ВОСПОМИНАНІЯ О ПАВЛѢ АНДРЕЕВИЧѢ ѲЕДОТОВѢ.
правитьЧто таланты наши живутъ недолго и развиваются болѣзненно — это не новость; но мы удивляемся еще тому, какъ они могутъ появляться въ нашемъ обществѣ и дышать въ его средѣ.
Русскій художникъ такъ мало имѣетъ общаго съ окружающимъ его міромъ, въ такія рѣзкія и непріятныя отношенія становится съ пошлою дѣйствительностью, что вся жизнь его уходитъ на борьбу съ разными препятствіями и гаснетъ въ темномъ царствѣ или преждевременно, или безслѣдно. Къ числу такихъ личностей относится и Ѳедотовъ. О немъ мало или почти ничего не знаютъ ни въ литературѣ, ни въ обществѣ, а между тѣмъ это былъ честный и благородный талантъ, вызывающій на сочувствіе и уваженіе. Мы намѣрены представить здѣсь легкую характеристику его изъ нашихъ личныхъ воспоминаній, не вознося его на пьедесталъ, но и не предавая незаслуженному забвенію одно изъ затертыхъ добрыхъ именъ.
Мы не станемъ долго останавливаться на жизни Ѳедотова; укажемъ только на тѣ событія, которыя объясняютъ его художническую натуру и дѣятельность. Ѳедотовъ былъ живописецъ и писалъ стихи. Стихи его никогда не предназначались для печати, въ нихъ много неправильныхъ оборотовъ, недоконченныхъ фразъ, натянутыхъ окончаній, но всѣ эти недостатки выкупаются оригинальнымъ, вѣрнымъ взглядомъ, бойкою, живою мыслью и неподдѣльнымъ юморомъ. Они писались для пріятелей и знакомыхъ, читались самимъ авторомъ въ къ кругу, и какъ читались, я былъ тогда мальчикомъ, а до сихъ поръ тонъ, манера этого чтенія не изчезли изъ моей памяти. Стихи эти важны потому, что ими легче всего объяснить Ѳедотова, какъ художника, разказать его — собственными же его словами. Сынъ бѣдныхъ воспитаніе родителей, Ѳедотовъ предназначался въ военную службу и получилъ въ московскомъ кадетскомъ корпусѣ.
Меня отецъ, судьба, да мать
Назначили маршировать,
Говоритъ онъ, въ своемъ, такъ называемомъ, предисловіи къ читателямъ. Еще въ корпусѣ обнаружилось въ немъ стремленіе къ живописи: онъ рисовалъ портреты своихъ товарищей иногда въ обыкновенномъ видѣ, но большею частью въ смѣшномъ, изображая какія нибудь юмористическія сцены корпусной жизни. Разумѣется, эти попытки, не подкрѣпленныя никакимъ правильнымъ изученіемъ, были далеко не удовлетворительны; они только обрисовывали силу будущаго таланта. Любовь къ живописи не мѣшала однако учебнымъ занятіямъ Ѳедотова; онъ любилъ науку, правильно понималъ ее, имѣлъ прекрасную память и всегда считался лучшимъ ученикомъ. Впослѣдствіи, будучи на службѣ офицеромъ въ лейбъ-гвардіи финляндскомъ полку, имѣя больше свободнаго времени, Ѳедотовъ сталъ серьезнѣе заниматься своимъ любимымъ предметомъ и началъ учиться, посѣщалъ академію художествъ, рисовалъ все: носы, глаза, уши, портреты начальниковъ, товарищей, солдатъ, себя самого, находящагося при немъ деньщика Коршунова. Всѣ эти портреты отличались поразительнымъ сходствомъ, изображались большею частью группами, при различныхъ обстоятельствахъ полковой жизни, выхватывались изъ ея событій; въ каждомъ рисункѣ былъ свой сюжетъ, своя завязка и развязка, иногда полная того комизма, о которомъ такъ удачно сказано: «сквозь видимый смѣхъ льются невидимыя міру слезы». Произведенія эти рвались на расхватъ между знакомыми Ѳедотова, пріобрѣтали большую и большую извѣстность, успѣхъ ихъ укрѣпилъ увѣренность автора въ его талантѣ, позволилъ ему смѣлѣе, энергичнѣе продолжать начатый путъ. Изъ числа этихъ картинокъ, набросанныхъ большею частью карандашемъ на-скоро, не могу не вспомнить объ одной, полной самаго потрясающаго драматизма и очень хорошо характеризующей будущее направленіе въ дарованіи своего автора, — именно: молодая женщина съ прекраснымъ, благороднымъ лицомъ, съ выраженіемъ на немъ стыда и боли, посреди праздныхъ, насмѣшливыхъ гулякъ, тащитъ подъ руку, черезъ улицу, совершенно пьянаго мужа. Предметъ достойный художнической кисти.
Впрочемъ въ это время Ѳедотовъ преимущественно занимался изображеніемъ полковыхъ сценъ — не боевой, а казарменной жизни; онъ особенно любилъ эти сцены и впослѣдствіи довольно долго не могъ отъ нихъ отвязаться. Чтобы предаться вполнѣ своему искусству, Ѳедотовъ не могъ оставаться на службѣ; онъ вышелъ въ отставку. Жертва, если хотите, огромная; матеріальныя служебныя его выгоды были очевидны, онъ долженъ былъ промѣнять ихъ на шаткія, трудовыя средства художника, отказать себѣ въ самомъ необходимомъ, быть можетъ, рисковать иные дни просидѣть на одномъ хлѣбѣ и водѣ. Притомъ репутація Ѳедотова еще не пріобрѣла той извѣстности, которая обезпечиваетъ таланту его существованіе. Въ это время онъ самъ хорошенько не зналъ, къ какому роду живописи пріурочить себя, и съ одинаковымъ жаромъ брался за всевозможные предметы. Не смотря на все это, потребность полнаго систематическаго образованія побѣдила всѣ сомнѣнія и расчеты и толкнула Ѳедотова на новый путь. Правда, будучи въ отставкѣ, Павелъ Андреевичъ получалъ ежегоднаго содержанія 1000 рублей асс.; но этой суммы, было крайне недостаточно для него. И за всѣмъ тѣмъ, онъ находилъ возможность отдавать половину изъ него своему отцу, обѣднѣвшему старику, да роднымъ сестрамъ. Сколько мнѣ извѣстно, онъ никогда не ропталъ и былъ по-своему доволенъ новымъ образомъ жизни. Онъ жилъ въ отдаленной линіи Васильевскаго острова, нанималъ помногу за пять рублей ассигнаціями въ мѣсяцъ, особенно понравившуюся художнику тѣмъ, что она совершенно сходствовала съ комнатой, задуманной имъ для одной изъ картинъ, ѣлъ кухмистерскій обѣдъ за 16 коп. въ сутки, сиживалъ иногда въ холодѣ, закутанный сверхъ платья въ тулупъ или шинель, и все-таки неутомимо работалъ. Постоянно веселый, съ огромнымъ запасомъ остроумія, Ѳедотовъ былъ душою каждаго общества; слово его звучало простымъ, естественнымъ комизмомъ, каждый разсказъ, имъ переданный, вызывалъ невольную улыбку на лицахъ слушателей; онъ читалъ стихи, прекрасно пѣлъ, игралъ на гитарѣ. Съ Ѳедотовымъ можно было говорить о чемъ угодно и говорить долго, не заскучившись, онъ какъ-то жадно слѣдилъ за всѣмъ, ловилъ каждую новую мысль, каждое мѣткое выраженіе. Въ поэзіи литературѣ онъ искалъ отдыха отъ своихъ трудовъ, эстетическаго облегченія, развлеченія, освѣжавшаго его работы. Крыловъ, Лермантовъ были любимые его авторы; послѣднему онъ особенно сочувствовалъ и ставилъ его неизмѣримо выше Пушкина. Гоголь, какъ кажется, не производилъ на него особаго впечатлѣнія; только однажды, на какомъ-то вечерѣ, услышавъ похвалу отъ автора «Мертвыхъ Душъ», онъ сказалъ одному изъ присутствующихъ: «пріятно слышать похвалу отъ такого человѣка; она получше всѣхъ печатныхъ похвалъ».
Образъ жизни Павла Андреевича былъ чрезвычайно оригиналенъ. Онъ вставалъ очень рано, обливался холодной водой, одѣвался кое-какъ на скорую руку и отправлялся гулятъ или, вѣрнѣе, толкаться между людьми и собирать наблюденія. Онъ останавливался водъ окнами, заходилъ въ харчевни, въ толпы народа, прислушивался къ en говору, иногда самъ вступалъ въ разговоръ, слѣдилъ за чиновникомъ, бѣгущимъ въ должность, за барыней, въ сопровожденіи кухарки отправлявшейся на рынокъ, и старухой нищей и т. д. Эти наблюденія доставляли особенное наслажденіе Ѳедотову и были предметомъ его неизчерпаемыхъ разсказовъ. Иногда на цѣлый день онъ скрывался въ какое нибудь глухое захолустье Петербурга, — въ гавань, знакомился съ ея жителями, изучалъ ихъ нравы, обычаи, какъ будто стискивалъ между ними сюжеты для своихъ произведеній. И дѣйствительно эта вѣрность взгляда, это умѣнье подмѣтить самую тонкую, неуловимую черту были удивительны у Ѳедотова. Онъ какъ бы съ разу пронизывалъ человѣка, угадывалъ его характеръ, образъ жизни, привычки, намѣренія и угадывать совершенно вѣрно. Возвратными домой, онъ садился за чай или, лучше сказать, только принимался за него; недопитый, холодный стаканъ иногда цѣлые сутки стоялъ посреди кистей, карандашей да красокъ, а Ѳедотовъ такъ задумывался надъ работой, что забывалъ все на свѣтѣ. Если работа не клеилась, шла вяло, онъ развлекалъ себя чтеніемъ какой нибудь книги, потомъ обѣдалъ или дома, или оправлялся къ близкимъ знакомымъ, и бывшимъ товарищамъ по службѣ, съ которыми онъ навсегда сохранилъ хорошія отношенія. Только иногда находили на художника грустныя, тяжелыя минуты разочарованія, — онъ какъ бы сомнѣвался въ своихъ силахъ, былъ недоволенъ самимъ собою, боялся и свое будущее; ему чего-то недоставало, онъ жаловался. Вѣроятно въ такія минуты былъ набросанъ Ѳедотовымъ эскизъ: «старость художника», гдѣ онъ самъ изображенъ больнымъ старикомъ, пишущимъ вывѣски, окруженнымъ голодною, плачущею семьею, въ холодной комнатѣ, въ которой дворникъ вынимаетъ изъ трубъ вьюшки. Въ такія же мрачныя минуты внутреннихъ волненій, въ минуты ропота, усталости отъ труда, была имъ написана басня «Пчела и цвѣтокъ», гдѣ онъ сравниваетъ себя съ цвѣткомъ, завядшимъ въ тѣни отъ недостатка солнца. Мы приведемъ здѣсь эту басню цѣликомъ.
Летая по свѣту, конечно, за медкомъ,
Пчела влетѣла въ домъ,
Затѣмъ, что въ немъ, въ окнѣ одномъ,
Она замѣтила горшочки
И въ тѣхъ горшкахъ цвѣточки.
Ну какъ не залетѣть!
Гдѣ до любимаго коснется,
Не только что пчеламъ, и намъ людямъ неймется,
Любимое хоть въ щелку поглядѣть
И то отрада.
А тутъ пчелѣ цвѣты, чего жъ ей больше надо.
Къ тому жъ людской разборчивый и прихотливый родъ,
Цвѣтовъ къ себѣ дурныхъ въ хоромы не беретъ,
А изъ отличныхъ все породъ.
Хоть и для глазъ у нихъ иной не такъ пріятенъ,
Такъ ужъ навѣрно ароматенъ.
И подлинно, пчела
Въ дому цвѣтокъ породистый нашла,
Да только не въ родню, онъ что-то росъ такъ бѣдно
И цвѣлъ такъ блѣдно,
Что не на что взглянуть.
Пчела подумала: попробую нюхнуть,
Авось утѣшусь ароматомъ,
Авось медку найду хоть атомъ.
Но что же?.. и того
Не оказалось у него.
Пчела плечами только жала,
Земля, чтоль, подъ тобой цвѣточекъ отощала?
Подумала и внизъ сползла —
Земля хорошая была
И полита какъ надо.
Трудолюбивую пчелу взяла досада,
(Кто самъ трудолюбивъ
Къ бездѣйствію другихъ куда какъ щекотливъ,
Сей часъ подумаетъ: что вѣрно тотъ лѣнивъ),
Такъ приписавъ все лѣни,
Пчела укоры, пѣни,
На хилаго цвѣтка
Посыпала, какъ изъ мѣшка.
Уродъ! жужжитъ она, позоръ своей породы,
Ты знаешь какъ ее повсюду чтутъ народы?
А ты!.. Тогда цвѣтокъ уныло отвѣчалъ:
Блаженъ, когда бы я объ этомъ и не зналъ,
Желаньемъ не томясь и къ цѣли равнодушный,
Я можетъ лучше бъ цвѣлъ и въ этой сферѣ душной:
Окно на сѣверъ здѣсь, любезная, взгляни,
Насупротивъ стѣна и я всю жизнь въ тѣни,
Въ тѣни! Межъ тѣмъ съ порой, изящества начало,
Въ душѣ про сладкое, про что-то зашептало,
А вмѣстѣ съ радостью — тогда казалось мнѣ,
Что что-то здѣсь, въ моемъ окнѣ,
Тотъ сладкій шопотъ заглушало,
И мнѣ чего-то здѣсь въ тѣни недоставало.
Но и тогда еще былъ малъ,
Не явно это понималъ,
И росъ какъ всѣ… Когда жъ, съ явленьемъ почекъ,
Всѣ прокричали: вотъ цвѣточекъ!
Тогда широкая молва
Души неясныя слова
Собой мнѣ пояснила;
Я понялъ чѣмъ меня природа одарила,
Какой блестящій мнѣ дала она удѣлъ,
И я за нимъ, достичь его, желаньемъ полетѣлъ;
Душа лишь только средствъ искала,
Но въ нихъ, увы, судьба мнѣ гордо отказала!
Я жаждалъ солнца, но оно
Въ мое не жалуетъ окно.
Желанья жаркія — желаньями остались,
Отъ безнадежности лучи ихъ къ центру сжались.
И спертый жаръ во мнѣ, какъ адъ съ тѣхъ поръ палитъ,
И весь составъ мой пепелитъ.
Такъ не дивись пчела, что я цвѣту такъ вяло
И лѣнью не кори! Бѣды моей начало
Не лѣнь
А тѣнь!
Талантъ, молись — чтобъ счастья солнце
Въ твое оконце
Взглянуло иногда,
Иначе, какъ цвѣтку въ тѣни, тебѣ бѣда!
Года четыре спустя послѣ выхода въ отставку, Ѳедотовъ вдругъ принялся работать еще усиленнѣе прежняго; онъ даже забылъ всѣхъ своихъ знакомыхъ, никуда не выходилъ изъ дому, рисовалъ и днемъ и вечеромъ; глаза его сдѣлались красными, волосы на головѣ посѣдѣли, все лицо осунулось; причиной этой лихорадочной дѣятельности было знакомство его съ К. П. Брюловымъ. Знаменитый художникъ сразу оцѣнилъ своего собрата, ободрилъ его силы, далъ имъ должное направленіе. Ѳедотовъ былъ счастливъ совершенно, — онъ начиналъ вѣрить въ себя, въ свое призваніе; прежнее изображеніе солдатскихъ сценъ было брошено; замѣченный Брюловымъ, онъ понялъ, что область его искусства несравненно шире, богаче, разнообразнѣе, что онъ долженъ касаться всей массы русскаго народа, изображать жизнь цѣлаго общества; онъ скинулъ мундиръ съ своихъ произведеній и одѣлъ ихъ въ разнообразные костюмы. Первыя публично выставленный картины Ѳедотова были: «Утро чиновника» и «горбатый женихъ»; картины эти правились всѣмъ, до полную, окончательную его славу составила выставка 1848 года, на которую былъ представленъ имъ: «Пріѣздъ жениха». Цѣлыя толпы любопытныхъ съ утра до вечера осаждали эту картину. Трудно, почти невозможно было пробраться къ ней; имя Ѳедотова разнеслось по городу; журнальныя статьи начали звонить про него и, по обыкновенію, прочить ему блестящую будущность. Въ квартиру бѣднаго художника безпрестанно пріѣзжали новыя, незнакомыя ему, лица, желавшія посмотрѣть на другія его работы. Успѣхъ былъ въ полномъ смыслѣ блистательный. Трудно разсказать, что происходило въ это время въ душѣ Ѳедотова; онъ ожилъ и находился въ положеніи человѣка, который въ теченіи многихъ лѣтъ, съ неимовѣрными усиліями, окруженный всевозможными лишеніями, на авось, же будучи окончательно увѣренъ въ вѣрности взятой на себя задачи, трудился надъ какой нибудь машиной, и вдругъ эта машина готова, пошла въ ходъ, чудеса дѣлаетъ, и удивляетъ самого творца своего. Павелъ Андреевичъ радовался какъ ребенокъ, мечталъ, что имя его сдѣлается извѣстнымъ въ Россіи, думалъ о поѣздкѣ за-границу, для окончательнаго изученія избраннаго имъ рода живописи, составлялъ множество плановъ для новыхъ работъ. Этотъ успѣхъ породилъ даже маленькое романическое происшествіе, нарушившее, хоть и не надолго, душевное спокойствіе художника. Одна молодая богатая дѣвушка, страстная охотница до живописи, еще прежде знавшая Ѳедотова, очарованная его славой, открыто дала ему замѣтить, что готова отказаться отъ всѣхъ жениховъ на свѣтѣ и предложить ему свою руку. Поступокъ неоспоримо благородный, доказывающій, что есть семьи и безъ урода… Ѳедотовъ видѣлъ въ этой рѣшимости даже какой-то героизмъ, самъ душевно привязался къ дѣвушкѣ, но отъ предложенія ея отказался. «Меня на двѣ жизни не хватитъ» говорилъ онъ, не могу я любить одинаково въ одно и то же время и женщину, и искусство, отдаться первой — значить забыть послѣднее".
Изъ картинъ, задуманныхъ имъ въ это время, особенно замѣчательна одна: «Возвращеніе институтки въ родительскій домъ». Здѣсь онъ хотѣлъ представить сцену тяжелаго сомнѣнія, когда дѣвушка, съ малолѣтства оторванная отъ родителей, привыкшая къ нѣгѣ и роскоши, воспитанная наравнѣ съ богатыми подругами, зараженная понятіемъ о будущемъ, ожидающемъ ее блескѣ, по окончаніи воспитанія возвращается домой, видитъ убогія, низенькія комнатки, скромную мебель, отца въ засаленомъ халатѣ, грязную кухарку, однимъ словомъ — обстановку совершенно противоположную розовымъ мечтамъ институтки. Среди этихъ мирныхъ занятій, среди надеждъ и возрастающаго успѣха, Ѳедотова застигнула горестная вѣсть, — онъ долженъ былъ ѣхать въ Москву. Тяжелыя семейныя обстоятельства призывая его туда, положеніе отца и сестеръ становилось почти отчаяннымъ: ои лишились всякаго пристанища, домъ ихъ былъ проданъ за долги. Въ бытность его въ Москвѣ Ѳедотову, разумѣется, было не до работы, а возвратясь въ Петербургъ онъ долженъ былъ бросить на время всѣ свои задуманные планы и трудиться исключительно для денегъ; онъ принялся за копію «Пріѣзда жениха», кѣмъ-то заказанную. Поденная работа раздражила художника, у котораго мысли, одна другой свѣжѣе, разнобразнѣе и оригинальнѣе, просились на полотно и ждали своего исполненія. Трудъ подвигался медленно; постоянныя головныя боли, да мысль о несчастіяхъ близкихъ сердцу не давали Ѳедотову привольно работать. Въ концѣ 1852 года онъ наконецъ кончилъ свою копію, и съ жадностью взялся за исполненіе другихъ плановъ, но смерть незримо и негаданно подкралась къ своей жертвѣ. Лѣтомъ 1852 года Ѳедотовъ сошелъ съ ума. Нѣсколько дней бродилъ онъ по Петербургу и его окрестностямъ, разсорилъ довольно значительную сумму денегъ, только что имъ полученную за одну изъ своихъ копій и, наконецъ, спустя нѣсколько дней, былъ отвезенъ въ больницу всѣхъ скорбящихъ. Тяжки, мучительны были страданія художника; онъ не имѣлъ ни минуты покоя, стоналъ, бредилъ или обращался въ совершеннаго ребенка. Ему грезились то страшныя, то величественыя видѣнія: на мѣстѣ Васильевскаго острова онъ видѣлъ древнія Аѳины, дворцы, храмы, статуи, — собственную квартиру превращать въ Пантеонъ. Только за четыре дня до смерти Ѳедотовъ успокоился, пришелъ въ себя и умеръ на рукахъ своего неизмѣннаго слуги и друга, Коршунова. Никто изъ друзей, товарищей и знакомыхъ не успѣлъ проститься съ покойнымъ.
Могила его находится на Смоленскомъ кладбищѣ, близъ могилы знаменитой русской актрисы Асенковой.
Что же было причиной болѣзни художника? Частныхъ причинъ было много. Сперва сомнѣніе въ своихъ силахъ, страхъ за будущее, постоянная борьба съ бѣдностью, потомъ чрезмѣрное раздраженіе нервной и впечатлительной натуры, усиленная работа и проч… Но только намъ кажется, что всѣ эти причины, какъ ручейки изъ рѣки, истекаютъ изъ одной главной — изъ самаго положенія художника, изъ отношеній его къ обществу, гдѣ все честное, свѣтлое и талантливое гибнетъ, подобно тропическому растенію, выброшенному на холодъ.
Талантъ Ѳедотова, по преимуществу талантъ наблюдательный, выхватывающій темы для своихъ произведеній изъ самыхъ обыкновенныхъ, иногда не замѣтныхъ простому глазу явленій дѣйствительной жизни; онъ не создаетъ образовъ, не выдумываетъ; онъ ихъ ищетъ и вписываетъ съ натуры. Оттого произведенія Ѳедотова такъ близки и понятны каждому. Вы часто удивляетесь, почему вамъ самимъ не принна въ голову эта мысль; почему вы сани не выдумали этихъ лицъ, не поставили ихъ въ это простое положеніе, слишкомъ наскучившее въ жизни дѣйствительной и необыкновенно занимательное въ художническомъ представленіи. Вотъ первый признакъ истиннаго дарованія: тѣмъ же самымъ въ литературѣ отличался Гогель, и мы убѣждены, что Ѳедотовъ, при большемъ умственномъ развитіи, сдѣлался бы тѣмъ же Гоголемъ въ живописи, — ничѣмъ другимъ онъ и быть не могъ, это доказываютъ оставшіяся послѣ смерти оконченныя и неоконченныя его произведенія.
Изъ каждой картины Ѳедотова можно написать романъ, повѣсть, драму, комедію, что хотите; у каждой есть своя жизнь, своя исторія; глядя на его картину, зритель какъ бы читаетъ книгу, ему нечего объяснять, онъ самъ пойметъ и завязку, и развязку представленой сцены, онъ видитъ не только живыя, знакомыя лица, — этого еще мало, — онъ угадываетъ прошедшее, настоящее и будущее этихъ лицъ, знаетъ какъ они выросли, какое получили воспитаніе, какъ говоритъ и думаютъ, чѣмъ занимается, что ѣдятъ; знаетъ даже, какъ они копать эту жизнь, какъ состарѣются и умрутъ. Смотря на Ѳедотовскаго купца, такъ и кажется, что другой купеческой физіономій быть не можетъ, что вы его гдѣ-то видѣли, говорили съ нимъ, что онъ такимъ долженъ быть, что воображенію вашему именно представлялся такой купецъ, какимъ онъ представленъ на полотнѣ, точно художникъ угадалъ мысль вашу, подглядѣлъ этотъ внутренній, никому недоступный рисунокъ вашей фантазіи. Вотъ и сила творчества, сила опять-таки Гоголевская.
Изъ капитальныхъ, произведеній Ѳедотова извѣстны три картины: «Пріѣздъ жениха», «Утро чиновника, получившаго наканунѣ первый крестикъ», и «Вдовушка»; остальныя, какъ напримѣръ: «Смерть Фидельки», «Крестины», «Художникъ въ надеждѣ на свой талантъ», «Женившійся безъ приданаго» и проч. составляютъ только эскизы, набросанные карандашомъ и невыполненные авторомъ по причинѣ ранней его смерти.
Мы поговоримъ о тѣхъ и другихъ потому, что и тѣ, и другіе слишкомъ занимательны даже по содержанію своему и вполнѣ уясняютъ тотъ родъ живописи, къ которому художникъ готовить себя.
«Пріѣздъ жениха» извѣстенъ многимъ; картина эта, будучи не разъ на выставкѣ, постоянно производила фуроръ. Для исполненія ея, Ѳедотовъ нарочно знакомился съ купеческими домами, изучалъ всю окружающую ихъ обстановку и взялъ изъ нея только то, что было вполнѣ типично, что вдругъ, разомъ обрисовывало тотъ бытъ, который изображалъ онъ. Для каждаго лица онъ долженъ быль приглядѣться къ сотнямъ подобныхъ лицъ и вырвать изъ нихъ что-то характерное, всѣмъ свойственное. Чтобъ изобразитъ старуху ключницу, онъ бѣгалъ по Андреевскому рынку, по церковнымъ папертямъ, зазывалъ нищихъ старухъ съ собой чай пить, бесѣдовалъ съ ними, разумѣется, платилъ имъ, рисовалъ съ нихъ портреты и, уже потомъ вдоволь насмотрѣвшись на нихъ, узнавъ каждую складку ихъ сморщенныхъ лицъ, создавалъ нужный для себя образъ. Добросовѣстность Ѳедотова въ этомъ отношеніи была изумительная; онъ ни одной самой ничтожной вещи не рисовалъ на-обумъ; всѣ необходимыя для картины аксесуары доставались или на деньги, или какимъ нибудь другимъ случаемъ, причемъ требовался особый, весьма тщательный выборъ вещей.
Какой-то господинъ, любуясь на одну изъ картинъ Ѳедотова, замѣтилъ, какъ все естественно, просто. «Будетъ просто, какъ по работаешь разъ со сто», отвѣтилъ художникъ, — и отвѣтилъ совершенную правду. Дѣйствительно, чтобъ оцѣнить это достоинство, стоитъ только взглянуть на подробности картины. Синяя, покрытая жирными пятнами, скатерть, порыжѣлыя стѣны комнаты, пукеты и амуры на потолкѣ, люстры съ закоптѣлыми стеклышками, лубочныя гравюры на стѣнахъ, на полу котъ Васька, умывающій рыльце, неимовѣрно пышное платье на купеческой дочери, костюмъ хозяйки, кулебяка — все вѣетъ чистой, неподдѣльной правдой, все носитъ характеръ домашней обстановки нашихъ самодуровъ. Лишите эту картину всѣхъ представленныхъ на ней лицъ, вы все-таки незадумаетесь сказать, какіе люди живутъ въ ней. Мы не будемъ входить въ прочія художническія достоинства картины — онѣ давно оцѣнены; но мы разскажемъ словами самого автора ея содержаніе. Принаровляясь къ тону простыхъ мужиковъ, показывающихъ панораму, Ѳедотовъ передаетъ это содержаніе такъ:
Честные господа,
Сюда, сюда!
Милости просимъ,
Денегъ не просимъ,
Даромъ смотри,
Только хорошенько очи протри.
Начинается, починается
О томъ, какъ люди на свѣтѣ живутъ,
Какъ иные на чужой счетъ жуютъ,
Работать лѣнятся,
Такъ на богатыхъ женятся…
И вотъ, извольте посмотрѣть,
Вотъ купецкій домъ,
Всего вдоволь въ немъ, —
Только толку нѣтъ ни въ чемъ:
Одно пахнетъ деревней
А другое — харчевней.
И вотъ, извольте посмотрѣть,
Самъ хозяинъ купецъ,
Денегъ полонъ ларецъ…
Есть что пить, есть что ѣсть,
Да взманила вишь честь:
Не хочу вишь зятей съ бородами,
И своя борода
Мнѣ лихая бѣда,
По улицѣ всякій толкаетъ,
А чуть-чуть подъ хмѣлькомъ,
Да поди-ка пѣшкомъ,
Глядь очутишься въ будкѣ,
Да улицу прометешь сутки.
А въ густыхъ будь-ка зять,
Непосмѣютъ насъ взять.
Намъ по крайности дай хоть маіора,
Безъ того никому не отдамъ свою дочь.
А женихъ — тутъ какъ тутъ
И по чину точь-въ-точь.
И вотъ, извольте посмотрѣть,
Какъ въ парадѣ весь домъ,
Все съ иголочки въ немъ,
Только хозяйка купца
Не нашла знать по головѣ чепца,
По старинному, въ сизомъ платочкѣ;
Остальной же нарядъ
У француженки взятъ
Лишь на вечеръ для нея и для дочки.
И вотъ, извольте посмотрѣть,
Какъ жениха маіора ждутъ,
Кулебяку несутъ
И различныя вина первѣйшихъ сортовъ,
А вотъ и самое панское,
Сирѣчь шампанское,
На подносѣ на стулѣ стоитъ.
И вотъ, извольте посмотрѣть,
Какъ въ другой горницѣ
Грозитъ ястребъ горлицѣ,
Какъ маіоръ толстый, бравый,
Карманъ дырявый,
Крутитъ свой усъ,
Я дескать до денежекъ доберусь.
Къ этой же картинѣ было написано Ѳедотовымъ, стихами, объясненіе ея, подъ заглавіемъ: «Разсужденіе маіора или поправка обстоятельствъ». Стихи эти раздѣляются на двѣ части: въ первой — армейскій маіоръ, соскучившись долгою службою и безденежьемъ, разбираетъ свое настоящее положеніе, мечтаетъ даже въ отставку выйдти, перейдти въ гражданскую службу, нажить домъ и деревеньку, но всѣ эти мечты оказываются только мечтами, — маіоръ самъ сознаетъ невозможность ихъ исполненія и останавливается на мысли о выгодной женитьбѣ.
Деньги, деньги — счастья ключь!
Но постой… надежды лучь
Не совсѣмъ угасъ покуда,
Не совсѣмъ оно мнѣ худо,
Дай-ка, я за умъ возьмусь,
Почему я не женюсь?…
Да, женюсь!.. и на богатой,
Дамъ щелчка судьбѣ рогатой,
Что жъ богатой мнѣ не взять,
Иль невѣстъ богатыхъ мало?
Иль во мнѣ что недостало?
Чѣмъ не мужъ я?.. Чѣмъ не зять?..
Штабъ, густые эполеты,
Шпоры, конь, усы и лѣта,
Что жъ, въ порѣ, я просто хватъ,
Хоть немножко толстопятъ, —
Это возбудитъ почтенье
Хуже жъ, еслибъ былъ худой,
Скажутъ: вѣрно онъ больной
Или дурнаго поведенья.
Все, что надобно женѣ
Ждать отъ мужа, есть во мнѣ:
Чинъ высокоблагородный,
И притомъ собой дородный,
Что жъ еще?.. Ужъ для купчихъ,
Это сущій кладъ для нихъ.
Кстати жъ, слышалъ, у Кулькова,
У подрядчика лѣснаго,
У купца бородача,
Скопидома, богача,
Ужъ назначенъ милліоонъ
Дочери… Когда бы онъ
Отдалъ мнѣ его, не худо —
Аппетитненькое блюдо!
Право, нечего зѣвать,
Надо сваху засылать,
А потомъ принарядиться
Поновѣй, понадушиться,
Можно и духовъ достать
Этакъ хоть у франтовъ,
У бригадныхъ адъютантовъ.
Взять у нихъ же орденокъ,
Да батистовый платокъ,
Да часы; на случай съ дочкой
Какъ придется говорить.
Пальцемъ баловать съ цѣпочкой
И носочкомъ, такту бить.
Шарфъ надѣть, позвонче шпоры,
Да поднявши плечи, грудь,
Эполетами тряхнуть,
Да погромче въ разговоры…
Посмотрю я какъ тогда
Мнѣ откажетъ борода.
Далѣе маіоръ разсуждаетъ о положеніи купца, взвѣшиваетъ выгоды и невыгоды брака его дочери съ человѣкомъ благороднымъ, въ особенности военнымъ, и, наконецъ, заключаетъ свое разсужденіе слѣдующимъ философскимъ воззрѣніемъ:
А Кулькова, пустъ красою
И не славится большою,
Да въ красѣ и проку нѣтъ!
Будь-она хоть маковъ цвѣтъ,
Будь она хоть розанъ нѣжный,
Все же будетъ въ сорокъ лѣтъ
На ровесницъ всѣхъ похожа.
Кто тогда ихъ разбирать
Станетъ голову ломать,
Кто изъ нихъ была какая,
Иль прямая, иль кривая —
Всѣ равно!.. А той лишь честь,
У которой деньги есть,
У какой попить, поѣсть
Можно вкусно — той и честь!
У кого хорошъ обѣдъ и вина,
Гдѣ на славу въ имянины,
Въ праздники пиры даютъ, —
Всѣ туда съ поклономъ льнутъ,
Всѣ покушать даромъ падки,
Да притомъ коль блюда сладки,
Такъ посмотришь — не одинъ
Тамъ хлебаетъ господинъ,
Позабывъ породу, чинъ,
Выгоднымъ найдя смиренье.
Тамъ, забывъ про вдохновенье,
Примирясь съ толпой, поэтъ,
И кого, кого тамъ нѣтъ!
Штука важная обѣдъ!
И спроси потомъ любаго,
Хоть профессора какого,
Про хозяйку: что, умна ль,
Что, воспитана ль, ловка ль? —
Да другая есть едва ль
Ей подобная, всѣ скажутъ,
Сласти всѣмъ языкъ подмажутъ.
И про насъ заговорятъ,
Что такіе есть ли врядъ!
Вторая часть вся исключительно состоитъ изъ наказа деньщику, посылаемому за свахой.
Сидоръ, спишь!
За Панкратьевной скорѣе,
Вонъ, что свахою слыветъ,
Знаешь, гдѣ она живетъ?
Маршъ!.. сыщи ее, гдѣ хочешь,
Ты не даромъ прохлопочешь,
Да смотри, не будь глупцомъ,
Баба станетъ обо всемъ,
Объ житьѣ-бытьѣ моемъ
У тебя освѣдомляться,
Такъ прошу ей неподдаться.
Первое, что спроситъ, чинъ?
Отвѣчай, что господинъ,
Баринъ твой, еще покуда,
Но что въ годъ, онъ худо-худо
Будетъ полный генералъ,
Побожись, что не совралъ,
Бабѣ только побожиться,
Да съ божбой перекреститься —
Все за чистое сойдетъ.
Далѣе маіоръ вычисляетъ всѣ свои существующія и не существующія достоинства, учитъ деньщика, что называется, пустить пыль въ глаза.
Такъ смотри!
Бабѣ ты очки вотри.
Ты, я знаю, какъ захочешь,
Такъ на шею чорту вскочишь!
Ты, я знаю, братъ, не глупъ,
Напримѣръ, откуда супъ
Съ курицей у насъ являлся?
Я тогда вѣдь притворялся,
Денегъ я вѣдь не давалъ,
Деньги лишь на щи да кашу,
Помнишь, какъ-то простоквашу?
Какъ-то жареный пѣтухъ?..
Да во всѣхъ подушкахъ пухъ?…
Что, нашелъ?.. Нашелъ!.. ну ладно,
Ты всегда соврешь прескладно!
Такъ смотри же хлопочи,
Тутъ вѣдь есть магарычи,
Какъ женюсь, разбогатѣю,
Я тебя, братецъ, пригрѣю,
И наградою заслугъ,
Ужъ не старой архалугъ,
Какъ теперь… Тогда придется,
Какъ у важныхъ баръ ведется,
Въ галунахъ ливрею сшитъ,
Въ аксельбанты нарядить,
Голодъ нынѣшній забудешь,
У меня ты просто будешь
Цѣлымъ домомъ, управлять,
Да другими понукать,
Да покрикивать — и только,
Любо!.. Хлопочи жъ… изволь-ка!
Къ сожалѣнію, по независящимъ отъ насъ обстоятельствамъ, мы не можемъ привести всѣхъ стиховъ и принуждены ограничиться слабѣйшими изъ нихъ… Самая картина «Пріѣздъ жениха», вмѣстѣ съ другой картиной «Вдовушка», отправляются въ настоящее время за всемірную лондонскую выставку.
Стихи Ѳедотова были отдыхомъ его отъ трудовъ, шуткой въ свободное время; онъ отнюдь ихъ не считалъ за литературныя произведенія, не хвастался ими, читалъ ихъ только въ кругу близкихъ знакомыхъ. Мы потому привели нѣсколько отрывковъ изъ его стихотвореній, что авторъ передаетъ въ нихъ свои художественныя произведенія и объясняетъ выражаемую въ нихъ мысль. Но мы не можемъ не сообщить читателю лучшей его пьесы, которая опредѣляетъ оригинальность взгляда Ѳедотова, его юморъ и передаетъ нѣсколько фактовъ изъ его горемычной жизни. Эта пьеса названа имъ «Предисловіе къ читателямъ», которымъ мы и заключимъ наши воспоминанія:
Кто бъ ни былъ, добрый мой читатель,
Вѣдь я не мѣховой писатель,
И въ полномъ правѣ васъ просить
Къ моимъ стихамъ не строгимъ быть.
Я свой давно съ перомъ, что въ шляпѣ (*),
(*) Въ бытность Ѳедотова на службѣ военные носили треугольныя шляпы съ султанами.
А что писатель держитъ въ лапѣ,
Съ такимъ почтеннѣйшимъ перомъ
Я только шапочно знакомъ.
Пишу на блажь воображенья,
Я пышнымъ словомъ сочиненья
Не думалъ вовсе величать,
А ужъ не то, чтобъ лѣзть въ печатъ.
Не то, чтобъ вкусы нынче строги,
Нѣтъ, просто мнѣ не по дорогѣ.
Меня отецъ, судьба да мать
Назначали маршировать!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вотъ поводъ, кажется, резонный,
Мнѣ такъ въ поэзіи отстать.
Неправда ль?.. не угодно ль встать
Во фронтъ поэту записному,
Да неугодно ль помечтать,
Или начальнику иному
Рапортъ стишками написать.
Хоть будь вполнѣ литературно
Да не по формѣ, скажутъ — дурно,
Начальникъ распечетъ, и правъ —
Что сочинять, гдѣ есть уставъ,
Такой подробнѣйшій, полнѣйшій,
Гдѣ каждый взглядъ и шагъ малѣйшій,
Все, все обдумано давно;
Тутъ съ васъ потребуютъ одно
Слѣпое только исполненье,
И распекутъ за сочиненье!
Иль пусть какой нибудь поэтъ,
Какого въ свѣтѣ выше нѣтъ,
Слетай-ка къ бѣсу на расправу,
То есть на сутки на заставу,
Займись тамъ выспренней мечтой,
Да подорожной хоть одной
Не просмотри, пренебреги,
Да на звонокъ не побѣги —
Такого зададутъ трезвону,
Забудешь всѣхъ и Апполона,
И девять музъ, и весь Парнасъ,
Нѣтъ, некогда мечтать у насъ!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Поэту надобенъ покой,
А ужъ у насъ покой плохой!
Для стихотворнаго народа
Во всѣхъ видахъ мила природа,
Ему мила и непогода,
Онъ все поетъ — и дождь, громъ,
И снѣгъ, и буря, и мятели,
Въ тулупцѣ лежа за постели,
И можетъ чарочка при немъ.
Легко такъ пѣть. Нѣтъ, въ нашей шкурѣ
Попробуй гимны пѣть натурѣ,
Воспой-ка ручейки тогда.
Какъ въ сапогахъ бурчитъ вода,
Запой подъ дождь въ одномъ мундирѣ,
Когда при строгомъ командирѣ,
Деньщикъ твой, прогнанный въ обозъ,
Твою шинель упряталъ въ возъ.
Иль въ сюртукѣ въ одномъ, въ морозъ,
Постой, начальство ожидая,
Тогда какъ пальцы, замирая,
Не въ силахъ сабли ужъ держать,
Изволь-ка въ руки лиру взять,
Да грянь торжественную оду
На полуночную природу!
Нѣтъ, милый, рта не разведешь
И волчью пѣсню запоешь!
Поэтамъ даже сводъ небесный
Такой покосъ даетъ чудесный,
А намъ, красавица луна
Попомнитъ только ночь безъ сна
На аванпостахъ, — ясный Фебъ,
Луна и Фебъ поэтамъ хлѣбъ,
А намъ отъ Феба — пыль да жарко,
Нашъ Фебъ злодѣй, коль свѣтитъ ярко,
Онъ намъ не недругъ, лишь когда
Вблизи холодная вода!
А эти звѣзды, что высоко,
Что поэтическое око
Такъ брилліантами дарятъ,
Намъ дальностью своей твердятъ,
Что я до звѣздъ земныхъ далеко.
Попробуй, этихъ налови!
Природа въ пишущей крови
Вздымаетъ сладкое броженье
И щекотитъ воображенье,
А намъ, — нашъ братъ ослѣпъ, оглохъ,
Намъ это все къ стѣнѣ горохъ,
Блаженство даже — чарка въ холодъ,
Да ковшъ воды въ жару, да въ голодъ
Горячихъ миска щей, да сонъ,
Да карточки, а Апполонъ
И съ музами спроваженъ вонъ.
Потомъ еще всегда поэты
На цѣлый свѣтъ свои секреты,
Твердятъ про сердце, про любовь, —
Поэты ею всѣ согрѣты,
А можетъ сыты одѣты.
А намъ любовь мутитъ лишь кровь,
Да только кровь, а сердце — шутки,
Насъ не поддѣть на незабудки,
На нѣжности, нашъ идеалъ —
Намъ подавай-ка капиталъ.
Затѣмъ подчасъ и мы же знаемъ,
Не лично вы всегда прельщаемъ,
Прельщаетъ чаще нашъ мундиръ —
Россійскихъ барышенъ кумиръ,
Смѣшно жъ намъ безкорыстныхъ строить,
Одно должно другаго стоить.
О совѣсти ни слова тутъ,
Но если ужъ мундиръ берутъ
Въ замѣнъ святой любови личной,
Такъ ужъ умнѣе — взять наличный
За это капиталъ. У насъ
Примѣровъ всякихъ есть запасъ,
Есть точно по любви женаты,
Да что жъ они — былые хваты
Теперь кислятина, ухваты,
Горшки, пеленки на умѣ;
Вѣкъ съ плачемъ о пустой сумѣ.
Они, завидуя ворамъ,
Скорѣе къ выгоднымъ мѣстамъ
Бѣгутъ отъ горя отмываться,
Казной за голодъ отъѣдаться;
Межъ тѣмъ иной какъ молодъ былъ
Глядишь — честнѣйшимъ, малымъ слылъ,
Выходитъ, что жена да дѣти
Лишь только дьявольскія сѣти,
Безъ золота… Такъ вотъ любовь,
Не то — готовь и скорбь, и слезы!…
Гдѣ жъ тутъ поэзія, гдѣ розы,
Тѣ розы вѣчныя, о коихъ такъ твердятъ,
Любовь безъ денегъ — просто ядъ,
И ядъ тѣмъ болѣе опасный
Что онъ на вкусъ такой прекрасный!
Далѣе авторъ говоритъ о славѣ, Какъ принадлежности поэзіи, доступной для военнаго только во время войны, на полѣ сраженія, въ огнѣ и пороховомъ дымѣ. «Славѣ пиръ даетъ война»! И наконецъ, доказавъ свою поэтическую несостоятельность, оканчиваетъ свое произведеніе слѣдующими словами.
Ну, вотъ и все, чѣмъ стихъ поэта
Питался отъ начала свѣта.
Еще пересчитаемъ вновь —
Природа, слава и любовь.
Иное точно кровь мутило,
Да не до рифмъ тогда намъ было,
Мутило съ желчью пополамъ,
Иное жъ вовсе чуждо намъ.
И такъ окольною дорогой,
Терновникомъ, читатель строгій,
Я пробирался на Парнасъ,
Съ дырявой обувью подчасъ,
Такъ мудрено ль, что я хромаю,
Свои ошибки самъ я знаю,
Какъ знаетъ пьяница свой грѣхъ,
Но этотъ грѣхъ — родникъ утѣхъ,
Такъ диво ль, что ему неймется,
И онъ, закаявшись, напьется?
Такъ вотъ, читатель мой, и я —
Мои стихи сперва друзья
Прочли, ужасно расхвалили
И самолюбію польстили,
А самолюбіе, тотъ же хмѣль,
Щекочетъ сладко гордость. Мнѣ-ль
Мнѣ-ль устоять отъ искушенья,
Отъ всѣхъ утѣхъ, во всю мнѣ жизнь
Карманъ кричалъ: правѣй держись!
А тутъ предстало даровое,
И тѣмъ оно милѣе вдвое,
И я давай писать, писать,
Давай вездѣ читать, читать,
Вездѣ кстати-ль, и да кстати-ль,
Глядь — хвалятъ всѣ; подчасъ писатель
Въ кругу съ другими тутъ сидитъ
Прищурясь на меня глядитъ,
Ноздря его презрѣньемъ пышетъ
И мыслитъ онъ: туда же пишетъ!
Ревнивъ чернильный этотъ родъ,
Быть можетъ самъ давно банкроть,
Исчерпалъ весь ярлыкъ флаконный,
И нѣтъ ужъ влаги благовонной;
Давнымъ давно ужъ пустъ флаконъ,
А насъ все также держитъ онъ.
Но мнѣ не страшны эти взгляды,
Меня иные слушать рады:
Писатель дуется да пусть,
За то иные наизусть
Давно моя ужъ знаютъ строки,
За мысль — прощаютъ ихъ пороки;
Пусть онъ съ причесаной строкой
Добьется почести такой,
Какъ я!.. Хоть я пишу не звучно,
А сколько разъ собственноручно
Мою смиренную тетрадь
Почтили для себя списать,
Иныя, да какія дѣвы!..
Соперники, ступайте, гдѣ вы?
Ступайте, всѣхъ васъ освищу!
Всемірной славы не ищу,
Мой кругъ — крыловскій муравейникъ,
Лишь въ немъ хочу я быть затѣйникъ.
На цѣлый свѣтъ не угодишь!
Читатель мой, когда сравнишь
Мои стихи съ плохими даже,
Да только съ теми, что въ продажѣ —
Найдешь въ моихъ большой порокъ,
Но ты за тѣ ужъ внесъ оброкъ,
Писатель нектаръ пьетъ, хоть Геба
Давно сама сидитъ безъ хлѣба,
И ужъ въ отставкѣ Ганимедъ,.
Безъ пансіона столько лѣтъ,
А нектаръ все же пьетъ писатель,
Гдѣ жъ онъ беретъ его, читатель?
О добродушный, гдѣ беретъ?
Карманъ твой Гебой сталъ впередъ,
И Ганимедомъ; стихъ же гладкій
И не замѣтишь, какъ украдкой
Туда за нектаромъ скользнулъ
И какъ съ поживой улизнулъ.
Такъ вправѣ отъ стиховъ печатныхъ
Ты строкъ потребовать опрятныхъ,
А я — меня ты не купилъ —
Я въ цехъ печатный не вступилъ.
Читатель, вспомни, Бога ради,
Мои стихи еще въ тетради,
Еще не жались подъ станокъ,
Къ печатнымъ самъ я очень строгъ,
Въ печать не лѣзу — знакъ смиренья,
А это стоитъ снисхожденья!