Я познакомился съ Михаиломъ Никифоровичемъ Катковымъ въ 1839 году, по окончаніи имъ курса въ Московскомъ университетѣ. Поводомъ къ знакоыству послужило мое сотрудничество въ двухъ періодическихъ изданіяхъ А. А. Краевскаго: «Литературныхъ прибавленіяхъ къ Русскому Инвалиду» (съ 1836 г.) и «Отечественныхъ Запискахъ» съ самаго начала ихъ появленія (въ 1839 г.).
Обязанный, по условію, доставлять отчеты о всѣхъ новыхъ книгахъ, выходящихъ въ Москвѣ, что требовалось для полноты критическаго отдѣла и библіографической хроники, я, разумѣется, не могъ одинъ справиться съ такою работой, тѣмъ болѣе, что она была срочная, и потому предложилъ Бѣлинскому раздѣлить ее со мною, на что онъ охотно согласился. Хотя онъ самъ въ это время редактировалъ «Московскій Наблюдатель», но у него оставалось еще довольно свободныхъ часовъ для другой работы, въ подспорье къ неважному гонорару за редакторство. Когда же онъ, въ октябрѣ 1839 года, переселился въ Петербургъ, то надобно было замѣнить его другимъ подходящимъ лицомъ. Скоро представился къ тому благопріятный случай. Я давалъ уроки русскаго языка сыновьямъ князя М. H. Голицына, почетнаго опекуна въ московскомъ опекунскомъ совѣтѣ. На лѣто переселялся онъ въ свое имѣнье, село Никольское, верстахъ въ двадцати отъ Москвы, и оттуда, разъ въ недѣлю, высылалъ за мной экипажъ. Я оставался у него цѣлые сутки, чтобы дать три урока. Здѣсь-то я познакомился съ матерью Михаила Никифоровича, которая временно гостила въ семействѣ князя съ младшимъ сыномъ своимъ Меѳеодіемъ, а на постоянной квартирѣ ея въ городѣ оставался старшій, готовившійся къ магистерскому экзамену. Предложеніе послѣднему раздѣлить со мною журнальную работу было принято не только съ удовольствіемъ, но и съ благодарностью. Особенно же радовалась мать, не имѣвшая обезпеченнаго состоянія.
Лучшаго пособника нельзя было и желать. Катковъ работалъ скоро, но въ каждой работѣ выказывалъ необычайную даровитость и рѣдкое по лѣтамъ научное знаніе. Какъ по мысли, такъ и по изложенію, критика его отличалась силою, мѣткостью, и оригинальностью. Эти качества обнаружились на первомъ же замѣчательномъ опытѣ его журнальной дѣятельности — на разборѣ сборника Сахарова «Пѣсни русскаго народа», состоящемъ изъ двухъ статей[1]. Уже изъ первыхъ вступительныхъ строкъ виденъ въ авторѣ ученикъ профессора Павлова, въ пансіонѣ котораго онъ обучался. Онѣ живо напоминаютъ мнѣ университетскія лекціи естествознанія, отличавшіяся предпочтеніемъ умозрѣнія эмпиризму и синтетическимъ способомъ изложенія — отъ общихъ основъ къ частнымъ выводамъ, что мы, студенты, называли «павловщиной». Первая статья Каткова начинается вылазкой противъ исключительно-фактическаго изслѣдованія научныхъ предметовъ, пріобрѣтенія множества фактовъ, безъ знанія ихъ смысла: «конечно, фактическое изученіе необходимо, но это только ступень. моментъ полнаго знанія; внѣшнее въ предметѣ есть откровеніе внутренняго, проявленіе его сущности, на которую и нужно устремить главное вниманіе: только живое объятіе предмета въ его цѣлости съ внѣшней и внутренней стороны — есть истинное знаніе». Затѣмъ критикъ обращается съ вопросомъ къ мужамъ, «велерѣчиво говорящимъ о необъятности Россія, и къ труженикамъ, роющимся въ архивахъ и наглотавшимся всякаго сорта пыли»: знаютъ ли они, что такое Русь. Вопросъ этотъ вызванъ изреченіемъ Н. Полеваго, занимавшагося тогда Исторіей русскаго народа: «я знаю Русь, и Русь меня знаетъ». Отвѣтъ критика — отрицательный: онъ осуждаетъ мелочность занятій «Русской Исторіей», если они ограничиваются розысками о Несторовой лѣтописи и о варягахъ, бросаемыхъ изъ угла въ уголъ — то на сѣверъ, то на югъ. Это — упрекъ Каченовскому и Погодину, изъ которыхъ послѣдній доказывалъ скандинавское происхожденіе Руси, а первый велъ ее съ береговъ Чернаго моря и въ числѣ доказательствъ ссылался на чубъ Святослава. Погодинъ, ратуя съ Каченовскимъ и опровергнувъ всѣ его доводы, — сказалъ, смѣяся, одному изъ своихъ пріятелей: — «теперь мнѣ осталось уничтожить послѣдній аргументъ Михаила Трофимовича — вырвать изъ его рукъ хохолъ Святослава». — Такія занятія отечественной исторіей, по мнѣнію критика, не могутъ быть названы даже приготовленіемъ матеріала для науки.
Что же нужно? Нужно рѣшить вопросы: изъ какихъ стихій сложился характеръ русскаго народа? какія свойства составляютъ сущность его духа? въ чемъ проявлялась его жизнь и что это за жизнь? какъ развивался онъ и въ чемъ заключалось это развитіе? Рѣшеніе этихъ вопросовъ невозможно безъ изслѣдованія памятниковъ, въ которыхъ народъ выразился въ своей непосредственности, наивно и объективно, преимущественно же пѣсенъ. Мы должны стыдиться даже меньшихъ нашихъ братьевъ, — говоритъ критикъ: они изучаютъ эти пѣсни, чтобы узнать физіогномію народа, понять смыслъ его исторіи; они упорно держатся своей народности и ищутъ ее не въ мертвой буквѣ, а тамъ гдѣ она кипитъ всею полнотою силъ — въ народной поэзіи. — А у насъ развѣ жизнь была однимъ механическимъ выростаніемъ? Мнѣніе о безплодіи и хаотизмѣ русской исторіи до Петра Перваго должно быть отвергнуто, какъ ложное.
Здѣсь оканчивается вступленіе и начинается разборъ книги. Онъ состоитъ изъ двухъ частей, соотвѣтственно тому, что было передъ тѣмъ высказано. Первая часть опредѣляетъ сознаніе русскаго духа въ поэзіи; вторая отыскиваетъ этотъ духъ въ частныхъ явленіяхъ той же поэзіи. «Отыщемъ прежде смыслъ, а потомъ откроемъ его въ дѣйствительномъ существованіи, т. е. въ созданіяхъ народнаго поэтическаго творчества».
Главныя струны русской души, по мнѣнію критика — горькое, тоскливое чувство неопредѣленности и безотчетное недовольство. Русскій народъ много и долго страдалъ, искупая великими жертвами каждый шагъ развитія, отъ котораго ничего не получалъ въ награду и которое ни минуты не давало ему отдыха и безпрерывно росло для будущаго плода, не давая знать ни малѣйшимъ намекомъ о томъ, чѣмъ должно увѣнчаться это развитіе. Могла ли исполинская сущность русской души, которая естественно должна была имѣть и требованія исполинскія, довольствоваться мрачною, безотрадною дѣйствительностью? Могла ли она найти себѣ опредѣленіе въ этихъ неопредѣленныхъ формахъ, въ которыхъ не было ни тѣни прочности? Но если настоящее русской души было мрачно и уныло, за то впереди ждала ее будущность, въ которой суждено было ей найти осуществленными всѣ элементы и требованія ея натуры, готовилось Провидѣніемъ колоссальное опредѣленіе на смѣну неопредѣленности. Въ народахъ, находящихся, какъ говорятъ нѣмцы, im Werden (въ томъ состояніи развитія, когда они еще только становятся тѣмъ, чѣмъ дѣйствительно будутъ со временемъ), живетъ всегда инстинктивное сознаніе того, что сокрыто въ тайникахъ ихъ существа, предчувствіе будущей дѣйствительности, въ которой найдутъ они свое опредѣленіе. Такъ и русская душа, отрываясь по временамъ отъ тяжести настоящаго, старалась забыться въ инстинктѣ своего назначенія; не отдавая отчета въ томъ, что ожидало ее впереди, она, однакожъ, въ тѣ минуты, когда вырывалась изъ тяжкихъ цѣпей настоящаго, тѣшила себя широкимъ раздольемъ, которое теперь вырабатывала себѣ жизнію и въ которомъ нѣкогда найдетъ себѣ опредѣленіе. Вотъ значеніе того, что обыкновенно называютъ русскимъ разгуломъ.
Отсюда переходъ къ пѣснямъ: въ идеалѣ фантазіи русской заключается то же самое, что и въ русской душѣ. Поэтому наши народныя пѣсни выражаютъ или тоску, или разгулъ, удальство: первое чувство преобладаетъ надъ вторымъ. За симъ самыя пѣсни разсматриваются по отдѣламъ въ порядкѣ расположенія ихъ въ сборникѣ Сахарова, и разсмотрѣніе заканчивается исчисленіемъ требованій отъ лицъ, изучающихъ народную поэзію. Считаю нужнымъ выписать слѣдующее патетическое мѣсто касательно важности этого изученія:
«Да, мы должны, мы обязаны посвятить безъ раздѣла всѣ наши силы нашей родинѣ, нашему народу. Все то, чѣмъ мы теперь пользуемся, чѣмъ наслаждаемся, эта жизнь духа, которой мы стали участниками, не онъ ли, не этотъ ли народъ выкупилъ намъ такою дорогою цѣною? Не за насъ ли, не для насъ ли, такъ тяжко страдалъ онъ? И мы ли дерзнемъ презирать его и не обращать вниманія на то, какъ онъ жилъ, и на то, чѣмъ онъ жилъ? Мы должны благоговѣйно лобзать заживающіе слѣды его ранъ; мы должны благоговѣйно собирать и хранить какъ святыню капли его крови. Не то — горе намъ! Народъ отдвинетъ отъ насъ свою могучую сущность, не дастъ жизненныхъ соковъ корнямъ иноземныхъ растеній и наша образованность, которою мы такъ гордимся, увянетъ и изсохнетъ — и не будетъ плода».
Молодой критикъ искусно владѣлъ и выраженіемъ научныхъ мыслей, хотя оно, на первыхъ порахъ, представляетъ два недостатка: излишество и, по мѣстамъ, реторическій паѳосъ. Но не надо забывать, что въ его время, отъ того и другого, были несвободны даже лучшіе профессора Московскаго университета: Давыдовъ, Надеждинъ, Шевыревъ, Особеннопослѣдній платилъ не малую дань второму недостатку.
Въ томъ же 1839 году вышло сочиненіе Зиновьева: «Основанія русской стилистики» (т. е. реторика). Катковъ счелъ нужнымъ поговорить о немъ, потому собственно, что ни одна «система свѣдѣній» не имѣетъ, по его словамъ, такой жалкой участи, какъ реторика[2]. «Реторика», «реторическій» стали обозначать недоброкачественную, пустую, фразистую рѣчь, или, какъ выразился Гамлетъ: «слова, слова, слова». Къ этому поводу, безъ сомнѣнія, присоединилось и другое побужденіе: самъ критикъ въ школѣ изучалъ эту науку и убѣдился въ неопредѣленности ея содержанія, въ схоластицизмѣ и безплодности ея правилъ. Чтобы объяснить такое печальное состояніе реторики, критикъ обратился къ ея исторіи. Въ лучшую эпоху древности, у грековъ, она была не сборникомъ правилъ, а ораторскимъ искусствомъ. Учиться реторикѣ, говоритъ онъ, не значило взять въ руки книгу и твердить ее наизусть, а значило развивать въ себѣ элементы, составляющіе существо оратора, какъ онъ изображенъ Цицерономъ въ двухъ трактатахъ: «Orator» и «de Oratore». Но съ постепеннымъ паденіемъ древняго міра, и реторика постепенно превращалась въ книгу. У римлянъ особенно развелись реторическіе кодексы. Квинтиліановы Institutiones представляютъ скелетъ когда-то гармонически стройнаго цѣлаго. Въ средніе вѣка, до эпохи Возрожденія, реторика все еще имѣла нѣкоторое значеніе: ибо нужно было все, что хоть сколько-нибудь, во мракѣ варварства, напоминало свѣтлую жизнь исчезнувшаго міра. Но и послѣ того она не только не исчезла, но даже помѣщена схоластиками въ число семи свободныхъ искусствъ, и ея вѣдѣнію предоставлено было распоряжаться словами (Ehetorica verba ministrat). Такое явленіе заставляетъ критика уподобить реторику вѣчному жиду. Мало того, говоритъ онъ: «когда подумаешь объ окончательномъ уничтоженіи реторики, нельзя защититься отъ невольной мысли, что вмѣстѣ съ нею будетъ оторвано отъ школы нѣчто существенное и живое». Чтобы объяснить эту странность, найти причину живучести того, что давно начало умирать и, казалось, совсѣмъ умерло, надобно рѣшить вопросъ: возможна ли теперь реторика и какъ? если возможна, то изъ этого ясно будетъ слѣдовать ея необходимость. Рѣшеніемъ этого вопроса занята вторая половина статьи, и рѣшается онъ слѣдующимъ образомъ.
Реторика возможна и необходима, но только отрекшись отъ своихъ претензій. Ея владѣнія должны ограничиться и внѣ и внутри, т. е. по мѣсту ея преподаванія (въ низшихъ школахъ), и по объему ея вѣдомства, или содержанія. Раздѣливъ науки на самостоятельныя и чисто-практическія, критикъ ставитъ ее въ срединѣ между ними; изученіе ея должно слѣдовать непосредственно за изученіемъ грамматики. Грамматика сообщаетъ знаніе словъ въ ихъ отдѣльности или въ связи, отвлеченно отъ ихъ значенія, до котораго ей нѣтъ дѣла: она можетъ показать только формальныя отношенія значеній. Но этого недостаточно. Ученикъ, получивъ слово какъ матеріалъ, долженъ потомъ учиться отпечатлѣвать на этомъ матеріалѣ форму; иначе: онъ долженъ узнать слово, какъ внѣшнюю форму мысли (рѣчь). Реторикѣ не по силамъ разсматривать внутреннюю форму, организацію мысли, за что она такъ безразсудно бралась: то и другое даетъ себѣ мысль сама. Ея дѣло показать правила рѣчи. Правильною рѣчью называется не только такая, въ которой соблюдены требованія грамматики, но и такая, которая ясна, полна и даетъ сквозь себя видѣть заключающееся въ ней содержаніе. То выраженіе, которое соотвѣтствуетъ своему значенію, равномѣрно ему и вполнѣ обнаруживаетъ его, называется изящнымъ. Правила этого изящнаго выраженія и составляютъ предметъ реторики.
Статья эта требуетъ нѣкотораго объясненія. Что критикъ называетъ реторикой, собственно есть стилистика (такъ авторъ и озаглавилъ свою книгу), которая въ полномъ реторическомъ курсѣ занимала первую его часть подъ именемъ общей реторики, содержащей въ себѣ правила, равно обязательныя какъ для прозаика, такъ и для поэта. Оригинальность и цѣнность взгляда Каткова заключаются въ томъ, что онъ на мѣсто хаотическаго содержанія стилистики водворяетъ ея подлинный предметъ и ставитъ ей настоящую задачу — ученіе о стилѣ, или слогѣ. Но что такое слогъ? И до сихъ поръ путаются въ его опредѣленіи, потому что не различаютъ двухъ его сторонъ: субъективной и объективной. Субъективная сторона была давно опредѣлена Бюффономъ, въ его знаменитой рѣчи (Discours sur le style) словами: слогъ — это самъ человѣкъ (le style — c’est l’homme), т. е. въ слогѣ отражаются духовныя способности автора: его умъ, воображеніе, чувство. Это — слогъ личный, или индивидуальный, зависящій отъ природы пишущаго (отсюда слогъ Карамзина, Жуковскаго, Пушкина). Учиться ему нельзя, даже подражать ему опасно, потому что подражателю легко разыграть роль «вороны въ павлиныхъ перьяхъ». Предметомъ стилистики можетъ служить только объективная сторона слога, зависящая преимущественно отъ содержанія сочиненія, а частію и отъ его цѣли, и обязательная для всѣхъ и каждаго. Это — внѣшняя форма внутренняго, мысленнаго матеріала, долженствующая вполнѣ ему соотвѣтствовать, быть ему равномѣрнымъ, ярко обнаруживать его значеніе. Если, по счастливому выраженію Бюффона, субъективный слогъ есть самъ человѣкъ, то о слогѣ объективномъ нѣмецкіе ученые справедливо говорятъ: онъ есть само содержаніе. Въ такомъ только случаѣ онъ будетъ имѣть право называться «изящнымъ выраженіемъ». Заслуга двадцатилѣтняго критика, повторяемъ, въ томъ и состоитъ, что онъ далъ надлежащее опредѣленіе слогу, какъ предмету особой науки и указалъ этой наукѣ надлежащіе предѣлы.
Характеръ критическаго пріема, который мы уже видѣли въ двухъ статьяхъ Каткова, остался неизмѣннымъ и въ сужденіи объ «Исторіи древней русской словесности», Максимовича (1839), профессора Кіевскаго университета. И здѣсь онъ отправляется отъ общаго къ частному: прежде чѣмъ разсматривать новый фактъ научной литературы, онъ предварительно считаетъ необходимымъ изложить свое собственное пониманіе предмета, — рѣшить вопросъ: при какихъ условіяхъ «словесность» можетъ быть названа «литературой». Это пониманіе усвоилъ онъ на университетскихъ лекціяхъ и знакомствомъ съ капитальными историко-литературными трудами иностранныхъ ученыхъ. Да и трудно было избѣжать такого приступа къ разбору, зная скудость тогдашняго наличнаго капитала по этой отрасли знанія. Представителемъ его былъ «Опытъ краткой исторіи русской литературы», Греча. Поневолѣ придется начать ab ovo, когда прочтешь въ этой книгѣ такое опредѣленіе литературы: «литературою языка или народа называются всѣ его произведенія въ словесности, то есть творенія, писанныя на семъ языкѣ, стихами или прозою». — «Но что же такое литература и что такое словесность?» спрашиваетъ критикъ. "Если объемъ понятія словесности равняется объему понятія литературы, то все это выраженіе есть не что иное, какъ тавтологія — и самая вопіющая; въ такомъ случаѣ можно будетъ такъ читать: литературою называются всѣ произведенія въ литературѣ. Если же словесность и литература различны, то что же бы такое значила словесность? То есть творенія, писанныя на семъ языкѣ въ стихахъ и прозѣ. И такъ словесность составляютъ всѣ творенія, писанныя въ стихахъ и прозѣ на какомъ-либо языкѣ. Но это же самое, въ силу опредѣленія, есть и литература, — и такъ литература и словесность совершенно одно и то же: онѣ могутъ употребляться promiscue[3] и поставляться одно вмѣсто другого. И такъ истинный видъ этого опредѣленія слѣдующій: литература есть литература, словесность есть словесность, слѣдовательно опять та же вопіющая тавтологія!
Въ виду такой путаницы, критику пришлось разъяснять происхожденіе слова «словесность» и опредѣлять различныя его значенія. Къ словесности, по этому разъясненію, относится языкъ, насколько онъ осуществляется въ словесныхъ памятникахъ (устныя произведенія народа), а къ литературѣ, согласно съ производствомъ этого слова — письменность (письменные, словесные памятники). Въ этихъ послѣднихъ главное, существенное — содержаніе: въ нихъ исчезаетъ самостоятельный интересъ языка, на который обращается вниманіе лишь по его отношенію къ содержанію.
И такъ словесность — это устныя народныя произведенія (пѣсни, сказки, пословицы), литература же — это письменныя словесныя произведенія культурной эпохи. Содержаніе литературы — раскрытіе народнаго самопознанія въ словѣ. Задача исторіи литературы — указать это раскрытіе.
Вотъ къ какимъ выводамъ пришелъ молодой критикъ. Изъ нихъ одинъ — различеніе словесности и литературы — не укрѣпился въ обычаѣ: мы употребляемъ оба слова безразлично; другой — объ интересѣ народной словесности, единственно со стороны языка и понятіе о ней, какъ о младенческомъ лепетѣ только-что пробудившейся души народа, — также не водворился въ наукѣ. Но за то сущность литературы и задача ея исторіи поставлены вѣрно. Задача эта и въ настоящее время еще не исполнена надлежащимъ, вполнѣ достойнымъ, образомъ.
Переходя къ словесности русской, критикъ прежде даетъ характеристику славянскаго племени, а затѣмъ говоритъ о Россіи. Рѣчь его клонится къ тому, что у насъ, до той самой эпохи, когда Петромъ Великимъ внесены были элементы европейской цивилизаціи, не могло быть даже и тѣни литературы въ томъ смыслѣ, какъ, по мнѣнію критика, должно понимать это слово (т. е. какъ выраженіе народнаго самопознанія въ словѣ). Памятники нашей древней словесности не представляютъ съ своей внутренней стороны особеннаго интереса ни для историческаго, ни для критическаго изученія; единственная форма, въ которой они могутъ быть разсматриваемы, это — расположеніе ихъ въ хронологическомъ порядкѣ. Такой строгій приговоръ объясняется скудостью разработки литературныхъ нашихъ памятниковъ въ то время, когда книга Греча была единственнымъ руководствомъ для изученія нашей словесности.
Наконецъ, критикъ приступаетъ къ труду Максимовича и относится къ нему скептически и строго. Онъ не допускаетъ разсматриванія древней нашей словесности въ ея постепенномъ развитіи и взаимной связи, и въ связи со всею жизнію народа, особенно съ его просвѣщеніемъ, послѣ того, какъ единственной формой расположенія словесныхъ памятниковъ призналъ порядокъ хронологическій. Онъ осуждаетъ дѣленіе на періоды, ибо, по его убѣжденію, въ древней русской словесности никакого движенія не было, кромѣ движенія въ языкѣ. Кромѣ того, періоды характеризуются Максимовичемъ не степенями развитія словесности, какъ бы слѣдовало, а внѣшними, не относящимися къ ней фактами и обстоятельствами. Наконецъ, нѣтъ единства въ дѣленіи: въ первыхъ трехъ періодахъ основаніемъ служатъ, какъ сказано, событія, совершенно постороннія словесности, а въ четвертомъ, начинаетъ она понемногу обозначаться своими собственными явленіями.
Оригиналенъ взглядъ критика на «Слово о полку Игоревѣ», объясняемый не скептической школой исторіи, основанной Каченовскимъ, а малой тогда разработкой нашихъ древнихъ памятниковъ словесности. Катковъ не принималъ его за дѣйствительный и достовѣрный памятникъ: «Трудно придумать», — говоритъ онъ, — «кто могъ написать такую нелѣпицу безъ всякой цѣли, безъ всякой arrière pensИe». Онъ не утверждалъ, впрочемъ, что «Слово» — съ умысломъ составленная поддѣлка: онъ думалъ только, что мы не имѣемъ его въ истинномъ видѣ, ибо «единственный экземпляръ, въ которомъ оно дошло до насъ, представляетъ первоначальное слово не только въ искаженномъ видѣ, но и совершенно передѣланнымъ, такъ что отъ первоначальнаго осталось нѣсколько слѣдовъ, только отдѣльные клочки, которые отличаются отъ всего прочаго не столько особеннымъ изяществомъ, сколько тѣмъ, что въ нихъ отзывается время близкое къ описываемому событію».
Послѣдняя (четвертая) критическая статья Каткова разсматриваетъ «Сочиненія въ стихахъ и прозѣ графини Сарры Толстой», переведенныя съ нѣмецкаго и англійскаго Лихонинымъ, извѣстнымъ московскимъ литераторомъ того времени. Она написана con amore. Главною тому причиной служило сильное сочувствіе къ таланту дѣвицы и ея внѣшней судьбѣ. Сарра была по матери цыганскаго происхожденія, получила отличное образованіе, начала писать на четырнадцатомъ году и умерла семнадцати лѣтъ отъ ужасной болѣзни, зародышъ которой гнѣздился въ ея груди отъ самаго рожденія. Кромѣ того, самъ критикъ имѣлъ поэтическое дарованіе, что доказывается его переводомъ Щекспировой трагедіи: «Ромео и Джульета» и нѣкоторыхъ стихотвореній Рюккерта и Гейне. Поэзія, философія, неизмѣнно привлекали его къ себѣ, начиная еще съ бесѣдъ у H. Станкевича, о которомъ пришлось ему вспомнить въ началѣ статьи, какъ о человѣкѣ, «не столько принадлежавшемъ публикѣ, сколько малому кругу людей, лично его знавшихъ и не отдохнувшихъ еще отъ невозвратимой, горькой утраты»[4]. Къ числу этихъ немногихъ людей принадлежалъ и Михаилъ Никифоровичъ вмѣстѣ съ Бѣлинскимъ. Въ біографическомъ очеркѣ, подъ названіемъ: «Нѣсколько мгновеній изъ жизни графа Т.», Станкевичъ говоритъ объ удаленіи современнаго человѣка отъ природы, о разрывѣ его связи со вселенной[5]. Катковъ воспользовался этимъ выраженіемъ, потому что въ поэзіи Сары находилъ проявленіе ея духа, глубоко сознававшаго свое родство съ общимъ духомъ жизни. Вотъ тѣ обстоятельства, которыя настроили критика на поэтическій тонъ, почему и слогъ его, отъ начала до конца, является образнымъ, цвѣтистымъ, патетическимъ.
Особенность этой статьи состоитъ въ томъ, что она уклонилась отъ обычнаго критическаго пріема, извѣстнаго намъ по прежнимъ статьямъ. Она не хочетъ прибѣгать къ масштабу искусства; не исходитъ изъ общаго начала и раскрытіемъ его сущности не опредѣляетъ требованій отъ индивидуальнаго поэтическаго творенія. Теорія лирики остается въ сторонѣ, не берется за руководство въ приговорѣ о талантѣ Толстой и о значеніи ея произведеній, — не берется потому, что эти произведенія возникли иначе и имѣютъ иной характеръ сравнительно съ другими того же рода. Поэтому, большая половина статьи занята сужденіями о предметахъ, которые естественно возбуждали вниманіе критика по своему близкому отношенію къ судьбѣ Сарры и къ ея поэтической дѣятельности, ставили очередные вопросы и требовали отвѣта.
Первый вопросъ касался различенія дѣятельности мужчины отъ дѣятельности женщины, при чемъ, само собою разумѣется, нельзя было обойти бывшихъ толковъ и споровъ объ эмансипаціи женщины. Катковъ находитъ безразсуднымъ запирать для женщины тѣ яла другія житейскія сферы. Притязаніе женщины на литературныя занятія и на извѣстность, ими доставляемую, тогда только можетъ быть осуждаемо, когда окажется, что дѣло дѣйствительно начинается и оканчивается только притязаніемъ. Въ противномъ случаѣ, ея участіе очень желательно, какъ видно изъ примѣровъ мистрисъ Джемсонъ, Беттины, Рахели, Жоржа Зандъ, заслужившихъ справедливую славу. Женщина должна пользоваться всѣми Божіими дарами, ей должны быть отверсты всѣ сокровища разума, всѣ благороднѣйшія наслажденія образованной жизни. Все человѣческое должно быть ей доступно. Послѣ всего сказаннаго объ эмансипаціи, какъ о вопросѣ вѣка, созрѣвшемъ по ходу исторіи, критикъ назначаетъ ей извѣстныя границы, отводитъ женской дѣятельности принадлежащую ей область. Эта область — семейство: «Вотъ міръ женщины, вотъ сфера ея подвиговъ! Въ этомъ мірѣ высшее достоинство ея открывается въ любви дочери, въ любви невѣсты, въ любви жены, въ любви матери… Будучи создана для индивидуальной жизни, для жизни своею личностію, она не обязана выходить на общественную арену для поденнаго труда. Лучшее, полное возмездіе, которымъ она можетъ заплатить за даръ существованія, есть она сама, ея прекрасная, гармоническая личность… Истинно великая, геніальная женщина есть, по преимуществу, религіозное существо, натура глубоко-внутренняя»…
Вслѣдъ за изложеніемъ предварительныхъ разсужденій, занявшихъ, какъ мы замѣтили, просторное мѣсто, Катковъ выражаетъ свое мнѣніе о сочиненіяхъ Сарры. Но онъ, еще до критической статьи, далъ имъ краткую оцѣнку въ извѣщеніи о выходѣ перваго ихъ тома[6]: «Это — не какія-нибудь маленькія чувствованьица, дорогія и понятныя только для ея родственниковъ и знакомыхъ, но яркіе проблески души глубокой и сильной, не какія-нибудь плаксивыя изліянія дѣтской мечтательности и слабой, болѣзненной чувствительности, но дѣйствительныя, нормальныя стремленія 6огатой натуры проявить во-внѣ сокровища своего духа, глубоко сознававшаго свое родство съ общимъ духомъ жизни, глубоко понимавшаго святое достоинство жизни и ея обоятельную прелесть». Этотъ-то отзывъ, въ двоякой формѣ похвалы, отрицательной и положительной, развитъ подробно въ статьѣ, о которой идетъ рѣчь. Истинная точка зрѣнія для критика состоитъ въ раскрытія единства между личностью Сарры и ея поэтическою дѣятельностью: «говоря о ея стихотвореніяхъ, мы будемъ говорить объ ея личной жизни; говоря объ ея жизни, мы невольно будемъ говорить о ея стихотвореніяхъ. Она не потому геніальна, что она геніальный поэтъ, но потому геніальный поэтъ, что геніальная женщина. Содержаніе ея сочиненій было искреннѣйшимъ фактомъ жизни души ея. То, что заключается въ нихъ — это она сама, сама Сарра; это — прекрасная, свѣтлая, нѣжная, градіозная физіономія ея духа». Таковъ выводъ критики, которая, въ заключеніе, подкрѣпляетъ его выпиской нѣкоторыхъ стихотвореній въ прозаическомъ переводѣ.
Кромѣ вышеизложенныхъ четырехъ критическихъ отзывовъ, Каткову принадлежатъ еще многія рецензіи въ «Библіографической хроникѣ» тѣхъ же двухъ годовъ (1839 и 1840 гг.) «Отечественныхъ Записокъ»[7]. Не смотря на ихъ краткость, онѣ свидѣтельствуютъ о сильномъ талантѣ, большой научной заправкѣ и рельефномъ слогѣ рецензента. Въ особенности сильно высказывается вліяніе на него нѣмецкой философіи (Гегеля). Каждое сужденіе его о той или другой книгѣ выражаетъ нѣчто новое, открываетъ какую-либо сторону предмета, на которую прежде или вовсе не обращали вниманія или обходили ее общими фразами.. Нападки на умъ, похвалы непосредственному, животному чувству, осужденіе современнаго вѣка за его будто бы матеріальное направленіе, короче, все то, что тогда обзывалось мракобѣсіемъ, или обскуратизмомъ, встрѣчали въ юномъ критикѣ мужественный отпоръ, заслуженное бичеваніе. Приведу два примѣра. Въ «Терапевтическомъ Журналѣ», за 1839 годъ, докторъ Зацѣпинъ печаталъ свое сочиненіе «О жизни», странное по содержанію и изложенію, какой-то уродливый мистико-философско-богословскій трактатъ, съ частыми выходками противъ ума. Катковъ, по этому случаю, пишетъ: «Къ чему эти нападки на то, что выше всякихъ нападокъ?.. Умъ? не есть ли умъ та божественная искра, которою человѣкъ отличенъ отъ животнаго, не есть ли то самое безконечное, которое организировалось въ конечной формѣ? Чувство? но чувство есть форма животной жизни: оно тогда только становится истинно-человѣческимъ, когда наполнено разумнымъ содержаніемъ». Та же мысль развивается обстоятельнѣе въ другомъ мѣстѣ слѣдующимъ образомъ:
«Все умъ виноватъ! Позвольте, господа, не торопитесь своими проклятіями: вѣдь это дѣло не шуточное. Зачѣмъ вы видите умъ только въ практической сторонѣ жизни, въ успѣхахъ промышленности, желѣзныхъ дорогахъ и паровыхъ машинахъ, словомъ, въ одной только внѣшней полезности? Вы говорите только о чувствѣ, только въ немъ видите откровеніе истины, а на умъ смотрите какъ на грѣхъ и заразу, — но вѣдь вы этимъ профанируете самое чувство… Чувство есть тотъ же разумъ, но разумъ, такъ сказать, еще чувственный, заключающійся въ условіяхъ организма, не отрѣшившійся отъ владычества плоти, не ставшій духомъ въ духѣ. Оно требуетъ просвѣтленія, которое возможно только черезъ мысль, черезъ знаніе, словомъ черезъ умъ. Тѣ, которые нападаютъ на умъ, обыкновенно почитаютъ истинность и благость неотъемлемою принадлежностію чувства, и думаютъ, что чувство никогда не ошибается и не заблуждается. Грубое заблужденіе, которое изъ разума дѣлаетъ инстинктъ, а изъ людей — животныхъ! Чувство есть ощущеніе, а ощущенія бываютъ и благія и злыя, и истинныя и ложныя, какъ и мысли. Изъ одного и того же сердца исходитъ и доброе, и злое. Когда человѣкъ прощаетъ своему врагу — онъ дѣйствуетъ по внушенію сердца; когда человѣкъ убиваетъ своего врага — онъ дѣйствуетъ опять по внушенію того же самаго сердца. Слѣдовательно, сердце требуетъ нравственнаго воспитанія, духовнаго развитія, которое возможно только при посредствѣ разума. Предоставленное самому себѣ и чуждающееся разумности, чувство и гаснетъ, и колобродитъ, и бываетъ даже источникомъ преступленія и злодѣйства. Испанцы, во имя Вѣчной Любви, страдающей и умирающей за ея же мучителей, перерѣзали цѣлыя племена и обагрили кровію цѣлую часть свѣта. И это они сдѣлали будто бы по религіозному чувству, такъ же какъ и основали инквизицію для того, чтобы на кострахъ жечь еретиковъ, т. е. людей, признающихъ, кромѣ чувства, еще и разумъ».
Другой примѣръ даетъ рецензія книги: «Обѣдъ, какихъ не бывало, сочиненіе Ѳ. Глинки». Въ 1839 году въ Москвѣ открылись столы для бѣдныхъ, устроенные нѣкоторыми благотворителями. По билету въ одинъ рубль, выданный нищему, этотъ послѣдній могъ обѣдать ежедневно въ теченіе цѣлаго мѣсяца. Ѳ. Н. Глинка, бывши свидѣтелемъ такого отраднаго зрѣлища, выразилъ свои чувства, примѣшавъ къ нимъ осужденіе ХІХ-го вѣка, «чувственнаго и внѣшняго, развившаго въ огромныхъ объемахъ умъ свой и забывшаго про сердце», какъ онъ выразился. Катковъ отвергаетъ такой пессимистическій взглядъ:
«Авторъ (говоритъ онъ) приступаетъ къ дѣлу лирическою выходкою противъ XIX вѣка. Онъ отнимаетъ у нашего вѣка всякое достоинство, всякую духовность; видитъ въ немъ одинъ развратъ, одну матеріальность; пировою храминою его жизни называетъ биржу — мѣсто ума (?), расчета и торга; говоритъ, что теперь религія испарилась, какъ дорогой ароматъ изъ позлащеннаго сосуда… Бѣдный вѣкъ! или и въ самомъ дѣлѣ ты одряхлѣлъ, какъ умирающій левъ въ баснѣ Крылова, и потому на тебя такъ всѣ нападаютъ? Или ты виноватъ передъ всѣми, которые увидѣли свѣтъ Божій прежде нежели ты увидѣлъ его, и сердятся на тебя за то, что не хотятъ понять тебя? Иди, наконецъ, на тебя потому нападаютъ всѣ, что каждый видитъ въ тебѣ — понятіе, а не человѣка, которыя могъ бы подать просьбу за безчестье и увѣчье?.. Тебя бранятъ и поносятъ на безрелигіозность, въ то самое время, когда ты водружаешь знаменіе креста даже въ Австраліи, между дикими получеловѣками; въ то время, какъ ты передалъ Слово Божіе, глаголъ вѣчной жизни, на языки всѣхъ народовъ и племенъ земнаго шара; въ то время, когда ты, отвергшись заблужденій прошлаго, такъ называемаго лучшаго вѣка, не однимъ сердцемъ, но и разумомъ своимъ, призналъ Благовѣстіе Богочеловѣка высшею истиною, небесною и божественною мудростію, предвѣчнымъ и единымъ разумомъ, открывшимъ себя въ очевидности явленія — словомъ воплотившимся! Тебя бранятъ и поносятъ за меркантильность направленія, за эгоизмъ и сибаритство, за жестокосердную холодность къ страданію ближняго — и когда же? — въ то самое время, когда ты открываешь сиротскіе пріюты, комитеты для призрѣнія бѣдныхъ, даешь „обѣды какихъ не бывало“, словомъ, когда ты христіанскіе подвиги милосердія и любви къ ближнему дѣлаешь уже долгомъ или добровольнымъ порывомъ не частныхъ лицъ, но дѣломъ общественнымъ, государственнымъ!.. Ѳ. Н. Глинка хочетъ видѣть представителей вѣка въ романистахъ, которыхъ называетъ „угодниками общества“; это все равно, что судить о красотѣ русскихъ городовъ не по Москвѣ и Петербургу, а по Тамбову и Пензѣ. Далѣе, Ѳ. Н. Глинка хочетъ судить о вѣкѣ по французскимъ романистамъ, справедливо называя ихъ „угодниками общества на ловитвѣ ощущеній“: это все равно, что по двумъ или тремъ пьянымъ мужикамъ судить объ образованности русскаго народа, видя въ нихъ его представителей. Вольно же порицателямъ XIX вѣка смотрѣть на него изъ Парижа и въ Парижѣ! Да и не лучше ли бъ было имъ въ томъ же Парижѣ взглянуть не на одну его грязную литературу, а на примѣръ — на его публичныя больницы, гдѣ знаменитѣйшіе врачи Европы посвящаютъ свою дѣятельность на облегченіе страждущаго человѣчества, гдѣ уходъ на больными и порядокъ во внутреннемъ устройствѣ и хозяйствѣ свидѣтельствуютъ о высокой христіанской филантропіи»[8].
Какъ, впослѣдствіи, относился М. Н. Катковъ къ выше изложеннымъ журнальнымъ работамъ для «Отечественныхъ Записокъ?»[9]. Само собою, разумѣется, что онъ видѣлъ въ нихъ только пробу пера, изощряемаго и готовившагося для болѣе широкой и плодотворной дѣятельности, но онъ вспоминалъ съ удовольствіемъ о критическихъ опытахъ своего юношества, особенно объ оцѣнкѣ таланта Сарры Толстой, и любилъ говорить о нихъ въ кругу пріятелей, какъ это видно изъ прилагаемыхъ при семъ двухъ его ко мнѣ писемъ. Первое письмо, или скорѣе записка, получено мною 18-го октября 1856 года, въ отвѣтъ на мое приглашеніе отобѣдать у меня, вмѣстѣ съ другими близкими и присными мнѣ людьми, по поводу моего переселенія изъ Москвы въ Петербургъ. По тѣснотѣ моей квартиры, В. П. Боткинъ устроилъ обѣдъ у себя, въ домѣ своего отца. Кромѣ самого хозяина, были Грановскій, Кудрявцевъ, И. С. Тургеневъ, Кетчеръ, Катковъ, Леонтьевъ… (увы! этотъ списокъ есть вмѣстѣ и поминки умершихъ)… и нѣсколько другихъ лицъ, еще живыхъ и здравствующихъ. Вотъ, что писалъ Катковъ:
«Вмѣняю себѣ въ особенную честь ваше любезное приглашеніе и съ радостію имъ воспользуюсь, чтобы въ кругу людей, равно намъ близкихъ, и вмѣстѣ съ ними выразить то глубокое уваженіе, которое всегда соединяло и будетъ соединять насъ съ вами. Кромѣ общаго признанія вашихъ заслугъ и вашихъ нравственныхъ качествъ, для меня лично воспоминаніе о васъ имѣетъ еще особое значеніе: съ нимъ соединено еще дорогое для меня воспоминаніе моей первой молодости. Гдѣ бы ни случилось намъ встрѣтиться, всегда дружески протянемъ мы другъ другу руку и, я увѣренъ, не измѣнимся ни» когда въ нашемъ взаимномъ уваженіи и пріязни".
Второе письмо (31 января 1858 г.) извѣщаетъ меня, жившаго уже въ Петербургѣ, о смерти Кудрявцева:
«Простите меня, дорогой Алексѣй Дмитріевичъ, за мое молчаніе на вашъ привѣтъ, который тронулъ меня до глубины души. Повѣрьте, ваше сочувствіе, ваше доброе расположеніе и къ моей дѣятельности, и ко мнѣ лично, цѣню высоко и вижу въ томъ истинную для себя награду и утѣшеніе. Какъ вы знаете меня съ давнихъ поръ, такъ точно и я помню васъ съ той самой поры, когда пробуждалась во мнѣ мысль, и первыя попытки ея неразрывно связаны съ воспоминаніемъ о васъ, о той добротѣ, томъ доброжелательствѣ, томъ благородномъ сочувствіи ко всему молодому, свѣжему, нравственно-чистому, которыя всегда отличали васъ. Я не писалъ къ вамъ просто потому, что былъ подавленъ страшнымъ грузомъ трудовъ, заботъ, горя. Выдалась же полоса! Бывали минуты, когда я приходилъ въ совершенное отчаяніе. Съ одной стороны — туча неблагопріятныхъ и слуховъ, и предчувствій съ сѣвера[10], съ другой — быстрое, ужасное угасаніе вашего Петра Николаевича[11], а тутъ обычнымъ потокомъ. ни на минуту не останавливающимся, дѣла, дѣла, дѣла, которыя падали на меня всею своею тяжестью. Да! къ потерѣ Петра Николаевича трудно привыкнуть. Многаго съ его смертію не досчитаемъ мы въ нашемъ капиталѣ. Мнѣ онъ былъ особенно дорогъ, какъ нравственная поддержка, по сходству многихъ завѣтныхъ убѣжденій. Жизнь съ каждымъ днемъ становится труднѣе и суровѣе.
Безъ сомнѣнія, вы имѣете все право участвовать въ изданіи сочиненій Кудрявцева и въ составленіи его біографіи[12]. Мнѣ, кажется, эту послѣднюю обязанность могли бы раздѣлить вы съ Павломъ Михайловичемъ[13], который если еще не писалъ, то на-дняхъ будетъ писать къ вамъ. Воспоминаній вашихъ ждемъ съ нетерпѣніемъ[14].
За статью вашу о Лермонтовѣ, приношу вамъ сердечную благодарность[15]. Я считаю ее однимъ изъ лучшихъ пріобрѣтеній журнала. Мнѣ было дорого и отрадно видѣть то довѣріе, съ которымъ вы отдавали ее мнѣ, но говорю вамъ откровенно и по чистой совѣсти, что я не встрѣтилъ въ ней ни одной мысли, въ которой не былъ бы согласенъ съ вами. Я буду печатать ее не просто, какъ прекрасную статью, но и какъ статью совершенно мнѣ сочувственную. Жду съ нетерпѣніемъ второй половины.
Какое снова тяжкое испытаніе наступаетъ для литературы! Сколько опять накипаетъ на душѣ самыхъ мрачныхъ чувствованій! Скажите, что выйдетъ изъ этихъ колебаній, изъ этихъ затягиваній и отпущеній, и опять затягиваній, изъ этого вѣчнаго поддразниванья? И когда же? въ то время, какъ, повидимому, единственная и существенная поддержка П--ву[16] представляется лишь въ свободномъ развитіи мысли и слова. Напрасно суемся мы съ нашими сочувствіями: насъ отталкиваютъ презрительнѣйшимъ образомъ. Такъ и быть! Будемъ ждать, что Богъ дастъ.
Вы пишете, что въ маѣ будете въ Москвѣ. Заранѣе радуюсь этому и надѣюсь, что будемъ гораздо чаще видаться, нежели прошлое лѣто. Обнимаю васъ отъ всей души.
СПИСОКЪ
статей М. H. Каткова въ „Отечественныхъ Запискахъ“ 1839 и 1840 годовь 1).
править
1. „Пѣсни Русскаго народа“, собранныя Сахаровымъ (т. IV, стр. 1—24, 25—92).
2. „Основанія Русской стилистики“, Зиновьева (т. VI, стр. 47—64).
3. (Исторія древней Русской Словесности», Максимовича, книга 1 (т. IX, стр. 37—72).
4. «Сочиненія въ стихахъ и прозѣ», гр. Сарры Толстой, переводъ съ нѣмецкаго и англ. (т. XII, стр. 15-50).
5. «Очерки съ лучшихъ произведеній живописи, ваянія и зодчества», изданіе Тромонина, 2 выи. (т. V, стр. 62 и 153).
6. "Практическая перспектива ", соч. Ястребцова, ч. I (ibid., стр. 64).
7. «Графиня Евгенія», соч. Евисихіева (ibid., стр. 121).
8. «Талисманъ», фантастическій романъ (ibid., стр. 134).
9. «Путешествіе въ Смоленскъ», Бороградскаго (ibid, стр. 136).
10. «Картины Бородинской битвы», соч. Кузмичева (ibid., стр. 136).
11. «Димитрій Донской», И. Г. (ibid., стр. 137).
12. «О жизни, доктора Зацѣпина» (ibid., стр., 142).
13. «Сынъ милліонера», романъ Цоль-де-Кока (т. VI. стр. 37).
14. «Карманная книжка о цѣнности россійской и иностранной монеты» (ibid., стр. 56).
15. «О жизни», И. Зацѣпина, продолженіе (ibid., стр. 61).
16. «О болѣзненныхъ вліяніяхъ въ Германіи», И. Зацѣпина (ibid., стр. 63).
17. «Полное изложеніе правилъ весенняго лѣченія болѣзней» (ibid., стр. 70).
18. «Очерки съ произведеній живописи», тетрадь 3 (ibid., стр. 86).
19. "Сочиненія гр. Сарры Ѳ. Толстой*, т. I (ibid., стр, 131).
20. «Иліада Гомера», изд, 2, ч. 2 (ibid., стр. 146).
21. «Практич. Перспектива», Ястребилова, ч. 2 (ibid., стр. 158).
22. «Sammlung Christlicher Lieder» (ibid., стр. 200).
23. «Рѣчи въ торжественномъ собраніи 1-й Московской гимназіи» (т. VII, стр. 65).
24. "Выборъ образцовъ изъ нѣмецк. прозаиковъ и стихотворцевъ " (ibid., 75).
25. «Свѣтопись по методѣ Тальбо и Лассена» (ibid., 77).
26. «Торжество заложенія храма во имя Спасителя въ Москвѣ» (ibid., 79).
27. «Азбука для малолѣтнихъ дѣтей» (т. VIII, стр. 27).
28. «Перенесеніе тѣла князя Багратіона» (ib., 30).
29. «Обѣдъ, какихъ не бывало», Ѳ. Глинки (ib., 30).
30. «Очерки произведеній живописи, скульптуры и пр.», тетр. 6 и 7 (ib., 35).
31. «Описаніе практическаго употребленія дагерротипа» (ib., 36).
32. «Конекъ Горбунокъ», Ершова, изд. 11 (ib., 58).
33. «Походъ Кира Младшаго» (т. IX, стр. 57).
34. «Карманный латино-русскій словарь», Болдырева (ib., 58).
35. «Полезное чтеніе для дѣтей» (ib., 60).
36. «Начальный курсъ рисованія» (ib., 62).
37. «Хива, или описаніе (геогр. и стат.) Хивинскаго ханства» (ib., 63).
38. «Басни Хемницера» (т. X, стр. 7).
39. "Странникъ, Вельтмана, " ч. 1, изд. 2 (ib., 7).
40. «Москвѣ благотворительной», стихотвореніе Ѳ. Глинки (ib., 12).
41. «Народный Русскій пѣсенникъ» (ib., 25).
42. «Балакирева полное собраніе анекдотовъ» (ib., 27).
43. «Похвала глупости», Эразма Ротердамскаго (ib., 27).
44. «Описаніе посольства отъ царя Алексѣя Михайловича къ Фердинанду II» (ib., 29).
45. «О мѣрѣ наказаній», профессора Баршева (ib.. 33).
46. «Юридическая Библіотека», Наливкина, тетрадь 1 (ib., 34).
47. «Подарокъ дѣтямъ въ день Христова воскресенія» (ib., 43).
48. «Разговоръ нянюшки съ дѣтьми» (ib., 43).
49. «Исторія несчастій жука и похожденій муравья» (ib., 43).
50. «Деревенскій телеграфъ, днемъ и ночью» (ib., 43).
51. «Азбучка-игрушка для дѣтей» (ib., 43).
52. «Двойная англійская бухгалтерія» (ib., 46).
53. «Практическія упражненія въ бухгалтеріи» (ib., 46).
54. «Мои счастливѣйшія минуты въ жизни», Стихотворенія князя А. И. Долгорукова (ib., 52).
55. «Стихотворенія» Н. И. (ib., 52).
56. «Юрій, послѣдній великій князь Смоленскій», кн. 1 (ib., 53).
57. «Очерки Россіи», издаваемые В. Пассекомъ, кн. 3 (ib., 59).
58. «Юрій, послѣдній великій князь Смоленскій», кн. 2 (т. XI, стр. 38).
1. «Разставанье» (изъ Гейне). Томъ IV, отд. III (Словесность).
2. «Мой милый въ міръ потелъ имъ любоваться» (изъ Рюккерта), ib.
3. «Страданіе въ удѣлъ ты получила» (Гейне), ib.
4. «Ратклифъ» (изъ Гейне). Томъ VI, отд. III.
5. «Гренадиры» (изъ Гейне). Томъ IX, отд. III.
6. «Кубокъ и вино» (изъ Рюккерта). Томъ XI, отд. III.
1) Всѣ статьи, какъ въ отдѣлѣ «Критики», такъ и въ отдѣлѣ «Библіографической Хроники», по условію, положенному редакціей журнала, безъ подписи авторовъ. Но я велъ обстоятельныя списки книгъ, подлежащихъ разсмотрѣнію, съ обозначеніемъ какія изъ нихъ поступали ко мнѣ, Бѣлинскому, Каткову и Кудрявцеву. Эти списки сохраняются у меня въ цѣлости.
- ↑ «Отечественныя Записки» 1839 годъ (т. IV. отдѣлъ VI, стр. 1—24 и 25—92).
- ↑ «Отеч. Записки», 1839 г. (т. VI, отд. VI, стр. 47—64).
- ↑ Безъ разбора, смѣшанно.
- ↑ Ранней смерти.
- ↑ Журналъ «Телескопъ», 1834 г.
- ↑ «Отечеств. Записки», 1830 г., т. VI, Библіографическая хроника.
- ↑ Списокъ ихъ приложенъ въ концѣ статьи.
- ↑ «Отечественныя Записки», т. VIII, отдѣлъ VI (Библіографическая хроника, стр. 31—32).
- ↑ Кромѣ ихъ, онъ сотрудничалъ въ «Москов. Наблюдателѣ», подъ редакціей Бѣлинскаго, 1838 и 1839 гг.
- ↑ Изъ Петербурга.
- ↑ Кудрявцева, профессора Московскаго университета.
- ↑ Намѣреніе это тогда не осуществилось.
- ↑ Леонтьевымъ, профессоромъ Московскаго университета.
- ↑ Воспоминанія о Кудрявцевѣ („Русскій Вѣстн.“, 1858 г., т. XIII, № 4).
- ↑ Лермонтовъ, 3 статьи (ibid., 1858 г., т. XVI, №№ 13, 14 и 16).
- ↑ Правительству. Разумѣются цензурныя строгости тогдашняго времени.