ВОСПОМИНАНІЯ О Н. М. ЯЗЫКОВѢ.
правитьСвоимъ сопутствіемъ животворили:
Не говори съ тоской: ихъ нѣтъ;
Но съ благодарностію — были.
Жуковскій.
Въ жизни людей, отмѣченныхъ особенно дарами Провидѣнія, всегда найдется много поучительнаго для людей обыкновенныхъ. Обстоятельства, случающіяся передъ нашими глазами всякій день, не производящія на насъ никакого впечатлѣнія, — становятся важными, будучи въ прикосновеніи съ великими людьми. Ни потому, чтобы жизнь человѣка замѣчательнаго была иначе управляема рукою Бога, нежели жизнь неизвѣстнаго простолюдина; не потому, чтобы присутствіе Небесной силы замѣтно было болѣе на томъ, кто въ день рожденія своего получилъ болѣе духовной силы, нежели другіе… Нѣтъ! Въ этомъ отношеніи всѣ земныя дѣти равны у своего Небеснаго Отца! Тотъ, Кто даетъ намъ жизнь; Кто посылаетъ насъ на битву въ міръ, для завоеванія оной, блаженной жизни — Тотъ направляетъ всѣхъ различными путями къ одной цѣли — всѣхъ: сильныхъ и слабыхъ, великихъ и убогихъ. Прослѣдивъ внимательно, чью бы тони было жизнь, взятую отдѣльно, мы увидимъ рядъ чудесъ милосердія и правосудія, сопровождавшихъ ее отъ начала до конца.
Съ этой точки взгляда жизнь всякаго великаго человѣка, а тѣмъ болѣе художника, "посланнаго на землю для возвѣщенія божественныхъ истинъ, " становится въ высшей степени занимательна и отрадна для наблюдателя.
На эти мысли навела меня кончина Языкова. Онъ былъ поэтъ; жизнь его не разнообразна внѣшними событіями, но замѣчательна по дѣятельности духа, по переходу отъ веселости къ страданіямъ, который не могъ совершиться безъ воли Провидѣнія. Это оправдалось еще при жизни поэта видимо для всѣхъ, а еще болѣе вѣроятно оправдается послѣ, когда наступитъ время воздаянія, время суда. Такая примѣчательная жизнь достойна вниманія. Многіе найдутъ въ ней занимательность, другіе наставительность, всѣ же вообще интересъ, который безъ сомнѣнія долженъ возбудить собой человѣкъ, восхищавшій нѣкогда стихами своими — смѣю сказать — цѣлую Россію. Я не беру здѣсь на себя должности жизнеописателя: для этого у меня нѣтъ ни умѣнья, ни средствъ; я хочу только подѣлиться своими воспоминаніями о томъ, кого я прежде уважалъ, какъ славнаго поэта; а потомъ, узнавши лично, полюбилъ, — какъ человѣка.
II.
правитьНиколай Михайловичъ Языковъ родился въ 1806 году, въ Симбирской губерніи, бывшей также родиною Дмитріева и Карамзина. Волга "властительница Русскихъ водъ, " — поясъ Россіи, прежде всего дала понятіе поэту о величіи, о красотѣ отчизны. — Сколько разъ потомъ воспѣвалъ онъ родимую свою рѣку чудными стихами, то выражая въ нихъ благородныя чувства пламенной любви ко всему родному, то описывая кистью художника роскошныя картины Волжской природы; то воспоминая лучшіе свои годы, проведенные на родинѣ. Вездѣ, гдѣ бы онъ ни находился, какіе-бы различные предметы ни занимали его душу — всегда въ ней оставалось довольно мѣста для воспоминанія о милой Волгѣ. Такъ въ Дерптѣ написалъ онъ извѣстную пѣсню, которая начинается слѣдующими строками:
Изъ страны, страны далекой,
Съ Волги-матушки родной,
Ради вольности высокой
Ради сладкаго труда
Собралися мы сюда…. и проч.
А въ 1840 году, находясь въ Ниццѣ, воспѣлъ онъ съ удивительною вѣрностію въ описаніяхъ первую рѣку Русскаго царства, въ стихотвореніи своемъ къ Рейну. Здѣсь Волга наша такъ хороша, что мнѣ хочется, чтобы читатели Звѣздочки полюбовались ею, и вмѣстѣ съ нею и Рейномъ, который также прекрасно описанъ здѣсь. Прочтите начало этого стихотворенія:
Къ Рейну.
Я видѣлъ, какъ бѣгутъ твои зелены волны:
Онѣ, при вешнемъ свѣтѣ дня,
Играя и шумя, летучимъ блескомъ полны,
Качали ласково меня,
Я видѣлъ яркія, роскошныя картины:
Твои изгибы, твой просторъ,
Твои веселые каштаны и раины,
И виноградъ по склонамъ горъ,
И горы, и на нихъ высокія могилы
Твоихъ былыхъ богатырей,
Могилы рыцарства, и доблести, и силы
Давно, давно минувшихъ дней!
Я Волжанинъ: тебѣ привѣты Волги нашей
Принесъ я. Слышалъ ты объ ней?
Великъ, прекрасенъ ты! Но Волга больше, краше,
Великолѣпнѣе, пышнѣй,
И глубже, быстрая, и шире, голубая!
Не такъ, не такъ она бурлитъ,
Когда поднимется погодка верховая
И бѣлый валъ заговоритъ!
А какова она, шумящихъ волнъ громада,
Весной, какъ съ выси береговъ,
Черезъ ея разливъ не перекинешь взгляда,
Чрезъ море водъ и острововъ!
По царству и рѣка!… Тебѣ привѣтъ заздравный
Ея, властительницѣ водъ,
Обширныхъ Русскихъ водъ, простершей ходъ свой славный,
Всегда торжественный свой ходъ,
Между холмовъ, и горъ, и доловъ многоплодныхъ
До темныхъ Каспія зыбей?
Далѣе слѣдуетъ какое же прекрасное описаніе почти всѣхъ рѣкъ, впадающихъ въ Волгу. Но возвратимся къ Языкову, еще ребенку.
Нѣтъ сомнѣнія, что живыя картины прекрасной природы много дѣйствовали на душу вдохновеннаго отрока. Въ то время, вѣроятно, запала въ первый разъ въ грудь его искра поэтическаго огня. Этимъ обстоятельствомъ, много объясняется та удивительная, рѣдкая любовь, которую поэтъ питалъ къ своей родинѣ до самой смерти. 12-ти лѣтъ отъ роду, Языкова привезли для образованія въ Петербургъ.
Его опредѣлили въ Горный корпусъ. Эстетическое чувство, волновавшее до сихъ поръ безсознательно свѣтлую душу юноши, получило теперь ясный, опредѣленный видъ, будучи образовано ученьемъ. Въ Петербургѣ Языковъ сталъ писать стихи. Поэзія явилась его воображенію въ самомъ лучезарномъ блескѣ, въ какомъ она является еще многимъ неопытнымъ юношамъ, носящимъ въ себѣ зародыши таланта. Онъ предался ей всей душой: отъ этого охладѣлъ вовсе къ математическимъ наукамъ, составлявшимъ главную часть корпуснаго образованія, и не могъ продолжать курса. Годъ провелъ онъ въ Петербургѣ почти безъ всякихъ регулярныхъ занятій, а потомъ съ рекомендательными письмами Воейкова отправился въ Дерптъ для поступленія въ тамошній университетъ. Это было въ 1823 году. Здѣсь начинается новая эпоха въ жизни Языкова. Семь лѣтъ (1823—1829), проведенныя имъ въ Дерптѣ самымъ пріятнымъ образомъ, пролетѣли какъ одинъ весенній день. — Въ продолженіе этого времени талантъ его достигъ полнаго своего развитія. Съ 1823 года начинаются первый его произведенія, появившіяся въ печати, а до 1829 ихъ накопилось уже столько, что имя Языкова сдѣлалось тогда извѣстнымъ всякому, сколько нибудь занимавшемуся отечественной литературой. Общество, въ которомъ жилъ поэтъ, безъ сомнѣнія много содѣйствовало такому быстрому развитію его таланта. Оно состояло изъ лучшихъ молодыхъ людей, съѣхавшихся изъ разныхъ мѣстъ Россіи въ Дерптъ для образованія. Всѣ они были соединены тѣснѣйшею дружбою. Это чувство было собственностью каждаго изъ тогдашнихъ Дерптскихъ студентовъ; но болѣе всѣхъ отличался имъ Языковъ. До конца жизни своей сохранилъ онъ въ груди своей чувство дружбы, какъ первую драгоцѣнность сердца, какъ лучшее сокровище человѣка, которое одно только въ состояніи сдѣлать для него рай на землѣ. И эта прекрасная вѣра въ братство людей оправдывалась въ жизни поэта на самомъ дѣлѣ. Онъ всегда имѣлъ самыхъ вѣрныхъ, самыхъ искреннихъ друзей, которые любили его, какъ роднаго. Я даже знаю одного человѣка, вовсе посторонняго ему, который послѣ смерти его наложидъ на себя трауръ.
И можетъ быть еще не одинъ изъ друзей покойнаго показалъ такой трогательный примѣръ печали.
Въ Дерптѣ Языковъ дѣлилъ время между ученьемъ, веселостями и стихами. Все, что только трогало душу поэта, находило немедленно отголосокъ въ его музѣ. Такимъ образомъ по стихамъ его можно узнать даже біографію поэта, или по крайней мѣрѣ, исторію воспитанія его души. Съ какимъ чувствомъ пріѣхалъ онъ въ Дерптъ, какъ ревностно предался труду и уединенію — это можно видѣть изъ стихотворенія: Мои Пенаты, въ концѣ котораго поэтъ говоритъ:
Я не ищу Фортуны,
Ни почестей мірскихъ,
Труды, безвѣстность, струны —
Блаженство дней моихъ.
А ты, моя свобода,
Храни души покой;
Мнѣ музы и природа
Прекраснѣе съ тобой;
Съ тобой мечты живѣе,
Отважный думъ полетъ,
И пѣснь моя звучнѣе —
Съ тобою — я поэтъ!
Эти стихи вполнѣ выражаютъ характеръ Языкова: свобода, трудъ, любовь къ поэзіи, независимость характера были постоянными благами его души. Но всего удивительнѣе то, что онъ начерталъ себѣ такія правила, будучи еще 17-ти лѣтнимъ юношею: стихотвореніе «Мои пенаты» написано въ 1823-мъ году.
Молодой человѣкъ съ такими талантами, безъ сомнѣнія, долженъ былъ обратить на себя вниманіе истинно-умныхъ людей. Жуковскій, проводившій въ тѣ годы лѣтнее время на дачѣ, близъ Дерпта, полюбилъ молоденькаго поэта со всею искренностью своей прекрасной души, для которой — говоритъ П. А. Плетневъ — «появленіе всякаго новаго таланта составляетъ праздникъ.»
Въ скоромъ времени Языковъ удостоился дружбы другаго корифея Русской поэзіи — Пушкина, жившаго тогда въ деревнѣ своей матери, въ Михайловскомъ, которое такъ описываетъ онъ въ своемъ послѣднемъ стихотвореніи «Опять на родинѣ»:
Опять на родинѣ! Я посѣтилъ
Тотъ уголокъ земли, гдѣ я провелъ
Отшельникомъ два года незамѣтныхъ.
Ужъ десять лѣтъ ушло съ тѣхъ поръ, и много
Перемѣнилось въ жизни для меня,
И самъ, покорный общему закону,
Перемѣнился я; но здѣсь опять
Минувшее меня объемлетъ живо,
И, кажется, вчера еще бродилъ
Я въ этихъ рощахъ….
Вотъ смиренный домикъ,
Гдѣ жилъ я съ бѣдной нянею моей.
Уже старушки нѣтъ, ужъ за стѣной
Не слышу я шаговъ ея тяжелыхъ,
Ни утреннихъ ея дозоровъ. Вотъ
И холмъ лѣсистый, подъ которымъ часто
Я сиживалъ недвижимъ и глядѣлъ
На озеро, воспоминая съ грустью
Иные берега, иныя волны….
Межъ нивъ златыхъ и пажитей зеленыхъ
Оно, синѣя, стелется широко:
Черезъ его невѣдомыя воды
Плыветъ рыбакъ и тянетъ за собой
Убогой неводъ. По брегамъ отлогимъ
Разсѣяны деревни; тамъ за ними
Скрывалась мельница, насилу крылья
Ворочая при вѣтрѣ…..
Всѣми этими прекрасными картинами оба поэта восхищались вмѣстѣ лѣтомъ 1821 года. Ничего нельзя себѣ представить пріятнѣе той жизни, какою наслаждался Языковъ, въ обществѣ Пушкина, въ это незабвенное для обоихъ лѣто. Послѣдній былъ тогда въ лучшей порѣ своей литературной дѣятельности. Въ уединеніи, не развлекаемый докучнымъ свѣтомъ, онъ весь предавался творчеству своего разнообразнаго генія, посвящая все свое время вдохновеннымъ трудамъ. Нѣкоторыя главы Евгенія Онѣгина написаны въ Михайловскомъ; тамъ же составленъ планъ Бориса Годунова. Послѣ этого можно судить, какъ лестно было для Языкова проводить многіе пріятные часы въ Михайловскомъ.
Не рѣдко собесѣдницею поэтовъ являлась старая няня Пушкина, Васильевна, которую Языковъ въ послѣдствіе воспѣлъ въ двухъ стихотвореніяхъ. Послѣднее изъ нихъ написано имъ на кончину этой доброй старушки. Оно очень трогательно. Вотъ начало его:
Я отыщу тотъ крестъ смиренный,
Подъ коимъ, межъ чужихъ гробовъ,
Твой прахъ улегся, изнуренный
Трудомъ и бременемъ годовъ.
Ты не умрешь въ воспоминаньяхъ
О свѣтлой юности моей,
И въ поучительныхъ преданьяхъ
Про жизнь поэтовъ нашихъ дней.
Лѣто, проведенное Языковымъ съ Пушкинымъ, прекрасно описано первымъ въ стихотвореніи: «Тригорское.» Кромѣ этихъ лестныхъ знакомствъ, Языковъ сблизился еще съ Барономъ Дельвигомъ и съ Баратынскимъ. Тотъ и другой писали къ нему прекрасные стихи. Особенно извѣстенъ сонетъ Дельвига, который начинается такъ:
Младой пѣвецъ! дорогою прекрасной
Тебѣ итти къ Парнасскимъ высотамъ:
Тебѣ вѣнокъ плетутъ — повѣрь моимъ словамъ
Амуръ съ Каменой сладкогласной.
Какъ должны быть эти стихи пріятны были тому, къ кому они писаны……
Теперь мнѣ остается только сказать нѣсколько словъ о Дерптскихъ стихотвореніяхъ Языкова, чтобы окончить краткое описаніе этого періода его жизни. Всѣ они носятъ на себѣ печать большаго таланта, главная сила котораго заключается не столько въ изобрѣтеніи мыслей, сколько въ художественной обработкѣ языка. Какой бы предметъ ни послужилъ вдохновеніемъ поэту, онъ непремѣнно представитъ этотъ предметъ вѣрно, свѣжо, ярко, поэтически; то, что у другаго породило-бы самые скучные стихи, — у Языкова порождаетъ самые занимательные. Все, до чего онъ ни коснулся перомъ своимъ — отъ лучшихъ подвиговъ древнихъ Русскихъ героевъ, до игры въ свайку — отъ тризны на могилѣ до студенческой пирушки — все у него блещетъ самыми изящными, самыми гармоническими формами. Но такое богатство языка не могло однакожъ замѣнить бѣдности содержанія. Поразительное сходство видно здѣсь въ жизни Языкова съ его поэзіей. Какъ самъ поэтъ по своей молодости и по воспріимчивости юной, пылкой души, увлекался часто тѣмъ, что не стоило увлеченія: такъ и поэзія его воспѣвала иногда предметы, вовсе недостойные ея. Только тогда поэтъ достигалъ свойственной себѣ высоты, когда почерпалъ вдохновеніе въ страницахъ Русской Исторіи, или въ различныхъ состояніяхъ своей многосторонней души. Прочее же, написанное имъ въ это время первой молодости его, восхищало только силою таланта, умѣвшаго поэтизировать все. Скоро самъ Языковъ почувствовалъ пустоту такой жизни. Въ 1829 году, собираясь ѣхать на родину, онъ говорилъ:
Тамъ, вольный родины пѣвецъ,
Я просвѣтлѣю жизнью новой,
И гордо брошу свой лавровый,
Виномъ забрызганный вѣнецъ.
Но эти слова были сказаны еще не съ полнымъ убѣжденіемъ сердца. Въ другое время поэтъ, тревожимый грустью, а можетъ быть тайнымъ предчувствіемъ грядущихъ страданій, — краснорѣчивѣе выразилъ духовную потребность къ перемѣнѣ жизни:
Молю, Святое Провидѣнье,
Оставь мнѣ тягостные дни;
Но дай желѣзное терпѣнье,
Но сердце мнѣ окамени:
Пусть неизмѣненъ жизни новой
Приду къ таинственнымъ брегамъ,
Какъ Волги валъ бѣлоголовый
Доходитъ цѣлый къ берегамъ.
Въ 1829 году Языковъ поселился въ Москвѣ: онъ опредѣлился тамъ на службу въ Межевую канцелярію. Москва всегда славилась своимъ радушіемъ, гостепріимствомъ: стало быть не трудно повѣрить, что молодаго поэта (ему было тогда только 23 года) принимали вездѣ ласково, и что ему въ Москвѣ было очень хорошо. Къ тому же тамъ, въ то время, жили друзья его — Пушкинъ и Баратынскій. Но, кромѣ общества, кромѣ друзей, которые дѣлали для Языкова столицу столь любезною, она была драгоцѣнна его сердцу еще по священнымъ остаткамъ старины, по воспоминаніямъ о древней славѣ нашего отечества, которое онъ любилъ, какъ любятъ уже немногіе въ наше время. Самъ онъ радъ былъ Москвѣ, какъ мирной пристани, въ которой надѣялся обрѣсти счастіе и покой. Онъ привѣтствовалъ ее стихами, достойными своего предмета:
Я здѣсь — да здравствуетъ Москва!
Вотъ небеса мои родныя:
Здѣсь наша матушка Россія
Семисотъ-лѣтняя жива!
Въ самомъ дѣлѣ, въ Москвѣ все вызывало поэта на духовную дѣятельность, — согрѣвало сердце, вдохновляло умъ. Въ душѣ его родились новыя, возвышенныя мысли о назначеніи человѣка, — и тѣмъ болѣе, художника на землѣ. Онъ смотрѣлъ на поэта уже не какъ на пѣвца пировъ, но какъ на посланника Бога. Вотъ что онъ говорилъ въ 1831 году, въ стихотвореніи "Поэту: "
Когда съ тобой сроднилось вдохновенье,
И сильно имъ твоя трепещетъ грудь,
И слышишь ты свое предназначенье,
И видишь свой благословенный путь:
Иди ты въ міръ — да слышитъ онъ пророка;
Но въ мірѣ будь величественъ и святъ:
Не лобызай сахарныхъ устъ порока,
И не бери, и не проси наградъ — и проч.
III.
правитьДо сихъ поръ мы слѣдили за тою половиной жизни Языкова, которая была такъ свѣтла, такъ радостна, такъ богата надеждами. Но земное счастіе невѣрно, какъ морская тишина: это уже старинная истина. Въ Москвѣ начались черные дни для нашего поэта. Прежде всего ему суждено было испытать горькую утрату: въ Январѣ 1831 года скончался Баронъ Дельвигъ. Вслѣдъ за этимъ уѣхалъ изъ Москвы въ Царское Село Пушкинъ. Бѣдный Языковъ остался почти одинокъ. Но и онъ не долго послѣ того жилъ въ столицѣ. Въ концѣ 1831 года съ нимъ приключилась тяжкая болѣзнь, для которой онъ долженъ былъ оставить службу и уѣхать въ деревню.
Въ первые годы своего несчастія больной страдалъ не такъ сильно, какъ послѣ. Свобода деревенской жизни, хорошій воздухъ, воздержаніе, — все это хотя немного успокоивало его. Онъ даже писалъ — правда, изрѣдка — стихи; но въ этихъ стихахъ не узнавали уже прежняго Языкова. Только въ посланіи къ Давыдову талантъ его явился въ прежнемъ своемъ блескѣ; но это стихотвореніе было однимъ изъ послѣднихъ музыкальныхъ звуковъ лиры, надолго потерявшей свой гармоническій тонъ. Что же утѣшало поэта въ такомъ грустномъ состояніи? То же, что и прежде: любовь къ поэзіи, къ труду, къ природѣ.
Вотъ что говорятъ онъ о своемъ тогдашнемъ житьѣ-бытьѣ въ Языковѣ (имя деревни):
Какъ хороша весна! Какъ я люблю ее
Здѣсь, въ сторонѣ моей родимой,
Гдѣ льется мирно и незримо.
Мое привольное житье:
Гдѣ я могу такимъ покоемъ наслаждаться,
Какого я не зналъ нигдѣ и никогда,
И мыслить, и мечтать, и страстно забываться
Передъ свѣтильникомъ труда.
Гдѣ озаренъ его сіяньемъ величавымъ,
Поникнувъ на руку безоблачнымъ челомъ, —
Я міру чуждъ и радостямъ лукавымъ,
И суетамъ, господствующимъ въ немъ.
Но несчастный поэтъ не долго наслаждался такою мирною жизніюю Болѣзнь его усиливалась постепенно, такъ, что въ 1839 году, онъ принужденъ былъ разстаться съ послѣднимъ утѣшеніемъ, съ милой своей родиной, чтобы ѣхать къ минеральнымъ водамъ за границу. Здѣсь то наступила самая печальная пора въ жизни Языкова. Годы (1839—1844), проведенные имъ за границей, были годами сильнѣйшихъ недуговъ, тяжелой скуки, томительной тоски по отчизнѣ. Только въ двухъ случаяхъ больной былъ утѣшенъ судьбою. Во первыхъ, когда онъ въ 1840 году въ Ницѣ почти совсѣмъ излечился отъ своей болѣзни, которая, однако же не замедлила явиться вскорѣ опять; во вторыхъ, когда онъ жилъ въ Римѣ на одной квартирѣ съ Гоголемъ. Послѣдній замѣнилъ для него умершихъ и покинутыхъ на родинѣ друзей.
За границей Языковъ писалъ много стиховъ; но всѣ они однообразны по содержанію, хотя замѣчательны по языку. Состояніе души поэта всегда давало тему его произведеніямъ. А такъ какъ самъ онъ въ то время былъ постоянно скученъ, печаленъ, разстроенъ духомъ: то и въ стихахъ его описывается эта самая скука въ чужихъ городахъ.
По прошествіи пятилѣтняго, почти безполезнаго пребыванія за границею, Языковъ пріѣхалъ въ 1844 г. въ Москву. Тамъ ожидали его родные, друзья, прежніе знакомые, съ которыми онъ не видался уже нѣсколько лѣтъ.
Поэтъ снова почувствовалъ вдохновеніе въ отечественномъ городѣ, гдѣ жилъ прежде такъ весело, гдѣ совершилось окончательное образованіе его благороднаго характера, его свѣтлаго и обширнаго ума. Одного только не доставало къ его счастію — здоровья; но этотъ недостатокъ крѣпости въ тѣлѣ вознагражденъ былъ удивительною твердостію души.
Въ началѣ этой статьи я сказалъ, что Богъ приводитъ къ добродѣтели различными путями, и что польза, которую принесла Языкову болѣзнь его, была очевидна. Теперь время пояснить эти слова. Мы видѣли, какъ въ юности Языковъ, не смотря на свой прекрасный, благородный характеръ, иногда увлекался минутою, предавался излишне разнымъ удовольствіямъ, которыя, быть можетъ, были въ послѣдствіи причиною его страданій; наконецъ, какъ онъ воспѣвалъ предметы, часто вовсе недостойные поэзіи. Все это было бы очень извинительно всякому другому молодому человѣку; но поэту, призванному служить словомъ Тому, Кто Самъ соблаговолилъ назваться Словомъ, суждено итти по иному пути. Языковъ съ перваго времени своей болѣзни оцѣнилъ всю глубину ея значенія, оцѣнилъ, какъ должно, милость Божію, опредѣлившую ему путемъ страданія дойти до назначенной цѣли, тогда какъ многіе другіе, усыпленные благами міра, блуждаютъ далеко отъ нея, погрязнувъ въ заблужденіяхъ. Религія явилась къ больному съ небесною своею помощію, какъ только-что онъ обратился къ ней. Въ воздаяніе за такое смиреніе, за такую безропотность, Богъ наградилъ его небеснымъ настроеніемъ таланта: когда поэтъ, устроившись снова на житье въ Москвѣ, принялся за оставленную лиру, она воспѣла уже не студенческія пирушки, но божественный праздникъ души. Послѣднія стихотворенія Языкова — Землетрясеніе, Сампсонъ, На объявленіе памятника Карамзину — останутся навсегда перлами въ Русской поэзіи. Особенно примѣчательны два первыъ. Въ одномъ изъ нихъ, авторъ высказываетъ высокое назначеніе на землѣ поэта слѣдующими стихами:
Такъ ты, поэтъ, въ годину страха
И колебанія земли
Носись душой превыше праха,
И ликамъ ангельскимъ внемли,
И приноси дрожащимъ людямъ
Молитвы съ горней вышины —
Да въ сердцѣ примемъ ихъ — и будемъ
Мы нашей вѣрой спасены.
А въ другомъ, изображеніемъ жизни Сампсона, представляетъ воскресеніе силы духа, обратившагося къ Богу.
Человѣкъ съ такими возвышенными мыслями, разумѣется, пользовался уваженіемъ достойныхъ людей. Въ Москвѣ любили и почитали Языкова въ послѣдніе годы его жизни еще болѣе, нежели прежде. Болѣзнь нисколько не сдѣлала его скучнымъ или одностороннимъ, какъ это бываетъ съ другими. Напротивъ, онъ всегда любилъ избранное общество друзей, былъ чрезвычайно вѣжливъ со всѣми, пріятенъ въ поступкахъ и словахъ; никогда не огорчалъ онъ никого изъ тѣхъ, съ кѣмъ только приходилось ему встрѣчаться на дорогѣ жизни. С. П. Шевыревъ разсказываетъ одинъ случай, который стоитъ повторять вездѣ, гдѣ только говорится объ Языковѣ. Въ бытность послѣдняго въ Ганау, въ 1841 году, болѣзнь его достигла самой высшей степени. Престарѣлый врачъ, лечившій его тогда, не могъ найти средствъ для облегченія его. Тогда Языковъ, видя безуспѣшность стараній медика и не желая огорчать его объявленіемъ о томъ, сталъ скрывать свои страданія.
Таковъ онъ былъ въ продолженіе всей своей жизни. Между тѣмъ, эта прекрасная жизнь клонилась уже къ своему закату.
Лѣтомъ 1846 года Языковъ снова захотѣлъ попробовать своего счастія леченіемъ холод
!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!96-97
Николая Михайловича, жившій у него въ домѣ, прекрасно-воспитанный молодой человѣкъ. Къ этому вышелъ другой, другъ поэта, также жившій у него въ домѣ, А. Д. X., который, имѣя превосходный талантъ въ живописи, — писалъ въ поэтическомъ пріютѣ своего друга прекрасныя картины, воспѣтыя Языковымъ въ столь же прекрасныхъ стихахъ. Послѣ обѣда наступила давно желанная минута представленія. К., только что возвратившійся, повелъ меня къ хозяину, по болѣзни не выходившему къ столу. Пройдя гостиную, гдѣ на стѣнахъ красовались Кавказскіе виды X., мы вошли въ маленькую комнатку, украшенную также картиною того же художника: въ ней сидѣлъ на креслѣ поэтъ, положивши одно колѣно на другое, поникнувъ на руку безоблачнымъ челомъ. При появленіи нашемъ онъ быстро поднялъ голову и, поздоровавшись, привѣтливо подалъ мнѣ руку. Ахъ! я живо помню, какъ билось мое сердце, когда рука моя сжимала руку, написавшую Землетрясеніе. Потомъ начался непродолжительный разговоръ. Николай Михаиловичъ благодарилъ меня за знакомство и стихи, которые я прежде написалъ ему. Его привѣтливость, радушіе удивили и привязали меня къ нему съ перваго разу навсегда.
Здѣсь скажу нѣсколько словъ о наружности Языкова. Каковъ онъ былъ въ молодости, — не знаю; я видѣлъ его уже обезображеннаго 15-ти лѣтнею болѣзнію. Онъ былъ такъ блѣденъ, такъ худъ, такъ изнуренъ болѣзнію, что одинъ его видъ внушалъ уже состраданіе. Но блѣдное лице его было еще привлекательно; прелестные голубые глаза сіяли поэтическимъ блескомъ; открытый лобъ дѣлалъ физіономію поэта необыкновенно умною и привлекательною, а прекрасная Вандиковская бородка придавала всему лицу видъ оригинальности. Говорилъ онъ скоро, несвязно, и притомъ весьма тихимъ голосомъ. Послѣднее происходило, быть-можетъ, отъ болѣзни. Улыбка Яэыкова была исполнена необыкновенной пріятности. Пробывъ у него недолго въ первый разъ по причинѣ его болѣзни, я не замедлилъ воспользоваться приглашеніемъ добродушнаго поэта, — посѣщать его чаще. Въ Іюнѣ было послѣднее свиданіе. Въ концѣ этого мѣсяца я оставилъ Москву и болѣе уже не видалъ его.
Ноябрь, 1847.
С. Марьино.