Воспоминанія о Тургеневѣ американскаго беллетриста Генри Джемса.
правитьСреди появившихся послѣ смерти Тургенева воспоминаній о немъ различныхъ его англійскихъ знакомыхъ, особенно выдѣляются своей задушевностью и тонкой художественной оцѣнкой воспоминанія американскаго беллетриста Генри Джемса[1], напечатанные въ самомъ крупномъ изъ американскихъ періодическихъ изданій, на страницахъ котораго литературная дѣятельность Тургенева всегда встрѣчала сочувственную, а иногда даже, восторженную оцѣнку.
Упомянувъ о проводахъ тѣла Тургенева въ Парижѣ, Джемсъ останавливается на сдѣланной Ренаномъ характеристикѣ генія Тургенева. Въ характеристикѣ этой Ренанъ особенно подчеркивалъ «безличность» Typгеневскаго генія. «Сознаніе его, — говорилъ Ренанъ, — не было сознаніемъ индивидуума, къ которому судьба отнеслась болѣе или менѣе благосклонно; въ немъ до извѣстной степени воплощалось сознаніе всего его народа. Еще до своего рожденія онъ жилъ уже цѣлыя тысячелѣтія, безконечныя смѣны грёзъ воплотились въ его сердцѣ. Никто еще не являлся, подобно ему, воплощеніемъ цѣлой расы: поколѣнія предковъ, погруженныхъ въ многовѣковой сонъ и лишенныхъ рѣчи, воплотились въ немъ и обрѣли выраженіе».
Джемсъ замѣчаетъ по поводу этой характеристики, что Тургеневъ можетъ казаться «безличнымъ», въ характерѣ его творчества, лишь иностранцамъ, которые только изъ произведеній Тургенева получили нѣкоторое представленіе о русскомъ народѣ. «Его геній, — говоритъ Джемсъ, — былъ для насъ голосомъ славянства; голосомъ тѣхъ невѣдомыхъ намъ массъ, о которыхъ приходится думать теперь все чаще и чаще». Несомнѣнно, что въ его произведеніяхъ найдется не мало чертъ, оправдывающихъ до извѣстной степени взглядъ Ренана. Превратившись, въ силу обстоятельствъ, въ космополита, Тургеневъ тѣмъ не менѣе никогда не разрывалъ связей съ родиной, съ родной почвой. Приведя одно изъ «стихотвореній въ прозѣ» («Русскій языкъ») Джемсъ замѣчаетъ, что эта національная нота звучитъ во всѣхъ произведеніяхъ Тургенева, хотя, чтобы уловить ее, къ ней надо чутко прислушиваться. Но все же, по мнѣнію Джемса, значеніе Тургенева (во всемірной литературѣ) нельзя свести въ безсознательному («безличному») воплощенію расы. Тургеневъ обладалъ очень яркой и опредѣленной индивидуальностью: какъ его вдохновеніе, такъ и способъ его проявленія носили яркій отпечатокъ этой индивидуальности. Короче говоря, онъ являлся личностью огромныхъ размѣровъ, какъ въ этомъ убѣждались всѣ, на долю кого выпало счастье знать его лично.
«Тургеневъ былъ, — говоритъ Джемсъ, — однимъ изъ наиболѣе богато одаренныхъ людей: необычайно привлекательный, превосходный собесѣдникъ и разсказчикъ; его физіономія, личность, характеръ, его необыкновенная общительность, словомъ, качества его, какъ человѣческой личности оставили въ памяти его друзей образъ, въ которомъ литературная слава является лишь одной -изъ чертъ, не затмевающихъ цѣлаго. Образъ этотъ покрытъ меланхолическимъ налетомъ, отчасти потому, что меланхолія составляла глубокую и неизгладимую особенность его темперамента, отчасти-же, можетъ быть, потому, что въ послѣдніе годы его жизни, Тургеневу приходилось переносить тяжелые недуги. Но наряду съ меланхоліей въ немъ было много искрящейся веселости, способности отдаваться наслажденію. Тургеневъ былъ очень сложная натура. Я чрезвычайно восхищался его произведеніями еще до личнаго знакомства съ нимъ и когда на мою долю выпало это счастье, знакомство пояснило мнѣ многое въ его произведеніяхъ. Съ того времени и человѣкъ и писатель заняли въ моей душѣ одинаково высокое мѣсто».
Въ началѣ 70-хъ годовъ Джемсъ, изучавшій произведенія Тургенева въ англійскихъ и французскихъ переводахъ, написалъ критическій этюдъ, посвященный разбору произведеній Тургенева. Въ этомъ этюдѣ онъ отводилъ Тургеневу первое мѣсто въ ряду европейскихъ беллетристовъ. Личное знакомство завязалось въ 1875 г., когда Джемсъ жилъ въ Парижѣ, гдѣ ему часто приходилось встрѣчаться съ Тургеневымъ.
«Я никогда не забуду, — говоритъ онъ, — впечатлѣнія, произведеннаго на меня первой встрѣчей съ Тургеневымъ. Я не повѣрилъ бы, что великій писатель при первомъ же знакомствѣ можетъ оказаться до такой степени привлекательнымъ человѣкомъ. Но дальнѣйшія встрѣчи лишь укрѣпили это впечатлѣніе. Онъ, отличаясь такой простотой, естественностью, скромностью, такимъ отсутствіемъ какихъ-либо личныхъ претензій, такъ лишенъ былъ сознанія своей силы, что иногда на мгновеніе думалось — дѣйствительно ли предъ тобой геніальный человѣкъ? Все хорошее, все плодотворное было близко ему: казалось, онъ интересовался всѣмъ на свѣтѣ и въ то же время въ немъ ни на мгновеніе не проявлялось той самоувѣренности, какая обыкновенно присуща не только людямъ, пользующимся дѣйствительной славой, но и всякаго рода мелкимъ „извѣстностямъ“. Въ немъ же не замѣчалось ни капли тщеславія, стремленія „поддержать свою репутацію“, „играть роль“. Его юморъ не рѣдко обращался на него самаго и онъ съ веселымъ смѣхомъ разсказывалъ анекдоты о самомъ себѣ. Я живо помню улыбку и тонъ голоса, съ которыми Тургеневъ однажды повторялъ описательный эпитетъ, приложенный къ нему Густавомъ Флоберомъ, эпитетъ, долженствовавшій характеризовать расплывчивую мягкость и нерѣшительность, преобладавшія въ натурѣ Тургенева, какъ и въ характерахъ многихъ изъ его героевъ. Онъ искренно наслаждался остротой Флобера и признавалъ въ ней значительную долю правды. Вообще, онъ былъ необычайно естественъ; скажу больше,*--я никогда еще не встрѣчалъ человѣка, обладавшаго въ такой степени этимъ качествомъ. Какъ и у всѣхъ крупныхъ натуръ, въ немъ совмѣщались многіе противоположные элементы и въ немъ особенно поражала смѣсь простоты съ результатами чрезвычайно разносторонне направленной наблюдательности. Въ моемъ критическомъ очеркѣ, о которомъ я упоминалъ выше, я, выразивъ свое восхищеніе трудами Тургенева, позволилъ себѣ сказать, что онъ обладаетъ аристократическимъ темпераментомъ.» Замѣчаніе это, послѣ знакомства съ Тургеневымъ, показалось мнѣ особенно нелѣпымъ. Онъ, вообще, не поддавался ни какимъ опредѣленіямъ этого рода; точно также сказать о немъ, что онъ былъ демократомъ, значило (не смотря на демократическую окраску его идей) дать о немъ очень поверхностное и невѣрное понятіе. Онъ чувствовалъ и понималъ противулежащія стороны жизни; для догматизма онъ обладалъ черезчуръ живымъ вооображеніемъ и большимъ запасомъ юмора и ироніи. Въ немъ не было ни зерна какихъ либо предразсудковъ и наши англосаксонскія, протестантскія, морализующія, условныя мѣрки морали были далеки отъ него. Онъ обсуждалъ всѣ явленія со свободой, которая всегда производила на меня оживляющее впечатлѣніе Чувство красоты и любовь къ правдѣ лежали въ основѣ его натуры; но однимъ изъ очарованій разговора съ нимъ было то, что вы дышали атмосферой, въ которой условныя фразы и сужденія звучали бы нелѣпостью.
"Прибавлю, что, конечно, ужъ не ради похвальной критической статьи Тургеневъ удостоилъ меня такимъ дружескимъ пріемомъ, ибо моя статья имѣла для него очень мало значенія. При его чрезвычайной скромности, онъ едва ли придавалъ большое значеніе тому, что о немъ говорили, ибо заранѣе не ожидалъ большаго пониманія, въ особенности за границей, среди иностранцевъ. Я даже никогда не слыхалъ, чтобы онъ упомянулъ въ разговорѣ о какой либо изъ многочисленныхъ критическихъ оцѣнокъ его произведеній въ Англіи. Во Франціи, какъ онъ зналъ, его читали «умѣренно»; рыночный спросъ на его книги былъ не великъ и онъ не обольщался иллюзіями насчетъ дѣйствительныхъ размѣровъ его популярности за границей. Онъ съ удовольствіемъ слышалъ, что нѣкоторые читатели въ Америкѣ съ нетерпѣніемъ ожидаютъ каждаго его новаго произведенія, но все же онъ зналъ, что у него въ Америкѣ нѣтъ « публики» въ обычномъ значеніи этого слова.
Относительно критики онъ думалъ, что она можетъ быть полезна для читателей, но очень мало вліяетъ на самаго художника.
"Замѣчу также, что я нашелъ Тургенева такимъ неотразимо привлекательнымъ вовсе не потому, что онъ съ похвалой отзывался о моихъ произведеніяхъ (я аккуратно посылалъ ему всѣ мои книги). Я увѣренъ* что онъ даже не читалъ ихъ. По поводу первой изъ посланныхъ ему мной моихъ повѣстей, онъ написалъ намъ коротенькую записочку, въ которой сообщалъ, что m-me Віардо прочла ему вслухъ нѣсколько главъ этой повѣсти и что одна изъ этихъ главъ написана «de main de maitre!» Конечно, я былъ обрадованъ этимъ отзывомъ, но это было первымъ и послѣднимъ удовольствіемъ этого рода: Какъ я уже сказалъ, я посылалъ ему всѣ мои книги, но онъ никогда больше не обмолвился о нихъ ни однимъ словомъ и никогда ни чѣмъ не показалъ, что онъ читалъ ихъ. Позже я понялъ, что мои произведенія и не могли интересовать его. Онъ больше всего цѣнилъ реализмъ, а мой реализмъ хромалъ. Въ моихъ произведеніяхъ было черезчуръ много цвѣтовъ и гирляндъ, больше настроенія и манеръ, чѣмъ фактовъ. Но вообще, онъ много читалъ по-англійски и зналъ англійскій языкъ удивительно хорошо — пожалуй, черезчуръ хорошо, какъ я неоднократно думалъ, такъ какъ онъ любилъ говорить на немъ съ англичанами и американцами, а я предпочиталъ слышать его остроумную французскую бесѣду. Я уже сказалъ, что Тургеневъ былъ свободенъ отъ предразсудковъ, но одинъ, маленькій, у него все таки былъ. Онъ думалъ, что для англичанина или американца недоступно совершенное знаніе разговорнаго французскаго языка. Тургеневъ зналъ Шекспира въ совершенствѣ и одно время занимался детальнымъ изученіемъ старой и новой англійской литературы. Говорить по-англійски ему удавалось не часто, такъ что, когда выпадалъ такой случай, онъ нерѣдко употреблялъ въ разговорѣ фразы, попадавшіяся ему въ прочитанныхъ англійскихъ книгахъ. Это придавало его англійскому разговору оригинальную литературную окраску. Когда я знавалъ его, онъ продолжалъ чтеніе по-англійски и не брезгалъ даже иногда заглядывать въ Таухницевскія изданія современныхъ англійскихъ романовъ. Съ большимъ восторгомъ онъ отзывался о Диккенсѣ, недостатки котораго были для него вполнѣ ясны, но онъ цѣнилъ въ немъ способность живо изображать законченные образы. Въ равной степени онъ восхищался Д. Элліотъ, съ которой онъ познакомился въ Лондонѣ во время франко-прусской войны. Д. Элліотъ, въ свою очередь, была очень высокаго мнѣнія о талантѣ Тургенева. Но особенно заинтересованъ онъ былъ молодой французской школой, приверженцами реализма, «внуками Бальзака». Съ большинствомъ изъ литераторовъ этого лагеря онъ былъ въ дружескихъ отношеніяхъ, а съ Густавомъ Флоберомъ, наиболѣе оригинальнымъ изо
4*
Digitized by booQle
всей группы, его связывала интимная дружба. Конечно, славянскія черты таланта и глубокая германская культура Тургенева едва-ли были доступны его французскимъ друзьямъ, но самъ онъ очень симпатизировалъ новому движенію въ французской литературѣ, настаивалъ на необходимости изученія живой дѣйствительности, долженствующей быть основой беллетристическихъ произведеній. Къ представителямъ иныхъ традицій онъ относился съ пренебреженіемъ. Правда, онъ рѣдко выражалъ это пренебреженіе; вообще, рѣзкіе приговоры рѣдко слетали съ его устъ, за исключеніемъ тѣхъ случаевъ, когда дѣло шло о какой нибудь общественной несправедливости. Но я помню, какъ онъ однажды сказалъ мнѣ, указывая на повѣсть, напечатанную въ «Revue de deux Mondes»:
— "Если бы я написалъ что-либо столь плохое, я бы краснѣлъ всю мою жизнь!
"Тургеневъ придавалъ очень большое значеніе формѣ, хотя и не въ такой степени, какъ это дѣлали Флоберъ и Эдмонъ де Гонкуръ, при чемъ онъ имѣлъ очень опредѣленныя и живыя симпатіи. Онъ съ большимъ уваженіемъ относился къ Жоржъ Зандъ, главѣ старой романтической традиціи, но уваженіе это вытекало изъ общихъ причинъ, главную роль среди которыхъ играла личность самой Жоржъ Зандъ: Тургеневъ считалъ ее чрезвычайно благородной и искренней женщиной. Какъ я уже сказалъ, онъ питалъ большую привязанность къ Густаву Флоберу, который платилъ ему тѣмъ же. Въ тѣ мѣсяцы, когда Флоберъ жилъ въ Парижѣ, Тургеневъ каждое воскресенье отправлялся къ нему и былъ настолько внимателенъ ко мнѣ, что и меня познакомилъ съ авторомъ «М-me Бовари», присмотрѣвшись къ которому, я понялъ привязанность къ нему Тургенева. На этихъ воскресныхъ собраніяхъ въ маленькой гостиной Флобера въ компаніи друзей (Максима Дюкана, Альфонса Доде, Э. Зола) въ полномъ блескѣ проявлялся разговорный талантъ Тургенева. Какъ и всегда, онъ въ этихъ случаяхъ былъ простъ, естественъ и словоохотливъ; о чемъ бы онъ ни говорилъ, предметъ разговора окрашивался его блестящимъ воображеніемъ. Главнымъ предметомъ обсужденія на этихъ «дымныхъ» собраніяхъ, ибо собесѣдники безпощадно курили, были вопросы литературнаго вкуса, вопросы искусства и формы; собесѣдники, въ большинствѣ случаевъ, были радикалами въ эстетикѣ. Конечно, такіе вопросы, какъ отношеніе искусства къ нравственности, тенденціозность въ искусствѣ и т. п. были разрѣшены ими давно и о нихъ не заходило и рѣчи. Они всѣ были убѣждены, что искусство и нравственность представляютъ двѣ совершенно различныхъ категоріи и что искусство имѣетъ столь же мало общаго съ нравственностью, какъ и съ астрономіей или эмбріологіей. Повѣсть прежде всего должна быть хорошо ваписана; это достоинство само по себѣ уже включаетъ и всѣ другія. Съ особенной яркостью это было высказано въ одно воскресенье, когда случился эпизодъ, непосредственно затронувшій одного изъ членовъ кружка. «Западня» (L’Assomoir) Зола была пріостановлена печатаніемъ въ газетѣ, гдѣ этотъ романъ появлялся въ формѣ фельетоновъ. Пріостановка произошла вслѣдствіе неоднократныхъ протестовъ со стороны подписчиковъ газеты. И вотъ, подпісчикъ, въ частности, какъ типъ человѣческой глупости, и филистеры всякаго рода, вообще, были преданы въ это воскресенье проклятію.
"Во взглядахъ Зола и Тургенева, конечно, была крупная разница, но Тургеневъ, какъ я уже сказалъ, понималъ все, понималъ онъ и Зола и справедливо оцѣнивалъ солидныя качества многихъ его произведеній. Для Тургенева искусство всегда должно было оставаться искусствомъ. Это положеніе являлось для него аксіомой, не требовавшей доказательствъ. Онъ прекрасно зналъ, что требованія уступокъ въ этой области никогда не идутъ со стороны самихъ художниковъ, но всегда предъявляются покупателями, издателями, подписчиками и т. п. Онъ говорилъ, что не понимаетъ, какъ повѣсть можетъ быть нравственной или безнравственной; къ ней также странно предъявлять подобныя требованія, какъ и къ картинѣ или симфонія. Но, конечно, его пониманіе свободы искусства было несравненно шире пониманія его французскихъ пріятелей. Въ немъ чувствовалось знаніе всего огромнаго разнообразія жизни, знаніе малодоступныхъ другимъ явленій и ощущеній, чувствовался горизонтъ, въ которомъ терялся узенькій горизонтъ Парижа, и эта широта знанія и пониманія выдѣляла его среди парижскихъ литераторовъ. За сказаннымъ имъ чувствовалось много невысказаннаго. Но все же онъ съ большимъ воодушевленіемъ принималъ участіе въ обсужденіяхъ и спорахъ, проявляя все ту же простоту, естественность и вниманіе, придававшихъ такое очарованіе его разговору. Въ спорахъ онъ всегда умѣлъ держаться существенной стороны вопроса, подлежавшаго обсужденію.
Возвращаясь къ впечатлѣніямъ перваго знакомства, Джемсъ говоритъ:
"Меня прежде всего поразила его великолѣпная мужественная фигура и это впечатлѣніе всегда связано съ моимъ представленіемъ о Тургеневѣ. Глубокая, мягкая, любящая душа была заключена въ колоссальное изящное тѣло и эта комбинація была необычайно привлекательна. Какъ извѣстно, онъ былъ страстнымъ охотникомъ и продолжалъ охотиться и въ старости. Возлѣ Кембриджа жилъ его пріятель англичанинъ, къ которому Тургеневъ иногда отправлялся поохотиться. Я думаю, трудно было бы подыскать болѣе подходящую фигуру для изображенія Сѣвернаго Нимврода. Тургеневъ былъ чрезвычайно высокаго роста и обладалъ широкимъ здоровымъ тѣлосложеніемъ. Голова его была поистинѣ прекрасна и хоть черты лица не отличались правильностью, оно обладало большой оригинальной красотой. У него была чисто-русская физіономія съ чрезвычайно-мягкимъ выраженіемъ и въ его глазахъ — самыхъ добродушныхъ глазахъ въ мірѣ — сіяла глубокая меланхолія. Обильные, прямо ниспадавшіе волосы были бѣлы, какъ снѣгъ, такова же была и борода, которую онъ носилъ коротко подрѣзанной. На всей его высокой фигурѣ, производившей впечатлѣніе, гдѣ бы она ни появлялась, чувствовалось присутствіе неизрасходованной силы. Тургеневъ былъ способенъ краснѣть, какъ 16-лѣтній юноша. Онъ не любилъ условныхъ формъ и церемоній, что же касается его «манеръ», то вслѣдствіе присущей ему простоты и естественности, таковыхъ у него не было. Онъ всегда былъ самимъ собой. Все, что бы онъ ни дѣлалъ, дышало простотой; если онъ ошибался и ему указывали на ошибку, Тургеневъ принималъ такое указаніе безъ тѣни раздраженія или неудовольствія. Дружелюбный, искренній, благосклонный Тургеневъ прежде всего производилъ впечатлѣніе человѣка неисчерпаемой доброты и это впечатлѣніе выносили всѣ знавшіе его.
"Когда я познакомился съ Тургеневымъ, онъ жилъ въ большомъ домѣ на Монмартскомъ холмѣ, съ семьей Віардо. Онъ занималъ верхній этажъ и я живо помню его маленькій зеленый кабинетъ, въ которомъ я провелъ столько незабвенныхъ и невозвратныхъ часовъ. Стѣны кабинета были покрыты зеленой драпировкой, портьеры также были зеленаго цвѣта и возлѣ стѣны стоялъ диванъ, который очевидно былъ заказанъ по гигантскимъ размѣрамъ самого хозяина, такъ какъ людямъ меньшихъ размѣровъ приходилось скорѣе лежать, чѣмъ сидѣть на немъ. Вспоминается мнѣ бѣлесоватый свѣтъ, проникавшій съ парижской улицы сквозь полузакрытыя окна. Свѣтъ этотъ падалъ на нѣсколько избранныхъ картинъ французской школы, среди которыхъ особенно выдѣлялась картина Теодора Руссо, чрезвычайно высоко цѣнимая Тургеневымъ. Онъ очень любилъ живопись и былъ тонкимъ цѣнителемъ картинъ. Однажды онъ показалъ мнѣ около полудюжины большихъ копій съ картинъ различныхъ итальянскихъ мастеровъ. Копіи были сдѣланы однимъ молодымъ русскимъ художникомъ, судьбой котораго въ то время Тургеневъ очень интересовался. Тургеневъ съ большимъ увлеченіемъ хвалилъ дѣйствительно хорошую работу своего молодого протеже. Подобно всѣмъ людямъ, обладающимъ сильнымъ воображеніемъ, онъ часто былъ способенъ очень увлекаться, открывая новые таланты. Вообще у него вы почти всегда могли встрѣтить какого либо его соотечественника или соотечественницу, которыми онъ въ данное время почему-либо интересовался и пилигримы обоего пола постоянно стучались у его дверей. Эта способность увлекаться нерѣдко вела въ ошибкамъ и разочарованіямъ, Тургеневъ часто открывалъ среди своихъ русскихъ знакомыхъ какого-нибудь генія, няньчился съ никъ въ теченіи мѣсяца и потокъ вы больше не слыхали о немъ. Я помню, онъ разсказывалъ мнѣ однажды о молодой женщинѣ, посѣтившей его на возвратномъ пути изъ Америки, гдѣ она изучала медицину. Очутившись въ Парижѣ безъ друзей и безъ средствъ, она нуждалась въ помощи и заработкѣ. Узнавъ случайно, что она пробовала свои силы въ беллетристикѣ, Тургеневъ попросилъ ее прислать ему эти опыты. Среди нихъ оказался чрезвычайно живо написанный очеркъ изъ русской крестьянской жизни. Тургеневъ думалъ, что молодая писательница обладаетъ крупнымъ Талантомъ; онъ послалъ ея разсказъ въ Россію для помѣщенія въ журналѣ и мечталъ о напечатаніи его въ одномъ изъ парижскихъ изданій. Когда я упомянулъ объ этомъ эпизодѣ одному изъ старыхъ друзей Тургенева, онъ улыбнулся и сказалъ мнѣ, что, вѣроятно, вскорѣ эта молодая писательница будетъ предана забвенію, что Тургеневъ нерѣдко открываетъ таланты, изъ которыхъ потомъ ничего не выходило. Вѣроятно, въ этомъ была нѣкоторая доля правды и если я упоминаю о способности Тургенева увлекаться въ этомъ отношеніи, то лишь потому, что это была въ основѣ благородная слабость, вытекавшая изъ его доброты, а не изъ отсутствія у него тонкаго художественнаго вкуса. Онъ горячо интересовался русской молодежью; можно сказать, что для него это былъ самый интересный въ мірѣ предметъ для изученія. Всѣ эти его русскіе знакомые почти всегда были несчастны, терпѣли нужду и протестовали противъ господствующаго порядка вещей, который и въ самомъ Тургеневѣ вызывалъ отвращеніе! Изученіе русскаго характера, какъ извѣстно всѣмъ читателямъ его произведеній, постоянно занимало вниманіе Тургенева. Характеръ этотъ, полный богатыхъ задатковъ, но несформировавшійся, неразвившійся вполнѣ, находящійся въ переходномъ состояніи, представлялъ какую то таинственную ширь, въ которой трудно было отдѣлить способности отъ слабостей. Впрочемъ, съ русскими слабостями Тургеневъ, конечно, былъ хорошо знакомъ и не скрывалъ ихъ. Я помню, однажды онъ съ большой энергіей и откровенностью, дѣлающими честь ему, такъ какъ рѣчь шла о его соотечественникахъ, высказался объ одной изъ крупнѣйшихъ русскихъ слабостей, недостаточномъ праздолюбіи. Можетъ быть, въ этомъ случаѣ возмущалась его личная правдивость. Молодые его соотечественники волновали его воображеніе и вызывали въ немъ сочувствіе и, принимая во вниманіе окружающую обстановку, они должны были производить на него сильное впечатлѣніе. На парижскомъ фонѣ, съ его блестящей монотонностью и отсутствіемъ чего либо неожиданнаго (для людей давно знающихъ Парижъ) эти соотечественники должны были выдѣляться съ особенной яркостью. И, дѣйствительно, предъ Тургеневымъ проходило иного любопытныхъ типовъ. Онъ разсказывалъ мнѣ однажды, что его на-дняхъ навѣстила «религіозная секта». Секта эта состояла всего на всего изъ двухъ лицъ: одно было предметомъ поклоненія, а другое являлось поклонникомъ. Божество путешествовало по Европѣ въ сопровожденіи «пророка». Такое положеніе имѣло свои удобства: божество всегда имѣло алтарь и алтарь — божество[2].
Въ первомъ этажѣ дома на Eue de Douai находилась картинная галлерея (здѣсь же мнѣ однажды пришлось видѣть Тургенева съ большимъ комизмомъ выполнявшаго роль въ импровизированной шарадѣ), въ которую онъ и пригласилъ меня при первомъ же свиданіи, съ цѣлью — показать свой портретъ, выполненный однимъ русскимъ художникомъ, жившимъ тогда въ Парижѣ. Самое большее, что можно было сказать о портретѣ, это, что онъ былъ выполненъ «порядочно», въ особенности когда приходилось глядѣть на него рядомъ съ живымъ оригиналомъ; онъ, впрочемъ, не имѣлъ успѣха и на выставкѣ въ Салонѣ.
Отмѣчу еще нѣсколько мелочей, ибо онѣ интересны, когда рѣчь идетъ о такомъ человѣкѣ, какъ Тургеневъ. Во всей его обстановкѣ поражала, доведенная до педантизма, аккуратность. Въ его маленькой зеленой гостиной все стояло на надлежащемъ мѣстѣ, нигдѣ не было тѣхъ слѣдовъ умственной работы, на которые обыкновенно наталкиваешься въ жилищѣ писателя; то-же наблюдалось и въ его библіотекѣ въ Буживалѣ. Въ кабинетѣ лежало лишь нѣсколько книгъ; казалось, всѣ слѣды работы были тщательно устранены. Въ гостиной прежде всего бросался въ глаза огромный диванъ и нѣсколько картинъ, — вся комната дышала особымъ комфортомъ. Я не знаю, были ли у Тургенева опредѣленные часы для работы, но думаю, что едва-ли. Я часто видался съ нимъ въ Парижѣ и у меня осталось впечатлѣніе, что въ Парижѣ онъ мало работалъ; большинство работы выполнялось въ лѣтніе мѣсяцы, которые онъ проводилъ въ Буживалѣ. Предполагалось, что онъ каждый годъ навѣщаетъ Россію. Говорю «предполагалось», ибо часто эти поѣздки оставались лишь въ области предположеній. Всѣ знакомые Тургенева знали, что онъ обладалъ особенной способностью запаздывать. Впрочемъ, этотъ азіатскій порокъ — неумѣніе распоряжаться временемъ — свойственъ былъ и другимъ русскимъі съ которыми я былъ знакомъ. Но если даже его знакомымъ и приходилось страдать отъ этого недостатка Тургенева, о немъ вспоминаешь съ улыбкой, такъ какъ онъ прекрасно гармонировалъ съ нелюбовью Тургенева во всякаго рода правиламъ. Но все же ему иногда удавалось съѣздить въ Россію и, по его собственнымъ словамъ, время, проведенное въ Россіи, бывало наиболѣе продуктивнымъ въ отношеніи литературной производительности.
«Какъ извѣстно, Тургеневъ обладалъ крупнымъ состояніемъ и я думаю, что этимъ, до извѣстной степени, объясняются высокія качества его произведеній. Онъ могъ писать, когда у него было для этого надлежащее настроеніе; ему не приходилось считаться съ разнаго рода понужденіями и препятствіями (если не считать, конечно, цензуры); словомъ сказать, ему никогда не угрожала опасность — превратиться въ литературнаго поденщика. Принимая во вниманіе отсутствіе понужденій денежнаго характера и наличность той особливой лѣности, отъ которой не свободенъ былъ Тургеневъ, въ общемъ его литературная дѣятельность поражаетъ своими размѣрами. Какъ бы то ни было, въ Парижѣ Тургеневъ всегда готовъ былъ принять приглашеніе на полуденный завтракъ. Онъ любилъ завтракать au cabaret и всегда торжественно обѣщалъ придти въ назначенному часу. Но это обѣщаніе, увы, никогда не выполнялось. Упоминаю объ этой идіосинкразіи Тургенева потому, что она по своему постоянству носила забавный характеръ, — надъ этимъ смѣялись не только друзья Тургенева, но и самъ Тургеневъ. Но если онъ, какъ правило, не попадалъ въ началу завтрака, не менѣе неизбѣжно онъ появлялся къ его концу. Друзьямъ приходилось ждать его, но все же онъ приходилъ. Онъ очень любилъ парижскій déjeûner, хотя по соображеніямъ не кулинарнаго характера. Чрезвычайно воздержанный въ пищѣ и питьѣ, онъ иногда совсѣмъ не прикасался ни къ чему за столомъ, но онъ находилъ, что это лучшее время для разговора и, имѣя его собесѣдникомъ, вы, конечно, убѣждались въ этомъ».
Съ большой теплотой вспоминаетъ Джемсъ объ одной изъ такихъ бесѣдъ съ Тургеневымъ.
"Имѣются мѣста въ Парижѣ, — говоритъ онъ, — которыя въ моей памяти связаны "ъ воспоминаніями о Тургеневѣ и, проходя мимо нихъ, я всегда вспоминаю его разговоры со мной. На Avenue de l’Oрега есть кафе съ особенно глубокими диванами, гдѣ я однажды бесѣдовалъ съ нимъ за чрезвычайно скромнымъ завтракомъ и наша бесѣда затянулась далеко за полдень. Тургеневъ былъ чрезвычайно интересенъ и я теперь вспоминаю объ этомъ разговорѣ съ чувствомъ какой то невыразимой нѣжности. Въ моемъ воображеніи встаетъ сѣрый парижскій день въ декабрѣ, во время котораго кафе кажется особенно гостепріимнымъ, въ особенности, когда начинаются сумерки, зажигаются лампы и собираются обычные habitués, усаживающіеся за абсентъ и домино. А я съ Тургеневымъ все еще продолжаю бесѣдовать, сидя за нашимъ завтракомъ, и нашей бесѣдѣ не видно конца. Тургеневъ почти исключительно говорилъ на этотъ разъ о Россіи, о нигилистахъ, о замѣчательныхъ личностяхъ среди нихъ, о странныхъ посѣтителяхъ иногда навѣщающихъ его, о мрачной судьбѣ его отечества. Когда онъ бывалъ въ такомъ настроеніи, онъ какъ-то особенно сильно воздѣйствовалъ на воображеніе слушателя. Для меня, по крайней мѣрѣ, въ его словахъ, въ такихъ случаяхъ, звучало всегда нѣчто чрезвычайно оживляющее и я разставаясь съ нимъ въ состояніи умственнаго возбужденія, чувствовалъ, что мнѣ была внушена масса самыхъ разнообразныхъ и драгоцѣнныхъ мыслей.
"Особенно интересны и цѣнны были замѣчанія и признанія Тургенева о методахъ его творчества. Зародышъ повѣсти никогда не принималъ у него формы исторіи съ завязкой и развязкой — это являлось уже въ послѣднихъ стадіяхъ созиданія. Прежде всего, его занимало изображеніе извѣстныхъ лицъ. Первая форма, въ которой повѣсть являлась въ его воображеніи, была фигура того или иного индивидуума, или же комбинація индивидуумовъ, которыхъ онъ затѣмъ заставлялъ дѣйствовать. Лица эти обрисовывались предъ нимъ живо и опредѣленно, причемъ онъ старался, по возможности, детальнѣе изучить ихъ характеры и возможно точнѣе описать ихъ. Для большаго уясненія себѣ онъ писалъ нѣчто вродѣ біографіи каждаго изъ дѣйствующихъ лицъ, доводя ихъ исторію до начала дѣйствія въ задуманной повѣсти. Словомъ, каждое дѣйствующее лицо имѣло у него donier на подобіе французскихъ преступниковъ въ парижской префектурѣ. Запасшись такими матеріалами, онъ задавался вопросомъ: въ чемъ же выразится дѣятельность моихъ героевъ? И онъ всегда заставлялъ ихъ дѣйствовать такимъ образомъ, чтобы предъ читателемъ вполнѣ обрисовался данный характеръ. Но, какъ говорилъ Тургеневъ, его всегда упрекали въ изъянахъ художественной архитектуры, построенія. Читая произведенія Тургенева послѣ того, какъ знаешь — какимъ образомъ онѣ были конструированы, вы, дѣйствительно, можете прослѣдить процессъ творчества. Все дѣло сводится въ дѣйствію группы избранныхъ характеровъ, причемъ это дѣйствіе не является результатомъ заранѣе задуманнаго плана, а вытекаетъ изъ присущихъ характерамъ качествъ. Произведенія искусства созидаются самымъ разнообразнымъ образомъ и всегда будутъ появляться повѣсти — и при томъ очень хорошія — въ которыхъ все будетъ подчинено замыслу, интересу приключеній. Подобныя произведенія нравятся большинству читателей, ибо, говоря о жизни, онѣ въ то же время не заставляютъ усиленно задумываться надъ ней. Но, конечно, манера Тургенева наиболѣе подходяща для тѣхъ произведеній, въ которыхъ авторъ старается изобразить дѣйствительныхъ людей, подлинныхъ мужчинъ и женщинъ, а не фантомы своего воображенія. Найдутся читатели, которые воскликнутъ: «для насъ все это не важно, лишь бы повѣсть была интересна!»
А, между тѣхъ, при строгомъ соблюденіи правды, развѣ "Наканунѣ"не представляетъ глубоко интересной повѣсти какъ «Дворянское гнѣздо» и Вешнія воды?" перечитывая недавно повѣсти Тургенева, я былъ снова пораженъ находящейся въ нихъ комбинаціей реализма и красоты. Говоря о Тургеневѣ, никогда не должно забывать, что онъ былъ одновременно и наблюдателемъ и поэтомъ.
"Я помню, какъ Тургеневъ, говоря о Гомэ (одномъ изъ наиболѣе удачныхъ персонажей въ «М-me Бовари» Флобера) замѣтилъ, что сила подобнаго изображенія заключается въ томъ, что изображаемое лицо представляетъ въ одно и то-же время индивидуальность въ самой конкретной формѣ и является типомъ. Въ этомъ же лежитъ сила тургеневскихъ изображеній: всѣ онѣ глубоко индивидуальны и въ то-же время типичны.
"Я уже упоминалъ о дружбѣ Тургенева и Флобера; скажу лишь, что въ этой дружбѣ было нѣчто трогательное. Между ними было нѣкоторое сходство. Оба были высокіе, массивные люди, хотя Тургеневъ былъ выше Флобера; оба отличались высокой честностью и искренностью и въ характерѣ обоихъ была печальная ироническая складка. Они горячо были привязаны другъ въ другу, но мнѣ казалось, что привязанность Тургенева была окрашена сожалѣніемъ. Въ Флоберѣ было нѣчто, вызывавшее подобное чувство. Въ общемъ у него было больше неуспѣховъ, чѣмъ удачъ, и громадная масса труда, затраченная имъ, не дала ожидаемыхъ результатовъ. Онъ обладалъ талантомъ, лишеннымъ высокой остроты ума; у него было воображеніе, но отсутствовала фантазія. Его усиліе было поистинѣ героическимъ, но, за исключеніемъ «М-me Бовари» онъ самъ скорѣе топилъ свои произведенія, чѣмъ способствовалъ ихъ успѣху. Въ его талантѣ было что-то непроизводительное. Онъ былъ холоденъ, хотя готовъ былъ бы пожертвовать всѣмъ, чтобы воспламениться. Вы не найдете въ его повѣстяхъ ничего подобнаго страсти Елены въ Инсарову, чистоты Лизы, скорби стариковъ Базаровыхъ. А между тѣмъ, Флоберъ напрягалъ всѣ усилія, чтобы быть патетическихъ. Эта частичная нѣмота вызывала въ тѣхъ, кто зналъ Флобера, чувство жалостливой симпатіи къ нему. Онъ былъ въ одно и то же время могущественъ и ограниченъ и было нѣчто трогательное въ этомъ сильномъ человѣкѣ, не могшемъ вполнѣ выразить самого себя.
"Послѣ перваго года моего знакомства съ Тургеневымъ, я встрѣчался съ нимъ сравнительно рѣже. Мнѣ рѣдко приходилось бывать въ Парижѣ и я не всегда заставалъ въ немъ Тургенева. Но я при всякомъ случаѣ старался повидать его и судьба благопріятствовала мнѣ. Онъ раза три пріѣзжалъ въ Лондонъ на очень короткій срокъ, на пути къ своему кембриджскому пріятелю-охотнику. Послѣ 1876 г. я уже часто видалъ его больнымъ — его терзала подагра и онъ нерѣдко чувствовалъ себя измученнымъ. Тѣхъ не менѣе, онъ съ обычнымъ мастерствомъ умѣлъ описывать различныя стадіи своей болѣзни. Наблюдательность въ этомъ случаѣ направлялась на самого себя; въ мученіяхъ боли его посѣщали самые странные фантазіи и образы, которые онъ анализировалъ съ удивительной тонкостью. Нѣсколько разъ я посѣтилъ его въ Буживалѣ, гдѣ онъ жилъ въ очень обширномъ и изящномъ шале. Въ послѣдній разъ я видѣлъ его въ ноябрѣ 1882 г. въ Буживалѣ. Онъ былъ уже очень боленъ, но еще не совсѣмъ потерялъ надежду на выздоровленіе и былъ почти веселъ. Ему надо было ѣхать въ Парижъ и, такъ какъ, онъ не выносилъ тряски вагона, онъ отправлялся въ каретѣ и предложилъ мнѣ занять свободное мѣсто въ ней. Въ продолженіи полутора часовъ онъ неумолкаемо говорилъ съ обычнымъ остроуміемъ и живостью. Когда мы прибыли въ Парижъ, я вышелъ изъ экипажа на одномъ изъ бульваровъ, попрощался съ нимъ у окна кареты и это была наша послѣдняя встрѣча: я болѣе не видалъ его…
«Я почти сожалѣю, что въ связи съ Тургеневымъ, мнѣ пришлось много говорить о Парижѣ. Читатель можетъ вынести впечатлѣніе, что Тургеневъ былъ офранцуженъ. Но эхо было бы ошибкой: Тургеневъ менѣе всего походилъ на француза.
„Упомяну въ заключеніе, что одной изъ всегдашнихъ темъ его разговоровъ была его родная страна, его надежды и опасенія за ея будущее!“ Юнъ писалъ повѣсти и драмы, но драмой его жизни была борьба за лучшее будущее Россіи, онъ сыгралъ въ этой драмѣ выдающуюся роль и его похороны показали, что соотечественники съумѣли оцѣнить дѣятельность геніальнаго писателя. Несмотря на всѣ ухищренія и запрещенія полиціи, похороны эти превратились въ грандіозную манифестацію. Повторю еще разъ: это былъ благороднѣйшій и добрѣйшій изъ людей и эти душевныя качества соединялись съ рѣдкой художественной геніальностью».