Воспоминания о М. E. Салтыкове (Салтыков-Щедрин)/ДО

Воспоминания о М. E. Салтыкове
авторъ Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин

Опубл.: 1890. Источникъ: az.lib.ru

ВОСПОМИНАНІЯ О М. E. САЛТЫКОВѢ

I.

Мнѣ кажется, что на каждомъ изъ знавшихъ лично М. Е. Салтыкова лежитъ нравственная обязанность записать по свѣжей памяти свои воспоминанія о немъ, чтобы сохранить отъ забвенія тѣ черты, которыя могутъ характеризовать его, какъ человѣка, какъ писателя и какъ общественнаго дѣятеля. Безъ этого невозможна хорошая его біографія, и чѣмъ больше будетъ такихъ воспоминаній и матеріаловъ, тѣмъ полнѣе и лучше обрисуется его личность. Человѣческая память — слишкомъ ненадежный архивъ: нѣкоторые факты и обстоятельства съ теченіемъ времени утрачиваютъ краски и настоящій смыслъ, а многое и совсѣмъ забывается; видѣнное кажется слышаннымъ, а слышанное видѣннымъ; пущенный кѣмъ-нибудь удачный анекдотъ — дѣйствительностью, а дѣйствительность — анекдотомъ.

Незадолго передъ смертью Михаилъ Евграфовичъ сказалъ мнѣ, между прочимъ, въ разговорѣ: «Обиднѣе всего, что умрешь и — будутъ про тебя только анекдоты разсказывать»… Собственно говоря, въ анекдотахъ ничего еще дурного нѣтъ, если они хороши и правдоподобны: чуть ли не про всѣхъ великихъ людей существуютъ анекдоты, а вмѣстѣ съ тѣмъ разсказываютъ про нихъ же и нѣчто иное, что сдѣлало ихъ великими, но, дѣйствительно, одни «только анекдоты» обидны. Объ этомъ даже подумать только и то тяжело. Положимъ, что Салтыковъ всегда преувеличивалъ опасенія и въ данномъ случаѣ преувеличилъ анекдотическое усердіе тѣхъ, о комъ говорилъ и отъ кого ждалъ анекдотовъ; положимъ, что анекдотовъ про него не разсказываютъ и смерть его вызвала много самыхъ искреннихъ сожалѣній и слезъ; но въ данномъ случаѣ, относительно литературныхъ дѣятелей, у насъ вообще дѣло стоитъ какъ-то черезчуръ сурово и несправедливо, я сказалъ бы даже неблагодарно.

Хотя мы ихъ и хоронимъ не какъ дикіе дикихъ, а съ извѣстнымъ, установившимся церемоніаломъ и процедурами, со словами: «страна понесла незамѣнимую утрату», «литература лишилась выдающагося представителя» и т. д., но все-таки придаемъ слишкомъ мало значенія нашей потерѣ и ихъ личности, точно умеръ не человѣкъ, на которомъ одни воспитались, съ которымъ другіе вмѣстѣ жили и боролись за извѣстныя идеи и съ которымъ вообще много духовныхъ связей, а какая-то незамѣтная, нарицательная величина (имя рекъ), которую вполнѣ достаточно вспоминать вмѣстѣ со «вся православныя христіаны». Положимъ, что въ Писаніи сказано: предоставьте мертвыхъ хоронитъ мертвымъ; но въ данномъ случаѣ мы не изъ Писанія вовсе исходимъ, да и не о мертвыхъ тѣлахъ тутъ, конечно, и рѣчь идетъ. Дѣло не въ погребальныхъ церемоніяхъ и фразеологіи, которыхъ у насъ, пожалуй, довольно, а въ недостаткѣ истинной признательности и уваженія къ людямъ, въ небрежности и равнодушіи къ сохраненію памяти о нихъ, какъ о людяхъ, которые могутъ украсить небогатую исторію нашей цивилизаціи и примѣръ которыхъ небезполезенъ, какъ самимъ намъ, такъ и будущимъ поколѣніямъ.

Подобные суровые или небрежные нравы выработались ближайшимъ образомъ въ литературной же средѣ и въ ближайшей къ литературѣ части общества; но если всмотрѣться въ дѣло глубже, то мы замѣтимъ тутъ также и общую черту русскаго характера: русскій человѣкъ не только не дорожитъ тѣмъ, что уже умерло, но не дорожитъ также и всѣмъ, что безсильно, напр., стариками и тѣми, хотя бы и молодыми, но разбитыми и разсѣянными силами, отъ которыхъ уже ждать нечего. Въ нѣкоторыхъ, лучшихъ случаяхъ это происходитъ изъ ригористическаго источника и слишкомъ строгаго взгляда на себя и другихъ передъ задачами общаго дѣла, т. е. на первомъ планѣ стоитъ дѣло, а потомъ ужъ люди: умеръ одинъ — становись на его мѣсто другой, и становись бодро, безъ экспансивностей, какъ бы жаль товарища ни было; умеръ другой — становись третій и старайся, по мѣрѣ силъ и возможности, дѣлать то же самое (легко сказать: дѣлай Салтыковское дѣло!). Но такихъ случаевъ мало, а, кромѣ того, такое отношеніе еще понятно въ періоды оживленной общественной дѣятельности и борьбы, а не въ обыкновенное время и не въ періоды затишья и сна, когда вмѣсто дѣда остается одна только форма и внѣшность. Но и вообще въ такомъ отношеніи слишкомъ много спартанской суровости, легко переходящей въ черствую дѣловитость, которою отличаются люди совсѣмъ другого сорта, люди, которымъ въ сущности ни до чего и ни до кого дѣла нѣтъ, кромѣ самихъ себя, и которые очень склонны думать, что настоящая литература начинается только съ нихъ и что они сами себѣ предки. Развязные и самодовольные, они нерѣдко прямо чураются и открещиваются отъ всякихъ литературныхъ традицій, и открещиваются не во имя какихъ-либо высшихъ принциповъ и направленія, а во имя тѣхъ или иныхъ недалекихъ практическихъ соображеній и самодовольства: «все, молъ, что было доселѣ, — ерунда, а вотъ живая вода изъ нашего пруда, можетъ быть не особенно чистая, но для пойла, по нынѣшнимъ временамъ, самая пригодная»… Тутъ вопросъ вовсе не въ происхожденіи людей отъ извѣстнаго литературнаго колѣна, а въ умственной и вообще въ духовной преемственности идей, взглядовъ и убѣжденій. Это не родословная, а если и родословная, то самая демократическая и безсословная. Всегда интересно и нужно знать, что представляетъ собою человѣкъ, откуда исходитъ и куда путь держитъ. Если у людей есть что сказать, то имъ нисколько не стыдно быть продолжателями дѣла, прежде начатаго, несли у нихъ ничего нѣтъ за душой, то зачѣмъ говорить, какъ нѣчто неслыханное, то, что уже раньше говорилось, зачѣмъ открывать вновь Америки, или еще того лучше — искать Америкъ въ собственномъ пруду. Если бы люди, говорящіе: мы сами себѣ предки, всегда оправдывали эти слова и всегда стояли на высотѣ задачъ своего времени, если бы они не оказывались иногда просто курициными дѣтьми и распространителями куриной слѣпоты, то самое лучшее, конечно, было бы предоставить имъ открывать новыя Америки и наслаждаться самодовольствомъ, но игнорированіе и отрицаніе литературныхъ традицій не ограничивается однимъ только неуважительнымъ отношеніемъ къ прошлому, а ведеть и, главнымъ образомъ, направляется къ подавленію и закидыванію мусоромъ живыхъ еще остатковъ и новыхъ ростковъ этихъ традицій. Я знаю, что есть люди (и цѣлыя изданія) еще болѣе практическіе и пожалуй еще худшіе, чѣмъ только-что указанные, которые эксплуатируютъ извѣстныя литературныя традиціи и направленіе, показывая видъ, что хранятъ ихъ и цѣнятъ, тогда какъ въ сущности тоже плюнетъ на нихъ и безъ всякой церемоніи искажаютъ, а когда нужно, то и совсѣмъ отъ нихъ отказываются; но это ужъ особая категорія людей, которая въ предмету нашей рѣчи не относится, такъ какъ мы говоримъ только о различныхъ проявленіяхъ небрежнаго и невнимательнаго отношенія къ писателямъ.

Что же касается общества, отличающагося тѣни же чертами, то тамъ эта небрежность и равнодушіе происходятъ, вѣроятно, ни отъ чего другого, какъ отъ тѣхъ же свойствъ русскаго человѣка — не особенно горевать объ утратахъ, отъ слабости его связей съ литературою и отъ непривычки видѣть и цѣнить умственныхъ своихъ вождей и дѣятелей: русская наука и литература — явленія, сравнительно, еще недавнія на Руси, которыя не имѣютъ подъ собою надлежащей почвы, въ видѣ широкой общественной образованности и политическаго развитія. Русское общество и литература, русскій читатель и писатель — это одно изъ самыхъ больныхъ мѣстъ Салтыкова, прикосновеніе къ которому всегда вызывало въ немъ то безнадежную грусть, то глубокое негодованіе. Русскому читателю въ большинствѣ случаевъ нѣтъ дѣла до того, какъ живетъ и что выноситъ русскій писатель, сколькихъ мукъ стоитъ ему иная работа и какими терніями усѣянъ его путь; онъ только необыкновенно внимателенъ къ его слабостямъ и недостаткамъ и любитъ судить и рядитъ его за нихъ. Для этого онъ не только собираетъ всевозможные слухи объ его домашней и интимной жизни, но иногда даже самъ сочиняетъ про него небылицы: «вотъ, молъ, они каковы — проповѣдники-то наши». Производится это положительно съ какимъ-то злорадствомъ, а исходною точкою при этомъ всегда служитъ желаніе оправдать свои собственные недостатки и пороки. Иногда онъ сочувствуетъ и рукоплещетъ успѣхамъ писателя, но точно также онъ рукоплещетъ и пѣвицѣ въ опереткѣ, и танцовщицѣ въ балетѣ, и рысистой лошади на бѣгу, и клоуну въ циркѣ. Нерѣдко онъ такъ именно и смотритъ на писателя, т. е. съ удовольственной точки зрѣнія: увеселяй, молъ, меня, доставляй пріятное развлеченіе и раздраженіе, или трогай мой нервы и настроивай ихъ на возвышенный ладъ, — я не забылъ еще нѣкоторыхъ идей и люблю вспоминать время беззавѣтной, мечтательной юности. Онъ любитъ либеральныя вещи почитать, прямо или между строкъ, и чѣмъ прямѣе и смѣлѣе — тѣмъ лучше, а когда за это писатель оказывается въ отвѣтѣ, то онъ всегда ретируется въ подворотню, какъ говорилъ Салтыковъ. Писатель всегда чувствуетъ себя одинокимъ, и одно это уже можетъ наполнять его жизнь горечью. Иногда читатель выражаетъ ему внѣшнее почтеніе, а въ нѣкоторыхъ случаяхъ можетъ, пожалуй, доходить передъ нимъ даже до холопства и идолопоклонства; но это нисколько ему не мѣшаетъ переходить къ непочтительности и обращенію съ нимъ немногимъ развѣ лучшему, чѣмъ буряты обращаются съ своими божками, и тѣмъ подавно нисколько не мѣшаетъ предавать его самому скорому и полному забвенію.

Мы забываемъ людей не только поодиночкѣ, но цѣлыми даже группами. За примѣрами ходилъ недалеко; были, напримѣръ, шестидесятые годы, когда въ литературѣ появилось столько новыхъ дарованій. Одни изъ нихъ блеснули точно метеоры и вскорѣ же померли, померли еще молодыми; другіе дольше жили и не мало потрудились для литературы; а кто ихъ знаетъ и помнитъ? Мы, сверстники ихъ и ближайшее литературное поколѣніе, еще помнимъ, а поколѣніе идущее за нами сплошь и рядомъ не только ихъ, но и произведеній ихъ не знаетъ. А между тѣмъ каждый изъ нихъ приносилъ въ литературу нѣчто несомнѣнно цѣнное: одинъ новую мысль, другой знаніе, третій изученіе народной жизни, обычаевъ, нравовъ и души, четвертый собственную живую душу, нерѣдко переполненную страданіями. Добролюбовъ, этотъ выдающійся талантъ, жилъ и умеръ въ Петербургѣ, у всѣхъ на глазахъ, а между тѣмъ опытъ его біографіи и собираніе матеріаловъ были предприняты только въ прошломъ году, да и то сдѣлано это было личнымъ его другомъ, человѣкомъ, пожалуй, не менѣе его злополучнымъ и теперь также уже умершимъ. Не возьмись за дѣло другъ, можетъ быть, никто ничего не сдѣлалъ бы. Но, кромѣ Добролюбова, были и другіе, хотя и менѣе даровитые, но все-таки талантливые люди: М. Ил. Михайловъ, братья В. С. и Н. С. Курочкины, Помяловскій, Рѣшетниковъ, Левитовъ, Слѣпцовъ, Вороновъ, Демерть, Омулевскій (псевдонимъ), Шашковъ, Н. Успенскій и многіе другіе. Это цѣлая плеяда, цѣлая галерея писателей разночинцевъ. Каждый изъ нихъ вносилъ свою лепту въ общую умственную сокровищницу, каждый по своему служилъ общему дѣлу, въ большинствѣ случаевъ не думая о личныхъ выгодахъ, а жертвуя ими или подчиняя ихъ общему благу. Были, конечно, и исключенія, но исключенія всегда и вездѣ есть и всегда остаются только исключеніями. Пускай разночинецъ принесъ съ собою нѣкоторую невоздержность, распущенность и рѣзкость взглядовъ, но онъ же имѣлъ и несомнѣнныя заслуги: достаточно сказать, что ему принадлежитъ цѣлая яркая страница въ литературѣ, которую не вычеркнешь. Наконецъ, разночинецъ и самъ по себѣ въ высшей степени интересенъ, какъ продуктъ извѣстнаго времени, извѣстныхъ общественныхъ настроеній и перемѣнъ. Кто издалъ бы литературный альбомъ того времени, тотъ сдѣлалъ бы не только интересное, но и полезное дѣло. Во всякомъ случаѣ, смотрѣть на такихъ людей, какъ на нарицательныя величины, какъ на литературные только лѣса и подпорки, было бы слишкомъ большою роскошью: такихъ богатыхъ и разнообразныхъ дарованій не привлекало къ себѣ ни одно поприще.

Но не одни только шестидесятые годы представляютъ примѣръ такой невнимательности къ писателямъ. Невнимательность эта сказывается постоянно. Умерла, напримѣръ, въ прошломъ году замѣчательная писательница Н. Д. Хвощинская (В. Крестовскій — псевдонимъ), чѣмъ же и какъ мы почтили ея заслуги, которыхъ такъ много? Нѣсколькими краткими некрологами, въ которыхъ, помнится, рядомъ съ похвалами, указывалось на второстепенную ея роль среди корифеевъ 40-хъ и 60-хъ годовъ и на второстепенные размѣры ея таланта. Умеръ также въ прошломъ году Д. Д. Минаевъ, человѣкъ написавшій до 50 томовъ стиховъ и прозы, читавшійся когда-то въ «Русскомъ Словѣ»^[1] наравнѣ съ Писаревымъ, и если и вынужденный въ послѣдніе годы работать въ мелкой прессѣ, то и тамъ не забывавшій лучшихъ литературныхъ преданій и стремленій, а о немъ въ большинствѣ органовъ даже и некрологовъ не было, точно умеръ не писатель, котораго когда-то жадно читали и академія увѣнчивала преміями, а какой-нибудь военный писарь или писецъ управы благочинія. Выбываетъ человѣкъ изъ строя, и сейчасъ же ряды смыкаются, житейскія волны сходятся и какъ будто человѣка и не было. Да, это слишкомъ суровые нравы.

Если мы видимъ иногда въ послѣдніе годы примѣры, въ родѣ многолюдныхъ похоронъ Некрасова, Достоевскаго, Тургенева, въ которыхъ какъ бы сказывается иное отношеніе въ писателямъ, то не надо забывать величину этихъ писателей и сколько лѣтъ они писали, а затѣмъ многіе могли идти на ихъ похороны просто какъ на зрѣлище, и людей посмотрѣть, и себя показать. Если мы видимъ внимательность къ Надсону и Вс. Гаршину, то не надо забывать всю ужасную ихъ судьбу: оба молодые, оба даровитые и многообѣщавшіе, они умерли — одинъ отъ чахотки, а другой бросившись съ лѣстницы. А затѣмъ, рядомъ съ этими фактами, не надо забывать и другихъ: сколько лѣтъ, напримѣръ, собиралась и собирается подписка на памятникъ Гоголю. Такая огромная страна такая первоклассная держава и не можетъ собрать необходимой суммы для постановки приличнаго памятника одному изъ самыхъ крупныхъ русскихъ талантовъ. Нѣкоторыя вещи, хотя и понятны, но трудно примиримы между собою, такъ, напримѣръ: я не помню ничего сердечнѣе, единодушнѣе и трогательнѣе Некрасовскихъ похоронъ. Если похороны Тургенева отличались небывалымъ многолюдствомъ и торжественностью, то похороны Некрасова отличались именно сердечностью, единодушіемъ и глубокою скорбью: и молодежь, которая преобладала, и люди средняго возраста, и старики, и мужчины и женщины — всѣ точно были подавлены одною мыслью о потерѣ крупной общественной силы и, вмѣстѣ съ тѣмъ, чего-то всѣмъ близкаго и дорогого, а когда въ мрачныхъ сводахъ большого храма Новодѣвичьяго монастыря раздалось съ амвона превосходное слово священника объ истинно-христіанской любви Некрасова къ людямъ и высокомъ чувствѣ къ матери и затѣмъ слова одного изъ лучшихъ его стихотвореній («Рыцарь на часъ»), когда священникъ въ траурной ризѣ, при свѣтѣ свѣчей, началъ говорить это прекрасное стихотвореніе и затѣмъ, точно не въ силахъ былъ остановиться и продолжалъ его до конца, то въ храмѣ настала такая глубокая тишина, что слышно было біеніе собственнаго сердца и затаенное дыханіе сосѣдей; у многихъ неудержимо лились слезы, у всѣхъ лица были блѣдны и выражали скорбь, ту хорошую скорбь, которая такъ краситъ человѣка. Литература какъ-то сливалась съ религіей. Если бы русскій человѣкъ не былъ способенъ къ такимъ проявленіямъ, хотя бы и кратковременнымъ, если бы отъ него нельзя было ожидать ничего подобнаго, то о немъ не стоило бы и говорить. Но вотъ проходитъ годъ или два, хорошенько ужъ не помню, сестра Некрасова поставила ему на кладбищѣ памятникъ, издала его стихотворенія, передала его небольшое имѣніе и домъ новгородскому земству для школы и умерла; прихожу я въ день годовщины на его могилу, сижу на скамеечкѣ часъ, другой, третій, и никто не приходитъ. Пришелъ только одинъ студентъ, перекрестился, положилъ вѣнокъ на памятникъ и ушелъ. Очевидно передо иною было ужъ забвеніе.

— «Да, стали ужъ забывать», — сказала мнѣ привычнымъ тономъ и старушка-монахиня, съ которою я встрѣтился при выходѣ съ кладбища и разговорился.

Можно было бы привести и еще болѣе яркіе примѣры равнодушія и забвенія людей даже заживо, и людей оказавшихъ огромныя услуги развитію и просвѣтленію общественной мысли и могшихъ служить образцомъ личной безупречности, съ точки зрѣнія даже самой придирчивой морали; но это завлекло бы меня слишкомъ далеко, а главное походило бы на толченіе воды въ ступѣ, на витье веревокъ изъ песка. Я не Моисей и не имѣю волшебнаго жевла, которымъ можно было бы пробить толстую скалу общественнаго равнодушія. Если бы можно было расчитывать на иное отношеніе со стороны одной только литературной среды и ближайшей къ литературѣ части общества, то и это ужъ много значило бы.

Когда умираютъ не «второстепенныя» величины, какъ Хвощинская и Минаевъ, а такія крупныя личности, какъ Некрасовъ и Салтыковъ, то о нихъ говорятъ и пишутъ, конечно, больше, но все-таки и о нихъ не особенно много писалось и пишется. Я не могу назвать кратнаго біографическаго очерка, приложеннаго къ стихотвореніямъ Некрасова, не только полною, настоящею біографіею, но даже настоящею характеристикою; не могу также назвать нѣсколькихъ брошюрокъ и книжечекъ о немъ^[2] — серьезными литературными работами и не могу указать хорошей критической оцѣнки его произведеній и литературной дѣятельности вообще.

Салтыкову нѣсколько больше посчастливилось, но и о немъ не особенно иного пишется и далеко еще не все дано, что желательно было бы видѣть. Слишкомъ интересный и содержательный онъ человѣкъ, и въ слишкомъ интересное и богатое событіями время жилъ. Даже органы, причисляющіе себя къ одному съ нимъ знамени и желавшіе, повидимому, почтить его память, дали слишкомъ мало: въ «Новостяхъ», напр., кромѣ того, что написалъ Скабичевскіе, были даны еще: «Историческая параллель» (съ гр. Д. В. Толстымъ) и такъ называемый «Вѣнокъ на могилу», но что это былъ за скудный вѣнокъ (о параллели я ужъ не говорю): это были коротенькіе-коротенькіе кусочки, написанные разными лицами и очевидно приноровленные къ извѣстному, отведенному въ газетѣ мѣсту, а главное — кусочки, имѣющіе очень мало содержанія, хотя Салтыковъ тамъ и величался «непоколебимымъ», «непримиримымъ», «недремлющимъ окомъ» и даже «безсмертнымъ». Вѣнокъ этотъ гораздо соотвѣтственнѣе было назвать вѣникомъ. Сличите No, гдѣ онъ былъ помѣщенъ, съ юбилейнымъ No «Новостей», и вы увидите, насколько десятилѣтній юбилей занялъ больше мѣста и представлялся, очевидно, газетѣ фактомъ болѣе важнымъ. Газеты и журналы, вообще, стѣсняются отводить мѣсто покойникамъ, боясь, вѣроятно, походить на кладбище: нѣкоторые некрологи печатаются даже петитомъ, точно и не вѣсть все какіе важные и животрепещущіе вопросы въ газетахъ трактуются, тогда какъ иной покойникъ, право, стоитъ десятковъ и сотень живыхъ, стоитъ не потому только, что они никогда не дадутъ того, что онъ далъ, а и потому, что произведенія его гораздо больше отвѣчаютъ на вопросы текущаго времени и данной минуты, чѣмъ мертвое слово хотя бы и живыхъ людей. Похвальное исключеніе въ этомъ отношеніи составляетъ только «Вѣстникъ Европы», который съ свойственною ему аккуратностью и солидностью дѣлаетъ все, что только можетъ: г. Стасюлевичъ издаетъ сочиненія Салтыкова, г. Пыпинъ пишетъ о немъ обстоятельныя статьи, г. Арсенъевъ сообщаетъ матеріалы для его біографіи. Я указалъ бы еще на «Русск. Вѣдомости», гдѣ печатались прекрасные статьи H. K. Михайловскаго, вышедшія теперь отдѣльною книжкою, но тамъ все сдѣланное гораздо правильнѣе отнести съ одному г. Михайловскому, ближайшему сотруднику и соредактору Салтыкова по «Отеч. Запискамъ» и случайному сотруднику газеты, гдѣ онъ озаглавливаетъ «случайными замѣтками» и нѣкоторые свои фельетоны. Затѣмъ, можно указать еще на небольшія гаэетныя статейки и воспоминанія также бывшихъ сотрудниковъ «Отеч. Записокъ»: гг. Скабичевскаго въ «Новостяхъ», Абрамова въ «Недѣлѣ» и Южакова въ «Одес. Вѣстникѣ»; но только и всего, и всего этого, какъ намъ кажется, недостаточно для надлежащей оцѣнки и полной біографіи Салтыкова. Это либо критическія и библіографическія статьи, касающіяся преимущественно его произведеній, либо воспоминанія, обнимающія періодъ только журнальной его дѣятельности. Мои воспоминанія также ограничиваются только этою послѣднею сферою и относятся къ послѣднимъ десяти годамъ его дѣятельности въ «Отеч. Запискахъ» (1873—1883 гг.) и къ самому послѣднему времени (1888—1889 гг.). Но, кромѣ этого, у него было интересное дѣтство, частью вошедшее въ «Пошехонскую старину» и другія произведенія, имѣющія не мало автобіографическихъ чертъ, а частью никуда не вошедшее; у него была юность, когда складывался его характеръ и вообще духовная сторона, юность, которую онъ почему-то вспоминалъ гораздо меньше, чѣмъ дѣтство; у. него были тяжелые годы подневольной жизни и службы въ Вяткѣ, а затѣмъ службы въ другихъ мѣстахъ, гдѣ онъ уже въ иной роли ногъ относиться къ жизни и ея темнымъ сторонамъ. Этотъ періодъ дѣятельности Михаила Евграфовича особенно интересенъ: онъ и тамъ вносилъ въ дѣло ту же прямоту, ту же искренность, страстности и ничѣмъ не подкупную честность, какими отличался и въ литературѣ. Разсказы его изъ этого времени полны тяжелыхъ впечатлѣній и самыхъ мрачныхъ красокъ. Ему приходилось видѣть воочію всѣ прелести дореформенныхъ порядковъ: крѣпостное право, откупъ, судебную волокиту и взяточничество, самоуправство, насиліе и грубость, бюрократическое всевластіе, лѣнь и формализмъ, и, само собою разумѣется, что онъ не оставался ко всему этому равнодушенъ. Я какъ сейчасъ помню его разсказы о ревизіи тюремъ и мѣстъ заключенія (если не ошибаюсь, въ качествѣ вице-губернатора): «Вы не можете представить, какіе ужасы мнѣ приходилось видѣть; я вѣдь засталъ еще застѣнки и деревянныя колодки, изъ которыхъ заставлялъ при себѣ вынимать людей». Имъ было возбуждено нѣсколько дѣлъ о жестокомъ обращеніи съ крестьянами. Доклады, отзывы, заключенія и вообще переписка его по такимъ поводамъ, хранящаяся гдѣ-нибудь въ архивахъ, должна представлять большой интересъ. Писалъ онъ бумаги, по всей вѣроятности, не обычнымъ форменнымъ языкомъ, а языкомъ литературнымъ, живымъ и страстнымъ. Такъ это можно думать изъ того, что эти офиціальныя бумаги и были причиною выхода его въ отставку. Михаилъ Евграфовичъ разсказывалъ, что покойный государь, которому случалось, при разсмотрѣніи разныхъ дѣлъ, прочитывать иногда и нѣкоторыя изъ его бумагъ, обратилъ на нихъ вниманіе и выразилъ по начальству, что онѣ ему очень не нравятся слишкомъ мрачнымъ тономъ, что онъ ихъ просто не можетъ читать. Само собою разумѣется, что это сейчасъ же стало извѣстно Михаилу Евграфовичу, и онъ поторопился подать въ отставку. Въ теченіе всего этого времени у Салтыкова были товарищи, сослуживцы и просто очевидцы его жизни. Какъ хорошо всѣ они сдѣлали бы, еслибы записали о немъ то, что видѣли и знаютъ.

Г. Скабичевскія разсказываетъ («Новости», № 116, 1889 г.), что ему приходилось слышать отъ провинціальныхъ чиновниковъ, служившихъ подъ его начальствомъ, что «начальникъ онъ былъ рѣдкій: какъ ни робѣли порою отъ его, повидимому, грозныхъ окриковъ, но никто его не боялся, а, напротивъ того, всѣ очень любили его за то, что онъ входилъ въ нужды каждаго мелкаго чиновника и былъ крайне снисходителенъ во всѣмъ его слабостямъ, которыя не приносили прямаго вреда службѣ». Мнѣ тоже приходилось слышать объ его снисходительности и внимательности къ мелкимъ чиновникамъ и ихъ экономическому положенію, такъ, напримѣръ, при распредѣленій наградныхъ денегъ въ праздникамъ, онъ всегда стоялъ за то, чтобы больше давать тѣмъ, кто получалъ меньше жалованья, и сокращать слишкомъ большія награды имѣвшихъ и безъ того хорошіе оклады. Слышалъ я, между прочимъ, и такой разсказъ: однажды Салтыкову во время служебной поѣздки нужно было во что бы то ни стадо приготовитъ къ утренней почтѣ нѣсколько бумагъ, поэтому онъ и бывшій съ нимъ какой-то маленькій чиновникъ сѣли работать на ночь, — Салтыковъ въ одной комнатѣ, а тотъ рядомъ въ другой. Не долго выдержалъ чиновникъ и заснулъ на диванѣ. Услышавъ храпъ, Салтыковъ вышедъ и, видя его усталое лицо, взялъ и подложилъ ему подушку, а самъ сѣлъ на его мѣсто и кончилъ къ разсвѣту и его и свою работу. Утромъ, когда бѣдный чиновникъ проснулся, то прежде всего испугался, что проспалъ и не кончилъ работы, но каково же было его удивленіе, когда онъ увидѣлъ, что работа кончена рукою Салтыкова. Страхъ, разумѣется, еще увеличился. А Салтыковъ между тѣмъ еще не спалъ: изъ сосѣдней комнаты слышался скрипъ его пера, — онъ что-то поправлялъ и доканчивалъ въ своихъ бумагахъ. Но вотъ онъ кончилъ и выходитъ на ципочкахъ, чиновникъ ни живъ ни мертвъ, а онъ самымъ обыкновеннымъ образомъ говоритъ: «ну, батюшка, должно быть вы вчера очень устали, я ужъ подушку вамъ подложилъ да боялся все разбудить, но куда тамъ — спите, какъ убитый, ничего не слышите». Тотъ, разумѣется, сталъ извиняться, а этотъ и не думалъ, конечно, сердиться. Подобное отношеніе къ людямъ было совершенно въ характерѣ Салтыкова, и я помню и приведу ниже нѣсколько подобныхъ же фактовъ изъ журнальныхъ отношеній, когда онъ обнаруживалъ рѣдкую деликатность и внимательность къ людямъ; входилъ въ такія положенія, въ какія, право, никто не вошелъ бы; когда вы ждали, что вотъ онъ разсердится, а онъ вдругъ начиналъ сочувствовать вамъ, или, начавъ вдругъ на кого-нибудь сердиться и замѣтивъ ошибку, вдругъ замолкалъ и начиналъ ухаживать за человѣкомъ, ухаживать по своему, по неумѣлому, иногда даже съ воркотней, но такъ все-таки, что для васъ было очевидно стараніе загладить свой промахъ.

Мнѣ говорятъ люди, очень любившіе и уважавшіе Салтыкова: «какъ хорошо, что о немъ не всякій можетъ писать, а то захватали бы его чистый образъ». Съ этимъ я не согласенъ. Салтыкова трудно захватать, какъ бы ни были нечистоплотны нѣкоторыя руки: слишкомъ много въ немъ бѣлаго и слишкомъ бѣлизна эта на мраморъ похожа своею прочностью; одно не пристанетъ, а другой отстанетъ. Къ тому же, я глубоко увѣренъ, что дурного о немъ нечего и некому сказать, кромѣ развѣ только тихъ господъ, кого онъ самъ не любилъ и кто заслуживалъ этого; но, по всей вѣроятности, и они, разъ захотятъ быть справедливыми, увидятъ, что каковы бы ни были его ошибки, недостатки, и шероховатости характера, все-таки онъ былъ человѣкомъ честнымъ, добрымъ и въ высшей степени прямодушнымъ и справедливымъ. Онъ органически не переносилъ никакой фальши и неправды; его замѣчательное прямодушіе и честность и были главною причиною неровностей его характера. Наконецъ, еслибы кто-нибудь непремѣнно пожелалъ заняться пачкатней, то есть кому сказать такимъ пачкунамъ: «не очень-то пачкайте» и снята слѣды нечистоплотности. Гораздо хуже слѣдующее положеніе: когда проходить десятокъ-другой лѣтъ, когда люди, знавшіе близко человѣка, вымираютъ и остаются одни только тихіе лѣтописцы (обоего пола), которые до времени молчатъ, а потомъ и начинаютъ невозбранно сообщать были и небылицы про покойника, приплетая иногда сюда же и личную къ нему непріязнь, или когда позднѣйшіе біографы и разные литературные исторіографы начнутъ сообщилъ о немъ сомнительные слухи и свѣдѣнія. Конечно, многое о Салтывовѣ еще не можетъ быть напечатано, какъ по личнымъ его отношеніямъ къ разнымъ лицамъ (напримѣръ переписка), такъ я по другимъ причинамъ, но и въ предѣлахъ возможнаго можетъ быть дано и сдѣлано гораздо больше. Для этого нужно только помнить одну хорошую американскую поговорку: «никогда неслѣдуетъ откладывать до завтра того, что можно сдѣлать сегодня».

Тутъ можетъ, пожалуй, происходить нѣкоторое недоразумѣніе, о которомъ не лишнее будетъ сказать нѣсколько словъ и которое желательно было бы устранить: видя г. Стасюлевича распоряжающимся похоронами и устройствомъ могилы Салтыкова и издающимъ его сочиненія, г. Арсеньева сообщающимъ матеріалы для его біографіи и, вообще, что «Вѣстникъ Европы» распростеръ надъ нимъ свою сѣнь, многіе могутъ думать (и нѣкоторые и думаютъ), что разъ такіе обстоятельные люди взялись за дѣло, то ничего изъ виду упущено имя не будетъ, и что можетъ быть у «Вѣстника Европы» есть какое-нибудь преимущественное право для этого; а при такихъ условіяхъ нужно ли, ловко ли и деликатно ли будетъ и другимъ тоже выступать съ своими заботами и воспоминаніями, не усмотритъ ли кто-нибудь въ этомъ съ ихъ стороны прежде всего желанія пріобщиться къ имени большого человѣка и погрѣться въ лучахъ его славы? Недоумѣніе это можетъ только увеличиваться еще тѣмъ обстоятельствомъ, что въ то время, какъ «Вѣстникъ Европы» старается, бывшіе сотрудники «Отечественныхъ Записокъ» оказываются какъ бы отстраненными и отодвинутыми на задній планъ. В тутъ еще какъ нарочно одинъ изъ постоянныхъ сотрудниковъ «Вѣстника Европы» (и, конечно, не безъ вѣдома остальныхъ) обрушился безъ всякаго повода, какъ говорится, ни съ того — ни съ сего, неудачною полемикою на одного изъ главныхъ представителей «Отечественныхъ Записокъ». фактъ этотъ, конечно, безотносительный, спорадическій, такъ сказать, но и онъ могъ произвести извѣстное впечатлѣніе.

Въ «Вѣстникѣ Европы» несомнѣнно чистыя руки, но, дѣйствительно, Салтыковъ никогда не былъ такъ близокъ къ редакціи этого почтеннаго журнала, какъ къ своей редакціи, представители которой — гг. Елисеевъ и Михайловскій, а также и всѣ сотрудники еще живы. Тамъ онъ не принималъ близкаго участія въ веденіи журнала я былъ только гостемъ, а тутъ вкладывалъ въ дѣло всего себя, всю свою душу, помыслы и стремленія, такъ что если является впечатлѣніе, что «Вѣстникъ Европы» какъ бы монополизируетъ Салтыкова, то является и предположеніе, что для этого, кромѣ его добраго желанія, есть еще какое-нибудь преимущественное право, въ родѣ желанія покойника или его родныхъ, Я не знаю было ли по этому поводу какое-нибудь прямое указаніе въ завѣщаніи Салтыкова, но навѣрное знаю, что онъ очень цѣнилъ ближайшихъ своихъ товарищей и сотрудниковъ. Если литература была для него дорогою областью, то они въ ней были наиболѣе дорогими людьми. Это я говорю на основанія многихъ фактовъ. У него было два рода знакомствъ и отношеній: чисто домашнія и литературныя, которыя онъ весьма резонно раздѣлялъ и никогда не смѣшивалъ, и не смѣшивалъ, я думаю, не столько въ огражденіе домашней жизни, сколько въ огражденіе литературы отъ всего ей сторонняго и чуждаго. На литературу смотрѣлъ онъ, какъ на серьезное и важное дѣло, называлъ ее даже «вѣчнымъ дѣломъ». Я не знаю, были ли у Салтыкова личные друзья. Хорошіе знакомые, которые у него бывали и у которыхъ онъ изрѣдка бывалъ, были, и онъ могъ, конечно, поручить имъ нѣкоторыя свои денежныя и личныя дѣла, въ родѣ хлопотъ объ изданіи, гдѣ требуется извѣстная практическая опытность и досугъ, обезпеченный матеріальнымъ положеніемъ; но не думаю, чтобы для оцѣнки своей литературной дѣятельности и составленія біографіи онъ сталъ искать и указывать кого-нибудь на сторонѣ, помимо своей бывшей редакціи, чтобы онъ могъ питать недовѣріе къ ея искренности и литературнымъ способностямъ. Всего вѣроятнѣе, что заботы его такъ далеко не простирались. Но само-собою разумѣется, что «Вѣстникъ Европы» и не думаетъ монополизировать память Салтыкова: съ его стороны это просто надлежащее, внимательное отношеніе къ дѣлу; къ тому же, онъ всегда отличался склонностью къ исторіографіи: онъ и о Кавелинѣ, и о Тургеневѣ старался, едва ли не больше еще, чѣмъ о Салтыковѣ, и о Крамскомъ и о другихъ выдающихся лицахъ писалъ, не лишая никого права дѣлать то же самое; а бывшая редакція «Отечественныхъ Записокъ» теперь разсѣнна и разбросана, какъ израиль, по разнымъ мѣстамъ. Для этого достаточно обратить вниманіе на одинъ только тотъ фактъ, что о Салтыковѣ Михайловскій писалъ въ «Русскихъ Вѣдомостяхъ», Скабичевскій въ «Новостяхъ», Абрамовъ въ «Недѣлѣ», Южаковъ въ «Одесскомъ Вѣстникѣ» и я, пятый сотрудникъ, пишу теперь въ пятомъ мѣстѣ. Въ такомъ положеніи возможно испытывать чувство горечи и досады на такое положеніе, чувство ревности и обиды на то, что человѣкъ, съ которымъ вы много лѣтъ шли рука объ руку, имѣли столько общихъ духовныхъ интересовъ и котораго считали въ самомъ высокомъ смыслѣ своимъ, вдругъ оказывается принадлежащимъ другимъ, по совершенно особымъ правамъ, начиная съ семейнаго и кончая простой экспропріаціей; но, конечно, эти непосредственныя и чисто личныя чувства уступаютъ мѣсто сознанію, что хорошо и правильно, когда о такомъ человѣкѣ и другіе думаютъ, говорятъ и пишутъ. Лично я, по крайней мѣрѣ, не только ничего не имѣю противъ такого внимательнаго отношенія «Вѣстника Европы» къ Салтыкову, но, напротивъ, желалъ бы, чтобы и всѣ относились къ нему также. Мнѣ вспоминается по этому поводу слѣдующій разсказъ: когда умеръ одинъ нашъ извѣстный композиторъ, то пришелъ скульпторъ и, ни у кого не спросясь, сталъ дѣлать съ него маску. Выходитъ жена и застаетъ его за работой: «что вы дѣлаете? какъ же это можно, почему не спросили у меня позволенія?» --«Сударыня, отвѣчалъ скульпторъ, пока вашъ мужъ былъ живъ — онъ принадлежалъ вамъ, а теперь онъ есть общее, общественное достояніе». То же самое можно сказать и о Салтыковѣ. Но буду лучше разсказывать по порядку то, что помню о Михаилѣ Евграфовичѣ. Къ сожалѣнію, порядокъ этотъ не хронологическій, а порядокъ отдѣльныхъ, нерѣдко отрывочныхъ впечатлѣній, изъ которыхъ складывалось представленіе о немъ, какъ о человѣкѣ, писателѣ и общественномъ дѣятелѣ. Не велика будетъ моя лепта, но принесенная отъ чистаго сердца и она, вѣроятно, на что-нибудь пригодится въ общемъ біографическомъ матеріалѣ,

II.

Познакомился я съ Михаиломъ Евграфовичемъ въ 1873 году, когда была напечатана въ «Отеч. Запискахъ» первая моя статья и когда я получилъ приглашеніе заходить по понедѣльникамъ, т. е. въ редакціонные дни, въ редакцію. Редакція помѣщалась тогда въ домѣ Краевскаго, на Литейной, въ квартирѣ Некрасова, которому въ то время и принадлежала главная роль въ журналѣ: онъ вѣдался съ типографіей, съ цензурой, съ конторой, и вообще со всею внѣшнею стороною изданія, читая въ то же время нѣкоторыя рукописи и корректуры всего журнала. Послѣднее для него было необходимо, въ качествѣ отвѣтственнаго редактора. Внутреннее свое значеніе онъ дѣлилъ и съ виду даже какъ-то подчинялъ Михаилу Евграфовичу и Г. З. Елисееву, которые также читали редакторскую корректуру всего журнала и завѣдывали: первый, вмѣстѣ съ Некрасовымъ, беллетристикой, а второй — такъ называемыми серьезными статьями и вторымъ отдѣломъ, за исключеніемъ переводныхъ романовъ.

Помню, какъ первое впечатлѣніе не соотвѣтствовало тѣмъ заглазнымъ представленіямъ, которыя я составилъ и которыя обыкновенно составляютъ начинавшіе авторы объ извѣстныхъ писателяхъ: я думалъ, что встрѣчу какихъ-нибудь жрецовъ или по крайней мѣрѣ важныхъ господъ, какую-нибудь необыкновенную и торжественную обстановку, со шкапами книгъ, большими столами, портретами и бюстами, а встрѣтилъ я самую простую комнату, съ самымъ простымъ убранствомъ на помѣщичій ладъ. Правда, что комната эта была очень большая и хорошая, и все, что въ ней было, тоже было очень хорошо, хотя и не бросалось въ глаза новизною и вычурностью, но все-таки все въ ней было неожиданно просто: самый обыкновенный письменный столъ, самыя обыкновенныя стулья, одинъ или два шкапа съ рукописями и на нихъ — вмѣсто бюстовъ и портретовъ — чучела птицъ и зайца-русака (Некрасовъ былъ охотникъ), а въ другой половинѣ комнаты помѣщался билліардъ. Тутъ же ходилъ черный понтеръ. Однимъ словомъ, это была скорѣе всего билліардная въ хорошемъ помѣщичьемъ домѣ. И сами люди были тоже на помѣщичій ладъ: и по внѣшности, и по характеру разговора, который тогда шелъ. Однимъ словомъ, я точно былъ перенесенъ лѣтъ на 16—20 назадъ, въ помѣщичью обстановку и сразу невольно подумалъ: вотъ вѣдь какъ не скоро изглаживается эта прирожденная складка. Въ то время, какъ мысль человѣческая выростаетъ, интересы расширяются и уходятъ впередъ, — внѣшность, манера и привычки остаются прежнія. Конечно, внѣшность — послѣднее дѣло, и серьезные люди меньше всего обращаютъ на нее вниманіе. Очень возможно, что отъ того это и происходило.

У Салтыкова и Некрасова были чисто русскія лица, хотя и совершенно разныхъ типовъ. Особенно бросалось въ глаза это русское обличье у Салтыкова: схожія лица встрѣчаются и среди помѣщиковъ, и у крестьянъ сѣверныхъ губерній; только такого прекраснаго выраженія глазъ не скоро найдешь. Если 6бг всѣ глаза такъ смотрѣли, то истинно человѣческой доброты и правды въ нашей жизни было бы, вѣроятно, гораздо больше.

Видѣть Михаила Евграфовича мнѣ приходилось сначала только въ редакціонные дни. Приходя въ редакцію, онъ обыкновенно долго кашлялъ, — кашель его иногда раздавался еще съ лѣстницы, — а потомъ, смотря по настроенію, или говорилъ только о текущихъ дѣлахъ по журналу и коротко, точно нехотя, отвѣчалъ на вопросы, или начиналъ что-нибудь разсказывать. Разсказывалъ онъ обыкновенно какіе-нибудь слухи и новости, имѣвшіе общественное значеніе, проекты разныхъ предполагавшихся мѣропріятій, которые касались преимущественно литературы, причемъ нерѣдко можно было слышать возгласъ: «каково положеніе!»

Благодаря своимъ связямъ въ высшемъ служебномъ мірѣ, онъ получалъ эти свѣдѣнія очень рано и иногда даже изъ первоисточниковъ. Настоящее всегда связывалось и сопоставлялось имъ съ прошлымъ, такъ-что иногда можно было услышать отъ него и воспоминанія, какъ изъ своей прежней жизни, такъ и изъ жизни нѣкоторыхъ лицъ высшаго общества, изъ которыхъ многіе были его товарищами и сидѣли съ нимъ на одной школьной скамейкѣ. Связей своихъ съ высшимъ обществомъ Салтыковъ не поддерживалъ; вначалѣ онѣ какъ-то сами собою держались, а потомъ, хотя и не совсѣмъ прекратились, но все болѣе и болѣе ослабѣвали. Съ одними онъ разошелся принципіально, съ другими лично, какъ человѣкъ строгій и не любившія компромиссовъ, третьимъ не хотѣлъ кланяться: слишкомъ не соотвѣтствовало это его натурѣ. — «Я ни у кого не заискиваю, — говорилъ онъ не безъ гордости, — никому не кланяюсь и ни у кого не бываю; ко мнѣ еще, по старой памяти, кое-кто заходитъ, а я нѣтъ: зачѣмъ я пойду, что у насъ осталось общаго». — Но особенно много въ ту пору было разсказовъ объ имѣніи, которое у него было подъ Петербургомъ и въ которомъ онъ пытался хозяйничать, испытывая неудачи. Эти неудачи, въ связи съ самымъ способомъ пріобрѣтенія имѣнія, тоже неудачнымъ, были темою цѣлаго ряда живыхъ и интересныхъ разсказовъ, которые потомъ вошли въ «Монрепо». Нерѣдко Салтыковъ начиналъ также разсказывать что-нибудь такое, надъ чѣмъ нельзя было не смѣяться, особенно глядя при этомъ на его почти всегда серьезное лицо. По большей части это была дѣйствительность, изукрашенная его фантазіей. Обыкновенно въ такихъ случаяхъ присутствовавшіе хохотали самымъ неудержимымъ образомъ, а сакъ онъ никогда сильно и громко не смѣялся, а только изрѣдка улыбался, да и то бывало это въ тихъ только случаяхъ, когда онъ добродушно разсказывалъ что-нибудь комическое про знакомыхъ, или когда предметъ, о которомъ шла рѣчь, былъ незначителенъ и только забавенъ. Смѣшить — вовсе не было его цѣлью, напротивъ, онъ всегда боялся простымъ писателемъ «по смѣшной части» и даже въ разговорѣ оставался иногда недоволенъ тѣмъ, что смѣются, хотя могъ бы ужъ кажется привыкнуть къ этому и допускать, что нельзя не смѣяться, слушая смѣшныя вещи. Я отлично помню, какъ однажды онъ разсказывалъ что-то въ редакціи, а я сидѣлъ въ сосѣдней комнатѣ и держалъ корректуру, которую нужно было скорѣе сдать въ типографію; взрывы хохота раздавались одинъ за другимъ, и продолжалось это довольно долго. Зная, что причиною этого Салтыковъ, я очень удивился, когда онъ вдругъ вошелъ и недовольнымъ тономъ сказалъ: «я думаю, что это и вамъ мѣшаетъ… просто не понимаю, что это сегодня всѣ смѣются. Неужели то, что я разсказываю, такъ смѣшно? По моему, нисколько не смѣшно, нисколько…»

Зависѣло это отъ своеобразныхъ свойствъ его разсказа и столь же своеобразнаго отношенія къ тому, о чемъ онъ говорилъ: онъ часто возмущался и негодовалъ, но въ то же время придумывалъ для предмета негодованія одно положеніе смѣшнѣе другого, я чѣмъ онъ больше останавливался на такомъ предметѣ, тѣмъ, кажется, неистощимѣе становилась его фантазія. Это было чисто личною его особенностью, чисто личнымъ оружіемъ, какъ хоботъ у слона, какъ зубы и когти у медвѣдя, оружіемъ, которымъ онъ владѣлъ въ совершенствѣ и которое пускалъ въ ходъ чисто рефлективно, хотя въ то же время и не безсознательно, а постоянно держа его подъ контролемъ и руководствомъ разума. Онъ не могъ спокойно и хладнокровно относиться къ тому, что было безсмысленно, безсовѣстно, фальшиво, надменно, цинично, словомъ, что возмущало его чувство и не мирилось съ логикой, и сейчасъ же реагировалъ на это, какъ могъ и умѣлъ, какъ находилъ лучше и цѣлесообразнѣе. Людей и предметы, которые въ этомъ отрицательномъ смыслѣ обращали на себя его вниманіе, онъ всегда почти освѣщалъ со стороны совершенно неожиданной, самой прозаической, характеризовалъ ихъ необыкновенно мѣтко нѣсколькими штрихами и открывалъ въ нихъ какую-нибудь новую глупость или гадость, которыхъ вы, можетъ быть, и не подозрѣвали. Къ такимъ скрытымъ и приличія ради прикрытымъ глупостямъ и гадостямъ онъ былъ особенно безпощаденъ и вытаскивалъ ихъ на свѣтъ во всей наготѣ, въ наиболѣе показной и неудобной для нихъ формѣ, вытаскивалъ безъ всякой церемоніи, за что попало, хотя бы даже — да простится мнѣ это выраженіе — за хвостъ: смотрите, молъ, какая это гадина, какая скотина! Онъ сердился при этомъ на нихъ, но до злобной вражды и ратоборства съ ними рѣдко доходилъ, а по большей части смотрѣлъ на нихъ съ извѣстной высоты общечеловѣческаго и своего личнаго достоинства. Это была, съ одной стороны, настоящая мѣра вещей, а, съ другой, если хотите, извѣстная доля душевной мягкости и художественной объективности. Можетъ быть, это и подало поводъ въ 70-хъ годахъ одному критику посмотрѣть на его смѣхъ, какъ на смѣхъ больше для смѣха, потому будто бы и не особенно обидный тѣмъ, на кого онъ направленъ. Какою это было ошибкой со стороны талантливаго критика — нечего, конечно, и говорить. Салтыковъ опровергъ это всею своею, какъ прежнею, такъ и въ особенности послѣдующею дѣятельностью, опровергъ цѣлымъ рядокъ произведеній, возбуждающихъ не смѣхъ только и совсѣмъ смѣха не возбуждающихъ. Были вещи, надъ которыми Салтыковъ не смѣялся, которыя точно подавляли его, и надъ которыми и другіе тоже не смѣялись, когда онъ о нихъ говорилъ и разсказывалъ. И такихъ вещей было не мало. Выли также вещи, надъ которыми онъ не смѣялся по другимъ причинамъ, чтобы не дать оружія въ руки врагамъ, чтобы даже какъ-нибудь косвенно не поддержать реакціонныхъ усилій, или надъ которыми хоть и смѣялся въ частной бесѣдѣ, но никогда не напечаталъ о нихъ ни строчки, не смотря на то, что могъ бы создать пресмѣшныя вещи. Повторяю: смѣхъ никогда не былъ для него цѣлью, а былъ только средствомъ. Но еслибы даже онъ ограничился только смѣхомъ, только приклеиваніемъ позорныхъ ярлыковъ и надѣваніемъ дурацкихъ колпаковъ на людей, которыя этого заслуживали, то и это было бы ужъ большою заслугою: общественный смѣхъ есть признакъ сознанія и критическаго отношенія къ тому, что считалось дотолѣ выше .какихъ бы то ни было сомнѣній, что незаслуженно пользовалось авторитетомъ и злоупотребляло имъ. Можно указать случаи, когда смѣхъ Салтыкова достигалъ именно той дѣли, какую имѣлъ въ виду; можно указать также и людей, которые до самой смерти ходили, а другіе и теперь еще ходятъ и будутъ ходить съ его ярлыками. Но до какой степени самъ Салтыковъ смотрѣлъ на свой смѣхъ именно какъ на средство, до какой степени онъ способенъ былъ умалять его высокое художественное значеніе, ради общественной пользы, лучше всего, мнѣ кажется, можетъ показать слѣдующій случай: разъ, въ редакціи зашла рѣчь объ одномъ господинѣ, высказавшемъ и предлагавшемъ печатно нѣчто очень нехорошее, что именно — ужъ я теперь забылъ, а помню только, что всѣ возмущались и что тема была благодарная, такъ что нѣсколько человѣкъ и я въ томъ числѣ изъявили готовность написать что-нибудь по этому поводу; Салтыковъ же съ самымъ озабоченнымъ видомъ ходилъ и повторялъ:

— Ахъ, пожалуйста ничего не пишите, не нужно ничего писать, это только больше значенія ему придастъ.

Некрасовъ и другіе что-то возражали, Салтыковъ горячился и стоялъ на своемъ. Наконецъ, онъ остановился посреди комнаты и сказалъ:

— Если ужъ такъ, то Изволъте я напишу. Вѣдь того, что нужно, никто не сдѣлаетъ, а я могу сдѣлать: тутъ нужно облить^[3] человѣка, а они собираются о немъ писать и разговаривать.

Въ мужскомъ обществѣ и тѣмъ болѣе въ своемъ кружкѣ Салтыковъ въ выраженіяхъ не стѣснялся, и замѣчательно, что это никогда не производило дурного впечатлѣнія и не носило дурного характера, какъ у другихъ. Вотъ ужъ именно: то же слово, да не такъ молвится. Вы ясно видѣли, что говоритъ это человѣкъ несомнѣнно нравственный, которому только мало дѣла до выраженій, который дѣлаетъ нецензурныя сравненія и пускается иногда даже въ невозможную фантастику только потому, что такъ короче и изобразительнѣе выходитъ, что, наконецъ, самому предмету, о которомъ онъ говоритъ, наиболѣе приличествуетъ именно такая форма выраженія, что если, напр., о человѣкѣ не стоить писать, а надо произвести надъ нимъ нѣчто другое, то это потому, что онъ ничего больше не заслуживаетъ. Отчасти это можно видѣть и въ нѣкоторыхъ его сочиненіяхъ, гдѣ тоже попадаются иногда кое-какія словечки и положенія, соотвѣтствующія нескромному характеру и свойствамъ дѣйствующихъ лицъ, но гдѣ вы все-таки не найдете скабрезности. Салтыковъ не терпѣлъ, вообще, скабрезности и порнографіи, особенно въ литературѣ. Одинъ изъ бывшихъ сотрудниковъ «Отеч. Записокъ» разсказываетъ о немъ, между прочимъ, въ своихъ воспоминаніяхъ, почему онъ однажды не принялъ повѣсть начинающаго автора, и какъ не могъ удержаться, когда тотъ пришелъ за отвѣтомъ, чтобы не сказать въ его присутствіи случившимся тутъ же сотрудникамъ: «вѣдь вотъ авторъ — совсѣмъ юноша… а мнѣ старику было стыдно читать его повѣсть, столько скабрезности». Скабрезность всегда его шокировала даже у извѣстныхъ писателей и въ хорошихъ произведеніяхъ. Онъ всегда находилъ, что можно бы и безъ этого обойтись, что очень ужъ это скучно и надоѣло.

Ближе узналъ я Михаила Евграфовича уже послѣ смерти Некрасова, когда онъ сдѣлался отвѣтственнымъ редакторомъ «Отечественныхъ Записокъ». Сколько самыхъ неусыпныхъ трудовъ и горячихъ тревогъ и заботъ доставляли ему «О. З.», объ этомъ хорошо знаютъ всѣ сотрудники. Онъ читалъ рукописи по беллетристикѣ, правилъ ихъ и готовилъ къ печати, просматривалъ корректуры всѣхъ отдѣловъ журнала, велъ переписку съ нѣкоторыми изъ иногородныхъ сотрудниковъ, самъ писалъ статьи (иногда по двѣ въ мѣсяцъ, т. е. статью и маленькій фельетонъ), имѣлъ объясненія съ цензурой, и т. д., словомъ, онъ весь былъ въ журналѣ, всего себя въ него вкладывалъ. Работалъ онъ очень много, такъ много, какъ можетъ работать только очень привычный и сильный работникъ. Какъ это согласовалось и уживалось со слабостью его физическихъ силъ и давно уже начавшимися разными болѣзнями и недомоганіями, — трудно даже понять, а объяснить это можно только развѣ однимъ: необыкновенною его любовью къ литературѣ и тою тѣсною связью, какая существовала между нею и его личною жизнью. Весь досугъ, всѣ антракты и передышки между приступами болѣзни и ночныя безсоницы, всѣ печали и радости, мечты и помыслы — все отдавалось литературѣ. Жить для него значило писать или что-нибудь дѣлать для литературы. Какъ Некрасовъ говоритъ старику разсыльному, у котораго болятъ ноги отъ ходьбы: «жить тебѣ, пока ты на ходу», такъ можно было бы сказать то же самое и Салтыкову относительно литературы. Литература была для него тѣмъ же, чѣмъ земля для извѣстнаго миѳа, получавшаго силу отъ земли, или сказочная чудесная вода для изрубленныхъ въ куски богатырей, которые, будучи ею окроплены, опять оживали и становились еще болѣе сильными.

Сказать, что онъ просто читалъ и приготовлялъ къ печати рукописи, значитъ мало еще сказать, потому что надо знать, какъ это дѣлалось: въ противуположность Некрасову и Елисееву, онъ сильно маралъ и исправлялъ рукописи, такъ что нѣкоторыя изъ нихъ поступали въ типографію всѣ перемаранными, а иныя страницы и совсѣмъ вновь бывали переписаны на поляхъ его рукою. Что это была за египетская работа не всякій знаетъ и не можетъ представить себѣ, не зная близко журнальнаго дѣла. Кромѣ главной стороны, т. е, чтобы не испортить вещи и не столкнуться съ авторскимъ самолюбіемъ, тутъ много еще чисто техническихъ затрудненій, при соединеніи оставшихся частей, при измѣненіи оставшагося текста, согласно выпущеннымъ или измѣненнымъ мѣстамъ (чтобы не вышло несообразностей и противурѣчій), при соблюденіи архитектуры цѣлаго и отдѣльныхъ главъ, при вписываніи вставокъ, и т. д., и т. д. Н. К. Михайловскій разсказываетъ, напримѣръ, о такой операціи, произведенной Салтыковымъ надъ повѣстью Котелянскаго «Чиншевики»: онъ вытравилъ цѣликомъ на всемъ протяженіи повѣсти одно изъ дѣйствующихъ лицъ, со всѣми его довольно сложными отношеніями къ другимъ оставшимся дѣйствующимъ лицамъ. И Котелянскій потомъ говорилъ Михайловскому, что онъ очень благодаренъ Салтыкову за эту операцію, потому что она только скрасила повѣсть, и что онъ удивляется, какъ онъ ухитрился это сдѣлать, какъ хватило у него на это терпѣнья и внимательности. Но тутъ, кромѣ труда и внимательности, требовалось еще много умѣнья и тщательности въ работѣ. Насколько успѣшно все это достигалось Салтыковымъ, лучше всего, мнѣ кажется, можно видѣть изъ того, что большинство авторовъ, болѣе или менѣе постоянно появлявшихся въ «От. Зап.», подобно Котелянскому, оставались довольны исправленіями и не только не вступали съ нимъ въ какія бы то ни было пререканія, но именно понимали, что произведенія ихъ выигрывали отъ его опытной руки. Случались, конечно, иногда и обиды, когда авторами были слишкомъ самомнительные люди, требовавшіе, чтобы ни одного слова у нихъ не было выпущено и измѣнено, или когда Салтыковъ, увлеченный работой и художественной правдой, дѣлалъ въ произведеніяхъ слишкомъ крупные перевороты. Объ одной изъ такихъ обидъ вспоминаетъ, напримѣръ, г. Скабичевскій: одна сентиментальная романистка непремѣнно желала окончить романъ свой смертью героини отъ чахотки, а Салтыковъ нашелъ, что той гораздо будетъ лучше выйти замужъ и потому взялъ и выдалъ ее замужъ за героя. Но такихъ случаевъ было очень мало, насколько я помню, это едва ли даже не единственный случай. За то гораздо чаще приходилось слышать вотъ что, о чемъ также припоминаетъ г. Скабичевскій: что люди, незнавшіе о тѣхъ операціяхъ, какія производилъ Салтыковъ надъ произведеніями второстепенныхъ беллетристовъ, приходили не рѣдко въ удивленіе, отчего это тѣ самые писатели, которые подъ редакціей Салтыкова помѣщаютъ весьма не дурные разсказы и повѣсти, въ другія изданія приносятъ вещи ниже всякой критики и даже совсѣмъ неудобныя для печатанія. А съ другой стороны, уже сдѣлано также и такое еще наблюденіе, что писатели, печатавшіеся прежде въ «Отеч. Зап.» и бывшіе подъ контролемъ Салтыкова вполнѣ приличными, значительно измѣнились къ худшему, въ смыслѣ литературной порядочности и выдержанности направленія, послѣ того, какъ стали писать въ другихъ изданіяхъ, т. е. послѣ того, какъ вышли изъ подъ его указки и вообще изъ подъ вліянія извѣстной литературной атмосферы.

Но въ то время, какъ Салтыковъ исправлялъ второстепенныхъ и начинающихъ беллетристовъ, онъ совсѣмъ не трогалъ произведеній большихъ талантовъ и тѣхъ установившихся уже писателей, которые постоянно писали въ «Отечественныхъ Запискахъ». Въ этихъ произведеніяхъ онъ ничего не измѣнялъ, хотя и не всегда оставался ими доволенъ: «ну, доложу вамъ, и прислалъ же нынче NN, — просто чортъ знаетъ что», говорилъ онъ иногда, и тѣмъ не менѣе ничего не измѣнялъ и печаталъ присланное. Говоря «чортъ знаетъ что», онъ, конечно, преувеличивалъ, но слабыя и спѣшно написанныя вещи случались, и не исправлялъ онъ ихъ не потому вовсе, что не могъ, — онъ ногъ ихъ поправлять или совсѣмъ не принимать, — а потому, что считалъ себя нравственно не вправѣ вмѣшиваться и какъ бы учить людей уже установившихся, которые сами за себя отвѣтственны. Еслибы дѣло касалось направленія, и основная мысль произведенія слишкомъ противурѣчила журналу, то это другое дѣло: тутъ онъ не замедлилъ бы снестись съ авторомъ, относительно необходимыхъ измѣненій, или возвратилъ бы рукопись, а собственно литературную сторону, т. е. исполненіе, пріемы, слогъ и проч. своимъ дѣломъ не считалъ. Невмѣшательство это простиралось иногда даже дальше литературной стороны, — до мысли, съ которою Салтыковъ былъ не согласенъ, лишь бы только она не шла въ разрѣзъ общему направленію и при условіи, чтобы статья была подписана авторомъ, т. е, чтобы отвѣчалъ за нее онъ самъ и не принимали ее за редакціонную.

Не касалась рука Салтыкова также всѣхъ статей второго отдѣла, которымъ завѣдывалъ не онъ, а ближайшіе его сотрудники, а равнымъ образомъ и не беллетристическихъ статей перваго отдѣла. Здѣсь онъ опять строго соблюдалъ невмѣшательство въ то, что принадлежало другимъ. Во второмъ отдѣлѣ ему принадлежали только переводные романы, печатавшіеся въ приложеніи, а остальное все читалось, выбиралось, отдавалось въ типографію и исправлялось не имъ. Онъ только прочитывалъ редакторскую корректуру и смотрѣлъ, чтобы не было нецензурныхъ мѣстъ, да и то, если таковыя встрѣчались въ статьяхъ постоянныхъ сотрудниковъ, не вымарывалъ ихъ безъ ихъ вѣдома и согласія. Онъ обыкновенно только отмѣчалъ и указывалъ имъ сомнительныя мѣста, а иногда и то, что ему почему-либо не нравилось или казалось неудобнымъ. Равнымъ образомъ и ему указывали тѣ изъ сотрудниковъ, кону посылались корректуры всего журнала, то, что имъ казалось сомнительнымъ и неподходящимъ въ его отдѣлѣ и въ его статьяхъ. И какихъ бы то ни было обидъ и недоразумѣній при этомъ никогда не возникало. Онъ не только умѣлъ взбѣгать ненужнаго вмѣшательства, но и довѣрять людямъ, и не только довѣрять, но и уступать. Это рѣдкія черты характера, которыя говорятъ не только объ его умѣ, но и объ его искреннемъ сердцѣ. Какъ ничего не измѣнялъ онъ въ статьяхъ постоянныхъ сотрудниковъ не потому, чтобы не могъ измѣнять, такъ и исправлялъ онъ столь усиленно начинающихъ и второстепенныхъ беллетристовъ вовсе не потому, что могъ дѣлать съ ними, что хотѣлъ, а потому, что это было лучше въ разныхъ смыслахъ, лучше какъ для журнала, такъ и для нихъ самихъ. Вмѣсто недовольства, котораго можно было бы ожидать, если бы мотивы были иные, онъ привлекъ къ журналу и сгруппировалъ вокругъ него цѣлую группу беллетристовъ, благодаря чему, безъ всякаго преувеличенія можно сказать, ни въ одномъ изъ русскихъ журналовъ, ни прежде, ни послѣ, не было такой богатой беллетристики, какъ въ «Отечественныхъ Запискахъ». Иногда ее упрекали въ избыткѣ мужика, но тѣмъ не менѣе постоянно всѣ читали, не исключая и тѣхъ свѣтскихъ людей, которые дѣлали подобные упреки. И создано это было главнымъ образомъ Салтыковымъ, потому-что остальные либо никакого касательства къ беллетристикѣ не имѣли, либо помогали ему только въ предварительномъ просмотрѣ рукописей, когда таковыхъ скоплялось слишкомъ много въ редакціонномъ портфелѣ: отдѣляя все очень плохое и указывая на то, что заслуживало вниманія, они облегчали ему выборъ. Но только и всего. Я сказалъ бы даже больше, что создано это было исключительно Салтыковымъ, если бы раньше него не обращалъ особаго вниманія на беллетристику Некрасовъ. Тѣмъ не менѣе, если начало дѣла принадлежитъ Некрасову, то дальнѣйшее его развитіе принадлежитъ Салтыкову.

Повторяю: работать такъ, какъ работалъ Михаилъ Евграфовичъ, не всякій можетъ. Работа для него превратилась не только въ обычное занятіе, но и въ какую-то непреодолимую потребность. Онъ не могъ не писать: ни какія-нибудь дѣла, ни усталость и желаніе отдохнуть, ни знакомства и отношенія, ни даже сама болѣзнь не могли удержать его отъ этого. Сплошь и рядомъ совсѣмъ больной онъ садился къ письменному столу и писалъ своимъ медленнымъ, сжатымъ почеркомъ страничку-другую, сколько могъ. Я засталъ его разъ пишущимъ на подоконникѣ во время переѣзда на дачу, когда въ кабинетѣ все было уже уложено и столъ былъ чѣмъ-то загроможденъ; а за границею онъ ухитрялся иногда писать даже на маленькомъ кругломъ столикѣ, урывая нѣсколько минутъ между прогулкою и завтракомъ или между ванною и обѣдомъ. Я всегда удивлялся, какъ ему не мѣшаютъ работать посѣтители. Ни пріемныхъ и непріемныхъ дней, ни особыхъ пріемныхъ и непріемныхъ часовъ, какъ у другихъ, у него не было. Положимъ, что къ нему не во всякое время ходили, но утромъ, часовъ съ 11-ти и до обѣда, его всѣ и всегда могли застать и шли къ нему совершенно свободно. Случалось мнѣ иногда заходить къ нему и вечеромъ, и опять никто не говорилъ, что онъ не принимаетъ, и опять приходилось кого-нибудь встрѣчать у него. Правда, что онъ не со всѣми и не всегда бывалъ любезенъ, но надо же войти въ положеніе человѣка, которому мѣшаютъ писать, которому нѣсколько разъ приходится отрываться отъ рукописи и заниматься разговорами можетъ быть совсѣмъ изъ друтой области, чѣмъ та, о которой онъ думалъ, а сплошь и рядомъ и совсѣмъ для него неинтересными. Одни дѣловые разговоры по журналу, продолжавшіеся обыкновенно не долго. и тѣ могли докучать. Знаешь, бывало, когда онъ занятъ и думаешь ограничиться нѣсколькими словами и нѣсколькими минутами, а проговоришь часъ. А тутъ, смотришь, и еще кто-нибудь пришелъ. Однажды я зашелъ къ нему такимъ образомъ «на минутку» и засталъ его очень сконфуженнымъ:

— Представьте, какая штука со мною сейчасъ вышла, — сказалъ онъ эдороваясь, — просто опомниться не могу, такъ стыдно… Ждалъ я вчера къ себѣ Боткина: третьяго дня письмо ему написалъ и просилъ посмотрѣть меня; а онъ вчера не пріѣхалъ. Сегодня же, какъ нарочно, съ самаго утра гости: то одинъ, то другой; то по цѣлымъ мѣсяцамъ глазъ не кажутъ, а тутъ вдругъ всѣ соскучились!.. Мнѣ же, право, не здоровится, и я совсѣмъ сегодня былъ нерасположенъ къ визитнымъ разговорамъ, а думалъ писать. Наконецъ, всѣ посидѣли, поговорили и распрощались; только было я къ столу, какъ вдругъ опять кто-то приходитъ. Вижу Ратынскій… такъ мнѣ стало досадно, что я отвернулся къ окну. — «Здравствуйте», говоритъ. Я подалъ руку, поздоровался. — «Какъ, говоритъ, ваше здоровье?» — Да ничего, какъ видите. — «Погода, говоритъ, нынче хорошая». — Ну, и слава Богу, говорю, съ чѣмъ васъ и поздравляю. — «Гуляли-ли?» — Нѣтъ, не гулялъ. Еще что-то спросилъ, я также коротко отвѣтилъ. Сидимъ и молчимъ. Я тутъ вотъ и въ окно смотрю, а онъ на вашемъ мѣстѣ. И прошло такъ должно быть съ полчаса. Наконецъ, по всей вѣроятности, это ему наскучило, и онъ поднимается и начинаетъ прощаться: — «я, говоритъ, къ вамъ лучше въ другое время заѣду». Тутъ только я взглянулъ, и можете представить мое удивленіе: передо мною былъ вовсе не Ратынскій, а Боткинъ. Каково положеніе! Какъ я раньше его не узналъ, — просто понять не могу. Если ужъ въ лицо не смотрѣлъ, такъ по походкѣ, по голосу, наконецъ, по вопросамъ можно было узнать. Совсѣмъ про него забылъ. Но хуже всего то, что ничего ему не сказалъ, что принялъ его за Ратынскаго. Неловко какъ-то было. Такъ онъ и уѣхалъ. Что теперь обо мнѣ онъ можетъ подумать? Совсѣмъ, скажетъ, человѣкъ съ ума сошелъ, или отнесетъ это къ тому, что я обидѣлся за то, что онъ вчера же не пріѣхалъ, а я, право, объ этомъ и не думалъ, потому-что знаю, какъ онъ бываетъ иногда занятъ. Къ тому же, онъ всегда ко мнѣ такъ любезенъ и внимателенъ. Никогда я его такъ не принялъ бы. Дунаю письмо ему написать…

Не знаю, писалъ ли что-нибудь Михаилъ Евграфовичъ Боткину или какъ-нибудь иначе объяснился, — лично или черезъ знакомыхъ, — знаю только, что отношенія Боткина къ нему, вслѣдствіе этого случая, не перемѣнились, да дѣло и не въ этомъ, а въ томъ, что ему нерѣдко мѣшали работать и приводили его въ дурное настроеніе, и что, не смотря на это, онъ все-таки не запиралъ своихъ дверей и ухитрялся много работать. Помимо литературныхъ и нѣсколькихъ человѣкъ обычныхъ знакомыхъ, у него иногда можно было встрѣтить и графа Лорисъ-Меликова, и кого-нибудь еще изъ людей совершенно иного круга. Къ нѣкоторымъ изъ нихъ, какъ, напримѣръ, къ графу Лорисъ-Меликову, котораго онъ раньше зналъ и который былъ хорошъ съ Некрасовымъ, онъ еще хорошо относился, но нѣкоторыя знакомства его положительно тяготили. Помню, напримѣръ, какъ онъ былъ недоволенъ и сердился, узнавъ, что къ нему собирается Ѳ. Ѳ. Треповъ. Знаменитый петербургскій градоначальникъ, послѣ отставки, жилъ одно время въ одномъ съ нимъ домѣ, на Литейной:, познакомился на прогулкѣ съ его дѣтьми и выразилъ желаніе и съ нимъ познакомиться, сказавъ, что думаетъ зайти для этого на дняхъ съ визитомъ.

— Скажите пожалуйста, для чего это нужно? — волновался Салтыковъ. — Что я съ нимъ буду говорить?! Онъ литературой никогда не занимался, а я по полиціи никогда не служилъ, что же у насъ общаго и для чего наносить мнѣ этотъ визитъ? Если просто посмотрѣть на меня, любопытства ради, такъ не настолько я интересенъ. Онъ навѣрное видалъ многихъ преступниковъ интереснѣе меня. Прежде вѣдь онъ ко мнѣ не ходилъ и не одобрялъ, конегчно, моей литературной дѣятельности, и я къ нему тоже ни за чѣмъ не обращался, такъ зачѣмъ же теперь это измѣнять? Пусть бы такъ я оставалось, какъ было. Они, какъ выйдутъ въ отставку, такъ въ оппозиціонномъ направленіи начинаютъ думать и начнутъ захаживать, воображая, что стали интересны и что нѣчто общее у насъ есть. Нисколько онъ мнѣ не интересенъ и ничего общаго у насъ нѣтъ, ничего! Ужъ не думаетъ ли онъ, что и я къ нему тоже пойду? Или можетъ быть статью какую-нибудь пишетъ?.. Вотъ разодолжитъ! Если о пресѣченій чего-нибудь, то скажу, что для этого есть «Русскій Вѣстникъ», а если воспоминанія какіянибудь, то пусть идетъ въ «Русскую Старину». Нѣтъ, вы мнѣ скажите, что я съ нимъ буду говорить? О чемъ я съ нимъ говорить буду?! Просто я даже представить себѣ не могу подобнаго глупаго положенія.

Салтыковъ въ обращенія съ людьми былъ совершенно одинаковъ, какъ бы ни велика была разница въ ихъ общественномъ положеніи: былъ ли передъ нимъ богачъ или бѣднякъ, графъ, князь, генералъ или простой мѣщанинъ и разночинецъ въ длинныхъ сапогахъ и ситцевой рубахѣ, — со всѣми онъ говорилъ одинаково. Онъ различалъ только людей по ихъ достоинствамъ и внутреннимъ качествамъ, когда узнавалъ ихъ ближе: одни ему нравились, однихъ онъ любилъ или уважалъ и относился къ нимъ замѣчательно хорошо, другихъ, наоборотъ, совсѣмъ не уважалъ и не любилъ, и скрыть этого уже никакъ не могъ. Его такъ и тянуло или посмѣяться и сказать что-нибудь непріятное такому человѣку, или уйти отъ грѣха, уйти отъ того непріятнаго впечатлѣнія, которое тотъ на него производилъ. Были нѣкоторые посѣтители и посѣтительницы, заходившіе иногда въ редакцію по какому-нибудь дѣлу, которыхъ онъ просто не выносилъ и при одномъ появленіи которыхъ сейчасъ же замолкалъ, начиналъ на нихъ коситься и всячески избѣгать разговора. — «Не угодно ли вамъ поговорить (съ нимъ или съ нею), а я просто не могу», — говаривалъ онъ иногда кому-нибудь изъ сотрудниковъ, или начиналъ спрашивать: — «какъ вы думаете, скоро они уйдутъ?». Некрасовъ во время своей болѣзни опасался просить его съѣздить вмѣсто себя для объясненій съ цензурой и Главнымъ Управленіемъ по дѣламъ печати, боясь, что онъ тамъ чего-нибудь наговоритъ и вмѣсто того, чтобы уладить дѣло и устранить недоразумѣніе, только еще болѣе усилитъ недовольство. Онъ и самъ, повидимому, боялся этого и всегда старался избѣгать какихъ бы то ни было объясненій, прося справиться или сказать что нужно кого-нибудь изъ знакомыхъ цензоровъ. Я помню разсказъ объ одной его поѣздкѣ къ бывшему министру внутреннихъ дѣлъ Макову, который офиціально пригласилъ къ себѣ редакторовъ газетъ и журналовъ, чтобы высказать имъ какіе-то свои взгляды, касательно поведенія и положенія печати. Хотя Салтыковъ и самъ разсказывалъ объ этой поѣздкѣ, передавая суть дѣла, но о томъ, что и какъ онъ говорилъ, умалчивалъ, не придавая, конечно, этому никакого значенія. Объ этомъ разсказывали другіе, кто былъ тамъ одновременно съ нимъ, противополагая его нѣкоторымъ другимъ редакторамъ, державшимъ себя черезчуръ подобострастно. Г. Маковъ сказалъ сначала собравшимся нѣчто въ родѣ рѣчи, а потомъ сталъ говорить съ нѣкоторыми въ отдѣльности, и вотъ, въ то время какъ одни чуть ли не со всѣмъ сказаннымъ имъ соглашались и только дакали да точнотакали, Салтыковъ, напротивъ, горячо и прямо стоялъ за литературу и своимъ громкимъ басомъ говорилъ объ ея стѣсненномъ положеніи, такъ что выходило такъ, какъ-будто не Маковъ, а онъ Макову сдѣлалъ выговоръ, а когда послѣдній на прощанье обратился къ нему съ любезною шуткою: — «подъ какимъ же соусомъ вы меня теперь преподнесете публикѣ?», то онъ, мрачно отходя въ сторону и еще болѣе возвышая голосъ, отвѣчалъ: — снамъ теперь не до соусовъ, не до соусовъ!" Замѣчательная прямота и искренность всегда смягчали суровость и рѣзкость его тона. Я увѣренъ, что его огромный талантъ и эта искренность не разъ обезоруживали даже его враговъ и предотвращали кары отъ журнала.

III.

Мы знали Михаила Евграфовича главнымъ образомъ въ литературныхъ его отношеніяхъ, и въ этомъ случаѣ, мнѣ кажется, лучшею для него рекомендаціей можетъ служить тотъ удивительно единодушный взглядъ на него, какой высказали всѣ писавшіе о немъ сотрудники. Я не могу отказать себѣ въ удовольствіи, чтобы не привести нѣсколькихъ строкъ изъ воспоминаній своихъ бывшихъ товарищей, какъ для того, чтобы показать ихъ сходство, такъ и для того, чтобы самому избѣжать повтореній.

Н. К. Михайловскій говоритъ о Салтыковѣ, что онъ часто былъ рѣзокъ, раздражителенъ, несдержанъ въ выраженіяхъ и что внѣшность его только усиливала это впечатлѣніе: рѣзкая перпендикулярная складка между бровей на прекрасномъ, открытомъ и высокомъ лбу, сильно выпуклые глаза, сурово и какъ-то непреклонно смотрѣвшіе прямо въ глаза собесѣднику, грубый голосъ, угрюмый видъ; «но иногда это суровое лицо все освѣщалось такою почти дѣтски-добродушной улыбкой, что даже люди, мало его знавшіе, но попадавшіе подъ свѣтъ этой улыбки, понимали, какая наивная и добрая душа кроется подъ его угрюмой внѣшностью. О тѣхъ, кто его близко зналъ, нечего и говорить. Онъ не могъ не поворчать въ разговорѣ съ кѣмъ бы то ни было… но всѣ знали, что это только воркотня и что въ концѣ концовъ она ничѣмъ не отзовется на дѣлѣ и дѣйствительныхъ отношеніяхъ… Это былъ истинно добрый человѣкъ, всегда готовый помочь нуждающемуся словомъ и дѣломъ. Мелкихъ же чувствъ мстительности, подозрительности, соперничества въ немъ не было даже самыхъ слабыхъ слѣдовъ»^[4]. А. М. Скабичевскій продолжаетъ: въ обществѣ ходили баснословные слухи о мнимыхъ суровости, жестокости и даже бранчивости, съ какими Салтыковъ, будто бы, обращался съ людьми не только близкими, но и совершенно незнакомыми, которыхъ въ первый разъ видѣлъ. Вслѣдствіе этихъ слуховъ, начинающіе авторы, впервые являвшіеся къ нему съ своими начинаніями, сильно потрухивали и робѣли. «Но эти слухи крайне преувеличены. Дѣйствительно, его лицо носило по большей части суровое и нѣсколько даже мрачное выраженіе, и въ нервномъ голосѣ очень часто слышались ноты болѣзненной раздражительности, что могло пугать каждаго непривычнаго человѣка. Но все это не мѣшало ему быть человѣкомъ, въ сущности, крайне добрымъ, съ мягкимъ и даже нѣжнымъ сердцемъ, неспособнымъ отказывать въ чемъ-либо людямъ и, вообще, оставаться безучастнымъ къ ихъ нуждамъ»^[5]. «Часто случалось, говоритъ онъ дальше, что къ нему обращались за авансомъ сотрудники, забраннне не мало уже денегъ и потерявшіе, повидимому, всякое право на новые авансы. Салтыковъ выходилъ изъ себя въ такихъ случаяхъ. Грозный голосъ его начиналъ раздаваться по всѣмъ комнатамъ редакціи: „это невозможно! — кричалъ онъ — это чортъ знаетъ что такое!.. Мы и безъ того роздали безвозвратно до 30 тысячъ! Что же съ нами будетъ, наконецъ, чѣмъ же это кончится?“ и т. д. И кончалось всегда тѣмъ, что… онъ бралъ листъ бумаги и писалъ ордеръ въ контору о выдачѣ сотруднику суммы, которую тотъ проситъ». Равнымъ образомъ и состоявшіе при редакціи конторщики, метранпажи и другіе служащіе нисколько его не боялись и прямо говорили: «что намъ Михаилъ Евграфовичъ! Онъ только такъ, кричитъ, а мы его нисколько не боимся». Однажды, при Скабичевскомъ онъ съ ужаснымъ гнѣвомъ напустился на метранпажа за то, что тотъ слишкомъ скоро набралъ весь отданный въ типографію матерьялъ для книжки и явился за новымъ. — «Чего вы торопитесь, — кричалъ онъ — ѣдите вы что ли рукописи? Ему не успѣешь дать рукопись, ужъ у него и готово. Да что вы въ недѣлю хотите набрать книжку, что ли?.. Набрали, такъ и ждите теперь, а отъ меня вы больше ничего раньше недѣли не получите, ничего!..» Понятно, что, слушая такую распеканцію, метранпажъ еле удерживался отъ смѣха, потому что она въ сущности была ему похвалою. Но Салтыковъ, дѣйствительно, сердился въ это время.

«Страхъ, который внушалъ Салтыковъ робкимъ людямъ, — говоритъ г. Скабичевскій, — происходилъ главнымъ образомъ отъ двухъ его достоинствъ: отъ крайняго прямодушія и нервнаго отвращенія ко всему фальшивому и неискреннему. Какъ только онъ видѣлъ что-либо подобное, его тотчасъ же начинало коробить, онъ не могъ не высказать человѣку въ глаза того впечатлѣнія, которое тотъ на него производилъ, и высказать со всѣмъ тѣмъ саркастическимъ остроуміемъ, которымъ онъ былъ надѣленъ. Не гнѣвъ его былъ страшенъ, а скорѣе тѣ шуточки, которыми онъ способенъ былъ утгатожить собесѣдника… Но за то, если Салтыковъ усматривалъ въ человѣкѣ природный умъ, честность и искренность, онъ дѣлался съ такимъ человѣкомъ крайне мягокъ, деликатенъ, любезенъ и вполнѣ откровененъ». Г. Абрамовъ также опровергаетъ разные нелѣпые слухи, ходившіе относительно Салтыкова, и говоритъ, что онъ является въ его воспоминаніяхъ «чрезвычайно мягкимъ, добрымъ и глубоко-симпатичнымъ человѣкомъ», что онъ всегда встрѣчалъ въ немъ «внимательнаго и заботливаго человѣка», интересовавшагося, какъ его занятіями, такъ и «матеріальнымъ положеніемъ», и что таково же, насколько онъ могъ замѣтить, «было его отношеніе и ко всѣмъ другимъ сотрудникамъ»^[6]. Тоже или почти то же самое говоритъ и г. Южаковъ. То же самое, разумѣется, сказалъ бы и я, и не знаю — сказалъ ли бы лучше, а потому посмотримъ лучше на черты его характера менѣе подчеркнутыя и не такъ рѣзко бросавшіяся въ глаза.

Не смотря на свою прямоту и суровость, онъ былъ въ отношеніи сотрудниковъ и людей, которыхъ зналъ или которые ему казались искренними, замѣчательно деликатенъ. Я уже указывалъ выше, какъ онъ умѣло велъ редакторское дѣло, не оскорбляя литературныхъ самолюбій, едва ли не самыхъ болѣзненныхъ въ мірѣ, съ которыми ему приходилось встрѣчаться чуть ли не на каждомъ шагу. А между тѣмъ въ то же время онъ всегда указывалъ людямъ ихъ ошибки и промахи, нисколько не стѣснялся высказывать непріятныя истины прямо въ глаза. Дѣлалось это, не смотря на кажущуюся внѣшнюю рѣзкость, въ такой сердечной, чисто товарищеской и деликатной формѣ, что люди не обижались, а если и обижались, то чувствовали себя не вправѣ сердиться: на его сторонѣ была правда и самое задушевное доброжелательство. Человѣкъ чувствовалъ, что его не желаютъ вовсе оскорбить или какъ бы то ни было унизить, а просто говорятъ ему то, что слѣдуетъ и чего отъ другихъ онъ во вѣки вѣковъ не услышитъ и ни за какія сокровища не купитъ. Если бы Салтыковъ кому-нибудь изъ близкихъ людей причинилъ обиду, то это навѣрное долго его мучило бы. Даже въ тѣхъ случаяхъ, когда нѣчто подобное происходило какъ-нибудь невольно, или когда онъ только предполагалъ, что человѣкъ могъ обидѣться, онъ всегда извинялся передъ нимъ и говорилъ: «вы пожалуйста на меня не сердитесь», «пожалуйста извините, но, право, я не хотѣлъ васъ обидѣть». Послѣ каждой горячности и крупнаго разговора, онъ обыкновенно становился очень мягокъ, точно смотря, не обидѣлъ ли кого и не нужно ли загладить обиду. Разскажу, какъ онъ въ нѣкоторыхъ случаяхъ стѣснялся возвращать рукописи. Помню разъ черезъ меня поступила въ редакцію рукопись одной моей знакомой писательницы, человѣка очень скромнаго и малоизвѣстнаго. Это было въ самомъ началѣ моего сотрудничества. Я въ то время жилъ въ Лѣсномъ и не каждый разъ бывалъ въ редакціи; а потому въ назначенный срокъ, черезъ двѣ недѣли, сказалъ знакомой, чтобы она сама зашла за отвѣтомъ. Салтыковъ никакого отвѣта ей не далъ, а сказалъ только, что желаетъ меня видѣть и дастъ отвѣтъ черезъ меня. Нѣсколько дней я былъ занятъ и въ городѣ не былъ, а потому не былъ и у него. Въ воскресенье получаю отъ него письмо: непремѣнно проситъ пріѣхать завтра въ редакцію. Пріѣзжаю, отводитъ онъ меня въ сторону и говоритъ:

— Послушайте, должно быть, эта ваша знакомая, которая разсказъ написала, очень хорошій человѣкъ. Это по разсказу видно, но что намъ дѣлать: разсказъ-то вѣдь плохъ, не по мысли, а въ литературномъ отношеніи. Я цѣлую недѣлю колебался: принимать его или не принимать. Она тутъ была въ прошлый понедѣльникъ. Отказать какъ-то языкъ не поворачивается: можетъ быть она нуждается и надѣялась на эту работу; въ разсказѣ у нея такое знакомство съ нуждой, что вѣрно она сама ее испытала или испытываетъ, а тутъ вдругъ откажешь. А съ другой стороны, и намъ тоже какъ-то неловко слабыя вещи принимать. У насъ ихъ и безъ того достаточно. Сдѣлайте для меня такое одолженіе, снимите съ меня эту тягость и скажите ей объ этомъ какъ-нибудь такъ, чтобы она не обидѣлась. Когда знаешь человѣка, то это какъ-то лучше выходитъ. А если ей деньги нужны, то можно будетъ выдать: что нибудь другое напишетъ, можетъ быть удачнѣе выйдетъ.

Вспоминаю также случай деликатности со мною, тоже отчасти касавшійся денежнаго вопроса, но такъ какъ тутъ главную роль играла другая сторона, то скажу сначала слѣдующее.

При изданіи «Отечественныхъ Записокъ», самыми мучительными днями для Салтыкова были четыре дня, когда книжка поступала въ цензуру, особенно если въ ней было что-нибудь сомнительное. Въ теченіе этихъ четырехъ дней пребыванія книжки «во чревѣ китовѣ», какъ говорилъ Михаилъ Евграфовичъ, онъ былъ положительно самъ не свой: иногда не спалъ ночей, а днемъ чуть не поминутно заглядывалъ въ окно и прислушивался къ звонку.

Придти къ нему въ эти дни — значило навѣрное услышать:

— Вотъ я за вашу статью ужасно боюсь.

— А за свою?

— У меня ничего нѣтъ, а у васъ есть къ чему придраться.

Но обыкновенно оказывалось, что его статьи гораздо чаще приходилось вырѣзывать, чѣмъ статьи другихъ сотрудниковъ, даже въ общей сложности. Когда срокъ оканчивался и книжка выходила, онъ успокоивался. Когда печаталась его «Пошехонская Старина» въ «Вѣстникѣ Европы», то онъ боялся и за «Вѣстникъ Европы», когда тотъ шелъ въ цензуру. Однажды, я засталъ его въ такой тревогѣ. Совсѣмъ уже больной, онъ еле волочилъ ноги по комнатѣ, но все-таки подходилъ къ окну, заглядывалъ и волновался, отчего не идетъ разсыльный, котораго должны были прислать съ извѣстіемъ изъ типографіи. Желая его успокоить хоть немного, я сказалъ:

— Вы даже за чужіе журналы волнуетесь… И охота же причинять себѣ столько безпокойства: по всей вѣроятности все обойдется благополучно.

— Да, — отвѣчалъ онъ, — а вотъ если задержатъ книжку за мою статью, тогда что Стасюлевичъ скажетъ?

Однако, вышла разъ и на меня проруха: написалъ я рецензію о сочиненіи Чичерина о нѣмецкихъ соціалистахъ: К. Марксѣ и Лассалѣ. Рецензія эта, не смотря на то, что была чисто теоретическою, не понравилась въ цензурѣ и была вырѣзана. Прошло года три или четыре, Чичеринъ опять какъ-то проявился на московскомъ небосклонѣ съ вышеуказаннымъ сочиненіемъ и кандидатурою на должность московскаго городского головы, а я, не прельщаясь надѣлавшею тогда эфекта его рѣчью, взялъ расширилъ свою рецензію въ статью и пустилъ ее подъ другимъ названіемъ, надѣясь, что черезъ такое значительное время она пройдетъ. Книжка была послана въ цензуру и срокъ ей истекалъ, по обыкновенію, къ редакціонному дню, какъ это приноравнивалосъ для удобства раздачи гонорара и новыхъ книжекъ сотрудникамъ. Прихожу я, ничего не подозрѣвая, въ редакцію, Салтыковъ любезенъ, какъ-то особенно ласковъ и говоритъ, что книжка вышла; тоже повторяютъи другіе; тоже говоритъ и конторщикъ, раздавая деньги сотрудникамъ. — «Получите, — говоритъ, — и вы». Я получилъ сколько причиталось и росписался. Спрашиваю: а гдѣ же книжка, нельзя ли получить экземпляръ? — «Сейчасъ, говоритъ, ее принесутъ». Затемъ, посидѣли нѣкоторое время, поговорили о текущихъ дѣлахъ; приходили посѣтители, — одни за отвѣтомъ, другіе съ новыми статьями; однимъ словомъ, все шло своимъ чередомъ, и я ничего не замѣчалъ. Наконецъ, Салтыковъ распрощался и уѣхалъ, а какъ только онъ уѣхалъ, такъ вдругъ откуда-то появилась и книжка. Смотрю, моей статьи въ ней нѣтъ. Оказалось, что въ цензурѣ замѣтили, что она уже была разъ вырѣзана (хоть я и совершенно ее передѣлалъ, но ходъ мысли и самый предметъ остались тѣ же), а потому предложили и вторично вырѣзать. Иначе задержали бы всю книжку. Салтыковъ же, не желая меня огорчать или лучше сказать, видѣть моего огорченія, просилъ всѣхъ не говорить мнѣ объ этомъ, пока онъ не уйдетъ изъ редакціи. Онъ по себѣ зналъ, насколько это огорчительно, а съ другой стороны и статья ему нравилась. Мнѣ, дѣйствительно, было очень непріятно и жаль статью, а затѣмъ и положеніе мое относительно гонорара вышло довольно неловкимъ: я уже получилъ разъ деньги за вырѣзанную рецензію, а теперь вторично получалъ въ сущности за ту же самую работу, которая также не пригодилась журналу. Выходило такъ, какъ будто я обладаю какой-то сказочной цѣнностью, которая другому не дается и постоянно ко мнѣ же возвращается. Къ тому же, денежное мое положеніе было вовсе не плохимъ: кромѣ платы за статьи, я получалъ еще отъ редакціи очень хорошее жалованье. Видя, что конторщикъ уже ушелъ изъ редакціи, я, когда возвращался домой, зашелъ въ контору и предложилъ ему деньги обратно, но получилъ въ отвѣтъ, что онъ сдѣлать этого никакъ не можетъ, потому что Михаилъ Евграфовичъ приказалъ не брать отъ меня денегъ: — «не велѣлъ — говоритъ — сказывать вамъ, что статья вырѣзана, и книжку не велѣлъ показывать, покуда денегъ не получите, а потомъ денегъ назадъ не велѣлъ брать». Значитъ, онъ и тутъ уже распорядился. Говорилъ я ему потомъ объ этомъ раза два, но онъ и слушать не хотѣлъ, повторяя только одно: «ахъ, какъ это скучно, право. Вѣдь и во второй разъ вы работали надъ статьею, не сама же она написалась, слѣдовательно не о чемъ тутъ и говорить; если же не хотите брать денегъ или у васъ ихъ такъ много, что некуда дѣвать, такъ отдайте кому-нибудь». Положеніе мое въ данномъ случаѣ было, впрочемъ, вовсе не исключительнымъ: всѣ статьи, разъ принятыя редакціей, оплачивались, хотя бы почему-нибудь — по независящимъ или инымъ причинамъ — и не были напечатаны.

Вообще, въ денежныхъ вопросахъ и дѣлахъ съ пишущею братіею Салтыковъ былъ гораздо болѣе щедръ, чѣмъ это могло показаться съ виду, по скромности его личныхъ потребностей и тѣмъ случаямъ, когда онъ начиналъ ворчать, при выдачѣ нѣкоторыхъ авансовъ. Онъ постоянно выдавалъ авансы, и авансы значительные; мало того, самъ даже предлагалъ иногда денегъ, когда узнавалъ, что человѣкъ нуждается, и предлагалъ людямъ, которыхъ мало зналъ, лишь бы только они были писателями и изъ писаній ихъ было видно, что они люди порядочные. Я выше указалъ одинъ такой примѣръ относительно знакомой моей писательницы, хотя она предложеніемъ и не воспользовалась. Другой, такой же, примѣръ разсказываетъ г. Абрамовъ про себя: Салтыковъ совсѣмъ его еще не зналъ и въ первый разъ видѣлъ, только одна первая статья его тогда была напечатана въ «Отечественныхъ Запискахъ», а между тѣмъ, узнавъ изъ разговора, что онъ ѣдетъ съ небольшою суммою въ дальнюю дорогу, самъ предложилъ ему «порядочный авансъ», какой тотъ самъ назначилъ. Навѣрное были и можно еще припомнить подобные же случаи. Г. Абрамовъ совершенно вѣрно говоритъ, что если не всѣ, то почти всѣ сотрудники «прибѣгали постоянно къ этимъ авансамъ, а нѣкоторые такъ и не выходили изъ долговъ», что «кажется, не проходило редакціоннаго дня безъ того, чтобы кто-нибудь не обращался за авансомъ» и что «отказа никогда не было». Салтыковъ не любилъ только безконечныхъ авансовъ, какъ называлъ онъ тѣ случаи, когда человѣкъ. не давая долго статей, чуть ли не каждый мѣсяцъ атаковалъ его просьбами, и не любилъ также слишкомъ маленькихъ выдачъ. Такъ, напримѣръ, одинъ поэтъ, человѣкъ съ солиднымъ общественнымъ положеніемъ и имѣвшій хорошее мѣсто, почти постоянно желалъ получить гонораръ за свои стихотворенія впередъ: напишетъ стихотвореніе, узнаетъ когда оно пойдетъ, расчитаетъ сколько за него приходится и придетъ за какими-нибудь 8 рублями. Вотъ Салтыковъ и начинаетъ ворчать. Во-первыхъ, измѣняется лицо и становится недовольнымъ, во-вторыхъ, не находится пера для написанія записки въ контору или перо оказывается такимъ плохимъ, что не пишетъ («это только у насъ могутъ быть такія перья»), затѣмъ бумаги нѣтъ, и т. д. Все это говорится, пока пишется записка; наконецъ все кончено, поэтъ поспѣшно уходитъ и начинаются разсужденія: «и зачѣмъ ему понадобились эти 8 рублей? Никогда я не повѣрю, чтобы человѣку въ такомъ возрастѣ и чинахъ могли понадобиться 8 рублей. Это онъ или въ баню хочетъ сходить, или въ банкъ ихъ положитъ» чтобы въ конторѣ даромъ цѣлый мѣсяцъ не лежали". Не вѣрилъ онъ, конечно, и навѣрное даже ни на минуту серьезно не допускалъ ни одного изъ этихъ предположеніи, хорошо зная, что могутъ понадобиться и 8 руб. человѣку, а просто это ему надоѣдало и не нравилась такая маленькая житейская неаккуратность. О томъ же человѣкѣ въ другое время онъ говорилъ совершенно иначе, т. е. сочувствуя его положенію, хотя бы самъ человѣкъ ему и не нравился.

Арендуя «Отечественныя Записки», Салтыковъ могъ бы получать отъ изданія гораздо больше, еслибы, подобно другимъ издателямъ, меньше думалъ объ интересахъ пишущихъ. Салтыковъ всегда порицалъ маленькіе гонорары, которые существуютъ въ нѣкоторыхъ изданіяхъ для людей начинающихъ и малоизвѣстныхъ и всегда давалъ хорошую плату, плату во всякомъ случаѣ не низшую, а высшую, чѣмъ въ другихъ журналахъ, а затѣмъ, съ теченіемъ времени, плата эта повышалась. Въ нѣкоторыхъ случаяхъ гонорары «Отечественныхъ Записокъ» достигали очень значительныхъ размѣровъ. Нѣкоторые сотрудники получали больше, чѣмъ самъ Салтыковъ: я помню время, когда ему расчетъ производился по 200 р. за листъ, а другіе получали по 250 р. Потомъ это сравнялось. Случайныя статьи извѣстныхъ писателей также иногда оплачивались дороже. Въ числѣ сотрудниковъ всегда было нѣсколько человѣкъ, которые получали постоянное жалованье. Въ случаѣ болѣзни или какихъ-либо житейскихъ передрягъ, жалованье это сохранялось долго за ними или выдавалось ихъ семьямъ. Долги сотрудниковъ, когда ихъ положеніе было плохо, постоянно смарывались. Когда «Отечественныя Записки» закрылисъ, то многіе оказались должными журналу, и всѣ эти долги были уничтожены; кромѣ того, почти всѣ, кто постоянно работалъ для журнала и жилъ текущею работою, получили по нѣскольку сотъ рублей, что дало имъ возможность перебиться до пріисканія новой работы.

Въ связи съ только-что сказаннымъ, мнѣ хочется отмѣтить еще одну чисто народную черту характера Салтыкова: онъ былъ артельнымъ, мірскимъ человѣкомъ, не въ смыслѣ мірского времяпрепровожденія или какихъ-либо развлеченій, совершенно для него чуждыхъ, а въ смыслѣ склонности жить и дѣйствовать артелью, міромъ, и постоянно принимать близко къ сердцу общественные интересы. Это типъ на Руси вполнѣ опредѣленный и сохранившійся еще и до сихъ поръ: изъ него выходятъ порицатели общественной неправды и пороковъ, ходоки, заступники и вообще радѣтели о мірѣ, личная жизнь которыхъ неразрывно соединяется съ мірскою, которые не мыслимы безъ міра также. какъ растеніе безъ земли и птица безъ воздуха. По первому внѣшнему впечатлѣнію. Салтыковъ легко могъ показаться нелюдимымъ, но чѣмъ больше вы его узнавали и ближе къ нему присматривались, тѣмъ для васъ становилось очевиднѣе, что въ немъ сильно развито общественное чувство, что онъ именно не мыслимъ безъ міра, что его даже нельзя представить себѣ въ одиночку: прежде всего ₁ безъ извѣстнаго кружка близкихъ людей одинаковыхъ съ нимъ убѣжденій. затѣмъ, безъ извѣстнаго круга читателей, который служилъ мысленнымъ продолженіемъ этого кружка и который онъ постоянно имѣлъ въ виду, и, наконецъ, безъ заботъ объ общественномъ благѣ въ самомъ широкомъ значеніи этого слова.

Заботы объ общественныхъ интересахъ достаточно видны изъ его произведеній, изъ которыхъ каждое имѣло общественное значеніе; но немногимъ, конечно, извѣстно, насколько въ непосредственныхъ, литературныхъ отношеніяхъ Салтыковъ былъ заботливымъ, вѣрнымъ и прекраснымъ товарищемъ, насколько мало стремился онъ преобладать, властвовать и подчинять себѣ людей и насколько самъ умѣлъ подчиняться. насколько заботился объ единодушія и общемъ тонѣ работъ, насколько расположеніе его къ людямъ, съ которыми свела его судьба, было прочно и насколько онъ дорожилъ ими и цѣнилъ ихъ. Въ этомъ послѣднемъ отношеніи онъ даже нѣсколько пересаливалъ, какъ зачастую пересаливаютъ (что. впрочемъ, совершенно естественно) всѣ вообще общественники, артельщики и даже люди политическихъ партій, считающіе дороже и выше всего свою общину, свой монастырь, свою ближайшую среду и относящіеся къ остальному міру, если не съ предубѣжденіемъ раскольниковъ, то во всякомъ случаѣ какъ къ чему-то чужому: это вотъ свой, а то чужіе; это нашъ, а то чужанинъ. Нашъ можетъ быть и съ нѣкоторымъ изъянцемъ, да молодецъ и человѣкъ вѣрный, а тотъ — кто его знаетъ, что такое, можетъ быть и нѣчто хорошее, а можетъ быть и плохое.

Какъ умнаго человѣка, это не приводило его къ крайности, къ заключенію, что только и свѣта въ окошкѣ, что у насъ, напротивъ, онъ часто порицалъ свое, отлично зналъ его слабыя стороны и всегда стремился привлечь къ журналу все новое, мало-мальски даровитое и честное, признавалъ порядочность и заслуги другихъ, какъ на литературномъ, такъ и на иныхъ поприщахъ, извинялъ и тамъ ошибки и слабости, лишь бы только не было неискренности, лжи, ренегатства и вилянья хвостомъ, ради какихъ-либо низменныхъ цѣлей и выгодъ, но отношеніе къ своему все-таки было несомнѣнно предпочтительное передъ постороннимъ. За своихъ онъ всегда готовъ былъ постоять, а сознаніе, что и со своими можно постоять за общія убѣжденія и идеалы доставляло ему большое удовольствіе. Къ постороннимъ людямъ онъ вообще относился какъ-то искоса, если можно такъ выразиться. Какъ не любилъ онъ, напримѣръ, когда посѣтители, приходя въ редакцію, долго засиживались и разговаривали.

— Скажите пожалуйста, чего они тутъ сидятъ? — начиналъ онъ ворчать: — вѣдь у насъ дѣло есть, а тутъ извольте ждать. Вѣроятно, они думаютъ, что мы для разговоровъ собираемся…

А когда разговорчивые посѣтители или посѣтительницы уходили, то онъ иногда напускался на того, кто съ ними говорилъ, при чемъ оказывалось, что «если бы мы сами съ ними не разговаривали, то они такъ долго не засиживались бы».

Правду надо сказать, что между посѣтителями были прескучные: или придутъ съ чисто-теоретическими разговорами, или съ совершенно неотносящимися къ литературѣ вопросами, или съ выговорами за какую-нибудь статью, или съ объясненіями, почему такая-то статья не принята, когда она такъ хороша, и т. п. Съ одною писательницею, отличавшеюся особенною придирчивостью и необыкновеннымъ многословіемъ, Салтыковъ положительно не могъ говорить, не смотря на то, что она очень рѣдко появлялась: какъ только, бывало, покажется, такъ онъ сейчасъ же старается направить къ ней кого-нибудь изъ сотрудниковъ: — «Это она къ вамъ пришла», или — «потрудитесь пожалуйста принять чашу сію», а самъ уходитъ въ другую комнату, или, застигнутый врасплохъ, сидитъ, косится и сердито откашливается. Вообще, онъ стороннихъ не жаловалъ и, наоборотъ, очень любилъ, чтобы сотрудники «Отечественныхъ Записокъ» всегда приходили, и чѣмъ больше собирался кружокъ, тѣмъ онъ становился довольнѣе и одушевленнѣе. Какъ только кого-нибудь не доставало, такъ сейчасъ же начинались вопросы: почему не пришелъ, здоровъ ли и т. д., а когда замѣчалъ, что человѣкъ какъ-будто уклоняется отъ посѣщеній, то всегда узнавалъ: не разсердился ли онъ на что-нибудь и не обидился ли. Въ началѣ моего сотрудничества, когда я еще не былъ близокъ къ редакціи и просто стѣснялся приходить безъ опредѣленнаго повода, Салтыковъ неоднократно спрашивалъ:

— Почему вы прошлый разъ не были? Что же это мы всѣ врознь буденъ писать… Право, разъ въ недѣлю не трудно ходить.

То же самое говорилось и другимъ; а если бы кто-нибудь изъ постоянныхъ сотрудниковъ, участвовавшихъ въ чтеніи рукописей и въ текущихъ отдѣлахъ, вздумалъ не ходить, то тутъ навѣрное была бы цѣлая исторія, и Салтыковъ и самъ замучился бы и его бы замучилъ вопросами, записками, объясненіями, а въ концѣ концовъ, вѣроятно, поссорился бы. Однажды, когда еще никакихъ обязанностей на мнѣ не лежало, я задумалъ зимовать въ Лѣсномъ, и онъ сейчасъ же сталъ спрашивать:

— Что это вы въ Лѣсномъ совсѣмъ поселились? Развѣ тамъ такъ хорошо?

Говорю: — да, хорошо.

— А по моему ничего хорошаго нѣтъ. Развѣ писатель можетъ жить гдѣ-нибудь, кромѣ Петербурга?

— Почему же?

— Да потому, что вы тамъ не будете такъ близко принимать къ сердцу того, что происходитъ.

Но такъ какъ я никакъ не могъ взять въ толкъ, чтобы такое маленькое разстояніе могло что-нибудь значить, и приводилъ свои резоны, то онъ избралъ другой путь — сталъ подтрунивать надо мною и сочинять небылицы.

— Я слышалъ, что вы коровъ и лошадей въ Лѣсномъ заводите? Правда это или нѣтъ?

— Кто это вамъ сказалъ?

— Не помню, кто-то говорилъ.

Ясно, что никто ему этого не говорилъ. А въ другой разъ прихожу въ редакцію и слышу разсказъ про себя: разсказываетъ онъ, что я развожу въ Лѣсномъ куръ.

— Для чего же вы сочиняете, М. Е.? — сказалъ я, смѣясь.

— А для того-съ, что настоящій писатель долженъ въ Петербургѣ жить, а такъ какъ вы не настоящій писатель и не желаете имъ быть, то и живете подальше отъ литературы. Это ужъ я по себѣ знаю; да и по другимъ тоже: вотъ X живетъ въ деревнѣ — много онъ пишетъ? А Z, какъ переѣхалъ въ деревню, такъ чортъ знаетъ, что сталъ писать.

Ему просто было нужно, чтобы всѣ собирались, говорили, совѣтывались, чтобы онъ видѣлъ, что журналъ есть общее и близкое всѣмъ дѣло. Въ отрывкахъ изъ его писемъ къ H. K. Михайловскому, напечатанныхъ въ «Русской Мысли», не мало фактовъ глубокой его привязанности къ журналу и заботливости о сотрудникахъ: обо всѣхъ онъ думаетъ, неудачниковъ жалѣетъ, говоритъ о важности работы въ общемъ тонѣ и въ своемъ мѣстѣ, а по поводу неодобреннаго имъ полемическаго фельетона одного изъ сотрудниковъ высказываетъ, что «подобные шаги должны быть рѣшаемы обдуманно и сообща, чтобы можно было и впослѣдствіи поддержать полемику, а не отступать», и т. д. Но, не смотря на это, все-таки еще жалѣетъ, что недостаточно отрѣшился отъ личныхъ привязанностей и отношеній, ради общаго дѣла. Сдѣлавъ нѣкоторыя помарки въ статьѣ Михайловскаго, онъ пишетъ ему: «я утромъ ждалъ васъ, но не дождался. Впрочемъ, корректуры съ моими помѣтками у васъ… Будьте такъ добры, сдѣлайте мнѣ эти уступки… Я зачеркнулъ, между прочимъ, и упоминаніе объ Анненковѣ. Если хотите, возстановите его, но онъ мой пріятель, и я какъ-то не возвысился еще до того, чтобы оставить отца и матерь и прилѣпиться къ журналу».

То же самое было и со мною: разъ по поводу Костомарова^[7], когда Салтыковъ потребовалъ, чтобы я подъ статьею хоть иниціалы поставилъ, чтобы она не была принята за редакціонную (такъ какъ я подъ статьями никогда не подписывался), а въ другой разъ по поводу Кавелина. Кавелинъ выпустилъ книжку о крестьянскомъ вопросѣ. Я написалъ рецензію, гдѣ не похвалилъ его и особенно подчеркнулъ политическую неопредѣленность его взглядовъ, стремленіе всегда стать на какую-то такую высоту, съ которой всегда получается двоякое рѣшеніе вопроса: и такъ, и этакъ. Получаю отъ Салтыкова письмо. Прихожу и вижу у него на столѣ корректуру.

— У меня, говоритъ, есть къ вамъ большая просьба, которую, собственно говоря, я не вправѣ былъ бы дѣлать, потому что совершенно согласенъ съ вашимъ отзывомъ. Намъ иначе и нельзя относиться къ кавелинской эквилибристикѣ, но тутъ вопросъ чисто личный, мой: не ссорьте меня пожалуйста съ нимъ… Человѣкъ онъ, право, не дурной, а ужъ это такъ онъ устроенъ. Я ужъ и такъ для литературы порвалъ рѣшительно всѣ свои прежнія отношенія: у меня вѣдь изъ прежнихъ пріятелей и знакомыхъ осталось всего навсего два-три человѣка. Пусть же хоть они останутся! Сдѣлайте мнѣ пожалуйста эту уступку: не будемъ печатать эту рецензію!..

Разумѣется, я согласился. Говоря это, Салтыковъ возвышалъ тонъ, и я ясно видѣлъ, что онъ и конфузится, и сердится, что у него остается нѣчто, съ чѣмъ жаль и трудно разстаться. Хотя это нѣчто было такое маленькое, естественное и обыкновенное, что не стоило бы о немъ даже и говорить, такъ какъ у каждаго писателя есть отношенія и лица, которыхъ онъ щадитъ, но его это уже безпокоило. Слишкомъ цѣльная у него была натура, тяготившаяся всякими компромиссами. И при этомъ, очевидно, ему и въ голову не приходило искать какихъ бы то ни было оправданій, а прямо рѣшалось, что онъ не возвысился до извѣстной высоты, до которой иные возвышаются. Ужъ онъ ли, кажется, не оставилъ многаго, ради журнальной дѣятельности и правды, — онъ и съ большинствомъ родныхъ, какъ самъ мнѣ разсказывалъ, перессорился изъ-за этого, — но разъ являлось обстоятельство, мѣшавшее цѣльности понятія, онъ уже не могъ чувствовать себя удовлетвореннымъ. Послѣдовательность и строгость къ себѣ позволяли ему прилагать такую же строгую мѣрку въ другихъ случаяхъ и къ сотрудникамъ.

Послѣ его смерти одинъ мало знавшій его писатель высказалъ, что онъ будто бы имѣлъ привычку обо всѣхъ заглазно дурно отзываться. Это неправда. Онъ, дѣйствительно, имѣлъ привычку на многихъ ворчать (въ томъ числѣ и на себя), по поводамъ иногда самымъ незначительнымъ, но и въ глаза, и за глаза, всегда высказывалъ одно и тоже, хотя можетъ быть и не въ одинаковыхъ выраженіяхъ, при чемъ сплошь и рядомъ въ глаза высказывался гораздо рѣзче, чѣмъ заглазно, потому что терялъ самообладаніе. Мнѣ приходилось слышать его воркотню чуть ли не обо всѣхъ и каждомъ изъ сотрудниковъ, но я положительно не помню случая, когда дѣло касалось бы чьей-нибудь чести и добраго имени, чтобы слово его было жестокимъ, оскорбительнымъ словомъ. Вы сейчасъ же чувствовали, что это вовсе не злословіе, а скорѣе доброжелательство и забота объ общемъ литературномъ интересѣ, что это только слишкомъ строгая точка зрѣнія и нервное отношеніе къ тому, что онъ не нелюбитъ, а именно любитъ и считаетъ своимъ. Дурно отзывался онъ только о тѣхъ, кто этого заслуживалъ, но въ большинствѣ случаевъ онъ уже не могъ спокойно видѣть и говорить съ такими людьми и въ концѣ концовъ прекращалъ съ ними отношенія, или только съ великимъ трудомъ выносилъ ихъ. Въ воркотнѣ же его противъ своихъ я никогда не могъ усмотрѣть обиды: то онъ начнетъ, по поводу неакуратности и небрежности работъ, увѣрять, что «у насъ все пишутъ загадочныя, поэтическія натуры», то про сотрудника, путающаго свои денежные счеты и дѣла, начнетъ говорить: «это у насъ министръ финансовъ», и т. п. [ Какъ скоро онъ замѣчалъ, когда кто-нибудь въ редакціонные дни былъ скученъ или просто не въ своей тарелкѣ; но прямо по большей части не спроситъ, точно стыдится такой экспансивности или боится неделикатности вмѣшательства, а спроситъ кого-нибудь другого:

— Скажите, пожалуйста, что это N такой скучный, — боленъ онъ что ли? А какъ дѣла его?

Сколько разъ мнѣ приходилось слышать подобные вопросы. Вообще, войти въ положеніе человѣка, понять это положеніе и отнестись къ нему сочувственно, было для него какою то непреодолимою потребностью. Иногда думаешь, что онъ останется безучастнымъ, а онъ тутъ-то именно и распахнетъ свою душу. Иногда думаешь, что онъ очень разсердится, а онъ тутъ-то именно и покажетъ себя настоящимъ человѣкомъ. Однажды, я взялъ изъ редакціи для прочтенія и приготовленія къ печати три рукописи: романъ Карновича, большой разсказъ Златовратскаго и еще какую-то статью. На Садовой, противъ банка, когда я персходилъ черезъ улицу, была давка и на меня наѣхали два или три извозчика съ разныхъ сторонъ. Чтобы спастись отъ нихъ, я вскочилъ въ проходившую мимо конку и выронилъ въ это время свертокъ съ рукописями. Сейчасъ же, разумѣется, возвратился, но свертка уже не оказалось, его кто-то поднялъ. Кто-то сказалъ мнѣ, что свертокъ поднялъ какой-то банковскій чиновникъ и прошелъ въ банкъ.

Я туда, опросилъ чуть ли не всѣхъ сторожей и швейцаровъ, зашелъ въ нѣсколько отдѣленій, но никто ничего не видалъ. Положеніе мое и состояніе духа было самое непріятное: что скажутъ авторы? Какъ съ ними быть? Если отбросить всякія прочія непріятности и оставить одинъ только матеріальный ущербъ, то одному Карновичу приходилось за романъ больше 1,000 рублей.

Что наконецъ скажетъ Салтыковъ? Попросивъ вывѣсить въ банкѣ объявленіе о потерѣ рукописей, я отправился по газетамъ съ публикаціями, пробѣгалъ и проѣздилъ весь вечеръ и, измученный и усталый, возвратился часовъ въ 10 домой. думая только объ одномъ, какъ же мнѣ быть, сказать Салтыкову или погодить, замѣтитъ онъ завтра публикаціи или нѣтъ? Вдругъ получаю отъ него записку; зоветъ сейчасъ же. Прихожу, въ ожиданіи самого непріятнаго объясненія, а онъ говоритъ:

— Извините пожалуйста, что я васъ потревожилъ такъ поздно, но думаю, что вы должно быть просто измучились. Рукописи-то вѣдь, слава Богу, нашлись; вотъ онѣ, возьмите. Какой-то чиновникъ нашелъ, увидѣлъ тамъ адресъ Карновича и доставилъ ихъ ему, а онъ мнѣ привезъ. Это бываетъ. Вотъ и съ Некрасовымъ также разъ было: везъ изъ крѣпости «Что дѣлать» Чернышевскаго да и потерялъ.

Только и всего, и ни слова укоризны, ни тѣни недовольства. А какое искреннее удовольствіе доставляла ему каждая написанная кѣмъ-нибудь хорошая статья. Какъ сейчасъ помню, какіе восторженные отзывы дѣлалъ онъ, напримѣръ, объ «Устоихъ» Златовратскаго, которые ему очень нравились, о «Власти земли» Успенскаго, не смотря на то, что съ нѣкоторыми конечными его заключеніями былъ не согласенъ. Онъ положительно становился даже какъ-то гордъ въ такія минуты, гордостью чисто общественною: «дескать, все-таки мы впереди», хотя преобладающимъ чувствомъ было, конечно, не это, а чисто художественное и идейное удовольствіе, какое онъ получалъ. За то какъ онъ оставался недоволенъ, когда кто-нибудь изъ сотрудниковъ отдавалъ статью и появлялся въ какомъ-нибудь другомъ журналѣ, кромѣ « Отечественныхъ Записокъ». Это было для него настоящею обидою, особенно, если онъ дорожилъ сотрудникомъ: «зачѣмъ, да почему, если недоволенъ чѣмъ, то отчего не сказать? какъ это идти въ чужое мѣсто, да что про насъ скажутъ? Скажутъ, что мы разгоняемъ людей» и т. д. Чаще всего это происходило по самой простой причинѣ: другія редакціи просятъ сотрудника дать что-нибудь, онъ обѣщаетъ; потомъ у него встрѣчается надобность въ деньгахъ, а въ «Отечественныхъ Запискахъ» онъ долженъ, еще брать стыдно и непріятно — Салтыковъ ворчать будетъ, вотъ онъ и дастъ что-нибудь въ другое изданіе. Случалось это, впрочемъ, довольно рѣдко, такъ какъ всѣ знали, насколько это Салтыкову непріятно.

Въ «Отечественныхъ Запискахъ» было нѣсколько человѣкъ провинціальныхъ и иногородныхъ сотрудниковъ, которыхъ мы и въ глаза не видали и съ которыми велъ переписку и сношенія онъ самъ. Это были преимущественно беллетристы и этнографы, писавшіе не постоянно, а отъ времени до времени присылавшіе свои разсказы, повѣсти и очерки. И ими тоже Салтыковъ очень дорожилъ, что можно видѣть изъ той акуратности, съ какою онъ извѣщалъ ихъ о полученіи рукописей, когда онѣ пойдутъ, что въ нихъ слѣдуетъ, по его мнѣнію, измѣнить, и т. д. Однажды, уѣзжая за границу, онъ поручилъ мнѣ отвѣтить за него двумъ такимъ сотрудникамъ, отъ которыхъ ждались рукописи, при чемъ, по крайней мѣрѣ, разъ пять повторилъ, чтобы я одному сейчасъ же отвѣтилъ, какъ только получится рукопись, потому что онъ человѣкъ акуратный и любитъ акуратность. Или: получаю, однажды, отъ него записку, зоветъ въ тотъ же день вечеромъ или завтра утромъ. Думаю, что что-нибудь экстренное и иду. Оказывается, что получено письмо отъ одного изъ такихъ сотрудниковъ, на которое онъ желаетъ скорѣе отвѣтить, но затрудняется:

— Вотъ какое непріятное положеніе: я вамъ говорилъ, что прибавилъ С. полистную плату — вмѣсто 75 р. — 100 р. и написалъ ему объ этомъ, а онъ, представьте, остался недоволенъ и вотъ что отвѣчаетъ: говоритъ, что желаетъ получать 130 р… Если такъ, то почему ужъ не 150, что за вычисленіе такое. Ничего не понимаю. Да вотъ письмо, прочитайте и имѣйте въ виду, что до моего письма онъ и не заикался о прибавкѣ, а когда я прибавилъ, такъ оказывается, что этого мало, т. е., дескать, если самъ прибавляешь, такъ и больше прибавишь. Непріятно это мнѣ: молодой человѣкъ, у насъ-же началъ писать, мы же съ нимъ возимся, а онъ какъ на лавку какую-то смотритъ. Да мы, наконецъ, и не можетъ всѣмъ столько платить.

Я сказалъ, что и на меня это производитъ также неблагопріятное впечатлѣніе и что я или повысилъ бы всѣмъ гонораръ, какъ за беллетристику, такъ и за другія статьи, которыя писать иногда гораздо труднѣе, чѣмъ очерки и разсказы, или же не дѣлалъ бы исключеній.

— Въ томъ-то и дѣло, что его нельзя ставить въ исключительное положеніе: конечно, онъ не дурно пишетъ, но такъ пишутъ всѣ. Тогда придется и другимъ прибавлять, придется прибавить и получающимъ 200 и 250 p., а мы, право, столько платить не можемъ. Мы и безъ того дороже другихъ платимъ.

Прощаясь, Салтыковъ сказалъ:

— Ну, я очень радъ, что не одинъ я такъ смотрю.

Но каково же было мое удивленіе, когда въ первый же редакціонный день я отъ него услышалъ:

— А, знаете, я вѣдь написалъ С., что согласенъ на его прибавку: пусть по его будетъ. Не ловко какъ-то: можетъ быть у него какіе-нибудь расчеты съ этимъ связаны.

Словомъ, никто не долженъ былъ уходить, пока не расходился во взглядахъ съ журналомъ. Нѣкоторые изъ этихъ сотрудниковъ были людьми не особенно даровитыми, и Салтыковъ возился съ ними, исправлялъ ихъ рукописи, подкрашивалъ, но никогда не отказывалъ. Точно по пословицѣ: «чѣмъ дитя несчастнѣе, тѣмъ матери милѣе». Не менѣе интересно также его отношеніе къ писателямъ слабѣющимъ. Это одинъ изъ драматическихъ моментовъ въ писательской жизни: вслѣдствіе возроста, или какихъ-либо другихъ внутреннихъ причинъ, иногда только временныхъ, человѣкъ вдругъ начинаетъ утрачивать интересъ, живость мысли и впечатлительности, начинаетъ писать мало, или вяло и шаблонно, точно лапти плести. Это состояніе характеризуется выраженіями: «сталъ исписываться», «сталъ слабѣть», «не можетъ идти въ уровень съ жизнью» и т. п.; но опредѣленія эти сплошь и рядомъ бываютъ ошибочны: человѣкъ иногда нисколько не старѣетъ и не слабѣетъ, а просто устаетъ работать, или переживаетъ какой-нибудь низменный душевный процессъ. Но какъ бы тамъ ни было, а сотрудники болѣе живые и энергичные выдвигаются въ что время впередъ, начинаютъ больше работать, разбирать темы и вообще дѣйствовать, а тотъ понемногу отстаетъ и переходитъ въ задніе ряды. На моей памяти были такіе примѣры, и Салтыковъ сейчасъ же это замѣтитъ:

— Скажите пожалуйста отчего это Z сталъ такъ мало писать?

— Я не знаю: вѣроятно не хочетъ или не можетъ.

— Нѣтъ, а я думаю, потому, что съ нимъ неделикатно обходятся: никогда ничего не предложатъ написать, никогда не спросятъ, что онъ думаетъ писать, вообще, точно обходятъ. А онъ, между тѣмъ, право, настоящій писатель и очень не дурно пишетъ. Вотъ, напримѣръ, въ библіографіи: разберутъ всѣ новыя книги, а на его долю ничего и не остается.

Въ то время относительно библіографій въ «Отечественныхъ Запискахъ» былъ такой порядокъ: новыя книги, присылавшіяся авторами, издателями и книжными магазинами. приносились въ редакцію и разбирались для отзывовъ сотрудниками, кому что было ближе и что кого больше интересовало. Кромѣ того, книги, которыхъ не было, можно было брать въ книжныхъ магазинахъ сначала Мамонтова, а потомъ Мартынова, и по иностранной литературѣ у Мелье и Риккера. Словомъ, относительно рецензій была полная свобода, и столкновеній никакихъ не происходило. Однако, о замѣчаніи Салтыкова я подумалъ, и въ первый же разъ, какъ только стали разбирать книги, сказалъ Z:

— А отчего вы никогда ничего не возьмете?

Онъ взялъ двѣ книги, а Салтыковъ потомъ сказалъ мнѣ:

— Ну, вотъ видите.

Оказалось, что Z дѣйствительно деликатничалъ и что всѣмъ намъ это было не вдомекъ.

Вообще, онъ отличался замѣчательною внимательностью къ людямъ и не хотѣлъ, чтобы кто-нибудь былъ обиженъ и недоволенъ. Повторяю, когда онъ самъ оказывался въ чемъ-нибудь не правъ, то всегда сознавалъ свою неправоту и всегда готовъ былъ извиниться. Непріятно это было ему, морщился онъ, но всегда извинялся съ самымъ чистымъ сердцемъ, потому что сердце у него было, дѣйствительно, чистое, чуждое какихъ-либо дурныхъ чувствъ противъ ближняго. Я не могу сказать, чтобы я пользовался какимъ-нибудь особеннымъ расположеніемъ Михаила Евграфовича, я былъ простымъ рядовымъ сотрудникомъ, и потому-то отношенія эти и имѣютъ значеніе для его характеристики: это больше чѣмъ обыкновенныя дѣловыя хорошія отношенія, это именно отношенія артельныя, мірскія, когда вы чувствовали, что составляете часть чего-то цѣлаго, на что можете опираться, и сознавали, что васъ не вышвырнутъ въ одинъ прекрасный день, какъ изъ машины винтъ негодный, на улицу. Я и большинство сотрудниковъ были значительно моложе Михаила Евграфовича, а потому относился онъ къ намъ иногда какъ старшій къ младшимъ; но обиднаго въ такихъ отношеніяхъ ничего не было, такъ какъ вы сейчасъ же убѣждались и въ его искреннемъ къ вамъ расположеніи и — весьма не рѣдко — и въ правотѣ. Больше всего онъ сердился за недостаточное усердіе и вниманіе къ журналу. Самъ онъ, какъ я уже говорилъ, вкладывалъ въ него всю душу и перенесъ въ дѣло чисто служебную привычку къ акуратности и пунктуальности. Требовалъ того же и отъ другихъ.

— Вы какъ слѣдуетъ, никто неработаете, — обыкновенно говорилъ онъ, — и относитесь къ дѣлу спустя рукава. Вы все думаете, что мы вѣчно будемъ жить. Придется же когда-нибудь и вамъ самостоятельно вести журналъ… Дѣло это вовсе не шуточное. Это большое дѣло, а для васъ все равно.

— Изъ чего же это вы заключаете?

— Какъ изъ чего, слѣпой я что ли? Никогда посовѣтоваться не придете, каждый что вздумаетъ, то и пишетъ… Я еще, право, удивляюсь, какъ у насъ книжки болѣе или менѣе согласно составляются… Да и работаете-то какъ: напишете листъ съ четвертью и думаете, что въ предѣлахъ земныхъ совершили все земное. Я больше васъ пишу.

— Не всякій такъ можетъ работать, какъ вы.

— Пріучайте себя.

— Да ужъ поздно пріучать-то.

— Почему?

— Да потому, что мы ужъ не дѣти.

— А старики, да? Изъ васъ кто старше, — М.? Позвольте узнать сколько ему лѣтъ.

— Почти 40.

— Ахъ, какой удивительный возрастъ! Я въ 40 лѣтъ только началъ работать, какъ слѣдуетъ.

Просто нельзя было иной разъ не расхохотаться, но на это всегда слѣдовало замѣчаніе, что «смѣяться мы умѣемъ», и приводится какой-нибудь такой аргументъ, который долженъ былъ показать, что смѣшного тутъ ничего нѣтъ.

— Вотъ вы смѣетесь, а не угодно ли посмотрѣть вотъ (онъ показывалъ обыкновенно чью-нибудь всю перемаранную корректуру, надъ которою сидѣлъ). Меня одни наши переводчики замучили своими переводами.

— Почему же вы сами это дѣлаете и не поручите кому-нибудь? Вѣдь никто изъ насъ не отказывается…

— Потому, что желанія не вижу. Я не знаю, согласитесь вы на это, или нѣтъ. Эта работа египетская, каторжная.

Мы пробовали брать у него редакторскія корректуры, но это было безполезно, потому что онъ все равно надъ ними сидѣлъ, поправляя слогъ, измѣняя абзацы и т. п., и сидѣлъ не надъ исправленными уже формами, а надъ тѣми, которыя и ему посылались одновременно съ нами. Такой ужъ это былъ безпокойный и заботливый человѣкъ.

Когда мнѣ пришлось вести постоянный отдѣлъ въ журналѣ и участвовать въ редакціонной работѣ, то побужденія къ работѣ стали еще настойчивѣе. Положительно не проходило мѣсяца безъ такихъ побужденій, а иногда и безъ пререканій, которыя, впрочемъ, очень скоро кончались. Работы по журналу было много, а у меня были другія дѣла, которыхъ я никакъ не могъ оставить, поэтому свои статьи приходилось откладывать въ самый конецъ, отдавая имъ послѣдніе три-четыре дня передъ отправкою въ цензуру, Вотъ тутъ-то Михаилъ Евграфовичъ и начиналъ бояться_/ что книжка запоздаетъ выходомъ и начиналъ торопить. Тутъ до смерти некогда, а онъ шлетъ гонцовъ, письма, сердится и только мѣшаетъ. Бѣгаютъ разсыльные, приходитъ ментранпажъ и сидитъ. Говоришь или пишешь ему, что до обычнаго срока остается еще нѣсколько дней, что никогда съ моей стороны задержки не было и что и теперь не запоздаемъ, но онъ этимъ не удовлетворяется s начинаетъ писать какія-нибудь колкости, что-нибудь въ родѣ слѣдующаго: «вы свои статьи подгоняете обыкновенно къ самому концу, такъ что я не успѣваю просматривать корректуръ. Если вы считаете излишнимъ совѣтоваться со мною, какъ съ товарищемъ и какъ я съ вами совѣтуюсь, то не устраняйте меня, по крайней мѣрѣ, какъ офиціальнаго редактора, потому, что я могу отвѣчать за журналъ» и т. п. Тутъ рябитъ въ глазахъ отъ послѣднихъ корректуръ, свою работу черезъ пень въ колоду кончаешь, а онъ такія письма пишетъ. Разсердился я, однажды, на такое письмо и написалъ, что удивляюсь, для чего онъ истолковываетъ въ такомъ обидномъ смыслѣ самыя обыкновенныя вещи, что статью свою я уже кончилъ и послалъ въ типографію, а вчера кончить не могъ потому, ну, хотя бы потому, что боленъ былъ. Позвольте, дескать, и мнѣ имѣть такое маленькое и естественное право. Но тутъ я попался, какъ говорится, виросакъ. Мнѣ дѣйствительно, нѣсколько нездоровилось, но я былъ на ногахъ и вообще былъ больше здоровъ, чѣмъ боленъ. Послалъ я это письмо съ разсыльнымъ, а самъ сталъ пить чай съ однимъ изъ нашихъ постоянныхъ сотрудниковъ, на котораго Салтыковъ также постоянно ропталъ. Не прошло и часа, какъ слышу дверь отворяется и входитъ, задыхаясь и кашляя, Михаилъ Евграфовичъ. Жилъ я въ 4-мъ этажѣ, а самъ онъ былъ гораздо больнѣе меня.

— Что съ вами такое? Вы меня напугали… Кто васъ лечитъ?

Мнѣ стало ужасно совѣстно и я сказалъ, что чувствую себя теперь гораздо лучше.

Посидѣвъ съ часъ и поговоривъ по хорошему, М. E. ушелъ, но случай этотъ мнѣ не прошелъ даромъ: какъ только бывало разсердится и начнетъ говорить о томъ, что мы ничего не дѣлаемъ, такъ всегда добавляетъ: «вы только чай съ N пьете».

Въ другой разъ было еще хуже: написалъ было я очередную статью, но получивъ гораздо лучшую о томъ же предметѣ (Капустина), взялъ и пустилъ ее вмѣсто своей, а самъ сталъ другое писать. Но Салтыковъ сейчасъ же это замѣтилъ и написалъ мнѣ опять что-то колкое, на ту тему, что журналу нужны почему-то именно мои статьи, а не чужія, хотя бы и прекрасныя. Я отвѣтилъ, что и моя статья будетъ, а эту все равно нужно напечатать, потому что она очень обстоятельна и какъ нельзя болѣе своевременна. Онъ еще что-то написалъ и снова упомянулъ, что я будто бы умышленно не хочу его знать. Я отвѣтилъ, что въ такомъ случаѣ, не лучше ли будетъ мнѣ уйти изъ журнала, что я настолько не желаю причинять ему непріятностей, что готовъ исполнить это хоть сегодня же. И опять Салтыковъ черезъ силу пріѣхалъ и сталъ говорить, что такъ и жить нельзя, если ничего нельзя сказать, и т. д.

Вообще, нужно правду сказать, мы тяготились ходить къ нему и слушать его воркотню, обижались за его порою рѣзкое слово, за которымъ не было дурного чувства и которое только выражалось въ рѣзкой формѣ, не принимали въ соображеніе его нервности, болѣзненности и, дѣйствительно, огромныхъ трудовъ, которые на немъ лежали. Положимъ, что онъ самъ ихъ на себя накладывалъ, но мы все-таки гораздо меньше его работали и гораздо больше жили другою жизнью. Онъ часто, дѣйствительно, чувствовалъ себя одинокимъ, и это его ужасно обижало и причиняло ему нравственную боль.

— Я одинъ, всѣ меня забыли, никто ко мнѣ не ходитъ, или ходятъ только по дѣлу, — вотъ его постоянныя жалобы.

Въ послѣдніе два года передъ закрытіемъ «Отечественныхъ Записокъ» я чаще другихъ ходилъ къ нему и очень часто слышалъ эти жалобы. Одинъ же жить онъ положительно не могъ; онъ не только не любилъ единолично рѣшать разные общіе вопросы, но ему просто необходимо было съ кѣмъ-нибудь предварительно поговорить и посовѣтоваться: «Если вамъ не о чемъ совѣтоваться, если вы все такъ счастливо рѣшаете, то мнѣ нуженъ совѣтъ». Прежде онъ всегда и больше всего совѣтовался съ Г. З. Елисеевымъ. Кажется, было достаточно и одного такого опытнаго и дальновиднаго совѣтчика, но онъ въ то же время совѣтовался также и съ Н. К. Михайловскимъ, заступившимъ мѣсто Некрасова; но и этимъ не довольствовался, а совѣтовался и съ другими. Обычная его фраза: «какъ вы думаете, а?» всѣмъ, вѣроятно, памятна. Когда Елисеевъ заболѣлъ и долженъ былъ надолго отправиться за границу, а Михайловскій экстренно выѣхалъ изъ Петербурга, то положеніе его стало особенно труднымъ.

— Вы знаете, что я никуда почти не могу самъ ѣздить, потому-что боленъ; поэтому надо ко мнѣ ходить чаще. Развѣ я виноватъ, что боленъ?.. А у меня между тѣмъ никто не бываетъ.

Однажды, я попробовалъ указать ему на двухъ не причастныхъ къ журналу лицъ, съ которыми онъ былъ болѣе или менѣе хорошъ, но оказалось, что ему нужны именно литературные и изъ литературныхъ свои люди:

— О чемъ я буду съ ними говорить? Развѣ я не знаю, что они скажутъ? Разговоры съ ними совсѣмъ особые, а объ журналѣ я съ ними не могу да и не хочу говорить.

Словомъ, мы относились къ нему менѣе внимательно, чѣмъ онъ къ намъ. Единственное извиненіе, которое я лично нахожу для себя въ данномъ случаѣ, это то, что у меня въ то время было столько дѣла, кромѣ «Отечественныхъ Записокъ», что было не разорваться и что я не считался съ нимъ и не боялся того, что онъ мнѣ наговоритъ, а просто стѣснялся придти не во время, оторвать его отъ работы и т. д. Причинить Салтыкову какую-нибудь непріятность или безпокойство всегда было какъ-то стыдно, и я не знаю сколько отдалъ бы, чтобы вернуть причиненныя ему совершенно невольно непріятности. Теперь, впрочемъ, не время еще объ этомъ говорить.

Иногда сущія недоразумѣнія и неумѣнье самого Салтыкова выразить то, что онъ хотѣлъ, были причиною того, что къ нему нѣкоторые не охотно шли. Помню, напримѣръ, такой случай. Говорю я одному изъ сотрудниковъ, про котораго онъ часто вспоминалъ, почему онъ не зайдетъ къ нему, а онъ мнѣ отвѣчаетъ:

— Какъ я къ нему пойду… Представьте, прихожу въ послѣдній разъ: «Ну, здравствуйте, садитесь», говоритъ, какъ вдругъ въ это время кто-то позвонилъ, а онъ и говоритъ: «А вотъ и еще чортъ кого-то принесъ».

Я глубоко убѣжденъ, что Салтыковъ не хотѣлъ этого сказать, что сорвавшаяся у него фраза не только не имѣла отношенія къ собесѣднику, но даже и къ тому, кто вновь пришелъ, а просто выражала досаду, что помѣшаютъ поговорить съ человѣкомъ, котораго онъ хотѣлъ видѣть; между тѣмъ фраза вышла такой неудачной, что произвела обиду.

Помню такой еще случай. Однажды, я пришелъ къ нему какъ разъ послѣ многолюдной компаніи знакомыхъ (не литературныхъ), которая только-что ушла отъ него, и услышалъ отъ него слѣдующее:

— Боюсь, какъ бы эти господа на меня не обидѣлись… Представьте: то не ѣдутъ, не ѣдутъ цѣлые мѣсяцы, а тутъ вдругъ всѣ сразу пожаловали, сидятъ и разговариваютъ между собою, хохочутъ, а я слушай. Ну, вотъ я и сказалъ имъ это, а они вдругъ взяли шапки да уѣхали. Право хотѣлъ имъ ничего обиднаго сказать, а просто хотѣлъ только выразить, что гораздо лучше они сдѣлали бы, если бы не сразу пріѣзжали, что мнѣ пріятнѣе было бы видѣть ихъ порознь и чаще, самому говорить съ ними, чѣмъ слушать ихъ разговоры между собою.

Къ Салтыковскому голосу и разговору нужно было привыкнуть да привыкнуть. Такъ, напримѣръ, чтобы сказать, что у меня литературная форма плоха, онъ вотъ что говорилъ, говорилъ сердитымъ басомъ и съ сердитыми глазами:

— Вы, вѣроятно, воображаете, что вы обозрѣнія пишете?

— А что же?

— Статьи! Вотъ что.

— Что же это хуже или лучше?

— Я не знаю, хуже или лучше, только это не обозрѣнія.

— Въ такомъ случаѣ, давайте другого кого-нибудь найдемъ.

— Вотъ и обижаетесь. Ничего нельзя сказать.

— Нисколько не обижаюсь. Я пишу какъ пишется, какъ могу, а если не то выходитъ, то почему же не попробовать кого-нибудь другого, а я буду статьи писать.

— Совсѣмъ этого не нужно. Не нужно!

Относительно своихъ статей Салтыковъ всегда испытывалъ робость, что у него плохо вышло, и всегда бывало спрашиваетъ:

— Скажите пожалуйста, а мою статью вы просмотрѣли? Ничего у меня вышло? Кажется плохо?

На замѣчанія онъ никогда не обижался. Хотя и рѣдко приходилось ихъ дѣлать, но приходилось; а до какой степени онъ всегда интересовался искреннимъ мнѣніемъ, лучше всего можно было видѣть но тому вниманію, съ какимъ онъ выслушивалъ замѣчанія. Почти цѣлыхъ 5 лѣтъ мнѣ пришлось не видѣть М. Е., и когда я его увидѣлъ, то во второе же свиданіе онъ меня спросилъ:

— Ну, а «Пошехонскую Старину» читали? Ничего она выходитъ? Кажется плохо?

— Нисколько не плохо, — сказалъ я: конечно, не все у васъ одинаково написано, есть пропуски въ картинѣ…

— Ну, вотъ видите, а тутъ, кого ни спросишь, всѣ: «великолѣпно да великолѣпно».

— Позвольте. но въ общемъ-то все-таки получается картина живая и хорошая.

— Нѣтъ-съ, я недоволенъ «Пошехонскою Стариною». Началъ я ее дѣйствительно съ удовольствіемъ, а потомъ надоѣла она мнѣ ужасно, просто измучила… Образы за образами поднимаются и лѣзутъ въ голову, а возиться съ ними скучно, тяжело, да, наконецъ, все это уже извѣстно.

— А я, напротивъ, думаю, что у насъ мала и недостаточна литература по этому періоду, у насъ именно не достаетъ широкой картины крѣпостного быта.

— Какіе же пропуски вы находите?

— А вотъ именно о положеніи крестьянъ, дворовыхъ.

— А у Аксакова въ «Семейной хроникѣ». У Тургенева, у Гоголя…

— Но всего этого мало, М. Е., для такого большого періода.

— Да, это правда, что мало. Но вы не повѣрите, какъ мнѣ надоѣла эта канитель. Вѣдь я опять точно переживаю то время. А тутъ еще боленъ я. Право, иногда кажется, что не кончу. Впрочемъ, нисколько объ этомъ не жалѣю: у меня на всякій случай проектъ окончанія есть, всего-то въ одну страничку. Надо будетъ какъ-нибудь написать на всякій случай, а не напишу, такъ пусть другой кто-нибудь напишетъ и скажетъ, что авторъ предполагалъ кончить свою исторію зимнимъ помѣщичьимъ весельемъ, пошехонскимъ раздольемъ. А вотъ о чемъ жалѣю, — продолжалъ онъ съ разстановкой послѣ небольшой паузы, — для этого стоило бы начать снова жить: я задумалъ новую большую вещь — «Забытыя слова». И онъ разсказалъ программу этой новой работы.

Михаилъ Еврафовичъ очень любилъ говорить и развивать планы задумываемыхъ ихъ работъ, при чемъ вспоминалъ разныхъ лицъ, разныя обстоятельства и случаи, о которыхъ должна была идти рѣчь, любилъ также читать рукописи. Мнѣ приходилось не разъ слушать такое чтеніе. Насколько публично читалъ онъ не хорошо, настолько же съ удовольствіемъ можно было слушать его въ кабинетѣ. Читалъ онъ просто, безъ всякой манеры, безъ удареній, безъ интонаціи и вообще безъ всякой искусственности, но увлеченіе предметомъ невольно передавалось и вамъ, и я, по крайней мѣрѣ, слушалъ его чтеніе съ большимъ удовольствіемъ. Не знаю, были ли у М. Е. вещи написанныя сразу. Вѣроятно были, но тѣ, которыя онъ мнѣ читалъ, были въ нѣсколькихъ варіантахъ или лучше сказать редакціяхъ, т. е. были написаны разъ, потомъ поправлены, измѣнены и переписаны. Помню одно изъ «Писемъ къ тетенькѣ» было въ двухъ редакціяхъ, а сказка о киселѣ въ трехъ. Надъ этою крошечною сказкою Михаилъ Евграфовичъ долго сидѣлъ и говорилъ о ней съ неменьшимъ увлеченіемъ, чѣмъ и о самоотверженномъ зайцѣ и бѣдномъ волкѣ, которые тоже читалъ мнѣ, только уже не въ рукописяхъ, а въ корректурѣ. Съ какою скромностью онъ выслушивалъ замѣчанія и принималъ или отвергалъ ихъ. Въ этомъ отношеніи онъ представлялъ совершенную противуположность другимъ писателямъ, которые ни единою строчкою изъ написаннаго не поступятся.

Припомню еще нѣсколько фактовъ, характеризующихъ Салтыкова со стороны, о которой говорю, со стороны склонности жить и дѣйствовать міромъ. Онъ это исповѣдывалъ не только лично, но и предъявлялъ къ другимъ, и предъявлялъ не только при ихъ жизни, но даже послѣ смерти. Когда умеръ Некрасовъ и завѣщалъ похоронить себя въ Новодѣвичьемъ монастырѣ, то надо было видѣть, какъ онъ сердился за это на покойника.

— Вотъ видите, — говорилъ онъ на панихидѣ, — не захотѣлъ со всѣми на Волковомъ кладбищѣ быть, а выдѣлиться захотѣлъ. Я, дескать, такая величина, что не хочу со всѣми лежать. А не все m равно гдѣ лежать, между тѣмъ для общества это значеніе имѣетъ. Онъ вотъ и при жизни такой же былъ: все одинъ, все въ особинку да втихомолку.

И нѣсколько разъ Салтыковъ повторялъ на разные лады тоже самое, Видимое дѣло, что это его очень огорчало и что онъ никакъ не могъ взять въ толкъ, какъ это «такой умный человѣкъ и могъ сдѣлать такое распоряженіе». Потомъ онъ сталъ даже иронизировать надъ Некрасовымъ:

— Вы знаете, зачѣмъ онъ велѣлъ на Новодѣвичьемъ кладбищѣ себя похоронить? Думалъ, что монахини будутъ ходить по могилѣ и пѣть, а онъ будетъ слушать и поглядывать оттуда. Право, такъ.

Словомъ, человѣкъ и послѣ смерти долженъ былъ быть съ своими.

Затѣмъ, когда закрылись «Отечественныя Записки», то это было для Салтыкова огромнымъ ударомъ: вся жизнь его была связана съ журналомъ, вся душа его была тамъ; но не это главнымъ образомъ огорчало его, а то, что его выдѣлили изъ числа сотрудниковъ: «я какимъ-то дуракомъ вышелъ, вотъ что обидно», говорилъ онъ. И въ самомъ дѣлѣ, журналъ былъ общимъ, мірскимъ дѣломъ, какъ же можно было раздѣлять ихъ? Я увѣренъ, что еслибы его постигла какая-нибудь кара, то онъ встрѣтилъ бы ее мужественно и чувствовалъ бы себя спокойнѣе. Не могу, между прочимъ, не разсказать тутъ о своей встрѣчѣ съ нимъ. Почти цѣлыхъ пять лѣтъ не видалъ я его. Увидѣвъ меня, онъ обрадовался и сказалъ: «откуда ты, эѳира житель?», но сію же минуту насупился, отвернулся въ сторону и сказалъ: «а я на васъ сердитъ».

— Знаю я это, — отвѣчалъ я.

— Нѣтъ, не знаете, я вотъ за что сердитъ: я всѣ эти пять лѣтъ посылалъ вамъ свои книжки, — какъ только выйдетъ какая, такъ и пошлю, — а вы мнѣ хоть бы строчку написали…

Я сказалъ, что получилъ только одну книгу, и то въ самое послѣднее время, передъ пріѣздомъ въ Петербургъ, такъ что писать собственно не стоило, потому что лично надѣялся увидѣться, а остальныя, вѣроятно, затерялись или неправильно были адресованы. Книги, по порученію Салтыкова, на самомъ дѣлѣ мнѣ не посылались, но онъ этого не зналъ, и такъ и просидѣлъ все время недовольный (а объяснять ему настоящую причину неполученія книгъ мнѣ не хотѣлось). Разговаривалъ онъ, спрашивалъ, разсказывалъ, но"все-таки какъ-то косился, когда же я сталъ уходить, то въ прихожей уже вдругъ гнѣвъ съ него совершенно сошелъ.

— Что это мы съ вами какъ встрѣтились, точно чужіе, — сказалъ онъ, — столько времени не видались и даже не поцѣловались. Чортъ знаетъ что такое!

— Такъ давайте поцѣлуемся, М. E., вѣдь это вы разсердились, — сказалъ я.

И онъ обнялъ меня и мы нѣсколько разъ горячо поцѣловались. Не чужіе, а свои ему были всѣ, кто работалъ въ «Отечественныхъ Запискахъ». Обо всѣхъ онъ думалъ и никого не забывалъ. Еще фактъ: пришелъ я къ нему незадолго передъ смертью и засталъ его въ самомъ тяжеломъ состояніи: сидѣлъ онъ въ креслѣ передъ письменнымъ столомъ, закрывъ глаза, ничего не говорилъ и тяжело дышалъ. На измученномъ лицѣ лежали слѣды страданія, жизни, уступающей смерти. Смотрѣть даже было тяжело. Поздоровавшись, я посидѣлъ минутъ пять и спросилъ: не обременяю ли его своимъ приходомъ?

— Нѣтъ, сказалъ онъ, пожалуйста посидите и разскажите что-нибудь, а мнѣ трудно говорить.

Что же, думаю, разсказать ему? Ничего для него нѣтъ интереснѣе литературы, а потому сталъ разсказывать объ устроивающемся литературномъ вечерѣ, въ которомъ принималъ участіе и H. K. Михайловскій. Какъ только произнесъ я его имя, такъ Салтыковъ вдругъ открылъ глаза и сердито сказалъ:

— И зачѣмъ онъ съ ними связывается?! Тамъ и писателей-то, кромѣ него, нѣтъ.

— Какъ нѣтъ? — сказалъ я и назвалъ нѣсколько старыхъ, извѣстныхъ фамилій.

— Какіе же это писатели, это просто…..(тутъ было сказано обычное крѣпкое словечко). Свои не должны были смѣшиваться съ кѣмъ попало.

Въ печати безъ направленія и направленія зазорнаго нѣсколько разъ говорилось, что будто бы у Салтыкова не было опредѣленнаго міросозерцанія, что онъ не былъ человѣкомъ партіи и будто бы билъ иногда своихъ. Уже въ самомъ соединеніи этихъ опредѣленій есть противурѣчія: если онъ не былъ партійнымъ человѣкомъ и не имѣлъ опредѣленнаго міросозерцанія, то какъ могли быть у него свой, и, наоборотъ, если у него были свой, то, значитъ, онъ принадлежалъ къ извѣстной группѣ (велика она была или мала — это все равно) и имѣлъ извѣстное міросозерцаніе. Міросозерцаніе Салтыкова было очень широкимъ и въ то же время очень опредѣленнымъ. Юность его приходится на сороковые годы, когда въ русской литературѣ образовалось два теченія — западническое и славянофильское. Онъ воспитывался на статьяхъ Бѣлинскаго и, будучи по природѣ русскимъ и оставаясь имъ до самой смерти, примкнулъ навсегда къ западникамъ, т. е. сталъ желать для отечества того, что на западѣ было выработано жизнью хорошаго. Примкнулъ онъ, однако, не къ большинству западниковъ, занимавшемуся популяризированіемъ нѣмецкой философіи, а къ небольшому кружку, прилѣпившемуся къ Франціи, къ Франціи не Гизо и Луи-Филиппа, а къ Франціи Сенъ-Симона, Фурье, Кабе, Луи-Біана и Жоржъ-Занда. «Оттуда, — говоритъ онъ въ одномъ очеркѣ, имѣющемъ несомнѣнно автобіографическое значеніе, — лилась на насъ вѣра въ человѣчество, шло все доброе, любвеобильное и желанное, оттуда возсіяла намъ увѣренность, что золотой вѣкъ, не назади, а впереди насъ» («За рубежомъ»). Онъ еще въ лицеѣ читалъ этихъ авторовъ и увлекался ими, и когда потомъ въ Вяткѣ собирался писать «Объ идеѣ права» и біографію Беккаріи, когда писалъ нѣчто въ родѣ историческаго учебника («Краткую исторію Россіи») и ставилъ въ заслугу Іоанну Грозному его борьбу съ боярствомъ на почвѣ мѣстнаго управленія и учрежденіе судныхъ старостъ и цѣловальниковъ, «чтобы лишить областныхъ правителей возможности грабить народъ», когда, участвуя въ служебныхъ командировкахъ, ревизіяхъ и комиссіяхъ, высказывался даже въ офиціальныхъ бумагахъ за свободу личности, экономическое благосостояніе народа, вредъ полицейскаго всевластія и бюрократической централизаціи и стоялъ за необходимость общественнаго контроля и мѣстнаго самоуправленія, то во всемъ этомъ уже сказывалисъ соціально — политическія идеи этихъ писателей, не просто на вѣру взятыя, а продуманныя и согласованныя съ русской дѣйствительностью. Идеи эти какъ нельзя болѣе гармонировали съ его чисто русскими общинными склонностями. Онъ и въ послѣдніе годы, будучи уже старикомъ, много разъ вспоминалъ въ разговорѣ объ этихъ писателяхъ, особенно о Фурье, съ практическою стороною ученій котораго (напримѣръ съ устройствомъ фаланстеровъ, и т. п.)? однако, далеко не былъ согласенъ. Признавая и высоко цѣня общія положенія, всю практическую часть онъ ставилъ въ зависимость отъ времени, развитія и желанія людей и скептически относился къ возможности разъ навсегда придумать формы жизни. Какъ русскій народъ, выработавъ общинный порядокъ и храня его, какъ главную основу своего быта, остановился на извѣстномъ разстояніи отъ перехода въ коммунизмъ и отъ поглощенія общиной личности, такъ и онъ — и инстинктивно, и путемъ высшаго процесса мысли — также остановился на извѣстномъ разстояніи отъ категорическихъ формъ, которыя могли бы быть придуманы на вѣчныя времена, остановился во имя той же свободы личности, предоставляя ей самой устроиваться въ подробно стихъ. Истина несомнѣнно здѣсь, въ этой сторонѣ, говорилъ онъ, — но можно ли назвать формы жизни, придуманныя хотя бы и великими людьми, окончательными? Прекрасныя, справедливыя и удобныя для данной эпохи не превратятся ли онѣ въ прокустово ложе для будущаго? Въ частномъ письмѣ къ одному изъ писателей, отрывокъ изъ котораго приводитъ г. Арсеньевъ въ «Матерьялахъ для біографіи Салтыкова», онъ говоритъ: «Мнѣ кажется, что писатель, имѣющій въ виду не одни интересы минуты, не обязывается выставлять иныхъ идеаловъ, кромѣ тѣхъ, которые изстари волнуютъ человѣчество. А именно: свобода, равноправность и справедливость. Что же касается до практическихъ идеаловъ, то они такъ разнообразны, что останавливаться на этихъ стадіяхъ — значитъ добровольно стѣснять себя. Я положительно увѣренъ, что большее или меньшее совершенство этихъ идеаловъ зависитъ отъ большаго или меньшаго усвоенія человѣкомъ тайнъ природы и происходящаго отсюда успѣха прикладныхъ наукъ… …Фурье былъ великій мыслитель, а вся прикладная часть его теоріи оказывается болѣе или менѣе несостоятельною и остаются только неумирающія общія положенія. Это дало мнѣ поводъ задаться болѣе скромною миссіей, а именно спасти идеалъ свободнаго изслѣдованія, какъ неотъемлемаго права всякаго человѣка, и обратиться къ тѣмъ современнымъ основамъ, во имя которыхъ эта свобода изслѣдованія попирается»^[8]. Чѣмъ обстоятельства, въ какихъ приходилось дѣйствовать Салтыкову, были труднѣе, тѣмъ, само собою разумѣется, приходилось дольше стоять на общихъ положеніяхъ, тратить больше силъ и времени на подготовительную работу, «на корчевку старыхъ пней», какъ онъ выразился однажды въ разговорѣ съ однимъ изъ сотрудниковъ, и отодвигать положительный идеалъ дальше; но тѣмъ не менѣе, онъ никогда не упускалъ его изъ вида, и все его отрицаніе клонилось къ осуществленію и уясненію этого идеала, къ водворенію въ жизнь общихъ положеній, которыя самымъ тѣснымъ образомъ съ нимъ соединялись и входили въ него. Мнѣ очень трудно представить себѣ Салтыкова не въ писательской роли, а въ роли политическаго оратора, депутата или вообще какого-нибудь политическаго дѣятеля, но еслибы у насъ существовали политическія партіи, на подобіе европейскихъ, и Салтыкову пришлось бы дѣлать между ними выборъ, то я не сомнѣваюсь, что онъ выбралъ бы партію соціалистическую.

Когда говорятъ, что Салтыковъ будто бы не щадилъ своихъ и бранилъ и смѣялся надъ всѣми одинаково, то для этого нужно было бы представлять доказательства, которыхъ обыкновенно не представляютъ, потому что ихъ трудно найти, но еслибы что-либо подобное и было найдено въ его сочиненіяхъ, то это еще ничего не доказывало бы, потому что и свои могутъ ошибаться и заблуждаться и заслуживать порицанія, а еще чаще чужіе могутъ взять ваши идеи, особенно наиболѣе слабыя, и компрометировать ихъ неудачнымъ примѣненіемъ или прямо искажать и предавать поруганію однимъ своимъ прикосновеніемъ: и Робертъ Овенъ устроивалъ рабочихъ въ Нью-Ленаркѣ, и Аракчеевъ создавалъ свои поселенія, и Фурье мечталъ объ общежитіяхъ, и помпадуръ «зиждитель» тоже разводилъ какіе-то мечтанія на ту же тему. Человѣкъ съ меньшимъ умомъ и практической выдержкой могъ бы очень много написать про своихъ и про молодое поколѣніе, тѣсно съ ними соприкасавшееся. Много было смѣшного, ошибочнаго, претендующаго и лично оскорблявшаго Салтыкова, но онъ никогда не терялъ самообладанія. Сколько смѣшного разсказывалъ онъ про одну фельдшерицу, отправившуюся, по земскому приглашенію, на борьбу съ сифилисомъ, но зная, что этотъ фактъ частный, и боясь, что имъ могутъ воспользоваться противники женскаго образованія, и не подумалъ смѣяться надъ нимъ печатно. Сколько непріятныхъ писемъ и объясненій ему приходилось имѣть съ молодежью, но зная, что передъ нимъ не все молодое поколеніе, а только наиболѣе нетерпѣливыя единицы, — ни строки дурной не написалъ о молодомъ поколѣніи и сохранилъ къ нему любовь и вѣру. Надо было знать, насколько непосредственно могли раздражать нѣкоторые факты и положенія. Одно время (въ серединѣ 70-хъ годовъ) положеніе Салтыкова было просто нестериннымъ: съ одной стороны, на него постоянно были недовольны такъ называемыя сферы и цензура, а съ другой, его бранили молодежь и публика за то, что онъ недостаточно послѣдователенъ, не то пишетъ и не то дѣлаетъ, что нужно, и т. д. Это уже потомъ ему стали посылаться многочисленные адресы, а вначалѣ читатель къ нему былъ очень строгъ, порою просто даже безмилосерденъ. Такъ, напр., его постоянно звали читать въ пользу чего-нибудь, участвовать въ литературныхъ вечерахъ, онъ отказывался, его бранили, не желая знать никакихъ извинительныхъ причинъ и объясняя отказъ исключительно нежеланіемъ и его неотзывчивостью къ добру. Между тѣмъ, онъ часто не могъ читать просто по болѣзни, не говоря уже о томъ, что для него появляться на эстрадѣ и читать публично было чистою мукою. Не умѣлъ онъ читать, да и появляться публично не любилъ. «Я никогда не могъ похвалиться, — говоритъ онъ въ одной объяснительной запискѣ, — ни хорошимъ здоровьемъ, ни физическою силою, но съ 1875 года не проходило почти ни одного дня, въ который я могъ бы сказать, что чувствую себя изрядно». А тутъ зовутъ читать. — «Вотъ вы посидите да послушайте, какъ я кашляю, — говорилъ онъ иногда приглашающимъ, — тогда и увидите, могу ли я читать». Кашель Салтыкова былъ дѣйствительно затяжнымъ, продолжавшимся иногда минутъ 5—10 подъ рядъ. Но отвѣчать такъ можно было только въ спокойномъ, хорошемъ настроеніи, а въ другое время можно было говорить просто: «не могу, не пойду», а такъ какъ говорилъ онъ это, по обыкновенію, сердитымъ тономъ, то это также ставилось ему на счетъ. Затѣмъ, Салтыкова считали чуть ли не милліонеромъ и постоянно осаждали просьбами о пожертвованіяхъ на разныя благотворительныя и благородныя цѣли. Онъ давалъ сколько могъ, а иногда и отказывалъ, и опять его бранили. Состояніе Салтыкова было очень не велико и поправилось только за послѣдніе годы, когда возросла подписка на «Отечественныя Записки» и когда стали расходиться его сочиненія отдѣльными изданіями. Служилъ онъ по необходимости, работалъ въ литературѣ также далеко не по одной только охотѣ. Въ «Отечественныхъ Запискахъ» онъ получалъ сначала только 150 руб. въ мѣсяцъ и самъ говорилъ мнѣ, что долженъ былъ, какъ волъ, работать; а въ «Современникѣ», дѣла котораго въ то время были не блестящи, ему приходилось иногда перебиваться рецензіями, что и заставило его искать опять мѣста и вторично поступить на службу, до послѣдней отставки. О семьѣ своей онъ, дѣйствительно, думалъ, желая оставить ей обезпеченіе, но въ личной своей жизни отличался большою скромностью (даже больной онъ не имѣлъ отдѣльной прислуги). Опасаясь «полуголодной старости», онъ работалъ до самой смерти: «могу смѣло сказать, — говорилъ онъ въ вышеупомянутой запискѣ, — что до послѣднихъ минутъ вся моя жизнь прошла въ трудѣ, и только когда мнѣ становилось ужъ очень тяжко, я бросалъ перо и впадалъ въ мучительное забытье». Въ 1888 году, когда я его спросилъ, какъ онъ себя чувствуетъ, онъ мнѣ отвѣтилъ: --«увѣряю васъ, что каждый день ложусь съ неувѣренностью, что проснусь утромъ». И тѣмъ не менѣе, и въ это время онъ работалъ. Однимъ словомъ, въ то время, о которомъ я говорю, матеріальное положеніе Салтыкова вовсе не было такимъ блестящимъ, какъ объ этомъ думали осаждавшіе его просьбами. Въ этомъ отношеніи у насъ дѣло стоитъ, вообще, довольно любопытно: когда, напримѣръ, писатель дѣлаетъ изданіе, то получаетъ всегда массу просьбъ пожертвовать изданіе или прислать «по удешевленной цѣнѣ». Пишутъ библіотеки, больницы, школы и т. д., не исключая и частныхъ лицъ. Во многихъ мѣстахъ заведены для этого даже спеціальные, печатные бланки. Еслибы писатель удовлетворилъ всѣ просьбы, то въ нѣкоторыхъ случаяхъ легко могло бы случиться, что ему самому ничего не осталось бы; но нерѣдко онъ даже не можетъ самъ распоряжаться своимъ изданіемъ, такъ какъ издаетъ его не онъ, а другое лицо, которому онъ его продалъ. Между тѣмъ, этого знать не хотятъ или никакъ понять не могутъ и пишутъ претензіи, выговоры, упреки за то, что слово не согласуется съ дѣломъ, что на словахъ одно, а на дѣлѣ другое и т. д. Салтыкову не мало приходилось выслушивать подобныхъ упрековъ, и я знаю случаи, когда онъ самъ покупалъ свои же сочиненія, чтобы послать кому-нибудь. Выговоривъ или оставивъ Јри изданіи опредѣленное количество экземпляровъ для роздачи, онъ на остальные не имѣлъ уже права. Правда, что сочиненія его были сравнительно дороги, но для этого нужно было знать, какъ онъ съ ними устроивался: онъ отдавалъ ихъ книжнымъ торговцамъ не съ 25—30 % скидки, какъ обыкновенно, а съ 50 %, т. е. за полцѣны, и отдавалъ обыкновенно не на чистыя деньги, а на векселя. Однажды, я ему сказалъ, что онъ портитъ такимъ образомъ книжное дѣло, что книги, благодаря этому, продаются по самымъ произвольнымъ цѣнамъ, а онъ мнѣ на это отвѣтилъ, что нельзя же и торговцевъ притѣснять, такъ какъ дѣла ихъ очень плохи. Но этого рода упреки были еще не такъ обидны, какъ упреки другого рода, упреки чисто принципіальные и нравственные, которые также приходилось выслушивать, по поводамъ сплошь и рядомъ самымъ неосновательнымъ. Такъ, напримѣръ, его звали на студенческія сходки. Одно такое приглашеніе, помню, шло черезъ меня: «если вашъ Салтыковъ порядочный человѣкъ, — говорили мнѣ три барышни и двое молодыхъ людей, — то почему онъ на сходки не ходитъ? Вотъ скажите ему, что въ четвергъ будетъ сходка». Я воображаю Салтыкова на студенческой сходкѣ да еще съ женскимъ персоналомъ. Само собою разумѣется, что приглашенія этого я не передалъ, а только потомъ, при случаѣ, посмѣялся надъ нимъ Салтыкову, но это нисколько его не удивило: «а вы думаете, что это впервой, — сказалъ онъ, — меня и лично сколько разъ звали». Этимъ онъ, впрочемъ, не обижался, но когда ему приходилось выслушивать упреки за литературную дѣятельность, когда ее неправильно истолковывали относительно направленія и молодого поколѣнія и въ особенности когда упреки шли со стороны самой молодежи, то это его очень огорчало. Я знаю случай, когда Салтыковъ, получивъ одно такое несправедливое и рѣзкое обвинительное письмо, заплакалъ. И тѣмъ не менѣе, онъ никогда не обмолвился не только дурнымъ, но даже просто раздражительнымъ словомъ противъ молодого поколѣнія, какъ такового. При его нервности и раздражительности, такая выдержка говоритъ только объ его большомъ умѣ и прочности его убѣжденій. Я увѣренъ, что не одно, а нѣсколько молодыхъ поколѣній придутъ на Салтыковскую могилу и вспомнятъ его добрымъ словомъ. Это одинъ изъ замѣчательныхъ людей эпохи преобразованій, которая цѣликомъ отразилась въ его произведеніяхъ, со всѣми нашими недугами и слабостями.

С. Н. К.

"Историческій Вѣстникъ", т. XLII—XLIII, 1890

---

1. Фельетоны: «Дневникъ темнаго человѣка».
2. Напримѣръ: «Душа поэта», биографія, составленная Горемыкинымъ (Спб. 1878 г. 53 стр., цѣна 20 коп.). «На память о Некрасовѣ» (Спб. 1878 г., 147 стр., цѣна 1 p.). «H. А. Некрасовъ», сводъ статей о немъ съ 1840 г., составленный Годубевымъ (Спб. 1878 г., 183 стр., цѣна 1 р. 25 к.). «Сборникъ критическихъ статей о Некрасовѣ отъ 1840 до 1864 г.» (М. 1886 г., цѣна 1 p.). «Некрасовъ и его сочиненія», литературная дѣтская библіотека, т. X (1883 г., 189 стр., цѣна 60 к.). Лучше другихъ остается все-таки біографическій очеркъ, приложенный къ сочиненіямъ и составленный А. М. Скабичевскимъ.
3. Собственно говоря, онъ не такъ, а гораздо прямѣе выразился.
4. «Критическіе опыты», II. М. 1890 г., стр. 166—7.
5. «Новости», № 116, 1889 г.
6. «Недѣля», № 19, 1889 г.
7. Во время русско-турецкой войны онъ заплатилъ дань шовинизму, написалъ сомнительнаго достоинства статью объ исторической нашей задачѣ, противъ которой я и возражалъ.
8. Сочиненія, т. IX, стр. LXXXVI.