Воспоминания о Тургеневе (Островская)/ДО

Воспоминания о Тургеневе
авторъ Наталья Александровна Островская

Опубл.: 1884. Источникъ: az.lib.ru

H. А. ОСТРОВСКАЯ.

ВОСПОМИНАНІЯ О ТУРГЕНЕВѢ.

Съ примѣчаніями М. А. ОСТРОВСКОЙ. ПЕТРОГРАДЪ. Типографія «Якорь», Б. Болотная, 10. Отдѣльный оттискъ изъ «Тургеневскаго Сборника» подъ редакціей H. К. Пиксанова.

Воспоминанія о Тургеневѣ Н. А. Островской.

Воспоминанія моей матери были уже разъ напечатаны въ «Волжскомъ Вѣстникѣ» (1884 г., №№ 143, 148, 154 и 160; 1885 г., №№ 5 и 11). Я рѣшаюсь ихъ перепечатать въ виду того, что, во-первыхъ, они затеряны въ старой провинціальной газетѣ, а, во-вторыхъ, я печатаю ихъ теперь со многими дополненіями по рукописи. Въ восьмидесятыхъ годахъ иное прямо и не вносилося въ цензуру, такъ какъ было ясно, что этому не пройти, а другое было выкинуто цензурой. Сверхъ того многое выкинулъ авторъ по собственному побужденію: такъ, онъ не нашелъ возможнымъ говорить въ печати о живыхъ тогда Л. Н. Толстомъ, г-жѣ Віардо и пр. Возстановила я и нѣкоторыя опущенныя мелочи, вродѣ описанія наружности Авдѣева. Затѣмъ я раскрыла иниціалы нѣкоторыхъ лицъ, о которыхъ идетъ рѣчь, въ запискахъ: сановниковъ изъ кружка Строганова, А. П. Философовой^[1], Хартмана, Самариной. Съ другой стороны, возстановляя пропуски, я сочла нужнымъ раза три не ставить именъ"упоминаемыхъ лицъ.

Перечислю крупныя вставки: разсказъ о "ссылкѣ Авдѣева; разговоръ съ Авдѣевымъ о г-жѣ Віардо; разсказъ о политическомъ обвиненіи, предъявленномъ Тургеневу; эпизодъ съ Пегасомъ; разговоры о Гарибальди и Герценѣ; разговоры о Николаѣ I; описаніе первой встрѣчи съ Тургеневымъ въ 1873 г.; разговоръ о Чернышевскомъ; эпизодъ съ воробьемъ и разсказъ Тургенева по этому поводу; передача ненапечатаннаго разсказа изъ «Записокъ охотника» о расправѣ крестьянъ съ жестокимъ помѣщикомъ^[2]; разговоръ о вѣчности; характеристика жены Бѣлинскаго; эпизодъ о незнакомцѣ, похожемъ на убійцу; цензурные пропуски въ характеристикѣ Бакунина; анекдотъ, слышанный Тургеневымъ отъ Строганова; разговоры о Достоевскомъ и о Толстомъ; упоминанія о Лавровѣ и о братьяхъ Крапоткиныхъ; разговоръ о новой молодежи по поводу будущаго романа; характеристика Столыпина, упоминанія о Мезенцевѣ и о сыщикѣ, поймавшемъ Нечаева; свиданіе съ Тургеневымъ въ Москвѣ; два плана ненаписанныхъ разсказовъ Тургенева; эпизодъ въ окружномъ судѣ; характеристика «Лео»; свиданіе съ Тургеневымъ въ 1875 г.; описаніе послѣдняго свиданія съ Тургеневымъ на берлинскомъ вокзалѣ^[3].

М. Островская.

I.

Въ 1864 г. осенью пріѣхали мы съ мужемъ^[4] въ Баденъ-Баденъ. Пріѣхали мы уже послѣ окончанія сезона.

И. С. Тургеневъ находился въ это время въ Баденъ-Баденѣ, гдѣ строилъ себѣ домъ, рядомъ съ домомъ г-жи Віардо, и, въ ожиданіи окончанія постройки, жилъ на квартирѣ. Мужъ мой давно былъ съ нимъ знакомъ и на другой же день по пріѣздѣ отправился къ нему. Онъ не засталъ его дома.

— «Подошелъ я къ его двери», разсказывалъ мнѣ мужъ, и расхохотался: на двери наклеена бумажка съ надписью крупными буквами:

Monsieur Tourgeneff n’est pas à la maison. Herr Tourgeneff ist nicht zu Hause.

«Я оставилъ свой адресъ и просилъ дать знать, когда, его можно будетъ застать дома».

Къ вечеру былъ полученъ отвѣтъ слѣдующаго содержанія: «Мнѣ было очень пріятно узнать, что Вы въ Баденѣ. Жду Васъ завтра въ одиннадцать часовъ утра».

На слѣдующій день мой мужъ отправился къ Тургеневу, засталъ у него Авдѣева (автора «Подводнаго камня»), заѣхавшаго въ Баденъ повидаться съ Иваномъ Сергѣевичемъ, и уговорился обѣдать вмѣстѣ съ ними.

— «Похвалился мнѣ Иванъ Сергѣевичъ, разсказывалъ мнѣ мужъ, что домъ хорошій себѣ строитъ, что Баденомъ и вообще своею судьбою онъ очень доволенъ. Объ одномъ, говоритъ, молю теперь Бога, „чтобы батюшка вторникъ былъ похожъ на батюшку понедѣльника“. Спрашивалъ я, зачѣмъ онъ такую записку наклеилъ на двери? Оказывается, что и здѣсь его не оставляютъ въ покоѣ, лѣзутъ — кто за совѣтомъ, кто — съ изъявленіемъ сочувствія. Увѣряетъ, что совсѣмъ бросилъ писать. Ну, да надо надѣяться, что это жалкія слова».

Собраться къ обѣду было уговорено у ресторана игорнаго дома. Когда мы подошли къ нему, съ лавочки, находящейся передъ рестораномъ, поднялся къ намъ навстрѣчу И. С. Тургеневъ. Я его всего разъ видѣла, за нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ въ Петербургѣ — и теперь уже издали узнала, конечно, его высокую, широкоплечую фигуру.

— Вотъ я, по старой памяти слыву примѣромъ неаккуратности, — сказалъ онъ послѣ первыхъ привѣтствій, — а, между тѣмъ, я оказываюсь всѣхъ аккуратнѣе. А Авдѣевъ, вотъ что то пропалъ. А, вотъ и онъ!"

Къ намъ подошелъ человѣкъ средняго роста, худой и костлявый, въ широкомъ верхнемъ пальто съ широкими рукавами, изъ тѣхъ пальто, по которымъ иностранцы узнаютъ les Moskovites. Онъ былъ очень некрасивъ: неправильныя, растянутыя въ ширину черты, маленькіе впалые глазки, небольшой лобъ, покрытый частыми морщинами, точно складками, сильная просѣдь въ жидкихъ волосахъ, въ жидковатой бородкѣ и въ усахъ, закрывавшихъ большой ротъ съ плохими зубами, — но лицо симпатичное по выраженію доброты и добродушія. Во время обѣда разговоръ касался больше охоты и общихъ знакомыхъ. Мужъ мой по какому то случаю упомянулъ, что я нѣмцевъ не люблю.

— Напрасно, сказалъ Тургеневъ. Вы нѣмцевъ, вѣрно, не знаете; они люди хорошіе, — только надо умѣть съ ними обращаться. Съ ними больше чѣмъ съ другими надо mitmachen, чтобы сойтись; въ нихъ много добродушія, хотя и не нашего, русскаго. Gemüth — тоже добродушіе, только другого оттѣнка.

Я промолчала. Я, вообще, конфузилась, помалчивала и только, не переставая, всматривалась въ Ивана Сергѣевича, замѣчала каждое его движеніе. Онъ, какъ извѣстно, былъ хорошъ собой, но красота его состояла не въ правильности чертъ лица, не въ стройности сложенія: она состояла въ какомъ-то благородствѣ осанки, въ милой улыбкѣ, въ гривѣ сѣдыхъ волосъ, откинутыхъ назадъ надъ прекрасной формы лбомъ, и, главное, въ привлекательности взгляда. Глаза его не были ни огромны, какъ увѣряетъ Доде, ни даже особенно красивы, но умные, проницательные, честные, добрые: глаза очень, очень хорошаго человѣка. Лучшій его портретъ, по моему, тотъ, который снятъ у Бергамаско, en face; на немъ онъ вышелъ именно такимъ, какимъ бывалъ, когда находился въ духѣ: со смѣющимся, ласковымъ взглядомъ, съ добродушной, доброжелательной улыбкой; вышла даже та прядь волосъ, которая вѣчно падала ему на лобъ, чуть только онъ разговорится или взволнуется. По описаніямъ, по разсказамъ — я воображала его совершенно другимъ: я представляла его себѣ въ родѣ тѣхъ лордовъ, что описываются въ англійскихъ романахъ, лордовъ до того благовоспитанныхъ, что простымъ людямъ, не посвященнымъ во всѣ тонкости джентельменства, съ ними даже страшно становится. «Да онъ — простой, совсѣмъ простой человѣкъ!» — думала я — «настоящій русскій помѣщикъ. Правда, манеры у него крайне изящныя, но видно, что въ немъ нѣтъ ни капли той комильфотности, которая шокируется изъ-за пустяковъ».

У Авдѣева было имѣніе въ Уфимской губерніи. Предыдущее лѣто онъ жилъ въ имѣніи, а на зиму переѣхалъ въ Уфу. Живетъ онъ себѣ въ Уфѣ, вдругъ получаетъ бумагу: приказывается ему отправляться назадъ въ деревню и оттуда не выѣзжать. Онъ ничего ни понимаетъ, бросается справляться, что это значитъ. Къ его счастью онъ былъ въ хорошихъ отношеніяхъ съ уфимскимъ губернаторомъ. Тотъ написалъ въ Петербургъ, а ему между тѣмъ посовѣтовалъ ѣхать пока въ деревню. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ что же узнается! Искали другого Авдѣева, того не нашли, а его сослали ошибкой. Изъ деревни же его все-таки не выпускаютъ, — разрѣшенія нѣтъ. Черезъ разныхъ знакомыхъ онъ кое-какъ выхлопоталъ себѣ позволеніе съѣздить въ Петербургъ для объясненія. Въ Петербургѣ добился онъ, чтобы его приняли (не помню, въ третьемъ ли отдѣленіи, въ министерствѣ ли внутреннихъ дѣлъ). Объясняетъ онъ тамъ свою исторію и проситъ, чтобы его выпустили на волю. Говорятъ — нельзя, потому что о его ссылкѣ недавно было доложено государю, и не хотятъ себя компрометировать передокладываньемъ. Совѣтуютъ ему потерпѣть: со временемъ можно будетъ подвести его подъ какой-нибудь манифестъ, или выпросить помилованіе. Онъ сталъ возражать, что ему не помилованіе нужно, что, онъ не виноватъ. — «Знаемъ», говорятъ «и извиняемся, а все-таки ничего сдѣлать не можемъ». Онъ, конечно, въ отчаяніи. Наконецъ его спрашиваютъ: «Да чего вамъ, собственно хочется»? — «Какъ чего! Во-первыхъ, я хочу быть свободнымъ, а, во-вторыхъ, я человѣкъ больной, меня доктора посылаютъ заграницу». — «Давно бы такъ сказали! Позволеніе ѣхать лѣчиться мы вамъ достанемъ». И дѣйствительно достали. Разсказывая эту исторію, мужъ заключилъ словами: «И, вотъ, теперь онъ въ такомъ положеніи, что заграницу то его отпустили, а возвратится онъ въ Россію, опять сиди въ деревнѣ. Ну, возможно-ли жить въ государствѣ, гдѣ рискуешь, что съ тобой произойдетъ такое приключеніе»!

Авдѣевъ сталъ ходить къ намъ, съ мужемъ спорилъ, изливалъ накопившуюся желчь. Онъ увѣрялъ, будто при Николаѣ Павловичѣ даже было лучше. «Тогда по крайней мѣрѣ», говорилъ онъ, «каждый зналъ à quoi s’en tenir^[5], а теперь, то либеральничаютъ, то ни за что, ни про что казнятъ». Мужъ мой возражалъ, что нельзя даже сравнивать Александра Николаевича съ отцомъ, а что дѣйствительно въ Россіи жить скверно, такъ въ этомъ не столько правительство виновато, сколько общество: «Общество у насъ поганое».

Тургенева Авдѣевъ обожалъ, но видался съ нимъ не очень часто: «Я не хочу его стѣснять, — онъ цѣлый день сидитъ или у Віардо, или на постройкѣ дома. Своему дому онъ радуется, какъ ребенокъ. Долго онъ мнѣ толковалъ, какой у него будетъ кабинетъ съ дверями вмѣсто оконъ — прямо въ садъ». — "Какъ во снѣ Зинаиды въ «Первой любви», замѣтила я. — «Должно быть. Главное, конечно, его радуетъ, что онъ будетъ жить рядомъ съ Віардо, — оттого то и восторгъ отъ дома и сада». — «Знаете вы ее»? — «Очень мало». — «Она, вѣдь, такая дурная, — вѣрно ужъ очень умная». — «Иванъ Сергѣевичъ увѣряетъ, будто она такъ умна, что сквозь человѣка видитъ спинку стула, на которомъ онъ сидитъ. Вы говорите — она нехороша собой. А я вотъ вспомнилъ, какъ разъ сидимъ мы съ нимъ въ Римѣ на Пинчіо, — проѣзжаетъ мимо насъ въ коляскѣ дама, похожая немножко на нее, такъ онъ, какъ сумасшедшій, вскочилъ и бросился за коляской, конечно, не догналъ, вернулся, запыхавшись, и послѣ все мнѣ расписывалъ, какая она, должно быть, необыкновенная женщина, судя по наружности. Вы знаете, вѣдь, онъ расписывать умѣетъ!» Віардо мы встрѣчали раза два на гуляньѣ. Она была очень некрасива: съ длиннымъ желтымъ лицомъ, съ крупной челюстью, и, дѣйствительно, какъ говорили о ней, напоминала лошадь. Только у нея и было хорошаго, что большіе черные глаза да свободная легкая походка, да еще я замѣтила маленькую ножку очень красивой формы.

Мы прожили въ Баденѣ недѣли три. Тургенева я видала нѣсколько разъ, но мужъ мой довольно часто бывалъ у него, и, возвращаясь отъ него, каждый разъ разсказывалъ мнѣ, о чемъ они съ нимъ бесѣдовали. Все это было такъ давно, что я уже забыла часть разговоровъ. Запишу, по крайней мѣрѣ, то, что сохранилось въ моей памяти…

— Хорошую новость я принесъ, — сообщилъ мнѣ однажды мужъ, возвратившись отъ Тургенева. — Объявилъ мнѣ сегодня Иванъ Сер--чъ: «сидѣлъ я, сидѣлъ, да и принялся за романъ».

Началъ онъ тогда писать «Дымъ».

— Сегодня я засталъ Тургенева за письменнымъ столомъ, разсказывалъ мнѣ мужъ въ другой разъ, мараетъ въ какой то книжкѣ. Встрѣтилъ онъ меня немножко сконфуженный: «Знаете, говоритъ, за какимъ вы меня занятіемъ застали? За сказками Perault. Есть у меня знакомый юноша, спонадобились ему деньги; онъ придумалъ перевести сказки Perault и отнесъ переводъ къ Исакову, а тотъ говоритъ: „Напечатаю на свой счетъ, если Тургеневъ дастъ свое имя“. Юноша ко мнѣ. Я по слабости своей согласился дать свое имя только все-таки совѣсть меня зазрила. Просилъ я принести мнѣ посмотрѣть переводъ, и — вообразите мой ужасъ: открываю книгу и первое, что мнѣ попадается на глаза, это фраза: онъ сѣлъ на бѣлую лошадь съ яблоками. Вотъ теперь сижу и поправляю».

Разъ какъ-то ходили мы съ Авдѣевымъ смотрѣть садъ и домъ Тургенева. Внутрь дома мы не входили: внутренняя отдѣлка его еще не начиналась, хотя снаружи онъ и украсился какими то башенками. Садъ былъ довольно большой, для частнаго нѣмецкаго сада, но особеннаго въ немъ ничего не было.

— Смотрите, рѣку то замѣтьте, смѣясь совѣтовалъ намъ Авдѣевъ; вѣдь онъ васъ объ ней спроситъ.

Какую рѣку? спросили мы.

— Неужели вы не видите? Вотъ она! — и онъ показалъ намъ на маленькій ручеекъ, пробивавшійся между деревьями. Для Ивана Сергѣевича крайняя обида, если кто-нибудь ручейка не замѣтитъ; онъ воображаетъ, что это цѣлый потокъ.

Разъ мужъ принесъ листокъ маленькой газетки. «Посмотри-ка, какую пакость Тургеневъ получилъ сегодня!» То былъ нумеръ газеты: «A tout venant je crache^[6]. Человѣкъ не выдастъ, свинья не съѣстъ». Подъ заглавіемъ стояло: «Подписки не принимается, подписчики выбираются редакціей». Въ этомъ нумеръ былъ какой то гадкій намекъ, уже не помню — какой именно. Вотъ на что намекалось въ пасквильномъ тонѣ. «Передъ моей послѣдней поѣздкой въ Россію», разсказывалъ Тургеневъ, «приходитъ ко мнѣ Бакунинъ и проситъ препроводить къ нему какимъ-нибудь образомъ его жену, которая находилась тогда въ Москвѣ. Я обѣщалъ. Наканунѣ моего отъѣзда изъ Парижа является онъ опять, таинственный, съ тетрадкой въ рукахъ, суетъ мнѣ тетрадку: вотъ тебѣ нашъ тайный шрифтъ на всякій случай. — Зачѣмъ мнѣ шрифтъ? На какой случай? — А чтобы жену мою отправить. Можетъ быть понадобится. — Однако шрифта я не взялъ. Съѣздилъ я въ Россію, жену ему препроводилъ и вернулся. А онъ между тѣмъ написалъ мнѣ въ догонку письмо съ какими то инструкціями и не только прямо по почтѣ, но даже подписался полнымъ именемъ. Письмо это, конечно, попало, куда слѣдуетъ. Къ счастью, пришло оно въ Россію, когда меня уже тамъ не было. Это первое приключеніе. Второе. Когда я ѣзжу въ Россію, я обыкновенно беру съ собой особенный чемоданъ для разныхъ посылокъ отъ знакомыхъ. И на этотъ разъ натаскали мнѣ множество свертковъ, бумагъ, писемъ и всего на свѣтѣ. Я все уложилъ, конечно, чужихъ бумагъ не читалъ, чужихъ писемъ не распечатывалъ. Чемоданъ этотъ отправилъ я съ другими вещами транспортомъ. Ждалъ я его, ждалъ, такъ и не дождался; пропалъ онъ. А пропалъ онъ недаромъ. Читали вы романъ Лѣскова „Некуда“?

Помните — тамъ есть русскій революціонеръ, не помню, какъ передѣлана его фамилія, — онъ еще возбуждаетъ почти всеобщее отвращеніе, особенно въ женщинахъ? Ну такъ это дѣйствительное лицо: нѣкто Ничипоренко. Ничипоренко этотъ, когда я уѣзжалъ изъ Россіи, въѣзжалъ въ нее и везъ съ собою портфель съ прокламаціями, письмами и цѣлымъ спискомъ агитаторовъ. На границѣ, на дебаркадерѣ, что-то ему показалось, чего-то онъ струсилъ, бросилъ этотъ портфель просто подъ лавку, самъ сѣлъ поскорѣе въ вагонъ и укатилъ въ Малороссію. Портфель этотъ нашли, отыскали его самого, арестовали, и арестовали всѣхъ по письмамъ и списку. Между прочимъ въ одномъ письмѣ было сказано, что извѣстный писатель Тургеневъ взялся передать въ Россію прокламаціи, инструкціи и пр., и мой чемоданъ отыскали. А я сижу себѣ спокойно въ Парижѣ, ничего не подозрѣваю.

Въ одно прекрасное утро будятъ меня, говорятъ — какой то чиновникъ изъ посольства меня спрашиваетъ. Выхожу, вижу канцелярская фигура. Вынимаетъ онъ бумагу, развертываетъ, откашливается, и, знаете, этимъ громкимъ русско-чиновничьимъ голосомъ читаетъ. Приказывается мнѣ, нимало не медля, явиться въ Петербургъ для объясненій, иначе имѣнье мое конфискуется и т. д. — всѣ послѣдствія. Я изумился, взволновался, чиновника выпроводилъ, а самъ прямо къ посланнику. Я его лично знаю. Такъ и такъ, говорю. Что мнѣ дѣлать? — „Что дѣлать? Ѣхать, конечно“, и сталъ онъ меня успокаивать, увѣрять, что это пустяки. „Пустяки ли, нѣтъ ли“, говорю, „а я не поѣду“. Онъ такъ и подпрыгнулъ: „Какъ не поѣдете“? — „Такъ не поѣду. Очень вѣроятно, что все это кончится вздоромъ, но я старикъ, больной, — пока я оправдаюсь, меня тамъ затаскаютъ“.

Пробовалъ онъ меня урезонить, я стоялъ на своемъ. Наконецъ, онъ придумалъ: „Вотъ что: я знаю, что государь васъ любитъ, какъ писателя. Напишите прямо къ нему совершенно откровенно“. — „Пожалуй, только я къ царямъ писать не умѣю“. Велѣлъ онъ сочинить посланіе у себя въ канцеляріи; приносятъ мнѣ, чтобы я переписалъ своей рукой. Читаю: припадаю униженно къ стопамъ Вашего Величества и т. п. Ѣду опять къ посланнику: такого письма не подпишу; а самъ все-таки сочинить не умѣю…

Наконецъ, кое-какъ сочинилъ я самъ, отправили. Жду я, что то будетъ. Вызываютъ меня въ посольство. „Вамъ“, говоритъ посланникъ, „оказана особенная неслыханная милость, — приказано сообщить вамъ, въ чемъ васъ обвиняютъ. Вотъ бумага“. Прочелъ я, вижу дѣйствительно пустяки, и рѣшился ѣхать. Пріѣзжаю въ Петербургъ, являюсь въ Третье Отдѣленіе^[7]. Привели меня въ большую залу. Большой столъ, на столѣ зерцало, кругомъ сидятъ генералы и все знакомые. Говорятъ они мнѣ: „Извините, Иванъ Сергѣевичъ, посадить мы васъ не можемъ“. Сдѣлали мнѣ нѣсколько пустыхъ вопросовъ, препроводили въ отдѣльную комнату, посадили, положили передо мной толстую переплетенную тетрадь. „Видите“, говорятъ, „тутъ въ нѣсколькихъ мѣстахъ заложено бумажками. Гдѣ заложено, тамъ дѣло васъ касается. Просимъ васъ письменно отвѣтить на вопросы“. Ушли. Вопросы оказались вотъ въ какомъ родѣ: Съ кѣмъ, гдѣ, при какихъ обстоятельствахъ вы были знакомы? Знаете ли вы политическаго преступника Герцена? Есть ли у васъ его портретъ? и т. д. Я отвѣчалъ: если бы всю эту тетрадь исписать вдоль и поперекъ, то не достало бы мѣста, чтобы помѣстить одни имена всѣхъ тѣхъ, кого я зналъ въ жизни, и потому отвѣчать на вопросъ о моихъ знакомыхъ нѣтъ для меня физической возможности; Герцена я не только зналъ, но былъ съ нимъ друженъ; портретовъ его у меня не одинъ, а нѣсколько… Отвѣтилъ я на всѣ пункты и думаю: вѣдь мнѣ не запрещали читать остальное. Сталъ я перелистывать тетрадь. Оказалось — все допросы разныхъ лицъ. Ну, и надо признаться, немного я тутъ нашелъ мужества.

Одинъ господинъ, напримѣръ, явно, страшно струсилъ, сталъ путать правыхъ и виноватыхъ, совсѣмъ растерялся, показываетъ даже, что въ такомъ то году, когда онъ былъ еще мальчикомъ, такой то учитель, такой то гимназіи его совращалъ. Потянули учителя. Тотъ несчастный возопилъ: Помилуйте! Ни душой, ни тѣломъ не виноватъ! И въ гимназіи то онъ не былъ, и понятія о немъ не имѣю… Былъ, однако, одинъ отвѣтъ: „Въ томъ, въ чемъ меня обвиняютъ, я не виноватъ. Но, если хотите знать мои убѣжденія, такъ вотъ какія они… Я ихъ не скрываю, и если хотятъ казнить за убѣжденія, такъ пусть казнятъ“… И, вѣроятно, погибъ человѣкъ ни за что, ни про что. Дѣло мое кончилось ничѣмъ. И вотъ съ тѣхъ поръ въ извѣстныхъ кружкахъ начались обо мнѣ сплетни, — не даромъ, дескать, меня не упекли, должно быть я на кого-нибудь донесъ… А Ничипоренко засадили за тридевять замковъ, и онъ умеръ въ тюрьмѣ до окончанія слѣдствія. Ну и, конечно, попалъ въ мученики»^[8].

Разъ Авдѣевъ разсказалъ, какъ онъ утромъ занесъ къ Тургеневу новую книжку «Дѣла»^[9]. Иванъ Сергѣевичъ только что открылъ ее, первое, что ему попалось на глаза: «Если бы Тургеневъ былъ умный человѣкъ»… Онъ принялся дразнить пріятеля: «Хорошъ! Принесъ книжку, чтобы дуракомъ обругать!» И добрякъ Авдѣевъ, разсказывая это, изъ себя выходилъ: «Ну, сказали бы объ немъ, что угодно, что онъ человѣка убилъ, — все бы не такъ нелѣпо было! Но назвать Тургенева дуракомъ!»

Досталъ Тургеневъ моему мужу приглашеніе на охоту и самъ ѣздилъ съ нимъ — разъ на облаву, другой разъ — съ ружьемъ.

— Посмотрѣла бы ты, что съ нимъ было, разсказывалъ мнѣ мужъ со смѣхомъ, — когда онъ фазана пропуделялъ: бросился на землю, сѣлъ на корточки, машетъ руками и кричитъ, что «такъ жить нельзя». Послѣ этой неудачи онъ все увѣрялъ насъ, что даже Пегасъ^[10] его презираетъ.

Кстати, объ извѣстномъ Пегасѣ. Авдѣевъ увѣрялъ насъ, будто весь Баденъ-Баденъ знаетъ Пегаса; будто нѣмцы убѣждены, что Тургеневъ гораздо больше гордится своей собакой, чѣмъ всѣми своими сочиненіями.

Заболѣлъ Иванъ Сергѣевичъ. Мужъ мой навѣстилъ его и разсказывалъ: «Тургеневъ пищитъ, къ Віардо просится, а его не пускаютъ. Онъ говорилъ, что Віардо живутъ близко, что дойти до нихъ ему было бы очень возможно». Пошелъ мой мужъ къ нему на другой день снова.

— И слѣдъ^- его простылъ, — сообщилъ онъ мнѣ, возвратившись. Хозяйка говоритъ: «Хоть бы вы посовѣтовали ему поберечься, вѣдь совсѣмъ больной ушелъ. Я ему говорила, что онъ губитъ себя — не слушается. Solch ein guter Mann, aber so kindisch^[11]». Тутъ же сидѣлъ на крыльцѣ хозяинъ, — серьезный важный нѣмецъ. И онъ вмѣшался въ разговоръ: «Der Herr», говоритъ «не можетъ просидѣть два дня сряду дома!» И такъ это онъ сказалъ презрительно, добавилъ мужъ, что, видно, онъ не высокаго мнѣнія объ Иванѣ Сергѣевичѣ.

Хозяйка дома, гдѣ жилъ Тургеневъ, была не старше его самого, но относилась къ Ивану Сергѣевичу, какъ нянька къ ребенку: любовно, покровительственно, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, ворчливо. Впослѣдствіи, нѣсколько лѣтъ спустя, мужъ ея, вѣроятно, перемѣнилъ свое мнѣніе объ Иванѣ Сергѣевичѣ, потому что его одного послушался и, по его убѣжденію, сдѣлалъ завѣщаніе въ пользу жены, на что до тѣхъ поръ никакъ не рѣшался. «И за это, — разсказывалъ Тургеневъ, — она считаетъ себя обязанною мнѣ вѣчною благодарностью. Скажи я этой женщинѣ: бросьтесь въ огонь! — она не задумываясь бросится».

Позвалъ насъ Тургеневъ къ себѣ, какъ то, чай пить… Въ назначенный вечеръ, ровно въ 8 часовъ, позвонили мы къ нему. Намъ отворила горничная и сказала, что «der Herr» очень извиняется и проситъ насъ подождать немножко, что онъ сейчасъ придетъ, что за нимъ присылали. Мы ждать не остались, но пошли погулять и вернулись черезъ четверть часа. На этотъ разъ отворилъ намъ самъ хозяинъ.

— Извините меня за невольную неучтивость. За. мной прислали отъ госпожи Віардо: она заболѣла. Однако, что же мы здѣсь стоимъ? Войдите пожалуйста.

Мы вошли въ небольшую комнату. Авдѣевъ сидѣлъ на креслѣ у круглаго стола. Къ этому столу усѣлись и мы. Я осмотрѣлась. Въ комнатѣ мебели было немного: диванъ, нѣсколько креселъ и стульевъ, столъ, около котораго мы помѣстились, и другой, письменный, у стѣны. Надъ письменнымъ столомъ висѣлъ портретъ, рисованный, кажется, карандашемъ, и небольшой бюстикъ.

— Что съ госпожей Віардо? — спросилъ мой мужъ.

— Да что-то въ родѣ той скверной, ужасной болѣзни, которую я и назвать даже не хочу. Очень ей плохо было. Даже судороги начинались. Теперь ей лучше. Я просилъ прислать за мной, если припадокъ повторится. Простите: я пойду предупредить хозяйку, чтобы она сейчасъ же сказала, если за мной пришлютъ.

Онъ вышелъ.

— Знаете ли, — сказалъ Авдѣевъ, не убраться ли намъ по добру по здорову? Вѣдь онъ вообразилъ, что у нея холера, и самъ не свой.

Я подошла къ письменному столу: на немъ лежалъ большой портфель, а около чернильницы стояли фотографическіе портреты госпожи Віардо и ея дочерей. Портретъ на стѣнѣ — оказался ея же; бюстикъ также.

— Да что вы съ нами церемонитесь? — сказалъ мой мужъ, когда Иванъ Сергѣевичъ воротился. Идите туда, а мы зайдемъ къ вамъ въ другой разъ.

— Нѣтъ, нѣтъ! Тамъ теперь дѣлать мнѣ нечего. Она теперь заснула, а мнѣ на людяхъ легче, чѣмъ одному.

Сама хозяйка принесла, на огромномъ подносѣ, чайникъ съ завареннымъ чаемъ, конфорку на спирту, корзинку съ булками и сухарями и безчисленное число блюдечекъ съ кусочками сыру, колбасы, поперникеля съ корицей, перцемъ, гвоздикой и т. п. Когда она, аккуратно разставивъ все это на столѣ, удалилась, Тургеневъ привсталъ и осмотрѣлъ блюдечки.

Боже мой! Перцу-то зачѣмъ же? Чего она тутъ только не натащила! Счастье наше, если она и въ чай не насыпала корицы. Вѣдь она, какъ истая нѣмка, воображаетъ, что чѣмъ больше намѣшать всякой дряни въ чай, тѣмъ онъ будетъ лучше. А дѣлать ей замѣчанія нельзя: огорчится. Надо вамъ сказать, что она единственная изъ женщинъ, встрѣтившихся мнѣ въ жизни, которая почувствовала ко мнѣ истинную страсть и потому долго отравляла меня разными ужасающими кушаньями. Сколько мнѣ нужно было хитрости и ловкости, чтобы, не обидѣвъ ее до глубины души, доказать ей, что русскій желудокъ не переноситъ нѣмецкихъ лакомствъ. Теперь она, къ моему горю, обратила всѣ свои заботы на мою несчастную собаку, — и я того и гляжу, что она окормитъ бѣднаго Пегаса какими нибудь вонючими спеціями.

— Какъ бы увидать этого знаменитаго Пегаса? — шепнула я Авдѣеву. «Иванъ Сергѣевичъ дамы желаютъ видѣть Пегаса». — «А развѣ вы любите собакъ?» --«Очень». Онъ крикнулъ: «Пегасъ! Пегасъ!» Явилась большая собака темной мохнатой шерсти, помахала хвостомъ, потянулась и улеглась на коверъ. Я наклонилась поласкать ее. «Смотрите», закричалъ Авдѣевъ: «онъ, вѣдь, злой, сегодня рычалъ на меня». «Нѣтъ не бойтесь», возразилъ Тургеневъ, «онъ строгъ только къ мужчинамъ, женщинамъ онъ, подобно мнѣ, покоряется, хотя, подобно мнѣ, много страдалъ отъ нихъ въ жизни». (Послѣ Авдѣевъ разсказывалъ намъ, что Пегасъ изъ женщинъ одну Віардо терпѣть не могъ, лаялъ на нее и не подпускалъ къ себѣ и этимъ глубоко огорчалъ своего хозяина).

Въ началѣ разговоръ не клеился. Тургеневъ все еще не могъ успокоиться, прислушивался къ малѣйшему шуму, волновался, говорилъ все о холерѣ.

Кажется всей Россіи извѣстно, что я холеры боюсь до глупости. Пріятели распространили; да я и самъ этого не скрываю. Самое лучшее средство обезоружить осужденіе самому признаваться въ своихъ недостаткахъ. Не могу забыть, какъ меня разъ застигла холера въ деревнѣ. Приходятъ мнѣ сказать, что въ такой-то избѣ двое холерныхъ и корчи, и судороги въ сильной степени. Я въ ужасѣ чувствую, что у меня у самого начинаются первые приступы болѣзни, а къ больнымъ идти надо; хотя и знаю, что по мочь не могу, но знаю также, что идти обязанъ. Чего только это мнѣ стоило!

Скоро Иванъ Сергѣевичъ увлекся бесѣдой. Лицо его оживилось, глаза заблистали. Я опять таки мало помню, о чемъ толковали въ этотъ вечеръ. Помню, что толковали о тогдашнемъ положеніи Россіи. Авдѣевъ началъ: «Разсудите насъ съ П. М., Иванъ Сергѣевичъ. Вотъ я говорю, что даже при Николаѣ Павловичѣ было легче жить, чѣмъ теперь». — «При Николаѣ Павловичѣ! Да при Николаѣ Павловичѣ не то что жить, дышать нельзя было!» Онъ сталъ вспоминать прежнее время. Остался у меня въ памяти одинъ его разсказъ.

— Когда я былъ сосланъ въ деревню, разсказывалъ Тургеневъ, разъ зимой необходимо мнѣ было, во что бы то ни стало, съѣздить въ Москву. — "Віардо, должно быть, въ Москву пріѣхала, " — шепнулъ мнѣ Авдѣевъ. — Какъ быть? Досталъ я фальшивый видъ на имя купца и отправился. Въ Москвѣ нанялъ комнату у вдовы купчихи. Конечно, дома я не сидѣлъ, приходилъ только ночевать. Разъ воротился я изъ театра и собрался ложиться спать. Вдругъ является моя хозяйка съ сыномъ и — бухъ въ ноги. Что такое?! — «Батюшка! — восклицаетъ, — возьми ты моего Гришу на выучку!» — И сына толкаетъ: — «Кланяйся, дуракъ, въ ноги! Возьми, батюшка, выучь всему: какъ жить, какъ дѣло вести. Полную власть тебѣ надъ нимъ даю! Хоть бей, хоть голодомъ мори, только выучь!» И опять въ ноги, и сынъ въ ноги. Парень онъ былъ большущій, откормленный, лицо тупое. Что же оказалось? Долго она ко мнѣ присматривалась, что я за купецъ такой? Дѣлъ явныхъ никакихъ не веду, дома не бываю, ко мнѣ никто не приходитъ, чѣмъ торгую — неизвѣстно, на другихъ купцовъ не похожъ. И вообрази она, что я такой мошенникъ искуссный, какихд, — свѣтъ не производилъ. А сынъ у нея былъ малый простой. Вотъ она и придумала отдать мнѣ его на выучку, чтобъ я его мошенничать пріучилъ. Насилу я отъ нея отдѣлался.

Говорилъ намъ въ тотъ же вечеръ Иванъ Сергѣевичъ, что хочетъ написать свои литературныя воспоминанія съ тѣмъ, чтобы они вышли въ свѣтъ послѣ его смерти.

Зашелъ разговоръ о тогдашнемъ новомъ поколѣніи.

— У насъ, людей сороковыхъ годовъ, сказалъ Тургеневъ, было содержаніе безъ воли, а у нихъ есть — воля безъ содержанія.

Заговорили о Гарибальди. — Гарибальди, — отозвался Тургеневъ, — часто кажется совсѣмъ обыкновеннымъ человѣкомъ, даже недалекимъ, но иногда вдругъ поразитъ истинно геніальной мыслью. — Упомянули о Герценѣ. — Онъ теперь въ положеніи короля Лира, — сказалъ Иванъ Сергѣевичъ. — Кстати о Герценѣ, — спросилъ Авдѣевъ, — я на этой недѣлѣ хочу съѣздить въ Женеву на нѣсколько дней, не будетъ ли у кого какихъ порученій? — Въ Женеву? Зачѣмъ это? — У меня тамъ хорошіе знакомые, хочу съ ними повидаться. — Порученія… Будетъ вамъ отъ меня порученіе. Вѣдь вы вѣроятно увидитесь съ Герценомъ? — Конечно. — Такъ спросите его отъ меня, прямо отъ меня, неужто наша долголѣтняя дружба такъ навсегда кончилась? Лицо у него отуманилось, голосъ звучалъ грустно.

Авдѣевъ съѣздилъ въ Женеву и возвратился. — Говорили вы съ Герценомъ, о чемъ васъ просилъ Тургеневъ? — спросили мы его. — Говорилъ. Онъ совсѣмъ помѣшался, вздоръ какой то толкуетъ, — увѣряетъ, будто Иванъ Сергѣевичъ встрѣтилъ его въ Луврской галлереѣ и отвернулся отъ него. — Передавали вы это Ивану Сергѣевичу? — Передалъ. — Что же онъ? — Плечами пожалъ, огорчился. Авдѣевъ скоро уѣхалъ. И мы также скоро уѣхали изъ Бадена.

II.

Въ 1873 г. русскіе доктора послали моего мужа въ Карлсбадъ, а французскіе послали туда же и И. С. Тургенева. Онъ пріѣхалъ недѣлями двумя позже насъ. У насъ къ тому времени былъ уже составленъ маленькій кружокъ знакомыхъ; онъ присоединился къ намъ и очень скоро сдѣлался между нами своимъ. Нѣкоторые изъ нашихъ знакомыхъ сначала стѣснялись его, нѣкоторые были даже предубѣждены противъ него. Тогда еще не вывелись въ Россіи кружки, въ которыхъ отзывались остатки тѣхъ нареканій, которыя когда-то сыпались на Ивана Сергѣевича изъ-за его «Отцовъ и Дѣтей». Но чуть ли не послѣ первыхъ часовъ, проведенныхъ съ нимъ, почти всѣ просто влюбились въ него. Цѣлый мѣсяцъ, по цѣлымъ днямъ, съ часа дня и до девяти часовъ вечера, — часъ, когда больные на водахъ укладываются спать, почти не разставались мы съ нимъ. Сколько разъ съ тѣхъ поръ глубоко жалѣла я, что не вела въ то время дневника! Я могла бы передать тогда съ точностью всѣ его слова, сохранить картинность его выраженій и всю прелесть его разсказа. Но что дѣлать? Пропущеннаго не воротишь; постараюсь, по крайней мѣрѣ, записать то, что помню, и на сколько помню. По возможности я буду передавать то, что онъ говорилъ, слова же другихъ лицъ буду возстанавливать лишь на столько, на сколько это окажется необходимымъ для связи и послѣдовательности разсказа.

Въ первый разъ мы увидѣли Тургенева около гостиницы. Онъ разговаривалъ по французски съ дамой среднихъ лѣтъ. Здѣсь, кажется страшная скука, — сказалъ намъ Тургеневъ, — я пріѣхалъ только вчера, и меня уже охватила какая то одуряющая атмосфера. Сегодня я уже подумывалъ бросить все и вернуться въ Парижъ.

— Знаете кто это? — сказалъ Иванъ Сергѣевичъ, когда дама ушла. — Это жена NN. Хорошая она женщина и жалкая. Она была лектрисой у Е. П., дѣвушка небогатая. Когда NN на ней женился, его родные были недовольны, нашли, что онъ сдѣлалъ mésaillance, и его самого въ томъ увѣрили. Онъ забросилъ ее, дѣтей у нея нѣтъ; — она уже взяла себѣ дѣвочку на воспитаніе и вотъ старается утѣшиться привязанностью къ этой дѣвочкѣ, да еще серьезной музыкой, — прибавилъ онъ, улыбаясь. — Ну, конечно, Бетховенъ въ сердечныхъ печаляхъ утѣшить не можетъ. Я ее очень люблю, только очень она меня мучаетъ серьезной музыкой да разговорами о высокихъ предметахъ. Горькая участь насъ, извѣстныхъ писателей, — люди считаютъ обязанностью вести съ нами особенные разговоры, вродѣ того: что выше, любовь или дружба? Не всегда бываешь въ расположеніи переливать изъ пустого въ порожнее въ этомъ смыслѣ. Тогда единственное средство, круто повернуть разговоръ на что-нибудь самое обыденное, на цѣну картофеля, напримѣръ.

Тургеневъ развеселился. Онъ разсказывалъ намъ, какъ его лѣчили отъ разныхъ болѣзней, чуть не залѣчили, какъ, наконецъ, одинъ докторъ открылъ, что у него подагра, и чему то обрадовался. — И я самъ почему то обрадовался. И отправили меня сюда. Говорятъ, Писемскій обо мнѣ сказалъ: — Странное дѣло! Мы пили, а у Тургенева подагра!

Послѣ обѣда онъ отправился въ цирюльню. — Надо остричься, сказалъ онъ, — а то, чего терпѣть не могу, съ длинными волосами я изображаю живописнаго старика.

Одинъ день мнѣ особенно памятенъ.

Послѣ обѣда отправились мы пить кофе въ садикъ, находящійся при. одной изъ безчисленныхъ Карлсбадскихъ кофеенъ. Намъ подали столикъ и стулья; мы усѣлись и просидѣли тутъ до вечера. Мы не замѣтили, какъ явилась музыка, какъ набралась публика, мы не видѣли публики, не слышали музыки, мы только досадывали, когда звуки музыки или разговоры сосѣдей заглушали голосъ Тургенева.

— Поэты не даромъ толкуютъ о вдохновеніи, — говорилъ Иванъ Сергѣевичъ. Конечно, муза не сходитъ къ нимъ съ Олимпа и не внушаетъ имъ готовыхъ пѣсенъ, но особенное настроеніе, похожее на вдохновеніе, бываетъ. То стихотвореніе Фета, надъ которымъ такъ смѣялись, въ которомъ онъ говоритъ, что — не знаю самъ, что буду пѣть, но только пѣсня зрѣетъ… — прекрасно передаетъ это настроеніе. Находятъ минуты, когда чувствуешь желаніе писать — еще не знаешь, что именно, но чувствуешь, что писаться будетъ. Вотъ именно это то настроеніе поэты называютъ «приближеніемъ бога». Я, напримѣръ: какой я творецъ?….

Мы хотѣли было протестовать, но онъ улыбнулся намъ и продолжалъ:

— Я только подобіе творца, но я испытывалъ такія минуты. И эти минуты составляютъ единственное наслажденіе художника. Если бы ихъ не было, никто бы и писать не сталъ. Послѣ, когда приходится приводить въ порядокъ все то, что носится въ головѣ, когда приходится излагать все это на бумагѣ — тутъ то и начинается мученье. Вотъ я вамъ разскажу, какъ явилась у меня мысль маленькаго разсказа, который вы, можетъ быть, помните — «Ася». Вотъ, какъ это было. Проѣздомъ остановился я въ маленькомъ городкѣ на Рейнѣ. Вечеромъ, отъ нечего дѣлать, вздумалъ я поѣхать кататься на лодкѣ. Вечеръ былъ прелестный. Ни объ чемъ не думая, лежалъ я въ лодкѣ, дышалъ теплымъ воздухомъ, смотрѣлъ кругомъ. Проѣзжаемъ мы мимо небольшой развалины; рядомъ съ развалиной домикъ въ два этажа. Изъ окна нижняго этажа смотритъ старуха, а изъ окна верхняго — высунулась голова хорошенькой дѣвушки. Тутъ вдругъ нашло на меня какое то особенное настроеніе. Я сталъ думать и придумывать, кто эта дѣвушка, какая она, и зачѣмъ она въ этомъ домикѣ, какія ея отношенія къ старухѣ, — и такъ тутъ же въ лодкѣ, и сложилась у меня вся фабула разсказа. — А то вотъ еще: въ «Затишьѣ» въ описаніи сцены свиданія, мнѣ никакъ не давалось описаніе утра. Только сижу я разъ въ своей комнатѣ за книгой, — вдругъ точно что то толкнуло меня — прошептало мнѣ: «Невинная торжественность утра». Я вскочилъ даже — «Вотъ они! вотъ они, настоящія слова!»

— Говорятъ, Зандъ, замѣтилъ мой мужъ, писала такъ легко, что излагала свои идеи прямо набѣло?.

— Да, но она долго вынашивала ихъ въ себѣ; у каждаго писателя своя манера работать. Со мной бываетъ разно. Чаще всего меня преслѣдуетъ образъ, а схватить его я долго не могу. И странно: часто выясняется мнѣ прежде какое нибудь второстепенное лицо, а затѣмъ уже главное. Такъ, напримѣръ, въ «Рудинѣ» мнѣ прежде всего ясно представился Пигасовъ, представилось, какъ онъ заспорилъ съ Рудинымъ, какъ Рудинъ отдѣлалъ его — и послѣ того уже и Рудинъ передо мной обрисовался. Иной разъ напишешь съ вечера сцену, — какъ будто хорошо, на другой день перечтешь и приходишь въ отчаянье: кажется, если бы самъ чортъ на смѣхъ водилъ твоимъ перомъ — хуже бы не могло выйти. Такъ и мучаешься надъ каждой страницей. Я обыкновенно, когда кончу какую нибудь вещь, перечту, перепишу и уже больше не перечитываю. Дамъ сначала прочитать кому нибудь такому, кто мнѣ правду скажетъ — Анненкову, напримѣръ, — а тамъ ужъ прямо и отправляю въ печать.

— Лицо Базарова до такой степени меня мучило, что бывало, сяду я обѣдать, а онъ тутъ передо мной торчитъ; говорю съ кѣмъ-нибудь, — а самъ придумываю: что бы сказалъ Базаровъ на моемъ мѣстѣ? У меня есть вотъ какая большая тетрадь предполагаемыхъ разговоровъ à la Базаровъ. Въ Базаровѣ есть черты двухъ людей: одного медика — (ну, да на того онъ мало похожъ, больше внѣшностью, да и медикъ этотъ побаловался, побаловался — и кончилъ тѣмъ, что все бросилъ и сталъ медициной заниматься). Главный матеріалъ мнѣ далъ одинъ человѣкъ, который теперь сосланъ въ Сибирь. Я встрѣтился съ нимъ на желѣзной дорогѣ и, благодаря случаю, могъ узнать его. Нашъ поѣздъ отъ снѣжныхъ заносовъ долженъ былъ простоять сутки на одной маленькой станціи. Мы ужъ и дорогой съ нимъ разговорились, и онъ меня заинтересовалъ, а тутъ пришлось даже ночевать вмѣстѣ въ какомъ то маленькомъ станціонномъ чуланчикѣ. Спать было неудобно, и мы проговорили всю ночь.

— А зналъ онъ, кто вы? — спросилъ я.

— Не знаю; вѣроятно зналъ, но это его не стѣсняло. Онъ не считалъ нужнымъ скрываться ни передъ кѣмъ. И, вѣдь, не рисовался нисколько, — онъ былъ совершенно простъ. Къ утру намъ захотѣлось спать. Въ комнатѣ были диванъ и стулъ. Онъ предлагаетъ мнѣ лечь на диванѣ. Я началъ было церемониться, а онъ говоритъ: «Да вы не церемоньтесь; вѣдь, вы на стулѣ не заснете, а я могу заснуть какъ и когда хочу»! — Я усомнился. — «Это, говоритъ, дѣло выдержки и воли. Вотъ увидите: Черезъ пять минутъ я буду спать». Сѣлъ онъ на стулъ, сложилъ руки на груди, закрылъ глаза и, дѣйствительно, черезъ нѣсколько минутъ заснулъ. Онъ въ Сибири, говорятъ, имѣетъ большое вліяніе на окружающихъ. Разсказывали мнѣ о немъ вотъ какую штуку: тамъ зачѣмъ то, надо было перенести на другое мѣсто какое то дерево. Онъ сказалъ, что можетъ сдѣлать это одинъ. Ему не повѣрили; онъ перенесъ и послѣ этого долго болѣлъ. Будто бы подобными выходками онъ, главнымъ образомъ, и пріобрѣлъ вліяніе.

Разговорились мы объ «Отцахъ и Дѣтяхъ».

— Разборъ Писарева необыкновенно уменъ, — сказалъ Тургеневъ, — и я долженъ сознаться, что онъ почти вполнѣ понялъ все то, что я хотѣлъ сказать Базаровымъ.

— Изъ всѣхъ обвиненій за «Отцовъ и Дѣтей», — замѣтилъ мой мужъ, — я согласенъ съ однимъ, что личность Базарова не окончена. Вѣдь, онъ описанъ такими красками, что опиши такъ хоть юность Наполеона, — не будетъ невѣроятно. Весь романъ основанъ на любви; и умираетъ то онъ случайной смертью, точно вы сами не знали, что съ нимъ дѣлать.

— Да, я дѣйствительно не зналъ, что съ нимъ сдѣлать. Я чувствовалъ тогда, что народилось что то новое; я видѣлъ новыхъ людей, но представить, какъ они будутъ дѣйствовать, что изъ нихъ выйдетъ — я не могъ. Мнѣ оставалось или совсѣмъ молчать, или написать только то, что я знаю. Я выбралъ послѣднее.

— А то вотъ еще что, — продолжалъ мужъ. — Базаровъ не вѣритъ въ науку. Изъ-за чего же онъ работаетъ какъ волъ?

— На то онъ и русскій человѣкъ; русскихъ людей безъ противорѣчій не бываетъ! -возразилъ Тургеневъ.

А этотъ господинъ, сосланный въ Сибирь, — спросила я, — не тотъ ли самый, котораго Чернышевскій желалъ представить въ «Что дѣлать?». — «Да, кажется, онъ хотѣлъ его изобразить въ Рахметовѣ». — «Знали вы Чернышевскаго?» — «Зналъ». — «Что онъ такое?» — спросилъ мой мужъ: «Судя по многому, что онъ писалъ, онъ, или недобросовѣстенъ, или просто глупъ». — «Какъ вамъ сказать? Онъ для Россіи неглупъ». — «Что значитъ — для Россіи неглупъ?» — "У насъ между людьми, старающимися провести теорію въ практику, рѣдко бываютъ очень умные. А на счетъ добросовѣстности, онъ напротивъ, главнымъ образомъ и вліялъ то тѣмъ, что продѣлывалъ все, что проповѣдывалъ.

Подали кофе. Иванъ Сергѣевичъ сталъ кидать крошки воробьямъ и принялся увѣрять, будто птицы въ Германіи смѣлѣе нашихъ, потому что нѣмцы — народъ цивилизованный; они и птицъ попусту не бьютъ, птицы у нихъ не напуганы. Одинъ воробей дошелъ до такой смѣлости, что прыгнулъ къ намъ на столъ. Сидѣвшій съ нами русскій мальчикъ ударилъ по столу палкой. «Зачѣмъ ты это?» — упрекнула я его. — «Я хотѣлъ его убить». — «За что? Чѣмъ онъ тебѣ помѣшалъ?» — «За то, что онъ безполезный. Другія птицы хоть червей уничтожаютъ, а онъ — нѣтъ». «Ты самъ никакой пользы не приносишь», — замѣтила я, — «значитъ и тебя убить надо?» — «Я со временемъ буду приносить пользу государству», — очень важно отвѣтилъ мальчикъ. Мы засмѣялись.

— «Онъ напоминаетъ мнѣ одну дѣвочку», — сказалъ Тургеневъ. — "Зашелъ я въ Петербургѣ къ пріятелю. Онъ одѣвался въ кабинетѣ, я остался ждать его въ сосѣдней комнатѣ. Тутъ же сидѣла его дочка, дѣвочка лѣтъ двѣнадцати, съ книгой въ рукахъ. Я подошелъ къ ней, спрашиваю: «Душенька, что вы читаете»? — «Стихотворенія Некрасова». — «И что же? Вамъ нравится?» — «Нравится». — «Что же именно вамъ тутъ нравится?» — «Чувство гражданской скорби, выраженное въ его стихахъ»… Я закричалъ пріятелю: «Слышишь? Я въ обморокъ падаю!» — "Пробовалъ, " говоритъ, «останавливать, — хуже выходитъ».

Зашелъ разговоръ о Некрасовѣ.

— Теперь, — сказалъ И--нъ С--чъ, — молодежь поэзіи не знаетъ и знать не хочетъ. Читаетъ только господина Некрасова, а о Пушкинѣ и понятія не имѣетъ… Кто Некрасова любитъ, Пушкина любить не можетъ; кому Некрасовъ нравится — тотъ поэзіи не чувствуетъ… Некрасовъ и Пушкинъ!

«Чертогъ сіялъ»…

Онъ продекламировалъ нѣсколько строкъ.

И послѣ этого… Кто помнитъ что-нибудь изъ Некрасова? — спросилъ насъ И--нъ С--чъ. Все равно — первое попавшееся.

— «Ты подвяжешь подъ мышки передникъ»… — начала я.

— «Перетянешь уродливо грудь», — продолжалъ онъ.

— Да что я молодежь нынѣшнюю обвиняю! — сказалъ онъ. — И мы хороши были! Знаете ли вы, кого мы ставили рядомъ съ Пушкинымъ? Бенедиктова! Знаете ли вы что-нибудь изъ Бенедиктова? Вотъ я вамъ скажу что-нибудь. Только его надо декламировать особеннымъ образомъ, по тогдашнему, — нараспѣвъ и звукоподражательно. Вотъ слушайте.

Онъ продекламировалъ какой-то «Каскадъ» и представилъ голосомъ, какъ падаетъ каскадъ съ высоты, и какъ разбивается вода о камень.

— А то вотъ еще. Представьте себѣ, что вамъ декламируетъ стихи армейскій офицеръ, — завитой, надушенный, но съ грязной шеей.

Онъ прочелъ стихотвореніе о кудряхъ:

«Кудри кольца, кудри змѣйки, кудри шелковый каскадъ»…

— Стихъ: «и поцѣлуемъ припекаетъ» — надо было говорить такъ, чтобы слышалось шипѣнье щипцовъ. Да-съ, — и вотъ какой чепухой восхищались и восхищались не кое-кто, а Грановскій, напримѣръ, вашъ покорнѣйшій слуга и другіе, не хуже насъ съ Грановскимъ. Одно насъ только немножко смущало: мы слышали, что Пушкинъ прочиталъ и остался холоденъ. Мы кончили тѣмъ, что рѣшили: великій человѣкъ Александръ Сергѣевичъ, а тутъ погрѣшилъ позавидовалъ.

Заговорили о Пушкинѣ.

— Помните ли вы стихотвореніе «Поэту»? То, что онъ тутъ говоритъ, можетъ служить катехизисомъ искусства: "Дорогою свободной иди, куда тебя влечетъ свободный умъ

— Не помните ли вы «Чернь»? сказала я.

— Прекрасная вещь!

Онъ сталъ декламировать, прерывая себя на нѣкоторыхъ стихахъ и объясняя.

— Знаете ли вы планъ конца «Египетскихъ ночей», найденный въ бумагахъ Пушкина? Нѣтъ не знаете? Такъ я вамъ скажу: первую ночь она назначила эпикурейцу. Онъ увѣнчался розами, насладился вполнѣ и умеръ съ твердостью истиннаго философа. Воинъ — тотъ пришелъ въ чертогъ, напоенный благоуханіями, посмотрѣлъ на Клеопатру съ презрѣніемъ и произнеся: «Не требую награды»! — завернулся въ плащъ, легъ на полъ и пролежалъ всю ночь. А третьяго, юношу, она сама полюбила и не хотѣла его лишиться. Но онъ самъ восторженно побѣжалъ на смерть, воскликнувъ: «Больше не стоитъ жить! Я испыталъ высшее блаженство — и оно не можетъ повториться въ жизни смертнаго!» — А хорошо ли вы помните «Анчаръ»? Что за прелесть! Слушайте:

«Въ пустынѣ чахлой и сухой»… Вѣдь это такой протестъ противъ деспотизма, какого не могутъ и приблизительно выразить тысячи обличительныхъ и возбудительныхъ стихотвореній. Даже наша цензура, на что глупа, и она поняла, не хотѣла пропустить.

— А «Брожу ли я вдоль улицъ шумныхъ»? попросила я.

Онъ сказалъ.

— Конецъ особенно хорошъ! — Онъ повторилъ еще разъ:

"И пусть у гробового входа

"Младая будетъ жизнь играть

"И равнодушная природа

«Красою вѣчною сіять».

Тургеневъ сталъ припоминать стихотвореніе за стихотвореніемъ.

— Говорить стиховъ, какъ должно, я не умѣю, сказалъ онъ. Ихъ надо говорить и естественно и съ опьяненіемъ. — Онъ декламировалъ хорошо, съ истиннымъ чувствомъ, хотя немножко по старинному, немножко слишкомъ восторженно, но это шло къ его красивой фигурѣ. И какъ очарователенъ былъ въ этотъ день этотъ странный старикъ! Онъ выпрямился какъ то, глаза заблистали и, право, онъ былъ похожъ на юношу, на одного изъ тѣхъ юношей, что въ книгахъ описываются, но въ жизни никогда не встрѣчаются.

Зашелъ какъ то разговоръ объ одномъ господинѣ, давно умершемъ (Зиновьевѣ).

— «Онъ былъ человѣкъ не злой и порядочный», разсказывалъ Тургеневъ, «только невыносимый: у него, бывало, все — государственное дѣло, вѣчно онъ былъ озабоченъ. Я его объ одномъ просилъ: „сдѣлайте милость, З., не застегивайте при мнѣ сюртука!“ Такъ онъ важно пуговицы застегивалъ, что на нервы дѣйствовало. Я пробовалъ его изобразить въ повѣсти, которая должна была войти въ составъ „Записокъ Охотника“.

„Представлено было два помѣщика: одинъ З., въ своей деревнѣ все распоряжался, все порядокъ водворялъ — мужиковъ обстроилъ по своему плану, заставлялъ ихъ пить, ѣсть, дѣлать по своей программѣ; ночью вставалъ, обходилъ избы, будилъ народъ, все наблюдалъ. Другой былъ нѣмецъ разсудительный, аккуратный, но — у обоихъ мужикамъ приходилось плохо“. Только З. вышелъ у меня до того поразительно похожъ на Николая Павловича, что нечего было и думать печатать, цензура ни за что бы не пропустила.

— Куда же у васъ дѣвался этотъ разсказъ? — спросилъ кто то изъ насъ.

— Не знаю, право. Можетъ быть, уничтоженъ, а, можетъ быть, въ деревнѣ валяется. У меня есть тамъ старый портфель съ разными ненужными бумагами… Вѣдь у меня было заготовлено много разсказовъ для „Записокъ охотника“, которые такъ и не попали въ печать. Помню, между прочимъ, былъ разсказъ объ одномъ истинномъ происшествіи. Бывши студентомъ (какъ видите, это было очень давно), пріѣхалъ я лѣтомъ въ деревню охотиться. На охоту водилъ меня старикъ изъ дворовыхъ сосѣдняго имѣнія. Вотъ разъ ходили мы, ходили по лѣсу, устали, сѣли отдохнуть. Только, вижу я, старикъ мой все осматривается, головой покачиваетъ. Меня это, наконецъ, заинтересовало. Спрашиваю: „Ты что?“ — „Да мѣсто“, говоритъ, „знакомое“… И разсказалъ онъ мнѣ исторію, какъ когда то на самомъ этомъ мѣстѣ барина убили. Баринъ былъ жестокій. Особенно донималъ онъ дворовыхъ: конечно, потому что они находились съ нимъ въ болѣе близкихъ сношеніяхъ, чѣмъ крестьяне. Вотъ дворовые и сговорились вытащить его ночью изъ дома куда-нибудь подальше и покончить съ нимъ. Старикъ мой былъ еще тогда мальчишкой. Онъ случайно подслушалъ разговоръ и въ ту ночь слѣдилъ за заговорщиками, — видѣлъ, какъ стащили барина съ завязаннымъ ртомъ, чтобы онъ не могъ кричать (мальчикъ бѣжалъ за этой процессіей сторонкой). Когда мужики пришли въ лѣсъ, мальчикъ спрятался въ кустарникъ и оттуда все видѣлъ. Были страшныя подробности, — напримѣръ, поваръ набивалъ барину ротъ грязью (въ тотъ день шелъ дождь), приговаривая, чтобы онъ его кушанья попробовалъ».

«Былъ у меня еще разсказъ, писанный съ натуры, — только онъ мнѣ просто не удался. Сюжетъ былъ не для меня: годился бы развѣ для Щедринскаго таланта. — У матери моей пропала шкатулка съ деньгами. Подозрѣніе пало на караульщика, отставного солдата. Нарядили слѣдствіе. Допросъ происходилъ во флигелѣ, который былъ раздѣленъ на двѣ половины: въ одной половинѣ расположилась матушка со своими лекарствами, пилюлями и каплями; въ другой засѣдали мой дядя, предводитель дворянства, принимавшій участіе въ слѣдствіи по родству, становой приставъ и священникъ, который обязанъ былъ увѣщевать вора. Я былъ еще мальчикомъ. Мнѣ очень хотѣлось присутствовать при этой исторіи, и, такъ какъ я зналъ, что меня оттуда прогонятъ, то я потихоньку пробрался въ темный чуланчикъ и изъ этого чуланчика смотрѣлъ и слушалъ. Прежде всего вышелъ на сцену попъ, — крякнулъ и сталъ увѣщевать. Потомъ становой затопалъ ногами и заоралъ. Изъ сосѣдней половины раздавались стоны, истерическія вскрикиванья. Дядя то и дѣло бѣгалъ къ маменькѣ, уговаривая ее: „soyez raisonabee, ménagez vous pour vos enfants“^[12] — затѣмъ прибѣгалъ назадъ и принимался уговаривать преступника возвышеннымъ слогомъ и тономъ благовоспитаннаго дворянина. Воръ не признавался. Въ комнату набрался, конечно, народъ. Въ числѣ другихъ стоялъ отставной солдатъ и все усмѣхался. Дядя въ концѣ концовъ его замѣтилъ. — „Ты что смѣешься? Знаешь, развѣ, что?“ — „Дадите мнѣ, ваше благородіе, пять рублей — найду деньги“. Становой на него кричать: „А! ты, мошенникъ, за одно!“ Но дядя догадался — пообѣщалъ пять рублей. „Прикажите“, говоритъ, „Ваше благородіе, у него въ дегтяркѣ посмотрѣть; у насъ въ полку все въ деготь деньги прячутъ!“ Какъ только онъ это сказалъ, воръ сейчасъ же въ ноги.

Разъ, какъ то, послѣ обѣда мужъ мой уговорилъ Ивана Сергѣевича идти стрѣлять въ тиръ. Я съ одной изъ нашихъ знакомыхъ N — усѣлась за столикомъ передъ рестораномъ. Мы стали роптать: — „Нужно было уводить его! Теперь они въ этомъ тирѣ до ночи просидятъ!“

— Смотрите, смотрите, радостно воскликнула N. — Вотъ онъ идетъ и, кажется, насъ ищетъ.

Тургеневъ пробирался между столиками и осматривался. Мы приподнялись, чтобъ онъ увидалъ насъ. Иванъ Сергѣевичъ подошелъ къ намъ и опустился на стулъ.

— Я не могу сегодня стрѣлять, сказалъ онъ. Мнѣ нездоровится — у меня точно пудовая гиря въ головѣ!

Послѣ мужъ мой дразнилъ меня, что Иванъ Сергѣевичъ придумалъ болѣзнь, потому что сдѣлалъ нѣсколько промаховъ.

Тургеневъ часто объявлялъ, что онъ „очень боленъ“, и всегда воображалъ въ себѣ какія то необыкновенныя болѣзни: то у него внутри головы, въ затылкѣ что то „сдирается“, то точно „какія то вилки выталкиваютъ ему глаза“… Онъ въ такую минуту хохлился, охалъ, а потомъ разговорится, развеселится и забудетъ о своихъ недугахъ. Мы въ такихъ случаяхъ втихомолку подсмѣивались, что Иванъ Сергѣевичъ у насъ „закапризничалъ“ какъ балованный ребенокъ. Но ребенокъ онъ былъ добрый: капризъ у него скоро проходилъ. Въ данную минуту онъ чувствовалъ „бушеванье морскихъ волнъ въ головѣ“.

— Знаете, что со мной было сегодня? Обратился къ намъ Иванъ Сергѣевичъ. — Я видѣлъ привидѣнье.

Онъ сказалъ это такимъ спокойнымъ тономъ, точно сообщалъ намъ самую обыкновенную вещь. Мы, конечно, изумились.

— Какъ это?

— Да такъ. — утромъ, даже при солнечномъ свѣтѣ. Я сидѣлъ у себя въ комнатѣ, ни о чемъ сверхъестественномъ и не помышлялъ. Вдругъ вижу: входитъ женщина въ коричневомъ капотѣ. Постояла, сдѣлала нѣсколько шаговъ и исчезла.

— Что же это? сказала я. Вѣрно, болѣзненное состояніе.

— Да, это разстройство глазныхъ нервъ.

— Вы испугались? спросила N.

— Нѣтъ. Чего же бояться? Я знаю, что это обманъ зрѣнія. Я часто вижу эту женщину. Сегодня она молчала, а то она иногда скажетъ нѣсколько словъ и всегда незначущихъ, притомъ еще по французски. Странно, что по французски. У меня никогда не было близкой женщины иностранки, изъ умершихъ, то-есть… Я нѣсколько разъ видѣлъ привидѣнія въ своей жизни. А то вотъ еще какая болѣзнь у меня была: цѣлые мѣсяцы преслѣдовали меня скелеты, какъ сейчасъ помню, это было въ Лондонѣ, — пришелъ я въ гости къ одному пастору. Сижу я съ нимъ и съ его семействомъ за круглымъ столомъ, разговариваю, а между тѣмъ мнѣ все кажется, что я у нихъ черезъ кожу, черезъ мясо вижу кости, черепъ… Мучительное это было состояніе. Потомъ прошло.

Иванъ Сергѣевичъ нѣсколько секундъ помолчалъ.

— Ну да что о болѣзняхъ толковать, продолжалъ онъ. Вотъ что: лучше придумайте мнѣ имя для героини моего будущаго романа. Я, кажется, уже всѣ женскія имена въ календарѣ перебралъ.

Онъ нѣсколько разъ говорилъ намъ, что началъ романъ, что въ немъ будутъ представлены революціонеры, что героиня будетъ хорошая дѣвушка, но некрасивая.

— У васъ Лидіи не было, — сказала я.

— Нѣтъ, — кажется гдѣ то есть. Я хочу назвать ее Маріанной.

— Но вѣдь это имя не русское.

— Она будетъ польскаго происхожденія. Кромѣ того — это имя идетъ хорошенькой женщинѣ. Я уже рѣшилъ, что моя новая героиня будетъ недурна. Видите ли, въ чемъ дѣло: мнѣ хочется представить нигилистку — но нигилистку честную, добрую, даже нѣжную, но… съ шорами на глазахъ.

— Но мнѣ кажется, замѣтила я, что нигилистокъ ужъ больше нѣтъ.

— Какъ нѣтъ? — возразила N.

— Какъ нѣтъ? — сказалъ и Тургеневъ. — Есть.

Я не стала спорить и только спросила:

— А не случалось-ли вамъ, Иванъ Сергѣевичъ, встрѣчать дѣвушекъ изъ совсѣмъ „новыхъ“? Не нигилистокъ, а все-таки „новыхъ“?

Иванъ Сергѣевичъ въ спокойныя минуты никогда не фамильярничалъ съ женщинами. Но тутъ онъ меня схватилъ за руку и воскликнулъ:

— Видѣлъ, родная моя, видѣлъ одну такую! Она въ Парижѣ училась медицинѣ и блестящимъ образомъ выдержала экзаменъ. Разсказываютъ, что одинъ изъ профессоровъ, старикъ — изъ противниковъ учащихся женщинъ, — захотѣлъ сбить ее и спросилъ что то по латыни. Она и говоритъ: „Кажется господинъ профессоръ сомнѣвается въ моемъ знаніи латинскаго языка? Угодно, я буду отвѣчать по латыни?“ И тутъ изъ нея посыпался такой Цицеронъ, что всѣ присутствующіе доктора, которые свою латынь давнымъ давно забыть успѣли, совсѣмъ переконфузились. Говорятъ, будто парижскіе студенты ей овацію сдѣлали. Я имѣлъ случай видѣть эту молодую дѣвушку: она не красавица, даже и не хорошенькая, но лицо правильное, нѣсколько строгое, хорошее и недюжинное.

Говорятъ — она собирается въ Константинополь, и предсказываютъ, что она тамъ большое состояніе наживетъ, потому что въ гаремахъ до сихъ поръ мужчинъ не допускаютъ, такъ медику женщины обрадуются»^[13] Пришли музыканты на вокзалъ, стала набираться толпа. "Смотрите, сколько рожъ кругомъ, сказалъ Тургеневъ. "Знаете, какъ я разочаровался въ вѣчности? Это было дорогой, въ дилижансѣ, — сидѣлъ я, сидѣлъ, осмотрѣлся и подумалъ: неужто всѣ они могутъ имѣть претензію на вѣчную жизнь! И съ тѣхъ поръ пересталъ вѣрить въ вѣчность! — «А прежде вѣрили»? спросила я. — «Ну и прежде то вѣра у меня была не очень крѣпка». — «Если бы вѣрить въ вѣчность было бы слишкомъ страшно умирать», вырвалось у меня. Тургеневъ быстро на меня взглянулъ и призадумался. «Да», произнесъ онъ медленно, "вѣчность страшна… Какъ подумать, что все кругомъ исчезнетъ, все прежнее, все прошлое, а ты умереть не можешь… Хотя такъ же и полное уничтоженіе ужасно… — «Отчего же, если ничего не будешь чувствовать»? — «Все-таки ужасно»!

Въ эту минуту къ намъ подошелъ мой мужъ съ остальными компаніонами, и мы пошли прогуляться. Верстахъ въ двухъ отъ города мы усѣлись отдохнуть. Иванъ Сергѣевичъ опять заговорилъ о своемъ будущемъ романѣ.

— Я вообще не люблю заранѣе разсказывать о томъ, что пишу. Это меня расхолаживаетъ. Ну, да такъ и быть — вамъ ужъ разскажу. У меня будутъ выведены, собственно, три героя, одинъ главный. У насъ для революціонеровъ два конца: или опомниться и бросить все, или — погибнуть. Мой погибаетъ. А въ контрастъ къ дѣвушкѣ, о которой я вамъ уже говорилъ, мнѣ хочется изобразить красавицу — пошлую и холодную, холодную, какъ… огурецъ. Вѣдь у насъ, писателей, какъ то руки не поднимаются на красоту. Вотъ я и рѣшился посягнуть на красавицу.

— Да вѣдь вы поднимали же руку на красивыхъ, возразила я — въ «Вешнихъ водахъ», напримѣръ?

— Въ «Вешнихъ водахъ»? Да, эта барынька имѣетъ извѣстную привлекательность для мужчинъ, — что намъ, впрочемъ, не дѣлаетъ чести; но вѣдь она — вульгарная. А мнѣ хочется разоблачить барыньку утонченную, изящную.

— А въ «Дымѣ» — Ирина? — замѣтила я.

— Ирина все-таки не совсѣмъ пошлая женщина, — возразилъ Тургеневъ.

— Да. Кромѣ того, Ирина — умница. Скажите, Иванъ Сергѣевичъ, случалось ли вамъ въ дѣйствительной жизни встрѣчать такихъ умныхъ женщинъ?

— То есть между русскими женщинами, хотите вы сказать? Да, и между русскими случалось… Какъ не встрѣчать умныхъ женщинъ? Какъ не встрѣчать? Еще какія умницы бываютъ! Впрочемъ Ирина совсѣмъ ужъ не такъ и умна. Она больше «красиво» говоритъ. Вотъ новая моя героиня — та совсѣмъ ужъ не будетъ «красиво» говорить.

Добрый, мягкій Тургеневъ объ одномъ человѣкѣ не могъ говорить равнодушно, — блѣднѣлъ и мѣнялся въ лицѣ, — о Николаѣ Павловичѣ.

«Распространился слухъ о его смерти», разсказывалъ онъ, «но оффиціальнаго извѣстія еще не было. Приходитъ ко мнѣ Анненковъ. „Вѣрно“, говоритъ, „братъ былъ во дворцѣ, самъ видѣлъ“… Анненковъ ушелъ. Мнѣ не сидится дома, все не вѣрится. Побѣжалъ на улицу. Дошелъ до Зимняго Дворца, — толпа. Кого спросить? Стоитъ солдатъ на часахъ. Я къ нему, спрашиваю: „Правда ли, что нашъ государь скончался?“ Онъ покосился только на меня.. Я опять: „Правда ли?“ Надоѣлъ я ему, должно быть, — отвѣчаетъ срыву: „Правда, проходите“. — „Вѣрно ли?“ говорю. — „Кабы такое сказалъ, да было бы невѣрно, меня бы повѣсили…“, и отвернулся. Ну, думаю, кажется — убѣдительно».

«На похороны я смотрѣлъ изъ квартиры одного знакомаго. Народу набралось много. Дамъ усадили у окошекъ, мужчины стояли за ними. Вотъ потянулась процессія. Передо мною одна барыня невыносимо кривлялась, стонала, ломала руки, насильственно рыдала, — давно ужъ она меня раздражала. Только вдругъ восклицаетъ она: „Кто? Какой русскій, какой злодѣй не плачетъ объ немъ!“ — Вы видите, я человѣкъ смирный, тихій, но тутъ я не выдержалъ, скорѣе за фуражку и вонъ»^[14].

Зашелъ разговоръ объ арестѣ Тургенева послѣ письма о Гоголѣ. Онъ разсказывалъ, что подъ арестомъ написалъ «Муму», что Герасимъ — живое лицо, что у его матери дѣйствительно былъ такой нѣмой дворникъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Спросила я объ одной дамѣ, о которой мнѣ случалось много слышать: «Дѣйствительно она такъ умна, какъ говорятъ?» — «Да, она неглупа». — «Судя по разсказамъ, она, кажется, рисуется?» — «Да, это есть, хотя не очень»… — «А, если бы она не была хорошенькая, была ли бы она умна?» Онъ разсмѣялся: «Ну, это трудно сказать. Вѣдь то и другое такъ тѣсно связано вмѣстѣ». Онъ прибавилъ, немного погодя: «Я зналъ только одну женщину очень дурную собой и увлекательную, — Фролову, друга Грановскаго. Она была и очень дурна и старше мужа, а мужъ былъ страстно въ нее влюбленъ, да и многимъ она нравилась. Но она была женщина почти геніальная».

«Мы ахнули, когда увидѣли жену Бѣлинскаго», разсказывалъ Тургеневъ. — «Я слышала, что она была что-то вродѣ горничной или экономки?» — спросила я. — «Нѣтъ, она была не горничная. Но будь она принцесса крови, она не стала бы отъ этого лучше. Это былъ типъ самой затхлой классной дамы, или директрисы женскаго заведенія». — «Какъ же онъ на ней женился?» — «Какъ! Онъ былъ нѣжный, любящій. Женщинамъ надо честь отдать: обыкновенно онѣ умѣютъ открывать такихъ людей. Но на этотъ разъ какъ-то случилось, что ни одна изъ нихъ его не поняла, не оцѣнила, вѣроятно, потому что самъ онъ ужъ очень былъ дикъ съ ними. А между тѣмъ онъ всегда жаждалъ женской привязанности. Каждой женщинѣ легко было его получить, — стоило только взять. Его и взяла первая, которая захотѣла».

Иванъ Сергѣевичъ однажды передавалъ намъ, что въ разсказѣ «Затишье», въ лицѣ Маши, представлена имъ дѣвушка, малороссіянка, которую онъ знавалъ въ молодости и въ которую былъ немножко даже влюбленъ.

— И она дѣйствительно стиховъ не любила, — говорилъ Тургеневъ. — Я, въ самомъ дѣлѣ, однажды прочелъ ей «Анчара» и — онъ произвелъ впечатлѣніе.

— Сюжетъ, конечно, сочиненъ? — спросила я. — Она, надѣюсь, не утопилась?..

— Конечно, нѣтъ, — отвѣчалъ Иванъ Сергѣевичъ, — хотя она и была способна на это.

— Удались мнѣ генералы въ «Дымѣ», мѣтко попалъ, — шутилъ какъ-то Иванъ Сергѣевичъ. — Знаете ли: когда вышелъ «Дымъ» они, настоящіе генералы такъ обидѣлись, что въ одинъ прекрасный вечеръ, въ англійскомъ клубѣ, совсѣмъ было собрались писать мнѣ коллективное письмо, по которому исключали меня изъ своего общества. Никогда не прощу Соллогубу, что онъ отговорилъ ихъ тогда отъ этого, — растолковавъ имъ, что это будетъ очень глупо. Подумайте, какое бы торжество было для меня получить такое письмо? Я бы его на стѣнкѣ въ золотой рамкѣ повѣсилъ!

— "Въ «Первой любви», — говорилъ Иванъ Сергѣевичъ, — "я изобразилъ своего отца. Меня многіе за это осуждали, а въ особенности осуждали за то, что я этого никогда не скрывалъ. Но я полагаю, что дурного въ этомъ ничего нѣтъ. Скрывать мнѣ нечего. Отецъ мой былъ красавецъ; я могу это сказать потому, что я нисколько на него не похожъ, — я похожъ лицомъ на мать. Онъ былъ очень хорошъ — настоящей русской красотой. Онъ обыкновенно держалъ себя холодно, неприступно, но стоило ему захотѣть понравиться, — и въ его лицѣ, въ его манерахъ появлялось что-то неотразимо очаровательное. Особенно становился онъ такимъ съ женщинами, которыя ему нравились.

— "Изъ всѣхъ моихъ женскихъ типовъ, " — продолжалъ Тургеневъ, — "я болѣе всего доволенъ Зинаидой въ «Первой любви». Въ ней мнѣ удалось представить дѣйствительное, живое лицо: кокетку по природѣ, но кокетку, дѣйствительно, привлекательную.

— А мальчикъ — развѣ онъ не живое лицо? спросила я.

— Этотъ мальчикъ — вашъ покорнѣйшій слуга.

— Какъ!? И вы такъ влюблены были?

— Былъ.

— И съ ножомъ бѣгали?

— И съ ножомъ бѣгалъ.

Разъ, во время обѣда, за столъ, сосѣдній съ нашимъ, сѣлъ какой-то молодой человѣкъ. Тургеневъ то и дѣло поговоритъ, поговоритъ и обернется, посмотритъ на него. Я также замѣтила его, показала сосѣдкѣ: «Посмотрите — этотъ господинъ похожъ на NN». — «Да, немножко».

NN былъ нашъ общій знакомый, который промотался, уѣхалъ отъ долговъ за границу, тамъ еще проигрался въ рулетку, кончилъ тѣмъ, что убилъ своего пріятеля, ограбилъ его и бѣжалъ въ Америку.

«Замѣтьте этого господина за тѣмъ столомъ», — сказалъ, наконецъ, Иванъ Сергѣевичъ, — «онъ способенъ на преступленіе — у него такое лицо». — «А знаете», — сказала я, — «я только сейчасъ говорила, что онъ похожъ на одного нашего знакомаго, который убилъ человѣка». — «Какъ убилъ?» Мы разсказали. — «А какой чертой лица этотъ похожъ на того?» — «Нижней частью лица: ртомъ и подбородкомъ». — «Ну да, вотъ именно во рту у него есть что-то ненадежное».

Зашла, какъ-то, въ нашей компаніи рѣчь объ Ауэрбахѣ.

Мужъ сказалъ Тургеневу:

— Изъ-за вашего предисловія — я началъ было читать «Дачу на Рейнѣ» Ауэрбаха. Прочелъ страницъ двадцать — не выдержалъ и бросилъ. Что это вы, батюшка, нахвалили?

Тургеневъ закрылъ лицо рукой и проговорилъ шутливымъ шопотомъ:

— Я романа не читалъ. Видите, какъ это случилось, — сталъ объяснять онъ. Я пообѣщался написать предисловіе къ переводу и — забылъ. Приходитъ время переводъ печатать. Съ меня требуютъ предисловіе. Я — къ Питчу. — «Такъ и такъ, говорю, милый другъ, выручай. Я ничего не написалъ и даже романа не читалъ. Напиши ты за меня». — «И я, говоритъ, романа не читалъ и читать мнѣ некогда». — «Ничего, говорю, да хоть какъ нибудь общими мѣстами, — больше насчетъ прежнихъ сочиненій». — Онъ и написалъ, а я перевелъ. И что всего лучше — Ауэрбахъ, встрѣтившись со мной, горячо благодарилъ меня и говорилъ, что «такъ понять его, какъ я понялъ, могъ только поэтъ поэта»^[15].

— Каковъ этотъ Ауэрбахъ? — спросила я.

— Каковъ?! Вотъ я вамъ разскажу про него.

Разъ говоритъ онъ мнѣ: — «Хотите видѣть, какъ творецъ творитъ?» — Я, конечно, сказалъ, что хочу. — «Такъ приходите ко мнѣ завтра поутру въ такомъ-то часу». — Прихожу. Онъ сидитъ въ креслѣ передъ открытымъ окномъ. У письменнаго стола сидитъ дама съ перомъ въ рукѣ. Онъ кивнулъ мнѣ головой, знакомъ попросилъ сѣсть, закрылъ глаза, помолчалъ нѣсколько минутъ и — началъ:

— «Такая-то (положимъ — Роза) вышла на балконъ, постояла, вздохнула, вошла въ садъ, сорвала розу и т. д.» — Дама писала. Затѣмъ онъ открылъ глаза и произнесъ утомленнымъ голосомъ: «Кончено, вдохновеніе отошло!»

— «Меня женщины мало любили», — часто принимался жаловаться намъ И. С. Тургеневъ. А мы послѣ смѣемся:

— «Вотъ недовольный! О какой героинѣ его романовъ не спросишь — все оказывается, что между героиней и авторомъ что нибудь да было, — а ему все мало!»

Мы даже разъ высказали ему это, шутя.

— «Вѣдь я вамъ не говорилъ, что меня во всю мою жизнь совсѣмъ не любили, но во время моей первой молодости я женщинамъ не нравился — и онѣ были правы, потому что я былъ предрянной тогда: пошлый фатъ, да еще съ претензіями… Вдобавокъ я писалъ плохіе стихи, что дѣлало меня смѣшнымъ. Женщины стали обращать на меня вниманіе уже тогда, когда я сдѣлался литературною „извѣстностью“, а къ этому времени мнѣ было тридцать лѣтъ».

— «Я уже хотѣлъ было совсѣмъ бросить литературу», — разсказывалъ однажды Иванъ Сергѣевичъ, — «и собрался за границу, чтобы заняться другимъ. За нѣсколько дней до моего отъѣзда заходитъ ко мнѣ Некрасовъ и проситъ: — „Нѣтъ ли у тебя чего нибудь такого, чтобы было можно помѣстить въ смѣсь для балласта?“ Я говорю: — „Ничего нѣтъ. Развѣ вотъ маленькій разсказецъ, да врядъ ли годится!“ — „Ничего, сойдетъ“. Я и далъ ему „Хорь и Калинычъ“. Только живу я себѣ въ Берлинѣ — вдругъ къ моему удивленію узнаю, что разсказъ мой замѣтили. До тѣхъ поръ я считалъ себя поэтомъ и подобные разсказы писалъ не для печати, а для собственнаго удовольствія, и никакъ не смотрѣлъ на нихъ серьезно. У меня ужъ и тогда набралось ихъ много».

— Я никогда не могъ творить изъ головы, — говорилъ Тургеневъ. Мнѣ для того, чтобы вывести какое нибудь вымышленное лицо, необходимо избрать себѣ живого человѣка, который служилъ бы мнѣ какъ бы руководящею нитью… Оттого-то я никогда и не брался за историческій романъ.

— "Всякій разъ, какъ я пробовалъ писать, задавшись какою нибудь идеею, — выходило плохо. Выходило хорошо и нравилось только то, что я писалъ просто, изъ какого-то глупаго удовольствія писать, при этомъ писать такъ именно, какъ я понималъ что бы и кого бы то ни было.

Въ другой разъ на вопросъ о впечатлѣніи, производимомъ на него собственными произведеніями, Иванъ Сергѣевичъ отвѣтилъ намъ:

— Только однажды случилось мнѣ расчувствоваться собственнымъ произведеніемъ. Когда я писалъ сцену разставанія отца съ дочерью въ «Наканунѣ», я такъ растрогался, что — плакалъ… Я не могу вамъ передать, какое было это для меня наслажденіе!

— «Добролюбова я зналъ мало», говорилъ Иванъ Сергѣевичъ, вспоминая свои литературныя знакомства, «Писарева — тоже». Добролюбовъ казался мнѣ болѣе крупною личностью, Писаревъ — болѣе тонкою. Когда Писаревъ пришелъ навѣстить меня, онъ меня удивилъ своею внѣшностью. Онъ произвелъ на меня впечатлѣніе юноши изъ чисто дворянской семьи: нѣжнаго, холенаго, — руки прекрасныя, бѣлыя, пальчики тонкіе, длинные, манеры деликатныя. Я останавливался тогда у В. Боткина. Надо вамъ сказать, что Боткинъ бывалъ частенько очень грубоватъ. Когда онъ узналъ, что пришелъ Писаревъ, онъ взволновался. — «Зачѣмъ этотъ еще пришелъ? Неужели ты его примешь?» — Я говорю: — «Конечно приму; если тебѣ непріятно, ты бы лучше ушелъ». — «Нѣтъ», говоритъ «останусь». Мнѣ хотѣлось, чтобы Боткинъ ушелъ: я зналъ его и боялся, какъ бы онъ не выкинулъ какой штуки… Но дѣлать было нечего: не могъ же я гнать хозяина изъ его собственнаго дома. Я ихъ познакомилъ. Боткинъ едва кивнулъ головой и усѣлся въ уголъ. — «Ну, думаю, быть бѣдѣ!» И дѣйствительно, только что Писаревъ что то сказалъ — какъ мой Боткинъ вскочилъ, да и началъ: — «Да вы, говоритъ, мальчишки, молокососы, неучи!… Да какъ вы смѣете?»… Писаревъ отвѣчалъ учтиво, сдержанно, заявивъ, что едва ли г. Боткинъ настолько знаетъ современную молодежь, чтобъ называть всю ее, огуломъ — «неучами». Что же касается самого укора въ молодости, то это еще не вина: придетъ время — и эта молодежь созрѣетъ. Такимъ образомъ оказалось, что поклонникъ всего прекраснаго, изящнаго и утонченнаго — оказался совершенно грубымъ задирой, а предполагаемый «нигилистъ», «циникъ» и т. п. — истымъ джентельменомъ. Я послѣ стыдилъ этимъ Боткина: — «Не могу», оправдывался онъ, «не могу переносить ихъ».

— «Въ Рудинѣ, говорилъ Тургеневъ, я дѣйствительно хотѣлъ изобразить Бакунина; только мнѣ не удалось; Рудинъ вышелъ вмѣстѣ и выше и ниже его. Бакунинъ былъ выше по способностямъ, по таланту, но ниже по характеру. Рудинъ все-таки хоть погибъ на баррикадѣ, а Бакунинъ и на это былъ не способенъ». «Но однако», возразила я, «сидѣлъ же онъ въ австрійской крѣпости?» — "Да, вѣдь, онъ попалъ случайно. Онъ былъ ораторъ по природѣ. Въ древней Греціи онъ увлекалъ бы народъ своимъ краснорѣчіемъ. Онъ не только не былъ ученъ, но даже не былъ особенно образованъ, и умъ у него былъ какого-то особенного склада: и глубокій въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ и односторонній. А между тѣмъ его считали чудомъ учености и чуть ли не геніемъ. Такъ удавалось ему заставить смотрѣть на себя, даже такихъ людей, какъ Зандъ и Фаригагенъ фонъ-Энзе. Бакунинъ плохо зналъ языки; по французски и по нѣмецки онъ говорилъ отвратительно, а между тѣмъ онъ такъ заговорилъ Зандъ, что та долго ничего слышать не хотѣла, считала его великимъ человѣкомъ и только послѣ нѣсколькихъ лѣтъ знакомства разочаровалась въ немъ. Фарнгагенъ говорилъ о немъ: «Er ist ein der begabsten Menschen des Jahrhunderts»^[16].

— Что же касается до его отношеній къ деньгамъ, то совершенно справедливо то, что почти не было человѣка, у котораго послѣ четверти часа знакомства онъ не занялъ бы денегъ, которыхъ, впрочемъ, не отдавалъ. Но видите ли, въ чемъ дѣло: онъ бралъ деньги — и забывалъ, что взялъ ихъ; онъ совсѣмъ денегъ не цѣнилъ и не понималъ, какъ другіе могутъ ихъ цѣнить. Мы, вообще не понимали, зачѣмъ и куда онъ тратитъ ихъ, такъ какъ трудно было бы указать человѣка съ меньшими потребностями… Онъ могъ жить во дворцѣ и на чердакѣ, самъ не замѣчая, гдѣ живетъ; онъ могъ ѣсть великолѣпный, тончайшій обѣдъ, и питаться чернымъ хлѣбомъ, не замѣчая что ѣстъ. И во всемъ такъ! Онъ бралъ деньги у одного, самъ отдавалъ ихъ другому, и не только не считалъ себя неправымъ, но я увѣренъ, что онъ даже и не подозрѣвалъ, что тутъ можетъ быть вопросъ о винѣ. Наконецъ, онъ былъ убѣжденный коммунистъ. Вообще объ его безчестности говорили тѣ люди, которые узнаютъ, что Бакунинъ занялъ и не заплатилъ, и обрадуются: «Вотъ Бакунинъ хуже насъ: долговъ не платитъ».

— "Когда я написалъ Рудина, я еще г-на Некрасова не узналъ, и мы были съ нимъ пріятелями. Говоритъ онъ мнѣ однажды: — «Послушай, ты не будешь въ претензіи? Мнѣ хочется твоего Рудина заковать въ стихи, чтобы онъ болѣе врѣзывался въ память!» Я отвѣчаю: — "Ты знаешь, что я до твоихъ стиховъ не охотникъ, но въ претензіи не буду: пиши, что хочешь. — «Онъ написалъ „Сашу“ и, по своему обыкновенію, обмелилъ типъ».

— «До четырнадцати лѣтъ», вспоминалъ Тургеневъ, — я былъ очень малъ ростомъ; былъ упрямъ, угрюмъ, золъ и любилъ математику. Четырнадцати лѣтъ я сильно заболѣлъ, пролежалъ нѣсколько мѣсяцевъ въ постели и всталъ почти такимъ высокимъ, какимъ вы меня теперь видите. Доктора увѣряли, будто я и болѣлъ то отъ сильнаго роста. Съ тѣхъ поръ я совершенно измѣнился: сталъ мягкимъ, слабохарактернымъ, полюбилъ стихи, литературу, сталъ склоненъ къ мечтательности. Я кончилъ курсъ хорошо; мнѣ даже предлагали остаться при университетѣ, да я и самъ даже намѣревался избрать ученую карьеру. Но уѣхалъ на лѣто въ деревню, увлекся охотой и диссертаціи не написалъ.

Разъ Тургеневъ разсказалъ анекдотъ, слышанный имъ отъ Строганова. Пришлось ему по какому то случаю переночевать въ одномъ уѣздномъ городѣ. Это было очень давно, когда еще были городничіе. Только что разложился онъ въ грязной гостиницѣ, дверь отворяется, является городничій, — вытянулся въ струнку, спрашиваетъ, не можетъ ли онъ быть чѣмъ-нибудь полезенъ, не сдѣлаетъ ли его превосходительство ему честь, не переѣдетъ ли къ нему, въ его убогую хату, а на другой день не пожелаетъ ли осмотрѣть городъ: присутственныя мѣста, богоугодныя заведенія и т. д. Строгановъ отвѣтилъ, что ни въ его хату онъ переѣзжать не желаетъ, ни городъ осматривать, а вотъ бы, если бы можно было баню… «Къ вечеру будетъ готово! У меня собственная, соблаговолите ко мнѣ въ домъ»… Вечеромъ является Строгановъ къ городничему въ халатѣ, съ полотенцемъ на шеѣ, входитъ въ прихожую, спрашиваетъ: «Куда идти?» — «Сюда». — Распахиваются двери въ освѣщенную залу. — Въ залѣ мужчины во фракахъ, дамы декольте, — и онъ долженъ былъ пропарадировать мимо нихъ въ своемъ костюмѣ. Это городничій созвалъ своихъ знакомыхъ посмотрѣть знатнаго гостя. Привели его въ баню, сталъ онъ париться, парятъ его два солдата. Вдругъ дверь отворяется — городничій въ полной формѣ останавливается въ дверяхъ, руку подъ козырекъ, и произноситъ, грозно косясь на солдатъ: «Осторожнѣй!»

Въ Карлсбадѣ была кельнерша Тони, хорошенькая дѣвушка съ курчавыми черными волосами и большими темными глазами на выкатъ. За нею ухаживали всѣ карлсбадскіе посѣтители, способные ухаживать, — кто шутилъ съ ней, — кто давалъ лишнее на чай. Она улыбалась, смѣялась, дѣлала глазки и подавала кофе и сухари своимъ обожателямъ. "Знаете ли вы кельнершу Тони въ «Элефантѣ?» Спросилъ разъ Тургеневъ. «Какъ не знать Тони!» отвѣтили мы. «Ну, такъ вотъ какой сцены я былъ свидѣтель: подошелъ къ „Элефанту“ молодой человѣкъ… Вотъ вы почти всѣ здѣсь замужнія, но я увѣренъ, что, если бы вы его увидали, вы не остались бы равнодушны. Это былъ красавецъ, красоты почти неотразимой. Вообразите себѣ: прекрасный ростъ, стройность молодого бога, орлиный взглядъ, и эта побѣдоносная осанка, — не самодовольство, не фатовство, а сознаніе своей силы, потому что, вѣдь, такая красота сила. Онъ сѣлъ за столикъ и ударилъ ложкой о стаканъ. Тони выбѣжала, увидала и окаменѣла… Онъ улыбнулся. Что за улыбка, если бы вы видѣли! Должно быть они знакомы, потому что онъ только глазами повелъ и всталъ, — она какъ очарованная пошла за нимъ, и они исчезли въ переулкѣ». — «Гдѣ бы увидать этого красавца?» сказали мы въ одинъ голосъ. — «Вы его не увидите, онъ былъ, вѣроятно, проѣздомъ. Я его съ тѣхъ поръ нигдѣ не встрѣчалъ»^[17].

Я призналась разъ одному ярому поклоннику Достоевскаго, что талантъ Достоевскаго мнѣ не симпатиченъ. Онъ призвалъ меня на судъ передъ Тургеневымъ. «У Достоевскаго много хорошаго», сказалъ Иванъ Сергѣевичъ. — «Да», подтвердила я, «Мертвый Домъ». — «Преступленіе и наказаніе» страшная вещь. — «Преступленіе и наказаніе» хорошо въ своемъ родѣ, но мы спорили о «Бѣсахъ». «Бѣсы» мнѣ совсѣмъ не нравятся. — «Нѣтъ, хорошо», произнесъ Тургеневъ какъ то неопредѣленно. — «По моему, во-первыхъ, романъ скученъ, а потомъ въ немъ все такъ туманно, неясно». — «Да, правда», сорвалось у него. «А впрочемъ все-таки хорошо», прибавилъ онъ, какъ будто поправляясь.

Мнѣ потомъ объяснили, что въ «Бѣсахъ» Достоевскій изобразилъ Тургенева въ Кармазиновѣ и отчасти въ профессорѣ. «Какъ?» спросила я: «Да что же тутъ похожаго?» — «Ну, Кармазиновъ внѣшностью похожъ; разсказъ, что онъ читаетъ, будто бы пародія на „Призраки“ и „Довольно“; тотъ другой живетъ у этой дамы — это какъ будто намекъ на Віардо». Я сказала: «Если это такъ, то это и глупо и гадко».

«Толстой» говорилъ Иванъ Сергѣевичъ, "величайшій романистъ нашего времени. Передъ его талантомъ я благоговѣю. Только, къ несчастію, его умъ не на высотѣ его таланта. Кромѣ того онъ чудакъ во всемъ. Напримѣръ, вздумалъ онъ заниматься философіей, прочелъ одного Кузена и рѣшилъ, что теперь онъ насчетъ философіи всю суть знаетъ, что все остальное будетъ повтореніе, что теперь онъ можетъ своимъ умомъ идти дальше. И во всемъ такъ. Вотъ оттого то въ его твореніяхъ, тамъ, гдѣ онъ говоритъ не образами, а берется умствовать, начинается что то водянистое, часто нелѣпое. Иностранцы его не цѣнятъ… «Дѣтство и отрочество» было переведено по англійски и не понравилось: приняли за подраженіе Диккенсу. Они не привыкли къ такого рода тонкому психологическому анализу. Я самъ хотѣлъ перевести «Войну и миръ» на французскій языкъ, но съ пропусками всѣхъ разсужденій, потому что я знаю французовъ: они за скучнымъ и смѣшнымъ не увидятъ хорошаго. Несмотря на то, что мы съ нимъ давно не видались, я черезъ общихъ знакомыхъ просилъ у него разрѣшенія на переводъ и на пропуски. Онъ отвѣчалъ, что пропустить ничего не позволитъ. Я хотѣлъ по крайней мѣрѣ собрать всѣ разсужденія, разбросанныя въ романѣ, и помѣстить въ концѣ книги съ умозрѣніями о войнѣ и пр., чтобы такимъ образомъ романъ былъ самъ по себѣ. Онъ и на это не согласился, и я отъ перевода отказался. Перевелъ кто то другой, и вѣроятно, французы читать не станутъ «.

„Отчего вы съ нимъ не видитесь?“ спросилъ мужъ. — У насъ съ нимъ были два столкновенія. Первое было въ Петербургѣ по случаю обѣда въ память Бѣлинскаго. Нѣсколько литераторовъ собралось въ день рожденія Бѣлинскаго. Собрались только тѣ немногіе, которые знали его лично. Толстой жилъ тогда у меня. Ему не предложили участвовать, такъ какъ онъ Бѣлинскаго не зналъ. Я замѣтилъ, что это было ему непріятно, но не счелъ себя въ правѣ пригласить его.

Вотъ пообѣдали мы. Обѣдъ былъ совершенно семейный, мы всѣ толковали о Бѣлинскомъ, вспоминали о немъ… Сидимъ мы въ размягченномъ настроеніи… вдругъ, нежданно, негаданно, является Толстой, кланяется сумрачно и садится въ уголъ. Всѣхъ онъ насъ связалъ, каждый изъ насъ нѣтъ, нѣтъ, да и оглянется на него, — однако, продолжаемъ толковать… Онъ вдругъ всталъ и произнесъ: „Вотъ вы, господа, восхваляете Бѣлинскаго, — а почемъ вы знаете, что онъ не былъ с… с..?“ Всѣ онѣмѣли. Меня взорвало, взорвало тѣмъ болѣе, что онъ жилъ у меня: могли подумать, что я его позвалъ. Я подошелъ къ нему, схватилъ его за руку и говорю: „Толстой, вы поступили гадко, отвратительно!“ Онъ посмотрѣлъ на меня, ничего не отвѣтилъ, повернулся и ушелъ. Когда первая вспышка прошла, — ну, думаю, поссорились мы съ нимъ навѣки. Иду домой, думаю: вѣрно уже не застану его. Однако онъ оказался у меня и о происшедшемъ ни словомъ не заикнулся. Прожилъ онъ у меня еще дня два и уѣхалъ. Другое столкновеніе было въ деревнѣ. Пріѣхалъ онъ ко мнѣ гостить^[18]. Ужъ съ первыхъ дней я чувствовалъ, что посѣщеніе это добромъ не кончится, — онъ съ утра до ночи старался дразнить меня, говорить мнѣ непріятности. Знаете — эти нервные капризы, ссоры и примиренія могли быть очень милы съ любимой женщиной, но съ мужчиной невыносимы. Я все выдерживалъ. Наконецъ, въ одинъ прекрасный день разсказываю я при немъ одному пріятелю, который также гостилъ у меня, о моей дочери. Говорю, что нашелъ ей хорошую гувернантку, англичанку, и разсказываю, между прочимъ, что англичанка эта посѣщаетъ съ ней бѣдныхъ. Толстой впутался: „Какъ это“, говоритъ, „отвратительно! Накрахмаленная барышня съ брезгливостью входитъ къ бѣдняку!..“ Я разсердился, но замѣтилъ ему еще довольно сдержанно: „Во-первыхъ, почемъ вы знаете, что моя дочь такая, а, во-вторыхъ, если вы и думаете объ ней дурно, вы все-таки не должны бы были такъ говорить при мнѣ“. А онъ что же выговорилъ! „Если бы“, говоритъ, „она была ваша законная дочь, вы бы ее иначе воспитывали!“ Тутъ ужъ я свѣта не взвидѣлъ, сказалъ ему что то вродѣ того, что размозжу ему голову, хлопнулъ дверью и выбѣжалъ вонъ изъ комнаты. Онъ уѣхалъ къ сосѣдямъ. Я думалъ — эта исторія кончится или объясненіемъ, или ссорой. Не тутъ то было — на другой день подаютъ мнѣ письмо отъ Толстого, — вызовъ на дуэль! Чортъ знаетъ что! Показываю пріятелю, тотъ плечами только пожалъ. Стали мы разсуждать, — нечего дѣлать, хоть глупо, а драться надо. Вдругъ является на сцену другое письмо: мужикъ забылъ отдать вмѣстѣ съ тѣмъ, а теперь вспомнилъ. Опять отъ Толстого. Вотъ по этому второму письму вы увидите, какой онъ странный и вмѣтѣ съ тѣмъ хорошій человѣкъ. Онъ писалъ, что онъ сознаетъ себя кругомъ виноватымъ, что онъ намѣренно выводилъ меня изъ себя, что онъ пріѣзжалъ ко мнѣ нарочно, чтобы поссориться со мной, но что, хотя онъ понимаетъ, насколько его чувство дурно, непростительно, онъ не можетъ себя побороть, что онъ меня ненавидитъ, что встрѣчаться со мною не въ состояніи, отъ дуэли же онъ отказывается и проситъ простить его; онъ разрѣшаетъ мнѣ показывать это письмо, кому я хочу. Мы позвали мужика, спрашиваемъ: „Скажи, пожалуйста, какъ тебѣ баринъ отдалъ письма? Сначала одно, потомъ другое?“ — „Нѣтъ“, говоритъ, „оба вмѣстѣ“. Мы еще болѣе изумились. Подивились мы, подивились, и рѣшили, чтобы мой пріятель съѣздилъ, узналъ, въ чемъ дѣло. Толстой, оказалось, уѣхалъ, и съ тѣхъ поръ мы съ нимъ не видались». — «Что же это», спросила я: «литературная зависть?» — «Какая зависть! Развѣ я могу быть ему соперникомъ?» отвѣтилъ Тургеневъ съ той искренней скромностью, которая была такъ прелестна въ немъ.

Кстати! стоило увидать, какъ онъ сердится, чтобы понять, какой онъ былъ добрый человѣкъ: — вспыхнетъ, бывало, начнетъ браниться, — и жалко его станетъ, и смѣшно немножко, и утѣшить его хочется, — ну точно ребенка раздразнили.

Разъ утромъ мужъ пришелъ, съ источника съ тетрадкой въ рукахъ: «Вотъ, Иванъ Сергѣевичъ далъ прочесть по секрету. Эмигрантъ Лавровъ, хочетъ издавать газету, такъ прислалъ ему программу»^[19]. Мы прочли и отдали Тургеневу тетрадь. «Ну что скажете?» спросилъ онъ. — «Да что сказать», отвѣтилъ мой мужъ: "безуміе и кромѣ того полнѣйшее незнаніе Россіи. — «Да. Что прикажете отвѣчать ему на это? Онъ спрашиваетъ моего мнѣнія. Я напишу ему, что думаю, но онъ конечно мнѣ не повѣритъ»^[20]. «И что съ нимъ станется?» сказалъ мой мужъ, «вѣдь онъ, кажется, человѣкъ убѣжденный».- «Что станется! Все и будетъ мечтать и промечтаетъ всю жизнь и будетъ ждать и вѣрить, писать и печатать».

«Изо всѣхъ русскихъ радикаловъ, что я встрѣчалъ», говорилъ Тургеневъ, «самые опасные братья Крапоткины — уже тѣмъ однимъ, что они богаты и готовы жертвовать своими деньгами. Кромѣ того у нихъ большая фабрика есть, они могутъ тамъ дѣлъ надѣлать».

— «Меня часто упрекаютъ», сказалъ намъ Тургеневъ, «что я живу за границей, обвиняютъ меня въ недостаткѣ патріотизма, въ космополитизмѣ и т. д… Дѣло просто въ томъ, что я привязался къ семейству Віардо и такъ ихъ люблю, что живи они въ Стерлитамакѣ — я жилъ бы въ Стерлитамакѣ; они живутъ въ Парижѣ и я живу въ Парижѣ…»

Разсказала я ему объ одной русской, которая въ ранней молодости влюбилась въ итальянца, вышла за него замужъ и должна была жить въ Италіи. Она въ продолженіе двадцатилѣтней жизни до такой степени тосковала о родинѣ, что не могла безъ слезъ слышать ни русской рѣчи, ни русской пѣсни. Мужъ ея умеръ, а воротиться на родину ей все-таки нельзя: ее удерживаютъ дѣти, которыя выросли въ Италіи и, конечно, не ужились бы въ Россіи. Тургеневъ выслушалъ, вздохнулъ и произнесъ тихимъ вдумчивымъ голосомъ, какъ бы про себя: — «Это и моя участь!»

— «Сегодня Иванъ Сергѣевичъ не былъ у источника, сказалъ мнѣ однажды мужъ, возвратившись домой. — Я зашелъ къ нему справиться о здоровьѣ. Онъ сидитъ въ лиловой фуфайкѣ, передъ нимъ куча писемъ; говоритъ, что былъ боленъ, да теперь выздоровѣлъ, а самъ такъ и сіяетъ. Письма эти все изъ Америки съ выраженіемъ восторга къ его таланту. Переводчикъ и издатель его сочиненій въ Америкѣ (Бретъ Гартъ, кажется), пишетъ, что изданіе разошлось быстро и посылаетъ почтенный кушъ денегъ. Одинъ какой то критикъ говоритъ, что Американцамъ, особенно, нравятся „Отцы и Дѣти“, потому что въ Базаровѣ они наводятъ что то, „американское“. Мы уже съѣздили съ Иваномъ Сергѣевичемъ въ Америку. Говоритъ, что Диккенсъ ѣздилъ, читалъ тамъ свои сочиненія на публичныхъ чтеніяхъ и производилъ фуроръ. Мы было совсѣмъ уже собрались туда же, да и тебя рѣшили съ собою прихватить».

— «Что эти переводчики только ни дѣлали со мной! — жаловался Тургеневъ. — Одинъ нѣмецъ, напримѣръ, безъ всякой церемоніи передѣлалъ по своему „Наканунѣ“. Онъ пожелалъ сдѣлать повѣсть болѣе пріятною въ чтеніи — и для этой цѣли придѣлалъ ей счастливую развязку. Вообразите: онъ заставилъ Инсарова тронуться слезами матери Елены, отказаться отъ борьбы за родину, остаться въ Москвѣ и — поступать на русскую службу! Каково это моему авторскому сердцу!»

Часто заводилъ онъ рѣчь о своемъ будущемъ романѣ. — "Лица у меня еще не выяснились. Въ нынѣшней молодежи есть что-то новое, а случаевъ къ наблюденію мало. Надо ѣхать въ Россію, пожить тамъ. Хотѣлось бы мнѣ съѣздить въ Цюрихъ, — тамъ ихъ много, — да, вѣдь, они меня, пожалуй, побьютъ. Недавно, говорятъ, была тамъ исторія: они за что то разсердились на одного русскаго, хотѣли его побить, да ошибкой отколотили его секретаря. Когда я былъ прошлымъ лѣтомъ въ Орлѣ, хотѣлось мнѣ очень попасть въ одинъ кружокъ, да невозможно было: не поддавались они на знакомства. Былъ между ними одинъ человѣкъ, который особенно меня интересовалъ. Онъ имѣлъ большое вліяніе на весь кружокъ, преимущественно на женщинъ. И не то, чтобы онъ былъ хорошъ собой, чтобы въ него влюблялись, — тутъ было что то другое. Разъ я своими глазами видѣлъ, какъ онъ стоялъ у окна своей квартиры, — идетъ мимо одна дѣвушка, — я знаю, что она была незнакома съ нимъ, — онъ только пальцемъ поманилъ, и она пошла къ нему.

Разсказали мы Тургеневу объ одной n-ской шестнадцатилѣтней дѣвушкѣ. Она училась чему то въ Петербургѣ и тамъ попалась изъ-за вздора: кто-то собиралъ въ пользу какого-то политическаго преступника, и она по городской почтѣ отправила своей подругѣ записку съ просьбой помочь сбору. Ее сослали въ деревню къ родителямъ, подъ присмотръ полиціи, безъ права выѣзда изъ уѣзда. Ее привезли въ N лѣтомъ для большей предосторожности не на пароходѣ, а на перекладной. У насъ тогда губернаторомъ былъ человѣкъ дрянной и не изъ мягкосердечныхъ, но и тотъ сжалился. Тогда еще не начались политическія убійства и взрывы, соціалистовъ еще звали нигилистами, ихъ еще не боялись и не ненавидѣли съ дикой злобой самосохраненія, такъ что не нужно было особенной гуманности, чтобы отнестись по человѣчески къ наглупившему ребенку. — Вообразите себѣ, — разсказывалъ губернаторъ, — привезли дѣвчонку на телѣгѣ съ двумя жандармами, грязную, разбитую. Необходимо было ей дать отдохнуть. Я оставилъ ее у себя ночевать, — не въ острогъ же было ее отправлять, — велѣлъ вымыть ее въ банѣ и накормить. И не думайте, чтобы она струсила! нисколько, — смѣется и очень довольна, что попала въ политическія преступницы.

— Дорого бы я далъ, чтобы познакомиться съ такой дѣвушкой, — сказалъ Тургеневъ, выслушавъ нашъ разсказъ. — «А вамъ не случалось встрѣчаться съ такими?» спросила я. — «Случилось прошлаго года въ деревнѣ. Навѣстилъ я сосѣдку, она оставила меня обѣдать. Кушанье подавала дѣвушка лѣтъ двадцати, въ сарафанѣ. Хозяйка мнѣ шепчетъ: „Замѣтьте эту дѣвушку, я вамъ послѣ обѣда объ ней разскажу“. Оказалось, что это барышня. Она нанялась къ нимъ въ кухарки, жила, какъ всѣ кухарки, и скрывала, кто она. Ходила она въ сарафанѣ и лаптяхъ. Долго ничего не подозрѣвали, но кто то открылъ, что у нея подъ лаптями ботинки. Послѣ ей предлагали комнату въ домѣ, чтобы ей не жить въ застольной, предлагали обѣдать съ хозяевами; она не захотѣла. Нанялась она въ кухарки, чтобы сблизиться съ простымъ народомъ, и на себѣ испытать его жизнь». — «Какъ же она себя держала?» — «Какъ вамъ сказать? Просто, только не совсѣмъ, — съ той простотой, которую можно назвать простотой съ форсомъ: смотри на меня, подивись, какъ я проста». — «Говорили вы съ нею?» — «Пробовалъ заговаривать, но она сторонилась, отвѣчала неохотно».

— Когда я былъ студентомъ, — разсказывалъ Иванъ Сергѣевичъ, — то влюбился въ одну дѣвушку, которая жила съ двумя старыми тетками богомолками. Доступу къ нимъ въ домъ молодому человѣку не было: онѣ принимали только монаховъ, монахинь, юродивыхъ и т. п. Я и придумалъ хитрость. Былъ я знакомъ съ ихъ родственникомъ, вотъ я и упросилъ его ввести меня въ ихъ домъ. — «А тамъ, — говорю, — ужъ мое дѣло!» — Онъ ввелъ меня. Я прикинулся идіотомъ, почти юродивымъ и понравился имъ. Онѣ стали частенько приглашать меня, кормить вареньемъ, поить чаемъ и кофеемъ. Скоро началъ я ѣздить къ нимъ каждый день. Онѣ привыкли ко мнѣ и, конечно, не считали меня опаснымъ для племянницы. Такъ ѣздилъ я къ нимъ нѣсколько мѣсяцевъ сряду до самаго ваката. И вотъ тогда то я убѣдился, какъ велика для нѣкоторыхъ людей разница между умнымъ и глупымъ человѣкомъ. Я иногда забудусь, заговорю какъ обыкновенно, а онѣ все смѣются: «Вѣдь онъ глупенькій!.. Покушай моченыхъ яблочковъ, голубчикъ!»

Разъ зашелъ разговоръ объ евреяхъ. «Предразсудокъ относительно ихъ въѣдается въ русскихъ съ дѣтства», сказалъ Тургеневъ, «да и не у однихъ онъ русскихъ. Только вотъ у французовъ его совсѣмъ нѣтъ». — «Не можетъ быть, чтобы французы жидовъ любили», возразила одна изъ собесѣдницъ. — «Они не то, чтобы особенно ихъ любили, но относятся къ нимъ точно такъ же; какъ къ другимъ людямъ. Сами жиды во Франціи перестали стыдиться своей національности. Вотъ я вамъ разскажу анекдотъ. Разъ былъ маленькій вечеръ у зятя г-жи Віардо. Вижу я — входитъ молодой человѣкъ довольно красивый, но жидъ, жидъ чистѣйшій. „Послушайте, мой милый“, говорю я тихонько хозяину, „этотъ вашъ знакомый навѣрно изъ жидовъ?“ — „Почему вы думаете?“ — „Да посмотрите на него — всѣ признаки: носъ, загнутый книзу, курчавые волосы, особенность сложенія“. Онъ посмотрѣлъ: „Въ самомъ дѣлѣ. Я до сихъ поръ не замѣчалъ. Пойду — спрошу его“. — „Какъ! Вы спросите, не жидъ ли онъ? Но, вѣдь, онъ обидится“. Тотъ посмотрѣлъ на меня съ удивленіемъ: „Отчего обидится?“ И пошелъ, и спросилъ, и молодой человѣкъ не обидѣлся и подтвердилъ, что онъ дѣйствительно еврей. Зато французскіе жиды отличаются отъ французовъ только наружностью».

Однажды, на гуляньѣ, остановилъ Тургенева молодой человѣкъ съ длинными волосами, какъ то странно начесанными на половину лица, съ такой необычайной внѣшностью и такими странными манерами, что всѣ прохожіе невольно на него оборачивались.

— Этотъ юноша, — сказалъ Иванъ Сергѣевичъ, воротившись къ намъ, — испортилъ мнѣ сегодня все утро. Явился онъ съ рекомендательнымъ письмомъ; я принужденъ былъ его принять. Раскланялся онъ, назвалъ себя, сѣлъ и замолчалъ. Съ часъ онъ меня промучилъ. Я и о томъ, и о семъ, а онъ все «да» да «нѣтъ»; смотритъ на меня, молчитъ и не уходитъ. Наконецъ, вдругъ объявляетъ: — «Я собственно пріѣхалъ къ вамъ за совѣтомъ». — «За какимъ?» — Видите ли, прежде мнѣ казалось, что у меня есть какія то мысли… умныя… что во мнѣ есть что то хорошее… но съ нѣкотораго времени у меня внутри все спуталось".

Смотрю на него — онъ еще что то бормочетъ въ этомъ родѣ. Видно, что не сумасшедшій, а просто дуракъ, который силится чѣмъ то выказаться. Ну, я же и отвѣчалъ ему довольно жестоко: — «Случалось ли вамъ», сказалъ я ему, «видѣть во снѣ, что вы сочинили стихотвореніе или музыкальную пьесу? Когда проснетесь, вамъ все кажется, будто это было что то прекрасное, вы силитесь припомнить, возстановить… Иногда, дѣйствительно, случится припомнить какой нибудь отрывокъ и окажется, — что то пошлѣйшее, истрепаннѣйшее…» Впрочемъ, онъ меня, вѣроятно, не понялъ и моя злость пропала даромъ. Главное мнѣ было досадно, что письмо привезъ онъ мнѣ изъ Маріенбада отъ г-жи Новиковой. Я въ Маріенбадѣ былъ въ молодости, и мнѣ хотѣлось съѣздить туда на денекъ ради воспоминаній. А теперь ни за что не поѣду, чтобы Новиковой не попасться. Вы не можете себѣ представить, что это за госпожа: она, если привяжется, способна въ конецъ истерзать человѣка". — «Развѣ такъ ужъ отъ нея нельзя отдѣлаться?» — «Отдѣлаться отъ Новиковой! Видно, что вы не имѣете понятія объ ней. Если противъ нея выставить семь крупповскихъ пушекъ, и то не отдѣлаешься»). Вообще я теперь сталъ гораздо суровѣе, нежели прежде. Бывало, придетъ ко мнѣ человѣкъ, — большей частью съ какой-нибудь повѣстью, драмой или стихотвореніемъ. Разочаровать совсѣмъ — жалко; ну и скажешь ни то ни ее… А теперь я понялъ, что этого дѣлать не слѣдуетъ: даетъ фальшивыя надежды и только вредитъ человѣку".

Много поклонниковъ и поклонницъ посѣщало Тургенева. Посѣтила его, между прочимъ, какая то дама, пріѣхавшая нарочно изъ Мюнхена, чтобы увидѣть автора такихъ очаровательныхъ твореній (so reizenden Schöpfungen). «Пріѣхать то она пріѣхала», жаловался онъ, «а сказать то намъ другъ другу нечего. И хоть бы хорошенькая была, а то уродъ», прибавилъ онъ, смѣясь.

— «Сегодня явился ко мнѣ какой то баринъ», разсказывалъ Тургеневъ, — съ нарядно переплетенной тетрадкою въ рукахъ. — «Я, говоритъ, собираю въ эту тетрадь автографы современныхъ знаменитостей. Удостойте написать что нибудь, я вамъ приготовилъ почетное мѣсто». — Мѣсто онъ мнѣ приготовилъ чуть ли не между Гарибальди и Бисмаркомъ. Прошу покорнѣйше, пиши ему! А онъ еще потребовалъ, чтобы я написалъ стихами. Я такъ разсердился, что написалъ только имя и фамилію. Вы знаете, вѣдь у меня органическое отвращеніе къ своимъ стихамъ… Мои пріятели, когда хотятъ меня раздразнить, откроютъ въ старыхъ журналахъ какое-нибудь мое стихотвореніе и подсунутъ мнѣ.

— Да отчего вы ужъ такъ нападаете на свои стихи… начала было я.

— Неужели еще вы будете говорить мнѣ объ нихъ? воскликнулъ Иванъ Сергѣевичъ съ комическимъ негодованіемъ.

На улицахъ, на гуляньяхъ — незнакомые люди постоянно осматривали Т--на, а безчисленные знакомые то и дѣло кланялись ему, ловили, останавливали. Знакомыхъ своихъ онъ избѣгалъ. Въ тотъ самый сезонъ лечился въ Карлсбадѣ и Строгановъ. Около него былъ постоянный кружокъ высокопоставленныхъ лицъ, генераловъ, начальниковъ департаментовъ и т. п. Всѣ они держали себя величественно и говорили не иначе, какъ по французски.

Тургеневъ по случаю ихъ вспоминалъ чью то остроту, будто русскихъ узнаютъ за границей, потому что они всегда говорятъ по французски. Показалъ онъ намъ, между прочимъ, Столыпина, высокаго, высокаго, съ крошечной головкой на длинной шеѣ. "Это братъ извѣстнаго Монго Столыпина, друга Лермонтова. Тотъ былъ красавецъ, такой красавецъ, что нельзя было пройти мимо него, не остановившись. Былъ у него только одинъ маленькій недостатокъ въ наружности: лицо было немножко сужено. А этотъ, вѣдь, похожъ на него, только сразу видно, что болванъ. И глупъ же онъ! Вчера Строгановъ не выдержалъ: онъ сказалъ какую то невозможную пошлость, Строгановъ ему вслѣдъ кулакомъ потрясъ: «Велика», говоритъ, «Ѳедора да дура»!

Показалъ онъ намъ между ними одного господина: «Вотъ это господинъ Адамовъ… На дняхъ подходитъ ко мнѣ совсѣмъ незнакомый человѣкъ, здоровается какъ съ пріятелемъ. Какъ я ни припоминалъ, ей Богу, нигдѣ я прежде его не видалъ! Проситъ у меня позволенія представить мнѣ г-на Адамова, и г-нъ Адамовъ въ свою очередь представляетъ меня своей супругѣ. Такъ что теперь господина Адамова я знаю, а кто меня съ нимъ познакомилъ, не знаю».

Замѣтила я еще въ строгановской компаніи господина съ необыкновенно отталкивающимъ лицомъ. «Знаете, кто это»? сказалъ Тургеневъ: «это самъ Мезенцевъ»!

Строгановъ, встрѣчая Тургенева, всегда останавливалъ его, упрекалъ его за то, что онъ все пропадаетъ, тащилъ съ собою, но нашъ Иванъ Сергѣевичъ такъ или иначе, но каждый разъ отдѣлывался. — «Что буду я съ нимъ дѣлать»? всегда оправдывался онъ по этому поводу. Строгановъ самъ еще всѣхъ ихъ лучше. Онъ посвятилъ себя наслажденіямъ жизни и самъ по себѣ добрый малый. «Ну, а окружающіе его»!

Собрались мы гулять въ горы. Тургеневъ и мой мужъ не пошли съ нами по болѣзни. Мы обѣщали вернуться къ шести часамъ и встрѣтиться съ ними у Мелона, но опоздали и возвратились уже тогда, когда всѣ больные разошлись по домамъ.

— На васъ Тургеневъ Богу жалуется! — сказалъ мнѣ мужъ. "Пришелъ я къ Мелону въ шесть часовъ, онъ сидитъ въ Строгановской компаніи, грустный такой. Какъ меня увидалъ, подбѣжалъ ко мнѣ. «Гдѣ вы» говоритъ «пропадали? Гдѣ всѣ? Вотъ, если бы вы меня не бросили, я бы не попался, а теперь Строгановъ взялъ съ меня слово обѣдать завтра съ нимъ»! Онъ просилъ дождаться его завтра въ аллеѣ Пуппъ, прибавилъ мужъ — обѣщается вырваться сейчасъ же послѣ обѣда.

На другой день отобѣдали мы и отправились ждать Тургенева. По дорогѣ къ аллеѣ Пуппъ, у столика, передъ рестораномъ, мы увидали Ивана Сергѣевича, окруженнаго сановниками. Онъ вскочилъ, подбѣжалъ и шепнулъ: — «Смотрите же, не пропадайте! Я сейчасъ приду».

Явился онъ къ намъ сердитый.

— «Чудакъ этотъ Строгановъ, ворчалъ онъ. Зачѣмъ только онъ меня съ „ними“ засадилъ? Для довершенія удовольствія пригласилъ къ обѣду Мезенцева, знакомитъ меня съ нимъ. Тотъ мерзко улыбается и говоритъ: „Я Ивана Сергѣевича давно знаю, хотя не имѣлъ до сихъ поръ чести быть съ нимъ знакомымъ“. Какъ тебѣ меня не знать! думаю про себя. А замѣтили, вы, сидѣлъ еще черный господинъ съ ястребинымъ взглядомъ? Это сыщикъ, который поймалъ Нечаева. Онъ за это маіоратъ получилъ, и они всѣ съ нимъ возятся, воображаютъ, что онъ Россію спасъ».

Нѣсколько дней спустя, приходитъ Иванъ Сергѣевичъ къ обѣду, молча пожалъ намъ руки, сѣлъ и взглянулъ на насъ патетически.

— Вообразите, что со мной сегодня случилось!?

— Что такое?

— Явились ко мнѣ съ визитомъ господинъ Адамовъ и господинъ N., (я не помню его фамиліи) усѣлись, осыпали меня любезностями и стали говорить со мной, какъ съ своимъ единомышленникомъ! И кончили тѣмъ, что предложили мнѣ для искорененія вредныхъ идей въ Россіи издавать газету съ направленіемъ вродѣ Мещерскаго"!

Мы расхохотались.

— Да вамъ хорошо смѣяться! А меня это глубоко оскорбило! Они меня считаютъ своимъ единомышленникомъ! Ну, да покажу я имъ себя въ своемъ новомъ романѣ! отдѣлаю ихъ — останутся довольны!

Мы уѣхали изъ Карлсбада недѣлями двумя раньше Тургенева.

Наши знакомыя дамы вернулись въ Россію черезъ три недѣли послѣ насъ. Онѣ разсказали, что Тургеневъ познакомилъ ихъ со своимъ старымъ пріятелемъ Колбасинымъ и его племянницей, сиротой, которая съ нимъ постоянно жила. «Оказалось, что они съ Колбасинымъ съ молодости не видались», — разсказывала одна изъ дамъ. — «Колбасинъ разсказывалъ мнѣ цѣлый романъ, — уже не знаю, вралъ, или нѣтъ, — будто они были влюблены въ одну и ту же особу. Тургеневъ, какъ онъ увѣряетъ, былъ тогда нехорошій съ женщинами: кокетничаетъ, кокетничаетъ, влюбитъ въ себя и броситъ… И съ ней будто онъ также сдѣлалъ: влюбилъ въ себя и уѣхалъ, и будто она умерла… Послѣ этого имъ тяжело было другъ друга видѣть. Въ Карлсбадѣ они встрѣтились нечаянно: Колбасинъ шелъ по „Старой Визѣ“, вдругъ видитъ — Тургеневъ. Онъ тихонько подкрался къ Тургеневу сзади и схватилъ за плечи; тотъ обернулся, не сразу узналъ, а потомъ очень обрадовался». — «А каковъ этотъ Колбасинъ»? — «Смѣшной немножко: старый ужъ, и вмѣстѣ и почтеннаго папашу изображаетъ и любезности говоритъ. А знаете, кто присталъ къ нашей компаніи? Помните — наканунѣ вашего отъѣзда гулялъ съ нами пѣвецъ Петровъ, и съ нимъ одинъ господинъ»? — «Помню, такой длинный и все молчалъ». — "Ну, да. Это былъ нѣкто Топоровъ. Онъ привязался къ намъ и не отставалъ: такъ же въ Тургенева влюбился. Онъ разъ такъ насъ насмѣшилъ! Сидимъ мы, кофе пьемъ, вдругъ онъ ни съ того, ни съ сего: «Вѣдь, я нигилистъ». Мы смотримъ на него. «Я», говоритъ, — «Иванъ Сергѣевичъ, васъ ненавидѣлъ, а теперь отъ души полюбилъ». — «Что же Тургеневъ»? — «Не нашелся, что отвѣтить». — «О чемъ же Тургеневъ это время разговаривалъ»? — «Обо многомъ, онъ съ Колбасинымъ все старое вспоминалъ».

III.

На слѣдующій годъ (1874-й), въ маѣ, доктора опять отправили насъ въ Карлсбадъ. По дорогѣ остановились мы въ Москвѣ. Тургеневъ былъ также тамъ проѣздомъ въ деревню. Мужъ и Кашперовъ^[21] пошли къ нему. Когда они вернулись, мужъ сказалъ: «Тургенева мы застали, конечно, на отлетѣ, и то его братъ задержалъ, а то бы и слѣдъ его простылъ. Сегодня онъ летаетъ по разнымъ мѣстамъ, а завтра обѣщался съ нами обѣдать, и брата его мы позвали. Послѣ завтра Иванъ Сергѣевичъ ѣдетъ въ деревню, тамъ поживетъ, а потомъ въ Карлсбадъ, такъ что мы тамъ съ нимъ увидимся».

Мы остановились тогда въ Славянскомъ Базарѣ. Въ назначенный часъ пришли къ намъ въ номеръ Кашперовы и Тургеневъ съ братомъ. Братомъ его меня послѣ задразнили: «Сознайся, вѣдь, похожъ на Ивана Сергѣевича». Я сознаться никакъ не хотѣла, а похожъ онъ дѣйствительно былъ. Напоминалъ онъ Ивана Сергѣевича чертами лица, нѣкоторымъ air de famille, но вмѣсто величавой фигуры и осанки у него была сутуловатая спина, короткая шея, стариковская походка, вмѣсто сѣдой гривы — сѣдые же гладкіе, жидкіе волосы, вмѣсто прекраснаго лба — низкій узкій лобикъ, вмѣсто милыхъ привлекательныхъ глазъ — простыя глядѣлки. Мы пошли обѣдать въ общую залу. Тамъ было много народу. Мы заняли дальній столъ. Только что мы усѣлись, мимо насъ то и дѣло стали проходить разные господа, а лакей вмѣстѣ съ супомъ принесъ Николаю Сергѣевичу записку. Тотъ прочелъ и подалъ Ивану Сергѣевичу. Иванъ Сергѣевичъ прочелъ вслухъ: «Скажите, пожалуйста, не братъ ли вашъ съ вами»? Онъ разсмѣялся: «Бери, Николай, карандашъ и бумагу и пиши, а я диктовать буду: это мой братъ, но не извѣстный писатель».

«Вотъ и надули»! забавлялся Тургеневъ совсѣмъ подѣтски, «вѣдь не всѣ знаютъ, что насъ только двое».

Каптеровъ завелъ было разговоръ о музыкѣ. Но мужъ догадался: «Да бросьте, Владиміръ Никитьевичъ, вашу музыку! Ну ее»! — «Ахъ вы безухій! Вотъ, Иванъ Сергѣевичъ, мое горе: самые мои близкіе пріятели въ музыкѣ ничего не смыслятъ. Грибовскій хоть сознается, что недодѣланный человѣкъ съ этой стороны, а вотъ Михаилъ Николаевичъ Островскій — тотъ еще вдобавокъ знатока корчитъ, и что только онъ насчетъ музыки несетъ»! — «Михаилъ Николаевичъ»! отвѣтилъ Тургеневъ, «да у него и такихъ нервъ нѣтъ, чтобы какое бы то ни было искусство понимать». — «Ха! ха!: ха!», обрадовался Кашперовъ, «я ему это давно доказываю», — «Иванъ Сергѣевичъ»! вступился мой мужъ, «и вы на Михаила Николаевича нападаете»! — «Я не нападаю, а вѣрно вамъ говорю, — онъ для искусства слѣпъ и глухъ. Да вы всматривались ли когда въ его лицо? У него только и есть, что умные глаза, умный лобъ, и… больше ничего. Вотъ Александръ Николаевичъ другой человѣкъ, въ немъ кромѣ ума и другое есть. Я Александра Николаевича люблю, хоть разговаривать мнѣ съ нимъ бываетъ трудно. Онъ до сихъ поръ относится ко мнѣ хотя и благосклонно, но ужъ очень свысока: ты, дескать, плоховатъ, многаго не понимаешь». — «Кстати объ Александрѣ Николаевичѣ», воспользовался случаемъ Кашперовъ, «мы недавно спорили съ нимъ о духовной музыкѣ»… — «Владиміръ»! остановила его тетушка, «опять музыка»! — «Оставимте музыку», сказалъ Тургеневъ. «Я лучше вамъ разскажу, какъ мое самолюбіе было польщено вчера. Я ѣздилъ вчера… извините», обращаясь къ тетушкѣ и ко мнѣ, "извините, но я принужденъ признаться, что я ѣздилъ въ баню. Баньщикъ попался мнѣ расторопный такой и краснорѣчивый. Пока я мылся, все онъ со мной разговаривалъ и, наконецъ, спросилъ, какъ я по фамиліи. Я сказалъ. «Не вы ли будете сочинитель»? спрашиваетъ. «Да, я», отвѣчаю, самъ удивляясь своей популярности. «Ахъ»! говоритъ, «очень пріятно! Читалъ я объ васъ въ одномъ листкѣ — весьма ваши сочиненія одобряютъ».

А Николай Сергѣевичъ сидѣлъ, кушалъ и молчалъ. «Что, Николай»! сказалъ Иванъ Сергѣевичъ, положивъ ему руку на плечо, «старики мы съ тобой стали! А помнишь, какъ насъ дядька гулять водилъ? Давно ли, кажется, было! Представьте себѣ насъ съ нимъ», обращаясь къ намъ, «въ короткихъ курточкахъ съ отложными воротничками и подъ наблюденіемъ стараго, важнаго слуги. А помнишь, Николай, какъ намъ разъ досталось послѣ обѣдни, на Благовѣщенье, кажется?» Николай Сергѣевичъ кивнулъ головой и улыбнулся.

«Отправила насъ матушка къ обѣднѣ. На возвратномъ пути придумали мы что то вродѣ игры: мы представляли двухъ французовъ, одного пожившаго уже въ Россіи, а другого только что пріѣхавшаго. Пріѣхавшій разспрашивалъ о русскихъ обычаяхъ, а тотъ объяснялъ и, между прочимъ, объяснилъ, что сегодня празднуется Благовѣщенье. „Qu’est се que c’est que Blagovéchné? Blagovéchné!..“ твердилъ пріѣхавшій и пожималъ плечами. А дядька нашъ шелъ сзади и все прислушивался. Живя около насъ, онъ понималъ кое-какія французскія слова. И тутъ онъ кое-что понялъ и заключилъ, что мы надъ праздникомъ смѣемся и надъ обѣдней. Дома онъ пожаловался матушкѣ. У матушки былъ такой обычай: узнаетъ что объ насъ* никогда дѣла не разберетъ, а прямо распорядится. И на этотъ разъ насъ безъ всякихъ разсужденій и объясненій высѣкли».

Мы просидѣли за столомъ до вечера. «Знаете, что»? предложилъ Тургеневъ, «поѣдемте всѣ вмѣстѣ въ театръ. Сегодня даютъ „Ревизора“. Я его давно видѣлъ, хотѣлось бы его посмотрѣть». Мы согласились и Кашперовъ поѣхалъ за билетомъ на ложу.

Отправились мы въ театръ. Хорошіе актеры тогда уже разъѣхались, играли плохенькіе. Тургеневъ сначала ворчалъ, потомъ ему сгрустнулось, потомъ голова заболѣла. И намъ всѣмъ надоѣло представленіе, и мы не досидѣли до конца. «Итакъ до свиданья», говорилъ Тургеневъ мнѣ и мужу, прощаясь. «Завтра ѣду въ деревню. Оттуда я вамъ напишу, когда пріѣду въ Карлсбадъ».

Въ Карлсбадѣ получили мы отъ него письмо слѣдующаго содержанія:

«Человѣкъ предполагаетъ, а подагра располагаетъ. Вчера я долженъ былъ выѣхать отсюда въ Карлсбадъ, а сегодня лежу недвижимъ въ постели, съ распухшимъ колѣномъ и принужденъ ждать у моря погоды. Припадокъ, кажется, не силенъ и я все-таки надѣюсь черезъ недѣлю выѣхать» и т. д.

Ждали мы его, ждали — и ждать перестали. Наконецъ, разъ поутру прохожу я Старой Визой и слышу, что меня зовутъ. Оборачиваюсь, — коляска, а въ ней Тургеневъ.

— Ахъ, Иванъ Сергѣевичъ, воскликнула я. Наконецъ то вы пріѣхали.

— Прежде всего извините, что я не могу сойти къ вамъ, у меня, кажется, опять начинается припадокъ подагры.

— Неужели? Да нельзя ли его предупредить?

— Нѣтъ. Ужъ если она, голубушка, схватила человѣка, такъ сожми зубы и терпи; больше ничего не подѣлаешь! Я теперь ѣду повидаться съ докторомъ Зегеномъ, а потомъ домой, и стану ждать, что будетъ. Вѣдь я и въ деревнѣ и въ Петербургѣ лежалъ!

Я сказала, что мы зайдемъ къ нему.

— Я буду дома черезъ полчаса. Я къ Зегену даже и не выйду, вызову его внизъ, — боюсь на лѣстницу подняться.

Мы застали Ивана Сергѣевича еще на ногахъ, но онъ жаловался, что ноги разбаливаются.

— Неудачна была моя поѣздка на этотъ разъ. Думалъ я въ деревнѣ надъ своимъ романомъ поработать, а вмѣсто того лежалъ, лежалъ и лежалъ. Вотъ я вамъ покажу какое впечатлѣніе произвела на меня деревня нынѣшній годъ.

Онъ подошелъ къ письменному столу, на которомъ уже успѣлъ аккуратно разложить почтовую бумагу, перья, карандаши, портфель. Онъ вынулъ изъ этого портфеля тетрадь.

— Вотъ, смотрите, это все, что я былъ въ состояніи записать въ своемъ дневникѣ. Мы прочли: « Такого то числа: Растреклятая деревня!..»

— А развѣ вы ведете свой дневникъ? — спросилъ мой мужъ.

— Веду уже давно. Кромѣ другихъ причинъ я. веду дневникъ и ради постояннаго упражненія. Для писателя необходимо писать каждый день. Чуть залѣнишься, не пишешь нѣкоторое время, — потеряешь привычку и трудно потомъ приниматься.

— Что же вашъ дневникъ будетъ когда нибудь напечатанъ?

— Нѣѣѣтъ! ни въ какомъ случаѣ! Даже въ завѣщаніи оставлю просьбу сжечь его немедленно послѣ моей смерти.

— Это обидно.

— Что дѣлать? Что дѣлать? Печатать нельзя.

Все будетъ сожжено…

Постучались въ дверь. «Herein, bitte!» — крикнулъ Иванъ Сергѣевичъ. Вошли два мальчика: одинъ лѣтъ двѣнадцати, другой- постарше. Тотъ, что помоложе, замѣчательно хорошенькій: личико открытое, наивное, миловидное, глаза темные, большіе, ясные, съ длинными загнутыми кверху рѣсницами. Другой некрасивый: крупныя черты, цвѣтъ лица золотушный, волосы бѣлые съ вихрами, но лицо умное. Вошелъ онъ степенно, поклонился важно, съ чувствомъ собственнаго достоинства, точно взрослый, очень серьезный человѣкъ, но весь вспыхнулъ до корня волосъ. Хорошенькій же мальчикъ совсѣмъ не конфузился. У него въ рукахъ былъ большой букетъ. Онъ сначала представилъ своего товарища.

— «Mein bester Freund».

Потомъ онъ поднялъ свои глазки на Ивана Сергѣевича, который казался великаномъ передъ его маленькой фигуркой, подалъ букетъ и сказалъ, что мама посылаетъ цвѣты «dem Herrn» въ знакъ привѣтствія, и велѣла спросить, когда она можетъ сама придти пожелать «dem Herrn willkommen in Carlsbad».

Тургеневъ поручилъ «очень, очень благодарить маму и сказать ей, что онъ во всякое время радъ видѣть ее. Такъ какъ онъ теперь боленъ, то будетъ весь день дома». Затѣмъ онъ посадилъ своихъ маленькихъ гостей, отыскалъ какихъ то леденцовъ и сталъ съ ними разговаривать. Онъ разспрашивалъ, какъ имъ нравится Карлсбадъ, много ли они гуляютъ, ходятъ ли они въ горы, гдѣ они обыкновенно живутъ, гдѣ и чему учатся. Отвѣчалъ хорошенькій, другой молчалъ.

…Между прочимъ Иванъ Сергѣевичъ спросилъ:

— А когда вы кончите учиться, чѣмъ вы намѣрены заниматься?

— Я еще объ этомъ не думалъ, отвѣчалъ хорошенькій.

— А вы? спросилъ Тургеневъ его товарища.

— Ich will ein Philosoff sein, отвѣчалъ тотъ и опять вспыхнулъ.

Мы съ мужемъ невольно улыбнулись, но Тургеневъ остался серьезнымъ, только глаза его засмѣялись.

Мальчики посидѣли, погрызли леденцы и стали прощаться. «Мы еще къ вамъ придемъ», объявилъ хорошенькій. «Я буду очень радъ», простился съ ними Тургеневъ.

— «Не умѣю я съ большими дѣтьми разговаривать», сказалъ Иванъ Сергѣевичъ, когда они ушли. Съ маленькими дѣтьми я люблю возиться. Мнѣ доставляетъ какое то физическое наслажденіе, когда они по мнѣ лазятъ, когда ихъ маленькія ручки и свѣженькія щечки до меня касаются. А съ большими я обращаться не умѣю; я не умѣю угадывать, что для нихъ интересно, что нѣтъ. И все я боюсь что говорю съ ними недостаточно бережно, боюсь какъ бы не оскорбить ихъ дѣтскаго самолюбія. Вѣдь чуть ребенокъ только не глупъ, онъ въ извѣстные года становится дикъ и щекотливъ. Плохой знакъ, если мальчикъ 15-ти, 16-ти и даже 18-ти лѣтъ развязенъ и самоувѣренъ: почти навѣрное дуракъ будетъ.

— Какой прелестный этотъ черненькій мальчикъ! — сказала я.

— Да, онъ похожъ на мать. Его отецъ былъ нѣкто Хартманъ, нѣмецкій агитаторъ и писатель. Агитаторъ и писатель онъ былъ посредственный, но характеръ замѣчательный; ужъ точно — желѣзный. Онъ умеръ странною болѣзнью — «мизерере». Болѣлъ онъ цѣлый годъ, страдалъ страшно, и никто ни разу не слышалъ отъ него ни стону, ни жалобы. Бывало — придешь къ нему и только дивишься: разговариваетъ, шутитъ даже; жена все время отъ него не отходила, ухаживала за нимъ, какъ никакая сестра милосердія не въ состояніи была бы ухаживать. До его болѣзни она была просто свѣженькая толстушка, хлопотушка, а послѣ преобразилась — у нея, право, появилось даже выраженіе Рафаелевыхъ Мадоннъ. Прежде она жила для мужа, теперь живетъ только для сына.

По поводу воспоминаній о Хартманѣ, мы разговорились о томъ, кто какъ переноситъ страданія.

— Одного больного забыть не могу, — разсказывалъ Тургеневъ. — Это былъ мой старый знакомый, русскій. Умеръ онъ въ Парижѣ отъ водянки. Я каждый день навѣщалъ его умирающаго и каждый день приходилъ въ ужасъ. Онъ ни ходить, ни сидѣть, ни лежать ужъ не могъ. Онъ какъ-то висѣлъ на креслѣ и постоянно захлебывался. Животъ у него былъ — гора настоящая, а руки и ноги уже не похожи были на руки и ноги. Онъ зналъ, что онъ выздоровѣть не можетъ, что ему предстоятъ все большія и большія мученія, а между тѣмъ твердилъ одно, и такимъ страннымъ, задыхающимся голосомъ: «Ты видишь, въ какомъ я положеніи, — а вѣдь я все-таки жить хочу, хочу жить»!

Къ вечеру Тургеневъ слегъ и пролежалъ до самаго своего отъѣзда изъ Карлсбада. Мужъ-сталъ навѣщать его каждый день, я же къ своему великому огорченію сначала не ходила къ нему, боясь его стѣснить. Но разъ воротившись отъ него, мужъ сказалъ мнѣ: «Къ Тургеневу можешь завтра идти: онъ тебя приглашаетъ. Онъ сегодня сталъ мнѣ расписывать: „Очень мнѣ жаль, что я жены вашей не вижу“… Я объяснилъ, что ты боишься его безпокоить. „Отчего же“? говоритъ, „у меня дамы бываютъ. Вѣдь я лежу въ приличномъ костюмѣ!“

На другой день мы отправились. Тургеневъ лежалъ въ шерстяной фуфайкѣ, ноги у него были закутаны въ плэдъ, сѣдая грива разсыпалась на подушкѣ, ну, точно раненый левъ! Около постели сидѣлъ худенькій сгорбленный человѣкъ, съ гладко выбритымъ, сморщеннымъ, съеженнымъ, какимъ то обиженнымъ личикомъ. Послѣ первыхъ привѣтствій, когда мы усѣлись, Иванъ Сергѣевичъ сказалъ: „Вотъ мы съ нимъ говорили объ этомъ, что на свѣтѣ бывали разные властелины и добрые, и злые, и тираны, и злодѣи, но не бывало еще царя юмориста“. — Какъ это юмориста»? спросилъ мужъ. — «Такъ, юмориста, который бы не мучилъ, не притѣснялъ людей, а только бы тѣшился надъ ними. Я придумывалъ, что бы онъ дѣлалъ… Напримѣръ, захотѣлъ бы онъ позаботится надъ честолюбіемъ людей и придумалъ бы орденъ, который могло бы получить только одно лицо въ государствѣ. Правъ бы этотъ орденъ никакихъ не давалъ, но почетнѣе, выше награды бы не было. Носиться бы долженъ онъ былъ не такъ, какъ другіе ордена, а подъ платьемъ на брюхѣ.

Но главная штука была бы въ томъ, что онъ былъ бы тайный, т. е. тотъ, кто получилъ бы его, былъ бы обязанъ дать клятву, что онъ никому, ни даже — отцу, матери, женѣ, дѣтямъ, не признается, что онъ и есть единственный счастливецъ въ государствѣ. И ордена этого царь юмористъ никогда никому бы не давалъ. Теперь представьте себѣ эту картину, — всѣ придворные мечтаютъ объ этомъ орденѣ, и каждый старается дать понять другимъ, что его то именно и декорировали по секрету… И всѣ другъ другу не вѣрятъ и вмѣстѣ съ тѣмъ думаютъ другъ про друга: чортъ возьми! а какъ въ самомъ дѣлѣ ему дали!… Молодые люди мечтаютъ совершить какой-нибудь подвигъ, чтобы получить таинственную награду, потому что самая эта таинственность придаетъ ей особенный престижъ въ глазахъ дамъ… А царь юмористъ съ своего трона наблюдаетъ и про себя посмѣивается».

Мы смѣялись, сгорбленный человѣкъ грустно смотрѣлъ и грустно улыбался. Онъ посидѣлъ еще немножко, вздохнулъ глубоко и ушелъ.

Тургеневъ покачалъ ему вслѣдъ головой съ сожалѣніемъ и съ легкой насмѣшкой. «Вѣдь развалиной смотритъ, а ему не больше сорока лѣтъ, и укатало его такъ неудовлетворенное честолюбіе. Въ юности онъ служилъ по дипломатической части, и ему везло, но какъ то, въ какомъ то салонѣ, при какомъ то дворѣ, онъ по молодости лѣтъ проболтался о какой то дипломатической тайнѣ и этимъ погубилъ свою карьеру. И съ тѣхъ поръ вотъ все томится.

А что, хорошій я, вѣдь, орденъ придумалъ? Часто мнѣ приходятъ въ голову сюжеты для сатиры, только сатирическаго таланта у меня нѣтъ. Съ однимъ сюжетомъ я долго носился, но для меня онъ не годится — съ нимъ могъ бы сладить развѣ Вольтеръ. Хотите, я вамъ разскажу? Или вамъ, можетъ быть, будетъ скучно?» Мы, конечно, поспѣшили увѣрить, что намъ будетъ очень интересно.

"Въ нѣкоторомъ царствѣ, въ нѣкоторомъ государствѣ, въ одинъ прекрасный день упалъ на землю аэролитъ и вмѣстѣ съ нимъ листъ бумаги, покрытый какимъ то невѣдомымъ шрифтомъ. Листъ этотъ попалъ въ руки ученаго. Ученый заинтересовался, сталъ разбирать, напечаталъ о своей находкѣ; другіе ученые заинтересовались, — собрался цѣлый ученый синклитъ разбирать іероглифы, — наконецъ прочли. Это оказалось — обрывокъ газеты, упавшій съ дальней планеты. Въ немъ отдавался отчетъ о публичной лекціи одного профессора.

Въ лекціи этой, было сказано въ газетѣ, дѣло шло о вновь открытой астрономами маленькой планетѣ.

Профессора хвалили, сожалѣли, что на его чтеніи произошелъ скандалъ, но упрекали его, что онъ уже слишкомъ злоупотребилъ гипотезой. Тутъ было оторвано нѣсколько параграфовъ, остался только конецъ отчета. «У насъ», говорилъ лекторъ, «разъ въ годъ разверзается небо, и мы слышимъ голосъ: Я есмь, я существую! Но вообразите себѣ несчастныхъ людей, которые никогда этого голоса не слышатъ, которые не знаютъ, откуда они пришли, куда идутъ, знаютъ только, что они родились и должны умереть. Въ своемъ сомнѣніи, въ своемъ страхѣ смерти, создаютъ они себѣ понятіе Верховнаго Существа и доходятъ до того, что увѣруютъ въ него»… «Невозможно»! закричала публика. — «Господа, это гипотеза. Я пойду дальше, — они хотятъ его олицетворить. Такъ какъ онъ все создалъ, сообразятъ они, онъ можетъ всѣмъ распоряжаться, — значитъ онъ всемогущъ. Затѣмъ въ утѣшеніе себѣ они рѣшаютъ, что онъ всемилостивъ. Но, вспомнивъ о болѣзняхъ, горестяхъ, бѣдствіяхъ, они прибавятъ, что онъ справедливъ и наказываетъ за грѣхи. Какой-нибудь вольнодумецъ возразитъ, что, вѣдь, часто страдаютъ больше всего добрые, а злые наслаждаются. Увѣровавшіе сначала разсердятся, нападутъ на вольнодумца, затѣмъ сошлются — ну, хоть на грѣхъ, который совершилъ первый человѣкъ, и за который должно отвѣчать все человѣчество во имя высшей справедливости»… Тутъ лектору не дали договорить…

"А то слушайте еще другой сюжетъ. Была дикая страна. Жители въ ней были — какъ звѣри, даже религіи не имѣли. Явились туда два цивилизатора. Одинъ изъ нихъ началъ съ того, что сталъ проповѣдывать религію, — религію прекрасную, религію любви, милосердія, всепрощенія. Его не слушали, смѣялись надъ нимъ, считали сумасшедшимъ. Товарищъ его былъ много ниже его и по уму, и по характеру, но хитрѣе, лукавѣе. Онъ прислушивался къ его словамъ, запоминалъ и черезъ нѣсколько времени самъ сталъ проповѣдывать то же самое, но при этомъ популярничая, опошляя прекрасныя мысли. Надъ нимъ не смѣялись, у него нашлись даже послѣдователи.

Одинъ изъ этихъ послѣдователей былъ человѣкъ ловкій — онъ догадался: распустилъ слухъ, что новый проповѣдникъ — пророкъ, настоящій пророкъ. Тогда весь народъ, вся чернь увѣровала… Выстроили храмъ невѣдомому богу, лжепророка произвели въ главные жрецы, его первыхъ послѣдователей сдѣлали также жрецами, и посыпались на нихъ деньги, приношенія…

А тотъ, первый то проповѣдникъ, съ ужасомъ увидалъ, что его благородныя мысли искажаются… Онъ пробовалъ возражать, возражалъ публично; на него напали, какъ на богохульника, заковали въ цѣпи, судили и приговорили къ казни. На площади передъ храмомъ толпа; у преддверья храма на тронѣ сидитъ главный жрецъ. Посреди площади воздвигнутъ костеръ. На костеръ тащатъ несчастнаго; чернь ругается надъ нимъ, бросаетъ въ него камнями… Вотъ его втащили, привязали, дрова подожгли! Чернь рукоплещетъ; жрецы поютъ хвалебные гимны…

Ивану Сергѣевичу было лучше въ тотъ день; онъ только изрѣдка охалъ, когда приходилось повернуться. Онъ былъ веселъ, шутилъ, смѣялся. Онъ разсказывалъ намъ, какъ въ Петербургѣ пошелъ онъ въ окружной судъ и напалъ на дѣло при закрытыхъ дверяхъ. «Публику выгнали. Я было уже собрался домой, — въ коридорѣ остановилъ меня предсѣдатель Кони^[22]. „Иванъ Сергѣевичъ, вы уходите?“ — „Да, ухожу“. — „Публику удалили изъ зала засѣданія?“ — „Да, удалили“. — „И васъ также?“ — „И меня конечно“.- „Да какъ же это! Нельзя ли какъ-нибудь это устроить? Вѣрно вы гдѣ-нибудь выбраны въ почетные судьи?“ — „Кто же меня можетъ выбрать? Вѣдь я не живу въ Россіи“. — „Все равно. Подождите немного, я списокъ посмотрю“… Сбѣгалъ онъ куда то и черезъ нѣсколько минутъ вернулся. „Пожалуйте“, говоритъ, и повелъ меня на мѣста судебнаго вѣдомства. И, ей Богу, кажется, никто никогда меня въ почетные судьи не выбиралъ».

Когда мы стали прощаться, Тургеневъ остановилъ насъ.

— Ахъ, да! Погодите уходить: вѣдь я хотѣлъ вамъ сообщить, какое важное приключеніе со мной было, сказалъ онъ съ радостною улыбкою. По дорогѣ изъ деревни въ Москву, на одной маленькой станціи, вышелъ я на платформу. Вдругъ подходятъ ко мнѣ двое молодыхъ людей; по костюму и по манерамъ вродѣ мѣщанъ или мастеровыхъ. — «Позвольте узнать», спрашиваетъ одинъ изъ нихъ, «вы будете Иванъ Сергѣевичъ Тургеневъ?» — «Я». — "Тотъ самый, что написалъ «Записки Охотника»? — «Тотъ самый». Они оба сняли шапки и поклонились мнѣ въ поясъ. — «Кланяемся вамъ», сказалъ одинъ изъ нихъ, «въ знакъ уваженія и благодарности отъ лица всего русскаго народа». Другой только молча поклонился. Тутъ позвонили. Мнѣ бы догадаться сѣсть съ ними въ третій классъ, но я до того растерялся, что не нашелъ даже, что мнѣ отвѣтить. На другихъ станціяхъ я ихъ искалъ, но они пропали. Такъ и не знаю, кто они такіе были.

«Навѣщайте же меня», сказалъ онъ мнѣ, прощаясь, «меня дамы не забываютъ».

Иванъ Сергѣевичъ позвалъ насъ разъ вечеромъ, обѣщаясь прочесть новый разсказъ. Мы застали у него невѣстку Юрія Самарина, жену Петра, толстую барыню съ добродушнымъ лицомъ.

Кельнеръ приготовлялъ чай.

— Пожалуйста, принесите свѣжаго печенья, хлопоталъ Тургеневъ.

— Не безпокойтесь, mein Herr, все будетъ хорошо.

Этотъ кельнеръ успѣлъ привязаться къ Ивану Сергѣевичу, какъ привязались къ нему почти всѣ, кто зналъ его. А онъ все дивился:

— Удивляюсь, говоритъ онъ, чѣмъ я заслужилъ расположеніе такого то или такой то?

И на этотъ разъ онъ сказалъ намъ, когда кельнеръ ушелъ:

— Не понимаю, за что Карлъ такъ полюбилъ меня? Онъ, кажется, всѣхъ другихъ жильцовъ забросилъ; все со мной возится. Теперь онъ третій день пристаетъ ко мнѣ, чтобы я позволилъ ему себя вылѣчить. И лѣченье то какое простое! Увѣряетъ, будто у него есть знакомая, которая знаетъ симпатію отъ подагры, будто она вылѣчила его родного брата. «Дайте мнѣ», говоритъ, «вашъ носокъ; я его пошлю, черезъ день она вамъ воротитъ его, вы его надѣнете и, къ вечеру, какъ рукой сниметъ».

— — Что же вы не пробуете? спросила Самарина. Вѣдь это вреда не сдѣлаетъ.

— Помилуйте! Да я самъ бы себя презирать сталъ, если бы согласился на такую глупость!

Послѣ чаю Иванъ Сергѣевичъ попросилъ подать себѣ портфель.

— Я долженъ васъ предупредить, сказалъ онъ, вынимая тетрадку, что прочту вамъ пустякъ. Ко мнѣ пристали: вынь да положь, давай хоть что нибудь; обѣщаться я обѣщался, а готоваго ничего нѣтъ. Вотъ я въ деревнѣ открылъ этотъ разсказъ между заброшенными бумагами и отдѣлалъ его, насколько могъ. Мнѣ хочется, чтобы вы его выслушали и сказали бы откровенно, не очень ли ужъ онъ плохъ.

Тургеневъ прочелъ «Стучитъ».

По окончаніи чтенія Самарина, несмотря на свое простое обращеніе, произнесла таки свое неизмѣнное charmant, только по русски: «Прелестно!»

Тургеневъ обратился къ намъ: «А вы какъ находите? Годится?»

— Еще бы, отвѣчалъ мой мужъ.

— Это одно изъ тѣхъ личныхъ приключеній, которыя я, бывало, записывалъ для собственнаго удовольствія, никакъ не воображая, что кто нибудь, когда нибудь захочетъ это напечатать.

Не помню по какому случаю, разговоръ зашелъ о воспитаніи.

— «Мое убѣжденіе», говорилъ Иванъ Сергѣевичъ, "что можно обучитъ, но не воспитать. Какимъ образомъ, подъ какими впечатлѣніями складывается характеръ, до сихъ поръ остается тайной.

Вотъ вамъ примѣръ, сказалъ онъ между прочимъ: насъ съ братомъ и Самариныхъ отцы наши воспитывали по одной и той же системѣ. Я описалъ эту систему въ «Дворянскомъ Гнѣздѣ», въ дѣтствѣ Лаврецкаго. Въ тѣ времена многіе увлекались спартанскимъ воспитаніемъ. И что же вышло? Я оказался слабохарактернымъ, расплывчатымъ, а изъ Юрія, Дмитрія Самариныхъ вышли люди сосредоточенные, съ сильной волей. «И знаете, какъ повліяло воспоминаніе о дѣтствѣ на Дмитрія?» замѣтила Самарина. «Онъ теперь изъ принципа такъ балуетъ своихъ дѣтей, что возможности нѣтъ».

— Да… Тяжело въ тѣ времена приходилось дѣтямъ… Отецъ мой только разъ въ жизни поцѣловалъ меня: когда я выдержалъ выпускной, университетскій экзаменъ^[23]. Послѣдніе годы, передъ смертью, онъ лежалъ почти недвижимъ, а мы его, больного, разслабленнаго, все еще боялись какъ огня. Каждое утро и каждый вечеръ мы обязаны были приходить, цѣловать у него руку, но затѣмъ уже больше не смѣли входить въ его комнату. Бывало, если сверхъ положенія насъ позовутъ къ отцу — мы уже дрожимъ: ^ знаемъ, что не даромъ…

Познакомились мы въ тотъ сезонъ, между прочимъ, съ однимъ богатымъ старымъ холостякомъ. Онъ лѣчился отъ аневризма, но, несмотря на лѣта и болѣзнь, любезничалъ съ дамами, французилъ, отпускалъ остроты и каламбуры и вообще былъ свѣтскій старичокъ. Упоминаю я объ немъ для того, чтобы разсказать анекдотъ, имѣющій отношеніе къ Тургеневу.

Разъ кто то изъ насъ заговорилъ при этомъ холостякѣ о Тургеневѣ.

— Тургеневъ очень умный человѣкъ, — сказалъ онъ, — только такой непріятный, раздражительный!

Мы изумились.

— Непріятный?! — воскликнула я, — да вы гдѣ и когда его видѣли?

— Прошлаго года онъ былъ здѣсь, и я также. Seulement, madame, vous ne m’avez pas fait l’honneur de me remarquer alors^[24], — прибавилъ онъ съ игривой улыбкой. — "Vous ne m’avez pas fait l’honneur de me remarquer non plus^[25], — отвѣчала я смѣясь.

— Такъ это тогда показался онъ вамъ раздражительнымъ?

— Не мнѣ. Я столкнулся съ нимъ только разъ. А мнѣ говорилъ одинъ знакомый, Адамовъ, который видался-съ нимъ. Адамовъ разсказывалъ, что ему страшно слово сказать, что онъ все бранится!

— Это тотъ самый Адамовъ, что былъ въ Строгановской компаніи?

— Да, у нихъ былъ свой маленькій кружокъ: Адамовъ, Мезенцевъ, Строгановъ и другіе…

— Каковъ нашъ Иванъ Сергѣевичъ! — сказалъ со смѣхомъ мой мужъ, когда мы остались одни. Какого страху генераламъ задалъ?

Тургеневъ очень тосковалъ въ теченіе всей своей болѣзни.

— Ужъ если лежать, --жаловался онъ, — хорошо бы лежать дома, со своими…

Наконецъ Иванъ Сергѣевичъ потерялъ терпѣніе и собрался ѣхать въ Парижъ.

— Воды пить нельзя, пока припадокъ продолжается, а кто его знаетъ, долго ли онъ продолжится… можетъ быть до конца сезона!

Вечеромъ наканунѣ отъѣзда Ивана Сергѣевича, мы пришли къ нему проститься. Мы застали его въ пріемной комнатѣ на диванѣ.

— Видите, я въ состояніи немного двигаться, — сказалъ онъ намъ. — Завтра доведутъ меня до коляски, довезутъ до вокзала, усадятъ въ вагонъ. Да не въ томъ дѣло, — я хочу сообщить вамъ, чѣмъ я былъ занятъ послѣдніе дни. Надо вамъ сказать, что наканунѣ моего отъѣзда изъ Петербурга, вышелъ я изъ гостиницы по разнымъ хлопотамъ; возвращаюсь домой — и нахожу у себя букетъ и визитную карточку: «Анна Павловна Философова». Я, конечно, отправился къ ней. Она приняла меня крайне любезно, объяснила мнѣ, что, какъ писатель, я ей всегда нравился, но что противъ меня, какъ человѣка, хотя она меня и не знала лично, — у ней было предубѣжденіе; съ нѣкотораго же времени она убѣдилась, что я «человѣкъ хорошій». — «Я слышала, — говоритъ, — что вы пишете романъ о новыхъ людяхъ-- такъ не хотите ли, я вамъ дамъ нѣкоторыя бумаги, которыя васъ близко познакомятъ съ этими людьми».

— Я, разумѣется, не отказался и вотъ, на дняхъ получаю отъ нея цѣлый портфель съ письмами разныхъ лицъ, а также и ея собственный дневникъ. Все это въ высшей степени интересно для меня, только не съ той стороны, съ которой она думала. Особенно интересно тутъ одно лицо, молодой человѣкъ, который подписывается не иначе, какъ: Вашъ Лео, изъ извѣстнаго романа Шпильгагена. Боже мой! Что это за самопоклоняющійся дуракъ долженъ быть! Вотъ вамъ образецъ, онъ самъ объ себѣ говоритъ: «я часто самъ удивляюсь своимъ силамъ: я въ двадцать лѣтъ постигъ до глубины все, что можетъ знать современный человѣкъ, я изучилъ всѣ науки, извѣстныя человѣчеству». Я передаю вамъ не его словами, но смыслъ тотъ же. И все въ этомъ родѣ. И другіе такъ же хороши! Такъ вотъ въ чемъ дѣло: воспользоваться всѣмъ этимъ для моего романа, — я бы очень желалъ, но только мнѣ пришлось бы жестоко насмѣяться надъ Лео и надъ многими лицами, тутъ фигурирующими, — а она, вѣдь, думала поразить и восхитить меня… Какъ же тутъ быть? Вѣдь при такихъ условіяхъ мнѣ ничѣмъ нельзя воспользоваться!

— Конечно, нельзя! подтвердили мы.

А вѣдь соблазнъ великъ! продолжалъ Иванъ Сергѣевичъ. — ---Вотъ что я придумалъ: напишу я ей откровенно: такъ и такъ сударыня, мы расходимся съ вами во мнѣніяхъ. Не позволите ли вы мнѣ все-таки высказать свое мнѣніе печатью? Да вѣдь не позволитъ.

Надо полагать.

Обидно, очень обидно! У меня въ головѣ уже сложилась цѣлая сцена между моимъ героемъ и этимъ Лео. Герой мой столкнулся бы съ нимъ въ тяжелую минуту колебанія и почти полнаго разочарованія, и онъ бы его доканалъ…

Въ продолженіе всего вечера Тургеневъ нѣсколько разъ возвращался въ разговорѣ къ бумагамъ Философовой и, прощаясь съ нами, опять спросилъ: Что, какъ вы думаете? Попробовать написать ей?

— Попробуйте, — сказалъ мой мужъ. — Спросъ — не бѣда.

— Непремѣнно напишу, сказалъ Иванъ Сергѣевичъ^[26].

На слѣдующій день рано утромъ, Тургеневъ выѣхалъ изъ Карлсбада въ Парижъ.

На слѣдующій годъ (1875 г.) поѣхали мы въ Маріенбадъ. Тамъ узнали мы, что Тургеневъ пріѣхалъ въ Карлсбадъ, и поѣхали повидать его.

Мы застали Тургенева дома. «Досада какая! сказалъ онъ, вѣдь я сегодня далъ слово обѣдать съ одними знакомыми, и отказаться никакъ нельзя. Правда, сейчасъ послѣ обѣда я постараюсь вырваться и приду къ вамъ. Вы, вѣроятно, будете обѣдать гдѣ-нибудь по близости, въ городѣ?»"Да". — «Такъ кофе пить идите къ Пупу и садитесь въ вокзалъ, я, какъ отдѣлаюсь, такъ и приду къ вамъ».

Вошелъ въ комнату господинъ немолодой, худощавый. «Алексѣй Толстой», назвалъ его Иванъ Сергѣевичъ. Толстой былъ и похожъ и не похожъ на портретъ, приложенный къ посмертному изданію его сочиненій. Черты были тѣ же, но не было у него того мечтательнаго, какъ будто даже восторженнаго взгляда. Вообще на портретѣ лицо его украшено и одухотворено, — оно было у него самое обыкновенное.

Начался безцвѣтный разговоръ, какъ большею частью бываетъ между незнакомыми людьми. Я все мысленно сравнивала Толстого съ Тургеневымъ. Оба они, думала я, въ высшей степени благовоспитанные, а есть разница. У Толстого замѣтенъ оттѣнокъ тѣхъ bonnes manières, отъ которыхъ людямъ простымъ становится неловко. У Тургенева же обращеніе благородное, изящное, и вмѣстѣ съ тѣмъ чувствуешь, что въ немъ нѣтъ того джентельменства, которое шокируется изъ-за пустяковъ.

Между тѣмъ Тургеневъ все не могъ успокоиться. «Подождите», сказалъ онъ, «я сейчасъ приду». Онъ вышелъ, и мы услыхали громкій говоръ и смѣхъ въ сосѣднемъ номерѣ. Минутъ черезъ пять онъ возвратился съ молодой, очень красивой, прелестно сложенной и прелестно одѣтой дамой. «Моя хорошая знакомая (я забыла ея фамилію)». Толстой вскочилъ къ ней навстрѣчу и такъ сталъ разсыпаться передъ ней, что я подумала: Ого! Каковъ! Она болтала, смѣялась очень кокетливо и мило.

— Что это я сегодня видѣлъ! — шутилъ Тургеневъ, — одна дама забилась въ уголокъ у источника съ Андраши^[27] и передъ нимъ и такъ и эдакъ… — Онъ представилъ, какъ дамы кокетничаютъ. «А старикъ такъ и таетъ». — «Вы все на меня клевещете!» — «Ага! Сами себя выдали! Вѣдь я васъ не называлъ… Впрочемъ, я не за тѣмъ васъ привелъ. Вотъ что: вотъ они пріѣхали сюда на одинъ день, а я сейчасъ долженъ ихъ оставить, — имъ будетъ скучно обѣдать однимъ, — такъ нельзя ли вамъ составить компанію повеселѣе?» Я сильно струсила: Что это онъ придумалъ! Она вонъ съ Андраши кокетничаетъ! Она пожалуй еще Андраши приведетъ! И ей, кажется, перспектива обѣда съ нами не улыбалась. «Я съ большимъ удовольствіемъ», пробормотала она. Мужъ испугался не меньше моего. «Пожалуйста не безпокойтесь», сказалъ онъ торопливо, «мы и одни пообѣдаемъ». Иванъ Сергѣевичъ понялъ, что выдумка его не удалась, и не настаивалъ.

Къ часу мы вышли всѣ вмѣстѣ. Толстой подхватилъ хорошенькую даму подъ руку и увлекъ ее, нашептывая ей что то на ухо, совсѣмъ, какъ молодой кавалеръ.

— Отгадайте, кто навѣстилъ меня вчера, — сказалъ Тургеневъ, какъ только пришелъ къ намъ на вокзалъ и усѣлся. «Помните, я вамъ разсказывалъ о дневникѣ Философовой и объ одномъ молодомъ человѣкѣ, что величалъ себя Лео?» — «Помнимъ». — «Ну, такъ этотъ самый господинъ являлся ко мнѣ, нарочно пріѣзжалъ сюда, чтобы со мной повидаться. И какъ вы думаете зачѣмъ? Надо вамъ сказать, я написалъ тогда Философовой, и въ письмѣ между прочимъ высказался объ немъ откровенно. Оказывается, что она мое письмо показала всѣмъ своимъ знакомымъ, и этого Лео задразнили, что вотъ Тургеневъ находитъ его неумнымъ. Такъ онъ пріѣзжалъ ко мнѣ, чтобы заставить меня перемѣнить мнѣніе о себѣ, но я мнѣнія не перемѣнилъ… И сурово же я съ нимъ разговаривалъ, даже самъ себя не узналъ. Онъ толковалъ мнѣ: „Вы насъ не знаете, мы еще не имѣли случая дѣйствовать…“ и все мы, да мы… А я: „Ну вотъ, когда вы что-нибудь сдѣлаете, васъ будутъ уважать. А до тѣхъ поръ за что же?“ Да я, можетъ быть, и не рѣшился бы быть съ нимъ такимъ строгимъ, если бы у него ротъ не былъ такой противный… Такія у него губы непріятныя!..» — «Не позволила вамъ Философова воспользоваться бумагами для романа?» спросилъ мужъ.

— Нѣтъ, такъ, какъ я хотѣлъ, не позволила.

По случаю романа зашелъ разговоръ о новыхъ людяхъ. «Нигилисты», говорилъ Иванъ Сергѣевичъ, "были еще наши дѣти. Они еще много говорили, мало дѣлали, а эти совсѣмъ не говорятъ и готовы дѣлать, жертвовать собой, только не знаютъ, что дѣлать, какъ собой жертвовать… И еще я убѣдился, что большая часть изъ нихъ чистѣйшіе идеалисты. Я недавно одному изъ нихъ говорилъ: «Вамъ не революціонеромъ быть, а элегіи писать. Онъ даже какъ будто согласился. „Зачѣмъ же“, спрашиваю, „вы не за свое дѣло беретесь?“ — „Такъ“, говоритъ, „надо…“, а у самого лицо растерянное… Другого объясненія онъ мнѣ не далъ, — уже не знаю, не хотѣлъ ли онъ, или дѣйствительно онъ самъ хорошенько не зналъ, зачѣмъ лѣзетъ на рогатину».

— А то я еще экземпляръ знаю, — тотъ изъ принципа женился на крестьянкѣ и на самой дурной и глупой, которую и мужики то обѣгали". — «Зачѣмъ же на самой дурной и глупой?» спросилъ я. — «Кажется, такъ же изъ принципа; — онъ женился, чтобы слиться съ народомъ, а видите, народъ будто не разбираетъ, хороша ли, дурна ли жена, только бы хозяйка была. Поселился онъ съ нею въ курной избѣ, сталъ жить совсѣмъ по мужицки и конечно не выдержалъ. Кончилось тѣмъ, что женѣ онъ выстроилъ домъ, далъ денегъ, только чтобы отдѣлаться отъ нея, и, кажется, кромѣ того постоянно откупается отъ нея». Недолго намъ пришлось побыть съ Тургеневымъ, поѣздъ уходилъ рано. Въ этотъ годъ мы съ нимъ больше не видались.

IV.

Въ 1876-мъ году отправились мы опять въ Маріенбадъ. Въ Петербургѣ насъ задержала на нѣсколько недѣль болѣзнь моего мужа. Когда онъ немного оправился, и мы уже собрались продолжать нашъ путь, вдругъ узнаемъ, что Тургеневъ въ Петербургѣ и остановился у Демута. Мужъ мой побывалъ у него.

— Иванъ Сергѣевичъ непремѣнно желаетъ тебя видѣть, сказалъ онъ возвратясь. Я ему сказалъ, чтобы онъ къ намъ не ходилъ, что лучше мы завтра сами придемъ къ нему, пораньше утромъ. Онъ ѣдетъ въ Парижъ, также послѣ завтра, такъ что мы поѣдемъ вмѣстѣ на одномъ поѣздѣ.

Часовъ въ 10 утра мы постучались въ номеръ Тургенева. Онъ самъ отворилъ намъ.

— А! Очень радъ! Входите, входите! Я вамъ и чай приготовилъ.

— Постойте, что я вамъ покажу, сказалъ онъ, когда мы усѣлись и принялись за чай.

Онъ пошелъ въ сосѣднюю комнату и принесъ исписанную бумажку.

— Слушайте!

Онъ прочелъ стихотвореніе «Крокетъ».

— Вчера вечеромъ былъ я на пресловутой pointe и тамъ встрѣтился съ Горчаковымъ. Потолковали мы съ нимъ и вотъ это стихотвореніе — слѣдствіе нашего разговора. У меня, какъ вы знаете, поэтическаго таланта нѣтъ, но страстишка къ языку боговъ есть. Нѣтъ, нѣтъ, — и прорвусь!.. Всю ночь не спалъ, все стихи сочинялъ, — прибавилъ онъ, добродушно улыбаясь и подсмѣиваясь надъ собой. — Отдамъ напечатать, хоть они и плохи: хочется на эту тему, хоть какъ нибудь, да высказаться…

— А что вашъ романъ? — спросилъ мой мужъ.

— Слава Богу, — конченъ! Сдамъ его сегодня. Онъ у меня здѣсь въ этомъ столѣ, — переписанъ и готовъ!

— Здѣсь онъ у васъ? Пожалуйста, выньте его изъ стола и покажите ей, хоть издали, — сказалъ мужъ, показавъ на меня. — Пусть ее полюбуется.

— Зачѣмъ же издали? Если васъ это интересуетъ, я и вблизи покажу.

Онъ вынулъ изъ стола тетрадь и показалъ мнѣ. Я прочитала: «Новь».

— Что? — поддразнилъ меня мужъ. — Око видитъ, а зубъ нейметъ!

— Скоро, скоро прочитаете, — сказалъ Тургеневъ.

— Какое же скоро, — жаловалась я; — не раньше января! И, кажется, онъ не длинный!

— Какъ не длинный?! Я, противъ своихъ правилъ, растянулъ его… Очень ужъ мнѣ хотѣлось все сказать! И не уступлю я изъ него ни строчки, ни словечка. Я такъ и Стасюлевичу сказалъ: если всего не пропустятъ, если хоть что-нибудь вычеркнутъ, беру назадъ и печатаю за границей. Я знаю, что романъ мой не понравится; будетъ та же исторія, что съ романомъ «Отцы и Дѣти»… Всѣ меня бранить будутъ, никто мнѣ не повѣритъ; придется ждать молча до тѣхъ поръ, пока не убѣдятся, что я писалъ только то, что видѣлъ, и писалъ такъ, какъ понялъ… Если я ошибся, что же дѣлать? Бѣда не большая: будетъ однимъ плохимъ романомъ больше на свѣтѣ. Но не думаю, чтобы я ошибся.

На другой день, едва успѣли мы взять билетъ и устроиться въ отдѣльномъ купэ, какъ у нашей двери показался Тургеневъ.

— Здравствуйте! Я помѣстился съ вами рядомъ, сейчасъ устроюсь и приду къ вамъ.

Какъ сейчасъ смотрю на него, вспоминая, какъ онъ сидѣлъ передо мной въ вагонѣ, въ темно-синемъ сюртукѣ, — такой красивый, ласковый, добрый! Иванъ Сергѣевичъ снова завелъ рѣчь о своемъ романѣ.

— Будетъ въ немъ одно словечко, которое можетъ сдѣлаться такимъ же популярнымъ какъ слово «нигилистъ» — очень оно ужъ мѣтко выражаетъ стремленіе современной молодежи. Только не я его нашелъ.

— Какое же это словечко? — спросила я.

— Не скажу. Я пока держу его въ секретѣ.

— Кто же его нашелъ?

— Вообразите: простая мѣщанка. Когда я останавливался весной въ Москвѣ, по дорогѣ въ деревню, мнѣ случилось быть въ гостяхъ у знакомаго мѣщанина. Позвалъ онъ меня на свадьбу сына. На свадебномъ обѣдѣ меня посадили рядомъ съ теткой молодого, бабой бойкой и замѣчательно умной. Я съ ней разговорился и такъ какъ тогда у меня все мой романъ бродилъ въ головѣ, сталъ я ее спрашивать, не случалось ли ей видѣть кого изъ тѣхъ молодыхъ людей, что «въ народъ ходятъ». — «А, говоритъ, знаю! Это тѣ, что»… И сказала она это слово, — у меня даже холодъ по спинѣ пробѣжалъ; — вотъ оно, думаю, слово то настоящее. Она употребила глаголъ, а я изъ него сдѣлалъ прилагательное. Оно собственно означаетъ человѣка, который совсѣмъ желаетъ сдѣлаться простолюдиномъ.

— Какое же это слово можетъ быть? «Опростонародиться»?

— Нѣтъ. Опростонародиться — все-таки заключаетъ въ себѣ нѣчто вродѣ осужденія, а она просто опредѣлила… Да, нѣтъ, не спрашивайте! Ничего больше не скажу. Узнаете, когда романъ прочитаете. И умница же эта женщина — просто ума палата! Что ни скажетъ, что называется рублемъ подаритъ и говоритъ просто, спокойно.

Сталъ Иванъ Сергѣевичъ разсказывать объ эмигрантахъ.

— Много ихъ ко мнѣ ходитъ. Большая часть изъ нихъ бѣдствуетъ — и у всѣхъ одна пѣсня: «Милостыни не хотимъ, а дайте работы!» Я имъ обыкновенно отвѣчалъ: «Вы просите того, чего труднѣе всего достать!» Вѣдь, какой они работы просятъ? Уроковъ или корреспонденціи. Учить они, большею частью, могутъ только русскому языку. А много ли въ Парижѣ желающихъ учиться по-русски? На каждаго ученика придется десять учителей. Что же касается до корреспонденцій, то я сколько разъ имъ доказывалъ, что у нашихъ редакцій имѣются такіе корреспонденты, какъ Золя, да и другіе, хотя и не столь талантливые, но зато умѣлые. Такъ кому же охота ихъ брать? Да и о чемъ они могутъ писать изъ Парижа? Что они видятъ? Что знаютъ? Устроилъ я съ помощью г-жи Віардо концертъ, и на собранныя деньги основалась русская библіотека. Библіотека собственно — предлогъ. Я хотѣлъ, чтобы у нихъ было мѣсто, гдѣ бы они могли проводить нѣсколько часовъ въ теплой комнатѣ, и гдѣ бы они могли собираться, чтобы не быть совершенно потерянными въ большомъ городѣ. Заходилъ я къ нимъ недавно туда. Господи! Что за грязь, что за хаосъ!

Разсказывалъ намъ Тургеневъ о своемъ послѣднемъ свиданіи съ Герценомъ.

— Когда я узналъ, что онъ опасно боленъ, я поѣхалъ къ нему. Засталъ его почти умирающимъ. Онъ мнѣ чрезвычайно обрадовался и мы безъ всякихъ объясненій обнялись… Не могу я забыть его лица передъ смертью: это когда то такое оживленное, такое знакомое мнѣ лицо было до ужаса измозжено, изъѣдено болѣзнью.

Зашелъ у насъ какъ то въ вагонѣ споръ на весьма оригинальную тему о дуракахъ.

— Ничего не можетъ быть хуже и вреднѣе дурака, высказалъ въ разгарѣ спора мой мужъ. Если бы была возможность уничтожить всѣхъ дураковъ, на землѣ наступилъ бы золотой вѣкъ.

— Что вы, что вы, голубчикъ! Дураковъ уничтожить?! Да, вѣдь, дураки, именно, тѣ форточки, черезъ которыхъ можно видѣть душу человѣческую… Они тѣмъ и дороги для насъ, писателей. Умный человѣкъ свернется, какъ ежъ, внутрь себя — прошу покорно его разбирать! Онъ скрыться умѣетъ. А дуракъ — весь какъ на ладонкѣ. Дураковъ уничтожить?! Что вы? Богъ съ вами! Нѣтъ, я дураковъ люблю. Какъ ихъ не любить!… Вотъ, напримѣръ, со мною въ отдѣленіи сидитъ какой то господинъ. Давеча, пока вы спали, мы съ нимъ бесѣдовали. Стоитъ взглянуть на негб, чтобы узнать, что онъ глупъ, какъ пробка, — а я его полюбивъ. Мнѣ все въ немъ мило: какъ онъ смотритъ, какъ онъ слова выговариваетъ… Говоритъ онъ такъ самоувѣренно — и все онъ мнѣ объяснялъ и разъяснялъ такъ подробно, должно быть, для того, чтобы я хорошенько понялъ.

— Онъ знаетъ, кто вы? спросила я.?^у

— А Богъ его вѣдаетъ. Да хоть бы и зналъ, ему все равно, онъ литературой не интересуется.

— Есть хорошее средство узнавать провинціальное общество, продолжалъ Тургеневъ. Я, бывало, какъ пріѣду въ провинціальный городъ, такъ первымъ дѣломъ стараюсь узнать, кто въ городѣ «львица». Такая «львица» должна непремѣнно имѣться въ каждомъ провинціальномъ городѣ. Узнаю и познакомлюсь. Тутъ ужъ непремѣнно увидишь всѣхъ и все — и притомъ на распашку: кто влюбленъ, кто дурачится, ловеласничаетъ; здѣсь каждый занятъ своимъ времяпрепровожденіемъ и забываетъ скрытничать. Прежде мнѣ было лафа наблюдать, но съ тѣхъ поръ, какъ я сдѣлался «извѣстностью» — труднѣе уже стало: остерегаются!

Заговорили о предчувствіяхъ.

— Я только разъ былъ свидѣтелемъ того, что предчувствіе оправдалось, замѣтилъ Иванъ Сергѣевичъ. Я тогда еще былъ ребенкомъ. Сидимъ мы разъ лѣтомъ на балконѣ, вдругъ матушка вскрикиваетъ: «Ахъ! Сердце щемитъ»! Впрочемъ у нея такія исторіи происходили часто, иногда по нѣскольку разъ въ день. Но на этотъ разъ не успѣли мы и опомниться, — вдругъ видимъ, скачетъ староста безъ шапки, безъ сѣдла; ноги хлопаютъ по бокамъ лошади. Матушка опять вскрикнула: Ахъ! Ахъ! вотъ, вотъ"! Староста соскочилъ съ лошади передъ самымъ балкономъ, блѣдный, испуганный: «Сударыня, — несчастье. Рига горитъ»!.. Ну сейчасъ, конечно, истерика, обморокъ.

— Сталъ мужъ мой разсказывать, что онъ не любитъ общества, избѣгаетъ знакомыхъ и почти ни съ кѣмъ не видится въ N., гдѣ мы жили.

— Напрасно, возразилъ Иванъ Сергѣевичъ. Безъ людей не проживешь. Людей оттолкнуть легко, но воротить потомъ уже трудно. И чудачиной же, я думаю, вы слывете въ вашемъ N.! Воображаю, что объ васъ тамъ разсказываютъ! Напримѣръ: что вы не можете заснуть безъ того, чтобы по вашей спальнѣ не ползали живые раки или что нибудь въ томъ же родѣ…

Мы расхохотались.

— Хорошъ пріятель, жаловался мнѣ мужъ. Вѣдь она меня теперь задразнитъ, сказалъ онъ, кивнувъ на меня головою.

— Какъ же вы его будете дразнить? спросилъ меня Тургеневъ, смѣясь. Такъ и будете говорить: «Тургеневъ сказалъ о тебѣ, что ты не можешь заснуть безъ живыхъ раковъ»?

— Такъ и буду говорить!

Очень радъ, что далъ вамъ въ руки оружіе!

— Читали вы Пунина и Бабурина? спросилъ насъ Иванъ Сергѣевичъ, когда, по обыкновенію, разговоръ снова свернулся на его литературныя произведенія.

— Читали,

Мнѣ очень жаль, что Бабуринъ мнѣ не удался. Онъ списанъ съ живого лица. Бабуринъ, собственно, больше ничего какъ бука, но, въ то время, и букой быть не шутка была!… Мнѣ хотѣлось бы, чтобы вы прочли маленькую брошюрку: «Они послали».

— Да мы читали.

Читали?! Она интересна именно тѣмъ, что я разсказалъ въ ней дѣйствительное происшествіе, — происшествіе удивительное. «Да», сказала я, «тутъ удивительно не то, что этотъ рабочій сказалъ, а то, что они вспомнили его послать». — Конечно. И замѣтьте, что я нисколько не прикрасилъ и ничего не прибавилъ.

Мы остановились въ Берлинѣ не въ одной гостиницѣ съ Тургеневымъ. На другой день онъ зашелъ къ намъ, и мы поѣхали его провожать. Онъ волновался: «Я никогда не могу успокоиться, пока не усядусь на мѣсто», говорилъ онъ, «до тѣхъ поръ мнѣ все кажется, что я забылъ что-нибудь самое необходимое». При первомъ звонкѣ онъ сѣлъ въ вагонъ и усадилъ насъ съ собой. «Мы еще успѣемъ потолковать до отхода поѣзда, а здѣсь въ вагонѣ у меня голова въ порядкѣ: я чувствую себя на твердой почвѣ».

«Очень бы мнѣ хотѣлось, чтобы вы пріѣхали въ Парижъ послѣ Маріенбада», говорилъ онъ мнѣ. «Докторовъ отличныхъ я вамъ найду для вашего мужа, если нужно будетъ. А ужъ съ какими хорошими людьми я васъ познакомлю! Теперь въ Парижѣ составился кружокъ молодыхъ русскихъ художниковъ, — такая славная молодежь»! Онъ такъ дружески глядѣлъ на меня, что я отвѣчала ему: «А ужъ мнѣ то какъ хотѣлось бы еще повидать васъ! Но, вѣдь, мы не отъ себя зависимъ»…

Дали второй звонокъ. Мы вышли на платформу. Изъ сосѣдняго вагона высунулось изъ окна широкое лицо, съ вытаращенными бѣловато-сѣрыми глазами, крупными губами, толстымъ вздернутымъ носомъ. Я узнала эту голову. Я видѣла этого господина въ Маріенбадѣ; тамъ мнѣ сказали, что это единственный сынокъ еврея банкира.

«Мадамъ, мадамъ»! обратился онъ ко мнѣ. — «Что вамъ угодно?» — «Скажите Ивану Сергѣевичу, что подушки въ креслахъ выдвигаются, чтобы онъ выдвинулъ, ему будетъ спокойнѣе». — «Что такое»? спросилъ Тургеневъ. Я передала. «Я знаю. Благодарю за вниманіе». Онъ приподнялся къ окну, снялъ шляпу… Третій звонокъ, — поѣздъ двинулся. Тургеневъ махнулъ намъ шляпой. То было наше послѣднее свиданіе съ нимъ.

---

1. Догадаться, о комъ идетъ рѣчь, было очень легко читателямъ, да и самый эпизодъ извѣстенъ въ печати.
2. Это мѣсто выкинула цензура.
3. Авторъ выкинулъ это описаніе, считая видимо, что оно даетъ мало интересныхъ свѣдѣній о Тургеневѣ, но я возстановляю его въ виду живости картины.
4. П. М. Грибовскимъ. М. О.
5. За что держаться.
6. Плюю на перваго встрѣчнаго.
7. Вызывали Т--ва въ Сенатъ, а не въ ІІІ-е Отдѣленіе.
8. Андрей Ивановичъ Ничипоренко извѣстенъ по «процессу 32-хъ». [Показанія его и самого Тургенева по этому дѣлу см. въ книгѣ М. Е. Лемке: «Очерки освободительнаго движенія 60-хъ годовъ» (Спб. 1908).
9. Здѣсь, очевидно, ошибка въ названіи. Журналъ «Дѣло» началъ выходить только съ 1867 года.
10. Любимая собака И. С. Тургенева.
11. „Такой хорошій человѣкъ, но такъ ребячливъ“.
12. Будьте благоразумны, пощадите себя для вашихъ дѣтей!
13. Если я вѣрно помню, рѣчь идетъ о г-жѣ Гончаровой. Послѣдняя фраза была, кажется, выкинута цензурой. М. О.
14. См. воспоминанія Фридлендера въ «Вѣстн. Евр.», 1906 г., № 10, стр. 834, и въ «Новомъ Времени» 1906 г., № 10735, прилож., стр. 9. М. О.
15. См. Стасюлевичъ. Еще дружескія воспоминанія о Тургеневѣ. («Вѣстн. Европы», 1884 г., кн. 5, стр. 419—424). Надо думать, что ни Питчъ, ни Тургеневъ не лгали: видимо, Питчъ написалъ предисловіе, а Тургеневъ сдѣлалъ маленькія вставки. М. О.
16. Это одинъ изъ самыхъ одаренныхъ людей столѣтія.
17. Авторъ записокъ подозрѣвалъ, что Тургеневъ сочинилъ весь этотъ разсказъ для удовольствія дамъ М. О.
18. По разсказу Фета столкновеніе произошло въ его Степановкѣ (см. „Литерат. вос.“, стр. 370—374).
19. Рѣчь идетъ очевидно о журналѣ «Впередъ». М. О.
20. См. письмо Тургенева къ Лаврову въ «Минувшихъ годахъ» 1908 г., № 8. стр. 23—24. М. О.
21. Композиторъ, мужъ тетки автора. Объ этомъ самомъ лицѣ говорится на 13 стр. № 7 «Современника» 1913 г. В. Богучарскій неудачно поправилъ мнимую ошибку. М. О.
22. Анатолій Ѳедоровичъ Кони, съ 1871 г. бывшій прокуроромъ, а въ 1877 г. назначенный предсѣдателемъ Петербургскаго Окружнаго Суда.
23. Очевидная ошибка: отецъ умеръ раньше. М. О.
24. Только, сударыня, вы не оказали мнѣ тогда чести замѣтить меня.
25. Вы точно также не оказали мнѣ этой чести.
26. См. «Письма Тургенева», изд. 1885 г., стр. 235—240, 241—243, 253—254. М. О.
27. Извѣстный венгерскій политическій дѣятель.