Воспоминания о Пушкине (Катенин)

Воспоминания о Пушкине
автор Павел Александрович Катенин (1792-1853)

ВОСПОМИНАНИЯ О ПУШКИНЕ

Знакомство мое, с А. С. Пушкиным, началось летом в 1817 году. Был я в театре, Семенова играла какую-то трагедию; кресла мои были с правой стороны во втором ряду; в антракте увидел я Гнедича, сидящего в третьем ряду несколько левее середины, и как знакомые люди, мы с ним раскланялись издали. Не дожидаясь маленькой пиесы и проходя мимо меня, остановился он, чтобы познакомить с молодым человеком, шедшим с ним вместе. «Вы его знаете по таланту», сказал он мне: «это лицейский Пушкин». Я сказал новому знакомцу, что к сожалению после завтра выступаю в поход, в Москву, куда шли тогда первые батальоны Гвардейских полков; Пушкин отвечал, что и он вскоре отъезжает в чужие краи; мы пожелали друг другу счастливого пути, и разошлись1.

Из Москвы возвратился я через год; все офицеры жили тогда в верхнем этаже казарм, на углу большой Миллионной и Зимней Канавки2. Молодой товарищ мой Д. П. Зыков3 по какому-то случаю у себя угощал завтраком; пришел ко мне слуга доложить, что меня ожидает гость: Пушкин. Зная только графа В. В. Пушкина4, я подумал: не он ли? Нет, отвечал слуга, молоденькой, небольшой ростом; тут я догадался и по галерее пошел к себе.

Гость встретил меня в дверях, подавая в руки толстым концом свою палку и говоря: «Я пришел к вам, как Диоген к Антисфену: побей, но выучи». — «Ученого учить — портить», отвечал я, взял его за руку и повел в комнаты; через четверть часа все церемонии кончились, разговор оживился, время неприметно прошло, я пригласил остаться отобедать; пришли еще кой-кто, так что новый знакомец ушел уже поздним вечером. Желая быть учтивым и расплатиться визитом, я спросил: где он живет? но ни в первый день, ни после, никогда не мог от него узнать; он упорно избегал посещений5. Сам, напротив, полюбив меня с первого раза, очень часто запросто посещал, и едва ли эта первая эпоха нашего знакомства была не самая лучшая и для обоих приятная.

Помнится, с самого начала спросил он: «каковы мне кажутся его стихотворения?» Я, по неизлечимой болезни говорить правду, сказал, что легкое дарование приметно во всех, но хорошим почитаю только одно, и то коротенькое: «Мечты, мечты! Где ваша сладость?» По счастию выбор мой сошелся с убеждением самого автора; он вполне согласился, прибавя, что все прочие предаст вечному забвению, и, кажется, сдержал слово, ибо они появились опять в свет уже после смерти его, как прибавление в конце, под названием Лицейских стихотворений6.

В то же время работал он над первым из своих крупных произведений, и отрывок за отрывком прочитал мне две или три песни «Руслана и Людмилы». Без сомнения, сия поэма была уже гораздо выше ученических опытов; но и в ней еще много незрелого, и тут случилось мне в первый раз заметить в покойнике нечто, может быть, укоренившееся в нем едва ли в пользу его славы на будущее время: он сознавался в ошибках, но не исправлял их. Очень помню, что я заметил ему место, когда Руслан, потеряв меч, приезжает на старинное побоище, покрытое мертвыми телами и оружием, и между ними ищет себе меча; вдруг застонало, зашевелилось мертвое поле, — но Руслан не нашел себе меча по руке, и поехал далее. Такой ничтожный конец, после такого пышного начала, крайне удивил меня; мне вспомнился стих Горация: как гора родила мышь, и я спросил у Пушкина, над кем он шутит? Он бесспорно согласился, что дело не хорошо, но не придумав ничего лучшего, оставил как есть, в надежде, что никто не заметит и просил меня никому не сказывать7. Я отвечал, что буду молчать по дружбе, но моя скромность поможет ему не надолго и когда-нибудь догадаются многие. Он и в том не спорил, только надеялся, что время не скоро придет, и может быть не ошибся.

В ту же зиму просил Пушкин познакомить его с князем А. А. Шаховским, у которого по вечерам после спектакля съезжалось много хороших людей, наипаче молодежи, и время весело шло. Кто-то из их общих знакомых уже прочитал Шаховскому несколько отрывков из поэмы Пушкина, и князь, страстный любитель Святой Руси, пришел от них в восторг, и также просил меня привезти к нему молодого поэта. Радушный прием на первый раз тем приятнее был для гостя, что он за собою знал против Шаховского маленький грешок; когда мы с хозяином простились, и я ночью отвозил товарища до известного угла неподалеку от его квартиры, в санях был разговор, и вот он слово в слово:

П. Savez-vous qu’il est très bonhomme au fond? jamais je ne croirai qu’il ait voulu nuire sérieusement à Ozerow, ni à qui que ce soit. — K. Vous l’avez cru pourtant; vous l’avez écrit et publié; voilà le mal. — П. Heureusement, personne n’a lu ce barbouillage d’écolier; pensez-vous qu’il en sache quelque chose? — K. Non, car il ne m’en a jamais parlé. — П. Tant mieux; faisons comme lui, et n’en parlons plus*. ^[1]

Ясно, что милому А. С. совестно стало, хотя конечно он неволею погрешил против старика8.

По связям своей юности, слыша от всех близких одно и то же, он на веру повторял; но когда вступил в свет и начал ходить без помочей, на собственных ногах, встречая много людей, мыслящих каждый по-своему, он, как умный человек, тотчас сбросил или хоть скрыл односторонность чужих внушений и приметно старался, угождая каждому, со всеми уладить. Несмотря однако на врожденную ловкость, необходимо случалось ему впадать в противуречия с самим собою; я в шутках называл его за это le jeune Mr Arouet, сближение с Вольтером и каламбур: а rouer, где бранное слово, как у нас лихой, злодей, и тому подобное, принимается в смысле льстивом, крайне тешили покойника, и он хохотал до упада,

Другие люди не шутя старались вывести его из миролюбивого расположения духа; а как с хорошей целью все средства хороши, то и в выборе не затруднялись тем, что называется совесть; и вот пример. Вскоре после первого издания «Руслана и Людмилы», вышла на сию поэму в «Сыне Отечества» критика в форме вопросов; я прочел ее в журнале с большим любопытством, не зная, на кого подумать. Она приметно выходила из круга цеховой журналистики; замечания тонкие, язык ловкий и благородный обличали человека из хорошего общества; поломал голову с полчаса и отстал. Через несколько дней встречает меня Пушкин в театре, и говорит: «Критика твоя немножко колется, но так умна и мила, что за нее не только нельзя сердиться, но даже...» Я перебил речь: «С чего ты взял, что статья написана мною? — Гречь мне сказал». За словом и Гречь явился, мы его остановили при входе, и я спросил: на чем он основал свое сказание? С геройскою смелостью отвечал Николай Иванович: «Почерк вашей руки». Это уже выходило из рук вон; я с некоторой досадой заметил ему, что если он не знает моего почерка, не следовало говорить наобум; а если, что вероятнее, знает, и подавно не следовало говорить нелравды и неправды нелепой; ибо кто хочет скрыть имя, скроет и руку, а писца найти не трудно. Доказательства мои были так ясны, что Н-ю И-чу оставалось одно средство: отыграться; с двусмысленной улыбкой сказалон мне: «Простите, если ошибся; по уму и слогу не мог я другому приписать». Я пожал плечьми и отворотился; мне хотелось только разуверить Пушкина, в чем и успел. Тому так давно, что я уже не уверен: при нем ли самом было объяснение или при В. А. Жуковском, который в отсутствии автора заботился об издании и успехе поэмы: тот или другой, для сущности дела все равно9.

Сочинителя статьи открыл я несколько недель спустя в том самом Дм. Пет. Зыкове, о ком уже было помянуто. Этот умный молодой человек, страстный к учению, несмотря на мелкие военного ремесла заботы, успел ознакомиться почти со всеми древними и новыми европейскими языками, известными по изящным произведениям; но он был не только скромен, но даже стыдлив и не доверяя еще себе, таил свои занятия ото всех. Ранняя смерть, на 30 году, не позволила ему сотворить имя свое общеизвестным, и уничтожила надежды его приятелей. Двое из них: князь Михайло Александрович Дундуков-Корсаков и Дмитрий Климович Тарасов, здравствуют доныне, и я смело ссылаюсь на их свидетельство во всем здесь мною сказанном10.

С Пушкиным разнесла меня судьба на многие годы; меня заперли в деревне, а его пустили странствовать по свету. Я писал к нему однажды и получил ответ из Кишинева; мне показалось, что он задел меня за комедию «Сплетни», в послании к Ч—ву; он, как из ответа видно, опасался: не задел ли я его в комедии, игранной без него; такие недоразумения случаются издали; но у порядочных людей одно слово делу конец11.

Возвратись в Петербург в августе 1825 года, узнал я, что он проживает в Псковской губернии, сближение завело переписку, а после вступления на престол нового Государя, явился Пушкин налицо12. Я заметил в нем одну перемену: исчезли замашки либерализма. Правду сказать, они всегда казались угождением более моде, нежели собственным увлечением; еще прежде из тех стихов его, которые по рукам ходили, он всегда упорно отказывал мне что-нибудь прочесть, отзываясь, что они не про меня писаны, и показать их знающему стыдно13, и т. п.

В этот раз помирился он, отчасти чрез меня, с А. М. Колосовой, особенно блиставшей на сцене в ту зиму: 1826—1827 годов. Он провинился перед нею, вскоре после ее первых дебютов, довольно плохой эпиграммою, вероятно также по чужому внушению; потом, в коротеньком послании на мое имя, принес повинную голову и просил моего ходатайства; оно было почти лишнее; умная женщина не могла долго сердиться за безделицу14.

В мае 1827 года вышел срок моей квартиры, а как до отъезда опять в деревню нужно было еще месяц либо полтора пробыть, давний мой друг и походный однокашник, В. Я. Микулин, в то время командир 1-го баталиона Преображенского полка, предложил мне к нему переселиться, что я с радостью принял; когда настал последний день, пригласил я многих своих приятелей на прощальную вечеринку, но сам, озабоченный укладкою, коляскою, лошадьми, и прочими скуками сбора в дорогу, попросил А. С. заменить меня в хозяйничании разговором с гостьми; он согласился как раз и усердно весь вечер проработал; а когда уже и ночь (N. В. Петербургская в Июне) перешла в утро, и я совсем готов был ехать, Пушкин, жалуясь, что со мной мало беседовал, предложил пешком проводить до Невской заставы; так мы прогулялись прекрасным утром и расстались за шлагбаумом; я сел в коляску, а ему попался запоздалый извозчик15.

В деревню писал ко мне О. М. Сомов, уведомляя, что он вместе с бароном Дельвигом намерен издавать Литературную Газету, и прося в нее присылок; я начал отправлять туда по кускам свои «Размышления и Раэборы»16. Между тем попалась мне там статья без подписи под заглавием: «Ассамблея при Петре Первом»; я узнал перо Пушкина, и спросил у Сомова справедлива ли моя догадка? Он отвечал, что нет, что писал другой, кого однако назвать не может, ибо автор желает быть неизвестным. Не очень ему веря, я черкнул наоборот, что тем лучше, коли есть другой, и давай бог третьего, кто бы писал не хуже Пушкина. Хитрость не удалась, и Сомов признался с позволения сочинителя, который, видя, что меня обмануть нельзя, взял письмо со стола и в кармане унес домой17.

Еще до отъезда, показывал я ему же, милому А. С., начало «Старой Были», почти не решаясь окончить; он напротив, очень хваля сделанное, убеждал непременно доделать. Сотворив наконец по его воле осенью 1828 года, вздумал я ему посвятить; написал послание в стихах для света, и простое письмо в прозе собственно для него, отправил все вместе; ответа не было, оттого ли, что он не озаботился, или что письмо пропало: не знаю. В Генваре 1829-го получил я от издателей Альманах: «Северные Цветы»; в нем нашел сообщенную Пушкиным при записке «Старую Быль» и ответ его на Послание, а Послания не было, отчего и ответ выходил не совсем понятен. Несколько лет спустя, я спросил у него: отчего так? Он отговорился тем, что посылая «Быль» от себя, ему неловко показалось приложить посвящение с похвалами ему же. Я промолчал, но ответ показался мне не чист; похвалы мои были не так чрезмерны, чтобы могли ввесть в краску авторскую скромность, и я догадался в чем истинная причина: шутка слегка над почтенным Историографом, и над почтенным Археологом, и над младыми романтиками: вот что затруднило милого А. С. Он боялся, напечатав мои дерзости без противуречия, изъявить род согласия, и оставил под спудом. Найденные после смерти в бумагах его, стихи мои были помещены в «Современнике», хотя уже гораздо ранее напечатаны в моих сочинениях, вслед за «Старой Былью», к которой относятся18.

Такова была осторожность покойника, пока его не рассердят; но уже рассердясь, он впадал в другую крайность. Некогда осудив меня в письме из Кишинева за очень умеренную полемику против Сомова и Греча, потому что мне неприлично выходить с ними in arena, он сам гораздо хуже поступил, схватясь с Каченовским и Булгариным, когда они его чем-то задели: точно непристойно Поэту надевать на благородное лицо свое харю Косичкина и смешить ею народ, хотя бы насчет Выжигиных19.

Приступаю к последнему моему приезду в Петербург, к последней эпохнашего знакомства. Положение мое жестоко изменилось: имение, за неисправность винной поставки в казну, было взято в опеку; мучительная и опасная болезнь угрожала смертью. Три дела были необходимо нужны: вылечиться, напечатать свои стихотворения и снова вступить в службу; в первом помог Граф Василий Валентинович Мусин-Пушкин-Брюс, во втором — Николай Иванович Бахтин, в третьем — Владимир Федорович Адлерберг, что ныне граф. Я поминаю здесь почтенные имена их, не затем, чтобы хвалиться тогдашним их благорасположением, но чтобы отчасти заплатить долг признательности20.

Приехал я 1832-го года Июля 18-го прямо на дачу, где жил граф Пушкин, на Петергофской дороге, неподалеку от городской заставы. Узнав о том, многие из знакомых поспешили меня навестить, и между первыми А. С. Свидание было самое дружеское. Тут я поздравил его с окончанием «Евгения Онегина»: «— Спи спокойно», сказал я, «с Онегиным в изголовье; он передаст имя твое поздним векам, а конец увенчал все дело, последняя глава лучше всего». Пушкин знал, что я редко хвалю без пути, а притворно никогда, и конечно был рад. Тут же заметил я ему пропуск, и угадал, что в нем заключалось подражание «Чайльд-Гарольду», вероятно потому осужденное, что низшее достоинство мест и предметов не позволяло ему сравниться с Байроновым образцом. Не говоря мне ни слова, Пушкин поместил сказанное мною в примечании, в то же время, в первый раз издавая «Онегина» целиком, чему я даже удивился, получив от него в подарок экземпляр вышедшей книги21.

Я прочел ее с несказанным удовольствием, и точно — она драгоценный алмаз в Русской поэзии; есть погрешности, но где же их нет? и что они все вместе в сравнении с множеством достоинств? Какая простота в основе и ходе! как из немногих материалов составлено прекрасное целое! два лица на первом плане, два на втором, несколько групп проходных, и довольно, и больше не надо. Сколько ума без умничанья, сколько чувства без сантиментальности, сколько иногда глубины без педантства, сколько поэзии везде, где она могла быть! Какое верное знание русского современного дворянского быта, от столичных палат до уездных усадьб! какой хороший тон без малейшего жеманства, и как все это ново, как редко в нашей скудной словесности! Но я записался об «Онегине»: как ни хорош, пора его оставить22.

Безденежье принудило меня на издаваемые сочинения открыть подписку; Пушкин принял в ней деятельное участие, взял для раздачи листов на сто экземпляров, и частью из своих рук билеты по одиночке передал, а более с помощью Елисаветы Михайловны Хитровой, женщины по всему необыкновенной, которая была тогда дружна с ним и очень хорошо расположена ко мне23.

Коль скоро здоровье позволило, я посетил его; но в своем доме показался он мне как бы другим человеком; приметна была какая-то принужденность, неловкость, словно гостю не рад; после двух или трех визитов я отстал, и хотя он не один раз потом звал и слегка корил, я остался при своем; когда напротив он посещал меня, что часто случалось, в нем опять являлся прежний любезный А. С., не совсем так веселый, но уже лета были не те.

Генваря 7-го 1833-го года мы оба приняты в члены тогда существовавшей Российской Академии, куда и явились в первый раз вместе; сначала довольно усердно посещал он ее собрания по субботам, но вскоре исключительные толки о Словаре ему наскучили, и он показывался только в необыкновенные дни, когда приступали к выбору новых членов взамен убылых24.

Я был гораздо исправнее, только до сентября; тогда, уже поступив на службу, и обмундированный, переселился я в Царское Село, прикомандированный, как и все вновь определяющиеся, к учебному образцовому полку. Отслужив там пол-года и готовый отправиться в Тифлис, завернул я в Петербург на три дни; в гостинице, где я покуда жил, навестил меня Пушкин в последний раз; жена его была больна, и он казался грустен, однако зная, что нам расстаться надолго, увы! навсегда, слишком три часа пробеседовал, обещаясь еще зайти на другой день, но не бывал25.

Во время моего проживания в Ставрополе, получил я от него два письма, из коих одно уцелело, а другое пропало; в Кизляре узнал я о его несчастной смерти, и вскоре потом познакомился с братом его, Львом Сергеевичем; мы довольно поговорили о покойнике, о котором есть что и сказать.

Человек погиб, но Поэт еще жив; его творения, в коих светится и врожденный дар, и художнический ум, драгоценнейшее по нем наследство, оставленное не только детям его, но всем сколько-нибудь образованным людям, по крайней мере в России. Скажу об них, как думаю, без лести и без зависти: та и другая мне равно противны, равно презренны.
Да будет позволено мне, ревностному поклоннику Гомера, взять из него подобие: у царя Приама было пятьдесят сынов, но Гектор один, таков у Пушкина «Онегин». Никто из братии не может стать с ним рядом, и все должны с почтением отступить; но о нем уже сказано довольно; обращаюсь к другим.

«Руслан и Людмила»: юношеский опыт, без плана, без характеров, без интереса; русская старина обещана, но не представлена; а из чужих образцов в роде волшебно-богатырском, выбран не лучший: Ариост, а едва ли не худший: Mr de Voltaire. Эпизод Фина и Наины искуснейший отрывок; он выдуман хорошо, выполнен не совсем; Наина — колдунья нарисована с подробностью слишком отвратной, почти как в виде старухи la Fée Urgèle в сказке того же Вольтера, которого наш автор в молодости слишком жаловал26.

В продолжение десяти лет написанные поэмы: «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», «Цыганы», «Полтава», «Медный всадник», имели все более или менее успеха в свое время; без сомнения находятся в них прекрасные места, например: в «Фонтане» ночной приход Заремы к спящей сопернице; в «Цыганах» речь отца, когда роют могилу зарезанной дочери, и уезд всего табора, оставя в пустом поле убийцу одного; во «Всаднике» картина постепенного прилива и внезапного разлива реки, к сожалению конченная совсем неуместной эпиграммой на доброго, ласкового старца, который во весь век ни против кого, кроме себя самого, грешен не бывал27. Все сии поэмы однако не выдержали еще ни разбора дельной критики, ни искуса времени, и судьба их не решена; правда, что если сравнить прочих наших стихотворцев, подобные эпиллии а la Byron, как то: «Эдда», «Чернец», «Войнаровский», «Боярин Орша» и пр. и пр. и пр. — превосходство Пушкина во всем бросается в глаза28.

«Борис Годунов» стоил автору труда, он им дорожил; несколько промахов, которые легко бы ему поправить, еслиб только заметил, грех небольшой; отдельно много явлений достойных уважения и похвалы; но целого все же нет. Лоскутья, из какой бы дорогой ткани ни были, не сшиваются на платье; тут не совсем История и не совсем Поэзия, а Драмы и в помине не бывало29. Гете едва ли не первый вздумал составлять драмы из сцен без связи: таковы у него «Гец-фон-Берлихинген» и «Фауст»; первого старался он, и не раз, поставить на сцену, и принужден был всячески перекраивать, так что теперь в его сочинениях оный «Гец» напечатан трижды и в трех видах; однако ни в котором не устоял. От представления «Фауста» сочинитель уже отказался. Положим, «Фауст» имеет совсем другие достоинства: глубокую основную мысль, смелый титанский взгляд на целый мир, стихию чудесного и на страх и на смех, все, что мог иметь только гениальный Немец в исходе протекшего столетия, и под покровительством хоть не сильного, однако независимого Государя. Этого ничего не могло быть в «Годунове»; а своевольная форма нигде слишком не похвальная, все же терпимее в таком же своевольном, фантастическом содержании, нежели в складном, степенном ходе земных событий Истории. Пушкину хотелось видеть свою пьесу на сцене, но есть ли возможность?

Иллюстрация: ПОСЛЕДНЯЯ СТРАНИЦА РУКОПИСИ
ВОСПОМИНАНИЯ П. А. КАТЕНИНА
С ЕГО АВТОГРАФИЧЕСКОЙ ПОДПИСЬЮ
Собрание П. П. Щеголева, Ленинград

«Моцарт и Сальери» был игран, но без успеха30; оставя сухость действия, я еще недоволен важнейшим пороком: есть ли верное доказательство, что Сальери из зависти отравил Моцарта? Коли есть, следовало выставить его на показ в коротком предисловии или примечании уголовной прозою; если же нет, позволительно ли так чернить перед потомством память художника, даже посредственного? Жаль, что «Русалка» не кончена; основа почти та же, что в известной волшебной опере, переведенной с немецкого, но исполнение начала обещало нечто хорошее впредь31. «Скупой рыцарь» и «Дон Жуан» не удачно выбраны, и также некончены: нечего о них и говорить.

Мелких стихотворений без числа; кроме весьма немногих решительно дурных32, все читаются и перечитываются с удовольствием; иные невольно врезываются в память, а лучшие играют огоньком, как бриллиантики. Всего менее ценю я злые; человек с дарованием не должен злиться ни на кого, и часто на суде посторонних колкая брань меньше вредит тому, кто выбранен, чем тому, кто выбранил; притом надо всему меру знать: переступить за нее значит провиниться перед обществом.

Из стихотворений среднего объема, отменно люблю я три: повесть «Граф Нулин», балладу «Утопленник» и сказку «О рыбаке и рыбке»; каждая в своем роде прелесть, и как они разнообразны! Последняя написана чуть ли не слишком вольными стихами: я не мог добраться в ней никакого правильного размера. Хотя Пушкин редко выходил из привычных ямбов и хореев, он знал очень хорошо технику стихосложения, и никогда не сбивался; ясно, что здесь он нарочно ото всех правил отдалился, желая приблизиться к говору простонародного сказальщика. Бог простит, лишь бы другие не пустились по примеру писать без складу и ладу: куда конь с копытом, туда и рак с клешней.

Из переводов, Анакреонова песенка «Кобылица молодая» и пр. — бурмицкое зернышко; но крупные не удались. Шекспир переделал повесть из Жиральда Чинтио в драму «Мера за меру»: весьма понятно, но драму опять переделывать в повесть с разговорами: странная мысль. «Пир во время чумы» вовсе не стоил чести перевода; но всего непростительнее «Песни западных славян». Тут не одна вина, а две: 1-ая — поддельный товар, восковые бусы почел за жемчуг, 2-ая, узнав, что сию Иллирийскую старину сочинял от безделья на даче француз Мериме, своего перевода не бросил в огонь. Какой-нибудь адский судья Минос в праве за это наложить на грешника тяжелую эпитемию: прочесть с доски до доски всего Макферсоновского «Оссиана» и еще «Книдский храм» Монтескье, и вдобавок «Путешествие Антенора», все три такие же древности.
Проза Пушкина тем только хуже его стихов, что проза, и не знаю, кто бы у нас писал лучше, разумеется в тех же родах, а в других нет ни причины, ни способа сравнивать.

«История Пугачевского бунта» по языку очень хороша, но по скудости материалов, коими мог пользоваться сочинитель, в историческом отношении недостаточна; зато картинную сценическую сторону любопытной эпохи схватил он и представил мастерски в «Капитанской дочке»; сия повесть, пусть и побочная, но все-таки родная сестра «Евгению Онегину»: одного отца дети, и во многом сходны между собою. Другие маленькие романы его не так отличны, но все умны, натуральны и приманчивы; всех слабее на мой вкус «Барышня-крестьянка», где известная комедия Мариво: Les Jeux de l’amour et du Hazard так же переделана в рассказ, как Шекспирова драма в «Анжело»33; мне напротив очень нравится «Импровизатор», ибо так следовало назвать, а не «Египетские Ночи», что уже относится ко вставленной импровизации: крайне жаль, что ни ее, ни всего рассказа не успел кончить покойник. Остальное, что в прозе, маловажно, но и о том скажу тоже: всегда умно, и чисто написано.

Ни с живыми, ни с недавно умершими писателями сравнивать его не хочу, и нельзя, и не должно; мы все современники, сотрудники, волей и неволей соперники: не нам друг друга судить. Давно умершие — дело другое; к ним никто живой, ни так, ни сяк пристрастен быть не может; из всех выберу двух главных.

Ломоносов оказал языку русскому заслуги бесценные; он его вновь создал, с него началась новая эра, и по его следам пошли все, кого можно читать; в сем важном отношении останется он до скончания века первым и несравненным. Но он был более ученый, профессор, ритор, филолог, нежели истинный поэт; для него поэзия была такая же наука, как математика или физика, и может быть, по его мнению, менее нужная, как роскошь, пусть и не лишняя, ибо служит к прославлению Великого Петра и Августейшей дщери Его, но впрочем, почти бесполезная. Изо всех его стихотворений одни «Оды» остались доныне в некотором уважении; но кто может без скуки прочесть ряд од однообразных? что нового найдет в них иностранец, желающий своих земляков ознакомить с поэзиею русских? кто даже из наших, кроме занимающихся собственно словесностью, найдет в нем для себя удовольствие или хоть препровождение времени? Будем благодарны Ломоносову, открывшему для поэтов сокровище родного языка, но перестанем его самого величать поэтом.

Державин получил от природы творческое, блестящее, крылатое воображение, какого ни прежде, ни после ни в ком не видали; но ему недоставало образования, и даже языка своего он порядком не знал. Хорошие и дурные стихи у него везде так перемешаны, что кажется, как будто он вовсе не умел различить, что хорошо и что худо; в ином стихотворении больше того, в ином сего: как удалось; тщательно написанного с начала до конца нет ни одного, разве самое маленькое; даже строфы его в десять стихов редко без греха, а рифмы часто так смело дурны, что и снисходительный слух ими оскорбляется. Лесть с восторгом уже в то время всем надоела; он начал льстить с примесью шутки, и успех был выше меры, похвалы без числа. Сверх чаянья вдруг получив славу, он утвердился в ложной мысли, что труд в поэзии не нужен, и даже вреден тем, что связывает волю и смущает порыв вдохновения; большинство чтецов то же подтвердило, и так без труда продолжал он сочинять до глубокой старости, что дальше, то хуже. Я бы причел ему в большое достоинство опыты новых дотоле неупотребляемых размеров, но по очевидной небрежности сих опытов, приходит на ум: не для того ли он творил их, чтобы доказать примером кое-каким ценителям трудностей, как они легки, как ни по чем, рожденному с гением? Вот ради чего, не зная языков, он переводил и «Оды» Пиндара, и «Кантаты» Ж. Б. Руссо и даже Расинову «Федру». При всем том, в «Водопаде», во многих посвященных Фелице стихотворениях, в некоторых анакреонтических, в «Порфирородном Отроке» заключаются такие высокие красоты, что разбранив его по всей справедливости, хочется просить на коленях прощения.

Прости меня и ты, милый мой, вечнопамятный А. С.! Ты бы не совершил, даже не предпринял неблагодарного труда Ломоносова, не достало бы твоего терпения; но ведь и то молвить: ты белоручка, столбовой дворянин, а он был рыбачий сын, тертый калач. Скажи, свет мой! как ты думаешь, равен ли был твой гений гению старика Державина, от которого ты куда-то спрятался на лицейском собрании? Пусть потомство поставит вас в меру. Во всяком случае, благодари судьбу; ты родился в лучшее время; учился, положим, «чему-нибудь и как-нибудь», да выучился многому: умному помогает Бог. Твои стихотворения не жмутся в тесном кругу России наших дедов; грамотные русские люди читают их всласть; прочтут и чужие, лишь бы выучиться им по-нашему; а не учатся покуда оттого, что таких, как ты, немного у нас. Будут ли? Господь весть! Но мне сдается, что как говорит Мельник на вопрос Филимона: Найдутся ли кони? — Найдутся, небось; да не скоро34.

Павел Катенин

Апреля 9-го 1852
 

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Знакомство П. А. Катенина с Пушкиным произошло вероятно около середины июля 1817 г. Попытка мемуариста еще более уточнить эту дату на основании припоминаний о его выступлении в поход якобы через два дня после встречи с Пушкиным привела к явно ошибочным выводам, ибо Пушкин выехал из Петербурга в Михайловское не позже середины июля, возвратился не раньше конца августа (Н. О. Лернер. «Труды и дни Пушкина», СПБ., 1910, стр. 37), а первые батальоны гвардейских полков, командированные в Москву на торжество закладки храма Христа Спасителя, выступили из Петербурга 5 августа 1817 г. (см. П. Дирин. «История л.-гв. Семеновского полка», т. II, СПБ., 1883, стр. 24; «История л.-гв. Егерского полка за сто лет», СПБ., 1896, стр. 126).

2 Беседы в казармах Преображенского полка (гвардия возвратилась из Москвыв конце июня 1818 г.) вспомнились Катенину, когда он прочел в 1825 г. первую главу «Евгения Онегина». 9 мая этого года он писал Пушкину: «...кроме прелестных стихов я нашел тут [в первой главе] тебя самого, твой разговор, твою внешностьи вспомнил наши казармы в Миллионной». А в письме от 14 марта 1826 г. Катенин припомнил еще одну подробность бесед, любимое словцо Пушкина: прелесть: «Помнишь ли ты, это было твое привычное слово, говоря со мной?» («Переписка Пушкина», т. I, стр. 211 и 337). Ср. заметки Пушкина на полях «Опытов в стихахи прозе К. Н. Батюшкова», СПБ., 1817. Под влиянием суждений Катенина в эту же пору о Ломоносове и Державине (см. выше, стр. 642—643) сложились, вероятно, и известные пушкинские сценки этих писателей.

3 Зыков, Дмитрий Петрович (1798—1827) — подпоручик Преображенского полка, сослуживец, литературный и очевидно политический единомышленник П. А. Катенина, автор известного «Письма к сочинителю критики на поэму «Руслан и Людмила» («Сын Отеч.» 1820, № 38, стр. 226—229), которое вызвало ряд полемических откликов в печати того же года (см. об этом примеч. Б. Л. Модзалевского к «Письмам Пушкина», т. I, Л., 1926, стр. 218) и привлекло особое внимание самого Пушкина (об этом см. далее примеч. 9). В 1823 г. Д. П. Зыков принят был в Северное тайное общество, но деятельного участия в последнем не принимал, ибо «вскоре по вступлении в оное вышел в отставку и, поселясь в деревне, прекратил все сношения. Из членов знал только Оболенского, Поджио и фон Вольского» («Алфавит декабристов» под ред. и с примеч. Б. Л. Модзалевского и А. А. Сиверса», Л., 1925, стр. 87). Будучи арестован в пору следствия по делу 14 декабря, Д. П. Зыков доставлен был 26 января 1826 г. из Москвы в Петербург и на другой день заключен в Петропавловскую крепость. По докладу Следственной комиссии 15 июня 1826 г. «высочайше поведено: продержав еще месяц в крепости, выпустить с запрещением жить в столицах» («Алфавит», стр. 87). Освобожденный из крепости Д. П. Зыков жил в течение нескольких недель у П. А. Катенина, судя по следующему письму последнего от 27 августа 1826 г. к Н. И. Бахтину: «Зыков поправляется так, что на днях едет, и пора, ибо уже начались хлопоты на его счет, и мне весьма учтиво однако сказано, что я, держа его так долго, могу сам подвергнуться замечанию» («Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину», СПБ., 1911, стр. 92). Об этом же Катенин писал б сентября 1826 г. из Петербурга к А. М. Колосовой: «Мой гость Зыков уехал наконец. Наступила минута, когда мне пришлось бы иметь из-за него неприятности; однако же он, при первой возможности, ускакал. Все это, по правде сказать, очень скучно, неприятно и бессмысленно» («Русск. Стар.» 1893, кн. IV, стр. 212). Данные о Д. П. Зыкове в воспоминаниях Катенина, дополняя и оживляя материал «Алфавита декабристов», позволяют наконец восстановить исторический облик одного из первых критиков Пушкина.

4 Мусин-Пушкин-Брюс, Василий Валентинович, граф (1773—1836) — обер-шенк и действительный камергер, лидер петербургских масонов, тесно связанный с литературной и театральной общественностью 10-х и 20-х годов. Его сожительницей в течение многих лет была певица Нимфодора Семенова, сестра знаменитой драматической актрисы, одна из самых модных женщин Петербурга этой поры.

«Граф В. В. Мусин-Пушкин, — как свидетельствует П. А. Каратыгин, — жил открыто и роскошно; он был большой гастроном; круг его знакомых составляли знатные аристократы, художники, артисты, литераторы; в числе последних нередко бывали у него: Крылов, А. Пушкин, Грибоедов, Гнедич, Жуковский и другие; из художников: Варнек, Венецианов. Граф был человек светлого ума, доброй души и высокого образования и имел полное право на прозвище мецената» («Записки П. А. Каратыгина» под ред. Б. В. Казанского, Л., 1929, т. I, стр. 351). Конечно к графу В. В. Мусину-Пушкину относится и запрос Пушкина в письме от 26 сентября 1822 г. к Я. Н. Толстому из Кишинева: «Что гр. Пушкин? что Семеновы? что весь театр». (Б. Л. Модзалевский в своих примечаниях к «Письмам Пушкина»ошибочно полагал, что поэт имел здесь в виду графа В. А. Мусина-Пушкина.) К этому приятелю и покровителю Катенина (см. далее примечание 20) относится шутливое замечание Николая I на одной из докладных записок графа А. Х. Бенкендорфа, опубликованное Н. О. Лернером, который однако смешал при этом А. С. Пушкина с гр. В. В. Мусиным-Пушкиным и с досадной поспешностью предположил, что поэт, «не ограничиваясь официальными сношениями», запросто «в 1834 г. принимал у себя» шефа жандармов («Красн. Газ.» от 31 авг. 1928 г., веч. выпуск).

5 Свидетельство воспоминаний П. А. Катенина о том, что Пушкин ни за что не хотел дать ему своего адреса и «упорно избегал посещений», очень характерно. Молодой поэт жил в крайне тяжелых условиях и видимо стыдился своей бытовой обстановки. «Пушкин, вышедший из лицея, — рассказывает П. И. Бартенев со слов В. П. Горчакова, — очутился в таком положении, в каком часто находятся молодые люди, возвращающиеся под родительский кров из богатых и роскошных учебных заведений» («Пушкин в Южной России», изд. 2-е, М., 1914, стр. 9). «Отец и мать Пушкина, — пишет Л. Н. Павлищев, — нуждались постоянно, что и отзывалось на детях, не всегда получавших от родителей деньги даже на мелкие расходы. Парадные комнаты освещались канделябрами, а в комнате [сестры Пушкина], продававшей зачастую свои брошки и серьги, чтобы спарвить себе новое платье, горела сальная свеча, купленная Ольгой Сергеевной на сбереженные ею деньги» («Воспоминания Л. Павлищева», М., 1890, стр. 7). Сам Пушкин в письме к брату Льву от 25 августа 1823 г. с ужасом вспоминал Петербург: «когда больной, в осеннюю пору или в трескучие морозы, я брал извозчика от Аничкина моста», отец «вечно бранился за 80 коп., которых, верно бы, ни ты, ни я не пожалели для слуги». Жили Пушкины в 1817—1819 гг. «в Коломне, близ Калинкина моста, на Фонтанке, в доме, бывшем тогда Клокачева» («Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым», т. II, стр. 693).

6 Стихотворение «Пробуждение» («Мечты, мечты, где ваша сладость?»), выделенное Катениным как «хорошее» из числа тех произведений Пушкина, в которых лишь «приметно легкое дарование», опубликовано было в «Северном Наблюдателе» 1817 г., ч. I, № 25, стр. 352—353 (номер вышел в свет около 20 декабря). Ко времени своей беседы с Катениным Пушкин опубликовал еще очень немного и, спрашивая его мнение о своих стихах, мог иметь в виду (если не считать публикаций 1814—1815 гг.) «Измены», «К Лицинию», «Наполеон на Эльбе», «Певец», «Воспоминанияв Царском Селе», «Послание Лиде», «Гробница Анакреона», «Его стихов пленительная сладость». Возможно, что к этому перечню публикаций Пушкина следует присоединить нелегальные эпиграммы и рукописную оду «Вольность», но об этом см. выше в предисловии к воспоминаниям. Очень характерно для сдержанного отношения Катенина к лирике Пушкина конца 10-х и начала 20-х годов его письмо в редакцию «Сына Отечества» 1822 г. по поводу «Опыта краткой истории русской литературы» Н. И. Греча, Упрекая последнего за то, что он «из молодых писателей» отметил одного только Пушкина, Катенин замечал: «Он, конечно, первый из них, но не огорчительно ли прочим оставаться в неизвестности? Признаюсь вам, мне особенно жаль, что вы не упомянули о Баратынском. Хотя, к сожалению, большая часть его стихов и написана в модном и несколько однообразном тоне мечтаний, воспоминаний, надежд, сетований и наслаждений; но в них приметен истинный талант, необыкновенная легкость и чистота» («Сын Отеч.» 1822, № 13, стр. 260—261).

7 Несколько критических замечаний о поэме «Руслан и Людмила» Катенин сделал много лет спустя после этого своего разговора с Пушкиным, печатая «Размышленияи разборы». Характеризуя в последних «Orlando innamorato» Боярдо, Катенин попутно («будь сказано мимоходом») подчеркнул и художественные недочеты, «холодящие Руслана и Людмилу, вопреки обольщению стихов: читателю хочется того времени, того быта, тех поверий и лиц; вокруг ласкового князя Владимира собирает он мысленно Илью Муромца, Алешу Поповича, Чурилу, Добрыню, мужиков залешан, видит их сражающихся с Соловьем-разбойником, с Ягой-Бабой, с Кащеем бессмертным и Змеем Горынычем, а встретя вместо их незнакомцев — не знает, где он и ничему не верит» («Литер. Газета» 1830, № 42). Эти строки Катенин хотел однако изъять из текста своей статьи, но не успел. Ср. его письмо от 27 января 1830 г. к Н. И. Бахтину: «Я намерен выкинуть, при напечатании, выходку на Руслана и Людмилу; с чего мне нападать на Пушкина и еще на юношеское его произведение?» («Переписка П. А. Катенина с Н. И. Бахтиным», СПБ., 1911, стр. 167).

8 Литературная борьба писателей группы «Арзамаса» с князем А. А. Шаховским (1777—1846), начальником репертуарной части Спб. императорских театров, драматургом, режиссером и фактическим руководителем всей театральной политики первой четверти XIX в., в творчестве Пушкина впервые получает отражение еще в 1815 г. (эпиграмма «Угрюмых тройка есть певцов» и начало статьи «Мои мысли о Шаховском»; в это же время в свой дневник Пушкин сочувственно вписывает «презревшую печать» памфлетную кантату Д. В. Дашкова «Венчание Шутовского»). К 1816 г. относятся еще два резких упоминания Пушкина о Шаховском — одно прямое в письмек В. Л. Пушкину («И лоб угрюмый Шутовского Клеймит единственным стихом») и другое — в послании к Жуковскому («К вам Озерова дух взывает друга: месть»). Призыв к мести за «поверженного враждебными стрелами» Озерова очевидно связан был с известными обвинениями Шаховского в том, что именно его интриги ускорили обострение душевной болезни и даже самую смерть В. А. Озерова. Строки об Озерове в послании к Жуковскому конечно и имел в виду Катенин, упрекая Пушкина за распространение с чужих слов столь серьезных, но никем не доказанных обвинений. О позднейшем отрицательном отношении Пушкина к драматургии Озерова, впервые прокламированном в «Моих замечаниях об русском театре» (конец 1819 или самое начало 1820 г.) и резко расходящемся как с собственными его оценками 1814—1816 гг., так и с традиционным пиететом к литературному наследию Озерова всех арзамасцев, см. нашу заметку в «Путеводителе по Пушкину», M.-Л., 1931, стр. 261—262. Первое посещение Пушкиным кн. Шаховского, стносимое в воспоминаниях П. А. Катенина к зиме 1818/19 г., может быть датировано еще точнее благодаря запискам А. М. Колосовой-Каратыгиной: «Готовясь к дебюту под руководством князя Шаховского, — свидетельствовала знаменитая актриса, — я иногда встречала Пушкина у него в доме. Князь с похвалою отзывался о даровании этого юноши. «Сашу Пушкина» он рекомендовал своим гостям покуда только как сына Сергея Львовича и Надежды Осиповны... Знакомцы князя Шаховского: А. С. Грибоедов, П. А. Катенин, А. А. Жандр ласкали талантливого юношу, но покуда относились к нему, как старшие к младшему: он дорожил их мнением и как бы гордился их приязнью. Понятно, что в их кругу Пушкин не занимал первого места и почти не имел голоса. Изредка, к слову о театре и литературе, будущий гений смешил их остроумною шуткой, экспромтом или справедливым замечанием, обличавшим его тонкий эстетический вкус и далеко не юношескую наблюдательность» («Записки П. А. Каратыгина», т. II, Л., 1930, приложения, стр. 271). Дебюты А. М. Колосовой относятся, как известно, к 16 и 30 декабря 1818 г. и 3 января 1819 г. Таким образом знакомство Пушкина с Шаховским налажено было Катениным в начале декабря 1818 г. С свидетельством П. А. Катенина об особом интересе А. А. Шаховского к работе Пушкина над «Русланом и Людмилой» согласуются данные анонимно напечатанных записок А. Е. Асенковой о салоне А. А. Шаховского в 1818/19 г.: «Очень часто бывал Пушкин. По просьбе гостей он читал свои сочинения; между прочим несколько глав Руслана и Людмилы, которые потом появились в печати совершенно в другом виде. Читал и другие отрывки и отдельные лирические пьесы, большею частью на память, почти всегда за ужином. Он всегда был весел: острил и хохотал вместе с нами, когда мы смеялись над его длинными когтями. Нередко разрезывал кушанье и потчивал нас» («Театральный и Музыкальный Вестник» 1857, № 51, стр. 723).

О собраниях в квартире А. А. Шаховского, в которых подчас трудно было провести демаркационную линию между влиятельнейшим литературно-театральным салоном и великосветским домом свиданий, см. сводку материалов, сделанную нами в примечаниях к запискам А. М. Каратыгиной (op. cit., стр. 160—161 и 311—312), а также характернейшее упоминание об этом в одном из писем П. А. Вяземского к С. Д. Полторацкому: «Пушкину, обожателю актрис и танцовщиц во время оно, нужно было сблизиться с Шаховским, который был кулисньм цербером и у которого эти барыни по вечерам съезжались» («Новь» 1885, № 9, стр. 92). Ср. письмо Грибоедова от 4 января 1825 г. к С. Н. Бегичеву: «Долго я жил уединен от всех, вдруг тоска въехала на белый свет; куда, как не к Шаховскому? Там, по крайней мере, можно гулять смелою рукою по лебяжьему пуху милых грудей etc.» («Полн. собр. соч. А. С. Грибоедова», т. III, П., 1917, стр. 165). Сочувственно помянув «колкого Шаховского» в первой главе «Евгения Онегина», Пушкин характеризовал его в письме от 14 октября 1823 г. к Вяземскому как «доброго малого, изрядного автора и отличного сводника», а в обращении к Катенину в сентябре 1825 г. отмечал, хорошо очевидно памятный и последнему «один из лучших вечеров своей жизни — на чердаке Шаховского».

Иллюстрация: ТИТУЛЬНЫЙ ЛИСТ „СОЧИНЕНИЙ П. А. КАТЕНИНА“ 1832 г.

Экземпляр из библиотеки Пушкина

Институт Русской Литературы, Ленинград

Если зимою 1818/19 г. можно датировать период известной близости Пушкинак салону Шаховского, то уже с осени 1819 г. в этих отношениях замечается перелом: «Сосницкая и кн. Шаховской толстеют и глупеют, — писал Пушкин 27 октября 1819 г. П. Б. Мансурову, — а я в них не влюблен — однакоже его вызывал за его дурную комедию, а ее за посредственную игру». Об отрицательном отношении Пушкина к кампании кружка Шаховского против Катерины Семеновой ярко свидетельствуют «Мои мысли об русском театре» (зима 1819/20 г.), а окончательное расхождение его с этой группой произошло вероятно около марта 1820 г., когда сплетнями или, по формулировке Пушкина, «нескромностью» кн. Шаховского (см. «Письма Пушкина», т. I, стр. 34, 40) обусловлено было широкое распространение оскорбительных для молодого поэта слухов, пущенных Ф. И. Толстым-Американцем (об этих слухах см. далее наши примечания к дневнику Ф. Н. Лугинина, стр. 678). «Разве ты не знаешь несчастных сплетней, коих я был жертвою, — писал Пушкин 19 июля 1822 г. Катенину, — и не твоей ли дружбе (по крайней мере так понимал я тебя) обязан я первым известием о них?»

9 П. В. Анненков, цитируя это место воспоминаний Катенина («Материалы для биографии А. С. Пушкина», СПБ., 1855, стр. 67), не учел ни хронологической ошибки мемуариста, ни его оговорки о том, что беседа о «письме» с вопросами N. N. по поводу «Руслана и Людмилы» могла итти у него не с самим Пушкиным, а с В. А. Жуковским. Между тем оговорка эта весьма существенна и свидетельствует о большой осторожности показаний Катенина в тех случаях, когда он твердо не полагался на свою память. Дело в том, что Пушкин выехал из Петербурга 5 мая 1820 г., поэма же его вышла в свет в конце июля — начале августа. Со второй половины августа в «Сыне Отечества» (1820 г., №№ 34, 35, 36, 37) А. Ф. Воейков, за подписью «В», стал печатать свою обширную статью, посвященную критическому разбору поэмы, а в № 38 того же журнала, вышедшем в свет 18 сентября 1820 г., появилось «Письмо к сочинителю критики на поэму: Руслан и Людмила» (стр. 226—229). Письмо содержало ряд вопросов, адресованных не столько А. Ф. Воейкову, сколько самому Пушкину, и потому названо было Катениным «критикой в форме вопросов». Подписано было «письмо» буквами N. N. Близость критических установок Д. П. Зыкова, укрывшегося за этим псевдонимом, всем теоретическим позициям Катенина была настолько очевидна, что не только Н. И. Греч был введен ею в заблуждение, но и сам Пушкин в письме из Кишинева от 27 июля 1821 г. спрашивал брата:

«Что делает Катенин? Он ли задавал вопросы Воейкову в С. О. прошлого года? Кто на ны?»

«Вопросы» Д. П. Зыкова надолго остались памятны Пушкину. Выпуская в 1828 г. второе издание «Руслана и Людмилы», он дал большое предисловие (датировано 12 февраля 1828 г.), в котором остановился на критических отзывах о поэме. «При ее появлении, — пишет Пушкин, — тогдашние журналы наполнились критиками более или менее снисходительными. Самая пространная писана г. В. и помещена в Сыне Отечества. Вслед за нею появились вопросы неизвестного. Приведем из них некоторые...» И далее Пушкин перепечатал не некоторые вопросы из «письма» N. N., а целиком все письмо и, закончив цитацию его, замечал уже от себя «Tes pourquoi, dit le dieux, ne finiront jamais. Конечно, многие обвинения сего допроса основательны, особенно последний. Некто взял на себя труд отвечать на оные. Его антикритика остроумна и забавна». (Пушкин имел в виду принадлежащий А. Перовскому ответ на письмо с вопросами N. N., помещенный в том же «Сыне Отечества» за 1820 г., № 38 за подписью «П. К—в» ). В критико-автобиографических заметках 1830 г. Пушкин писал: «Руслана и Людмилу» вообще приняли благосклонно. Кроме одной статьи в «Вестнике Европы», в которой побранили весьма неосновательно, и весьма дельных вопросов, изобличающих слабость создания поэмы, кажется, не было об ней сказано худого слова».

10 Оба «приятеля» Д. П. Зыкова, на которых ссылался П. А. Катенин, в 1852 г. были уже очень видными петербургскими бюрократами.

Дундуков-Корсаков, Михаил Александрович, князь (1794—1869), отставной полковник л.-гв. Преображенского полка, службу в котором оставил в 1820 г., с 1833 г. занимал должность попечителя С.-Петербургского учебного округа и председателя СПБ. цензурного комитета. В 1835 г. он был назначен еще и вице-президентом Академии Наук. Назначение это было неожиданно и совершенно необоснованно. Пушкин отразил общее недоумение в эпиграмме «В Академии Наук заседает князь Дундук». Подробнее о М. А. Дундукове-Корсакове, сильно досаждавшем Пушкину по цензурной линии, см. справку Б. Л. Модзалевского в примечанияхк «Дневнику Пушкина», П., 1923, стр. 244—245 и материалы Л. К. Ильинского («Пушкин и его современники», вып. 38—39, Л., 1930, стр. 205—212).

Тарасов, Дмитрий Климентьевич (1792—1866) — директор медицинского департамента, тайный советник, почетный лейб-хирург. Пользовался большим расположением Александра I, лечил его и был при его смерти. Знакомство Д. К. Тарасова с Катениным — по Преображенскому полку, где он в 1818—1819 гг. состоял батальонным лекарем. В своих воспоминаниях Тарасов сообщает, что он учил латинскому и греческому языкам Д. П. Зыкова, умного и любознательного офицера (Д. К. Тарасов. «Имп. Александр I. По личным воспоминаниям». П., 1915, стр. 21).

11 П. А. Катенин принял на свой счет один из стихов послания Пушкина к Чаадаеву, ибо усмотрел в этом стихе намек на свою комедию «Сплетни» (подражание комедии Грессе «Le méchant»), поставленную на петербургской сцене 31 декабря 1820 г. «Если увидишь Катенина, — писал Пушкин 21 июля 1822 г. брату Льву Сергеевичу, — уверь его ради Христа, что в послании моем к Чаадаеву нет ни одного слова об нем; вообрази, что он принял на себя стих И сплетней разбирать игривую затею; я получил от него полукислое письмо». Это «полукислое письмо» Катенина не сохранилось, но ответ на него известен: «Ума не приложу, писал Пушкин ему 19 июля 1822 г. из Кишинева, — как ты мог взять на свой счет стих

сплетней разбирать игривую затею.

Это простительно всякому другому, а не тебе. Разве ты не знаешь несчастных сплетней, коих я был жертвою, и не твоей ли дружбе (по крайней мере так понимал я тебя) обязан я первьм известием об них? Я не читал твоей комедии, никто об ней мне не писал; не знаю, задел ли меня Зельской. Может быть да, вероятнее — нет. Во всяком случае не могу сердиться. Еслиб я имел что-нибудь на сердце, стал ли бы я говорить о тебе на ряду с теми, о которых упоминаю? Лица и отношения слишком различны. Еслиб уж на то решился, написал ли стих столь слабый и неясный, выбрал ли предметом эпиграммы прекрасный перевод комедии, которую почитал я непереводимою? Как дело не верти, ты всё меня обижаешь. Надеюсь, моя радость, что это всё минутная туча и что ты любишь меня. И так, оставим сплетни и поговорим об другом» («Письма Пушкина», т. I, М. Л., 1926, стр. 32). Следует отметить, что если позиция Пушкина в этом конфликте не вызывает никаких сомнений, то возможность толкования некоторых тирад Зельского (героя комедии «Сплетни») как принципиально кое в чем враждебных и Пушкину остается открытой.

12 Переписка Пушкина с Катениным, оборвавшаяся летом 1822 г., возобновиласьтолько три года спустя. Необычайно горячо реагируя на высылку Катенина из Петербурга (см. об этом выше стр. 627), Пушкин все же видимо опасался обращать внимание органов надзора на связь двух политических ссыльных (и он и Катенин в это время оказались в одинаковом положении) и от переписки уклонился. П. А. Катенин, не придавая значения этим опасениям и приняв на веру слухи об амнистировании Пушкина, писал 18 января 1824 г. А. М. Колосовой: «Я слышал, Пушкин возвратился; коли Вы с ним увидитесь, скажите ему, что это не похвально с его стороны, во-первых, оставить одно мое письмо без ответа ужедавно, а во-вторых, не писать ко мне в Кологрив, когда я к нему писал в Кишинев» («Русск. Стар.» 1893, кн. IV, стр. 182). Следует отметить, что письмо Катенина, оставленное «без ответа», в бумагах Пушкина не сохранилось, а самый ответ Пушкина, отправленный вероятно с оказией, был в пути уничтожен или возвращен отправителю. Иначе по крайней мере трудно толковать строки позднейшего упоминания Пушкина об этом пропавшем письме: «Стихи о Колосовой были написаны в письме, которое до тебя не дошло» (см. след. примечание). Поводом к возобновлению переписки явились демонстративно-дружеские строки о Катенине в первой главе «Евгения Онегина». Откликом на этот поэтический привет и было письмо Катенина к Пушкину от 9 мая 1825 г.: «В конце зимы жил я в Костроме, любезнейший Александр Сергеевич, и с прискорбием услышал от дяди твоего, тамошнего жителя, что ты опять попал в беду и поневоле живешь в деревне. Я хотел тотчас к тебе писать, но тяжба, хлопоты, неудовольствия, нездоровье отняли у меняи время и охоту». Судя по дальнейшему упоминанию в цитируемом письме, что адрес Пушкина Катенину остается еще неизвестным, оно было отправлено вероятно к кому-нибудь из друзей или родственников Пушкина и дошло до последнего не ранее августа 1825 г. Этим обстоятельством объясняется и то, что ответил Пушкин на майское письмо Катенина только в сентябре, и то, что сам Катенин получение сведений о Пушкине и возобновление переписки с ним относит в своих воспоминаниях лишь к августу 1825 г. За время с 9 мая 1825 г. по 6 июня 1826 г. дошло до нас 6 писем Катенина и 3 письма Пушкина (из четырех писем Пушкина не сохранилось последнее, от второй половины мая 1826 г., с данными о «Борисе Годунове»).

13 Отказ Пушкина от чтения своих политических стихотворений 1817—1820 гг. в присутствии Катенина вызван был конечно вовсе не уверенностью молодого поэта в технической слабости этих произведений или боязнью обнаружить перед таким судьей, как Катенин, их идеологическую незрелость. О политических расхождениях Пушкина и Катенина этой поры, получивших отражение и в высокомерно-несправедливой оценке последним «либерализма» Пушкина, см. в нашем предисловии к воспоминаниям стр. 625.

14 Свидетельство воспоминаний Катенина о существовании «довольно плохой эпиграммы» Пушкина на А. М. Колосову было перефразировано П. В. Анненковым в «Материалах для биографии Пушкина», СПБ., 1855, стр. 56, но самый текст этого восьмистишия («Все пленяет нас в Эсфири») появился впервые в печати только в «Русской Старине» 1879, кн. VI, стр. 380. О личных и театрально-партийных отношениях Пушкина с А. М. Колосовой см. сводку материалов, данную нами в приложениях к «Запискам А. М. Колосовой-Каратыгиной», которая и сама уделила довольно много места в своих воспоминаниях этому эпизоду.

Посвященное А. М. Колосовой послание Пушкина к Катенину «Кто мне пришлет ее портрет» опубликовано было впервые в «Стихотворениях Александра Пушкина», СПБ., 1826, с заголовком «К **ну» и с датой «1821». Для Катенина, а следовательно и для А. М. Колосовой эти стихи были однако неожиданностью: «Скажи, пожалуй, — спрашивал он Пушкина 3 февраля 1826 г., — к какому К—ну ты пишешь нечто о Колосовой? Многие думают, что ко мне, но я первый раз прочел эти стихи в печатной книге». Пушкин в своем ответе разъяснил: «Стихи о Колосовой были написаны в письме, которое до тебя не дошло. Я не выставил полного твоего имени, потому что с Катениным говорить стихами только о ссоре моей с актрисой показалось бы немного странным».

Благодарностью за стихи можно объяснить строки письма Катенина к Пушкинуот 11 мая 1826 г.: «Колосова просила непременно в первом к тебе письме сказать за нее пропасть хороших вещей («Переписка Пушкина», т. I, стр. 348).

В Петербурге Пушкин впервые появился после своей ссылки только летом 1827 г. При дружеском посредстве П. А. Катенина тогда же произошло его окончательное примирение и с А. М. Колосовой, которая рассказывает об этом в своих записках:

«Это было на Малом театре. В тот вечер играли комедию Мариво «Обман в пользу любви» («Les fausses confidences») в переводе П. А. Катенина. Он привел ко мне в уборную «кающегося грешника», как называл себя Пушкин:

— «Размалеванные брови», — напомнила я ему смеясь. — Полноте, бога ради, перебил он меня, конфузясь и целуя мою руку, — кто старое помянет, тому глаз вон. Позвольте мне взять с вас честное слово, что вы никогда не будете вспоминать о моей глупости, о моем мальчишестве... Слово было дано; мы вполне примирились» («Записки П. А. Каратыгина», т. II, Л., 1930 г., приложение, стр. 283). Как мы устанавливаем, эта встреча Пушкина с А. М. Каратыгиной и П. А. Катениным произошла 17 июня 1827 г. В самом деле, появившись в Петербурге 23 мая 1827 г., Пушкин в конце июля выехал в деревню, откуда возвратился в столицу в середине октября (Н. О. Лернер. «Труды и дни Пушкина», СПБ., 1910, стр. 156—159). За это время «Обман в пользу любви» дан был на сцене, как свидетельствуют материалы архива императорских театров, только дважды: 17 июня и 27 сентября.

15 П. А. Катенин выехал из Петербурга не позже 20 июня 1827 г. (см. его письмо к Н. И. Бахтину от 15 июля 1827 г.). Дальние утренние прогулки были видимо в обычае у Пушкина. Ср. воспоминания Катенина о том, как Пушкин проводил его пешком до Невской заставы, с записью самого Пушкина о его последних беседах с Дельвигом: «Дельвиг хотел меня проводить до Царского Села. 10 августа 1830 г. поутру мы вышли из городу. В. должен был нас догнать на дороге»и пр. («Полн. собр. соч. Пушкина», М., 1933, т. V, кн. 2, стр. 585).

Материальные затруднения П. А. Катенина в эту пору, обнажающиеся в его рассказе о квартире, временно предоставленной ему старым его сослуживцем по Преображенскому полку В. Я. Микулиным (умер в 1841 г. в должности генерал-адъютанта), — лейтмотив всех его дружеских писем 20—30-х годов. Ср. например его письмо к Н. И. Бахтину от 4 ноября 1828 г. из Шаева: «Я имею около 300 душ крестьян и винокурню и в деревне едва-едва могу кое-как жить: судите по этому о прочих» («Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину», СПБ., 1911, стр. 130).

16 Литературно-теоретические статьи Катенина под общим названием «Размышления и разборы» печатались в «Литературной Газете» 1830 г., №№ 4, 5, 9—11,19—21, 32, 33, 40—44, 50, 51, 68—72. Именно этими статьями Катенина вдохновлена была известная предсмертная сентенция В. Л. Пушкина, о которой писал А. С. Пушкин 9 сентября 1830 г. П. А. Плетневу: «Бедный дядя Василий! Знаешь ли его последние слова? Приезжаю к нему, нахожу его в забытьи, очнувшись он узнал меня, погоревал, потом помолчав: как скучны статьи Катенина! и более ни слова. Каково? Вот, что значит умереть честным воином, на щите, le cri de guerre à la bouche!»

17 Переписка Катенина с Сомовым об анонимно напечатанной в «Литературной Газете» главе из «Арапа Петра Великого» до нас не дошла, но свидетельство о разгадке Катениным анонима сохранилось в его письме от 3 апреля 1830 г. к Н. И. Бахтину: «Статья, вероятно, Пушкина, в «Литер. Газ.», где описывается Ассамблея при Петре I, прелюбезная» («Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину», СПБ., 1911, стр. 176).

18 Причины отказа Пушкина от публикации в «Северных Цветах на 1829 год»посвятительного послания Катенина, приложенного к «Старой Были» («Вот старая, мой милый, быль») вскрыты с исключительной четкостью и остротою в книге Ю. Н. Тынянова «Пушкин и архаисты», Л., 1929, стр. 160—177. Расшифровка памфлетного материала, заключавшегося в «Старой Были» и подчеркнутого ядовитыми намеками «Посвящения» ее Пушкину, позволила исследователю объяснить и политический смысл гневно-иронического «Ответа» Пушкина на обращенные к нему строфы («Напрасно, пламенный поэт, свой чудный кубок мне подносишь» и пр.). Изложение всего этого эпизода в воспоминаниях Катенина хотя и поражает своими нарочитыми недомолвками, но все же исходит из признания «дерзости» и неприемлемости для Пушкина памфлетных установок посвящения «Старой Были». Робкие же тенденции отделить при этом самого Пушкина от его литературного окружения конца 20-х годов явно не согласуются с суждениями Катенина о направленности «Старой Были», выраженными вскоре после ее написания:

«Князь Н. Голицын, мой закадычный друг, восхищающийся Старой Былью и в особенности песнью грека, полагает, что моя посылка к Пушкину есть une grande malice, — писал Катенин 7 сентября 1828 г. Бахтину. — Если мой приятель, друг, полагает это, может то же казаться и Пушкину; конечно, не моя вина, знает кошка, чье сало съела, но хуже всего то, что я эдак могу себе нажить нового врага, сильного и непримиримого, и из чего? Из моего же благою желанья сделать ему удовольствие и честь: выходит, что я попал кадилом в рыло» («Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину», СПБ., 1911, стр. 125).

19 Письмо Пушкина из Кишинева, заключавшее в себе осуждение Катенина за его полемику с О. М. Сомовым и Н. И. Гречем, до нас не дошло. Самая же полемика, о которой шла речь, продолжалась на страницах «Сына Отечества» 1822 г. в течение нескольких месяцев и вызвана была суждениями Катенина о неотделимости русского литературного языка от церковно-славянского и его же теоретическими обоснованиями необходимости перевода «Освобожденного Иерусалима» на русский язык размером подлинника. Свои позиции Катенин отстаивал в статьях «Письмо к издателю», «Ответ г. Сомову» и «Ответ двоим» («Сын Отеч.» 1822, чч. 76, 77, 78). Под «полемическими схватками» Пушкина с Каченовским и Булгариным Катенин разумел в своих воспоминаниях «Отрывок из литературных летописей» («Северные Цветы на 1830 г.») и статьи «Торжество дружбы или оправданный А. А. Орлов» и «Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем», опубликованные Пушкиным под псевдонимом Феофилакта Косичкина в «Телескопе» 1831 г. На первую из этих статей Катенин откликнулся еще в письме от 3 апреля 1830 г. к Н. И. Бахтину: «Статья Пушкина, о которой вы говорите, не хороша, а лучше бы ему не печатать ее; вероятно, его из терпения вывел Каченовский, которого (виноват) я тоже терпеть не могу» («Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину», СПБ., 1911, стр. 176).

20 Старые друзья и знакомцы, оказавшие П. А. Катенину столь серьезные услуги, занимали в 1832 г. очень видное положение в государственном аппарате и при дворе. Так Н. И. Бахтин (1796—1869), давнишний поклонник и популяризатор поэзии и литературно-теоретических взглядов Катенина, автор известной в своевремя статьи о русской литературе в «Atlas ethnographique du Olobe» par A. Balbi (Paris, 1826), с 1831 г. состоял правителем дел Комитета для образования флота и управляющим делами Финляндского генерал-губернаторства; в пору же писания Катениным «Воспоминаний о Пушкине» Н. И. Бахтин занимал должность Государственного секретаря. Другой его знакомец — В. Ф. Адлерберг (1791—1884), бывший с 1817 г. адъютантом вел. кн. Николая Павловича, затем помощником правителя дел Следственной комиссии 1825—1826 гг., с конца 1828 г. числился уже генерал-адъютантом, с 1 мая 1832 г. — начальником царской военно-походной канцелярии, в 1847 г. получил графское достоинство, а в 1852 г. стал министром императорского двора. О графе В. В. Мусине-Пушкине см. примеч. 4. Ссылка П. А. Катенинана тогдашнее благорасположение Н. И. Бахтина и В. Ф. Адлерберга подчеркивала вероятно позднейшее изменение их отношений к нему.

21 Последняя глава «Евгения Онегина» появилась в свет в январе 1832 г. В предисловии к этой главе Пушкин писал: «Пропущенные строфы подавали неоднократно повод к порицанию и насмешкам (впрочем весьма справедливым и остроумным). Автор чистосердечно признается, что он выпустил из своего романа целую главу, в коей описано было путешествие Онегина по России. От него зависело означить сию выпущенную главу точками или цифром; но во избежание соблазна решился он лучше выставить, вместо девятого нумера, осьмой над последней главою Евгения Онегина и пожертвовать одною из окончательных строф».

Беседа Катенина с Пушкиным по поводу пропущенных строф и его догадка об основаниях изъятия из печатного текста романа главы, посвященной «странствиям Онегина», получила отражение в предисловии к «Отрывкам из Путешествия Онегина»в первом издании всего романа, вышедшем в конце марта 1833 г.:

«П. А. Катенин (коему прекрасный поэтический талант не мешает быть тонким критиком) заметил нам, что сие исключение, может быть и выгодное для читателей, вредит однако ж плану целого сочинения; ибо через то переход от Татьяны, уездной барышни, к Татьяне знатной даме, становится слишком неожиданным и необъяснимым — Замечание, обличающее опытного художника. Автор сам чувствовал справедливость оного, но решился выпустить эту главу по причинам, важным для него, а не для публики. Некоторые отрывки были напечатаны; мы здесь их помещаем, присовокупив к ним еще несколько строф».

22 Высокая оценка «Евгения Онегина», данная в воспоминаниях Катенина, лишь развивала положения, намеченные в его прежних высказываниях по поводу отдельных глав романа сразу же после их выхода в свет.

Первая глава «Онегина», заставшая Катенина в ссылке, вызвала следующий отклик в письме его от 9 мая 1825 г. к Пушкину: «С отменным удовольствием проглотил г-на Евгения (как по отчеству?) Онегина. Кроме прелестных стихов, я нашел тут тебя самого, твой разговор, твою веселость и вспомнил наши казармы в Миллионной» («Переписка Пушкина», т. I, стр. 211).

«Наконец достал я и прочел вторую песнь «Онегина» и вообще весьма доволен ею, — писал Катенин 14 марта 1826 г. Пушкину. — Деревенский быт в ней так же хорошо выведен, как городской — в первой. Ленской нарисован хорошо, а Татьяна много обещает. Замечу тебе однако (ибо ты меня посвятил в критики), что по сие время действие еще не началось; разнообразие картин и прелесть стихотворения, при первом чтении, скрадывают этот недостаток, но размышление обнаруживает его, впрочем его уже теперь исправить нельзя, а остается тебе другое дело: вознаградить за него вполне в следующих песнях» (там же, т. I, стр. 337).

Более лаконичен был отзыв Катенина о третьей песне в письме к Пушкину от 27 марта 1828 г. «Я читал недавно третью часть «Онегина» и «Графа Нулина»: оба прелестны, хотя без сомнения «Онегин» выше достоинством» (там же, т. II, стр. 59).

«После третьей прочел я на днях четвертую и пятую главы Онегина, — писал Катенин 20 мая 1828 г. Н. И. Бахтину. — В них много прекрасного; есть и трудности, искусно побежденные, например: ответ Онегина Татьяне; но есть также много вещей растянутых и несколько фальшивых: сон не везде сон, зимние подробности скучны и не без детства, а Ленского гнев близок к безрассудству; стихи вообщене довольно отделаны и местами небрежности непростительные. При всем том, Онегин покуда chef d’ouuvre Пушкина; характеры нарисованы довольно хорошо, разговор часто хорош и ума много разбросано, хотя изредка встречаются и глупости». Наконец 17 сентября 1828 г. Катенин заверял Н. И. Бахтина, что «Лучшая глава «Онегина», по-моему, шестая; я ее недавно прочел; в ней поединок Онегина с Ленским; вы видите, что и самое содержание давало много средств стихотворцу («Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину», СПБ., 1911, стр. 119 и 125).

23 Характерно, что на помощь Пушкина в издательских делах Катенин рассчитывал еще 15 июля 1827 г., обращаясь к Н. И. Бахтину со следующим проектом: «Нет ли средства без меня издать мои Стихотворения? Посоветуйтесь с Пушкиным: он зело мастер ладить с книгопродавцами, и поелику я бы охотно ему услужил в подобном случае, не вижу, почему бы он не захотел того же для меня сделать» («Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину», СПБ., 1911, стр. 99). Через несколько лет вновь напоминая приятелю о своем желании ускорить издание сборника своих стихотворений, Катенин запрашивал его 1 июня 1831 г.: «Не в Петербурге ли Ал. Пушкин? Если да, не забудьте от имени моего настоятельно его склонить к содействию, а он может быть очень полезен» (там же, стр. 190). О деятельном участии Пушкина в реализации издания «Стихотворений и переводов Павла Катенина» (цензурное разрешение 22 ноября 1832 г.) свидетельствует и записка Е. М. Хитрово к Пушкину от 15 декабря 1832 г.: «Voici cher Poushkin 750 r. pour les billets de Mr Katenin. Pour completer la somme des 49 billets il lui revient encore 285 r.» («Переписка Пушкина», т. II, стр. 399). Показание об этом же эпизоде в печатаемых нами воспоминаниях Катенина позволяет признать совершенно неосновательными сомнения Н. В. Измайлова по поводу даты этой записки и упоминания в ней имени Катенина («Письма Пушкина к Е. М. Хитрово», Л., 1927, стр. 179—180). Как форму содействия не только литературному, но и материальному успеху издания рассматриваем мы и статью Пушкина «О сочинениях Катенина» в «Литературных Прибавлениях к Русскому Инвалиду» от 1 апреля 1833 г.

24 Попытки П. А. Катенина оживить работу Российской Академии (в члены которой он был предложен А. С. Шишковым 3 декабря 1832 г., а избран 7 января 1833 г.) не увенчались успехом, и он, так же как и Пушкин, очень быстро охладелк этому мертвенно-официозному учреждению. Однако первые два-три месяца после своего избрания он вел себя очень активно.

«Между деятельными литераторами теперь явилось новое лицо, хотя в старом образе, — писал П. А. Плетнев 11 марта 1833 г. В. А. Жуковскому. — Приехал сюда Катенин, сделал сколько нужно было визитов А. С. [Шишкову], да и засел в Российскую Академию. Он там начал сильную тревогу. Первый спор зашел о слове: бурко. Катенин требовал, чтобы его писали: бурка. Спускать он никому не любит: так что ему значит Петр Иванович Соколов? И так он начал ему высказывать горькие истины, что он Петр Иванович русский язык знает плохо, что слушать его нечего, а наконец (после завтрака, на котором стоял графин с ерофеичем и бутылка с черным пивом, да кусков пять семги с луком) Катенин открыл за новость Соколову, что самому ему пятый десяток, что служил он в гвардии и давно полковник и проч. Вы можете представить, как это забавляет Пушкина, который также член Российской Академии, и следственно безденежно может слушать их и глядеть такую комедию» («Сочин. и переписка П. А. Плетнева», т. III, СПБ., 1885, стр. 526—527)

Со слов самого Пушкина, посетившего братьев Языковых в их симбирской усадьбе, А. М. Языков писал 1 октября 1833 г. В. Д. Комовскому: «Мы от него узнали, что он и Катенин избраны членами Российской Академии, и что последнее производит там большой шум, оживляя сим сонных толмачей, иереев и моряков. Вовторой уже раз дошло до того, что ему прочли параграф устава, которым велено выводить из заседания членов, непристойно себя ведущих. Старики видят свою ошибку, но делать уже нечего: зло посреди них; вековое спокойствие нарушено навсегда, или по крайней мере надолго» («Историч. Вестник» 1883, кн. XII, стр. 537). Ср. письмо П. А. Катенина к Пушкину об академических делах от 8 февраля 1833 г. («Переписка Пушкина», т. III, стр. 5—6), материалы о столкновении Катенина с П. И. Соколовым, непременным секретарем Академии, в «Истории Рос. Академии», т. VII, СПБ., 1885, стр. 495, а также данные Л. Б. Модзалевского о Пушкине и Катенине как членах Российской Академии в «Вестнике Акад. Наук» 1934, № 5, стр. 50.

25 Сохранилась записка П. А. Катенина к Пушкину от 10 марта 1834 г. следующего содержания: «Посылаю к тебе, любезнейший Александр Сергеевич, только что вышедшую из печати сказку мою; привез бы ее сам, но слышал о несчастии, случившемся с твоей женой, и боюсь приехать не в пору. Если, как я надеюсь, беда сколько можно кончится добром, одолжи меня своим посещением в Понедельник вечером; во вторник по утру я отправляюсь в дальний путь: в Грузию. Прощай покуда. Весь твой Павел Катенин» («Переписка Пушкина», т. III, стр. 85). «Несчастье», о котором упоминает Катенин, произошло 4 марта: «Вообрази, что жена моя на днях чуть не умерла, — писал Пушкин в конце этого месяца П. В. Нащокину. — Нынешняя зима была ужасно изобильна балами. На маслянице танцевали уж два раза в день. Наконец настало последнее воскресение перед великим постом. Думаю: слава богу! балы с плеч долой! Жена во дворце. Вдруг, смотрю — с нею делается дурно — я увожу ее, и она, приехав домой — выкидывает». Ср. запись об этом же в дневнике Пушкина от 6 марта 1834 г.

Сопоставляя показания воспоминаний П. А. Катенина с его же запиской от 10 марта, можно установить, что приглашением на вечер 12 марта Пушкин не воспользовался, а посетил Катенина в день получения записки, т. е. 10-го или, самое позднее, II марта 1834 г. Обещание Пушкина «еще зайти на другой день» (т. е. 12 марта?) связано было вероятно с необходимостью высказаться и по поводу полученной им новой «Сказки» Катенина, которую он видимо к моменту их встречи еще не успел прочесть. Об этом, как мы полагаем, свидетельствует обращение Катенина к Пушкину от 4 января 1835 г. из Ставрополя: «Жаль очень, что я не успел видеть тебя перед отъездом, и потому не знаю, какова показалась тебе «Княжна Милуша», тогда только что вышедшая из печати» («Переписка Пушкина», т. III, стр. 177). Из двух писем, полученных Катениным от Пушкина в Ставрополе до нас не дошло ни одного. Судя от ответу Катенина от 16 мая 1835 г. на первое из них, в нем Пушкин давал положительную оценку «Княжне Милуше»; во втором, представлявшем собою вероятно ответ на письмо от 12 апреля 1836 г., речь могла итти об участии Катенина в «Современнике».

26 «La fée Urgèle» — героиня стихотворной сказки Вольтера «Ce qui plait aux dames», в образе дряхлой и безобразной старухи выручающая из беды прекрасного рыцаря Роберта. Взяв за услугу с последнего клятву исполнить любое ее желание, Юргелла через некоторое время неожиданно требует, чтобы рыцарь сделал ее своею женою. Роберт, несмотря на свое отвращение к старухе, исполняет данное им слово, за что и вознаграждается превращением Юргеллы в красавицу «равную Венере». Некоторые эпизоды этой сказки действительно близки фабульным деталям «Руслана и Людмилы», связанным с Наиной. О несомненном же интересе Пушкина к сказке Вольтера свидетельствуют недавно найденные в его бумагах наброски перевода или переложения самого начала «Ce qui plait aux dames» («Короче дни, а ночи доле»). См. статью Н. О. Лернера «Рассказ про доброго Роберта» («Пушкин и его современ», вып. 38—39, Л., 1930, стр. 108—112).

27 Катенин имеет в виду известные строки «Медного всадника» о графе Д. И. Хвостове:

                              И Хвостов 

Поэт, любимый небесами,

Уж пел бессмертными стихами

Несчастье Невских берегов.

28 Отрицательное отношение Катенина-мемуариста к самому жанру байронической поэмы и к русским ее модификациям (южные поэмы Пушкина, «Эда» Баратынского,«Чернец» И. И. Козлова, «Войнаровский» Рылеева, «Боярин Орша» Лермонтова) характерно и для ранних его критических отзывов. Ср. например его отклик на«Войнаровского» в письме от 26 апреля 1825 г. к Бахтину («Все это копии с разных Бейроновых вещей, в стихах по новому покрою») или заметки о «Бахчисарайском фонтане» в письме к тому же корреспонденту от 13 июля 1824 г. («Фонтан что такое и сказать не умею; смыслу вовсе нет. В начале Гирей курит и сердится, потом встал и пошел куда-то, вероятно, на двор, ибо после об этом ни слова, а начинается описание внутренности гарема, где по мнению Пушкина запертые невольницы, пылкие грузинки и пр. сидят, беспечно ожидая хана!!! Что за Мария? Что за Зарема? Как они умирают? Никто ничего не знает, одним словом это romantique. Стихи, или лучше сказать стишки, сладенькие, водяные, раз читаются, а два никак».

Более снисходителен был отзыв Катенина в письме от 27 мая 1829 г. о «Полтаве»: «Прочел и Пушкина Полтаву: вещь не без достоинств, но лучшие места не свои; тут и Данте, и Гете, и Байрон, и Петров, и ваш покорный слуга mis à contribution [использованы]. Говорят, Булгарин ее не хвалит: что бы это значило?» («Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину», СПБ., 1911, стр. 65 и 145).

29 Развернутый критический разбор «Бориса Годунова», мотивирующий суровое осуждение последнего как драматургического целого, несмотря на некоторые частности «достойные уважения и похвалы», дан был в письме П. А. Катенина от 1 февраля 1831 г. к одному из его приятелей:

«Ты требуешь обстоятельного отзыва о Годунове: не смею ослушаться. Самое лучшее в нем слог; погрешности, небрежности, обмолвки водятся там и сям, но ихс тоило бы только приятелю (кабы у Пушкина был таковой) карандашом заметить, а ему в одно утро выправить. К слову, твоего карандаша я не нашел нигде, и не вижу заимствования из Андромахи, а с Убийцей сходно положение Борисово, но вот и все, — не хочу клепать. Во многих подробностях есть ум без сомненья, но целое не обнято; я уж не говорю в драматическом смысле, оно не драма отнюдь, а кусок истории, разбитый на мелкие куски в разговорах; и в этом отношении слишком многого недостает. Следовало сначала Бориса показать во всем величии; его избранье, клятва в церкви, сорочкой делиться с народом, общий восторг, бегство татар, убоявшихся одного вида русской рати, богатые запасы — и ничто не тронуто; напротив, первое появленье Царя сухо, а второе шесть лет спустя уже тоскливое; в летописях более поэзии. Патриарх рассказывает чудо, сотворенное новым угодником Углицким, и курсивом напечатано: Годунов несколько раз утирается платком: немецкая глупость, мы должны видеть смуту государя-преступника из его слов, или из слов свидетелей, коли сам он молчит, а не из пантомимы в скобках печатной книги. Наставленья умирающего сыну длинны и lieux communs; важнейшее дело: препорученье молодого наследника усердию духовенства, бояр, воевод и etc., взятие с них обещания клятвенного; а этото и скомкано. Женский крик, когда режут, — мерзость, зачем ему быть слышным? В тишине совершенное злодейство еще страшнее и не гадко. Самозванец не имеет решительной физиономии; опять лучшая, по истории, сцена, где он, больной, на духу солгал и выдал себя за Димитрия, пропущена; пособия, полученные в Польше, не показаны, все темно, все недостаточно; признанье Марине в саду — глупость без обиняков. Если Пушкин полагал, что нельзя было ей не знать всей правды, ни Отрепьеву ее обмануть (что и вероятно), сцену должно было вести совсем иначе, хитрее: Марине выведывать, Самозванцу таиться; наконец, она бы умом своим вынудила его личину сбросить, но, как властолюбивая женщина, дала слово молчать, буде он обещает всем, что есть святого, на ней жениться, сделавшись Царем; и к истории ближе и к натуре человеческой, а как оно у Пушкина, ни на что непохоже. Курбского хотел он выставить юным героем с чистой душой; но хорошо ли так радостно восклицать: отчизна, я твой etc., входя в нее с войной, готовясь мечом и огнем ее опустошить? Дело слезам подобное и тут Самозванец лучше чувствует. Этого терпеть нельзя. Важная измена Басманова не приготовлена, не изложена, похожа как бы на женскую причуду. Словом, все недостаточно, многого нет, а что и есть, так esquissé, что надобно наперед историю прочесть, а кто давно не читал и позабыл, драмою сыт не будет; большой порок, ибо всякое сочинение должно быть само собой удовлетворительно. Эдакое обещает нечто дополнительное к историческим сказаниям, и слова не держит. Комическая примесь не дурна, но опять скажу: бедна; народ, сперва обожающий Бориса, понемногу охладевший, перекинувшийся на сторону врага его, большая картина для мастера, но где же она? Сцена иностранцев меня рассмешила, но это шалость: не забудь, что вся соль ее существует только для такого читателя, кто знает все три языка. Вообще, по напечатанному для образчика в журнале разговору Пимена и Григория я ожидал (конечно не трагедии: которой и в помине нет), а чего-то если не для изящного чувства, по крайней мере, для холодного рассудка более значительного, нежели, что вышло; надеялся на творение зрелое, а теперь оно мне кажется ученическим опытом: мало достоинств, большой красоты ни одной, плана никакого, даже недосмотры: Царь не знает ничего о самозванце до вести Шуйского, что он уже у Сигизмунда, и тут учреждает заставы; а мы их видим учрежденные до побега Гришки, N.B. по указу Царя. Есть смелые намеки на обязанность господ держать дурных слуг и наушников правительства: les bleus...

Возвращаясь к Борису Годунову, желаю спросить: что от него пользы белому свету? qu’est ce qu’il prouve? На театр он нейдет, поэмой его назвать нельзя, ни романом, ни историей в лицах, ничем; для которого из чувств человеческих он имеет цену или достоинство? Кому будет охота его читать, когда пройдет первое любопытство? Я его сегодня перечел в третий раз, и уже многое пропускал, а кончил, да подумал: О!» («Помощь голодающим». Научно-литературный сборник. М., 1892, стр. 254—257).

Адресат этого интереснейшего письма до сих пор не установлен. Характерно однако совпадение критико-теоретических установок П. А. Катенина с беглой оценкой «Бориса Годунова» в письме к нему В. А. Каратыгина от 5 марта 1831 г.: «Недавно вышел в свет «Борис Годунов» Пушкина. Какого роду это сочинение, предоставляется судить каждому. Он сам не назвал его ни трагедиею, ни поэмой, по-моему это галиматья в шекспировом роде» («Библиографические Записки» 1861, стр. 599).

Б. Алмазов в докладе «А. Ф. Писемский и его двадцатипятилетняя литературная деятельность» со слов самого Писемского отмечал, что «только один литератор» имел влияние на молодого Писемского «и этот литератор был никто другой, как П. А. Катенин», живший в трех верстах от родового имения Писемских в Костромском уезде: «Ветеран литературы, Катенин, фанатически верный своим идолам Корнелю и Расинуи корану псевдоклассической поэзии «L’art Poétique» Буало, подружился с молодым студентом, жарким поклонником Гоголя и статей Белинского... Как же проводили время, сходясь между собою, эти два совершенно противоположные по литературным убеждениям человека? Катенин декламировал перед Писемским произведения французских лжеклассиков; Писемский читал Катенину произведения Гоголя. Разумеется, после чтения у них были горячие споры. «Ваш Гоголь дрянь, гадость!» кричал в каком-то ожесточении Катенин. Писемский, возражая Катенину, обзывал вероятно тоже не совсем лестными эпитетами Корнеля и Расина. Но когда умолкал спор, Писемский слушал какую-нибудь трагедию какого-нибудь французского классика, а немного погодя Катенин слушал повесть или комедию Гоголя» («Русский Архив» 1875, кн. IV, стр. 454).

30 Постановка «Моцарта и Сальери», упоминаемая П. А. Катениным, состоялась в петербургском Большом театре 27 января 1832 г., в бенефис Я. Г. Брянского. Спектакль был повторен 1 февраля, после чего уже не возобновлялся. Протестом П. А. Катенина против особенностей интерпретации в этой «маленькой трагедии» исторической личности Сальери вызвана была вероятно пояснительная заметка Пушкина «В первое представление Дон Жуана» и пр., с известной концовкой: «Завистник, который мог освистать Дон-Жуана, мог отравить его творца» («Полное собрание сочинений Пушкина», т. V, М. Л., 1933, стр. 758—759). О полемике Катенина с П. В. Анненковым по этому же вопросу см. выше наше предисловие, стр. 630.

31 «Известная волшебная опера, переведенная с немецкого» — это опера «Donauweibchen» Генслера (музыка Кауэра), переведенная и приспособленная для русской сцены Николаем Краснопольским. Под названием «Днепровская русалка» опера эта была поставлена впервые в Большом театре 26 октября 1803 г. и в течение почти полувека не сходила с репертуара столичной и провинциальной сцены. «Несмотря на всю нелепость своего содержания, — отмечает Пимен Арапов, — она произвела фурор, и в Петербурге только что и говорили о ней и пели повсюду из нее арии и куплеты: «Приди в чертог ко мне златой», «Мущины на свете как мухи к нам льнут» и «Вы к нам верность никогда не хотите сохранить» («Летопись русского театра», СПБ., 1861, стр. 163—164). Ср. упоминание в «Онегине» (гл. II):

И запищит она — бог мой,

«Приди в чертог ко мне златой!»

Свидетельство воспоминаний П. А. Катенина о связи фабульной основы «Русалки» Пушкина с оперным либретто «Donauweibchen» Генслера подтвердилось в результате позднейших разысканий акад. И. Н. Жданова об источниках «Русалки» («Памяти Пушкина». Сборник статей преподавателей и слушателей историко-филологич. факультета С. Петербургского университета», СПБ., 1900, стр. 139—178) и ныне является общепринятым.

32 Об отрицательном отношении Катенина к ранним стихотворениям Пушкинасм. примеч. 6. Более чем сдержанно отозвался он в письме к самому автору от 3 февраля 1826 г. и на первую книжку «Стихотворений» Пушкина: «Стихотворения твои я читал, большая часть мне давно известна» («Переписка Пушкина», т. I, стр. 322). Далее, ни одним словом не обмолвившись о своем отношении к первому собранию стихотворений Пушкина, Катенин справлялся только о значении инициалов «К» и «К—н» в двух посланиях Пушкина и обращался к нему с просьбой принять участие в альманахе, затеваемом Н. И. Бахтиным: «Я прошу у тебя таких стихов, которыми бы ты сам был доволен, вещи дельной. Будь умница и не откажи». Эта просьба «вещи дельной» как бы оттеняла сомнительную «дельность» того, что Пушкиным было включено в сборник 1826 г. Из позднейших его стихотворений Катенин особенно был недоволен балладой «Жених»: «Наташа» Пушкина очень дурна, — писал Катенин 28 ноября 1827 г. Н. И. Бахтину, — вся сшита из лоскутьев, Светлана [Жуковского] и Убийца [Катенина] окрадены бессовестно, и вовсе нет никакого смысла. Правда и то, что ему не зачем стараться: всё хвалят» («Переписка П. А. Катенина с Бахтиным», СПБ., 1911, стр. 101).

33 Указание Катенина на комедию Мариво «Игра любви и случая» как на источник «Барышни-крестьянки» очень интересно. Комедия «Le jeu de l’amour et du hasard» (1730 г.), едва ли не лучшая в театре Мариво, пользовалась огромным успехом на французской сцене и была необыкновенно популярна и в России здесь ее играли и на французском театре, и на русском. В пушкинское время (1817—1820) «Игра любви и случая» — «одна из самых лучших пьес», по выражению составителя «Летописи русского театра» Пимена Арапова, шла в переводе Андр. Андр. Корсакова с Ширяевой, Асенковой, Сосницким и Рамазановым. Пушкину конечно пьеса была известна, но никак нельзя согласиться с утверждением Катенина, что Пушкин переделал комедию Мариво в рассказ так же, как пьесу Шекспира «Мера за меру» в поэму «Анжело». Фабула комедии Мариво сводится к следующей схеме, которую даем в пересказе П. Е. Щеголева: «Отцы, не спрашивая согласия, просватали своих детей, Сильвию и Доранта; жених и невеста не знают друг друга. Отправляясь к своей суженой и желая узнать, достойна ли она любви, Дорант с родительского ведома играет роль слуги, а Арлекин, его слуга, — роль барина. Сильвия, узнав от отца о предстоящем ей браке, просит разрешения показаться жениху в образе служанки, а служанке Лизетте играть роль барыни. Появляется Дорант — слуга, и вместо того, чтобы ухаживать за барыней-Лизеттой, он сразу же загорается любовным пламенем к мнимой служанке Сильвии. Параллельно два романа: господ, переодетых слугами, и слуг, переодетых господами. Дорант открывает себя предмету своей страсти Сильвии, но Сильвия продолжает выдавать себя за служанку, и только когда Дорант высказывает желание отказаться от равного брака с дворянкой и готовность вступить в брак неравный со служанкой, Сильвия в последней сцене объявляет себя. Общее между комедией Мариво и рассказом Пушкина: барышня притворяется служанкой в комедии и крестьянкой в рассказе, а барин, увлеченный ею, вот-вот перешагнет социальную преграду и решится на брак с служанкой или крестьянкой. Такое сходство положений не представляет возможности даже объяснить заимствование, а это сходство — единственное».

Следует отметить однако, что фабульные линии комедии Мариво, указанной П. А. Катениным, все же гораздо легче ассоциируются с рассказом Пушкина, чем повесть m-me Монтолье «Урок любви», перевод которой в «Вестнике Европы» 1820 г. (кн. 9—11) дал основание акад. М. Н. Сперанскому указать на это слащавое и бездарное подражание «Игре любви и случая» как на первоисточник «Барышни-крестьянки» («Сборник Харьковского Историко-Филологич. Общества в память проф. Е. К. Редина», Харьков, 1910, стр. 3—11).

34 «Мельник» и «Филимон» — герои комической оперы А. О. Аблесимова «Мельник-колдун, обманщик и сват» (1779 г.), бытовавшей в репертуаре русских театроввплоть до середины XIX в.

Сноски

1. * Пушкин. Знаете ли, что он в сущности очень хороший человек? Никогда я не поверю, что он серьезно желал повредить Озерову или кому бы то ни было. — Катенин. Вы это думали, однако это писали и распространяли — вот что плохо. — П. К счастью, никто не прочел этого школьного бумагомарания; вы думаете, он знает что-нибудь о нем? — К. Нет, потому что он никогда не говорил мне об этом. — П. Тем лучше, поступим, как он, и никогда не будем больше говорить об этом — Ред.

Ссылки

• Источник: ФЭБ.