ ко мнѣ и объяснялъ знаками, что хочетъ помириться съ матросомъ, который сказалъ мнѣ:

— Вотъ первый разбойникъ г. Араго; не совѣтую вамъ попробовать силу его кулака: онъ однимъ ударомъ повалитъ гротъ-мачту.

— Однако лицо его пріятное и доброе.

— За то руки его очень-непріятны.

— Послушай Пёти, онъ первый согласился на примиреніе, и это показываетъ доброе сердце. Онъ проситъ у тебя позволенія нотеретѣся носами. Можетъ-быть, отъ этого онъ будетъ меньше. Согласись на мировую и я обѣщаю тебѣ полбутылки вина по пріѣздѣ на корабль.

— Г. Араго! Это право стоитъ двухъ бутылокъ. Пожалуста не торгуйтесь!

— Согласенъ, ты ихъ получишь.

— Ну такъ пусть третъ свой носъ.

И обрадованный островитянинъ радостно теръ своимъ носомъ больной, распухшій носъ бѣднаго матроса.

Танцы и игры возобновились еще живѣе послѣ ссоры, и добрые Сандвичане принялись прыгать и пѣть, забывъ драку и проповѣдника. Великодушіе и прощеніе обидъ составляютъ также отличительную черту характера жителей острова Вагоо.

XVI.
САНДВИЧЕВЫ ОСТРОВА.

Вагоо. — Маршэ и Пёти. — Торговля. — Ловля раковинъ въ Ліаги. — Честность туземцевъ. — Общій взглядъ. — Опять Марини.

Маршэ былъ подъ арестомъ уже нѣсколько дней, я не помню за что, но увѣренъ, что опять за ссоры и драки съ своими лучшими друзьями. Стало-быть, онъ не могъ выходить на берегъ и оставался все время на корветтѣ, гдѣ не имѣлъ случая напиваться, потому-что запасовъ было не много, путешествіе продолжительно, а случаевъ дешево запасаться очень-мало: вотъ почему всѣмъ матросамъ выдавалась только обыкновенная порція вина и водки, и бѣдный Маршэ, съ самаго пріѣзда въ Вагоо, постился во всемъ смыслѣ слона. Одинъ Пёти часто отдавалъ свою порцію неразлучному, и то потому, что на островѣ надѣялся себя вознаградить за свое великодушіе, и зналъ, что Маршэ никогда не останется у него въ долгу. Онъ хоть побоями да заплатитъ за чарку водки.

Но къ-несчастію казенныя порціи были такъ малы, а аппетитъ нашихъ матросовъ такъ великъ, что крошечныя чарки только дразнили ихъ и напоминали всю непріятность ихъ положенія.

Это не могло долго продолжаться.

Маршэ видимо сохъ, какъ цвѣтокъ безъ росы (кажется его еще въ первый разъ сравниваютъ съ цвѣткомъ), и другъ его также скучалъ изъ симпатіи.

Что было дѣлать въ этомъ печальномъ положеніи? Разумѣется то-же, что дѣлали болѣе пятидесяти разъ со дня нашего отъѣзда изъ Франціи: обратиться къ тому, кто на всякую ихъ жалобу отвѣчалъ пожатіемъ руки, или чѣмъ-нибудь другимъ. Изъ этихъ двухъ благодѣяній, которыми я не переставалъ награждать этихъ добрыхъ бездѣльниковъ, первое они конечно цѣнили больше всего, но увѣряю однакоже, что и второе очень-много значило.

Однажды утромъ я сидѣлъ на рангоутѣ и рисовалъ видъ Ануруру. Пёти, прислонясь къ гротъ-мачтѣ, дѣлалъ мнѣ уморительные знаки, чтобы я къ нему подошелъ. Я зналъ заранѣе, объ чомъ онъ меня будетъ просить, и продолжалъ рисовать, будто не замѣчая его телеграфичсскихъ движеній. Наконецъ я увидѣлъ, что онъ рѣшился во что-бы то ни стало говорить со мною, и подошелъ къ нему сердито.

— Чего ты отъ меня хочешь?

— Послушайте, г. Араго, это не благородно, это низко съ вашей стороны! На корветтѣ умираютъ съ голода и жажды, а вамъ ни по чомъ, точно будто мы по горло купаемся въ удовольствіяхъ.

— Кажется, я еще вчера нашелъ тебя на берегу мертвецки-пьянаго.

— Я не о себѣ забочусь, а объ немъ, онъ… онъ самый несчастный. И какъ мнѣ стыдно напиваться одному!..

— Кажется, ты никогда и не вспоминаешь о твоемъ другѣ, когда есть случай напиться.

— Это правда, и вотъ что меня сердитъ, что меня мучитъ. У меня также есть совѣсть, и я хочу себя наказать, хочу исправиться.

— Ужъ не хочешь-ли ты перестать пить?

— Сохрани меня Боже! Я только обѣщаюсь никогда не напиваться одинъ.

— И ты для этакихъ глупостей оторвалъ меня отъ работы?

— Я хотѣлъ васъ предупредить, и этого довольно.

— Благодарю.

— Въ другой разъ этимъ не кончится, если вы будете забывать вашу должность.

— Я припомню твои слова, бездѣльникъ! Прощай покуда!

Я хотѣлъ идти на свое прежнее мѣсто, какъ вдругъ желѣзная рука остановила меня и заставила сѣсть.

— И мнѣ нужно сказать вамъ два слова, прибавилъ мнѣ на ухо хриплый голосъ Маршэ.

— Да это настоящій заговоръ!

— Можетъ-быть! И такъ какъ вы ужъ попались въ западню, такъ и должны меня выслушать.

— Говори, что тебѣ надо.

— А вотъ что! Помните-ли вы, г. Араго, тотъ день, когда на шканцахъ Левекъ считалъ по моей спинѣ двадцать-пять ударовъ ленькомъ?

— Помню! За то, что ты прибилъ одного матроса?

— Не правда, не одного, а двухъ.

— Что-жъ случилось послѣ?

— Послѣ я приколотилъ третьяго.

— Продолжай.

— Въ этотъ день я видѣлъ, что вы подошли къ Левеку и тихо сказали ему: Бей не такъ больно и ты получишь бутылку рому.

— Это правда!

— И Левекъ, уважая такую убѣдительную просьбу, гораздо-нѣжнѣе отсчитывалъ удары, не-смотря на приказанія г-на Ламарша, который добрѣе чѣмъ хочетъ казаться и котораго вы отвлекли отъ пріятнаго зрѣлища на другой конецъ борта, чтобъ показать акулу, которой совсѣмъ не было!..

— Но это уже давно прошло…

— Это никогда не пройдетъ. Пёти и я, мы будемъ это помнить во всю жизнь.

— И по окончаніи жизни! прибавилъ Пёти.

— Очень-вамъ благодаренъ! Но къ чему ведетъ эта старая исторія?

— А вотъ къ чему. Кто одинъ разъ показалъ свое великодушіе, тотъ долженъ быть всегда добръ, чтобъ не подумали, что его хорошій поступокъ былъ сдѣланъ въ припадкѣ лихорадки!..

— Кажется я вамъ доказывалъ не разъ, бездѣльники.

— Слушайте далѣе. Истинные друзья познаются въ большихъ несчастіяхъ, и вы можете это доказать, потому-что положеніе мое невыносимо. Я исхудалъ, грудь моя высохла, она горитъ; я умру, если вы меня не вылечите, если вы не подольете масла въ мою потухающую жизнь, или вина въ мое горло…

— Этого я никакъ не могу сдѣлать, потому-что моя провизія вышла.

— Это сущая правда, сказалъ Пёти, вздыхая.

— И только наканунѣ отъѣзда получу я нѣсколько припасовъ.

— До-тѣхъ-поръ-л умру отъ жажды, и меня бросятъ въ море.

— Что-жъ я могу для тебя сдѣлать?

— Попросить г. Ламарша, чтобы онъ отпустилъ меня на берегъ съ другомъ моимъ Пёти.

Что вы тамъ будете дѣлать.

— Торговать.

— Чѣмъ?

— Всѣмъ.

— Да у васъ ничего нѣтъ.

— Это не бѣда… Нужда мать промышлености, и мы будемъ промышлять…

— Вѣрно, будете ссориться, драться.

— Обѣщаемъ вамъ быть смирными. Слово честныхъ матросовъ.

— Если такъ, то я пойду похлопочу объ васъ.

— Добрый г. Араго, примите наше благословеніе.

Я пошелъ къ Ламаршу, выпросилъ у него позволеніе друзьямъ идти на берегъ и прекратилъ арестъ Маршэ. Мой приходъ былъ встрѣченъ радостными восклицаніями, и неразлучные туже минуту отправились въ путь, обѣщая мнѣ еще разъ не заводить драки.

Черезъ два часа и я вышелъ на островъ, чтобъ навѣститъ Маршэ, и первое, что я увидѣлъ на берегу, былъ — пьяный Маршэ, который спалъ на землѣ, и Пёти, который сидѣлъ возлѣ него на камнѣ и молча жевалъ табакъ. Эта картина напоминала мнѣ Марка-Секста, тоскующаго надъ тѣломъ любимой дочери.

Я подошелъ къ интересной группѣ.

— Ну, что?

— Ну, что какъ видите! голубчикъ улегся. Это теперь кочанъ капусты, кусокъ дерева, все, что вы хотите.

— Когда онъ успѣлъ такъ напиться? И гдѣ вы могли достать авы?

— Мы занялись промышленостью.

— Объясни мнѣ хорошенько.

— Извольте. У насъ ничего не было, кромѣ жажды, а дикіе, какъ вы говорили намъ, очень-добры и пьютъ отличную аву. Вотъ мы и начали придумывать, какъ-бы намъ достать этой жидкости. Вы знаете, что у меня воображеніе очень-сильно. Я въ минуту придумалъ способъ и пересказалъ его Маршэ. Тотъ понялъ меня; я связалъ ему руки назадъ кушакомъ и погналъ въ городъ порядочными тычками (которые онъ мнѣ со временемъ заплатитъ съ процентами). Тамъ онъ, для полнаго успѣха, расплакался; добрые дикіе окружили насъ и, кажется, спрашивали о причинѣ его слезъ. Я сказалъ, что Маршэ умираетъ отъ жажды, что на корветтѣ его морили голодомъ цѣлую недѣлю, и островитяне такъ разжалобились, что ава къ намъ явилась на всѣхъ парусахъ. Вотъ, вамъ и конецъ исторіи Маршэ…

— Не дурно выдумано. Какъ-же ты еще въ разсудкѣ, Пёти.

— О, я настоящій герой, г. Араго. Дружба моя сильнѣе любви къ пьянству; да я и разсудилъ, что намъ придется худо, если мы оба обопьемся, и потому только смотрѣлъ на наслажденіе Маршэ и теперь караулю его сонъ.

— Ты вѣрный, великодушный другъ!

— Это отъ-того, что я надѣюсь вознаградить себя, и не позже, какъ сегодняже вечеромъ. А такъ какъ Маршэ ужъ готовъ, такъ нельзя-ли его отправить на корветтъ…

— Это правда, ему здѣсь больше нечего дѣлать. Поѣзжай съ нимъ!

— Мнѣ нельзя г. Араго, я не кончилъ своихъ дѣла, и отправляюсь на площадь.

Я велѣлъ бросить Маршэ въ пирогу и поручилъ четыремъ островитянамъ перевезти его на корветтъ. Пёти вмѣшался въ толпу играющихъ на площади, а я пошелъ къ Марини, который обѣщалъ разсказать подробно о жизни и нравахъ туземцевъ.

Я вамъ еще не говорилъ о торговлѣ на Сандвичевыхъ островахъ, но это отъ того, что они почти не пользуются богатствами своей страны, и не заботятся о промышлености. Правда Овайги представляетъ мало предметовъ спекулаторамъ, но въ Атоаи, Мовгеэ и Вагоо можно въ короткое время устроить цвѣтущія колоніи. Американцы, эти счастливые соперники Англичанъ, во всѣхъ частяхъ свѣта, знаютъ выгоды этихъ острововъ и начинаютъ уже заводить колоніи, которыя со временемъ будутъ важны для всемірной торговли. Одни Французы никогда не умѣли извлекать пользы изъ своихъ колоній и почитали ихъ вредными.

Четыре Американца изъ Бостона и Филадельфіи пристали однажды къ острову Вагоо и начали осматривать его.

Они увидѣли въ серединѣ богатые лѣса, множество сандальныхъ деревьевъ, изъ которыхъ Японцы и Китайцы, приготовляютъ красивыя игрушки и продаютъ ихъ очень-дорого Европейцамъ. Они скоро составили себѣ планъ, который привели тотчасъ-же въ исполненіе, и не смотря на безчисленныя затрудненія, поселились на островѣ. Въ десять лѣтъ состояніе ихъ удвоилось.

Тамагама съ радостью позволилъ Американцамъ поселиться на его островѣ; онъ надѣялся, что храбрые колонисты, въ случаѣ нужды, защитятъ его отъ Англичанъ, которые давно уже сбирались овладѣть всемъ Сандвичевымъ архипелагомъ, а Англичане, съ своей стороны, не противились учрежденію американскихъ конторъ, потому-что увѣрены были въ своей силѣ и средствахъ, чтобъ смѣнить этихъ начальниковъ колоніи, и замѣнить доллары гинеями.

Замѣтьте, что въ этихъ враждахъ и соперничествахъ Франція играетъ роль наблюдательницы, и, повидимому, пренебрегаетъ всѣмъ этимъ и не хочетъ вмѣшиваться въ дѣла, которымъ противиться не въ состояніи. Не думайте, что я клевещу на моихъ соотечественниковъ; я вамъ покажу карту обоихъ полушарій и вы согласитесь со мною. — При томъ-же и въ Вагоо можно былобы извлечь гораздо-больше пользы. Три американскія конторы, которыя могли-бы производить обширную торговлю, занимаются почти одной контрабандой. Разумѣется, выгоды отъ нея также велики, хотя не совсѣмъ честны, но на это мало обращаютъ вниманія капиталисты въ Вагоо. Вотъ какимъ образомъ производится ихъ торговля. Они имѣютъ двухъ корреспондентовъ въ одномъ изъ западныхъ портовъ Америки, которые, пользуясь хорошимъ временемъ года, нагружаютъ корабль мѣхами, купленными по дешовой цѣнѣ, отправляются къ берегамъ Японіи, Китая и Бенгаліи, но останавливаются на дорогѣ, продаютъ Сандвичанамъ вино, матеріи, съѣстные припасы и нагрузивъ большой запасъ сандальнаго дерева, пристаютъ въ Іедо, въ Кантонѣ, въ Макао, въ Калькуттѣ. Караваны разбираютъ ихъ мѣхъ и арматоры, нагрузясь рупіями, спускаются къ острову Маврикія, скользятъ мимо мыса Доброй-Надежды и возвращаются въ свое отечество, чтобъ опять начать свое путешествіе мимо мыса Горна.

Но что стоитъ сандальное дерево Американцамъ? Почти ничего! На рейдѣ Ріо всегда стоитъ корабль, который долженъ быть нагруженъ этимъ деревомъ; послѣ выгрузки колонисты отправляются къ правителю острова, и нѣсколько дней сряду поятъ его водкой и виномъ. Въ это время дикіе отсылаются въ лѣсъ, и не понимая важности дерева, ненужнаго для нихъ вырубаютъ часть лѣса; женщины приносятъ въ колонію на своихъ плечахъ, а изъ остальнаго дѣлаютъ плоты и протаскиваютъ по рѣкѣ. Тамагама установилъ пошлину на произведенія острова и Ріуріу не уничтожилъ ее, но Американцы не хотятъ ее платить и достигаютъ своей цѣли другимъ образомъ. Они собираютъ правителей и начальниковъ острова, угощаютъ ихъ цѣлую ночь, какъ угощали Краимуку младшаго, одѣляютъ ихъ нѣсколькими броссами толстой синей холстины; бриггь тихонько подплываетъ, нагружается и уважаетъ. Все это конечно мелко, низко, неблагородно, но эти низости доставляютъ богатства, а богатство составляетъ счастіе въ Европѣ.

Я-бы желалъ сказать про Американцевъ, что они торгуютъ также честно, какъ наши Лафитты, изъ благодарности за то, что они принимали меня ласково, но благодарность имѣетъ свои предѣлы; я обѣщалъ моимъ читателямъ сущую правду, и не смѣю поступить противъ совѣсти. Это договоръ, заключенный между мною и читателями, по которому они согласились слѣдовать за мною въ моихъ путешествіяхъ. Правда и честность лучшія защитники всѣхъ и всего.

Я уже говорилъ о жемчужной ловлѣ въ Паа, но возлѣ Ліаи есть другая, не такъ значительная, но которая, при лучшемъ смотрѣніи, дѣятельности и средствахъ могла-бы принести большую пользу. Работники, которые въ ней употребляются, набраны изъ преступниковъ; смотря по степени преступленія, они должны нырять десять, двѣнадцать, пятнадцать, двадцать и до ста разъ, и всякій разъ приноситъ что-нибудь со дпа, если не раковину, то хоть растеніе или камень, чтобы доказать, что были на днѣ. Еслиже кто послѣ трехъ разъ не вынесетъ раковины, то подвергается строгому наказанію. Ріуріу не обращаетъ никакого вниманія на ловлю жемчуга ни въ Паа, ни въ Ліаи.

Глядя на иностранцевъ, какъ они живутъ посреди этого вѣчно-движущагося народа, можно подумать, что каждое удовольствіе для нихъ коммерческое дѣло и что они съ радостію схватятъ удобный случай, чтобы возпользоваться чужою собственностью, особенно при размѣнѣ товаровъ. Нѣтъ! И въ удовольствіяхъ, и въ торговлѣ — карты на столѣ: всякое мошенничество наказывается презрѣніемъ, потому-то каждый барышъ скорѣе можно назвать наградою, нежели счастіемъ. Въ этомъ Сандвичане похожи на Каролинцевъ.

Если вы научите островитянина дѣлать какой-нибудь фокусъ, онъ вамъ предложитъ за то какую-нибудь бездѣлку; не отказывайтесь отъ нея изъ великодушія, не объяснивъ ему, что это не изъ пренебреженія, или отъ того, что подарокъ малъ, иначе вы возбудите гнѣвъ и ругательства. Послѣ нашего труднаго путешествія на волканъ, Годишо и я предлагали нѣкоторыя вещи тѣмъ, которые насъ почти внесли на гору, но всѣ отказались, показывая, что такая ничтожная услуга не стоитъ награжденія. Только одинъ изъ нихъ протянулъ руки къ ножику, но товарищи заставили его возвратить мнѣ эту бездѣлицу, и запретили ему провожать насъ до пристани. Малыя подробности ясно показываютъ нравственный характеръ народовъ.

При наказаніяхъ проступковъ никогда не бываетъ много народу, и Марини мнѣ говорилъ, что часто казни совершаются на пустой площади. Ни одинъ житель не хочетъ своимъ присутствіемъ пристыдить или ободрить преступника.

Внутри острововъ всего архипелага растетъ прекрасный строевой лѣсъ, который употребляется на мачты. Американцы въ Вагоо и Англичане въ Овайги и Атоіаи знаютъ это очень-хорошо и дорого берутъ за починку кораблей, которые пристаютъ къ этимъ островамъ.

Красильной-же лѣсъ въ большомъ пренебреженіи; его употребляютъ только на то, чтобъ красить матеріи и покрывать яркими цвѣтами уродливыхъ идоловъ.

Я не знаю, откуда прежде брались красивыя красныя перья, которыя украшаютъ головы начальниковъ. Не привезены-ли сюда? Или, можетъ быть, птицы, которыя ихъ доставляли, совершенно перевелись на островахъ архипелага; но теперь ихъ очень-дорого продаютъ иностранцамъ. Прежде плащи, шлемы, дубины, пальмовыя матеріи составляли торговлю туземцевъ, и за эти вещи имъ давали оружіе, порохъ, ружья, сабли и другія рѣдкости европейскія; теперь всѣ музеи наполнены костюмами и вооруженіями дикихъ, и никто не заботится больше объ ихъ пріобрѣтеніи. Можетъ-быть, оттого и дикіе перестали заботиться о нихъ.

При томъ-же я долженъ сказать, что жители Сандвичевыхъ острововъ совсѣмъ не способны къ торговлѣ. Они также какъ добрые Каролинцы, о которыхъ я часто вспоминаю, слишкомъ честны и безкорыстны и ни мало не тщеславны. Кокетство женщинъ не нуждается въ нашихъ нарядахъ, и всѣ наши украшенія имъ совершенно безполезны.

Онѣ находятъ у своихъ ногъ все, что удовлетворяетъ ихъ желаніе нравиться: цвѣты, плоды, кости, зелень, а если и этого имъ недостаточно, то онѣ татуируютъ тѣло свое разными фигурами, которыя составляютъ довольно-оригинальный и красивый видъ.

Здѣсь неизвѣстно слово роскошь, потому-что непонятно и слово бѣдность.

Какой-же общій видъ составляютъ всѣ острова этого архипелага? Общаго нельзя почти ничего сказать объ этихъ разнохарактерныхъ людяхъ. Можетъ-быть въ нихъ таится великая будущность; можетъ-быть, они возстанутъ всѣ, чтобы свергнуть лго образованости, и изгонятъ пришлецовъ за океанъ.

Теперь нельзя разгадать этихъ великихъ вопросовъ. Настоящее ничего не рѣшаетъ; ничто не обозначаетъ дороги, по которой пойдутъ эти добрые дикари къ успѣхамъ просвѣщенія. Оно требуетъ тяжелой работы и трудовъ, а они любятъ лѣнь и бездѣйствіе.

И потомъ, что вы предложите счастливымъ обитателями Лагены, въ замѣнъ ихъ роскошной природы, свѣтлыхъ дней и прикладныхъ ночей? Они больше будутъ рады, если цѣлый міръ ихъ забудетъ, нежели будетъ посѣщать ихъ и надѣлять опасными подарками. Не тронѣте-же ихъ, не будите отъ прекраснаго сна; пусть будущіе путешественники найдутъ тамъ, какъ и я, подъ тѣнью кокосовъ и пальмъ, тѣхъ-же добрыхъ людей, тѣхъ-же великодушныхъ женщинъ, которыхъ я изучилъ и понялъ! Допустятъ-ли тоже къ себѣ вашу безпокойную образованность веселые и беззаботные жители Ануруру, которымъ небо для того только дало столько силы и жизни, чтобъ беззаботно дойти до могилы, не заимствуя ничего отъ приходящихъ къ нимъ иноземцевъ? Они ничего не требуютъ отъ пришельцевъ, только-бы имъ оставили ихъ игры, танцы, борьбу съ волнами, и безпрерывное движеніе, безъ котораго они не могутъ жить, а для нихъ смерть — сонъ, котораго они избѣгаютъ со страхомъ. — Мы издалека привѣтствовали Атоаи, не заѣзжая въ нее, къ большому моему сожалѣнію. Я вспомнилъ, что оттуда прибыли на Маріанскіе острова дикіе, которыхъ мы встрѣтили въ Гухамѣ; тѣ мужчины страшнаго вида, и съ мирными, добрыми сердцами, и тѣ воинственныя женщины, съ звонкимъ голосомъ и пылкими страстями, какъ вакханки. Это особенный народъ, вовсе непохожій ни на жителей Вагоо, ни на островитянъ Мовгэ, но приближающійся общимъ характеромъ къ Овайги, который лежитъ отъ него однакоже дальше двухъ первыхъ.

Сколько несообразностей и противоположностей въ природѣ, которыхъ логика не можетъ ничѣмъ оправдать? Правда, что въ этой землѣ одинъ человѣкъ можетъ перемѣнить всѣхъ; одно слово начальника заставляетъ всѣхъ двигаться и дѣйствовать. Когда воля составляетъ законъ, то гдѣ правила для соображенія событій. Когда простой капризъ можетъ измѣнить происшествія, то на чомъ-же основать догадки? Тамагама былъ всегда окруженъ сильными, твердыми и преданными людьми. У Ріуріу нѣтъ ни одного человѣка, на котораго-бы онъ могъ положиться. И что-жъ? Развѣ климатъ измѣнился? Развѣ храбрость и сила ослабѣли? Развѣ руки потеряли энергію? Нѣтъ! Только одинъ властитель замѣстилъ другаго. Только малодушный король наслѣдовалъ воинственному. Вотъ и все.

Не рѣшилъ-ли я этимъ задачи, надъ которой такъ долго бился?

Если-бы наши европейскіе правители и короли, движимые благороднымъ честолюбіемъ обратили благодѣтельное вниманіе на жителей дальнихъ острововъ, и, вмѣсто того, чтобъ насильно вводить наши обычаи и законы у мирныхъ и кроткихъ жителей архипелаговъ, обратили свою силу, сперва могущимъ словомъ, а послѣ оружіемъ, чтобъ укротить тѣ страны людоѣдовъ, гдѣ всякій чужеземецъ умерщвляется безжалостно, и наши корабли безъ опасности могли-бы приставать къ островамъ Фиджи, Товарищества, къ берегамъ Патровъ, къ Малайскимъ и Новой Зеландіи, особенно въ Омбай, котораго избѣгаютъ со страхомъ и если необходимость не заставитъ остановиться у него, и гдѣ измѣна и убійства всегда платятъ за нашу довѣренность и честность.

Увы! мой голосъ такъ слабъ и незначителенъ, что не дойдетъ до сильныхъ земли, и наши бѣдные корабли, долго еще будутъ въ опасности у негостепріимныхъ береговъ гдѣ все будутъ продолжать рѣзать нашихъ храбрыхъ матросовъ и умныхъ офицеровъ.

Теперь между американцами Вагоо и англичанами Отааи и Овайги безпрерывная вражда, покуда еще мелочная, скрытная, но которая со временемъ превратится въ общую кровопролитную войну. И не мудрено отгадать, чѣмъ кончится эта борьба! Когда колоніи придутъ въ цвѣтущее состояніе; когда онѣ представятъ много выгодъ для промышлености и торговли; когда возбудятъ зависть и богатую надежду въ будущемъ, то два или три большіе корабля отправятся изъ Плимута или съ Темзы; спокойно проплывутъ Атлантическій океана,; обогнутъ мысъ Горнъ, какъ будто для прогулки, и поднимаясь къ сѣверо-западу, бросятъ якорь у Сандвичевыхъ острововъ, откроютъ пушечные люки, развернутъ знамя, украшенное леопардомъ и начальникъ кораблей скажетъ: — „Все это принадлежитъ мнѣ, потому-что я сильнѣе“. Такъ случилось уже съ многими колоніями въ Индіи; такимъ-же способомъ овладѣли нашимъ прекраснымъ Иль-де-Франсомъ, и такъ, будетъ продолжаться до-тѣхъ-поръ, пока наша слабость и беззаботность будутъ сносить и допускать это.

Какъ грустно каждому человѣку, у котораго въ сердцѣ живетъ любовь къ отечеству, быть неизвѣстными, на архипелагахъ океана, когда мы такъ долго и со славою занимали первую роль въ Европѣ, которая напрасно оспаривала ее у насъ! А здѣсь сердце сжимается грустью, когда выйдешь на дикій, пустынный берегъ, въ полуобразованную страну, громко скажешь слово: „Франція!“ и не услышишь никакого отголоска.

Здѣсь понимаютъ слова: Англичанинъ, Американецъ, Голландецъ, Русскій, и съ удивленіемъ и недовѣрчивостію смотрятъ, когда выговоришь слово Французъ.

Истинное солнце въ мірѣ только то, которое освѣщаетъ своими лучами всю поверхность земли. Никто не можетъ назваться великимъ, если онъ прославился только у себя дома: сильнымъ голосомъ называется тотъ, который далеко слышенъ, и въ свѣтѣ не признаютъ славы, которая умерла въ колыбели…

Я повторяю еще разъ, чтобы всѣ меня поняли. Группа Сандвичевыхъ острововъ прекрасно расположена на дорогѣ отъ мыса Горна или восточной Америки къ Китаю или восточной Индіи; теперь она почти ненужна и служитъ только для возобновленія припасовъ; но если эти острова будутъ во власти умной, промышленной націи, то сдѣлаются источникомъ богатствъ и всемирной торговли.

Мы удалялись отъ Овайги, въ восторгѣ отъ его величественнаго и грознаго вида, и жалѣли, что не могли дольше наблюдать за его жизнію и развитіемъ. Мы покинули Мовгэ, какъ счастливаго друга, моля небо, чтобъ гнѣвъ моря или людей не уничтожилъ его спокойствія и нѣги; наконецъ мы грустно простились съ Вагоо, унеся въ сердцѣ веселую картину этого народа, который понимаетъ одно удовольствіе, но на который уже Американцы набросили тѣнь своего владычества и обѣщаютъ, можетъ-быть, ужасную будущность.

Я послѣдній покинулъ городъ Ануруру и на прощаньи роздалъ жителямъ почти всѣ мои бездѣлки. Благодарность ихъ была чистосердечна, и почти во всемъ городѣ не было двадцати человѣкъ, которые не выучились-бы произносить мое имя.

Я уже садился въ пирогу, которая должна была отвезти меня на корветту, когда сильная рука крѣпко пожала мою руку — Adios, сеньйоръ Араго, Adios!

Adios, сеньйоръ Марини; но поговоримте лучше по Французски, чтобъ вы не думали, что въ одно время лишились друга и отечества.

— Такъ вы мой истинный другъ?

— Истинный и вѣрный! Неужели вы сомнѣваетесь!

— Я думалъ, что это была одна жалость…

— Вы мнѣ часто говорили, что довѣряя мнѣ свои тайны, чувствовали себя спокойнѣе?

— Это правда.

— А жалость обижаетъ, а не утѣшаетъ.

— Будете-ли вы когда говорить обо мнѣ?

— Непремѣнно.

— Что-жъ вы скажете?

— Что я видѣлъ въ Вагоо Испанца изъ Матары, служившаго въ страшной шайкѣ Пюіоля, самаго храбраго, отважнаго, стараго, жестокаго Каталонца, который умѣлъ внушить каждому отчаянную смѣлость. Я скажу, что этотъ Испанецъ, преслѣдуемый несчастіями съ самаго дѣтства, нечаянно очутился въ кругу бандитовъ, для которыхъ кража, насиліе, разбой были ежедневными занятіями. И я прибавлю, что бѣдный Франкеско Марини, поселившійся на островѣ Сандвичева архипелага, поклялся мнѣ однажды небомъ, единственнымъ свидѣтелемъ, что рука его ни разу не проливала невинной крови.

— Неужели вы это прибавите, сеньйоръ?

— Обѣщаю вамъ, добрый другъ.

— И это будетъ истинная правда. Прощайте, сеньйоръ Араго. Вспомните обо мнѣ, когда увидите нашъ родной Канигу.

— Прощайте, сеньйоръ Марини. Я буду вспоминать объ васъ часто и долго.

Испанецъ въ волненіи сѣлъ на прибрежный камень и влажными глазами слѣдилъ за кораблемъ до тѣхъ-поръ, пока ночь не скрыла насъ отъ его взоровъ.

Бѣдный изгнанникъ! Въ какомъ мораи покоится прахъ твой? Какой уродливый памятникъ воздвигнутъ надъ твоею одинокою могилою?

XVII.
МОРЕ.

Тоска. — Острова Пильстаръ. — Островъ Розы.

Изо всѣхъ несчастій на свѣтѣ, самое ужасное, самое мучительное, это тоска, которая можетъ убить несчастнаго, покорившагося ея ядовитому вліянію.

Когда это чувство (если только можно его назвать чувствомъ) овладѣетъ душою, то походитъ на раскаленный гвоздь, который терзаетъ тѣло, на острыя когти, которыя проникаютъ все глубже и глубже, и если вы думаете облегчить мученіе тѣмъ, что станете жаловаться, то усилите его еще болѣе, потому-что ваши жалобы не найдутъ отвѣта. Увы! Вздохи и сѣтованія никогда не вылечиваютъ никакой болѣзни, они еще умножаютъ ее.

Что насъ убиваетъ въ сильныя минуты потрясеній?

Это не рыканіе тигра, не трескъ грома, не шумъ пѣнящейся волны, не оглушительный ревъ водопада; а убиваютъ когти, которыя наносятъ раны; молнія, которая безъ шума прорѣзываетъ воздухъ; это зѣвъ волны, которая поглащаетъ и уничтожаетъ; это струя, віющаяся за кораблемъ, которая заглушаетъ послѣдній вздохъ. Насъ убиваетъ молчаніе, а тоска всегда молчалива.

Эта болѣзнь тѣмъ опаснѣе, что заключаетъ въ себѣ совершенную безнадежность, которая истощаетъ крѣпость духа, лишаетъ энергіи, ослабляетъ и оставляетъ нѣсколько силы только для того, чтобъ страдать.

Гнѣвъ можетъ доставить удовольствіе, мщеніе — наслажденіе; всѣ страсти людей имѣютъ свою утѣшительную сторону; одна тоска всегда мучительна. Она предаетъ васъ на несносныя терзанья, она уничтожаетъ всѣ способности, всѣ благородныя движенія сердца; она находитъ ребенка немилымъ, красоту безъ пріятности, она не видитъ прозрачности водъ, не замѣчаетъ запаха цвѣтовъ, лазури неба, не отвѣчаетъ даже на ласки матери. Для нея вся природа покрыта грустнымъ покровомъ, вездѣ ей слышится нестерпимо-монотонная музыка, отъ которой вы не въ состояніи избавиться, передъ могуществомъ которой всь ваши усилія слабы, ничтожны, какъ предъ давленіемъ ночнаго привидѣнія. Тоска заключается въ самомъ человѣкѣ, но она, кажется, выходитъ изо всѣхъ поровъ, распространяется на всѣ предметы, васъ окружающіе, и однакоже не проникаетъ въ нихъ, а остается только на поверхности. Это зло тѣмъ нестерпимѣе, что для него нѣтъ лекарствъ, и никто не постарается васъ утѣшить или пожалѣть объ васъ. Всѣ говорятъ: „Это глупость, сумашествіе, пройдетъ также скоро, какъ пришло“. Но и лихорадка проходитъ, а между-тѣмъ она жжетъ васъ, мучитъ, и всѣ объ васъ заботятся, ухаживаютъ; почему-же не пожалѣть объ несчастномъ, который боленъ тоскою.

Я пишу эти строки въ ту минуту, когда сердце мое должно было-бы радоваться, должно надѣяться, потому-что вѣтеръ попутный, море тихо и я, сдѣлавъ три четверти пути безъ малѣйшихъ несчастій, могу надѣяться скораго возвращенія въ отечество. Но то самое, что радуетъ другихъ, составляетъ для меня печальное движеніе, предчувствіе, предвѣстіе бѣды.

Вчера я была, веселѣе всѣхъ, я жилъ въ настоящемъ, какъ въ прошедшемъ; я смѣялся, шутплъ и беззаботный матросъ завидовалъ моему характеру; сегодня я скученъ, недоволенъ, почти золъ, несносенъ для всѣхъ и больше всего для себя. Тоска не совмѣстна съ добротою; она ни надъ кѣмъ не сжалится, потому-что и ее никто не пожалѣетъ, а добрый человѣкъ всегда благодѣтеленъ.

Я покинулъ страну, гдѣ скука, эта болѣзнь души, неизвѣстна. Въ Вагоо веселіе оживляетъ игры, малѣйшія занятія, ссоры и даже сонъ. Въ кругу этого народонаселенія дѣтей, которыя думаютъ только объ наслажденіяхъ, чувствуешь и себя счастливымъ, довольнымъ, какъ они. Я вспоминаю мою жизнь на островахъ, прогулки, дальніе, трудные походы; Ануруру, Лагена, какъ двѣ прекрасныя сестры, соединены въ моей памяти; это двѣ тихія пристани въ жизни бурь и страстей. Но теперь даже эти пріятныя воспоминанія мнѣ тягостны; мнѣ досадно на самого себя, что я еще думаю о прохладныхъ аллеяхъ, мирныхъ хижинахъ и гостепріимныхъ жителяхъ, какъ будто я потерялъ что-нибудь, почитая себя счастливымъ. Теперь я самъ не понимаю, онъ-чего они мнѣ нравились, отъ-чего я ихъ находилъ прекрасными, счастливыми, и радовался, какъ ребенокъ, чужому благополучію. Отъ-чегоже я такъ перемѣнился, какая причина ослабила мою душу? Это просто тоска, и больше ничего. Каждая улыбка, каждый веселый взглядъ меня оскорбляютъ. Мнѣ было-бы легче, если-бы вы всь скучали также, какъ я. Я совершилъ три четверти моихъ трудныхъ путешествій по всѣмъ странамъ; я былъ въ необитаемыхъ, безплодныхъ земляхъ, посѣщалъ цвѣтущіе, роскошные берега жаркихъ климатовъ, претерпѣвалъ несчастія, переносилъ нужды и лишенія, видѣлъ съ горестью, что нѣсколько изъ моихъ лучшихъ друзей окончили жизнь въ волнахъ, и теперь, когда я почти достигъ своей цѣли, когда до береговъ Европы осталось не болѣе шести или восьми тысячь льё, я чувствую неизъяснимую тоску, которая течетъ въ моихъ жилахъ, гложетъ меня, и Богъ знаетъ, скоро-ли я отъ нея избавлюсь. Одинъ Богъ можетъ положить предѣлъ моимъ страданіямъ, потому-что всѣ человѣческія усилія безполезны.

Чѣмъ больше приближаешься къ желаемой цѣли, тѣмъ больше страшишься, что не достигнешь ее. Препятствія возобновляютъ силы, энергія удвоивается отъ трудностей, а когда всь затрудненія побѣждены, то боишься, что окончанію путешествія помѣшаетъ камень посреди дороги или мелкій ручеекъ. Скука не можетъ быть у человѣка, который борется съ несчастіями; она посѣщаетъ его, когда онъ безъ занятій, безъ дѣла, безъ движеній.

И потомъ, если вы оставили въ отечествѣ вѣрныхъ друзей, нужныхъ братьевъ, любящую мать… то кто можетъ поручиться, что по пріѣздѣ всѣ они васъ встрѣтятъ, и друзья, и братья, и мать? Кто васъ увѣритъ, что нѣжность ихъ не уменьшилась, что въ ваше отсутствіе другія привязанности не замѣнили васъ въ ихъ сердцѣ, между-тѣмъ, какъ вы сохранили въ душѣ прежнія чувства? И что всего ужаснѣе, то, можетъ-быть, несчастія, смерть поразили всѣхъ, кого вы любили, кого вы еще любите!..

И отечество, которое вы покинули сильнымъ и могущественнымъ… Можетъ-быть первороты ослабили его, можетъ-быть, древняя слава его исчезла, и тронъ не поддерживаетъ ее, можетъ-быть, ненависть, недоброжелательство ищутъ тайными происками погубить его, уничтожить…

Достаточно уже одной изъ этихъ грустныхъ мыслей, чтобъ помрачить ваше чело, чтобъ обезцвѣтить всѣ пріятныя картины, которыя вы составляли въ вашемъ воображеніи; но когда онѣ всѣ вдругъ бросятся на вашъ оцѣпенѣлый умъ, гдѣ взять силу, чтобъ сражаться съ ними и побѣдить ихъ!

Я вамъ уже сказалъ, что тоска смертельна.

Между-тѣмъ, кругомъ меня смѣются; корабль легко скользитъ по гладкимъ волнамъ; попутный вѣтеръ надуваетъ паруса, даже больные выздоровѣли отъ ожиданія; веселыя пѣсни раздаются на борть и по каютамъ… все живетъ, все радуется, надѣется, и все это еще усиливаетъ мою тоску…

О! если-бы предо мною родились опасности, явились непріятели или дикій утесъ, на который-бы я полѣзъ съ опасностью жизни, или островъ, населенный необразованнымъ народомъ, который любопытно изучать, или трудныя изслѣдованія науки… о, тогда, принужденный дѣйствовать, подстрекаемый препятствіями, я-бы сразился съ моимъ невидимымъ врагомъ и, можетъ-быть, вышелъ-бы изъ борьбы побѣдителемъ. Но какъ-будто на зло мнѣ, никакого движенія, ни въ воздухѣ, ни на морѣ, все тихо, спокойно, безъ бурь и вѣтровъ, безъ приключеній и драматическихъ развязокъ… Самое безопасное плаваніе! Боже мой! Какъ тяжело переносить и счастіе!..

Вдругъ громкій крикъ пробудилъ меня отъ грустныхъ думъ. Берегъ! берегъ! И всѣ съ трепетомъ остановились, вздрогнули и устремили взоры на горизонтъ, чтобъ поскорѣе увидѣть утесъ или островъ, выброшенный океаномъ на поверхность воды. Каждый думаетъ, что это за земля? Не новый ли волканической островъ, населенный враждебными племенами, или страна, гдѣ гостепріимные жители ласково примутъ насъ и щедро угостятъ? Радость, ожиданіе волнуютъ сердца всего экипажа; только меня не обрадовала эта новость, и я равнодушно взглянула, на горизонтъ, гдѣ рисовалась узкая черта… Я вамъ уже сказалъ, что только одинъ Богъ можетъ вылечить отъ тоски.

— Берегъ! закричалъ матросъ на вахтѣ, и всѣ стали на свои мѣста; я долженъ былъ стать на свое, потому-что и я занимаю должность на корабль, и вчера еще весело исполнялъ ее; но сегодня она мнѣ несносна, даже тяжела… Я-бы хотѣлъ, чтобъ меня оставили въ моемъ оцѣпенѣніи, въ моей неподвижности.

Все, что дѣлается нехотя — дѣлается дурно. Во всѣхъ играхъ, работахъ, праздникахъ, нужно, чтобъ сердце и ума. согласовались съ удовольствіемъ. Когда душа наполнена радостью, то стараешься другимъ передать ее; тоскаже напротивъ не изливается наружу, а сосредоточивается въ сердцѣ, во всѣхъ изгибахъ души, и терзаетъ, какъ пыткою, несчастнаго, заключеннаго въ душную темницу. Онъ потрясаетъ стѣнами, но не сдвинетъ ихъ съ мѣста.

Я былъ у своего поста и машинально исполнялъ свою должность, какъ невольникъ, который боится желѣзнаго бича господина. Темная точка увеличивается на горизонтѣ, ростетъ вертикально, какъ гротъ-мачта, потомъ поднимается другая пирамида и за ней третья, такой-же величины… Это, можетъ-быть, эскадра, которая крейсируетъ въ этой сторонѣ океана? Нѣтъ, это похоже на цѣлый флотъ, потому-что новыя мачты выходятъ изъ воды и окружаютъ главную, какъ дватцать кораблей вокругъ адмиральскаго флота, и смиренно ждутъ приказаній.

Вѣтеръ усиливается; мы быстро приближаемся къ воображаемому флоту, и думаемъ найти у нашихъ друзей извѣстія объ отечествѣ, можетъ-быть, о родныхъ, которыхъ мы такъ давно не видали… и сердце мое забилось сильнѣе, и грустная апатія начала исчезать, но призракъ разсѣялся… радость была не продолжительна и тоска съ прежнею силою овладѣла мою, какъ коршунъ, который боится выпустить свою добычу.

Мы подъѣхали ближе, и вмѣсто мачтъ, увидѣли острыя вершины утесовъ, брошенныхъ рукою Всевышняго въ минуту гнѣва. Вообразите себѣ огромный циркъ, составленный изъ колоссальныхъ иглъ, изсѣченныхъ изъ камня рукою искуснаго скульптора, который ставитъ обелискъ на монолитѣ, всѣ прямо, какъ солдаты на полѣ чести, готовые защищать свое знамя. По серединѣ огромная масса, не острая, какъ другія, но волнистая и составляющая силуетъ колыбели съ высокимъ верхомъ, круглой подушкой, гладкимъ скатомъ и выгнутыми боками. Мы съ удивленіемъ смотрѣли на этотъ капризъ природы. Вотъ мы подъѣхали еще ближе и можемъ внимательнѣе разсмотрѣть его.

Этотъ островъ называется Пильстаръ, то есть, какъ я вамъ сказалъ, большая колыбель. Острые верхи утесовъ, подобно пирамидамъ, возвышаются къ небу, а подножія ихъ вѣчно омываются волнами океана; верхи служатъ убѣжищемъ миріадамъ перелетныхъ птицъ, и имѣютъ бѣлый цвѣтъ, который издали можно принять за верхніе паруса корабля. Каждый утесъ вышиною въ триста футовъ, иные вдвое. Эта гранитная эскадра защищаетъ островъ и какъ будто запрещаетъ кораблямъ приближаться, потому-что корабль никогда не долженъ сталкиваться съ угловатыми боками скалъ, которыхъ бури и гнѣвъ волнъ не могли сгладить.

Мы почти на траверсѣ и огромная колыбель, рисующаяся на небѣ, занимаетъ всѣхъ насъ. Немногіе путешественники, которые видѣли Пильстаръ, говорятъ, что островъ этотъ не обитаемъ, потому-что на немъ нѣтъ ни одного источника прѣсной воды. Однако у подошвы горы видна аллея кокосовыхъ деревьевъ, свѣжая зелень стелется по землѣ; я не думаю, чтобъ роса и дожди, столь рѣдкіе въ этомъ климатѣ, могли напоять ихъ, а тамъ выше, по скатамъ горы, видны борозды такія правильныя, что, кажется, сдѣланы руками человѣка. Можетъ-быть, путешественники ошиблись, или, не бывши на островѣ, на-удачу сказали, что онъ не обитаемъ. Можетъ-быть, ключи прѣсной воды или рѣка гораздо-позже явились изъ земли и составляютъ любопытный предметъ для изученіи.

Корабль быстро идетъ впередъ и всѣ спѣшатъ насладиться видомъ прекрасной панорамы, которую черезъ нѣсколько минутъ скроетъ отъ насъ ночь, потому-что солнце уже за половину зашло за горизонтъ и озолотило послѣдними лучами всю поверхность океана. Но тише, тише… потому-что иногда, чтобъ хорошенько видѣть, надо хорошо слушать…тише… видите-ли.тамъ за одною скалою, какъ будто челнокъ движется, плыветъ… не сонъ-ли это? не обманъ-ли воображенія? Нѣтъ, это челнокъ! и всѣ зрительныя трубы направились на него, всѣ въ волненіи слѣдятъ за его ходомъ. Онъ скоро приближается, и мы можемъ уже разсмотрѣть, что на немъ три человѣка; двое гребутъ, а третій стоитъ на носу и держитъ бѣлый платокъ на воздухѣ; онъ показываетъ намъ, чтобъ мы остановились, подождали его… Невозможно, — корветтъ быстро удаляется. Боже мой! если-бы я могъ сойти на берегъ, узнать, кто эти люди! Я просился у капитана, онъ отказалъ… Конечно, онъ лучше меня знаетъ, опасно-ли стать въ дрейфъ въ этомъ мѣстѣ; на немъ лежитъ отвѣтственность за весь экипажъ; должность его важнѣе моей! Но что за нужда до опасностей! что за дѣло до погибели! Говорятъ, что островъ необитаемъ; но мы всѣ видимъ челнокъ и трехъ человѣкъ, которые къ намъ ѣдутъ, дѣлаютъ намъ знаки, нуждаются въ нашей помощи или дружбѣ, и мы должны удалиться отъ нихъ, не узнавъ объ ихъ несчастіи. О! остановитесь! Кто знаетъ! можетъ-быть, они въ этомъ мѣстѣ претерпѣли кораблекрушеніе и уже нѣсколько времени ждутъ на пустынномъ островѣ, чтобы ихъ принялъ какой-нибудь корабль. Сколько дней, сколько мѣсяцевъ томятся они въ одиночествѣ и страдаютъ отъ голода и жажды! Сколько времени имъ надобно еще будетъ ждать такого неожиданнаго спасенія! Можетъ-быть, они одни остались отъ погибшаго экипажа и могутъ дать намъ любопытныя подробности кораблекрушенія и погибели товарищей. О! чего-бы я не далъ, чтобъ ихъ увидать, услышать, пожать имъ руку, и если можно, увезти ихъ съ этого грустнаго уголка земли, далекаго отъ другихъ острововъ и какъ-будто покинутаго всѣмъ архипелагомъ…. Но, къ несчастію, я не управляю корветтомъ, капитанъ исполняетъ свой долгъ, и мы продолжаемъ плаваніе.

Наконецъ мы легли въ дрейфъ, но далеко отъ таинственнаго, поэтическаго Пильетара. Всѣ сожалѣли о трехъ незнакомцахъ. Солнце скрылось, настала ночь и закрыла отъ насъ пирогу и людей, которые не смѣли плыть за нами въ темнотѣ и, навѣрно, возвратились въ свои утесы. Мы уже потеряли изъ виду верхи пирамидъ, тупіапъ закрылъ отъ насъ островъ, все утихло и слилось въ темнотѣ. Путь нашъ назначенъ и мы завтра отправимся дальше, оставя навсегда каменистый, необитаемый Пильстаръ, на которомъ мы видѣли трехъ незнакомцевъ, просившихъ насъ о помощи и покровительствѣ. Небо да защититъ несчастныхъ!

Эта медленная лихорадка, которая меня сожигала и убивала даже самую надежду, уступила наконецъ той волѣ, которая выше человѣческой, и я по прежнему сдѣлался веселъ. По мнѣ единственное средство отъ тоски, это грусть всѣхъ окружающихъ. Обѣдать передъ глазами голоднаго значитъ увеличивать его голодъ; смѣяться возлѣ печальнаго значитъ увеличивать его страданія, насмѣхаться надъ его мученіемъ, а всякое оскорбленіе — пытка для несчастныхъ.

Я весело возобновилъ мои работы, ежедневныя занятія, я думалъ уже о будущемъ, привѣтствовалъ улыбкою моихъ друзей, мечталъ о счастіи… о славѣ!

Увлеченный мыслями, почти выздоровѣвшій отъ моей болѣзни, сидѣлъ я въ каютѣ, погруженный въ пріятныя мечты; кто-то постучался ко мнѣ въ дверь.

— Это вы, любезный докторъ!

— Я.

— Войдите, я давно проснулся.

— Тѣмъ лучше! Вотъ и я!

И добрый Пёти осторожно вошелъ въ комнату.

— Какъ, это ты, мой храбрый матросъ!

— Да! Клянусь корветтой, я пришелъ только для того, чтобъ сказать вамъ, что вы не стоите больше моего уваженія.

— Право? Садись-же и разскажи мнѣ, въ чомъ дѣло.

— Нѣтъ, я не сяду; мнѣ стоя свободнѣе говорить, и потомъ я могу проломить вашъ сундукъ, въ которомъ хранятся вино, ромъ и водка… не правдали, что у васъ есть и водка? Такъ если я все разобью и разолью, то буду въ отчаяніи.

— За что-же ты лишаешь меня твоего уваженія?

— За то, что вы мокрая курица, безъ твердой воли, безъ характера. Энергія — это шпиль, который силою производитъ силу, это оружіе, которое никогда не надо бросать, не то вы пропали…

— Такъ ты замѣтилъ, что у меня сухотка въ сердцѣ?

— Я не знаю госпожи сухотки, но видѣлъ, что вы каждый день худѣли, и сдѣлались, какъ чорствый сухарь или жолтый Китаецъ, и къ тому-же скучны, какъ баттарея, у которой сдѣлался кровавый поносъ. Это мнѣ такъ надоѣло, что я съ досады сегодня утромъ далъ жестокаго пинка вашему слугѣ Гугу, да по дорогѣ и брата его задѣлъ.

— О! какой ты негодный забіяка!

— Я и не спорю съ вами, но предупреждаю васъ, что если вы опять подружитесь съ вашимъ сплиномъ (какъ его всѣ называютъ), то мы выкупаемъ васъ въ океанѣ.

— Благодарю за дружбу.

— Это-то и есть настоящая, вѣчная дружба. Однако вы не замѣчаете, что я отучился отъ бранныхъ словъ.

— Кажется, ты еще не совсѣмъ излечился отъ этого недостатка?

— Да, чортъ возьми! Не возможно вдругъ отстать отъ своихъ привычекъ; при томъ безъ брани, какъ-то неловко; она необходима для матроса, какъ вода, воздухъ и водка.

— Довольно одного твердаго желанія, чтобъ исправиться.

— Разумѣется! Да не въ томъ дѣло. Я пришелъ къ вамъ отъ имени моихъ товарищей съ приглашеніемъ, или просто приказаніемъ, чтобъ вы чаще приходили къ вамъ на шканцы, слушали наши прибаутки, разсказы Маршэ, повѣсти Шомонъ и мои собственныя сказки. Ваша скука пройдетъ скоро и не будетъ васъ мучить. Намъ остается всего пятнадцать или восемнадцать-тысячь льё. Будьте веселѣе! Смѣйтесь съ нами!

— Поблагодари за меня твоихъ добрыхъ товарищей.

— Сказать правду, они сами поглупѣли, видя васъ блѣдныхъ, съ провалившимися глазами и отрывистыми отвѣтами; даже я не смѣлъ во всю недѣлю придти къ вамъ и попросить полбутылки вина. Кажется, не много г. Араго?

— Ты хорошо сдѣлалъ.

— Нѣтъ! не очень-хорошо! Я могъ-бы попросить цѣльную.

— Кажется, моя провизія скоро выйдетъ.

— Къ-несчастію, я знаю это, г. Араго! Чѣмъ больше лишаемся друзей, тѣмъ больше любимъ остальныхъ. Я пришелъ васъ утѣшить и побранить. Поступите и вы со мною благородно. Назовите меня пьяницей и дайте бутылку вина.

— Ты знаешь, какъ открывается мой сундукъ. Возьми-же самъ.

— Это не трудно. Разъ… два и готово. Сколько взять г. Араго?

— Одну бутылку.

— Двѣ? хорошо. Покорно благодарю.

— Одну! говорю я тебѣ.

— Увѣряю васъ, вы сказали двѣ. Если не вѣрите, такъ подите спросите у Віаля, который сидитъ на марсъ-стеньгѣ. Онъ, вѣрно, также слышалъ, что вы сказали двѣ бутылки. Ну, благодарствуйте! Чортъ возьми! Какое счастіе путешествовать съ такими моряками, какъ вы.

— Однако путешествія мнѣ надоѣли.

— Это отъ-того вамъ кажется, что на васъ нашелъ сплинъ, и вы нѣсколько дней ходили, какъ мертвый по палубѣ, съ опущенной головой, блѣднымъ лицомъ и надутыми губами. Если на васъ опять найдетъ этакая болѣзнь, то клянусь; какъ честный матросъ, не подходить къ вамъ и не просить вина до окончанія путешествія. Прощайте, г. Араго!

Спустя нѣсколько минутъ я вышелъ на палубу и увидѣлъ живописную группу, состоящую изъ четырехъ матросовъ, которые цѣловались поочередно съ моими двумя бутылками. Эта сцена заставила меня улыбнуться въ первый разъ послѣ моей болѣзни.

Можетъ-быть, благодѣяніе — самое вѣрное лекарство отъ тоски…

Наша корветта быстро шла впередъ, и мы, по нашимъ предположеніямъ, должны были остановиться у Отаити. Въ-самомъ-дѣлѣ, носъ корабля былъ направленъ къ островамъ Товарищества, и мы думали, что скоро увидимъ мысъ Венеры, гдѣ остановился Бугенвилль. И мы надѣемся причалить къ этой землѣ; путь еще длиненъ, но прошедшее дастъ намъ довольно силы на будущее.

— Берегъ, берегъ! закричалъ вахтенный.

Мы бросились къ картѣ, — нѣтъ никакой земли передъ нами. Не-смотря на то, земля открывается, мы видимъ берегъ. Неужели это новое открытіе? О! если-бы это былъ такой островъ, какъ Борнео, Суматра или хоть Тиморъ!^[8] Если это новый архипелагъ, или колонія, можетъ-быть, материкъ, выброшенный океаномъ на поверхность? Вотъ наконецъ весь островъ представился нашимъ глазамъ. Какое великолѣпное открытіе! Не больше четверти льё въ діаметрѣ!

Не-смотря на то, мы надѣемся, что наше открытіе будетъ очень-важно для мореходцевъ. Когда корабль останавливается у плодоносныхъ береговъ, то находитъ ихъ всегда населенными; когда-же его застигаетъ буря у одинокаго утеса, смерть угражаетъ всему экипажу и погребаетъ все въ волнахъ.

Нашъ новооткрытый островокъ окруженъ подводными камнями, около которыхъ съ шумомъ плещутся волны; вершина его покрыта кустарниками, берега голы и кажется много потерпѣли отъ подземнаго волканическаго огня.

Шумныя стаи птицъ ищутъ убѣжища на этомъ пустынномъ островѣ, и корабли должны остерегаться отъ столкновенія съ нимъ.

Какое имя дать нашему открытію? Разумѣется имя Розы, этой смѣлой женщины, которая оканчиваетъ съ нами трудное путешествіе, молодой вѣрной супруги, которую провожали со слезами, а встрѣчали съ радостью. Бѣдная путешественница! Не долго жила она послѣ своего испытанія, на которое согласилась съ такою преданностію и любовію!…

На всѣхъ новѣйшихъ морскихъ картахъ, островъ этотъ названъ островомъ Розы.

Но вотъ онъ уже погружается въ волны, исчезаетъ вдали, какъ вершина едва видимой горы, которой подножіе скрывается въ океанѣ. Исчезла также и солнечная радуга, которая нѣсколько минутъ освѣщала наше важное открытіе^[9]. У насъ влѣво остался архипелагъ Дружбы и Товарищества, острова Фитжи, населенные дикимъ народомъ. Мы начали отыскивать узелъ магнетическаго меридіана^[10] и направили путь къ Новому Южному Валлису, берега котораго извѣстны Европейцамъ, но внутренность не достижима.

Какъ любопытно все это изслѣдовать для пользы науки!

XVIII.
МОРЕ.

Начальники. — Правители. — Таморы. — Раи.

Такъ-какъ всѣ правители составляютъ отдѣльное привиллегированное племя, то мы должны посвятить ему цѣлую главу, хотя изъ вѣжливости, чтобъ не оскорбить ихъ строгими истинами.

Вѣжливость есть полудобродѣтель, и я-бы съ радостью обнялъ того дворянина или полу-дворянина, который, угрожая простолюдину, сказалъ ему:

— Берегись! чтобъ я не отсчиталъ по твоей спинѣ двадцать-пять ударовъ моею дворянскою тростью съ золотымъ набалдашникомъ.

Не думайте, что я отъ чистаго сердца обниму этого пустаго человѣка; нѣтъ, я только улыбнусь его угрозѣ.

Монморанси, Ноаль имѣли всегда благородныя манеры, и если гордились своимъ гербомъ, то это отъ-того, что сами своими поступками придавали ему еще больше блеска. Если дерзость и невѣжество простительны, то это отъ маленькихъ людей противу великихъ, отъ слабыхъ противу сильныхъ.

Я говорю простительны, стало-быть это всегда дурной проступокъ, недостатокъ.

Говорить униженнымъ тономъ съ тѣмъ, который имѣетъ власть, значитъ унижаться самому, ни сколько не возвышая своего кумира. Вы ничего не выиграете, если вы вышиною въ шесть футовъ: согнитесь, и вы будете не замѣтны, ничтожны.

Совершенное равенство не можетъ существовать въ состояніяхъ и положеніяхъ въ свѣтѣ. Оно можетъ-быть только въ чувствахъ. Не судите никогда о человѣкѣ по мѣсту, которое онъ занимаетъ: вы можете жестоко ошибиться.

Замѣтьте также, что обыкновенно тонъ разговора въ обратной пропорціи съ возвышенностію правилъ. Это очень-ясно. Тотъ, кто другими управляетъ благородными средствами, не нуждается въ дерзкихъ выраженіяхъ, чтобы заставить повиноваться.

Дерзость природная — презрительна. Дерзость съ намѣреніемъ — отвратительна.

Если въ этой маленькой главѣ вы найдете нѣкоторыя слишкомъ рѣзкія выраженія, то не сердитесь и не обвиняйте меня, потому-что не я въ этомъ виноватъ. Морской вѣтеръ измѣнилъ меня совершенно, испортилъ мой характеръ, мои привычки. Въ дѣтствѣ я былъ настоящимъ ангеломъ, тихимъ, кроткимъ, добрымъ; море меня испортило и внушило мнѣ идеи и выраженія грубыя, независимыя, и потому обвиняйте эту стихію, которая носитъ меня изъ одного климата въ другой. Возможно-ли было остаться въ первобытной простотѣ послѣ тысячи испытаній? Это было выше силъ человѣческихъ, и я палъ.

Я обѣщаю вамъ, впрочемъ, быть снисходительнымъ; но не смягчу моихъ рѣзкихъ словъ, говоря о начальникахъ, правителяхъ, Таморахъ и островскихъ деспотахъ.

Позвольте, мнѣ считать себя исключеніемъ изъ общаго правила, потому-что я не имѣю привычки преклонять голову передъ тѣми, которые всегда стоятъ прямо. Если карликъ захочетъ, то можетъ стать на ходули и сравниться съ великаномъ.

Плаваніе наше тихо и правильно, вѣтры постоянные и теплые, скука овладѣла всѣмъ кораблемъ. Что дѣлать? Чѣмъ заняться?

Писать. Заглавіе уже готово.

Киты, морскія свинки, дельфины, тупоголовы, бониты, дорады, всѣ утихли на поверхности моря; ни одно облако не гуляетъ по свѣтлому, прозрачному горизонту и не рисуетъ на немъ фантастическихъ призраковъ, которые занимаютъ моряковъ въ бездѣйствіи, и заставляютъ ожидать освѣжительнаго дождя.

Все кругомъ спокойно и однообразно, какъ утомительная, скучная гармонія, даже фосфорическіе молюски, которые, бывало, освѣщали темныя ночи своимъ яркимъ свѣтомъ, и тѣ, кажется, погасли, чтобъ не нарушить оцѣпѣненія природы, которое наводитъ скуку, даже отчаяніе.

Нужно бороться съ этимъ могущественнымъ непріятелемъ, нужно побѣдить его, чтобъ самому не погибнуть, и лучшее средство для этого — писать и писать.

О Финикіяне! Мы, бѣдные дѣти океана, должны благодарить васъ больше всѣхъ, должны воздвигнуть вамъ въ благодарность великолѣпные памятники за то, что вы первые изобрѣли искусство изображать и передавать свои мысли другимъ. Искусство это уничтожило разстоянія земнаго шара, соединило народы и государства, сблизило друзей и братьевъ, отдѣленныхъ другъ отъ друга цѣлымъ діаметромъ земля.

Будемъ-же писать…

Кажется, я довольно-подробно описалъ нѣкоторыхъ людей, которыхъ встрѣчалъ и изучалъ въ моихъ опасныхъ путешествіяхъ. Во всякихъ вещахъ необходимо заключеніе. Я говорю о нравахъ; сравненіе мнѣ поможетъ и объяснитъ вамъ яснѣе мои мысли.

У насъ, Европейцевъ, которые живемъ на образованной землѣ и стремимся къ усовершенствованію, что значитъ король? Король (съ рѣдкими исключеніями) значитъ сынъ короля.

Вотъ въ чомъ главное. Это основаніе законности.

Это, можетъ-быть, много, можетъ-быть, и мало. Это не наше дѣло, лучше сказать, это другой вопросъ, на который я не въ состояніи отвѣчать. Но онъ владѣетъ по-праву. Остается, высокимъ умомъ и благодѣяніями, облагородить, возвысить это право.

Умъ, этотъ лучъ неба, который падаетъ на душу каждаго человѣка, еще болѣе долженъ озарять душу королей. Имъ недостаетъ ни просвѣщенія, не случая распространять его. Ихъ окружаютъ люди, которые всегда на колѣняхъ, но которые однакоже всегда о томъ хлопочутъ, чтобъ управлять своими кумирами, — и худо, если имъ это удается.

Но во многихъ странахъ, которыя я посѣщалъ, король не что иное, какъ начальникъ, предводитель, судья, который всѣхъ сильнѣе, отважнѣе, умнѣе, выше ростомъ и опытнѣе.

Пойдемте далѣе.

Во внутренности Бразиліи есть начальники, которые повелѣваютъ цѣлыми селеніями людей, ведущихъ кочевую жизнь; они назначаютъ мѣста кочевья, они начинаютъ войну и заключаютъ миръ, голосъ ихъ громче и важнѣе въ народныхъ собраніяхъ, потому только, что они перенесли всѣ испытанія съ твердостью высокой души.,

— Если ты отличился похвальнымъ поступкомъ, то поди сюда, и мы вырѣжемъ на твоемъ тѣлѣ нѣсколько глубокихъ линіи, которыя докажутъ твое мужество. Если во-время операціи лицо твое измѣнится, кулаки сожмутся или зубы заскрипятъ, то поди прочь: ты не достоинъ быть нашимъ начальникомъ, ты долженъ повиноваться другимъ, потому-что не въ состояніи побѣдить боли и повелѣвать своимъ чувствомъ.

Начальникъ Панкисеевъ почти весь покрытъ глубокими рубцами, и ни одинъ изъ нихъ, даже изъ тѣхъ, которые вырѣзаны на самыхъ нѣжныхъ частяхъ, не заставилъ его поморщиться. Этотъ человѣкъ достоинъ управлять другими, и онъ дѣйствительно управляетъ.

Мондрукусы и Бутикудосы поступаютъ точно также при избираніи начальника. Тому, у кого хижина болѣе наполнена черепами непріятелелей, тому всѣ повинуются. Я совершенно понимаю эти избранія.

Посмотрите на Гаучосовъ, этихъ смѣлыхъ преслѣдователей ягуаровъ, которые быстро пролетаютъ пространство, вооруженные ужаснымъ арканомъ и шарами, и углубляются въ дремучіе лѣса и въ неизмѣримыя равнины: кто у нихъ начальникъ? Или никто, или самый отважный, быстрый. Только передъ нимъ склоняютъ они свои гордыя головы, никогда непреклонявшіяся передъ Европейцами и образованными Американцами, которымъ они продаютъ произведенія своей чудесной охоты.

Дальше, отъ Ріо-де-ла-Плата до Магелланскаго пролива и до острова Пустынника, обитаютъ люди или, вѣрнѣе сказать, баснословные минотавры, которые почти всегда на лошади переходятъ огромныя пампы, и занимаются охотой также, какъ Гаучосы, но не такой опасной. Они ведутъ безпрестанную войну съ тиграми, львами, строусами и другими животными, обитающими въ ихъ почти неизвѣстной странѣ.

Спросите ихъ, кто ихъ начальникъ, (если онъ есть) и на какихъ условіяхъ они признали его власть? Они вамъ отвѣтятъ:

— Нашъ начальникъ тотъ, который никогда не падалъ съ лошади, который лучше всѣхъ правитъ ею голосомъ и шпорами, въ степяхъ, гдѣ мы только можемъ жить. Нашъ начальникъ искуснѣе всѣхъ плаваетъ, онъ сильнѣе, а главное, храбрѣе всѣхъ насъ.

Патагонцы, которые составляютъ особенное племя людей и которыхъ иные путешественники напрасно описываютъ великанами, семи или восьми футовъ вышины, въ-самомъ-дѣлѣ, самый высокій народъ на земномъ шарѣ. Ихъ не могли еще испортить и соблазнить правы нашихъ роскошныхъ городовъ, и они выбираютъ начальникомъ для своихъ смѣлыхъ экспедицій, того, который можетъ на опытѣ доказать, что онъ храбрѣе и опытнѣе всѣхъ.

Теперь изъ южной Америки перейдемъ въ сѣверную, отъ одного полюса къ другому.

Развѣ вамъ не говорили о предсмертномъ пѣніи необразованныхъ жителей Канады, когда они въ плѣну и скованные умираютъ въ ужасныхъ мукахъ, изобрѣтаемыхъ местью побѣдителей, которые думаютъ успокоить души братьевъ, убитыхъ въ сраженіяхъ?

И это не преданія древнихъ временъ; это исторія нашего времени, исторія теперешняго поколѣнія.

Какъ поступаютъ дикіе Кафры при своихъ выборахъ? Также, какъ кочующіе жители Бразиліи. Если въ сраженіи кто-нибудь изъ воиновъ отличится болѣе, чѣмъ начальникъ, то храбрость ихъ сравниваютъ и обсуждаютъ; если преимущество останется на сторонѣ воина, то въ будущую экспедицію его выбираютъ предводителемъ войска. Кафры дики и кровожадны, и я увѣренъ что сслв-бы они были образованы, то пзбирали-бы начальника самаго учонаго.

Если вы проникните во внутренность Африки, то встрѣтите жителей, которые такъ различны между собою, что нельзя ихъ назвать дѣтьми одной земли. Что вы у нихъ найдете? Тоже самое. Власть всегда въ рукахъ самаго опытнаго. И кто даетъ ему власть? Не одинъ человѣкъ, и не нѣсколько изъ нихъ, по все селеніе подастъ голоса въ пользу достойнѣйшаго. Если претендентовъ двое или трое, то между ихъ почитателями никогда не доходитъ до драки; на-противъ, всѣ тихо собираются на полѣ и каждый претендентъ съ своею партіею становится въ особенномъ углу; у кого окажется больше партизаповъ, того назначаютъ правителемъ и повинуются ему.

Въ Новой-Голландіи, на печальной землѣ, названной полуостровомъ Перономъ, видѣли мы пятнадцать или двадцать туземцевъ, которые бродили кругомъ нашихъ палатокъ и повиновались старшему, то-есть, самому умному и опытному.

Раи, которые деспотически правятъ грубыми народами Саву, Солоръ, Депка, Дао, Ротти и даже Тиморомъ, должны быть испытанной храбрости, доказанной въ нѣсколькихъ сраженіяхъ. Теперь многіе изъ этихъ правителей переняли нравы у образованныхъ Европейцевъ, ослабѣли, обѣднѣли и измѣнили свой прежній характеръ.

Даже людоѣды Омбая оказывали уваженіе старому Раѣ, который сбирался попробовать^, вкусны-ли мои товарищи, и я ручаюсь, что его худая, слабая рука, упавшая тогда на мое плечо, была въ свое время сильна, и раздробила и съѣла много враговъ, менѣе счастливыхъ, нежели я.

Король Гебеи, этотъ смѣлый капитанъ-сапажу, болтливый, простой, ловкій и отважный, который словомъ заставляетъ преклоняться предъ собою своихъ подданныхъ этотъ уродливый правитель, на котораго съ особеннымъ удовольствіемъ смотрѣлъ Пёти, потому-что равнялся съ нимъ ростомъ, онъ хорошо понималъ свое правленіе, никогда не слушалъ совѣтовъ своихъ министровъ и заставлилъ ихъ молчать словомъ, жестомъ, взглядомъ, не заботясь объ ихъ неудовольствіи или униженіи. Этотъ правитель далъ мнѣ самую вѣрную идею о неограниченномъ правленіи. Этотъ дерзкій атаманъ-разбойникъ объѣзжаетъ на своихъ красивыхъ галерахъ Молюкскія моря и даже смѣетъ приближаться къ пушкамъ и флагамъ европейскихъ конторъ. Нѣтъ, не случай, не рожденіе возвели его въ это достоинство, на которомъ онъ крѣпко держится безъ помощи предковъ. Впрочемъ, и тутъ нѣтъ ничего невозможнаго, если предки походили во всемъ на него. Онъ царствуетъ, и можетъ, по желанію, рубить головы своимъ подданнымъ, бросать въ море мужчинъ, дѣвушекъ, и всѣ ему повинуются, отътого, что онъ не разъ доказалъ свой умъ, храбрость, и, въ случаѣ опасности, первый на своемъ посту, и жертвуетъ своею жизнію больше тѣхъ, которые его избрали и поддерживаютъ на тропѣ.

Въ Вежью и Равакѣ я но видалъ ни одно правителя, ни тамора, ни рая, ни капитана.

Въ Равакѣ всѣ желаютъ только повиноваться другимъ, и разсудокъ считаютъ роскошью. Первый изъ нихъ Кіо осмѣлится имѣть здравую и нравственную мысль, и кто будетъ стараться сообщить ее другимъ, того примутъ за сумашедшаго и накажутъ его, или провозгласятъ божествомъ и будутъ ему молиться. Увы! эпоха образованія этого народа, кажется, еще слишкомъ далека.

Что вамъ сказать о Каролинцахъ, которыхъ я такъ полюбилъ и вспоминаю объ нихъ съ такимъ удовольствіемъ? Моя система подходитъ къ нимъ больше всего. У нихъ Таморъ всегда необыкновенный человѣкъ и не можетъ быть произведенъ въ это достоинство, если не татуированъ съ головы до ногъ. У нихъ татуируютъ только того, который искуснѣе управляетъ челнокомъ между подводными камнями, который знаетъ теченіе звѣздъ, который нѣсколько разъ доказалъ свою силу и храбрость въ затруднительныхъ обстоятельствахъ.

Тѣло правителя Каролинцевъ испещрено красивыми рисунками, которые заставили его довольно страдать, но все не такъ, какъ рисунки Ново-Зеландцевъ и дикихъ Бразильцевъ, которые изображаютъ ихъ лютость и убійства; у Каролинцевъ-же на тѣлѣ живая повѣсть ихъ благодѣяній, удальства, смѣлости, ловкости. Вотъ самые лучшіе архивы.

Сандвичане тоже подтверждаютъ мою систему. На ихъ островахъ, какъ на всемъ архипелагѣ, владычествуетъ сила. Но Европа уже показалась на ихъ берегахъ, и сандальное дерево сдѣлалось предметомъ спекуляцій. Благодаря образованнымъ кораблямъ, которые къ нимъ пристаютъ, древнія учрежденія ихъ забываются, и даже воспоминанія о великомъ Тамагамѣ, остались только на рукахъ, на груди и на спинахъ подданныхъ, которые сдѣлались слабыми, робкими, и скоро объ немъ забудутъ.

Итакъ, если вы сказали таморъ, правитель или рая, вы назвали достойнѣйшаго. Одно слово это — похвала, титулъ — качество.

Все это, конечно, философія, но основанная на положительныхъ событіяхъ, потому-что я за нихъ ручаюсь. Въ путешествіяхъ не должно быть сомнѣній. Я продолжаю.

По моему мнѣнію, чѣмъ больше образованности въ государствѣ, тѣмъ слабѣе правители.

Право законности и рожденія понятно для самаго тупаго разсудка. Если вы геніальный человѣкъ и царствуете по силѣ какого-нибудь закона, то сынъ вашъ наслѣдуетъ тронъ послѣ вашей смерти или отреченія. И кто осмѣлится сказать, что это несправедливо?

Но если это правда, какъ я уже имѣлъ смѣлость вамъ доложить, что чѣмъ дальше мы подвигаемся въ образованности, тѣмъ правители становятся слабѣе, но и обратно, чѣмъ больше удаляемся отъ нея, тѣмъ сильнѣе, отважнѣе, неукротимѣе эти предводители^[11].

Можетъ-быть, вы скажете, что я говорю вздоръ и глупые софизмы, которые заставляютъ васъ пожимать плечами отъ жалости. Что-жъ дѣлать! Это результатъ моихъ долгихъ путешествій, моихъ наблюденій, изученій или слѣдствія ужаснаго солнца, которое палитъ мою голову. Одни факты можно исключить изъ моихъ безразсудностей. Неужели вы отправите въ Бисетръ или Шарантонъ безумнаго, который ранилъ или убилъ кого-нибудь?

Это была-бы жестокость, а не правосудіе, а ваши образованные законы, которые вы защищаете, обѣщаютъ всѣмъ справедливость и безпристрастіе.

Когда орелъ летаетъ въ поднебесьи, все пространство очищается, чтобъ дать свободный полетъ царственной птицѣ; когда китъ пробѣгаетъ свои обширъыя владѣнія, все его подданные спѣшатъ укрыться, чтобъ не помѣшать движеніямъ колосса; когда левъ зарычитъ въ степи, всѣ звѣри утихнутъ и опустятъ головы; когда удавъ ползетъ, изгибаясь кольцами, жертвы, которыхъ онъ ищетъ, стонутъ и умираютъ отъ страха. Можно подумать, видя этотъ порядокъ вещей, что земля создана для удовольствія нѣкоторыхъ существъ, которые сильны только слабостью другихъ, неосмѣливающихся съ ними сразиться.

Сила, всегда и вездѣ, была горда и дерзка, оттого, что сила любитъ выказывать себя, чтобъ имѣть случай побѣждать и уничтожать слабыхъ. Законы тяжести нигдѣ не находятъ опроверженія.

XIX.
МОРЕ.

Какая лучшая страна во всемь свѣтѣ?

Мнѣ часто дѣлали вопросы, на которые тѣмъ труднѣе отвѣчать, что всякій понимаетъ ихъ, судя по своему характеру, расположенію духа, и страстямъ. Одни математическія истины не находятъ противорѣчій, но и тутъ иногда логика достигаетъ до того, что проставитъ иныя изъ нихъ темными и сомнительными.

Какая лучшая страна во всемъ свѣтѣ? спрашивали меня однажды: или въ какой землѣ желали-бы вы поселиться?

О! вы не подумали, дѣлая эти вопросы.

Пригласите Лапландца въ Парижъ, расхвалите ему красоту нашихъ зданій, роскошь, увеселенія столицы міра, и вы увидите, что вамъ будетъ отвѣчать ловецъ бобровъ.

Сколько разъ описывалъ я мое отечество дикимъ туземцамъ необразованныхъ странъ, и они улыбались моему краснорѣчію, съ какимъ я приглашалъ ихъ къ намъ, гдѣ они не будутъ претерпѣвать лишеній и бѣдности.

— Въ нашей странѣ много богатыхъ, сказалъ я однажды счастливому жителю Лагены.

— Обѣдаютъ-ли они два раза? отвѣчалъ онъ.

— Нѣтъ, но они обѣдаютъ лучше.

— Не можетъ быть; вы смѣетесь надъ нами.

Люди, довольствующіеся немногими блюдами и незнающіе другихъ утонченностей гастрономіи, не понимаютъ роскоши стола.

— Поѣдемъ къ намъ, сказалъ я одному благородному Каролинцу: наша земля богата, и тебѣ не нужно будетъ трудиться, чтобъ доставать пищу, которую оспариваетъ у васъ океанъ.

— Много у васъ кокосовыхъ деревьевъ? спросилъ онъ меня.

— Ни одного.

— Какъ-же вы несчастны! — Я объ васъ сожалѣю.

Точно также и со всѣми народами, и со всякимъ человѣкомъ.

Жизнь наша привязана къ мѣсту рожденія, и во всѣхъ возрастахъ, въ дѣтствѣ и старости, есть привычки и привязанности, съ которыми трудно разстаться; Я слышалъ однажды отвѣтъ мальчика которому предлагали новую книгу.

— Я лучше буду читать моего Телемака, котораго знаю почти на-изустъ.

Есть площадныя выраженія, глупости, но въ которыхъ все-таки есть искра глубокаго здраваго смысла; „Какъ я радъ, что не люблю шпината, потому-что если-бы я любилъ его, то могъ-бы наѣсться, а я его терпѣть не могу“. Я не смѣю вамъ сказать, что эта пошлость заключаетъ въ себѣ логику въ полномъ смыслѣ слова, и не осмѣлюсь изобразить мою мысль, потому-что не могу отвѣчать на ваши замѣчанія.

Боже мой! самъ Фонтенель сказалъ, что есть пошлыя глупости, за которыя дорого бы далъ самый умный человѣкъ, чтобъ присвоить ихъ себѣ.

Я увѣренъ, что если-бы предложилъ Малайцу изъ Тимора переѣхать въ Европу, онъ тотчасъ-бы спросилъ меня: лучше-ли у насъ дѣлаютъ закалъ кинжаловъ, и есть-ли въ нашихъ моряхъ и рѣкахъ крокодилы?

Дикій Омбаецъ вѣрно-бы спросилъ, прежде чѣмъ согласился за мной слѣдовать, вкуснѣе-ли мясо Французовъ, чѣмъ туземцевъ и тверже-ли наши черепа, чѣмъ его друзей.

Мы видѣли дикихъ жителей полуострова Перона, которые испугались нашего пріѣзда, и съ угрозами приказывали намъ удалиться, чтобъ мы только не увезли ихъ изъ негостепріимнаго ихъ отечества. Вольтеръ сказалъ:

„Чѣмъ больше я путешествую, тѣмъ больше люблю мое отечество!“

Вольтеръ не путешествовалъ, но онъ зналъ, что всѣ чувства заключаются въ сердцѣ, а глаза только зеркало, которое отражаетъ впечатлѣнія и сочувствія.

Безъ сомнѣнія, и на нашей планетѣ есть счастливыя страны, въ которыхъ воздухъ благоуханный и небо полно нѣги, гдѣ свѣтлые ручьи протекаютъ по свѣжсй травѣ, гдѣ луга испещрены цвѣтами, и вкусные плоды отягчаютъ вѣтви деревъ, дающихъ прохладную тѣнь своими движущимися сводами. Подъ ногами земля, которую не тревожатъ изверженія волкановъ; надъ головою миріады красивыхъ птицъ, которыя услаждаютъ слухъ своимъ разнообразнымъ пѣніемъ; вокругъ васъ стаи крылатыхъ насѣкомыхъ, веселыхъ бабочекъ, которыя, хлопая прозрачными своими крылышками, встрѣчаютъ васъ, какъ будто радуясь вашему приходу, — словомъ, вездѣ разнообразіе видовъ, журчаніе водъ и благоуханіе воздуха.

О! поѣдемте въ это прекрасное Эльдорадо, съ которымъ ни одна страна не можетъ сравниться, скорѣй, о, скорѣй въ Бразилію, въ эту несравненную землю, которую Альваресъ Кабраль подарилъ старому міру!

— Но вы меня не предупредили, что тамъ живетъ народъ, испорченный частыми политическими волненіями; вы отъ меня скрыли, что и тамъ невольникъ, согбенный подъ бичомъ, не смѣетъ назвать въ полголоса имени своего отечества; вы не сказали, что страшныя змѣи и отвратительныя ящерицы часто пробираются въ самыя жилища и пугаютъ своими зловѣщими криками, угрожаютъ своими ядовитыми жалами. Если-бы я зналъ все это прежде моего отъѣзда, то не покинулъ-бы моего отечества, чтобъ проплыть весь Атлантическій океанъ по-среди столькихъ опасностей, и отдалиться отъ моего семейства и друзей на двѣ тысячи льё. Скорѣй назадъ, пойдемте къ гавани и возвратимся домой въ полномъ разочарованіи. Я васъ увѣряю, что если вы на этой землѣ испытаній и трудовъ будете искать совершеннаго счастія, то умрете съ горестью, что искали невозможнаго. Если тишина и богатство земли въ Бразиліи, свѣжесть ночей и пріятная теплота вечеровъ не въ состояніи васъ удержать, если вы ищете жизни менѣе однообразной, жизни шумной и полной приключеній, то покиньте Бразилію, и слѣдуйте за мною на мысъ Доброй-Надежды, на полуденную оконечность дикой Африки.

Тамъ есть также прекрасный городъ, пріятныя прогулки, тѣнистыя аллеи публичныхъ садовъ, откуда вы можете слышать, не опасаясь за жизнь, глухой вой гіены, ревъ тигра, смѣшанный съ рычаніемъ льва, отъ которыхъ вы отдѣлены крѣпкими высокими стѣнами. Тамъ дѣлаютъ прекрасное Констанское вино, которое дорого цѣнится въ Европѣ, и вы, опершись на балконъ, можете слѣдовать глазами за парусами кораблей, васъ ищущихъ или покидающихъ васъ для новаго свѣта, и можете слушать въ длинной безмолвной улицѣ грубый говоръ Кафра, который поетъ о счастіи неволи, или непріятное ворчанье грязнаго Готтентота, который смѣется надъ своимъ кретинисмомъ и униженіемъ.

То, что я вамъ говорю, очень-любопытно видѣть и испытать самимъ, особенно, если послѣ продолжительнаго занятія, вы можете отдохнуть въ европейскихъ комнатахъ, забыть усталость и вовбразить, что вы находитесь въ кругу образованныхъ людей.

— Да, теперь вы правы, поѣдемте въ Табль-Бей; тамъ должно обитать счастіе, потому-что тамъ спокойствіе, тишина и разнообразіе. Но берегитесь! Небо покрывается тучами, пыль поднимается столбомъ, листья деревьевъ трепещатъ, горы Львинаго-хребта исчезли, окруженные жгучими парами, съ вершины Чортовой головы поднимаются фантастическія тучи и, подобно летучимъ эскадронамъ, стремятся на верхушку Столовой-горы. Скатерть накрыта, все исчезло, все умолкло на минуту… и вдругъ настаетъ хаосъ со всѣми ужасами, буря съ своимъ завываньемъ, ураганъ съ грозными порывами, который вырываетъ деревья съ корнями, срываетъ крыши домовъ, убиваетъ буйволовъ подъ развалинами, наполняетъ пропасти, сглаживаетъ холмы, и далеко отгоняетъ море, оставляя на пескѣ обломки кораблей и трупы людей.

Но метеоръ проходитъ: левъ и тигра, возвращаются къ своей утихшей ярости, гіена встаетъ съ своего окровавленнаго логовища, океанъ вступаетъ въ свои берега, и испуганные жители опять наполняютъ городъ, ожидая новаго потрясенія…

Теперь хотите-ли вы избрать мѣстомъ своего жилища мысъ Доброй-Надежды? Нѣтъ, тамъ много несчастій и горя! Я лучше соглашусь избрать не столь красивый городъ, не такую обширную гавань, меньше невольниковъ съ ихъ грубыми пѣснями. Ураганъ не надежная пристань, потрясенія опасны. Когда земля дрожитъ подъ его дыханіемъ, то могутъ-ли люди быть спокойными? Нѣтъ! я уѣду изъ Капа; мнѣ онъ не нравится.

Я вамъ описалъ веселый ландшафтъ Иль-де-Франса, и мрачный видъ Бурбона; вы знаете гостепріимные нравы великодушныхъ Креоловъ, для которыхъ даже восточная жизнь была-бы въ тягость. Я вамъ показалъ ихъ, подъ красивыми навѣсами, съ тонкими зелеными колоннами, или подъ зеленью пальмъ и банановъ, задумчивыхъ, грустныхъ, недоступныхъ для сильнаго удовольствія, подавляемыхъ самомалѣйшимъ трудомъ; они только могутъ, полу-сонные, качаться въ паланкинахъ, при грустномъ напѣвѣ усталыхъ невольниковъ. Хотите вы избрать Бурбонъ или Иль-де-Франсъ, съ ихъ тропическими произведеніями, и европейскими зданіями? Тамъ вы найдете разнообразіе, которое вамъ такъ правится.

Но я вамъ говорилъ о бурномъ приливѣ моря, который шумитъ, грозитъ и умерщвляетъ! Я вамъ говорилъ о раскатахъ грома, которые однако не такъ сильны, какъ ураганъ, ломающій, уничтожающій все на своемъ пути, и покрывающій все печальнымъ покровомъ.

О! я знаю заранѣе, что вы откажетесь отъ этихъ двухъ колоній и захотите возвратиться въ ваше отечество, не столь прекрасное, во и но столь опасное.

Можетъ-быть, вы предпочтете остановиться въ Гибралтарѣ, съ всегда открытыми мѣдными жерлами, съ изнѣженными жителями и безплодной скалы?

Или не прельстятъ-ли васъ Балеарскіе острова, прежде неукротимые, теперь покорные и ослабленные, гдѣ подъ прекрасными апельсинными алоями дышетъ и живетъ одна лѣнь? Или угрюмый Тенерифъ съ мостовой изъ лавы, со стѣнами и валами изъ лавы, съ жителями набожными и безнравственными, которые молятся и продаютъ себя, которые скучно проводятъ жизнь у подножія своего уголка, со снѣжной вершиною и вѣчно дымящимся кратеромъ?

Конечно, нѣтъ! Ваши мечты о счастіи не могутъ ужиться посреди нѣги и безнравственности; вы не будете искать его въ необразованныхъ странахъ, подъ рясою Балеарскихъ монаховъ всѣхъ орденовъ, обутыхъ или безъ обуви, съ бритой головой или длинными волосами, немытыхъ и не бритыхъ особъ, которыя свободно отпускаютъ грѣхи и преступленія всѣмъ, кто склоняется передъ ними, и проклинаютъ философію, которая гордо поднимаетъ свою голову.

Все, что принадлежитъ Африкѣ, грубо, дико, безнравственно, а острова, покоренные Испанцами, находятся въ Африканскомъ архипелагѣ.

Я вамъ не говорю о новомъ Южномъ Валлиссѣ, гдѣ, вмѣсто дикихъ хижинъ, на плодородной землѣ воздвигнулся вдругъ прекрасный европейскій городъ, гдѣ пороки и преступленія очищены, гдѣ процвѣтаютъ науки и художества. Какое величественное зрѣлище представляютъ эти дворцы, красивыя зданія, общественныя заведенія и обширные сады, эти антиподы своей метрополіи, изъ которой переселилась образованность въ эту дикую страну, посреди грубыхъ народовъ, которые долго не хотѣли ни принять ихъ, ни понять. Но и тамъ есть голыя степи, продолжительные дожди и чорныя змѣи, самыя опасныя изъ пресмыкающихся, которыя осмѣливаются нападать на человѣка и преслѣдовать его.

Не хотите-ли остановиться въ Новой-Зеландіи, гдѣ туземцы неукротимы, гдѣ убійство служитъ удовольствіемъ, а людоѣдство увеселеніемъ?

Островъ Камбель, который больше всѣхъ приближается къ антиподамъ Парижа, не представляетъ ничего любопытнаго для изученія, кромѣ льдяныхъ горъ, приносимыхъ сюда Сѣверными ураганами.

Не понравится-ли вамъ жизнь на мысѣ-Горнѣ, который бурями своими далеко отгоняетъ всякіе корабли, и только посѣщается опустошительными южными ураганами? Не покинете-ли вы также скоро, какъ и мы, острова Малуинскіе, гдѣ не можетъ цвѣсти ни одно растеніе, гдѣ могутъ жить только тюлени и пингвины, о замѣчательномъ существованіи которыхъ я вамъ разскажу послѣ?

Не удовлетворитъ-ли вашихъ желаній Парагвай, съ своими необозримыми равнинами и стадами дикихъ лошадей, которыхъ никто, кромѣ смѣлыхъ Гаучосовъ, не можетъ укротить; Парагвай, гдѣ раздаются печальные крики ягуара и гдѣ такъ часто гуляетъ ненасытный, какъ пожаръ, шумный и опустошительный памперо, который уничтожилъ столько зданій, и разбилъ столько кораблей?

Еще разъ говорю я вамъ, что всѣ эти страны не стоятъ того, чтобъ для нихъ покинуть отечество.

Я представилъ предъ вашими глазами скучныя пустыни полуострова Нерона, печальную пустоту острововъ Иркъ-Гатигса и Дооръ, песчаные опустошенные берега Ендраха и Едельса, и вы, навѣрно, не изберете ихъ мѣстомъ вашего пребыванія, если для вашего больнаго воображенія не нужны ежедневныя мученія и медленная смерть отъ жажды.

Не привлечетъ-ли васъ видъ Солора, Кера, или Симао, гдѣ чудовищные удавы играютъ въ воздухѣ, качаясь на высокихъ вѣтвяхъ, какъ колоссальные маятники, или со свистомъ бросаются въ лѣса и долины, съ быстротою малайскихъ стрѣлъ. Кто знаетъ? Люди такъ странны въ своихъ прихотяхъ! Развѣ не видали двухъ молодыхъ Англичанъ, богатыхъ, счастливыхъ, съ блестящею будущностью, образованныхъ и уважаемыхъ, которые въ легкомъ челнокѣ пустились по теченію Ніагары къ ужасному водопаду, для того только, чтобъ испытать, въ самомъ-ли дѣлѣ эта шумящая пропасть не щадитъ никого? Недавно еще учоный эдинбургскій геологъ спустился для изслѣдованій въ кратеръ Этны, но не воротился опять на поверхность земли. Отчего-же отечество удавовъ не въ состояніи понравиться путешественникамъ? Вѣдь Малайцы строятъ-же свои хижины въ Солорѣ, Керѣ и Симао, и доживаютъ въ счастіи до поздней старости!

Тиморъ васъ устрашаетъ, и вы съ боязнію отвернетесь отъ кроваваго Омбая, гдѣ людоѣдство, можетъ-быть, составляетъ часть религіи. Діэли, съ лѣсами, наполненными насѣкомыми, Купангъ съ своими дикими нравами, Батугеде съ почернѣвшими пустынными скалами, не оставятъ въ душѣ вашей пріятныхъ воспоминаній, и вы не будете жалѣть объ нихъ. Я не думаю также, чтобъ Амбоанъ, гдѣ свирѣпствуетъ кровавый поносъ, или Обіе, забытый посреди океана, или Булабула, около которой вѣчно плещутся волны, или Писсангъ, который поросъ травою, могли вамъ понравиться. Вы ищете, вы желаете найти страну покоя и любви… О! такъ бѣгите скорѣе отъ всѣхъ этихъ земель, окруженныхъ печалью и смертью.

Гавань Равака отражаетъ въ себѣ чистое, голубое небо, но этого не достаточно; дышать не значитъ жить, и солнце, которое жжетъ и сушитъ, нельзя назвать благотворнымъ свѣтиломъ.

Вы уже знаете гостепріимныхъ жителей Каролинскихъ острововъ; но земля ихъ скучна, однообразна, — нѣтъ ни сильныхъ впечатлѣній, ни оживляющихъ происшествій, ни событій, которыя потрясаютъ душу; тамъ одно тихое, безмятежное счастіе, къ которому надобно привыкнуть съ дѣтства, иначе оно сдѣлается настоящимъ мученіемъ.

Я боюсь предложить вамъ цвѣтущіе Маріанскіе острова, съ добродушными нравами благородныхъ Чаморровъ, которыхъ испанская кровь не могла ослабить. Вѣрно вы лучше согласитесь, такъ какъ я, отдохнуть въ Гухамѣ отъ трудовъ и тщеславія древней Европы.

Я скрылъ отъ васъ дурную сторону картины и не представилъ вамъ Ассанъ, Тупуганъ, Маріа-дель-Пиларъ, Хумату, ужасныя страны, гдѣ свирепствуетъ проказа и принимаетъ всѣ возможныя формы, чтобъ васъ измучить, обезобразить, уничтожить.

О! если-бы не было проказы, Гухамъ, съ кокосовымъ навѣсомъ и прохладными лѣсами, удержалъ-бы васъ, заключилъ въ спокойную хижину, и вы-бы смѣялись надъ гнѣвомъ волкана, который не можетъ васъ потревожить посреди вашихъ удовольствій и чистыхъ наслажденій. Но и въ Гухамѣ, склоняя голову на колѣни къ прекрасной Марикитѣ, вы будете часто вспоминать о веселыхъ плантаціяхъ очаровательной Лагены, о живости и шумныхъ удовольствіяхъ Ануруру, если вы хоть на нѣсколько дней останавливались въ нихъ и отдыхали тамъ. Если вы ищете уголокъ земли, гдѣ можно жить и умереть безъ трудовъ и заботъ, безъ бурь политическихъ и душевныхъ, то я вамъ сказалъ его. Это Лагена, гдѣ нѣтъ препятствій даже для страстей, гдѣ ни въ чомъ не отказываютъ, потому-что часто отказъ оскорбляетъ, а оскорбленіе не извѣстно въ этой цвѣтущей странѣ, гдѣ всѣ желанія исполняются небомъ и людьми.

Но не торопитесь; Вагоо еще привлекательнѣе, и если спокойствіе Лагены усыпитъ ваши чувства, вы можете въ нѣсколько часовъ разбудить ихъ и возвратить прежнюю силу и свѣжесть посреди дѣятельныхъ, веселыхъ, шумныхъ туземцевъ, которыхъ я вамъ описалъ. Изъ этихъ двухъ острововъ выберете какой хотите, какой вамъ больше нравится, или положитесь на случай, и будьте увѣрены, что если избранная страна небогата произведеніями земли, то, по-крайнй-мѣрѣ, вы будете жить посреди самаго счастливаго народа на всемъ земномъ шарѣ.

Но проститься на всегда съ просвѣщеніемъ, съ отечествомъ наукъ, художествъ, не видать болѣе великолѣпныхъ памятниковъ нашихъ побѣдъ и славы, не вступать болѣе на поприще, открытое для всѣхъ умовъ и честолюбій, не вѣнчать себя никакой пальмой, не чувствовать біенія сердца при словахъ: отчизна и свобода, когда молодая жизнь течетъ въ жилахъ, когда все движется, стремится къ новымъ открытіямъ въ паукахъ и промышленности, порождаемыхъ нашимъ вѣкомъ!…

О! все это не можетъ забыться, въ наслажденіяхъ новѣйшей Капуи; все это слишкомъ сильно и дорого, чтобъ можно было навсегда отказаться отъ участія своими трудами или восторгомъ! Для тѣхъ нѣтъ славы, которые только удивляются ей. Какая-же лучшая страна со всемъ мірѣ? Это вопросъ необдуманный, на которой трудно, почти невозможно отвѣчать. Вотъ долины, ручьи, водопады, лѣса, горы. Выбирайте по вашему вкусу. Вотъ жаркій климатъ, вотъ умѣренный поясъ, вотъ ледяное небо, вотъ море, которое вѣчно волнуется бурями. Что вамъ больше нравится? Я отвѣчу наэтотъ вопросъ, если узнаю мѣсто вашего рожденія, Лапландецъ вы или Испанецъ, Маріанецъ или Зеландецъ? Непостоянство людей безсильно передъ требованіями климата, который соединенъ съ нашей натурой, съ кровью, текущею въ нашихъ жилахъ. Есть необходимости, которыя должно терпѣть противъ воли.

Повѣрьте, что мы больше рабы привычекъ, чѣмъ страстей. Привычка — нашъ неразлучный другъ и вѣчный врагъ; привычка, это второе существованіе, которое мы получаемъ, какъ первое, и не имѣемъ средствъ ему противиться.

Чтобъ лучше постичь эти истины, предлагаемыя мною изъ тысячи другихъ, которыя въ эту минуту представляются моему воображенію, нужно, чтобъ и вы путешествовали столько-же, какъ я. Но вы оставались на одномъ мѣстѣ? О! такъ примите всѣ мои слова за безотвѣтныя истины, потому-что вы не въ-состояніи со мной спорить и убѣдить меня. Чего я отъ васъ требую? Того, на что вашъ лѣнивый разсудокъ привыкъ соглашаться. Не запретили-ли вы себѣ всякую борьбу мыслей? Путешествовать значитъ размышлять, а вы не покидаете вашихъ креселъ!

Путешествуютъ не для того только, чтобъ переходить изъ одной земли въ другую: тѣло можетъ быть безъ движенія, въ то время, какъ воображеніе обнимаетъ всю вселенную. Одинъ изслѣдуетъ пружины устройства человѣка, другой отдѣльные члены, третій дѣлаетъ изысканія въ исторіи и сооружаетъ въ мысляхъ новый міръ надъ развалинами другаго, поглощеннаго вѣками. Тотъ изучаетъ философію народовъ, чтобъ составить новую, основанную на разсудкѣ; другой, еще отважнѣе, осмѣливается, искать открытія тайнъ Божества, и приближаться мыслію къ Его трону и блестящимъ мірамъ, причины свѣта, хода и величія которыхъ онъ уже давно знаетъ. Эти люди также путешествуютъ; путь ихъ дологъ, труденъ и полезенъ, — увѣряю васъ въ этомъ.

Увы! Слѣпецъ долженъ былъ-бы окончить свою жизнь подъ бананами Лагены, потому-что вы не можете постичь мученій человѣка, который имѣетъ тщеславіе, и желаетъ усовершенствоваться, который чувствуетъ, что все вокругъ него ростетъ и движется, когда онъ принужденъ быть неподвижнымъ, и не можетъ сдѣлать шага, чтобъ не упасть въ пропасть или не разбить себѣ лба о препятствія!

Слѣпой слуга своего слуги, рабъ своей собаки, игрушка всякаго проходящаго. При его появленіи дружба умираетъ, нѣжность исчезаетъ и одно ужасное слово — жалость появляется на устахъ и въ сердцѣ…

Слѣпой не долженъ имѣть ни друзей, ни братьевъ, нц матери… Тогда только онъ пойметъ, что безполезный человѣкъ не имѣетъ права существовать, что бездѣйствіе порокъ, а порокъ не свойственъ гармоніи міра.

Гдѣ-же отечество слѣпаго?

Въ могилѣ.

XX.
МОРЕ.

Понентинцы. — Левантинцы^[12].

У меня, конечно, будутъ и защитники и хулители. Такова участь всякаго человѣка, громко излагающаго свое мнѣніе. Не зажечь-бы мнѣ ссоры? Не думаю. Не произвести-бы спора? Навѣрное! Когда разыграется самолюбіе человѣческое, довольно трудно предупредить броженіе вспыльчивости въ сильной груди, а кто не сознается въ пылкости моряка, не смотря на то, что онъ приводитъ жизнь свою посреди водъ? Кромѣ вопроса, который я предложить намѣренъ, ихъ, конечно, встрѣтится двадцать сряду. Что лучше: отправиться въ походъ съ экипажемъ одноземцевъ или съ толпою матросовъ разнородныхъ нравовъ? Вы, которые искуснѣе и опытнѣе меня, рѣшите; составьте книгу на этотъ случай, и книга эта, увѣряю васъ, будетъ полезною справочною книгою, будетъ въ ходу вездѣ, отъ-того что матросъ, собственно говоря, не принадлежитъ ни къ одной странѣ, или вѣрнѣе сказать принадлежитъ всѣмъ странамъ свѣта.

И вотъ! не успѣлъ я начать, какъ уже и ошибся. Матросъ, истый матросъ, не принадлежитъ, въ сущности своей, ни къ какому государству, ни къ какой области или городу, а просто къ какому-нибудь мѣстечку, или семейству — онъ сынъ такого-то отца. Родословная матроса, какъ я понимаю ее, служитъ ему въ настоящемъ быту или почотнымъ дипломомъ, или свидѣтельствомъ позора; пергаменты его, имя деревни, въ которой онъ родился, имя брата или отца, и это до того справедливо, что, говоря о домѣ родительскомъ, (а домъ отличнаго моряка имѣетъ всегда свое благородство), матросъ не преминетъ никогда въ разсказахъ своихъ назваться, по примѣру гомеровыхъ героевъ, сыномъ какого-нибудь Сюркуфа, Бальбастро, двоюроднымъ дядей или роднымъ племянникомъ какихъ нибудь Павла или Ѳомы.

Матросъ всегда рядится въ славу предковъ своихъ, и любитъ, говоря о нихъ, вклеивать въ разсказы свои подобныя фразы: „Вотъ этотъ, на-примѣръ, былъ лихой мастакъ вить пушечныя ленточки! А этотъ изгрызъ не одну соленую кожу!“ Произнося эти слова, онъ благоговѣйно снимаетъ свою фуражку или колпакъ, и теплыя слезы умиленія орошаютъ тогда его пылкіе взоры. И такимъ образомъ, драгоцѣннѣйшимъ наслѣдіемъ матроса бываютъ всегда заслуги его предковъ.

Которые матросы лучше другихъ?

Какой родъ плаванія приличнѣе тѣмъ и другимъ? Или, говоря вообще какіе матросы полезнѣе, тѣ-ли, которымъ минуло отъ девятнадцати до тридцати, или тѣ, которымъ прошло отъ тридцати до сорока-пяти лѣтъ?

Смѣю увѣрить васъ, что эти простые вопросы заключаютъ въ себѣ высокую важность, и тотъ, кто разрѣшитъ ихъ логически, окажетъ величайшую услугу мореплаванію.

Сосѣдъ мой съ-права, старикъ шкиперъ, отзывается такъ: „Вопросы эти не подлежатъ болѣе сомнѣнію; каждый старый морякъ знаетъ, гдѣ раки зимуютъ.“ Другой сосѣдъ, съ-лѣва, молодой морской офицерикъ смѣется моему невѣжеству и доказываетъ мнѣ аксіомами А + В, что я хлопочу о пустякахъ….

Первый защищаетъ Понентинцевъ, второй отдаетъ преимущество Левантинцамъ.

Послѣ этого, господа, если вы, знатоки своего дѣла, не можете согласиться между собою, то что-же дѣлать другимъ? Стало-быть, и задача еще не рѣшена. Теперь, позвольте спросить васъ, нужно-ли быть непремѣнно морякомъ, чтобы судить о морякѣ? Съ перваго взгляда, это покажется довольно-естественнымъ: не живописцу-ли приличнѣе всѣхъ судить о живописи? Не зодчему-ли приличнѣе прочихъ опредѣлять достоинство зданія? не сапожнику-ли удобнѣе другихъ оцѣнивать человѣческую обувь? А между-тѣмъ, поразмысля немного, нельзя не сознаться, что дѣло, по-видимому, рѣшенное съ перваго взгляда, есть просто софизмъ, положеніе вовсе не логическое. Но вѣрнѣе-ли будетъ, если вы, предварительно выслушавъ двухъ моряковъ, одного изъ Бреста, другаго изъ Тулона, произнесете безпристрастный судъ между ними сами?

— Откуда ты?

— Изъ Бреста.

— Да замолчите-же, если хотите казаться безпристрастнымъ. Я уже высказалъ вамъ свое мнѣніе, г. капитанъ портовъ Средиземныхъ. Никто не судья въ своемъ дѣлѣ. Какъже намъ быть? Взять въ посредники гражданина парижскаго или гражданина орлеанскаго? А почемужъ-бы и не такъ, если этотъ гражданинъ, оторвавшись отъ кабинетныхъ своихъ занятій, стряхнувъ себя уличную грязь, давъ тягу отъ площадной драки извощиковъ, спрыгнувъ съ палубы бечевыхъ судовъ, поднимающихся вверхъ по Сенѣ, или спускающихся по ней до Руана, успѣлъ избороздить моря, изучить климаты и людей? Развѣ гражданинъ этотъ, освоившійся съ наблюденіями, не можетъ сдѣлаться, и самъ не подозрѣвая того, настоящимъ наблюдателемъ? Да, и онъ тоже живописецъ^[13]; взглядъ его тѣмъ вѣрнѣе, что онъ не имѣетъ нужды никому льстить, и никакое пристрастіе не увлекаетъ его. Я заступаюсь здѣсь не за себя, а за матросовъ вобще; охотно готовъ проиграть свой процессъ, если вы возьмете на себя трудъ его выиграть. Не смѣшно-ли оправдываться, когда дѣло. идетъ объ одномъ себѣ, а другому и нужды нѣтъ? Бросайте лучи свои вширь, чтобъ всѣмъ свѣтло было!

Я не съумѣлъ-бы управить яликомъ, а между-тѣмъ обошелъ кругомъ свѣтъ. Лѣтъ двадцать отъ роду я избороздилъ уже Средиземное-море во всѣхъ его направленіяхъ, на бригѣ „Адонисѣ,“ подъ командою храбраго капитана Лёба, и при всемъ томъ еле-еле могъ вскарабкаться на бомъ-салингъ что, однакожъ, мнѣ удалось однажды, какъ помнится. Едва могъ я взять въ толкъ самыя простыя дѣйствія при поворотахъ паруснаго судна, ни разу не пытался брать рифовъ^[14], или взять на гитовы косой гротъ^[15], ни одинъ товарищъ не видалъ меня верхомъ на бугшпритѣ. Никто не скажетъ, чтобы я съумѣлъ плотно натянуть гардель^[16], или завязать самый простой изъ пятнадцати или двадцати узловъ, которые знаетъ по памяти каждый матросъ и можетъ ощупью завязать ихъ. Едва-ли бы съумѣлъ я отдать по свистку урядника снасть, мнѣ повѣренную во-время шквала, или выпускать съ юта лагъ, неувѣренный даже, такъ-ли я написалъ это слово; но, не-смотря на всѣ эти уступки и сознанія, въ которыхъ я здѣсь не безъ умысла распростаняюсь, и которымъ предоставляю я право придать еще болѣе полноты, не взирая на совершенное невѣжество мое въ мореплаваніи, въ которомъ я признаюсь вамъ безъ всякаго стыда, — все-таки утверждаю, что человѣкъ, проведшій нѣсколько лѣтъ на кораблѣ, испещренномъ моряками всѣхъ странъ, что человѣкъ этотъ, который взялъ на себя трудъ сдѣлаться наблюдателемъ, способнѣе судить о матросахъ, чѣмъ самый офицеръ ихъ, передъ которымъ они, приличія или страха ради, измѣняютъ довольно-часто свой настоящій видъ.

Одно море свойственнѣе одному экипажу, другое плаваніе сроднѣе другому, — это истина, противъ которой нѣтъ возраженій. Капитана, судна, отправляющійся въ долговременное крейсерство по Средиземному-морю, въ Архипелагѣ, въ Босфоръ, у береговъ (сѣверной) Африки, безъ сомнѣнія, предпочтетъ левантинскаго матроса всѣмъ сѣвернымъ и западнымъ морякамъ. Мелкость волненія во-время бури, частое разнообразіе его положеній, заставившіе такъ называемыхъ волковъ морскихъ, прозвать Средиземное-море цырюльничьимъ блюдомъ, въ которомъ будто-бы нельзя сдѣлать ни одного поворота, не уткнувшись бугшпритомъ въ берегъ, эта растительная природа, одѣвающая поморья и безпрестанно напоминающая матросу его родимую сторону, этотъ климатъ, почти одинаковый съ тѣмъ, къ которому привыкъ онъ съ дѣтства, его любимый костюмъ, такъ часто ему встрѣчающійся, самое нарѣчіе, на которомъ онъ слышитъ столько словъ, похожихъ на краткую, быструю, выразительную рѣчь его земляковъ, рѣчь имъ боготворимую, — все это заставляетъ его думать, что онъ въ двухъ шагахъ отъ своего дома, отъ своей семьи, которую онъ можетъ привѣтствовать съ своей палубы, съ которой она, можетъ громко перекликаться, и что если у песо завелось въ карманѣ нѣсколько су, то онъ можетъ пропить ихъ весело въ кабакѣ, изъ котораго вышелъ наканунѣ.

Непостоянство Левантинца таково, что обратилось даже въ пословицу; но ему нравится плаваніе по Средиземному-морю, именно по тому, что, взмостясь на мачту, онъ почти всегда можетъ увидѣть землю, похожую на тотъ край, къ которому привязываютъ его воспоминанія юности. Левантинскій матросъ, начиная отъ Ниццы до Замарселья, кричитъ и ругается отъ просонковъ до усыпленія своего. Онъ бранится даже и во снѣ, оттого, что всѣ сны его суть отголосокъ существенной его жизни. Онъ произноситъ ругательства въ сердцахъ и въ спокойномъ духѣ; онъ примѣшиваетъ ихъ въ изъявленія благодарности за оказанную ему услугу, почти точно также, какъ и упрекая васъ за обидный отказъ. Изъ явленіе дружбы тулонскаго матроса сопровождается всегда пожатіемъ руки и кулачнымъ ударомъ по плечу, съ присовокупленіемъ какой-нибудь ужаснѣйшей клятвы или браннаго слова. Онъ бѣсится и ругается при оскуденіи его раціоновъ, когда его посадятъ на половинную порцію; онъ бѣснуется и бранится, если ему всего вдоволь и вино его превосходно; смотря на него, право, подумаешь, что постоянный гнѣвъ — его жизненная стихія. Онъ доволенъ, онъ счастливъ, и ругательства его сыплются, какъ нарочно, еще сильнѣе, когда онъ, приближаясь къ берегу, увидитъ на немъ свою мать или свою милочку — сластёночку (zenlille dulcinée), которую привѣтствуетъ онъ не иначе, какъ отпустивъ ей какую-нибудь крупную и звонкую брань. Всякой Левантинецъ, даже глухо-нѣмой, пойметъ эту рѣчь и отвѣтитъ на нее, бормоча такое ругательство сквозь зубы или грудными звуками.

Въ двадцати шагахъ вы легко и вѣрно переведете на свой языкъ одушевленный гоноръ Левантинца. У него два нарѣчія: слово и рукодвиженіе; онъ, какъ-бы торопится жить, удвоиваетъ часы свои, спѣшитъ окончить имъ начатое, отъ-того, что у него еще бездна дѣла. Если онъ заговоритъ о верховомъ, о скачущемъ эскадронѣ, вы разслушаете у него лошадиный топотъ; если станетъ описывать бурю, вы увидите пѣнистыя волны, накатывающіяся на поморье; для васъ не пропадетъ въ разсказѣ его ни одно качество, ни одна выпуклость красавицы, за которой онъ ухаживаетъ; если онъ гдѣ кутнулъ порядкомъ, вы опьянѣете вмѣстѣ съ нимъ; начнетъ-ли толковать вамъ о греблѣ, вы услышите всплески невидимыхъ веселъ, а если скажетъ вамъ, что ему въ дракѣ подбили глазъ или расплюснули носъ, то того и гляди, что онъ сдѣлается невольной жертвой своего повѣствованія.

Левантинскій матросъ воздержнѣе всѣхъ другихъ: чесночинка, сухарь, кусочекъ говядины — любимое его кушанье, и вы разодолжите его, если позволите ему иногда изготовить себѣ рыбій матлотъ, или національный его бульябейсъ (bouillabeysse).

Левантинецъ болтунъ, хвастунъ, злопамятный забіяка; если въ какой-нибудь трудной продѣлкѣ, вы предпочтете ему Понентинца, будьте увѣрены, что за это одно у нихъ въ-послѣдствіи завяжется рукопашный бой. Онъ вообще любитъ хвастать такими способностями, которыхъ въ немъ нѣтъ, въ твердой увѣренности, что вы сами замѣтили тѣ, въ которыхъ онъ собаку съѣлъ.

— Видно тебѣ вѣкъ не выучиться подбирать паруса?

— А кто же лучше меня умѣетъ подбирать ихъ на палубѣ?

— Ты шелега не стоишь на салингѣ.

— Не шелега стою я, а милліоны билліоновъ.

Понентинецъ, спрошенный, откуда онъ родомъ, отвѣтитъ вамъ просто: изъ Бреста, изъ Рошфора, или изъ Ла-Рошели. Не такъ отвѣтитъ вамъ Левантинецъ, тщеславящійся своей родиной.

— Кто ты?

— Матросъ.

— Откуда ты?

— Изъ Сейна, или изъ Тулона.

— Стало быть, Французъ?

— Нѣтъ, Провансалъ.

И подлинно, Провансъ есть край отдѣльный; у него все особенное — и нравы и привычки, и если брестскому моряку нѣтъ никакой нужды, привалили вы его за урожденна сѣверной или южной Франціи, то Тулонецъ или Марселецъ ужъ конечно обидится, если вы не угадаете, откуда онъ родомъ.

Благородное-ли это самолюбіе или глупая гордость? Не мнѣ рѣшить.

Однажды, въ дурную погоду, Понентинецъ, держась твердой рукой за румпель, былъ привѣтствованъ за знаніе дѣла своего вахтеннымъ офицеромъ; одинъ левантинскій матросъ, при томъ бывшій, съ видомъ сожалѣнія пожималъ плечами и бросалъ яростные взоры на товарища, котораго, по видимому, предпочитали ему.

— Отъ-чего ты такъ бѣсишься, такъ машешь руками? спросилъ офицеръ.

— А такъ!

— Это что за оправданіе!

— Самое лучшее. Самое прелучшее, самое распрекраснѣйшее.

— Съ меня мало этого, мнѣ нужны другія.

— И конечно; вы разласкали этого смоляка, а онъ вамъ строитъ такіе турусы, что и узнать нельзя, куда мы правимъ.

— Волненіе такъ высоко.

— А хотя-бъ оно было выше десяти горъ, все таки нужно было-бы глядѣть въ оба и держать прямо. Будь я у румпела, у меня-бы бугшпритъ нашъ прошелъ сквозь игольныя ушки.

— Становись-же у румпела ты, посмотримъ твоего умѣнья.

— Послѣ этого, вы достойны всякаго уваженія.

Тулонецъ крѣпко схватился за румпель; но какъ ни былъ силенъ, ему не доставало опытности: затрудненія усилились до нельзя.

— Ну, что! спросилъ его соперникъ: ты не попалъ еще въ игольное ушко?

— Я ищу его, отвѣчалъ Левантинецъ, не теряя духу.

Эта рѣчь перешла въ преданіе.

Понентинскій матросъ отличается отъ Левантинца хладнокровіемъ и молчаливостію. Не скажу, чтобы онъ былъ храбрѣе его, но увѣренъ, что храбрость его постояннѣе. Дерзость одного сущій порохъ — вспыхнетъ, лопнетъ и упадетъ; смѣлость другаго — всесокрушающій, всепожигающій потокъ лавы; Тулонецъ скоро устаетъ; Бретонецъ менѣе вспыльчивъ, но ярость его гораздо-продолжительнѣе; въ отношеніи къ работамъ на кораблѣ, это просто — изъятіе. И въ штиль, и въ наступающую бурю уроженецъ западной Франціи знаетъ дѣло свое и исполняетъ его добросовѣстно, не по одной командѣ, но по сознанію своихъ обязанностей, и если не забываетъ при томъ о наградѣ, то всегда готовъ удвоить усилія, чтобы заслужить ее, взять приступомъ.

Если Понентинецъ и выругается, то не иначе, какъ за оскорбленіе въ лицѣ его самолюбія моряка; если у него вырвется еще разъ какое-нибудь крупное словцо, то самая стремительность, съ какою оно раздается, не иное что, какъ выраженіе досады въ неудачности сдѣланнаго имъ движенія или стыда, что не понялъ приказаній своего командира. Брань Понетинца есть прямое осужденіе самого себя, грубость, самому себѣ сказанная, и если вы подтакнете его самообвиненію, онъ готовъ треснуть себя въ ухо: не боитесь за Левантинца въ подобномъ случаѣ; если у него дѣло нейдетъ наладъ, онъ тотчасъ найдетъ виноватаго и такъ хватитъ сосѣда, что у того искры изъ глазъ посыплются.

Отъявленные запивалы изъ Бреста, Рошфора и Ла-Рошели пьютъ ни больше ни меньше Тулонскихъ, Марсельскихъ и Сеннскихъ, только лучше ихъ ходятъ подъ парусами, отъ-того что вина ихъ не такъ крѣпки, какъ полуденные: можно даже подумать, что они охотнѣе другихъ посѣщаютъ шинки, и вотъ — главнѣйшая и гибельная причина безвременной дряхлости моряковъ всего свѣта.

Впрочемъ, бережливость не главная добродѣтель ни той, ни другой породы матросовъ, которыхъ характеристику я хотѣлъ представить. Мнѣ случилось подслушать однажды, какъ Левекъ, одинъ изъ лучшихъ боцмановъ нашего флота, отвѣчалъ одному товарищу, на вопросъ: Много-ли у него въ кошелькѣ? „Еще двѣ дюжины бутылокъ!“ — что значило ровно двѣнадцать франковъ и что бутылка вина продавалась по 50 сантимовъ. Эти люди ведутъ счетъ деньгамъ бутылками, литрами, шопинами, точно такъ, какъ мы франками и су. Этотъ Левекъ былъ такой-же любопытный типъ, какъ Пёти и Маршэ, но вспыльчивъ, какъ порохъ и молчаливъ, какъ капуцинъ. Я васъ съ нимъ когда-нибудь познакомлю.

Когда между Бретонцами и Норманцами произойдетъ ссора, то еще, можетъ-быть, драки и не будетъ. Между матросами Средиземнаго-моря это необходимая вещь. Если Тулонецъ и Бретонецъ побранились, то у нихъ будетъ продолжительная, жестокая драка. Станѣте тогда подальше отъ нихъ, потому-что у нихъ все летитъ, что попадетъ подъ руку. Для подобныхъ людей, которыхъ члены смазаны, кажется, смолою, скрѣплены корабельнымъ клеемъ, подбитый глазъ значитъ просто ласка, приплющенный носъ — шутка, а вывихнутая челюсть легкій вѣтерокъ, который не опасенъ и для шлюбки. Но когда дѣло идетъ не на шутку, когда надо смыть важную обиду, тогда они дерутся въ присутствіи свидѣтелей, которые, скрестивъ руки на грудь, становятся около нихъ въ кружокъ; тогда они снимаютъ свои куртки, чтобъ не испортить ихъ; тогда они, засучивъ рукава, и поплевавъ въ кулакъ, выбрасываютъ даже изо рта свою табачную жвачку; тогда начинаются удары, которые, кажется, въ состояніи-бы были сбить мачты; это точно шумъ каскада, разбивающагося о скалы, это вальки нѣсколькихъ прачекъ, выколачивающихъ бѣлье, это топотъ лошадей, несущихся во весь галопъ. Ни какъ не видишь, кто бьетъ и кто получаетъ; кровь льется, куски одежды летятъ по воздуху, волоса растрепаны, потъ градомъ течетъ, а между тѣмъ ни одного крика, ни одного стона, ни одного ругательства. Наконецъ одинъ изъ ратоборцевъ падаетъ… и все конечно. Всѣ толпятся вокругъ… вы думаете побѣжденнаго, о нѣтъ! сперва поздравляютъ побѣдителя, а ужъ послѣ поднимаютъ упавшаго и утѣшаютъ его.

Это только единоборство; но часто случаются и генеральныя сраженія. Это ужасная, кровавая, адская битва, которую рѣдко удается остановить и послѣ которой всегда слѣдуютъ военный судъ и наказанія. Пусть другіе вамъ объ этомъ разскажутъ. Я возвращусь къ моей теоріи.

Ссоры между Понентинцами и Левантинцами всегда больше начинаются при разсказахъ о трудностяхъ и опасностяхъ какого-нибудь плаванія, въ которомъ участвовали тотъ или другой матросъ. Одни утверждаютъ, что Океанъ опаснѣе Средиземнаго-моря, и подтверждаютъ это разсказами самыми невѣроятными. Говоря о высотѣ волнъ, они всегда прибавляютъ слѣдующее сужденіе, которое съ перваго взгляда кажется очень-логическимъ:

— Что такое Средиземное-море? Вы сами знаете. Это цирюльничье блюдечко. Оно въ три-тысячи разъ меньше того бассейна, въ которомъ мы теперь плывемъ, слѣдственно, это все равно, что щелчокъ какого-нибудь юнги подлѣ пинка Маршэ, когда онъ сердитъ. Какъ можно сравнивать? Это стаканъ воды подлѣ бочки съ водкою, это яликъ подлѣ трехъ-палубнаго судна. Океанъ плюнулъ, и родилось Средиземное-море.

Послѣ этихъ фразъ, Левантинецъ начинаетъ кусать себѣ губы, съ большею скоростію жуетъ свой табакъ, почесываетъ свой лобъ, глаза его разгораются, онъ плюетъ разъ пять, шесть, и потомъ, подбочснясь, отвѣчаетъ съ самою выразительною бранью:

— Знаешь-ли, другъ, что ты отличную чепуху городишь? По твоему, на Средиземномъ-морь могутъ только плавать блохи въ орѣховой скорлупѣ? Такъ я-же тебѣ говорю, я, Тулонскій матросъ, что твой Океанъ больше ничего, какъ слонъ, гиппопотамъ, который для того только поставленъ, чтобъ застилать пустое мѣсто. Онъ шумитъ, и только! Онъ кричитъ, надувается, какъ пузырь, горбится, какъ верблюдъ, прыгаетъ, какъ морская свинка, — но у него есть всегда вода впереди. Лети себѣ по скольку хочешь узловъ, и въ цѣлые три мѣсяца не споткнешься ни на что. Онъ великъ, да не страшенъ, а Средиземное море, это, видишь-ли — шакалъ, маленькій тигръ, который кусаетъ и терзаетъ. Волны его коротки, но бойки. Это печка, это котелъ, но какъ вода закипитъ, такъ тотчасъ и перельется. У насъ какъ вѣтерокъ задуетъ, такъ вырываетъ рога у быковъ, и тутъ на кораблѣ смотри въ оба глаза. Земля передъ тобою, позади тебя, вездѣ, какъ разъ уткнешься — и пропалъ. Я зналъ бригъ, который на берегахъ Египта въ одну ночь сдѣлалъ три мили по песку.

— И бригъ этого не замѣтилъ?

— И не догадался даже.

— А гдѣ это было!

— У береговъ Египта, говорю я тебѣ, въ 1809 или 1814 году.

— До году нужды нѣтъ.

— Какъ нужды нѣтъ: это было 4-го числа марта или 19-го октября.

— И до чиселъ нужды нѣтъ.

— Какъ такъ-нужды нѣтъ? А! что ты на это скажешь?

— А вотъ что: на одномъ островѣ безконечнаго Тихаго-оксана, видѣлъ я вещицу въ тысячу разъ любопытнѣе и чудеснѣе.

— Ложь?

— Истину.

— Разскажи!

— Да ты не повѣришь?

— Все-равно, знай себѣ — разсказывай!

— Ну, такъ ротъ что: — я встрѣтилъ у острова Вагоо одного островитянина, который ѣлъ овощи… ухомъ.

— То есть ртомъ, который доходилъ до ушей?

— Нѣтъ, безъ рта, однимъ ухомъ.

— Послушай, ври, да знай мѣру!

— Каковъ мошенникъ! Я уступилъ ему три мили, а онъ не хочетъ поступиться мнѣ двумя дюймами!

Всѣ слушатели ну, смѣяться, а я скорѣй описывать эти безпрестанно возобновлявшіяся ссоры; каждому матросу хотѣлось прихвастнуть не много на-счотъ встрѣчъ съ непріятелемъ, что далѣе, то страшнѣе, или на-счотъ видѣнныхъ вещей, одна другой страннѣе, вѣроятно, изъ опасенія, чтобы слава его, какъ разскащика, не пострадала безъ этой небывальщины.

Но возвратимся еще разъ къ первому моему вопросу. Я полагаю, что для каждаго отдаленнаго плаванія должно набирать себѣ экипажъ изъ людей самыхъ разнородныхъ. Строгость морскихъ законовъ достаточна для ограниченія каждаго задорливаго буяна. Бываютъ, однакожъ, и общія возстанія экипажа; въ такомъ случаѣ, лучшій способъ обуздать ихъ и даже сдѣлать невозможными — наборъ людей разнородныхъ. Можно-ли сговориться между собой такимъ людямъ, когда у каждаго изъ нихъ есть свой образъ воззрѣнія, свой образъ мыслей? Дѣло ясно: гдѣ нѣтъ единодушія, тамъ непремѣнно проявится наушничество, и начальство не утратитъ своихъ правъ.

Уставъ морской ужасенъ, и сознаюсь, что онъ иначе и существовать не можетъ; отвѣтственность капитана слишкомъ велика. Неблагонамѣренность одного легко можетъ погубить всѣхъ, а море, поглощающее жертвы свои, всегда безмолвно на этотъ счотъ. Стало-быть, не противъ угрозъ устава вооружаюсь я, а противъ жестокости и несоразмѣрности наказаній за малые проступки. Разсмотримъ хорошенько, имѣютъ-ли они логическое основаніе. Ужъ конечно нѣтъ^[17]. Что такое матросъ? Существо брошенное въ міръ для работы и лишеній. Для него нѣтъ ни покоя надежнаго, на плаванія безопаснаго. У матроса свой собственный языкъ, свои пріемы, своя походка; если онъ пойдетъ прямо, вертикально, — онъ упадетъ, онъ долженъ учиться ковылять, переваливаться съ боку на бокъ, какъ бочка, или вѣрнѣе, какъ корабль; онъ принужденъ размѣрять шаги свои съ ходомъ своего брига или корветта, если не хочетъ раздробить себѣ плеча или разможжить черепа о борты; матросъ спитъ не иначе, какъ въ холщевой койкѣ, безпрестанно сталкивающейся съ другою, которую толкаетъ третья, подбиваемая четвертою; отдыхъ матроса есть безпрерывная толкотня. Не успѣетъ онъ заснуть на качалкѣ своей, какъ раздается звукъ рупора, подобный трубѣ послѣдняго суда, и зоветъ его на верхъ; и это сравненіе весьма-естественное: кто поручится, чтобы этотъ звукъ не возвѣстилъ ему часъ послѣдній! Онъ не обсохъ еще отъ окатившей его непогоды, какъ сопровождающій ее вихрь вызываетъ его опять на палубу, и бѣднякъ принужденъ опять взлѣзать на рею, на которой онъ качается по вѣтру, между двумя обдающими его влагами: одна льется на него ливнемъ съ облаковъ, другая брызжетъ въ него всплесками океаническихъ волнъ; и едва онъ, истощенный, измученный, избитый, улегся на свое опустѣлое ложе, какъ дребезжаніе вѣстоваго колокола опять его озабочиваетъ и возвѣщаетъ ему, что часъ покоя его истекъ и что ему должно бѣжать снова на-верхъ по пронзительному и ревущему вѣтру.

По примѣру неуча-моряка, забравшаго румпель въ неопытную руку свою, и я взялъ далеко въ сторону, въ чомъ конечно и извинятъ меня. Говоря о матросѣ, я долженъ былъ за него вступиться; да, я долженъ былъ указать на правовую его язву, именно для того, чтобы залечили ее. Обернемся однакожъ назадъ.

Экипажъ „Ураніи“ состоялъ изъ самыхъ разнородныхъ и самыхъ разладныхъ элементовъ. Въ числѣ матросовъ, у насъ были Англичане, Каталонцы, силачи, молодцы, но за то, и великіе лѣнтяи; у насъ были Итальянцы, люди благонамѣренные, но неловкіе, неспособные; впрочемъ, всѣ они служили изъятіемъ изъ общей массы, отъ-части составленной изъ моряковъ Бреста, ла-Рошели, Рошфора и Бордо; большая-же часть экипажа состояла изъ Тулонцевъ и другихъ Провансаловъ.

Боцмана и урядники были всь изъ Тулонцевъ. Но что за народъ! Всѣ люди съ духомъ, закаленные въ опасностяхъ, какъ на выборъ!

Вотъ, на-примиръ, хоть Бопнэ, подштурманъ (maître d'équipage), удалецъ, не-смотря на свои сорокъ-пять лѣтъ; морякъ больше измучившій море, чѣмъ море его измучило, строгій со всѣми, потому именно, что самъ вышколенъ былъ строгостью старшихъ, но справедливый ко всѣмъ по природѣ, по свойству всѣхъ благородныхъ душъ.

Вотъ вамъ и Ролландъ, гранитный обрубокъ съ головы до ногъ; беззаботно встрѣчалъ онъ событія своей жизни, безсильныя потрясти его, не только переломить; говорилъ всегда въ-полголоса; не тратя лишнихъ словъ, разсказывалъ свои похожденія, свои крушенія, свои плаванія по всѣмъ океанамъ, свои караванные походы по степямъ Африки, съ покойною хвастнею, которая была ему очень-кстати, отъ-того, что качества, которыя онъ выставлялъ, были именно тѣ, коими онъ былъ въ-правѣ гордиться. Мастеръ Ролландъ, во-время крушенія Ураніи, кормилъ одинъ весь свой экипажъ плодами своей охоты и ночныхъ скитаній, даже въ то время, когда судно наше погрязало въ волнахъ, онъ преспокойно жевалъ свой катышь табаку и говорилъ намъ съ величайшимъ хладнокровіемъ: — Одинъ я не пропаду, а всѣ вы переколѣете, какъ зобаки.-- Ролландъ никакъ не хотѣлъ понять разницы между двухъ буквъ С и З, за то и на оборотъ употреблялъ первую букву вмѣсто второй и т. д. Измѣнить природу мастера Ролланда было почти тоже, что столкнуть съ подножій большую египетскую пирамиду.

Мастеръ Ролландъ былъ слишкомъ въ двадцати сраженіяхъ, и ни изъ одного не вышелъ цѣлымъ.

— Цортъ возьми эти проклятыя мѣдныя дула, говаривалъ онъ не разъ: терпѣть ихъ не могу: они никогда меня не сцадили; въ Альзесирасѣ — пифъ! да и хвать меня по плечу, такъ что теперь еще судитъ, какъ расмокропогодится, а за этимъ, какъ зами снаете, у назъ на морѣ дѣло не зтанетъ! Подъ Уэззаномъ, пуфъ! картеца какъ запнетъ меня изъ стусера, да и пребей мнѣ лѣвую ногу; передъ Альзиромъ — памъ! а осколокъ дерева тутъ какъ тутъ, хлопъ меня по ребру возлѣ удальца нашего командира Коллэ; не успѣли подойти къ Трафальгару-бумъ! боцонокъ пороху, прыгъ на воздухъ, да и слепъ меня нозомъ на карронаду. Въ Нуэнтъ-а-Питрѣ, новый щелцокъ — флапъ! кто-то хвать меня заблей по мисинцу правой руки, да и поминай какъ свали: сколько новыхъ не призтавлялъ, ни одинъ не приросъ. Взѣ удары въ меня зыпались, какъ въ мисень! Поневолѣ восметъ дозада!

— И вѣроятно, тебѣ наскучило быть морякомъ? говорили мы.

— Наскуцило, а кто вамъ зкасалъ? Мнѣ никогда не умереть; а если и умру, то на звоемъ мѣзтѣ, а мѣзто мое на баттареѣ, а команда моя: „Съ штирборта, и съ бакборта пали!“ да и позылай въ гозтинцы каленые орѣски! Баттарея будетъ гробомъ моимъ, а перезтанутъ драться по тѣхъ поръ и видали меня: поклонъ, да и въ чистую!

Около этихъ двухъ головорѣзовъ вѣртѣлся маленькой, дряхленькой человѣчекъ — мастеръ Фукъ, настоящій волкъ морской, животное земноводное, готовое на все, неутомимое, пылкое, прикованное къ своему посту, исправляющее службу свою съ точностію старыхъ часовъ, поистертыхъ временемъ. Вѣроятно, плаваніе это было послѣднимъ его походомъ, а цѣлью его надежда скопить нѣсколько ефимковъ для старухи матери, и купить ей на эту сумму небольшой клочокъ землицы, гдѣ-бы могла опочить съ миромъ эта столѣтняя мать, о которой онъ говорилъ не иначе, какъ со слезами на глазахъ.

Могу-ли забыть еще о Бальтазарѣ, купорѣ нашемъ, который во-время нашего бѣдствія, держа въ рукѣ лотъ и не принимая ни малѣйшаго участія въ нашей общей катастрофѣ, а помня только обязанности свои, говорилъ: — Двѣнадцати футъ воды въ трюмѣ; еще сроку на цѣлый часъ!

И что-жъ? возлѣ этихъ желѣзныхъ людей являлись еще и другіе люди, не менѣе ихъ огрубѣлые, неустрашимые, которыхъ свистокъ боцмана взбрасывалъ на вершины мачтъ, а новый свистъ его кидалъ на палубу, люди, которыхъ звукъ рупора, черезъ минуту потомъ, заставлялъ прядать и метаться по бѣлочьи, съ одного конца реи на другой.

Экипажъ нашъ, какъ видите, состоялъ изъ разномѣстныхъ матросовъ; но въ немъ было всѣхъ болѣе Тулонцевъ.

Побѣговъ у насъ такъ было много, что мы не разъ были вынуждены вербовать матросовъ силкомъ (presser) съ кораблей купеческихъ; къ-удивленію нашему, люди эти, не извѣстно почему, никакъ не хотѣли съ доброй воли пускаться въ нашу знаменитую экспедицію. Причинъ этого отвращенія я не знаю, а если и зналъ-бы, то не сказалъ. Потомъ началась смертность, значительно прорѣдившая ряды нашихъ моряковъ, и при каждомъ мертвомъ трупѣ, выброшенномъ сквозь порты, канониръ нашъ Ролландъ считалъ громко: Десять, одиннадцать, двѣнадцать!.. Жалость была слушать и видѣть!

Бѣда слѣдовала за бѣдою; кровавый поносъ и цынга не сходили съ нашего борта; но за то, ничья бодрость не ослабѣвала, и достопочтенный капелланъ нашъ Аббатъ-де-Келенъ (Quelen) читалъ отходныя людямъ, встрѣчавшимъ безъ трепета свой послѣдній часъ. Какъ-бы то ни было, картина эта мрачна; баттарейная палуба, гдѣ раздавался стонъ умиравшихъ, была плохимъ и жалкимъ гульбищемъ; ничего не знаю я печальнѣе гроба въ походѣ, безмолвія возлѣ шума, вѣчной неподвижности возлѣ движенія…

XXI.
НОВАЯ ГОЛЛAHДІЯ.

Кумберландь. — Южный-Новый-Валлись. — Шквалъ. — Сидней-Коу. — Особенности земли. — Колонизація.

Свѣжій вѣтеръ дулъ ровно на три румба бакштагъ; мы неслись на всѣхъ парусахъ, смѣло спуская по десяти узловъ, чувствовали, что уже приближаемся къ странамъ менѣе знойнымъ, и если-бы наканунѣ теченіе моря не было противное, то мы, по всей вѣроятности, должны были увидѣть Новую Голландію передъ солнечнымъ закатомъ. Наши молодые гардемарины (élèves de marine) такъ были увѣрены въ точности своихъ наблюденій, что мы никакъ не сомнѣвались въ неизбѣжности обѣщаннаго ими результата, и наши любопытные взоры жадно искали эту столь занимательную, столь богатую и въ тоже время столь суровую землю, про которую въ Европѣ разсказываютъ такъ много чудесъ.

Не много дней надо пробыть на морѣ, чтобы замѣтить перемѣну климата, и если-бы даже вы не видали и слѣдовъ прозябенія, то свойство воды, цвѣтъ атмосферы, стаи перелетныхъ птицъ всегда извѣстятъ васъ о перемѣнѣ. Изученіе моря, чрезвычайно-любопытно, и мы, приближаясь къ болѣе высокимъ широтамъ, находили, что прихотливая влага прикрывала или обнажала иногда, словно чорный и голый островокъ, спину какого-нибудь блуждающаго кита, приплывшаго туда, безъ-сомнѣнія, для отдохновенія отъ ежедневныхъ битвъ съ полярными бурями.

Морскіе часы сказали правду. Предъ нами, раздирая довольно густой туманъ, развивается земля, ширится, будто хочетъ обхватить все, поднимается, возвышается, цвѣтится и отдѣляется., чтобы мы могли изучить всѣ ея сокровища и недостатки. Это Новая-Голландія, это Кумберландъ, страна поэтическая по своимъ внутреннимъ таинствамъ, страна драгоцѣнная по своимъ настоящимъ благодѣяніямъ и будущимъ богатствамъ, страна великая и обильная, потому-что недавно содѣйствовала рѣшенію одной нравственной проблемы, остававшейся до-тѣхъ-поръ нерѣшенною.

Да, здѣсь надо подвергнуть анатомическому изслѣдованію каждую изъ плоскихъ возвышенностей, которыхъ голыя подошвы погружаются въ море, а вершины, порою обнаженныя, порою увѣнчанныя прекрасными растеніями, образуютъ уже странные контрасты, встрѣчаемые здѣсь на каждомъ шагу. Здѣсь все достойно изученія, даже самое однообразіе; тутъ все составляетъ феномены, даже дикарь; это не Европа и не Азія; Африка и Америка не имѣютъ ни одной скалы, ни одного кустика, ни одного листочка, подобнаго тѣмъ, которые находятся въ новой Голландіи, на этомъ несравненномъ (sans pareil) материкѣ, какъ справедливо выражаются Англичане.

Передъ вами отдѣльный міръ, мимо котораго мы скользимъ съ быстротою, приводящею въ отчаяніе наше любопытство. Вотъ гигантскія деревья, далеко протягивающія свои исполинскія вѣтви, которымъ нѣтъ и тѣни подобныхъ ни на одномъ материки, ни на одномъ архипелагѣ; вотъ своенравные кустарники, до сихъ-поръ еще неизвѣстные нашимъ естествоиспытателямъ; вотъ, ближе къ намъ, ползущіе корни, подобные волнистымъ изгибамъ змѣи, грѣющейся на солнцѣ; а тамъ въ высотѣ птицы съ своими странными криками, съ своими пестрыми, гармоническими и дисгармоническими цвѣтами перьевъ; наконецъ вотъ еще чудно изсѣченныя бухты, въ глубинѣ которыхъ вода производитъ такой шумъ, какого вы, право, не слыхали ни въ одной части земнаго шара. Глазъ и воображеніе скованы непрерывнымъ обаяніемъ, кисть вырывается изъ рукъ, боясь, что слабо передастъ фантастическія видѣнія восторженнаго ума. Вообще во всѣхъ ландшафтахъ, какіе только представлялъ намъ берегъ, первый планъ — голъ, нагъ, суровъ, и только изрѣдка перерѣзанъ извилистою полосой скудной растительности. Второй планъ убранъ богаче, можно сказать, роскошно; вдали-же стоитъ нѣсколько величавыхъ возвышенностей, гдѣ роскошь природы доходитъ до излишней расточительности… Что за страна для изученія! Часы идутъ такъ медленно и въ тоже время такъ быстро! День клонится къ вечеру; ночь одѣваетъ насъ своими покровами; угрюмые береговые предметы рисуются чорными массами на фіолетовомъ небосклонѣ; кое-гдѣ сверкающіе и пылающіе огни говорятъ, что и эти пустыни, гдѣ взору не представилось ни одно жилище, имѣютъ своихъ дикихъ посѣтителей, свои кочующія орды. Земля, небо, вода, люди все обращаетъ на себя наше вниманіе, все занимаетъ насъ въ Новомъ Южномъ-Валлисѣ, который и мы сейчасъ станемъ попирать ногами. Вотъ одинъ огонекъ ярче другихъ посылаетъ намъ періодически свой свѣтъ. Благодѣтельный маякъ показывается, пропадаетъ на равные промежутки времени, и здѣсь начинается объясненіе нравственной задачи, предложенной Англіи и рѣшенной ею одною. Еще нѣсколько часовъ, и французскій флагъ завѣетъ надъ берегами Сиднея; еще нѣсколько часовъ, и мы услышимъ дружескіе голоса; найдемъ Европу у антиподовъ Европы.

Мы знали, что входъ въ гавань узокъ, что сильные буруны у сѣвернаго мыса дѣлаютъ его опаснымъ, что теченіе воды, при немного-свѣжемъ вѣтрѣ, можетъ насъ нанести на скалы, и потому корветтъ, повинуясь голосу благоразумія, остался въ открытомъ морѣ, въ-ожиданіи восхода солнца. Едва оно показалось на краю неба, вѣтерокъ затихъ, но потомъ, боязливымъ дуновеніемъ, старался пробуксировать насъ къ порту. Мы двигались впередъ, такъ медленно, такъ медленно, что вскорѣ стали опасаться, чтобы ночь снова не застала насъ въ открытомъ морѣ. Увы! конецъ нашимъ испытаніямъ былъ еще далекъ, а около земли, столь богатой феноменами, все должно быть ужасно, торжественно, неожиданно, непонятно. Не-смотря на то, всѣ на кораблѣ радовались. Вдругъ вѣтеръ утихаетъ, паруса льнутъ къ мачтѣ; трепещущій вымпелъ падаетъ неподвижно, какъ длинная змѣя, лишенная жизни; солнечный кругъ блѣднѣетъ, расширяетъ и бросаетъ вокругъ себя лучи, зубчатые, какъ молніи, разсѣкающіе тучи. На землѣ все спокойно, только зелень принимаетъ какой-то сомнительный цвѣтъ. Кажется, что все ожидаетъ какого-то событія; на морѣ, недавно еще прыгавшемъ, поднимаются небольшіе фосфорическіе брызги, которыя шумятъ подобно водѣ, закипающей въ сосудѣ. Пожалуй, назовите это спокойствіемъ; но тутъ спокойна одна масса, отдѣльныя-же части всѣ въ лихорадочномъ движеніи; тамъ и здѣсь мелкія рыбы, какъ-будто преслѣдуемыя жаднымъ непріятелемъ, поднимаются, прыгаютъ, вертятся и снова падаютъ, уставши отъ круженія. Въ воздухѣ птицы летятъ съ быстротою, все по одному направленію, несутся надъ нашимъ корветтомъ съ зловѣщими криками и достигаютъ берега, гдѣ все начинаетъ изчезать, какъ день только началъ было разсвѣтать. Каждый изъ насъ, устремя свое вниманіе къ печальнымъ предзнаменованіямъ, обращалъ вопросительные взгляды ко всѣмъ точкамъ горизонта и старался предъугадать, откуда явится убійственный шквалъ, потому-что буря была несомнѣнна, хотя барометръ хранилъ о томъ молчаніе. Небо было чисто, температура умѣренна, а у насъ съ открытыхъ лицъ катился горячій потъ, и тѣла, сотрясаемыя электрической силой, приходили въ неправильное и разнообразное судорожное движеніе. Матросы стояли на сторожѣ, готовые дѣйствовать по первому сигналу. Віаль, Маршэ, Бартъ, Левекъ, Шомонъ и особенно Пёти бросали безстрашные взгляды къ стрѣлкѣ мачты, которую, по ихъ догадкамъ, пора было-бы снять; изъ нихъ послѣдній, въ минуту опасности всегда предрамагическій, ворчалъ сквозь зубы: „Ахъ, ты, оборванецъ, ахъ лукавецъ! тебѣ хочется напугать насъ; мы давно ждемъ тебя; сунься къ намъ, коли это тебя забавляетъ; но знай, что меня это потѣшитъ болѣе твоего. Что ты тамъ дѣлаешь на верху съ своими огненными вавилонами? Пришли-ка ихъ къ намъ, такъ я отблагодарю тебя на досугѣ“. Маршэ, проходя мимо во-время этой рѣчи, далъ ему пинка по обыкновенію, а Пёти, даже не оборотясь къ нему, продолжалъ: „А вотъ и начинается, веселѣй“! Капитанъ также не обманулся, и въ мигъ раздались его краткія приказанія: „Всѣ порты и люки закрыть! Паруса спустить и подобрать! Дать ходу“! И пора было. Все пространство было обхвачено въ одно мгновеніе. Кругомъ солнца, которое вы принялибы за луну, восходящую среди густыхъ тумановъ, скопились странныя массы; въ тучахъ рисовалась тысяча фантастическихъ фигуръ; онѣ сшибались, сливались, разсыпались и отдѣлялись съ грохотомъ; молніи играли въ ихъ мрачныхъ нѣдрахъ и далеко метали свои безчисленные огненные языки, распространяя пожаръ по всему обширному небосклону; громъ уподоблялся реву тысячи всепожирающихъ водопадовъ; горящіе снопы, безпрерывно дѣйствующія баттареи, перекаты, оглушающіе міръ… И корабль нашъ, опираясь на валы, бѣжалъ при помощи самаго порывистаго вѣтра; стремительные потоки дождя ударяли въ матросовъ, обреченныхъ работѣ; но ураганъ шелъ надъ нами, чтобы далѣе распропространить свои опустошенія. Цѣлый день и цѣлую ночь мы принуждены были бѣжать отъ гостепріимнаго берега, на которомъ часомъ позже нашли-бы спасительное убѣжище. Сегодня намъ надобно проплыть еще шестдесятъ миль, прежде нежели во второй разъ достигнемъ до маяка. И море имѣетъ свои капризы; обманъ вездѣ стоитъ рядомъ съ надеждою и счастіемъ.

Между-тѣмъ благополучное плаваніе обѣщало намъ скорый отдыхъ; мы снова понеслись на всѣхъ парусахъ къ Портъ-Жаксону, и ничто уже не препятствовало намъ достигнуть до послѣдней цѣли нашего плаванія. Сперва разскажемъ общее впечатлѣніе; потомъ и подробности не уйдутъ отъ насъ. Писатель, желающій подѣлиться своими чувствованіями съ другими, непремѣнно долженъ выбрать первое впечатлѣніе; это самое вѣрное, а въ извѣстіяхъ, составляемыхъ среди кабинетныхъ воспоминаній, всегда найдется что-нибудь ложное.

Я вамъ говорилъ, что западная часть Новой-Голландіи — земля печальная безплодная, пустая; а вотъ на томъ-же материкѣ — почва богатая, сильная, могучая, почва, которую человѣческая рука разработала съ успѣхомъ, истинно чудеснымъ, и которой суждено, рано или поздно, упрочить счастіе всѣхъ, кто поселится съ своими надеждами. О! когда мореплаватель, послѣ долгаго и горестнаго плаванія, стоитъ, такъ сказать, лицомъ къ лицу передъ голубымъ, спокойнымъ небомъ, на землѣ юной и богатой, тогда онъ какъ-будто выходитъ изъ грустнаго мечтанія и съ гордостію презираетъ стихіи, только что имъ усмиренныя.

Небольшой островъ Кемпбелль составляетъ точку, наиболѣе близкую къ антиподамъ Парижа; за нимъ слѣдуетъ Новая-Зеландія, тамъ Ванъ-Дименъ, потомъ Новая-Голландія, естественная покровительница архипелага, называющагося Океаніею. Шесть-тысячь льё отдѣляютъ васъ отъ отечества, а не-смотря на то сердце ваше бьется, какъ-будто вы, послѣ долгаго изгнанія, снова увидѣли колокольню роднаго села, опечаленный кровъ престарѣлой матери. Ночь, огни, разставленные подобно военнымъ сигналамъ древнихъ Шотландцевъ на ихъ горахъ, исполненныхъ поэзіи, и зажженные на высотахъ. берега, изрѣзаннаго глубокими бухтами, говорятъ вамъ, что вы сейчасъ спуститесь на землю дѣвственную, что вамъ придется жить вмѣстѣ съ дикими. Солнце встаетъ, а съ нимъ и всѣ радостныя мысли, отъ которыхъ сильнѣе бьется сердце и свѣжѣстъ голова. Вотъ Европа, вотъ моя родина, мои земляки, мои друзья, мои братья. Такъ мое отсутствіе была одна мечта!..

Влѣво, при входѣ на рѣку Сидней, стоитъ маякъ, чрезвычайно-красивый и прочный, и доказываетъ вамъ, что прекрасная архитектура извѣстна и въ здѣшнихъ климатахъ… Вы идете впередъ, и удивленный, пораженный взоръ вашъ вездѣ любуется свѣжими плантаціями, обширными садами, съ ихъ павильйонами и аллеями, которыя усажены платанами или соснами Италіи. Изъ нѣдръ колоссальныхъ массъ зелени, по дѣйствію какого-то волшебства, возвышаются строенія изящныя, кокетливыя, дома, подобные нашимъ увеселительнымъ замкамъ, замки, подобные нашимъ дворцамъ, а если, при помощи вашей подзорной трубы, вы станете слѣдить вдоль тропинокъ этихъ очаровательныхъ мѣстъ, то найдете подъ зеленымъ дубомъ, нѣсколько человѣкъ, счастливыхъ, разряженныхъ, которые, прислонясь къ изящной сельской мебели, предаются удовольствіямъ чтенія или наслаждаются прелестями семейной бесѣды; между-тѣмъ, какъ, тутъ-же подлѣ нихъ веселая группа малюточекъ, одѣтыхъ рѣшительно но вчерашней модѣ, будто-бы нарочно выбранной для нихъ въ Парижѣ, играетъ точно такъ, какъ они играли-бы въ однообразныхъ и правильныхъ аллеяхъ Тюльери или Люксембурга. Это — Парижъ, только Парижъ помолодѣвшій и воскресный, Парижъ, въ маѣ мѣсяцѣ съ голубымъ небомъ..

Когда Кукъ, самый безстрашный, самый откровенный, самый праздолюбивый и самый благородный изъ мореплавателей, открылъ восточную часть Новой-Голландіи, такъ рѣзко во всемъ, противоположную съ западной, онъ считалъ себя счастливымъ, что нашелъ прекрасный и безопасный рейдъ, который и назвалъ Ботани-Бейемъ. Въ послѣдствіи, когда открыли рѣку, омывающую нынѣ Сидней, Ботани Бей Кука потерялъ прежнюю значительность, и портъ, которой Европа до сихъ поръ считаетъ мѣстопребываніемъ великобританскихъ ссыльниковъ, не что иное, какъ простой обширный рейдъ, оставленный на произволъ дикарей, гдѣ послѣ завелись двѣ довольно-скудныя фабрики, одна шляпная, другая суконная. А привычка, этотъ деспотъ-повелитель, все таки удержала свои права и преимущества, и въ Европѣ продолжаютъ говорить: заведеніе Ботани-Бейя. Немногое заимствовано здѣсь у нашихъ климатовъ; прочее все принадлежитъ здѣшней землѣ, и при-томъ ей одной исключительно. Кажется, даже облака, проходя надъ этою обширною землею, такъ щедро надѣленною отъ природы, перемѣняютъ свои физическія свойства и свое назначеніе. Идетъ-ли градъ, зерна у него не круглыя, не квадратныя, ни четыреугольныя, а какія-то пластинки, шириною иногда въ руку, которыя падаютъ съ быстротою камня, пущеннаго сильною рукою. Послѣ бури, на-примѣръ, вы найдете пни деревъ, пробитые въ одинъ или два дюйма глубиною этими градинами, отъ которыхъ самыя крѣпкія кровли служатъ очень-ненадежной защитою. Жаръ въ 32 градуса по Реомюру иногда зажигаетъ здѣсь высохшіе кусты; а какъ въ этой части материка вамъ не попадается ни одинъ кусочекъ известняку, то случается, что рѣки, высушенныя какими-то землетрясеніями, оставляютъ на днѣ огромныя груды раковинъ, которыя, будучи истолчены въ порошокъ, замѣняютъ крѣпчайшій цементъ. Наконецъ, и человѣческая природа имѣетъ здѣсь неотъемлемыя особенности; въ ней нѣтъ ни малѣйшаго сходства съ природою людей другихъ странъ. Новая-Зеландія, самая сосѣдственная, рождаетъ поколѣніе сильное, воинственное, удивительное по своему сложенію. Здѣсь-же мужчины и женщины едва-едва превосходятъ обезьянъ. Здѣсь-же, и только здѣсь, водятся орнигторинхи, двуутробки, кенгуру; есть и лебеди, только чорные, а чорныхъ не отыскать вамъ ни въ какой другой части свѣта… О, сколько предметовъ для изученія представляетъ эта страна ужаса и утѣшенія!.. Такъ долго вѣрили, будто опустошительные разливы, затопляющіе иногда самыя высокія плоскія возвышенности суть слѣдствіе необычайныхъ приливовъ какого-то средиземнаго моря, основывая свое предположеніе на неоднократныхъ неудачахъ путешественниковъ, тщетно искавшихъ устья нѣкоторыхъ рѣкъ. Теперь сомнѣніе исчезло; многочисленные потоки водъ открыты и пройдены на большія пространства; тѣмъ не менѣе справедливо мнѣніе, что во внутренности Новой-Голландіи затоплены огромныя пространства, откуда рѣки и потоки катятъ свои радужныя волны, пробивая себѣ дорогу ужасными борьбами, особенно въ эпоху дождей и непогоды.

Изъ всѣхъ изслѣдователей, г. Окслей собщилъ географической наукѣ самые драгоцѣнные факты относительно упомянутыхъ средиземныхъ водъ; только со времени его ученаго путешествія, Синія-горы, за которыми Англичане уже имѣютъ полезныя заведенія, перестали быть непроходимыми и убійственными вершинами.

Теперь перейдемъ-же въ Сидней; только не ждите подробнаго описанія города; вы, просто, прогуливаетесь по красивымъ и широкимъ улицамъ Бордо или Марселя. Прекрасные сады, перистили, дышащіе вкусомъ и изяществомъ, гостинницы, дворцы, удивительные госпитали; на улицахъ и площадяхъ дамы въ роскошныхъ нарядахъ съ чисто-парижскими пріемами, красивые и богатые мундиры, щегольскіе экипажи. Однимъ-словомъ, вы въ Парижѣ, въ Лондонѣ; вы не оставляли Европы.

Отступимъ за нѣсколько лѣтъ назадъ; только за нѣсколько, потому-что здѣсь все чудно. Шайки варваровъ опустошали улицы; развратныя женщины нападали на перекресткахъ, на площадяхъ; вооруженные разбойники грабили и рѣзали проѣзжихъ по большимъ дорогамъ; плуты и мошенники втирались въ семейства съ своими позорными правилами и поселяли въ нихъ плачъ и ужасъ; висѣлицы стали безплоднымъ предостереженіемъ; темницы, набитыя злодѣями, сдѣлались недостаточнымъ обезпеченіемъ гражданской безопасности…

Вдругъ въ головѣ одного человѣка вспыхнула мысль великая, благородная, великодушная; она растетъ, проясняется, сверкаетъ, и слѣдующія слова съ восторгомъ приняты благодарною Англіею:

„Тамъ, тамъ, у антиподовъ Великобританіи, смѣлѣйшій изъ всѣхъ древнихъ и новыхъ мореплавателей открылъ землю обильную, небо благорастворенное; итакъ, я прошу васъ отдать это небо и эту землю несчастнымъ, которыхъ законъ здѣсь поражаетъ безъ всякой пользы; прошу отдать ихъ также тѣмъ, которыхъ правосудіе объявило опасными для общества. Тамъ живутъ дикія и негостепріимныя орды; бросьте же къ нимъ эти низкія сердца, которыхъ людское милосердіе еще не довело до отчаянія; создайте для нихъ ужаснѣйшіе законы, передъ которыми они принуждены будутъ преклонить головы; вмѣстѣ съ этими преступниками, къ несчастію, уже доказавшими свое мужество, отправьте и другихъ людей съ энергическою волею, которые не устрашатся никакой кровавой жертвы; пускай тѣмъ, кого вы здѣсь помилуете, давъ возможность переродить чуждую почву, не будетъ тамъ никакой пощады, никакого милосердія за новые проступки; пускай изъ той почвы, которую ваше великодушіе отдастъ имъ сначала въ видѣ благодѣянія, а потомъ въ награду, выростутъ европейскія сокровища, которыми мы хотимъ надѣлить наше новое и плодоносное отечество; наконецъ, пусть, послѣ долголѣтняго испытанія, каждому изгнаннику, когда онъ обогатится произведеніями, пріобрѣтенными собственнымъ трудомъ, позволено будетъ увидѣть метрополію; тогда нечего опасаться его присутствія, потому-что привычка трудиться приведетъ его на путь праводушія, и потому-что долговременное изгнаніе возродитъ въ его душѣ святую любовь къ родному краю, съ которымъ ни одинъ человѣкъ не можетъ разстаться на-вѣки“.

Крикъ удивленія раздался во всѣхъ Трехъ-Соединенныхъ Королевствахъ; темницы очистились, висѣлицы являлись взорамъ жадной черни гораздо рѣже; улицы и перекрестки Лондона не осквернялись болѣе смрадными испареніями труповъ; почтовыя повозки стали ѣздить ночью безъ конвоя; въ семействахъ задышали свободнѣе.

Съ того-же дня зачернѣлись на удивленной Темзѣ мачты нѣсколькихъ кораблей, приготовленныхъ для дальнаго плаванія; вскорѣ они снялись съ якоря, нагруженные бродягами, злодѣями, разбойниками, развратными женщинами, на которыхъ равно тяготѣли немилосердыя оковы.

Атлантическій Океанъ забраздился съ сквера на югъ; обогнули мысъ Горнъ; необозримый Тихій-Океанъ, разсѣкаемый отъ востока къ западу, любуется, какъ китоловныя суда всѣхъ націй почтительно привѣтствуютъ, большіе корабли преобразователей; послѣ долгомѣсячнаго странствія, англійскій якорь вторично брошенъ на прекрасный, широкій рейдъ, среди богатой природы, въ глазахъ такой породы людей, существованія которой ни одинъ путешественникъ и не подозрѣвалъ доселѣ. Въ сторонѣ, оттуда, съ моря, виднѣлась голубая бухта; они въ нее. Прежде думали найти здѣсь рѣку, и Кукъ первый повѣрилъ этой мысли. Какъ-бы то ни было, предъ ихъ глазами раскрывается, въ спокойномъ величіи, горделивый портъ, а въ самомъ низу — просторный и спокойный бассейнъ для безопасности судовъ. Подлѣ него берегъ, образованный природою довольно странно, представляетъ всю выгоду, какую растущая колонія могла извлечь изъ него. Отдохнули. Испуганные дикари разбѣжались въ лѣсъ; ссыльные вышли на берегъ, вступили на мирную почву; имъ велѣно было строить хижины для огражденія себя отъ дневнаго зноя и ночнаго холода; они повиновались необходимости; таковъ былъ первый день бытія прекраснѣйшей, богатѣйшей и могущественнѣйшей колоніи въ мірѣ.

Кто-же соорудилъ эти богатые и пышные отели? Преступники, которыхъ англійскіе законы поразили отверженіемъ. Кто развелъ эти великолѣпные сады, такъ живо напоминающіе прекраснѣйшіе парки Европы? Воры, которыхъ метрополія выгнала и которыхъ вдохновили необходимость, а, можетъ-быть, и угрызенія совѣсти. На комъ-же въ этой несравненной странѣ лежитъ обязанность подавлять, предупреждать и наказывать проступки злодѣевъ? На бродягахъ, понявшихъ, что общество есть гармонія.

Въ Сиднеѣ есть общественная школа, гдѣ строгость нравовъ проповѣдуютъ уста юныя и свѣжія, и какъ-бы вы думали? тѣ самыя, которыя въ странѣ, откуда изгнаны, нѣкогда произносили однѣ позорныя слова, теперь изглаженныя изъ памяти новыми священными обязанностями. Повсюду встрѣчаешь постоянные контрасты прошедшей и настоящей жизни; на каждомъ шагу — ежедневная борьба между подавленнымъ порокомъ и возстановленною добродѣтелью, которая почти всегда выходила изъ битвы съ тріумфомъ. Кажется, что новое крещеніе возродило это населеніе разбойниковъ и развратницъ; кажется, будто между природою европейской и новоголландской существуетъ вѣчный разводъ, что это двѣ оконечности одного діаметра.

Но развращеніе не всегда побѣждается; часто оно надменно вздымаетъ голову и смѣется надъ наказаніями и муками. Неисправимый злодѣй никогда не повѣритъ истинѣ словъ другаго преступника, проповѣдующаго раскаяніе; на-противъ эти уроки нравственности, произносимые устами нѣкогда нечистыми, раздражаютъ его болѣе прежняго; и что, въ-самомъ-дѣлѣ, можетъ быть обиднѣе для низкаго сердца, какъ не возвращеніе къ добру того, кто, подобно ему, вращался въ позорѣ и злодѣяніяхъ? Какъ-же поступилъ законодатель? Среди изгнанниковъ отечества онъ поселилъ другихъ людей съ чистою совѣстью, съ неусыпною дѣятельностью, съ незапятнанною честью, которые со дня своего прибытія въ новую колонію уже имѣли право говорить громко и разить опасныхъ враговъ общественнаго покоя ужасною анаѳемой; въ Сиднеѣ вы увидите начальства, военныхъ, законодателей, которые занимаютъ главныя должности, раздаютъ милости и судятъ добросовѣстно; увидите инженеровъ, астрономовъ, которые доказываютъ во всеуслышаніе, что искусства и науки суть сестры промышлености, и что истинная слава націи состоитъ въ ея благоденствіи.

Послѣ я назову нѣкоторыхъ изъ этихъ лицъ, которыя вполнѣ достойны уваженія, и которымъ Сиднейская колонія одолжена частію своего блеска. Сегодня я только удивляюсь всему, что поражаетъ мои взоры, и съ трудомъ вѣрю, чтобы столько чудесъ сдѣлано было въ немногіе годы!

Гдѣ-то я говорилъ, что передать колонію въ руки Англичанъ значитъ подписать ея паденіе. Эти слова не безъ логической связи съ моими сегодняшними описаніями. Всякая страна, находившаяся долгое время подъ какою-нибудь властію, перемѣняетъ своего повелителя не безъ раздраженія, не безъ стыда, потому что такая перемѣна всего болѣе доказываетъ рабство. Когда въ колоніи измѣняется верховная власть, т. е. законы, то никакъ не возможно, чтобы побѣдители и побѣжденные, господа и слуги, не питали другъ къ другу антипатіи или ненависти, которую время можетъ ослабить. Объ этой истинѣ, до-сихъ-поръ, если не ошибаюсь, никѣмъ невысказанной, можно-бы написать цѣлую книгу; со временемъ ее напишутъ.

Но здѣсь, въ Портъ-Жаксонѣ, совсѣмъ другое дѣло; Англія открыла страну; Англія завладѣла по праву народовъ и праву сильнаго; она переселила въ нее своихъ жителей, свои нравы, свои законы; Англіи вовсе не надо было одолѣвать и бороться съ соперниками; она получила полную волю со дня своего прибытія, потому-что однимъ ружейнымъ выстрѣломъ обращала въ бѣгство дикія толпы туземцевъ, и такимъ образомъ отнимала у нихъ владѣнія. Не надо было для созиданія разрушать; она сдѣлалась безусловною владѣтельницею съ той самой минуты, какъ вступила на эту богатую почву; Англія должна была обогатить міръ такимъ городомъ, такою столицею и колоніею, которой, безъ-сомнѣнія, и предназначено играть важную роль въ общей исторіи человѣчества.

XXII.
НОВАЯ ГОЛЛАНДІЯ.

Портъ-Жаксонъ. — Поѣздка во внутреннія земли. — Битва между дикимъ и чорною змѣею. — Жилище г. Окслея.

Я полагаю, что для человѣка счастіе тягостнѣе, нежели несчастіе, и что истинная болѣзнь души посѣщаетъ насъ болѣе въ изобиліи, нежели въ бѣдности. Неизцѣлимому горю противишься какъ-то бодрѣе. Правда, богатство крѣпкій щитъ противъ житейскихъ дрязгъ; но когда имѣешь въ рукахъ средства, то тутъ-то и боишься потерять ихъ. При-томъ, нѣтъ ничего честолюбивѣе богатства: — отсюда жажда почестей; съ другой стороны, нѣтъ ничего ниже бѣдствія; оттого смиреніе, которое есть добродѣтель, а всякая добродѣтель отрадна.

Первыя страницы моего разсказа объ этой любопытной землѣ, безъ сомнѣнія, пояснили вамъ, что образованная Европа воспроизведена здѣсь достойнымъ образомъ, и что путешественнику стоитъ только вообразить себя въ Парижѣ или Лондонѣ. И что-жъ? Удовольствіе перваго взгляда уже исчезло; оно мнѣ въ тягость, оно наводитъ мнѣ скуку и я за нихъ упрекаю себя, какъ за слабость. Есть случаи, когда движеніе бываетъ покоемъ. Не за-тѣмъ-же я прошолъ такую даль, чтобы нѣжиться на шолковыхъ подушкахъ нашихъ душистыхъ гостиныхъ; не за-тѣмъ я переносилъ убійственные климаты, не за-тѣмъ я выдержалъ столько опасностей, чтобы вертѣться вѣчно въ томъ самомъ тѣсномъ кругѣ, гдѣ подвизались еще первые шаги моей жизни!

Впередъ, впередъ! Свѣтъ есть огромная книга, которую неблагоразумно оставлять недочитанною, пробѣжавъ одну страницу: уже-ли вамъ пріятны впечатлѣнія драмы, которой развязки никогда не узнаете»? Цѣли, — вотъ чего ищутъ наши желанія на горизонтѣ. Однообразіе — это пресыщеніе; разнообразность — истинное удовольствіе. Такъ размышлялъ я о самомъ-себѣ, которому нравятся однѣ трудности пути, который никогда не зналъ опасностей, исключая развѣ тѣхъ, отъ которыхъ не возможно было спастись безъ битвы. Путешественники, испытайте мою методу! Я вамъ ручаюсь, что не одно воспоминаніе будетъ согрѣвать васъ на старости лѣтъ. Кто хочетъ хорошенько разглядѣть свѣтъ, тотъ долженъ изучать предметы и людей вблизи, какъ можно ближе; силуэты и массы предметовъ напоминаютъ ихъ не вполнѣ, и если вы мнѣ возразите, что въ самомъ теченія звѣздъ, не-смотря на ихъ отдаленность, для васъ теперь нѣтъ ничего таинственнаго, то я скажу въ отвѣтъ, что природа этихъ небесныхъ тѣлъ намъ еще неизвѣстна, и что наука была-же принуждена приблизить ихъ къ зрѣнію посредствомъ телескоповъ, и тѣмъ дойти до ясныхъ понятій, которыхъ иначе она-бы не получила. Притомъ моему нетерпѣнію снова представился самый благопріятный случай. Европейскій городъ занималъ меня только въ-половину, потому-что въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него обширные лѣса предлагали мнѣ свое уединеніе, а пустыни свою таинственную тишину. Г. Окслей, совершившій въ качествѣ инженера и учонаго, разныя поѣздки во внутренность Новой-Голландіи и принявшій меня чрезвычайно радушно, предложилъ мнѣ проводника до одного жилища, лежащаго въ 150 милахъ отъ Сиднея, въ сосѣдствѣ съ потокомъ Кинкамъ, страшнымъ по своимъ опустошеніямъ; я съ радостію согласился, и въ сопровожденіи г. Деместра, который родился, кажется, въ Бретаньи и записался въ англійскіе подданные, да еще двухъ старшихъ офицеровъ гарнизона, я приготовился къ предположенной поѣздкѣ. Когда Англичане хотятъ изъявить вамъ учтивость, то изъявляютъ ее вполнѣ, въ самыхъ послѣднихъ мелочахъ, потому мнѣ хлопотать было нечего. Прекрасная коляска, запряженная парой лошадей, подъѣхала къ г. Окслею и двумъ Офицерамъ; я-же съ г. Деместромъ сѣлъ въ красивый тильбюри. День былъ великолѣпный, дорога широкая и ровная; до насъ доходили свѣжія и пріятныя испаренія окружающихъ ее лѣсовъ, и мое пламенное любопытство не давало ни минуты отдыха неутомимой услужливости г. Деместра, который разъ двадцать проѣзжалъ эту землю. По краямъ дороги нѣтъ ни ручейка, а между-тѣмъ, вездѣ видна растительность могучая и величавая; порою тучи пестрыхъ и зеленыхъ попугаевъ и какутуевъ отвѣчали глухому стуку нашихъ экипажей оглушительно-острыми криками, между-тѣмъ, какъ вблизи иногда слышались жалобные стоны кенгуру, который однимъ прыжкомъ перескакиваетъ самые высокіе плетни… И вотъ я опять вдали отъ всякой искуственности. Но свѣтъ скользитъ между деревьями пробудившагося лѣса, предметы рисуются уже по призраками, порождаемыми неяснымъ воображеніемъ, а такъ, какъ они представляются глазамъ, когда разсѣевается туманъ или сумерки. Обыкновенное удовольствіе меня привлекало мало: я всегда былъ нечувствителенъ къ слабымъ катастрофамъ. Безмѣрная радость или горесть, безумная любовь, страстная дружба, непогоды, ураганы, кораблекрушенія — вотъ жизнь, для которой создало меня небо; я засыпаю подъ шумъ, который пробуждаетъ вселенную.

Я жаждалъ пустыни, ея вѣчнаго спокойствія и вѣковаго одиночества, а проѣхавъ легкою рысью шесть миль, на мѣсто того увидѣлъ дома, построенныя на европейскій образецъ, уже позолоченные горячимъ и блестящимъ солнцемъ. Г. Дсместръ ожидалъ радостнаго крика, а вмѣсто того услышалъ вздохъ сожалѣнія.

— Какъ? вы не чувствуете себя счастливымъ?

— Нисколько.

— Да вѣдь вы любите контрасты?

— Люблю, но это разочарованіе.

— Почему? Европа у антиподовъ Европы, по моему мнѣнію, не послѣднее чудо… Впрочемъ успокойтесь, здѣсь увидите вы и другую сторону листа.

Мы пріѣхали, мы въ новомъ Ливерпулѣ.

Оба экипажа остановились у воротъ довольно красивенькой гостинницы, гдѣ г. Окслей заказалъ завтракъ, потомъ написалъ насколько строчекъ и послалъ съ слугою въ большое зданіе, стоящее на берегу рѣки короля Георга, приказавъ поторопиться.

Посланному надо было пройти огромное пространство, а домъ, куда онъ отправился, былъ великолѣпный госпиталь, изъ котораго черезъ минуту пріѣхалъ верхомъ на прекрасной англійской лошади, г. Лазаретто. Это главный городскій врачъ, человѣкъ веселый, обрадованный нашимъ посѣщеніемъ, большой забавникъ и разскащикъ и въ особенности большой ѣдокъ, разсказывающій тысячи приключеній изъ своей жизни, тысячи опасностей изъ своихъ путешествій, живымъ и поэтическимъ слогомъ, производящимъ удивительное дѣйствіе. Г. Лазаретто исходилъ въ качествѣ аматёра всѣ имперіи и всѣ государства въ мірѣ, переплылъ всѣ моря, изучилъ чуть-ли не всѣ архипелаги, и потому считалъ себя счастливымъ, что сошолся съ человѣкомъ, который слушалъ его съ жаднымъ вниманіемъ, не проронивъ ни одного слова изъ его разсказа, столь разнообразнаго, столь наивнаго и въ тоже время столь поучительнаго. Съ этого дня между мною и г. Лазареттомъ завязалась искренняя дружба, и я предоставляю вамъ судить, какъ жива была наша радость, какъ горячи были наши объятія, когда, нѣсколько лѣтъ спустя, въ одинъ прекрасный осенній вечеръ, мы встрѣтились лицомъ къ лицу въ Парижѣ, на террассѣ Дефёльянъ (des Feuillants).

— Я танцовалъ съ этимъ господиномъ подъ Понъ-Нёнъ, сказалъ онъ одной дамѣ, съ которою прохаживался: такъ позвольте мнѣ провесть съ нимъ остатокъ дня. Кончено! говорилъ онъ съ грустію, прощаясь со мною въ этотъ вечеръ: я напутешествовался вдоволь и весь истомился; теперь сдѣлаюсь домосѣдомъ, послѣ завтра ѣду въ Кохинхину, а потомъ уже на покой.

— Счастливаго пути, другъ мои! надѣюсь увидѣться съ вами въ Тибетѣ и на Гималайѣ.

— Итакъ до свиданія.

Дружба вполнѣ понятна только тѣмъ, кто долгое время вмѣстѣ путешествовали, дѣлились пополамъ трудностями пути, и вмѣстѣ подвергались опасностямъ. Пока запрягали лошадей, спутники заставили меня мелькомъ пробѣжать городъ, состоящій изъ 200 или 300 домовъ, хорошо выстроенныхъ, чистыхъ и опрятныхъ. Омывающая его рѣка Георга глубока и широка, берега высоки; къ ней спускаются со стороны госпиталя не иначе, какъ по широкой деревянной лѣстницѣ, слишкомъ въ 30 ступеней. Въ этомъ мѣстѣ рѣка будетъ глубиною въ 25 футовъ. Ливерпуль не заслуживаетъ другихъ подробностей.

— А! вы любите первообразную природу, сказалъ г. Деместръ: приготовтесь къ удивленію. — Лошади тронулись; мы простились съ г. Лазаретто и углубились въ чащу. Боже! какое зрѣлище! какое гордое величіе! какая торжественная тишина! какая сильная, могучая и разнообразная растительность! Въ Бразиліи и на Молуккахъ, вы пробьетесь сквозь густоту лѣсовъ не иначе, какъ съ помощію топора или огня, попирая ногами большія груды помертвѣвшихъ листьевъ и грозою сломанныхъ сучьевъ, и слыша, какъ подъ ними ползаютъ и шипятъ чудовищныя змѣи, утвердившія тамъ свое владычество. Здѣсь-же куполы зелени высоки до не измѣримости, и у подошвы исполинскихъ эвкалиптъ, украшающихъ почву, кое-гдѣ вы примѣтите небольшіе кусты, гдѣ отдыхаетъ страшная чорная змѣя, которая въ тысячу разъ ужаснѣе африканскаго льва или гіены и голоднаго бенгальскаго тигра, и всегда неусыпна, всегда готова послать смерть всему, что имѣетъ дыханіе. Но между деревьями, почти вездѣ отдаленными одно отъ другаго на нѣкоторое разстояніе, какъ будто для того, чтобы покровительствовать смѣлымъ набѣгамъ путешественниковъ, растетъ свѣжая зеленая трава, которая приглашаетъ васъ продолжать далѣе учоныя изслѣдованія. Я уже видѣлъ Бразилію съ ея дѣвственными лѣсами, видѣлъ Молукскіе острова съ ихъ гибкими куполами зелени, видѣлъ полуостровъ Неронъ съ его опустѣлыми возвышенностями, бывалъ свидѣтелемъ величественнаго затишья въ Восточномъ-Океанѣ, гдѣ глубокія воды рисуются подобно спокойнымъ долинамъ Пиренеевъ и Альпъ; испыталъ сокрушительные шквалы, которые, катясь изъ Мозамбикскаго пролива, мчатъ васъ съ яростію къ южнымъ льдинамъ… И что-жъ! всѣ эти замѣчательныя явленія исчезли или мало-по-малу изгладились изъ моей памяти. Но бушеванье волнъ, возметаемыхъ бурею, право, постоитъ торжественной тишины, воцарившейся кругомъ насъ въ ту минуту, когда колеса экипажей перестали мять зелень и лошади вдругъ остановились: мнѣ казалось, что я созерцалъ первый день міротворенія. Я не говорилъ ни слова, сердце мое билось сильно, грудь волновалась тяжко, жадные взоры пожирали неизмѣримость вѣковыхъ лѣсовъ и останавливались только надъ туманною далью, обхваченною исполинскимъ эвкалиптомъ, подлѣ котораго протягивалъ свои мохнатыя руки волшебный сводъ норфолькской сосны. Слушайте, слушайте… у вашихъ ногъ, надъ вашими головами, вездѣ — безмолвіе; листья такъ высоки, что шумъ вѣтра, играющаго вершинами, до васъ не доходитъ… Теперь сдѣлайте выстрѣлъ изъ пистолета: это будетъ сатурналія вѣдьмъ, это хаосъ голосовъ, свиста и крика, раздирающихъ голову, это громъ водопада, это пробужденіе цѣлаго стада звѣрей… Безчисленные рои попугаевъ зеленыхъ, сѣрыхъ и жолтыхъ испускали пронзительные крики, которымъ вторило отдаленное эхо, и которые пробуждали испуганныхъ собратьевъ. Высокія вѣтви вѣковыхъ исполиновъ, сталкиваясь другъ съ другомъ, стонутъ, рушатся и падаютъ; чудовищный муравей съ острымъ и длиннымъ жаломъ хлопочетъ около своего колоссальнаго гнѣзда, между-тѣмъ, какъ недалеко отъ васъ чорная змѣя, впервые пораженная удивленіемъ, разгибаетъ свои студеныя кольца, открываетъ отвратительную пасть, въ которой еще покоится смертоносный ядъ, и однимъ взвивомъ пролетаетъ огромное пространство, съ быстротою стрѣлы, пущенной могучею рукою… О, все это такъ чудесно, все это такъ величественно, такъ возвышенно, что, по возвращеніи тишины, не смѣешь требовать вторичнаго испытанія… Не смѣешь, потому-что мы любимъ только то, что въ состояніи описать, а языкъ не въ состояніи передать ясно подобныя явленія.

Спутники были счастливы отъ моего удивленія; я стоялъ неподвижный, уничтоженный, едва переводя дыханіе. Между-тѣмъ новый, ужасный эпизодъ, совершенно гармонировавшій съ сильными ощущеніями, волновавшими мою душу, придалъ новый блескъ величію и царственности этой удивительной сцены. На звукъ нашего выстрѣла, явился одинъ ссыльный изъ Ливерпуля, прибывшій туда, вѣроятно, въ надеждѣ укрыться отъ исправительныхъ мѣръ, а, можетъ-быть, и отъ мученій голода; онъ быстрыми шагами подошелъ къ намъ и смиренно сталъ просить милостыни. Мы бросили ему нѣсколько мелкихъ монетъ; но въ то самое время, какъ онъ со взоромъ, исполненнымъ благодарности и радости, наклонился за деньгами, вдругъ послышался шорохъ; у одного дерева зашевелился зеленый кустъ; изъ него, съ быстротою брошеннаго копья, взвилась чорная змѣя, мимолетомъ укусила несчастнаго ссыльника подъ колѣно и скрылась вдали. Сжальтесь, сжальтесь! закричалъ несчасный, развязавъ свой поясъ: во имя Бога, бритву, ножъ, саблю! — Не теряя ни минуты, г. Деместръ бросилъ ему бритву; ссыльный схватилъ ее, съ удивительною твердостію вырѣзалъ себѣ огромный кусокъ мяса, упавшаго на зелень и испуская ужасные стоны, побрелъ по направленію въ Ливерпуль.

— Онъ умретъ во 100 шагахъ, замѣтилъ мнѣ г. Деместръ: это трупъ для двуутробки.

Мы опять спустились далѣе, и проѣхали въ одинъ пріемъ еще 6 миль, среди тѣхъ-же вѣковыхъ лѣсовъ, мимо тѣхъ-же неизмѣнныхъ видовъ. Наконецъ, коляска г. Окслея остановилась; мы ее догнали и двое слугъ приготовили намъ обѣдъ, наломавъ сучьевъ съ ближайшихъ кустарниковъ длинными шестами.

— За четверть мили отъ насъ дневной свѣтъ сдѣлался живѣе и яснѣе прежняго.

— Изъ этой прогалины, сказалъ, мнѣ Окслей, видны Синія-горы.

— О, такъ я отправлюсь туда; я давно ужъ сбираюсь съ привѣтствіемъ къ нимъ; онѣ истомили столько смѣльчаковъ и такъ долго сопротивлялись изслѣдователямъ.

— Берегитесь! будьте осторожны! возразилъ Окслей: дикари иногда пробираются и сюда; а если вы не боитесь ихъ луковъ, такъ страшитесь, по-крайней-мѣрѣ, канадской чорной змѣи; сегодня вы видѣли, каковъ это непріятель. Для огражденія себя отъ змѣинаго жала, я продѣлъ ноги въ какіе то панталоны изъ желѣзнаго листа, довольно грубой отдѣлки, вооружился огнивомъ, пистолетомъ и ружейнымъ шомполомъ. Послѣднее оружіе самое страшное, потому-что оно однимъ ударомъ раздробляетъ кольца змѣи, и останавливаетъ ее въ быстромъ нападеніи. Потомъ, взявъ подъ, мышку свою памятную книжку, пустился въ путь. Едва отошелъ я шаговъ на 100, вижу, ко мнѣ подходитъ дикій съ жалобнымъ и робкимъ видомъ, почти весь голый, держа въ рукѣ полдюжины дротиковъ и дубину. Я вынулъ саблю и далъ знакъ, чтобы онъ не подходилъ, близко; онъ-же, печальный и страждущій, объяснилъ мнѣ жестами, что умираетъ отъ изнеможенія и проситъ пищи. Приказавъ ему не двигаться съ мѣста, я вернулся къ товарищамъ, завязалъ, въ скатерть остатки дичи, пару котлетъ, порядочный кусокъ хлѣба и пошолъ прежнею дорогой.

Эти несчастные дикари, столь-же безобразные, какъ и жители полуострова Перона, иногда оставляютъ свои пустыни, гдѣ обыкновенно живутъ какъ-будто въ заключеніи, являются голые въ Портъ Жаксонъ, и дерзко надсмѣхаются надъ цивилизаціей, которая ихъ нисколько не прельщаетъ. Англичане равнодушны къ ихъ визитамъ, и допускаютъ ихъ предаваться ужаснѣйшимъ, оргіямъ, даютъ имъ волю драться на улицахъ и публичныхъ мѣстахъ, и проливать потоки крови.

Эта порода людей мало-по малу истребляется; еще десятка два годовъ, и въ восточной части Новой-Голландіи она навсегда исчезнетъ. Я вскорѣ догналъ несчастнаго, и показалъ принесенныя мною богатства; но по его оживленнымъ взглядамъ и двигавшимся мускуламъ догадался, что мнѣ надо не трогаться съ мѣста, быть тише, и смотрѣть въ то мѣсто, куда онъ указывалъ острымъ концемъ дрота. — Гиссо, гиссо, шепталъ онъ, гиссо! — Зубы его скрежетали, и весь онъ походилъ на солдата, жаждущаго битвы. Я зналъ, что слово гиссо означаетъ чорную змѣю. Торопливо оглядываюсь на означенное мѣсто, и въ самомъ-дѣлѣ, вижу, что на пнѣ великолѣпнаго эвкалипта, вырваннаго съ корнемъ, вѣроятно, грозою, лежитъ, растянувшись, огромная чорная змѣя, спрятавши одну часть тѣла подъ край поднявшейся коры. Я выхватилъ саблю и на всякій случай сталъ заряжать свой пистолетъ крупною дробью. Дикій, угадавъ мое намѣреніе, далъ мнѣ понять, что мои приготовленія безполезны, и что онъ берется убить гиссо одинъ, если я ему дамъ полную волю. Лучшаго не могъ я и требовать, потому-что, сказать по правдѣ, хотѣлъ-было ударить ретираду; но убѣдившись въ неподвижности непріятеля, который спалъ на солнцѣ, и подстрекаемый любопытствомъ, остался. Дикарь просилъ что-то ему дать и топалъ ногами, словно стоялъ на угольяхъ. Я поперемѣнно показывалъ ему ножъ, перочинный ножикъ, шомполъ, пистолетъ, съ которымъ впрочемъ ни за-что-бы не разстался… все не то. Наконецъ, онъ коснулся пальцемъ моего галстука, и я подалъ ему платокъ, въ которомъ онъ именно и нуждался. Схвативъ его съ поспѣшностью, онъ далъ мнѣ знать, чтобъ я отошолъ на нѣсколько шаговъ назадъ, на что я согласился отъ всей души; съ ружьемъ въ рукахъ, я едва дышалъ; сердце трепетало, глаза были неподвижны. Обвернувъ платкомъ кисть руки, дикій сталъ пробовать дѣйствія обвернутыхъ пальцевъ, повернулся на пяткахъ, въ половину нагнулся и съ величайшею осторожностью пошолъ на страшнаго змѣя. Одну минуту думалъ я, что судьба его рѣшена; его смѣлость и равнодушіе бросали меня въ лихорадку. Дошедши до опрокинутаго пня, дикарь ложится, растягивается вползетъ къ непріятелю, съ которымъ рѣшился биться, и крѣпко ухвативъ за хвостъ, встаетъ на ноги. Змѣя въ свою очередь тоже поднимается, но будучи удерживаема грудою коры, за которую спрятала одну часть своего тѣла, развивается. Дикарь предвидѣлъ всѣ ея движенія; онъ начинаетъ отступать, крѣпко держа въ рукахъ жертву; лишь только она освободилась отъ коры и лишь только задумала броситься, укусить и умертвить, мой неустрашимый дикарь началъ быстро и сильно вертѣть рукою, какъ-будто размахивая какою-нибудь пращею. Въ ужасѣ я стоялъ неподвижно, какъ околдованный. Дикарь все еще топалъ ногами и вылъ, какъ гіенна, поймавшая жертву. Провертѣвъ змѣю двѣ или три минуты, особенно замѣтивъ, что всѣ ея средства — противиться дѣйствію круговращенія были уничтожены, дикарь приблизился къ сломаному эвкалипту, и, собравъ послѣднія усилія, ударилъ объ него змѣю головою такъ, что она растянулась на мѣстѣ.

— Что, она мертвая? спросилъ я его съ жестомъ, сообразнымъ съ моими словами. Дикарь объяснилъ, что нѣтъ, и что непріятель не замедлитъ оправиться, если ему не отрубить головы. Онъ потребовалъ у меня ножа или сабли; я подалъ ему ножъ; онъ подошолъ къ змѣѣ, которая еще шевелилась, наступилъ ей пятою на голову, и въ три удара отдѣлилъ ее отъ туловища. Я остолбенѣлъ отъ его дерзости, съ которою ничто не можетъ сравниться, когда вспомнимъ, что всякая рана, нанесенная чорною змѣею, смертельна!

Между-тѣмъ, дикій, гордясь своимъ торжествомъ, а еще болѣе, кажется, моимъ удивленіемъ, началъ плясать, топать ногами, смѣяться и въ тоже время выть; онъ рѣзвился около своей жертвы, толкалъ ее ногами ругался, надъ нею, представляясь укушеннымъ, тогда какъ я, опершись на дерево, старался подмѣтить величаво-грубыя позы этого существа, столь страннаго, и вѣто-же время столь мужественнаго. Чудная сцена, истинно пламенная и драматическая, продолжалась съ полчаса, но развязка была неожиданна. Дикарь продолжалъ рѣзвиться и радоваться, снова подбѣжалъ къ змѣѣ, схватилъ ее обѣими руками, обвилъ кругомъ шеи, какъ шарфъ, воротился, подошолъ ко мнѣ, состроилъ преотвратительную улыбку, потрясъ копьями, завладѣлъ скатертью и провизіею, взялъ ножъ, довершившій его подвигъ, поднялъ вверхъ, бросилъ въ воздухъ, поймалъ на лету, снова завылъ, запрыгалъ отъ дерева къ дереву шибче прежняго, отошолъ, воротился еще разъ, опять пустился, и уже навсегда скрылся въ глубинѣ лѣсовъ, оставивъ мнѣ въ награду за мое великодушіе змѣиную голову, съ которою, видно, не зналъ что дѣлать.

Я присоединился къ товарищамъ, которые шли уже мнѣ на-встрѣчу и расказалъ о случившемся; посовѣтовавъ мнѣ быть впередъ поосмотрительнѣе, они почитали меня счастливымъ, что я за свое неблагоразуміе поплатился только платкомъ, ножомъ и провизіею, которая и безъ того была осуждена на жертву. Запрягли лошадей, и мы пустились далѣе по лѣсу; въ продолженіе всего пути встрѣтили мы только трехъ черныхъ змѣй, которыя, при нашемъ появленіи, не думали ни бѣжать, ни нападать напасъ.

Домъ г. Окслея стоитъ на вершинѣ одного изъ прелестныхъ возвышеній, котораго подошва усажена европейскими деревьями, смѣшанными съ большими туземными растеніями, и образующими отъ того презанимательное зрѣлище. Вотъ казуалина, обвивающая свои граціозныя вѣтви около цвѣтниковъ яблони; вотъ норфолькская сосна съ своими мохнатыми вѣтьвями, изъ средины которыхъ падаютъ виноградныя кисти, выросшія рядомъ съ ея стройнымъ прекраснымъ стволомъ; вотъ груша, красующаяся между молодыми эвкалиптами, покровителями дынь и земляники, которыя растутъ у ихъ ногъ; вездѣ душистые цвѣты, далеко распространяющіе свои ароматы; повсюду прелестный садъ, такой, о какомъ мечталъ Тассъ.

Когда мой восторгъ нѣсколько прошолъ, я услышалъ голосъ г. Деместра; онъ звалъ меня ужинать. Здѣсь также нашолъ я не только удобства, но и роскошь, не только изобиліе, но даже расточительность; гастрономы, думаю, охотно пошли-бы въ такую ссылку, гдѣ имъ представилась-бы бездна развлеченій. Въ два часа утра въ домѣ господствовала тишина; слуги и господа спали крѣпкимъ сномъ; въ пять часовъ я уже поднялся и совсѣмъ изготовился къ дальнѣйшему пути. Г. Окслей услышалъ, что я всталъ, и попросилъ меня къ себѣ въ комнату. — Я очень постигаю ваше нетерпѣливое любопытство, сказалъ онъ: — берегитесь! любопытство часто бываетъ гибельно для того, кто не умѣетъ его обуздывать. Вы видите кругомъ насъ Европу, но здѣсь есть и Новая-Голландія, то-есть, дикая земля, огромные, прожорливые муравьи, смертоносныя змѣи, горные потоки, заливающіе поля и увлекающіе за собою все, попадающееся на встрѣчу. Градъ въ этомъ климатѣ также умерщвляетъ; а дикари, населяющіе пустыню, тоже убьютъ васъ, когда имъ нечего будетъ ѣсть и какъ-скоро увидятъ, что они сильнѣе своей жертвы, и могутъ убить ее безнаказанно.

Совѣты эти очень были благоразумны, но я не послушался ихъ, потому-что жажда все видѣть неодолимо побуждала меня къ изслѣдованію предметовъ! неизвѣстныхъ. На другое-же утро по пріѣздѣ моемъ къ г. Окслею, гдѣ заботы, предупредительность и роскошь напоминали мнѣ Европу и блестящіе салоны Парижа, я рѣшился съѣздить во внутренность лѣсовъ, прельщенный волшебными объ нихъ разсказами. Нѣсколько дикихъ, которымъ великодушный инженеръ давалъ на ночь убѣжище въ своихъ конюшняхъ и чердакахъ, должны были служить мнѣ проводниками; изъ нихъ только двое остались вѣрными данному обѣщанію, и съ ними-то я отправился въ дорогу, выслушавъ совѣтъ г. Окслея былъ осторожнѣе и благоразумнѣе.

XXIII.
НОВАЯ ГОЛЛАНДІЯ.

Потокъ Кинхамъ. — Нападеніе на муравейникъ. — Я переправляюсь черезъ потокъ. — Пустыни. — Двое ссыльныхъ. — Наводненіе. — Игры и занятія дикихъ. — Возвращеніе въ Сидней.

Съ обсерваторіи, устроенной въ домѣ г. Окслея, я видѣлъ теченіе потока Кинхама; къ нему-то я прежде всего направилъ свои шаги, именно потому, что сюда всего болѣе совѣтовали мнѣ не ходить. Причина этого запрещенія состояла въ томъ, что потокъ считается границею колоніи, за которую жители ея не переходятъ.

Всякой ссыльный, перешедшій ее, считается за дезертира и непріятеля; нѣкоторые изъ нихъ, желая избѣгнуть заточенія, переступаютъ ее на перекоръ законамъ, пускаются въ вѣчныя степи, лежащія по ту сторону, отъискиваютъ дикія орды, сначала раздѣляютъ ихъ бѣдность, а послѣ, движимые местію и голодомъ, дѣлаются предводителями военной экспедиціи, съ яростными криками бросаются на беззащитныя жилища, зажигаютъ ихъ и проливаютъ кровь. Ссыльный, обвиненный въ переходѣ за потокъ Кинхамъ, этимъ самымъ уже навлекаетъ на себя смерть. Я прибылъ къ его скалистому ложу, употребивъ часъ ходьбы на переходъ нѣкоторыхъ лѣсовъ и богатыхъ плантацій, принадлежащихъ г. Окслею. Достигнувъ желаннаго мѣста, я выразилъ своимъ проводникамъ намѣреніе идти далѣе. Ужаснувшіеся спутники оба дали мнѣ понять, что далѣе провожать меня не будутъ, что это имъ рѣшительно запрещено, въ противномъ случаѣ имъ угрожаетъ смерть, и что я самъ подвергнусь большимъ опасностямъ, если захочу выполнить свое намѣреніе. Это только ускорило мою рѣшимость. Къ тому-же для меня тутъ представился прекрасный случай рекомендовать путешественникамъ неизмѣнное правило, которому я слѣдую въ каждой своей смѣлой экспедиціи. Первое дѣло — отдѣлаться какъ можно скорѣе отъ главныхъ трудностей. Надо опасаться не самой экспедиціи, а возвращенія. Первыя препятствія отнимаютъ бодрость отъ-того, что не приглядѣлся къ испытаніямъ. Потеря духа гибельна только тогда, когда встрѣчаешь препятствія; какъ скоро первый порывъ умчалъ васъ за главную препону, на остальное вы должны смотрѣть побѣдителемъ, и воспоминаніе о вашемъ первоначальномъ успѣхѣ содѣйствуетъ одержанію побѣды надъ всѣми прочими обстоятельствами борьбы. Сраженіе не такъ ужасно, какъ приготовленіе къ нему; человѣкъ, встрѣченный въ день отъѣзда бурею, тѣмъ самымъ приготовленъ къ будущимъ непогодамъ моря.

Подо мною струился потокъ, шириною слишкомъ въ сто шаговъ, окаймленный гладкими скалами, которыя свидѣтельствуютъ о быстротѣ и неоднократныхъ посѣщеніяхъ снѣжныхъ лавинъ. Легкая струйка воды, чуть журча по желобкамъ и слоистымъ наносамъ. протекала едва замѣтно, тогда, какъ отвѣсные берега, изорванные и изрытые, говорили о ярости волнъ низвергающихся съ горъ. По одну сторону отъ меня, земля, очищенная и готовая принять въ себя растительныя богатства нашихъ климатовъ, по другую Дѣвственная природа, съ своими вѣковыми исполинами, которые поднимаютъ мохнатыя свои головы къ области тучь и останавливаютъ бѣгъ ихъ.

Идти черезъ потокъ или нѣтъ? былъ первый вопросъ, который я себѣ предложилъ. Второй былъ: какая польза, если я пойду противъ опасности, которая мнѣ угрожаетъ? Отвѣтъ на второй вопросъ былъ рѣшеніемъ перваго. Я не зналъ, чего бояться и потому рѣшился на попытку. Если-бы мнѣ сказали, что на меня нападутъ или дикіе звѣри, или чорная змѣя, я непремѣнно остался-бы на берегу; но пугаться не извѣстныхъ опасностей, можетъ-быть, пустыхъ призраковъ, на это я никакъ не могъ рѣшиться. Я долженъ былъ перейти потокъ.

Я уже располагался опуститься съ берега почти отвѣсомъ, какъ вдругъ въ глаза мнѣ ударилъ яркій свѣтъ недальнаго огонька и длинный столбъ чорнаго дыма, поднимавшагося спиралью недалеко отъ того мѣста, гдѣ я остановился. Хорошо! вскричалъ я, будто желая придать себѣ бодрость: это мнѣ по сердцу; я люблю болѣе шумъ, нежели тишину, болѣе многолюдство, нежели уединеніе. Пойдемъ-же въ эту сторону.

Итакъ я пошелъ по направленію къ свѣтлой точкѣ, съ каждою минутою возраставшей болѣе и болѣе, и былъ свидѣтелемъ такого зрѣлища, котораго не забуду до конца жизни. Одиннадцать дикарей, въ числѣ которыхъ было только двѣ женщины, тощіе какъ скелеты, наломавъ препорядочное количество сухихъ сучьевъ и разложивъ ихъ кругомъ одной горки вышиною въ три фута и около четырехъ въ діаметрѣ, приготовляли щепокъ для поддержанія огня. Замѣтя меня, они тотчасъ остановились, сошлись въ одну кучу, и, вѣроятно, разсуждали о томъ, что со мною дѣлать. Я пошолъ прямо къ нимъ на встрѣчу, въ полной увѣренности, что моя довѣренность польститъ имъ, и протянулъ имъ руку. Они посмотрѣли на меня довольно-безсмысленно и обратились ко мнѣ съ громкими словами, на которыя я незаблагоразсудилъ отвѣчать по извѣстной вамъ причинѣ. Впрочемъ, я произнесъ имя г. Окслея, весьма хорошо извѣстнаго въ окрестности; они повторили его шопотомъ, по-видимому, успокоились и стали продолжать начатую операцію, какъ будто меня тутъ вовсе не было. Огненный кругъ, понемногу подвигаемый дикими къ горкѣ, посредствомъ кольевъ, а иногда также посредствомъ ногъ и рукъ ихъ, суживался, и, въ случаѣ ослабленія, получалъ новую пищу, при чомъ хриплые крики наполняли воздухъ. Вдругъ всѣ остановились; три копья, пущенныя съ ужасною силою, вонзились въ осажденную горку, и изъ впадинъ, образованныхъ этимъ орудіемъ, высыпали огромные муравьи, которыхъ огонь принудилъ опять воротиться въ прежнее жилище. Пожаръ съ каждымъ мгновеніемъ сосредоточивался ближе и ближе, и вскорѣ излишне уже было тревожить копьями подземное жилище опустошительныхъ насѣкомыхъ, съ которыми въ здѣшнемъ краю жители ведутъ отчаянную войну. Началась работа дубинами и кольями; длинные сухіе сучья довершили разрушеніе зданія, которое обратилось въ груду развалинъ, хотя огонь продолжалъ все еще горѣть. Едва онъ дошолъ до дна муравейника, его усилили, и довольные дикари мирно усѣлись въ кружокъ; черезъ часъ, подвигъ ихъ кончился. Орда встала, проложила себѣ дорогу къ разрушенной кучѣ, выбросила изъ все выжженную землю и овладѣла огромнымъ комомъ труповъ, образовавшихъ родъ чорной мастики, на которую они бросились съ обжорливостью, возмутившею мое сердце; въ эту минуту мнѣ даже казалось, что жалкіе голодные дикари боятся, чтобы я не попросилъ какой-нибудь доли изъ ихъ отвратительнаго обѣда, и когда я удалился отъ этого ужаснаго зрѣлища, то каждый изъ нихъ сталъ медленнѣе пожирать свою порцію.

Вотъ въ чомъ состоитъ главная пища несчастныхъ дикарей Новой-Голландіи, которые страшатся образованности и влачатъ печальную жизнь среди необозримыхъ лѣсовъ, назначенныхъ имъ въ жилище самимъ небомъ! Бывъ свидѣтелемъ этой отвратительной и жалкой сцены, я воротился на прежнюю дорогу, отъ которой немножко удалился. Какъ можно осторожнѣе спустился я къ самому руслу потока, перешолъ черезъ него сухими ногами и очутился на другомъ берегу.

За то тутъ я остановился, тревожимый нерѣшимостью и даже страхомъ; впрочемъ не спѣшите осуждать меня! Развѣ вамъ никогда не случалось удивляться своей дерзкой рѣшительности тогда, когда она увѣнчивалась успѣхомъ? Если опасность есть плодъ одного воображенія, то страхъ нападаетъ на васъ прежде, нежели вы пуститесь на предпріятіе; послѣ вы смѣетесь надъ нимъ; если-же опасность дѣйствительная, то обыкновенно люди съ твердымъ характеромъ ее преодолѣваютъ, и когда уже совершатъ свое дѣло, то трепещутъ передъ нимъ.

Оба проводника, данные мнѣ г. Окслеемъ, не-смотря на всѣ мои предложенія и угрозы, ни за что не рѣшались слѣдовать за мною черезъ горный потокъ, упираясь на то, что имъ угрожаетъ смерть. На подобный доводъ я не могъ ничего возражать и пустился одинъ. Такимъ-же образомъ, каждый ссыльный, обвиненный въ переходѣ черезъ эту границу, за одно это, подвергался висѣлицѣ, потому-что, послѣ наводненій, ихъ не разъ видали во главѣ дикихъ ордъ, которые вторгались въ беззащитныя жилища и все предавали опустошенію или смерти. Я вовсе не принадлежалъ къ ссыльнымъ: строгость законовъ на меня не распространялась; я хотѣлъ поглядѣть на природу.

Передо мною разстилалась широкая, зеленая равнина, усаженная величественно-осанистыми эвкалиптами; по краямъ ея тянулись холмы, покрытые лѣсомъ. Все было спокойно, торжественно, какъ въ пустынѣ; по другую сторону змѣилась глубокая долина, отѣненная также богато, какъ и сосѣдняя полоса земли. Я присѣлъ и сказалъ самому себѣ съ чувствомъ гордости, нѣсколько ребяческимъ: безъ сомнѣнія, ни одна европейская нога не топтала еще этой невѣдомой земли, ни одинъ человѣкъ въ мірѣ до меня не предавался здѣсь размышленію, мечтамъ, изученію великолѣпной картины, ровесницы міру, у которой нѣтъ рамы и въ которой какъ подробности, такъ и масса, равно занимательны. Здѣсь было-бы очень кстати помѣстить какой-нибудь печальный, плачевный эпизодъ, придуманный такъ, чтобы онъ обратилъ на меня вниманіе читателей; на-примѣръ, сказать, что буйная, яростная шайка дикарей угрожала мнѣ своими копьями и булавами, что ужасная чорная змѣя хотѣла на меня броситься, что безчисленный рой муравьевъ окружилъ меня и искусалъ; потомъ не худо-бы было прибавить, что такое-то чудо явилось на помощь и возвратило меня свѣту. Но я лгать не умѣю, — я разсказываю факты такъ, какъ ихъ видѣлъ, и нисколько не имѣю нужды прибѣгать къ баснямъ и чудесамъ, чтобы тѣмъ наполнить листы своей страннической жизни.

Къ тому-же не однѣ кровопролитныя сцены составляютъ трагедію; драма часто волнуетъ или ужасаетъ душу невидимымъ образомъ, и воздухоплаватель, падающій внизъ съ воздушной высоты, занимаетъ и леденитъ сердце болѣе тогда, когда вихремъ кружится въ пространствѣ, нежели когда его кости дробятся отъ паденья. Итакъ изъ всего, что мнѣ предсказывали, чѣмъ меня со всѣхъ сторонъ пугали, ничего не сбылось. Если-бы во мнѣ было болѣе твердости, то я могъ-бы, на-при мѣръ, увѣриться, откуда происходилъ невнятный шумъ, который, по моимъ предположеніямъ, рождался по другую сторону холма. Но во мнѣ не стало смѣлости, и я ничего не узналъ. Еслибы во мнѣ было болѣе твердости, я пошолъ-бы къ третьему холму, который отстоялъ отъ меня почти на милю и составлялъ первую или послѣднюю ступень богатѣйшихъ холмовъ, до которыхъ англійская промышленость скоро доберется съ своимъ населеніемъ. Но, признаюсь еще разъ, я боялся, и вмѣсто того, чтобъ идти впередъ, стоялъ на одномъ мѣстѣ. День уходилъ, блестящее солнце тяготѣло надъ высокими верхами деревъ и мнѣ казалось, что, видя меня на одномъ мѣстѣ, оно также остановилось.

Я писалъ свои впечатлѣнія; я говорилъ, что между вѣтвями деревъ миріады попугаевъ всѣхъ возможныхъ цвѣтовъ, порхали и рѣзвились и не боялись ловцовъ и охотниковъ; я говорилъ также, что у моихъ ногъ, на свѣжемъ и смѣющемся лугу, виднѣлись, какъ точки, мелкіе лепестки и чашечки тысячи прекрасныхъ цвѣтовъ то напитанныхъ пріятнымъ ароматомъ, то безъ запаха, то бѣлыхъ или розовыхъ, то голубыхъ или пестрыхъ, мягкихъ для ногъ, прекрасныхъ для изученія… какъ вдругъ привлекъ мое вниманіе какой-то шумъ продолжительнѣе всѣхъ прежнихъ, лишившихъ меня обычнаго мужества. Вскорѣ за тѣмъ раздался тяжелый ударъ, сильнѣе и внятнѣе прежняго. Въ одно мгновеніе я всталъ, съ безпокойствомъ осмотрѣлъ курки обоихъ пистолетовъ и бросилъ испытующій взглядъ во всѣ стороны. Ничто не обнаруживало опасности; только на вершинахъ деревъ слышался сильный шумъ, смѣшанный съ ужаснымъ стукомъ; это былъ дождь, это падали капли чудовищной величины, пробиваясь сквозь густыя массы листьевъ эвквалипта! А раздавшійся трескъ былъ громъ, быстро приближавшійся къ мѣсту, которое служило мнѣ убѣжищемъ.

Теперь я вспомнилъ слова г. Окслея; я зналъ всѣ дивные разсказы о потокѣ Кинкамъ, заливающемъ равнины своими опустошительными волнами, и уже мысленно видѣлъ его, какъ онъ разливается прямо на меня, въ намѣреніи помѣшать моему бѣгству и наказать за мою дерзость. Я пустился бѣжать изо всѣхъ силъ, нисколько не заботясь о горкахъ, на которыя ступалъ и которыя очень-легко могли быть гибельными гнѣздами опасныхъ муравьевъ, покоряющихся одному пламени. Не видя никакого спасительнаго убѣжища, я летѣлъ на крыльяхъ; въ одинъ часъ пробѣжалъ я столько сколько поутру прошолъ-бы въ четыре. Гроза бушевала, молнія бороздила тучи, дождь лился быстрою и холодною рѣкою, деревья гнули свои головы; побѣжденный страхомъ, я прибылъ къ обрывистымъ берегамъ, которые переходилъ утромъ съ такою беззаботностію. Безъ труда дошолъ до рѣчнаго ложа, гдѣ уже вода возвышалась удивительнымъ образомъ, однако а перешелъ его опять въ бродъ. Достигнувъ противоположнаго берега, я остановился; мнѣ казалось, что я побѣдилъ всѣ препятствія, и обратилъ взоры къ уединеннымъ мѣстамъ, которыя только что оставилъ. Я стыдился своего страха, заставившаго меня бѣжать. Говоритъ, у страха нѣтъ ни ногъ, ни глазъ; увѣряютъ, что онъ обезсиливаетъ человѣка, какъ параличъ, что онъ умерщвляетъ всякое рѣшительное, благоразумное намѣреніе, что онъ въ одно мгновеніе леденитъ въ жилахъ кровь; я противъ этого протестую, и говорю, что страхъ вовсе не творитъ этихъ чудесъ, а придаетъ ногамъ силу и скорость, дотолѣ неизвѣстную.

Признаться, я считалъ себя счастливымъ, что никто не былъ свидѣтелемъ моихъ страшныхъ опасеній, и если признаюсь въ этомъ такъ откровенно, такъ это потому, что съ-тѣхъ-поръ прошло уже нѣсколько лѣтъ и что въ-послѣдствіи я пріобрѣлъ право говорить и не краснѣя: такого-то дня я былъ трусомъ.

Потокъ безпрестанно прибывалъ; желтоватыя воды его кипѣли на утесахъ; но я не вѣрилъ уже болѣе ужасу феноменовъ, которымъ напугали меня мои спутники. Тѣмъ не менѣе, я отказался воротиться въ пустыню, и печально продолжалъ путь свой къ жилищу г. Окслея, гдѣ, вѣроятно, безпокоились на счетъ моего долгаго молчанія. Едва прошолъ и нѣсколько шаговъ по довольно-густому лѣсу, какъ пріятный женскій голосъ обратилъ на себя мое вниманіе; я бросился на этотъ голосъ и вскорѣ увидѣлъ передъ собой небольшой деревянный домикъ, обмазанный глиною и покрытый тройнымъ слоемъ древесной коры, плотно сжатой между собою; пройдя съ осторожностію къ полуотвореннымъ дверямъ, я слегка постучался; ко мнѣ вышла перепуганная хозяйка.

— Боже мой! вскричала она по англійски, увидѣвъ меня: кто вы и что вамъ угодно?

— Успокойтесь, сударыня: я французскій путешественникъ.

— Я тоже говорю по-французски.

— Тѣмъ лучше; гроза застигла меня на пути къ потоку, и такъ-какъ дождь льетъ ливмя, я пришолъ попросить васъ принять меня къ себѣ на нѣсколько минутъ.

— Съ величайшимъ удовольствіемъ: отдохните, сударь; теперь и васъ не боюсь.

Эта женщина, прекрасная собою, но чрезвычайно блѣдная, была лѣтъ тридцати; верхняя часть тѣла ея прикрыта была мужскою сорочкою, застегнутою на вороту; на нижней части надѣта была ситцовал юпка, доходившая отъ бедръ до ладышекъ, стянутая, вмѣсто пояса, голубой лентой. Чулки и башмаки ея были крѣпко поизношены; а бѣлокурые прекрасные полоса перевязаны были жолтымъ полинялымъ газомъ. Волосяное ожерелье украшало ея шею; маленькія ручки ея были запрятаны въ чорныя перчатки, а въ ушахъ висѣли серьги.

Вообще это была бѣдность, но не нищета; это была красота, но побѣжденная страданіями, и вся наружность ея, полная прелести и очарованія, внушала невольное уваженіе и сочувствіе. Въ одномъ углу комнаты, составляющей жилище, стояла низкая кровать, чистая, съ бѣлой простыней и подушкой; на полу, на разостланномъ шерстяномъ одѣялѣ, сидѣли двое дѣтей и смотрѣли на меня большими голубыми глазами, выражавшими простодушное любопытство. Нѣсколько глиняныхъ тарелокъ лежали на полкѣ, прибитой къ стѣнѣ; тачка покоилась возлѣ чемодана и близь большаго сосуда, въ которомъ находилось кушанье, приготовленное на этотъ же день. Два разломаныхъ стула дополняли меблировку комнаты.

Кончивъ мое обозрѣніе, я извинился передъ прекрасной хозяйкой, что причинилъ ей безпокойство и просилъ у ней позволенія поцѣловать ея хорошенькихъ дѣтей, изъ которыхъ старшему было шесть лѣтъ, а младшему около четырехъ.

— Съ удовольствіемъ, милостивый государь, потому-что они вели себя хорошо.

— Въ такомъ случаѣ, вы мнѣ позволите предложить кое-какія бездѣлки.

— Не дѣлайте этого, потому-что они въ состояніи принять ихъ.

— Я для этого еще болѣе прошу васъ.

— Вы очень-добры.

— Нѣтъ, сударыня, но я чувствую къ нимъ привязанность.

— Я вижу, что вы не знаете, кто ихъ отецъ.

— Я и не хочу этого знать, особенно если ваше открытіе можетъ быть вредно для нихъ.

— Дѣлайте, что вы хотите, и небо наградитъ васъ.

Я началъ шарить въ моихъ карманахъ, когда послышался шумъ шаговъ.

— Это онъ! закричала женщина.

— Кто онъ?

— Мой мужъ Аткинсъ.

Бѣлокурый человѣкъ, высокій и сильный, показался въ дверяхъ, которыми хлопнулъ при входѣ. Увидя меня, онъ остановился въ недоумѣніи, нахмурилъ брови, пристально посмотрѣлъ мнѣ въ глаза, потомъ оборотился къ женѣ, и лицо его приняло опять спокойное выраженіе.

— Кто вы? сказалъ онъ мнѣ.

— Французскій путешественникъ. Я недавно въ Сиднеѣ и прибылъ въ эти пустыни съ г. Окслеемъ, чтобы изучить ихъ. Я кончаю мое путешествіе кругомъ свѣта.

— Хорошо! есть-ли у васъ деньги?

Я отвернулся, будто-бы не слыхалъ этого вопроса.

— Есть-ли у васъ деньги? спросилъ онъ еще разъ.

— Я думаю, что въ моемъ кошелькѣ четыре или пять піастровъ.

— Тѣмъ лучше.

— Отъ-чего?

— Отъ-того, что они останутся при васъ и докажутъ, что я отказался отъ моего прежняго ремесла.

— Стало-быть, вы…

— Вы видите передъ собою вора амстердамскаго, лондонскаго и парижскаго. Парижъ самый удобный городъ для промышленниковъ, которые искусно мошенничаютъ, Амстердамъ не много хуже, а Лондона, еще опаснѣе. Я уже обогатился воровствомъ, но хотѣлъ продолжать мои подвиги и… очутился здѣсь.

— Я-бы никогда не повѣрилъ…

— Вы неправы. Я не изъ фанфаронства говорю вамъ эти вещи, но отъ-того, что не хочу красть уваженія честныхъ людей, какъ прежде кралъ ихъ золото. Впрочемъ мое признаніе, доказывая мои проступки, доказываетъ также раскаяніе. Всѣ мои товарищи или большая ихъ часть кричатъ, что ихъ сослали несправедливо, а я вамъ скажу, что судьи были милостивы, назначивъ мнѣ десять лѣтъ ссылки. Я благословляю ихъ великодушное правосудіе, потому-что безъ него я не зналъ-бы этого ангела, который утѣшаетъ меня и изглаживаетъ горечь угрызеній совѣсти, и который подарилъ мнѣ этихъ двухъ дѣтей, которыхъ вы ласкаете.

— Сколько времени вы здѣсь живете?

— Шесть лѣтъ. Еще остается четыре года, и я увижу снова мое отечество. Я тружусь, работаю безъ устали, чтобъ попасть въ число тѣхъ, которые здѣсь исправляются отъ пороковъ и преступленій и которыхъ прощаютъ наши законы.

— Не хотите-ли вы, чтобъ я разсказалъ губернатору нашу встрѣчу и нашъ откровенный разговоръ.

— Благодарю васъ, но я хочу заслужить мое возвращеніе въ Европу, а не быть обязану имъ вашему покровительству.

— Это доказываетъ благородство души.

— Это справедливо и больше ничего; десять лѣтъ я былъ воромъ, мнѣ нужно десять лѣтъ наказанія, чтобъ искупить мою вину. Не такъ-ли, жена?

— Это правда, мой другъ.

— Теперь буря утихаетъ и вы можете отправиться. Замокъ г-на Окслея видѣнъ отсюда, торопитесь. Мы сами въ минуту соберемъ свои пожитки и уйдемъ отсюда.

— Зачѣмъ-же такъ торопиться?

— Я вижу, что вы не знаете потока Кинхама.

— Прощайте-же, но я обѣщалъ вашимъ дѣтямъ маленькіе подарки. Позвольте исполнить мое обѣщаніе.

— Если вы обѣщали, то сдержите ваше слово, но не давайте имъ денегъ; можно будетъ думать, что это насильственный подарокъ.

Я далъ дѣтямъ хорошенькій футляръ съ иголками, нитками, ножикъ, два платка и прекрасный фуляръ, который былъ у меня на шеѣ, послѣ чего отправился по дороги къ жилищу г. Окслея, пожавъ руки бѣднымъ изгнанникамъ.

— А! наконецъ вотъ и вы! сказали мнѣ новые друзья, увидя меня измоченнаго до костей: мы послали шесть дикихъ и четырехъ служекъ отыскивать васъ.

— Неужто вы боялись, что меня остановятъ въ пустынѣ.

— Я, сказалъ мнѣ г. Окслей, боялся потока, который вы хотѣли изучить.

— Я возвращаюсь оттуда.

— Вы перебрались черезъ него?

— О! я былъ еще дальше.

— Такъ сядемте обѣдать.

Мы сѣли за столъ въ половинѣ пятаго. Въ шесть часовъ обѣдъ кончился.

— Теперь подойдите къ окошку, сказалъ мнѣ великодушный амфитріонъ и посмотрите на окрестность. Какая картина! Ни клочка земли, ни растеній, ни богатыхъ полей, ни хижинъ. Это было озеро, море, которое покрывало верхи деревьевъ, росшихъ въ долинѣ…

— Что вы скажете объ этой картинѣ?

— Что все, что я здѣсь вижу, удивительно, сверхъестественно.

— Но это была только буря съ дождемъ.

— Неужели бываютъ бури еще опаснѣе этой?

— Можетъ-быть, прежде вашего отъѣзда вы увидите бурю, въ которой главную роль играетъ градъ.

— Отъ-чего-же жители не покидаютъ эту негостепріимную страну?

— Отъ-того, что они спасаются во время опасности. Мы дѣлаемъ тоже самое, когда это нужно.

— Впередъ и я буду благоразуменъ.

Дождь пересталъ и, послѣ игры въ карты, г. Окслей сказалъ мнѣ, чтобъ я посмотрѣлъ опять въ окошко.

Вода исчезла, какъ будто движимая сверхъ-естественною силой. Въ часъ она поднялась до вершины холмовъ, и въ часъ возвратилась въ свое русло., Каждую минуту, она примѣтно спадала и утекала къ низкимъ мѣстамъ въ окрестностяхъ морскаго берега и тогда можно было подумать, что растительность поднималась къ верху и занимала свои мѣста, оспариваемыя водою. Я былъ въ восторгѣ.

— Но что-жъ вы не становитесь къ окошкамъ, чтобъ восхищаться этой картиною? закричалъ я моимъ товарищамъ.

— Мы видѣли ее уже нѣсколько разъ.

На другой день за завтракомъ я говорилъ о моей странной встрѣчѣ съ ссыльнымъ.

— А! вы его видѣли?

— Да! что это за человѣкъ?

— Мошенникъ, который раскаялся въ своихъ порокахъ и исправился.

— Въ-самомъ-дѣлѣ?

— Безъ шутокъ. Говорилъ-ли онъ вамъ, что въ одномъ изъ послѣднихъ наводненій онъ спасъ жизнь двумъ дикимъ, подвергаясь самъ опасности?

— Нѣтъ.

— Онъ вамъ не говорилъ, что во время возстанія туземцевъ, онъ пришелъ къ моимъ дверямъ и съ помощью моихъ слугъ, обратилъ въ бѣгство толпу дикихъ, взявъ въ плѣнъ ихъ начальника?

— Нѣтъ! Онъ не говорилъ и объ этомъ.

— Онъ скрываетъ свои прекрасные поступки. Здѣсь нѣтъ ни одного ссыльнаго, который-бы работалъ такъ прилежно, какъ онъ.

— А его жена?

— Это ангелъ кротости и преданности. Она сослана сюда за безнравственность, но совершенно переродилась, ступивъ на нашу землю.

— Потокъ изгналъ ихъ изъ хижины. Куда они теперь пойдутъ?

— За льё отсюда, на ферму, которую я имъ далъ, чтобъ они пользовались ея доходами. Въ дни несчастій они переходятъ въ хорошенькій домикъ, построенный ими на сосѣдственной вершинѣ, и если они не пришли еще ко мнѣ, то это изъ вѣжливости. Аткинсъ не воображаетъ, какой сюрпризъ я ему приготовилъ сегодня.

— Что это такое?

— Извѣстіе о прощеніи его съ женой и позволеніе возвратится въ отечество; это позволеніе я долженъ выдать ему въ день ангела нашего короля.

— Онъ откажется отъ этой милости.

— Онъ приметъ ее, когда я напомню ему о женѣ и дѣтяхъ, которыхъ онъ страстно любитъ. Послушайте, онъ приближается ко мнѣ, я узнаю его по тому, что мои собаки бѣгутъ за нимъ безъ лая.

Аткинсъ вошелъ и почтительно поклонился; хорошенькая его жена присѣла намъ скромно, и г. Окслей, безъ всякихъ приготовленій, далъ ему прочитать бумагу губернатора. Бѣдный ссыльный упалъ на колѣни, и съ жаромъ поцѣловалъ драгоцѣнную бумагу, на которую скатились крупныя слезы; потомъ всталъ и обнялъ жену и дѣтей.

— Я надѣюсь, что вы будете повиноваться, сказалъ ему г. Окслей.

— Довольно-ли я честенъ для этого?

— Я васъ приглашаю съ нами обѣдать.

— Ваше присутствіе и ваши слова возвышаютъ меня.

Двѣ подѣли послѣ этого я видѣлъ въ Портъ-Жаксонѣ прекрасный трехъ-мачтовый корабль изъ Плимута, на которомъ отправился Аткинсъ съ семействомъ. Капитанъ корабля имѣлъ приказаніе покровительствовать имъ.

Теперь Аткинсъ долженъ быть въ Лондонѣ. Если онъ будетъ читать эти страницы, то вспомнитъ, что иностранецъ, съ которымъ онъ обѣдалъ у антиподовъ Парижа, не забылъ его.

— Теперь, когда вы видѣли нѣкоторые изъ феноменовъ земныхъ и воздушныхъ, сказалъ мнѣ Г. Окслей на другой день, я не хочу, чтобы вы насъ оставили, не узнавъ туземцевъ которые живутъ въ этихъ пустыняхъ и которые мало-по-малу исчезаютъ, особенно съ-тѣхъ-поръ, какъ наши огнестрѣльныя оружія лишаютъ ихъ средствъ, которыя они имѣли прежде нашихъ завоеваній. Не все можно почесть выгодою въ распространеніи просвѣщенія, и побѣжденные хотятъ быть свободными и противиться нашимъ законамъ. Посмотрите! Дикіе обитатели этихъ странъ никогда не подходятъ къ берегу моря, гдѣ у насъ устроены жилища, и предпочитаютъ голодъ и пустоту лѣсовъ обильной пищѣ и обычаямъ, которые мы хотимъ ввести; они составляютъ отдѣльную касту существъ, какъ и земля, на которой они живутъ; они не похожи ни на одинъ народъ, а тѣмъ менѣе на сосѣдей. Наружность ихъ отвратительна. Даже обезьяны могутъ поспорить съ ними въ ловкости и умѣ. Однако судите сами.

Г. Окслей засвисталъ и я увидѣлъ дикаго, совершенно голаго, который вышелъ изъ шалаша, вооруженный нѣсколькими копьями, двумя дубинами, согнутыми какъ наши гусарскія сабли, и маленькимъ топоромъ. Онъ подошолъ къ намъ; это былъ начальникъ, король, и управлялъ людьми, подобными ему, уродливыми, грубыми, дикими. Какимъ образомъ онъ управлялъ ими? Я не могъ узнать и г. Окслей также. Ему сказали нѣсколько словъ, сдѣлали нѣсколько знаковъ, и онъ побѣжалъ отъ насъ, оставя свое оружіе, чтобы оно не помѣшало его движеніямъ. Черезъ четверть часа онъ воротился, съ пятью самыми отвратительными подданными, но которые были все-таки лучше молодой дѣвушки, которая бѣжала за ними, и которой грудь доходила до живота.

Я не обѣщалъ вамъ описывать только дѣвушекъ Ануруру и сонныхъ красавицъ Лагены,

— Вы будете свидѣтелемъ любопытнаго зрѣлища, сказалъ мнѣ г. Окслей: посмотрите, вотъ высокій, прямой и гладкій красносочникъ; его нельзя обнять, — такъ онъ широкъ въ діаметрѣ. Какъ вы думаете, можетъ-ли одинъ изъ этихъ людей влѣзть въ пять минутъ на самую верхушку.

— Мнѣ кажется, что это невозможно.

— Однако они исполнятъ это.

— Если я и увижу это, то буду сомнѣваться.

— Я самъ увѣрился только при пятомъ опытѣ.

Г. Окслей призвалъ одного дикаго, моложе другихъ, показалъ платокъ, который положилъ на землю, и сказалъ, что онъ будетъ принадлежать ему, если онъ въ пять минутъ влѣзетъ на дерево. Дикій радостно вскрикнулъ, упалъ на землю, вскочилъ, взялъ маленькій топоръ, о которомъ я вамъ говорилъ, подошолъ къ дереву, смирялъ его глазами съ презрительнымъ выраженіемъ, опять вскрикнулъ и началъ свое дѣло. Въ три удара онъ сдѣлалъ углубленіе на два фута отъ земли, углубленіе на которое едва можно было опереться большимъ пальцомъ ноги. Другое углубленіе еще на два фута вышины послужило ему ступенями на которыя онъ вскочилъ и съ сильнымъ взмахомъ вбилъ топоръ надъ головою; въ вертикальномъ положеніи онъ протянулъ правую руку, схватилъ ручку топора вмѣсто опоры, поднялся, почти прильнувъ къ дереву, утвердился на немъ складками и выпуклостями живота и груди, какъ ящерица или улитка, повисъ въ воздухѣ, сдѣлалъ новые прорубы, подобные первымъ, ставилъ прежде одну ногу, потомъ другую, и потомъ опять вырубалъ и влѣзалъ скорѣе, чѣмъ вы читаете эти строки, влѣзалъ все далѣе и далѣе по дереву, и достигъ вершины вѣтвей въ четыре минуты съ половиной.

— Я подстрекнулъ его самолюбіе, сказалъ г. Окслей. Можете-ли вы передать, объяснить, сдѣлать другимъ понятнымъ, то, что вы сами не можете понять, видя передъ собою.

— Я попробую.

— Вамъ не повѣрятъ.

— Тогда я приглашу невѣрующихъ съѣздить сюда. Это стоитъ того.

— Теперь посмотрите, какъ этотъ человѣкъ спустится и пощупайте потомъ его грудь.

Раздался новый свистокъ и дикій выпрямился на стволѣ, началъ спускаться, съѣзжать, поворачивая голову то на право, то на лѣво и останавливаясь нѣсколько разъ, чтобъ уменьшить треніе, и въ одну минуту онъ былъ возлѣ насъ. Я прибавилъ еще платокъ къ тому, который онъ выигралъ, и туземецъ запрыгалъ отъ радости. Кожа на его груди не сохранила никакого знака или царапины; другіе дикіе насъ спросили, не хотимъ-ли мы испытать и ихъ ловкость.

— Не надо ихъ баловать, сказалъ г. Окслей: но если вы хотите, то можете удостовѣриться, что женщина немѣнѣе скора и искусна, чѣмъ мужчина.

— Въ-самомъ-дѣлѣ? Второй опытъ не можетъ быть лишнимъ.

И женщина поднялась такимъ-же образомъ и въ шесть минутъ безъ нѣсколькихъ секундъ кончила свой подвигъ.

— Не правда-ли, что это сверхъ-естественно? сказалъ мнѣ Окслей.

По окончаніи этихъ любопытныхъ опытовъ, Англичанинъ, который хорошо понималъ законы учтивости и гостепріимства, предложилъ мнѣ присутствовать при занимательномъ увеселеніи, которое всегда оканчивалось кровавыми драками или смертельными дуэлями.

— Я васъ избавлю отъ окончанія, но начало вамъ понравится.

На землѣ провели линію, и дикіе, одинъ возлѣ другаго, стали, вооруженные маленькими согнутыми дубинами, и начали изображать битву, слегка ударяя дубина о дубину. Потомъ, по сигналу г. Окслея, первый дикій, предводитель линіи, громко вскрикнулъ, нагнулся и высоко бросилъ свое оружіе, окрашенное красной краской. Дубина поднялась на воздухъ описывая быстрые круги, и когда она достигла послѣдней высоты, то начала возвращаться, какъ бильярдный шаръ, пущенный особеннымъ способомъ, или какъ обручъ, брошенный искусною рукою, который возвращается тому, кто его бросилъ. Но въ этихъ случаяхъ сопротивленіе земли или сукна объясняетъ дѣйствіе, между-тѣмъ, какъ я никакъ не могъ понять эволюцій дубины въ воздухѣ. Это странная игра, на которую можно смотрѣть, по которой нельзя объяснить, и я въ нѣсколько времени выучился этому искусству такъ, что могъ поспорить съ ловкости съ самымъ искуснымъ дикимъ.

При началѣ драки противники бросаютъ свое оружіе, и чье упадетъ ближе къ линіи, проведенной на землѣ, тому дается преимущество перваго удара. Это похоже на наши споры въ орла или рѣшотку, при нашихъ дуэляхъ.

Впрочемъ я вамъ разскажу другой разъ подробнѣе о дикихъ нравахъ этихъ людей, отвратительныхъ для взгляда и изученія, которые боятся образованности, точно также, какъ вы избѣгаете земли людоѣдовъ.

Между тѣмъ осмотръ г. Окслея кончился и отъѣздъ нашъ былъ назначенъ. Мы обошли въ послѣдній разъ величественныя пустыни, гдѣ, можетъ быть, будутъ въ-послѣдствіи цвѣтущіе и промышленные города. Прибывъ въ Ливерпуль, мы остановились, и я пошолъ въ госпиталь, чтобъ пожать руку доктору Лазаретто, и спросить у него о здоровьи ссыльнаго, укушеннаго змѣей при нашемъ первомъ присутствіи въ этомъ городкѣ. Веселый докторъ задержалъ меня, чтобъ показать мнѣ свое заведеніе. Все было чисто и роскошно. Кажется, что здоровье часто посѣщаетъ госпиталь Новаго Ливерпуля.

— Не можете-ли вы, сказалъ я доктору: сказать мнѣ о здоровья несчастнаго ссыльнаго, укушеннаго назадъ тому пять дней чорною змѣей.

— Если его укусила чорная змѣя, такъ онъ умеръ. Я не спасъ еще ни одного. Ядъ этого пресмыкающагося такъ силенъ, что въ двѣ минуты человѣкъ точно убитъ громомъ, и что всего ужаснѣе, такъ это то, что чорная змѣя не дожидается, чтобъ ее потревожили, и бросается на всѣхъ, кто дышетъ, потому-что всѣ ея непріятели. Меня увѣряли, что туземцы знаютъ лекарство противъ этого смертельнаго яда, но я этому не вѣрю. Можетъ-быть, и змѣи не любятъ грязнаго тѣла этихъ дикихъ.

— Но человѣкъ, о которомъ я говорю, показалъ большую смѣлость.

— Какимъ образомъ?

— Онъ отрѣзалъ себѣ кусокъ тѣла бритвою.

— Постойте! это онъ: такъ онъ не умеръ. Онъ одинъ спасся отъ яда пресмыкающагося.

— Онъ выздоровѣлъ.

— Пойдемте со мной.

Мы вошли въ садъ, который расположенъ отъ строенія до рѣки короля Георга.

Опершись на дерево и задумавшись, стоялъ ссыльный, угрюмый и печальный, и смотрѣлъ на воду. Я его узналъ, и подошолъ къ нему.

— Какъ твое здоровье? сказалъ я ему ласковымъ голосомъ:

— Убирайтесь къ чорту! отвѣчалъ онъ мнѣ грубо, съ сверкающими глазами.

Г. Лазаретто увелъ меня дальше и сказалъ:

— Вотъ все, что онъ отвѣчаетъ на всѣ вопросы. Я не могъ отъ него добиться другихъ словъ. Онъ сумашедшій.

Мы пошли къ нашимъ товарищамъ, которые сбирались обѣдать, и послѣ стола, во время котораго веселый докторъ занималъ насъ своими разсказами, мы сѣли въ экипажъ и въ полночь возвратились въ Сидней.

Въ одинъ часъ мы перешли въ другое полушаріе, въ одинъ часъ мы были на двухъ противоположныхъ частяхъ огромнаго діаметра. Съ одной стороны самая отвратительная дикость, съ другой самое благородное, утѣшительное просвѣщеніе.

XXIV.
НОВАЯ ГОЛЛАНДІЯ.

Нравы дикихъ. — Дуэли. — Браки. — Любезности супруга. — Звѣрство туземцевъ. — Ихъ смерть.

Я очень хорошо понялъ дикое состояніе жителей полуострова Перона, потому-что тамъ, на этой земли бѣдности и гибели, нѣтъ совершенно ничего ни въ воздухѣ, ни въ водѣ, чтобы дало хоть надежду провести день безъ работы, трудовъ и страданій. Всякому живому созданію нужна пища, а на этой землѣ печали и отчаянія нѣтъ ничего. Несчастный, котораго гнѣвный адъ извергъ туда и осудилъ тамъ жить, непремѣнно долженъ быть грубъ, суровъ, золъ, какъ все окружающее его. Тамъ нѣтъ ни плодородія, ни ручейковъ, ни селеній, ни городовъ, ни образованности, тамъ ничего не зпаютъ, кромѣ голода и жажды. Но здѣсь, близь Порта-Жаксона, на землѣ великолѣпно убранной, подъ роскошнымъ и фантастическимъ небомъ, при благотворной роскоши большаго и образованнаго города, нельзя себѣ объяснить существованія этихъ дикихъ ордъ, которыя живутъ и воютъ въ лѣсахъ и на горахъ, нисколько не обольщаясь удобствами и счастьемъ благоустроеннаго общества.

Что это? Привычка, лѣнь или жажда независимости, которыя отбрасываютъ эти странныя существа въ обширныя и печальныя ихъ уединенія? Привычка-ли бродяжничества заставляетъ ихъ смотрѣть съ презрѣніемъ на жилища, которыя мы строимъ? Или не хотятъ-ли они своимъ глупымъ равнодушіемъ доказать намъ, что они равные намъ, или даже превосходятъ насъ!

Эта печальная задача, разрѣшенная цѣлымъ народонаселеніемъ, заставитъ отвратить свои взоры всякаго мыслителя, всякую здравую философію; это видъ побѣжденной и презрѣнной образованности; это всякія нужды, предпочтенныя изобилію, это страданія, преодолѣвающія всякую мысль о удобствахъ жизни; это отверженіе всякаго нравственнаго утѣшенія противу страданій тѣла и души. Это просто идіотизмъ и безуміе. Въ-самомъ-дѣлѣ, глядя на эти существа самой странной формы, костлявыя, углообразныя, на эти руки, ноги, худощавыя плечи, на стиснутые и узенькіе лбы, на маленькіе глазки, въ которыхъ нѣтъ ни малѣйшаго одушевленія, на этотъ носъ, который такъ-же широкъ, какъ и ротъ, а ротъ, готовый укусить уши, на эти ступни и ладони, плоскія и широкія, — очень-понятно, что эти существа не могутъ имѣть ничего похожаго на понятливость и что мы почти ошибаемся, называя людьми эти движущіяся машины. Жоко, мандрилъ, орангъ утангъ ходятъ тоже на двухъ ногахъ; они гораздо-ближе подходятъ къ человѣку, нежели эти существа, которыя съ какимъ-то высокомѣріемъ проходятъ мимо меня, не обращая на меня ни малѣйшаго вниманія.

Этимъ дикимъ позволяютъ приходить въ Сидней, имъ позволяютъ, не знаю почему, прогуливаться по городу голыми, совершенно голыми, даже женщинамъ, которыя еще отвратительнѣе своихъ братьевъ и мужей, если это только можно. Тѣ и другіе входятъ въ жилища Европейцевъ, предлагаютъ имъ иногда шкуру кенгуру или змѣи, получаютъ въ замѣнъ двѣ три рюмки водки, и вдругъ потомъ начинается кровавая вакханалія. Пары спирта обхватили головы, дикіе крики наполняютъ воздухъ, изъ трепещущей груди исторгается какое-то варварское пѣніе; они коверкаются, бѣснуются, быстро стучатъ ногами въ землю, и вотъ выходятъ два единоборца; они осыпаютъ другъ-друга ругательствами; толкаютъ другъ-друга руками, плечами, лбами, плюютъ другъ на друга своею зеленою и пѣнистою слюною и, вооруженные дубинами, становятся рядомъ, бросаютъ ее вверхъ (какъ я разсказывалъ вамъ во время моей экспедиціи къ Кинкамскому потоку), и чья дубина упадетъ ближе къ проведенной чертѣ, тотъ и объявляется побѣдителемъ. Побѣжденный становится тогда передъ побѣдителемъ, наклоняетъ передъ нимъ голову, и приподнимая глаза, старается уловить то мгновеніе, когда противникъ спускаетъ свою дубину, которая должна раздробить ему черепъ. Если ему удалось увернуться, если ударъ пролетѣлъ мимо, то противникъ долженъ уже стать въ это положеніе, и такимъ образомъ оба мѣняются ролями до-тѣхъ-поръ, пока одинъ изъ нихъ упадетъ мертвымъ.

Послѣ этой дуэли, мужчины и женщины схватываютъ трупъ убитаго, взваливаютъ его на плечи, уносятъ далеко загородъ и бросаютъ его въ море, или въ яму въ два фута глубины, которую потомъ братья и сестры уравниваютъ ногами. Тутъ нѣтъ ни слезъ, ни молитвъ, ни сожалѣній въ настоящемъ; ни траура, ни печали, ни отчаянія въ будущемъ. Всякое воспоминаніе умерло. Земля все покрыла, все сгладила. Въ селеніи однимъ человѣкомъ меньше, — вотъ и все.

Какая въ этомъ цѣль Англичанъ, что они позволяютъ, одобряютъ, даже иногда подстрекаютъ эти отвратительныя единоборства?

Хотятъ-ли они поступить съ ними, какъ съ бродящими собаками? Съ виновною своею безпечностію хотятѣли они уничтожить все это племя? Хотятъ-ли они, чтобъ эти люди сами себя истребили? Я понимаю ихъ презрѣніе; я очень-хорошо чувствую ихъ отвращеніе; но развѣ человѣчество не имѣетъ своихъ правъ? Развѣ подобныя картины могутъ быть представляемы въ прекрасномъ, цвѣтущемъ и образованномъ городѣ?

Однажды я обѣдалъ въ одномъ богатомъ и значительномъ домѣ. За дессертомъ, по знаку хозяина, двое слугъ сошли внизъ, взявъ съ собою бутылку рома, и черезъ нѣсколько минутъ послѣ того ужаснѣйшій шумъ раздался на дворѣ. Дамы встали изъ-за стола и усѣлись къ окну, приглашая и меня воспользоваться этимъ спектаклемъ. Я послѣдовалъ за ними, и былъ свидѣтелемъ двухъ подобныхъ единоборствъ, какія я вамъ сей-часъ описалъ. Ни одна дама не была тронута этимъ зрѣлищемъ, ни одна не покраснѣла отъ отвратительной наготы этихъ дикихъ звѣрей, которыхъ напоили ньяпыми. Это составляло вечернее увеселеніе, дивертисементъ, которымъ меня угостили!

Послѣ этого праздника, два трупа были унесены, и гостямъ подали чай. Всѣ смѣялись и шутили.

Если между женщинами нѣтъ подобныхъ дуэлей, то это отъ-того, что имъ не часто позволяютъ напиваться до-пьяна. Жертвы, послушныя волѣ своихъ мужей, онѣ пользуются только тѣмъ, что они имъ изъ милости дадутъ, а нѣжность этихъ звѣрей никогда не простирается до того, чтобъ уступить своимъ половинамъ хоть каплю рому, или кусокъ мяса, который-бы ѣсть не захотѣли собаки. Уже тогда, когда мужъ пресытился, жена съ робостію беретъ свою часть. Горе ей, если она приметъ что-нибудь отъ великодушія Европейцевъ. Она не должна конечно отказываться отъ этихъ даровъ, но обязана передать все брату, или мужу, и тотъ за это не удостоиваетъ ее ни малѣйшею благодарностію, ни даже улыбкою. Каждый исполнилъ свою обязанность. Это дѣлежъ льва; это тигръ, который валяется въ крови своихъ жертвъ. Онъ уже сытъ, онъ не въ состояніи больше ѣсть, но не позволитъ однакоже никому подойти къ своей добычѣ.

Дикій Новаго Южнаго Валлиса — олицетворенный кретинизмъ, малодушіе, низость и свирѣпство, соединенныя вмѣстѣ. Во внутренности своихъ земель питается онъ гусеницами, насѣкомыми, муравьями, змѣями и ранеными кангуру. Воообразите-же себѣ его радость, когда ему дадутъ убѣжище въ какомъ-нибудь сараѣ и принесутъ пищи, которая можетъ утишить мучительный его голодъ! Если посмотрѣть на группу этихъ дикихъ, сидящихъ на корточкахъ около брошеннаго имъ куска мяса, изъ котораго еще течетъ кровь, то вы никогда не забудете этого грустнаго и ужаснаго зрѣлища. Вы тутъ услышите, какъ подъ зубами хрустятъ кости, какъ эти звѣри фыркаютъ и ворчатъ, подобно стаѣ голодныхъ волковъ, у которыхъ охотникъ захотѣлъ-бы оспорить добычу. Вы, кажется, слышите, какъ переливаются потоки самой грязной нечистоты ивъ вонючей ямы, которую очищаютъ. Я уже вамъ сказалъ, что женщинамъ отдаютъ только кости, если и кости не съѣдены и не унесены этими кровожадными звѣрьми.

Послѣ этого вы видите, какъ все здѣсь мило, пріятно, трогательно, какіе нравы и обычаи у этого народа, котораго цельзя назвать народомъ, у этихъ людей, которые однакоже не люди.

Я вамъ показалъ ихъ въ минуту пиршества; теперь посмотрите ихъ браки; другія картины придутъ послѣ.

Говоритъ, что супруга молода; это можетъ-быть, но я не вѣрю, чтобъ онѣ когда-нибудь были молоды, потому-что онѣ родятся безобразными, отвратительными. Ея огромныя груди бились около живота. Не знаю, были-ли у нея руки и ноги: очень-вѣроятно, что были, но я ихъ не замѣтилъ. Это впрочемъ была первая красавица селенія, состоящаго изъ двадцати дикихъ. Ея прелести и любезность страхъ какъ походили на тѣхъ хрюкающихъ щетинистыхъ животныхъ, которые любятъ валяться въ грязи нашихъ заднихъ дворовъ. Сколько соперниковъ должна она была возбудить въ толпѣ любезниковъ, тѣснившихся около нея! И однакоже мужъ былъ гораздо-лучше ея. Ихъ даже нельзя было сравнивать. Вообразите себѣ чудовищную голову, глаза, просверленные въ головѣ какъ-будто буравомъ, и то очень неровнымъ образомъ, волосы, склеенные клочками какою-то вонючею мастикою, носъ шире всякаго размѣра, ротъ такой обширности, что я не смѣю и дѣлать сравненія, зубы совершенно зеленые, туловище покрытое волосами, жалкое, костлявое, изрытое ранами, рубцами, руки безъ мяса и длинныя свыше всякой соразмѣрности, и все это издаетъ еще издали пріятный запахъ грязнаго козла, или дикаго звѣря. По этому вы можете судить о любезности жениха, восхищеннаго столькими прелестями.

Воющая толпа усѣлась и улеглась въ сараѣ, брошенномъ здѣшнимъ мучительнымъ насѣкомымъ. По знаку, данному старшимъ изъ нихъ, вѣроятно, отцомъ невѣсты, всѣ встали и пошли въ бухту, находящуюся позади великолѣпнаго сада Сиднейскаго губернатора. Я отправился за ними безъ приглашенія, но уже предчувствовалъ, какого рода счастіе меня тамъ ожидаетъ и рѣшился перенести зной и скуку. Подобныя картины такъ привлекательны, что нельзя упустить ни малѣйшей подробности.

Дикая и веселая толпа остановилась на зеленомъ лугу, гдѣ возвышались нѣсколько казуариновыхъ деревъ. По пронзительному крику, старики всѣ остановились, и послѣ нѣсколькихъ минутъ отдыха, гордый женихъ всталъ, взялъ за руку свою робкую красавицу, поставилъ ее передъ собою, въ кругу товарищей, сидѣвшихъ на корточкахъ, проворчалъ нѣсколько гортанныхъ звуковъ, которыми, вѣрно, обѣщалъ счастіе и удовольствіе своей будущей супругѣ. Послѣ этого женихъ началъ прыгать и коверкаться, плюнулъ въ лицо своей обожаемой невѣстѣ (да! плюнулъ), и вынимая изъ какого-то пузыря большимъ и указательнымъ пальцомъ какой-то красный порошокъ, началъ наводить имъ широкія полосы на лбу, на носу и на пупѣ невѣсты; потомъ тотъ-же процессъ былъ сдѣланъ бѣлымъ порошкомъ, смачиваемымъ слюнями, и вскорѣ красавица имѣла видъ полосатаго зебра. Гордясь этимъ чудеснымъ украшеніемъ, она очень-важно обошла все общество, чтобъ показаться ему во всей своей красѣ.

Опять произошла минута молчанія. Отъ удивленія-ли произошло оно, отъ зависти-ли при видѣ такихъ совершенствъ? Кто знаетъ? Кто когда-либо узнаетъ?

До-сихъ-поръ я видѣлъ только одну отвратительную сторону зрѣлища. Мнѣ было только скучно, а отъ вони — почти дурно; но мои превосходные актеры не остановились на подобныхъ бездѣлицахъ. Они продолжали свои любезности.

По третьему знаку, молодой супругъ снова принялся скакать и топать ногами. Всѣ подражали ему, кромѣ меня, непринявшаго участія во всеобщемъ праздникѣ. Молодые взялись за руки, отошли на нѣсколько шаговъ, стали къ казуариновому дереву; невѣста прислонилась къ пню, а женихъ сталъ противъ нея. Тутъ, вынувъ изъ мѣшечка не большой кусокъ краснаго дерева, въ палецъ длины и толщины, взялъ онъ гладкій камень въ два дюйма толщины и четыре или пять длины. Приложивъ плотнѣе голову своей прелестной дѣвы къ дереву, приставилъ онъ лѣвою рукою красную палочку къ двумъ переднимъ ея зубамъ, а правою сильными ударами, какъ будто вколачивая гвозди, началъ колотить по палкѣ. Черезъ минуту, супруга его сдѣлалась еще красивѣе, лишась двухъ зубовъ.

Ротъ ея наполнился кровію, но мужественная дѣва ни разу, не обнаружила даже ни малѣйшаго знака боли. Все это было восхитительно, очаровательно!..

До-сихъ-поръ они еще были — женихъ и невѣста. Нѣсколько минута, спустя, они стали супругами, и все это дѣлалось безъ малѣйшей таинственности. Я убѣжалъ прежде, чѣмъ дикая орда замѣтила мой уходъ, прежде нежели обратила она вниманіе на мое присутствіе.

Я вамъ разсказалъ обрядъ свадьбы: надобно разсказать и о томъ, какъ родятся. Вся постепенность жизни этихъ существъ стоитъ того, чтобъ путешественникъ, понимающій цѣль своего назначенія, описалъ ея въ подробности.

Какъ скоро бракъ совершенъ, женщина уже становится собственностію мужа, впрочемъ однакоже не одного мужа. Нѣжный супругъ не безпокоится о мѣлочахъ супружеской вѣрности дрожайшей своей половины. У него есть теперь другія права, отъ исполненія которыхъ жена не смѣетъ отказываться. Если онъ убилъ дикаго звѣря, кенгуру, орниторинка, жена должна его нести домой на плечахъ. Если-бъ ей показалось слишкомъ-тяжело, то ударъ дубины тотчасъ-же убѣдитъ ее и склонитъ къ повиновенію. Вотъ право супруга. Онъ одинъ можетъ бить жену, друзья и любовники лишены этой привиллегіи. Впрочемъ не безпокойтесь. Ему не нужно прибѣгать къ содѣйствію другихъ. У него одного жена несетъ всѣ возможныя тяжести, сгибается подъ ними и падаетъ.

Одна-ли она идетъ; или носитъ подъ сердцемъ залогъ чистой и святой любви , — однимъ словомъ, беременна-ли она, и скоро-ли должна родить или нѣтъ, до этого никому нѣтъ дѣла.

Беременность есть слѣдствіе брака, и женщина объ этомъ знала напередъ: она, значитъ, приняла всѣ условія новаго своего званія. Развѣ она думала пользоваться однѣми выгодами замужней женщины? Развѣ она надѣялась, что съ нею всякой день будутъ любезничать, плевать ей въ лицо, раскрашивать ее красками и выбивать зубы? Вотъ еще! Что ни говори, человѣчество вездѣ имѣетъ свои права, и свои дни печали, даже беременная женщина дикихъ обитателей Новаго Южнаго Валлиса.

Наконецъ настаетъ день, когда страданія заставляютъ остановиться. Надобно-же остановиться, иначе это племя не будетъ имѣть слѣдующаго поколѣнія; надобно остановиться, потому-что женщина дѣлается матерью. На завтра она, конечно, опять начнетъ свои труды и заботы еще тяжелѣе прежняго. Завтра она пойдетъ участвовать въ какомъ-нибудь нашествіи, черезъ лѣса и горы, понесетъ убитыхъ животныхъ, служащихъ пищею мужьямъ, а сама получитъ только малѣйшую часть, понесетъ дубины, копья и ребенка, совершенно чуждаго отцу своему. Не правда-ли, какая счастливая мать?

Вдругъ раздаются крики страданія; останавливаются на песку, или на каменной почвѣ. Не мпожко подальше есть лугъ, трава, гдѣ мученья были-бы сноснѣе, но уже установились тутъ и кончено. Кому какое дѣло до того, что должно произойти? Ни логика, ни человѣчество не могутъ требовать, чтобъ для одной женщины всѣ пришли на другое мѣсто.

Однако-же, какъ вѣрный историкъ, я не долженъ набрасывать слишкомъ темныя краски на картину и слишкомъ чернить людей, которыхъ я такъ наблюдаю и изучаю, чтобъ вы могли ихъ хорошенько узнать, почитать и благословлять.

Посмотрите, вотъ они всѣ сперва стоятъ и, глядя на роженицу, хотятъ убѣдиться, что страданіе преодолѣваетъ силу и мужество. Когда-же раздирающіе крики убѣдятъ ихъ въ этомъ, они сядутъ на корточки вокругъ несчастной, начнутъ топать ногами, испускать пронзительные вопли и, наконецъ, убѣдятся, что женщина не страдаетъ, потому-что они не слышатъ этого.

Вотъ вся ихъ обязанность; если она не тяжела, то надо отдать справедливость, что они ее исполняютъ съ усердіемъ и человѣколюбіемъ, превосходящими всякую похвалу.

Дитя родилось; оно лежитъ на землѣ. Если близь мѣста рожденія не течетъ никакой рвчки, нѣтъ никакого благодѣтельнаго залива, ребенка несутъ съ собою и не обмывши, покуда встрѣтится къ этому удобный случай. Если придутъ къ пруду, къ болоту, или къ бурному потоку, дитя погружается туда нѣсколько разъ, и объявляются человѣкомъ, то-есть-принадлежащимъ къ ордѣ, которая будетъ ему давать кормъ, какъ скоро мать перестанетъ кормить его грудью.

Но неуже-ли и мать такъ жестокосерда, какъ прочіе соотечественники? Ужель она нечувствительна къ крикамъ и страданіямъ младенца? Нѣтъ! и я съ искренною радостью пишу это слово.

Материнская нѣжность этихъ несчастныхъ женщинъ можетъ стать наравнѣ съ самыми сильными и пламенными страстями человѣческими. Это вѣчная заботливость, безпокойство, слезы всякой день и цѣлую ночь.

Если крикъ нападенія раздается надъ головами орды; если непріятели застанутъ селеніе во-время сна, и начнутъ умерщвлять беззащитныхъ людей, то прежде, чѣмъ взяться за оружіе, мать схватываетъ дитя, привязываетъ его къ себѣ на спину, посредствомъ шкуры кангуру, изъ которой она сдѣлала родъ чемодана, и тогда повѣрьте, что всѣ удары непріятеля она приметъ лицомъ къ лицу.

А если въ кровавой этой свалкѣ ребенокъ ея убитъ, о! тогда нужны жертвы ея мщенію. Львица, у которой отняли дѣтенышей, не такъ ужасна; гіенна не съ такимъ наслажденіемъ терзаетъ куски своихъ жертвъ.

Это самая ужасная ярость, это самое жестокое звѣрство, но вмѣстѣ съ тѣмъ это и самое благородное отчаяніе. Рѣдко случается, чтобъ, потерявъ ребенка въ битвѣ, не находили послѣ и трупа матери, лежащаго надъ нимъ, чтобъ защитить его отъ лютости звѣрей и побѣдителей.

Я разсказалъ вамъ, какъ жалко устроена эта порода людей: они вовсе не отличаются физическою силою. И что-жъ? Нужды вседневной жизни, противъ которыхъ они должны бороться, дали имъ такую ловкость, которой отъ нихъ нельзя было-бы ожидать. Даже Сандвичане не искуснѣе ихъ бросаютъ свои сагаи. Я видѣлъ здѣсь двухъ дикарей, не старѣе пятнадцати или шестнадцати лѣтъ, которые, для полученія платка, обѣщаннаго побѣдителю, попадали въ дерево въ тридцати шагахъ, оставляя всегда глубокіе знаки быстроты копья. Другой разъ, въ саду г. Макинтоша, одного изъ отличнѣйшихъ офицеровъ Сиднейскаго гарнизона, видѣлъ я искуснѣйшихъ изъ дикарей, которые бросали свои сагаи въ доску, имѣющую отверстіе въ два квадратные дюйма. Всѣ они попадали близко къ отверстію, а одинъ въ двадцати-пяти шагахъ пронизалъ его насквозь своимъ копьемъ. Ловкость ихъ съ дубинами также удивительна. Бросая ихъ на значительную высоту, заставляютъ они ихъ дѣлать тысячу любопытныхъ эволюцій. Ставъ очень далеко одинъ отъ другаго, перебрасываютъ они эти дубины полукруговымъ движеніемъ, точно также, какъ мы перебрасываемъ воланы. Но будучи неутомимы на бѣгу и свирѣпы въ бою, особливо если какой-цибудь одуряющій напитокъ отуманилъ ихъ головы, они безсильны противу Европейцевъ, которые управляютъ ими и которыхъ однакоже дикіе презираютъ. Если вы одинъ-на-одинъ сойдетесь съ дикаремъ и онъ вооруженъ своею дубиною, особливо загнутою, то я уже вамъ сказалъ, бойтесь нападать на него; но если вы встрѣтите ихъ пять, шесть человѣкъ безоружныхъ, и они вздумаютъ на васъ напасть,, то не бѣгите отъ нихъ, ступайте противъ нихъ прямо: вы можете быть увѣрены, что однимъ ударомъ кулака опрокинете перваго, который попадется, а вѣроятно, и близь стоящій съ нимъ вмѣстѣ упадетъ. Я однажды пробовалъ свою силу съ тремя здоровыми молодыми туземцами, и легко побросалъ ихъ всѣхъ троихъ на землю, хотя никогда не считался за силача у себя дома.

Вы знаете, какъ родятся, живутъ и женятся эти несчастныя существа, которыя такъ похожи на жителей полуострова Перона и такъ разнятся отъ всѣхъ другихъ племенъ. Теперь, чтобъ картина была полная, надо вамъ тоже знать, какъ они умираютъ, Увы! въ нѣсколькихъ строкахъ все будетъ сказано. Обязанность историка будетъ не трудна и не длинна.

Какъ скоро кто-нибудь умеръ, друзья, родственники, братья, отецъ и мать, садятся около трупа, поочередно щупаютъ его, чтобъ удостовѣриться, что всякая помощь безполезна. Послѣ этого, безъ малѣйшаго признака огорченія или слезъ, всякой исполняетъ свою обязанность. Одинъ, съ помощію сагаи, дубины и когтей, выкапываетъ яму въ землѣ; другой идетъ за древесными вѣтвями, третій рветъ траву и дернъ, и всѣ возвращаются опять къ трупу, составляютъ ему изъ всего этого постель, кладутъ на нее, обвертываютъ листьями и травою, связываютъ веревками, или тряпками, кладутъ подлѣ его дубины-сагаи, и бросивъ все вмѣстѣ въ яму, засыпаютъ опять землею; вся толпа прыгаетъ по могилѣ, чтобъ сравнять землю, и отъ умершаго ничего не остается на землѣ, даже воспоминаній.

Что будетъ съ ними послѣ смерти, объ этомъ эти люди никогда не заботились, и если у нихъ есть какая-нибудь религія, въ чомъ я однакоже очень сомнѣваюсь, то она имъ ничего не говоритъ объ этомъ.

Нѣкоторые философы, которые, вѣроятно, изучали людей въ мечтахъ своего воображенія, увѣряютъ, будто у всякаго первобытнаго народа есть свое божество, и что только при успѣхахъ образованности люди начинаютъ сомнѣваться. Они забыли, что слишкомъ яркій свѣтъ ослѣпляетъ, а не свѣтитъ. Дикіе Новаго Южнаго Валлиса вполнѣ опровергнутъ эту философію, которую уже поколебали новѣйшія путешествія. Чтобъ угадать Бога, чтобъ составить себѣ какое-нибудь понятіе о немъ, надобно предполагать въ человѣкѣ нѣкоторую степень образованности, а народъ, о которомъ я вамъ говорилъ, не болѣе имѣетъ инстинкта, чѣмъ животное.

И я еще боюсь, не слишкомъ-ли я его облагородилъ.

XXV.
НОВАЯ ГОЛЛАНДіЯ.

Г. Фильдъ. — Описаніе Сиднея. — Европейскіе праздники. — Маршэ, Пёти и я въ лѣсахъ. — Битва дикихъ.

Я видѣлъ страны совершенно-дикія; видѣлъ другія, гдѣ образованность, то побѣдительница, то побѣжденная, представляетъ наблюдательному взору одну странную противоположность, которая оставляетъ еще въ неизвѣстности результатъ этой борьбы, растравляемой продолжительностію и перемѣнными успѣхами.

Здѣсь вовсе не то. Здѣсь дикій каждый день сходится съ жителемъ городовъ, — и оба остаются свободны въ своихъ мысляхъ и дѣйствіяхъ.

Благодѣяніе-ли это для тѣхъ и другихъ? Не думаю. И если насильство миссіонеровъ когда либо можетъ быть извинительно, то именно только здѣсь, гдѣ надобно вырвать человѣка изъ бездны несчастій, бѣдности, скотскаго униженія, человѣка, для котораго тюремныя рѣшотки въ тысячу разъ лучше, нежели независимость въ лѣсахъ и горахъ.

Скажу еще, что, хотя-бы надобно было употребить мѣры наказанія, но благоразуміе, даже нравственность требуютъ воспретить въ Сидней входъ всѣмъ дикарямъ, которые явятся безъ одежды, потому-что отвратительно видѣть столько мужчинъ и женщинъ, совершенно голыхъ посреди народоселенія, которое хоть и привыкло къ этому, но между которымъ европейскія дѣвушки, вѣрно, съ отвращеніемъ смотрятъ всегда на эту гнусную картину.

Если голодъ выгоняетъ эти дикія орды изъ степей, то постарайтесь, чтобъ рука, дающая имъ пищу, возлагала на нихъ какія-нибудь обязанности благодарности.

Губернатору колоніи стоитъ сказать одно слово, чтобъ получить этотъ нравственный результатъ, но онъ объ этомъ мало заботится. Ни одинъ житель Сиднея не отказалъ-бы дикому въ кускѣ ткани, чтобы прикрыть его наготу; да и каждый дикарь, прежде чѣмъ вступить въ городъ, можетъ достать себѣ обрывокъ шкуры кангуру, употребленіе которой было-бы ему строго предписано при входѣ.

Я очень понимаю, что для этихъ людей, которые, кажется, совершенно отдѣльно созданы и которымъ неизмѣримость пустынь кажется еще тѣсна, всякая одежда должна казаться препятствіемъ, тяжестію. Если дикой отвагѣ ихъ не нужно ни стѣнъ, чтобъ защититься отъ непогоды, ни убѣжища, чтобъ скрыться отъ лютыхъ звѣрей и змѣй, которыя наполняютъ ихъ лѣса, то надобно какую-нибудь преграду, чтобъ остановить ихъ страсть къ кочующей жизни.

Пусть вдали отъ города дѣлаютъ они что хотятъ, но кто захочетъ войти въ него, противу того я былъ-бы неумолимъ. Во-время моего семидневнаго пребыванія въ загородномъ домѣ г. Фильда, воспоминаніе о которомъ для меня такъ драгоцѣнно, я попробовалъ однажды одѣть предводителя одной подобной шайки несчастныхъ туземцевъ, бродящихъ, какъ голодныя собаки, около этого жилища; я закрылъ его передникомъ, сдѣланнымъ изъ старой рубахи и вспялилъ на него изрядное платье. Онъ ворчалъ во-время своего туалета. Но когда товарищи его увидѣли превращеніе своего предводителя, котораго тѣло до-сихъ-поръ никогда не знало ни малѣйшаго покрова, то тысячи скачковъ и знаковъ радости привѣтствовали его. И онъ мнѣ въ полной мѣрѣ изъявилъ свою благодарность, которой я отъ него и не ожидалъ. Черезъ четыре дня послѣ того онъ явился ко мнѣ въ изорванномъ уже платьѣ, и съ нѣкоторою радостію принесъ мнѣ въ даръ голову непріятеля, которую онъ въ это время отрубилъ въ одномъ изъ вседневныхъ походовъ.

Я, вѣрно, показался этому человѣку смѣшнымъ и неблагодарнымъ, потому-что отвергъ его кровавое и отвратительное приношеніе. Г. Фильдъ очень забавлялся надъ моимъ дѣтскимъ великодушіемъ. Онъ увѣрялъ меня, что благодарность этихъ людей не иначе обнаруживается, какъ подобнымъ образомъ.

Впрочемъ посреди этого прелестнаго жилища, устроеннаго на европейскій манеръ и совершенно окруженнаго садами, гдѣ растутъ наши деревья, благородный владѣлецъ устроилъ просторный сарай для дикихъ, которые толпами сбирались туда во-время бурнаго времени года. Онъ увѣрялъ меня, что по близости отъ города нечего бояться врожденной дикости этихъ людей, и что они у него даже ничего не крали.

Кто растолкуетъ всѣ эти странности!

Отъ дачи г. Фильда до города считается не болѣе одного льё. Дорога, ведущая къ ней, широка и обсажена огромными деревьями. Здѣсь вездѣ великолѣпный эвкалиптусъ возвышается надъ другими деревьями и служитъ убѣжищемъ миріадамъ птицъ-крикуновъ, которыхъ инстинктъ самосоохраненія заставляетъ укрываться подъ этими густыми вершинами. Я часто дѣлалъ эту прелестную прогулку пѣшкомъ. Однажды должность удержала меня въ городѣ, и я воспользовался этими свободными часами, чтобъ ознакомиться съ общимъ взглядомъ на него съ рейды. Я поѣхалъ туда въ челнокѣ дикихъ туземцевъ, сдѣланномъ изъ одного дерева. Конечно, я-бы могъ ѣхать и на корабельной шлюпкѣ, но я не люблю дѣлать то, что всѣ дѣлаютъ.

Сидней-Коу, столица Кумберландскаго графства, частію расположена на равнинѣ, а частію на покатистомъ холмѣ, возвышающемся съ южной стороны рѣки, такъ что городъ является въ видѣ круглаго амфитеатра, представляя, восхитительную картину. Главнѣйшія зданія рисуются самымъ страннымъ, оригинальнымъ и величественнымъ образомъ, возвышаясь надъ старинными деревянными домами, которые мало-по-малу исчезаютъ, замѣняемые красивыми и прочными каменными строеніями, съ рѣзьбою и балконами. Инойбы подумалъ, что Сиднейскіе архитекторы взяли себѣ въ образецъ наши загородные дворцы и королевскіе парки. Кажется, будто-бы мы не далеко отъ Лондона.

Во-первыхъ на-лѣвой рукѣ поднимается дворецъ губернатора, высокій и величественный, прекрасно построенный, съ широкими окнами, для безпрепятственнаго входа воздуха. По обоимъ флигелямъ онъ украшенъ великолѣпными деревьями, которыя придаютъ ему видъ какой-то молодости и радости. Обширный дворъ его и перистиль служатъ въ одно время украшеніемъ и убѣжищемъ. Позади этого прекраснаго жилища, котораго комнаты очень-богато убраны, расположенъ восхитительный паркъ, усаженный богатѣйшими произведеніями растительности обоихъ полушарій. Подлѣ парка идетъ англійскій садъ. Тамъ, между кустарниками, увидите вы чорныхъ лебедей, красивыхъ, игривыхъ и любопытныхъ, которыхъ вы не найдете нигдѣ въ другой части свѣта. Подлѣ нихъ стоитъ кангуру, упершись на длинныя заднія свои лапы и на хвостъ, въ видѣ прочнаго треножника. Онъ однимъ скачкомъ перескакиваетъ изгороды, не доѣрогиваясь до нихъ, и жалобнымъ крикомъ созываетъ своихъ дѣтенышей, которыхъ обыкновенно носитъ въ своемъ спасительномъ мѣшкѣ. А эта благовонная грабина, которая испускаетъ такой пріятный запахъ и которая блеститъ чудеснѣйшими цвѣтами этого счастливаго климата! Далѣе видна огромная каменная казарма, самымъ роскошнымъ образомъ устроенная, а почти подлѣ, въ перспективѣ, видна великолѣпная колоннада, подъ которою гуляютъ бѣдные больные, все еще хватаясь за жизнь, готовую ускользнуть отъ нихъ.

На этотъ госпиталь обращены все вниманіе, вся заботливость, самая благодѣтельная и великодушная. Посмотрите теперь въ-лѣво, перескочивъ черезъ большое пространство, занимаемое прелестными домиками, какъ-будто посѣянными между улыбающихся боскетовъ: вы остановитесь прямо противъ большаго кирпичнаго строенія, въ видѣ полукруга. Это теперь конюшни, но въ случаѣ надобности это зданіе можетъ служить защитою городу. Если вы теперь обратитесь ко входу въ гавань, то встрѣтите высокій маякъ, очень-красиво, прочно и благородно устроенный, указывающій блистательными своими огнями путь кораблямъ. Чтобъ путешественники не могли ихъ смѣшатъ съ кострами дикихъ, часто зажигаемыми на горахъ, гдѣ они основали свои биваки, то эти огни маяка въ ровное время исчезаютъ и опять появляются.

Воротитесь пожалуста къ пристани, у которой играютъ столько огнистыхъ волнъ. Передъ вами важное, четвероугольное знаніе безъ украшеній. Это храмъ молитвъ. Далѣе расположены богатые магазины, служащіе кладовыми разныхъ товаровъ. А по другой сторонѣ залива красуется въ свѣтлыхъ водахъ прочная набережная, съ желѣзными кольцами, кранами, машинами и широкимъ тротуаромъ. У этой набережной могутъ приставать величайшіе корабли, не подвергаясь ни малѣйшей опасности. Большое число публичныхъ зданій и частныхъ домовъ украшаютъ еще этотъ великолѣпный ландшафтъ, и никто-бы не повѣрилъ, что этотъ цвѣтущій и красивый городъ только нѣсколько лѣтъ какъ существуетъ.

Въ новомъ кварталѣ улицы широки, прямы, но не хорошо вымощены, такъ что во время дождей по нимъ ходить трудно и непріятно. Что касается до стараго квартала, построеннаго на скатѣ холма, то одни пѣшеходцы могутъ гулять по тропинкамъ, проведеннымъ около домовъ. Легко предвидѣть, что этотъ кварталъ скоро будетъ уничтоженъ, если не вздумаютъ нивеллировать почву, что однакоже требовалобы большихъ заботъ и трудовъ.

Но въ фешіонабальной части города роскошь на улицахъ, роскошь въ домахъ, легкія одноколки несутся по площади, красивые экипажи летятъ по улицамъ, лошадиныя скачки, приготовленія къ охотѣ, къ которымъ васъ радушно приглашаютъ. Всѣ такъ стараются угодить намъ, что мы-бы могли подумать, что нашъ пріѣздъ все одушевилъ. Банкиры, негоціанты и владѣльцы плантацій на перерывъ стараются угощать насъ великолѣпными обѣдами и роскошными вечерами. Каждый день у насъ праздникъ, каждый часъ новое удовольствіе.

Тамъ на-примѣръ, г. Вольфстонъ-Крафтъ, богатый негоціантъ, здѣсь г. Пиперъ, капитанъ порта, далѣе г. Фильдъ, всѣ съ такимъ радушіемъ, съ такою свѣтскостію составляютъ ежедневныя собранія, что не найдешь словъ благодарить ихъ. Г. Макаръ, губернаторъ этихъ владѣній, тоже зазываетъ въ свою очередь, и самая искренняя веселость царствуетъ на его ужинахъ. Офицеры гарнизона тоже не отстаютъ, и у нихъ многочисленные тосты за пріѣздъ нашъ, за счастливое возвращеніе, прерываются импровизованными куплетами, веселыми пѣснями, а между-тѣмъ вина всѣхъ сортовъ такъ и льются, и огромные бокалы, обходя присутствующихъ, возвращаются пусты на свой постъ; всеобщіе разговоры летаютъ, какъ перекрестный огонь, заздравные кубки идутъ чаще и чаще, голова идетъ кругомъ, языкъ прилипаетъ къ гортани, глаза смотрятъ, ничего не видя, или видя вдвойнѣ, не ясные звуки вырываются посреди оргіи, рюмки бьютъ, столы опрокидываютъ, блюды, плоды, вина и гости летятъ на полъ, всѣ падаютъ безъ чувствъ, всѣ, кромѣ меня, съ которымъ никогда подобнаго счастія или несчастія не случалось.

На другое утро всякой встаетъ съ жосткаго своего ложа; жмутъ другъ у друга руки, ни мало не стыдясь прошедшаго, потому-что веселье не порокъ, — и обѣщаютъ при первомъ случаѣ отплатить за неустойку. Подобный праздникъ повторяется второй, третій, четвертый разь — и окончательно заключается наканунѣ нашего отъѣзда.

Все это, конечно, весело, пріятно, любопытно въ шести тысячахъ миляхъ отъ отечества; но притомъ все это мелко и ничтожно передъ величественными и неизмѣримыми лѣсами, окружающими столицу, передъ этими дикими ордами, которыя кочуютъ въ нихъ и о которыхъ я опять долженъ говорилъ, съ вами.

И люди и вещи противурѣчатъ здѣсь себѣ на каждомъ шагу. Я послѣдую этому примѣру. Не я создалъ эти контрасты: я только покоряюсь имъ. Сперва скажемъ еще слово о роскошной растительности, окружающей Сидней.

Окрестности города не очень-привлекательны, хотя и хорошо воздѣланы. Однако-же нѣсколько дачь, построенныхъ довольно-красиво и окруженныхъ садами, обращаютъ на себя взоры путешественниковъ. Между деревьями, пересаженными изъ нашихъ климатовъ, персиковое дерево и дубъ дали наилучшіе результаты. Первое даетъ отличные плоды и ростетъ безъ присмотра; второе также хорошо, какъ и у насъ, — и даже, по увѣреніямъ ботаниковъ, пріобрѣтаетъ въ здѣшнемъ климатѣ еще болѣе драгоцѣнныя качества, для построекъ. Изъ другихъ деревьевъ, отѣняющихъ здѣшнюю почву, можно назвать фиговое, грушу, яблоню и апельсинное, которые своею полезностію обезпечиваютъ, жителей въ годы неурожая.

Когда солнце зайдетъ и наблюдатель, ставъ на высокое зданіе, обратитъ взоры въ поле, то онъ пораженъ будетъ самымъ любопытнымъ зрѣлищемъ. Посреди этихъ дремучихъ лѣсовъ, которые дотолѣ были только посѣщаемы дикими туземцами, взвиваются столбы густаго дыма, вѣтръ разноситъ ихъ, и яркое пламя блеститъ въ темнотѣ, освѣщая горизонтъ. Это новыя пріобрѣтенія города; ихъ очищаютъ огнемъ чтобъ приготовить подъ пашню. Сперва старый стволъ противится огню; мало-по-малу кора его сохнетъ, трескается, обугливается и сама производитъ пожаръ; вѣтви обхвачены и падаютъ, зажигая ближайшее дерево. Вскорѣ все горитъ. Но какъ эти пожары могутъ слишкомъ далеко простираться, а каждый владѣлецъ обязанъ охранять отъ нихъ сосѣдственныя владѣнія, то онъ прежде всего и вырубаетъ просѣки кругомъ того мѣста, которое хочетъ расчистить. Дойдя до этой просѣки, огонь уже не имѣетъ пищи, останавливается, умираетъ, и благотворная зола даетъ жизнь почвѣ, которую хотятъ обработать.

Я уже обходилъ и довольно изучилъ восточные, западные и южные берега Сиднея, гдѣ часто находилъ, какъ новыя плантаціи уничтожаютъ прежнюю богатую растительность; но сѣверная часть была мнѣ еще незнакома. Я рѣшился обойти ее съ моимъ вѣрнымъ Пёти, который во все это время не оставлялъ корабля по случаю болѣзни.

Когда я ему объявилъ объ этомъ, то онъ отвѣчалъ мнѣ:

— Слава Богу, что вы не забываете старыхъ своихъ друзей на краю могилы. Бьюсь объ закладъ, что я совсѣмъ выздоровѣю, пройдясь по сухому пути. А есть-ли тамъ вино?

— А тебѣ на что?

— А на то, что ежели есть, то я не пойду, чтобъ не подпасть искушенію.

— Ну, такъ будь спокоенъ. Можешь отправляться. Тамъ нѣтъ вина.

— Въ-самомъ-дѣлѣ?

— Увѣряю тебя.

— Въ такомъ случаѣ я остаюсь. Отъ ходьбы болѣзнь моя усилится. Мнѣ докторъ сказалъ.

— Ну, такъ прощай. Только со мною напрасно ты хитришь. Если гдѣ нѣтъ вина, такъ ты знаешь, что у меня всегда есть запасъ для тѣхъ, кого я люблю.

— О! такъ я иду. Неправда-ли, г. Араго, этотъ докторъ самъ не знаетъ, что говоритъ? Отъ-того, что у меня лихорадка, онъ мнѣ прописываетъ хины, какъ-будто бутылка вина, или рома не гораздо-полезнѣе для меня?

— Нѣтъ, любезный, докторъ умнѣе меня, — и я всегда его слушаюсь.

— Послушайте однако. Маршэ такъ дружески ухаживалъ за мною во-время болѣзни, что вамъ-бы надо было взять и его съ собою. Говорятъ, что тамошніе обезьяны туземцы очень-злы, а вы знаете, каковъ кулакъ у Маршэ.

— Ты правъ; позови мнѣ своего товарища.

Маршэ прибѣжалъ.

— Г. Араго беретъ насъ обоихъ на берегъ.

— Г. Араго знаетъ, что я во всемъ готовъ ему повиноваться. Пусть приказываетъ.

— Я знаю, любезный…

— Хотите-ли, чтобъ я сей-часъ-же далъ по пинку Гуго, Шомону и Дюверре? Хотите-ли, чтобъ я попотчивалъ пощочиною Віаля? Все сей-часъ будетъ сдѣлано!

— Тебѣ умереть безъ покаянія.

— Это извѣстное дѣло. Но что вамъ вздумалось взять меня съ собою на берегъ?

— Другъ твой Пёти мнѣ присовѣтовалъ.

— Ты, дружище? Ну, за это ты достоинъ награды.

При этомъ словѣ онъ отпустилъ свою дружескую шутку, и бѣдный Пёти растянулся на палубѣ.

— Эхъ, другъ! ты знаешь, что я еще боленъ. Тебѣ-бы надо не такъ сильно бить.

— Ты правъ. Я это вспомню при слѣдующемъ разѣ; теперь этотъ пинокъ не въ-счетъ.

Мы отправились съ твердымъ намѣреніемъ все осмотрѣть, но и съ тѣмъ, чтобы къ ночи воротиться въ городъ. Я разсказывалъ о чорныхъ змѣяхъ, и мои два товарища были на этотъ счетъ такъ-же благоразумны, какъ я: они не хотѣли имѣть дѣло съ подобнымъ непріятелемъ.

— Еслибъ у него были волосы, руки, кулаки и плечи, — сказалъ мнѣ Маршэ, — я-бы еще съ нимъ перевѣдался, но кольца, острые зубы и ядъ… Фи! къкъ это скверно! Настоящая змѣя, — то есть злая и предательница. Ужъ если попадется мнѣ по дорогѣ, непремѣнно раздавлю ее подъ каблукомъ.

— Ежели попадется, то ты, вѣрно, убѣжишь.

— Не знаю. Посмотрю.

— Я надѣюсь, что мы ихъ и не увидимъ.

— А я такъ и не безпокоюсь объ этомъ.

Мы сошли на берегъ по ту сторону рейды. Здѣсь берегъ былъ обрывистѣе прочихъ мѣстъ, — и мы пустились въ лѣсъ. Между деревьями вездѣ былъ густой и зеленый дернъ, какъ-будто умный владѣлецъ очистилъ лѣсъ для прогулки. И однако-же ни одинъ ручеекъ здѣсь не журчатъ, ни одинъ ключъ не поддерживаетъ растительность этихъ вѣковыхъ гигантовъ, которые такъ роскошно отѣняютъ землю.

— Что! мы еще долго будемъ ходить по этому лѣсу? спросилъ у меня Пёти, у котораго силы начинали ослабѣвать.

— Вотъ спроси у Маршэ; онъ лучше это знаетъ.

— По всѣмъ признакамъ, отвѣчалъ Маршэ; — мнѣ кажется, что этотъ лѣсъ продолжается до самаго конца.

— Ты такъ думаешь?

— Бьюсь объ закладъ о бутылкѣ вина.

— А я не бьюсь.

Пройдя два часа, мы остановились, чтобъ приняться за курицу, припрятанную въ моемъ походномъ ранцѣ, какъ вдругъ услышали отдаленный шумъ.

— Это, вѣрно, гдѣ нибудь грызутся собаки, сказалъ Маршэ.

— Нѣтъ! вѣрно разбойники матросы напились пьяны, — отвѣчалъ Пёти.

— Это дикіе, сказала, я. Будемъ осторожны.

— Такъ приготовимся-же, — и выпьемъ чарку.

— Выпьемъ бутылку и приготовимся, продолжалъ Пёти. — Когда мучитъ голодъ, то всего лучше напиться.

— Это когда мучитъ жажда.

— Нѣтъ! я знаю что говорю. Я ужъ не ошибусь въ этомъ случаѣ.

Мы усѣлись на травѣ, позавтракали, и опять пошли, къ великому неудовольствію Пёти, который все ворчалъ на предписанія доктора и на мою необыкновенную строгость. Но шумъ, который мы слышали, возобновился. Маршэ былъ радъ, ожидая, что ему придется подраться. Онъ успокоилъ своего товарища, и мы черезъ полчаса пришли на поляну, гдѣ увидѣли человѣкъ двадцать дикихъ, которые стояли въ кружокъ и съ большими тѣлодвиженіями ревѣли что-то между собою, какъ видно, совѣтуясь о какомъ-нибудь опасномъ предпріятіи.

— И говорятъ, что это люди, сказалъ Маршэ. — Да они какъ двѣ капли вина похожи на жабъ, которыхъ мы видѣли на полуостровѣ Неронѣ.

— Это таже порода.

— Только брюхо не такое.

— Можетъ-быть, отъ-того, что они не завтракали. Пойдемъ къ нимъ.

— Пойдемъ, только будьте осторожны.

— Вы знаете, г. Араго, что я самый осторожный человѣкъ.

— Знаю, пріятель, потому-то и предостерегаю тебя.

Дикіе услыхали наше приближеніе и перестали говорить. Они столпились, посовѣтовались съ тѣмъ, который стоялъ въ срединѣ кружка, положили оружіе свое на землю и подошли къ намъ.

— Смотри пожалуй, да они изъ храбрыхъ, сказалъ Маршэ, быстро дожевывая свой табакъ между беззубыми деснами. — Милости просимъ. Переведаемся. Пёти! скидывай свою куртку и засучи рукава — вотъ какъ я.

— Вы видите, что они миролюбиво подходятъ къ намъ. Будьте смирны и не тронѣте ихъ.

— Пожалуй, если и они не тронутся съ мѣста, но если хоть одинъ подниметъ руку выше локтя, я приплюсну на свой пай двадцать человѣкъ.

— Да ихъ всего девятнадцать.

— Ну, такъ я одного два раза приплюсну, — такъ счетъ и будетъ вѣренъ.

Не дойдя до насъ шаговъ шесть, дикіе остановились. Одинъ изъ нихъ сказалъ намъ какую-то рѣчь; потомъ началъ другой еще громче; потомъ третій еще длиннѣе. Пёти сдѣлалъ ему знакъ, чтобъ онъ замолчалъ — и отвѣчалъ ему;

— Вы глупы и безтолковы. За-чѣмъ нѣтъ у васъ виноградниковъ? Покуда вы не будете сажать винограда, у васъ не будетъ вина, а покуда не будетъ вина, вы не будете умѣть говорить по-французски. Поняли?

Послѣ этой превосходной рѣчи, туземцы повернулись и пошли опять къ своему оружію.

— Кажется, твоя рѣчь ихъ очень позабавила, сказалъ Маршэ своему товарищу. Если-бъ меня допустили, онибы меня гораздо-лучше поняли.

— Развѣ ты понимаешь ихъ языкъ?

— Я понимаю всесвѣтный языкъ, въ которомъ разговариваютъ кулаками.

— Что-жъ они тамъ дѣлаютъ?

— Они подняли якорь и поплыли отъ насъ. Пустимся и мы за ними.

Мы послѣдовали за ними. Черезъ четверть часа присоединилась къ нимъ другая толпа, которая и была принята съ величайшею радостію. Видно было, что они снова говорили объ насъ — и потомъ пошли къ сѣверу. Признаюсь, мнѣ хотѣлось идти отъ нихъ въ противуположную сторону. Я боялся сумасбродства Маршэ; но любопытство преодолѣло, и я пошелъ въ-слѣдъ за дикими.

Поднявшись на небольшой холмъ, на которомъ стояло нѣсколько жалкихъ хижинъ изъ древесной коры, они устроили засаду на главнѣйшихъ высотахъ. Вскорѣ всеобщій крикъ толпы раздался въ воздухѣ; другой, отдаленный крикъ отвѣчалъ на этотъ вызовъ.

Въ одно мгновеніе руки, сагаи, дубины — все пришло въ движеніе — и дикая орда присѣла на корточки, въ ожиданіи кроваваго боя.

— Подходить-ли намъ? спросилъ я у своихъ товарищей.

— Это отъ васъ зависитъ, отвѣчалъ Пёти.

— И вопросъ, и отвѣтъ похожи на трусость, сказалъ Маршэ. Пойдемте къ нимъ, и если нужно пристанемъ къ которой-нибудь сторонѣ.

— Если ты на шагъ отъ меня отойдешь, то клянусь тебѣ, что никогда не возьму тебя на берегъ.

— Да помилуйте, г. Араго, чѣмъ я рискую? У меня всего одинъ зубъ.

— А у насъ-то ихъ еще довольно осталось.

— Да вѣдь я одинъ пойду къ нимъ.

— Развѣ мы тебя оставимъ?

— И то правда. Я повинуюсь, и больше двухъ-трехъ не приплюсну.

— Только тронь хоть одного, — и ты со мною не раздѣлаешься.

Мы тоже взобрались на холмъ — и остановились шагахъ въ двадцати отъ дикихъ, которые не обращали на насъ ни малѣйшаго вниманія.

Въ долинѣ, между нашимъ холмомъ и другимъ противулежащимъ, остановилась враждебная орда и послала женщину на нашу сторону. Взойдя на половину холма, она вскрикнула и остановилась. Съ нашей стороны вышла тоже женщина, спустилась къ ней. Обѣ были вооружены дубинами. Онѣ поговорили между-собою тихо, испустили вновь дикіе крики, — и наша орда тронулась впередъ, спускаясь въ долину.

Обѣ арміи двинулись одна противъ другой — и остановились въ нѣсколькихъ метрахъ одна отъ другой. Та, которая пришла съ нами, имѣла нѣсколько человѣкъ больше, нежели у противниковъ, — но послѣ нѣкотораго инспекторскаго смотра между ними, лишніе отошли прочь, и каждый воинъ могъ выбрать себѣ ратоборца.

Сперва начались прыжки, потомъ дикіе крики, потомъ удары оружія объ оружіе, наконецъ все смѣшалось и битва началась.

— Точно какъ я, сказалъ Маршэ. Я тоже сперва поплюю въ кулакъ, прежде чѣмъ приплюсну. Это придаетъ силы и смѣлости. Какъ они славно сцѣпились! Какой батальный огонь. Впередъ ребята — и да здравствуетъ республика!

Бой начался.

Сагаи полетѣли, свистя въ воздухѣ, — по убитыхъ еще не было.

Но когда они схватились рука съ рукой это были ярость, изступленіе, бѣшенство, достойныя ада. Люди падали и опять вставали, воскрешаемые духомъ мщенія; кровь текла ручьями; черепа были раздроблены, ребра переломаны, даже зубы дѣйствовали въ этой ужасной сценѣ звѣрства и кровопролитія.

— Знаете-ли, что они молодцы, — вскричалъ Маршэ, сгаравшій отъ нетерпѣнія. Какъ они славно дерутся! Что за удары! Я ихъ теперь уважаю. Кажется, одна сторона разбита; ихъ ужъ мало, а они все еще не трогаются съ мѣста. Я ихъ уважаю больше, нежели ихъ противниковъ. Послушайте, г. Араго, дѣлайте что хотите, а я пойду къ нимъ на помощь. У меня сердце разрывается, глядя на это.

Маршэ бросился впередъ; Пёти пошелъ за нимъ, обнажа свой тесакъ; я сбирался уже идти вслѣдъ за ними, какъ вдругъ пришла мнѣ въ голову другая мысль. Я вынулъ пистолетъ и выстрѣлилъ на воздухъ. Въ тоже мгновеніе бой прекратился, ратоборцы отступили другъ отъ друга. Я выстрѣлилъ еще, — и обѣ арміи бросились бѣжать въ лѣсъ, въ противоположныя стороны.

— Поступимъ также, какъ они, сказалъ я Маршэ и Пёти, которые тоже остановились при звукѣ выстрѣла. Уйдемте. Ранепымъ мы не поможемъ, а смотрѣть на это право не любопытно.

— Конечно, сказалъ Маршэ съ негодованіемъ. Они все-таки трусы. Бѣжать отъ одного пистолетнаго выстрѣла! Этого-бы не сдѣлалъ и Гугъ.

— Все-таки они хорошо дрались, отвѣчали, Пёти. Мнѣ больше всего жаль одной женщины. Она два раза вставала, — и по третьему разу упала навсегда. Это была настоящая львица.

Обратный нашъ путь совершился безъ всякаго приключенія. Мы не встрѣтили по дорогѣ ни одного дикаго, ни одной змѣи, — и до заката солнца были уже въ Сиднеѣ. Въ гавани нашелъ я Фильда съ семействомъ. Я присоединился къ нимъ и разсказалъ о битвѣ, которой былъ свидѣтелемъ.

— Видите-ли, отвѣчалъ намъ богатый плантаторъ, что здѣшнимъ Европейцамъ вовсе ненужно хлопотать о истребленіи этихъ дикихъ звѣрей. Они сами себя уничтожаютъ. Въ скоромъ времени не найдутъ уже дикихъ ближе, какъ за Синими-горами.

Прежде чѣмъ отправить своихъ матросовъ опять на корабль, я ихъ представилъ г-ну и г-жѣ Фильдъ, которымъ уже и прежде разсказывалъ о ихъ дружбѣ и преданности. — Тѣ приняли ихъ очень-ласково.

— Вы славные молодцы. Когда будете опять на берегу, то приходите къ намъ,

— Не приминемъ, сударь.

— Я васъ угощу.

— Чѣмъ, если смѣемъ спросить?

— У меня есть чудесные яблоки, сахарныя груши и хорошіе апельсины.

— Постараемся, сударь — только врядъ-ли удастся: у насъ на кораблѣ столько дѣла…

— Сверхъ-того у меня есть на погребу славное бордосское вино.

— Такъ непремѣнно явимся. Г. Араго дастъ намъ вашъ адрессъ. Мы слишкомъ уважаемъ… такихъ добрыхъ людей.

Нѣсколько дней спустя Маршэ и Пёти лежали безъ чувствъ въ одной аллеѣ сада г. Фильда. Въ эту минуту они не знали гдѣ они: во Франціи, или въ Новой Голландіи. Храбрые матросы пали въ этотъ день отъ шести бутылокъ бордосскаго вина.

XXVI.
НОВАЯ ГОЛЛАНДІЯ.

Сутки ново-зеландскаго короля.

Почти на югъ отъ Новой-Голландіи, не далеко отъ Фанъ-Дименовой земли, около полярныхъ льдовъ, есть небольшой островъ, лѣсистый, гористый, дикій внутри, грозный снаружи, островъ служащій иногда мѣстомъ отдохновенія китоловнымъ судамъ, уставшимъ отъ продолжительнаго своего плаванія, — но отъ котораго они должны были-бы бѣжать, какъ отъ разбойничьяго притона, и противъ котораго всѣ образованныя націи должны были-бы возстать, чтобъ уничтожить людоѣдныхъ его жителей, вѣчно жадныхъ къ грабежу, убійству и человѣческому мясу, и ничѣмъ неисправимыхъ. Этотъ островъ несчастія, плача и отчаянія Новая-Зеландія.

Тамъ нѣтъ безопасности для матроса, который сойдетъ на берегъ, чтобъ налиться водою; тамъ ни одинъ учоный изслѣдователь не смѣетъ удалиться отъ берега. Тамъ увѣренія хитраго и лицемѣрнаго туземца грозятъ смертію; тамъ изъявленія дружбы и ласки скрываютъ погибель.

Ново-Зеландецъ съ малолѣтства смертельный врагъ всякаго иноземца, который осмѣлится ступить на его не гостепріимную землю. Если онъ васъ когда-нибудь пощадитъ, то не хвалитесь его великодушіемъ: будьте увѣрены, что онъ умертвилъ бы васъ, еслибъ не опасался кроваваго возмездія. — Нѣтъ года, чтобъ въ этой несчастной Новой-Зелапдіи не произошло какихъ нибудь ужасныхъ убійствъ, нѣтъ газетъ, которыя-бы Европѣ не разсказывали о измѣнахъ и нападеніяхъ. И однако-же вся Европа очень-равнодушна къ этому. Она сожалѣетъ, проклинаетъ этихъ людоѣдовъ, приглашаетъ своихъ бѣдныхъ путешественниковъ быть осторожными, и этимъ все сказано, все сдѣлано, а Ново-Зеландцы продолжаютъ безнаказанно упиваться нашею кровію.

Образованной Европѣ и безъ того, конечно, много дѣла. Стоитъ-ли ей думать о людяхъ, посвящающихъ себя торговлѣ и наукамъ? Ново-Зеландцы такъ далеко отъ насъ; мы такъ близоруки. Эгоизмъ нашъ едва видитъ далѣе своего носа.

Вы, можетъ-быть, думаете, что эти люди довольно-сильны, чтобъ бороться съ наказаніями, которыя Европа можетъ противъ нихъ выслать. Вы воображаете, что они усѣяли свои берега баттареями, неприступными крѣпостями, что у нихъ есть обученое войско и опытные генералы! Нѣтъ! Они только свирѣпы и кровожадны.

Это африканскія гіенны, это нубійскіе тигры.

Хижины ихъ построены на берегу. Какъ скоро какой-нибудь корабль броситъ якорь въ ихъ рейдѣ, дикіе выбѣгаютъ изъ тростниковыхъ своихъ жилищъ, бросаются въ пироги, плывутъ къ кораблю, всходятъ на бортъ, скачутъ, пляшутъ, смѣются, предлагаютъ вамъ выгодный размѣнъ, клянутся вамъ въ дружбѣ, зовутъ васъ на берегъ къ своимъ играмъ и праздникамъ. Обрадованный экипажъ сходитъ на берегъ, засыпаетъ, — и уже не просыпается. Послѣ этого начинается грабежъ корабля. Ново-Зеландцы захватываютъ оружіе Европейцевъ, которое послѣ служитъ для умерщвленія другихъ путешественниковъ, — и всякой день борьба человѣчества и образованности становится опаснѣе. Но къ чему служатъ всѣ разсказы, всѣ поученія? Давно уже все это написано было кровавыми буквами, — и дѣла остаются все въ томъ-же положеніи. Новая-Зеландія все-таки самая могущественная нація въ свѣтѣ, потому-что никакая другая не смѣетъ напасть на нее. А чтобы на-примѣръ надобно было, чтобъ покорить се?

Два военные бригга, шесть пушекъ, ружья и три роты волтижеровъ. Вы, которые управляете народомъ и которые изъ своей королевской кассы такъ великодушно даете по сту экю (и я сказалъ много) вдовамъ тѣхъ матросовъ, которые зарѣзаны были въ этихъ австральныхъ земляхъ, — скажите одно слово, только одно, предложите экспедицію въ эту отдаленную землю, потребуйте волонтёровъ, — и вы увидите, какъ всѣ бросятся съ радостію и мужествомъ на это доброе дѣло.

Что тогда будетъ? Что тамъ, близь антиподовъ Парижа, китоловныя суда и путешествующіе корабли всѣхъ земель и націй, которымъ нуженъ отдыхъ посреди этого бурнаго моря, подъ этимъ льдистымъ небомъ, они найдутъ убѣжище отъ гнѣва стихій. Но вѣдь отъ одного конца діаметра земли до другаго девять тысячъ льё; слова и мѣдь не долетаютъ такъ далеко, а у васъ и дома довольно непріятелей!… Оставайтесь-же съ своею безпечностію. Пусть себѣ дикіе ѣдятъ людей на здоровье. Подробности этихъ ужасныхъ разсказовъ займутъ васъ во-время блестящихъ вашихъ вечеровъ, или послужатъ сюжетомъ какимъ-нибудь кровавымъ и раздирательнымъ драмамъ, которыя вы такъ любите.

Займемся лучше фактами, если нравственности не понимаютъ.

Каждая деревня на Новой-Зеландіи слѣпо повинуется одному или двумъ начальникамъ. Если онъ велитъ пощадить, то щадятъ, если велитъ умертвить, умерщвляютъ: изъ тысячи случаевъ не болѣе одного раза бываетъ, что плѣнникъ Ново-Зеландцевъ не умерщвленъ. Правители этихъ деревень, чтобъ достигнуть своего достоинства, должны дать много опытовъ мужества и ловкости. Сверхъ-того они подвергаются ужаснѣйшей татуировкѣ, не показавъ ни малѣйшаго знака боли, не поморщась, не нахмуря бровей. Острою рыбьею костью выкалываютъ въ тѣлѣ (выкалываютъ!) глубокія дорожки на лбу того, кто чувствуетъ себя достойнымъ управлять другими; ихъ проводятъ чрезвычайно-ровно, украшаютъ, разрисовываютъ самыми странными виньетками. И когда лобъ весь изрытъ, когда сдѣлался одною раною, когда лицо, тѣло и земля покрыты кровію, спрыскиваютъ все это водою, потомъ натираютъ какою-то чорною мастикою, которая мѣшаетъ кожѣ сроститьсь и которая дѣлаетъ вѣчными эти рытвины. Если дикой былъ твердъ, если онъ улыбался, когда ему раздирали тѣло, его провозглашаютъ сперва подъ-правителемъ. Потомъ операторы продолжаютъ свою работу. Они разрѣзываютъ щеку, проводятъ на ней круги, волнистыя дорожки, такъ, чтобъ онѣ отвисли. Далѣе доходитъ очередь до носа, который они также испещряютъ; тамъ подбородокъ, губы и наконецъ брови. О! тогда, если онъ въ это время равнодушно разговаривалъ съ своими товарищами, его провозглашаютъ предводителемъ; онъ уже имѣетъ право повелѣвать другими, и на всякомъ пиру ему даютъ лучшій кусокъ человѣческаго мяса. Покуда мастика лежитъ между рытвинами, человѣческое лицо не имѣетъ ничего человѣческаго; но когда она отпадетъ, то рисунки оказываются и признаюсь (хоть и совѣстно) — я удивлялся и декоратору, и страдальцу.

Этотъ человѣкъ, этотъ предводитель, этотъ король, котораго я срисовалъ въ Портъ-Джаксонѣ, за которымъ я слѣдилъ, котораго кочующую жизнь я наблюдалъ цѣлыя сутки, и о которомъ всѣ подробности получилъ я отъ г. Вольтсонкрафта, всегда меня удивляли. и часто пугалъ. Когда онъ замѣтилъ, что я слѣдую по пятамъ его, онъ сперва былъ недоволенъ этимъ, потомъ вовсе не занимался этимъ и поступалъ, какъ будто-бы меня тутъ и не было. Впрочемъ, спѣшу прибавить, что онъ былъ совершенно голъ и вооруженъ только одною дубиною, съ верхушкою изъ кремня, а на боку висѣлъ другой сѣрый камень въ видѣ лопатки; у меня-же, чтобъ защититься отъ его гнѣва, были подъ платьемъ спрятаны два хорошіе пистолета и острый кинжалъ. И это, право, было немного противъ такого молодца, почти въ шесть футовъ и самыхъ атлетическихъ формъ.

Его звали Багабе. Это сообщилъ намъ одинъ зеландскій служитель, жившій у Вольстонкрафта и употребляемый нами для переводовъ въ нѣкоторыхъ вопросахъ, которые мы дѣлали этому предводителю. Онъ и между своими соотечественниками славился разбоями и убійствами. Всѣ это знали, всѣ объ этомъ громко говорили въ Сиднеѣ, всѣ въ этомъ были увѣрены, — а Багабе очень-спокойно ходилъ по улицамъ города, гдѣ на него не обращали никакого вниманія. Его привезъ сюда англійскій корабль. Онъ говоритъ, что изъ одного любопытства предпринялъ этотъ вояжъ, и что ждетъ отъѣзда другаго корабля, чтобъ возвратиться въ свое отечество. Можетъ-быть, онъ осматривалъ колонію для какимъ-нибудь завоевательныхъ плановъ.

Когда я въ первый разъ увидѣлъ этого человѣка исполинскаго роста, съ величественною походкою, съ ястребинымъ взглядомъ, я былъ пораженъ. Кажется, онъ это замѣтилъ, потому-что насмѣшливо улыбнулся и пожалъ плечами съ какимъ-то презрѣніемъ. Я пошелъ за нимъ и былъ всегда отъ него шагахъ въ двадцати. Я изучилъ его со всевозможною точностію, не дозволяя своему воображенію ни малѣйшаго отступленія. И для нравственности есть свой масштабъ и циркуль.

Онъ вышелъ за городъ; я послѣдовалъ за нимъ, и чтобъ онъ не замѣтилъ моего намѣренія, вынулъ свой рисовальный приборъ, будто занимаюсь съемкою ландшафтовъ, а не его движеніями.

Въ прекрасной дубовой аллеѣ стоялъ маленькій домикъ, отдѣленный изгородою отъ дороги. Позади этой изгороды важно расхаживали нѣсколько пѣтуховъ въ послушномъ гаремѣ своихъ куръ. Зеландецъ взялъ камень, всталъ на скамью и черезъ заборъ намѣтился на одного пѣтуха, убилъ его съ одного удара, сломалъ своими жилистыми пальцами двѣ доски въ заборѣ, влѣзъ туда, взялъ свою добычу и вышелъ оттуда, какъ будто-бы онъ сдѣлалъ самую обыкновенную вещь.

Когда онъ окончилъ свое убійство, взломъ и воровство, то медленно пошелъ къ другой аллеѣ, сѣлъ къ дереву, ощипалъ перья у пѣтуха, и съѣлъ его сыраго. Послѣ этого вздумалъ онъ уснуть, но черезъ нѣсколько минутъ, услыша подлѣ себя какой-то шумъ, обратилъ голову туда, откуда этотъ шумъ происходилъ. Это была огромная крыса, которая тоже искала добычи. Зеландецъ отвязалъ свой сѣрый камень въ видѣ лопатки, бросилъ имъ въ крысу и убилъ ее. Вставъ съ мѣста, онъ поднялъ убитое животное, обнюхалъ его и отбросилъ отъ себя далеко.

Мнѣ показалось, что татуированный предводитель, передъ тѣмъ, какъ съѣлъ пѣтуха, проговорилъ тихо нѣсколько словъ, и тоже самое сдѣлалъ, брося крысу. Впрочемъ не могу утверждать этого навѣрное. Къ какому кровавому божеству могутъ подобные люди обращаться съ молитвами? Да и въ какую минуту могутъ они возносить эти молитвы? Только во-время грабежа и убійства.

До-сихъ-поръ всѣ движенія дикаго короля были медленны, важны, однообразны. Тутъ онъ на-минуту казался въ нерѣшимости. Потомъ вдругъ гордо поднялъ голову, раза три перевернулся на пяткахъ, схватилъ въ каждую руку по дубинѣ, нѣсколько разъ сильно ударилъ ихъ одну объ другую, глухо и продолжительно проворчалъ что-то, и скорыми шагами пошелъ къ небольшому лѣсу, лежащему на югѣ отъ Сиднея. Войдя туда, прислонился онъ къ дереву, и закрывая глаза, повидимому, уснулъ.

Я подошелъ къ нему тогда довольно-близко, чтобъ срисовать его. Но я еще и половины работы не кончилъ, какъ онъ открылъ глаза съ какимъ-то быстрымъ движеніемъ, замѣтилъ меня, нахмурилъ брови и рѣшительными шагами подошелъ ко мнѣ.

Я сначала испугался, и уже схватился за одинъ изъ своихъ пистолетовъ, чтобъ отразить его нападеніе, или даже предупредить его.

Онъ, кажется, понялъ мою недовѣрчивость, потому-что не доходя до меня четырехъ шаговъ, положилъ на землю свое оружіе, дружески улыбаясь, подошелъ ко мнѣ, облокотился на мое плечо и показалъ мнѣ знаками, чтобъ я продолжалъ свою работу.

Я раскрылъ свой альбомъ, показалъ ему нѣсколько ландшафтовъ, которыхъ онъ не понялъ (не виноватъ-ли былъ въ этомъ художникъ?), разные рисунки карандашомъ, на которые онъ посмотрѣлъ, какъ-будто не понимая что они представляютъ, но вскрикнулъ съ видомъ удовольствія и ироніи, когда увидѣлъ раскрашенную фигуру туземца Новаго-Южнаго-Валлиса. Онъ смотрѣлъ на него долго, и въ глазахъ его выражалось презрѣніе и отвращеніе. Чтобъ отблагодарить меня за мою услужливость, онъ сталъ передо мною неподвижно и пригласилъ окончить начатую работу. Я спѣшилъ воспользоваться такимъ благопріятнымъ случаемъ, и вглядясь въ эти ужасныя черты, клянусь, что нашолъ въ нихъ много энергіи. Когда онъ замѣтилъ, что я окончилъ мою работу, то пошелъ туда, гдѣ положилъ свои дубины, и не сказавъ мнѣ ни слова, не сдѣлавъ ни малѣйшаго жеста, скрылся въ чащѣ лѣса. Онъ даже ни разу не оглянулся, чтобъ удостовѣриться, иду-ли я за нимъ или нѣтъ?

Я однакоже послѣдовалъ за нимъ. Но не успѣлъ я сдѣлать и ста шаговъ, какъ уже раскаялся въ своей неосторожности. Замѣтя меня, онъ сдѣлалъ такіе жесты, что я остановился и приготовился къ оборонѣ. Съ такими людьми очень-опасно нападать первому, потому-что если вы промахнетесь, то они уже вѣрнѣе поразятъ васъ, и вы должны тогда почитать себя счастливымъ, если только раздробитъ вамъ какую-нибудь часть тѣла.

Подойдя ко мнѣ, Зеландецъ, оскорбленный конечно моимъ упрямствомъ (которое онъ впрочемъ могъ-бы принять и за вѣжливость), обратился ко мнѣ съ сильною и, вѣроятно, очень-краснорѣчивою рѣчью, во-время которой пальцы его сгибались, зубы скрипѣли. Разумѣется, я ничего не понялъ изъ всего этого потока словъ, какъ развѣ то, чтобъ я его оставилъ въ покоѣ.

Я очень люблю учтивыя убѣжденія. Зеландскій король тронулъ мою чувствительную струну, и я быстрою ретирадою доказалъ ему, что вполнѣ цѣню его резоны.

Конечно я-бы могъ и не послушаться. Мои пистолеты и кинжалъ были тоже хорошимъ убѣжденіемъ, но побѣжденный или побѣдитель, какая-бы мнѣ была польза отъ этой борьбы? И потому я ретировался, какъ трусъ, не струся впрочемъ ни мало.

Вскорѣ мнѣ самому стало стыдно за свое малодушное послушаніе. Я рѣшился воротиться, опять войти въ лѣсъ, и если встрѣчу Зеландца, то не обращать на него ни малѣйшаго вниманія. На всякій случай осмотрѣлъ я свои пистолеты. Потомъ по привычкѣ, предалъ себѣ бодрости нѣсколькими громкими ругательствами, и пустился въ путь. Дѣйствительно черезъ полчаса я опять увидѣлъ своего короля. Прислонясь къ казуарину, онъ съ жадностію жевалъ кровавый кусокъ мяса какого-то звѣря, котораго тоже, вѣроятно, убилъ камнемъ. Онъ испустилъ продолжительный крикъ, отбросилъ остатки своего отвратительнаго обѣда и смѣло пошелъ ко мнѣ. Я ему сказалъ нѣсколько слова, самымъ ласковымъ голосомъ, и онъ остановился на минуту, но потомъ начала, опять приближаться, принимая самый угрожающій видъ. Я выхватилъ одинъ изъ моихъ пистолетовъ и сдѣлалъ ему знакъ, чтобъ онъ остановился. При видѣ моего оружія, онъ, въ-самомъ-дѣлѣ, повиновался, взглянувъ на меня самымъ звѣрскимъ образомъ. Сказавъ нѣсколько короткихъ и громкихъ словъ, положилъ онъ у ногъ своихъ дубину, и указывая еще на пращу въ видѣ лопаточки, показалъ мнѣ знаками, что хочетъ промѣнять ее на мой пистолетъ. Я отвѣчалъ ему самымъ понятливыхъ образомъ, что согласенъ на этотъ размѣнъ, и какъ онъ подошелъ, чтобъ взять пистолетъ я выстрѣлилъ изъ него на воздухъ. Я это сдѣлалъ вовсе не изъ страха, а изъ осторожности; но мой дикарь почелъ это нарушеніемъ заключеннаго трактата, заскакалъ самымъ звѣрскимъ образомъ и бросился къ большой дубинѣ, оставленной имъ къ землѣ. Я это предвидѣлъ, и вынувъ другой пистолетъ, показалъ ему первый (о которомъ онъ уже зналъ, что не можетъ ему вредить), рѣшившись со своей стороны при первомъ нападеніи спустить курокъ прямо въ изрытую грудь Зеландскаго монарха. Я внутренно увѣренъ былъ, что убійство мое было-бы полезно человѣчеству. При видѣ моего втораго пистолета и моей рѣшимости, Зеландеъ снова остановился, улыбнулся мнѣ очень-ласково, хоть, между нами, и вовсе не красиво, бросилъ опять свое главное оружіе, подалъ мнѣ свой гладкій и голубой камень и вошелъ опять въ переговоры. Я согласился на торгъ. Онъ мнѣ сперва подалъ дубину, а я ему потомъ свой разряженный пистолетъ и мы оба, какъ два друга дѣтства, пошли рядомъ въ глубь лѣса.

Вскорѣ я увидѣлъ нѣсколько хижинъ изъ древесной коры. Мы пошли къ нимъ: онѣ были пусты. Вѣрно, это было селеніе какого-нибудь племени, откочевавшаго, или истребленнаго. Это молчаніе, эта безлюдность, кажется, разсердили моего Зеландца, который съ досады опрокинулъ эти хижины пинками и дубиною. Я не мѣшалъ ему, потому-что въ часъ можно было построить опять такую деревню. На это здѣсь не больше надо времени.

Вдругъ послышался шумъ, который обратилъ вниманіе моего товарища. Двойное чувство гордости и любопытства удерживало меня при немъ. Онъ мнѣ сдѣлалъ знакъ, чтобъ я за нимъ слѣдовалъ, и быстро бросился впередъ. Вскорѣ мы пришли къ другой деревнѣ, гораздо обширнѣйшей, въ которой было двадцать-три хижины, и одна изъ нихъ была въ четыре раза больше другихъ и возвышалось на семь или на восемь футовъ.

Зеландецъ спрятался за дерево, и я послѣдовалъ его примѣру, внутренно досадуя на себя, что пустился съ такою опрометчивостію въ неизвѣстную страну. Но надобно было выжидать результата этой засады, которой планъ я уже ясно видѣлъ.

Вскорѣ показалась толпа дикихъ; ихъ было двадцать-два человѣка. Они были въ большомъ, волненіи и сѣли на корточки, чтобъ составить совѣтъ. Одинъ послѣ другаго говорили рѣчи, а Новазеландецъ, пожиравшій ихъ въ это время глазами, уже хотѣлъ къ нимъ броситься, какъ вдругъ новый шумъ остановилъ его.

Онъ опять спрятался, а я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ назадъ, чтобъ имѣть возможность произвести ретираду, которую я замышлялъ, не теряя однакоже изъ вида хижинъ дикарей. И они услышали шумъ, принесенный къ нимъ эхомъ. Всѣ встали и начали дѣлать приготовленія къ бою, какого я уже однажды былъ свидѣтелемъ съ Пёти и Маршэ. Шумъ приближался и земля дрожала отъ шаговъ новой орды. Она явилась, смѣло стала противу хижинъ и начала махать дубинами и сагаями.

Уже все было готово къ бою. Опять кровопролитіе, опять раздробленные черепа и переломанныя ребра! Вдругъ Новозеландецъ, котораго прерывистое дыханіе и расширяющіяся ноздри обнаруживали жестокой гнѣвъ, какъ тигръ бросился въ эту толпу, испустилъ ужасный крикъ, повергъ одного дикаря и остановился.

Все исчезло, все опять сдѣлалось молчаливо вокругъ селенія.

Не прошло еще и двухъ минутъ съ-тѣхъ-поръ, какъ двѣ арміи были тутъ въ полномъ разгарѣ, готовыя къ ужасной борьбѣ. Теперь оставалось только два человѣка: одинъ стоялъ грозный, жестокій, свирѣпый; другой лежалъ на землѣ, изгибаясь отъ мученій и испуская послѣдній духъ.

Я не выдержалъ, я бросился бѣжать, чтобъ не видѣть отвратительнаго пиршества, которое совершилось на мѣстѣ битвы.

Ввечеру я пришолъ къ Блостонкрафту, чтобъ разсказать ему происшествія, которыя со мною случилось въ продолженіе дня. Мы уже садились за столъ, какъ вдругъ явился и Зеландскій король, узналъ меня и протянулъ мнѣ руку. Я съ ужасомъ отдернулъ свою.

— Не принимайте, ради Бога, этого людоѣда, сказалъ я негоціанту. Это разбойникъ.

— Знаю.

— Онъ сей-часъ убилъ человѣка.

— Вѣрно, туземца.

— Да.

— Хорошо-бы сдѣлалъ, если-бъ всѣхъ ихъ истребилъ. Онъ-бы избавилъ насъ отъ многихъ отвратительныхъ сценъ.

— И вотъ правила, которымъ вы здѣсь слѣдуете?

— Я-бы желалъ знать: перестали-ли въ Европѣ травить волковъ?

— Но здѣсь это люди.

— Это гіены, имъ недостаетъ только силы этихъ животныхъ. Если житель Новаго-Южнаго-Валлиса найдетъ васъ спящимъ, онъ непремѣнно убьетъ васъ. Этотъ Зеландецъ нападаетъ, по-крайнѣй-мирѣ, не на сонныхъ! Пойдемте обѣдать.

И Зеландца пригласили за столъ, но онъ отказался.

Онъ былъ уже сытъ.

XXVII.
НОВАЯ-ГОЛЛАНДІЯ.

Метеорологическія явленія. — Жаркіе австральные вѣтры. — Путешествія Окслея во внутренность Новаго-Южнаго-Валлиса.

Г. Перонъ, который всегда такъ логически рѣшаетъ разные метеорологическіе вопросы, изученные имъ съ глубокимъ познаніемъ во-время путешествія своего въ австральныя земли, кажется, упирается на очень-слабыя доказательства при изслѣдованіи противурѣчій разныхъ небесныхъ явленій, случающихся здѣсь, въ сравненіи съ другими странами и климатами.

Въ полной увѣренности, что въ Кумберландѣ все противорѣчитъ общимъ законамъ природы, извѣстнымъ и непреложнымъ во всѣхъ другихъ странахъ земнаго шара, онъ удивляется напримѣръ, что западные и сѣверо-западные вѣтры, дующіе здѣсь съ большою правильностію въ продолженіе извѣстной части года, вовсе не имѣютъ высокой температуры, и не иначе можетъ объяснить эту странность, какъ посредствомъ теоріи, заранѣе условленной, но которая, по-несчастію, невѣрна во всѣхъ отношеніяхъ здѣшней мѣстности. Если-бъ Новый-ІОжный-Валлисъ не былъ совершенно особенною землею, западные вѣтры должны-бы быть холодные, потому-что прежде нежели достигнутъ до Сиднея и до береговъ, они должны пройти черезъ Синія-горы, которыя должны расхолодить ихъ.

Такъ объясняется г. Перонъ.

Иной подумаетъ, что говоря о Синихъ-горахъ, онъ почитаетъ ихъ такимъ-же хребтомъ, какъ Альпы, Пиренеи и Американскіе Анды; что тамъ такія-же вершины вѣчныхъ снѣговъ, ледниковъ, и что протяженіе ихъ въ ширину должно сообщить вѣтру, протекающему это пространство, сильный холодъ. Слушая доводы учонаго и ревностнаго физика-натуралиста, иной вообразитъ себѣ, что эти Синія-горы, о которыхъ первые путешественники говорили такія противурѣчащія вещи, были долгое время неприступны, по причинѣ снѣжныхъ лавинъ, срывающихся съ надъ-облачной полосы въ глубокія лощины. Увы! Вершины горъ, которыя такъ долго царствовали надъ міромъ, склонились горделивою главою съ-тѣхъ-поръ, какъ наука измѣрила ихъ съ точностію, и если исполинъ не сдѣлался пигмеемъ, то Чимборазо склонился предъ Иллимани, Канигу и Южный Пикъ предъ Маладеттою и Малагитою, Азорскій Пикъ предъ Тенерифомъ, Монъ-Бланъ передъ Монрозомъ, даже Гималай сдѣлался вассаломъ новаго Тибетскаго Пика, котораго вершину одинъ кондоръ бьетъ неутомимымъ своимъ крыломъ.

Всѣ царственныя поколѣнія имѣли свои періоды величія и упадка; весь человѣческій родъ сталь щедушнѣе; даже левъ нынѣ часто реветъ, но не раздираетъ. И Синія-горы подверглись той-же части, и онѣ покорились этому закону постепеннаго униженія и упадка, управляющему свѣтомъ. Вѣрно, всѣ мои читатели удивятся, когда я скажу, что вообще вся эта цѣпь горъ, идущая отъ сѣвера къ югу, въ рѣдкомъ мѣстѣ превышаетъ шесть-сотъ метровъ, а самыя высокія точки имѣютъ не болѣе девяти-сотъ.

Надобно-ли удивляться послѣ этого, что вѣтры, перелетающіе черезъ эту цѣпь, не производятъ того дѣйствія, которое Перонъ хотѣлъ-бы имъ приписать, особливо вспомня, что Сидней лежитъ подъ 36° широты?

Всякое зданіе, у котораго основаніе непрочно, рано или поздно разваливается. Г. Перонъ ошибся не потому, что доводы его были не логическіе, а по тому, что основаніе ихъ было ложное. Факты, доказанные всѣми учоными наблюденіями, могутъ во-вссмъ опровергнуть систему г. Перона. Онъ самъ выписываетъ ихъ въ своемъ сочиненіи самымъ смиреннымъ образомъ, и мы-бы едва повѣрили этимъ ужаснымъ явленіямъ природы, если-бъ они не были подтверждены всѣми путешественниками, которые нигдѣ не преувеличиваютъ своихъ показаній.

Приведемъ въ примѣръ одного изъ самыхъ достовѣрныхъ. Г. Каллипсъ говоритъ слѣдующее:

«Въ февралѣ 1791 года большая часть потоковъ и источниковъ пересохли. Русло рѣки, текущей въ Сиднеѣ, принуждены были вырывать глубже, чтобъ снабжать водою жителей… 10-го и 11 февраля жаръ былъ такъ силенъ въ Сидней-Тоунѣ, что термометръ въ тѣни показывалъ 105° Фаренгейта (32°,4 Реомюра). Въ Россъ-Гиллѣ отъ чрезвычайнаго жара погибли тысячи летучихъ мышей. Въ гавани земля была устлана птицами разныхъ породъ, однѣ уже задохлись, а другія совершенно обезсилѣли; иныя даже падали на лету. Источники, которые еще не не изсякли, были до того наполнены птицами и летучими мышами, прилетавшими утолять въ нихъ свою жажду и умиравшими тутъ-же, что нѣсколько дней нельзя было употреблять эту воду. Вѣтеръ дулъ въ это время отъ нордъ-веста и сдѣлалъ много вреда въ садахъ, пожигая все. Люди, которыхъ необходимыя дѣла вызывали на улицу, говорили, что невозможно было выдержать пяти минутъ, повернувшись лицомъ къ этому вѣтру.»

---

"Ноябрь 1791 года.

«Необычайный жаръ, царствовавшій въ продолженіе этого мѣсяца, произвелъ много болѣзней. 4-го числа одинъ присяжный, дожидавшійся г. Вайта съ непокрытою головою, получилъ солнечный ударъ, который мгновенно лишилъ его языка, чувства, а черезъ двадцать-четыре часа и самой жизни. Термометръ показывалъ въ этотъ день въ полдень 95» Фаренг: (28° Реом.), — а вѣтеръ былъ сѣверо-западный.

Въ это время вода была не только мутна, но и до того испарилась, что губернаторъ запретилъ всѣмъ пріѣзжающимъ кораблямъ наливаться водою въ городскомъ ручьѣ, и сверхъ-того приказалъ всѣ каменья, служащія для фундаментовъ домовъ, брать изъ русла этого ручья, чтобъ чрезъ это образовать родъ водоемовъ, могущихъ вмѣщать значительнѣйшее количество воды, которой иногда очень недостаточно жителямъ въ жаркое время года".

---

"Декабрь 1791 года.

"Въ-продолженіе этого мѣсяца температура была очень-высока. 5-го числа жаръ былъ удушливъ. Вѣтеръ съ жестокостію дулъ отъ нордъ-веста. Къ довершенію жгучести атмосферы, вся окрестность была въ пламени. въ Сиднеѣ, трава и кустарники, позади западнаго холма у бухты, загорѣлись, и пожаръ, усиленный жестокимъ вѣтромъ, быстро распространялся и пожиралъ все. Даже одинъ домъ былъ захваченъ и сгорѣлъ. Всѣ береговые холмы стояли въ огнѣ и угрожали городу совершеннымъ истребленіемъ. Къ-счастію, соединенныя усилія гарнизона и жителей успѣли остановить дальнѣйшіе успѣхи пожара. Опасность принудила всѣхъ выйти изъ домовъ; но на улицѣ едва можно было дышать; жаръ быль нестерпимъ; всѣ деревья пострадали; листья огородной овощи превращены были въ пыль. Термометръ въ тѣни показывалъ 100° Фарен. (32° Реом.). Въ Нараматтѣ, въ Тангобеѣ жаръ былъ также жестокъ, и тамъ вся страна была въ огнѣ; даже нѣкоторые дома загорались. Въ этотъ ужасный день слышенъ былъ издали громъ, а ввечеру пошолъ дождь, который нѣсколько освѣжилъ атмосферу.

«Дѣйствіе этого ужаснаго вѣтра было ощутительно до высоты острова Маріи, слѣдственно, на двѣсти пятдесятъ льё отъ Порта-Жаксона. Въ это-же самое время, когда сѣверо-западный вѣтеръ опустошалъ англійскую колонію, американскій корабль The Hope выдержалъ ужаснѣйшій штормъ отъ того-же вѣтра у острова Маріи. Погода была пасмурная, воздухъ густой и чрезвычайно-жаркій. Атмосфера была, по видимому, наполнена густымъ дымомъ».

---

"Августа 1794 года.

«Жгучій вѣтеръ впервые посѣтилъ насъ въ этомъ году 25-го числа. Онъ дулъ съ большою жестокостію. Черезъ нѣсколько дней подулъ, какъ обыкновенно, южный вѣтеръ.»

---

Изъ этого видно, что земля и воздухъ здѣсь совершенно согласны между собою, но что явленія эти вовсе не согласны съ другими климатами. Впрочемъ, не сомнѣваясь въ показаніяхъ Коллинса, не льзя-ли найдти другихъ причинъ этимъ всеобщимъ пожарамъ, распространявшимъ ужасъ въ колоніяхъ? Не произведены-ли они были преступниками и дикарями, которые сами поджигали плантаціи, чтобъ во-время безпорядковъ предаться грабежу? Какъ-бы то ни было, но легко себя увѣрить, чтобъ при 32° Реомюра деревья сами-собою загорались. Если это подтвердится неоспоримыми фактами, то это будетъ еще убѣжденіе въ пользу тѣхъ, которые писали такія странныя вещи о Новомъ Южномъ-Валлисѣ.

Поговоримъ еще объ этомъ предметѣ и разскажемъ опасное путешествіе Окслея, предпринятое во внутренность страны, по приказанію г. Маккари, губернатора колоніи. — Заслуженный морской офицеръ сообщилъ мнѣ нѣсколько писемъ, адресованныхъ имъ тогда къ г-ну Маккари. Я печатаю изъ нихъ только два, чтобъ остаться вѣрнымъ плану моей книги. Я обѣщалъ читателямъ другіе, болѣе драгоцѣнные документы. Вотъ описаніе Окслея.

Письмо Ж. Окслея къ господину губернатору Маккари, по возвращеніи изъ первой экспедиціи.

"Батурстъ, 30 августа 1817 года. Господинъ Губернаторъ!

"Честь имѣю донести Вашему Превосходительству о прибытіи моемъ въ Батурстъ вчера ввечеру, со всѣми лицами, составлявшими западную экспедицію, которую вашему превосходительству угодно было ввѣрить моему управленію.

"Ваше Превосходительство уже имѣли донесеніе о моихъ дѣйствіяхъ но 30-е апрѣля. — Не смѣя распространить слишкомъ моего письма, я не буду входить во всѣ подробности о происшествіяхъ, случившихся въ-продолженіе девятнадцати недѣль; но какъ я надѣюсь, что буду имѣть честь видѣть Ваше Превосходительство черезъ нѣсколько дней, то и представляю теперь главныя только событія экспедиціи.

"Я продолжалъ въ лодкахъ свой путь по теченію рѣки Лахлана до 12-го маія. До-сихъ-поръ почва спускалась довольно-круто; вдругъ рѣка, сравнявшись съ нею и раздѣлясь на нѣсколько рукавовъ, представила намъ наводненную площадь отъ запада къ сѣверо-западу. Мы уже не могли продолжать пути по этому направленію, потому-что рѣка терялась въ болотахъ. До этого мѣста въ нее не впадали никакіе ручьи; напротивъ-того, она сама отдѣляла свои воды на составленіе болотъ и лагунъ.

"Невозможность ѣхать далѣе въ лодкахъ была очевидна. Послѣ зрѣлаго обсужденія, я рѣшился вытащить ихъ на берегъ, и оставя въ нихъ все, въ чомъ мы не имѣли необходимой надобности, продолжать нашъ путь пѣшкомъ, съ вьючными лошадьми для провизіи. Мы направились къ западу, чтобы пересѣчь всякую новую рѣку, которая могла образоваться отъ раздѣленія водъ Лахлана.

"Въ-слѣдствіе этого плана оставилъ я рѣку 17-го маія и взялъ направленіе на Нортумберландскій мысъ, полагая его наилучшимъ для достиженія моей цѣли. Я не буду описывать всѣхъ затрудненій и нуждъ, которымъ мы подвергались въ этой голой и пустынной странѣ, неимѣющей никакой другой воды, кромѣ сохранившейся отъ дождя въ ямахъ и разсѣлинахъ скалъ. До 9-го іюня продолжали мы идти впередъ. Тогда, потерявъ двухъ лошадей, которыя пали отъ изнеможенія и недостатка пищи, и видя, что другія были тоже въ жалкомъ положеніи, я перемѣнилъ свое направленіе и пошолъ къ сѣверу, вдоль холмовъ, возвышающихся по этому направленію и могущихъ снабжать насъ водою, покуда мы встрѣтимъ какую-нибудь рѣку. — Такъ продолжалъ я идти до 23-го іюня. Въ этотъ день нашли мы рѣку, которую однакоже не можемъ принять за продолженіе Лахлана, потому-что вновь найденная была шире той, которую мы оставили 17 маія.

"Я слѣдовалъ по ея теченію, не полагая впрочемъ, чтобъ она была судоходною. Я хотѣлъ только убѣдиться, сходственно съ моими инструкціями, въ существованіи рѣки, которая, можетъ-быть, съ западной стороны впадаетъ въ море.

"До 9-го іюля шолъ я по берегу этой рики. Она взяла направленіе къ западу, протекая совершенно-плоскую долину, голую и, вѣроятно, часто покрываемую водою. До-сихъ-поръ русло рѣки все съужалось и воды ея, не получая ни съ которой стороны никакого прибавленія, разливались только болотами и лагунами. Берега были не выше трехъ футовъ, а по признакамъ, которые мы видѣли по кустамъ и деревьямъ, видно было, что рѣка иногда поднимается на два или на три фута выше, дѣлая всю окрестную страну непроходимымъ болотомъ.

"Не-за-чѣмъ было идти далѣе къ западу, если-бъ даже это было и возможно. Всходя на холмы, мы вездѣ вокругъ видѣли плоскую, пустую долину; лѣса совсѣмъ не было, кромѣ небольшихъ смолистыхъ деревъ, растущихъ по краямъ лагунъ. Вода въ болотѣ (потому-что это все-таки было болото) — была стоячая; котловина его имѣла около двадцати футовъ въ ширину, а вершины травъ, выказывающихся изъ воды, доказывали, что глубина была не болѣе трехъ футовъ.

"Это неожиданное и странное впаденіе рѣки, которой теченіе должно было довести насъ до удовлетворительнѣйшихъ результатовъ, наполнило насъ самыми грустными чувствами. Мы были удалены отъ Сиднея болѣе нежели на пять сотъ миль, будучи на одной широтѣ съ нимъ, — и чтобъ придти сюда, употребили мы десять недѣль самыхъ трудныхъ и утомительныхъ переходовъ. Ближайшій морской берегъ, мысъ Бернулли, еслибъ мы могли до него достигнуть, отстоялъ отъ насъ на сто-восемьдесятъ миль. Мы имѣли уже убѣжденіе, что ни одна рѣка не впадаетъ въ море между мысомъ Отваемъ и заливомъ Спенсеромъ, по-крайней-мѣрь изъ текущихъ съ востока, — и что вся страна по параллели 34° широты и по меридіану 147° 30' долготы — была не только не обитаема, но что не представлялось и надежды основать здѣсь когда-либо какое поселеніе.

"Находясь въ этомъ положеніи, я былъ обязанъ сохранить послѣднія средства, которыя у меня оставались. Они уже очень были истощены. Происшествіе, случившееся съ одною изъ нашихъ лодокъ при самомъ нашемъ отправленіи, лишило насъ третьей части сухихъ припасовъ, которыми насъ вообще снабдили только на восьмнадцать недѣль. Нѣсколько времени мы уже довольствовались самою умѣренною порціею двухъ квартъ муки въ недѣлю на человѣка. Возвратиться тою-же дорогою было невозможно и безполезно. А потому, послѣ продолжительнаго совѣщанія, я избралъ путь, который мнѣ казался наиболѣе соотвѣтствующимъ инструкціи и видамъ вашего превосходительства.

"Поднимаясь такимъ-образомъ вверхъ по рѣкѣ Лахланъ, я началъ изслѣдывать ее съ того самаго мѣста, гдѣ мы встрѣтились съ нею 23-го іюня. Мы намѣрены были слѣдовать по берегамъ ея до соединенія съ болотами, гдѣ мы оставили ее 17-го маія и убѣдись въ этомъ соединеніи, окончательно удостовѣриться, что ни одинъ рукавъ не укрылся отъ нашихъ поисковъ. Связь со всѣми, прежде-обозначенными мѣстами опредѣлена была между 19-мъ іюлемъ и 3-мъ августомъ. Въ-теченіе этого времени открыли мы, что рѣка, раздѣляясь на нѣсколько рукавовъ, образовала три прекрасные озера, а четвертое находилось тамъ, гдѣ кончилось наше путешествіе на западъ. Это были единственныя водохранилища, которыя мы видѣли, — и по моему исчисленію, теченіе рѣки, съ того мѣста, гдѣ ее видѣлъ г. Эвансъ, простирается, со всѣми изгибами, на тысячу-двѣсти миль. Это протяженіе чрезвычайно-велико, если вспомнить, что на всемъ этомъ пространствѣ рѣка не получаетъ никакого приращенія и что количество ея воды идетъ изъ одного верхняго истока.

"Переправясь черезъ нее въ этомъ мѣстѣ, я намѣренъ былъ взять направленіе на сѣверо-востокъ, чтобъ осмотрѣть эту часть страны и чтобъ опредѣлить, если можно, теченіе рѣки Маккари, которая, очевидно, никогда не соединялась съ Лахланомъ. Это направленіе повело насъ чрезъ самую бѣдную полосу земли, какія мы только встрѣчали. Тамъ не было вовсе воды — и этотъ недостатокъ доводилъ насъ до отчаяннаго положенія. 7-го августа виды измѣнились и мы очутились въ довольно-пріятной странѣ. Мы оставили берега Лахлана и перешли къ сѣверо востоку, черезъ цѣпь холмовъ, которые параллельно съ этою рѣкою тянутся къ сѣверу.

"Полоса земли, лежащая къ сѣверозападу и сѣверу, была открыта и возвышенна, съ хорошими перелѣсками. 10-го числа имѣли мы удовольствіе впервые встрѣтить какую-то рѣку, текущую къ сѣверу. Этотъ видъ подалъ намъ надежду, что мы скоро найдемъ и Маккарійскую рѣку, и по тому продолжали нашъ путь потому же направленію, склоняясь иногда къ востоку, до 19-го числа, и проходя по богатой и многоводной странѣ. Мы въ это время встрѣтили девять рѣчекъ, которыя пробѣгали по роскошнымъ долинамъ я имѣли теченіе къ сѣверу. Вся эта страна довольно-возвышенна и открыта. Ее можно причислить къ наилучшимъ, какія только можно вообразить себѣ.

"Мы не сомнѣвались, чтобъ всѣ эти рѣчки не впадали въ Маккари, и намъ чрезвычайно хотѣлось увидѣть эту рѣку прежде ея соединенія съ впадающими притоками. 19-го встрѣтили мы еще значительную рѣку, орошающую очень-пріятную страну, и я очень-бы желалъ предположить, что это была та самая, которую мы искали. Случайно прошли мы съ милю по теченію ея и чрезвычайно удивились, встрѣтя другую большую рѣку, текущую съ юга. Она была такъ широка и глубока, что мы не могли уже сомнѣваться, что нашли предметъ нашихъ поисковъ. Не-смотря на печальное состояніе нашихъ средствъ, мы не могли противиться искушенію и остановились на два дни при соединеніи этихъ двухъ рѣкъ, чтобъ осмотрѣть всѣ окружности.

"Наблюденія увеличили наше удовольствіе. Страна была богата, обширна и прелестна. Главныя произведенія ея: известь, шиферъ, хорошій строевой лѣсъ, и вообще все, что можно найти въ невоздѣланной землѣ.

«И почва, и мѣстоположеніе самыя выгодныя, потому-что близость прекрасной рьки доставляетъ все удобство къ перевозу въ отдаленныя мѣста произведеній земли. Въ этомъ мѣстѣ, гдѣ мы оставили эту рѣку, теченіе ея направлялось къ сѣверу, а мы тогда находились къ сѣверу отъ параллели порта Стефенса, то есть на южной широтѣ 32°, 32^z, 45» и на восточной долготы 148° 50'.

"Мнѣ показалось, что рѣка Маккари, начиная отъ Батурста, взяла направленіе къ нордъ-нордъ-весту, и что она въ теченіи своемъ отъ этого мѣста приняла огромные притоки. Мы видѣли эту рѣку въ самую удобную минуту, то-есть, въ то время, какъ она не была ни выше своего обыкновеннаго уровня, когда она затопляетъ окрестности, ни ниже своихъ естественныхъ границъ, отъ лѣтнихъ засухъ. Можно составить себѣ идею о важности ея и величинѣ, послѣ полученныхъ ею притоковъ, которые мы видѣли (и, вѣроятно, такого-же количества, получаемыхъ съ южной стороны, которыхъ мы не видали), когда я скажу, что ширина ея въ этомъ мѣстѣ превосходила Гакесбюри въ Виндсорѣ, и что многіе изъ рукавовъ ея были больше я обширнѣе тѣхъ, которымъ такъ удивляются на рѣкѣ Непо, отъ Варрагамбы до Эмюйской долины.

"Рѣшась придерживаться какъ можно ближе къ рѣкѣ, во-время остальнаго нашего путешествія къ Батурсту, и стараясь опредѣлить, по-крайней-мѣрѣ, съ западной стороны, какія воды въ нее впадаютъ, мы 22-го числа продолжали идти вверхъ по рѣкѣ, между Батурстомъ и точкою нашего отправленія. Страна, откуда истекаютъ всѣ эти воды, гориста и неправильна. Восточные берега Маккари тоже казались мнѣ такого свойства.

«Такова была физіономія страны до окрестностей Батурста. Но на западѣ отъ этой горной полосы, земля была покрыта низкими холмами, поросшими травою, и равнинами, орошаемыми источниками, которые вытекаютъ изъ западнаго склона горъ. Эти ручьи, кажется, соединяются съ тою рѣкою, которую я при первой встрѣчѣ принялъ за Маккари.

„Вчера ввечеру мы прибыли въ Батурстъ. Ни съ однимъ человѣкомъ всей нашей экспедиціи не случилось ничего особеннаго. Отъ Батурста весь путь, пройденный между параллелями 34° 30' и 32° южн. шир. и между меридіанами 149° 29' 30“ и 143° 80' вост. долготы, составляетъ около тысячи миль».

---

"Письмомъ моимъ отъ 22-го числа я доносилъ Вашему Превосходительству о моихъ надеждахъ, на-счотъ рѣки Маккари, предполагая, что она впадаетъ или въ значительныя внутреннія озера, или что даже простирается до морскихъ береговъ. Когда я писалъ Вашему Превосходительству то никакъ не предвидѣлъ, что черезъ нѣсколько дней дойду до судоходнаго предѣла ея.

"28-го іюня, когда я начертилъ планъ теченія рѣки, находясь въ семидесяти миляхъ къ нордъ нордъ весту, небольшой вѣтеръ вздулъ рѣку, и она вылилась изъ береговъ. Хотя мы и были отъ нея въ трехъ миляхъ, но равнина была такая, плоская, что вода вскорѣ достигла до насъ. Путешествуя нѣсколько дней предъ тѣмъ по такомуже низменному и наводненному пространству, наши люди, находившіеся въ лодкахъ, медленно подвигались къ намъ. Теперь я послалъ имъ сказать, чтобъ они воротились на то мѣсто, гдѣ мы ночевали и гдѣ почва была немного возвышеннѣе. Не будучи и тутъ въ безопасности, я приказалъ отправить лошадей съ провизіею назадъ на шестнадцать миль. А какъ масса воды отъ излитія не могла очень-значительно уменьшиться въ рѣкѣ, то я и рѣшился отправиться въ большой лодкѣ, чтобъ открыть то мѣсто, въ которое рѣка изливается.

"2-го іюля спустился я внизъ по рѣкѣ и проплылъ въ этотъ день около 30 миль къ нордъ-пордъ-восту. На протяженіи болве десяти миль не видали мы никакой земли, потому-что наводненіе превратило всѣ окрестности въ настоящее море. Берега рѣки поросли прекраснымъ строевымъ лѣсомъ, и далѣе мы видѣли не только много тростнику, но и огромныхъ деревъ. 3-го іюля русло рѣки очень съузилось, будучи однакоже очень-глубоко, но по берегамъ все-таки было отъ двѣнадцати до восмнадцати дюймовъ воды. Направленіе рѣки оставалось тоже, какъ и наканунѣ, на протяженіи двадцати миль. Вскорѣ мы потеряли изъ виду землю и деревья; русло рѣки извивалось между тростникомъ, имѣя не болѣе трехъ футовъ глубины. Такъ продолжалось еще съ четыре мили. Вдругъ, безъ малѣйшей перемѣны въ ширинѣ, глубинѣ и быстротѣ рѣки, и въ ту самую минуту, какъ я надѣялся вступить въ столь давно отыскиваемое озеро, мы принуждены были прекратить наши дальнѣйшія розысканія. Рѣка разливалась отъ нордъ веста къ нордъ осту, по обширной тростниковой равнинѣ. Глубина русла измѣнилась отъ двадцати до менѣе пяти футовъ. Дно русла состояло изъ твердой голубой глины; быстрина-же оставалась та самая, какая была при стѣсненныхъ берегахъ. Эта точка соединенія рѣки Макаріи съ внутренними болотами, то-есть, то мѣсто, гдѣ она перестаетъ уже имѣть форму рѣки, находится подъ 30° 45' юж. широты и 147° 10' вост. долготы.

"Если-бъ я сталъ увѣрять, что мы прибыли на берега озера, или моря, въ которое эта огромная масса воды изливается, то это было-бы заключеніемъ, основаннымъ на однѣхъ догадкахъ; но если судить по теперешнимъ вѣроятнымъ примѣтамъ, еще сильнѣе подтвержденнымъ въ продолженіе нашего путешествія, то я увѣренъ, что мы были у какого-нибудь внутренняго моря, вѣроятно, неглубокаго и уменьшающагося постепенно, или происшедшаго отъ огромныхъ притоковъ воды, которые низвергаются туда съ возвышенныхъ странъ, которыя въ этой любопытной части свѣта не простираются далѣе нѣсколькихъ сотъ миль отъ морскаго берега. На западѣ отъ этихъ странъ мы не открыли ни одного возвышенія на всемъ пространствѣ, на которомъ мы были до 25 іюля. Скалы и камни, которыя тамъ попадаются, совершенно отличны отъ тѣхъ, которые мы видѣли на ранджахъ^[18]. (Мы объ нихъ уже говорили выше).

"Надѣюсь, что ваше превосходительство будете увѣрены, что я былъ убѣжденъ въ высокой важности вопроса о внутреннемъ образованіи этой страны. Я всячески избѣгалъ предположеній, а искалъ фактовъ и дѣлалъ самыя точныя наблюденія. Хотя я и увѣренъ былъ, что внутренность страны покрыта водою, но я почелъ обязанностію взять всѣ мѣры, которыя могутъ объяснить это дѣло самымъ непосредственнымъ образомъ.

"Физически было невозможно достигнуть до берега этихъ водъ, огибая около наводненнаго пространства съ югозападной стороны рѣки, потому-что убѣдились, что это болото, не имѣющее никакой растительности, разливающееся въ видѣ многоугольника и непредставляющее ни малѣйшаго островка, къ которому мы-бы могли направить путь. По наблюденіямъ, сдѣланнымъ мною въ первую мою экспедицію, я убѣдился, что на всемъ этомъ пространствѣ не было никакого острова. Оставалось изслѣдовать сѣверо-восточную часть наводненія, и когда, 7 іюля, я воротился къ палаткамъ, разбитымъ на возвышеніи, съ котораго мы могли видѣть горы на разстояніи восьмидесяти миль къ востоку, все это пространство было совершенно-гладко. Для полнаго удостовѣренія въ этомъ отправилъ я г. Эванса (моего поручика).

"18-го іюля онъ возвратился, не имѣя возможности продолжать пути къ сѣверо-востоку болѣе двухъ дней. Онъ былъ остановленъ теченіемъ рѣки къ сѣверо-востоку, между высокимъ тростникомъ. Это, вѣроятно, была Макарія, которая во-время его отсутствія поднялась до такой высоты, что вода окружала насъ отвсюду и была уже въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ палатки. Г. Эвансъ еще больше подвинулся къ востоку на пятьдесятъ миль отъ Макаріи. На пути своемъ переправился онъ черезъ другую рѣку, которая была гораздо-шире и текла къ сѣверу. Идя еще далѣе на востокъ, онъ доходилъ почти до подошвы горъ, видимыхъ изъ палатки, и возвратясь по дорогѣ болѣе къ югу, онъ нашелъ полосу земли нѣсколько суше, хотя такую-же низкую. По инструкціямъ вашего превосходительства, предоставившимъ мнѣ выборъ пути для возвращенія въ Портъ-Джаксонъ, я рѣшился дойти до морскаго берега, продолжая идти на востокъ. Слѣдуя вдоль около подошвы горъ, о которыхъ я говорилъ, я надѣялся еще придти къ внутреннимъ водоемамъ этой части Новаго-Южнаго-Валлиса.

"Мы оставили свой постъ 30 іюля. Мы были тогда подъ широтою 30° 18' и долготою 147° 31^z, и направили свой путь къ морскому берегу. 8-го августа прибыли мы къ цѣпи горъ, и взойдя на самую высокую изъ нихъ, могли обозрѣвать самый обширный горизонтъ. Отъ юго-запада до сѣвера страна была плоская, похожая на океанъ своимъ огромнымъ протяженіемъ, но по ней нигдѣ было не видать воды; горная-же цѣпь тянулась на разстояніе ста-двадцати миль и болѣе.

"Сходственно моему намѣренію, я взялъ направленіе къ сѣверо-востоку; но, встрѣтивъ величайшія затрудненія отъ безчисленнаго множества лагунъ и сыпучаго песка и видя, что я вездѣ окруженъ болотами, принужденъ былъ направиться болѣе къ востоку, въ томъ убѣжденіи, что эту полосу земли нельзя перейти ни въ какомъ направленіи, опустясь съ цѣпи горъ. Хотя сухія полосы наносной земли простирались отъ западнаго склона горъ на пространствѣ около ста-пятидесяти миль, но я увѣренъ, что эти внутреннія воды покрываютъ всю внутренность страны. Взявъ направленіе болѣе на востокъ, мы нашли вовсе другое мѣстоположеніе, которое составляло удивительный контрастъ съ тою страной, по которой мы до-тѣхъ-поръ шли.

"Множество прекрасныхъ рѣчекъ, текущихъ къ сѣверу, орошали богатую и роскошную почву, по которой мы шли до 7-го сентября. Въ этотъ день перешли мы меридіанъ Сиднея и самую высокую точку, извѣстную въ Новомъ-Южномъ-Валлисѣ, на широтѣ 31°. Насъ въ-послѣдствіи затруднили и остановили эти высокія горы. 20 сентября мы достигли до самой высокой вершины этой цѣпи, и имѣли удовольствіе видѣть океанъ на разстояніи пятидесяти миль отъ насъ. Полоса земли, лежащая подъ нашими ногами, составляла треугольную долину, которой основаніе простиралось вдоль берега отъ мыса Трехъ-братьевъ на югѣ до Smoky cape (дымящійся мысъ) на сѣверѣ. Мы открыли также истокъ широкой рѣки, текущей къ морю.

«Сойдя съ горъ, мы слѣдовали по теченію этой рѣки и встрѣтили многіе ручьи, которые впадали въ эту рѣку. 8 октября достигли мы до берега, при входѣ въ гавань, въ которую изливается эта рѣка. Съ 18 іюля прошли мы пять-сотъ миль отъ запада къ востоку.

„Входъ въ эту гавань находится подъ 31° 25' 45“ широты и 152° 51' 54» долготы. Она уже была замѣчена капитаномъ Флидерсомъ, но разстояніе, на которомъ онъ принужденъ былъ держаться отъ берега, не позволило ему видѣть, что этотъ входъ судоходенъ, а потому наше вниманіе и было преимущественно обращено на этотъ важный пунктъ. Хотя, по неимѣнію лодки, мы и не могли измѣрить глубины канала, но намъ показалось, что она была, покрайней-мѣрѣ, въ три брасса при отливѣ, и что проходъ былъ безопасенъ, хотя и узокъ, имѣя по обѣимъ сторонамъ холмы сыпучаго песку. Удостовѣривъ, что эта гавань, рѣка и роскошная сторона могутъ принести большія пользы колоніи, я покорнѣйше прошу Ваше Превосходительство позволить дать этому порту названіе Макари, въ честь Вашего Превосходительства, по распоряженію коего послѣдовала наша экспедиція.

"12 октября, мы оставили Портъ-Макари и направили путь къ Сиднею, и хотя карта капитана Флиндерса вѣрна въ главныхъ пунктахъ, но мы вскорѣ имѣли случай убѣдиться, какъ мало можно полагаться на лучшія морскія карты, на счотъ всѣхъ проходовъ на большомъ протяженіи. Разстояніе, на которомъ онъ держался, не позволило ему замѣтить множество бухтъ, которыя меня чрезвычайно затрудняли въ моемъ сухопутномъ путешествіи. Теперь всѣ мы обязаны были своимъ спасеніемъ и сохраненіемъ лошадей какой-то лодочкѣ, которую мы нашли на берегу и которую люди наши несли съ удовольствіемъ на плечахъ болѣе девяноста миль. Безъ этого намъ-бы никакъ не удалось преодолѣть всѣхъ затрудненій, которыя представлялись на каждомъ шагу.

«Еще недавно надѣялся я имѣть удовольствіе возвѣстить о нашемъ возвращеніи и о томъ, что во все продолженіе экспедиціи ничего особеннаго не случилось ни съ кѣмъ изъ лицъ, ее составлявшихъ; но характеръ туземцевъ, обитающихъ вдоль сѣвернаго берега такъ вѣроломенъ и жестокъ, что, не смотря на всю нашу осторожность, одинъ изъ солдатъ экспедиціи (Вилліамъ Блакъ) былъ раненъ. Однако-же, благодаря попеченію доктора Гарриса (который сопутствовалъ намъ въ видѣ волонтера и котораго помощь намъ была чрезвычайно-полезна), я надѣюсь на выздоровленіе раненнаго».

---

Изъ этихъ писемъ видно, что храбрый и ученый Окслей вѣритъ въ существованіе внутренняго моря въ Новой-Голландіи. Другіе геологи-путешественники оспориваютъ это мнѣніе. Кто побѣдитъ? Это рѣшитъ одно время.

XXVIII.
НОВАЯ ГОЛЛАНДІЯ.

Моему брату.

Восемь, или десять дней спустя по пріѣздѣ пашемъ въ Портъ-Джаксонъ, писалъ я къ одному изъ моихъ братьевъ слѣдующее письмо, гдѣ я опять говорилъ объ этой Австральной Европѣ, которая представляла намъ столько чудесъ и драгоцѣнныхъ утѣшеній. Англійскій корабль, отправлявшійся изъ Сиднея, взялъ съ собою мое письмо. Этотъ корабль сперва заѣхалъ въ Китай, потомъ въ Чандернагоръ, Калькутту, на островѣ Маврикія, на мысъ Доброй-Надежды, на островъ св. Елены и наконецъ въ Плимутъ, такъ, что письмо мое прибыло на парижскую обсерваторію черезъ одиннадцать мѣсяцевъ послѣ отправленія и было получено мною лично, въ то время, какъ я сидѣлъ за обѣдомъ. Я самъ отдалъ его брату, а тотъ очень былъ радъ сообщить почтенной компаніи, что я слава Богу живъ и здоровъ.

Имѣя подъ руками этотъ документъ, я передаю его своей книгѣ въ томъ самомъ видѣ, какъ написалъ его. Два обстоятельства, о которыхъ я говорю, довольно-замѣчательны, чтобъ занять мѣсто между другими важнѣйшими фактами.

"Любезный братъ!

"У тебя полночь, — а тамъ, откуда я пишу тебѣ, — около полудня. Ты это хорошо знаешь, потому-что такъ хорошо умѣешь читать въ этомъ вѣчномъ движеніи міровъ, между которыми нашъ обитаемый играетъ такую бѣдную и все-таки чудесную роль. Англійскій корабль везетъ тебѣ мое письмо. Онъ тебѣ скажетъ, какъ мы радуемся, что уже близки къ цѣли нашего длиннаго и опаснаго путешествія.

"Много мы видѣли любопытныхъ странъ, но теперешняя превосходитъ всь въ этомъ отношеніи. Сегодня мнѣ какъ во-снѣ воображаются, что Сидней-Коу Французскій городъ, а завтра я вѣрно буду видѣть иначе. Я все-таки разскажу тебѣ, что я вижу сегодня и въ какомъ видѣ оно мнѣ представляется.

"Мнѣ сейчасъ объявили, что корабль, который долженъ былъ сегодня ввечеру поднять паруса, отправится только черезъ нѣсколько дней. Ну что-жъ, тѣмъ лучше, письмо мое будетъ длиннѣе. Я знаю всю твою ко мнѣ дружбу; тебѣ будетъ пріятнѣе поговорить со-мною подолѣе, тѣмъ больше, что я говорю издалека. Привязанность увеличивается по мѣрѣ разстоянія. Чѣмъ больше солнце намъ свѣтитъ съ бока, тѣмъ длиннѣе становится наша тѣнь. Я-бы могъ извлечь изъ этого самое поэтическое сравненіе, но мнѣ некогда; притомъ-же ты слишкомъ положительный человѣкъ и потребуешь отъ меня вовсе не поэзіи, — и вѣрно начнешь съ того, что и это мое сравненіе назовешь ложнымъ, потому-что солнце ближе къ намъ зимою, нежели лѣтомъ.

"Какъ-бы то ни было, мой милый, ты знаешь всю силу и всю искренность моихъ къ тебѣ чувствъ, и хотя цѣлый діаметръ земли отдѣляетъ насъ другъ отъ друга, но мнѣ все кажется, что ты подлѣ меня, жмешь мнѣ руку и слушаешь мои разсказы.

"Писать къ тебѣ значитъ говорить съ тобою. Слушай-же.

"Я сегодня сдѣлалъ чудесную прогулку. Я былъ въ Парижѣ и въ окрестностяхъ. Это непостижимо. Апельсинныя деревья Тюльери наполняли воздухъ благоуханіемъ; розы и сирени Люксанбургскаго сада навѣвали восхитительную атмосферу, и чтобъ довершить всѣ мои удовольствія, я велѣлъ перенести себя въ великолѣпныя аллеи Сенъ-Клу, гдѣ съ такимъ наслажденіемъ чувствуешь, что жизнь скользитъ изъ всѣхъ поровъ.

"А какъ всякая радость несовершенна, если не раздѣляется, то я не хотѣлъ дѣлать одинъ этихъ прогулокъ. Рука новыхъ друзей, данныхъ мнѣ небомъ, водила меня по этимъ прогулкамъ, которыхъ я еще не зналъ. Это былъ г. Пиперъ, на котораго можно было-бы подумать, что онъ изъ самолюбія выставляетъ столько роскоши, если-бъ его заботливость, радушіе и услужливость не доказывали, что все это дѣлается отъ чистаго сердца. Это былъ г. Вольстонкрафтъ, которому всѣ тайны всемірной торговли извѣстны, какъ свои пять пальцовъ, и котораго никакія затрудненія не останавливаютъ. Это былъ г. Бейтъ, котораго изящный вкусъ и свѣтскость обнаруживаются въ самыхъ бездѣлицахъ. Это тоже г. Макари, губернаторъ Новаго-Южнаго-Валлиса, который великодушнымъ образомъ забываетъ это свое званіе для угощенія посѣтителей; это еще г. Окслей, учоный, неутомимый и неустрашимый путешественникъ, который для новыхъ открытій на все готовъ; и наконецъ, г. Леметръ, сдѣлавшійся Англичаниномъ, но сохранившій однако пріятное обращеніе своей родины.

"И посреди всего этого дамы, исполненныя любезности, снисхожденія, талантовъ и всѣхъ пріятностей. Та рисуетъ, та играетъ на фортепіано, третья танцуетъ изъ кокетства, четвертая поетъ, чтобъ довершить обольщеніе. Цѣлую недѣлю не выходилъ я изъ великолѣпныхъ залъ улицы Шоссе д’Антенъ и обширныхъ отелей Сенъ-Жерменскаго предмѣстья. Рѣшительно Парижъ обворожителенъ. Для него забудешь смѣющіяся поля, которыя его окружаютъ, — а ты согласись со мною, что свѣжая гирлянда дамы пріятнѣе букета изъ лучшихъ камелій.

"Впрочемъ мы согласились сдѣлать и загородную поѣздку. Что меня болѣе всего удивило посреди моихъ восторговъ, такъ это смѣшеніе всѣхъ европейскихъ деревъ и растеній съ другими, собранными со всѣхъ противуооложныхъ концовъ земли. Такимъ-образомъ вы увидите кузуармну и фоліолію, столь легкія и гибкія, укрывающіяся подъ тѣнью маститаго дуба, который ихъ защищаетъ въ минуту бури. А тамъ огромный эквалиптъ съ пренебреженіемъ смотритъ на италіянскую сосну, смиренно поднимающую свою остроконечную вершину къ этому гиганту. Далѣе вы увидите норфолькскую ель, простирающую свои мохнатыя руки во всѣ стороны, какъ огромные парасоли, подъ которыми вы можете отдыхать.

"Это еще не все. Миріады птицъ, о существованіи которыхъ я и не подозрѣвалъ въ нашихъ климатахъ, наполнили воздухъ и оживляли его своимъ щебетаньемъ; черные лебеди приглашали насъ погладить шелковистую ихъ одежду; кангуру перепрыгивали черезъ заборъ гораздо-легче нашихъ горныхъ сернъ; дмуй визжалъ; орниторингъ, уставшій отъ сухопутной ходьбы, скрывался въ глубинѣ водъ; жадный опуссумъ отыскивалъ себѣ жертвъ, — и всякій, видя себя окруженнымъ такими чудесами, подумалъ-бы, что здѣсь остановился ковчегъ Ноя и выпустилъ всѣхъ животныхъ, чтобъ населить опять омытую и очищенную землю.

"Въ концѣ этой недѣли была у насъ лошадиная скачка, и, вѣроятно, на Марсовомъ-полѣ не бываетъ блистательнѣйшихъ. И здѣсь ложи были убраны съ изящнымъ вкусомъ, дамы разряжены, хорошенькихъ бездна.

"Все это, другъ мой, заставило меня снова удивляться этой столицѣ искусствъ и образованности, гдѣ всѣ знаменитости сходятся и перекрещиваются, гдѣ всѣ удовольствія изливаются полною чашею. Я былъ внѣ себя отъ восторга, и для моего счастья только тебя не доставало, чтобъ раздѣлить его.

«Утомленный столькими чудесами, я уснулъ. Когда-же проснулся, то, будучи хладнокровнѣе, я замѣтилъ, что это была не Новая-Голландія, которую я видѣлъ въ Парижѣ, но Парижъ, найденный мною въ Новой-Голландіи».

XXIX.
МОРѢ.

Теперь, когда мнѣ больше не остается, можетъ-быть, дикихъ странъ для обзора и описаній, бросимъ наблюдательный взглядъ на нѣкоторые факты, собранные съ точностію и могущіе дать вѣрную идею о медленности нравственныхъ завоеваній, предпринятыхъ образованными народами.

Отъ-чего это происходитъ? Отъ безпечности, или презрѣнія, отъ хитрости, или политики? Это очень-важное изслѣдованіе, очень-затруднительный вопросъ. Если настоящее не такъ удовлетворительно, то будущее еще больше должно обезпокоить каждаго. Въ пользу этого-то загадочнаго и ужаснаго будущаго я и хочу возвысить свой голосъ, чтобъ онъ нашелъ гдѣ-нибудь сильный и краснорѣчивый отголосокъ.

Но кто возстанетъ на мое призваніе? Какой миссіонеръ будетъ такъ кротокъ, усерденъ и благоразуменъ, чтобъ поразить въ самое сердце всѣ эти кровожадныя и безсмысленныя религіи, въ которыя погружены столько дикихъ, первобытныхъ народовъ, столь склонныхъ къ повиновенію?

Если они грубы и дики, то это отъ вашей безпечности. Будьте усердны, дѣятельны, и они будутъ покорны. Эти люди теперь преклонены передъ вашими штыками, трепещутъ передъ пушками, но они желали-бы достигнуть своего возрожденія. Сдѣлайте еще шагъ, не употребляя ничего, чтобы могло ихъ принудить къ повиновенію изъ страха, и они сами придутъ къ вамъ, какъ послушное стадо. Угрозы покоряютъ только на-время, убѣжденіе дѣйствуетъ навсегда.

Не посылайте молодыхъ миссіонеровъ. Фанатизмъ и отсутствіе вѣротерпимости главныя ихъ качества. Онъ не хочетъ побѣдъ, одержанныхъ терпѣніемъ: ему хочется поскорѣе достигнуть цѣли, потому-что онъ не прошелъ чрезъ испытанія жизни медленной и трудной. Его раздражаетъ всякое сопротивленіе; онъ внѣ себя при малѣйшемъ препятствіи. Нѣтъ ничего опаснѣе гнѣва тѣхъ людей, которые чего-нибудь пламенно желаютъ и которые имѣютъ довольно силы, чтобъ поддержать ею свою волю. Повѣрьте мнѣ, молодость неспособна къ проповѣдыванію религіи; у нея нѣтъ довольно смиренія, чтобъ содѣйствовать христіанской любви. Чтобъ понять печаль другихъ, надобно самому испытать страданія.

На островѣ Бурбонѣ нашли мы молодаго епископа in partibus, отправляющагося въ Китай и въ Японію. Онъ говорилъ, что ѣдетъ туда, чтобъ озарить свѣтильникомъ истины людоѣдовъ этихъ огромныхъ имперіи.

— Но въ Китаѣ нѣтъ людоѣдовъ, — отвѣчалъ я ему: — въ Японіи тоже.

— Что-же, по вашему, тѣ народы, которые не вѣруютъ во Христа?

— Они Японцы и Китайцы.

— Слѣдственнно, я правъ.

— Я этого еще не вижу.

— Впрочемъ, моя цѣль состоитъ въ томъ, чтобъ обращать заблудшихъ, и если я хоть одну душу возвращу къ вѣрному стаду, то награжденъ буду за всѣ свои труды.

— Съ терпѣніемъ можно ожидать наилучшихъ успѣховъ.

— Нѣтъ, сударь; тутъ терпѣніе безполезно; въ этихъ дѣлахъ терпѣніе есть слабость.

— Мнѣ кажется, что святые Апостолы думали иначе.

— Теперь времена совсѣмъ не тѣ. Тогда не вѣрили, потому-что свѣтъ истины не сіялъ еще народамъ. Теперь, кто не вѣритъ, тотъ безбожникъ, потому-что христіанство вездѣ имѣетъ своихъ представителей.

— Съ подобными правилами вы рискуете пострадать за вѣру.

— Чего другіе боятся, того я пламенно желаю.

Желаніе Епископа исполнилось. Черезъ нѣсколько дней по пріѣздѣ въ Макао, голова его, заключенная въ желѣзную клѣтку, была выставлена на площади, на вершинѣ высокой мачты.

Каждая эпоха имѣла свои оттѣнки въ характерахъ проповѣдниковъ. Отъ чего первое христіанство распространилось съ такою быстротою, хотя и съ трудомъ? Отъ-того, что проповѣдующіе Евангеліе дѣйствовали кротко, тихо, безъ меча и насилія. А тогда надобно было ниспровергнуть всѣ идеи, всѣ обычаи прежнихъ вѣковъ у образованнѣйшихъ народовъ.

Но когда христіанство восторжествовало, то служители этой кроткой и святой вѣры не хотѣли уже идти путемъ медленности и убѣжденія. Начались угрозы, проклятія, казни. Кто слѣпо не повиновался, тотъ возставалъ, кто возставалъ, тотъ былъ врагомъ, а всякаго врага слѣдуетъ умертвить. Это логика фанатизма.

Это еще не все. Миссіонеры, слишкомъ гордые своимъ высокимъ предназначеніемъ, проповѣдовали идолопоклонникамъ не нравственную сторону религіи, а ея таинства. Едва сами понимая эти высокія и непостижимыя таинства, они хотѣли истолковать ихъ вовсе непросвѣщеннымъ людямъ. Если-жъ кто не убѣждался, того предавали пыткамъ. А какъ Гватимозиновъ на свѣтѣ мало, то подъ раскаленными щипцами и на горячихъ угольяхъ всѣ соглашались вѣрить въ то, во что имъ вѣрить приказывали.

«Прощай своимъ врагамъ и не дѣлай того другимъ, чего-бы не хотѣлъ, чтобъ тебѣ сдѣлали, — или: дѣлай другимъ то, что-бы ты хотѣлъ, чтобъ тебѣ дѣлали»: — вотъ слова, которыя пойметъ каждый народъ, каждый человѣкъ въ отдѣльности. Съ этими словами можно все побѣдить, все покорить. Въ этой борьбѣ не можетъ-быть неудачи. Вмѣсто этого, что дѣлали?

И какъ растолковать этимъ дикарямъ таинства нашей вѣры? Сперва надо ихъ образовать, сдѣлать добрыми, кроткими, и тогда они поймутъ.

— Это высокое таинство.

Какихъ успѣховъ тутъ ждать миссіонерамъ, которые хотятъ все дѣло кончить въ одну проповѣдь. Тутъ надобно провести цѣлую жизнь, и примѣромъ кротости и добродѣтелей доказать этимъ дикарямъ превосходство нашей религіи. Только этимъ средствомъ они поймутъ ее. При малѣйшемъ насиліи, произойдутъ кровопролитія, гоненія, казни, и духъ христіанства по будетъ никогда понятъ.

Въ Восточную Индію Европейцы пріѣхали прежде, нежели знали о существованіи Америки. Сперва это были воины, которые жаждали славы; потомъ явилась жажда богатства; потомъ жажда познаній, а наконецъ и фанатизмъ.

Въ Мексикѣ, Перу, Чили, Парагваѣ народы имѣли уже богослуженіе. Сперва они обожали змѣй, крокодиловъ, ягуаровъ, потомъ сдѣлались образованнѣе и начали боготворить солнце, луну, рѣки, благотворныя деревья. Сперва страхъ порождаетъ религію у первобытныхъ народовъ; потомъ благодѣянія укрѣпляютъ Вѣру.

Вездѣ были борьбы между старыми божествами и новыми. Въ несчастій человѣкъ всегда набоженъ. Чтобы умилостивить злое божество, причинившее несчастіе, приносили ему человѣческія жертвы. Проходило бѣдствіе, и люди возвращались къ добрымъ богамъ.

Съ этими двумя началами Америка провела многія столѣтія. Вдругъ ринулась къ ней Европа, и миссіонеры вскричали:

— Вотъ вамъ третье божество, которое выше, добрѣе, могущественное вашихъ ложныхъ боговъ! Поклонитесь ему, вѣруйте, или мы всѣхъ васъ истребимъ, — Съ подобными проповѣдниками Богъ Христіанъ превратился у этихъ дикарей въ Тупакъ (громъ); кровь потекла ручьями, мечъ истребилъ тысячи, — и цѣлыя поколѣнія исчезли.

Пушками убѣдили дикарей; они повѣрили, покорились, крестились днемъ, а ночью рѣзали тихонько новыхъ своихъ братьевъ.

Вскорѣ ревность миссіонеровъ уступила жадности къ золоту. Бросились къ золотымъ рудникамъ, къ плантаціямъ, и все осталось при первыхъ неудачныхъ попыткахъ религіознаго обращенія. Внутренняя Америка все еще чуждается истинной вѣры. Она видитъ по берегамъ города, крѣпости, болота, торговлю, войско, промышленность, но христіанъ не видитъ. Примѣры не увлекаютъ ихъ.

Въ Африкѣ… Но туда не много проникало миссіонеровъ. Тамъ климатъ слишкомъ скоро убиваетъ ихъ. И до-сихъ-поръ, что такое Африка? Мы мало знаемъ объ ней.

Дошла очередь и до Океановъ. Когда увидѣли, что Китай и Японія не хотятъ нашей религіи, мы ихъ почти оставили. Тяжело бороться съ подобными колоссами. Обратились къ тѣмъ маленькимъ новымъ мірамъ, которые открылъ Кукъ. Самъ онъ вовсе не думалъ объ обращеніи открытыхъ имъ острововъ. Онъ только сказалъ своему отечеству: Вотъ что я видѣлъ, вотъ что я сдѣлалъ: теперь ваше дѣло пользоваться этими сокровищами. Кукъ былъ только историкъ и философъ.

Замѣтьте мимоходомъ, что изъ всѣхъ народовъ Европы, Англичане самые снисходительные на счетъ вѣротерпимости^[19]. У нихъ свой фанатизмъ, — это жажда къ богатству, страсть къ преобладанію. Имъ нѣтъ дѣла до вашихъ нравовъ, до вашихъ привычекъ; платите только подати, давайте рупіи, патаки, квадрупли, — и сохраняйте своихъ боговъ сколько угодно. Если-бъ они были вылиты изъ золота, Англичане взяли-бы ихъ, но деревянные, на что имъ?

Ничто такъ не положительно, какъ человѣкъ, вооруженный цифрами. Логика кошелька самая убѣдительная. И Франція послѣдовала за Англіею въ эти отдаленныя моря; но Франція слишкомъ легкомысленна. Она все наблюдаетъ, все осматриваетъ, все описываетъ, и ничего не пріобрѣтаетъ. Надобно-же сохранить свой характеръ.

Испанія и Португаллія въ свою очередь занимались путешествіями и завоеваніями. Всякое ихъ открытіе было ознаменовано ужасными убійствами; слабость была подавляема, ручьи крови обагряли земли, и это было единственное удобреніе земли, которое свидѣтельствовало Европѣ о плодородности завоеванной почвы.

Но если всѣ эти народы, къ которымъ вмѣстѣ съ мечемъ и огнемъ приносили свѣтильникъ истинной вѣры, отличались другъ отъ друга тысячью оттѣнками, то религіи ихъ были еще разнообразнѣе и требовали измѣненій въ способахъ, какъ бороться съ закоренѣлымъ ихъ заблужденіемъ и побѣдить его. У иныхъ все вѣрованіе было безпечно, беззаботно, другіе въ немъ упорствовали, тѣ защищали его съ оружіемъ въ рукахъ, а тѣ умствовали словами. Въ иномъ мѣстѣ климатъ помогалъ проповѣдникамъ, въ другомъ-же враждовалъ противъ нововведеній. По этому и ясно можно понять, почему иные народы быстро и легко приняли христіанство, а у другихъ успѣхи были такъ медленны.

Впрочемъ, какъ скоро первыя затрудненія были преодолѣны, то остальныя препятствія мало-по-малу сами собою исчезали. Проповѣдники начали изучать туземные языки: это гораздо больше сблизило ихъ съ народами и уменьшило предлоги къ гоненіямъ и казнямъ.

Какъ скоро всѣ эти племена узнали, чего отъ нихъ хотятъ, многіе добровольно пошли но пути спасенія. Вмѣсто враждебной борьбы всѣ стали учиться и учить.

Чѣмъ менѣе было сопротивленія, тѣмъ меньше и гоненія. Гоненіе тоже, что вѣтеръ, незамѣтно перелетающій черезъ ровную долину и съ шумомъ ударяющій въ вершины деревъ и въ дремучіе лѣса; это источникъ, тихо журчащій по песку и травѣ, но шумящій и кипящій между ребрами скалъ, которыя противятся его теченію.

Странная и любопытная вещь! Взгляните на всѣ эти кумиры дикихъ народовъ. И на обширныхъ материкахъ, и на многочисленныхъ архипелагахъ, и на отдѣльныхъ островахъ, вездѣ есть свои храмы, свои жертвенники, свое богослуженіе, свои боги покровители, свои разгнѣванныя божества. Что-жъ? Я не видалъ ни одного кумира, у котораго не былъ-бы открытъ ротъ, какъ-будто готовый укусить, или поглотить.

Можетъ-быть современемъ открою я причину этой странности.

Другая странность состоитъ въ томъ, что до-сихъ-поръ есть острова на Тихомъ Океанѣ, куда еще миссіонеры не проникали, и что именно на этихъ-то островахъ народы добрѣе, кротче, великодушнѣе другихъ.

Сочтите теперь, сколько есть разныхъ религій на этой маленькой планетѣ, столь ничтожной въ неизмѣримомъ пространствѣ мірозданія. Всѣ онѣ враждуютъ другъ противъ друга, стараются истребить другъ друга, и каждый увѣренъ, что онъ правъ.

У Камчадаловъ есть, говорятъ, во всякой деревнѣ особенное божество, а можетъ-быть, и во всякой хижинѣ.

Чукчи обожаютъ сегодня тотъ кумиръ, который ниспровергаютъ завтра.

Лапландцы стоятъ на колѣняхъ предъ своими фетишами. Индусы вертятся въ своихъ пагодахъ.

Африканцы обожаютъ своихъ боговъ, окрашенныхъ ими въ красную и чорную краски, изображающія добродѣтели и пороки.

Въ обѣихъ Америкахъ безсильны были всѣ убійства противу первобытной религіи этихъ народовъ.

У Ново-Зеландцевъ еще не замѣчено никакого богослуженія и познанія Бога.

Жители Новаго-Южнаго-Валлиса на вѣрное не знаютъ никакого Бога.

О! какъ это все ужасно для тѣхъ, которые хотятъ просвѣтить всѣ эти милліоны народовъ.

И что-же послѣ этого человѣческій умъ?

И мы сами, мы, образованные народы, сколько вѣковъ проливали мы между собою кровь, чтобъ убѣдить другъ друга въ таинствахъ своей вѣры?

Отъ-чего это?

Отъ-того, что люди берутся съ самонадѣянностію объяснить то, что свыше человѣческаго понятія. Мірозданіе, безпредѣльность и вѣчность суть такія таинства, передъ которыми должно преклониться самое горделивое чело. И тотъ только правь, кто вѣруетъ въ Бога, не стараясь постигнуть его слабымъ умомъ своимъ.

XXX.
ВЪ МОРѢ.

О языкахъ. — Какимъ образомъ населились архипелаги. — Экипажъ.

Это была великая и благородная идея у того человѣка, который старался привести всѣ европейскіе языки къ одному общему діалекту. Жаль, что Генрихъ IV мечталъ о невозможномъ. Европа была слишкомъ населена; характеръ. народовъ былъ слишкомъ разнообразенъ, слишкомъ рѣзко отличался одинъ отъ другаго; всѣ они имѣли слишкомъ много національной гордости, чтобъ добровольно сдѣлать подобное пожертвованіе въ пользу одной какой-нибудь націи, хотя послѣдствія и были-бы равно для всѣхъ благодѣтельны. Но то, что было невозможно въ образованномъ мірѣ, то легко-бы было предпринять у небольшихъ племенъ, которыя блуждаютъ во внутренности материкомъ и по архипелагамъ всѣхъ морей, особливо, если-бы, проникая къ нимъ, начинали всегда съ благодѣяній, а не угрозъ. Благотвореніе лучше всего убѣждаетъ. Теперь всь попытки были-бы безполезны; всеобщія нужды усилили лексиконы языковъ; надобно было-бы всему разучиться, чтобъ возродиться. Теперь уже слишкомъ много соперничествъ, междуусобной вражды между туземцами. Никто не захочетъ унизиться передъ другими. И просвѣщеніе приноситъ иногда своего рода препятствія.

А какъ я не хочу, чтобъ книга моя служила для одного времяпрепровожденія, какъ я болѣе всего надѣюсь, что она будетъ полезна путешественникамъ, то и приложу къ концу моего послѣдняго тома лексиконъ всѣхъ языковъ, которые я слышалъ. Какъ ни сухи будутъ эти строки для тѣхъ, которые въ путешествіяхъ ищутъ сильныхъ впечатлѣній, я надѣюсь однакоже, что многіе поблагодарятъ меня за постоянныя усилія, терпѣніе и опасности при составленіи этого словаря. Впрочемъ онъ не много займетъ страницъ, а многимъ можетъ-быть пригодится. Кто знаетъ, куда заведетъ судьба каждаго читателя?

Вѣрно, читая мою книгу, каждый не разъ самъ себя спрашивалъ, какимъ образомъ понималъ я дикарей и они меня? Дѣло было однако-же очень просто. Нѣсколько словъ объяснятъ этотъ странный фактъ.

Положимъ, на-примѣръ, что я сбирался ѣхать къ Готтентотамъ или Каффрамъ. Что я дѣлаю? Сперва развѣдываю я о нравахъ этого народа, о дорогахъ, ведущихъ къ ихъ жилищамъ, и о предметахъ мѣновой торговли, которы мы надобно запастись. Здѣсь торговля должна быть пожертвованіемъ, а каждое пожертвованіе уже половина побѣды.

Но въ той колоніи, изъ которой я иду, есть люди того племени, куда я отправляюсь. Добровольно поселившіеся, или побѣжденные, они уже научились кое-какъ европейскому языку своихъ властителей. Я ихъ отыскиваю, разспрашиваю, записываю, — и черезъ нѣсколько дней знаю почти столькоже, сколько и они.

Словарь этихъ народовъ чрезвычайно какъ ограниченъ. У нихъ слова порождены нуждами, а не мыслями. У насъ въ одной комнатѣ больше предметовъ, которые имѣютъ различныя наименованія, нежели у нихъ на всей почвѣ, но которой они блуждаютъ.

Циновки, хижины, наши, дубины, лукъ и стрѣлы, потомъ названія нѣсколькихъ птицъ, нѣсколькихъ звѣрей, рѣки, ручьи, кустарники, рыбы, — и вы знаете все: вы смѣло можете путешествовать у Готтентотовъ или у Кафровъ. Вамъ легко объяснить ваши нужды, легче нежели желанія, потомъ нѣсколько жестовъ, игры физіономіи — и побольше терпѣнія: вы до всего достигнете. Это еще не все. Фразы, періоды не существуютъ у этихъ народовъ: это роскошь языка, это слѣдствіе страстей и утонченныхъ сношеній. Гутъ больше говорятъ руками и носами. Когда восточные народы говорятъ, то это цѣлый потокъ словъ; у Ново-Зеландца, у Камчадала только односложныя слова, чтобъ выразить свои нужды.

И эту-то простоту языка можете вы еще болѣе упростить посредствомъ эллипса, котораго ни значенія, на названія, вѣрно, здѣсь никто не понимаетъ. На-примѣръ, вмѣсто того, чтобъ сказать: я тебѣ дамъ ножъ, а ты мнѣ дай курицу — скажите только, показывая на вашъ промѣнный предметъ: Я ножъ, ты курица: сату писсо, сьту айанъ. Такъ все на свѣтѣ упрощивается.

А кто насъ научилъ этому легкому способу объясняться? Сами дикіе, въ то время когда приходили въ наши города и европейскія населенія. Мѣсгоимѣнія, отрицательныя частицы, синтаксисъ изчезаютъ съ ними.

Они принаравливаютъ нашъ языкъ къ своимъ средствамъ, — и этого довольно.

— Господинъ! нѣтъ хотѣть. Я, нѣтъ богатъ. Я ѣсть. Я нѣтъ убить бѣлаго.

— Большой лѣсъ въ моя земля. Ты добрый, я добрый. Ты здѣсь, я здѣсь.

Эти сокращенія составляютъ языки первобытныхъ народовъ. Обогативъ ихъ, мы испортили ихъ чистоту. Роскошь все портитъ.

Я воображаю себѣ конечно затрудненія первыхъ путешественниковъ. Но теперь легко объясняться со всѣми почти племенами земнаго шара, потому-что вси уже видѣли Европейцевъ, и въ европейскихъ колоніяхъ вы всегда найдете людей того народа, къ которому хотите отправиться.

Сравнивая между собою разные словари, обнародованные многими путешественниками, замѣтите иногда разницы, которыя полезно было-бы исправить. Это отъ-того, что каждый пишетъ своими буквами и сообразуясь со своимъ выговоромъ. А какъ у Англичанъ, у Русскихъ, у Португальцевъ, у Французовъ буквы иначе выговариваются, нежели пишутся, то небольшія измѣненія уже и очевидны; но есть слова совершенно другія, совсѣмъ противуположныя, и мой лексиконъ, вѣроятно, примиритъ ихъ, потому-что моя точность и вниманіе были самыя добросовѣстныя.

На счетъ этихъ лексиконовъ, я вамъ разскажу анекдотъ, очень-любопытный, Вы поймете нравственный его смыслъ.

На одномъ изъ архипелаговъ Тихаго-океана, сидѣлъ одинъ капитанъ (я забылъ его имя) посреди большаго числа островитянъ. Онъ ихъ спрашивалъ о названіи всѣхъ вещей, попадавшихся ему на глаза, и тотчасъ-же ихъ записывалъ? Кокосъ, рима, пирога, море, женщина, голова, нога, рука, король, — все это было совершенно объяснено, и дикарямъ нечего было тутъ обижаться этими распросами, хотя они и казались имъ мелочными. Наконецъ имъ это надоѣло, и они рѣшились не удовлетворять больше любопытству пріѣзжихъ. Капитанъ, не зная этого, продолжалъ свой грудь. Онъ спросилъ ихъ, какъ называются глаза, зубы? Тотъ, къ кому онъ обратился, отвѣчалъ односложною фразою, которая значила: надоѣлъ. Капитанъ записала, это слово при переводѣ зубъ. Продолжая ихъ спрашивать о новыхъ: «Богъ, братъ, любовь», онъ получалъ въ отвѣть: "Отстань! Убирайся! На что тебѣ! «Теперь вы можете вообразить, каково были встрѣчены тѣ путешественники, которые, предлагая въ промѣнъ ножи, или указывая имъ кокосы, говорили: „Убирайся! отстань! надоѣлъ!“

Очень-замѣчагельна аналогія иныхъ народовъ съ ихъ характерами, привычками и страстями. Но еще удивительнѣе разница языковъ двухъ сосѣдственныхъ иногда племенъ. Напримѣръ, языкъ Паикисеевъ чистъ, отрывистъ, Мондрукусовь растянутъ, тяжолъ и глухо звучитъ, Бутикудосовъ важенъ, безъ жестовъ и гримасъ, но, вѣроятно, портится въ выговорѣ этимъ смѣшнымъ кускомъ дерева, которымъ проткнута ихъ нижняя губа. Готтентоты ворчатъ что-то подобно хрюканью животныхъ. И рабство, и бѣдность слышны въ этихъ печальныхъ звукахъ, исторгающихся изъ ихъ грубой и зловонной гортани. Когда его слышишь и видишь, то удивляешься, что этотъ полу-звѣрь ходитъ на двухъ ногахъ, какъ вы и я. Языкъ Каффровъ нельзя выразить нашими буквами. Онъ состоитъ изъ короткихъ, гортанныхъ звуковъ, прерываемыхъ безпрестаннымъ прищолкованіемъ языка. Присовокупите къ этой фантастической странности, быстроту жестовъ, движенія головы и тѣла говорящихъ. Это занимаетъ, забавляетъ, удивляетъ, и можно сказать, что языкъ Каффровъ состоитъ изъ удареній языка и изъ гримасъ. Полдюжины этихъ коренастыхъ, сильныхъ, мужественныхъ и кровожадныхъ людей обогатили-бы въ Парижѣ каждую дирекцію бульварныхъ театровъ: стоитъ только заставить ихъ между собою говорить. Пусть наши спекулаторы подумаютъ объ этомъ.

Но еще любопытнѣе на мысѣ Доброй-Надежды взглянуть на Каффра или Готтентота, когда у него въ рукахъ туземный музыкальный инструментъ. Прислонясь къ углу стѣны, или къ двери, онъ стоитъ, притопывая ногами, и заставляетъ подъ пальцами своимъ звучать тоненькія кишки, которыя онъ прикрѣпилъ къ своей бамбуковой палкѣ, къ раковинѣ, или къ тыквѣ. И въ тоже время онъ подтягиваетъ военную или любовную пѣснь. О! это удивительно, оглушительно! Музыка составляетъ гоже языкъ.

Діалектъ несчастныхъ жителей полуострова Перона тоже состоять изъ щолканья. У нихъ въ словахъ множество гласныхъ а и е; самыя-же слова точно раковины, ударяющіяся другъ о друга, и въ этомъ случаѣ, увѣряю васъ, что я вовсе не увлекаюсь къ такому сравненію воспоминаніемъ этой печальной страны, состоящей изъ разбитыхъ раковинъ.

Я-бы побился объ-закладъ, что весь лексиконъ языка этихъ жителей состоитъ изъ тридцати, или сорока словъ. Имъ больше и ненужно, чтобъ выразить всѣ свои страсти, нужды и чувства.

Въ Тиморѣ языкъ дикъ и суровъ; слова доходлта. до слуха вовсе неожиданно, и гласныя нашей азбуки перекрещиваются у нихъ самымъ рѣзкимъ и страннымъ образомъ. Это не раскатъ грома, но трескъ молніи. Нравы Тиморцевъ отражаются въ нихъ, какъ въ зеркалѣ.

Омбай тоже отголосокъ Тимора. Ненадобно раздѣлять этихъ двухъ народовъ, какъ сама природа не раздѣлила ихъ, поставя одного противъ другаго, черезъ пролива, въ четыре мили. Богатыя долины и дикія вершины окаменѣлой лавы еще болѣе увеличиваютъ сходство странъ и людей. Омбай не что иное, какъ возъюнѣвшій Тиморъ.

Діалектъ жителей Равака, Вайджіу и земли Папусовъ отзывается богатствомъ и плодородіемъ почвы, и душнымъ жаромъ климата. Это живая, безпрерывная болтовня. Кажется, что всѣ фразы ихъ состоятъ изъ одного слова, или что всѣ слова ихъ составляютъ длииныя фразы.

Чаморръ слишкомъ богатъ поэзіею, фигурами, картинами. Онъ долженъ былъ пасть подъ владычествомъ Испанцевъ, которые подавляютъ на Маріанскихъ островахъ и языкъ ихъ упадшею гармоніею своего діалекта.

Что касается до Каролинцевъ, я не знаю, создали-ли они, или только подтвердили мое мнѣніе. У этихъ добрыхъ и счастливыхъ островитянъ я нашелъ въ самомъ языкѣ столько пріятности и гармоніи, что всѣ слова шли прямо къ сердцу. Это прелестныя модуляціи, восхитительная музыка. Кажется, это ласка любимаго человѣка, или молитва къ небу. Два друга, два любовника не могутъ иначе говорить. Такъ говоритъ у нихъ дѣтство; съ тѣми-же чувствами умираетъ и старость.

Сандвичевы острова еще болѣе подтверждаютъ мое мнѣніе. Это дикость скалъ, соединенная съ богатствомъ и плодородіемъ.

На Овайги, хотя языкъ и тотъ-же какъ на Мовъю и Вагоо, но въ немъ больше жосткости и больше хвастовства, нежели у сосѣдей. Слышишь тѣже звуки, но тамъ они рѣзче, живѣе, звучнѣе, а здѣсь вырываются съ меньшимъ жаромъ. Это отъ-того, что на главномъ островѣ архипелага, лава волкановь подавляетъ растительность, а на другихъ богатство почвы преодолѣваетъ потрясенія земли и ярость полупогасшихъ кратеровъ.

Вы знаете, какъ языкъ Креоловъ чистъ и пріятенъ; какъ Мальгашскій утомителенъ; какъ діалектъ Ораоовъ робокъ и медленъ: я повторяю эти примѣчанія, сдѣланныя до меня многими путешественниками, для подтвержденія моей гипотезы, — и ежели какое-нибудь исключеніе возстанетъ противъ него, то я тогда провозглашу всеобщій законъ, что не только языкъ дикарей подверженъ этимъ правиламъ, но и всѣхъ образованныхъ народовъ, несмотря на измѣненія, совершившіяся отъ успѣховъ. просвѣщенія. Впрочемъ, если-бъ я и заблуждался, если-бъ защищалъ неправильную тэзу, что-бы отъ этого произошло?

А вотъ что:

Я былъ-бы неправъ, а противникъ мой правъ. Чего я хочу?

Такъ тутъ-же восторжествуетъ правда, кто-бы ни сказалъ ее. Отъ столкновенія мнѣній раждается истина.

Изложивъ мои мысли о различныхъ діалектахъ островитянъ, посмотримъ, какъ населились эти клочки земли, брошенной по океану. Я не берусь, конечно, утвердительно рѣшить этотъ вопросъ, но полезно и указать путь другимъ.

Откуда взялись люди, впервые населившіе земли, которые отдалены отъ материковъ? Это очень-затруднительный вопросъ, и однакоже очень важный, первостепенный, которымъ наука слишкомъ мало-занялась, можетъ-быть, потому-что она не любитъ блуждать въ неизвѣстности. Разобравъ тщательно законодательство древнихъ народовъ, обитавшихъ по берегамъ океановъ, и сравнивъ ихъ съ законами, которыми управляются племена океаническихъ архипелаговъ, можно было-бы отыскать слѣды къ рѣшенію этой любопытной и занимательной задачи.

У насъ все отыскиваютъ источники большихъ рѣкъ, и путешественники въ этомъ отношеніи неутомимы. Развѣ источники народовъ менѣе важны и поучительны? Не думаю.

Очень-странно видѣть, что всѣ острова Океаніи такъ богаты народонаселеніемъ, кромѣ только небольшаго числа тѣхъ, на которыхъ физическая жизнь невозможна. Займемся-же теперь изслѣдованіемъ главныхъ фактовъ.

Нѣтъ сомнѣнія, что острова, прилегающіе къ материкамъ, получили отъ сихъ послѣднихъ свое народонаселеніе. Подземные перевороты и ярость волнъ оторвали эти части отъ твердой земли и провели между ними проливы, которые теперь ихъ раздѣляютъ.

Но этого-же нельзя сказать о тѣхъ безчисленныхъ и огромныхъ островахъ, объ этихъ вершинахъ подводныхъ горъ, которыхъ основаніе скрывается на днѣ морей и которые отдалены отъ материковъ всею неизмѣримостію океана.

Я очень-хорошо понимаю, что жители архипелаговъ, не столь далекихъ между собою, могутъ имѣть одинаковое происхожденіе, какую-бы разницу мы не видѣли въ тѣлесномъ ихъ устройствѣ и въ произведеніяхъ природы. Я охотно допускаю, что Дружественные острова, Товарищества и Фиджи, представляютъ на-примѣрь сходства, посредствомъ которыхъ можно почти опредѣлить эпоху ихъ моральнаго и физическаго разъединенія. Но все это частные факты, которые ни мало не служатъ къ подтвержденію моей гипотезы, состоящей въ томъ, что всѣ острова Тихаго-Океана населены Китаемъ и Японіею, до самыхъ сѣверныхъ береговъ Новой-Голландіи, которая совершенно исключительная земля, какъ по произведеніямъ природы, такъ и по жителямъ; которая ни на какую другую не похожа и въ которой больше рѣзкаго различія съ ближайшими странами, чѣмъ съ самыми отдаленными.

Ванъ-Дименова-земля безспорно принадлежитъ къ Новой-Голландіи. Обитатели Новаго-Южнаго-Валлиса должны быть братьями обитателей Ван-Дименовой-земли. Но тамъ, близь самаго этого берега, не далеко отъ южныхъ льдовъ, вы встрѣчаете Новую-Зеландію, населенную людьми сильными, крѣпкими, атлетическихъ формъ, промышленными, воинственными и неукротимыми; а здѣсь, около этихъ прекрасныхъ и богатыхъ городовъ, воздвигнутыхъ Англіею для своей торговли, живутъ и умираютъ существа чорныя, вялыя, слабыя, худыя, безъ малѣйшаго понятія, и долженствующія вскорѣ совсѣмъ исчезнутъ съ этого таинственнаго материка, гдѣ-бы они могли почерпнуть жизнь въ нѣдрахъ образованности, пришедшей для возсозданія ихъ.

При первомъ взглядѣ, брошенномъ на Филиппинскіе-острова, вы поражены физическимъ сходствомъ съ жителями Китая. Тотъ-же окладъ лицъ, таже походка, тѣже почти нравы, тотъ-же цвѣтъ кожи, съ тою-же лѣнью и искусствомъ ко всѣмъ механическимъ работамъ. Потомъ къ нимъ прибыли Испанцы съ смуглыми своими лицами, которые смѣшались съ желто-цвѣтными первобытными обитателями.

Здѣсь начинается разнообразность, здѣсь замѣчается первое различіе сперва въ физическомъ устройствѣ, а потомъ уже въ моральномъ отношеніи. Послѣднее всегда съ большимъ трудомъ утверждается.

Сандвичевы-острова, этотъ огромный архипелагъ, населенный людьми самыми крѣпкими и красивыми во всей Океаніи, служатъ звѣномъ соединенія Филиппинскихъ съ Маріанскими и Дружественными островами. Сперва Китайцы добровольно переселялись на Филиппинскіе-острова; оттуда и вѣтры и бури заносили ихъ на эти волканическія вершины, къ этимъ гигантамъ Мовна-Ка, Мовна-Лае и Мовно-Роа. Но здѣсь уже китайская природа не такъ ощутительна, хотя нѣкоторыя частности и напоминаютъ ее: на-примѣръ возвышенныя скулы, тѣже узкіе глаза, таже изнѣженность въ нравахъ, но за-то больше дикости въ характерѣ, цвѣтъ кожи темнѣе, похожій на темную охру. Это желтизна Китайца, разведенная смуглостію Испанца.

Что касается до дикихъ нравовъ островитянъ, то нельзя-ли отыскать источника въ дикости почвы, измученной переворотами, на которой они пришли поселиться? Неужели вы думаете, что эти безпрестанныя изверженія волкановъ, эти землетрясенія не укрѣпляютъ характеровъ? Если при первой угрожающей опасности, человѣкъ отступаетъ со страхомъ, то повѣрьте, что при послѣдующихъ онъ уже сдѣлается энергическимъ, и вы удостовѣритесь со мною, что самые мужественные люди живутъ въ дикихъ странахъ, гдѣ надобно всякой день бороться съ нуждами и гдѣ одна энергія побѣждаетъ. Прибавьте къ этому царствованіе могущественнаго и великодушнаго короля, который, на этомъ архипелагѣ, въ минуту гнѣва и деспотизма, составилъ не только законодательство для этихъ народовъ, но и осмѣлился подрыть основанія варварской религіи, которая повелѣвала кровавыя человѣческія жертвы и отсѣченіе членовъ. Тамагама отнялъ всю власть у развѣнчанныхъ жрецовъ и жертвы у идоловъ.

Теперь посмотрите на умѣреннѣйшіе климаты, на спокойнѣйшія земли: характеръ туземцевъ уже опять измѣняется, не теряя однако-же первобытнаго своего колорита.

Дружественные острова и Товарищества, гдѣ страсть къ воровству доводитъ иногда жителей до убійства, но гдѣ богатство растительности, великолѣпіе неба, тишина водъ, должны были чувствительно измѣнить нравы этихъ народовъ — сравните ихъ съ Сандвичевыми островами: уже все спокойнѣе, хладнокровнѣе, изнѣженнѣе, — развѣ только пріѣзжающіе корабли раздуютъ между ними страсти и вовлекутъ ихъ въ убійства. Въ этихъ борьбахъ характеръ принимаетъ опять прежній свой колоритъ.

Но Молукскіе-острова, повинуются-ли они тѣмъ-же законамъ? И жестокой характеръ Малайца не опровергаетъ-ли то физическое могущество, которое я приписываю благораствореннымъ полосамъ земли?

Нѣтъ, увѣряю васъ! Малайцы сдѣлались злы и жестоки только отъ гоненій. Корыстолюбіе Европейцевъ ринулось на нихъ съ какою-то непостижимою враждою, и то, что можно было получить отъ нихъ убѣжденіемъ и благодѣяніями, исторгнуто было насильствомъ и убійствами.

Есть-ли-же возможность отвѣчать дружескимъ расположеніемъ на пушечные выстрѣлы? То, что вы называете жестокостью, не что иное, какъ мщеніе, убійства — только возмездія. И если вы еще владѣете чѣмъ-нибудь, то это отъ-того, что мѣдныя ваши жерла сильно говорятъ и что долговременное рабство ослабляетъ и притупляетъ чувства.

Извѣсто, что Китайская Имперія самая населенная на всемъ земномъ шарѣ. Сосредоточенная въ самой себѣ., она почитаетъ всѣ остальные народы варварами. По врожденному своему самолюбію, она почитаетъ себя самою образованною, самою промышленною націею. Политика и торговля Европейцевъ поддерживаютъ въ ней этой мнѣніе, потому-что мы ѣздимъ къ нимъ покупать фарфоръ, тушъ, краски, толковыя матеріи и другія бездѣлки, тогда, какъ они ни зачѣмъ къ намъ не ѣздятъ. Послѣ этого не мудрено имъ, по ихъ логикѣ, почитать себя самымъ могущественнымъ народомъ. Ничтожные-же конторы Европейцевъ не могутъ процвѣтать въ такой землѣ, гдѣ имъ позволено только торговать на нѣсколькихъ туазахъ. Не говорите мнѣ, что Китайцы сами въ этомъ виноваты, не имѣя собственныхъ кораблей; я вамъ скажу на это, что то, что вы называете виною и ошибкою — высокая логика, благоразуміе и гордость. Китай доказываетъ чрезъ это, что ему нѣтъ никакой надобности въ чужеземцахъ, и что отдѣльность его составляетъ всю силу.

Строгій законъ, писанный въ этомъ-же духѣ, не знаю какимъ Императоромъ, опредѣляетъ, что всякій Китаецъ, который болѣе двухъ недѣль пробылъ въ отсутствіи изъ своего отечества, не можетъ уже возвратиться въ него, какъ понеся жестокія наказанія. Что было послѣдствіемъ этой строгости? То, что начальники джонокъ, занимающихся прибрежною рыбною ловлею, часто принуждены были искать себѣ другаго отечества, какъ скоро противные вѣтры увлекали ихъ на нѣкоторое время отъ береговъ.

Это легко объясняетъ населеніе многочисленныхъ острововъ на югь отъ Китая и Японіи, которые между собою всегда соперничествовали въ славѣ, могуществѣ и деспотизмѣ.

Но не одни физическіе и моральные характеры океаническихъ племенъ могутъ дать убѣжденіе въ ихъ первобытной единоплеменноcти. Изученіе языковъ архипелагическихъ народовъ вѣрнѣе-бы повело философію къ открытію этой важной истины.

Слѣдуя за ходомъ временъ, за успѣхами колоній и за разстояніемъ ихъ отъ материка, вы иногда найдете столько разительныхъ сходствъ, столько одинаковыхъ источниковъ, что вы никакою логикою не опровергнете ихъ.

Краски, набросанныя въ центръ, всегда разлетаются къ периферіи.

Есть однакоже иногда задачи, которыхъ рѣшеніе пугаетъ всякое познаніе и отъ котораго всѣ устраняются, боясь уничтожить всѣ правила, утвержденныя разсудкомъ.

Да! то, что я вамъ скажу, дѣйствительно непостижимо, потому-что случай не въ состояніи дѣлать подобныхъ чудесъ.

Тупинамбасы и Бутикудосы, дикіе обитатели внутренней Бразиліи, присвоили себѣ (какъ я уже говорилъ) очень-странныя привычки. Одни татуируются особеннымъ образомъ, какъ сосѣди ихъ Паикисеи; другіе вытягиваютъ уши свои до плечъ, употребляя ихъ въ видѣ мѣшечковъ. Это жестоко и глупо; это противно здравому смыслу, неправда-ли? И что-жъ? Каролинцы и Таморцы, которые отдѣлены отъ Бразиліи почти на цѣлый діаметръ земли, точно также прокалываютъ себѣ уши и завязываютъ ихъ одинаковымъ образомъ, чтобъ носить разныя вещи. У Тиморскаго Малайца, точно также какъ у Паикисея, домъ называется рума, священный — памали. Только Малайцы говорятъ рума, памали, а во внутренности Бразиліи кума, памали. Аналогія разительная.

Разрѣшилъ-ли я вопросъ? Разумѣется нѣтъ, и это вовсе не было цѣлью этой главы. Для рѣшенія предлагаемой мною задачи, надобно большое изученіе всѣхъ подробностей, слишкомъ скучныхъ для такой книги, какъ моя. Нужны терпѣніе и познанія, которыхъ у меня нѣтъ, а прежде всего надобно имѣть много свободнаго времени и не быть окружену массою предметовъ, требующихъ обзора и описанія.

Я только хотѣлъ, чтобъ другіе путешественники, на какихъ-быто ни было гипотезахъ, основали новую систему а открыли новые пути къ нравственному изученію народовъ земнаго шара. Исторія людей въ частности есть исторія рода человѣческаго. Почему исторіи архипелаговъ не быть исторіею материковъ и народовъ, которымъ они обязаны своимъ началомъ? Вѣка, набросивъ мрачный свой покровъ на столько разнохарактерныхъ семействъ, все измѣнили, все ниспровергли, можетъ-быть. Пусть-же философія и положительныя науки пороются въ этомъ хаосѣ, чтобъ отыскать истину. Я не въ силахъ этого сдѣлать. И впрочемъ, если-бъ даже я потерялъ во мнѣніи тѣхъ, которые рѣшились читать мою книгу, то все-таки сознаюсь откровенно, что въ тысячу разъ лучше люблю учиться, нежели учить.

Печальное воспоминаніе о книжныхъ лавкахъ излечило меня отъ всякаго педантизма.

Путь нашъ широкъ и гладокъ, хотя небо и одѣлось сѣрыми облаками, предвѣщающими полярныя страны. Мы вскорѣ, можетъ быть, вступимъ въ область льдистыхъ горъ. Бросимъ-же еще взглядъ на этихъ желѣзныхъ людей, которые меня окружаютъ и вмѣстѣ со мною оканчиваютъ эту трудную и главную компанію.

Мы привыкаемъ ко всѣмъ страданіямъ, кромѣ душевныхъ. Сильвіо Пеллико, Андріане, Тренкъ, Латюдъ и тысяча другихъ несчастныхъ, которыхъ имена съ такими мрачными красками толпятся въ моемъ воспоминаніи, служатъ разительными примѣрами силы героизма, энергіи, которыя закаливаютъ людей въ пыткахъ, темницахъ и нуждахъ.

Къ-счастію, человѣческая натура такъ создана. Первые удары, поражающіе васъ, гораздо больнѣе, нежели послѣдующіе, или, по-крайней-мѣрѣ, кажутся вамъ такими. Это тоже, что первый весенній лучъ солнца, первый зимній морозъ. Еслибъ мы иначе были созданы, то это было-бы жестоко. Въ жизни нашей столько разочарованій, столько переворотовъ счастія, что страдальцы часто спрашиваютъ сами-себя: не въ минуту-ли гнѣва природы дана имъ жизнь?

Какой безумецъ богохульствовалъ въ несчастіи?

Во-время моего продолжительнаго труднаго путешествія, котораго исторію я описываю, я замѣтилъ, что мужество людей возрастаетъ съ каждою опасностію. Мы такъ самолюбивы, что почитаемъ всякое несчастіе врагомъ, не спутникомъ, а вы знаете, что отъ препятствій рождается сопротивленіе.

Мы столько уже прететерпѣли, что бурныя моря, которыя намъ остается проплыть, представляютъ намъ столько-же трудностей, сколько и удовольствій. Многіе спутники уже насъ оставили; иные окончили жизнь. И что-жъ? Мы сегодня бросаемъ въ море грузъ, а экипажъ говоритъ объ этомъ на другой день съ такою беззаботностію, что похоже было-бы на жестокость и безчувственность, если-бъ сердце участвовало въ этомъ нравственномъ равнодушіи, которое рождается не отъ эгоизма, а отъ усталости и покорности.

Я помню печальный видъ всего корабля ври послѣднемъ нѣмомъ прощаніи съ Пра-Бернономъ, при предсмертныхъ минутахъ Мерлино, при послѣднихъ торжественныхъ словахъ Лаборда. Съ-тѣхъ-поръ прошло надъ нашими головами пятнадцать или восемнадцать мѣсяцевъ, и въ душахъ нашихъ не осталось ничего, кромѣ покорности судьбѣ.

Не знаю, составлю-ль я исключеніе во всемъ въ этой жизни сибаритовъ, которую люди сами себѣ создаютъ, но признаюсь, что изъ всѣхъ неудовольствій и нуждъ, которыя мы претерпѣваемъ, ничто меня не трогаетъ, не тревожитъ. Правда, мнѣ грустно, когда у насъ мало воды и когда она нечиста; но послѣ этого, хорошъ-ли сухарь, или нѣтъ, подадутъ-ли намъ на столъ одно молоко, кусокъ соленаго сала, клянусь вамъ, что мнѣ все равно. Сердце не участвуетъ во всемъ этомъ. Я живу, и счастливъ.

Но я много знаю людей съ такими печальными качествами, какъ я, и немногіе способны пропустить разсѣяніе, или удовольствіе, на которыя я и не посмотрю.

Своенравіе вѣтровъ и моря часто разстроивало всѣ наши разсчеты, обманывало наши предсказанія. И что-же? То, что въ началѣ путешествія возбудило-бы ропотъ, неудовольствія, рождаетъ теперь одни насмѣшки и родъ досады, которая готова бороться съ новыми препятствіями. Видя передъ собою жалкую порцію мяса и половинную порцію воды, матросы съ улыбкою презрѣнія взглядываются между собою, и своимъ энергическимъ и романтическимъ слогомъ, отпускаютъ шуточки противъ ужасныхъ своихъ враговъ — голода и жажды.

Конечно, съ нами ни разу не случалось, чтобы совершенно воды и припасовъ не доставало; но послѣ столькихъ трудовъ и борьбы со стихіями хорошо было-бы выконопатить грудь, какъ вчера при мнѣ говорилъ Маршэ, у котораго она была похожа на доску. Кусокъ сала не очень укрѣпляетъ человѣка, хотя и приправленъ жестокимъ аппетитомъ.

Не съ вами, г.г. моряки, хочу я разсуждать о выгодахъ, или невыгодахъ путешествія вокругъ свѣта съ западной стороны. Вы на этотъ счетъ знаете больше моего, и однакоже я не вижу никакой причины, даже для моего самолюбія, почему-бы мнѣ умолчать о своихъ идеяхъ по этому предмету, столь важному. Наша общая выгода требуетъ, чтобы онъ былъ рѣшенъ окончательно.

Я не говорю о тѣхъ путешествіяхъ, гдѣ пункты вашихъ остановокъ заранѣе назначены, гдѣ при отъѣздѣ вашемъ предписано зайти въ тотъ или другой городъ, въ которыхъ нужно, чтобъ вашъ флагъ показался, для поддержанія упавшихъ надеждъ, или для укрощенія ропота недовольныхъ. Я не хочу тоже, чтобъ вы съ упрямствомъ боролись съ жестокостію вѣтровъ и подвергали погибели вашъ корабль, для того только, чтобъ исполнить волю, непредвидѣвшую всѣхъ препятствій. Но если вамъ дана полная свобода дѣйствій, если участь экипажа ввѣрена вашему усмотрѣнію, вашей опытности, если нѣтъ необходимой надобности заходить туда или туда, не-смотря на примѣръ всѣхъ путешественниковъ, совершающихъ свое плаваніе вокругъ свѣта съ востока на западъ, я утверждаю, что гораздо лучше ѣхать съ запада на востокъ, если вы только избрали минуту вашего отъѣзда въ удобное время.

Прежде всего я обращаю вниманіе на нравственное состояніе экипажа, съ которымъ вы совершаете свое путешествіе. Я-бы желалъ, чтобы объ этихъ людяхъ заботились гораздо болѣе, чтобъ печальное состояніе ихъ улучшали всѣмъ по-возможности.

Посмотрите на друга моего Дюперре. Онъ совершилъ путешествіе вокругъ свѣта, преодолѣлъ тысячи опасностей, заходилъ во всѣ архипелаги, искрестилъ всѣ возможные климаты, привезъ столько важныхъ документовъ для наукъ, составилъ драгоцѣнныя морскія карты, и, наконецъ, проѣздивъ болѣе трехъ лѣтъ, возвратился во Францію, не потерявъ ни одного человѣка, не имѣя ни одного дезертера.

Вы выѣзжаете изъ Тулона, изъ Бреста, изъ Гавра, все равно; вы заходите въ Тенерифъ или на Азорскіе-острова; вы проплываете Атлантическій-океанъ, и если хотите плыть на востокъ, то останавливаетесь на Мысѣ-Доброй-Надежды, въ прелестномъ европейскомъ городѣ. Послѣ этого длиннаго переѣзда, матросъ, при видѣ этихъ великолѣпныхъ зданій, почтетъ себя снова возвращеннымъ въ свое отечество. Первая его остановка будетъ для него пріятною, радостною; духъ у него не упалъ, силы не ослабѣли: онъ счастливъ, какъ люди этого состоянія могутъ быть счастливы. Не давайте ему случая къ изнѣженности: этого онъ вамъ не проститъ. Съ Мыса-Доброй-Надежды вы заходите въ Иль-де-Франсъ, или на Бурбонъ, а вы знаете, что я вамъ разсказывалъ о этихъ двухъ прелестныхъ островахъ. Матросъ войдетъ во вкусъ этихъ переѣздовъ, онъ васъ благодаритъ за то, что вы его выбрали къ этой экспедиціи. Его признательность и преданность не измѣняются теперь во все продолженіе плаванія.

Если вы оттуда поднимаетесь къ сѣверу, если посѣтите берега Ганга и Калькутту, этотъ городъ дворцовъ, о! тогда вы увидите, въ какомъ восторгѣ будетъ весь экипажъ и какъ онъ будетъ благословлять васъ.

Теперь плывите въ океанъ и начинайте трудную часть своего плаванія. Вы уже подсластили края чаши. Теперь подъ-часъ и горько придется матросу. Онъ очутился подъ жгучимъ небомъ, между островами зачумленными проказою, между дикими туземцами. Тамъ западная часть Новой-Голландіи, земля печали и нищеты. Тамъ Тиморъ съ кровожадными своими обитателями, тамъ Равакъ и Веджіу; тамъ Гухамъ, не столь уже мрачный; тамъ острова Сандвичевы, Дружественные, Товарищества. Это все переѣзды неизмѣримые безъ отдыха, безъ радостей, почти безъ надеждъ; а тамъ далѣе Мысъ-Горнъ, со своими бурями, и Австральный полюсъ, съ вѣчными ледяными горами.

Мужество матроса упадаетъ вмѣстѣ съ физическими его силами. Не утѣшайте его, не указывайте ему на пройденный путь, не говорите о скоромъ возвращеніи, онъ не повѣритъ вамъ: несчастіе всегда недовѣрчиво и злопамятно. Эти послѣднія и печальныя остановки въ Тихомъ Океанѣ; этотъ трудный проѣздъ мимо Мыса-Горна, если вы произведете его еще въ то время, когда экипажъ будетъ бодръ и свѣжъ, вы уже преодолѣли наибольшую трудность путешествія. Будущее уже представится вамъ тогда спокойнымъ и улыбающимся. Вы уже тогда можете сказать каждому ропщущему: „Ты скоро воротишься въ свое отечество, чтобъ отдохнуть отъ трудовъ и получить награду за твое постоянство и усердіе“. Вы ему покажите Сенъ-Дени, Сенъ-Поль, Калькутту, Табль-Бей, Св. Елену, куда онъ сойдетъ съ благоговѣніемъ. Атлантическій Океанъ, который онъ уже переплывалъ — не пугаетъ его. Въ концѣ его лежитъ та Европа, гдѣ его ждутъ спокойствіе и объятіе друзей.

XXXI.
МЫСЪ ГОРНЪ.

Ураганъ.

Со времени нашего отъѣзда изъ Новой-Голландіи вѣтеръ такъ дружески помогалъ нашему плаванію, что мы ни на-минуту не боялись во-время нашего переѣзда между ледяными горами, чтобъ быть раздавленными этими массами, отрывающимися отъ полюса и увлекаемыми сильными теченіями. Напротивъ того, не-смотря на сѣрое и печальное небо, составляющее принадлежность этихъ странъ, мы все это время пользовались хорошимъ фордевиндомъ, и если-бъ не присутствіе ледяныхъ горъ, которыя насъ заставили по ночамъ брать величавшія предосторожности, то этотъ длинный переѣздъ, при которомъ мы-бы перерѣяли весь Тихій-Океанъ, съ запада на востокъ, былъ-бы самый спокойный для экипажа.

Наша веселая корветта продолжала плыть, имѣя подъ рулемъ своимъ глубины нѣсколько тысячъ миль и величественно неся всѣ паруса, приближаясь къ Мысу-Горну, котораго одно имя напоминаетъ одну изъ ужаснѣйшихъ ночей и котораго скалы видѣли уже столько кораблекрушеній, заглушили столько предсмертныхъ стоновъ.

День, въ который мы должны были обогнуть этотъ грозный мысъ, былъ для насъ подлинный праздникъ. Мы касались, по-видимому, цѣли нашего многотруднаго плаванія; мы, кажется, видѣли тамъ вдали, на горизонтѣ, эту обѣтованную Европу, съ которою были три года въ разлукѣ. Мы уже плыли по Атлантическому океану, о которомъ съ такимъ удовольствіемъ вспоминали…

На бортѣ все радовалось, все надѣялось, и если вычисленія наши были вѣрны, то мы въ тотъ-же день должны были увидѣть южную оконечность Америки, къ которой однакоже съ осторожностію приближались.

Вахтенный закричалъ: Берегъ!

Это извѣстіе пробудило всѣхъ. Нѣсколько шаговъ отдѣляютъ носъ отъ кормы корабля, и вы, конечно, также хорошо можете видѣть отдаленную землю съ гакаборта, какъ съ гальона; но по какому-то инстинкту, какъ скоро услышите вы волшебный крикъ „берегъ“, вы невольно переходите за гротъ-мачту и за бизань, чтобъ лучше разсмотрѣть туманную даль. Точно также, когда корабль покачнется на какую-нибудь сторону, вы въ то-же мгновеніе сдѣлаете движеніе въ противную сторону, какъ-будто отъ васъ именно зависитъ равновѣсіе корабля.

Берегъ поднимался передъ нами въ самыхъ фантастическихъ видахъ, и по какому-то чудесному счастію солнце ярко озаряло нашъ путь. Воздухъ былъ чистъ, берегъ ясно свѣтился намъ вдали, отражая тысячи отблесковъ, разнообразно разброшенныхъ. Стаи птицъ, слетая съ вершинъ огненной земли, прилетали къ нашему кораблю, какъ будто для того, чтобъ насъ поздравить съ пріѣздомъ; исполинскіе-же альбатросы отправлялись и далѣе въ своемъ неутомимомъ полетѣ.

Прислонясь къ сѣткѣ, съ карандашемъ въ рукѣ, чтобъ схватить нѣкоторыя черты окрестностей, я вслушивался въ разговоръ двухъ моихъ любимцевъ, съ которыми мнѣ надо было вскорѣ разстаться, съ какимъ-то чувствомъ грусти и удовольствія.

— Знаешь-ли, Маршэ, что мы скоро пріѣдемъ?

— Знаю, дружище, и скучаю. Теперь хоть дѣло дѣлаешь, бѣжишь узловъ по десяти, не чувствуя никакой усталости, получаешь отъ 18 до 38 франковъ, которые заранѣе пропиваешь. Вдругъ все это исчезнетъ; нѣтъ никого и ничего! Ни вѣтра, ни рифовъ, некому даже пинка дать.

— Какъ-будто на земномъ шарѣ нѣтъ уже ни одного Гюга, ни Пёти, чтобъ угощать ихъ этими гостинцами. Но я не объ этомъ говорю.

— О чемъ-же?

— Что этотъ земной шаръ не такъ великъ, какъ объ немъ говорятъ. Мы его объѣхали кругомъ довольно скоро, и не ходили головою внизъ, какъ намъ сказывали при отъѣздѣ.

— Э! да они все врутъ.

— Всѣ эти ученые, просто, пестрые шуты.

— Забавники.

— И г. Араго точно такой-же, какъ и онѣ всѣ.

— Еще въ тысячу разъ больше другихъ, хоть онъ и добрый малый, не смотря на то, что у него уже ни капли нѣтъ вина, чтобъ подѣлиться съ нами.

— Есть, друзья мои, есть, но продолжайте: ваши разговоры чрезвычайно меня забавляютъ.

— Да вотъ, Пёти, который жалуется, что земный шаръ очень-малъ. А, кажется, онъ въ немъ вдоволь натерпѣлся.

— Это правда. На мою долю много вытерпѣть мнѣ довелось.

— И много выпить.

— И это правда, но въ заключеніе всего, что за польза отъ этого?

— Да! и я тебя хотѣлъ объ этомъ спросить.

— Я тебя первый объ этомъ спросилъ.

— Ну, что! Ты будешь опять матросомъ по три франка въ мѣсяцъ, то-есть, на шесть бутылокъ дряннаго вина. Стоитъ-ли это того!

— А между прочимъ подходитъ старость.

— Да! и гораздо-скорѣе, нежели у каждаго камешка, который валяется подъ ногами. Тѣ не безпокоятся ни объ обѣдѣ, ни о болѣзняхъ; а насъ старость захватываетъ на дорогѣ, не даетъ подвязать и рифовъ. Намъ говорятъ спасибо и маршъ въ гошпиталь.

— Это очень-грустно.

— Да и очень.

— Скверная-же вещь это море. Я презираю его, я плюю на него.

— А я такъ совсѣмъ прощусь съ нимъ. У кого есть семейство, а особливо отецъ; если захочется пить, такъ я возьму его подъ руку и поведу…

— Чтобъ на его счетъ напиться самому? Да вѣдь ты говоришь глупость.

— А что!

— Кто знаетъ, есть-ли еще у тебя отецъ и семья!

— И то правда… Сердце такъ и забилось. Можетъ-быть, придешь домой, и не найдешь никого, а можетъ-быть и дома-то ужъ нѣтъ.

— Скверно быть матросомъ!

— Собачья должность!

— Не хочу больше служить!

— И я тоже.

— Откажемся отъ моря… Наплюемъ ему въ рожу.

— Наплюемъ! въ вотъ тебѣ!

— А давно ужъ оно не трепало нашъ корветъ. Что-то поумнѣло.

— Да видитъ, что мы не изъ таковскихъ, чтобъ струсили, и взялись за умъ.

— Развѣ поглупѣло.

— Всѣ по мѣстамъ! закричалъ вахтенный офицеръ, и всѣ бросились по разнымъ угламъ. Видъ берега былъ самый разнообразный и романическій. Заливы его были защищены отвѣсными скалами, подобными тѣмъ, какія мы видѣли въ Пильстарѣисъ которыми опасно было шутить. Покуда мы разсматривали красивые оттѣнки этой величественной природы, вдали на берегу поднимались столбы дыма, выходящіе изъ жилищъ Патагонцевъ, у которыхъ хотя и отняли исполинскій ихъ ростъ, но которые все-таки составляютъ отдѣльную, привилегированную породу людей.

Мы проѣхали мимо водопада, который бѣлою скатертью падалъ съ высокой скалы. Уже мы видѣли широкій проѣздъ въ гавань, отыскиваемый нами съ такимъ нетерпѣніемъ. Это должна быть послѣдняя наша стоянка, и пріятное чувство согрѣвало сердца. Вотъ и пріѣхали… Бросай якорь! поскорѣй мои карандаши, мой альбомъ, и на берегъ! Всякой ждетъ съ нетерпѣніемъ, чтобъ поскорѣе спустили шлюбки.

Вдругъ вѣтеръ упалъ, — море умолкло, какъ будто рука Божія легла на волны. Барометръ еще неподвиженъ. Что такое происходитъ вокругъ насъ? Небо еще ясно, чисто, природа все еще улыбается.

Вдругъ закрутился дымъ и полетѣлъ къ берегу, несомый невидимою силою. Округленныя облака толпятся около скалъ, и разодранныя ихъ гранитами, тянутся назадъ, обхватывая и помрачая горизонтъ.

Туманъ скрываетъ отъ насъ землю; море не плещется, какъ обыкновенно при отливѣ, но поднимается величественно, встаетъ, угрожаетъ, ростетъ какъ гора, натягиваетъ канатъ, поднимаетъ корветтъ, опускаетъ ею всею тяжестію ко дну и сгибаетъ нашъ желѣзный якорь. Все печально и торжественно въ эту грозную минуту; все опасно, и передъ нами и во-кругъ насъ. Всѣ приготовленія къ переѣзду на берегъ остановлены; всѣ высыпали на палубу; взоры устремлены на берегъ, который болѣе и болѣе отъ насъ скрывается, принимаетъ какой-то мѣдный цвѣтъ; но ничто еще не говоритъ намъ, что скоро будетъ ураганъ.

— Корабль тянетъ на скалы! закричалъ штурманъ, слѣдя за брошеннымъ лотомъ. „Руби канатъ!“ И вдругъ начинается настоящій хаосъ. Еще-бы минута, одна минута нерѣшимости, и мы-бы погибли. Одно мгновеніе позже, и мы-бы были раздроблены, раздавлены объ эти гранитныя скалы, которыми окружены.

По какому-то неожиданному счастію, какимъ-то искуснымъ манёвромъ, намъ удалось выйдти изъ залива, названнаго Успѣшнымъ, и едва не сдѣлавшагося нашею всеобщею гробницею.

Теперь-то начался ураганъ, со всѣми своими истребительными дѣйствіями; здѣсь произошла самая жаркая борьба, когда-либо испытанная кораблемъ. Бросивъ якорь свой въ гавань, намъ уже не было надежды достать его назадъ: оставалось бѣжать отъ ярости вѣтровъ.

Море кипѣло и крутилось по своеволію урагана, который въ одну минуту обходилъ всѣ румбы. Волны были высоки, какъ горы, быстры и сильны, какъ снѣжныя лавины, широки и глубоки, какъ обширныя равнины. Это было новое море посреди того, которое мы переплыли. Подхвативъ подъ ребро нашъ корабль, волна перебрасывала насъ на другую отдаленную волну; та съ новою силою насъ опять схватывала, и обрушась на насъ съ края въ край, грозила раздавить всею своею тяжестію.

Посреди всѣхъ ударовъ и каскадовъ, корветта скрыпѣла и готова была раздвоиться; снасти свистѣли и громъ потрясалъ небесный сводъ. Но этотъ ревъ волнъ, трескъ грома и свистки штурмана не одни заглушали человѣческіе голоса и увеличивали ужасъ этой минуты. Что тутъ было дѣлать, когда каждый матросъ, прицѣпясь къ какой-нибудь веревкѣ, поминутно нырялъ и съ нею въ воду? Кому тутъ повиноваться, когда нельзя исполнять никакихъ приказаній? Океанъ, то мрачный какъ ночь, то яркій, какъ пожаръ, былъ уже не врагомъ, съ которымъ можно было бороться, но властелиномъ, передъ которымъ надо было склонить голову. При каждой вспышкѣ его гнѣва, мы всякой разъ воображали, что это послѣднее его усиліе. Когда, брошенные волною въ бездну, мы вдругъ поднимались на хребетъ ея, мы уже видѣли, что другая бѣжитъ на насъ, чтобъ подхватить, какъ легкій клочокъ пѣны, и бросить о другую волну.

Мы были безъ силъ, безъ воли, ожидая, чтобъ послѣдній порывъ окончилъ наши страданія, или чтобъ волна поглотила насъ. Матросъ Оріозъ бросается впередъ. Этотъ изгнанникъ — дезертеръ, бѣжавшій съ Порта-Джаксона, одинъ изъ всего экипажа, осмѣлился влѣзть на мачту и вопросить горизонтъ. Онъ указываетъ намъ, что передъ нами берегъ, что мы бѣжимъ на него, и что онъ насъ раздробитъ.

Насталъ нашъ послѣдній часъ.

Каждый изъ насъ, при свѣтѣ молній, старается разсмотрѣть, точно-ли берегъ близко и готовъ принять наши трупы. Каждый удостовѣряется въ грозной истинѣ, и готовится умереть посреди урагана. Хотятъ повернуть корабль, бросаютъ кусокъ паруса на вѣтеръ, но въ одно мгновеніе изъ паруса сдѣлалась корпія. Рѣшено! Надобно проститься съ жизнію, потому-что вотъ передъ нами бѣлая полоса, которой нѣтъ возможности избѣжать.

Вдругъ огромная волна подхватываетъ насъ подъ корму и перебрасываетъ черезъ опасное мѣсто, не дотронувшись до него. Какимъ образомъ это случилось!

Ярость волнъ и вѣтровъ не укротилась еще однако, но корабль, вышедшій побѣдителемъ изъ такой борьбы, казалось, не усталъ еще отъ сопротивленій и по временамъ гордо поднималъ свою голову.

По нашимъ исчисленіямъ, мы уже должны были пройти проливъ Лемера, и какъ скоро передъ нами было открытое море, значитъ, — опасность миновалась. Но и небо устало отъ своихъ усилій, облака не крутились уже отъ десяти противуположныхъ вѣтровъ.

Изрѣдка голубой проблескъ, какъ сладостная улыбка, услаждалъ наши сердца надеждою, а правильный полетъ облаковъ, которыя, свернувшись на горизонтѣ, съ быстротою молніи перебѣгали черезъ зенитъ, говорилъ намъ, что гнѣвъ природы — обыкновенное событіе вседневной жизни, противъ котораго нужно только постоянство, чтобъ предолѣть его.

„Людей на марсъ!“ При этомъ возгласѣ изъ рупора, храбрѣйшіе матросы, съ одной стороны Маршэ, съ другой Пёти, бросились вмѣстѣ съ Бартомъ вверхъ на мачту. Бартъ легче ихъ всѣхъ, и опередя ихъ, онъ осмотрѣлъ окрестность, не примѣтилъ уже и слѣда земли и знаками объяснилъ капитану, что море отовсюду свободно. Ва. это время Маршэ, находясь вмѣстѣ съ нимъ на штурбордѣ, грозитъ ему кулакомъ. Вдругъ корветъ получилъ неожиданный толчокъ, и Маршэ, потерявъ равновѣсіе, полетѣлъ черезъ ванты. Вмигъ раздались крики: „Человѣкъ упалъ въ море“. Пёти первый бросился на фордекъ, чтобъ летѣть спасать своего друга. Ничего! нигдѣ ничего! — И сердце матроса облилось кровію, глаза его наполнились слезами, рыданія стѣснили грудь.

— Бѣдный другъ, вскричалъ онъ! Храбрый мой Маршэ! Я увѣренъ, что ты обо мнѣ думаешь. Покажи мнѣ только свою голову, и я брошусь, чтоба. спасти тебя, или умереть съ тобою. О Боже мой, Боже мой! И его нѣтъ позади меня съ желѣзными его башмаками! И онъ не будетъ больше угощать меня пинками! Это ужасно! Послѣ этого люби кого-нибудь! Проклятая служба! Проклятая жизнь! Никого любить больше не хочу.

Я былъ тогда подлѣ Пёти и дружески пожалъ ему руку.

— Ахъ, да! сказалъ онъ мнѣ, задыхаясь отъ слезъ. Васъ я еще буду любить, васъ однихъ, и никого больше. Но какъ это могло случиться, чтобъ моего Маршэ не стало. По-дѣломъ я давича ругалъ море. Поглотить такого человѣка. И безъ того мнѣ было такъ грустно. О! теперь я знаю, что мнѣ остается дѣлать.

— Жить и оплакивать своего друга.

— Нѣтъ, умереть! слѣдовать за нимъ!

— Вспомни, Пёти, что у тебя есть еще отецъ старикъ.

— Ахъ! и это правда!

Однако-жъ на поверхности водъ не показывалось ни капли крови. Мы догадывались, что Маршэ, прежде нежели долетѣлъ до воды, треснулся обо что-нибудь головою. Уже хотѣли внести въ журналъ это печальное происшествіе… Вдругъ глухой стонъ поразилъ слухъ Барта, привязывавшаго лафъ. Онъ бросился, нагнулся за бортъ, волна окатила его, но онъ не сошелъ съ мѣста.

— Помогите, помогите, закричалъ онъ задыхающимся голосомъ: Матросы! сюда! Маршэ здѣсь!

Всѣ бѣгутъ, всѣ толпятся. Маршэ висѣлъ между двумя блоками, зацѣпившись за нихъ одеждою. Онъ былъ весь избитъ, и волны, то окачивали его, то отбѣгали. Уже послѣдняя волна хотѣла увлечь его, какъ вдругъ Бартъ схватилъ его и потащилъ. Но тяжесть была слишкомъ велика, и онъ готовъ былъ выпустить несчастнаго изъ рукъ. Пёти и Шомонъ подоспѣли къ нему на помощь, и наконецъ положили его на палубу.

Прибѣжалъ докторъ. Раны Маршэ оказались неопасными. Гигантскіе его члены потерпѣли однѣ контузіи.

Пёти смѣялся, благодарилъ Провидѣніе, колотилъ Гюга и обнималъ всѣхъ.

— Это ты, мой милый Маршэ. Ты живъ. Ты опять будешь угощать меня по-свойски. Слава Богу! Теперь я позволяю тебѣ отъ всего сердца, и никогда не буду роптать на это. Да! теперь я вижу, что Богъ милосердъ.

Маршэ пожалъ ему руку отъ полноты чувствъ. Оба были вполнѣ счастливы.

Докторъ приказалъ принести избитому матросу стаканъ водки, и тотъ залпомъ проглотилъ его.

— Разбойникъ! тихо сказалъ Пёти, подойдя къ нему. Ты нарочно свалился съ мачты, чтобъ получить двойную порцію.

XXXII.
КОРАБЛЕКРУШЕНІЕ.

Безпорядокъ въ воздухѣ и въ морѣ долго еще продолжался; но какъ скоро послѣднія усилія бури истощились, мы вздохнули свободно и развили по вѣтру паруса. Чѣмъ болѣе вспоминали мы о нападкахъ урагана, тѣмъ съ большимъ жаромъ старались теперь отплатить ему презрѣніемъ. Теперь онъ одинъ могъ быть нашимъ противникомъ, а грозный союзникъ его, земля, была уже далеко отъ насъ и вовсе для насъ неопасна.

Намъ нуженъ былъ однакоже отдыхъ, и мы повернули къ Патагонской землѣ. Всякой день успокоенія былъ для насъ счастьемъ, а сверхъ-того и обѣщалъ намъ любопытные эпизоды.

Объ этомъ отдѣльномъ племени людей было уже написано столько смѣшныхъ сказокъ; о кочующей жизни этихъ исполиновъ, подлѣ которыхъ мы только Мирмидоняне, путешественники насказали столько чудесъ, что мы горѣли нетерпѣніемъ бросить якорь на одной изъ рейдъ этого берега, столь упорно противящагося всѣмъ попыткамъ образованности.

Вѣтеръ былъ попутный; теченіе моря помогало намъ, и, по всѣмъ вѣроятностямъ, мы должны были увидѣть берегъ съ восходомъ солнца. Увы! Вдругъ дано было приказаніе повернуть въ открытое море, и всѣ наши надежды и мечты исчезли. Мы направили путь къ Малуинскимъ островамъ. Бросивъ лотъ нѣсколько разъ и не доставъ дна, мы опять повернули къ Америкѣ и опять поѣхали по той-же дорогѣ, которую только что оставили. Вѣроятно, капитану нашему предписаны были какія-нибудь наблюденія надъ глубиною моря, и надъ направленіемъ теченій. Но мы, не будучи посвящены въ тайны его инструкцій, мы только могли сожалѣть о подобныхъ перемѣнахъ, которыя останавливали порывы нашей нетерпѣливости. Морское путешествіе не что иное, какъ продолжительная воина со стихіями. Это ужъ мы знали по горькой нашей опытности, и думали, что надобно за волосы схватывать всѣ благопріятные случаи, которые представляются путешественникамъ. А потомъ, переѣздъ въ двѣ тысячи миль заставлялъ насъ чувствовать необходимость въ отдыхѣ, особливо послѣ трехълѣтняго плаванія.

Намъ было грустно; мы никого не обвиняли, но тягостныя предчувствія стѣсняли грудь.

Невольники обстоятельствъ, между которыми жизнь наша брошена какою-то властію, которая сильнѣе нашей воли, мы часто, по инстинкту, или по страху, которыхъ не умѣемъ себѣ объяснить, предугадываемъ несчастія, которыя съ нами случаются.

Надобно и то впрочемъ сказать, что воспоминаніе наше подтверждаетъ только сбывшіяся событія, которыя тогда и занимаютъ большой объемъ въ нашей памяти. Какъ-бы то ни было, на кораблѣ все было печально и уныло, и только видъ земли, которую мы замѣтили черезъ два дни потомъ, прогналъ наши мрачныя мысли, скопившіяся противъ воли.

12-го мая мы были въ виду Фалкландскихъ острововъ. Густой туманъ скрывалъ отъ насъ берегъ; только изрѣдка очищался онъ — и мы видѣли дикую, странную и безплодную страну. Но это былъ нашъ послѣдній, или предпослѣдній отдыхъ; мы были въ этомъ Атлантическомъ океанѣ, который намъ былъ такъ знакомъ, и который столько намъ благопріятствовалъ при отъѣздѣ. Радость сіяла на всѣхъ лицахъ. Мы почти могли протянуть руку нашимъ европейскимъ друзьямъ. — Между нами не было никакого материка, никакой земли, которую-бы намъ надо было осматривать. Намъ оставалось перелетѣть черезъ океанъ, а твердыя ребра нашей Ураніи доказали, что они не боятся ударовъ бунтующихъ волнъ.

Каждый изъ насъ тотчасъ-же принялся за книги, чтобъ заранѣе составить себѣ идею удовольствій, которыя его ожидали. Возстало нѣсколько патріотическихъ споровъ. Одни называли Фалькландскими ту группу острововъ, которую мы намѣрены были осмотрѣть; другіе-же хотѣли, чтобъ она сохранила названіе Малуинскаго-Архипелага, утверждая, что острова эти открыты судномъ изъ Сенъ-Мало, возвращавшимся съ китовой ловли. Разумѣется, сужденія были довольно пристрастны. Но Англичане уже такъ давно ослѣпляли насъ своими богатствами въ обоихъ полушаріяхъ; мы уже видѣли столько обширныхъ и великолѣпныхъ заведеній въ Индіи, что могли оспоривать у нихъ эту группу острововъ, которую впрочемъ ни мы, ни они не взяли еще въ торжественное обладаніе.

Развѣ можно богачу подавать милостыню? Что до меня касается, то я тогда говорилъ и теперь пишу, что мы плыли къ Малуинскимъ-островамъ, и съ величайшимъ нетерпѣніемъ отыскивали ту Французскую бухту, которая — увы! — должна была сдѣлаться гробницею нашей разбитой Ураніи.

13-го берегъ очистился отъ густой полосы облаковъ, и мы могли разсмотрѣть его въ подробности. Онъ былъ низменъ, голъ, изрытъ бухтами, а на первомъ планѣ картинъ возвышались уединенныя скалы, на которыхъ миріады пингвиновъ и нырковъ стояли неподвижно и вовсе не заботились о нашемъ пріѣздѣ. Въ-послѣдствіи мы ихъ заставили раскаяться въ ихъ наглой неучтивости. Мы пролили много крови на этихъ скалахъ. Въ семействахъ этихъ негостепріимныхъ хозяевъ много было траурныхъ дней. Но мы уже ушли впередъ противу событій.

Въ этихъ высокихъ широтахъ само небо враждуетъ противъ путешественниковъ. Не проходитъ дня безъ борьбы.

Густыя облака тянулись надъ скалами, рисующимися передъ нами въ видѣ мохнатаго силуета, и ввечеру, 12-го числа, насъ бросило такъ близко къ берегу, что безъ быстраго и искуснаго маневра г. Герена, мы-бы разбились о скалы.

Всю ночь мы пролавировали далеко отъ берега. Но поутру солнце, встало такъ великолѣпно, что мы могли опять приблизиться къ берегу, и искать той бухты, которая должна была укрыть насъ.

Море все еще было взволновано недавними бурями, а берега были такъ глубоко изрыты, что во всемъ этомъ ясно было видно главнымъ дѣйствователемъ море.

Земноводныя птицы очень-важно сидѣли на ближайшихъ вершинахъ горъ, оглушая насъ безпрестанно своими глупыми криками; головы ихъ были въ вѣчномъ и странномъ движеніи. Даже безъ помощи зрительныхъ трубъ, мы могли слѣдовать за ихъ медленными эволюціями; а на прибрежномъ пескѣ видѣли мы огромныя чорныя пятна, которыя должны были быть моржами, или морскими коровами. Мы уже издали обѣщали имъ самую враждебную встрѣчу. Всякій изъ насъ приготовлялъ орудія своихъ занятій. Охота была впрочемъ общею условною забавою. Мы готовились поражать враговъ, которые не могли защищаться; мы заранѣе исчисляли свои побѣды. Обыкновенно хвастаютъ храбростію тогда, какъ она превращается въ жестокость.

Но гамъ вдали видно какое-то углубленіе во внутренность острова. Широкая бухта рисуется передъ нами, и представляетъ намъ легкій проходъ. Намъ помогалъ хорошій фордевиндъ; всѣ лисели были выставлены; мы ихъ подобрали и побѣжали въ гавань. Г. Бераръ былъ на вахтѣ; капитанъ вышелъ на палубу и взялъ въ руки рупоръ. Вправо, на сѣверной оконечности залива, видна отдѣльная подводная скала, о которую море съ шумомъ разбивается; подлѣ нея есть другая скала, но уже не такъ замѣтная; подлѣ этой была третья, которая, вѣроятно, скрывается во-время приливовъ. Мы избѣгаемъ ихъ, видя и зная о существованіи ихъ по морскимъ картамъ. Другихъ не было нигдѣ показано, и мы продолжали плыть.

Вѣтеръ не много упалъ, и мы продолжали идти съ быстротою восьми узловъ въ часъ. Было четыре часа. Уранія, гордо поднявъ свою голову, казалось, хвастала своимъ легкимъ и свободнымъ бѣгомъ. Оконечность рейды открывала передъ нами широкій и спокойный свой бассейнъ.

Вдругъ трескъ… кракъ! Корабль останавливается, врѣзавшись въ скалу и наклоняется на бокъ. Ужасное молчаніе воцарилось на кораблѣ.

Неподвиженъ! неподвиженъ! Море хлещетъ въ бока корветы — и каждый изъ насъ взглядывается между собою тѣмъ взглядомъ, который говоритъ: все погибло! Огромный кусокъ киля плаваетъ передъ нами. При этомъ видѣ слышенъ печальной ропотъ. Молчать! кричитъ неустрашимый капитанъ, и все замолкло, кромѣ бушующихъ волнъ, которые ничьего приказанія не слушаются, кромѣ Божьяго.

Является конопатчикъ съ лотомъ въ рукѣ.

— Вода одолѣваетъ, Капитанъ. Корабль въ опасности. Надобно дѣйствовать всѣми помпами.

— Всѣ люди къ помпамъ! восклицаетъ капитанъ.

И вотъ всѣ за работою. Мы не могли однакожъ оставаться въ этомъ ужасномъ положеніи, и покуда часть экипажа съ неутомимымъ усердіемъ борется съ грозною стихіею, готовою поглотить насъ, другая спускаетъ большую шлюбку, ялъ и двойку. Подняли всѣ паруса такимъ образомъ, чтобъ повернуть корвету и спустить ее со скалы, которая ее пригвоздила. Успѣхъ увѣнчалъ этотъ маневръ. Мы всплыли на воду, но уже надежды на будущее у насъ не было, потому-что вода рѣшительно одолѣвала. Одна помпа ломается, ее починиваютъ; мачта колеблется, ее укрѣпляютъ; течь корветты усиливается болѣе и болѣе, но никто не пугается: всякой на своемъ посту и думаетъ только о своей обязанности.

Конапатчикъ снова является на палубѣ, и тихимъ, но торжественнымъ голосомъ объявляетъ, что никакой нѣтъ болѣе надежды.

Всѣ узнаютъ ужасный приговоръ и повторяютъ его на ухо другъ другу. Всякой можетъ счесть минуты, которыя ему остается жить. Вода уже залила трюмъ и захватываетъ вторую палубу. Но въ ту минуту, какъ всякое усиліе безполезно, истинное мужество одушевляетъ всѣхъ; всь презираютъ неминуемую опасность. Это не горячка, не бредъ, это и не отчаяніе: это почти похоже на радость.

Разговаривать уже перестали, но за то поютъ, бранятся, шутятъ. То бакбортъ опустится, то штирбортъ. Люди у помпъ составляютъ изъ этого какой-то припѣвъ. За этимъ слѣдуютъ смѣшные куплеты, забавные романсы матросовъ, и если вы никогда не путешествовали съ такими людьми, какъ Пёти и Маршэ, то не можете имѣть понятія объ этихъ пѣсняхъ.

Но въ эти самыя минуты, когда всѣ истощали свои силы, что дѣлалъ мой другъ Пёти? Ничего! Ровно ничего! Спокойно опершись локтемъ на сѣтку, онъ равнодушно смотрѣлъ, какъ корветта мало-по-малу опускалась, и жевалъ свой табакъ. Я подбѣжалъ къ нему, ударилъ его сильно кулакомъ и вскричалъ; „Что-жъ ты, негодяи, не качаешь воду“.

— Къ чему?

— Дѣлай то, что другіе дѣлаютъ.

— Я не такъ глупъ.

— Ты трусишь.

— Я? Я трушу, отвѣчалъ мнѣ Пёти, и заскрипѣлъ зубами, указывая на море. Если-бъ оно было изъ вина, вы-бы увидѣли мою храбрость.

— Если хочешь вина, спустись въ мою каюту. Ее еще не залило. Тамъ похлопочи около бутылокъ… Да воротись сюда послѣ къ работѣ.

— Э! тогда уже не будетъ никого и ничего.

И однакоже онъ сошелъ, успѣлъ захватить двѣ бутылки коньяку, воротился съ ними, подозвалъ Маршэ и началъ съ нимъ прощаться, запивая свое горе обильными глотками этого напитка.

Между-тѣмъ мы все подвигались однакоже къ якорному мѣсту. До-сихъ-поръ корабль тащилъ за собою большой кусокъ мадрепоровой скалы, которая нѣсколько и защищала его отъ рѣшительнаго вторженія воды. Теперь этотъ кусокъ отвалился и средняя палуба была тотчасъ-же залита водою.

— Спасти порохъ отъ подмочки! закричалъ кто-то.

Но это уже было сдѣлано Роландомъ, Онъ уже видѣлъ всю опасность нашего положенія и перенесъ порохъ въ каюту пастора, который въ это время молился самымъ усерднымъ образомъ. Исхудалыя свиньи, которыхъ мы сберегали, какъ послѣднюю провизію, перекатывались теперь съ борта на бортъ. Многіе изъ насъ, схвативъ ихъ за ноги и за хвостъ, бросали въ шлюбки, которыя тянулись за нами.

Одинъ Маршэ еще не ругался. Онъ работалъ за десятерыхъ. Ему предстоялъ еще важный подвигъ. Надобно было узнать, гдѣ именно пробоина и удостовѣриться, можно-ли тутъ приложить пластырь (такъ, выражается Маршэ).

Капитанъ велѣлъ стать въ дрейфъ. Маршэ бросился въ море, говоря что онъ беретъ за это по три су на милю, нырнулъ, осмотрѣлъ подводную часть корабля, явился по другую сторону корветты и вскричалъ:

„Дыра съ боку; можно заткнуть ее.“

Въ ту-же минуту сшили вмѣстѣ два тюфяка, покрыли ихъ брезентомъ, вдвое сложеннымъ, и неутомимый Маршэ нырнулъ еще разъ. Держась за канаты, приложилъ онъ матрасы къ пробоинѣ, канаты прикрѣпили къ лиселямъ, и эта дерзкая операція продлила наше существованіе на нѣсколько минутъ. Но это была только короткая отсрочка, мы все-таки погибли безвозвратно. Вода рѣшительно одолѣла насъ. Надобно было уступить усталости и судьбѣ. Руки опустились, и хотя духъ не упалъ, но работать уже перестали.

Такъ точно несчастный пѣшеходъ, застигнутый въ Альпахъ и Пиренеяхъ, предается судьбѣ своей, когда снѣжная лавина летитъ съ вершины прямо на него.

Но что-же во-время этой ужасной драмы дѣлала молодая и кроткая женщина, которая перенесла столько опасностей? Она молилась безъ малодушія, она плакала безъ трусости. Спасены были изъ магазина нѣсколько сотенъ сухарей и брошены въ ея каюту. Она ихъ связывала и берегла для продовольствія этихъ желѣзныхъ людей, которые въ продолженіе двѣнадцати часовъ боролись съ такимъ мужествомъ противъ судьбы. Только изрѣдка подходила она къ маленькому своему окошечку, чтобъ по лицамъ матросовъ видѣть, остается-ли еще какая-нибудь надежда. Увы! какъ часто испуганная ихъ ужасными ругательствами, которыми матросъ выражаетъ и радость свою и гнѣвъ, она со страхомъ быстро отскакивала отъ люка и обращала къ небу умоляющіе свои взоры!

Я вошелъ въ это время къ ней и бросилъ въ ея каюту нѣсколько пистолетовъ.

— Э, Боже мой! Оставьте этихъ людей въ покоѣ, сказалъ я ей. Они непремѣнно васъ спасутъ. Подъ грубою корою кажутся они демонами, но по чувствамъ они благородныя созданія. Они уже говорили объ васъ и заботились. Ни теперь, ни въ будущемъ вамъ нечего ихъ бояться.

— Но эти отвратительныя пѣсни…

— Они полагаютъ, что вы ихъ не понимаете.

— Надобна во всемъ гармонія.

— Матросы не одѣваются въ кисею и кружева. У нихъ другой языкъ.

— И вы одобряете ихъ?

— Еще болѣе, — я подражаю имъ, я возбуждаю ихъ, одушевляю, импровизирую, а они учатъ наизусть.

— Какая ужасная память!

— Если-бъ мы всѣ были спокойны, то давно-бы уже погибли. Съ этими насильственными чувствами — мы всѣ будемъ спасены.

— Да услышитъ васъ Богъ!

Ночь уже спускалась мрачная и молчаливая, а мы все болѣе и болѣе погружались въ бездну.

Бросили однакоже якорь. Г. Дюперрей получилъ приказаніе сѣсть въ двойку и отыскать мѣсто на берегу, гдѣ-бы можно была посадить Уранію на мель, не давая ей разбиться. Онъ воротился и повелъ корабль. Но быстрое теченіе насъ задерживало, и послѣ минутнаго колебанія, наша прелестная корветта, обошедшая столько морей, легла на бокъ, чтобъ уже никогда не вставать.

Дѣло было кончено. Усталые люди, измученные всѣми безполезными усиліями, отдыхали. Всѣ ждали разсвѣта со страхомъ и надеждою. Но этого страха, который теперь былъ так естественъ, когда всѣ висѣли на веревкахъ и цѣплялись за бортъ, поднявшійся на воздухъ, этого страха не замѣтно было ни на одномъ лицѣ во все продолженіе нашей двѣнадцати-часовой борьбы съ моремъ.

Какъ вспомнить теперь обо всѣхъ смѣшныхъ эпизодахъ, обо всѣхъ остротахъ, отвѣтахъ, словахъ, быстро перелетавшихъ съ борта на бортъ, съ носа на корму!

Всякая минута выражала новое презрѣніе къ жизни. Кто увѣрялъ, что уже тонетъ въ третій, или четвертый разъ и что уже привыкъ къ этой шуткѣ; другой говорилъ, что ему лестно будетъ пить изъ одной чаши съ капитаномъ и аббатомъ; третій утверждалъ, что этотъ гусиный супъ очень невкусенъ и что, вѣрно, не удержится на желудкѣ; иной толковалъ, что надобно-же познакомиться и съ водяными жителями, чокнуться съ ними и отвѣдать ихъ гостепріимства.

Только Маршэ, стоя подлѣ меня, тихо говорилъ мнѣ на ухо: — Не безпокойтесь. Я за двоихъ плаваю.

А Пёти подсмѣивался надо мною и говорилъ: — Вамъ нечего жаловаться на судьбу, г. Араго. Вы такой-же страстный охотникъ до воды, какъ мы до вина. Вашему желудку это невредно. При томъ-же замѣтьте этотъ курятникъ. Прицѣпитесь къ нему и мы будемъ буксировать васъ на берегъ. А ужъ каково будетъ на берегу, не мое дѣло. Должно быть скверенъ, потому-что ни одного питейнаго дома нѣтъ.

Впрочемъ я обязанъ сказать всю правду. Было нѣсколько минутъ безпорядка и неповиновенія. Съѣстные припасы, вырванные у кораблекрушенія, не всегда были свято сохраняемы, а наши частные запасы много пострадали отъ неугомонныхъ фуражировъ. На приказанія и угрозы начальниковъ иные отвѣчали, что въ минуту смерти нѣтъ начальства, что тутъ матроса, стоить капитана, если не больше.

— Что ты это дѣлаешь? сказалъ Ламаршъ Шомону, который при немъ выпивалъ бутылку бордо, унесенную изъ сундука лейтенанта.

— Я пробую.

— Что такое?

— Да вотъ хочется узнать, вкуснѣе-ли это красное вино того бѣлаго, которое намъ сейчасъ поднесутъ.

— А ты, закричалъ Бераръ канониру, который кралъ сухари: — За-чѣмъ ты это дѣлаешь?

— Чтобъ размочить ихъ въ этой чашѣ, куда мы скоро спустимся.

Однакоже безъ дальнѣйшихъ угрозъ; безъ наказаній, порядокъ вскорѣ былъ возстановленъ. Всякой сталъ на своемъ посту и подалъ благородный примѣръ самоотверженія. Ужасная развязка приближалась.

Я-бы долженъ былъ назвать многихъ поименно, какъ дѣлаютъ въ реляціи послѣ сраженія, но между нами исключеній не было. И матросы и офицеры всѣ были на одной линіи.

XXXIII.
МАЛУИНСКІЕ ОСТРОВА.

Охота за слономъ. — Сахаръ Г. Келена.

Мы всѣ висѣли на неподвижной и наклонившейся корветтѣ. Мы тихо разговаривали между собою и безъ малѣйшаго одушевленія, сохраняя однакоже то спокойствіе и покорность судьбѣ, которыя каждый чувствуетъ въ минуту несчастія, если онъ сдѣлалъ все возможное, чтобъ избѣжать его. Одно мгновеніе уничтожило всѣ наши лучшія надежды, одно мгновеніе наказало насъ за все прошедшее счастіе. Я, съ своей стороны, терялъ при этомъ случаѣ плоды трехъ-лѣтнихъ моихъ трудовъ, изысканій, и пожертвованій, собраніе оружіи и костюмовъ разныхъ странъ свѣта, мои ботаническія, минералогическія сокровища, мое платье, бѣлье, коллекціи птичьихъ чучелъ, насѣкомыхъ и проч., а что всего огорчительнѣе, — двѣнадцать или пятнадцать альбомовъ, съ которыхъ копіи я еще не успѣлъ сдать капитану.

Но въ эту минуту никто не думалъ о своихъ потеряхъ. Мы думали только о настоящемъ и будущемъ. Мы съ боязнію ожидали восхода солнца, чтобъ видѣть весь ужасъ нашего положенія. Мало-по-малу начали мы усматривать берегъ. Напрасно взоры наши искали деревъ, какой-нибудь растительности, какого-нибудь человѣческаго слѣда. Чѣмъ яснѣе становились предметы, тѣмъ болѣе дѣлались мы унылыми, и когда весь пейзажъ развился предъ нашими глазами, никто не надѣялся уже опять увидѣть свое отечество.

Песокъ передъ нами, песокъ около насъ; каменистые холмы на второмъ планѣ, а въ отдаленіи еще болѣе дикости. Подъ нами бушующее море — даже въ минуты безвѣтрія. Вдали другіе островки, покрытые тростникомъ. Позади насъ печальная картина, которую мы уже видѣли. Между пескомъ и прибрежными скалами почва изъ турфа, и на всемъ томъ пространствѣ ни одного дерева, ни одного куста, ни одного куска дерна.

Всѣ сердца было стѣснены.

Но дѣло еще не было кончено. Насъ начиналъ мучить голодъ; экипажъ былъ утомленъ, а корабль надобно было разгружать, чтобъ снять съ него все, что мы могли спасти драгоцѣннаго.

Отвезли на берегъ подмоченные сухари, четыре свиньи, порохъ, ружья и нѣсколько парусовъ, чтобы построить палатки. Со дня нашего отъѣзда изъ Портъ-Джаксона я былъ боленъ, и потому былъ отвезенъ при второмъ отправленіи шлюбки. Я былъ одѣтъ въ фуражкѣ изъ шкуры Кунгуру, въ старомъ сюртукѣ, въ разодранныхъ панталонахъ, на ногахъ полтора башмака и плащъ ново-зеландскаго короля, данный мнѣ г. Волсенкрофтомъ.

Я легъ на мокрый парусъ; тонкій полуоледѣнѣлый дождь пробивалъ насъ до костей, и однакоже я начиналъ засыпать послѣ столькихъ трудовъ и опасностей. Вдругъ слуга мой и поваръ экипажа, ушедшіе впередъ при высадкѣ, прибѣжали назадъ въ страхѣ.

— Г. Араго! мы погибли.

— Отъ-чего это? У насъ есть порохъ.

— Да это ужасный островъ.

— Кто не теряетъ духа и можетъ питаться чѣмъ-нибудь, тотъ, какъ Робинзонъ Крузе, не погибнетъ и на пустынномъ островѣ.

— Да это все ничего не значитъ противъ того, что мы видѣли.

— Что-жъ вы видѣли?

— Тамъ, у берега, въ бухтѣ, животное ростомъ съ нашъ корабль.

— А можетъ-быть, немного и поменьше.

— Развѣ, сударь, побольше.

— У страха глаза велики.

— Напротивъ голодъ уменьшаетъ предметы.

— Пойдемъ смотрѣть на это чудовище. Идите за мною.

— Да ужъ ступайте одни. Онъ отсюда не дальше полу-мили по берегу.

— Нѣтъ! мнѣ, можетъ-быть, нужна будетъ помощь. Дюбо и Адамъ должны за мною слѣдовать.

— Пожалуй.

Мы отправились втроемъ. У одного было хорошее двуствольное ружье, у другаго простое солдатское, а у меня толстая палка.

Когда мы пришли туда, то въ маленькой сухой губѣ, заливаемой приливами, увидѣли, въ пятидесяти шагахъ отъ берега, огромнаго морскаго слона, который при нашемъ приближеніи лѣниво поворотилъ къ намъ голову, потомъ отвернулся и остался въ прежнемъ неподвижномъ положеніи. Мы съ трехъ сторонъ стали подходить къ чудовищу, котораго чорная спина представляла родъ шахматовой доски. Адамъ выстрѣлилъ ему оба заряда въ глазъ, приставя дуло почти къ самому зрачку, Дюбо выстрѣлилъ ему въ голову, а я началъ бить палкою по хоботу. Чудовище испустило глухой и продолжительный стонъ, но не тронулось съ мѣста. Я полагалъ, что, по обыкновеніямъ этихъ звѣрей, слонъ этотъ пришелъ на берегъ, чтобъ умереть отъ старости.

Окончивъ нашу храбрую экспедицію, мы возвратились къ лагерю, и какъ большая часть матросовъ, которые въ это время старались напрасно приподнять корветту, жаловались на нестерпимый голодъ, не видя ничего чѣмъ-бы утолить его, то я и послалъ сказать капитану о нашемъ подвигѣ. Тотчасъ-же отданы были приказанія, чтобъ употребить мясо звѣря въ пищу.

Всѣ отправились къ слону. Тесаками и ножами отдѣлили большіе куски мяса, отнесли ихъ и сложили въ большой котелъ экипажа, развели огонь чорнымъ торфомъ, и надежда оживила всѣхъ, потому-что въ это время я пошелъ отъ звѣря въ противуположную сторону и нашолъ обильный ручей прѣсной воды. Послѣ я открылъ и другой, который, въ честь мнѣ, прозванъ былъ Кофеемъ г. Араго, потому-что я послѣ обѣда всегда ходилъ къ нему и утолялъ жажду.

Уже семнадцать часовъ, какъ экипажъ не ѣлъ; силы ослабѣли, и всѣмъ выдали большую порцію мяса морскаго слона, чорнаго, жосткаго и воняющаго масломъ. У насъ не было ни уксусу, ни соли, ни хлѣба. Это былъ очень грустный обѣдъ, потому-что большая часть матросовъ захворала отъ него. Только въ послѣдствіи крѣпкіе желудки могли привыкнуть къ этой пищѣ.

Послѣ ястреба, питающагося падалью, самою отвратительною пищею какую мы только ѣли, былъ, безъ-сомнѣнія, морской слонъ, и сомнѣваюсь, чтобъ наши Вефуры, Вери и Гриньйоны могли сдѣлать изъ него что-либо сносное. У насъ однакоже было на двѣ недѣли запасовъ, а на другой день, отыскивая себѣ пищи, мы на трупѣ морскаго слона нашли стаю орловъ, изъ которыхъ шесть были убиты. Это еще прибавило намъ запасовъ и поддержало всеобщія надежды.

Всѣ попытки поднять корветту остались безполезны. Экипажъ истощилъ тутъ всѣ свои усилія и окончательно принужденъ былъ отказаться отъ нея.

Зима однакоже приближалась. Въ это время года пингвины, нырки, моржи и морскіе слоны оставляютъ берегъ. Что тогда будетъ съ нами?

Построили четыре палатки. Одна для капитана, другая для штаба, третья для гардемариновъ, а четвертая, огромная и спокойная, для экипажа.

Порохъ былъ спрятанъ подальше подъ парусами, позади возвышенія за нашимъ лагеремъ; тамъ-же были сабли, ружья и пистолеты, спасенные отъ кораблекрушенія.

Образъ Божіей-Магери, священническія одежды и святые сосуды были также-спасены. У одного холма поста влепъ былъ алтарь. Аббатъ-Келенъ совершилъ благодарственное молебствіе, пропѣлъ Тебе Бога хвалимъ, и весь экипажъ, стоя на колѣняхъ, съ непокрытою головою, съ величайшимъ умиленіемъ присутствовалъ при богослуженіи.

15 числа бурное море наклонило корабль на другую сторону и втерло его еще глубже въ скалы. Онъ разсѣлся, и нѣсколько ящиковъ всплыли на воду. Одинъ изъ нихъ принадлежалъ мнѣ. За нимъ отправилась шлюбка съ Пёти и Маршэ. Съ помощію нѣсколькихъ товарищей и послѣ трехъ-часовыхъ трудовъ удалось имъ притащить его на берегъ.

— Ну, что? довольны-ли вы нами? сказалъ мнѣ Пёти.

— Вы чудесные люди.

— А! отдадите намъ наконецъ справедливость.

— Я не видалъ нигдѣ народа храбрѣе и преданнѣе.

— Дѣло не въ томъ, а въ этомъ ящикѣ. Надо вскрыть его, порыться въ немъ и удостовѣриться: нѣтъ-ли чего спиртоватаго.

— Да я знаю, что нѣтъ.

— Но приказъ данъ, чтобъ осмотрѣть. Вы должны повиноваться. Иногда и случай бываетъ также добръ, какъ и мы сами.

Ящикъ вскрыли, но въ немъ было одно бѣлье, тетради и старое платье.

— Это самая бѣдная часть моего имущества, сказалъ я матросамъ; но все равно, мы и этимъ подѣлимся.

— Убирайтесь вы къ.. сказалъ Маршэ. Если-бъ въ ящикѣ было вино, то мы взяли-бы его гуртомъ и вамъ-бы не дали ни глотка. А такъ какъ тутъ бѣлье, то возьмите себѣ. Снаружи намъ ничего не нужно. Вотъ внутренность-то иногда очень обижена.

— Послушайте однако-жъ…

— Что тутъ вздоръ-то слушать!.. пожалуете не сердите меня.

— Въ-самомъ-дѣлѣ, не приплюсни его, сказалъ Пёти, отводя Маршэ. Если паче чаянія, мы отсюда вырвемся, то г-ну Араго придется поправлять нашу внутренность, и тогда онъ не поскупится.

— Въ этомъ можете быть увѣрены, друзья мои.

— Ну, значитъ, и дѣло слажено.

Маршэ дружески пожалъ мнѣ руку, — и я цѣлый день не владѣлъ его потомъ.

Устроены были птичьи охоты; дикіе гуси часто падали подъ свинцомъ нашихъ охотниковъ, но — такова жадность здѣшнихъ орловъ! — если кто убитую птицу клалъ подъ камешки, чтобъ взять на обратномъ пути, не обременяя себя излишнею ношею, то, воротясь, уже часто находилъ ее вполовину съѣденною.

Иногда даже случалось, что въ то время, когда мы несемъ въ рукахъ нырка, утку, или гуся, вдругъ орелъ, долго носившійся надъ нами очень-тихо, спускался съ быстротою, и задѣвая насъ крыломъ, старался вырвать добычу изъ нашихъ рукъ. Но такова превратность судьбы! Какъ часто и орлы и утки жарились на томъ же вертѣлѣ и подавались на одномъ блюдѣ! Тутъ только было между ними совершенное равенство; тутъ уже не считалась ни сила, ни могущество; тутъ даже предпочиталась царю пернатыхъ какая-нибудь мелкая пташка, которая прежде трепетала при его появленіи.

Смерть уравниваетъ все; у нея нѣтъ привиллегій; она не занимается разрядами своихъ жертвъ. Когда она заговоритъ, то орелъ и голубь, рабъ и король, всѣ замолчатъ, и раноль, поздноли, смотря по ея своенравію, люди, звѣри, города и царства стираются съ лица земли, чтобъ уже болѣе не показываться.

Насъ было сто-двадцать-одинъ человѣкъ; чѣмъ болѣе мы чувствовали аппетитъ, тѣмъ сильнѣе было наше опасеніе, что скоро нечего будетъ ѣсть. Какъ-же за то и старались мы увеличивать нашъ запасъ! Близь моего кофе я замѣтилъ длинный рядъ зеленыхъ листьевъ и вздумалъ состряпать изъ нихъ салатъ. Я сообщилъ это Годишо. Оказалось, что это дикій щавель. Съ-тѣхъ-поръ, по-крайней-мѣрѣ, на нѣкоторое время, у насъ было два блюда.

Но гардемарины, всѣ молодые, всѣ голодные, искали счастія еще выше, нежели то, которое я имъ доставилъ. Они примѣшали другихъ листьевъ къ тѣмъ, которые я нашелъ, чтобъ увеличить свою порцію, и однажды послѣ завтрака повалились всѣ на песокъ и съ ужасными мученьями начали извергать пищу, какъ-будто отравленные люди.

Съ-тѣхъ-поръ щавель потерялъ свой кредитъ: до того боялись сосѣдственныхъ травъ.

До этого времени устройство лагеря, требовавшее всеобщихъ заботъ и усердія, не позволяло намъ думать объ отдаленныхъ экспедиціяхъ. Мы знали, что китоловныя суда, обогнувъ мысъ Горнъ, часто останавливаются для отдыха на Малуинскихъ островахъ. Намъ было извѣстно, что кромѣ той рейды, которая погубила насъ, есть еще многія другія, и мы ласкались надеждою, что какой-нибудь благодѣтельный корабль увидитъ наши сигналы, устроенные на вершинѣ каменистой горы, возвышающейся на югѣ.

На другой день назначена была подобная экспедиція; но въ ночи сильный вѣтеръ опрокинулъ наши палатки и принудилъ насъ остаться на весь день у песчаныхъ холмовъ, чтобъ исправить все испорченное.

Во-время нашего путешествія, не помню уже гдѣ, приняли мы на корабль матроса Клемана, который былъ набоженъ изъ трусости и суевѣренъ по глупости. Онъ сперва служилъ потѣхою прочимъ матросамъ, но подъ конецъ компаніи всѣ его бросили. Въ минуту кораблекрушенія, — какъ онъ намъ послѣ сознался, Клеманъ далъ обѣтъ взойти босикомъ и въ одной рубашкѣ на каменистую гору, если небо избавитъ его отъ опасности.

Случай былъ благопріятенъ. Небо покрылось тучами и предвѣщало грозу. Съ восходомъ солнца онъ отправился, сперва хорошо одѣтый, къ подошвѣ горы. Тамъ онъ раздѣлся, положилъ на песокъ куртку, панталоны, шляпу и башмаки, и началъ свое восхожденіе, вооружаясь большимъ ножемъ, вѣроятно, отъ духовъ и домовыхъ.

Холодъ былъ пронзителенъ. Несчастнаго принимала дрожь. Онъ продолжалъ идти впередъ; ноги его вскорѣ истерзаны были острыми кремнями, зубы его стучали, а рубашка, и безъ того довольно скважистая, служила игралищемъ утренняго вѣтра. Мохнатое тѣло матроса покраснѣло, какъ у варенаго рака.

Путешествіе было однакоже совершено. Религіозный обѣтъ восторжествовалъ на самой высокой горѣ Малуинскихъ острововъ. Тамъ была прочтена первая христіанская молитва. Почтимъ полнымъ нашимъ уваженіемъ матроса, который сдержалъ свое слово, данное въ часъ опасности. И просвѣщенные люди не часто помнятъ его.

Клеманъ пошелъ послѣ этого въ лагерь, надѣясь, что никто не узнаетъ о его пилигримствѣ. Но судьбѣ угодно было иначе.

Между послѣднимъ холмомъ и тѣмъ мѣстомъ, гдѣ онъ сложилъ свою одежду, былъ маленькій лугъ. Тамъ ему послышались шаги. Боже мой! Что ему дѣлать? Онъ еще прислушивается… Онъ не ошибся. Кто-то идетъ, вздыхаетъ, испускаетъ глубокіе стоны, — точно душа изъ чистилища, которой нуженъ Pater, Клемовъ бросается на колѣни и читаетъ Pater. Въ этомъ положеніи онъ наблюдаетъ за привидѣніемъ. Спрятавшись за уголъ скалы, онъ рѣшается поднять голову, открыть одинъ глазъ, потомъ оба, потомъ вскакиваетъ, и вскрикиваетъ:

— Лошадь!

Да! это была больная, раненая лошадь, которая только что пала въ этомъ уединенномъ мѣстѣ. Клеманъ бросился къ ней, ударилъ ее ножомъ въ горло, и животное не сдѣлало даже ни малѣйшаго движенія, которое обнаруживало-бы боль; онъ выкололъ ей глаза и наконецъ, въ видѣ трофея, отрубилъ хвостъ. Съ этимъ залогомъ побѣды, онъ съ гордостію направилъ путь къ лагерю, какъ Язонъ съ золотымъ руномъ.

Лошадиный бифстексъ былъ теперь намъ полезнѣе мѣшка червонныхъ.

Во-время сраженія герой согрѣлся, но послѣ побѣды вѣтеръ напомнилъ ему о холодѣ, и Клеманъ бросился отыскивать свое платье, о которомъ чуть было не забылъ. Онъ бѣгаетъ на-право, на-лѣво, осматриваетъ камни, ворочается назадъ, дѣлаетъ тысячи изворотовъ, — все напрасно! Нѣтъ ничего!

Между тѣмъ ночь подходитъ, а въ темнотѣ, извѣстно, гномы и колдуньи воютъ и пляшутъ адскій свой танецъ. Надобно было воротиться въ лагерь въ одной рубашкѣ и съ конскимъ хвостомъ.

Вѣрно, Александра Македонскаго не встрѣчали съ такимъ торжествомъ въ Вавилонѣ.

Матросы окружили пилигрима, начали толкать и пересылать его какъ мячикъ другъ къ другу, потомъ сдѣлали изъ него воланъ и наконецъ бросили на песокъ. Тогда всѣ усѣлись около него и велѣли ему разсказывать свой походъ. Изрѣдка Маршэ угощалъ его пинками — и разсказчикъ привскакивалъ всякій разъ. Но когда дѣло дошло до лошади, то всѣ замолчали, всѣ были ради находкѣ, потому-что буря наканунѣ препятствовала охотѣ.

А какъ орлы уже научили насъ, какъ опасна ихъ жадность, то мы и рѣшились произвести ночную экспедицію, чтобъ отнять у нихъ добычу, надъ которой они уже, можетъ-быть, пировали.

Всякая слава не дешево стоитъ, и Клеманъ съ измятыми боками долженъ былъ вести всьхъ.

— Въ которой сторонѣ трупъ лошади? спросилъ Пёти.

— У высокой горы.

— Да вѣдь она діавольски длинна.

— На правой сторонѣ.

— Сдѣлалъ-ли ты какую-нибудь мѣтку?

— Да! надъ нею было тогда чорное облако… Ахти! да его ужъ нѣтъ.

Маршэ отвѣчалъ ему кулакомъ, и бѣдный пилцгримъ едва могъ продолжать свой путь. Онъ привелъ однако къ подошвѣ горы. Но ночь была ужасно темна, и лошади не нашли. За то Клеманъ нечаянно набрелъ на свое платье и тотчасъ-же одѣлся. Всѣ воротились съ печальнымъ извѣстіемъ, по Клеманъ пошелъ еще разъ одинъ и нашелъ свою жертву; опять воротился, опять всѣ пошли за нимъ, — и —

На другой день у насъ былъ пиръ.

Правда, у насъ не было хлѣба, вина, сухарей, потому-что мы, какъ святыню берегли остатки, вырванные у моря. У насъ не было ни соли, никакихъ пряностей, но ломтики мяса дикой лошади, увѣряю васъ, чрезвычайно аппетитное кушанье, а особливо въ пустынѣ, когда голодъ вопіетъ самымъ жестокимъ образомъ. За обѣдомъ мы пѣли веселыя пѣсни Дезожье, а ночью видѣли самые пріятные сны.

Съ этой минуты наше несчастіе казалось намъ сноснѣе. На островѣ были лошади, и мы собирались вновь составить экспедицію на другой-же день. Но на этотъ другой день опять посѣтила насъ буря, сильнѣе первой; море отхлынуло отъ береговъ, песокъ засыпалъ насъ самымъ жестокимъ образомъ и всѣ наши соединенныя усилія не могли воспрепятствовать, чтобъ палатки не были опять опрокинуты, а вмѣстѣ съ ними и вся мебель.

Эта буря была похожа на ту, которая насъ застала у мыса Горна и которая пригнала насъ къ мѣсту нашей гибели.

Въ этотъ день сыгралъ я съ г. Келенемъ очень-забавную-шутку. Не знаю, злопамятенъ-ли онъ теперь, какъ каноникъ въ Сенъ-Дени, гдѣ ему очень-спокойно, но я все-таки разскажу это происшествіе.

Вѣдь изъ подробностей составляется исторія.

Буря свирѣпствовала во всей своей силѣ. Каждый изъ насъ былъ на своемъ посту, чтобъ работать; аббатъ занимался тоже своею обязанностію, и читалъ въ это время молитвенникъ, въ палаткѣ капитана. Между вещами, которыя предусмотрительный аббатъ спасъ отъ кораблекрушенія, находилась прекрасная сахарница съ сахаромъ, который, право не знаю, на что теперь могъ быть нуженъ. Многіе молодые люди добирались поживиться этимъ сокровищемъ, но г. Келенъ караулилъ его какъ церберъ.

Роясь какъ-то въ землѣ, мы нашли небольшое растеніе, производящее ягоды, величиною со смородину и довольно сладкія на вкусъ. Занимаясь иногда этою работою, мы собирали въ день по стакану ягодъ и отсылали ихъ къ г-жѣ Фрейсине, которая принимала съ живѣйшею благодарностію это доказательство всеобщей къ ней любви. Листья этого растенія, настоенныя въ горячей водѣ, давали довольно-пріятный чай. И если-бъ у насъ была, сахаръ, то это было-бы новымъ счастіемъ для всѣхъ, но увы! у одного аббата былъ сахаръ. На кораблѣ находилось сверхъ экипажа пять волонтеровъ: Жаннере, Дюбо, Паке, Тоне и Флёри. Они всегда готовы были на самыя трудныя предпріятія. Трудолюбивые, дѣятельные, неустрашимые — и большіе философы, — они переносили свое несчастіе съ истинно-стоическою твердостію. Только мнѣ всегда досадно было, что они вѣчно веселы. Несчастіе не уменьшило ихъ веселости. Я сожалѣлъ-бы объ нихъ гораздо больше, если-бъ они были печальнѣе. Изъ дружбы къ нимъ я покусился на кражу.

— Ну что, сказалъ я войдя къ нимъ по-утру въ готъ день, какъ случилась буря; — каково идутъ ваши дѣла?

— Также, какъ и погода, очень-хорошо.

— Что вы это ѣдите?

— Гложемъ кости ястреба, зажимая себѣ носъ.

— Развѣ у васъ нѣтъ ужь больше лошадинаго мяса!

— Порціи были такія маленькія.

— Это правда. А чай есть у васъ.

— Есть, да какая въ этомъ польза?

— Да! если-бъ у насъ былъ сахаръ…

— О! какую-бы побѣдную пѣснь мы затянули.

— Въ-самомъ-дѣлѣ?

— Разумѣется.

— Ну, такъ приготовьтесь пѣть.

Я пошелъ въ палатку, гдѣ жилъ весь штабъ. Мой тюфякъ лежалъ какъ разъ подлѣ тюфяка Аббата Келена. Насъ раздѣляла только блаженная жестянка. Я тихонько опрокинулъ ее, насыпалъ фуражку, карманы, и налилъ воды около жестянки, чтобъ свалить на нее вину уменьшенія сахара. Бѣгомъ добѣжалъ я до палатки волонтеровъ и отдалъ имъ свою покражу. Оттуда полетѣлъ я къ г-жѣ Фрейсине, которую засталъ я въ это время надъ поучительною книгою, которую читалъ ей аббатъ.

— Скорѣе, скорѣе! любезный г. Аббатъ, вскричалъ я. Ваша жестянка опрокинута, вода подмыла сахаръ, и онъ весь исчезнетъ, если вы не спасете остатковъ.

Аббатъ бросилъ книгу и побѣжалъ къ жестянкѣ.

Бѣдный Раноль! (это былъ слуга Аббата). Сколько ругательствъ перенесъ ты въ этотъ день! Всѣ они пали на мое сердце. Я не менѣе тебя страдалъ въ это время.

Ввечеру я разсказалъ все волонтерамъ, и чай показался имъ еще вкуснѣе. Вы видите, что и люди, претерпѣвшіе кораблекрушеніе, могутъ имѣть свои пріятныя минуты.

XXXIV.
МАЛУИНСКІЕ ОСТРОВА.

Охота за пингвинами. — Смерть кита. — Отъѣздъ. — Прибытіе въ Ріо-де-ла-Плата. — Памперо.

Несчастіе, котораго поправить нельзя, всего легче переносится. Съ-тѣхъ-поръ, какъ мы навсегда потеряли надежду поднять корветту, кажется, что мы не такъ уже печальны. Неизвѣстность есть не что иное, какъ безпрерывное мученіе. Она вамъ оставляетъ только ту мысль, что съ вами непремѣнно то случится, чего вы наиболѣе опасаетесь. Неизвѣстность болѣе похожа на слабость, нежели на чувство. Это почти двѣ равносильныя тяжести, которыя васъ одинаково вдавливаютъ, и отъ которыхъ нѣтъ силъ избавиться ни отъ одной. Неизвѣстность есть всегда несчастіе, а покорство — добродѣтель, всякая-же добродѣтель утѣшаетъ.

Первая лошадь, такъ храбро убитая Клеманомъ, дала намъ поводъ думать, что во внутренности острова есть еще подобныя животныя, и отдаленныя экспедиціи назначены былъ къ отысканію ихъ.

Мясо морскаго слона уже все было съѣдено; оно пахло такъ отвратительно, что мы не могли наконецъ смотрѣть на него, и хотя пингвинъ былъ тоже самою дурною, вонючею и маслянистою пищею, но мы по-неволѣ должны были глотать ее, потому-что неутолимой голодъ терзалъ наши желудки.

Гуси сдѣлались такъ дики; мы ихъ столько истребили, что должны были почитать это пособіе уже погибшимъ. Только нырки, моржи и морскія коровы оставались намъ въ пищу, по приближающаяся зима уже отгоняла земноводныхъ птицъ, а другія животныя близко не подпускали охотниковъ. Однажды на берегу захватили мы моржа, всадили ему въ голову и въ тѣло пятнадцать пуль, изломали объ него два штыка, а онъ все-таки ушелъ. Только на другой день благодѣтельныя волны выбросили трупъ его на берегъ. Мы были на него такъ злы, что не оставили ни куска орламъ и ястребамъ. Какъ низко мстить мертвому непріятелю!

Война противъ нырковъ была гораздо выгоднѣе. Сидя самымъ глупымъ образомъ на скалахъ, о которыя разбивались морскія волны, они всегда подпускали насъ съ такою довѣрчивостію, что мы ихъ часто убивали каменьями. Это пособіе было однимъ изъ самыхъ полезныхъ въ нашемъ несчастіи.

Я уже сказалъ вамъ, что мы составили экспедиціи для отысканія лошадей. Сначала онѣ не имѣли успѣха, хотя мы и знали, что Испанцы, пытаясь населить этотъ архипелагъ, оставили здѣсь, по благородной своей привычкѣ, нѣсколько четвероногихъ, полезныхъ въ Европѣ. Наконецъ однако мы нашли ихъ, или, лучше сказать, онѣ насъ отыскали. Однажды по-утру глухой шумъ, какъ перекаты отдаленнаго грома, обратилъ наше вниманіе. Вдругъ огромное стадо лошадей, обогнувъ губу, взлетѣло на возвышенность и остановилось при видѣ нашего лагеря. При приближеніи этого эскадрона безъ всадниковъ, мы легли всѣ на землю, чтобъ не испугать ихъ; но кто-то изъ насъ привсталъ и караульный трубачь ихъ вмигъ заржалъ, повернулся назадъ, и земля снова задрожала подъ топотомъ коней, которые вскорѣ исчезли изъ вида. Это было великолѣпное зрѣлище!

На другой день послѣ этого пріятнаго появленія отправились во внутренность острова штурманъ Роланъ, столь-же неутомимый на сухомъ пути, какъ и на морѣ, и Оріевъ, дезертеръ изъ Порта-Джаксона переплывшій къ намъ съ берега на корабль, человѣкъ рѣшительный, желѣзный, нечувствительный къ суровостямъ климата и къ лишеніямъ всякаго рода, преданный намъ до фанатизма.

Въ трехъ льё отъ берега убили они лошадь. Оріевъ тотчасъ-же пустился обратно въ лагерь по ужаснѣйшей погодѣ и черезъ турфяную почву, иногда проваливающуюся по поясъ. Въ девять часовъ вечера прибылъ онъ обратно, руководимый однимъ инстинктомъ. Онъ объявилъ о успѣхѣ охоты, потребовалъ людей, повелъ ихъ, и въ три часа утра, привелъ ихъ къ убитой лошади, которая въ это время служила изголовьемъ Ролану. Ее разрубили по частямъ; всякой матросъ взялъ себѣ ношу, Оріезъ тоже, и самую тяжолую, и воротился со всѣми. Сложивъ свою часть, онъ, не отдыхая, отправился назадъ, сказавъ намъ: „До завтра!“ Этотъ Оріезъ былъ взятъ въ плѣнъ Англичанами; бѣжалъ съ одного изъ тѣхъ отвратительныхъ историческихъ понтоновъ, противу которыхъ все образованное человѣчество протестовало, бросился въ челнокъ и поплылъ во Францію. За нимъ погналась вооруженная шлюбка, догнала его, онъ началъ драться, убилъ двоихъ преслѣдователей, наконецъ былъ схваченъ, отвезенъ обратно, отправленъ въ Портъ-Джаксонъ на пятнадцать лѣтъ. Узнавъ, что въ Сиднеѣ есть французскій корабль, который вскорѣ поѣдетъ въ Европу, онъ бѣжалъ изъ мѣста заключенія, перешелъ черезъ горы, лѣса, мимо селеній дикихъ, спалъ на голой землѣ, ѣлъ мышей, насѣкомыхъ, змѣй, и послѣ неслыханныхъ трудовъ, прибылъ въ Сидней. Тутъ переплылъ она на маленькой островъ, съ котораго я однажды снималъ виды и съ полною довѣрчивостію явился къ намъ.

Матросы Ураніи приняли его дружески, снабдили его припасами и успокоили ласковыми словами. Оріезъ плакалъ отъ радости и каждое утро я, подъ разными предлогами, приказывалъ ему приносить провизію.

Наканунѣ нашего отъѣзда нѣкто изъ моихъ знакомыхъ доставилъ ему возможность присоединиться къ намъ, и съ-тѣхъ-поръ онъ считался вполнѣ изъ нашихъ во весь переѣздъ черезъ Тихій океанъ.

Во-время ужаснаго урагана у мыса Горна, въ часы нашего кораблекрушенія, теперь и всегда, Оріезъ былъ храбръ до дерзости, терпѣливъ до мученичества. И когда мы потомъ, пріѣхавъ въ Монте-Видео, дали ему наилучшее свидѣтельство въ мужествѣ и преданности, онъ просилъ у насъ позволенія пристать къ арміи независимыхъ. Тамъ, вѣроятно, нашелъ онъ смерть, потому-что никакая военная реляція не сообщила Европѣ извѣстій о блистательныхъ его подвигахъ къ которымъ онъ былъ способенъ. Во-время нашего пребыванія на Малуинскихъ островахъ, Оріезъ и Роланъ были самыми неутомимыми изъ нашихъ охотниковъ. Справедливость требуетъ признаться, что безъ нихъ мы-бы умерли съ голода.

До-сихъ-поръ мы жили моржами, пингвинами, нырками, однимъ морскимъ слономъ, однимъ быкомъ, котораго убилъ Оріезъ и испанскими лошадьми; но эти послѣднія вскорѣ переплыли проливъ, отдѣляющій нашъ островъ отъ сосѣдственнаго, и мы уже болѣе не видали ихъ.

Оставалось обратиться къ послѣднимъ пособіямъ; мы съ жаромъ бросились на пингвиновъ, не смотря на ихъ грубое и маслянистое мясо. Охота за ними была самая забавная. Между первою и второю бухтами есть низменный островокъ, совершенно поросшій тонкимъ и частымъ тростникомъ, вышиною отъ четырехъ до пяти футовъ. Берега этого островка, который мы прозвали островомъ Пингвиновъ, защищены чорными и гладкими скалами, къ которымъ днемъ и при солнцѣ приплываютъ стада моржей и морскихъ коровъ, удаляющихся потомъ при наступленіи ночи. Въ день нашего кораблекрушенія мы услышали на берегу какой-то крикъ, похожій на ослиный, и думали, что на островѣ оставлены были когда-нибудь эти животныя. Послѣ мы открыли, что это были Пингвины, которыхъ крикъ такъ похожъ на этихъ длинноухихъ четвероногихъ: мы жестоко имъ отмстили за этотъ обманъ.

Голодъ насъ сильно прижималъ, и ярость наша пала на пингвиновъ. Мы пожирали ихъ съ какимъ-то звѣрствомъ, не-смотря на скверное мясо. Въ нихъ была послѣдняя наша надежда и спасеніе отъ голодной смерти. Еслибъ у насъ были старые сапоги, которыхъ кожу мы могли-бы жарить на вертелѣ и жевать, можетъ-быть, мы-бы пощадили пингвиновъ, но у насъ не было ничего.

Вооружась дубинами, лопатками, ружьями съ штыками, крюками, щипцами, мы каждый день по-утру отправлялись по очереди на этотъ островъ, и черезъ два часа потомъ возвращались со сто или сто-пятидесятью пингвиновъ, на которыхъ мы нападали, какъ тигры и леопарды.

Посмотрите на нихъ.

Построившись въ четыре, восемь, двѣнадцать и двадцать рядовъ, вытянувшись на своихъ лапахъ и упершись въ землю маленькимъ хвостомъ, они равнодушно смотрятъ на наше приближеніе, не думая сдвинуться съ мѣста, какъ будто ждутъ изъ учтивости нашего визита, какъ будто ожидаютъ какого-нибудь праздника. Глупымъ образомъ поворачиваютъ они голову то на-право, то налѣво и испускаютъ самые нестройные крики, которые мы, пожалуй, могли принять за привѣтствіе.

Мы могли прикасаться къ нимъ руками, а они не трогались съ мѣста. Это глупость въ высочайшей степени. За одно это они уже заслуживаютъ смерть. Палки, щипцы, штыки, крюки начинаютъ дѣйствовать и пробивать эту крѣпкую шкуру; тогда только они вздумаютъ двигаться, подниматься, хотятъ бѣжать и падаютъ, испуская послѣднее дыханіе. Потоки крови обагряютъ землю, и поле сраженія похоже на бойню.

Но вѣдь надо подумать и о завтрашнемъ днѣ. Какъ благоразумные побѣдители, мы боимся, чтобъ тѣ, которые остались въ живыхъ, не переселились на другой островъ, и продолжаемъ преслѣдовать ихъ до самыхъ гнѣздъ. Тамъ старые пингвины умираютъ съ твердостію, достойною лучшихъ временъ Рима и Спарты. Губительное желѣзо вонзается въ ихъ тѣло; они падаютъ и кончаютъ жизнь, не испустивъ ни малѣйшаго крика, какъ-будто для того, чтобъ увѣрить насъ, что въ гнѣздѣ нѣтъ больше никого. Но молодые пингвины не столь тверды и безчувственны къ боли; они кричатъ, и съ этимъ дикимъ крикомъ испускаютъ духъ посреди отчаяннаго семейства.

О! надобно признаться, что мы были ужасно жестокосерды. Мы заслуживали участь, которая намъ приготовлялась, и, вѣроятно, корветта, зная все наше варварство, нарочно остановилась въ своемъ 6ѣгѣ на подводной скалѣ.

Увы! и пингвины грозили насъ оставить и предать нашему несчастію. Мало-по-малу, и они безъ малѣйшей жалости переселялись съ тихаго своего убѣжища, гдѣ намъ такъ ловко было ихъ преслѣдовать и убивать.

Мы часто посѣщали этотъ островъ, иногда даже по два раза въ день. Время года и наше оружіе превратили наконецъ эту печальную землю въ совершенную пустыню. Однажды по-утру я, съ двумя пріятелями, охотился близь этихъ гладкихъ, голыхъ скалъ, заморскою коровою, какъ вдругъ фонтанъ, пускаемый китомъ въ морѣ, привлекъ наше вниманіе. Два молодые кита слѣдовали за нимъ и, казалось, играли съ нимъ. Отъ радости-ли, отъ отчаянія-ли, вдругъ большой китъ съ быстротою пушечнаго ядра бросился къ берегу и завязъ между двумя скалами, образующими каналъ. И въ лагерѣ увидали это происшествіе. Всѣ бросились къ этому чудовищу морей. Лишенный почти воды, широкій зѣвъ его судорожно раскрывался и жабры его бросали вверхъ небольшое количество влажности пополамъ съ пескомъ. Мы окружили его, дали по немъ залпъ изъ пятидесяти ружей, — а онъ, кажется, этого и не замѣтилъ. Больше всего боялись мы, чтобъ приливъ не унесъ его опять въ море.

— Поскорѣе сюда канатъ и якорь, закричалъ Бартъ. Мы не упустимъ голубчика. Поспѣшите и предоставьте мнѣ. Я берусь посадить его на цѣпь.

Побѣжали въ лагерь, принесли якорь и канатъ. Бартъ, вооруженный топоромъ вскарабкался на скалу, потомъ на другую, приблизился къ киту, вскочилъ ему на спину и сѣлъ верхомъ какъ на креслахъ, началъ рубить, тесать, откалывать мясо звѣря точно какъ дрова. Китъ забился, запрыгалъ, началъ хлестать своимъ ужаснымъ хвостомъ, но Бартъ продолжалъ свою работу.

— Сойди, сойди! кричали ему со всѣхъ сторонъ. Онъ сброситъ тебя и раздавитъ.

— Нѣтъ! я взялся за дѣло, окончу его.

— Да, дуракъ, если онъ повернется, то проглотитъ тебя, закричалъ Пёти.

— Не повернется, дружище. Онъ заглядѣлся на твою красоту.

Бартъ окончилъ свою работу, вырубилъ большой кусокъ и въ рану опустилъ якорь, зацѣпя лапами за мясо. Потомъ канатъ прикрѣпили къ скалѣ и пошли прочь, ожидая прилива.

Онъ мало-по-малу поднялся. Китъ началъ двигаться вольнѣе и сильнѣе. Чувствуя подъ собою достаточное количество воды, онъ началъ сильно бить хвостомъ, разорвалъ канатъ какъ нитку и съ быстротою стрѣлы пустился въ открытое море.

— Стоило послѣ этого такъ искусно маневрировать какъ я, сказалъ Бартъ, повѣся носъ. Неужто надо желѣзныя цѣпи этимъ чудовищамъ.

— Я было принесъ мою удочку, сказалъ Маршэ, да этотъ плутъ не подождалъ, поднялъ брамстенги и удралъ.

— Да, это Пёти испугалъ его. Какъ не бѣжать, взглянувъ на его рожу.

— А давича говорилъ, что онъ на меня засмотрѣлся.

— Да! сперва изъ любопытства, но это ему надоѣло.

— Хорошо-же! другой разъ я не покажусь, а стану задомъ.

И Маршэ не далъ ему пинка за этотъ отвѣтъ. Подобное исключеніе Пёти почиталъ удивительнымъ счастіемъ въ исторіи своей жизни.

Мы уже возвратились въ лагерь, какъ вдругъ море съ шумомъ поднялось и китъ во второй разъ бросился на берегъ близь скалъ не далѣе десяти брассъ отъ первой своей позиціи. На этотъ разъ онъ упалъ, чтобъ уже не вставать болѣе.

Такъ сдѣлала и милая наша корветта, которая день-ото-дня глубже и глубже врывалась въ песокъ. Мы готовились ей сказать послѣднѣе прости.

Бросимъ-же послѣдній взглядъ на эту землю, такъ жестоко разрушившую наши надежды.

Бугенвиль уже пытался завести колоніи на Малуинскихъ островахъ. Въ концѣ второй бухты онъ построилъ двѣ огромныя печи, которыя до-сихъ-поръ существуютъ, а близь нихъ три огромныя зданія безъ крыши, которыя въ свое время были домами. Но перенеся сюда съ мыса Горна и изъ Патагонской земли нѣкоторыя деревья и кустарники, онъ вскорѣ увидѣлъ, что трудъ его безполезенъ. Никакая растительность не принималась.

Большія массы морскихъ травъ, подъ которыми слышно клокотаніе воды, не позволили ни одному дереву пустить корней. Вѣроятно, и всякая новая попытка будетъ имѣть такой-же дурной успѣхъ. И однако-же Малуинскіе острова представляютъ драгоцѣнное перепутье для китоловныхъ судовъ и для охотниковъ за моржами. Увы! не былоли здѣсь и другихъ несчастій, кромѣ нашего!

Южные вѣтры уже приносили намъ свои холодные дожди. Мы трепетали отъ одной мысли, что намъ придется провести здѣсь цѣлую зиму, безъ средствъ къ добыванію пищи.

Иной выбиралъ себѣ холмъ, чтобъ устроить тутъ свое жилище, окружая его рогожами и прикрѣпляя обломками веселъ; другой собирался жить въ печахъ, устроенныхъ Бугенвилемъ; третій рылъ себѣ землянку у берега, и оставлялъ отверстіе къ сторонѣ, противулежащей холоднымъ вѣтрамъ; другіе-же пускались съ безпечностію въ неизвѣстную будущность, съ твердостію ожидая минуты отчаянія. Голодъ и безъ того часто сжималъ намъ горло и давилъ желудокъ.

Наша шлюбка, надъ которою сдѣлали палубу и которую отдали подъ команту расторопнаго Дюперрея, была готова къ отплытію съ Бераромъ и нѣсколькими искусными матросами, чтобъ ѣхать въ Монте-Видео или Буеносъ-Апресъ. Но путь былъ длиненъ; Австральныя моря бурны, — и мы не почитали смѣлости и опытности г. Дюперрея достаточнымъ ручательствомъ за наше будущее спасеніе.

Клянусь вамъ, что наше положеніе омрачало многія лица и утомляло многія твердыя души. Но что-же было дѣлать противу приближающейся зимы и голода, который насъ мучилъ? Я каждый вечеръ читалъ всему экипажу Робинсона-Крузе вслухъ. Это успокоивало умы; по когда приходили часы обѣда или завтрака, всеобщее ворчаніе принуждало отложить книгу, и мы проводили безсонныя ночи.

Когда мы на другой день приходили къ магазину и спрашивали, много-ли намъ назначено провизіи, и когда получали въ отвѣтъ, что двѣ утки и гусь, то увѣряю васъ, что всякой морщился отъ этой печальной порціи, потому-что насъ было сто-двадцать-одинъ человѣкъ, которымъ надо было раздѣлить этихъ птицъ.

Мы тотчасъ-же отправлялись на охоту, но увы! часто вовсе безполезно. Ежедневно духъ упадалъ болѣе и болѣе, не-смотря на утѣшительныя слова Ролана, который увѣрялъ, что онъ уже привыкъ умирать съ голода, какъ привыкъ и тонуть.

Былъ однако-же день, въ который всѣ сердца забились радостію. Подобныя событія можно только чувствовать; описать ихъ нельзя. Однажды по утру Оріезъ прибѣжалъ въ лагерь, гдѣ каждый бродилъ съ потухшими глазами.

— Три лошади убито! вскричалъ онъ. За мною! На обѣдъ!

Дѣйствительно онъ съ Роланомъ застрѣлилъ трехъ превосходныхъ лошадей, и весь почти экипажъ отправился за добычею, чтобъ драгоцѣнныя части ея нести на плечахъ. И я былъ въ числѣ несущихъ; только я отсталъ отъ прочихъ съ своимъ бѣдныхъ слугою Товеемъ, котораго потомъ крокодилъ съѣлъ въ Бразиліи, на Ріо-Гранде. Мы заблудились въ болотахъ, и Тоней, будучи слабѣе меня, поминутно проваливался и звалъ меня на помощь.

— Я больше не въ состояніи идти, сказалъ онъ мнѣ, около одиннадцати часовъ. Остановимся.

— Но, любезный другъ, ночь будетъ холодца. Намъ здѣсь нельзя ночевать.

— Такъ оставьте меня одного. Я умираю.

— Я остаюсь съ тобою. Ляжемъ.

Я несъ лошадиную голову. Она мнѣ послужила изголовьемъ. Тоней уснуль на двухъ ребрахъ. Мы рѣшились ждать разсвѣта. Но вскорѣ холодъ пронялъ меня; я растолкалъ слугу и принудилъ его идти за мною, таща его почти на себѣ. Мы опять заблудились, опять бродили по разнымъ направленіямъ. Вдругъ сѣверный вѣтеръ принесъ къ намъ какой-то отвратительный запахъ. Это былъ мертвый китъ на берегу, и онъ служилъ намъ путеводителемъ. Въ три часа утра мы дошли до моря. Тоней упалъ почти безъ чувствъ въ своей палаткѣ и пришелъ въ себя только черезъ двое сутокъ.

Поутру всѣ лица улыбались, всѣ поздравляли другъ друга, всѣ благодарили судьбу, которая еще покровительствовала намъ. Какой обѣдъ! Какая оргія! Какой восторгъ! Три лошади! три сочныя лошади, безъ соли, безъ хлѣба, испеченныя на торфѣ, окуренныя чорнымъ, густымъ дымомъ! О! это былъ день высокой радости. На завтра мы были обезпечены, на послѣ завтра тоже. Моряки и претерпѣвшіе кораблекрушеніе далѣе этого не считаютъ. А какъ провизія больше не безпокоила насъ, какъ мы могли уже предаваться, и кромѣ удовлетворенія своего жестокаго голода, другимъ удовольствіямъ людей, брошенныхъ судьбой на пустынномъ и льдистомъ берегу, то мы съ усердіемъ занялись личною нашею безопасностію по случаю наступающей зимовки. Каждый исчислялъ богатства, исторгнутыя у волнъ, какъ-будто ничего не потерялъ. Гордые въ нашей бѣдности, мы пересчитывали свою одежду, которою могли пользоваться. Начался мѣновой торгъ. Наши имущества, разложенныя на берегу, разъ двадцать въ день переходили изъ рукъ въ руки. Кто давалъ подштанники за одинъ башмакъ, которому не было пары; кто предлагалъ лопатку за кусокъ мыла; третій отдавалъ бритвы за теплыя перчатки, четвертый серебряный сервизъ за ватное пальто. Увы! мнѣ нечего было отдавать въ замѣнъ того, что мнѣ было нужно. Я донашивалъ свою новозеландскую мантію, свою фуражку изъ кунгуру и мои полтора башмака. Но мой другъ Ламаршъ помогъ моему горю, и наградилъ меня двумя рубашками, которыя были съ кружевными обшивками, какъ на свадьбу. Геренъ безъ труда заставилъ меня принять жилетъ, который-бы жестоко меня стѣснилъ въ то время, когда я еще обѣдалъ по обыкновенію, но который мнѣ тогда былъ очень-просторенъ. Я получилъ еще нѣкоторыя мелочи, которыя тотчасъ-же надѣлъ и страхъ какъ походилъ на ветошника, счастливо торговавшаго въ этотъ день. Теперь я смѣюсь надъ этими воспоминаніями, но тогда… ахъ! я тогда еще болѣе смѣялся, — до того я иногда нечувствителенъ къ инымъ несчастіямъ. Все, что не отъ души происходитъ, скользитъ по мнѣ, не трогая, и я не понимаю другихъ страданій, кромѣ сердечныхъ.

Мы уже оканчивали свой мѣновой торгъ, какъ вдругъ голосъ, который, не-смотря на всю его грубость, покаказался намъ ангельскимъ, закричалъ. Корабль! корабль! при входѣ въ рейду!

Вдругъ все свернуто, спрятано, брошено. Больные встали, раненные поползли изъ палатокъ; одни бросились къ берегу, другіе полѣзли на ближайшіе холмы; подняли флагъ на высокой мачтѣ; самые же проворные бросились къ капитану, который, будучи нездоровъ уже нѣсколько дней, пошелъ прогуляться. Онъ приходитъ; заряжаютъ пушку, выстрѣлъ раздается… какъ онъ слабъ! Заряжаютъ другой двойнымъ зарядомъ. Теперь авось насъ услышатъ. Спускаютъ однакоже лодку на воду; бросаютъ туда нѣсколько припасовъ, сильнѣйшіе матросы берутся за веслы. Г. Фабре назначенъ ихъ начальникомъ, онъ поднимаетъ всѣ паруса. Мы не боимся за него; если-бъ корабль плылъ и въ открытомъ морѣ, то Фабре и тамъ-бы не отсталъ отъ него, до послѣдней крайности.

Корабль исчезъ… О! зачѣмъ мы не поставили флага погибающихъ при входѣ въ бухту? За чѣмъ не содержали тамъ поста… Но къ чему служитъ раскаяніе?.. Вотъ благодѣтельные паруса снова появляются, и лодка наша уже близко отъ него… Сердце наше бьетсв… глаза слѣдятъ за каждымъ движеніемъ… корабль подвязываетъ паруса… Фабре достигъ до него… Мы спасены! О Боже мой! какъ благодарить тебя!

Сколько разсужденій, заключеній, прежде нежели они бросили якорь… Какъ все это дѣлается мѣдневно… Наконецъ мы можемъ говорить съ ними.

Корабль не что иное, какъ гальйотъ, принадлежащій американскому капитану, по имени Горкъ, который находится на ближайшемъ островѣ, на ловлѣ моржей, съ судномъ въ четыреста, или пять-сотъ тоннъ. Шкиперъ, сообщающій намъ эти подробности, не можетъ войти съ нами въ ближайшіе переговоры, но онъ просить насъ послать съ нимъ офицера къ капитану. Для этого путешествія назначается Дюбо. Тотъ съ радостію принимаетъ порученіе, и спѣшитъ отправиться. Ему даютъ письменныя инструкціи; онъ хорошо говоритъ по-англійски; онъ уменъ, онъ будетъ ходатайствовать за несчастныхъ соотечественниковъ; нѣтъ сомнѣнія, что онъ успѣетъ.

Теперь только охота становится для насъ пріятною обязанностію. Намъ нечего жалѣть пороха. Мы богаты; тамъ близко есть корабль. Намъ не страшна участь нашихъ друзей. Мы веселы до безумія; мы идемъ на скалы искать устрицъ, въ которыхъ, къ сожалѣнію, находимъ много жемчугу. Мы бросаемъ вси печальныя приготовленія къ зимовкѣ. Еще нѣсколько дней, и мы оставляемъ этотъ берегъ.

Но вотъ уже проходитъ шесть дней, а Дюбо еще не воротился. Если онъ самъ погибъ, если… Вдругъ у входа въ гавань показывается парусъ. Наша большая лодка летитъ къ нему навстрѣчу.

Это не тотъ корабль, котораго мы ожидали. Это другой, который, застигнутый бурею у мыса Горна, принужденъ зайти на Малуинскіе острова, чтобъ исправить поврежденія. Капитанъ очень любезенъ. Пассажиры радуются нашей встрѣчѣ Мы посылаемъ на ихъ корабль нашихъ работниковъ. Поврежденія ихъ вскорѣ исправлены, и лишь-бы воротился Дюбо, мы тотчасъ-же ѣдемъ.

Не странное-ли это чувство, чтобъ жалѣть о землѣ, въ которой претерпѣлъ столько несчастій? Эта бѣдная Уранія, лежащая на боку, трогаетъ насъ до слезъ. Ея развалины, которыя мы оставляемъ на пустынномъ берегу, эти гуси, утки, нырки, моржи и даже пингвины, съ которыми мы такъ жестоко обходились — надо все это оставить. Хоть и не жаль ихъ, а все что-то грустно. О! поскорѣе утѣшимся. Мы увидимъ опять отечество, друзей, родныхъ, мать…

Вотъ и Дюбо. Онъ исполнилъ свое порученіе съ искусствомъ и мужествомъ. Но его трудъ былъ безполезенъ. Намъ пришлось заплатить за всѣ убытки капитана Горка, и мы ѣдемъ на американскомъ кораблѣ въ Монте-Видео. Еще недавно мы такъ были имъ довольны; теперь онъ потерялъ половину въ нашемъ уваженіи. Онъ пользуется нашимъ несчастіемъ. Мы у него купили его корветту. Мы опять у себя дома.

Съ какимъ жаромъ готовятся поднять якорь! Теперь уже пѣсни матроса не имѣютъ въ себѣ ничего печальнаго. Румпели гнутся подъ сильною грудью; якорь поднятъ, мы распускаемъ паруса; мы уже плывемъ. Мы еще видимъ растерзанныя ребра Ураніи, мы прощаемся съ нею, какъ съ другомъ, котораго покидаютъ въ отдаленной странѣ; сердца наши сжимаются по мѣрѣ удаленія. Мы плывемъ вдоль острова Пингвиновъ, который мы опустошили. Вотъ мы у входа въ рейду. Мы взглядываемъ на ужасную скалу, которая насъ такъ жестоко погубила и направляемъ путь въ Парагвай.

Прежде, нежели войти въ Ріо-де-Ла-Плату, мы лишаемся мачты, какъ будто и въ настоящемъ и въ будущемъ должны мы быть наказаны за наше прошедшее счастіе. Но мы продолжаемъ плаваніе, и наконецъ бросаемъ якорь въ этой рѣкѣ, которая такъ широка, какъ наши рѣки длинны. Съ нетерпѣніемъ ожидаемъ мы разсвѣта, чтобъ видѣть на горизонтѣ шпицы городскихъ церквей. Здѣсь, вѣроятно, будетъ послѣднее наше перепутье.

Какая ночь! Боже мой! Погода пасмурная, холодная; сырыя тучи съ быстротою серны перелетали черезъ наши головы… Вдругъ вѣтеръ спускается къ землѣ, шумитъ, грозитъ, реветъ, оглушаетъ, — и ужасный памперо обрушивается на насъ со всею своею яростію. Свистъ снастей сливаясь съ грохотомъ волнъ, представляютъ какой-то хаосъ, который людское воображеніе не въ состояніи постигнуть.

У всѣхъ якорей оборваны лапы; мачты расшатались отъ скрыпа; море превращается въ огненное озеро, до того фосфорность его непостижима. Мы крутимся въ пылающемъ очагѣ, и когда молнія раздираетъ массы, волны блѣднѣютъ, и адъ переходитъ на небо.

Памперо прошелъ. Три раза молнія падала близь нашего корабля, не задѣвъ его, и въ тотъ-же день мы пріѣхали въ Монте-Видео.

— Видѣлъ ты это? спросилъ Пёти у Маршэ.

— Нѣтъ.

— Слышалъ-ли по-крайней-мѣрѣ?

— Нѣтъ.

— Они говорятъ, что это рѣка.

— Они говорятъ, что имъ вздумается. Что это за плаваніе! Вода, небо, огонь, зима соединились вмѣстѣ, чтобъ насъ уничтожить. Это несправедливо, это малодушно. Шестеро на одного не нападаютъ. Намъ наконецъ не устоять. Нашъ рангоутъ развалится.

— Я ужъ и такъ, весь избить.

— А я вдвое.

— И у г. Араго ни капли вина въ сундукѣ!

— Да! ни одной.

— А! а! вотъ лодка! Она везетъ провизію, хлѣба…

— Хлѣба! вотъ счастье-то! Боже мой! Хлѣба! Что за безподобное путешествіе!

— Хлѣба!

— Хлѣба!

Часъ спустя, восемь матросовъ катались по палубѣ, наѣвшись слишкомъ много хлѣба. Они его не разжевали, а желудокъ не варила.

И я ѣлъ хлѣбъ, одинъ хлѣбъ. Во всю жизнь мою не обѣдалъ я такъ, вкусно.

XXXV.
ПАРАГВАЙ.

Монте-Видео. — Генералъ Брейеръ. — Три ягуара и Гаучо.

Какъ сердцу легко! Какъ кровь течетъ свободнѣе и живѣе! Какой праздникъ для всѣхъ насъ, неожидавшихъ такого скораго возврата, такого хорошаго перепутья! Еще недавно грустили мы въ пустынѣ, глядя на прекрасную нашу корветту, врывшуюся въ песокъ, грустили за настоящее, трепетали за будущее, не имѣя ни убѣжища, ни пищи, подъ грознымъ и леденистымъ небомъ.

Теперь-же, на тихой рѣкѣ, которая нѣжно укачиваетъ корабль, вырвавшій насъ изъ челюстей голодной смерти; теперь передъ обрадованными нашими взорами обширный городъ, (образованность, люди одѣтые также, какъ мы (увы! гораздо лучше), женщины, щегольски разряженныя, корабли на рейдѣ, бросившіе якорь почти у самыхъ укрѣпленій, защищающихъ городъ, европейскія зданія съ правильною архитектурою, высокія башни, колокольни, торговля, художества, промышленость! А ночью, въ замѣнъ шума волнъ, которые умолкаютъ, городъ убаюкивается мандолиною влюбленнаго, нескромною серенадою, звонкимъ боемъ часовъ, перекликающихся безпрестанно, и однообразнымъ стукомъ телегъ, идущихъ съ провизіею на рынокъ. Въ окнахъ кое-гдѣ мелькаютъ огоньки; ночныя птицы тяжолымъ и лѣнивымъ своимъ крыломъ прилетаютъ къ намъ съ визитомъ на корабль, и при видѣ нашихъ мачтъ, гдѣ въ снастяхъ свиститъ вѣтеръ, онѣ испускаютъ зловѣщіе крики.

Все это приковывало насъ къ палубѣ, все обращало мысли къ прошедшему счастью, на которое мы тогда однакоже жаловались, все это заставляло насъ почти благословлять наше кораблекрушеніе, которое, безъ особеннаго покровительства Неба, должно было поглотить насъ.

Наглость въ счастіи такъ естественна, и мы съ презрительнымъ тономъ разсказывали другъ другу разные эпизоды нашей трудной компаніи, которые могли стоить намъ жизни; мы объ этомъ говорили, какъ о дѣтскихъ игрушкахъ, о которыхъ едва стоитъ и вспоминать. Недостатокъ пищи казался намъ теперь такою незначительною вещью, что мы съ непростительнымъ легкомысліемъ хвалили мясо пингвиновъ и ястребовъ, которыхъ мы ѣли на Малуинскихъ островахъ. У насъ теперь былъ на завтра прекрасный хлѣбъ, вкусное мясо, и продолжительный голодъ увеличивалъ въ нашемъ воображеніи тѣ наслажденія, которыя намъ предстояли.

День засталъ насъ въ этихъ дружескихъ разговорахъ. Всѣ мы вмѣстѣ терпѣли горе, всѣ вмѣстѣ слышали завыванье бурь, всѣ объѣхали вмѣстѣ страны всего земнаго шара. Повѣрьте, что если-бъ во все путешествіе небо было постоянно свѣтло, а море спокойно, то радость возвращенія не былабы такъ сильна.

Но вотъ шпицы церквей и высокія стѣны укрѣпленій начинаютъ позлащаться восходящимъ солнцемъ; жалузи у оконъ однѣ за другими открываются, какъ будто для того, чтобъ любоваться нами, и лодки отчаливаютъ отъ отъ берега, чтобъ доставить намъ плодовъ, зелени и въ особенности хлѣба, котораго мы уже полгода не видали Обжорство опять побѣдило благоразуміе. Десять или двѣнадцать матросовъ едва не погибло отъ этого перваго обѣда — и если-бъ докторъ благоразумною своею строгостію не постановилъ правилъ, которымъ мы принуждены были покориться, вѣроятно, произошли-бы важнѣйшія несчастія: до того теплый хлѣбъ былъ прекрасенъ, до того мы съ жадностію принялись за него!

Не болѣе часа прошло съ минуты солнечнаго восхода, а видъ города уже не занималъ насъ. Непостоянство человѣческое, вѣроятно, отражается отъ стихіи, въ которой онъ проводитъ жизнь. Едва матросъ выѣхалъ въ открытое море, какъ онъ уже проклинаетъ свое ремесло; но потомъ, едва онъ бросилъ якорь въ какой-нибудь гавани, какъ уже жаждетъ бурь, съ которыми такъ любитъ бороться.

Бѣдные мы люди!.. Окрестности Монте-Видео печальны, ровны, песчаны. Если-бъ не силуэты городскихъ зданій и пять или шесть деревьевъ, не болѣе, стоящихъ другъ отъ друга въ большомъ разстояніи, то корабли едва-бы могли разсмотрѣть въ этомъ сомнительномъ свѣтѣ, гдѣ именно начинается земля и гдѣ оканчивается море. Грустно смотрѣть на это, а еще грустнѣе обойти, особливо когда лучи солнца пекутъ васъ, или ужасный памперо реветь между кустарниками, крутитъ и разноситъ тысячи столбовъ пыли.

— Рѣшительно, говорили нѣкоторые матросы, гораздо-лучше вытерпѣть бурю на-морѣ. Тамъ хоть все-таки плывешь впередъ. А въ этомъ песчаномъ морѣ, чтобъ сдѣлать два шага впередъ, непремѣнно надо сдѣлать шагъ назадъ,

На пространствѣ шести льё въ діаметрѣ, около Монте-Видео, земля съ такою правильностію изрыта буграми, что, по-видимому, море недавно еще покинуло его. При томъ-же эта равнина такъ низка, что, кажется, при первомъ гнѣвномъ капризѣ оно снова завладѣетъ ею.

Если-бъ не обязанность принуждала насъ, то мы-бы, вѣрно, не сходили на берегъ съ нашей Physicienne, такъ мы прозвали нашу новую корветту; но Ламаршъ, который былъ посланъ съ привѣтствіемъ къ генералу Летору, привезъ намъ столько интересныхъ извѣстій изъ Европы, что мы не могли устоять противу любопытства и приготовились отправиться въ городъ.

Мы дожидались въ огромной залѣ прибытія французскаго консула, который долженъ былъ представить насъ губернатору. Вдругъ вошелъ неизвѣстный человѣкъ, съ гордостію на челѣ, важною походкою, надмѣннымъ взглядомъ. Всѣ съ любопытствомъ обратили на него вниманіе.

— Бьюсь объ закладъ, что это Французъ, сказалъ я Ламаршу довольно тихо, однакоже такъ, что можно было слышать въ нѣколькихъ шагахъ.

— Почему вы это полагаете? спросилъ у меня незнакомецъ, подходя ко мнѣ.

— Я такъ полагалъ, а теперь увѣренъ въ этомъ.

— Но вы не отвѣчали на первый мой вопросъ.

— Вы, вѣроятно, привыкли это слышать и отъ другихъ.

— Вѣрно, на лицѣ моемъ видно много несчастія?

— Несчастія и величія.

— Вы, кажется, тоже испытали много страданій.

— Это отъ путешествія вокругъ свѣта, отъ кораблекрушенія, отъ голода, отъ потери нашего корабля; но теперь всѣ наши несчастія, кажется, кончились.

— Такъ я болѣе васъ пострадалъ, господа, поѣздивши такъ далеко. Нравственныя мученія скорѣе убиваютъ. Отъ лезвея изнашиваются ножны. Изгнаніе, господа, самое жестокое мученіе, потому-что никогда не прерывается.

— Вы изгнанникъ!

— Я генералъ Брейеръ.

— А я другъ вашего сына, вскричалъ я, схвативъ его за руку.

Послѣ нашихъ политическихъ волненій, генералы Брейеръ и Фрессине принуждены были оставить свое отечество. Они уѣхали въ Монте-Видео, чтобъ укрыться отъ суда, котораго рѣшеніе не обѣщало имъ ничего добраго.

Тогда была эпоха, обильная жертвами.

Генералъ Брейеръ сообщилъ намъ новѣйшія извѣстія изъ Франціи и между прочимъ объ умерщвленіи Герцога Беррійскаго, погибшаго въ самый день нашего кораблекрушенія у Малуинскихъ острововъ. Онъ разсказалъ намъ о своихъ надеждахъ къ скорому возвращенію, которыя, дѣйствительно, вскорѣ потомъ и сбылись.

Генералъ Леторъ принялъ насъ съ особенною ласкою. Мы просили его объ оказаніи покровительства для экипажа корабля La Paz, который мы принуждены были перевезти въ Парагвай, и сверхъ того онъ далъ намъ всѣ возможныя обѣщанія на счотъ снабженія нашей корветты провизіею.

Городъ Монте-Видео невелика, но чистъ и опрятенъ, и съ широкими улицами. Всѣ онѣ вытянуты въ прямую линію и пересѣкаютъ другъ-друга подъ прямыми углами. Почти всякой домъ снабженъ красивымъ балкономъ. Въ томъ домѣ, гдѣ мы пристали, встрѣчаютъ насъ съ нѣсколько церемонною учтивостію, которая впрочемъ принадлежитъ важному характеру Испанцевъ.

При томъ-же здѣсь сохраняютъ обычаи метрополіи болѣе какъ святыню, нежели какъ привычку. Сіеста исполняется здѣсь съ величайшею аккуратностію, и костюмъ испанскій не потерпѣлъ ни малѣйшихъ измѣненій, даже и тѣхъ, которыхъ-бы требовала разность климата.

Спѣшу прибавить, что все волшебство прелестной Андалузіи, всю нѣжность походки, всю отвагу пламеннаго взгляда, все опасное вѣроломство въ улыбкѣ, все это встрѣтите вы здѣсь въ молодыхъ женщинахъ съ большею утонченностію и роскошью, передъ которыми должны пасть всѣ пріѣзжіе иноземцы. Каково-же было намъ, бѣднымъ скитальцамъ, которые семь мѣсяцевъ уже не видали человѣческаго лица!

Монте-Видео принадлежитъ къ тѣмъ стоянкамъ, о которыхъ воспоминаніе такъ пріятно. Если церкви этой полустолицы не равняются въ величіи и роскоши съ испанскими, то могу увѣрить васъ, что благочестивые посѣтители ихъ умѣютъ съ удивительнымъ искусствомъ проводить цѣлые часы въ тишинѣ и благоговѣніи. Нигдѣ не найдете вы прелестнѣе ручекъ, махающихъ съ обворожительною ловкостію своими вѣерами; нигдѣ не найдете столько привлекательныхъ движеній: та выказываетъ свой профиль, та шею, та румяныя щечки; это безпрестанные выходы и переходы для поклоненій разнымъ иконамъ; а въ это самое время за готическою колонною прячется обожатель, которому назначаютъ гдѣ-нибудь свиданіе. Отъ шелеста шаговъ, платьевъ, вѣеровъ едва (и я не преувеличиваю) если слышенъ визгливый голосъ пастора, который читаетъ обычныя молитвы. Если-бъ я хотѣлъ злословить, то сказалъ-бы, что женщины Монте-Видео ходятъ въ церковь только за тѣмъ, чтобъ прельщать благочестивыхъ богомольцевъ. Въ слабости простыхъ смертныхъ онѣ слишкомъ увѣрены.

Монте-Видео принадлежитъ Португальцамъ и однакоже все здѣсь напоминаетъ нравы, костюмы и языкъ Испанцевъ.

Если здѣсь менѣе ханжества, нежели въ Испаніи, то это потому, что гораздо-меньше встрѣчаешь францисканцевъ, доминиканцевъ, капуциновъ, соразмѣрно съ народонаселеніемъ. Въ процессіяхъ меньше великолѣпія, нежели въ метрополіи. Правда оттуда далеко сюда; когда зареветъ дыханіе памперо, то корабли легко погибаютъ; при томъ-же здѣшняя страна безпрестанно волнуема политическими переворотами.

Торговли здѣсь очень-мало; науки и художества считаются излишнею роскошью. На этотъ счетъ Бразилія и берега Лаплаты совершенно между собою сходны.

На противуположныхъ берегахъ этой огромной рѣки, которая такъ-же широка, какъ наши рѣки длинны, построены, почти одинъ противъ другаго, два города, которые могли-бы подать другъ другу руку въ знакъ дружбы, но которыя, на-противъ, соперничествуютъ, завидуютъ одинъ другому, и современемъ, разумѣется, слабѣйшій будетъ подавленъ. Буеносъ-Айресъ обширнѣе Монте-Видео. Оба были братьями-близнецами одной матери, но первый остался подъ прежнимъ владычествомъ, а второй теперь принадлежитъ Португалліи, или Бразиліи. Отъ этого-то сыны Иберіи и сердятся на сосѣдей. Они раздираютъ другъ друга въ междо-усобныхъ войнахъ, но не понимаютъ возможности иноземной власти. Въ этомъ отношеніи Буеносъ-Айресъ больше похожъ на Испанію, нежели Монте-Видео.

Со стороны рѣки городъ защищенъ стѣною и двумя крѣпостцами, которыя называются цитаделью. Съ сухаго пути онъ гораздо слабѣе, и не много стратегическихъ усилій нужно было-бы, чтобъ овладѣть имъ. Увы! подобныя завоеванія сохраняются изъ самолюбія, какъ старая одежда, висящая въ шкапу; но какую-бы пользу принесло оно побѣдителямъ?

Я думаю, что испанскій король обогатилъ себя этою потерею, и что онъ безъ сожалѣнія могъ считать у себя однимъ городомъ меньше въ Америкѣ. Теперь солнце заходитъ въ его областяхъ.

Не задолго до нашего пріѣзда въ Монте-Видео произошелъ здѣсь довольно-драматическій случай, чудесно нарисованный однимъ здѣшнимъ стекольщикомъ. Картина эта украшаетъ не большой трактиръ въ улицѣ Санъ-Сальвадоръ.

Три ягуара, путешествуя въ дружескомъ обществѣ, пришли однажды ночью къ отвореннымъ городскимъ воротамъ. Часовые, разумѣется, не окликали ихъ, не спросили пасспортовъ, а спрятались въ караульню и ударили тревогу, въ то время, когда незваные гости были уже въ центрѣ города. Тутъ они спокойно прохаживались, отыскивая себѣ пищи. На первый крикъ людей, увидѣвшихъ ихъ, сбѣжались другіе. Между ними былъ неустрашимый Гаучосъ, который принялъ предводительство надъ этою толпою, вооруженною вилами, дубинами и копьями, и повелъ ее къ тому мѣсту, гдѣ предполагалъ найти этихъ дикихъ звѣрей. Въ тѣсныхъ улицахъ ни конь, ни петля не помогли-бы; но мужественный туземецъ, привыкшій не бѣгать отъ подобныхъ враговъ, потребовалъ ружье; ему дали, и вотъ онъ пошелъ впереди всѣхъ, вызывая громкими криками на бой кровожадныхъ тигровъ.

Всеобщій ужасъ, обыкновенно увеличиваемый страхомъ толпы, сковалъ весь городъ. Одни говорили о полдюжинѣ тигровъ, влачившихъ трупы, ими истерзанные, другіе видѣли ихъ до двадцати, когда они лѣзли вверхъ по стѣнамъ. Это казалось всеобщимъ нашествіемъ звѣрей на столицу; многіе говорили, что это было мщеніе противу всѣхъ Гаучосъ, которые ведутъ ежедневную войну съ ягуарами. Тысячи проклятій гремѣли со всѣхъ сторонъ противу этихъ побѣдителей дикихъ звѣрей, за то, что будто бы они причиною такого ужаснаго нападенія. Рѣшались было побить этихъ людей каменьями, и потомъ сжечь… а въ это самое время храбрый Гаучо съ быстротою лани и съ мужествомъ льва бѣгалъ вездѣ и спрашивалъ, гдѣ опасность. Два ягуара проникли въ цитадель, а оттуда черезъ небольшой парапетъ перескочили и ушли въ поле, по третій, преслѣдуемый изъ улицы въ улицу, казалось, выискивалъ себѣ жертву. Наконецъ является Гаучосъ. При его появленіи, храбрѣйшіе уступаютъ ему мѣсто, а трусливѣйшіе перестаютъ бояться. И ратоборцы сошлись. Оба смотрятъ другъ на друга огненными взорами; оба готовы начать борьбу и дорого продать жизнь, какъ два заклятые врага, которые уже давно искали другъ друга. Хитрый и свирѣпый тигръ ложится на землю. Гаучосъ сталъ тоже на одно колѣно, приближается къ звѣрю въ этомъ положеніи, прикладывается, — уже готовъ спустить курокъ… вдругъ какая-то дверь отворяется и кровожадный звѣрь по какому-то инстинкту бросается туда. Тамъ женщина, мать, державшая на рукахъ своего ребенка, едва успѣваетъ отбросить его въ сторону, чтобъ самой предаться на смерть для спасенія сына. Первымъ движеніемъ было бѣгство, но тигръ однимъ прыжкомъ уже схватилъ ее…

Все затрепетало отъ ужаса. Одинъ Гаучосъ бросился туда, какъ стрѣла. Онъ сталъ у самой двери и пронзительнымъ крикомъ обратилъ на себя вниманіе звѣря, который уже хотѣлъ терзать женщину. Тигръ, увидя его, остановился, глухо зарычалъ, распустилъ свои мохнатыя губы и оскалилъ острые, губительные зубы. Гаучосъ, спокойный, дастъ знакъ устрашенной толпѣ, что врагъ принадлежитъ ему. А женщина, полумертвая, плавая въ крови своей, текущей изъ пяти или шести ранъ, говорила ему слабымъ голосомъ:

— Не бойся, стрѣляй, убей меня, но спаси мое дитя.

— Не шевелись, отвѣчалъ Гаучосъ.

Тутъ онъ встаетъ, чтобъ представить болѣе пищи голодному звѣрю и прикладывается изъ ружья. Тигръ дѣйствительно вскакиваетъ, бросается на него, но, не доскакнувъ до добычи, падаетъ на лету, пораженный роковою пулею.

— Убитъ! вскричалъ Гаучосъ, убитъ picaro! Этотъ ужъ никого не тронетъ. Помогите поскорѣе матери.

Съ этимъ словомъ онъ спокойно пошелъ, не обращая вниманія на всеобщія благословенія провожавшей толпы, не взявъ даже шкуры своей жертвы. И что-бы онъ изъ нея сдѣлалъ? На ней не было написано что тигръ убитъ въ то время, когда былъ готовъ истерзать женщину, а смѣлый Гаучосъ продавалъ только то, что доставалъ своимъ арканомъ, потому-что на тѣхъ тиграхъ были только раны подъ брюхомъ, сдѣланныя кинжаломъ.

Однажды я увидалъ этого человѣка въ кофейной, гдѣ онъ спросилъ стаканъ сахарной воды. Онъ былъ малъ ростомъ и худъ, но въ его взорѣ было столь живости, въ его жестахъ столько быстроты, въ рѣчахъ энергіи, что нельзя было сомнѣваться въ силѣ этого худощаваго сложенія. Онъ мнѣ разсказалъ тысячи опасностей его занимательной жизни; онъ говорилъ сильно, живописно, и я убѣдился, что разсказы вѣрно списаны съ частыхъ битвъ, въ которыхъ онъ участвовалъ. Онъ былъ дикъ, но дикость его имѣла величіе и великодушіе; она изображала страсти, душу.

Отправленіе на охоту, безплодіе земли, на которой они обитаютъ, сила и послушаніе лошади, которую они укротили, первый крикъ звѣря, съ которымъ нужно сразиться, надежда на побѣду, это единоборство со всѣми своими превратностями, торжество съ увеселеніями, — все это описывалъ онъ мнѣ съ энергическимъ спокойствіемъ, которое доходило до глубины души. Наконецъ я ему сказалъ, когда онъ кончилъ свой короткій разсказъ:

— Однако вы, вѣрно, боялись, когда въ первый разъ встрѣтились съ тигромъ?

— Это правда; я боялся, что не попаду въ него.

— Вы были одни?

— Одинъ.

— Вашъ отецъ также охотился за тиграми?

— У него не было соперниковъ въ этомъ занятіи.

— Такъ это для васъ увеселеніе?

— Нѣтъ, не увеселеніе, но необходимость. Иные родятся охотниками за тиграми, точно также, какъ другіе сотворены продавцами кирпичей. И у насъ есть назначеніе; тѣмъ лучше для того, кто выполняетъ его счастливо или ловко.

— Вы, вѣрно, пользуетесь большимъ уваженіемъ вашихъ товарищей?

— Я не могу этимъ хвастать, но увѣренъ, что если вы спросите кого-нибудь въ городѣ о Луи Кабрера, всякой скажетъ вамъ то, чего я не смѣю сказать про себя.

— Мнѣ разсказали вашъ прекрасный поступокъ, когда сюда зашли три ягуара. Вы должны быть также искусны въ стрѣльбѣ, какъ и съ арканомъ⁷

— О! я не могъ не попасть въ тигра, потому-что женщина должна была умереть; въ этихъ случаяхъ сердце мѣтитъ лучше, чѣмъ глазъ.

— Знаете-ли вы, что ваши слова прекрасны?

— Нѣтъ, но они вѣрны: я ручаюсь, что пуля попала тигру въ самое то мѣсто, въ которое я мѣтилъ. Бѣдная женщина!

— Видѣли-ли вы ее послѣ?

— Она меня отыскала, и я принужденъ былъ выслушать ея благодарность. Когти звѣря изранили ее, кровь сильно текла, еще двѣ секунды — и ея-бы не стало.

— Другъ, я вамъ удивляюсь и уважаю васъ наравнѣ съ однимъ хлѣбникомъ на мысѣ Доброй-Надежды, который также, какъ вы, благороденъ, человѣколюбивъ, смѣлъ, и который охотится за львами также хорошо, какъ вы за тиграми.

— Онъ счастливъ. Я слышалъ, что тамъ львы также опасны, какъ наши ягуары. Желалъ-бы испытать.

— Вы будете побѣждены безъ вашего аркана.

— Ба! Никто не знаетъ его силы, не умѣетъ имъ дѣйствовать. Никакая сила не можетъ устоять противъ петли, которая васъ обхватываетъ, и скораго движенія, слѣдующаго за плѣномъ. Только огромныя массы могутъ противиться вашему оружію, и только съ носорогомъ, слономъ и бегемотомъ я откажусь сразиться. Американскіе львы похожи на сернъ, которыми мы пренебрегаемъ, между-тѣмъ ягуаръ иногда очень-опасенъ, я васъ увѣряю. Бенгальскій тигръ не такъ скоръ въ движеніяхъ, и что еще удивительно, когда ягуаръ прыгнетъ всей силой своихъ эластическихъ членовъ, то на воздухѣ перемѣняетъ направленіе, и такимъ образомъ ускользаетъ отъ петли. Одинъ изъ послѣднихъ тигровъ, котораго я убилъ, легъ животомъ на землю, а морду и переднія лапы положилъ на большой гладкой камень. Я былъ въ десяти шагахъ и вертѣлъ надъ головой убійственный ремень; лошадь моя поднялась на дыбы, и бѣшеный звѣрь скакнулъ видимо въ правую сторону, но очутился вдругъ съ лѣвой. Движеніе это было такъ скоро и сильно, что ошеломило звѣря, и я успѣлъ накинуть петлю. Увѣряю васъ, что я никогда два раза не промахнуся. Я думаю, что это былъ самый большой изъ всѣхъ тигровъ, которыхъ убиваютъ въ Парагваѣ.

— Давалъ-ли вамъ уроки вашъ отецъ?

— Да, здѣсь, въ оградѣ, онъ показывалъ мнѣ, какъ должно маневрировать, но въ степи я всегда одинъ и никто никогда за мной не слѣдовалъ. Этимъ вещами нельзя научиться: нужно имѣть въ жилахъ красную, теплую кровь, хорошую лошадь, сердце, которое не билось-бы очень-скоро, и хладнокровіе. И при всемъ этомъ нельзя не чувствовать минуты страха при отъѣздѣ, нельзя совершенно удержать своихъ чувствъ, и часто смѣлость приходитъ только въ минуту опасности.

— Убили-ли вы перваго ягуара, на котораго охотились?

— Никогда не убивалъ я удачнѣе перваго разу; правда, что тогда отецъ мой далъ мнѣ свою любимую лошадь, съ которой ни одно животное не можетъ сравниться понятливостью; это мой другъ и товарищъ, который сопровождаетъ меня во всѣхъ путешествіяхъ. Если-бы мнѣ предложили три тысячи піастровъ, я не отдалъ-бы моего Бепа.

— Вашу лошадь зовутъ Бепъ?

— Да, мы имъ всегда даемъ односложныя имена, чтобъ приказанія наши дѣлались скоро и исполнялись также.

— Все, что вы говорите, для меня удивительно.

— Все, что я говорю, очень-обыкновенно и естественно. Если-бы въ окрестностяхъ Парижа были тигры, вы-бы также охотились за тиграми.

— Да, если-бы у насъ были Гаучосы.

Человѣкъ, о которомъ я вамъ говорю, никогда не пилъ вина, водки, рому и другихъ напитковъ; онъ питается только жаренымъ мясомъ и вареными овощами; но онъ меня увѣрялъ, что онъ не въ состояніи провести часа безъ сигареты. Онъ куритъ иногда, сражаясь съ ягуаромъ, и вы также, милостивые государи (я не говорю мы), когда вы идете травить зайцевъ, всегда курите сигарки. Видите-ли, что есть маленькое сходство между Европейцемъ и Гаучосомъ.

XXXVI.
БРАЗИЛІЯ.

Гаучосы.

Гаучосъ небольшаго роста, худощавъ, костливъ, углообразенъ. Повидимому въ немъ природа не докончила своего творенія, а между-тѣмъ это вѣнецъ творенія. Изучите его, и вы найдете, что онъ весь составленъ изъ силы, рѣшительности, неустрашимости, понятливости.

Онъ говоритъ мало и рѣчь его односложна. Только въ глазахъ видите вы все его краснорѣчіе. Тамъ всѣ его фразы и все могущество.

Гаучосъ удивляетъ при первомъ взглядѣ, на него брошенномъ. Каждый скажетъ самъ себѣ: „Онъ такъ состроенъ, что развалится“.

Но какъ-скоро онъ на ходьбѣ, то вы тотчасъ замѣчаете силу и жизнь, тамъ, гдѣ прежде видѣли слабость и смерть.

Надобно смотрѣть, когда говоритъ Гаучосъ, а не слушать его, и тогда можно объ немъ судить. Особливо смотрите на него, когда онъ заговоритъ о своихъ пустыняхъ, о своихъ равнинахъ, лѣсахъ, о грозныхъ непріятеляхъ, съ которыми онъ привыкъ бороться.

Тогда Гаучосъ не только такой-же человѣкъ, какъ вы и я, — онъ владычествуетъ надъ нами; онъ десятью локтями выше обыкновенныхъ головъ; онъ парить надъ ними, какъ орелъ въ неизмѣримомъ пространствѣ.

Когда Гаучосъ спокоенъ, то это левъ, который пресытился, это водопадъ, закованный льдомъ. Но если голодъ разбудитъ льва, но если солнце растопитъ ледъ… О! тогда вся пустыня трепещетъ, и какъ все бѣжитъ и трепещетъ передъ гнѣвомъ льва, или предъ яростію водопада, такъ все дрожитъ передъ Гаучосомъ.

Гаучосъ сосѣдъ Патагонцу по климату, по нравамъ и по смѣлости, и однакоже онъ совершенный антиподъ его по тѣлесному устройству, потому-что Патагонецъ высокъ, съ атлетическими формами, величественъ и большой говорунъ; онъ хочетъ, кажется, одушевить пустыни, имъ обитаемыя; другой-же согласуется съ молчаніемъ природы, и отвѣчаетъ только на ревъ ягуара, или на вой бури. Но тогда ягуаръ трепещетъ, а не Гаучосъ, потому-что у него всегда два вѣрные, грозные спутника, съ которыми онъ не боится никого и ничего; у него два друга, которые его никогда не оставляютъ, какъ-скоро онъ отправляется въ неизвѣстныя другимъ людямъ земли: это его лошадь и арканъ.

Лошадь Гаучоса также мала и худоправа, но, какъ и хозяинъ ея, составлена вся изъ силы и быстроты. Изъ глазъ ея и изъ ноздрей пышетъ пламя.

Конь Гаучоса и въ нравственномъ отношеніи схожъ съ своимъ хозяиномъ; онъ рабски повинуется его шпорамъ, его рукѣ, его слову, но все еще будто вспоминаетъ потерянную свободу и свои усилія, чтобъ возвратить ее. Онъ не такой рабъ, который сгибается и молчитъ, когда ему приказываютъ согнуться и замолчать, у котораго нѣтъ уже никакой собственно воли отъ привычки къ повиновенію, который готовъ на всь низости и подлости…

Нѣтъ!

Конь Гаучоса другъ его. Это двѣ силы, слитыя въ одну, это двѣ воли, дѣйствующія за одно. Когда, въ присутствіи ягуара, Гаучосъ подстрекаетъ его шпорами, или голосомъ, конь не бѣжитъ: онъ понимаетъ опасность; онъ угадываетъ, что стыдъ его палъ-бы на голову хозяина, и что если другъ его погибнетъ въ этой борьбѣ, то вѣдь и ему надо умирать съ нимъ вмѣстѣ.

Никогда не говорятъ о Гаучосѣ, не говоря и о его лошади. Чѣмъ болѣе ему стоило труда покорить ее своей воли, тѣмъ болѣе онъ ее любитъ, уважаетъ и ласкаетъ. Онъ-бы отвергъ ее, еслибъ она покорилась безъ сопротивленія. Дѣйствительно, можно быть побѣждену рукою Гаучоса, и не чувствовать себя униженнымъ. Никогда не путешествуйте съ малодушнымъ человѣкомъ. Онъ отъ васъ не перейметъ храбрости, а вы отъ него иногда сдѣлаетесь малодушнѣе. Ничто такъ не прилипчиво, какъ болѣзнь души, а страхъ всего заразительнѣе.

Въ Европѣ и въ продолженіе моихъ путешествій мнѣ часто говорили о Гаучосахъ; мнѣ особенно много толковали о нихъ въ Бразиліи, когда передъ дворцомъ Сенъ-Кристофа я присутствовалъ при драматическомъ поединкѣ Паулиста съ польскимъ уланомъ; но я боялся преувеличеній, и думалъ, что Гаучосы порождены воображеніемъ и что чѣмъ ближе ихъ видишь, тѣмъ они становятся менѣе и незначительнѣе. Когда я увидѣлъ, то принужденъ былъ изучать ихъ, и тогда уже пользовался всѣми возможными къ тому случаями.

Въ первый-же день пріѣзда моего въ Монте-Видео, я спросилъ у одного трактирщика, есть-ли въ городѣ Гаучосы.

— Всегда есть, отвѣчалъ онъ: но они приходятъ и уходятъ.

— За-чѣмъ они сюда приходятъ?

— Продаютъ шкуры ягуаровъ.

— По чемъ, эти шкуры?

— Четыре или пять піастровъ.

— Кто убиваетъ этихъ американскихъ тигровъ?

— Гаучосы.

— Изъ ружей?

— Арканами и ножами.

— И это для пяти или шести піастровъ, они подвергаютъ жизнь свою опасностямъ?

— Опасности для нихъ не существуютъ; но если-бы онѣ были, то и тогда Гаучосъ пойдетъ на охоту за тигромъ точно также, какъ у васъ ходятъ за зайцами.

— Стало-быть Гаучосъ очень любитъ деньги?

— На что они ему? Онъ не платитъ за ночлегъ, не кормитъ слугъ, не покупаетъ любовницъ. Онъ живетъ въ степи и отдыхаетъ подъ открытымъ небомъ; онъ питается лошадьми, тиграми и строусами, пьетъ одну воду, и беретъ піастры за кожи ягуаровъ только для того, чтобъ перемѣнить старое одѣяло или купить новый арканъ, или плащъ, или рукоятку кинжала. Никто въ свѣтѣ не ведетъ жизни подобной жизни Гаучосовъ, и повѣрьте мнѣ, не уѣзжайте отсюда, не изучивъ этихъ необыкновенныхъ существъ, которыхъ можно коротко узнать, слѣдуя за ними въ ихъ степи и лѣса.

— Но я не могу за ними туда слѣдовать.

— Я вамъ и не совѣтую.

Вечеромъ послѣ этого разговора я узналъ, что нѣсколько Гаучосовъ назначили свиданіе на большой оградѣ капитану корабля, который долженъ былъ перевезти лошадей на Мысъ-Доброй-Надежды, и Гаучосы обѣщали ему продать цѣлое стадо ихъ неукротимыхъ бѣгуновъ. Я поспѣшилъ на мѣсто торга; капитанъ купилъ тридцать-двѣ прекрасныя лошади, по два піастра каждую, и Гаучосы сами взялись перевести ихъ на корабль, который стоялъ на якорѣ далеко отъ города.

Восемдесятъ или сто лошадей стояли въ оградѣ, въ ожиданіи своей участи. Торгъ кончился, оставалось только выбрать товаръ. Для этого нужно было увидѣть ихъ бѣгъ, и Гаучосъ взялся показать его. Мы удалились и стали на возвышенностяхъ. Гаучосъ остался одинъ посреди стада, и съ дикимъ крикомъ махнулъ своимъ арканомъ. Я забылъ сказать, что онъ былъ верхомъ на лошади, и его любимое оружіе было прикрѣплено къ кожаной полосѣ, служащей вмѣсто сѣдла и положенной на пестромъ шерстяномъ одѣялѣ, завязанномъ подъ брюхомъ лошади. Арканъ Гаучоса состоитъ изъ эластическаго ремня, длиною въ пятнадцать или восемнадцать брассъ, концы котораго прикрѣплены къ. лошади.

Онъ беретъ его по серединѣ, чтобъ движенія его не были связаны и чтобъ, по-крайней-мѣрѣ, двѣ петли образовались на противоположномъ концѣ. Когда онъ безъ движенія, то петли не замѣтны, когда-же рука Гаучоса поднимается, то они обозначаются, Дѣлаются шире, вертятся въ воздухѣ и упадаютъ на голову жертвы.

Все это похоже на чудо, такъ это невѣроятно, удивительно, и все это самая обыкновеная вещь для Гаучоса.

Остальной костюмъ его составляетъ шляпа съ огромными полями, завязанная подъ подбородкомъ красною или чорною лентою, круглый кусокъ матеріи, вышитой узорами, съ прорѣзомъ для головы, бархатный или ратиновый камзолъ, со множествомъ металлическихъ пуговицъ, легкіе штаны, доходящіе до колѣна, и сапоги, сдѣланные изъ лошадиной шкуры и оставляющіе пальцы свободными, изъ которыхъ большой опирается на чрезвычайно-узкія стремена. На наружной сторонѣ этихъ сапоговъ придѣланы ножны, въ которыя вкладывается прекрасный кинжалъ.

Съ его сложеніемъ и костюмомъ Гаучосъ можетъ быть обладателемъ свѣта. Толпа любопытныхъ, окружавшая меня, не показывала никакого удивленія: такъ привычка притупила ихъ чувство.

Я былъ въ восторгѣ даже при самомъ началѣ приготовленій легкаго боя, который должны мы были увидать.

Я видѣлъ Гаучоса безъ лошади, и онъ показался мнѣ слабымъ, соннымъ; но когда онъ вскочилъ на лошадь, которая составляетъ его стихію, то началъ оживляться, какъ-бы подъ вліяніемъ Вольтова столба; всѣ его мускулы пришли въ движеніе, не отъ удовольствія, но отъ нетерпѣнія. Тогда я понялъ, что для этихъ людей нужна не легкая ограда и что даже безграничныя степи тѣсны для ихъ смѣлости.

Только что мѣсто очистилось, Гаучосъ вскрикнулъ, свиснулъ, лошадь его заржала, подняла уши и помчалась скорымъ бѣгомъ; другія послѣдовали за ней въ галопъ и разсыпались по аренѣ, между-тѣмъ, какъ ужасная петля аркана летала въ воздухѣ и ожидала своей жертвы.

— Которую вы выбрали? закричалъ Гаучосъ капитану.

— Сѣрую съ яблоками.

— Ту, которая прячется посреди всѣхъ?

— Да.

— Вотъ она.

И губительная петля взвилась, и сѣрый скакунъ, опустивъ голову, почувствовалъ, что бѣгъ его задержанъ.

Прочія лошади продолжали свой галопъ; только бѣдный плѣнникъ дѣлалъ тщетныя усилія, чтобъ освободиться отъ роковой петли; но лошадь Гаучоса знала, что ей дѣлать, и по знаку господина, всей силой удерживала порывы плѣнника, и волею инстинкта укрощала всѣ его движенія.

Это еще не все. Пріобрѣтенная лошадь могла-бы еще бороться. Надобно было повалить ее на землю и оковать. Вотъ что сдѣлалъ Гаучосъ. Онъ былъ тогда пѣшкомъ и держалъ въ рукѣ веревку, длиною въ три, или въ три съ половиною брасса, на концахъ которой было привязано по тяжелому желѣзному ядру. Онъ заставилъ ихъ сдѣлать нѣсколько круговъ надъ своею головою, какъ прежде съ петлями; испустилъ пронзительный крикъ, могущій испугать его полу-свободнаго плѣнника; конь снова бросился, и посреди его бѣга, который на этотъ разъ не остановленъ былъ лошадью Гаучоса, веревка съ двумя ядрами обвилась около сгибовъ его ногъ и повалила его на землю, такъ-что ему уже невозможно было встать.

Продажа продолжалась около часа, и во все это время Гаучосъ бросалъ свою петлю тридцать-четыре раза, промахнувшись только одинъ разъ. Что-же касается до желѣзныхъ ядръ, избѣжать ихъ было невозможно: то животное непремѣнно падало, противъ котораго они были бросаемы.

Удавъ не сжалъ-бы такъ сильно своей добычи. Мнѣ разсказывали — и я прежде читалъ, не вѣря читанному, что во-время первыхъ завоеваній Испанцевъ, часто случалось, что часовые, поставленные за ретраншементами, видя появленіе Гаучоса, на лошади, безъ ружья, приподнимались изъ за парапета, чтобъ полюбоваться его удивительными эволюціями; но Гаучосъ, мало-помалу приближаясь къ нимъ, вдругъ бросалъ свою губительную петлю, и уносилъ солдата прежде, нежели тотъ могъ опомниться. Теперь я вѣрю, что эти разсказы справедливы, и думаю, что Гаучосъ, вооруженный петлею, гораздо-опаснѣе, нежели лучшій стрѣлокъ. Въ обширной оградѣ, гдѣ продавались дикія лошади, случилось два раза, что упавшая лошадь переламливала себѣ ногу; тогда Гаучосъ подходилъ къ ней, клалъ ладонь свою ей на грудь, вынималъ свой кинжалъ и поражалъ имъ животное, которое черезъ минуту умирало. Лошадь стоитъ здѣсь два, или три піастра, наемъ-же верховой лошади на день стоитъ четыре, или пять піастровъ, потому-что вмѣстѣ съ лошадью надобно давать сѣдло, шпоры и узду. Впрочемъ не ѣздите на здѣшникъ лошадяхъ, если вы не искусный всаднихъ; въ нихъ еще много старинныхъ привычекъ необузданной свободы, которыя они часто испытываютъ надъ всадниками.

Древніе-ли это населенцы здѣшней страны, или разведены первыми Испанцами и потомъ одичали? Путешественники различно рѣшаютъ этотъ вопросъ.

Сколько мнѣ кажется, то ихъ размноженіе слишкомъ сильно, если считать только съ тѣхъ поръ. Въ пампасахъ, окружающихъ Монте-Видео и Буеносъ-Аиресъ, стада этихъ животныхъ безчисленны, и Патогонія въ этомъ отношеніи не бьднье береговъ Ріо-де-Ла-Платы и пустынь Парагвая.

Съ другой стороны страхъ Индѣйцевъ при появленіи этихъ животныхъ, привезенныхъ Кортецомъ и Пизарромъ, говоритъ въ пользу этого мнѣнія. Изъ Южной Америки эти животныя могли въ дикомъ состояніи устремиться къ экватору и даже далѣе къ сѣверу. Впрочемъ, это одинъ изъ тѣхъ неважныхъ вопросовъ, которые могутъ остаться въ неизвѣстности — и нравственная исторія народовъ ничего отъ этого не потеряетъ.

Но оставимъ эти дѣтскія игры Гаучоса и послѣдуемъ за нимъ на кладбище Монте-Видео, лежащее на берегу. Тамъ ждутъ его другія занятія, другія забавы.

У него тишина — значитъ смерть. Избытокъ жизни переливается у него черезъ край. Ему надо какое-нибудь насильственное занятіе, чтобъ бездѣйствіемъ не расхолодить своихъ силъ. Если онъ отдыхаетъ, то значитъ и враги его спятъ. Вотъ пять или шесть человѣкъ этой необычайной породы. Они сперва сидятъ на песчаномъ возвышеніи у большой дороги, и разсуждаютъ между собою о разныхъ предметахъ, а кони пасутся на ближайшемъ лугу. Дѣло идетъ о какомъ-то пари. Сегодня они бьются о піастрахъ, въ другой разъ будутъ биться о квадрупляхъ. Сего-дня соревновеніе между ними уснуло. Все-равно. Гаучосъ не долго можетъ остаться въ этомъ не нормальномъ положеніи, и въ готовящейся борьбѣ, можетъ-быть, онъ пробудится со всею энергіею.

Фаянсовая трубка поставлена на горизонтальный камень. На эту трубку, которая толщиною въ десять дюймовъ, положены двѣнадцать піастровъ, потому-что каждый изъ закладчиковъ положилъ по два. Послѣ этого они раздѣлились, бросивъ между собою жребій кому первому скакать, свиснули своихъ лошадей; тѣ вскочили, бросились къ нимъ и дружески терли морду около своихъ хозяевъ.

Всадники построились одинъ за другимъ, и первый всадникъ поскакалъ. У лошади нѣтъ ни сѣдла, ни узды. Онъ держится на ней силою колѣнъ, и управляетъ ею голосомъ. Проскакавъ во вѣсь галопъ мимо фаянсовой трубки, онъ долженъ нагнуться до земли и схватить съ трубки нѣкоторое число піастровъ, не уронивъ ее. Если она падаетъ, то деньги кладутся обратно и трубка ставится на свое мѣсто. Второй всадникъ скачетъ за первымъ.

Все это дѣлается для того только, чтобъ поправить свои члены, чтобъ расшевелиться.

Послѣ этой невинной забавы, которая однакоже была-бы очень опасна для вашихъ лучшихъ берейторовъ, всѣ Гаучосы, разсердись на девятнадцати-льтняго мальчика, которому удалось схватить всѣ почти піастры, предложили ему игру въ шары, которую онъ и принялъ съ самою мужественною дерзостію. Побѣжденные соперники видимо хотѣли отмстить ему. Они бросали на него гнѣвные взоры и, кажется, приписывали удачу счастію, а не ловкости. Но молодой Антоніо посвистывалъ и спокойно готовился къ новой побѣдѣ.

Здѣсь борьба всегда сопряжена съ опасностію, не самой жизни, а потери какихъ-нибудь изломанныхъ членовъ. Видно, что эти занятія изобрѣтены для желѣзныхъ людей. Теперь пари состоялъ уже въ квадрупляхъ, и однакоже видно было, что соревнованіе бойцовъ возбуждаетъ не жажда барыша, а потребность побѣды.

Всѣ вооружились противъ молодаго человѣка. Всѣ подали другъ другу руки, сѣвъ на лошадей. Только никто не подалъ руки Антоніо, который объ этомъ и не заботился, зная, что это слѣдствіе досады.

Почва, на которой былъ долженъ былъ происходить, была гладка, песчана, дорога пряма и узка. Одинъ изъ нихъ сталъ посрединѣ назначеннаго пространства — и, вооружась веревкою о двухъ ядрахъ, выжидалъ на краю дороги всадника.

Какъ скоро лошадь, несясь во весь опоръ, поравнялись съ нимъ, онъ бросалъ ей подъ ноги ядра, и лошадь падала. Искуство-же всадника состояло въ томъ, чтобъ упасть стоймя, въ пяти, десяти, или пятнадцати шагахъ оттуда, не коснувшись земли ни руками, ни колѣнами. Кто ближе всѣхъ падалъ, тотъ былъ объявленъ побѣдителемъ. Антоніо и на этотъ разъ выигралъ пари. Всѣ покорились своей судьбѣ очень великодушно, только одинъ старый, сухой и безобразный грубіянъ разозлился за свое пораженіе, и разсыпался въ ругательствахъ, угрозахъ и наконецъ далъ молодому человѣку пощечину. Тотъ въ туже минуту отвѣчалъ тѣмъ-же.

— Вотъ и моя, вскричалъ онъ и выхватилъ свои два кинжала. Бьюсь объ закладъ обо всемъ золотѣ, которое я выигралъ, что ты не повторишь своего удара.

— Ты слишкомъ молодъ.

— Или ты тогда не былъ-бы слишкомъ старъ. Что-же касается до этого золота, то вотъ какъ я его уважаю. Онъ бросилъ деньги по долинѣ и ни одинъ изъ соперниковъ не поднялъ ихъ.

Всѣ Гаучосы уже удалялись; только старикъ, которому, я полагаю, было около шестидесяти-пяти лѣтъ, подошелъ къ раненой своей лошади, началъ бранить ее, грозить ей, бить кулакомъ, драть за уши, и наконецъ пронзилъ ей грудь кинжаломъ.

Бѣдная лошадь упала, и издохла.

— Хочешь, возьми мою, сказалъ ему молодой Гаучосъ.

— Беру.

— Съ однимъ только условіемъ.

— Какимъ?

— Что ты возьмешь назадъ оплеуху, которую мнѣ далъ.

— Хорошо.

И старый Гаучосъ далъ себѣ правою рукою по собственной своей щекѣ самую здоровую пощечину, послѣ чего соперники дружески обнялись. Нѣсколько дней спустя, я узналъ въ Монте-Видео, что молодой Антоніо Роза уже три раза выходилъ побѣдителемъ изъ подобныхъ игръ.

Однажды вечеромъ, когда я сидѣлъ съ нимъ вмѣстѣ въ кофейномъ домѣ, куда загнала насъ ужаснѣйшая погода, онъ началъ меня звать въ степь на охоту за ягуарами. Онъ съ такимъ увлекательнымъ краснорѣчіемъ описалъ мнѣ всѣ опасности и говорилъ съ такимъ хладнокровіемъ о ужасной минуть, когда встрѣтишься съ грознымъ противникомъ, что я рѣшился… отпустить его одного.

Теперь разскажемъ о занятіи самомъ трудномъ и, можетъ-быть, самомъ опасномъ. Это искусство дѣлать дикихъ лошадей ручными. Одаренныя самыми правильными статями и удивительною силою въ ногахъ, онѣ летаютъ по степямъ съ быстротою мысли, и если онѣ не скоро покоряются, то болѣе отъ того, что приволье ихъ самое раздольное. Голосъ человѣка имъ кажется ревомъ ягуара, который часто ихъ будитъ во мракѣ ночи.

Борьба съ обѣихъ сторонъ жестокая, кровопролитная. Дѣло идетъ о невольничествѣ лошади, или о жизни человѣка. Оба готовы на приговоръ судьбы, ихъ ожидающей, и вы можете вообразить себѣ, что усилія будутъ доведены до невозможности. Когда Гаучосъ съарканилъ и повалилъ дикую лошадь далеко отъ удобнаго мѣста, то онъ велитъ ее вынести за городъ, чтобъ опасность, которой онъ теперь подвергнется, угрожала ему одному.

Куда везутъ эту лошадь, связанную по ногамъ и по шеѣ? спросилъ я однажды у одного изъ моихъ новыхъ друзей въ Монте-Видео.

— За гласисъ.

— Чтожъ? тамъ се убьютъ?

— Нѣтъ! будутъ укрощать и дѣлать ручною.

— Кто-же?

— А вотъ этотъ маленькой человѣчекъ, что ѣдетъ сзади на тележкѣ.

— Да какъ онъ сладитъ съ нею?

— Это Гаучосъ.

— Вы его знаете?

— Да! мы всѣ его здѣсь знаемъ.

— Значитъ, онъ знаменитъ.

— Одинъ изъ отличныхъ. Если онъ разъ промахнется, то уже другой ударъ будетъ вѣрнѣе.

— У него однако очень спокойная физіономія.

— Онъ и спокоенъ, а все-таки я увѣренъ, что борьба будетъ жестокая.

— Почему вы это думаете?

— Двое Гаучосовъ уже испытывали свои силы надъ этою лошадью, и не-смотря на свое искусство, отказались. Теперь они будутъ свидѣтелями третьей попытки.

— Такъ и я хочу быть свидѣтелемъ. Я пойду съ ними.

— Въ такомъ случаѣ я пойду съ вами; но станемъ подальше.

— По вашимъ словамъ иной подумаетъ, что это бѣшеный буйволъ.

— Это еще опаснѣе.

— Увидимъ.

— Поскорѣе, поскорѣе.

Въ эту минуту ремень, связывавшій шею животнаго, упалъ. Веревки, которыми были перепутаны его ноги, развязаны были вдругъ двумя людьми, которые тотчасъ убѣжали послѣ этой операціи. Остался подлѣ него одинъ Гаучосъ, держа ладонь подъ брюхомъ лошади. Въ первую минуту ноги ея еще не дѣйствуютъ; она ихъ пробуетъ по маленьку. Еще разъ… о радость, она свободна. Вдругъ ноздри запышали, глаза засверкали, она вскакиваетъ съ какимъ-то безпамятствомъ, чувствуя на спинѣ своей необыкновенную тяжесть. Гаучосъ уже вскочилъ на нее. Она вскакиваетъ, — но тяжесть падаетъ опять на хребетъ. Разумѣется, на ней нѣтъ ни сѣдла, ни попоны; у всадника только есть шпоры, но ни узды, ни веревочки въ рукѣ.

На минуту лошадь стоитъ спокойною. Она въ раздумьи. Оба противника наблюдаютъ другъ друга, изучаютъ. Гаучосъ схватился за гриву. Конь сильно трясетъ ею, чтобъ избавиться отъ этой тяжести, но рука Гаучоса не иначе выпуститъ ее, какъ развѣ когда будетъ сломана.

Эта неподвижность не похожа однако-же на спокойствіе; это скорѣе ярость, которая еще бродитъ, кипитъ, но не вырывается наружу. Это тишина атмосферы передъ ураганомъ; это тяжолай, удушливый паръ, который давитъ всѣхъ передъ тѣмъ, какъ Везувій и Этна раскроютъ свои кипящія жерла.

Лошадь хочетъ быть одна, Гаучосъ не хочетъ этого. Ему нуженъ спутникъ, и онъ получитъ его, потому-что рѣшился на это, далъ себѣ слово, клятву.

Вдругъ конь заржалъ; пронзительный крикъ отвѣчаетъ ему. Это какъ-будто вызовъ. Конь становится на дыбы, но Гаучосъ можетъ тогда только упасть, когда и конь упадетъ. Дѣйствительно, конь падаетъ, валяется по песку, но Гаучосъ слѣдитъ за всѣми его движеніями. Когда лошадь повертывается на-право, онъ скользитъ налѣво, не выпуская гривы. Тутъ лошадь скорѣе устаетъ, нежели человѣкъ, и она рѣшается на новый манёвръ. Пространство принадлежитъ ей. Посмотримъ, можетъ-ли онъ выдержать ея порывы. Послѣдуемъ за ними издали. Но берегитесь. Это не скачка: это сумазбродство, изступленіе. Конь скачетъ, бьется, кружится, растягивается, скорчивается, бросается въ ровъ, скачетъ на гору, снова падаетъ, валяется по камнямъ, по кремнямъ… Но Гаучосъ все это знаетъ; онъ презираетъ всѣ эти порывы злости, бѣшенства, держится за гриву и вонзаетъ шпоры въ ребра животнаго. Конь опять останавливается на минуту. Земля не помогаетъ ему: онъ бросается въ воду и хочетъ утопить своего противника. Но тамъ Гаучосъ еще сильнѣе. Опять они на берегу, опять борьба начинается съ новою яростію, съ новыми усиліями, — но повелитель не сходитъ съ хребта.

Наконецъ глаза закрываются, ноздри опускаются, сердце бьется слабѣе, ноги трясутся, рука Гаучоса заставляетъ сдѣлать послѣднее усиліе: полупобѣжденный конь повинуется въ первый разъ и скачетъ. Гаучосъ наклоняется къ землѣ, схватываетъ узду, которую давно положили тутъ, вытягивается, раскрываетъ ротъ. Ему уже не противятся; у него есть уже съ этой минуты спутникъ; онъ уже властелинъ степей.

Тутъ горизонтъ обширенъ. Тѣмъ лучше для Гаучосъ, который задыхается въ тѣснотѣ. Ему не надо проложенныхъ тропинокъ, большихъ дорогъ. Все, что ограничиваетъ его свободу, ему несносно. Кажется, онъ-бы и въ степи не пошелъ, еслибъ ему приказали тамъ жить.

Гаучосъ и Патагонецъ единственные на свѣтѣ существа истинно-свободные. Два ножа, шерстяная епанча, арканъ, сигаретты, кремень, огниво, трутъ, конь и мужество — вотъ товарищи его жизни, когда онъ отправляется на охоту за ягуарами, которые не такъ велики, какъ бенгальскіе тигры, но столько же кровожадны и, можетъ-быть, легче и быстрѣе ихъ.

Когда Гаучосъ голоденъ, онъ бросается въ степь, въ табунъ лошадей, набрасываетъ на одну свой арканъ, сваливаетъ ее, вырѣзываетъ у нея кусокъ мяса изъ ляжки, отпускаетъ раненое животное, а самъ разводитъ себѣ огонь, — и угощаетъ себя сочнымъ бифтексомъ.

Если ему хочется спать, онъ растягивается на землѣ, положивъ голову на камень, или на скелетъ лошадиной головы, — и засыпаетъ, держа въ одной рука узду, а въ другой кинжалъ. Гаучосъ кромѣ воды ничего не пьетъ.

Вдругъ слышенъ ревъ тигра, — и Гаучосъ вскакиваетъ на лошадь. До-сихъ-поръ она его носила по своему произволу, теперь чувствуетъ, что только повиновеніе можетъ спасти ее. Такимъ образомъ каждый въ свою очередь повелѣваетъ. Въ спокойное время-лошадь; во-время грозы — Гаучосъ.

На ревъ звѣря, Гаучосъ отвѣчаетъ своимъ крикомъ, отголосокъ ведетъ ихъ одного къ другому. Будьте спокойны. Услыша другъ друга одинъ разъ, они уже иначе не разойдутся, какъ со смертію одного изъ нихъ.

Но ревъ ягуара уже приближается. Шерсть лошади ощетинилась, — и сверкающіе глаза Гаучосъ ищутъ своей жертвы.

Вотъ онъ развиваетъ свой арканъ, пробуетъ крѣпость стремянъ и гибкость руки. Онъ испускаетъ еще крикъ и бросается вскачь, чтобъ сократить половину пути своему врагу.

Наконецъ они увидѣли другъ друга; они уже близко, глазъ съ глазомъ, когти противъ кинжала, жизнь за жизнь.

Тигръ удивляется, что отъ него не бѣгутъ; Гаучосъ сердится, что съ нимъ смѣютъ сражаться. Оба молчатъ. Только изрѣдка всадникъ издаетъ какіе-то звуки на ухо своей лошади, и та его понимаетъ. Когда остается не болѣе десяти, или пятнадцати шаговъ, Гаучосъ одною рукою размахиваетъ свой арканъ, а другою становитъ лошадь свою на дыбы. Едва тигръ увидѣлъ широкую грудь лошади, какъ бросается къ ней стрѣлою, — но не избѣжный арканъ скорѣе его летитъ къ нему на встрѣчу и затягиваетъ ему шею или бока. Лошадь въ тотъ-же мигъ повернулась и скачетъ во весь опоръ, таща за собою кровожадное животное, которое не можетъ ни опомниться, ни сопротивляться. Гаучосъ часто оглядывается, чтобъ слѣдить за движеніемъ тигра, — и если наконецъ видитъ, что петля задушила его, онъ останавливаетъ лошадь, сходитъ съ нея, приближается къ тигру, поражаетъ его кинжаломъ въ сердце, и бой конченъ. Но иногда случается, что тигръ увернется отъ аркана и схватится за грудь лошади. О! тогда начинается самая ужасная борьба. Вооруженный двумя ножами, Гаучосъ поражаетъ звѣря повторенными ударами, и тигръ оставя лошадь, приготовляется броситься на него.

Но уже Гаучосъ опять на лошади и арканъ опять летитъ на шею тигра. Борьба уже не ровна; тигръ раненъ, а Гаучосъ не даетъ двухъ промаховъ. Только вторая побѣда никогда не радуетъ Гаучоса. Онъ нанесъ тигру нѣсколько ударовъ, и шкура его испорчена. Онъ ее будетъ продавать, и по этимъ ранамъ узнаютъ, что онъ промахнулся. Мужество его извѣстно; но онъ не хочетъ, чтобъ сомнѣвались и въ ловкости.

Гаучосъ никогда не возвращается въ Монте-Видео, не привезя съ собою двухъ-трехъ шкуръ ягуара. Это тоже почти что вы, неустрашимые европейскіе охотники, которые важничаете, убивъ зайца или фазана.

Кто изъ васъ болѣе правъ въ своей гордости, вы или Гаучосъ?

XXXVII.
БРАЗИЛІЯ.

Ріо-Жанейро.

Никогда нельзя довольно наговориться о такой прекрасной, необыкновенно плодоносной странѣ, столицу которой я вамъ описалъ; она окружена самыми чистыми прозрачными водами, и восхитительными окрестностями, которыя я изучалъ съ любовью.

Наше пребываніе въ Ріо-Жанейро было слишкомъ-богато мелкими приключеніями, наполняющими жизнь, и потому всѣ мы желали еще разъ возвратиться къ этимъ бѣлымъ, лѣнивымъ жителямъ, и къ несчастнымъ чорнымъ, которые такъ дѣятельны подъ ужаснымъ бичомъ. При томъ-же, что занимаетъ и развлекаетъ во-время путешествія? Это не сравненіе одной страны съ другою, но перемѣны въ той же самой землѣ, которыя произошли въ продолженіе трехъ лѣтъ и которыя могутъ означить степень успѣховъ въ промышлености, искусствахъ и просвѣщеніи. Это не городъ, не островъ, брошенный посрединѣ океана, это обширная имперія, это материкъ, съ красивыми, цвѣтущими городами, и мы желали сравнить собственныя свои впечатлѣнія, теперешнія съ прежними, чтобъ узнать, справедливы-ли наши сужденія и не увлеклись-ли мы грустнымъ расположеніемъ, которое представляетъ все въ чорномъ видѣ, или восторгомъ, который все украшаетъ и заставляетъ заблуждаться.

Въ Ріо-Жанейро прибавилось нѣсколько домовъ; улицы всѣ прямы, кромѣ Прямой улицы, о которой я вамъ уже говорилъ. Участь чорныхъ не измѣнилась, они все также изнурены работами и мученіями; произведенныя перемѣны могли только сдѣлать ихъ жесточе. Здѣсь я все-также вижу нѣсколько кораблей, торгующихъ неграми, которые уже возвратились изъ своего путешествія, и другіе, которые еще готовятся къ отплытію и подняли на бизань-мачтѣ королевскій флагъ.

Все тѣже лица пасторовъ и монаховъ, которые пополнѣли въ мое отсутствіе, и множество маленькихъ служекъ, съ смуглыми, свѣжими лицами, которые проводятъ жизнь въ праздности и лѣни, и питаются здоровою и обильною пищею.

Окрестности Ріо-Жанейро красуются по прежнему своимъ прекраснымъ водопроводомъ, густымъ Корковадо, горами-Оргами, которыя исчезаютъ въ въ голубой дали, и восхитительными апельсинными плантаціями, которыя наполняютъ благоуханіями воздухъ, испещренный миріадами красивыхъ бабочекъ, перелетающихъ каждую минуту съ праіи на праію, какъ-будто для того, чтобъ помѣшать вамъ уснуть подъ широкими листьями банановъ, покрытыхъ вкусными, сочными плодами.

Какъ, неужели ничего не измѣнится въ этой огромной столицѣ, которая привлекаетъ къ себѣ путешественниковъ и корабли со всего свѣта?

Неужели въ ней будутъ всегда немощенныя, грязныя улицы, покрытыя лужами отъ дождей, и нечистотами изъ домовъ? Неужели всякую ночь будутъ меня останавливать отвратительныя созданія, завернутыя въ широкую мантилью, и дѣлать постыдныя предложенія, которыя я принужденъ выслушивать и которыя мнѣ стыдно понимать.

Я прохожу мимо тюрьмы, гдѣ также жестоко наказываютъ провинившихся невольниковъ; вотъ столбъ, который я видѣлъ прежде; онъ немного истерся, но кровь наполняетъ впадины, сдѣланныя веревкой, и уравниваютъ его поверхность. Изъ окна темницы, гдѣ томятся заключенные, все также спускается по веревкѣ кошелекъ, въ который проходящіе кладутъ иногда милостыню. Но я прошелъ мимо и не положилъ въ него ничего, потому-что зоркій часовой ходитъ у старой стѣны и наблюдаетъ за проходящими. Кто знаетъ? можетъ-быть, это тотъ самый солдатъ, который, три года тому назадъ, схватилъ кошелекъ несчастнаго и присвоилъ себѣ скромную милостыню, которую я положилъ въ него.

Сколько-же времени нужно еще законодателямъ и правителямъ, чтобъ истребить злоупотребленія, чтобъ наказать преступленія и защитить несчастныхъ? Увы! Поколѣнія слѣдуютъ одни за другими, а сильный все по прежнему угнѣтаетъ и давитъ, а слабый сгибается и падаетъ…

Я вамъ говорю, что изученіе людей причиняетъ безпрерывную боль и заставляетъ желать, чтобъ небо лишило памяти. Это одно средство, чтобъ избавиться отъ несчастія — ненавидѣть всѣхъ.

Сердце ожесточается при видѣ мученій, и я вѣрю, что несчастія и страданія другихъ дѣлаютъ насъ злыми и жестокими.

Но вотъ одна перемѣна, которую я спѣшу вамъ сообщить, чтобъ нѣсколько украсить грустную картину. Здѣсь учрежденъ Іоаномъ VI, пять или шесть лѣтъ тому назадъ, Институтъ для наукъ, по образцу французскаго. Г. Лебретонъ прибылъ въ Бразилію директоромъ этого ученаго собранія; съ нимъ пріѣхали г. Тоней, искусный скульпторъ, и братъ его, извѣстный пейзажистъ. Они поселились въ Ріо, привлеченные пышными обѣщаніями; они думали преобразовать эту страну; они хотѣли перевести на холстъ эту новую природу, и эти умные артисты были въ состояніи внушить Португалло-Бразильцамъ любовь къ искусствамъ, которыя украшаютъ жизнь, и должныбы были заслужить славу и богатства въ Бразиліи, изображенной такъ вѣрно искусною кистью г. Тонея. Увы! Я нашелъ его разочарованнымъ холодностью Португальцевъ и поселившимся въ красивомъ бѣломъ домикѣ, построенномъ въ долинѣ, близь которой падаетъ съ шумомъ прекрасный водопадъ, названный Пётитъ-Тижюка.

Братъ его, который украсилъ еликолѣпно Каррусельскую арку своими статуями, живётъ съ нимъ, забытый народомъ и знатными, которые не понимаютъ, что можно изобразить гипсомъ и бѣлымъ мраморомъ ихъ чорныя и смуглыя фигуры.

Основанія народнаго института были прекрасны, всѣ ихъ приняли и желали подчиниться правиламъ г. Лебретона. Большая зала, гдѣ должны были происходить собранія, была готова при первомъ нашемъ путешествіи въ Ріо. Теперь все уничтожено.

Я сохранилъ отъ кораблекрушенія бездѣлки, пріобрѣтенныя въ дальнихъ странахъ; золотыхъ дѣлъ мастеръ улицы Увидоръ, Испанецъ Когаи просилъ меня показать ему двѣ головы зеландскихъ королей, покрытыхъ богатою татуировкою и хорошо сохранившихся. Я исполнилъ его желаніе и пришолъ на другой день, чтобы взять ихъ назадъ, но дерзкій мошенникъ началъ увѣрять меня, въ присутствіи трехъ или четырехъ своихъ прикащиковъ, что я промѣнялъ ему головы за дюжину мелкихъ брилльянтовъ, гребенку изъ аквамарина и другихъ филограновыхъ вещей. Я подумалъ сначала, что это шутка, посредствомъ которой хотятъ принудить меня къ мѣнѣ, но мошенники настаивали въ своихъ словахъ, и я увидѣлъ, что обѣ головы для меня потеряны. Моя собственная обыкновенно спокойна и тверда, а рука всегда въ согласіи съ головою, но я не могъ пересилить гнѣва и презрѣнія и на лѣвую щеку вора упала полновѣсная пощечина кулакомъ, о которой онъ будетъ помнить всю жизнь, потому-что челюсть его покривилась и нѣсколько зубовъ выпало. Онъ закричалъ, но прикащики не смѣли его защищать и вышли съ нимъ изъ дому; сосѣди, привлеченные шумомъ, прибѣжали въ лавку; я изъяснилъ имъ въ чемъ дѣло, и они, увидя кровь на лицѣ и на платьѣ мошенника, смѣялись, что плутовство не прошло ему даромъ, хвалили мою храбрость, и говорили, что его нужно еще хорошенько проучить. Пришла полиція, и я потребовалъ, чтобы меня свели къ судьѣ; мы отправились на площадь Росіо, въ домъ полковника Каль, который родился въ Русильйонѣ и былъ стариннымъ другомъ нашего семейства, которое теперь переселилось въ Парижъ.

— Я все знаю, сказалъ онъ при моемъ приходѣ: — вамъ надо отказаться отъ зеландскихъ головъ, любезный Араго; мошенникъ Кагои успѣлъ уже ихъ продать г. Юнгу, богатому Англичанину, который подарилъ ихъ въ музеумъ, или обѣщался уже подарить.

— Но я ихъ не продалъ и хочу взять назадъ.

— Наши деньги хороши, примите ихъ за ваши любопытныя головы.

— Кагои и не думаетъ предлагать мнѣ денегъ.

— Первый министръ, Томасъ-Антоніо-Виланова-е-Португаль, вамъ заплатитъ. Онъ просилъ меня пригласить васъ къ нему завтра утромъ.

— Хорошо. Я пойду.

— Не забудьте принести ему въ подарокъ нѣсколько бездѣлокъ изъ дальнихъ странъ, и вы будете довольны имъ.

— Стало-быть, въ Бразиліи министры покровительствуютъ ворамъ; вы мнѣ ничего не говорите о Кагои.

— Любезный Араго, вы дали ему пощечину въ его домѣ; сдвинутая челюсть доказываетъ силу вашего удара, и еслибы вы знали строгость бразильскихъ законовъ въ этихъ случаяхъ, то, вѣрно-бы, оставили Кагои въ покоѣ и съ удовольствіемъ взяли португальскія патѣки.

— Такъ я увижу завтра вашего перваго министра,

Томасъ Антоніо Виланова-е-Португаль принялъ меня благосклонно; онъ согласился взять одинъ орниторингъ, двуутробку, райскую птицу и нѣсколько красивыхъ раковинъ; потомъ, прощаясь со мною, просилъ меня на другой день зайти къ его первому секретарю. Тотъ мнѣ сказалъ:

— Ея королевское высочество принцесса Леопольдина желаетъ видѣть васъ во дворцѣ св. Кристофора, если можно еще сегодня.

— Непремѣнно воспользуюсь этой честью.

— Мнѣ поручилъ первый министръ предложить вамъ рейсъ (7200 франковъ) и позволеніе выбрать въ нашемъ музеумѣ двѣ богатыхъ коллекціи бабочекъ, которыя вамъ туже минуту предоставитъ директоръ. Кагои долженъ доставить вамъ гребенку, брильянты и другія вещи, за которыя онъ увѣряетъ, что вы промѣняли зеландскія головы. Если эта принужденная мѣна вамъ не нравится, то вы скажите одно слово, и мы будемъ счастливы, если можемъ удовлетворить ваше желаніе.

— Я уже такъ доволенъ, милостивый государь, вашимъ учтивымъ обращеніемъ, что забылъ низость мошенника.

— Если представится случай его наказать, то я обѣщаю вамъ имъ съ радостью воспользоваться.

Въ тотъ-же вечеръ я отправился во дворецъ св. Кристофора, гдѣ супруга Дона-Педро, сестра Маріи Луизы, приняла меня ласково и благосклонно. Она была одѣта очень просто, даже слишкомъ. И что-жъ? эта женщина внушила мнѣ уваженіе съ первыхъ словъ, какъ мнѣ предсказалъ г. Белларъ, мой проводникъ; она говоритъ прекрасно по-французски, добра и внимательна; собственное страданіе сдѣлало ее еще благосклоннѣе къ другимъ. Я даже не зналъ, какъ мнѣ выразить мою благодарность за ея ласковое обращеніе. Она просила меня разсказать ей подробности воровства Кагои, и когда я окончилъ, то сказала мнѣ, чтобъ я оставилъ ей двѣ зеландскія головы. Я съ радостью согласился на ея просьбу и прибавилъ, что уже давно пожертвовалъ ими.

— Мнѣ нужно одну для вѣнскаго музеума, сказала мнѣ добрая принцесса Леопольдина. Выберите мнѣ сами одну изъ нихъ. Я хочу быть одолжена этимъ подаркомъ вамъ однимъ.

— Выбирайте сами, ваше высочество.

— Я беру ту, у которой профиль походитъ на Генриха IV. Благодарю васъ. Вы, вѣрно, принесли еще какія-нибудь рѣдкости, чтобъ показать мнѣ.

— И предложить ихъ вашему величеству.

Принцесса Леопольдина приняла отъ меня головной уборъ Камчадаловъ, сдѣланный изъ рыбьихъ костей, маленькаго кангуру, двѣ или три дубины, прекрасный тиморскій крюкъ и райскую птичку съ лапками.

— Какія любопытныя вещи! сказала она: я вамъ очень-благодарна и не знаю чѣмъ мнѣ отплатить за ваши подарки,

— Вашъ благосклонный пріемъ заплатилъ мнѣ за все.

На другой день я получилъ орденъ Христа. Я увѣренъ, что мои права на полученіе этой высокой почести стоятъ тѣхъ, за которыя многимъ французскимъ героямъ даютъ красныя ленточки, будто-бы за взятіе какой-нибудь крѣпости, или за важныя услуги, о которыхъ никто не знаетъ.

Я нѣсколько разъ видѣлся съ принцессою Леопольдиною, рисовалъ съ нею окрестности Санъ-Кристофа, и не переставалъ удивляться красотѣ этой несчастной принцессы, которая съ терпѣніемъ переносила грубое обращеніе супруга и была такъ рано похищена смертью отъ народной любви.

Однажды мы рисовали букетъ цвѣтовъ, поставленный въ вазѣ въ ея кабинетѣ, вошелъ Донъ Педро и грубо сказалъ мнѣ:

— Я слышалъ, что вы искусны на бильярдѣ.

— Вашему Высочеству сказали правду.

— Вы очень скромны.

— Я не нахожу большой славы въ томъ, чтобъ посадить въ блузу шаръ, и признаюсь, что очень искусенъ въ карамболѣ.

— Обыгрывали-ли вы Беллара?

— Белларъ играетъ, какъ ребенокъ.

— Я его тоже обыгрываю.

— Не мудрено. Я ему даю впередъ десять очковъ.

— Это, просто, хвастовство.

— И все-таки выигрываю, если самъ не захочу проиграть.

— Хотите, я вамъ дамъ урокъ?

— Я тоже самое хотѣлъ предложить Вашему Высочеству.

— Я согласенъ.

— Дайте ему выиграть нѣсколько партій, шепнула мнѣ Леопольдина. Мой мужъ очень-вспыльчивъ,

— Извините, Ваше Высочество, но я всегда сохранялъ мои дикія привычки.

Нѣсколько вельможъ занимали бильярдъ, но при нашемъ приходѣ прервали игру. Камергеръ взялъ доску для маркированья. Пусть тѣнь Донъ Педро сердится на меня, но я долженъ сказать, что при жизни, онъ игралъ очень-дурно въ бильярдъ, и я могъ обыграть его, какъ мальчика. При каждомъ моемъ карамболѣ, котораго онъ не понималъ, онъ говорилъ съ гнѣвомъ: „Это случай, нечаянность!“ Но я улыбался и не слабѣлъ передъ его вспыльчивостью. Я изъ гордости не хотѣлъ уступить моему неловкому противнику, такъ, что онъ дѣлалъ не больше десяти или двѣнадцати очковъ въ партію. Камергеръ желалъ-бы передвинуть отмѣтку и прибавить раздраженному принцу, но я былъ необыкновенно памятливъ и не позволялъ плутовства; они должны были согласиться съ моими ясными доказательствами.

Борьба продолжалась полтора часа, и побѣда меня не оставляла; Донъ Педро говорилъ, что всѣ мои удары случайно удачны. Однако при послѣдней партіи у него было тринадцать, а у меня девять (это несчастное происшествіе все осталось у меня въ памяти). Онъ прицѣливается, дѣлаетъ прекрасный карамболь и говоритъ; семнадцать.

— Извините Ваше Высочество! Пятнадцать! отвѣчалъ я.

— Семнадцать!

— У васъ было только тринадцать и я могу вамъ всѣ ихъ сосчитать.

— Не правда-ли, что у меня было пятнадцать! закричалъ онъ маркеру съ золотымъ ключомъ.

Тотъ, принужденный сказать правду, не осмѣлился оправдать принца и проговорилъ смиреннымъ голосомъ:

— Можетъ-быть, что у Вашего Королевскаго Высочества и было пятнадцать, но я насчиталъ только тринадцать.

Донъ Педро вспыхнулъ отъ злости, подбѣжалъ къ камергеру съ поднятымъ кіемъ и ударилъ его; тотъ положилъ доску на коверъ, поклонился, поцѣловалъ руку Принца и вышелъ…

— Въ другой разъ вы мнѣ зададите реванжъ, сказалъ мнѣ дурной игрокъ и ушелъ изъ бильярдной, не удостоивъ меня поклономъ.

Онъ не присылалъ уже за мною.

Спустя нѣсколько времени послѣ замѣчательной игры въ бильярдъ, гдѣ я увидалъ, за какія услуги въ Бразиліи можно получить ключъ камергера, и гдѣ узналъ коротко любезный и кроткій характеръ принца, былъ назначенъ въ Санъ-Кристофѣ бой быковъ, по случаю какого-то праздника. Многіе офицеры Ураніи пошли со мною черезъ большой и малой рейдъ на мѣсто празднества, гдѣ собрались всѣ вельможи имперіи. Прежде начатія травли, которая многихъ не занимала, въ томъ числѣ и благороднаго добраго Іоанна VI, мы нѣсколько времени стояли на дворѣ дворца, ожидая, чтобъ толпа размѣстилась по ложамъ и на эстрадѣ. Дежурный офицеръ подошолъ къ намъ и довольно-невѣжливо передалъ намъ приказаніе принца снять шляпы. Мы посмотрѣли вокругъ себя и увидѣли, что это сдѣлано было для того, чтобы насъ оскорбить, потому-что всѣ были въ шляпахъ. Мы отвѣчали посланному, что французскіе офицеры въ полной формѣ не снимаютъ шляпъ даже въ церкви и что мы стоимъ очень-далеко отъ королевской фамиліи и не нарушаемъ правилъ этикета; при томъ-же, такъ-какъ всѣ въ шляпахъ, то мы не находимъ нужнымъ дѣлать исключеніе.

Нашъ отвѣтъ былъ переданъ принцу, который черезъ нѣсколько минутъ прислалъ другаго офицера съ приказаніемъ повиноваться или выдти вонъ.

Мы выбрали послѣднее и послѣдовали за толпой, которая осаждала двери цирка.

Я встрѣтилъ моего друга Беллара, который шолъ въ спектакль съ многими богатыми негоціантами и плантаторами, и разсказалъ ему наше непріятное происшествіе.

— Вы сами виноваты, отвѣчалъ онъ. За-чѣмъ вы такъ хорошо играете въ бильярдъ? Вы-бы могли гулять вездѣ свободно и съ покрытой головой, еслибы не были такъ сильны въ карамболь.

Теперь я увѣрился, что никогда не буду хорошимъ придворнымъ и никогда не привыкну къ дерзкому обращенію, которое сноснѣе въ маленькихъ людяхъ, чѣмъ въ большихъ.

Началась громкая музыка, и всѣ галереи мигомъ наполнились народомъ. Мы хотѣли войти въ ложу, находящуюся возлѣ королевской, но офицеръ гвардіи сказалъ намъ: „Сюда не позволено входить“. Дальше сдѣланъ былъ тотъ-же отвѣтъ, только еще неучтивѣе, и у третьей двери повторили намъ тѣже слова, но въ это время подошолъ къ намъ Офицеръ и сказалъ часовому.

— Впустите французскихъ офицеровъ; они имѣютъ полное право входить вездѣ и быть всегда первыми.

— Не боитесь-ли вы, милостивый государь, что ваша учтивость обойдется вамъ дорого.

— Очень можетъ быть, но я сражался съ Французами въ Португаліи, былъ взятъ въ плѣнъ и никогда не забуду ихъ благороднаго и великодушнаго обращенія со мною. Безъ друзей, почти безъ одежды, я получалъ во-время моего долгаго заключенія частую помощь, о которой я узналъ только тогда, когда былъ не въ состояніи отплатить моему благодѣтелю. Это былъ батальйонный начальникъ Фуа, который тайно помогалъ мнѣ въ несчастіи. Вы видите, что моя слабая услуга не въ состояніи еще заплатить долга благодарности.

Увы! этотъ храбрый Офицеръ долженъ былъ скрываться нѣсколько дней, послѣ оказанной намъ услуги, чтобъ не подвергнуться суду, который-бы отослалъ его въ ссылку. Мы узнали до нашего отъѣзда, что онъ уѣхалъ изъ Бразиліи на купеческомъ кораблѣ и поселился въ Бурбонѣ.

Донъ Педро умеръ. Ежень, Франсуа, Мишеле, Пейзанъ могутъ отправиться въ Бразилію и давать уроки на бильярдѣ.

XXXVIIII.
ВОЗВРАЩЕНІЕ.

Генералъ Гогендорпъ. — Отъѣздъ изъ Бразиліи. — Народныя игры. — Возвращеніе во Францію

Я простился съ генераломъ Гогендорпомъ, который былъ одинъ въ своей хижинѣ съ вѣрнымъ служителемъ. Я принесъ ему хлѣба, потому-что у него ничего нѣтъ; раза три выслушалъ съ удовольствіемъ его разсказы о кампаніяхъ и сраженіяхъ, непрерывалъ его, когда онъ говорилъ о прошедшихъ несчастіяхъ и несправедливостяхъ, но когда я началъ говорить ему о будущемъ, когда показалъ ему возможность возвратиться въ неблагодарное отечество:

— Замолчите, сказалъ мнѣ, сжимая мою руку, этотъ благородный остатокъ храбрѣйшей арміи въ свѣтѣ замолчите, у меня нѣтъ больше отечества, или оно здѣсь, въ этой деревянной хижинѣ, гдѣ я живу въ нуждѣ съ нѣсколькими кофейными кустарниками, апельсинными деревьями, и этимъ добрымъ негромъ. Люди, любезный Араго, не любятъ исправлять несправедливости, потому-что это значитъ признавать себя виновнымъ. При томъ-же я вѣрно и храбро служилъ моему великому императору. Въ этомъ я могу поклясться на моей солдатской саблѣ. Что сдѣлаютъ для меня тѣ, которые теперь управляютъ Франціею? Къ тому-же и я не хочу ихъ знать, также какъ они меня. Вы видите, что для бѣднаго ветерана нѣтъ больше отечества, и я прошу васъ только объ одномъ: издайте мои оправдательныя записки, которыя я вамъ поручу. Обѣщайте мнѣ исполнить мою просьбу.

— Генералъ! въ этихъ запискахъ есть важныя обвиненія противъ сильныхъ людей.

— Пускай они поступятъ также, какъ я, пускай защищаются и докажутъ свою невинность. Я вышелъ изъ Гамбурга также бѣденъ, какъ пришолъ, и также честенъ, и они могутъ мнѣ громко сказать то, что я не побоюсь объявить имъ въ глаза. Если нужно, я буду отвѣчать на ихъ отвѣтъ, но я ихъ хорошо знаю, — они будутъ молчать.

— Но если они не будутъ молчать?

— Тогда я явлюсь къ нимъ, сказалъ мнѣ честный Гогендорпъ, вставая съ юношескою живостью. Я увижусь съ ними лицомъ къ лицу, и Франція увидитъ, кто изъ насъ правъ, кто виноватъ.

— Хорошо, генералъ! Я издамъ ваши записки, во съ однимъ условіемъ…

— Какимъ?

— Что особа, которую вы больше всего обвиняете, будетъ имѣть право оправдываться передъ вами.

— Разумѣется.

— Но если эта особа умерла.

— Тогда сожгите эти бумаги и не трогайте праха клеветниковъ.

Я не издалъ записокъ генерала Гогендорпа.

Увы! бѣдный изгнанникъ не многимъ пережилъ своихъ враговъ; онъ покоится возлѣ своей пустой хижины, у подошвы Корковадо, куда я часто летаю мыслію, чтобъ бросить прощаніе друга на одинокую могилу. Я простился также съ братьями Тоней, этими талантливыми артистами, которыхъ нельзя не полюбить, увидѣвши разъ, и которыхъ полюбишь еще болѣе, узнавъ ихъ коротко.

Я пошолъ въ Санъ-Кристофъ, чтобъ проститься съ благородной Леопольдиной, которую вскорѣ похитила ужасная смерть, и сопровождаемый къ гавани нѣсколькими школьными друзьями, которые поселились въ Бразиліи, въ томъ числѣ и Лафоржемъ, первой флейтой королевской капеллы, сыномъ моего учителя музыки въ Перпиньянѣ, я вошелъ въ пирогу, чтобъ отправиться къ кораблю, съ котораго я долженъ быль сойти только на берегъ отечества

Ужо поворачивали шпиль и поднимали якорь при пушечныхъ выстрѣлахъ. Скоро мы потеряли изъ вила Глорію, монастырь Богородицы путешествій, высокія зданія королевскаго дворца, проплыли мимо крѣпости Вильганьйонъ и Сахарной головы, обошли Гуле, и черезъ часъ, лежащій великанъ представился нашимъ взорамъ съ своими странными очерками… и Бразилія Альвареса Кабраля скрылась, какъ и другія страны, о которыхъ мы сохранили только пріятное воспоминаніе.

Теперь, когда Франція почти на горизонтѣ, когда плаваніе скучно и длинно, я брошу еще взглядъ, выведу еще теорію. Я не имѣю привычки складывать руки въ бездѣйствіи, когда вѣтры постоянно дуютъ въ наши паруса и корабль продолжаетъ свой путь безъ остановокъ.

Я недавно говорилъ, что разговоръ людей обозначаетъ ихъ характеръ; теперь я прибавлю, что игры ихъ еще болѣе изображаютъ ихъ нравы. Пускай говорятъ, что характеръ народовъ развивается только въ важныхъ случаяхъ. Чтобъ вѣрно судить о людяхъ, не нужно изучать ихъ во-время сна или болѣзни. Когда разразится буря, когда природа волнуется, и наступаетъ бѣдствіе, когда всѣ страсти выходятъ наружу, тогда только человѣкъ обнаруживаетъ свой характеръ, и въ эту минуту только можно его понять и изучить.

Отдохновеніе льва и сонъ сурка сходны между собою; но когда оба просыпаются, сей-часъ начинается разница, сей-часъ отличишь царя лѣсовъ отъ безвреднаго жителя горъ.

Точно также и народы.

Но такъ-какъ революціи нравственныя и политическія, которыя низвергаютъ цѣлыя имперіи, не такъ часто совершаются и не слѣдуютъ съ быстротою лѣтъ, такъ-какъ цѣлые вѣка проходятъ безъ важныхъ перемѣнъ, то мало философовъ и писателей могутъ написать исторію своего времени и людей, посреди которыхъ они живутъ. Это правда логическая: отъ-того не всегда современники судятъ вѣрно о вещахъ, не говоря уже о разныхъ причинахъ, которыя заставляютъ дѣйствовать и часто даже мыслить иначе. Никто не можетъ избѣжать вліяній, и такъ какъ дружба и ненависть не бываютъ добровольны, то отъ-чего за неимѣніемъ борьбы, которая вооружаетъ народы, не изучаютъ ихъ въ исключительныхъ случаяхъ, гдѣ пылкость не доходитъ до пароксизма? Во всѣхъ королевствахъ и городахъ есть назначенные дни для радости и печали. Изберемте-же эти дни, и если мы не отыщемъ истины, то, по-крайней-мѣрѣ, сдѣлаемъ къ ней первый шагъ.

Воспользуемтесь первымъ успѣхомъ и напишемъ:

Карты и сонъ; прогулка тихая и важная, подъ теплой одеждой, по палящему солнцу, вотъ единственныя увеселенія жителей Гибралтара, особенно тѣхъ, которые не занимаются торговлей.

Виды игры доказываютъ характеръ людей.

Необходимо прибавить, что ножъ, который играетъ важную роль въ увеселеніяхъ Испанцевъ, очень-спокойно лежитъ въ ножнахъ или виситъ на кушакѣ: здѣсь все въ гармоніи. Какія другія игры въ Гибралтарѣ, какое важное происшествіе можетъ поднять лѣниваго крестьянина съ его каменнаго изголовья на углу улицы? Только пушка, которая объявитъ о приближеніи гверильясовъ, показавшихся на сосѣднихъ вершинахъ, разбудитъ ихъ отъ вѣчнаго усыпленія, и жизнь оживитъ ихъ неподвижные глаза. Всякое воскресенье гарнизонъ собирается въ чистыхъ блестящихъ мундирахъ на эспланадѣ, обсаженной деревьями, гдѣ производятъ нѣсколько военныхъ маневровъ до лагеря Св. Роха, замѣчательнаго по многимъ сраженіямъ. И что-жъ? всѣ смотры, парады и картины сраженій происходятъ безъ зрителей, и полковая англійская музыка можетъ играть тра-ла-ла, вмѣсто God save the King, не обратя ничьего вниманія.

Если военный корабль съ распущеннымъ флагомъ летитъ въ проливъ и салютуетъ крѣпость двадцатью однимъ выстрѣломъ, сонъ спокойнаго гражданина Гибралтара не прерывается пальбою. Только когда объявятъ, что цѣлая эскадра показалась на горизонтѣ, то хилый и гордый Испанецъ подниметъ голову и сосчитаетъ корабли, чтобъ вечеромъ сказать ихъ число женѣ, для того, чтобъ разсказать что-нибудь.

При такомъ тяжоломъ характерѣ, какія могутъ быть любимыя увеселенія жителей Гибралтара? Я вамъ уже сказалъ, они забавляются грязными картами, играютъ въ манилью и ставятъ на девятку всѣ реалы, съ которыми надѣялись провести день праздника; праздникъ-же гибралтарскаго жителя состоитъ въ большомъ куски хлѣба, остаткахъ соленой трески, лука, чесноку и чистой воды изъ колодца.

Чистая вода составляетъ лучшее питье для этихъ людей, потому-что они имѣютъ сходство съ ослами, въ отношеніи къ воздержанію. Этого уже довольно.

Посмотрите теперь на эту толпу лѣнивцевъ, которые ходятъ по мощенымъ улицамъ Тенерифа и даже по тѣмъ, которыя наполнены грязью. Съ виду они сильны и здоровы, понятливы и умны, но они цѣлый день толкутся или входятъ въ церковь, гдѣ раздается строгій голосъ проповѣдника противъ лѣнивыхъ и распутныхъ. Потомъ они пробираются на площадь, спѣшатъ цѣловать грязный плащъ капуцина и бѣгутъ къ гавани, чтобъ сосчитать корабли. Вотъ ихъ жизнь. Санта-Круцъ, гдѣ молодыя дѣвушки ожидаютъ европейскихъ путешественниковъ, изображенъ въ этихъ играхъ: скука, бездѣйствіе и распутство.

Португальцы сдѣлали и Бразильцевъ Португальцами. И ихъ игры состоятъ въ катаніи унцій по зеленому ковру, въ боѣ быковъ и въ любви къ farniente, которое все пересиливаетъ. Это странные нравы Лузитаніи, примѣненные къ болѣе жаркому климату.

Игры Бутикудосовъ состоятъ въ тѣлесныхъ упражненіяхъ ловкости, борьбы или бѣга: это отъ-того, что Бутикудосы достаютъ свою пищу скоростью бѣга и мѣткостью стрѣлъ. Поглядите на увеселенія этихъ людей съ продырявленными губами, и вы найдете въ нихъ желаніе войны, которое ихъ мучаетъ.

Паикисей играетъ черепами своихъ жертвъ, которыхъ употребилъ въ пищу; можно подумать что онъ учится какъ удобнѣе рѣзать людямъ головы, и проводитъ въ этомъ время, отъ-чего и получилъ свое названіе, которое значитъ головорѣзъ. Паикисей, который играетъ, напоминаетъ невольно тигра или гіену, которые также играютъ съ оленемъ, держа его подъ когтями.

Тупинамбасъ, братъ Паикисея, и забавляется, лаская изуродованныя остатки своихъ непріятелей всѣхъ родовъ.

Мундрукусъ дополняетъ картину этой части Бразиліи, любопытной для изученія, гдѣ образованность не можетъ проникнуть никакими средствами.

Если у Альбиносовъ нѣтъ игръ, то это отъ-того, что у нихъ нѣтъ почти жизни.

Кафры еще болѣе подтверждаютъ мое мнѣніе. У нихъ все дико особенно игры. У этихъ жестокихъ, грубыхъ людей радость похожа на бѣшенство, ласки, какъ укушеніе. Въ своихъ ежедневныхъ играхъ они учатся смирять буйволовъ, привыкать къ опасностямъ войны и на скаку сорвать изображеніе человѣческой головы, воткнутой на шестъ. Я-бы лучше согласился встрѣтиться съ Кафромъ, который пришолъ въ ярость, чѣмъ съ Кафромъ, который смѣется и играетъ; по-крайней-мирѣ, можно приготовиться къ оборонѣ.

Чѣмъ забавляется грязный, вонючій Готтентотъ? Онъ въ свободное время занимается разрѣзываніемъ тѣлъ гиппопотамовъ, околѣвшихъ отъ старости на берегу рѣкъ. Ему нужно вытерѣть и надушить свое жиромъ этого животнаго, которое его кормитъ и украшаетъ. Зайдите въ хижину Готтентота и вы поймете его жизнь.

Игры Креоловъ, это занимательное чтеніе, грустныя пѣсни, одинокія прогулки подъ высокими пальмами, тайная любовь и качанье паланкина. Вотъ жизнь безъ тревогъ и переворотовъ, какъ я вамъ описалъ. Въ ней скрыты глубокія страсти, которыя отказываются отъ шумныхъ увеселеній, страшась, чтобъ имъ не помѣшали? Въ Бурбонѣ или въ Иль-де-Франсѣ закидали-бы каменьями того, кто-бы смѣлъ для развлеченія предложить травлю собакъ или бой быковъ.

Чѣмъ забавляется Малаецъ? Какія его игры? Драка и ссоры. Если онъ не точитъ свой кинжалъ, то значитъ спряталъ его для мести, чтобъ не разбудить спою жертву.

А Омбайцы? Какая игра ихъ больше всего занимаетъ! Передъ ними Малайцы могутъ почесться невинными овечками. Пространство отъ одного селенія къ другому всегда поле битвы и истребленія. Не совѣтую вамъ изучать ихъ игры, вѣрьте мнѣ и послѣдуйте моему дружескому совѣту.

Игры Гебейцевъ состоятъ изъ искусныхъ штукъ, продѣлокъ и мошенничествъ. Если они успѣютъ незамѣтно исполнить плутовство, штука хороша; если-же воровство открыто, то они оправдываются тѣмъ, что это игра въ ихъ землѣ и что они не имѣютъ дурнаго намѣренія. Вы помните, что я вамъ говорилъ про ихъ начальника. Я еще разъ утверждаю, что онъ самый первый разбойникъ изо всѣхъ тѣхъ бандитовъ.

Въ Вежжью, въ Равакѣ, въ землѣ Папусовъ, мы не замѣтили у туземцевъ никакихъ игръ въ свободное время отъ рыбной ловли. Но они слишкомъ похожи на звѣрей, и не въ состояніи вообразить какое-нибудь развлеченіе, чтобъ разнообразить жизнь или украсить ее. Я вамъ уже сказалъ, что туземцы Равака безъ страстей. Моя система находитъ въ этомъ доказательствѣ новую силу.

Я также сказалъ, что Каролинцы составляютъ особенный народъ, счастливое исключеніе въ этомъ бѣдномъ свѣтѣ низости и плутовства. Память съ радостью останавливается на всемъ, что напоминаетъ ихъ доброту и великодушіе; путешественникъ любитъ разсказывать разные эпизоды, которыхъ онъ былъ свидѣтелемъ, потому-что его долгъ состоитъ въ томъ, чтобъ говорить правду и описывать происшествія, которыя занимаютъ умъ и сердце.

Не удивляйтесь-же, что я, описывая ихъ благородные характеры, еще разъ возвращаюсь къ нимъ. Я надѣюсь, что путешественникъ и философъ остановятся на нихъ, первый чтобъ повѣрить истину моихъ разсказовъ, второй, чтобъ извлечь полезныя правила для исторіи народовъ, у которыхъ просвѣщеніе отняло и много счастія, и много опасностей.

Есть картины, которыя не должно оставлять недоконченными, чтобъ несомнѣвались въ ихъ истинѣ, и народъ, о которомъ я вамъ говорю, такъ рѣзко отличается отъ другихъ народовъ земнаго шара, что я не смѣю промолчать о его первобытной простотѣ и чистосердечіи. Я уже довольно говорилъ о порокахъ, преступленіяхъ, объ отврательныхъ картинахъ.

Архипелагъ Каролинскихъ острововъ быль для меня мѣстомъ отдохновенія, въ моемъ долгомъ путешествіи. Если я ищу въ моихъ воспоминаніяхъ утѣшенія, въ теперешнемъ моемъ несчастіи, то мнѣ въ ту-же минуту представляется Тиніанъ. Я посѣщалъ этотъ таинственный островъ съ людьми, для которыхъ молитва была привычкою, а дружба религіею. Эти страницы возвращаютъ меня къ первымъ днямъ путешествія, потому-что мы прежде проплыли архипелагъ Каролинцевъ, чѣмъ Маріанскій; но прежде у насъ были однѣ догадки, теперь мы имѣемъ вѣрныя доказательства. Въ исторіи такихъ рѣдкихъ людей ложь не позволительна. Я продолжаю и кончаю.

Вы уже видѣли игры добрыхъ Каролинцевъ, съ ихъ веселыми живыми танцами, вы слѣдовали за ихъ ежедневными, ежечасными занятіями. Не правда-ли, что ихъ ребяческія увеселенія ясно изображаютъ ихъ чистыя нравы? Они дѣлаютъ свою жизнь счастливою, и даже борьба ихъ съ бурями и волнами доказываетъ ихъ характеръ. Они не для побѣды, а по-необходимости, отваживаются на своихъ летучихъ прояхъ, и безъ усталости борятся съ трудами существованія; презираютъ опасности только для того, что видятъ въ этомъ полезную цѣль.

На Маріанскихъ и Сандвичевыхъ островахъ мы находимъ въ играхъ туземцовъ сходство съ ихъ нравами; въ Діели и Купангѣ, лицемѣріе Китайцевъ, ихъ любовь къ плутовству вмѣшивается также въ ихъ игры въ шары и кегли. Словомъ, вездѣ, увеселенія людей показываютъ ихъ характеръ, вездѣ игры сходны съ правами.

Неужели Европа дѣлаетъ исключеніе въ общемъ правилѣ?

Не думаю. Вы можете точно также приложить и къ ней мою теорію. Вы увидите, что она вѣрна, не смотря на просвѣщеніе, которое все измѣняетъ, портитъ и передѣлываетъ.

Я вамъ описалъ Сандвичанъ во-время ихъ покоя и гнѣва. Вы поняли этихъ необыкновенныхъ людей въ минуты, когда бури океана и угрозы Мовна-Каа заставляютъ ихъ просыпаться отъ вѣчнаго усыпленія? Кончено.

Точно также и игры Сандвичанъ объясняютъ ихъ характеръ. У нихъ только одно увеселеніе, которое требуетъ разсчета и обдуманности. Они играютъ въ шашки, не на доскѣ, но въ ямочкахъ, вырытыхъ въ землѣ, съ чорными и бѣлыми шариками. Кромѣ этого у нихъ всѣ игры состоятъ въ борьбѣ съ волнами, которыя заливаютъ берега; они оживляются, когда лава остывшая пода, пха, ногами, начинаетъ кипѣть и потрясать землю. Потомъ они стараются удержаться на масляномъ шару, какъ-будто поминутно опасаются паденія; потомъ у нихъ есть острыя веретена, которыми они измѣряютъ пространство, пробѣгаемое копьемъ и которыя придаютъ ловкости и силы ихъ рукамъ, ослабленнымъ жгучими лучами солнца. Посмотрите на ихъ танецъ, дикій и суровый, какъ смертельный бой, какъ страшная схватка, какъ оргія или вакханалія, какъ убійство. И все это по-временамъ, какъ вспышка, какъ припадокъ, большую-же часть времени проводятъ они въ покоѣ и бездѣйствіи. Все это вѣрное изображеніе земли, на которой они живутъ.

Такимъ образомъ, вы видѣли, что вездѣ люди и земля сходны между собою, и что тамъ, гдѣ земля колеблется и угрожаетъ, страсти людей пылки, скоры и какъ-будто изображаютъ собою неровности, обрывы, неправильный берегъ, вершины горъ, гдѣ они родились, развились и усилились. Эти наблюденія должны занять каждаго путешественника, потому-что они поражаютъ умъ и могутъ служить полезными фактами для всеобщей исторіи человѣчества.

При томъ-же эти любопытныя доказательства всегда важны для законодателей и натуралистовъ, потому-что они должны выводить заключенія изъ великихъ истинъ всѣхъ страна, и эпохъ.

Я объяснилъ мою теорію и ожидаю послѣдователей. Въ противномъ случаѣ это будетъ не первая проповѣдь, которая пропадетъ въ пустынѣ.

Если вы меня упрекнете въ утопіи, то я вамъ укажу на горизонтѣ острую вершину, которую узнаю по обрывистому скату. Это одинокій Пикъ Тенерифа^[20], съ вершиной, покрытой снѣгомъ и огнемъ. Она, увеличивается, растетъ, возвышается надъ пропастью, и далеко по волнамъ отбрасываетъ свою гигантскую тѣнь.

Вотъ онъ во всемъ величіи, мы приближается къ нему, и вдругъ Атлантическій великанъ понижается, уменьшается, уходитъ въ волны и исчезаетъ снова. Увы! Тоже самое и съ почестями свѣта.

Но вѣтеръ свѣжѣстъ, усиливается и готовитъ намъ бурю.

Мы укрываемся на нѣсколько времени подъ защиту огромнаго Азорскаго потухшаго волкана, который все еще опасенъ и разливаетъ лаву до открытыхъ резервуаровъ Канарскихъ острововъ, черезъ вѣчно-волнующееся море.

Пикъ-Азорскій также исчезаетъ, какъ и братъ его. Ураганъ свирѣпствуетъ съ новой силой, такъ, что мы опасаемся быть брошенными на берега Англіи. Горизонтъ зрѣнія уменьшился отъ огромныхъ волнъ; не видать ни одного корабля; никто не можетъ сказать, въ какую сторону снесло насъ теченіемъ и не плывемъ-ли мы къ опаснымъ подводнымъ камнямъ, которыхъ много въ этихъ бурныхъ моряхъ.

При сильномъ порывѣ килевой качки, меня оторвало отъ лавки, на которой я сидѣлъ, и отбросило на райнъ.

— Безъ меня, сказалъ мнѣ Пёти, который меня поддержалъ, вы-бы раскроили себѣ черепъ. Это стоитъ благодарности.

— Я обѣщалъ десять бутылокъ вина тому, кто первый увидитъ землю.

— Вотъ она.

— Гдѣ?

— Тамъ.

— Я ничего не вижу.

— А я вижу, и этого довольно.

— Нѣтъ, этого не довольно, и мои десять бутылокъ будутъ принадлежать самому искусному.

— Земля передъ глазами, г. Араго. Вы мнѣ должны вино.

На другой день мы открыли англійскіе острова Вейтъ, и поворотя на другой галсъ, увидѣли Францію.

— Видите-ли, что я говорилъ правду, сказалъ мнѣ Пёти: — я жду бутылокъ.

— Возьми ихъ, мой храбрый и вѣрный Пёти; вотъ еще нѣсколько піастровъ, вещей, немного рубашекъ, довольно-чистыхъ и въ добавокъ рука друга.

— О! вотъ самый лучшій подарокъ и я прижмусь къ нему губами. Сдѣлаетели вы гоже самое для Маршэ?

— Не забывайте меня оба въ вашихъ несчастіяхъ.

— Никогда! Я иду плакать и пить.

Земля рисовалась въ туманѣ, и море сливалось съ небомъ. Мы встрѣтили прибрежное судно, которое мы подозвали выстрѣломъ. Лоцманъ сказалъ, что мы не можемъ попасть въ Гавръ, но что онъ берется провести насъ до Шербурга. Мы продолжали плыть за нимъ, и черезъ нѣсколько часовъ бросили якорь во французской пристани. Къ намъ приблизились лоцманы; они говорили нашимъ роднымъ языкомъ; не доставало только, чтобъ они называли насъ по именамъ.

Я сошелъ на берегъ съ г. Ламаршемъ… Я возвратился въ отечество… сердце бьется такъ сильно, кровь бросилась въ голову… Дайте мнѣ отдохнуть! Мнѣ нужно спокойствіе. Неужели я возвратился?.. И мое отсутствіе продолжалось только четыре года!

Боже мой, какъ мала земля!

---

Я просыпаюсь на мягкой постелѣі Я во Франціи!.. Я снова увижу мою мать, моихъ братьевъ, друзей!

Увы! есть-ли у меня еще друзья, братья, мать?..

Боже! Какъ велика земля!

Какъ продолжительно было мое отсутствіе!

КОНЕЦЪ.

УЧЕНЫЯ ПРИМѢЧАНІЯ.

ПРИМѢЧАНІЕ I.
МОВНА-КА.

(Смотри стран. 44).

Когда, въ Альманахѣ 1834 года, публиковалъ я списокъ всѣхъ огнедышащихъ горъ земнаго шара, находящихся нынѣ въ дѣйствіи, я едва смѣлъ помѣстить гору Мовна-Роа на Сандвичевыхъ островахъ въ число трахитныхъ горъ. Тогда не знали впрочемъ, были-ли изверженія во времена историческія, какъ на Овайги, такъ и на другихъ островахъ этого архипелага. Теперь эти сомнѣнія исчезли. Американскіе миссіонеры открыли, что островъ, на которомъ былъ убитъ Кукъ, заключаетъ въ себѣ одинъ изъ величайшихъ полкановъ земнаго шара.

Жерло его отстоитъ на шесть, или семь льё отъ морскаго берега, въ сѣверо-восточной части острова Овайги. Островитяне называютъ эту гору Мовна-Ка; форма ея эллиптическая; окружность верхней части не менѣе двухъ съ половиною льё; глубину кратера полагаютъ отъ 850 до 300 метровъ. Довольно-легко сойти на дно.

Когда г. Годерихъ въ первый разъ осматривалъ этотъ кратеръ, въ 1824 году, то замѣтилъ въ жерлѣ двѣнадцать мѣстъ, покрытыхъ лавою въ бѣло-калильномъ состояніи, и три, или четыре отверзтія, изъ которыхъ она выбрасываема была на высоту 30—40 футовъ. Въ 300 метрахъ это дна существовала тогда около внутренняго обвода этого конуса, чорная кайма, которую наблюдатель почитаетъ предѣломъ, до котораго лава въ послѣдній разъ поднималась, прежде нежели прорвалась какимъ нибудь путемъ къ морю. Сѣрныя испаренія, болѣе или менѣе густыя, вырываются изъ всѣхъ трещинъ отвердѣвшей лапы и производятъ мѣстами шумъ, подобный пару, вырывающемуся изъ паровой машины. Пемза, находимая въ большомъ количествѣ около кратера, такъ легка, сквозиста и нѣжна, что очень трудно сохранить образчики. Тонкія, волосныя волокна, собираемыя всегда послѣ изверженій на островѣ Бурбонѣ, покрываютъ почву кратера въ толщину двухъ и трехъ дюймовъ; вѣтеръ разноситъ ихъ иногда на разстояніе шести и семи миль.

Въ ночь 23 декабря 1834 года, новый волканъ явился по-среди стараго. При восходѣ солнца лапа уже текла по разнымъ направленіямъ, а изверженіе поднималось слишкомъ на пятьдесятъ футовъ въ вышину.

Въ другую эпоху, миссіонеры увидѣли до пяти кратеровъ, различной формы и величины, которые внезапно поднялись, какъ острова изъ пылающаго моря въ сѣверной и юго-западной сторонѣ горы; одни извергали потоки лавы, другіе-же только столбы пламени, или густаго дыма.

Въ нѣкоторомъ разстояніи отъ Мовна-Ка, существуетъ теперь другой пылающій волкапъ, въ меньшемъ размѣрѣ. Бока знаменитой горы Мовна-Роа представляютъ также нѣ сколько кратеровъ; но до-сихъ-поръ наблюдали ихъ только издали, посредствомъ зрительныхъ трубъ. Они уже, можетъ-быть, угасли.

ПРИМѢЧАНІЕ II.
ВЫСОТА ВѢЧНЫХЪ СНѢГОВЪ ВЪ ТРОПИЧЕСКОЙ ПОЛОСѢ.

(Смотри стран. 110).

Дуга, описываемыя предѣломъ вѣчныхъ снѣговъ на поверхности земнаго шара, давно уже обращала вниманіе физиковъ. Дѣйствительно, она представляетъ одинъ изъ самыхъ интересныхъ феноменовъ физической географіи, потому-что она, кажется, должна непремѣнно зависѣть отъ климата, или отъ средней температуры тѣхъ мѣстъ, черезъ которыя она проходитъ. Законы направленія этой дуги опредѣлили-бы, слѣдственно, наконецъ распредѣленія температуры на всей землѣ, и тогда легко было-бы найти среднюю температуру каждаго климата простымъ опредѣленіемъ, исчисленной, или фактами найденной высоты предѣла вѣчныхъ снѣговъ.

Очевидно, что гораздо-легче этимъ способомъ найти среднюю температуру различныхъ мѣстъ земнаго шара, нежели опредѣлять ее посредствомъ наблюденій, потому-что, не смотря на лучшія термометрическія наблюденія, нѣтъ четырехъ, или пяти мѣстъ, которыхъ-бы средняя температура была намъ съ точностію извѣстна.

Наблюденія, дѣланныя Бугеромъ и Гумбольдтомъ подъ тропиками, доказали, что дѣйствительно средняя температура согласуется тамъ съ верхнимъ предѣломъ снѣговъ. Соссюръ и Рамонъ доказали тоже въ полосѣ умѣренныхъ климатовъ. Но эти законы измѣняются на сѣверѣ Европы, если вѣрить немногому числу наблюденіи, которыя до-сихъ-поръ были произведены въ этихъ странахъ, и хотя средняя температура тамъ очень-низка, но граница вѣчныхъ снѣговъ тамъ не опускается въ подобной-же пропорціи; напротивъ она тамъ держится на такой высотѣ, какую съ перваго взгляда нельзя предположить.

Только въ Норвегіи можно наблюдать эти предѣлы, потому-что хотя горы Швеціи довольно-многочисленны и высоки, но онѣ нигдѣ почти не достигаютъ такой высоты, чтобъ сохранить снѣгъ на вершинахъ. Вотъ почему вѣчные снѣга столь-же неизвѣстны въ Швеціи, какъ и въ большей части Франціи и Германіи.

Но Норвегія, во всю свою длину раздѣлена цѣпью горъ, которыя въ высотѣ уступаютъ немногимъ горамъ Европы, превосходя другія своимъ протяженіемъ и массою, потому-что занимаютъ не только безпрерывно длину въ 13° (отъ 58 до 71), но на всемъ этомъ разстояніи сохраняютъ ширину, какой не имѣютъ другія цѣпи европейскихъ горъ. Ее называютъ Лангъ-Фильдъ въ южной отрасли, Доуръ-Фильдъ между 62» и 63° сѣверной широты и Кіоель на пространствѣ, составляющемъ на сѣверѣ раздѣленіе Шведской Лапландіи отъ Норвегіи.

Когда проѣзжаешь Альпы или Пиренеи, то едва достигнешь до величайшей высоты горнаго проѣзда, уже тотчасъ-же начинаешь спускаться. Тамъ нѣтъ этихъ проходовъ шире одной льё. Напротивъ въ Лангъ-Фильдѣ, когда поднимешься по долинѣ до высшей ея точки, открываешь обширную площадь въ 1400 метрахъ надъ поверхностію моря и шириною въ восемь, десять и даже двѣнадцать льё.

Эту цѣпь нельзя проѣхать поперекъ въ одинъ день. Обитатели западной стороны, когда inn. нужно отправляться но этимъ пустынямъ на восточную сторону, должны ночевать по срединѣ дороги, съ опасностію заблудиться въ этихъ вѣчныхъ туманахъ, или погибнуть отъ холода, бурь и вихрей снѣга.

Чтобъ провести большую дорогу между Христіаніею и Бергеномъ, принуждены были подняться до 61° широты. Только въ этомъ мѣстѣ долины, спускающіяся съ обѣихъ противуположныхъ сторонъ, сходятся и углубляются въ цѣпь горъ, оставляя ширины не болѣе четырехъ льё. Эта часть цѣпи называется Филь-Фильдъ. Точка раздѣленія двухъ морей возвышается тутъ только на 957 мѣтровъ.

Вѣчный снѣгъ не покрываетъ еще этого проѣзда, но растительность представляется тамъ въ томъ-же видѣ, какъ на высотѣ Сенъ-Готара. Ели и сосны уже тамъ не растутъ; только самыя тощія березы и горныя ивы являются въ видѣ кустарниковъ, — и Альпійскія растенія начинаютъ пробиваться тамъ сквозь мохъ, густымъ слоемъ покрывающій землю.

Этотъ проѣздъ не что иное, какъ долина въ цѣпи горъ. По обѣимъ сторонамъ возвышаются онѣ, какъ высоты Фіудо и Проца на Сенъ-Готарѣ, или какъ вершины Монъ-Велана на Сенъ-Бернарѣ. На этихъ-то вершинахъ исчезаетъ снѣгъ только на нѣсколько дней. Онъ даже сохраняется, не обнажая скалы, имъ покрываемой въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ горы сходятся и начинаютъ опять составлять площадь извѣстной ширины.

Я носилъ барометръ на Сулетиндъ, самую замѣчательную и высокую изъ этихъ горъ. Это было 1806 года въ полдень, и барометръ держался на 22-хъ дюймахъ, 9 линій, а термометръ на 7°, 8 стоградусника. Въ это самое время, въ Христіаніи (въ 30 футахъ, надъ поверхностію моря) барометръ показывалъ 27 дюймовъ 10 линій, а термометръ 20, что даетъ 1794 метра высоты надъ поверхностію моря, или 800-ти метровъ надъ площадью Фильфильда.

Слѣдственно, можно почитать это возвышеніе перешедшимъ весьма-мало за границу вѣчныхъ снѣговъ. Эта полоса нигдѣ не спускается ниже 1684 и 1704 метровъ. Такимъ-образомъ, въ этихъ климатахъ, подъ 61° широты, предѣлъ этихъ снѣговъ составляетъ почти 900 туазовъ.

Но въ этой цѣпи нѣтъ еще льдистыхъ горъ, потому-что для образованія ихъ нужна значительная масса снѣгу и льду на горныхъ проходахъ и на свѣсахъ. Эта масса необходима для того сильнаго давленія, которое сдвигаетъ льды съ вершинъ до глубины обработанныхъ и населенныхъ долинъ.

Въ долинахъ встрѣчаются однако прекрасные ледники, а именно у подошвы другой маленькой цѣни, называемой Фольге-Фонденъ-Фильдъ и находящейся подъ широтою Бергена, внутри провинціи Гардангеръ. Хотя она и не далеко простирается отъ большой цѣпи, но однакоже она отдѣлена отъ нея совершенно морскими заливами, которые окружаютъ ее со всѣхъ сторонъ. Мореплавателямъ она очень-знакома, потому-что бѣлѣющаяся ея вершина издали видна имъ, когда они плывутъ вдоль берега, чтобъ пристать у Бергена. Будучи длиною въ двадцать четыре льё, эта цѣпь образуетъ вездѣ почти одинаковую высоту, въ видѣ снѣжнаго свода, какъ на-примѣръ Бюэ въ Альпахъ, хотя въ меньшемъ размѣрѣ.

Одинъ ученый пасторъ, живущій въ окрестпостяхь (Герцбергъ де Кинзервигъ) приносилъ сюда барометръ, и 25 сентября 1805 года показывалъ онъ 23 дюйма 1,9 линій, а термометръ 3°,4, тогда какъ въ Рейзангерѣ, на берегу моря, барометръ стоялъ на 28 дюймахъ 5,8 линій, а термометръ 11°,87, слѣдственно, высота горы составляла 1652 метра. Она возвышалась отлогимъ покатомъ на протяженіи нѣсколькихъ льё отъ мѣста наблюденія Герцберга, такъ что онъ даетъ ей до 1,717 метровъ въ самой высокой точкѣ.

Ледникъ, спускающійся съ западной стороны въ долину Будгемсдаль, совершенно похожъ на швейцарскіе ледники. Онъ не болѣе полу-мили разстоянія отъ моря, и нижняя его часть не болѣе 315-ти метровъ возвышена надъ уровнемъ моря. На этой высотѣ льды уже держатся въ этихъ странахъ.

Слѣдственно, эта гора не только достигла предѣла снѣговъ, но и перешла за него, потому-что уже образовала значительные ледники. И однакоже высота ея, въ самой высокой точкѣ, ниже той, которую мы назначили снѣжнымъ предѣломъ Филь-Фильдской цѣпи. По нѣсколькимъ наблюденіямъ, Герцбергъ удостовѣрился, что на Фолге-Фонденъ-Фильдъ эти предѣлы не могутъ быть назначены выше 1597-ми метровъ. Гора Мельдерскинъ, которая еще ближе къ морю, сохраняетъ на вершинѣ своей вѣчный снѣгъ, и однакожъ она только въ 1488 метровъ надъ поверхностію моря, слѣдственно, еще 214-ю метрами ниже снѣговаго предѣла большой цѣли.

Вѣроятно, температура, происходящая отъ близости моря, имѣетъ много вліянія на этотъ феноменъ. Господствующіе вѣтры у этихъ береговъ дуютъ съ запада, юго-запада и юга. Продолжительныя наблюденія въ теченіе тридцати лѣтъ доказали, что, по-крайней-мѣрѣ, восемь мѣсяцевъ въ году эти вѣтры постоянно дуютъ отъ самаго южнаго мыса Норвегіи до Полярнаго круга и даже гораздо-далѣе. Сѣверные и восточные вѣтры тамъ гораздо-рѣже и слабѣе, тогда, какъ западные, и особливо юго-западные и южные, производятъ всегда почти бури.

Эти послѣдніе вѣтры начинаются въ меньшихъ широтахъ и въ умѣреннѣйшихъ климатахъ. Они приноситъ съ собою эту температуру къ сѣверу, и перелетая черезъ океанъ, увлекаютъ съ собою всѣ водяныя испаренія, которыми только могутъ насыщаться. Но перелетая черезъ твердую землю, температура подвержена большимъ измѣненіямъ, нежели на Океанѣ, котораго воды, будучи во всегдашнемъ движеніи, удерживаютъ большую часть теплотвора. Слѣдственно, температура этихъ вѣтровъ уменьшается въ продолженіе восьми мѣсяцевъ и дѣлается недостаточною, чтобъ удержать всю воду въ видѣ паровъ. Одна часть сгущается въ видѣ тумановъ, облаковъ и, наконецъ, тѣхъ проливныхъ дождей, которыми наполняются острова, лежащіе вдоль этихъ береговъ. Солнце съ трудомъ пробивается сквозь слой этихъ облаковъ; дѣйствіе согрѣвающихъ лучей его чрезвычайно ослабѣваетъ. Большая часть лѣта не что иное, какъ зима, обильная дождемъ. Температура самыхъ теплыхъ мѣсяцевъ гораздо-ниже той, которая во внутренности материка, гдѣ солнце можетъ дѣйствовать въ продолженіе этихъ длинныхъ, сѣверныхъ дней. Слѣдственно, на горахъ, близкихъ къ морю, лѣтомъ гораздо-меньше таетъ снѣга, и снѣговой предѣлъ тамъ гораздо-ниже.

Найдено, что въ Бергенѣ, въ теченіе года, падаетъ не менѣе 68 дюймовъ дождя, а иногда доходитъ и до 92-хъ, тогда, какъ въ Упсалѣ, лежащемъ на той-же широтѣ, но внутри материка, количество дождя не превышаетъ 14-ти дюймовъ въ годъ. Самые обильные дожди бываютъ въ началѣ зимы: причина очень-ясна. Равновѣсіе температуры, царствующей въ продолженіе лѣтнихъ мѣсяцовъ, вдругъ нарушается осенью. Нагрѣтый, и слѣдственно, болѣе упругій воздухъ умѣренныхъ климатовъ съ силою стремится въ тѣ полосы, гдѣ земля холодѣетъ. Отъ этого температура упадаетъ, водяные пары быстро сгущаются; дожди льютъ, и развивающееся электричество становится такъ обильно при этомъ сгущеніи, что разряжается съ трескомъ. Молніи, громы, сильныя бури сопровождаютъ эти дожди въ-продолженіе цѣлой зимы, тогда какъ лѣтомъ гроза здѣсь рѣдкость, потому-что остываніе и, слѣдственно, сгущеніе водяныхъ паровъ не такъ значительно.

Теченіе нагрѣтаго и сыраго воздуха, которое такъ постоянно и сильно, которое ослабляетъ зимнія стужи и лѣтніе зной, должно имѣть замѣчательное вліяніе на высоту барометрическаго столба. Герцбергъ, производившій свои наблюденія съ превосходными барометрами (à syphon — ливерообразными), никогда не видалъ, чтобъ въ теченіе десяти лѣтъ средняя высота барометра была свыше 28-ми дюймовъ и полъ-линіи. Г. Штремъ, живущій въ провинціи Севтмёръ подъ 63°, и Шиттъ въ Лёдингенѣ подъ 68°, слѣдственно, за полярнымъ кругомъ нашли тоже самое. Г. Ванъ-Спинденъ уже давно объявилъ, что во всей Голландіи средняя высота барометра не превышаетъ никогда 28-ми дюймовъ 1 линіи, и даже меньше, Дальтонъ доказалъ тоже самое о берегахъ Англіи, а Нирванъ о берегахъ Ирландіи. Слѣдовательно, кажется, высота барометра на берегахъ Атлантическаго моря, до дальнаго сѣвера, двумя линіями ниже, нежели на берегахъ внутреннихъ морей, какъ на-примѣръ Средиземнаго, а еще больше Балтійскаго, съ Финнляндскимъ и Ботническимъ заливами. Воздухъ, протекающій вверхъ по Атлантическому морю, съ своею возвышенною температурою, уже остылъ въ то время, когда съ сѣверной полосы спускается вдоль заливовъ Балтійскаго моря; специфическая упругость его уже уменьшилась. Потому-то средняя высота барометра въ С. Петербургѣ, въ Або и въ Стокгольмѣ можетъ дойти и превзойти высоту 28-ми дюймовъ и 3-хъ линій: тамъ царствуютъ уже не южные и западные вѣтры, а холодные сѣверо-восточные и восточные.

Другая и очень-важная причина пониженія предѣла вѣчныхъ снѣговъ на Фолге-Фонденъ-Фильдѣ состоитъ въ самой огромности снѣговыхъ массъ, которыя значительно охлаждаютъ окрестную температуру и мѣшаютъ нижнимъ снѣгамъ таять на такой высотѣ, на которой онъ вездѣ-бы растаялъ. Соссюръ первый замѣтилъ это на Альпахъ. Онъ полагалъ, что по этой причинѣ предѣлъ вѣчныхъ снѣговъ долженъ быть спущенъ ста туазами ниже, и что, слѣдственно, надобно производить наблюденія, не на высокихъ и обширныхз" горахъ, покрытыхъ сплошными массами льда и снѣга, но на отдѣльныхъ, едва превышающихъ этотъ предѣлъ, такъ, чтобы снѣгъ не слишкомъ охлаждалъ окрестную температуру. Причина эта на-счетъ Фолге-Фонденъ-Фильдской цѣпи тѣмъ вѣроятнѣе, что горы Лангъ-Фильдской цѣпи мало покрыты снѣгомъ и не имѣютъ ледниковъ, хотя нѣкоторыя вершины ихъ, какъ-на-примѣръ Гартугь- и Гардангеръ-Фильдъ, возвышаются на 1690 метровъ. За то, площадь, разстилающаяся у подошвы этихъ вершинъ, нигдѣ не превышаетъ 1430 метровъ. Слѣдственно, нѣтъ пространства въ нѣсколько квадратныхъ миль покрытаго снѣгомъ, которые охлаждали-бы окрестную атмосферу.

И потому не большая будетъ ошибка, если снѣговой предѣлъ подъ 61° широты положить на высотѣ 1670 метровъ, или около 870 туазовъ полъ поверхностію моря.

Если изъ описанной нами полосы, перенесемся мы на десять градусовъ выше къ сѣверу, до оконечности европейскаго материка, то не удивительно будетъ, если снѣговой предѣлъ окажется на небольшой высотѣ отъ почвы. Вспомнивъ о холодѣ Лапландіи, можно было бы даже подумать, что этотъ предѣлъ касается самой поверхности; однако-же, взглянувъ на самую область, мы видимъ, что этотъ предѣлъ еще далекъ. Долины подъ 76° широты не совершенно нужды земледѣлія, еще есть и сады и засѣянныя поля, есть деревья у устьевъ рѣкъ и красивые лѣса; однимъ-словомъ, разнообразіе и красота видовъ по берегу заливовъ напоминаютъ вамъ скорѣе благорастворенные климаты, нежели печальную однообразность снѣговъ и вѣчныхъ льдовъ. На оконечности Лапландіи, между узкими и длинными заливами, раздѣляется и исчезаетъ эта большая горная цѣпь Кіоель, которая тянулась на четыреста льё слишкомъ. Послѣдили отрасль ея обнимаетъ заливы по обѣимъ сторонамъ, и не очень-круто спускаясь, вдругъ оканчивается Сѣвернымъ-Мысомъ (Cap-Nord), Порсаижскимъ, Снергольтскимъ и Нордкинскимъ, которые всѣ очень-высоки. Къ Бѣлому морю и къ Финляндіи доходятъ только нѣкоторыя возвышенія; цѣпи горъ уже тамъ не видать.

По наблюденіямъ на одной изъ замѣчательнѣйшихъ высотъ этой отрасли, а именно на горѣ Аккасокки, стоящей выше Тадьвига, и во внутренности Альтенской губы, барометръ держался 16 августа 1807 года,

На горѣ (термометръ 10°,94) 24 дюйма 11°,1 линій.

Въ Тальвигѣ, въ 22-хъ метрахъ надъ поверхностію моря (термометръ 16°,25) 28 — 0,8 линій.

Высота Аккасокки 1,023 метра.

Въ это время не было снѣга ни на вершинѣ, ни на ближайшей площадкѣ, но онъ недавно сошелъ и бѣлѣлся по скату горы. Другая гора, Сторвансъ-Фильдъ, была еще покрыта снѣгомъ, и сохранили его во весь годъ. Слѣдственно, она возвышается надъ предѣломъ вѣчныхъ снѣговъ, который по этому находится между высотами Аккасокки и этой горы. А какъ я нашелъ, что высота Сторвандсъ-Фильда равна 1074 метрамъ, то снѣговой предѣлъ подъ 70° и во внутренности заливовъ находится на высотѣ 1060 метровъ, или 533 туазовъ.

Эта высота очень-значительна на такой широтѣ: она равняется высотѣ Шон-де-Дома надъ Клермонтскою возвышенною плоскостію и превосходитъ большую часть горъ Германіи. Очевидно, что долины, находящіяся на 1000 метровъ ниже предѣла снѣговъ, могутъ имѣть всѣ удобства земледѣлія и растительности, особливо, разочтя, что онѣ пользуются двухъ мѣсячнымъ лѣтомъ, которое составляетъ одинъ длинный день, въ-продолженіе котораго солнце не перестаетъ согрѣвать землю, неохлаждаемую никакою ночью. По этому и неудивительно встрѣчать тамъ засѣянныя поля и зеленѣющіяся лѣса по скатамъ горъ.

Дѣйствительно, холмы у самаго Альтена покрыты соснами до самой вершины, а березы исчезаютъ уже далеко надъ долиною, гдѣ уже начинаютъ образовываться терассы горъ. Возвышаясь еще далѣе, исчезаютъ постепенно и кустарники черники, которыя въ такомъ изобиліи разсѣяны по долинѣ, и эти горныя ивы, растущія вдоль маленькихъ ручейковъ растаявшаго снѣга, а далѣе наконецъ и эти кусты березника, которые образуютъ маленькія группы въ болотахъ, которыя были-бы безъ нихъ непроходимы, и гдѣ они служатъ островами.

Эти разные предѣлы растительности такъ постоянны вездѣ, гдѣ ихъ наблюдаютъ, что это обстоятельство должно обратить особенное вниманіе. Предѣлы ели, сосны и березы никогда по разнятся болѣе тридцати метровъ, и иногда они оказываются какъ линія нивеллировки, обозначенная но скатамъ горъ.

Я мѣрилъ эти предѣлы и нашелъ слѣдующіе результаты:

Сосна (pynus sylvestris) исчезаетъ на высотѣ. « 237 метровъ или 121 туаза

Береза (belula alba) 481,7 — -- 247 —

Черника (vaccininium myrtillus) 619,7 — -- 318 —

Горная ива (salis myrsinites) 656 — -- 336 —

Березняковый кустарникъ (betula nana) 836,7 — -- 429 —

Предѣлъ вѣчныхъ снѣговъ 1,060 — -- 543 —

Слѣдственно, между границами сосны и березы разность въ 244-хъ метрахъ, а между березою и предѣломъ вѣчныхъ снѣговъ 578 метровъ. И эти относительныя разности не только постоянны во всей Лапландіи, но и даже во всей Норвегіи, хотя начало, откуда надо считать эту разность, и отыскивается на различныхъ высотахъ. Если сосны исчезаютъ на высотѣ 980 метровъ, то граница березъ въ 1224-хъ, а предѣлъ вѣчныхъ снѣговъ уже на 1803-хъ метрахъ.

Слѣдстственно, эти границы разной растительности могутъ намъ лучше всего указать на вѣрный способъ опредѣленія линіи вѣчныхъ снѣговъ, даже въ тѣхъ странахъ, гдѣ горы не такъ высоки, чтобы на нихъ производить непосредственныя наблюденія. Въ теплѣйшихъ климатахъ, гдѣ на горахъ исчезаютъ букъ, дубъ и т. п. можно исчислить, гдѣ будетъ граница ели, потомъ сосенъ, далѣе березы, наконецъ вѣчныхъ, снѣговъ, и послѣднее обозначеніе въ наблюдаемомъ климатѣ дастъ общую форму для климатовъ всего земнаго шара.

Этимъ-же способомъ можно опредѣлить высоту снѣговъ на отдаленнѣйшихъ островахъ Ледовитаго моря и окрестностей Сѣвернаго мыса. Тамъ снѣгъ не лежитъ круглый годъ на горахъ, и только отъ того, что горы эти недовольно высоки, а не отъ мягкости климата, потому-что тамъ рѣдко видимо бываетъ солнце; западные вѣтры приносятъ безпрестанные дожди и туманы; густыя облака тянутся тамъ почти на поверхности земли, по цѣлымъ недѣлямъ не поднимаясь къ верху. Деревья тамъ уже не растутъ; березы тамъ превращаются уже въ кустарники, которые тоже вскорѣ изчезаютъ. На скатѣ горы, близь Гаммерфеста, послѣдняго города сѣверной Европы, находятся еще эти кустарники въ маленькихъ долинахъ и между скалами, до высоты 227 метровъ; но на Магерое, островѣ, гдѣ находится Сѣверный-Мысъ, уже въ 130 метрахъ не видно слѣда этихъ кустовъ. Граница березы въ Альтепѣ вдвое выше, хотя этотъ городъ только однимъ градусомъ ниже къ югу. Слѣдственно, линія вѣчныхъ снѣговъ пройдетъ надъ Гаммерфсстомъ на высотѣ 812 метровъ; но скалы этого знаменитаго мыса достигаютъ только до высоты 390 метровъ, а внутренность Магерое, котораго онъ составляетъ оконечность, возвышается только на 455 метровъ. По этому, надобно было-бы еще 260 метровъ высоты, чтобъ снѣгъ могъ лежать круглый годъ на горахъ. Правда, что большіе куски снѣга покрывали ихъ еще въ началѣ августа, и это доказываетъ, что вершины эти не въ далекомъ разстояніи отъ черты вѣчныхъ снѣговъ. Впрочемъ, эти остатки снѣга исчезаютъ всѣ въ концѣ августа, и новый снѣгъ не прежде покрываетъ ихъ, какъ въ половинѣ или концѣ октября.

Слѣдственно; достаточно было полутора градуса, отъ Альтена до Сѣвернаго Мыса, чтобъ снѣговая линія понизилась на 745 метровъ, тогда какъ отъ Филь-Фильда до Альтена на 10 градусахъ она понизилась только на 617 метровъ. Таково вліяніе океана на эти страны: водяные пары, которыми насыщается теплый воздухъ, перелетая черезъ море, сгущаются тотчасъ-же въ туманы при малѣйшемъ своемъ охлажденіи на островахъ; переходя-же черезъ материки, онъ уже успѣлъ осадить довольно-значительное количество паровъ, чтобы остальное могло остаться въ видѣ газовъ. Солнце по этому можетъ тамъ пробиваться сквозь облака, достигать до почвы, согрѣвать и возвышать температуру атмосферы.

Тогда облака и туманы, разсѣваемые вѣтрами, растворяются въ этой возвышенной температурѣ; они Изчезаютъ, и небо остается чистымъ и яснымъ въ продолженіе нѣсколькихъ недѣль. Внутренность заливовъ участвуетъ тоже въ процессѣ теплыхъ морскихъ вѣтровъ, но даже и туманы, закрывающіе солнце не доходятъ туда. Bon. по чему средняя температура іюля 1807 года могла возвыситься въ Альтенѣ до 16°,9, тогда какъ въ окрестностяхъ Сѣвернаго Мыса она въ концѣ іюня и въ началѣ августа осталась на 10°,83.

Линія вѣчныхъ снѣговъ будетъ зависѣть отъ температуры лѣта, или теплыхъ тѣхъ мѣсяцевъ, въ которыхъ снѣгъ можетъ растаять, а не отъ стужи зимъ. Слѣдственно, не средняя температура опредѣляетъ эту высоту, иначе не было-бы такой разницы между островами и внутренностью Альтенскаго залива, ниже Сѣвернаго-Мыса. Въ Альтенѣ ртуть часто замерзаетъ на открытомъ воздухѣ; на Сѣверномъ-Мысѣ этого никогда не случается. Въ Альтенѣ всякую зиму термометръ опускается до 25° ниже нуля; на Сѣверномъ-Мысѣ онъ никогда не ниже 12°,5 по всѣмъ наблюденіямъ. Отъ-того море никогда и пезамерзаетъ въ этихъ странахъ, ни даже въ заливахъ, и надобно удалиться на двадцать, на тридцать морскихъ миль отъ берега, чтобъ встрѣтить первыя льдины, и то еще видимыя на горизонтѣ.

Еслибъ средняя температура вездѣ опредѣляла линію вѣчныхъ снѣговъ, то она была-бы не одинаковой высоты въ Улеаборгѣ и Торнео, подъ 56° широты и въ Магерое подъ 71½^о. Но хотя сумма температуръ и одинакова въ этихъ мѣстахъ, но какая разница между теплотою ихъ лѣтнихъ мѣсяцевъ, когда снѣгъ можетъ таять! Сравнивая наблюденія отца Голли, дѣланныя зимою 1768 до іюня 1769 г. въ Варденоосѣ, который долженъ быть даже нѣсколько холоднѣе Сѣвернаго-мыса, съ наблюденіями Бейли въ Камефіордѣ (въ Магерое), и еще съ другими Жоринна-Диксона въ Гаммерфестѣ, когда они останавливались тамъ въ 1769 году, чтобъ наблюдать прохожденіе Венеры, присоединяя къ тому наконецъ и немногія наблюденія, сдѣланныя въ продолженіе двѣнадцатидневнаго пребыванія моего на Сѣверномъ-мысѣ, можно будетъ составить таблицу среднихъ температуръ, которая будетъ близка къ точности, потому-что немногимъ разнится съ таблицею Юлини, составленною по наблюденіямъ въ Улеаборгѣ и обнародованною Стокгольмскою Академіею. Вотъ эта таблица:

Магерое, подъ 71½^о. Улеаборгъ — 65°.

Январь —5,51 —13,52.

Февраль —4,90 —9,96.

Мартъ —4,03 —9,88.

Апрѣль —1,01 —3,24.

Май. + 1,15 +4,94.

Іюнь + 4,52 +12,88.

Іюль + 8,12 +16,42.

Августъ +6,05 +13,71.

Сентябрь +3,12 +8,05.

Октябрь 0 +3,74.

Ноябрь —3,47 —5,19.

Декабрь —3,48 —10,23.

Средняя температура +0,75 +0,66.

Средняя температура этихъ двухъ мѣстъ разнится очень мало между собою; но за то средняя теплота тѣхъ мѣсяцевъ, когда термометръ поднимается выше нуля, составляетъ въ Улеаборгѣ до 10°, а на Сѣверномъ-мысѣ не переходитъ за 4°. Только эта разница опредѣляетъ высоту линіи вѣчныхъ снѣговъ, и не смотря на суровость зимъ у Ботническаго залива, температура лѣта доказываетъ тамъ, что эти предѣлы находятся на значительной высотѣ.

Это обстоятельство увеличиваетъ еще важность опредѣленія означенной линіи снѣговъ. Если высота ея зависитъ отъ температуры лѣта, то она вмѣстѣ съ тѣмъ дѣлается и масштабомъ силы растительности, потому-что сія послѣдняя именно зависитъ отъ количества теплоты выше пуля. Растенія не могутъ уже выживать и развиваться на точкѣ замерзанія, и даже животныя не могутъ безъ наружнаго пособія существовать въ этой температурѣ. Пусть послѣ этого говорятъ намъ о сибирскомъ холодѣ, котораго нѣтъ жесточе на всемъ земномъ шарѣ; пусть доказываютъ, что въ Якутскѣ средняя годовая температура простирается не свыше 4° ниже нуля. Мы докажемъ растительностію и деревьями, что линія вѣчныхъ снѣговъ тамъ повыше Альтена и, можетъ-быть, также высока какъ въ Торнео, и полагаемъ, что тамошнее лѣто все-таки можетъ дать подобную растительность и произведенія, какія мы видимъ близь Торнео.

Но мы не можемъ ожидать многаго отъ климата Исландіи, подумавъ, что снѣговая линія должна тамъ быть на высотѣ 940 метровъ, но смотря на то, что зимы тамъ до того мягки, что жители обыкновенно сидятъ въ своихъ хижинахъ, не разводя огня.

Наблюденія Г. Валенберга, искуснаго физика и ученаго ботаника, сообщили намъ свѣдѣнія о линіи вѣчныхъ снѣговъ подъ 60 градусами. Онъ поднимался по огромнымъ ледникамъ на вершину Соедре-Сулитьельма, высочайшую гору Лапландіи, и на барометрѣ его оказалось, 14 іюля 1807 года,

На горѣ 22 дюйма 16,6 линій; термометръ 7,5.

У морскаго берега 28 — 1,7 — 16,25.

Что и даетъ высоту Сулитьсяьмы въ 1,788 метровъ.

Въ этихъ странахъ снѣговая линія спускается до 1,109 метровъ. Это удивительно, потому-что только 100 метровъ выше Альтена; надобно-бы было думать, что огромныя массы льда и снѣговъ должны понизить эту линію, но высота сосенъ и березъ согласны съ опредѣленіемъ этой линіи.

Слѣдственно, кажется, что онъ полярнаго круга до 70 градуса температура убавляется весьма нечувствительно. Это подтверждается всѣми наблюденіями, дѣланными въ Швеціи.

Нѣкоторыя другія наблюденія, сдѣланныя на Довръ-Фильдскихъ горахъ подъ 63° ½ могутъ послужить указаніемъ, чтобъ найти высоту линій вѣчныхъ снѣговъ. Вершина Спегаетты, высочайшей горы въ Сѣверной Европѣ и Сѣверной Азіи, возвышается, по измѣренію ученаго физика Эсмарка, на 2,475 метровъ. Высота, гдѣ снѣгъ перестаетъ таять, еще не измѣрена въ точности; но какъ сосны изчезаютъ тамъ на высотѣ 747 метровъ, то можно полагать, что линія снѣговъ начинается съ 1,582 метровъ.

Результатъ всѣхъ исчисленныхъ фактовъ состоитъ въ томъ, что линія вѣчныхъ снѣговъ находится —

На 61 градусѣ сѣверной широты въ 1,690 метрахъ или 866 туазахъ.

— 62 — -- — 1,582 — -- 810 —

— 67 ---- — 1,169 — -- 600 —

— 70 — -- — 1,060 — -- 553 —

— 7½ — при всемъ вліяніи океана. — 714 — -- 366 —

Слѣдственно, очевидно, что нельзя сравнивать наблюденій, сдѣланныхъ подъ разными меридіанами; что нельзя сравнивать Исландіи съ Норвегіею, ни Норвегіи съ Сибирью. Высота снѣговъ далѣе Сѣвернаго-мыса была-бы, вѣроятно, сходна съ нижнею границею снѣговъ въ Исландіи, потому-что метеорологическія явленія на этомъ островѣ и на Сѣверномъ мысѣ одинаковы.

ПРИМЕЧАHIЕ III.
КАКЪ УСМАТРИВАЮТСЯ ВЪ МОРѢ ПОДВОДНЫЯ СКАЛЫ.

(Смотри стран. 133).

На данномъ разстояніи отъ корабля морское дно тѣмъ лучше видно, чѣмъ наблюдатель стоитъ выше надъ поверхностію моря. Отъ того, когда опытный капитанъ плыветъ по незнакомому ему морю, усѣянному подводными камнями, онъ становится иногда на вершину мачты, чтобъ вѣрнѣе править кораблемъ.

Фактъ этотъ такъ извѣстенъ, что намъ не нужно доказывать его молодымъ нашимъ мореходцамъ — въ практическомъ отношеніи, но, слѣдуя за теоретическимъ развитіемъ, которое мы здѣсь изложимъ, они могутъ дойти до первоначальной причины этого явленія, и, чтобъ видѣть подобныя камни, могутъ извлечь для себя изъ этой теоріи средства, гораздо лучшія и вѣрнѣйшія, нежели какъ обыкновенное практическое употребленіе научило ихъ.

Когда струя свѣта падаетъ на прозрачную поверхность какого-бы рода она ни была, то одна часть лучей проходитъ сквозь нея, а другая отражается; отраженная часть тѣмъ гуще и плотнѣе, чѣмъ меньше уголъ паденія. Этотъ фотометрическій законъ столько-же принадлежитъ лучамъ, выходящимъ изъ рѣдкой средины и падающимъ на плотную поверхность, какъ и тѣмъ, которые, двигаясь по плотному тѣлу, падаютъ на поверхность, раздѣляющую это тѣло отъ соприкосновенной къ нему рѣдкой средины. Утвердясь въ этомъ, положимъ, что наблюдатель, стоящій на кораблѣ, хочетъ видѣть отдаленный подводный камень, находящійся на-примѣръ въ тридцати метрахъ горизонтальнаго разстоянія. Если глазъ его находится на высотѣ одного метра надъ водою, то видимая линія свѣта, выходящая изъ скалы и достигающая до его глаза, составитъ съ поверхностію моря очень-маленькой уголъ. Если-же напротивъ глазъ находится на высотѣ, на-примѣръ, тридцати метровъ, то онъ увидитъ скалу подъ угломъ въ 45°. Очевидно, что уголъ внутренняго паденія, соотвѣтствующій малому углу, выникающему изъ моря, менѣе раскрытъ, нежели выникающій подъ 45°. Мы уже знаемъ, что сильнѣйшее отраженіе дѣлается при малыхъ углахъ, слѣдственно, наблюдатель тѣмъ болѣе получитъ отраженія лучей, исходящихъ изъ скалы, чѣмъ выше онъ будетъ стоять.

Но зритель получаетъ не одни лучи, исходящіе изъ подводной скалы. Въ томъ-же направленіи и смѣшанные съ ними находятся лучи атмосферическаго свѣта, отраженные внѣшнимъ образомъ отъ поверхности моря. Еслибъ сіи послѣдніе были въ шестдесятъ разъ плотнѣе первыхъ, то они-бы совершенно маскировали ихъ, и существованіе подводнаго камня вовсе не было-бы замѣтно. При меньшей пропорціи плотности между этими лучами, изображеніе скалы не можетъ-быть совершенно скрыто: оно будетъ только ослаблено. Напомнимъ теперь, что атмосферическіе лучи, отраженные моремъ, тѣмъ болѣе имѣютъ блеска, чѣмъ острѣе уголъ этого отраженія, и всякой пойметъ тогда, что двѣ разныя причины содѣйствуютъ къ тому, чтобъ сдѣлать подводный предметъ менѣе и менѣе замѣтнымъ, по мѣрѣ приближенія линіи зрѣнія къ поверхности моря: а именно съ одной стороны постепенное и дѣйствительное ослабленіе лучей, исходящихъ изъ этого предмета и доходящихъ до глаза; съ другой, быстрое умноженіе плотности лучей, отраженныхъ внѣшнею поверхностію моря, или, да простягъ мнѣ это выраженіе, свѣтящеюся завѣсою, сквозь которую должны пробиваться лучи, выникающіе изъ скалы.

Положимъ, что сравнительныя плотности двухъ сноповъ лучей, находящихся одинъ надъ другимъ, составляютъ, какъ и думать надо, единственную причину описываемаго нами феномена, и мы можемъ указать мореходцамъ на средство видѣть подводныя скалы яснѣе и удобнѣе, нежели предшественники ихъ дѣлали до-сихъ-поръ. Средство очень просто. Оно состоитъ въ томъ, чтобъ смотрѣть на море, не простымъ глазомъ, но сквозь полосу турмалина, обточенную паралельно боками призмы и поставленную передъ глазомъ въ нѣкоторомъ извѣстномъ положеніи.

Скажемъ два слова въ объясненіе, и дѣйствіе турмалинной полосы будетъ очевидно.

Положимъ, что линія зрѣнія наклонна къ поверхности моря подъ угломъ 37°; лучъ, отражающійся подъ этимъ угломъ на внѣшней поверхности воды, совершенію поляризованъ. Всѣ физики знаютъ, что поляризованный лучь не проходитъ сквозь турмалинную полосу, надлежащимъ образомъ поставленную. Слѣдственно, турмалинъ можетъ поглотить всѣ лучи свѣта, отраженные подою и смѣшавшіеся, по направленію линіи зрѣнія, съ лучами выникающими изъ подводной скалы, чѣмъ они ее совершенно уничтожали, или, по-крайней-мѣрѣ, сильно ослабляли. Теперь-же, когда глазъ находится за полосою турмалина, то онъ получаетъ только одинъ родъ лучей, именно, лучи выникающіе изъ подводныхъ предметовъ. Вмѣсто двухъ отраженій, онъ на зрительной сѣткѣ имѣетъ уже только одно изображеніе: чрезъ что чрезвычайно облегчается средство видѣть эти предметы.

Совершенное поглощеніе лучей, отражаемыхъ поверхностію моря, возможно только подъ угломъ 37°, потому-что только подъ этимъ угломъ производится полная поляризація; но подъ углами больше 10 и 12 градусовъ, или мѣнѣе 37, количество поляризованныхъ лучей, содержащихся въ отраженномъ снопѣ свѣта, и число лучей, останавливаемыхъ турмалиномъ, такъ еще велико, что при употребленіи этого средства все-таки получаются очень выгодные результаты.

Производя предлагаемые нами опыты, мореходцы прибавятъ къ искусству мореплаванія еще одно наблюдательное средство, которое предупредитъ многія кораблекрушенія. Введя поляризацію въ науку мореходства, они докажутъ новымъ примѣромъ, чему подвергаются тѣ, которые новѣйшіе опыты и теоріи встрѣчаютъ презрительнымъ словомъ; къ чему это?

ПРИМѢЧАНІЕ IV.
РАДУГА.

(Смотри стран. 133).

Объясненіе радуги можно почесть однимъ изъ прекраснѣйшихъ открытій Декарта, и однакоже оно, и по развитіи его Ньютономъ, все еще по полно. Когда внимательно смотришь на этотъ великолѣпный феноменъ, то подъ краснымъ цвѣтомъ внутренней дуги видишь нѣсколько полосъ зеленыхъ и пурпуровыхъ, образующихъ узенькія, яркія сосредоточенныя дуги. Объ этихъ дополнительныхъ (ихъ такъ называли) дугахъ теоріи Декарта и Ньютона совсѣмъ не говорятъ: ихъ нельзя даже примѣнить къ нимъ.

Эти дополнительныя дуги, кажется, происходятъ отъ интерференціи свѣта, которая не иначе можетъ быть произведена, какъ самыми малыми каплями воды. Надобно тоже (потому-что безъ этого феноменъ не имѣлъ-бы никакого блеска), чтобъ дождевыя капли, кромѣ условій объема, удовлетворяли почти съ математическою точностію условію равенства въ своей величинѣ. И потому, если радуги экваторіальныхъ странъ не представляютъ дополнительныхъ дугъ, то это было-бы доказательствомъ, что водяныя капли, падающія тамъ съ облаковъ, крупнѣе и неравной величины, въ сравцепіи съ-нашими климатами.

Когда солнце низко, то верхняя часть радуги напротивъ очень возвышенна. Около этой-то выдавшейся полосы дополнительныя дуги появляются во всемъ своемъ блескѣ. Чѣмъ ниже, тѣмъ цвѣтъ ихъ слабѣе. Около горизонта и даже гораздо выше, ихъ не видать, по-крайней-мѣрѣ у насъ въ Европѣ.

Слѣдственно, надо полагать, что дождевыя капли, во-время своего вертикальнаго полета, теряютъ первоначальное свойство; надобно, чтобъ онѣ вышли изъ условій интерференціи; надо, чтобъ онѣ очень увеличились въ объемѣ.

Сказать мимоходомъ, не любопытно-ли въ оптическомъ феноменѣ, въ свойствѣ радуги, найти доказательство, что въ Европѣ количество дождя должно быть тѣмъ менѣе, чѣмъ выше мѣсто?

Нѣтъ сомнѣнія, что увеличеніе дождевыхъ капель въ объемѣ зависитъ отъ осажденія влажности, по мѣрѣ перехода изъ холодной полосы, гдѣ онѣ произошли, въ теплѣйшій атмосферическій слой, прилегающей къ землѣ. И потому почти достовѣрно, что если въ экваторіальныхъ странахъ и образуются дополнительныя дуги, какъ въ Европѣ, то онѣ никогда не достигаютъ до горизонта. Сравнивая уголъ высоты, съ которой онѣ уже тамъ становятся видимы, съ угломъ изчезанія ихъ въ нашихъ климатахъ, мы приведены будемъ къ метеорологическимъ результатамъ, которыхъ не льзя объяснить теперь ни одною существующею теоріею.

ПРИМѢЧАНІЕ V.
МАГНЕТИЗМЪ ЗЕМЛИ.

(Смотри стран. 133).

Уже нѣсколько лѣтъ, какъ наука обогатилась множествомъ наблюденій надъ ежедневными измѣненіями въ магнитной стрѣлкѣ; но эти наблюденіи были дѣланы или на островахъ, или на западныхъ берегахъ материковъ. Очень было-бы полезно теперь сдѣлать подобныя-же наблюденія надъ восточными берегами; они-бы послужили окончательнымъ подтвержденіемъ и объясненіемъ этого таинственнаго феномена {На всякой случай мы изложимъ задачу, которую должны рѣшить наблюденія, сдѣланныя въ сказанныхъ нами точкахъ земнаго шара.

Въ сѣверномъ полушаріи, магнитная горизонтальная стрѣлка, обращенная къ сѣверу, подвигается отъ востока къ западу съ восьми съ четвертью часовъ утра до одного съ четвертью часовъ по-полудни.

Отъ запада къ востоку съ одного съ четвертью часа по-полудни до слѣдующаго утра.

Наше полушаріе не имѣетъ въ этомъ случаѣ никакого преимущества. Тоже, что дѣлается на сѣверѣ, должно дѣлаться на югѣ, и потому:

Въ южномъ полушаріи, магнитная стрѣлка, обращенная къ югу будетъ подвигаться:

Съ востока на западъ съ восьми съ четвертью часовъ утра до одного съ четвертью по-полудни, слѣдственно указатель Nord будетъ имѣть противуположное дѣйствіе.

Въ южномъ полушаріи конецъ стрѣлки, обращенной къ сѣверу, будетъ подвигаться:

Съ запада на востокъ съ восьми съ четвертью часовъ утра до одного съ четвертью час. по-полудни.

Это составляетъ обратное дѣйствіе того-же самаго движенія, какое имѣетъ стрѣлка, обращенная къ сѣверу ни нашемъ полушаріи.

Положимъ теперь, что наблюдатель, выѣхавшій изъ Парижа, подъѣзжаетъ къ экватору. Покуда онъ будетъ въ нашемъ полушаріи, стрѣлка обращенная къ сѣверу, будетъ по утрамъ подвигаться къ западу; въ другомъ полушаріи стрѣлка, туда-же обращенная, будетъ двигаться въ тѣже самые часы къ востоку. Этотъ переходъ движенія съ восточнаго на западное не можетъ произойти вдругъ. Между двумя полосами, въ которыхъ происходятъ эти разныя движенія, непремѣнно есть линія, гдѣ по-утру стрѣлка не двигается ни къ западу, ни къ востоку, то-есть, гдѣ она неподвижна.

Существованіе этой линіи очевидно, но гдѣ ее найти? Магнитный-ли это экваторъ, земной-ли экваторъ или какая-нибудь другая дуга?

Если-бъ сдѣлать взысканія въ продолженіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ на пространствѣ между земнымъ экваторомъ и магнитнымъ, какъ на-примѣръ въ Фернамбукѣ, Вайта, ни островѣ Зачатія, на Пелевскихъ островахъ, то они приволи-бы къ рѣшенію задачи; по повторяемъ, что на это надобно нѣсколько мѣсяцевъ наблюденія, потому-что, несмотря на все искусство наблюдателя, г. Дюпреррея, кратковременное его пребываніе на островѣ Зачатія и въ Найта, по просьбѣ Парижской Академіи, все еще оставило нѣкоторыя сомнѣнія при рѣшенія этого вопроса.}.

Въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ мореплаватель не останавливается, по-крайней-мѣрѣ, на недѣлю, не стоить и дѣлать эти наблюденія. Но другіе магнитные законы всегда должно наблюдать. Хотя-бы путешественникъ остановился на нѣсколько часовъ, онъ долженъ измѣрить склоненіе (déclinaison), наклоненіе (inclinaison), и силу (intensité).

Стараясь согласить наблюденія склоненіи, сдѣланныя въ отдаленныя эпохи въ разныхъ странахъ земнаго шара, близкихъ къ магнитному экватору, узнали недавно, что этотъ экваторъ постепенно приближается отъ востока къ западу. Теперь предполагаютъ, что это Движеніе сопровождается перемѣною формы. Изученіе линій одинаковаго наклоненія, разсматриваемаго въ томъ-же отношеніи, представляетъ тоже любопытное явленіе. Очень-занимательно будетъ видѣть, когда всѣ эти линіи будутъ обозначены на картѣ, и слѣдить за ихъ переходами и измѣненіями: важныя истины откроютъ эти наблюденія. Всякой пойметъ теперь, почему мы такъ убѣдительно просимъ о измѣреніи всѣхъ наклоненій, какія только окажутся.

Наблюденія надъ силою магнетизма начали только съ путешествій Антрекасто (Entrecasteaux) и Гумбольдта, и однакоже они сильно поясняли сложный и занимательный вопросъ о земномъ магнетизмѣ. Теоретикъ конечно остановленъ на каждомъ шагу недостаткомъ вѣрныхъ исчисленій, и потому эти наблюденія чрезвычайно-важны для моряковъ, которымъ мы ихъ въ особенности рекомендуемъ.

Что касается до склоненія, то всѣ мореходцы знаютъ пользу отъ наблюденій надъ нимъ, и напоминать объ этимъ было-бы излишнимъ.

Воздухоплавательныя путешествія Біо и Гэ Люссака, совершенныя по инструкціямъ Академіи, должны были содѣйствовать къ рѣшенію этого важнаго вопроса: одинаковую-ли силу дѣйствія имѣетъ магнитная стрѣлка на поверхности земли и на высотахъ?

Наблюденія нашихъ двухъ собратовъ, другія, сдѣланныя г. Гумбольдтомъ въ нашихъ странахъ., и еще древнѣйшія г. Соссюра, кажется, доказываютъ, что на тѣхъ высотахъ, до которыхъ человѣкъ можетъ подниматься, уменьшеніе магнитной силы вовсе нечувствительно.

И однакоже это заключеніе опровергнуто было въ послѣднее время. На-примѣръ, въ путешествіи Гэ-Люссака замѣчено было, что въ ту минуту, когда онъ поднялся на воздухъ, термометръ на поверхности земли показывалъ 4-31° стоградусника, а на высотѣ, до которой онъ достигъ было уже 9°,0 и тамъ онъ подвергъ колебанію магнитную стрѣлку. Теперь-же доказано, что на томъ-же мѣстѣ и подъ вліяніемъ той-же силы, магнитная стрѣлка тѣмъ скорѣе колеблется, чѣмъ температура ниже. Слѣдственно, чтобъ сравнивать наблюденія на воздушномъ шарѣ съ тѣми, которыя сдѣланы на поверхности земли, надобно было, по состоянію термометра, уменьшить силу первыхъ. Безъ этого уменьшенія, стрѣлка казалась въ одинаковой силѣ притяженія, слѣдовательно, она была въ самомъ-дѣлѣ слабѣе.

Это уменьшеніе магнитной силы по мѣрѣ возвышенія надъ землею доказываютъ, кажется, и наблюденія г. Купфера на Эльборусѣ (на Кавказѣ) въ 1829 году. Онъ не терялъ изъ виду разныхъ дѣйствій температуры, и однакоже нѣкоторыя неправильности въ наклонепіи набрасываютъ нѣкоторую тѣнь сомнѣнія на результатъ наблюденій.

Поэтому мы и рекомендуемъ мореходцамъ наблюденія надъ сравнительною магнитною силою у подошвы горъ съ тою-же силою на вершинахъ. Мовна-Роа на Сандвичевыхъ островахъ очень-удобна для этихъ наблюденій. Можно повторить ее и на Такорѣ, если экспедиція остановится хоть на три или четыре дня у Арики.

Уже часто задавали себѣ вопросъ: одинаковую-ли степень наклоненія будетъ имѣть магнитная стрѣлка въ данномъ мѣстѣ на поверхности земли, на большой высотѣ, въ воздухѣ и въ глубокой рудокопнѣ? Но какъ химическія свойства почвы не одинаковы, то задачу рѣшить и трудно. Если наблюдать въ аеростатѣ, то наблюденія не точны. Если физикъ на горѣ, то онъ подверженъ мѣстнымъ притяженіемъ: массы желѣза могутъ дѣйствовать на стрѣлку, и наблюдатель не будетъ этого знать.

Таже невѣрность падаетъ на наблюденія въ рудокопняхъ, хотя въ каждомъ мѣстѣ можно опредѣлить силу вліянія постороннихъ причинъ, но для этого надобно имѣть превосходные инструменты; надобно имѣть возможность удаляться по всѣмъ направленіямъ отъ избраннаго мѣста; надобно, наконецъ, умножать число наблюденій болѣе, нежели путешественникъ обыкновенно ихъ дѣлаетъ. Какъ-бы то ни было, они чрезвычайно-занимательны. Общее собраніе ихъ приведетъ, можетъ-быть, нѣкогда къ важному результату.

ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЯ ПРИМѢЧАНІЯ.

ВЫСОТА ГОРЪ.

(Смотри стран. 133).

Долго почитали Тенерифскую гору высочайшею на земномъ шарѣ; но какъ скоро Соссюръ принялся изслѣдовать Альпы, всѣ ихъ тайны, феномены, формы и богатства; какъ скоро Гумбольдтъ и Бонпланъ взошли на вершины Кордильоровъ, углубили взоры свои на дно кратеровъ и ступили дерзкою ногою на снѣжныя высоты, которыя дотолѣ были неприступны, знаменитый Пикъ, рожденный, вѣроятно, при какомъ-нибудь изверженіи, преклонилъ свое чело предъ Монъ-Бланомъ, Чимборазо, Иллимани и другими второстепенными горами. Еще позднее Тибетскія горы, Гималаи, Девала-Гири, умножили число этихъ вѣчныхъ исполиновъ, тяготѣющихъ надъ міромъ, и свергли съ престола своихъ предмѣстниковъ.

Но мореходцы участвовали тоже въ славѣ сухопутныхъ завоеваній. Подлѣ Тенерифа, а иногда и выше, поставили они Питонъ-де-Нежъ, подъ гордою вершиною котораго безпрестанно реветъ волканъ острова Бурбона, Лифао, косматую вершину Тимора, и позже, Мовна-Лае, Мовна-Роа и Мовна-Ка, которыя заставляютъ трепетать главный островъ Сандвичевскаго архипелага.

Впрочемъ, безъ сомнѣнія, придетъ время, когда подземные или подводные перевороты выдвинутъ другія, высочайшія горы противу тѣхъ, которыя мы назвали, а эти послѣднія, по тѣмъ же причинамъ, сравняются съ землею.

Вѣроятію, читателямъ нашимъ пріятно будетъ знать точное измѣреніе всѣхъ главнѣйшихъ высотъ на земномъ шарѣ, по новѣйшимъ наблюденіямъ и исчисленіямъ.

ЕВРОПЕЙСКІЯ ГОРЫ.

Альпы.

Монъ-Бланъ 4,797 метровъ.

Монъ-Розъ 4,752

Монъ-Сервенъ 4,497 —

Лонцика 4,403 —

Финтерь-Раръ-Горнь 4,209 —

Юнгфрау 4,169

Моихъ 4,103 —

Пельву 4,085 —

Шрекъ-Горнъ 4,067 —

Эртельсъ 3,913 —

Бритъ-Горнъ 3,998 —

Глокнеръ 3,890

Веттеръ-Горнъ 3,719 —

Фрау 3,701

Мопъ-Сени 3,588 —

Монъ-Сенъ-Берпаръ 3,354 —

Симплонъ 3,353 —

Фурка 3,104 —

Гекъ-Горнъ 3,247

Коль-Сервелъ 3,201

Ейгеръ 3,497 —

Коль-де Траверсоттъ 3,032 —

Ротъ-Горнъ 2,936 —

Коль-де-Фенестръ 2,918 —

Сенъ-Готаръ 2,766

Грипзель 2,732

Анцейдазъ 2,344 —

Фурка-дель-Баска 2,344 —

Штерцингенъ 2,280 —

Ванту 1,981 —

Рекюле 1,701 —

Ла-Доль 1,647

Бреннеръ,1,517 —

Аппенины.

Монъ-Визо 3,833

Симовъ 2,120

Тирольскія горы.

Ортеръ-Шпице 4,681

Пиренеи.

Малагита 3,780 метровъ.

Маладетта 3,470 —

Монъ-Пердю 3,449 —

Никъ-Бланъ 3,110 —

Пикъ-дю-Мили-де-По 2,969 —

Канигу 2,010 —

Арбизу 2,529 —

Пикъ-де-лосъ Рейесъ 2,320 —

Пикъ-Моитегю 2,225 —

Норвежскія.

Дофра-Фіаль 2,320 —

Арескутау 1,883 —

Свукку 1,844 —

Горпалемъ 914 —

Лангъ-Фіаль 669 —

Флей-Фельтъ 455 —

Гурину 214 —

Табергъ 126

Сіерра Невада.

Мулгасенъ 3.555 —

Сицилія.

Этна 3,337

Карніолія.

Терглу 3,166 —

Карпатскія.

Лумицъ 2,701 —

Неаполитанскія.

Велино 2,543 —

Везувій 1,207 —

Азорскія.

Пикъ 2,380 —

Архипелагъ.

Гора Аѳонская 2,063 —

Румелійскія.

Олимпъ. 2,089 —

Северскія.

Мезенъ 1,997 —

Пюи-де-Домскія.

Монъ-д’Оръ 1.890 —

Пюи-де-Домъ 1,467 —

Кантальскія.

Канталъ 2,856 —

Эстрамадурскія.

Сіерра-дель-Малгао 1,829 —

Прованскія.

Лурская гора 1,797 —

Кефалонскія.

Чорная гора 1,638 —

Верхно-Луарскія.

Жербье-де-Жонъ 1,618

Липарскія.

Сентъ-Анджело 1,602 —

Тромболи 920 —

Юра.

Шассераль 1,602 —

Уральскія.

Тагони 1,489 —

Дишигалго 1,489 —

Киріаковая гора 918

Волконскій лѣсъ 914 —

Валдайскія 364 —

Швабскія.

Фельдбергъ 1,418

Верхне-Рейнскія.

Баллонъ 1,400 —

Исландскія.

Свое-Фіаль-Іокуль 1,385 —

Гекла 1,421 —

Торфа 425 —

Богемскія.

Гейдельбергъ 1,357 —

Думбартонскія.

Бенъ Невисъ 1,300 —

Бенъ-Ломондъ 1,042 —

Нифельбергъ 932 —

Римскія.

Орестт 697 —

Воклюзскія.

Воклюзская 654 —

Каталонскія.

Кардена 550 —

Андалузскія.

Гибралтаръ 435 —

ВЪ АЗІИ.

Гималайскія.

Девалагири 8,047 —

Гималай 7,840 —

Саматура, Ганбавъ свыше 7,000

Серга-Руеръ, Сенъ-Патрикъ, Игонти, Пирамида, Конусъ, Чорный Пикъ, свыше 6,000 —

На Сандвичевыхъ островахъ, въ Іессо, въ Палестинѣ и въ Турціи.

Западный Пикъ, Тавара, Недль, Мовна-Роа, Мовна-Коа и другія, свыше 5.000 метровъ.

Сомаонангъ, Офиръ, свыше 4,000 —

Гасса, Хоръ, Хумуралекъ, Пармезанъ, свыше 3,000 —

Авича, Либалъ, Араратъ, Іессо, свыше 2,000 —

Олимпъ, Адамова гора, Ида, Іоркъ, свыше 1,000 —

АМЕРИКА.

Анды.

Иллимани 6,610 метровъ.

Чимборазо 6,543 —

Дискакассада, Канамбе, Антизана, Котопахи, Гора св. Ильи, Попокательтъ, Оризана, свыше 5,000 —

Горы Соединенныхъ Штатовъ, Колумбіи, Мексики, Мартиники и проч.

Горы Топіенскаго берега, Тунгуранья, Руеу де-Пихинха, свыше 4,000 метровъ.

Кагупала, Св. Ильи, Боперана, Скалистыя горы, Борна, свыше 3,000 —

Имбабира, Дуида, Бѣлыя горы, Синія горы, свыше 2,000 —

Гуанарама, Тумириквири, Бѣдныя горы, Ронси, свыше 1,000 —

АФРИКА.

Абиссинскія

Гишъ 4,588 —

Амидъ 4,014 —

Атласъ 3,810 —

Ламальмоцъ 3,414 —

Гоидаръ 2,576 —

Канарійскія.

Тенерифъ 3,766 —

На Мысѣ-Доброй-Надежды.

Невельтъ 3,049 —

Компасъ 3,849 —

Комбергъ 2,439 —

Столовая гора 1,09t —

Ханнесъ 1,310 —

На островѣ Мадерѣ.

Никъ-Руиво 1,572 —

На островѣ Бурбонѣ.

Салазь 2,310 —

Питонъ-де-Нежь 2,409 —

Пирамиды 148 —

Къ этимъ ученымъ примѣчаніямъ присоединяемъ мы еще нѣкоторыя другія свѣдѣніи по части физики и астрономіи. Если мы не ссылались на нихъ въ-продолженіе книги, то только потому, что не хотѣли слишкомъ часто прерывать вниманія читатели.

О БАРОМЕТРѢ.

За нѣсколько лѣтъ предъ симъ всѣ-бы возстали противъ мысли, что барометръ можетъ показывать разныя высоты на уровнѣ моря въ разныхъ странахъ земнаго шара. Теперь это почитаютъ не только возможнымъ, но даже вѣроятнымъ. А потому мореплаватели должны тщательно сохранять свои барометры, дабы при каждой стоянкѣ всѣ наблюденія были сравнительно отмѣчаемы. Надобно всегда записывать высоту чашечки барометра надъ поверхностію моря.

Много есть записокъ на постоянныя измѣненія барометра въ продолженіе дня. Это явленіе было наблюдаемо отъ экватора и до по лярныхъ странъ, при уровнѣ моря, на плоскихъ возвышенностяхъ Америки, на отдѣльныхъ вершинахъ высокихъ горъ, — и причина осталась все еще не извѣстною

Слѣдственно, надобно умножить число наблюденій. Въ нашихъ климатахъ близость моря, кажется, имѣетъ вліяніе на видимое уменьшеніе дневныхъ измѣненій. Такъ-ли же точно и подъ тропиками? Вопросъ этотъ еще надобно рѣшить.

О ЗОДІАКАЛЬНОМЪ СВѢТѢ.

Хотя зодіакальный свѣтъ уже болѣе двухъ сотъ лѣтъ извѣстенъ, но онъ составляетъ еще вопросъ нерѣшенный космологами. Изученіе этого явленія наиболѣе принадлежитъ наблюдателямъ экваторіальныхъ странъ. Только они могутъ рѣшить: достаточно-ли Доминикъ Кассини вникнулъ въ причины ошибокъ, которымъ мы подвергаемся въ нашей измѣнчивой атмосферѣ, довольно-ли онъ разчелъ чистоту воздуха, объявя въ своемъ сочиненіи, что зодіакальный свѣтъ виднѣе ввечеру, чѣмъ по-утру; что въ нѣсколько дней длина зодіакальнаго свѣта можетъ возрасти отъ 60° до 109°; что эти измѣненія тѣсно связаны съ появленіемъ солнечныхъ пятенъ, такъ что между слабостію зодіакальнаго свѣта въ 1688 году, и отсутствіемъ всякихъ пятенъ на солнечномъ дискѣ въ этомъ-же году, была непосредственная зависимость, а не случайная аналогія.

Намъ кажется, слѣдственно, что мореплаватели, во-время пребыванія своего подъ тропиками, когда нѣтъ луннаго сіянія, должны отмѣчать, по-утру предъ восходомъ солнца и ввечеру по захожденіи, какія созвѣздія будетъ покрывать зодіакальный свѣтъ и до какихъ будетъ вершиною достигать, а также какую ширину будетъ имѣть это явленіе приданной высотѣ. Само собою разумѣется, что надобно отмѣчать и часъ наблюденій. Что-же касается до сужденій о результатѣ, они могутъ оставлены быть до возвращенія.

Мы знаемъ, что многіе свѣдущіе поди отвергаютъ теорію Кассини. Имъ не хочется принять, чтобъ зодіакальный свѣтъ могъ производить физическія перемѣны на огромномъ пространствѣ, имъ занимаемомъ. Они полагаютъ, что измѣненія плотности и протяженія этого феномена не имѣютъ ничего дѣйствительнаго, а что причину ихъ должно искать въ прозрачности атмосферы и преломленія лучей.

Можно было-бы и теперь доказать, что по сравненіямъ наблюденій Фатіо и Кассини, атмосферическія измѣненія не могутъ достаточно объяснить этого феномена. Что-же касается до опроверженіи, основаннаго на томъ, что пространство, гдѣ должны происходить физическія измѣненія, слишкомъ неизмѣримо, то оно теряетъ всю свою важность со временъ явленій, которыя мы видѣли при возвращенія Галлеевой кометы.

СѢВЕРНОЕ СІЯНІЕ.

Теперь довольно-извѣстно, что сѣверныя сіянія столь-же часто бываютъ въ южномъ полушаріи, какъ и въ сѣверномъ. Надобно полагать, что австральные феномены слѣдуютъ тѣмъ-же законамъ, какъ и тѣ, которые мы видимъ въ Европѣ. Это еще однако гипотеза. Если смѣлые мореплаватели видятъ на южныхъ моряхъ австральное сіяніе подъ дугообразною формою, то надобно тотчасъ-же записать азимуты точекъ пресѣченіи этой дуги съ горизонтомъ, а если этого нельзя, то азимутъ самой высокой точки явленія. Въ Европѣ эта высокая точка, кажется, всегда находится на магнитномъ меридіанѣ наблюдателя.

Многочисленныя наблюденія, дѣланныя въ Парижѣ, доказали, что всѣ сѣверныя сіянія, даже тѣ, которыя не возвышаются надъ нашимъ горизонтомъ и которыхъ существованіе мы узнаемъ только отъ обсерваторій, находящихся въ полярныхъ странахъ, сильно измѣняютъ склоненіе, наклоненіе и силу магнитной стрѣлки. Кто-же бы смѣлъ, по чрезвычайному отдаленію австральныхъ сіяній, заключить, что ни одно изъ нихъ не производить возмущеній въ магнетизмѣ нашего полушарія? Во-всякомъ случаѣ, наблюденія путешественниковъ должны и въ этомъ случаѣ объяснить многое.

ЦВѢТНЫЕ КРУГИ ОКОЛО СОЛНЦА И ЛУНЫ.

Въ возвышенныхъ широтахъ, на-примѣръ около мыса Горна, солнце и луна часто являются окруженными однимъ или двумя свѣтящимися кругами. Радіусъ меньшаго круга — около 22°, большаго до 46°. Первая величина почти равна преломленію луча, прошедшаго сквозь стеклянную призму въ 60°; вторая было-бы произведеніемъ двухъ призмъ, каждой въ 60°, или одной въ 90°.

И потому казалось естественнымъ искать причины этихъ круговъ въ преломленіи лучей, проходящихъ сквозь носящіеся кристаллы свѣта, которые, какъ извѣстно, представляютъ всегда углы въ 60° или въ 96°.

Эта теорія получила впрочемъ новую вѣроятность съ-тѣхъ-поръ, какъ посредствомъ хроматической поляризаціи начали различать отражаемые лучи отъ преломляемыхъ. Это дѣйствительно цвѣта преломляемыхъ лучей, которые даютъ поляризованные лучи круговъ около солнца. Что-жъ остается еще объяснить въ этомъ феноменѣ? А вотъ что.

По теоріи, горизонтальный діаметръ подобнаго круга долженъ имѣть одинаковую угловую вершину съ вертикальнымъ діаметромъ, однако-же увѣряютъ, что эти діаметры иногда очень неровны.

Одни измѣренія могутъ подтвердить подобный фактъ, потому-что, если судить по главомѣру, то опытнѣйшій физикъ можетъ ошибиться, а Бордаскіе круги съ отражательными стеклами очень-удобны для подобныхъ угловыхъ измѣреній, особливо на морѣ. Потому мы и рекомендуемъ всѣмъ мореходцамъ, которые увидятъ подобные круги, чтобъ они при измѣреніи ихъ употребляли наилучшіе инструменты, а особливо если норма круговъ покажется имъ эллиптическою. Они тотчасъ-же увидятъ, что внутренняя окраина круга гораздо-явственнѣе и лучше можетъ быть измѣрена и наблюдаема, нежели наружная; но надобно, чтобъ они вмѣстѣ съ тѣмъ обозначали, отъ края или отъ центра солнца брали они измѣренія. Необходимо тоже, чтобъ во всякомъ направленіи измѣрены были радіусы, діаметрально противуположпые, потому-что иные наблюдатели увѣряютъ, будто-бы они видѣли такіе круги около солнца, въ которыхъ это свѣтило занимало по центрѣ.

ПОНИЖЕНІЕ ВИДИМАГО ГОРИЗОНТА.

Голубая линія, явственно отдѣляющая море отъ видимаго неба и служащая мореходцамъ для относительнаго обозначенія положенія созвѣздій, не составляетъ математическаго горизонта. Но количество, которое находится ниже этой линіи и которое называютъ пониженіемъ горизонта, можетъ быть въ точности исчислено, потому-что оно зависитъ отъ высоты глаза наблюдателя надъ уровнемъ воды и отъ размѣровъ земли. Къ-несчастію, не такъ легко вывѣрить дѣйствіе атмосферическаго преломленія. Даже надобно сказать, что въ таблицахъ исчисленія этого пониженія горизонта вообще выставлено среднее число, соотвѣтственное извѣстному состоянію термометра и барометра. Очень-опытные мореходцы, капитанъ Галль, капитанъ Парри, капитанъ Готье, опредѣлили, посредствомъ наблюденій, ошибки, которымъ мореплаватели подвергаются, если будутъ слѣдовать общепринятымъ правиламъ. Имъ только нужно было смѣрить по-средствамъ дипъ-сектора (deep-sector) Уолластона и другихъ обыкновенныхъ инструментовъ съ зеркалами, въ разныхъ атмосферическихъ обстоятельствахъ, разстояніе одной точки горизонта съ совершенно-противуположною точкою. Предполагая, что воздухъ и море находятся въ одинаковомъ состояніи около наблюдателя, разница измѣреннаго разстоянія въ 180° будетъ очевидно цифра пониженія горизонта.

Половина этой разницы, сравненная съ цифрами таблицы, дастъ цифру всякой возможной ошибки въ угломѣрной высотѣ, снятой въ открытомъ морѣ.

Въ полярныхъ странахъ положительныя и отрицательныя ошибки, найденный капитаномъ Парри, заключаются между +59° и —33°. Въ китайскихъ и остъ-индскихъ моряхъ капитанъ Галль нашелъ важнѣе ошибки отъ +1,2° до —2,58°. Наконецъ, капитанъ Готье въ Средиземномъ и Чорномъ моряхъ открылъ еще болѣе: отъ +3’36» до 1’49". Если вспомнить, что измѣненіе одной минуты широты равняется на земномъ шарѣ разницѣ въ 2,000 метровъ, то всякой пойметъ, какъ изслѣдованіе этого вопроса важно.

Соображая всѣ наблюденія Готье, Галля и Парри, узнали, что ошибка въ исчисленіи пониженія бываетъ положительная, то-есть, что она превышаетъ наблюдаемую тогда, когда температура воздуха выше температуры воды. Что-же касается до отрицатѣльныхъ ошибокъ, то онѣ случались при всякомъ термометрическомъ состояніи моря и воздуха, и причина этихъ аномаліи не имѣетъ видимаго источника и даже не подлежитъ состоянію гигрометра.

Вотъ любопытная задача. Она равно интересна и для физика и для мореплавателя.

СЛОВАРЬ ЯЗЫКОВЪ

нѣсколькихъ южно-архипелажскихъ народовъ, у которыхъ мы были.

Я полагаю, что лексиконъ нѣсколькихъ дикихъ народовъ не безполезенъ будетъ для моей книги. Путешественнику, объѣзжающему отдаленныя страны, и безъ того трудно внушить къ себѣ довѣренность такимъ людямъ, которые всегда готовы напасть на васъ, если они сильнѣе, а еще болѣе бѣжать, если слабѣе. Я тысячу разъ замѣчалъ, что лучшее средство пріучить ихъ къ себѣ, состоитъ въ томъ, чтобы участвовать въ ихъ играхъ, занятіяхъ и вообще стараться принять ихъ родъ жизни. Какъ-скоро я подражалъ имъ въ гримасахъ, въ тѣлодвиженіяхъ, они тотчасъ-же старались угождать мнѣ, ухаживать за мною и показывать мнѣ новыя движенія и гримасы. Болѣе всего старались они учить насъ своему языку, который такъ мудрено передавать нашими звуками. Какъ часто прыгали они отъ радости, или смѣялись лукавымъ образомъ, когда мы схватывали ихъ слова, или уродовали ихъ. Съ веселостію можно всегда быть съ ними безопаснымъ. Отъ-того-то Гэмаръ, Годишо, Бераръ и я, мы всегда возвращались съ нашихъ поисковъ безъ малѣйшаго несчастія и съ полнымъ собраніемъ свѣдѣній.

Когда намъ чего-нибудь хотѣлось — и дикіе противились этому, то мы, не только не грозили имъ и не уговаривали ихъ, но старались показать, что вовсе не огорчены ихъ отказомъ; мы ѣли и плясали съ ними, какъ-будто принадлежали къ ихъ семейству, — и вскорѣ получали все, чего хотѣли. Такимъ-образомъ въ Омбаѣ собрали мы самыя любопытныя свѣдѣнія въ деревнѣ, въ которой, вѣрно, сотни Европейцевъ были уже съѣдены. Всь эти выгоды простаго путешественника ничто въ сравненіи съ тѣми, какія можетъ имѣть ботаникъ, зоологъ и этномологистъ. Они находятъ деревья, растенія, рыбъ, звѣрей въ такихъ мѣстахъ, гдѣ еще природа не была вопрошаема любопытствомъ человѣка. Для отысканія этихъ предметовъ, имъ нужно часто обращаться къ туземцамъ, которые по опыту ихъ знаютъ. Какъ-же можете вы передать имъ свое желаніе жестами? Дикому довольно одного слова: онъ уже понялъ остальное — и вы собираете всѣ подробности, чтобъ обогатить ими свое отечество.

Въ языкѣ дикихъ есть правда звуки, которые мудрено передать, но мы старались какъ можно къ нимъ приблизиться. Англійскіе словари всего хуже, потому-что орѳографія ихъ сбиваетъ читателя. Лучше всего писать такъ, чтобъ всѣ буквы произносились.

НОВАЯ ГОЛЛАНДІЯ.

Въ западной части Новой Голландіи мы такъ мало имѣли сношенія съ пятнадцатью, или восемнадцатью дикими, которые къ намъ явились, что, не-смотря на всѣ знаки добраго расположенія, которыми мы старались ихъ успокоить, выучили мы только одно слово:

Айеркаде, Убирайтесь.

ОМБАЙ

Въ четырехъ лье отъ сѣверной оконечности Тимора.

Носъ. Имуни.

Глаза. Инирко.

Лобъ или голова. Имосила.

Рогъ. Ибирка.

Зубы. Весси.

Подбородокъ. Ираката.

Волосы. Инибаталага.

Гребень. Дакара.

Ухо. Иверлака.

Шея. Тамеви.

Ожерелье. Пупу.

Грудь. Теркодъ.

Животъ. Текапана.

Груди. Ами.

Плечи. Иклессиме.

Руки. Нбарана.

Кисть руки. Итана.

Рука. Уине.

Палецъ. Тетенкилей.

Большой палецъ. Сетенкубасси.

Указательный палецъ. Ассиделай.

Средній палецъ. Лери.

Четвертый палецъ. Гемала.

Мизинецъ. Аттенкилессе.

Ляжка. Итева.

Нога. Ирака.

Икра. Ипакана.

Колѣно Исиспбука

Ступень. Макалата.

Большой палецъ на ногѣ. Вакубасси.

Второй палецъ. Лери.

Третій. Ассиделаи.

Четвертый. Гемала.

Пятый. Вакйлессе.

Женская коса. Имбилатака.

Лента въ косѣ. Преки.

Браслетъ. Банкулу.

Поясъ. Кабулу.

Кольцо, которое они надѣваютъ на ногу. Лела.

Подъемъ у ноги. Педа.

Ружье. Кета.

Лукъ. Мосса.

Тетива. Гагапе.

Стрѣла. Дота.

Остріе стрѣлы. Пина.

Цвѣтокъ, который носятъ въ косѣ, или въ ухѣ. Сатантунъ.

Платокъ. Линоу.

Корзина. Адола.

Щитъ. Бану.

Названіе рѣки, гдѣ мы наливались водою. Ира.

Названіе деревни, которую мы посѣщали. Битока.

Названіе сосѣдственной деревни въ которой мы не были. Мадама.

Имя битокскаго райи. Сикманъ.

Священный. Памали

Живность. Анавъ.

Ножъ. Писсо.

Числительныя имена тѣже, какія на Тиморѣ.

ЖИТЕЛИ ГЕБЕЙСКІЕ.

Голова. Куту, или Кутеръ.

Лобъ. Кальуръ.

Брови. Билинги и Бильбилинги.

Глазъ. Тамъ и Тадъ.

Вѣки. Туана и Каплуръ.

Рѣсницы. Тадъ Каплуръ.

Носъ. Кассеньоръ.

Ротъ. Капіуръ.

Губы. Капіуджайсъ.

Зубы. Капіуджи.

Языкъ. Мамало.

Подбородокъ. Алодъ-Галоръ.

Щека. Аффоффо.

Ухо. Кассинья.

Борода. Джангутъ.

Усы. Куссугуне.

Волосы. Калипіуно.

Шея. Кокоръ.

Грудь. Какноръ и Катноръ.

Груди. Суссе.

Молоко. Суссе.

Животъ. Сіагора.

Пупъ. Фнжило.

Желудокъ. Наоръ.

Спина. Мулоръ.

Плечо. Віалоръ.

Рука. Камеръ.

Локоть. Капшуоръ.

Кисть. Фадлоръ.

Палецъ. Какагоръ.

Большой палецъ, Какагоръ-Ніаль.

Золото. Пларанъ.

Бочка. Пина.

Мизинецъ. Какагоръ и Кали.

Ноготь. Кассіеборъ.

Ляжка. Капіаръ и Каффіаръ.

Икра. Нишоръ.

Колѣно. Калларъ-Тублоръ.

Ступень. Илигагоръ.

Подошва. Каплугоръ.

Большой палецъ ноги. Кагомъ.

Кожа. Кипотъ.

Пульсъ. Гуте.

Мужчина. Гнать и Сгніаттъ.

Женщина. Пипе и Малина.

Людоѣдъ. Кронъ.

Молодой. Маиджамавъ,

Старый. Букали.

Кривой (одноглазой). Бабананъ.

Слѣпой. Такапали.

Проказа. Маталь.

Насморкъ. Огіе

Рана. Жабатъ.

Венерическая болѣзнь. Паре.

Шляпа. Сарагу и Шапеу.

Платокъ. Тагула.

Панталоны. Шанакъ.

Тюника. Шинсунъ.

Браслетъ изъ раковинъ. Вабила.

Жемчужина. Мустика.

Ножъ. Суть.

Стулъ. Трапесса.

Перстень. Аліали.

Рогожа. Дабъ.

Иголка. Ліанне.

Веревка. Гумипалада.

Булавка. Балу.

Булавочная головка. Кутомъ.

Руль. Бегене.

Огонь. Апъ.

Желѣзо. Бесси.

Дымъ. Массъ.

Весло. Поне.

Море. Тасси.

Прѣсная вода. Аеръ омисси.

Лодка. Аруере.

Ножъ для раскалыванія орѣховъ кокосовыхъ. Субере.

Деньги. Салака.

Столъ. Меза.

Зеркало. Мистиге.

Бритва. Сутсакаталь.

Пила. Гаргади.

Скамья. Бапко.

Воронка. Сапака.

Ложка. Сагуль и Кагуль.

Золотая пуговица. Каки.

Салфетка. Амутъ,

Деревянные идолы. Гефи.

Деревянный гребень. Асси.

Поклонъ. Табеа.

Курить. Соропъ.

Ѣсть. Танане.

Испускать урину. Нами.

Разбудить. Пегинь.

Солнце. Астуоль.

Собака. Коббли.

Паукъ. До.

Птица. Мапу.

Носъ (клавъ). Капіу.

Глазъ. Инета.

Голова. Куто.

Крыло. Бальмо.

Лапа. Калагу.

Хвостъ. Сепиго.

Ноготь. Кассіебагу.

Перья. Идуко.

Голубь. Ковьо.

Яйцо (птичье). Мане.

Яйцо (куриное). Блевине лессо.

Гнѣздо. Пену.

Кассиканецъ (птица). Укуаку.

Ястребъ. Уапинебатъ.

Голубь чернобрюхой. Уапшіо.

Морская ласточка. Сапане.

Ворона. Самалаги.

Рыболовка. Сальба.

Каларъ (птица). Массуабу и Баро.

Чорный аро, попугай съ хоботомъ. Мави-Фалькуме.

Тиморскій попугай. Сакликъ.

Какатой (птица). Акіа.

Папуаской попугай. Амбиліо.

Большой ново-гвіанскій попугай. Аліанъ-Га.

Трехъ-цвѣтное лори. Лори.

Маленькая чорная курица. Блеркне.

Равакскій голубь. Біутшіе.

Бандскій голубь съ хохломъ. Мапсби.

Зуёкъ^[21]. Сикіакель.

Куликъ. Сикіакель.

Бѣлый дроздъ. Сіагу.

Бакланъ. Мави-Галегалетъ,

Маленькая ласточка. Блеффо.

Маленькая бѣло-сѣрая птица. Калабиссанъ.

Бѣло-сѣрая птица изъ Ризанга. Калкбассанъ.

Рѣчная черепаха. Фегелеги.

Морская черепаха. Бегебеге.

Большая Равакская змѣя. Бесте.

Маленькая змѣя съ колокольчатымъ хвостомъ. Сессефи.

Жекко. Кассидіофъ.

Змѣя. Баи.

Рыба. Гинь и Гине.

Морская собака. Кафагаи.

Скатъ. Фаме.

Балистъ съ чорными пятнами. Сумо.

Корабликъ (рыба). Гюигь.

Раковина. Ампулуме.

Браслетная раковина. Билибили.

Яица леды (раков.). Буль.

Тропичникъ. Ніефи.

Крабъ (родъ рака) съ красными пятнами. Кафъ-Бали.

Крабъ простой. Кафъ.

Крабъ съ желтыми мушками. Кафъ-Кабеи.

Козускъ — молодая, а кулакъ — стирка.

Чорный камень (раковины), Ка-Гу.

Темный крабъ безъ пятенъ. Кафъ-Буссе.

Отшельникъ (раков.). Каугане.

Скиларъ (морской ракъ). Каліуль.

Августъ. Бессеу.

Паукъ. Плау.

Чорный долгоносикъ. Нанипа.

Дровосѣкъ (насѣкомое). Кавауагоа.

Сверчокъ. Кассиніау.

Стрекоза. Синіанель.

Коромысло (насѣкомое). Сокмогоуа.

Бабочка. Калабибъ.

Чорная гусеница. Гойобъ.

Мустикъ. Нипи.

Астерія. Чилеои.

Морской ежъ. Бауссанъ.

Просообразный морской ежъ. Тата.

Колотиловка. Тассикапіу.

Голотурій (кубышка). Моко.

Мускатный орѣхъ. Семекао и Аланкао.

Первая шелуха. Буига и Буга.

Вторая шелуха. Алагапъ.

Гранатовое яблоко. Дальма.

Ялъ (родъ тутоваго дерева). Гогъ.

Ядовитый плодъ, получаемый изъ кустарника въ родѣ хименіа, прозванный вашими моряками Фисташками. Фофолагуи.

Такка (растеніе). Уеіеме.

Остъ-Индская тыква. Бактиль.

Маисъ. Касселла.

Табакъ. Табако.

Бананъ. Пизангъ.

Водорасль. Рогеме.

Сагу. Офъ и іофъ.

Тростникъ. Кабо.

Индѣйскій перецъ. Балтіанъ.

Грибъ. Эссине.

Родъ яблока, получаемаго съ дерева синометръ. Имуи.

Лѣстница. Лошіе.

Нѣтъ. Не.

Шелуха. Гунавъ.

Плясать. Денсаръ.

Сударыня. Ньоньа.

Довольно. Ура.

Сигара. Йомгу.

Внучекъ. Чучу.

Островъ Равакъ. Регукъ или Рагуши.

Островъ Банановъ. Пуло-Пизангъ.

Мѣсто, гдѣ наливаются прѣсною водою. Сагури.

Деревянный крестъ, которымъ сбиваютъ нитки. Каіугае.

Не знаю. Трада-Као.

У меня есть. Баньа.

Свѣчка. Лилине.

Воскъ. Маламе.

Порохъ. Уба и Пассане.

Счетъ.

Одинъ. Писса.

Два. Пилу.

Три. Питулъ.

Четыре. Пифэтъ.

Пять. Пилимо.

Шесть. Пунумъ.

Семь. Пифитъ.

Восемь. Пуаль,

Девять. Писсіу.

Дѣсять. Оча.

Одиннадцать. Утинеса.

Двѣнадцать. Утинелу.

Тринадцать. Утинетуль.

Двадцать. Аффалу и Таланкіа.

Двадцать-одинъ. Аффалу-Таламписса.

Двадцать-два. Аффали-Талампилу.

Тридцать. Аффатуль и Лакса.

Тридцать-одинъ. Лакса-Писса.

Тридцать-два. Лакса-Пилу.

Сорокъ. Аффэтъ.

Пятдесятъ. Аффалиме.

Шестдесять. Аффунумъ.

Семдесятъ. Аффятитъ.

Восемдесятъ. Аффауаль.

Девяносто. Аффасіу.

Сто. Утинеча.

Двѣсти. Утинелу.

Тысяча. Шаланса.

Двѣ тысячи. Шаланлу.

Три тысячи. Шалаптуль.

Четыре тысячи. Шалакфатъ.

Пять тысячъ. Шалунъ-лиме.

Шесть тысячъ. Шаланнумъ.

Семь тысячъ. Шалапфитъ.

Восемь тысячъ. Шалануань.

Девять тысячъ. Шалавсіу.

АЛМФУРУСЫ, или островитяне Вэжжью.

Голова. Кагала.

Волоса. Сенуаіебуранъ.

Носъ. Сунъ.

Брони. Инекарней.

Глаза. Жаджіемури.

Борода. Гангапуни.

Зубъ. Уалини.

Щека. Гангафони.

Губы. Ганганини.

Подбородокъ. Гамбани.

Хрящъ. Широиде-Канджагуни.

Затылокъ. Каджіекуми.

Плечо. Пупуни.

Рука. Капіани.

Браслетъ изъ тростника. Гуали.

Кисть руки. Конкабони.

Рука. Конкафалепи.

Большой палецъ. Коитидаль.

Указательный. Коикантили.

Средній. Куантипуло.

Четвертый палецъ. Куавтирипали.

Мизинецъ. Куаитильминки.

Сосцы. Маису.

Грудь. Иньегариии.

Желудокъ. Іоаамнини.

Животъ. Сгнани.

Пупъ. Ассилшіи.

Спина. Куанетени.

Сидѣнье. Сени.

Ляжка. Аффолови.

Колѣно. Конкапоки.

Нога. Конканфаи.

Икра. Барморъ.

Ступень. Конкабіули.

Подошва. Курвай.

Лодыжка. Колабани.

Большой палецъ ноги. Куантилулъ.

Второй палецъ. Куантибипали.

Третій. Куантипуло.

Четвертый. Куантибипали.

Пятый. Куантильминки.

Кожа. Рилъ.

ПАПУСЫ.

Голова. Врури.

Лобъ. Андере и Андане.

Брови. Бильбилине.

Глазъ. Тадени и Граруръ.

Вѣки. Карису и Нейнкаморъ.

Рѣсницы. Кабуръ.

Ноздри. Инесенонинокиръ.

Ротъ. Сойдонъ.

Губы. Кланіи и Сфадоне.

Зубы. Накоере.

Языкъ. Рамаре.

Щека. Фоферъ и Ганафое.

Ухо. Кананіе, Кананикъ и Каникъ.

Дыра въ ухѣ, гдѣ вдѣвается серьга. Книни-Некиръ.

Борода. Уревуръ и Уребуръ.

Усы. Уребуру и Уребуръ.

Бакенбарды. Сурумбурагене.

Волосы. Сонебрагене.

Шея. Сассури и Сатукоере.

Грудь. Андерси.

Сосцы. Сусъ и Суссу.

Женскіе сосцы. Суссу-Бассаръ.

Молоко. Сусъ-дуру.

Животъ. Снеураръ.

Супъ. Снепуене.

Желудокъ. Сансиведи.

Спина. Кокрусева.

Рука. Брамине.

Кисть. Коисфъ.

Палецъ. Урампине.

Ноготь. Урампине-бай.

Ляжка. Ойзопъ.

Колѣно. Овепуеръ.

Нога. Оибагеме.

Ступень. Оекурое.

Подошва. Оевагеме.

Большой палецъ у ноги. Оепине.

Мужчина. Сноне, Сенокаку и Аране.

Дикой. Сеносупъ.

Женщина. Біене.

Знатная женщина. Ансерандіа и Перампуа-Бассаръ.

Беременная женщина. Снонареба.

Папусъ. Папуа

Серьги. Кумената.

Браслеты изъ раковинъ. Семифиръ, Семифаръ.

Обыкновенное запястье. Кабраи.

Браслетъ изъ крашенаго и чесанаго тростника. Романдакъ и Лулу-Лулуи.

Ожерелье. Брамброне Баріанбоне.

Гребень. Асиксъ.

Перстень. Ауммссъ и Капанагъ.

Амулетъ изъ дерева, волосъ, раковинъ и проч. Аріонъ, Нонандбенъ.

Одежда. Сансунъ.

Пуговица. Кати.

Панталоны. Сансунъ-суга.

Платокъ. Туара.

Бѣлье. Кайонъ.

Шляпа. Сарау и Тіаперо.

Жилетъ. Сансу-Драбакене.

Поясъ изъ коры фиговаго дерева. Маре.

Башмаки. Сопату и Соіопъ.

Чулки. Каусъ.

Лукъ (оружіе). Маріей, Маріаіа.

Тетива. Кабраи.

Стрѣла. Екои, Еикой и Коги.

Сабля. Иной.

Ружье. Снанапъ.

Пистолеты. Поестинъ.

Пущка. Падане.

Барабанъ Папусовъ. Савдипъ.

Вилы. Коляого, Манура.

Гоноръ. Муекане.

Ножъ. Ивофъ, Анное, Иное.

Ножницы. Ивепбутувъ.

Пила. Гарзади.

Ложка. Ровезосекъ.

Стаканъ. Параскоеи.

Бутылка. Mae и Нети.

Зеркало. Фалами, Фавшіе.

Стулъ. Каланесса.

Фаянсовая чаша. Бене, Bereue.

Мѣшокъ. Каме.

Сумка изъ кокосовыхъ листьевъ, которую Панусы носятъ на лѣвомъ плечѣ. Канапе.

Ведро бамбуковое. Надаренъ.

Свѣча. Мала, Малаамъ, Массамъ.

Перо. Мамбуръ.

Цыновка. Наеръ, Яръ.

Кофейникъ. Гвенесса.

Пузырекъ. Фараскаи.

Ключъ. Кутинъ.

Венерическая болѣзнь. Пара.

Рана. Канкунъ.

Проказа. Бабараи.

Ожогъ. Паре.

Проя (лодка). Уаи.

Желѣзное кольцо у корветта. Гармоне.

Пагайя (весло). Таборевсъ.

Веревка. Риве.

Удочка. Карафере.

Нитка, на которой виситъ крючокъ. Кассепуаръ.

Топоръ. Ассоссеръ.

Иголка. Уаріусъ, Маріусъ.

Ушко иголки. Пуене.

Острее иголки. Рери.

Флагъ. Барбаръ, Сагарати.

Буквы, письмо, письмена. Фасъ,

Домъ. Рума.

Лѣстница. Кауеке.

Другъ. Бати.

Ѣсть. Данъ и Лани.

Пить. Kune.

Спать. Теновъ, Кокиве, Коневъ.

Умереть Теневъ.

Всходить. Кабере.

Уходить. Кубранъ.

Поднять паруса. Вассіо.

Спустить флягъ. Вакіу.

Плавать. Дассе.

Гресть. Вороско.

Смѣяться. Комбриве.

Плясать. Кокеве.

Пѣть. Дисе.

Дожидаться. Вассифари.

Чувствовать. Насъ.

Курить. Адени-Табако.

Дѣлать. Ассіене.

Разводить огонь. Ассіене-Афоръ.

Море. Сорене.

Дождь. Мекеръ.

Солнце. Ріасъ.

Молнія. Самаръ и Ноки.

Громъ. Кададу.

Облако. Репъ-Мекеръ.

Гробъ. Рума-Папо-Вемарь.

Умершій. Вемаръ.

Ударъ кулакомъ. Канкуруи, Катубъ.

Ударъ ногою (пинкомъ). Россопуми.

Пощечина. Муни.

Здоровы-ли вы? Павіе-Рапеи.

Здоровъ. Віе-Рапеи.

Поди сюда. Пьаманине, Камарисини.

Часъ. Лефо.

День. Ари.

Звукъ, шумъ. Пунъ.

Золото. Блауеле.

Серебро. Ликитоне.

Огонь. Афоръ, Форъ, Форо.

Вода. Уаръ.

Прѣсная вода. Кокине.

Растительная земля. Іене-Саропъ.

Песокъ. Іене.

Знатный человѣкъ. Сномбеба.

Сударыня. Ра-Гинезенедіа.

Благодарствуйте. Араваири.

Довольно. Роварепе.

Нѣсколько. Ибоевъ.

Красивый, хорошо. Наріе.

Дурно. Тарада, Трада.

Большой. Реба.

Храмой. Гена-Дуефъ.

Не хочу. Бесива.

Нѣтъ. Марисимба, Нама.

Да^[22]. Иссіа.

Сигара. У-Ги.

Я. Ана.

Ты. А-у.

Гвоздь. Паку.

Чешуя. Мисъ.

Обезьяна. Рукъ.

Летучая мышь. Рабутъ.

Собака. Нофэмъ, Нофане.

Сука. Пофамъ-Біеве.

Паукъ. Рамбалъ.

Свинья. Бенъ.

Буйволъ. Кобо.

Ястребъ. Малъ.

Бѣлогрудый ястребъ. Мапъ-Упо.

Коссиканъ. Манкагокъ, Мавгауки.

Галка. Мапбобекъ.

Райская птица. Моёфоръ и Бурукати.

Рыболовъ (птица). Манкинетрусъ.

Калау. Мандагуене.

Чорный Ара. Сакіене.

Тиморскій попугай. Манесуба.

Бѣлый Какатой. Манбеагеръ.

Трехъ-цвѣтлый лори. Маньуру, Маньори.

Пѣтухъ. Мазокегеве.

Курица. Мазокегене-Біепе.

Маленькая чорная курица. Манкеріо.

Голубь съ хохломъ изъ Банды. Малбрукъ.

Хохолъ голубя. Кунгей.

Коломбарѣсъ чорнымъ наростомъ. Манруа.

Египетскій голубь. Амнагене.

Голубь-красноножка. Манобо.

Зуёкъ. Мавгрекегрене.

Сѣрый куликъ. Маіісивіене, Ансибине.

Бѣлый ракунъ. Мапубенъ.

Птица. Буру.

ЯйцоБолоръ и Самуръ.

Лапа. Теноръ и Браминъ.

Крыло. Буръ.

Хвостъ. Пуран.

Рѣчная черепаха. Мангине.

Морская черепаха. Уане, Оа-ее.

Большая равакская Калабетъ. змѣя.

Ящерица. Мантикти.

Рыба. Ине, Іеле.

Корабликъ (раковина). Корокорбел, Кокорбеи.

Раковина. Сагагули.

Тридакнъ. Катобей.

Тридакнъ средней величины. Сариръ.

Большой тридакнъ. Сіамбеба, Коіамъ.

Животное тридакна. Катобъ.

Яйцо леды (раков.). Орбей-Орбей.

Одночерепная раковина. Орбей-Конанъ.

Пагура. Каннуксъ.

Сороконожка. Обане.

Долгоносикъ (насѣк.). Муремуръ.

Сверчокъ. Ампаене.

Стрекоза. Реденьи.

Муравей. Манкара.

Бабочка. Апопъ, Альбеоатъ.

Морской ёжъ. Серрегатинъ.

Голотурій. Пинаме.

Табакъ. Табако.

Губка. Іене.

Раёкъ (дерево)^[23]. Нуну.

Американская тыква. Табу, Лабуи, Бактиль.

Папая. Капане.

Красная яль. Эми-Оги.

Мускатный орѣхъ. Массефо, Насфоръ.

Чеснокъ. Монромуръ.

Ивбирь. Бава.

Бобовые стручки. Равезане.

Тростникъ. Авру.

Мясистый плодъ дерева въ родѣ синометра, похожій на яблоко. Яръ.

Кокосъ. Суль.

Молодой кокосъ. Сараи.

Кокосовый камень^[24]. Сараи-Камуръ.

Рисъ. Пеноере.

Лукъ (растеніе). Ясъ.

Казуарина. Бава.

Ананасъ. Имуи.

Сахаръ. Раинасси.

Бамбукъ. Гула.

СЧЕТЪ.

Одинъ. Амбоберъ.

Два. Саи, Осса,

Три. Дуй, Серу.

Четыре. Кіоръ, Кіоре, Кіоро.

Пять. Фіакъ, Тіакъ.

Шесть. Риме.

Семь. Онеме.

Восемь. Фикъ, Сикъ.

Девять. Уаръ.

Десять. Сіу, Сіоне.

Одинадцагь. Самефуръ.

Двѣнадцать. Самефуръ сесеросеръ.

Тринадцать. Самефурѣсесеро-су ру.

Двадцать. Самефуръ-сесеро-кіоръ.

Тридцать. Самефуръ-ди-суру.

Сто. Утиме и Самефуръ Узимо.

ЧАМОРРЫ, или жители Маріанскихъ острововъ.

Голова. Улу.

Волосы. Гапунъ-улу.

Лобъ. Га-и.

Брови. Бабали.

Глазъ. Мата.

Вѣки. Шаламъ-ламъ.

Рѣсницы. Пулу-шаламъ-ламъ.

Носъ. Гуи-ине.

Ноздри. Мадулу-Гумне.

Ротъ. Пашудъ.

Зубы. Нифине.

Молочные зубы. Акакамъ.

Языкъ. Ула.

Губа. Аманъ.

Верхняя губа. Аманъ-улу.

Нижняя губа. Аманъ-пана.

Подбородокъ. Ашай.

Ухо. Таланъ-Га.

Шея. Агага.

Гортань. Фаманьу-анъ.

Затылокъ. Тунъ-го.

Грудь. Га-уфъ.

Животъ. Тунанъ.

Пупъ. Апуйа.

Спина. Таталу.

Спинная кость. Толанъ-Талу.

Плечо. Апага.

Рука. Гіусъ.

Локоть. Тумунъ-канаи.

Кисть. Капаи.

Кость. Толапъ.

Кость руки. Толанъ-гіусъ.

Большой палецъ руки. Тамагасъ.

Указательный, средній и четвертый. Таланту.

Мизинецъ. Каланка.

Ляжки. Шашага.

Колѣно. Тамувъ-адине.

Нога. Адине.

Палка. Ту-унъ.

Зеркало. Ламламъ.

И_Кра. Мамананъ-га.

Бердо. Садну-гудъ.

Ступень. Адине-и.

Лодыжка. Акула.

Большой палецъ ноги. Тамагасъ-адине.

Маленькій палецъ. Каланке.

Ладонь. Атифъ.

Подошва. Фофугэ.

Слѣдъ (на травѣ, или пескѣ). Фега.

Шляпа. Тугунъ.

Кожаная сандалія. Дога.

Цѣпь, носимая на шеѣ. Гунни.

Ножъ Чаморровъ. Даманъ.

Огонь. Гоизи.

Камень. Ашу.

Кремень. Гагуъ.

Яйцо. Шада.

Курица. Манугъ.

Проя (лодка). Сагманъ.

Море. Тасси.

Приливъ. Матине-анъ.

Вода. Ганумъ.

Кокосовый орѣхъ. Ниджіу.

Кокосовая вода. Шугу ниджіу.

Кокосовое вино. Туба.

Отецъ. Тата.

Мать. Нана.

Мужчина. Лае.

Дерево. Гаджіу.

Прямо. Тунасъ.

Ноготь. Панакисъ.

Молнія. Ламламъ.

Громъ. Гулу.

Тѣло (человѣка). Татаутау.

Двойной. Ги-Гине.

Отверзтіе. Мадулу.

Поясъ на пупѣ. Акагъ.

Переломить спинную кость. Гулугъ Таталоньа.

Хижина. Гума.

Борьба. Афулу.

Дорога. Шалавъ.

Ударить когтями. Кагуасъ.

Подмигнуть женщинѣ. Ашегъ-ги.

Глядѣть. Атанъ.

Приглядываться. Атанъ сегуить.

Указаніе пальцемъ. Таншу.

Крыса. Шіака.

Ворона. Ага.

Рыболовъ (птица). См-гигъ.

Тиніайскія куры. Сассепьать.

Цесарка. Пулалатъ.

Голубь-красноножка. Тототъ.

Голубь-черношейка. Гага.

Зуёкъ. Дулили.

Сѣрый куликъ. Каталазъ.

Ракунъ (птица). Шушуку.

Бѣлая и черная авдотька (птица). Дулили.

Сѣрая цапля. Какагъ.

Пеликанъ. Паджіаджіа.

Дроздъ. Сали.

Бѣлый ракунъ. Шушуку-апака.

Голохвостка. Тіувіе.

Соловей. Гапіо.

Утка. Гаганга.

Красная пищуха. Эгиги.

Плосконосая мухоловка. Носса.

Широкохвостная мухоловка. Сотине.

Баллистъ. Сатта.

Зеленый четырезубецъ. Мангау.

Желтый и горбатый губанъ. Бу-га.

Ящерица. Элитей.

Летучая мышь. Фани-ги.

Морской угорь. Акманъ.

Якава (малая, бѣлая). Маньа-а-апака.

Якапа. Маньа-акъ-атулунъ.

Ромена (рыба). Шалагъ.

Розовая вкусная рыба. Ашине-шунъ.

Блестящій губанъ. Такъ-гиссунъ.

Чорный щетиный-зубъ (рыба). Фомо.

Чорный съ жолтыми полосами. Додду.

Морской конекъ. Пиппупу.

Кузовокъ (рыба). Данглунъ.

Рѣчная бокопрыжка. Уанъ.

Сковородка (рыба). Тампатъ.

Географическая рыба. Сесджіунъ.

Крабъ, покрытый мохомъ. Панглау-ашу.

Крабъ, съ однимъ плавательнымъ перомъ. Панглау-анити.

Крапъ, географическій. Панглау-ланьа.

Морскій ёжъ. Лаусъ.

Ракъ-исполинъ. Има.

Позвонокъ. Тигиме.

Фарфоръ. Гегеи.

Пестрая раковина. Паганъ.

Неводъ. Чи-шулу.

Ястребъ. Чалага.

Пила. Лагуа.

Тѣнь. Ан-ниниме.

Лѣнивецъ. Ла-гунъ.

Брассъ (морская погонная мѣра). Гіусъ.

Полубрасъ. Эшунъ-Гіусъ.

Локоть. Тамоань.

Шагъ. Инагуа.

---

Счетъ производится у этихъ народовъ самымъ страннымъ образомъ. Для лицъ и вещей есть свои числительныя имена, для монетъ свои особенныя, а для погонныхъ мѣръ третія. Послѣднія у нихъ далѣе десяти нейдутъ.

Цифры.	Числа для лицъ.	Числа для монетъ.	Числа для брассъ.
1.	Аша.	Ассиджей, Ашидей.	Такъ-Ашунъ.
2.	Угуа.	Угулджеи.	Такъ-Угуанъ.
3.	Тулу.	Торгуиджеи.	Такъ-Тулунъ.
4.	Фадфадъ.	Фарфатей.	Такъ-Фатунъ.
5.	Лима.	Лимиджеи.	Такъ-Лиманъ.
6.	Гунумъ.	Готмиджои.	Такъ-Гунумъ.
7.	Фити-	Фетгоуджеи.	Такъ-Фитунъ.
8.	Гуалу.	Градгуиджеи.	Такъ-Гуалунъ.
9.	Сигуа.	Сегуиджеи.	Такъ-Сигуанъ.
10.	Мавудъ.	Мапотеи.	Такъ-Манудъ.
11.	Мавудъ-Нагуаи-Аша.	Манотеи-Нагу-и-Ашиджеи.
12.	-- — Тулу.	-- — Игунджеи.
13.	-- — Фадфатѣ.	-- — Торгуиджеи.
20.	Угуа-Нафулу.	Угуиджеи-Нафулу.
30.	Тулу-Нофулу.	Торгуиджеи-Нафулу.
40.	Фадфадъ-Нафулу.	Фарфатеи-Нафулу.
50.	Лима-Нафулу.	Лимиджеи-Нафулу.
60.	Гунумъ-Нафулу.	Годмиджеи-Нафулу.
70.	Фити-Нафулу.	Фетгуиджеи-Нафулу.
80.	Гугалу-Нафулу.	Сигуиджеи-Нафулу.
90.	Сигуа-Нафулу.	Гуатгуиджеи-Нафулу.
100.	Галусъ.	Гатусъ.
200.	Угуа-Нагутусъ.	Угуиджеи-Нагуту съ.
1,000.	Шалавъ, Мавуфъ-Нафулу.	Шалавъ, Ашаланъ.
10,000.	Мавудъ-Ашал авъ.	Манотеи-Ашаланъ.
100,000.	Гатусъ-Ашаланъ.	Катусъ-Ашаланъ.

Примѣчаніе о притяжательныхъ мѣстоименіяхъ.

Мой говорится гу, твой — му; его га, нашъ та, ихъ ша (если говорится объ отсутствующихъ, а если о присутствующихъ, то — миджіу). Само собою разумѣется, что всь эти свѣдѣнія даны человѣкомъ, хорошо знающимъ языкъ чаморрскій. Они собраны другомъ моимъ Гемаромъ (Донъ Лудвигъ де Торреса.), которому я обязанъ всѣмъ этимъ лексикономъ и другими интересными подробностями объ этомъ архипелагѣ.

КАРОЛИНСКІЕ ОСТРОВА.

Голова. Ронніесъ, Румаи, Симоіе.

Волосы. Аломеи, Алерумеи, Тимое.

Лобъ. Манъ-Гои.

Брови. Фату, Фатель, Фатуель, Фати.

Глаза. Металлъ, Метай, Мессаи.

Рѣсницы. Капораль, Металъ, Канолуль, Неметеи.

Вѣки. Палапуль-пеметаль.

Верхняя рѣсница. Аутуль-неметаль.

Нижняя. Ассепоиль-сепоиль-неметаль.

Носъ. Поити, Поитине, Потиль, Поди.

Ноздри. Поелепоити, Пуельноетлпе, Поилепоитель, Ассималибоди.

Ротъ. Э-гуаи.

Зубы. Ни, Гньи, Ніи.

Передній зубъ. Ньилоней, Ньилое.

Малый коренной зубъ. Илипонегіэлуей, нили.

Большой — Пуралойей, Пуралеовей.

Языкъ. Лоней, Лонель, Лаонель.

Губа. Тилоней, Тилонель,

Тиліоваль, Алисову.

Щека. Тепаль, Аиссапаль, Ауссепай.

Подбородокъ. Этей, Атель, Ятель, Ате.

Борода. Алузай, Алиссель.

Ухо. Талине-ге, Талинеганъ, Талине-галь.

Мочка уха. Робалоловъ-гей, Іолаль, Іолаль-Талине-Галь.

Слуховое отверстіе. Питаланъ-гей, Пуи-Талине-галь.

Шея. Фалуи, Фалоне, Уровгаи.

Дыхательное горло. Урунъ-Гей.

Затылокъ. Лугурунъ гей, Ловгуловъ-Гонель, Лонгуль-Гуей.

Грудь. Лупай, Уповалъ, Упуей, Оити.

Животъ. Фегай, Убуой.

Пувъ. Кузей, Пуже, Пугойе.

Спина. Тагури.

Спинная кость. Руту-гури, Лута-гури, Сульта-гури.

Ключица. Леванъ, Алегуи, Лупалъ-алебуей.

Плечная кость. Эвараи, Авараи, Эфираи.

Плечо. Эвараи, Авараи, Эфяраи.

Рука. Рапелей, Шанелопей, Лапилепей.

Кисть. Марелепей, Мерелепей, Мелалипей.

Локоть. Рапелепелепей, Апелепелепей.

Кость. Рулупей.

Кулакъ. Каттель, Комуру, Комураль.

Палецъ. Аттилипай.

Большой палецъ. Катулепеве, Натулепаль.

Указательный. Катурапъ.

Средній. Катулу.

Четвертый. Катуссепукъ.

Мизинецъ. Катудегидъ.

Бедро. Овилай.

Ляжка. Пуруей, Пуруель, Пали-палніонали.

Колѣно. Понгопей, Понгоне.

Нога. Бралепарей.

Лодыжка. Курубуль, Курубульпере.

Пятка. Капелепелепреи.

Икра. Салалепреи, Сагалепреи, Лессалипераи.

Большой палецъ ноги. Катулеперепреи, Катутепелепреи.

Второй палецъ. Катуглереирей, Катуругильпреи.

Третій палецъ. Катулугъ.

Четвертый. Катусипонегъ.

Пятый. Катуругъ, Катурукъ.

Ладонь. Прекемеи.

Подошва. Фаллепреи, Фанипераи.

Сосцы. Туссагай, Ти.

Женскіе сосцы. Рабутъ, Фанфоне, Оити.

Ноготь. Кубъ, Куи.

Кожа. Понаи.

Кровь. Атшапоне.

Мужчина. Мань, Марръ, Мореръ.

Женщина. Ау-Тагель.

Незамужняя. Липперъ.

Отецъ. Темаль.

Мать. Силле.

Сынъ. Лагубъ, Лагалъ.

Дочь. Маганани.

Дѣдушка. Тувеи.

Бабушка. Фаифель-Тувеи.

Внучекъ. Фа-Гамъ.

Внучка. Фильраголь.

Умершій. Эмиссъ.

Ребенокъ. Сари, Тариморъ, Олигатъ.

Младенецъ. Сарикидъ.

Новорожденный. Сарикитикидъ.

Беременная женщина. Оебобо.

Старикъ. Амаре, Туффе.

Локоны. Шиморуръ.

Гладкіе волосы. Ларимуракъ.

Сосокъ у груди. Мароръ.

Пульсъ. Мимеракаль.

Вовь. Мунамуи.

Людоѣдъ. Муго.

Человѣческій калъ. Паг-га.

Полевица. Лугулугуль.

Дубина Каролинцевъ. Копалай, Коралей, Капавеи, Апале.

Ножъ. Тапетанъ, Cape.

Леэвее. Тугутугуль.

Ножны. Келлемель, Кумару.

Маленькая корзина. Ругудъ, Сеу.

Койка. Гюлунь.

Четвероугольвый неводъ. Гу.

Кокосовая чаша. Поре.

Огниво. Калелерсъ.

Головешка. Капеттъ.

Мѣшокъ. Capo.

Смѣсь глины съ известкою. Плевъ.

Пестъ въ иготи. Тонтаіу.

Цѣдилка. Монтару.

Котелъ. Ра-гова.

Деревянная ложка. Улеми.

Лахань. Кагувара.

Соль. Тамурилау, Таморилау.

Пирогъ изъ маиса. Ловгумелимори.

Веревка. Тали, Амеи.

Праша. Шауледъ, Амарепои.

Шляпа. Пернигъ, Паровеи,

Парувъ, Паруи-гей.

Удочка. Ке.

Мѣшокъ изъ кокосовыхъ листьевъ. Путау.

Волосяное кольцо, носимое Каролинцами на ногѣ. Риммъ.

Татуировка. Макъ.

Плащъ. Аонисъ.

Ружье. Пакъ.

Цыновка. Кіеги.

Ткань. Тёръ.

Лукъ и стрѣла. Этанкъ.

Аравійская проказа. Перематсъ.

Проказа. Киллиссапо-о.

Рана. Кло-о.

Рубецъ. Экиласъ.

Бѣлыя пятна на кожѣ. Роавигъ.

Лекарство. Tape.

Лекарь. Роги.

Пить. Чали.

Ѣсть. Мув-го.

Вода. Раль, Ралу, Ралю.

Морская вода. Ралу-Сіете.

Дай мнѣ пить. Улуми.

Дай мнѣ ѣсть. Муи-го.

Дай мнѣ кокосовъ. Касситу-рола.

Дай мнѣ огня. Гассилу-яфъ.

Говорить., Капотъ, Фагатіе.

Много говорить. Эгамелей-Капетъ.

Плакать. Тапге, Сингъ, Паолокаръ.

Слеза. Сомепе.

Свистать. Какауръ.

Пѣть. Пуареку, Паругъ.

Зажмуриться. Масіеру.

Плевать. Кутуви, Атукъ.

Ходить. Рокъ.

Прыгать. Сіутакъ.

Тихо ходить. Уати-уати.

Уколоть. Саріо.

Рѣзать. Фела.

Подожди меня. Уати-уати.

Пойдемъ. Фарае.

Встать. Каулокъ-Улаетъ.

Сидѣть. Баттодеу, Фезабадъ.

Лежать. Гулокъ, Азукъ.

Лежать и спать. Гулокъ-эмасуругъ.

Просыпаться. Руметакъ.

Сморкаться. Муссури, Малибоди.

Сопли. Ралле-поитень.

Страдать. Этумеаи.

Лаять. Ярри.

Поди сюда. Пуитокъ, Этто.

Подите всѣ сюда. Пуитокъ. Пуитокъ элагули-элагули-элагули.

Ковать. Сугу.

Искать камней. Эгарапу.

Класть въ карманъ. Лупуагали.

Вынимать изъ кармана. Кадикагодь.

Карманъ. Пунель.

Надѣвать шляпу. Паруигъ.

Снять шляпу. Оптиликъ.

Надѣнь шляпу. Парунъ-такъ-куте гапуерсъ.

Здоропъ-ли ты? Купутумаи-га.

Здоровъ. Эмоимагъ.

Нездоровъ. Этамагъ.

А ты? Э Фау?

Здоровъ, слава Богу. Эмоимагъ е ыалугъ.

Богъ. Жалуссу.

Куда ты идешь? Гупалай аньель.

Я иду въ Гухамъ. Фаракъ макутакъ.

Иду на гору. Ипулагъ, гулугулугуль.

Иду въ поле. Фаракъ Макутакъ.

Что ты теперь дѣлаешь? Гулагъ-гелонъ-голь.

Я гуляю. Гонегаонъ.

Прощай. Кузамсль.

Да! Чимъ, Чинъ, ой, о. Игу ламоибъ.

Нѣтъ. Эссоръ, Эшуаръ, Элауру, Элипугаишъ.

Какъ это называется? Эфаитумъ?

Зѣвать. Маладель, Мау-аладель.

Спать. Мауру, Матуру.

Грѣсть. Фатибъ.

Править на бакбордъ. Атіа.

Править на штирбордъ. Фа-апъ.

Нырять. Туловкъ.

Чихать. Моссаи.

Рвать. Мусъ.

Чесаться. Гаригари.

Тереться. Тарой.

Ущипнуть. Пои-иге.

Ударить кулакомъ. Тукъ.

Ударить ладонью. Пеули.

Укусить. Куе.

Жевать. Люлю.

Испускать вѣтры. Уда.

Чихать. Нау.

Рыгать. Мусъ.

Подавать руку. Ировтіональ.

Драть за волосы. Лукопъ.

Вырвать волосы. Амалюкумъ.

Тянуть къ себѣ. Инирашъ.

Протирать глаза (пробудясь.) Диганлесъ

Отчалить отъ берега. Ореоръ.

Грозить. Лауалуорь.

Торопиться. Каге-каге-каге.

Быть больнымъ. Эзамотъ-сорвеасъ.

Повернуть къ берегу. Гаше.

Я видѣлъ. Ироери.

Пляска Каролинцевъ. Ниморапутъ, Поирукъ.

Пляска съ палками. Ліаленини.

Поцѣлуй. Мунго.

Пощечина. Овбупъ.

Ударъ кулакомъ. Тойгуа.

Ударь пинкомъ. Вади.

Ударъ кинжаломъ. Реи.

Предводитель. Таморъ.

Домъ. Имме, эму.

Бамбукъ. По-и, Па-и.

Доска. Папъ.

Дерево. Пэффи.

Вязанка дровъ. Коли.

Древесный листъ. Эзо.

Дверь. Тіелаукъ.

Окно. Сонгалокъ

Лѣстница. Катами.

Первая ступенька. Италь.

Средняя. Фалліу.

Послѣдняя. Ятте.

Желѣзо. Паранъ, Лулу.

Бамбуковыя доски. Паппа.

Крыша. Фатифатъ-яссу.

Черепица. Эмезоау.

Большой сундукъ. Поръ.

Малый сундукъ. Шанъ.

Дерево. Пелагудюкъ.

Дерево съ листьями. Лаурю.

Изсохшее дерево. Эппоитъ.

Хлѣбное дерево. Ваиваи.

Кокосовое дерево. Роо.

Кокосовая вода. Радь-ро, Ринину.

Кокосовое вино. Гари.

Кокосовое ядро. Марибирипъ.

Кокосовая шелуха. Пейонъ.

Бананъ. Онншъ.

Зрѣлый бананъ. Уисъ.

Незрѣлый бананъ. Урилло.

Апельсинъ. Куругуру.

Соламимъ. Туньу.

Апельсинная корка. Килиле.

Апельсинныя зерна. Фонм.

Маленькій плодъ, дающій красную краску. Дуалепу.

Мясо этого плода. Аутель.

Курица. Моа, Малюкъ, Балюкъ.

Яйцо. Тагулу.

Пѣтухъ. Малегумаль, Акабуассъ.

Крикъ пѣтуха. Кок-ко.

Мясо. Фетугуль.

Клевъ. Репуа-Лемадекъ.

Крыло, Ирапау.

Лапа. Передъ.

Летучая рыба. Магаръ.

Акула. Пріо.

Ящерица. Липеипае.

Рыболовъ. Уа-омъ-буешь.

Вошь. Куе.

Быкъ. Ама.

Пеликанъ. Амма.

Камень. Фагу, фягюкъ.

Папоротникъ. Амаръ.

Рима. Ваирае.

Плодъ римы. Аренарена.

Стволъ дерева. Троку-Нелаіуллю.

Вѣтвь. Педагулилеи.

Плодъ. Тагоисте.

Земля. Мероло.

Кладбище. Мата.

Дорога. Яле.

Табакъ. Канурокко.

Рыба. Иггъ.

Городъ. Уало.

Теперь. Ралеи.

Завтра. Ла-ги, Ла-гу, Па-гю.

Солнце. Алетъ, яль.

Луна. Мерамъ, Алигулемъ, Марами.

Звѣзда. Фюгю, Фіезъ, Игаторошъ.

Небо. Лаи-ге.

Облако. Сароне, Енгъ, Енге, Мавилитъ.

Дождь. Ороо, одно, куру.

Вѣтеръ. Япъ-ге, Инао.

Радуга. Рассиме.

Громъ. Паче.

Молніи. Веруеръ.

Венервна раковинка. Пеліе.

Большая багрянка. Сауе.

Исполинъ-раковина. Чо.

Мадрепоръ. Фагю.

Летучая мышь. Пое.

Молитва для умилостивленія грозы. Фарсали.

Гористый островъ. Ярелойгъ.

Очень гористый островъ. Ярелойгъ-меасъ.

Низменный островъ Малликъ.

Внутренность острова. Элабекакъ.

Трубить въ раковину. Абавонъ-са-уи.

Да, сударь. Я-самоль.

Соломенная шляпа. Перитъ.

Подвязка у шляпы. Алипарунгъ.

Бейдевиндъ. Янгіоръ.

Галбвиндъ. Атуоръ.

Фордевингъ. Атуглафапъ.

Противный вѣтеръ. Февье-ассъ.

Восходъ солнца. Рене, Нуссоль.

Закатъ солнца. Лебопуи, Пуни.

Солнце въ зенитѣ. Рено.

Солнце на горизонтѣ. Эуель-Діальсъ.

Сѣверъ. Маибанъ.

Югъ. Мануръ.

Востокъ. Матарае.

Западъ. Мелиссоръ.

Базилика. Уаранъ (все, что хорошо пахнетъ).

Сколько? Фидао.

Ночь. Лумъ.

Сколько ночей? Фита пуни.

Желѣзная шпатель, которою очищаютъ кокосовые орѣхи. Пуа-ситара.

Кусокъ дерева, въ которомъ желѣзо укрѣплено. Пула-Перигари.

Валяльная доска. Фенрапаракъ.

Валять тѣсто. Ига-ига.

Свертокъ. Ура.

Теплое. Иссапуерсъ.

Горячее. Иссапуерсъ-еліерфъ.

Хлопчатая бумага. Иссъ.

Зловоніе. Эмарсъ.

Свѣча. Пулессь, Пулисъ.

Чотки. Пулу, пуль.

Хвостъ. Фетти, Шамолль.

Весло. Фатель.

Женское платье. Капилъ.

Корсетъ. Кузель.

Красно. Эро.

Бѣло. Эпурапоръ.

Черно. Эроталь-го.

Большой, высокій. Эталай, элалай.

Малый, низкій. Эмуруморъ, Море-море.

Водохранилище. У-гау.

Слѣдъ ноги на пескѣ. Лаулокъ.

Кокосовая качка. Маригеронъ.

Волна. Лолапалапъ, коромолимоинъ.

Названіе созвѣздій и разныхъ вещей, составляющихъ каролинскую прою, (доставлено мнѣ г. Бераромъ).

Полярная звѣзда. Улеугель.

Большая медвѣдица. Улега.

Овенъ. Малегеди.

Лира. Меюль.

Лебедь. Шеппи.

Дельфинъ. Шеппи.

Вѣнецъ. Сета.

Орелъ. Мулапъ.

Арктуръ. Аромаи.

Близнецы. Таипіавъ.

Воронъ. Шарапель.

Альдебаравъ. Уль.

Оріонъ, Ригель и окружающія созвѣздія. Тарагаріоль.

Три Волхва. Эліель.

Сиріусъ. Тулулу.

Прусціонъ. Маль.

Антаръ. Тумуръ.

Хвостъ скорпіона. Муіель.

Южный крестъ. Туабубъ, Пупу.

Волосъ дѣвы. Тумуръ.

Венера. Фюзель, Фюраль.

Юпитеръ, Опикуръ.

Проя. Оа, ея, Шакеманъ.

Мачта. Агю, Аюгъ.

Носъ. Фаджеаль, Фатинъ.

Руль. Фаделубубу.

Коромысло. Типемаи, Таме.

Поплавокъ. Тамъ.

Парусъ. На, она.

Подними парусъ. Шеаль, Урурь.

Слушать. Моель.

Подвязать. Шеализеракъ.

Снасти. Шеде.

Бимсели. Лиммъ.

Швы на парусахъ. Пуеръ.

Веревки. Аман.

Большія клѣтки, которыя по обоимъ сторонамъ прои. Кума.

Кокосовыя цыновки, покрывающія клѣтки. Аттеракъ.

---

Г. Донъ Луисъ-де-Торресъ сообщилъ мнѣ слѣдующія названія, употребляемыя для раздѣленія года у Каролинцевъ:

Годъ. Фагалипъ.

Мѣсяцъ. Марамъ.

Ночь. Пумъ.

Сутки (они считаютъ ночами). Сепумъ.

---

Годъ Каролинцевъ раздѣляется на десять мѣсяцевъ, подъ слѣдующими названіями;

Тунгуръ. Моль. Магелапъ. Сота. Ла. } Гефангъ.

Кюкю. Галимати. Маргаръ. Гіолиголь. Маль. } Рагъ.

Первые пять мѣсяцевъ, означенные общимъ именемъ Гефангъ составляютъ дурное время года для Каролинскихъ острововъ; хорошіе-же мѣсяцы называются Раuъ.

Каждый мѣсяцъ состоитъ изъ тридцати дней, коихъ названія суть слѣдующія: 1. Сигарю, 2. Гелипъ, 3. Мессалинъ, 4. Месоръ, 5. Месафіоръ, 6. Месагуаръ, 7. Мевстіенъ, 8. Геметаль, 9. Ксуапонъ, 10. Гіаропугу, 11. Гепаи, 12. Голапуе, 13. Галь, 14. Ламао, 15. Гемаръ, 16. погюръ, 17. Лстю, 18. Гилей, 19. Жалоголо, 20. Сонарсъ, 21. Гефелагъ, 22. Гюгосолатъ, 23. Роралигефелагъ, 24. Сонаръ, 25. Гимемюгиль, 26. Гомало, 27. Ромянифэль, 28. Гіоруфу, 29. Гезенгъ, 30. Геррафъ.

Каролинскій Архипелагъ называется здѣсь Ламуреннъ, Ламуксине и Ипалау. Каролинецъ, котораго я видѣлъ въ Аганьи, сообщилъ мнѣ названіе нѣкоторыхъ острововъ, — а именно: 1. Саукъ, или Пулу-Сукъ, 2. Таматамъ, 3. Пуелапъ, 4. Ронгъ, 5. Гулагуль, 6. Писсераръ, 7. Филалукъ, 8. Пулонатъ, 9. Жале, 10. Сатагуанъ, 11. Пикъ, 12. Пинсло, 13. Фалу, 14. Олимерау, 15. Ламуртроке, 16. Пукъ, 17. Филеитъ. 18. Уралю и Улалюкъ, 19. Тагуасъ и Талуасъ, 20. Элатъ, 21. Сіелатъ, 22. Улетанъ, 23. Каре, 24. Немои, 25. Кагюатакъ и Таюатакъ, 26. Фалепи, 27. Ифелукъ, 28. Сарай-ранъ, 29. Жасте, 30. Сераланъ-Фераланъ, 31. Наіау и Пальау, 32. Раурукъ, 33. Серіанъ, 34. Фералюусъ, 35. Мутугуссу,36. Тагаила, 37. Жаларъ-Караидъ, 38. Писсегаи, 39. Ерамланъ или Эранеланъ, 40. Эрупекъ или Арупикъ, 41. Фаисъ, 42. Могумогъ, 43. Эссуругъ, или Іоссоро, 44. Намо, 45. Суне или Cone, 46. Сагалай, 47. Ламо, 48. Серегуль, 49. Жаппе, 50. Мулугъ, 51. Кагенань или Кагени-гане, 52. Палуль или Паллё, 53. Пелліу или Пеліуль, 54. Рскапессанъ, 55. Аішукуль, 56. Рекамаи, 57, Арапокель или Арапокетъ, 58. Эрунгульмалапай или Ругумалепай, 59. Аргунъ, Арголь или Аргубъ, 60. Крелау, 61. Наргумай, 62. Аталепдранъ или Аталене-гане, 63. Пе-гуанъ, 64. Аранъ-гарель или Аранъ-гареттъ, 65. Яуру, 66. Рекеріу, 67. Алегаль, 68. Сегаль, 69. Сутамине, 70. Энкане, 71. Агукаго, 72. Пуль, 73. Мерье, 74. Сунъ-Руне. 75. Катугупуне, 76. Фагупуи, 77. Луме, 78. Поланъ, 79. Пелепіель, 80. Монтугулей, 81. Касинлопъ, 82. Луллъ или Лукъ, 83. Ламолепи, 84. Опане, 85. Пуаль, 86. Эаль. 87. Аламаро.

Счетъ.

Одинъ. Іотъ, Гіотъ.

Два. Ріо.

Три. Іель, Ели, Іолъ, Гіель.

Четыре. Фанъ, Федь, Фангъ.

Пять. Лимме, Либе, Нимліе, Лимъ.

Шесть. Гобъ.

Семь. Физъ, Фузъ, Фисъ.

Восемь. Уабъ, Уане, Угапе, Гюаль.

Девять. Тигу, Лиги.

Десять. Секъ, Сезъ.

Одиннадцать. Сег-Массеу, СегъМассео.

Двѣнадцать. Сегъ-Маруа-о, Сетъ, Мару.

Тринадцать. Сегъ-Мегалу, Сегъ-Мисалу.

Четырнадцать. Сегъ-Мифа-у, Сегъ Меффогю.

Пятнадцать. Сегъ-Малиму, Сегъ-Малимю.

Шестнадцать. Сегъ-Магутоо, Сегъ-Магюлю.

Семнадцать. Сегъ-Мафиссу, Сегъ-Мофисю.

Восемнадцать. Сегъ-Магулау, Сегъ-Магюааю.

Девятнадцать. Сегъ-Матуао, Сегъ-Мотигю.

Двадцать. Рнекъ, Ментеруке.

Тридцать. Серинъ, селитъ, элитъ.

Сорокъ. Фа-гикъ.

Пятдесятъ. Линекъ, Нимеке.

Шестдесятъ. Голикъ, Уликъ, Удекъ.

Семдесятъ. Физикъ.

Восемдесятъ. Опалинъ.

Девяносто. Ти-гуеке.

Сто. Сіапугу, Сіапогу.

Двѣсти. Руапогу.

Триста. Елепугу, Селепугу.

Четыреста Фапугу.

Пять-сотъ. Лиммапугу, Ниммапугу.

Шестьсотъ. Гулапугу.

Семь-сотъ. Физипугу.

Восемь-сотъ. Опалепугу.

Девять-сотъ. Тонапугу.

Тысяча. Сапрессе, Сенрессе, Зелле.

Двѣ-тысячи. Руанрессе.

Три-тысячи. Селиперессе, Селинерессе.

Четыре-тысячи. Фанрессе.

Пять-тысячь. Лиманъ-рессе, Неманрессе.

Шесть-тысячь. Гулупрессе.

Семь-тысячь. Физинрессе.

Восемь-тысячь. Уалинерессе.

Девять-тысячь. Тіупрессе.

Десять-тысячь. Селле, Соль.

Сто-тысячь. Руаль.

САНДВИЧЕВЫ ОСТРОВА.

Голова. По-го.

Лобъ. Ла-ге.

Глазъ. Мака.

Бровь. Куамака.

Вѣки. Риріи.

Рѣсницы, Опае, Опои.

Носъ. Ю.

Ноздря. Уга-ю.

Ротъ. Уа-га.

Губы. Лерешъ, Леришъ.

Зубы. Ніу, Того.

Передніе зубы. Ніу-рири.

Коренные зубы, Ньу-нуи, или Куи.

Языкъ. Ареру.

Щека. Напарена.

Ухо. Пенагу.

Борода. Уми-умигъ.

Подбородокъ. Ауто, Ауаи.

Шея. Аи, Пугати.

Грудь. Умума, Умаума.

Животъ. Опу, Убу.

Пупъ. Пико, Нику.

Сосцы. Уа-гіу.

Плечо. Поиво, Нуаре.

Ключица. Ивирей.

Плечная кость. Ое-ое.

Спинная кость. Мбикумо.

Спина. Кіуа, Куа.но.

Поясница. Кикара.

Рука. Рима-рима.

Подъ-мышкой. Пое-ге.

Сгибъ локтя. Аи-рима.

Кулакъ. Акарима.

Верхняя часть кисти. Куарима.

Ладонь. Погорима.

Большой палецъ. Римо-нуги.

Указательный. Мекипои.

Средній. Пирегу.

Четвертый. Туи.

Мизинецъ. Лимеики.

Ноготь. Маіо-гу.

Ляжка. Уга.

Колѣно. Кури.

Нога. Уго-угаи.

Икра. Ору-ору.

Ступень. Капуаи-уа-уаи.

Подъемъ. Окуа-уа-уаи.

Подошва. Пого-уа-уаи.

Большой палецъ ноги. Уауа-нуи.

Второй. Мана-мана-нуи.

Третій. Манеа нуи.

Четвертый. Манеа-нуи.

Пятый. Мане-еги.

Локоть. Куе-куе.

Имя нынѣшняго короля. Гуріуріу, Ріуріу.

Король. Эринуги.

Корзина. Аипу.

Шляпа. Папаре,

Удочка. Па.

Известка. Пума.

Плодъ кактуса. Папини.

Пирога. Кену.

Весло. Эое.

Шея. Ингу.

Раковина, изъ которой дѣлаютъ браслетъ. Туа-о, Пипепи.

Шнурокъ, которымъ его связываютъ. Pope.

Кольцо. Креагуаре.

Женская одежда. Pope.

Какъ это называется? Уаитаи-ну.

Морской ёжъ. Аукеуке.

Бананъ. Манана, Маіа.

Большая раковина. Пу.

Птица. Ману.

Бекасъ. Кореа.

Темный крабъ съ бѣлыми пятнами. Агамаа.

Болотурій. Кореревасъ.

Балистъ (рыба). Аонуи.

Новый полипъ, съ открытыми трубочками. Риму.

Черноватой морской ёжъ. Адодуе.

Лангуста. Уре. Ура.

Большой паукъ. Апарана.

Красноватый крабъ. Эрекумаи.

Хакерлатъ. Эреру.

Воробей съ жолтою головкою. О-у.

Аистъ съ сѣрымъ клевомъ. Кореа-урири.

Желтоватая цапля. Рауги.

Пестрый мухоловъ. Эрепейо.

Темный альбатросъ. Га-а.

Морская курица. Араи.

Сова. Пуэгу.

Блистательный сфинксъ. Ура-Луа.

Сверчокъ. У-ниги.

Моллюскъ. Папаи.

Коза. Тао.

Утка. Тороа.

Дерево для добыванія огня. Аурима.

Дерево, которымъ трутъ. Ауракь.

Трутъ. Аупена.

Листья дерева, изъ котораго дѣлаютъ яву. Таути.

Радуга. Ануенуе.

Табакъ. Пака.

Латановое дерево. Тоару.

Двойная пирога. Іоа.

Дугообразное дерево, соединяющее niipöги. Оіа.

Кокосовыя деревья. Негу-Нигу.

Плодъ, котораго вкусъ похожъ на орѣхи. Кукуй.

Маленькая веревка. Оропа.

Волосы. Оо.

Коса. Акіе.

Сахарный тростникъ. То, Тогу.

Тонкая солома, которую покрываютъ хижины. Пери.

Пороховница. Аре-тамегамега.

Поясъ у Сандвичанъ. Маро.

Музыкальный инструментъ. Ипу-о-кіо-кіо.

Плевальница. Ипуту-Лоре.

Мѣста жертвоприношенія. Онау, Атау.

Головной уборъ изъ жолтыхъ перьевъ. Мамо.

Клевъ. Ноку.

Глазъ. Мака.

Языкъ. Уа-га.

Голова. Пого.

Шея. Аи.

Крыло. Пекекеу.

Лапа. Ваваи.

Хвостъ. Пупуа.

Брюхо. Опугу.

Грудь. Ума-ума.

Кусокъ дерева, которымъ оканчивается пирога. Атеа.

Лавка гребцовъ Тупо.

Весло. Тунотое.

Мачта. Огу.

Парусъ. Пеа.

Ведро, которымъ выливаютъ воду. Эбу.

Главная часть пироги. Тоа.

Рима, или хлѣбное дерево. Уду.

Земляная груша. Эеіа.

Веревки, связывающія пирогу. Аа.

Подарокъ. Макана.

Нѣтъ, не хочу. Агоре.

Маисъ. Турина.

Жидкость, которою натираютъ волосы. Пароро.

Женскій передникъ. Паитуи-туи.

Шлемъ сандвичевскихъ воиновъ. Іе.

Вѣеръ. Пеай, Леуру, Магуру

Виноградъ. Макау.

Дыня. Поа.

Корзина съ крышею. Океу-инаи.

Каменный молотъ. Поашу, Поату.

Огонь. Аи.

Лукъ. Taie.

Стрѣла. Нуа.

Острее стрѣлы. Мамане.

Большой кинжалъ. Мамане.

Острое веретено, служащее для игры. Улей, Тоаіе.

Цыновка. Мугена.

Лавка. Ноо.

Сундукъ. Пуа.

Четвероугольная бутылка. Ланалапа.

Круглая бутылка. Оморе.

Графинъ бѣлаго стекла. Оморе анеане.

Стаканъ. Ти-іа-анеане.

Годъ. Макагиле.

Мѣсяцъ. Ма-ина, Та-иро.

Первый день мѣсяца. Ко.

Хорошо! Ладно! Меитеи.

Женщина. Уаипе.

Здравствуй; я тебя очень-любліо. Алоа, Аро-га.

Завтра. Абобо.

Татуировка. Какау, Татау.

СЧЕТЪ.

Одинъ. Ааи, Атаи.

Два. Аруа.

Три. Акору.

Четыре. А-га.

Пять. Арима.

Шесть. Доно.

Семь. Анку, Литу.

Восемь. А-уару.

Девять. Айва.

Десять. Уми.

Одиннадцать. Уми-Куму-макаи.

Двѣнадцать. Уми-Куму-маруа.

Тринадцать. Уми-Куму-макору.

Двадцать. Канаруа.

Тридцать. Канакорона.

Сорокъ. Канаа.

Пятдесятъ. Аруа-Канаа.

Шестдесятъ. Аоно-Канаа.

Семдесятъ. Аиконъ-Канаа.

Восемдесятъ. А-ауару-Канаа.

Девяносто. Аива-Канаа.

Изъ этого небольшаго лексикона видно, что языкъ Сандвичанъ большею частію состоитъ изъ сложныхъ словъ, — но надо притомъ помнить, что большая часть словъ оканчивается придыхательнымъ звукомъ, котораго нельзя было вы разить буквами. Островитяне измѣняютъ по произволу к на т и т на к, а также р на я и обратно. Я замѣтилъ также, что пѣсни ихъ говоркомъ разсказываемыя, не такъ быстро говорятся, какъ обыкновенный ихъ разговоръ.

КОНЕЦЪ.

ПРИМѢЧАНІЯ ДЛЯ ПЕРЕПЛЕТЧИКА

Въ 1-мъ томѣ «Воспоминаній слѣпаго» картинки должны быть размѣщены слѣдующимъ образомъ:

1. Фронтисписъ между 1 и 2 заглавными листами.

2. Портретъ автора XIV—XV стран.

3. Переходъ черезъ экваторъ между 22 и 23 стран.

4. Пёти въ зимнемъ нарядѣ. — 23 — 24 —

5. Смерть ребенка 42 — 43 —

6. Наказаніе невольника 44 — 45 —

7. Бразильскіе невольники, идущіе креститься 50 — 51 —

8. Наказаніе невольниковъ въ Бразиліи — тамъ же

9. Мщеніе невольника — 52 — 53 —

10. Поединокъ Паулиста — 66 — 67 —

11. Паккисъ изъ Бразиліи — 74 — 75 —

12. Бразилецъ Бутикудо — 76 — 77 —

13. Рувьеръ на мысѣ Доброй-Надежды — 90 — 91 —

14. Охота на льва (Рувьеръ)

15. Паланкинъ на Иль-де-Франсѣ — 100—101 —

16. Креолка — 110—111 —

17. Негрскій поединокъ — 114—115 —

18. Туземцы Перонскаго полуострова — 138—139 —

19. Наки-Тети — 158—159 —

20. Туруахъ, туземецъ острова Тимора — 170—171 —

21. Фокусы Араго передъ людоѣдами — 174—175 —

22. Омбайскіе воины — 178—179 —

23. I. Антоніо, молодой уроженецъ — 184—185 —

24. Способъ доставать огонь на островѣ Вашью —212 — 213 —

25. Долорида, острое, съ Гуагама — 260—261 —

26. Марикита — 276—277 —

27. Анхела — 280—281 —

28. Остатки древнихъ столбовъ на остр. Тиніанѣ.-- 296—297 —

29. Пляска Каролинцевъ — 304—305 —

30. Два плясуна Каролинскихъ острововъ — 308—309 —

Картинки во второмъ томѣ.

31. Каролинекій Таморъ, видѣнный на о. Тиніанѣ. между 8 и 9 стран.

32. Казни на Сандвичевыхъ островахъ — 40 — 41 —

33. Портретъ сандвичскаго воина — 44 — 45 —

34. Каоноэ, королева сандвичская — 68 — 69 —

35. Казнъ удавленія на Сандвичевыхъ островахъ.

36. Казнь у Сандвичанъ — 103—104 тамъ-же. —

37. Игры у Сандвичанъ — 108—109 —

38. Чорный змѣй, въ Нг,іо-Суатъ-Уэлѣсѣ — 168—169 —

39. Видъ снятой внутри Новой-Голландіи — 170—171 —

40. Раскаяніе ссыльнаго — 174—175 —

41. Ново-голландскій дикарь, влѣзающій на дерево — 178—179 —

42. Поединокъ въ Нью-Суатъ-Уэльсѣ — 182—183 —

43. Брачный обрядъ въ Новой-Голландіи — 184—185 —

44. Похороны у дикихъ — 186—187 —

45. Ново-голландскій туземецъ — 188—189 —

46. Новозеландецъ Аои — 200—201

47. Хижины дикарей въ Новой-Голландіи — тамъ-же. —

48. Новоголландскій морской слонъ — 242—243 —

49. Гаучо *) и тигръ — 260—261 —

50. Портретъ одного Гуанча — 262—263 —

51. Гуанчо на охотѣ за ягуаромъ — 270—271 —

• ) Издатели считаютъ долгомъ просить извиненія у почтенныхъ читателей своихъ въ томъ, что собственныя имена въ надписяхъ на картинкахъ не вездѣ сдѣланы правильно и согласно съ орѳографіей текста: картинки литографировались въ Парижѣ, и по этой причинѣ избѣжать ошибокъ въ русскихъ надписяхъ было невозможно.

---

1. На французскомъ языкѣ игра словъ Cook и Coq.
2. Еще игра словъ avoué и à rouer.
3. Увы! Я слишкомъ хорошо угадалъ! Нѣсколько писемъ, изданныхъ мною, предсказывали тогда, что сдѣлается съ Сандвичевымъ архипелагомъ: Ріуріу съ женой прибыли умирать въ Лондонъ, умоляя о помощи, которую имъ не хотѣли оказать, и министръ или посланникъ Краимуку (Питтъ), котораго мы окрестили въ Христіанскую вѣру, въ бытность нашу въ Тоіаи, весьма-хорошо предвидѣлъ что это будетъ вѣчною выгодою.
4. Извѣстное слово Людовика XVIII.
5. Читая эту выходку остроумнаго Француза-мечтателя, нельзя не улыбнуться. Славная и могучая будущность острова Атоаи! Когда одинъ военный корабль, еще не болѣе года тому назадъ, едва не покорилъ Англіи всей группы Сандвичевыхъ острововъ. Пр. Первв.
6. Объ этой игрѣ Сандвичанъ поговоримъ въ своемъ мѣстѣ.
7. Смотри примѣчанія.
8. См. примѣчанія при концѣ тома.
9. См. примѣчанія.
10. См. примѣчанія.
11. Философія г. Араго пахнетъ іюльскими переворотами. Ему, кажется, нравится дикая избирательная система. Стоитъ-ли опровергать его софизмы? Онъ самъ-же объяснитъ результатъ. У дикихъ — избираются предводители. Ихъ сводъ законовъ — одна сила. Образованные народы могутъ только быть счастливы и спокойны при монархическомъ и наслѣдственномъ правленіи. Если кому изъ мнимо-образованныхъ лицъ нравится первое, то кто ему мѣшаетъ вступить въ подданство любаго Тамора и заслужить татуировку? Пр. Перев.
12. Ponentais et Levantins: такъ называютъ во Франціи моряковъ запада (Ponent) и востока (Levant). Подъ именемъ первыхъ разумѣютъ жителей приморій Атлантики, а подъ именемъ послѣднихъ обитателей прибрежій Средиземнаго-моря. Пр. Первв.
13. Поперечина или рожки брамъ реи (barre du perroquet).
14. Рифы (Rif) веревки, продѣтыя сквозь парусъ, для уменьшенія его.
15. Косой парусъ на гротѣ, средней мачтѣ. Гитова, гордень (carque), веревка, которою натягиваютъ паруса.
16. Веревка, поднимающая гафель или рейку триселя (косаго паруса).
17. Здѣсь дѣло идетъ о французскомъ флотѣ. Пр. Перев.
18. Я худо понимаю это англійское слово. Примѣчаніе Араго.
19. О Россіи авторъ, видно, вовсе ничего не знаетъ.
20. См. Примѣчанія въ концѣ тома.
21. Островитянѣ увѣряютъ, что это одна и таже птица, но зуекъ — молодая, а куликъ — старая.
22. Отъ Бенгаліи до Сандвичевыхъ острововъ всѣ почти народы говорятъ придыхательно поднимая голову къ верху, тогда какъ въ Европѣ ее наклоняютъ.
23. Изъ коры этого дерева здѣсь шьютъ поясы.
24. Въ кокосовомъ молокѣ находятъ часто эллиптической формы камушки; Я привезъ ихъ нѣсколько во Францію.