ВОСПОМИНАНІЯ ОБЪ АПОЛЛОНѢ АЛЕКСАНДРОВИЧѢ ГРИГОРЬЕВѢ
правитьСмерть А. А. Григорьева была печальною неожиданностію для всѣхъ, кто зналъ и любилъ его. Онъ обладалъ могучимъ здоровьемъ, которое неподвергалось никакимъ вліяніямъ климата и, казалось, безъ ущерба выносило всѣ излишества, которымъ ему случалось предаваться. Еще наканунѣ его смерти мы по обыкновенію шутили надъ его положеніемъ и никому не приходила на умъ мысль объ опасности.
Теперь, когда его нѣтъ съ нами, когда вдругъ мы почувствовали пустоту, оставленную по себѣ этимъ глубокимъ человѣкомъ, этимъ вѣяніемъ, какъ онъ самъ любилъ называть себя, на насъ невольно нападаетъ тяжолое раздумье. Что сломило эту жизнь, которая казалась такою крѣпкою? Что подорвало эти силы, которыя казались неистощимыми? Вѣроятно былъ внутренній червь, незамѣтно подтачивавшій этого человѣка, имѣвшій нѣкоторую связь и со всѣми превратностями его жизни, и съ тѣми излишествами, въ которыхъ очевидно была для него какая-то болѣзненная и тяжкая потребность.
И вообще, чѣмъ жилъ этотъ человѣкъ? Что составляло главный нервъ, главную струю этой неожиданно-угасшей жизни? Чѣмъ онъ дорожилъ, въ чемъ полагалъ свой долгъ и свою гордость, чему радовался, о чемъ печалился? Теперь, когда его нѣтъ съ нами, мы невольно отдаемся печальной отрадѣ воспоминаній, невольно вдумываемся въ урокъ, завѣщанный намъ его совершившеюся жизнью.
Каждый? кто зналъ покойнаго, не колеблясь ни минуты скажетъ, что это не былъ человѣкъ личныхъ интересовъ, что никогда личные интересы не стояли у него на первомъ планѣ, не занимали главнаго мѣстамъ душѣ. Часто случалось, правда, что онъ дѣтски-наивно жаловался на скудость и шаткость своего личнаго положенія; но эти жалобы только доказываютъ, что онъ никогда не умѣлъ соблюдать свои интересы. Если-бы это было не такъ, если-бы онъ дѣйствительно умѣлъ дорожить ими и соблюдалъ ихъ, То онъ конечно не терпѣлъ-бы и десятой доли тѣхъ неудобствъ и неустройствъ, среди которыхъ почти постоянно жилъ Гаже самая неумѣлость отзывается даже въ его литературныхъ трудахъ. У него недоставало той гибкости, которая даетъ возможность приспособляться къ условіямъ и требованіямъ повременнаго изданія, или даже просто къ пониманію читателей. Онъ писалъ свои статьи такъ, — какъ они приходили ему въ голову, ни мало не заботясь о чемъ-либо постороннемъ. Вотъ почему онъ писалъ языкомъ для него яснымъ и выразительнымъ, но для другихъ часто темнымъ и непонятнымъ; вотъ почему его статьи не имѣли блестящаго и скораго успѣха. За то, разумѣется, тѣмъ выше цѣнилъ его всякій, кто понималъ его; а медленный успѣхъ его взглядовъ былъ вполнѣ проченъ, и никто не съумѣлъ-бы теперь сказать, когда онъ прекратится.
Неумѣлый человѣкъ одно только умѣлъ — слѣдить за умственнымъ и эстетическимъ движеніемъ нашимъ, чувствовать и понимать всѣ явленія въ нашемъ мірѣ искуства и мысли. Сюда были устремлены всѣ силы его души; здѣсь была его радость и печаль, долгъ и гордость. Быть сознаніемъ этого движенія, этой жизни, — вотъ что составляло его природу, въ чемъ заключалась его желанія, его существенная жизненная потребность.
Опять скажу — это подтвердитъ всякій, кто только зналъ Григорьева. Ничто-его столько не занимало, не увлекало, не наполняло, какъ явленія въ мірѣ искуства вообще, и въ мірѣ словеснаго художества въ особенности. Это былъ урожденный критикъ, для котораго критика была естественною потребностію и прямымъ назначеніемъ жизни.
Такой-то человѣкъ среди насъ жилъ и умеръ. Я не имѣю нисколько притязанія очертить здѣсь вполнѣ характеръ его или раскрыть тайну его жизни; я хочу.только съ своей стороны сообщить то, что объ немъ знаю. Я былъ знакомъ съ Григорьевымъ только въ послѣдніе годы его жизни.; но его отношеніе къ литературѣ, т. е. къ той сферѣ, въ которой одной онъ могъ жить полною жизнью, для меня вполнѣ ясны, и я могу здѣсь сообщить нѣкоторыя черты, можетъ быть никому неизвѣстныя.
Мы познакомились съ нимъ въ концѣ 1859 года, въ Петербургѣ. Въ этомъ году было начато изданіе одной новой еженедѣльной газеты, и я началъ въ ней свое литературное поприще тремя маленькими статьями, напечатанными въ теченіи года, подъ заглавіемъ Фи~ біологическія письма. Послѣ появленія первой-же изъ этихъ статей, издатель газеты вдругъ какъ-то объявляетъ мнѣ, что «статья моя заслужила большое одобреніе отъ Григорьева и что Григорьевъ непремѣнно желаетъ со мною познакомиться. Привожу этотъ фактъ, какъ доказательство необыкновенно живого и теплаго вниманія, которое Григорьевъ обращалъ на литературныя явленія. Кромѣ его, никто этихъ физіологическихъ писемъ и не замѣтилъ. А для него они послужили основаніемъ весьма тѣснаго сближенія со мною.
Въ то время я былъ совершенно незнакомъ съ литературнымъ міромъ. Я не имѣлъ понятія о силѣ, съ которою въ немъ господствуютъ извѣстныя мнѣнія и предразсудки. Въ нашемъ кружкѣ, состоявшемъ кромѣ меня изъ нѣсколькихъ болѣе молодыхъ людей, мы цѣнили литературныя явленія по своему, ни мало не справляясь съ ихъ рыночною цѣною и даже не подозрѣвая, какъ мы смѣлы въ своихъ сужденіяхъ. Григорьевъ стоялъ въ нашихъ глазахъ чрезвычайно высоко, тогда какъ другіе дѣятели, и именно многіе изъ тѣхъ, которые тогда наиболѣе гремѣли и сіяли, цѣнились нами весьма низко. Такимъ образомъ похвала, заслуженная моею статьею отъ Григорьева, была для меня самымъ лестнымъ успѣхомъ, какого только я могъ пожелать, и обрадовала меня невыразимо.
По разнымъ обстоятельствамъ мы встрѣтились только осенью, на вечерѣ у одного изъ литераторовъ и потомъ стали бывать другъ у друга. И вотъ что меня поразило съ первыхъ же, свиданій. Григорьевъ, отъ времени до времени, писалъ небольшія полемическія и критическія статьи, подъ которыми подписывался: одинъ изъ ненужныхъ людей. Я любовался спокойнымъ и глубокомысленнымъ юморомъ этихъ статей, и самую подпись понималъ только какъ средство усилить сарказмъ. Каково же было мое удивленіе, когда въ первыхъ же разговорахъ съ Григорьевымъ я услышалъ отъ него прямые намеки на то, что онъ дѣйствительно человѣкъ не нужный въ настоящее время, что ему нѣтъ мѣста для дѣятельности, что духъ времени слишкомъ враждебенъ къ людямъ такого рода, какъ онъ. Сначала я приступилъ было къ нему съ горячими разувѣреніями. „Помилуйте, говорилъ я ему, какой-же вы ненужный человѣкъ, когда вы составляете единственную нашу надежду, когда отъ васъ только и можно ждать настоящаго критическаго суда литературныхъ явленій? Между вами и вашими соперниками и порицателями лежитъ неизмѣримое разстояніе“. На эти увѣренія онъ отвѣчалъ мнѣ, что я еще мало знаю положеніе дѣлъ, что настоящей критики никому теперь не неясно;» въ доказательство приводилъ то, что ему негдѣ писать.
Очень меня это удивляло. Я простодушно воображалъ тогда, что каждый издатель долженъ съ такою-же радостію принимать статьи Григорьева, съ какою-я ихъ читалъу Дѣйствительно, было далеко не такъ. Григорьевъ былъ въ совершенномъ загонѣ. Статьи его до того выходили изъ обыкновеннаго, такъ сказать всѣми тогда принятаго тона, что ихъ встрѣчали съ недовѣріемъ, и если его сужденія, какъ это безпрестанно случалось, противорѣчили ходячимъ тогда мнѣніямъ, то каждый считалъ себя въ правѣ стать на сторону ходячихъ мнѣній и обвинить Григорьева въ смѣшной эксцентричности. На него подымались хоромъ:
Что вы?
Да какъ вы? Можно-ль противъ всѣхъ?
Это было время самаго сильнаго господства тѣхъ, кого Григорьевъ называлъ теоретиками. Вся петербургская литература вторила имъ самымъ усерднымъ и искреннимъ образомъ. Противъ нихъ не раздавалось ни одного сколько-нибудь замѣтнаго голоса Московская журналистика хотя имѣла другое направленіе, но была подъ явнымъ страхомъ и помалчивала. Были извѣстные предметы, объ которыхъ, подъ страховъ позора, нельзя было сказать ни одного сочувственнаго слова; были другіе, которыхъ не смѣло коснуться ни единое слово осужденія.
Чтобы показать вмѣстѣ и мою собственную неопытность и тогдашнее положеніе дѣлъ, разскажу маленькій случай, бывшій со мною. Когда началось изданіе газеты, о которой я говорилъ, я предложилъ редакціи небольшую статью, содержавшую въ себѣ опроверженіе нѣкоторыхъ quasi-философскихъ ученій теоретиковъ. Редакторъ отказался напечатать и прямо сказалъ мнѣ, что никакихъ подобныхъ статей онъ не возьметъ отъ меня.
На другой годъ затѣялось въ Петербургѣ изданіе новаго толстаго журнала. Я участвовалъ въ немъ съ первой книжки, и опять мнѣ случилось написать статью противъ теоретиковъ. Статья не была принята, и опять мнѣ заранѣе сказано, что статей такого рода журналъ принимать не будетъ.
На слѣдующій годъ опять основался новый толстый журналъ и съ перваго же нумера печаталъ мои статьи. Когда въ половинѣ года у меня сложилась статейка противъ теоретиковъ, то наконецъ она была принята
И такъ я очень дурно понималъ положеніе и настроеніе литературы въ то время, когда познакомился съ Григорьевымъ. Мнѣ казалось невѣроятнымъ, чтобы его удивительный талантъ не находилъ себѣ мѣста. Я задумалъ помочь ему. Тогда я находился въ довольно частыхъ сношеніяхъ съ «Русскимъ Вѣстникомъ», гдѣ печаталась одна изъ моихъ статей. Я зналъ, что этотъ журналъ недоволенъ своимъ критическимъ отдѣломъ, для котораго никакъ не могъ найти вполнѣ пригодныхъ сотрудниковъ. И вотъ весною 1860 года, я написалъ въ редакцію «Русскаго Вѣстника», что если она желаетъ имѣть у себя критику, то-единственный человѣкъ для этого дѣда — Аполлонъ Григорьевъ, что такъ я его понимаю и такъ судятъ о немъ лучшіе изъ здѣшнихъ литераторовъ. Вслѣдствіе одного этого письма, или можетъ быть также и по другимъ причинамъ, — только Григорьевъ очень скоро былъ вызванъ въ Москву. Онъ поѣхалъ для переговоровъ и черезъ нѣсколько дней вернулся съ полнымъ торжествомъ. Ему поручали вполнѣ критическій и беллетристическій отдѣлъ журнала. Помню, какъ я зашолъ къ нему на дачу, въ крошечный домикъ, стоящій на концѣ Палюстрова, посреди ровнаго зеленаго болотца. Онъ привезъ съ собой книжку «Русскаго Вѣстника», въ которой только-что была напечатана моя статья, и говорилъ мнѣ съ большою радостію: «ну вотъ, мы съ вами будемъ проповѣдывать съ каѳедры, у которой шесть или семь тысячь слушателей».
Переѣхалъ онъ въ Москву, кажется въ концѣ іюня. Въ началѣ августа, когда мнѣ случилось на пути въ Петербургъ быть проѣздомъ въ Москвѣ, я видѣлъ Григорьева въ редакціи «Русскаго Вѣстника», и казалось дѣло шло вполнѣ ладно. Въ слѣдующемъ нумерѣ должна была явиться первая его статья. Но напрасно потомъ въ Петербургѣ и искалъ этой статьи въ каждой новой книжкѣ журнала; нумера выходили за нумерами, но ни одной статьи Григорьева въ нихъ не было.
Что произошло, я не знаю, но только оказалось, что дѣло не пошло на ладъ съ самого начала. При такихъ, по видимому вполнѣ благопріятныхъ обстоятельствахъ, Григорьевъ не успѣлъ завоевать себѣ никакого мѣста въ журналѣ. Не было напечатано ни одной его статьи; не было напечатано ни одного изъ тѣхъ беллетристическихъ произведеній, которыя онъ одобрилъ.
Никто не зналъ, что онъ дѣлаетъ. Поздно осенью или даже въ началѣ зимы онъ вернулся въ Петербургъ, вернулся разумѣется, попрежнему безъ всякаго опредѣленнаго положенія, не зная, гдѣ писать и что писать. Ничего нѣтъ мудренаго, что онъ запутался въ долгахъ и къ концу года попалъ въ долговое отдѣленіе.
Въ 4861 году началось изданіе «Времени». Только по чистой случайности первая книжка этого журнала вышла безъ статьи Григорьева. Здѣсь его очень уважали и цѣнили. Со второй книжки научался рядъ его статей: Народность и литература; Западничество въ русской литературѣ, причины происхожденія его и силы; Бѣлинскій и отрицательный взглядъ въ литературѣ и т. д.; кромѣ того шли мелкія рецензіи и замѣтки.
Такимъ образомъ положеніе Григорьева казалось упрочивалось и подавало хорошія надежды на будущее. Онъ довольно порядочно устроился и обзавелся. Журналъ имѣлъ очень быстрый и многообѣщающій успѣхъ. Григорьевъ работалъ охотно и писалъ много.
Но это продолжалось только нѣсколько мѣсяцовъ. Что побудило его ѣхать въ Оренбургъ? — вопросъ, который разрѣшить очень трудно. Самъ онъ любилъ ссылаться на разногласія съ редакціею. Были конечно эти разногласія, но они были такъ ничтожны, и полное согласіе такъ легко могло-бы возстановиться съ обѣихъ сторонъ, что придавать имъ важность никакъ нельзя. Помню, какъ мы цѣлымъ хоромъ уговаривали его остаться; онъ хватался за всевозможные предлоги, чтобы оправдать свое желаніе, и, не смотря за самыя ясныя опроверженія, оставался на своемъ. Мы дивились его капризу и никакъ не могли понять его. Мнѣ кажется, что причины его отъѣзда нужно искать въ его внутренней жизни, съ которою я тогда былъ вовсе незнакомъ. Мнѣ кажется онъ бросилъ журналъ и Петербургъ по такой-же причинѣ, по которой черезъ годъ бросилъ Оренбургъ и вернулся къ журналу. И то и другое независѣло отъ журнала, постоянно сохранившаго къ нему одинаковыя отношенія и самое полное уваженіе.
Какъ-бы то ни было, лѣтомъ 4861 года Григорьевъ уѣхалъ въ Оренбургъ на мѣсто учителя русскаго языка и словесности въ тамошнемъ корпусѣ.
Какъ читатель видитъ, отношенія между мною и Григорьевымъ до этого отъѣзда были чисто литературныя; насъ связывалъ только этотъ одинъ интересъ. Григорьевъ видѣлъ во мнѣ своего ревностнаго почитателя; я смотрѣлъ на него какъ на великаго и единственнаго мастера въ дѣлѣ критики. Этимъ объясняется то, что, когда онъ уѣхалъ въ Оренбургъ, то завелъ со мною весьма дѣятельную переписку, и что переписка эта имѣла чисто литературное содержаніе. Ему было пріятно излагать свои сужденія передъ внимательнымъ и сочувствующимъ слушателемъ. Такимъ образомъ у меня оказался цѣлый рядъ писемъ Григорьева, въ которыхъ онъ излагаетъ свой взглядъ на современную литературу, на свое положеніе въ ней. Письма эти насъ очень интересовали. Каждый разъ почти я, бывало, приносилъ письмо Григорьева въ редакцію «Времени» и читалъ его вслухъ для всеобщаго назиданія. И мнѣнія, высказанныя Григорьевымъ въ письмѣ, всегда имѣли большой вѣсъ въ журналѣ.
Вотъ эти-то письма я и хочу предложить здѣсь читателямъ, съ тѣми коментаріями, которыхъ они непремѣнно требуютъ. Все, что я сказалъ до сихъ поръ, было лишь предисловіемъ къ этимъ письмамъ. Изъ нихъ читатель увидитъ гораздо яснѣе, чѣмъ изъ всякихъ моихъ объясненій, какой глубокій интересъ составляла для Григорьева литература, какъ неразрывно сливалась она со всею его жизнью, Съ другой стороны читатель увидитъ тѣ опасенія и страхи, тѣ припадки неизгладимаго унынія, которымъ постоянно подвергался Григорьевъ, которые сопровождали его до могилы и безъ сомнѣнія ускорили его смерть.
Оставляя безъ всякаго измѣненія похвалы, встрѣчающіяся въ этихъ письмахъ, я къ сожалѣнію долженъ буду выпустить или сгладить многія порицанія, такъ какъ онѣ выражены безцеремоннымъ языкомъ пріятельской переписки.
Въ словахъ такъ называемаго Писанія есть, мой милый, дѣйствительно какая-то таинственная сила. Вдумывался-ли ты серьозно въ книгу Іова, въ эти стоны, съ глубокимъ сердцевѣденіемъ вырванные изъ души человѣческой? Тамъ между прочимъ, въ этомъ апокалипсисѣ божественной скорби, есть слова: «страхъ его-же убояхся, найде на мя», — страшный смыслъ которыхъ рано или поздно откроется и тебѣ, искателю истины, какъ давно уже раскрылся онъ мнѣ. Да! чего мы боимся, — то именно къ намъ и приходитъ…
Ничего не боялся я столько (между прочимъ), какъ жить въ городѣ безъ исторіи, преданій и памятниковъ.
И вотъ — я (это одинъ изъ многихъ опытовъ) именно въ такомъ городѣ. Кругомъ — глушь и степь, да близость Азіи, порядочно отвратительной всякому европейцу. Городъ — смѣсь скверной деревни съ казенными домами. Ни стараго собора, ни одной чудотворной иконы — ничего, ничего…
Можетъ быть ты одинъ, узнавши меня въ послѣднее время достаточно, понимаешь, что Причины болѣе глубокія, чѣмъ личныя невзгоды и разочарованія, заставили меня осудить себя на добровольную ссылку, что главная вина, causa causalis моего рѣшенія была — сознаніе своей ненужности. Въ сознаніи этомъ много, коли ты хочешь, и гордости. Я дошолъ до глубокаго презрѣнія къ литературѣ прогресса. Да иначе и быть не могло. Искатель абсолютнаго, — я столь-же мало понимаю рабство передъ минутой, рабство демагогическое, какъ рабство передъ деспотами. Лучше я буду киргизовъ обучать русской грамотѣ, — чѣмъ обязательно писать въ такой литературѣ, въ которой нельзя подать смѣло руку хоть-бы даже Аскоченскому въ томъ, въ чемъ онъ правѣ и смѣло-же спорить — хоть даже съ Герценомъ. Цинизмъ мысли право дошолъ уже до крайнихъ предѣловъ. Слова человѣка очень честнаго и хорошаго, каковъ М. Достоевскій: «какіе-же глубокіе мыслители Кирѣевскій, Хомяковъ, О. Ѳеодоръ?» — для человѣка дѣйствительно мыслящаго — термометръ довольно ужасающій.
Время могло сдѣлаться честнымъ, самостоятельнымъ и по тому самому въ концѣ концовъ первенствующимъ органомъ, но для этого нужно было: 1) принять лозунгомъ абсолютную, 2) не заводить срамной дружбы съ «Современникомъ», 3) подать руку славянству (не славянофильству, а славянству), 4) не пускать К…. и М….., не печатать нѣмецкой дряни въ родѣ драмы Гербеля, по рекомендаціи хорошаго человѣка П… 5) отыскать для политическаго отдѣла…. человѣка новаго и свѣжаго, — человѣка съ стремленіями къ правдѣ и самобытности, а не къ либерализму quand même, 6) не загонять какъ почтовую лошадь высокое дарованіе Ѳ. Достоевскаго[1], а холить, беречь его и удерживать отъ фельетонной дѣятельности, которая его окончательно погубить и литературно и физически….
Благодарю Бога, что я не предался обольщеніямъ и устоялъ въ своей рѣшимости. Да! честнѣе гораздо обучать киргизовъ, чѣмъ свирѣпствовать съ тушинцами. Пока не… пройдутъ Добролюбовы, Е…и, М…ы, К…ы, честному и уважающему свою мысль писателю нельзя обязательно литературствовать. Негдѣ! Рано или поздно — мысль его или форма его мысли встрѣтятъ сильный толчокъ.
Кстати я Достоевскому, если и останусь долженъ, то очень немного. Во всякомъ случаѣ я скоро напишу статью о Толстомъ, которую я обѣщалъ и которая будетъ безъ загогулинъ. Во всякомъ случаѣ я вышлю ее на твое имя, съ полномочіемъ поступить какъ знаешь.
Что-же касается до продолженія статей о народности въ литературѣ, то прошу тебя, мой йилый, передать кому слѣдуетъ, что:
1) Я не могу и не хочу отрѣчься отъ признанія глубокимъ мышленія Хомякова, Кирѣевскаго и О. Ѳеодора.!
2) Что, я не могу и не хочу отрѣчься даже отъ права передъ именемъ Погодина выставлять буквы: М. П., т. е. Михаилъ Петровичъ, — и отъ права говорить съ уваженіемъ о трудахъ Шевырева, свободно говоря и о его недостаткахъ и смѣшныхъ сторонахъ.
3) Что если-бы мнѣ случилось въ чемъ-либо признать историческую важность мысли Бурачка, я ее признаю.
Conditio sine qua non продолженія моихъ статей.
Чтобы покончить разомъ о дѣлахъ, скажи Ивану Алексѣевичу (Ш--ву) — что-жъ это штабъ бумагъ-то моихъ не выслалъ? Вѣдь безъ этого мнѣ денегъ не даютъ, и безъ истинно-добраго В. В. Григорьева мнѣ пришлось-бы сѣсть…………………………………
Я намѣренъ писать къ тебѣ еженедѣльно. Письма мои цѣликомъ можешь сообщать при свиданіяхъ и Сѣрову, — ибо то съ тобою, то съ нимъ хотѣлъ бы я издали перебрасываться разными вопросами.
На первый разъ вкратцѣ разскажу тебѣ наше странствіе. Тверь я видѣлъ два раза и прежде, — но никогда не поражала она меня такъ, какъ въ этотъ разъ своею мертвенностію. Точно сказочные города, которые заснули. А у нея была исторія — куда-жъ она подѣвалась? Только великолѣпный по стилю иконостасъ… испорченнаго мѣстнымъ усердіемъ собора, напоминаетъ еще о бывшей жизни. Щ………, какъ всѣ Калиновичи, сначала появился во имя абстрактнаго закона, потомъ, какъ Калиновичъ въ сущности добрый — перекидываетъ говорятъ въ картишки съ тѣми самыми, на кого металъ перуны. У…. впалъ въ апатію! А вѣдь онъ — вспомни — «человѣкъ онъ былъ!»..
Ярославль — красоты неописанной. Всюду Волга и всюду исторія. Тутъ хотѣлось-бы мнѣ, — такъ какъ Москва мнѣ по личнымъ горестнымъ разочарованіямъ опротивѣла, — хотѣлось-бы мнѣ покончить свое земное странствіе. Тутъ кстати чудотворная икона Толгской Божіей Матери, которой образомъ благословила меня покойница мать. Четыре дня прожилъ я въ Ярославлѣ и все не могъ находиться по его церквамъ и монастырямъ, налюбоваться на его Волгу. Да! вотъ настоящая столица Поволжья, съ даровитымъ, умнымъ, хоть и ёрническимъ народомъ, съ торговой жизнью.
Между Тверью и Ярославлемъ заходилъ я вечеромъ въ Корчеву искать отца Ѳ--ра. Увы! онъ уже уѣхалъ, какъ объявилъ мнѣ протопопъ, немного кажется удивленный, что я разъискмваю…
Казань мнѣ не понравилась. Татарская грязь съ претензіями на Невскій проспектъ.
Отъ Казани Волга становится великолѣпна, — но я, романтикъ, воспоминалъ о ея разбойникахъ, — тѣмъ болѣе, что ихъ грабительство en grand размѣнялось на мелочь, — на грабительство гостинницъ, извощиковъ и проч., а крикъ: «Сарынь на кичку» размѣнялся на безконечные крики: «на водку!» Съ Казанью кончаются города и начинаются сочиненные… притоны, въ родѣ Самары, Бузулука и Оренбурга…
На первый разъ довольно.
Вмѣстѣ съ статьею (хотя прежде оной ты получишь отъ меня еще письмо) возложу на тебя нѣкоторыя коммисіи.
Клѣняйся Сѣрову, Воскобойникову, Шестакову и проч…
Неизбѣжны нѣкоторыя объясненія. Въ этомъ письмѣ, въ которомъ такъ много григорьевскаго, виденъ также и постоянный пріемъ Григорьева — относить свою радость и горе, свои удачи и несчастія къ болѣе общимъ причинамъ, преимущественно къ литературѣ. Онъ уѣхалъ въ Оренбургъ конечно по личнымъ невзгодамъ и разочарованіямъ, о которыхъ самъ говоритъ Но для него э-тотъ отъѣздъ не простое удаленіе въ глушь; для него онъ главнымъ образомъ есть удаленіе отъ литературы, напоминаніе о томъ, что онъ ненужный человѣкъ. И вотъ отъ личныхъ невзгодъ онъ переноситъ свое горе на общее состояніе литературы. Безъ сомнѣнія различныя состоянія его духа, его бодрость и уныніе, часто имѣли чисто личные источники; но онъ всегда обращалъ ихъ на предметы общіе и глубокіе. Онъ не хотѣлъ и не могъ унывать только, за себя и радоваться только за себя. Каждое душевное потрясеніе вызывало у него наружу то, чѣмъ была полна его душа, тревожило его постоянныя раны. Такимъ образомъ своей радости и своей печали онъ всегда придавалъ глубокій смыслъ; онъ отталкивалъ отъ себя дѣйствительность для того, чтобы свободнѣе витать въ мірѣ идей, ему знакомомъ и родномъ. За то и жилъ онъ не въ ладу съ дѣйствительностію, теряя все больше и больше терпѣнье и умѣнье, которое нужно, чтобы справляться съ нею.
Въ печатаніи своихъ статей во Времени онъ не встрѣчалъ никакого затрудненія. Въ майской книжкѣ 4864 года читатели могутъ найти (на стр. 14) тѣ разсужденія объ Хомяковѣ, — Кирѣевскомъ и О. Ѳеодорѣ, о которыхъ говоритъ Григорьевъ. Эпитетъ глубокіе тамъ дѣйствительно исключенъ, но и только. Конечно и это могло быть непріятно Григорьеву; но для редактора и для журнала могли быть еще непріятнѣе нѣкоторые пріемы Григорьева. Вопросъ М. Достоевскаго: — какіе-же глубокіе мыслители Хомяковъ и пр.? нельзя поставить въ упрекъ лично М. Достоевскому. Гакъ спросили бы въ то время тысячи и десятки тысячь образованныхъ нашихъ читателей. Трудно надѣяться, чтобы и теперь много убыло народу въ этихъ тысячахъ и десяткахъ тысячь. Мы по прежнему охотно читаемъ всякую французскую и нѣмецкую дрянь; читать-же какого-нибудь Хомякова намъ и въ голову не приходитъ. И такъ голословная ссылка на такіе авторитеты была дѣломъ совершенно безполезнымъ. Она ничего не подкрѣпляла и не уясняла для огромнаго большинства читателей. Очевидно нужно было поступать на оборотъ, нужно было укрѣплять и уяснять въ умахъ читателей самые эти авторитеты, а не опираться на нихъ, какъ на готовую силу. Но подобная служебная работа была не въ натурѣ Григорьева. Онъ писалъ не то, что было нужно по извѣстнымъ соображеніямъ, а то, что создавалось въ его головѣ какъ-бы помимо его и?ли. Начиная свою статью онъ никогда не зналъ ея конца; такъ онъ самъ мнѣ говорилъ не за долго до смерти; не даромъ онъ называлъ себя вѣяніемъ. Spiritus flat ubi voit.
Сейчасъ получилъ твое письмо и разумѣется ужасно ему обрадовался.
Что ты тамъ выдумалъ уважать такія натуры какъ моя? Уважать растеніе за то, что у него Такіе, а не другіе листья, такіе, а не другіе плоды? Помнится я говорилъ тебѣ, что я не могу органически сказать ничего противнаго моему убѣжденію. Не могу — стало быть это уже не достоинство. Ну да… къ чорту мои достоинства! Въ особенности… къ чорту моя проницательность! Увы — я проницателенъ только на зло и горе….
О много, много невозможнаго или почти невозможнаго нужно для того, чтобы жизнь хоть на минуту перестала представляться мнѣ съ ея чорныхъ сторонъ!…
Самая простая вещь, — что я рѣшительно одинъ, безъ всякаго знамени. Славянофильство такъ-же не признавало и не признаетъ меня своимъ — да я и не хотѣлъ никогда этого признанія. Одинъ человѣкъ, съ кѣмъ у меня все общее — Островскій; — да вѣдь и о немъ, подавшемъ руку тушинцамъ, я, по отношенію къ себѣ, могу сказать:
А тотъ, чей острый умъ тебя и понималъ.
Въ угоду имъ тебя лукаво порицалъ.
Только пожалуста не подумай, что я себя въ Барклай-де-Толли произвелъ.
Погодинъ, — единственный мой политическій вождь, такъ падокъ до популярности, что изъ рукъ вонъ.
Подумай-ка, много-ли людей, серьозно ищущихъ правды?
Есть вопросъ и глубже и обширнѣе по своему значенію всѣхъ нашихъ вопросовъ, — и вопроса (каковъ цинизмъ?) о крѣпостномъ состояніи, и вопроса (о ужасъ!) о политической свободѣ. Это вопросъ о нашей умственной и нравственной самостоятельности. Въ допотопныхъ Формахъ этотъ вопросъ явился только въ покойникѣ «Москвитянинѣ» 50-хъ годовъ, — явился молодой, смѣлый, пьяный, но честный и блестящій дарованіями (Островскій, Писемскій и т. д.) О, какъ мы тогда пламенно вѣрили въ свое дѣло, какія высокія пророческія рѣчи лились бывало на попойкахъ изъ устъ Островскаго, какъ безбоязненно принималъ тогда старикъ Погодинъ отвѣтственность за свою молодежь, какъ сознательно, не смотря на пьянство и безобразіе, шли мы всѣ тогда къ великой и честной цѣли!…
Пуста и гола жизнь послѣ этого сна….
Въ томъ, что это допотопное бытіе возродится въ новыхъ стройныхъ формахъ — я убѣжденъ крѣпко, да вѣдь утѣшенія-то въ этомъ мнѣ мало. Постарайся, если ты хочешь увидѣть эти элементы, — сойтись покороче съ Островскимъ.
Судьба мыслей широкихъ — жить для будущаго, выполняться мало-по-малу, по частямъ.
Что тебѣ сказать о себѣ? Хандра — вотъ почти одно, что выражаетъ мое душевное состояніе — хандра полнѣйшей безнадежности съ неутолимой жаждой какой-либо вѣры!…
Ангелу Сардійской церкви. Мнѣ пришло въ голову вотъ что, на что ты мнѣ долженъ отвѣчать добросовѣстно. Ты разложилъ, напримѣръ, Бетховена, — такъ что на основаніи извѣстныхъ, одинаково въ разныхъ мѣстахъ повторяющихся мотивовъ, угадываешь его мысль. Прекрасно; но ты идешь слишкомъ далеко, ты хочешь музыку лишить ея самостоятельности, и поэзію тоже. Вся задача музыки въ томъ vague, которое даетъ она субъективному пониманію, въ таинственности и неопредѣленной безъязычности ощущеній.
За симъ — Dominus vobiscum, друзья мои!
Житіе веду я трезвое.
NB. Нѣтъ-ли свѣденій 1) о Меѣ, 2) Крестовскомъ, 3) Вильбуа и 4) Случевскомъ.
Я отвѣчалъ ему на это письмо маленькимъ отвлеченнымъ разсужденіемъ, въ которомъ старался, какъ умѣлъ, разрѣшить его вопросъ.
Только что получилъ сейчасъ твое письмо, мой милый, — и спѣшу отвѣчать. Только я нынче и всѣ эти дни куда въ какомъ не философскомъ настроеніи духа, а въ жолчно-практическомъ…. Потому принимаюсь за литературу.
Романъ Полонскаго произвелъ на меня пріятное впечатлѣніе, — но только пріятное, и это скверно. Во-первыхъ это не романъ, а разсказъ, повѣсть. Не укоряй меня въ педантизмѣ. Романъ въ стихахъ, чтобы быть романомъ, долженъ быть картиною цѣлой эпохи, — картиной типической. Ни въ героѣ, ни въ кругѣ жизни Свѣжаго Преданія нѣтъ типическаго охвата. Жизнь той, т. е. нашей съ Полонскимъ эпохи далеко не исчерпывалъ кружокъ зеленаго Наблюдателя, а жизнь Москвы, эту большую жизнь, тоже далеко на исчерпывалъ салонъ баронессы. Герой той эпохи покрупнѣе Кл….. (т. е. Камкова). Герой той эпохи даже не Рудинъ, по крайней мѣрѣ не двойственный тургеневскій Рудинъ. Герой той эпохи, герой вполнѣ, т. е. типъ наилучшій — въ лицѣ Н. П. О….ва. Камковъ весь сдѣланный, а у героя — Онѣгинъ-ли онъ, Печоринъ-ли въ художествѣ, О….въ-ли въ жизни, — всегда есть кряжевая натура. Это первое — да и главное. Мелокъ захватъ, и отъ того все вышло мелко: — и Москва мелка, да а вѣянія могучей мысли эпохи схвачены мелко. Оно впрочемъ и понятно… Второе. Въ тонѣ — самая лучшая сторона — наивность и простодушіе. Какъ только тонъ становится эпиграмматическимъ — не выгораетъ ч, а лиризму недостаетъ пустяковъ — огня. Боже мой! отчего, читая появленіе княжны на балу, — я припоминалъ небрежные, (какъ всегда), но лиризмомъ дышащіе стихи О…ва про ту, которая шла
Какъ Норма вся въ одеждѣ бѣлой.
Отчего Москва такъ мелка? Просто оттого я думаю, что Полонскій никогда не зналъ Москвы, народной, сердцевинной Москвы, — ибо ……………….. салоны разныхъ баръ — это не жизнь, а миражъ; а онъ въ нихъ только и жилъ.
La morale de la chose вотъ какая: восхитительно написать «Кузнечика» еще не значитъ пріобрѣсти право на «Онѣгина»…. Да! еще третье — риѳму на и (союзъ) хорошо было употребить разъ, — но три или четыре раза — вѣдь это ни мало не остроумно. Мѣсто о Тургеневѣ просто непристойно, — кромѣ того ужъ, что фигура Тургенева, — если бы она попала въ рапсодію о Камковѣ — убила бы эту несчастную фигуру, одну изъ тѣхъ, которыя въ «женскихъ пансіонахъ» учили и внушали «обожаніе», одну изъ тѣхъ фигуръ, которыя добродушный въ жизни и ужасно злой въ эпиграмахъ Тургеневъ заклеймилъ стихомъ (эпиграмма на К…..).
Педантъ вареный на меду.
И откуда взялъ нашъ милый кузнечикъ, что такія фигуры, какъ его Камковъ могутъ попасть въ острогъ? Развѣ изъ того въ сущности комическаго факта, что П…. въ острогъ попалъ? О Бѣлинскій, Бѣлинскій! вспомнилъ я по прочтеніи романа Полонскаго стихи Кантеміра, коими онъ заключилъ рецензію на его первые опыты, т. е.: Уме недозрѣлый и проч. Въ этомъ увы! была и правда!
Ты найдешь мой взглядъ можетъ быть слишкомъ строгимъ, но вѣдь вспомни, что Время заявило объ этомъ манкированномъ кузнечикѣ, какъ о событіи. Ты можетъ быть даже попрекнешь меня, Что я, когда-то такъ наивный въ отношеніи къ Случевскому, такъ строгъ къ человѣку безспорно талантливому?… Увы! тамъ, — опять повторю, — была оригинальная натура, характеръ, особенность….
Впрочемъ и хорошо, коли мой молодой орленокъ не сдѣлаетъ именно, ровно ничего. Это вѣдь лучше, чѣмъ сдѣлаться В…. К….
На вопросъ о самостоятельности я пока (говорю тебѣ, что я не въ философскомъ настроеніи духа) отвѣчу тебѣ вотъ какимъ вопросомъ. Въ сферѣ науки напримѣръ, что мы предъявимъ на судѣ исторіи, какъ ты думаешь? Вѣроятно не «судьбы Италіи» Кудрявцева и не «Аббата Сугерія» Граковскаго, — даже не философскія статьи Каткова, а вѣдь
1) объясненіе Геродотовой Скиѳіи и другія вещи, 2) громадную учоность и оригинальнѣйшіе взгляды на миѳы и исторію И. Кирѣевскаго. 3) уединенное мышленіе И. Кирѣевскаго, 4) религіозныя брошюры и записки о Всемірной Исторіи Хомякова, да 5) погодинскія письма въ сферѣ политики.
Ну, а слѣдствіе изъ сего, равно какъ и изъ того, что этого нигдѣ нельзя сказать (вѣдь нигдѣ, не правда ли?) — выведи самъ — по отношенію къ важности вопроса. Вопросъ этотъ, въ настоящую минуту какъ и прежде, — гонимая журналами истина. Это не славянофильство — все что я исчислилъ. Славянофильство еще можетъ быть допущено къ праву гражданства.
Твою статью о Ч…. сведенномъ съ Д. Писаревымъ читалъ я два раза — и лично я ей крайне доволенъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ убѣжденъ, что это имъ — къ стѣнѣ горохъ! Минута принадлежитъ имъ. Минута эта пройдетъ, но увы! и мы пройдемъ! А какъ хочешь — мудрено отрѣшиться отъ судебъ своей личности; тяжело умирать видя кругомъ себя
трупы хладные
Иль безсмысленныхъ дѣтей.
Матеріализмъ ты выводишь на свѣжую воду, да этимъ имъ теперь не повредишь.
Взглядъ мой на Время ты знаешь. Передай его если сочтешь приличнымъ.
Предложеніе Ѳ. Достоевскаго довольно странно. слава Богу еще не Ѳ. В. Булгаринъ, чтобы мое имя компрометировало журналъ. Съ другой (приватной) стороны, еслибы я даже былъ извѣстный шулеръ, какъ П….. то все-таки, какъ онъ же, подписывалъ бы свое имя. Ни то, что П…. сидѣлъ въ ямѣ, ни то, что я сидѣлъ въ Долговомъ, къ литературѣ не относится. Поэтому до полученія отъ тебя отвѣта Достоевскихъ: угодно ли имъ печатать статьи съ моимъ именемъ? останавливаюсь посылать половину статьи о Толстомъ.
За симъ тороплюсь кончить и жму твою руку. Поклонъ Шест., Воскоб., Аверк., Щеглову (молодецъ…. отдѣлалъ Леонтьева — да и какъ отдѣлалъ!), Сѣрову, если его увидишь.
P. S. Что за смѣсь удивительной силы чувства и дѣтскихъ нелѣпостей, романъ Достоевскаго! Что за безобразіе и фальшь — бесѣда съ княземъ въ ресторанѣ (князь — это просто книжка)! Что за дѣтство, т. е. дѣтское сочиненіе княжна Катя и Алеша! Сколько резонерства въ Наташѣ и какая глубина въ созданіи Нелли! Вообще что за мощь всего мечтательнаго и что за незнаніе жизни!
Литературное положеніе Григорьева, его симпатіи и антипатіи, его воспоминанія и мрачный взглядъ на будущее ясно высказываются въ этихъ двухъ письмахъ. Многое нужно-бы было сказать, еслибы мы захотѣли опредѣлить на сколько дѣйствительной правды въ его взглядахъ, если-бы вздумали исправлять его сужденія на столько, чтобы потомъ могли признать ихъ своими. Въ словахъ Григорьева слышно такое страстное отношеніе къ дѣлу, что оно способно захватить самую глубину предмета, но въ то-же время легко приводитъ и къ увлеченіямъ.
Неправильное литературное положеніе Островскаго, на которое жалуется Григорьевъ и о которомъ часто уже говорилось и въ литературѣ, конечно не могло быть легкимъ и пріятнымъ для самаго Островскаго. Онъ печатался въ журналѣ, гдѣ на него самого смотрѣли, какъ на обличителя темною, и гдѣ на его настоящаго критика, на того, съ кѣмъ у него было все общее, сыпались безпрерывныя насмѣшки и глумленія. Такой крупный фактъ конечно имѣлъ основанія въ неправильномъ состояніи цѣлой литературы. Островскаго мало цѣнили и славянофилы и западники извѣстнаго покроя. Нельзя не поставить въ заслугу теоретикамъ то, что они, такъ крѣпко держались нашего драматурга; извѣстныя стороны его были для нихъ такъ дороги, что выкупали въ ихъ глазахъ противорѣчіе другихъ сторонъ.
Случай съ предложеніемъ Ѳ. Достоевскаго можетъ служить примѣромъ того крайняго недовѣрія и мнительности, въ которыя часто впадалъ Григорьевъ. Дѣло было такъ. Мы нерѣдко толковали о дурномъ положеніи Григорьева въ литературѣ, о тѣхъ сильныхъ предубѣжденіяхъ, которыя противъ него существуютъ, о томъ, что многіе часто не читаютъ его глубокихъ статей только потому, что видятъ подъ ними его подпись. Среди такихъ толковъ Ѳ. Достоевскому пришло на мысль — употребить хитрость, — напечатать нѣсколько статей Григорьева, о какихъ-нибудь важныхъ явленіяхъ, безъ его имени или подъ псевдонимомъ, и потомъ, когда статьи произведутъ свое дѣйствіе и обратятъ на себя вниманіе, — открыть ихъ автора. Хитрость весьма обыкновенная. Вотъ это-то предложеніе я и сообщилъ Григорьеву. Для его подозрительности тутъ почудилось что-то страшное, и онъ придалъ дѣлу толкованіе самое нескладное, несообразное ни съ моею дружбою къ нему, ни съ извѣстнымъ ему мнѣніемъ о немъ Ѳ. Достоевскаго, ни даже съ простыми обстоятельствами тогдашняго положенія, съ тѣмъ., что не было и не могло быть ни малѣйшаго повода, почему-бы журналъ къ нему измѣнился.
Отвѣтъ мой былъ наполненъ разувѣреніями.
Кромѣ того на его жалобу, будто нигдѣ нельзя напечатать указаній на то, въ чемъ онъ видѣлъ проблески нашей самобытности, я отвѣчалъ, что онъ не правъ, что у насъ все можно сказать, если сказать умѣючи, если свою мысль развить и доказать. Но гдѣ-же тѣ, кто разовьетъ и докажетъ? Вотъ та сторона, съ которой жалоба Григорьева вполнѣ справедлива. Онъ видѣлъ какъ спокойно люди идутъ по рутиннымъ дорожкамъ, какъ мало надежды на то, чтобы его вѣрованія и мелькавшіе передъ нимъ идеалы получили силу, воплотились и нашли себѣ ясное выраженіе
Имѣешь ли ты, мой милый философъ, понятіе о книгѣ А. Разина: «Міръ Божій?» книгѣ, между прочимъ предназначенной для приготовительныхъ классовъ военно-учебныхъ заведеній? Если нѣтъ, — то совѣтую познакомиться Въ ней страницы не найдешь понятной для ребенка, а если что въ ней понятно, то никакъ ребенка интересовать не можетъ. Эта книжка — крайній предѣлъ реализма послѣднихъ 15 лѣтъ, погубившаго гуманное и классическое образованіе — даже въ гимназіяхъ.
Изъ сего можешь ты заключить, что я уже снова донкихотствую съ азартомъ и упоеніемъ. Книжку Разина я исключилъ, и замѣнилъ ее историческимъ чтеніемъ. Верхнимъ классамъ читаю вмѣсто уроковъ лекціи, — въ средніе ввелъ славянскую грамматику. Начальство ходитъ почти на каждую мою лекцію, — и такъ какъ оно, т. е. инспекторъ и директоръ — люди добрые и честные, то пока мнѣ wohlbehaglich какъ, рыбѣ въ водѣ….. И вѣчный Донъ-Кихотъ я готовъ уже видѣть перстъ Незримаго въ моемъ Патмосѣ. Перстъ-то и есть безъ сомнѣнія; но вѣдь ужъ я себѣ цѣлый міръ создаю, — міръ, въ которомъ я плаваю въ родѣ пророка гуманизма и борца за него. Вотъ потому-то я и ламанчскій, герой. Но — какъ фанатизмъ убѣжденія и природное краснорѣчіе импровизатора — всегда заразительны, то слушателей моихъ я уже увлекъ и начинаю настроивать. Что эта роль — одно изъ моихъ жизненныхъ призваній — въ этомъ я и прежде могъ разъ нѣсколько убѣждаться… А что изъ этого будетъ… fiat voluntas tua. Не знаю поймешь ли ты всю мою глубокую, хоть можетъ быть устарѣлую ненависть къ реализму? Ты моложе меня — стало быть можешь спокойнѣй видѣть результаты. Однако вотъ ты вѣдь не перевариваешь Бенеке (какъ это, кстати, меня порадовало!). Ради Бога взгляни на книгу Разина и честно (Geh' und bete — помнишь?) скажи мнѣ правъ-ли ярь своей ярости. Изъ моихъ товарищей наиболѣе серьозный человѣкъ — священникъ. Ближайшій мой товарищъ — дѣльный и отличнѣйшій учитель языка и словесности, но изъ школы Иринарха Введенскаго.
Время я еще не получаю и побираюсь у другихъ. Послѣдняя книжка съ твоей статьей о Писемскомъ до насъ еще не достигла. Видѣлъ я только оглавленіе……
Ну, за симъ — до свиданія, ff пишу къ тебѣ, когда у меня что-нибудь въ головѣ кипитъ и-возится.
Очень обрадовало меня это письмо. Мы всѣ твёрдили, вспоминая Григорьева: зачѣмъ уѣхалъ? зачѣмъ уѣхалъ? Вотъ и скучаетъ. Теперь оказывалось, что онъ съ любовью и успѣхомъ работаетъ на новомъ поприщѣ. Совершенно неожиданно для насъ въ немъ проснулся энтузіазмъ къ новому его дѣлу. Таковъ впрочемъ всегда былъ Григорьевъ. Послѣ долгой тоски, послѣ бездѣйствія и безурядицы, онъ вдругъ находилъ какой-нибудь исходъ для своихъ богатыхъ силъ. Тогда онъ весь сіялъ энтузіазмомъ, умомъ, жизнію, и дѣятельность такихъ его свѣтлыхъ полосъ всегда приносила какой-нибудь замѣчательный яркій результатъ. Годъ его учительства въ Оренбургѣ вѣроятно оставилъ на всю жизнь слѣдъ во многихъ юныхъ душахъ.
Въ минуты энтузіазма конечно разгоралась и его вражда гь несогласнымъ направленіямъ и на этотъ разъ обрушилась на книжку А. Разина. Не даромъ онъ сомнѣвался въ справедливости своего строгаго отзыва. Книга «Міръ Божій», можетъ быть слабая во многихъ частяхъ (она писана по напередъ заданной програмѣ), заключаетъ въ себѣ образцовое изложеніе элементарныхъ свѣденій о природѣ, — изложеніе весьма понятное для дѣтей. Григорьевъ былъ не- знакомъ съ естественными науками и мало интересовался ими. Міръ человѣческій — вотъ гдѣ была его область, вотъ куда устремлялись всѣ его думы и гдѣ сосредоточивался весь его интересъ.
Ты можешь быть увѣренъ, что давно уже — со временъ юности, ни къ кому въ мірѣ не писалъ я такъ много и такъ часто, какъ къ тебѣ, мой всепонимающій философъ…
Въ эти двѣ недѣли воспослѣдовали опять каинская тоска, приливы жолчи и стало быть приливъ служенія Ліэю, не вредившій однако дѣлу классовъ. А теперь разумѣется я разбитъ, какъ старая кобыла.
Да и право, я не больше какъ старая, никуда уже негодная кобыла. Такъ мнѣ иногда все, что зовется дѣятельностію, представляется ничтожнымъ, пустымъ и мелкимъ въ сравненіи съ тѣмъ, что «едино есть на потребу» — все, и Ч…., и «Русскій Вѣстникъ», и я самъ par dessus le marché…
Увы! какъ какой-то страшный призракъ, мысль о суетѣ суетствій, мысль безотраднѣйшей книги Эклезіаста — возникаетъ все явственнѣй и рѣзче и неумолимѣй передъ душою.
Боже мой! Неужели-же и ты дойдешь до этого?
Сумасшедшій ты человѣкъ! Жалуешься на то, что не жилъ? А имѣешь-ли ты конкретное понятіе о тѣхъ мрачныхъ Эринніяхъ, которыхъ жизнь насылаетъ на своихъ конкретныхъ любителей?…. Муки во всемъ сомнѣвающагося ума — вздоръ въ сравненіи съ муками во всемъ сомвѣвающагося сердца, озлобленнаго и само на себя, и на все, что оно кругомъ видѣло.
Да, я все видѣлъ надъ собою и отъ этого видѣннаго у меня въ одну ночь выростали въ бородѣ и вискахъ сѣдые волосы…. Помню я особенно одну такую милую ночь, и помню какимъ ужасомъ поразилъ меня утромъ бѣлый какъ лунь волосъ, — ужасомъ перехода моральнаго въ физическое.
Что ты мнѣ толкуешь о значеніи моей дѣятельности, о ея несправедливой оцѣнкѣ? Тутъ никто не виноватъ — кромѣ жизненнаго вѣянія, не въ ту струю попалъ, — струя моего вѣянія отшедшая, отзвучавшая — и проклятіе лежитъ на всемъ, что я ни дѣлалъ.
Началъ было я свой курсъ въ «Русскомъ Словѣ» — велъ свою мысль къ полнѣйшему разъясненію — длинными, длинными околицами. Сорвалось. «Гроза» Островскаго вновь было разшевелила меня. Смѣло и рѣшительно началъ было я новый курсъ въ несчастномъ «Русскомъ Мірѣ» 1859 года; — взялъ другой пріемъ, кратчайшій. Не только сорвалось, — но никто даже не отозвался.
Послѣ долгихъ мукъ рожденія, съ новою вѣрою и энергіею, съ новыхъ пунктовъ, облегчивъ даже кажется по возможности Формы, — началъ я опять тотъ же курсъ во «Времени». Господи! и тутъ дождался только упрека Р… за то, что я пишу такъ, что его жена не понимаетъ, — нагло-намѣреннаго непониманія, выразившагося въ бойкомъ отвѣтѣ Фельетониста «Русскаго Инвалида» на мои замѣтки ненужнаго человѣками наконецъ шутокъ М. Достоевскаго, что я въ «Свѣточъ» даю статьи гораздо интереснѣе, — шутокъ, перешедшихъ въ прямое уже неудовольствіе на мою послѣднюю статью……
А омерзительное отношеніе ко мнѣ Искры? а еще болѣе омерзительное обвиненіе меня человѣкомъ серьознымъ какъ Катковъ въ Фальшивомъ поступкѣ изъ-за его плохаго перевода Ромео и Юліи?… А отрицательство отъ меня всѣхъ старыхъ друзей?…. А убѣжденіе П….. что я интриговалъ противъ него у К….а?…. Да право и не перечислить всего того сквернаго, что я надъ собою видѣлъ…… Въ пьяномъ образѣ я приподнималъ для тебя немного душевную завѣсу…..
Такъ что тутъ разсуждать, когда явное проклятіе тяготѣетъ надъ жизнью?…
Ну и опускаются руки — и дѣлать, ничего не хочется на бываломъ поприщѣ. Не знаю, право, скоро-ли допишу я и допишу-ли даже статью о Толстомъ…
Что за дикое, ложное смиреніе заставляетъ тебя съ какимъ-то страннымъ недовѣріемъ относиться къ своей собственной критической дѣятельности? А я такъ тебѣ говорю, положа руку на сердце: кому-жъ и писать теперь какъ не тебѣ? Я читалъ статью о Писемскомъ…. И тонко и ловко схвачена сторона бездвижности въ его произведеніяхъ, въ статьѣ есть и глубокій пріемъ и единство мысли, бьющей на вѣрняка.
Извѣстіе, сообщенное «С. Пчелой» объ окончанія Островскимъ Кузьмы Минина — вотъ это событіе: Тутъ вотъ прямое быть или не быть положительному представленію народности, — можетъ быть такой толчокъ впередь, какого еще и не предвидѣлось.
Одна изъ идей, въ которыя я пламенно вѣрилъ, порѣшается. Но это только одна сторона моего вѣрованія. Если-бы я вѣрилъ только въ элементы, вносимые Островскимъ, — давно-бы съ моей узкой, но относительно-вѣрной и торжествующей идеей, я внесся бы въ общее вѣяніе духа жизни Но я же вѣрю и знаю, что однихъ этихъ элементовъ недостаточно, что это все-таки только membra disjecta poёtac, — что полное и цѣльное сочетаніе стихій великаго народнаго духа было только въ Пушкинѣ, что могучую односторонность исключительно народнаго, пожалуй земскаго, что скажется въ Островскомъ, должно умѣрять сочетаніе другихъ, тревожныхъ, пожалуй бродячихъ, въ столь же существенныхъ элементовъ народнаго духа въ комъ-либо другомъ. Вотъ когда рука объ руку съ выраженіемъ коренастыхъ, крѣпкихъ, (въ каткомъ хочешь смыслѣ) началъ пойдетъ и огненный, увлекающій порывъ иной силы, — жизнь будетъ полна, и литература опять получитъ свое царственное значеніе.
А этого Богъ, знаетъ, дождемся ли мы! Шутка — чего я жду! — я жду того стиха, который бы
Ударилъ во сердцамъ съ невѣдомою силой,
того упоенія, чтобы «журчанье этихъ стиховъ наполняло окружающій насъ воздухъ»…. Шутка? Вѣдь это — вѣра, любовь, порывъ, лиризмъ…
Не говори мнѣ, что я жду невозможнаго, такого, чего время не даетъ и не дастъ. Жизнь есть глубокая иронія во всемъ. Во времена торжествъ разсудка она вдругъ показываетъ оборотную сторону медали, посылаетъ Кальостро и проч. — въ вѣкъ паровыхъ машинъ — вертятъ столы и приподнимаетъ завѣсу какого-то таинственнаго, ироническаго міра духовъ странныхъ, причудливыхъ, насмѣшливыхъ, даже похабныхъ…
Ну да бросимъ все это. Давай о положительномъ. Ты просишь, чтобы я написалъ тебѣ, какъ я и что я, что М…. Ѳ… и т. д. Живемъ мы очень мирно и смирно. М…. Ѳ…. по подлости характера хочетъ написать тебѣ, что я пилъ двѣ недѣли, — но это клевета самая гнусная. Жизнь въ Оренбургѣ не очень дешева…. да какое тебѣ впрочемъ философу дѣло до дороговизны или дешевизны жизни?
Знаешь, когда я лучше всего себя чувствовалъ? Въ дорогѣ. Право, еслибы я былъ богатъ, я бы постоянно странствовалъ. Въ дорогѣ какъ-то чувствуешь, что ты въ рукахъ Божіихъ, а не въ рукахъ человѣческихъ. О корпусѣ и своей въ немъ дѣятельности я тебѣ писалъ. Общество здѣшнее я мало знаю…. Городъ прескучный, въ особенности, для меня. En fait de villes, какъ говоритъ одинъ изъ самыхъ симпатичныхъ мнѣ поэтовъ, Гюго, — j’aime les vieilles. Мнѣ старый соборъ нуженъ, — старые образа въ окладахъ с;, сумрачными ликами, — слѣды исторіи нужны, — нравы нужны, хоть пожалуй и жестокіе, да типическіе. Малоли что мнѣ нужно? А иногда такъ ничего не нужно, — и даже большею частію….
Ну, до свиданья!……
Печальное убѣжденіе Григорьева въ томъ, что онъ попалъ въ струю жизни отшедшую и отзвучавшую, было въ немъ очень сильно. Оно постоянно тяготѣло надъ нимъ и иногда разросталось въ чувство глубокаго ужаса. Это была одна изъ постоянныхъ темъ нашихъ разговоровъ съ нимъ. Помню какъ-то разъ, еще до отъѣзда въ Оренбургъ, онъ зашолъ ко мнѣ, и незаставши меня дома, сталъ читать лежавшую на столѣ книжку «Revue de deux Mondes», именно статью о Мормонахъ. Когда я вернулся, я засталъ его необыкновенно встревоженнымъ. Его поразилъ этотъ страшный симптомъ въ духовной жизни Америки. Онъ сталъ говорить мнѣ о томъ, -что человѣчеству грозитъ какой-то жестокій кризисъ. Ему показалось, что религія, искусство, философія, словомъ все то, что ему было такъ нужно, чего онъ такъ ждалъ, чѣмъ онъ жилъ, что все это легко можетъ погибнуть и даже близко къ гибели. И нѣсколько дней онъ не могъ оправиться отъ этого впечатлѣнія.
Говоря о своемъ положеніи въ литературѣ онъ часто останавливался на мрачномъ взглядѣ, что новая жизнь, которой онъ не понимаетъ и не признаетъ, не даетъ простора ему, какъ человѣку отжившему, что эта новая жизнь скоро уничтожитъ и смѣнитъ собою всѣхъ людей его настроенія. Когда А. Н. Майковъ читалъ въ кругу знакомыхъ свою еще ненапечатанную поэму «Смерть Люція», Григорьевъ послѣ чтенія воскликнулъ: "Я умру какъ Люцій! Ни отъ чего не отрекаясь! «
Конечно можетъ иногда быть, что человѣкъ нарочно дразнитъ себя ужасами, нарочно возводитъ свое положеніе въ трагическое. Но тотъ глубоко ошибся-бы, кто захотѣлъ-бы видѣть въ Григорьевѣ только одно желаніе порисоваться, желаніе насытить свою гордость. Григорьевъ слишкомъ горячо любилъ, слишкомъ глубоко понималъ все то, за погибель чего боялся. Его страхъ былъ страхъ дѣйствительной, не напускной любви, слѣдовательно былъ настоящимъ страданіемъ. Не разъ у насъ въ литературѣ подсмѣивались надъ восторженностію и высокопарностію рѣчей Григорьева. Да, она былабы смѣшною фальшью, эта высокопарность если-бы только силою чувства, поэзіи, пониманія, Григорьевъ никогда не подымался до вершинъ человѣческаго духа. Но въ томъ-то и дѣло, что онъ часто поднимался до высочайшихъ изъ этихъ вершимъ. Такъ точно и его уныніе и жалобы. Они были-бы странны, если-бы въ нихъ часто не слышался звукъ самой искренней, самой чистой скорби. Письма, которыя я привожу, могутъ служить однимъ изъ свидѣтельствъ правдивости его печальнаго настроенія.
Въ числѣ частныхъ жалобъ предыдущаго письма, нѣкоторыя очень странны и очень хорошо характеризуютъ болѣзненную впечатлительность Григорьева. Къ этой неровной впечатлительности я до конца не могъ привыкнуть. Подвергаясь постояннымъ нападкамъ въ литературѣ, Григорьевъ обыкновенно выносилъ ихъ какъ слѣдуетъ, т. е. зная себѣ цѣну, необращалъ на нихъ вниманія и не тревожился ими. Но иногда какіе-нибудь пустяки дѣйствовали на него такъ сильно, какъ-будто онъ былъ совершенный новичокъ въ литературѣ, какъ будто имѣлъ или слишкомъ мало, или слишкомъ много самолюбія. Очень меня удивила его жалоба на фельетониста „Русскаго Инвалида“. Никто изъ насъ не обратилъ тогда никакого вниманія на этотъ фельетонъ, и я до сихъ поръ не знаю, какъ и что тамъ сказано. Какъ видно онъ попалъ на глаза Григорьева въ унылую минуту. Точно такъ-же развѣ можно было давать особенный вѣсъ извѣстію мужа, что его жена не понижаетъ статей Григорьева? Наконецъ даже прямое неудовольствіе редактора еще ничего незначитъ. Полное и всегдашнее удовольствіе есть дѣло очень трудное и рѣдкое. Тотъ-же редакторъ, не смотря на это неудовольствіе, убѣдительно просилъ статей у Григорьева, отговаривалъ его ѣхать въ Оренбургъ, взялъ съ него обѣщаніе — работать для журнала и въ Оренбургѣ, и съ нетерпѣніемъ ждалъ присылки статьи о Толстомъ.
И такъ этимъ мелкимъ неудачамъ, которыхъ невозможно избѣжать ни одному пишущему человѣку, Григорьевъ придалъ слишкомъ много значенія. Но въ общемъ онъ все-таки нравъ. Онъ правъ, когда говоритъ, что литература въ смыслѣ искуства rie имѣетъ теперь своего надлежащаго, своего значенія. Отсюда уже понятно, что и первый и единственный критикъ этой литературы, не имѣлъ того почета и вѣса, какой ему слѣдовалъ…
Сегодня только получилъ твое письмо отъ 8 октября. Изъ него увидѣлъ я, что до тебя еще не дошло мое послѣднее весьма мрачное посланіе. Да! что мнѣ дѣлать съ собою? Мракъ и хандра одолѣваютъ меня временами до апатіи — гдѣ-бы то ни было. Не думай, чтобы градъ Оренбургъ, хотя по истинѣ это самая тинистая трущоба во всей Россійской имперіи, — былъ исключительною этому дѣлу причиною. Нѣтъ! ужъ мнѣ на роду написано хандрить. Во мнѣ есть неумолимыя заложенія аскетизма и піэтизма, ничѣмъ земнымъ не удовлетворяющіяся. Еслибъ я былъ богатъ, я-бы вѣроятно вѣчно странствовалъ и конечно преимущественно съ религіозными цѣлями, къ великому горю и можетъ быть даже смѣху васъ всѣхъ!
Жду я съ нетерпѣніемъ книжки Временъ. Меня ужасно интересуетъ статья твоя изъ Куно-Фишера о Спинозиномъ богѣ, и другая, по всей вѣроятности твоя-же, объ индюшкахъ и Гегелѣ.
Событія, о которыхъ ты пишешь, намъ болѣе или менѣе извѣстны. Не могу я имъ разумѣется не сочувствовать, — но что изъ этого будетъ не знаю. По моему взгляду политическому, я какъ ты нѣсколько знаешь — былъ и остаюсь славянофиломъ… Дѣло иное сочувствіе и дѣло иное — вѣра. Согласись, что вѣдь въ сущности и ты только сочувствуешь, а вѣришь еще плохо) Да и вѣрить-то пока не во что. Въ конституціи и западъ извѣрился.
Прежде всего время, въ которое мы живемъ, — смутно, не полно, не цѣльно. Односторонне рѣзко выдвинулись одни вопросы и совсѣмъ ушли на задній планъ другіе, столь-же существенные. Ч….. Щ….. даже Р…. люди очень честные и истинные продукты нашего времени, но… А ужъ о К…. и англійской школѣ загнешь ко еще похуже!.. Въ сущности мы бродимъ пока во тьмѣ-туьмущей! Порывы къ свѣту важны только какъ заявленія нужды свѣта.
Я къ тебѣ пишу безъ всякой задней мысли — суди какъ знаешь. Я не консерваторъ, но и не революціонеръ — какъ и ты тоже. Хотѣлось-бы быть гражданиномъ……
Статья о Толстомъ пишется, но очень медленно. Руки отнимаются. Кому теперь нужда до Толстого?.. Онъ и самъ-то какъ будто убоялся высоты того тона, который такъ искусно забралъ было въ „Люцернѣ“, „Альбертѣ“, „Трехъ смертяхъ“, „Семейномъ счастіи“. Не разобщаются люди съ современностію безнаказанно, какъ-бы ни было искренне разобщеніе.
Отъ „Отцовъ и Дѣтей“ не жду я многаго въ отношеніи къ содержанію. Тургеневъ весь сказался и больше сказать ему право нечего. Мы вѣдь имъ балуемся, балуемся его поэтическою струею… Дѣйствительно самая поэтическая….., какую я знаю, но…..!….
Не многаго (кромѣ разъясненія) жду я и отъ новооткрытыхъ сочиненій Гоголя. Въ противоположность Тургеневу, это былъ ярый, скопческій… Чѣмъ болѣе я въ него на досугѣ вчитываюсь, тѣмъ болѣе дивлюсь нашему бывалому ослѣпленію, ставившему его не то что въ уровень съ Пушкинымъ, а пожалуй и выше его. Вѣдь Ѳедоръ-то Достоевскій — будь онъ художникъ, а не фельетонисту, — и глубже и симпатичнѣе его по взгляду, — и главное, гораздо проще и искреннѣе. Вѣдь прямое, хоть нѣсколько грубое послѣдствіе Гоголя — Писемскій, а косвенное — овчаровъ…
Что и сколько я жду отъ Островскаго, ты знаешь по моему послѣднему письму, знаешь, что мнѣ и этого мало. Но единственный коноводъ надежный и столбовой, — это все-таки Островскій. Въ немъ только нѣтъ къ сожалѣнію примѣси африканской крови къ нашей великорусской.
А ты себѣ пиши и пиши „ничто же сумняся“. Кромѣ тебя въ настоящую минуту и писать здраво некому[2].
Пока до свиданья. Жму твою руку. Кланяйся всѣмъ хорошимъ людямъ.
Не разобщаются люди съ современностію безнаказанно, какъ бы ни было искренне разобщеніе — эти слова Григорьевъ очевидно относитъ столько-же къ себѣ, пишущему о Толстомъ, какъ и къ самому Толстому. Какъ не повѣрить, въ самомъ дѣлѣ, что у Григорьева отнимались руки, когда онъ принимался писать?
Но въ этомъ-же письмѣ Григорьевъ справедливо сознаетъ, что дѣло зависитъ не отъ одного положенія литературы него литературныхъ неудачь, а главнымъ образомъ отъ его натуры, отъ тѣхъ неумолимыхъ заложеній аскетизма и піэтизма, которыя ничѣмъ земнымъ не удовлетворяются. Натура съ высокими требованіями, Григорьевъ и къ своему земному дѣлу и назначенію точно также прилагалъ высокія требованія. Оттого-то мудрено ему было быть довольномъ.
Мое письмо по обыкновенію было наполнено ободреніями и упреками. Къ своимъ собственнымъ я присоединилъ еще ободренія и упреки Ѳ. Достоевскаго, который также какъ и а глубоко интересовался судьбою Григорьева. Отвѣтъ былъ слѣдующій:
Твое долгое молчаніе меня сильно безпокоило. Я начиналъ уже думать: не….. Чего добраго! Ну да къ дѣлу.
Медленно идутъ мои работы, — да и понятно почему, кромѣ моего „легковѣрнаго“ мнѣнія на счетъ своей необходимости въ россійской словесности. Кромѣ четверга я занятъ по вся дни живота моего отъ 9 до 12 утромъ и отъ 4 до 7 послѣ обѣда — въ корпусѣ. Согласись, что тутъ по неволѣ представляетъ человѣкъ измученную кобылу. Но такъ или иначе, — а статья о Толстомъ, и большущая, поспѣетъ къ февральской книжкѣ непремѣнно! Въ эту субботу отправится на имя твое посылка съ отдѣланною ея частью, даже тщательно переписанною. Вся статья непремѣнно (conditio sine qua non) должна идти подъ заглавіемъ „Явленія, пропущенныя нашею критикою: Графъ Л. Толстой и его сочиненія“. Первый отдѣлъ ея общій и называется: „Взглядъ на отношеніе современной критики къ литературѣ — vox clamantis in deserto“… Тутъ я разсмотрѣлъ всѣ направленія, не щадя ни одного. Вещью этою я самъ доволенъ, вѣроятно будешь и ты тоже. Перемѣнить въ ней нельзя ни единой іоты, — съ тѣмъ конечно и посылается. Другое, что ты найдешь въ посылкѣ (авось къ субботѣ перепишется) половина 1-й пѣсни Чайльда Гарольда. На святкахъ надѣюся кончить всю первую пѣсню и дослать конецъ. Прочти, пожалуста, съ оригиналомъ: объ этомъ я тебя прошу для оцѣнки честности этого дѣла. Какъ видишь я таки работаю, медленно, но работаю.
Я нисколько не въ претензіи за то, что ты показываешь мои письма Ѳ. Достоевскому. Я его, и вообще обоихъ братьевъ, очень люблю, — хоть схожусь съ ними не во всемъ, а во многомъ расхожусь совершенно. По моему мнѣнію, — и они со временемъ согласятся со мною — нельзя „работати Богу и мамонѣ“, — нельзя признавать философію, исторію и поэзію, и дружиться съ „Современникомъ“, нельзя, уважая себя и литературу, печатать… К… и начать фельетоны… М…. нельзя ради дешеваго либерализма держать въ политикѣ Р….. нельзя печатать какъ нѣчто хорошее драму Гейбеля и т. д. Въ послѣдней книжкѣ я былъ изумленъ непріятно статьей о Державинѣ. Исторія этой статьи прекурьозная. Въ 1859 году она валялась въ редакціи „Русскаго Слова“ и возвращена мной автору; въ 1860 г. она валялась въ редакціи „Русскаго Вѣстника“ и мною-же отринута. А оба раза отринута потому, что кромѣ опіума чернилъ разведенныхъ слюною бѣшеной собаки, я ничего въ ней не видалъ и до сихъ поръ не вижу. Ты знаешь, что я не Лонгиновъ и не имѣю ни малѣйшаго пристрастія къ „литературѣ выдуманныхъ сочиненій“; — но эта вѣчная исторія о Радищевѣ — эта единственная мѣрка, прилагаемая къ дѣятелямъ былого времени — не знаю какъ другимъ, а мнѣ противна хуже… К….. и М…. Въ настоящую минуту великая и честная заслуга журнала была-бы умѣть, въ оцѣнкѣ литературныхъ произведеній остановиться на ученіи Бѣлинскаго до 1844 года, потому что оно (съ-нѣкоторыми видоизмѣненіями) — единственно правое………..
„Времени“, чтобы быть самостоятельнымъ нужно или 1), окончательно изгнать меня и тебя и постараться переманить Ч….. или 2) быть послѣдовательнымъ въ своей вѣрѣ въ поэзію и жизнь, въ идею народности вообще (въ противоположность абстрактному человѣчеству), — воспользоваться ошибками славянофильства какъ всякой теоріи и встать на его мѣсто.
Впрочемъ имѣющая быть посланною статья должна рѣшить дѣло окончательно. Всѣ эти намеки развиты въ ней съ возможною для меня ясностію., Кстати…. выходки…. „Искры“ противъ „Дня“ не показываютъ-ли до какого цинизма мы дошли? Съ „Днемъ“ можно и должно спорить, — но бросать въ него грязью — безчестно. Въ моей далекой глуши это меня раздражаетъ и мутитъ. Горячій, кровный споръ, — споръ до ножей надо вести съ „Днемъ“, — потому что въ концѣ концовъ онъ тоже теорія, какъ Ч….. и К°. Но ни надъ той, ни надъ другой изъ этихъ теорій нельзя упражняться въ ……. цинизмѣ. O B………! Скажи ему, что многое на томъ свѣтѣ отпустится ему за его дикую, но честную выходку. Подлѣе того смѣха, какой подымаетъ въ послѣднее время „россійская словесность“ (ибо вѣдь это словесность!!!) едва-ли что и выдумаешь. Знаешь-ли, что даже за Аскоченскаго въ состояніи разсердиться честный человѣкъ по поводу- одного изъ послѣднихъ стихотвореній „Искры“, въ которомъ вскрываютъ его частную жизнь… Вотъ чего я не пойму и не могу до сихъ поръ забыть, это — неудовольствіе на меня редакціи „Времени“ за то, что я серьознымъ тономъ говорилъ о направленіи Мракобѣсія. Стало быть (для меня всегда все ставится въ + а или — а) она можетъ вотъ этому… тону сочувствовать?…
Да я не дѣятель, Ѳедоръ Михайловичъ! (предполагаю, что и вы будете читать это письмо) и признаюсь вамъ, я горжусь тѣмъ, что я не дѣятель въ этой лужѣ, что я не могу купаться въ ней купно съ Курочкинымъ, — я горжусь тѣмъ, что во времена хандры и омерзенія къ россійской словесности я способенъ пить мертвую, нищаться, — но не написать въ жизнь свою ни одной строки, въ которую бы я не вѣрилъ отъ искренняго сердца…. Вы на меня яритесь за то, что я уѣхалъ; оставилъ-де свой постъ, какъ вы называете. Увы! Въ прочности этого поста я весьма мало убѣжденъ и теперь. Вотъ киргизовъ русской грамотѣ обучать, это хоть и скучная адски вещь, да зато прочная и главное — всегда одинаково удобная для исполненія.
Послѣ сей апострофы — опять обращаюсь къ тебѣ мой философъ…. Съ чѣмъ бишь? Да! что за пустошь романъ Полонскаго? Для меня просто какимъ-то внутреннимъ холодомъ вѣетъ отъ этихъ прекрасныхъ стиховъ. Потому такимъ людямъ не слѣдуетъ приниматься за картины историческія (въ широкомъ смыслѣ этого понятія)….
А поэзія — уходитъ изъ міра. Вотъ я теперь съ любовью перевожу одного изъ трехъ послѣднихъ настоящихъ поэтовъ (т. е. съ Мицкевичемъ и Пушкинымъ купно), — я переживаю былую эпоху молодости — и понимаю, съ какой, холодностію отнесется современное молодое поколѣніе къ этимъ пламеннымъ строфамъ (все равно хоть читай оно ихъ по англійски), къ этой лихорадочной тревогѣ, ко всему тому, чѣмъ мы жили, по чему мы строили свою жизнь…. Все это не нужно. Нужны б Минаева, Некрасовскій откупъ народныхъ слезъ, статьи Добролюбова и „Искра“. Вотъ что нужно….
А все сдается, что нужно это только до тѣхъ поръ, пока новый могучій стихъ
Ударитъ по сердцамъ съ невѣдомою силой
и повлечетъ за собою неистощимую жажду человѣческаго сердца, и опять туда-же in das Idealen-Reich….
Я всегда заговорюсь съ тобой, такъ что для практическихъ дѣлъ остается мало мѣста, — да и лучше отложу ихъ до субботы, когда стану посылать посылку.
Ѳедоровъ (Ст. Ник.) шлетъ вамъ вещь истинно хорошую. Въ этомъ маломъ есть дѣйствительный талантъ. Тебя самого удивитъ эта вещь съ ея смѣлымъ и глубоко вѣрнымъ концомъ, съ ея замѣчательною выдержанностію формы. Сильныя надежды подаетъ мнѣ сей юноша, что скоро Буки-Ба исчезнетъ изъ „Искры“…. А что-же вещь Середы? Ты мнѣ о ней ни слова. Если не хочетъ „Время“, сунь ее въ „Свѣточъ“, въ „Русскій Міръ“. Вѣдь ничего — живетъ. Не хуже-же прежнихъ вещей Ѳедорова. До субботы!
Вотъ искренняя, прямая рѣчь, въ которой слышна самая душа человѣка. Это негодованіе на русскую словесность, это сожалѣніе о томъ, что поэзія уходитъ изъ міра, не громкія фразы, а дѣйствительное чувство, то, чѣмъ жилъ этотъ человѣкъ. Онъ смѣло произноситъ себѣ похвалу, цѣну которой не всѣ знаютъ, именно, что онъ не написалъ въ жизнь свою ни одной строки, въ которую не вѣрилъ отъ искренняго сердца, и всякій, кто зналъ его, или кто теперь пойметъ его, согласится, что онъ имѣлъ полное право смѣло произносить себѣ эту похвалу. Цѣна же этой похвалы очень высока, когда дѣло идетъ о людяхъ какъ Григорьевъ, т. е. о людяхъ, которымъ есть что сказать; для нихъ она значить — добросовѣстное, благоговѣйное служеніе своимъ идеямъ.
При мрачномъ настроеніи Григорьева, не мудрено, что онъ съ такимъ сомнѣніемъ и недовѣріемъ смотрѣлъ на „Время“ Поводы для этого недовѣрія конечно были, и Григорьевъ хватался за нихъ очень крѣпко. Но онъ напрасно питалъ какія то сомнѣнія относительно будущаго; „Время“ съ каждымъ шагомъ старалось все тверже и прямѣе идти но тому самому пути, который указывалъ Григорьевъ. Желанія редакціи не расходились съ его желаніями, хотя выполненіе имѣло много недостатковъ.
Какъ преувеличено было недовѣріе Григорьева всего лучше можно заключить изъ пріема, сдѣланнаго его статьѣ, той самой статьѣ, которая по его словамъ должна рѣшить дѣло окончательно, и въ которой онъ не позволяетъ перемѣнить ни единой Іоты Какъ только она была получена, мы собрались ее читать, прочитали, полюбовались ея глубиною и остроуміемъ, и тотчасъ же она была отправлена въ.типографію, такъ что поспѣла къ январьской книжкѣ 1862 года. На нее смотрѣли какъ на руководящую, передовую статью, какъ на знамя, котораго нужно держаться. Однимъ словомъ Григорьевъ былъ встрѣченъ во „Времени“ какъ хозяинъ, тогда какъ самъ продолжалъ считать себя гостемъ и недовѣрчиво озирался.
Вотъ письмо, при которомъ была прислана и самая статья.
Посылаю обѣщанныя въ прошломъ письмѣ вещи и еще одну, которой объясненіе найдешь въ моей приложенной при ней запискѣ[3].
Какъ продолженіе и окончаніе первой пѣсни Гарольда, такъ продолженіе и окончаніе статьи буду высылать теперь съ каждою легкою почтою, по мѣрѣ отдѣлки и переписанія.
Статья, какъ ты самъ увидишь, должна быть рѣшительною въ моихъ отношеніяхъ съ „Временемъ“. Не удивляйся, читая ее, — что я самъ окончательно сжогъ за собою нѣсколько старыхъ кораблей. Кажется ясно изъ нея, что я столь-же мало славянофилъ, сколько мало западникъ, столь-же далекъ отъ Аскоченскаго, сколько и отъ Добролюбова. Что-же я такое? Этого я пока еще и самъ не знаю. Прежде всего, я — критикъ, за симъ — человѣкъ вѣрующій только въ жизнь. Вся статья, — какъ можешь заключить по вступленію, которое разрослось въ 1¼ печатныхъ листа, — будетъ листа въ четыре съ небольшимъ. За нею, — если она примется безусловно, воспослѣдуетъ продолженіе начатаго курса, т. е.
Глава V. Бѣлинскій, какъ установитель нашего литературнаго сознанія.,
Глава VI. Лермонтовъ и Гоголь.
и т. д. Потому что меня опять прорветъ на нѣсколько мѣсяцевъ; — будетъ еще нѣсколько небольшихъ статей за подписью „ненужнаго человѣка.“
Что касается до Гарольда, то первая пѣснь переведена на черно вся и постепенно отдѣлывается. Если не захотятъ его Достоевскіе, — то увѣдомь меня. Я тогда попрошу тебя передать ее Некрасову, который возьметъ съ радостью, — ибо онъ самъ вызывалъ меня на переводъ Гарольда послѣ Паризины. Поправокъ и передѣлокъ тоже вдали я допустить не могу.
Если какъ статей моихъ, такъ и Гарольда „Время“ хочетъ, то 1) за эту пѣсню Гарольда-такъ-какъ она въ полтора раза больше Паризины (за которую Некрасовъ далъ мнѣ полтораста рублей, о чемъ можно тамъ справиться) — цѣна 200 рублей (съ Некрасова же 225, ровно въ полтора раза), 2) за статью цѣна обыкновенная.
А главное вотъ что. Если я дѣйствительно „Времени“ нуженъ, — то оно должно мнѣ помочь въ настоящую минуту, ибо я долженъ высылать… часть моего жалованья, — чѣмъ опять финансовыя дѣла мои разстроились. Мнѣ нужно въ возможной скорости, даже если можно немедленно, четыреста рублей; если Гарольдъ понравится а Времени», — то въ этой суммѣ мы сквитаемся первою-же пѣснію и статьею, развѣ малость какая останется по старымъ счотамъ. Кстати, счоты сведите тамъ, — да не забудьте вписать послѣднюю партію книгъ, взятыхъ у Базу нова, — кажется они въ книгу, Михаила Михайлыча не вписаны. Вообще въ этихъ счотахъ я гораздо болѣе полагаюсь на него, чѣмъ на себя.
Эта посылка пойдетъ по тяжолой. Продолженія пойдутъ съ каждой легкой. Теперь скоро святая — ergo времени переписывать и отдѣлывать будетъ больше. Самому Михайлу Михайловичу я не пишу только потому, что все равно писать-то, къ нему или къ тебѣ.
И такъ, скорѣе денегъ, если я работаю во «Времени», и скорѣе отвѣтъ, если мы не сойдемся.
Очень непрактичны, были расчоты Григорьева на 100 рублей. Онъ получилъ изъ нихъ только 400 рублей, которые были отправлены къ нему изъ редакціи тотчасъ по полученіи его статьи. Переводъ же Гарольда не имѣлъ никакого успѣха и.только долгое время спустя былъ напечатанъ за бездѣлицу. Переводъ былъ дѣйствительно неудаченъ. Языкъ Григорьева всегда отличался нѣкоторою своеобразною тяжестію, которая страннымъ образомъ соотвѣтствовала напряженію его мысли, такъ сказать ея походкѣ. Эта тяжесть въ удачныя минуты давала слогу Григорьева необыкновенную силу. Но на этотъ разъ она была помѣхою и испортила переводъ вещи, конечно вѣрно понятой и прочувствованной.
Письмо впрочемъ было хорошее. Мы надѣялись, что Григорьева дѣйствительно прорвало]какъ онъ выражался, и судя по его первой мастерской статьѣ, надѣялись на цѣлый рядъ статей, гдѣ онъ выскажется можетъ быть съ еще невиданною у него силой.
Скажу заранѣе, что къ несчастію эти ожиданія не сбылись.
Но въ ту минуту Григорьевъ очевидно былъ очень оживленъ и слалъ ко мнѣ письмо за письмомъ. Вотъ слѣдующее:
Посылка послана въ прошлую субботу, — но это письмо ты вѣроятно получишь скорѣе, и потому не мало удивишься, найдя тутъ продолженіе строфъ Гарольда прежде его начала.
А я пишу за тѣмъ, чтобы ругаться, ругаться сквернословно… Недавно я прочолъ октябрскій No «Записокъ» и въ нихъ великолѣпное начало статей Щапова: «Великорусскія области во времена междуцарствія», — начало фактическаго оправданія всего того, что думаетъ о Руси и ея исторіи Островскій, — что думалъ и гадательно высказывалъ я по своей чуткости. Что-же вы (т. е. «Время») ловите ………………… въ родѣ Маслова и не залучите такого человѣка, какъ Щаповъ, который носить въ себѣ цѣлое, совсѣмъ новое и вполнѣ народное направленіе? Какъ это журналу, толкующему непрерывно о народности, не сойтись съ нимъ и съ Павловымъ? Или глаза у васъ на затылкѣ? — я вы увидите только то, что будетъ уже позади васъ? Стыдно! А время еще есть. Я увѣренъ, что Щаповъ такъ, случайно, печатается у Краевскаго… Вогь эта статья, да статья Павлова въ новомъ календарѣ — эпохи, а не….. повѣствованіе въ водяныхъ стихахъ о «чювствіяхъ»…..! Тутъ, въ этихъ статьяхъ новымъ вѣетъ и пахнетъ. Оно идетъ, это новое — и въ этихъ статьяхъ и можетъ быть въ «Мининѣ» Островскаго, — идетъ на конечное истребленіе б…….словія «Вѣстника», празднословія западниковъ, суесловія «Дня», хохлословія Костомарова и буесловія «Современника». А вы зѣвайте — да печатайте буйство Масловыхъ и грошовый либерализмъ….
Ругательство въ сторону. Вѣдь какую-же-нибудь цѣль хочетъ имѣть «Время»? Какую-же?.. Иной, кромѣ знамени народности въ широкомъ смыслѣ ему и имѣть нельзя. Всѣ другія цѣли: соціализмъ, англійское ч устройство, узкая народность и проч. и проч. разобраны…
Еще вопросъ: гдѣ будетъ «Мининъ»? Въ «Современникѣ» быть ему неприлично; въ «Днѣ» невозможно; въ «Библіотекѣ»?? Отчего-же не у васъ? Денегъ что-ли не хватаетъ при пяти тысячахъ подписчиковъ?.. Краевскій вѣроятно купилъ-бы его на вѣсъ золота. И хорошо-бы сдѣлалъ. Пусть Островскій положитъ его на вѣсы, какъ Бреннъ мечь и скажетъ: Vae victis! Устранивши глупую вражду съ Островскимъ, «Записки» съ Щаповымъ опять станутъ самымъ передовымъ органомъ. А вы — зѣвайте!
Вѣдь пять тысячъ подписчиковъ результатъ чего?.. пресыщенія старыми органами и упадка «Р. Вѣстника»?.. Вѣдь это все еще въ ожиданіи будущихъ благъ отъ свѣжей новинки. Поймите это, «господа и братія»… Нужна прочная основа — опредѣленность взгляда и борьба за взглядъ.
Неужели-бы я въ самомъ дѣлѣ уѣхалъ, если-бы вѣрилъ прочно… Тогда-бы мной дорожили и я-бы самъ дорожилъ своимъ дѣломъ, не боясь, что дѣло это въ одно прекрасное утро разрушитъ замѣчаніе жены Р….. или неудовольствіе К….?
Ну, пока прощай! Я излилъ всю жолчь, какая во мнѣ была.
Всякій видитъ, что Григорьевъ говоритъ здѣсь тономъ человѣка власть имущаго, — тономъ, на который имѣлъ столько правъ и который былъ признаваемъ за нимъ въ журналѣ. По обстоятельствамъ я долго ни отвѣчалъ ему на это письмо; но когда отвѣчалъ, то написалъ ему смиренно, чтобы онъ не сердился на то, что онъ зрячѣе и чутче другихъ, и что его воля будетъ исполнена. Дѣйствительно редакція обратилась съ просьбою объ участіи въ журналѣ и къ г. Щапову и къ г Павлову, и ей удалось въ послѣднихъ книжкахъ 1862 года помѣстить большую статью г. Щапова: Земство и расколъ. Бѣгуны.
Критикъ виденъ въ Григорьевѣ вполнѣ. За что онъ сердится? Не ему-ли и быть зоркимъ? Не прямое ли это его свойство и назначеніе? Но онъ не былъ распорядителемъ и дѣятелемъ; нужно было, чтобы другіе осуществляли то, о чемъ онъ думалъ, чтобы другіе пробивали дорогу по направленію, которое онъ считалъ единственно вѣрнымъ. Вотъ почему онъ сердился и печалился, видя, что дѣло идетъ не по его мыслямъ.
Виденъ также критикъ, страстно преданный своему дѣлу. Какъ онъ жадно бросается на всякій проблескъ любимой идеи! Какъ онъ цѣнитъ всякій талантъ, который дѣйствительно можетъ подавать надежду! Не онъ же виноватъ, если возможности не исполняются и надежды не сбываются. Правъ былъ Григорьевъ, говоря, что романъ Полонскаго Свѣжее преданіе не составляетъ событія въ русской литературѣ; но едва-ли онъ былъ правъ, утверждая съ своей стороны, что статьи г. Щапова и г. Павлова составятъ эпоху въ той же литературѣ…. Въ послѣдней своей статьѣ (Эпоха, іюль) самъ Григорьевъ уже намекнулъ на свое разочарованіе.
Черезъ нѣсколько времени васъ удивило и порадовало слѣдующее письмо:
Не могу я на тебя пенять за твое долгое молчаніе, ибо знаю, что ты страшно занятъ, но все-таки не разъ пошлешь тебя мысленно къ чорту. Завтра отправляется посылка почти съ концомъ статьи о Толстомъ и съ строфами Гарольда до 78-й включительно.
Ты спросишь, конечно, почему я не кончилъ всего на праздникахъ? Прилагаемая у сего афишка послужитъ тебѣ поясненіемъ.
Въ письмо была вложена обрѣзанная афишка, напечатанная на очень толстой бумагѣ. Вотъ она:
Значеніе Пушкина вообще и причины разнороднымъ толковъ о немъ въ настоящую минуту.
Пушкинъ какъ нашъ эстетическій и нравственный воспитатель.
Пушкинъ — «народный» поэтъ.
Пушкинъ и современная литература..
Цѣна за входъ по 1 руб., а на всѣ 4 лекціи — три руб.
Билеты можно получать, въ буфетѣ Собранія. Первая лекція имp3;етъ быть въ часъ пополудни.
Рукою Григорьева на афишкѣ было прибавлено: 2-я 30 дек., 3-я 2 янв., 4-я 7 янв. Письмо продолжается такъ:
Курьозная вышла исторія съ этими лекціями. Я хотѣлъ читать ихъ въ пользу «Литературнаго Фонда», желая отплатить этому обществу за помощь мнѣ разъ оказанную. И точно, отплатилъ-бы съ процентами. Мои лекціи собрали для здѣшнихъ бѣдныхъ 320 рублей серебромъ. Не знаю, принесутъ-ли столько чтенія, которыя мы съ Ѳедоровымъ хотимъ теперь устроить въ пользу Фонда. Дѣло въ томъ, что здѣсь плохо понимають, что такое Литературный фондъ. Генералъ-губернаторъ просилъ меня читать лекціи въ пользу бѣдныхъ города Оренбурга.
Что тебѣ сказать о нихъ? Идеи мои о Пушкинѣ ты болѣе или менѣе знаешь, — импровизаторская способность во мнѣ какъ-то съ лѣтами укрѣпляется, — высокомѣріе мое ко всякой публикѣ, не только къ оренбургской — чрезвычайно прочно. Стало быть я достигалъ тѣхъ результатовъ, какихъ самъ хотѣлъ. Первая лекція, направленная преимущественно противъ теоретиковъ (а здѣсь, какъ и вездѣ, всѣ, кто читаетъ — ихъ послѣдователи), привела въ немалое недоумѣніе. Вторая кончилась сильнѣйшими рукоплесканіями. Въ третьей защитою Пушкина какъ гражданина и народнаго поэта я озлобилъ всѣхъ понимавшихъ до мрачнаго молчанія. Въ четвертой я спокойно ругался надъ поэзіей «о Ванькѣ ражемъ» и «О купцѣ, у коего украденъ былъ калачъ», обращаясь прямо къ поколѣнію, «которое ничего, кромѣ Некрасова не читало», и кончилъ насмѣшками надъ ученіемъ о соединеніи луны съ землею и пророчествомъ о побѣдѣ Галилеянина, о торжествѣ царства Духа — опять при сильныхъ рукоплесканіяхъ. Что ни одной своей лекціи я заранѣе не обдумывалъ, — въ этомъ едва ли ты усумнишься. Одно только н было мною заранѣе обдумано — заключеніе.
Народу было у меня постоянно много, но конечно было бы вдвое больше, еслибъ н объявилъ, что буду. ….. показывать или слона приведу.
За лекціями воспослѣдовали конечно обычныя почести, каковы суть зовъ на вечеръ н на обѣдъ къ Б……, который щеголялъ передо мною своей памятью, читая цѣлыя тирады н.ть Бахчисарайскаго Фонтана и Онѣгина. Впрочемъ онъ точно умный и простотою обращенія замѣчательный человѣкъ.
Для чего жъ я читалъ эти лекціи — въ правѣ ты спросить наконецъ. А такъ! Во-первыхъ, себя потѣшить изліяніемъ любимыхъ мыслей, во-вторыхъ, убѣдиться на фактѣ въ силѣ теоретиковъ и во временномъ паденіи нашихъ началъ; въ-третьихъ, мнѣ это ничего нс стоило, кромѣ двухъ паръ перчатокъ.
Черезъ полторы недѣли попечительница комитета о бѣдныхъ спрашивала нашего инспектора, чѣмъ меня поблагодарить………
Провинціальная жизнь, которую наконецъ я сталъ понимать, внушить мнѣ кажется книгу въ родѣ Reisebtider, подъ названіемъ «Глушь». Подожду только весны, чтобы пережить годовой циклъ этой жизни. Сюда войдутъ и заграничныя моя странствія и первое странствіе мое по Россіи, — и жажда старыхъ городомъ, и Волга, какъ она мнѣ рисовалась, и Петербургъ издали, и любовь-ненависть къ Москвѣ, но давившей собою вольное развитіе мѣстностей, семихолимой, на крови выстроившейся Москвѣ, — вся моя нравственная жизнь можетъ быть….. Въ самомъ дѣлѣ, хоть бы одну путную книгу написать, а то все начатые и неконченные курсы!
А что кстати? Тебя заинтересовала какъ-то одна изъ моихъ идеекъ — о заявкѣ нами нашей самостоятельности въ наукѣ, въ лицѣ Надеждина, перевернувшаго вверхъ дномъ Геродотову географію, Сенковскаго съ его взглядами на ветхій міръ Ниневіи и проч. и древній міръ старика Гомера, Хомякова съ его новымъ пониманіемъ средневѣковой исторіи?…. Ты бы читнулъ этихъ господъ. Они дороги, какъ допотопныя заявки, а можетъ быть и болѣе….
О мой старый Москвитянинъ зеленаго цвѣта, — Москвитянинъ, въ которомъ мы тогда крѣпко, общинно соединенные, такъ смѣло выставляли знамя самобытности и непосредственности, такъ честно и горячо ратовали за единственно правое и святое дѣло! — о время пламенныхъ вѣрованій, хотя и смутныхъ, — время жизни по душѣ и по сердцу!… Боже мой! обновится ли когда юность моя «яко орля»?
Мрачна лежитъ теперь передо мною жизнь, почти что безъ значенія. Гласность, свобода — все это въ сущности для меня слова, слова, бьющія только слухъ, слова вздорныя, безсодержательныя. Гласность б… «Искры», свобода «Русскаго Вѣстника» или теоретиковъ неужели ты въ серьозныя минуты самоуглубленія вѣришь въ эти штуки? «Едино есть на потребу», другъ, — и «идѣ же Духъ Господень, — ту свобода»… А гдѣ онъ, Духъ Господень?… Увы! «Се адѣ Христосъ или милѣ!»
Какъ я уже замѣтилъ, насъ всегда радовалъ энтузіазмъ Григорьева. Такъ точно насъ очень обрадовали и эти новые его подвиги въ Оренбургѣ; мы знали сколько жару и наслажденія онъ долженъ былъ внести въ это дѣло, и завидовали оренбургской публикѣ.
Но за энтузіазмомъ какъ видно быстро послѣдовалъ упадокъ душевнаго строя; письмо говоритъ о лекціяхъ холодно и съ пренебреженіемъ и оканчивается выраженіемъ мрачной безнадежности.
Помню также, — я все еще продолжалъ тогда дивиться силѣ теоретиковъ; разсказъ Григорьева о томъ, что ему пришлось бороться съ ними и въ Оренбургѣ, очень поразилъ меня. Мнѣ все казалось невѣроятнымъ, чтобы всѣ, кто читаетъ, были ихъ послѣдоватлями, чтобы такъ глубоко было временное паденіе началъ, нами признаваемыхъ. Между тѣмъ Григорьевъ на дѣлѣ, на фактѣ испыталъ настроеніе публики и оказалось, что онъ былъ правъ, что его чуткость его не обманула.
Не смотря на унылый конецъ его письма, мы все-таки ждали отъ него въ ту минуту большой дѣятельности. Но такъ не вышло. Даже посылка, о которой онъ говорилъ въ началѣ этого письма, посылка почти въ концомъ статьи о Толстомъ, не пришла, хотя должна была отправиться завтра.
Я отвѣчалъ Григорьеву и, помню, сообщалъ ему въ этомъ письмѣ здѣшніе толки о «Мининѣ», который тогда только что появился и былъ встрѣченъ холодно. Отвѣта не было. Не помню писалъ-ли я ему еще.или ждалъ день за днемъ письма отъ него; но только Григорьевъ молчалъ, и два мѣсяца мы ничего не знали о немъ. Наконецъ я получилъ отъ него длинное и печальное письмо. Этого письма нельзя печатать вполнѣ, но я приведу изъ него отрывки, изъ которыхъ ясенъ будетъ его тонъ и можно будетъ отчасти понять душевное настроеніе Григорьева.
Ну — съ чего же начать? Съ той ли казенной фразы, что сердце у меня все разбито. Глупо!…. Очевиднѣе и проще то, что виски мои побѣлѣли, что въ бородѣ прибавилось двѣ новыхъ бѣлыхъ нитки…. Да и это собственно къ чему я говорю? Ты достаточно вызналъ меня въ послѣднія минуты моего житія въ Петербургѣ…. Все прежнее — нелѣпо, пьяно и нескладно, но я тебѣ тогда разсказывалъ…. Напрасно не послушалъ ты меня тогда, когда я говорилъ тебѣ: Geh und bete! Можетъ быть, стѣна бы и разверзлась.
На эту странную сцену есть намекъ и въ IV письмѣ.
Дѣйствительно передъ самымъ отъѣздомъ въ Оренбургъ Григорьевъ открылъ мнѣ свою частную жизнь. Но онъ напрасно думалъ, что я узналъ ее достаточно; я очень смутно понималъ его отношенія. Въ это время онъ сильно мучился сомнѣніемъ, не зная какъ ему поступить въ одномъ житейскомъ дѣлѣ. Онъ спрашивалъ моего совѣта и однажды вздумалъ настаивать, чтобы я рѣшилъ за него. Когда я отказывался рѣшать дѣло, которое не ясно понималъ, онъ сталъ просить, чтобы я помолился и испросилъ рѣшеніе свыше. Хмѣльной, указывая мнѣ на стѣну моей комнаты, онъ настойчиво повторялъ: Geh und bete! Geh und bete!
Не могу выразить, какъ поразила меня тогда сила и искренность его мистической увѣренности. Таковъ онъ былъ часто, и до конца.
Невыносимость положенія (такъ продолжается письмо) пришла впрочемъ не оттуда, откуда ты пророчилъ….
Зачѣмъ я ѣхалъ въ Оренбургъ и поѣхалъ бы — видитъ Богъ — въ Камчатку? Мнѣ надоѣло, опротивѣло нищиться, должать безъисходно…. А тутъ стало повторяться то же самое.
Ну представь ты мою жизнь. Нахваталъ я уроковъ гибель — вотъ ужъ первое безчестное дѣло, а вѣдь я ѣхалъ для того, чтобы стать и именно-то честнымъ человѣкомъ.
Другъ! я вѣдь истинный Донъ-Кихотъ былъ какой-то…
……….Знаешь ли? Я даже насильственно заглушалъ самыя свѣтлыя воспоминанія, — и когда порой родъ аккорды гитары вставали они въ душѣ все такъ-же свѣтлыя, не потерявшія никакихъ своихъ правъ надъ душою — мнѣ становилось страшно и я чувствовалъ, что увы! одно только глубокое, болѣзненное сожалѣніе приковываетъ меня къ моему настоящему мipy, лишонному всякаго разумнаго и нравственнаго значенія…..
Три раза въ Оренбургѣ уже хотѣлъ я все это порѣшить и могъ тогда порѣшить. Да выйдешь бывало изъ дома, — перекрестишься на церковь и вдругъ скажешь себѣ: нѣтъ, потерплю еще, пострадаю еще……….. Больше сея любви ничто же есть, аще кто душу свою положитъ за други своя…. А на душѣ отъ такого рѣшенія легче все-таки не становилось.
Понятно почему. Я зналъ, что живя такъ дальше, я влекусь неминуемо къ гибели, не физической, а нравственной, къ жизненнымъ подлостямъ, къ потерѣ самого дорогого — моихъ убѣжденій.
Мысль зрѣла, зрѣла, тоска грызла, грызла и разумѣется воспослѣдовалъ загулъ…
Что за тѣмъ было, опредѣлить трудно. Все кругомъ меня завертѣлось и кажется самая жизнь сошла съума.
И все это я понимаю…. И въ концѣ концовъ въ душѣ стоитъ только одно слово: жила!
Жаль и ничего подѣлаешь. Такъ должно было. Вотъ и нынче………… и пошолъ на урокъ. Хожу по классу и диктую грамматическіе примѣры, — а что-то давитъ грудь, подступаетъ къ горлу, и того и глади прорвется истерическими рыданіями.
Кабы не глубокая привязанность ко мнѣ моего бывшаго ученика, актера Алюева, — да не «Мининъ» — башка бы моя треснула.
Прибавь къ этому ненависть…………. — и вотъ тебѣ соусъ ко всему этому.
За то во всякое свободное время моя тѣсная квартира набита страстно-преданными мнѣ учениками, и, то посвящаю и ихъ слегка въ философскіе вопросы, то читаю «Минина», и я плачу и все кругомъ меня плачетъ, и до мочи вѣрится, что въ жизни есть что-нибудь повыше личнаго страданія. До ночи!…
Ну во всякомъ случаѣ душевный процессъ завершался. Теперь — работать.
Денегъ, денегъ и денегъ за Гарольда. Не купитъ ли «Пчела» за 240 съ вычетомъ моего ей долга.
P. S. Прежде этого письма ты долженъ былъ получить всего Гарольда, 1-ю пѣсню, окончательно отдѣланную и чисто переписанную. А можетъ быть по теперешнимъ дорогамъ и вмѣстѣ получишь. Оно послано недѣлю назадъ.
Много самыхъ драгоцѣнныхъ чертъ личности Григорьева найдутъ въ этомъ письмѣ тѣ, кто зналъ его. Каковъ бы онъ ни былъ въ обыкновенномъ теченіи жизни, но бывали минуты, когда заповѣдь высшей любви, любви, больше которой ничто-же есть, имѣла для него неотразимую силу, и онъ исполнялъ ее въ самыхъ трудныхъ и тяжолыхъ обстоятельствахъ. А этотъ пріемъ: утѣшаться въ горѣ чтеніемъ «Минина»! Тутъ весь Григорьевъ; тутъ критикъ и человѣкъ слились во едино. Высоки тѣ слова, въ которыхъ онъ указываетъ на утѣшеніе, могущее поддержать насъ въ самомъ глубокомъ несчастіи; это утѣшеніе — вѣра, что въ жизни есть что-нибудь повыше личнаго страданія.
Григорьевъ имѣлъ эту вѣру и утѣшался ею; это засвидѣтельствуютъ всѣ, кто зналъ его лично. Въ самыхъ тяжелыхъ случаяхъ, въ минуты тревоги и разстройства, точно также какъ и въ минуты сильнаго возбужденія, все равно съ виномъ или безъ вина, Григорьевъ забывалъ о себѣ и всею мыслію бросался въ сферу общихъ интересовъ. Тутъ была для него твердая точка опоры, здѣсь онъ искалъ себѣ и радости и утѣшенія. Музыка, поэзія, философія, религія, народъ — вотъ что всплывало каждый разъ на поверхность потрясенной или оживленной восторгомъ души.
Въ страданіи Григорьевъ способенъ былъ сказать тоже, что Гердеръ въ предсмертныхъ мукахъ сказалъ своему сыну: «напомни мнѣ какую-нибудь великую мысль; она освѣжитъ меня».
Что отвѣчалъ я ему на это письмо не помню; но отвѣта съ его стороны опять не было. Я между тѣмъ принялся хлопотать о Гарольдѣ. Но напрасно я въ продолженіи цѣлаго мѣсяца обращался съ нимъ во всевозможныя редакціи; нигдѣ его не брали. Григорьевъ молчалъ; мнѣ не хотѣлось писать ему о неудачахъ съ его переводомъ; надѣясь чего-нибудь добиться, я продолжалъ хлопотать, день за днемъ ожидая, что успѣю, получу деньги или обѣщаніе денегъ и тогда напишу къ нему.
Между тѣмъ Григорьевъ продолжалъ молчать; переписка перервалась совершенно Ясно было, что съ нимъ случилось опятъ что-то нехорошее.
Такъ прошла весна.
Въ іюнѣ мѣсяцѣ, возвращаясь изъ Москвы, я вдругъ встрѣчаю Григорьева въ Петербургѣ, на самой станціи желѣзной дороги. Онъ ждалъ меня, узнавши, что я не сегодня-завтра пріѣду. Очень я удивился, но обрадоваться было невозможно: Григорьевъ замѣтно перемѣнился къ худшему, былъ сильно озабоченъ, былъ одѣтъ плохо и неопрятно. «Мнѣ нужно потолковать съ тобою» сказалъ онъ. Я попросилъ его дать мнѣ часа три заснуть, и потомъ зайти ко мнѣ. Такъ и сдѣлано было. Началась прежняя жизнь со всѣми ея порядками…
Григорьевъ былъ въ очень дурномъ положеніи и сталъ усердно работать, чтобы выйти изъ него. Опять пошолъ рядъ его критическихъ статей во «Времени»; кромѣ того онъ переводилъ съ итальянскаго либретто для русской оперы; въ концѣ-же года началъ во «Времени» два новые ряда статей, именно сталъ писать свои «скитальчества» и театральную хронику.
Мало по малу Григорьевъ опять оправился и устроился. Онъ переѣхалъ поближе къ редакціи въ домъ Соболевскаго на Вознесенскомъ проспектѣ и занялъ здѣсь порядочную квартиру; къ концу года онъ даже пустился въ щегольство своимъ костюмомъ, которому любилъ придавать особенную; очень шедшую къ нему оригинальность.
И все это какъ-то вдругъ рухнуло. Началось это разрушеніе какъ разъ съ началомъ изданія несчастнаго «Якоря». Было конечно у самаго Григорьева нѣкоторое желаніе имѣть свой собственный органъ; но скорѣе онъ тутъ только склонился на предложеніе и уговоры издателя. Принялся за дѣло онъ однакоже серьозно и горячо. Переговоривши съ кѣмъ хотѣлъ здѣсь, въ Петербургѣ, онъ поѣхалъ приглашать сотрудниковъ въ Москву. Вотъ его записка по этому случаю.
Я ѣду въ Москву, мой милый! Пожелай мнѣ отъ души успѣха въ моихъ дѣлахъ. Я играю въ послѣднюю серьозную игру жизни. Право. Или опять дѣло съ полною вѣрою, или уже рутина и полумѣры навсегда.
Что успѣешь приготовить пришли въ Воскресенье утромъ до 12 часовъ, на имя Ѳедора Тимоѳеевича Стелловскаго, а лучше зайди къ нему самъ съ этимъ. Кабы къ Воскресенью и Ѳедоръ Михайловичъ припасъ что-нибудь.
1863 г. Марта 7.
Какъ видно Григорьевъ по своему обыкновенію задавался при этомъ дѣлѣ самыми высокими цѣлями. Но первый-же шагъ въ новомъ предпріятіи кажется и подорвалъ его бодрости. Москва подѣйствовала на Григорьева дурно. Вѣроятно воспоминанія прежней, болѣе молодой и горячей жизни пахнули на него на родинѣ и отуманили его. Онъ прогулялъ всѣ деньги, какія съ нимъ были и вернулся въ Петербургъ, не сдѣлавъ ничего для журнала.
«Якорь» началъ выходить въ апрѣлѣ. Надъ первыми нумерами Григорьевъ все-таки старался, писалъ передовыя статьи, заказалъ переводы любимыхъ произведеній и т. д. Но ничего особенно виднаго и складнаго изъ этого не вышло. Увидѣвъ неудачу, онъ вовсе опустилъ руки. Журналъ поплелся какъ попало. Въ это время Григорьевъ велъ особенно безпорядочную жизнь.
И все-таки выдался предметъ, который, можетъ быть чисто случайно, останавливалъ на себѣ въ это время весьма серьезное вниманіе Григорьева. Это былъ — театръ. Много прекрасныхъ страницъ написано Григорьевымъ въ «Якорѣ» о театрѣ вообще и въ частности — объ оперѣ Сѣрова, о пьесахъ Островскаго, объ игрѣ П. В. Васильева и пр. Въ «Якорѣ», бывало, только и читались однѣ театральныя рецензіи, хотя онѣ и печатались мельчайшимъ шрифтомъ; въ силу этого журналъ пріобрѣлъ даже не малое вниманіе въ театральномъ мірѣ… Какъ-то въ одинъ изъ послѣднихъ своихъ разговоровъ со мной Григорьевъ сказалъ, что въ «Якорѣ» явилось можетъ быть лучшее изо всего, что онъ писалъ о театрѣ.
Въ эту полосу его дѣятельности началось изданіе «Эпохи»; въ первомъ-же нумерѣ онъ явился въ ней съ своими театральными обозрѣніями. За тѣмъ принялся онъ и за продолженіе «Скитальчествѣ», и наконецъ выступилъ и какъ литературный критикъ съ новымъ рядомъ статей, подъ названіемъ «Парадоксы органической критики». Это былъ послѣдній изъ его неоконченныхъ курсовъ.
И такъ, невидимому дѣло обѣщало пойти по прежнему; Григорьевъ писалъ тѣже три отдѣла, какъ и во «Времени». Но на самомъ дѣлѣ была большая разница; вслѣдствіе безпорядочной жизни Григорьевъ работалъ мало, въ сравненіи съ прежнимъ, него денежныя неустройство не только не уменьшились, а даже уменьшилось. Въ концѣ іюня онъ опять попалъ въ долговое отдѣленіе. На нѣкоторое время онъ прибодрился, пересталъ пить, сталъ прилежнѣе работать; но это продолжалось не долго…
Что-то странное сбывалось съ Григорьевымъ въ его время. Помотать Григорьеву было дѣломъ самымъ обыкновеннымъ и для редакціи и для его пріятелей, такъ какъ онъ безпрестанно полямъ въ бѣду; приходилось часто его пріятелямъ даже ходить за нишъ, какъ за малымъ ребенкомъ; все это оканчивалось тѣмъ, что послѣ большихъ или меньшихъ хлопотъ и стараній, онъ наконецъ приходилъ къ самообладанію и не имѣлъ уже нужды въ помощи. По въ это послѣднее время казалось всякія хлопоты и старанія были безплодны; помощь не была помощью, потому что не дѣйствовала; деньги, которыя онъ бралъ, исчезали, какъ будто падали въ воду и на другой день онъ опять нуждался и просилъ.
Мы недоумѣвали и не знали, что дѣлать. Капризъ на этотъ разъ тянулся очень долго и не поддавался намъ. Оставалось выждать, что онъ кончится самъ собою, какъ кончался прежде, копа былъ короче. Между тѣмъ очевидно дѣло было гораздо важнѣе, чѣмъ мы думали. Даже освобожденіе Григорьева изъ долгового отдѣленія, случившеся неожиданно, по желанію одной незнакомой ему дамы, вмѣсто того., чтобы привести къ чему-нибудь лучшему, не измѣнило хода дѣла; странно сказать — можно даже подумать, что оно ускорило смерть покойника; онъ умеръ черезъ четыре дня послѣ своего освобожденія.
Литературные труды конечно иногда давали Григорьеву сродства для достаточной и спокойной жизни; но для этого нужно было много работать, нужны были постоянныя усилія. Дѣло однако-же не въ этомъ. Григорьевъ былъ вовсе не прихотливъ и собственно для жизни нуждался не въ многомъ. Въ спокойныя полосы, когда онъ работалъ, онъ часто не издерживалъ больше 25 рублей въ мѣсяцъ. Маленькій нумеръ какого-нибудь мелкаго трактирчика, наполненнаго и наполняющагося различнымъ русскимъ людомъ, или же одна изъ комнатъ большой квартиры, обращенной въ постоялый дворъ и по временамъ наполняющейся гамомъ и шумомъ — вотъ мѣста, въ которыхъ Григорьевъ любилъ селиться. Устроившись какъ попало, тамъ онъ писалъ, спокойный, ясный, принимаясь для отдыха за свою гитару, съ которой былъ неразлученъ. Въ такія времена онъ успѣвалъ много сдѣлать и много заработать; но потомъ все это шло прахомъ, все растрачивалось самымъ дѣтскимъ образовъ. Другого порядка его жизнь не имѣла въ послѣднее время.
Невыразимо странно мнѣ было слышать, когда бывало Григорьевъ пускался въ практическіе расчоты и соображенія Менѣе практическаго человѣка ни я, ни многіе другіе его знавшіе никогда и не встрѣчали. Ничего то не умѣлъ.онъ для себя сдѣлать; ни въ чемъ не умѣлъ соблюсти свои выгоды. Что-то истинно-дѣтское слышалось въ этихъ случаяхъ и въ рѣчахъ и въ поступкахъ Григорьева.
Въ послѣднее время, какъ я замѣтилъ, Григорьеву хотя незамѣтно, но начало измѣнять его здоровье; но внутренно онъ неизмѣнялся до конца; это былъ все тотъ-же Григорьевъ, весь преданный литературѣ и живущій ея интересами. Не забыть мнѣ моего послѣдняго свиданія съ нимъ, дней за десять до его смерти. Я пріѣхалъ къ нему въ долговое отдѣленіе, еще не зная, что меня ждетъ, не придется-ли отказаться отъ желанія потолковать съ нимъ. Первый взглядъ на вошедшаго Григорьева рѣшилъ мой вопросъ; его блѣдная орлиная фигура сіяла свѣтомъ мысли. Онъ началъ говорить о томъ, что намъ надобно начать борьбу съ извѣстными сторонами славянофильства. На эту тему, всегда горячо его занимавшую, и которой онъ не разъ касается въ своихъ письмахъ, его навела статья «Эпохи»: Славянофилы побѣдили. Онъ находилъ, что теперь, когда славянофилы находятся къ такомъ вышинамъ положеніи, нужно тѣмъ усерднѣе защищать противъ нихъ самобытную жизнь областей, тѣ зачатки ея, которые еще способны развиться въ будущемъ, которые подавлены Москвою и обнаружили сознаніе своей своеобразности противъ ея масти въ «смутное время»…
Разговоръ нашъ происходилъ утромъ, послѣ одной Изъ тѣхъ ночей, которыя Григорьеву приходилось проводить безъ сна. «О вотъ, говорилъ онъ, шатаюсь я тутъ всю ночь по- корридорамъ, пью чай, и всю ночь я какъ-будто разговариваю съ тобою, съ Бѣляевымъ, съ Аксаковымъ … Спорю, опровергаю, самъ дѣлаю себѣ возраженія, и все это съ такою ясностію, съ такою силою, что если-бы записать все, что я передумалъ, то вышла-бы превосходнѣйшая статья, какую я только способенъ написать». Воодушевленіе Григорьева отличалось на этотъ разъ какою-то особенною живостію я силою. Тутъ невольно могло прійти на мысль, что есть въ жизни что-нибудь повыше личнаго страданія. Передъ этимъ человѣкомъ, больнымъ, одѣтымъ въ плохіе обноски, и сидящимъ въ долговомъ Отдѣленіи, и который однако-же всего душою погружается въ общій интересъ и объ немъ одномъ думаетъ всю безсонную ночь, передъ этимъ человѣкомъ стало-бы стыдно всякому, кто слишкомъ усердно носился-бы со своими личными интересами.
Какъ нарочно въ тотъ день прямо отъ Григорьева я попалъ въ другой кружокъ, гдѣ нашолъ хотя усердное, но такое холодное и безтолковое толченіе воды, что контраста болѣе рѣзкаго трудно было бы пожелать. Тамъ было вѣяніе, а здѣсь — увы — одна будничная, медленная и тяжкая сутолока жизни.
Много пустоты, ничѣмъ не наполнимой, оставилъ по себѣ Григорьевъ для всѣхъ, кто зналъ его.
Необходимо привести здѣсь еще одинъ документъ, имѣющій большую важность, какъ увидятъ читатели. По смерти Григорьева, я нашолъ въ портфелѣ, который онъ бралъ у меня, листъ бумаги, кругомъ исписанный его рукою. Содержаніе этого листа очень насъ удивило. Вотъ оно съ необходимыми выпусками.
Въ 1844 году я пріѣхалъ въ Петербургъ, весь подъ вѣяніемъ той эпохи и началъ печатать напряженнѣйшія стихотворенія, которыя однако очень интересовали Бѣлинскаго, чѣмъ ерундистѣе были.
Въ 1845 году они изданы книжкою. Отзывъ Бѣлинскаго.
Въ 1846 году я редактировалъ Пантеонъ и со всѣмъ увлеченіемъ и азартомъ городилъ въ стихахъ и повѣстяхъ ерундищу непроходимую. Но за то свою, не кружка.
Въ 1847 году, поэтому, за первый, свой честный трудъ, за Антигону я былъ обруганъ Бѣлинскимъ хуже всякаго школьника.
Я уѣхалъ въ Москву, и тамъ несъ азартъ въ «Городскомъ Листкѣ», — но опять-таки свой азартъ — и былъ руганъ.
Вышла странная книга Гоголя и рука у меня не поднялась на странную книгу, проповѣдывавшую, что «съ словомъ надо обращаться честно.» ,
Вышла мои статья въ «Листкѣ», и я былъ оплеванъ буквально именемъ подлеца Герценомъ и его кружкомъ.
Въ 1848 и 1849 году я предпочелъ заниматься, пока можно было, въ потѣ лица работой переводовъ въ «Московскихъ Вѣдомостяхъ».
Въ 1850 году послалъ, не надѣясь, что она будетъ принята — статью о Фетѣ. Приняли. Я сталъ писать туда лѣтопись московскаго театра. Не надолго. Не переварилась.
Явился Островскій и около него, какъ центра, кружокъ, — въ.которомъ нашлись всѣ мои, дотолѣ смутныя вѣрованія. Съ 1851 по 1854 г. включительно — энергія дѣятельности, — и ругань на меня неимовѣрная, до пѣны у рта. Въ эту-же эпоху писались извѣстныя стихотворенія, во всякомъ случаѣ замѣчательныя искренностью чувства.
«Москвитянинъ» падалъ отъ адской скупости…… «Современникъ» началъ заискивать Островскаго — и, какъ привѣсокъ, меня, думая что поладимъ. Факты. Наѣхали въ Москву Дружининъ и Панаевъ. Б--въ (дотолѣ врагъ, оттолѣ пріятель) свелъ меня съ ними.
Съ 1853 по 1856 годъ, разумѣется урывками, переводился «Сонъ»; лѣтомъ 1856 года я запродалъ его Дружинину за 450 р.
Лѣтомъ же написана одна изъ серьезнѣйшихъ статей моихъ — «Объ искренности искуства», въ «Бесѣдѣ». Молчаніе.
Вдругъ совсѣмъ неожиданно я явился въ «Современникѣ» съ прозвищемъ «проницательнѣйшаго изъ нашихъ критиковъ.»
Въ 1857 выдался случай ѣхать за границу. Тамъ я ничего не писалъ, а только думалъ. Результатомъ думы, были статьи «Русскаго Слова» въ 1859 г.
Возвратъ вообще былъ блистательный. Сейчасъ-же готовились выдать патентъ на званіе оберъ-критика. Некрасовъ купилъ у меня разомъ: 1) Venecia la bella, 2) Паризину Байрона и 3) «Сонъ» въ его будущее изданіе Шекспира.
Въ мое отсутствіе вышли только: 1) Мои стихотворенія лучшей, москвитяниновской эпохи жизни, у Старчевскаго въ «Сынѣ», 2) Статья о критикѣ въ «Библіотекѣ» (mention honorable съ готовымъ патентомъ на оберъ-критика) и «Сонъ».
При статьяхъ «Русскаго Слова» вотъ какъ: ценсоръ Гончаровъ самъ занесъ мнѣ первую съ адмираціями. При послѣдующихъ — градъ насмѣшекъ Добролюбова, взрывъ о. …. хохота въ «Искрѣ» и пр. Не мало меня удивили потомъ братья Достоевскіе, Страховъ, Аверкіевъ Мнѣніемъ о нихъ, — а особенно Ильинъ[4], катающій изъ нихъ наизусть цѣлыя тирады.
А мысли-то мои прежнія, москвитяниновскія — вообще всѣ какъ-то получили право гражданства.
Въ іюлѣ 1859 г. въ отъѣздъ графа Кушелева я не незволилъ г. Хмѣльницкому вымарать въ моихъ статьяхъ дорогія мнѣ имена Хомякова, Кирѣевскаго, Аксакова, Погодина, Шевырева. Я былъ уволенъ отъ критики. Фактъ.
Негдѣ было писать, — я сталъ писать въ «Русскомъ Мірѣ». Не сошлись. У Старчевскаго — не сошлись.
Въ 1860 году, я получилъ приглашеніе и вызовъ. И поѣхалъ на свиданіе и привезъ отвѣтъ на дикій вздоръ Дружинина (описка «мѣсто Дудышкина) „Пушкинъ — народный поэтъ“, читалъ Каткову — очень нравилось. Отправился въ Москву черезъ мѣсяцъ въ качествѣ критика. Статей моихъ не печатали, — а заставляли меня дѣлать какія-то недоступныя для мету выписки о воскресныхъ школахъ я читать рукописи, не печатая впрочемъ ни одной изъ мною одобренныхъ (между прочимъ „Ярмарочныхъ Сценъ“ Левитова) и печатая…. вещи Раисы Гарднеръ, обруганныя мною…. Зачѣмъ меня приняли? Богъ одинъ вѣдаетъ….. Факты.
Опять въ Петербургъ. Начало „Времени“. Хорошее время и время недурныхъ моихъ статей. Но съ четвертой покойнику М. М. стало какъ-то жутко частое употребленіе именъ (нынѣ безпрестанно повторяемыхъ у насъ) Хом. и проч.
Вижу, что и тутъ дѣло плохо. Въ Оренбургъ.
Воротился. Опять статьи во „Времени“…. Плещеевъ писалъ между прочимъ Михайлу Михайловичу, по поводу статей о Холстомъ, что „въ статьяхъ Григорьева найдешь всегда много поучительнаго.“ Еще-бы….! Получше люди находили, — да еще тирады, какъ Ильинъ, наизусть катали!
Не дурное тоже время! Ярыя статьи о театрѣ — культъ Островскому и смѣлые упреки Гоголю за многое, безцензурно и безпошлинно.
Нецеремонно перенесъ три большихъ мѣста изъ старыхъ статей въ новыя, не находя нужнымъ этихъ мѣстъ передѣлывать. Опять „въ похищеніи гривенника“ возрадовавшимися этому нашими врагами, и обвиненъ въ неизвинительной распущенности друзьями, забывшими, что цѣлый годъ „зеленаго наблюдателя“, статьями цѣликомъ, какъ о Полежаевѣ, переносилъ въ „Записки“ Бѣлинскій.
Запретъ „Времени“. Горячія статьи въ „Якорѣ.“
Опятъ Эпоха. Опятъ я съ тѣми-же культами и тѣми же достоинствами и недостатками. Редакторская цензура…
Ну и чтожъ дѣлать? Видно и съ „Эпохой“, какъ критику, а не какъ другу конечно, приходится разставаться…. Тѣмъ болѣе…. но пора кончить.
1864. г. сентября 2.
Писано сіе конечно не для возбужденія жалости къ своей особѣ ненужнаго человѣка, а для показанія, что особа сія всегда, какъ въ тѣ дни, когда вѣрные 60 рублей Краевскаго за листъ мѣняла на невѣрные 15 рублей за листъ „Москвитянина“, — пребывала фанатически преданною своимъ самодурнымъ убѣжденіямъ.
Что же такое случилось? Чѣмъ вызванъ этотъ обзоръ всѣхъ литературныхъ неудачъ Григорьева? Редакторскою цензурою, говоритъ Григорьевъ. Но въ чемъ именно она состояла?
Григорьевъ умеръ 25 сентября, слѣдовательно недѣли три спустя послѣ того, какъ написалъ свой „послужной списокъ“. Но когда мы стали читать этотъ списокъ, то мы никакъ не модой уже припомнить, какой бы случай могъ подать Григорьеву поводъ къ неудовольствію. Лучшее доказательство того, что случай былъ маловажный и былъ преувеличенъ впечатлительностью Григорьева.
Между Григорьевымъ и редакціею дѣйствительно было въ послѣднее время разногласіе: оно касалось Гоголя; но эта было мирное разногласіе, вслѣдствіе котораго Григорьевъ только былъ вызванъ на новыя статьи; именно онъ долженъ былъ изложить своя спорныя мнѣнія въ начатыхъ имъ „парадоксахъ органической критики“.
Тотъ же послужной списокъ, который заключаетъ въ себѣ жалобу на журналъ, мнѣ кажется всего лучше и опровергаетъ эту жалобу. Два раза и только два Григорьевъ говоритъ въ немъ о хорошихъ временахъ въ своей литературной жизни И въ тотъ и въ другой разъ это были времена, когда онъ дѣятельно участвовалъ во „Времени“, когда былъ окружонъ дѣйствительнымъ сочувствіемъ.
Во всякомъ случаѣ „Списокъ“ очень ясно выражаетъ то постоянное недовольство своимъ литературнымъ положеніемъ, которое чувствовалъ Григорьевъ. На него какъ видно сильно дѣйствовали — и брань, которой онъ подвергался, и молчаніе, которымъ обходили его дѣятельность. Очевидно до самого конца Григорьевъ не могъ разсмотрѣть своего дѣйствительнаго положенія и считалъ его гораздо хуже, чѣмъ оно было. Онъ удивлялся, встрѣчая неожиданно своихъ почитателей, и точно также удивлялся брани на себя, какъ будто она тоже была неожиданностію. Онъ слишкомъ мало цѣнилъ своихъ незнакомыхъ и невидимыхъ почитателей, и слишкомъ высоко ставилъ своихъ публичныхъ хулителей. Что касается до брани, то его преувеличеніе мнѣ всегда казалось несправедливымъ, и я часто бывало старался разубѣдить его въ важности нападокъ, когда онѣ вдругъ наводили на него уныніе. Но несравненно справедливѣе другая его жалоба, именно жалоба на молчаніе о его дѣятельности. Дѣйствительно никто такъ мало не встрѣчалъ публичныхъ заявленій до чувствія, какъ Григорьевъ. Это молчаніе вѣяло на него холодомъ и пустотою, и не мудрено, что онъ ошибался въ своемъ положеніи и смотрѣлъ на него такъ мрачно.
И вообще болѣе всякаго другаго Григорьевъ испыталъ всѣ тѣ невзгоды, всѣ тѣ неудобства, бѣдствія и превратности, какія могутъ встрѣтиться въ литературной жизни.
Литераторъ онъ былъ настоящій, т. е не взявшійся за перо случайно, хотя-бы при нѣкоторой охотѣ и способности къ Писанію, а напротивъ полный идей, захватывавшихъ все его существо и требовавшихъ себѣ исхода выраженія. Сочиненія его, полнаго изданія которыхъ нельзя не ждать съ нетерпѣніемъ, представятъ цѣлыя громады мыслей, въ которыя всматриваться будетъ долго поучительно. Въ нихъ найдетъ себѣ неистощимую пищу всякій, кто дѣйствительно любитъ и уважаетъ литературу и искуство. Удивительная глубина и ширина взгляда, даже теряющагося и распиливающагося только но причинѣ своей глубины и ширины, давала Григорьеву возможность дѣлать намеки и указывать черты, которыя уловлены съ поразительною вѣрностію, хотя и остаются чертами и намеками. Тутъ обширное поприще для изученія и пониманія. Нѣтъ писателя, у котораго-бы въ писаніяхъ такъ мало было сочиненія и такъ много жизни, какъ у Григорьева. Оттого-то они такъ любопытны, такъ обильны содержаніемъ.
Григорьевъ писалъ, увлекаемый своими вѣяніями; онъ сливался съ предметомъ, наполнявшимъ его мысли. Что-же вышло? Его встрѣтили недоразумѣніемъ, насмѣшками, глумленіемъ. Онъ не хотѣлъ да и не могъ какъ-нибудь примѣниться къ тону, языку, пріемамъ, господствовавшимъ въ литературѣ. Но этому такъ часто онъ вовсе не находилъ журнала, гдѣ-бы могъ писать, что хотѣлъ. Григорьевъ не былъ-бы Григорьевымъ, если бы изъ него могъ выйти журнальный работникъ, который, подчиняясь случаямъ и надобности, пишетъ о томъ или о другомъ.
Отсюда понятно, что для него менѣе чѣмъ для кого нибудь другаго было возможно устроить себѣ правильный и ровный доходъ. Кромѣ того, и въ случаѣ дѣятельной работы, — зависимость отъ минуты, отъ расположенія духа, кажущаяся легкость труда, утомленіе, тѣмъ болѣе опасное, что подходитъ незамѣтно, отсутствіе всякой нити, которая-бы механически регулировала работу и распредѣляла время, — все это вело къ житейскому безпорядку и со всѣмъ этимъ менѣе всякой другой могла справиться непрактическая натура Григорьева.
Все это однакоже еще ничего не значитъ; даже то, что въ литературѣ не было признано за нимъ настоящаго мѣста и значенія, еще не составляло самого большого зла. Главное, отъ чего страдалъ Григорьевъ, было его постоянное стремленіе къ энтузіазму, къ тому самому энтузіазму, въ которомъ заключалась вся его сила, какъ критика и писателя. Минуты, когда онъ постигалъ самыя тайныя біенія жизни, воплощенныя искуствомъ, были настоящими живыми минутами Григорьева. Но за ними слѣдовалъ упадокъ силъ, при которомъ весь личный міръ человѣка тускнѣетъ и обезцвѣчивается; неизбѣжно слѣдовало смутное и тревожное исканіе идеала въ своей собственной жизни. Вотъ почему Григорьевъ былъ человѣкъ въ высшей степени напряжонный, какъ онъ самъ выражается о своихъ первыхъ стихотвореніяхъ, хотя въ тоже время совершенно искренній. Онъ ни въ чемъ не могъ помириться на серединѣ. Онъ стараяся возводить свои мысли и чувства до идеальной глубины и чисто» ты;.если-же обрывался въ этихъ усиліяхъ, то прямо переходилъ въ противоположную крайность и погружался въ безпорядокъ жизни съ какимъ-то сладострастіемъ цинизма. Эти безпрестанныя противоположности поражали всякого, кто въ первый разъ узнавалъ Григорьева; они сломали его жизнь и подорвали его крѣпкую натуру.
Увы! Очевидно Григорьевъ не былъ властителемъ тѣхъ силъ, которыя въ немъ жили; не онъ управлялъ ими, а они имъ. Недаромъ, какъ лучшею похвалою онъ хвалится своею искренностію, своимъ нелицемѣрнымъ служеніемъ духу, въ немъ вѣявшему. Какъ-то въ одинъ изъ послѣднихъ разговоровъ съ нимъ, я сказалъ ему объ одномъ вопросѣ: «ты знаешь, что я не согласенъ съ тобою въ этомъ случаѣ; можетъ быть ты однако же болѣе правъ…» «Правъ я или не правъ, перебилъ онъ меня, этого я не знаю; я — вѣяніе!»
И вотъ силы, которыя онъ носилъ въ себѣ, износили его самого; онъ умеръ, сжигаемый огнемъ своего вѣянія.
Григорьевъ былъ средняго роста и имѣлъ прекрасную наружность, поражавшую соединеніемъ силы и граціи; въ немъ дѣйствительно была грандіозность, такъ шедшая къ его напряжонной натурѣ. Сѣрые глаза, небольшіе, но замѣчательно далеко разставленные одинъ отъ другого, имѣли необыкновенный блескъ, поразившій меня, когда я его увидѣлъ въ первый разъ. Носъ орлиный. Руки, съ которыми онъ обращался крайне небрежно, были малы, нѣжны и красивы какъ у женщины.
14-го ноября 1864 г.
ПРИМѢЧАНІЕ
правитьНикакъ не могу умолчать о томѣ, что къ первомъ письмѣ Григорьева касается меня и покойнаго моего брата. Тутъ есть ошибки, и по нѣкоторымъ изъ нихъ полную правду могу возстановить только я; я былъ тутъ самъ дѣятелемъ, а по другимъ «актамъ личнымъ свидѣтелемъ.
1) Слова Григорьева! Слѣдовало не загонять какъ почтовую лошадь высокое дарованіе Ѳ. Достоевскаго, а холить, беречь его и удерживать отъ фельетонной дѣятельности, которая его окончательно погубитъ и литературно и физически… — никоимъ образомъ не могутъ быть обращены въ упрекъ моему брату, любившему меня, цѣнившему меня, какъ литератора, слишкомъ высоко и пристрастно и гораздо болѣе меня радовавшемуся моимъ успѣхамъ, когда они мнѣ доставались. Этотъ благороднѣйшій человѣкъ не могъ употреблять меня въ своемъ журналѣ, какъ почтовую лошадь. въ этомъ письмѣ Григорьева очевидно говорится о романѣ моемъ „Униженные и Оскорбленные“, напечатанномъ тогда во Времени». Если я написалъ фельетонный романъ (въ чемъ-сознаюсь совершенно), то виноватъ въ этомъ я и одинъ только я. Такъ я писалъ и всю мою жизнь, такъ написалъ все, что издано мною, кромѣ повѣсти «Бѣдные люди» и нѣкоторыхъ главъ изъ «Мертваго Дома». Очень часто случалось въ моей литературной жизни, что начало главы романа или повѣсти было уже въ типографіи и въ наборѣ, а окончаніе сидѣло еще въ моей головѣ, но непремѣнно должно было написаться къ завтраму. Привыкнувъ такъ работать, я поступилъ точно также и съ «Униженными и Оскорбленными», но никѣмъ на этотъ разъ непринуждаемый, а по собственной волѣ моей. Начинавшемуся журналу, успѣхъ котораго мнѣ былъ дороже всего, нуженъ былъ романъ, и я предложилъ романъ въ четырехъ частяхъ. Я самъ увѣрилъ брата, что весь планъ у меня давно сдѣланъ (чего не было), что писать мнѣ будетъ легко, что первая часть уже написана и т. д. Здѣсь я дѣйствовалъ не изъ за денегъ. Совершенно сознаюсь что въ моемъ романѣ выставлено много куколъ, а не людей, что въ немъ ходячія книжки, а не лица, принявшія художественную форму (на что требовалось дѣйствительно время и выноска идей въ умѣ и въ душѣ). Въ то время какъ я писалъ, я разумѣется, въ жару работы, этого не сознавалъ, а только развѣ предчувствовалъ. Но вотъ что я звалъ навѣрно, начиная тогда писать: 1) что хоть романъ и не удастся, во въ немъ будетъ поэзія, 2) что будетъ два — три мѣста горячихъ и сильныхъ, 3) что два наиболѣе серьозныхъ характера будутъ изображены совершенно вѣрно и даже художественно. Этой увѣренности было съ меня довольно. Вышло произведеніе дикое, во въ немъ есть съ полсотни страницъ, которыя я горжусь. Произведеніе это обратило впрочемъ на себя нѣкоторое вниманіе публики. Конечно, я самъ виноватъ въ томъ, что всю жизнь такъ работалъ и соглашаюсь, что это очень нехорошо, но…
Да проститъ мнѣ читатель эту рацею о себѣ и о «высокомъ дарованіи» моемъ, хотя-бы въ томъ уваженіи, что я первый разъ въ жизни заговорилъ теперь самъ о своихъ сочиненіяхъ. Но повторяю, въ фельетонствѣ моемъ я самъ былъ виноватъ и никогда, никогда благородный и великодушный братъ мой не мучилъ меня работой… Добрый Аполлонъ Александровичъ, съ которымъ я сошолся гораздо ближе впослѣдствіи, всегда слѣдилъ за моей работой съ горячимъ участіемъ и это объясняетъ слова его. Онъ только не зналъ на этотъ разъ въ чемъ дѣло.,
2) H. Н. Страховъ хоть и представляетъ далѣе въ статьѣ своей коментарій на слова моего брата, приведенные Аполлономъ Григорьевымъ о Кирѣевскомъ, Хомяковѣ и О. Ѳеодорѣ, но такъ какъ я самъ былъ тутъ, при этомъ разговорѣ, то считаю, какъ личный свидѣтель, не лишнимъ разъяснить эти слова въ ихъ настоящемъ смыслѣ.
Аполлонъ Григорьевъ весьма часто упоминалъ во «Времени о Хомяковѣ и Кирѣевскомъ, я упоминалъ всегда такъ, какъ хотѣлъ, потому что сама редакція „Времени“ вполнѣ ему сочувствовала. Но то было худо, что часто онъ неумѣло упоминалъ объ этихъ лицахъ, потому что говорилъ о нихъ голословно. Масса читателей тянула тогда совершенно въ другую сторону; про Хомякова и Кирѣевскаго было извѣстно ей только то, что они ретрограды, хотя впрочемъ Эта масса ихъ никогда и не читала. Слѣдовало знакомить съ ними читателей, но знакомство это дѣлать осторожно, умѣючи, постепенно, болѣе проводить ихъ духъ и идеи чѣмъ губить ихъ на то время громкими и голословными похвалами. Оттого-то какой-нибудь тогдашній прогрессистъ, раскрывая книгу и наталкиваясь прямо на слова: „великіе мыслители Хомяковъ, Кирѣевскій, О. Ѳеодоръ“ — съ презрѣніемъ закрывалъ журналъ не читая, а Григорьева называлъ сумасшедшимъ и смѣялся надъ нимъ.
Покойный братъ мой, излагая все это Григорьеву въ совершенно дружескомъ разговорѣ, при которомъ я тогда присутствовалъ и въ которомъ участвовалъ, заключилъ такими словами? „Помилуйте, да каждый читатель послѣ этого совершенно вправѣ васъ спросить: какіе-же глубокіе мыслители Кирѣевскій и Хомяковъ?“ (т. е. когда вы не объясняли этого, а написали голословно».
Но Григорьевъ никогда не понималъ такихъ требованій. Къ немъ рѣшительно не было этого такта, этой гибкости, которыя требуются публицисту и всякому проводителю идей. Даже такъ случалось, что послѣ подобныхъ объясненій ему иногда казалось, что отъ него требуютъ отступничества отъ прежнихъ убѣжденій.
3) Совершенная правда, что въ журналѣ въ первые годы его существованія были колебанія, — не въ направленіи, а въ способѣ дѣйствія. Были тоже ошибки въ нѣкоторыхъ убѣжденіяхъ. Но направленіе могло только формулироваться съ годами. Имѣть направленіе и умѣть его ясно и всѣмъ понятно формулировать — дѣло розное. Послѣднее пріобрѣтается опытовъ, временемъ, жизнію и находится въ прямомъ отношенія къ развитію самаго общества. Отвлеченная формула не могла годится. Кому есть что сказать, тотъ знаетъ какъ иногда трудно высказаться. Рутинныя формулы, взятыя на прокаты да еще заднимъ числомъ, т е. когда уже всѣ о нихъ имѣютъ нѣкоторое понятіе, гораздо болѣе удаются, болѣе правятся обществу, чѣмъ незнакомыя ему убѣжденія. Только обносившіяся идеи очень понятны. Въ прежнихъ ошибкахъ мы готовы сознаться искренно; но вѣдь мы не могли ихъ тогда видѣть сами, именно потому, что и тогда дѣйствовали по твердому убѣжденію.
4) Что-же касается до того: пускать-ли того или другого въ сотрудники, или до требованія человѣка новаго и свѣжаго для Политическаго обозрѣнія и проч. и проч., то этими требованіями Аполлонъ Григорьевъ только доказалъ, что онъ не имѣлъ ни малѣйшаго понятія практической сторонѣ паданія журнала. Если положимъ К. и М., съ образомъ мыслей которыхъ журналъ вполнѣ несогласенъ, представятъ къ напечатанію въ редакцію журнала такія статьи, которыя на этотъ разъ не противурѣчатъ его главной идеѣ, его направленію, а между тѣмъ сами по себѣ любопытны и даже талантливы, то эти статьи, разумѣется, можно напечатать. Иначе ни одинъ журналъ не состоится. Также точно нельзя не ошибиться, хоть разъ, въ напечатаніи какой-нибудь неудачной драмы или повѣсти. Ошибался и Аполлонъ Григорьевъ, а такое требованіе съ его стороны было слишкомъ строго Требованіе же «новаго и свѣжаго человѣка» для Политическаго обозрѣнія — было еще строже. Требовать вдругъ всею.-- было невозможно. Впослѣдствіи «Политическое обозрѣніе» во «Времени» составлялось весьма талантливо и замѣчательнымъ сотрудникомъ: но и оно далеко не выражало направленія журнала. Трудно сразу отыскать для каждаго отдѣла людей съ талантами, равносильными таланту Островскаго, да еще начинающему журналу. Уже довольно того, что журналъ ищетъ этихъ людей и сознаетъ ихъ необходимость. Но всего досаднѣе въ подобныхъ случаяхъ то, что такого сотрудника, въ данный моментъ, можетъ и совсѣмъ на свѣтѣ не быть.
Сдѣлаю еще одно послѣднее, общее замѣчаніе. Въ этихъ великолѣпныхъ, историческихъ письмахъ, въ которыхъ не звучитъ ни одной фальшивой, (неискренней) ноты и въ которыхъ такъ типично, хотя Все еще не вполнѣ, обрисовывается одинъ изъ русскихъ Гамлетовъ нашего времени (настоящихъ Гамлетовъ), — въ этихъ великолѣпныхъ письмахъ, говорю я, не все и теперь можетъ быть взято редакціею «Эпохи» безъ оговорокъ. Безъ сомнѣнія каждый литературный критикъ долженъ быть въ тоже время и самъ поэтъ; это, кажется, одно изъ необходимѣйшихъ условій настоящаго критика. Григорьевъ былъ безспорный и страстный поетъ; но онъ былъ и капризенъ и порывистъ какъ страстный поэтъ. Я но о томъ собственно говорю, что онъ увлекался, — фраза, которую некрологисты его (изъ которыхъ безъ сомнѣнія рѣдкій и читалъ Григорьева) обратили въ пошлое выраженій. Григорьевъ былъ хоть и настоящій Гамлетъ, но онъ, начиная съ Гамлета шекспирова, и кончая нашими русскими, современными Ганіетами и гамлетиками, былъ одинъ изъ тѣхъ Гамлетовъ которые менѣе прочихъ раздваивались, менѣе другихъ и рефлектировали. Человѣкъ онъ былъ непосредственно, и во многомъ даже себѣ невѣдомо — почвенный, кряжевой. Можетъ быть изъ всѣхъ своихъ современниковъ онъ былъ наиболѣе русскій человѣкъ, какъ натура (не говорю какъ идеалъ; это разумѣется). Отъ этого и происходило, что малѣйшій порывъ свой въ общемъ дѣлѣ, онъ считалъ до того кровнымъ и необходимымъ для всего дѣла, до того неразрывнымъ съ дѣломъ, что малѣйшее неудовлетвореніе этому порыву, казалось ему иногда паденіемъ всего дѣла. И такъ какъ раздваивался жизненно онъ менѣе другихъ, и, раздвоившись, не могъ также удобно, какъ всякій «герой нашего времени», одной своей половиной тосковать и мучиться, а другой своей половиной только наблюдать тоску своей первой половины, сознавать и описывать эту тоску свою, иногда даже въ прекрасныхъ стихахъ, съ самообожаніемъ, и съ нѣкоторымъ гастрономическимъ наслажденіемъ, — то и заболѣвалъ тоской своей весь, цѣликомъ, всѣмъ человѣкомъ, если позволятъ такъ выразиться. Въ этомъ настроеніи написаны и письма его.
«Я критикъ, а не публицистъ», говорилъ онъ мнѣ самъ нѣсколько разъ и даже не задолго до смерти своей, отвѣчая на нѣкоторыя мои замѣчанія. Но всякій критикъ долженъ быть публицистомъ, въ томъ смыслѣ, что обязанность всякаго критика — не только имѣть твердыя убѣжденія, но умѣть и проводить свои убѣжденія. А эта-то умѣлость проводить свои убѣжденія и есть главнѣйшая суть всякаго публициста. Но Григорьевъ, судя о словѣ съ предубѣжденіемъ, — по нѣкоторымъ частнымъ примѣрамъ бывшихъ у насъ публицистовъ, — не хотѣлъ даже и понимать чего отъ него добивались, и, кто знаетъ, по своей гамлетовской мнительности, можетъ быть думалъ, что отъ него добиваются отступничества.
Я полагаю, что Григорьевъ не могъ-бы ужиться вполнѣ спокойно ни въ одной редакціи въ мірѣ. А еслибъ у него былъ свой журналъ, то онъ-бы утопилъ его самъ, мѣсяцевъ черезъ пять послѣ основанія.
Но я радъ чрезвычайно, что публика и литература могутъ яснѣе узнать, по этимъ письмамъ Григорьева, какой это былъ правдивый, высокочестный писатель, не говоря уже о томъ, до какой глубины доходили его требованія и какъ серьозно и строго смотрѣлъ онъ всю жизнь на свои собственныя стремленія и убѣжденія.
- ↑ См. особое примѣчаніе Ѳ. М. Достоевскаго въ концѣ статьи.
- ↑ Преувеличенная похвала учителя своему ученику, которая, вагъ и другія подобныя мѣста, мрѣ кажется не нуждается р въ оговоркѣ. H. С.
- ↑ Непомню какая-то рукопись.
- ↑ Одинъ изъ нашихъ общихъ друзей, еще совершенно неизвѣстный ни на какомъ поприщѣ.