1869.
правитьНеумолимо-стремительно несется потокъ времени, и въ каждомъ его брызгѣ исчезаетъ жизнь человѣка. Не уcпѣли мы помянуть добраго товарища, какъ другой ужь отлетѣлъ въ вѣчность; не уcпѣли мы свыкнуться съ признакомъ жизни, какъ онъ уступаетъ ужь мѣсто туманной дѣйствительности смерти. И каждый разъ смерть застаетъ насъ врасплохъ, какъ будто неожиданность, несправедливость и обида; каждый разъ спрашиваешь себя: зачѣмъ же это такъ? почему? съ какого права? Все, кажется, было такъ хорошо устроено: комнаты были такія уютныя; на полкахъ громоздились такія знакомыя намъ книги; въ такомъ-то углу стояло фортепьяно; вокругъ письменныхъ столовъ, заваленныхъ бумагами, ожидали друзей дома такія покойныя сѣдалища… Чего не слыхали эти спутники домашней жизни! кого не видали они! На этомъ диванѣ Пушкинъ слушалъ благоговѣйно Жуковскаго; графиня Ростопчина читала Лермонтову свое послѣднее стихотвореніе; Гоголь подслушивалъ свѣтскія рѣчи; Глинка разспрашивалъ графа Віельгорскаго про разрѣшеніе контрапунктныхъ задачъ; Даргомыжскій замышлялъ новую оперу и мечталъ о либретистѣ. Тутъ перебывали всѣ начинающіе и подвизающіеся въ области науки и искусства — и посреди ихъ хозяинъ дома, то прислушивался къ разговору, то поощрялъ дебютанта, то тихимъ своимъ добросердечнымъ голосомъ дѣлалъ свои замѣчанія, всегда исполненныя знанія и незлобія… И не стало болѣе этого хозяина! Рушился домъ привѣтливый, просвѣщенію гостепріимный! Такихъ домовъ вы знали четыре: домъ Олениныхъ, домъ Карамзиныхъ, домъ Віельгорскихъ, домъ Одоевскихъ. Въ этихъ домахъ учоные и мыслители, поэты и художники были не въ гостяхъ, a y себя дома; они чувствовали себя, какъ въ родимомъ гнѣздѣ. И то сказать надо, что ихъ было не много: для нихъ было достаточно одного крова, одной семьи. Теперь подобныя средоточія, можетъ быть, болѣе ненужны. Представители движенія въ наукѣ и въ искусствѣ размножились; они уже образуютъ не кружокъ, a стихію. Въ этой стихіи мало видно еще яркихъ звѣздъ, но то, что прежде было явленіемъ исключительнымъ, становится нынѣ общею потребностью; просвѣщеніе не бьетъ уже отдѣльными ключами, a разливается широкимъ полотномъ правильной рѣки. Время сдѣлало свое — будущность выработаетъ новыхъ людей, опредѣлитъ новыя призванія.
Но какъ бы то ни было, имена Олениныхъ, Карамзиныхъ, Віельгорскихъ и Одоевскихъ не умрутъ въ исторіи русскаго просвѣщенія. Теперь могилы еще слишкомъ свѣжи, память еще слишкомъ тревожна и жива; но по мѣрѣ того, какъ событія будутъ отдаляться въ прошедшее, по мѣрѣ того, какъ воспоминанія будутъ переходить къ спокойствію лѣтописи, заслуги ревнителей и духовныхъ меценатовъ русскаго знанія оцѣнятся по достоинству и передадутся потомству.
Человѣкъ умираетъ — не умираетъ человѣчество, и все стремится впередъ къ божественной цѣли своей, укрѣпляя, развивая и обогащая общую мысль, общее чувство, общую жизнь. Въ этой общей жизни равно участвуютъ и отжившіе и живущіе, такъ какъ нашъ міръ только видимое поле для труда; но ходъ и цѣль труда человѣческаго не отъ міра сего; но смыслъ общаго усовершенствованія недоступенъ нашимъ понятіямъ. Инымъ людямъ суждено быть безгласными участниками общаго движенія, другимъ — воинствующими двигателями въ разладъ съ общественнымъ равнодушіемъ; третьимъ назначено быть духовною связью между устанавливающимися познаніями и звеномъ соединенія между ихъ представителями.
Такое призваніе выпало на долю скончавшагося нынѣ въ Москвѣ князя B. Ѳ. Одоевскаго. Будемъ надѣяться, что его подробная біографія сдѣлается предметомъ внимательнаго, отчотли-ваго занятія. Въ такой біографіи нуждаются всѣ ревнители отечественнаго блага: она будетъ не только памятникомъ человѣка, памятникомъ эпохи — она будетъ высокимъ поученіемъ для нашего юношества, въ то время, когда убѣжденія и страсти еще ожидаютъ разграниченія.
По происхожденію своему, князь Одоевскій стоялъ во главѣ всего русскаго дворянства. Онъ это зналъ; но въ душѣ его не было мѣста для кичливости — въ душѣ его было мѣсто только для любви. Свое родовое значеніе онъ созналъ не высокомѣріемъ предъ другими, a прежде всего строгостью къ самому себѣ и неограниченною преданностью къ началамъ человѣчности. Съ самаго юнаго возраста, онъ не увлекался страстными порывами, берегъ чистоту своего имени, велъ жизнь невозмутимо-нравственную, безсребренную, скромную, радушную, не возбуждалъ въ другихъ ни гнѣва, ни досады, не затрогивалъ чужого самолюбія, и самъ никогда не допускалъ въ себѣ нетерпѣнія, этого обыкновеннаго свойства людей, посвятившихъ себя искусству и наукѣ.
Передъ нами лежитъ письмо о его кончинѣ. Въ этомъ письмѣ замѣчательно вѣрно сказано: «что-то кроткое постоянно примѣшивается къ воспоминанію объ этомъ человѣкѣ.» И дѣйствительно, вотъ впечатлѣніе, оставленное имъ во всѣхъ его знавшихъ. Никто не скажетъ, что испыталъ отъ него непріятность, слышалъ язвительное слово, вынужденъ былъ къ ссорѣ. Каждый шолъ къ нему, какъ къ родственнику, къ другу, къ наперснику, къ покровителю, и каждый находилъ привѣтливое слово, добрый совѣтъ, a въ случаѣ надобности, и горячее заступничество.
Князь Одоевскій оставилъ по себѣ память прекрасную, какъ человѣкъ, какъ общественный дѣятель, какъ писатель, какъ музыкантъ, какъ учоный. Съ этихъ различныхъ сторонъ долженъ оцѣнить его будущій его біографъ.
Выше всего стоялъ онъ какъ человѣкъ, и прочія его заслуги были только послѣдствіемъ его исключительно-благородной, любящей, кроткой и неутомимо-дѣятельной природы. Въ душѣ его было нѣчто нѣжно-дѣтское, просвѣчивавшее во всѣхъ его поступкахъ и рѣчахъ. Но эта дѣтская нѣжность никогда не колебала непреклонныхъ убѣжденій гражданина, въ трудахъ возмужалаго. Жизнь его была жизнь преимущественно кабинетная, жизнь учонаго, какъ такъ ему были знакомы всѣ отрасли человѣческихъ знаній; но какъ только въ мірѣ науки или искусства обозначалось какое-нибудь подающее надежду явленіе, Одоевскій былъ уже тамъ; снисходительный, поощряющій, сочувствующій. Нужно ли было слово замолвить, поправить ошибку, поддержать передъ сильными міра сего — Одоевскій уже тамъ, забываетъ, что онъ слабъ и нездоровъ, хлопочетъ, объясняетъ, ѣздитъ, проситъ и добивается своего. И, добившись своего, онъ спѣшитъ домой отдохнуть, то-есть, погрузиться въ законы акустики, опредѣлить археологическую постепенность музыкальной науки, сдѣлать наблюденіе надъ галванизмомъ, вывести математическія таблицы, углубиться въ созерцаніе естественныхъ наукъ, медицины, физіологіи, философіи, педагогики, прочитать новую книгу, написать кому-нибудь въ помощь газетную статейку. Такъ отдыхалъ онъ! Затѣмъ, собственно музыка была для него лакомствомъ. Онъ любилъ ее страстно, но любилъ не по одной нервной впечатлительности артиста, a какъ испытатель сочетанія звуковъ, какъ изыскатель точныхъ законовъ и изобрѣтатель новыхъ инструментовъ.
Пытливость его въ дѣлѣ науки не знала отдыха. Она не имѣла свойства чувственнаго; она проникнута была смысломъ аскетическимъ науки для науки; она была не пьедесталомъ для его личности, a стремленіемъ къ его цѣли, причомъ самъ онъ исчезалъ передъ собою. Изъ этого уже можетъ опредѣлиться человѣкъ, олицетворившій въ себѣ одну только любовь безъ подчиненія мелочамъ личныхъ инстинктовъ. Онъ не понималъ ни самодовольства, ни зависти; онъ отъ души радовался всякому чужому успѣху, потому что въ каждомъ чужомъ успѣхѣ видѣлъ новую силу для просвѣщенія, новое развитіе своей завѣтной мысли. Первыми друзьями его были его книги. Еще въ томъ возрастѣ, когда увлеченія такъ заманчивы и тревожны, онъ уже обладалъ мудрымъ спокойствіемъ старца, не утрачивая, притомъ, никогда ни сердца юноши, ни младен-ческой душевной чиототы.
Я сблизился съ нимъ въ тридцатыхъ годахъ, когда онъ жилъ въ Мошковомъ переулкѣ, гдѣ занималъ флигель въ домѣ его тестя, С. С. Ланскаго. Квартира его, какъ всегда, была скромная, но уже украшалась замѣчательною библіотекой, постоянно имъ дополнявшейся до дня кончины. Въ этомъ безмятежномъ святилищѣ знанія, мысли, согласія, радушія сходился по субботамъ весь цвѣтъ петербургскаго населенія. Государственные сановники, просвѣщонные дипломаты, археологи, артисты, писатели, журналисты, путешественники, молодые люди, свѣтскія образованныя красавицы встрѣчались тутъ безъ удивленія, и всѣмъ этимъ представителямъ столь разнородныхъ понятій было хорошо и ловко; всѣ смотрѣли другъ на друга привѣтливо, всѣ забывали, что за чертой этого дома жизнь идетъ совсѣмъ другимъ порядкомъ. Я видѣлъ тутъ, какъ андреевскій кавалеръ бесѣдовалъ съ учонымъ, одѣтымъ въ гороховый сюртукъ; я видѣлъ тутъ измученнаго Пушкина во время его кровавой драмы — я всѣхъ ихъ тутъ видѣлъ, нашихъ незабвенныхъ, братствую-щихъ поэтовъ и мыслителей. Имъ нужно было имѣть тогда точку соединенія въ такомъ центрѣ, гдѣ бы андреевскій кавалеръ зналъ, что его не встрѣтитъ низкопоклонство, гдѣ бы гороховый сюртукъ чувствовалъ, что его не оскорбитъ пренебреженіе. Всѣ понимали, что хозяинъ, еще тогда молодой, не притворялся, что онъ ихъ любитъ, что онъ ихъ дѣйствительно любитъ, любитъ во имя любви, согласія, взаимнаго уваженія, общей службы образованію, и что ему все равно, кто какой кличкой бы ни назывался и въ какомъ бы платьѣ ни ходилъ.
Это прямое обращеніе къ человѣчности, a не къ обстановкѣ каждаго образовало ту притягательную силу къ дому Одоевскихъ, которая не обусловливается ни роскошными угощеніями, ни краснорѣчіемъ лицемѣрнаго сочувствія.
Домъ Одоевскихъ былъ не только храмомъ знанія — онъ былъ еще школой жизни. Онъ доказывалъ, что существенное выше условнаго, что цѣль добра достигается только путемъ любви. Многіе обязаны своему наставнику и другу сознаніемъ, столь важнымъ въ настоящее время, когда мыслямъ и чувствамъ дано болѣе простора, что въ презрѣніи, въ злобѣ не можетъ быть проку.
Можно сказать, что покойникъ отыскивалъ съ жадностью въ каждомъ хорошую сторону, способность на пользу, проблескъ таланта. Онъ не говорилъ еще съ нимъ, a уже былъ его братомъ. Иногда онъ заблуждался; но заблужденія его были свѣтлыми заблужденіями. Иногда онъ встрѣчалъ даровитость, способность, симпатичность тамъ, гдѣ ихъ не было; но тамъ, гдѣ онѣ были, онъ никогда не проходилъ мимо и не зналъ ни лѣни, ни усталости. Лѣнь онъ называлъ славянщиной, извинялъ ее въ другихъ, недопускалъ въ себѣ.
Таковъ былъ человѣкъ. Такимъ онъ остался до смерти — и отъ жизни его сохранился тихій отблескъ самоотверженія, преданности безкорыстія.
Какъ дѣятель общественный, онъ посвящалъ свое время на устройство и улучшеніе пріютовъ, дѣтскихъ школъ, педагогическихъ пріемовъ, на облегченіе участи нищихъ и нуждающихся, на разработку практическихъ вопросовъ гражданскаго благоустройства, на изученіе законовъ и точнаго ихъ примѣненія къ правосудію и жизни. Онъ былъ рачителемъ чужой нужды, ходатаемъ за чужое горе. Онъ не былъ рожденъ для порывистой страстности — онъ стоялъ выше.
Науку и искусство онъ любилъ, какъ любилъ человѣчество — просто, безкорыстно, самоотверженно.
Ученость его была многосторонняя и глубокая. Никогда онъ не хвасталъ ею. Музыкальныя его познанія ставили его на ряду съ первыми музыкальными спеціалистами. Никогда онъ не тщеславгтлся ими, такъ какъ вообще былъ чуждъ тщеславію, не имѣлъ потребности выказаться, блеснуть, вынудить зависть или рукоплесканія. Онъ жилъ посредствамъ, средствамъ весьма скромнымъ, и ему на мысль не приходило, что можно совѣститься быть богатымъ. Что есть, то есть, a пустяковъ ненужно; была бы душевная святыня, было бы умственное богатство. Это чувствовалъ не только онъ самъ — это чувствовали y него всѣ его посѣщавшіе.
Въ нашемъ обществѣ князь Одоевскій былъ явленіемъ исключительнымъ. Его призваніемъ было не столько творчество, сколько согласованіе, и онъ всегда оставался вѣренъ своему призванію.
Въ молодости онъ былъ литераторомъ и оставилъ за собою почотное имя въ исторіи нашей словесности. Словесность была y насъ нѣкогда истокомъ для душъ, жаждавшихъ дѣятельности. Какъ писатель, онъ ознаменовалъ себя, вопервыхъ, замѣчательнымъ слогомъ и совершеннымъ знаніемъ языка, чтó въ то время было большою рѣдкостью, вовторыхъ, фантазіей кроткой и задумчивой и скорѣе соболѣзнованіемъ къ жизни, чѣмъ возстаніемъ противъ ея слабостей и обмановъ. По мѣрѣ того, какъ кругъ его вліянія разширялся, онъ перешолъ постепенно отъ роскоши вымысла къ насущнымъ потребностямъ народнаго пробужденія.
Когда общество дремлетъ, являются поэты и будятъ сонныхъ; когда общество устанавливается, поэтовъ уже ненужно: нужны чернорабочіе — каменьщики, школьные учители, закон-ники, люди самоотверженные, противодѣятели мятежнымъ порывамъ, поборники незлобству-ющаго просвѣщенія. Нужно уже не себя возвеличивать, a другимъ помогать.
Въ этомъ отношеніи, потомокъ древнѣйшаго русскаго имени оставилъ намъ трогательный, поучительный примѣръ. Съ его кончиной прекращается родъ князей Одоевскихъ, но послѣдній изъ Одоевскихъ достойно завершилъ существованіе тысячелѣтней семьи. Рожденный для знатности и для вдохновенія, онъ сдѣлался чернорабочимъ во имя своихъ братій, онъ былъ каменьщикомъ при сооруженіи нашего общественнаго зданія; онъ былъ школьнымъ учителемъ и въ дѣлѣ науки и въ дѣлѣ искусства, онъ былъ законникомъ и въ судѣ всегда отстаивалъ истину; но въ особенности онъ былъ человѣкъ любящій и преданный. Онъ молился просвѣщенію, какъ святынѣ, и оберегалъ свою святыню отъ лжеучителей и измѣны.
Дѣтей y него не было: его дѣтьми были всѣ сироты и неимущіе. Его семьею было все человѣчество. Онъ оставилъ по себѣ вдову, жившую его жизнью. Ей суждено было страшное горе — пережить его, и жить она болѣе не можетъ; она можетъ только доживать.
Но Провидѣнію угодно было взыскать ее самымъ тяжкимъ испытаніемъ, потому что на ней лежитъ еще одна послѣдняя обязанность. Въ судьбахъ Провидѣнія ничто напрасно не совершается. Жизнь князя Одоевскаго ознаменовалась не рѣзкими событіями, a безпрерывнымъ рядомъ заботъ, трудовъ, домогательствъ, которыя выразились въ его статьяхъ, въ его перепискѣ, въ его запискахъ. Изъ этихъ свидѣтельствъ его неутомимости въ дѣлѣ общей пользы и можетъ опредѣлиться для его соотечественниковъ и для потомства итогъ его жизни. Охотниковъ для выборки найдется много; не мало найдется и перьевъ для біографіи; но забота о собраніи матеріаловъ относится, естественно, къ постоянной спутницѣ столь поучительнаго и полезнаго существованія. Мы не скажемъ ей, чтобъ она утѣшилась — мы eй скажемъ, что она должна продлить на вѣки жизнь, такъ долго ею оберегавшуюся, и увѣковѣчить эту жизнь неумирающимъ повѣствованіемъ. Тогда только она будетъ имѣть право, окончивъ свое земное назначеніе, подумать о себѣ и отдохнуть отъ горя.