ВОСПОМИНАНІЯ МАТЕРИ.
править27-го октября 1864 г. родилась дочь моя, Вѣра. Она была такъ миніатюрна, что докторъ Ипполитъ Михайловичъ Тарновскій, который присутствовалъ при родахъ, говорилъ, что первый разъ встрѣчаетъ въ своей практикѣ такъ хорошо сложеннаго ребенка, при такой удивительной миніатюрности, и прозвалъ ее «куклой». Вѣра была подвижной, очень здоровой и выросла не подвергаясь никакимъ болѣзнямъ. Ей было три мѣсяца, когда она отличала отца своего отъ другихъ; стоило ему войти, какъ Вѣра вся встрепенется и, громко смѣясь, протягиваетъ ему рученки. Это обожаніе было взаимно, продолжаясь до самой смерти Федора Петровича. — Въ концѣ мая 66-го г. мы поѣхали съ Вѣрой за границу, въ Эмсъ, гдѣ я должна была пройти курсъ леченія. Когда мы проѣзжали Германію, на каждой станціи нѣмочки предлагали свѣжей воды и кричали «Frisches Wasser».! — Эта фраза, какъ музыкальный мотивъ, запала въ слухъ нашей дѣвочки, такъ что при остановкахъ, когда кондукторъ выкрикивалъ названія станцій, прибавляя «fünf minuten!», — она торопилась кричать въ окошко «frisches Wasser!» — «frisches Wasser!». По пріѣздѣ въ Эмсъ, уже подъ вечеръ, мы не успѣли еще выпить чай, какъ подъ нашими окнами музыканты намъ задали серенаду: это страшно понравилось Вѣрѣ, она начала танцовать, хлопать въ ладоши, такъ что няня съ трудомъ увела ее спать, убѣждая, что музыканты завтра опять придутъ. Вѣра рѣшила вознаградить ихъ за серенаду: для этого она ежедневно рано утромъ наскоро выпивала молоко и торопила няню идти къ верандѣ въ курортъ, гдѣ игралъ оркестръ; музыканты приходили послѣ нея, и она, стоя у лѣсенки, давала каждому изъ нихъ по цвѣтку. Пока они играли, Вѣра все время танцовала и, не смотря на то, что ей еще и двухъ лѣтъ не было, танцовала въ тактъ — Andante не путала съ Allegro. Когда оркестръ приходилъ вторично играть, въ 4 часа дня, у каждаго музыканта былъ воткнутъ въ петлицу цвѣтокъ Вѣры, а когда они уходили, она каждому подавала руку и говорила «adieu».
Послѣ Эмса мнѣ назначили Швальбахъ, но тамъ черезъ недѣлю я почувствовала себя не хорошо и вздумала посовѣтоваться съ профессоромъ Сканцони, который долженъ былъ пріѣхать во Франкфуртъ. Мы рѣшили, что я поѣду одна, а Федоръ Петровичъ съ Вѣрой останутся въ Швальбахѣ, и пріѣдутъ, куда меня пошлетъ Сканцони; но Вѣра рѣшила иначе: послѣ моего отъѣзда она все спрашивала, гдѣ я, и когда отецъ сказалъ, что я поѣхала спросить доктора, куда ѣхать, что пришлю имъ сказать, и они тоже туда поѣдутъ, — Вѣра съ глазами полными слезъ, обняла отца и сказала: «папа, если мама поѣхала къ доктору, значитъ — больна, а мы ее оставили одну; надо скорѣй ѣхать; папочка, поѣдемъ, она тамъ одна». — При томъ обожаніи, которое было у отца къ дѣвочкѣ, онъ моментально собрался и пріѣхалъ съ ней во Франкфуртъ. Бѣдные Франкфуртцы въ это время переживали тяжелое чувство боязни потерять самое дорогое для всего человѣчества — свободу. Тридцатитысячное прусское войско, подъ начальствомъ Фалькенштейна, уже двигалось къ Франкфурту. Сканцони назначилъ мнѣ Кисеингенъ, куда мы и отправились. Поселились въ двухъ комнатахъ у одного доктора и оказались единственными жильцами. На другой день, часовъ въ 12 дня, пришелъ къ намъ русскій знакомый, пошептался съ Федоромъ Петровичемъ, и они вмѣстѣ ушли. Я пошла съ Вѣрой осмотрѣть курортъ и паркъ. Когда я вернулась, мужъ уже былъ дома и какъ то неестественно началъ говорить мнѣ, что сюда долженъ прибыть отрядъ Баварцевъ для охраны курорта, т. к. въ немъ находятся больные иностранцы, и правительство обязано о нихъ заботиться въ военное время. Дѣйствительно, вечеромъ прибыло 3000 Баварцевъ подъ командой очень толстаго и краснаго полковника. Всю ночь я инстинктивно прислушивалась къ солдатскому говору и стуку лошадиныхъ копытъ. Въ 10 часовъ утра пришелъ опять нашъ знакомый и звалъ взглянуть съ пригорка на прусское войско, двигающееся по шоссе къ Франкфурту. Мужъ пошелъ туда, но скоро вернулся, говоря, что это очень интересно и что я должна посмотрѣть. Уходя я крикнула нянѣ, чтобы она шла съ Вѣрой. Когда я поднялась на пригорокъ, гдѣ стояло нѣсколько баварскихъ офицеровъ, одинъ изъ нихъ любезно предложилъ мнѣ бинокль; но не успѣла я взглянуть въ него, какъ услыхала около себя хриплый голосъ полковника, по командѣ котораго отрядъ Бавардевъ двинулся впередъ, сшибая всѣхъ съ ногъ, такъ что я очутилась между ними, и мужъ съ трудомъ освободилъ меня, затѣмъ полковникъ скомандовалъ вторично и грянулъ залпъ Баварцевъ по направленію прусскаго войска; меня объялъ ужасъ, что няня съ Вѣрой могутъ быть близко; я побѣжала имъ на встрѣчу и вернула ихъ домой. Между тѣмъ началась перестрѣлка, въ нашемъ саду свистѣли пули, пробивали въ домѣ ставни, разбивались стекла. Единственное безопасное мѣсто былъ догребъ, куда и спустились докторъ съ женой, Федоръ Петровичъ, я и няня съ Вѣрой. Зная впечатлительность ребенка и видя, что пальба начала вліять на нее — она инстинктивно стала серьезна — я очень волновалась; къ счастью няня тотчасъ же сообразила, что надо, во что бы то ни стало, укачать ребенка и, несмотря на страхъ, который сама ощущала, начала говорить сказки и тихо укачивать Вѣру. Она заснула и не слыхала самаго ужаса, грохота пальбы, разбитыхъ стеколъ оконъ и ободряющаго крика несчастныхъ Бавардевъ, отрядъ за отрядомъ шедшихъ на вѣрную смерть. Послѣ 6 ч. пребыванія въ погребѣ мы услыхали оглушительное нѣмецкое «ура» — и Пруссаки-побѣдители ворвались въ Киссингенъ. Не прошло и 5-ти минутъ, какъ начали прикладами стучать въ дверь нашего дома; такъ какъ мой мужъ не зналъ нѣмецкаго языка, я просила хозяина подняться скорѣй и объяснить, что онъ докторъ, а Мы русскіе пріѣзжіе, но онъ оказался такимъ трусомъ, что спрятался за бочку съ виномъ и наотрѣзъ отказался исполнить мою просьбу. Мы всѣ пришли въ ужасъ, не исключая и его жены, т. к. онъ этимъ подвергалъ всѣхъ опасности: насъ могли принять за дезертировъ, перестрѣлять. Между тѣмъ надъ нами послышался страшный трескъ, — паденіе двери, топотъ солдатъ, выстрѣлы. Мой мужъ выбѣжалъ изъ погреба съ паспортомъ въ рукахъ, и, за невозможностью объясниться, протягивалъ имъ его. Въ это время снова раздались выстрѣлы. Вѣра проснулась, я взяла ее на руки и выбѣжала на верхъ; меня окружили Пруссаки; я умоляла ихъ сказать, гдѣ мой мужъ, такъ какъ здѣсь его уже не было. Солдаты начали успокаивать меня, гладя по плечамъ; сказали, что двое ихъ товарищей повели его на верхъ, чтобы онъ доказалъ имъ, что онъ не дезертиръ, показавъ имъ комнаты, которыя мы занимали. Видя, что солдаты меня ласкаютъ, Вѣра протянула къ нимъ ручки и, съ веселой улыбкой, перешла отъ меня на руки къ солдату, который былъ весь въ пыли и забрызганъ кровью; солдатъ пришелъ въ такой восторгъ, что сказалъ мнѣ: «и вы могли чего нибудь бояться, имѣя такого ангела возлѣ себя!». Мужъ мой спустился и былъ пріятно пораженъ, видя, какъ солдаты отнеслись къ намъ. Вѣра, увидя отца, конечно вся встрепенулась и потянулась къ нему, что окончательно убѣдило Пруссаковъ въ справедливости нашихъ показаній. Побѣдители просили насъ дать имъ хотя сколько нибудь вина, такъ какъ они выбились изъ силъ и еле держались на ногахъ; я вспомнила о бочкѣ съ виномъ въ погребѣ и направила ихъ туда. Вскорѣ мы услышали голосъ нашего хозяина, котораго солдаты вытолкнули на верхъ, упрекая, что онъ насъ, иностранцевъ, пустилъ объясняться съ ними, а самъ, какъ трусъ, прятался въ погребѣ. Когда они удалились, мы почувствовали полный упадокъ силъ отъ всего, что пришлось вынести. «Мама, пойдемъ кормить лебедей», услыхала я возлѣ себя дорогой мнѣ голосокъ; я позвала няню, прося ее переодѣть ребенка (такъ какъ ея платьице было запачкано кровью) и придти съ ней въ паркъ, гдѣ я хотѣла ихъ ждать, но, пройдя нѣсколько шаговъ, я наткнулась на обезображенный трупъ солдата, дальше еще и еще, все кровь, тѣла, руки, ноги… Я въ ужасѣ вернулась домой и, чтобы удержать Вѣру, солгала ей (чего никогда не дѣлала), что лебеди улетѣли. Это ее такъ огорчило, что, если бы не приходъ отца, утѣшить ее было бы очень трудно.
По наведеннымъ справкамъ оказалось, что мнѣ надо идти къ корпусному командиру, Фалькенштейну, для полученія отъ него пропуска на выѣздъ изъ Киссингена. На другой день я отправилась; онъ сейчасъ же вышелъ ко мнѣ (очень симпатичный старикъ съ бѣлыми, какъ лунь, волосами), ласково протянулъ мнѣ руку и сказалъ: «я не виноватъ, что больные перенесли столько тяжелыхъ часовъ; Киссингенцы должны вѣчно имъ быть благодарны: если бы не мысль о нихъ, я бы бомбардировалъ ихъ мѣстечко и пошелъ дальше, такъ какъ Баварцевъ было 3.000, а я веду 30.000-ный корпусъ и терять войско мнѣ не разсчетъ». Онъ усадилъ меня, просилъ подождать немного и приказалъ адъютанту распорядиться въ канцеляріи на счетъ пропуска; сказалъ мнѣ, что три дня они пробудутъ въ Киссингенѣ, чтобы набрать провіанту и, когда двинутся въ Франкфуртъ, мы должны выждать 5 дней, и тогда только ѣхать въ противуположную сторону, такъ какъ «если наше дѣло будетъ не удачно, сказалъ онъ, мы вернемся сюда и вы опять столкнетесь съ нами». Прощаясь, старикъ ласково сказалъ: «уповайте на Бога и все будетъ такъ, какъ вы хотите».
Выжидая назначенный срокъ, мой мужъ ходилъ по вечерамъ выискивать Киссингенца, который бы согласился вывезти насъ; но всѣ ворота были заперты, жители словно вымерли. Можно было чувствовать себя въ мертвомъ городѣ, если бы не наша дѣвочка, которая цѣлые дни что нибудь разсказывала, разспрашивала и принимала большое участіе въ укладкѣ, мѣшая, конечно, нянѣ и мнѣ и повторяя: «ѣдемъ, ѣдемъ…» Когда Пруссаки заняли Киссингенъ, трудно было питаться: они караулили пекарни и сваливали горячій хлѣбъ въ фуры; съ мясомъ, крупой и мукой дѣлали то же самое. Мы платили по гульдену за фунтъ чернаго хлѣба (недопеченаго) и ѣли его, запивая чаемъ, а Вѣрочкѣ ночью, съ большимъ трудомъ, удавалось молочницѣ передавать въ окно кувшинъ молока, на которомъ ей няня варила кашу; чай она пила съ кусочками черствой булки, собранной ею же для лебедей, и всякій разъ огорчала няню, не доѣдая всего, чтобы накормить ихъ. Мужъ продолжалъ ходить по вечерамъ и ночамъ — выискивать возницу; наконецъ, черезъ три дня по уходѣ прусскаго войска, одинъ замѣтилъ его усердные поиски, ввелъ его въ свой домъ и шепотомъ заявилъ, что вывезетъ насъ, но не иначе какъ ночью, до какого-то города (забыла названіе, восемь съ чѣмъ то миль отъ Киссингена) гдѣ можно сѣсть на желѣзную дорогу, и просилъ за это 60 гульденовъ. Экипажъ былъ 4-хъ мѣстный, — мужъ согласился не колеблясь, такъ что будущую ночь мы рѣшили ѣхать; но чтобы Вѣра не знала объ этомъ и не объявляла громогласно: «ѣдемъ, ѣдемъ»…. — отецъ ей сказалъ, что лошадей нѣтъ, всѣ убѣжали; какъ поймаютъ, такъ уѣдемъ тотчасъ же. «Что же это, лебеди улетѣли, лошадки убѣжали, ѣсть нечего… зачѣмъ мы сюда пріѣхали?» — говорила она. Мы рѣшили ѣхать въ Швейцарію. Когда настала желанная ночь бѣгства, Вѣра съ вечера была особенно говорлива и весела. Говорила она ясно, не коверкая словъ, какъ большая часть дѣтей, когда они начинаютъ говорить. Буква я никогда не замѣняла у нея букву р, она сразу выговаривала ясно и твердо. Вѣра запоминала все, что ей разсказывали, такъ что, если повторяли разсказъ и что нибудь измѣняли, она поправляла разсказчика. На этотъ разъ она усадила насъ на диванъ, сама пріютилась между нами и сказала отцу, какъ ей говорила няня: «ну, дѣточка, какую я тебѣ сказку разскажу!.. А ты закрой глазки и засни». Отецъ закрылъ глаза; начался лепетъ про «красную шапочку», и поглядываніе на отца по временамъ; «ты, папа, спи скорѣй, а то скоро вставать». Но въ скоромъ времени кудрявая головка съ золотистыми волосами склонилась ко мнѣ на плечо, слова: «шапочку съѣли… красненькую»… не ясно были произнесены раза 2—3, и Вѣрушка спала сладкимъ сномъ.
"Въ два часа ночи, въ темень, безъ фонарей, пришли взять наши вещи, и мы пошли за ними. По извѣстному имъ сигналу открыли ворота, насъ впустили и опять заперли. Во дворѣ стоялъ экипажъ; какъ только мы сѣли, открыли ворота, и мы быстро выѣхали оттуда.
Рано утромъ пріѣхали въ городъ, въ гостиницу средняго сорта, оттуда на вокзалъ, гдѣ вынуждены были взять мѣсто въ III классѣ за неимѣніемъ другихъ; цѣлый день мы ѣхали и оставалось часовъ 7—8 ѣзды до границы Швейцаріи, когда среди ночи насъ просили очистить вагонъ, такъ какъ поѣздъ нуженъ былъ для перевозки прусскаго войска. Несчастная Вѣра, которую пришлось будить въ эти сутки третій разъ, начала выражать свое недовольство; станція, гдѣ насъ высадили, оказалась безъ буфета, такъ что и подкрѣпить свои силы было нечѣмъ. Чтобы найти возможность уложить Вѣру, я пошла къ женѣ начальника станціи; она оказалась очень сердечной, милой женщиной и предложила свою кровать. Оставя дѣтку на попеченіе няни, я пошла утѣшать своего мужа, который, сидя на ступенькахъ платформы, страшно негодовалъ и ругался по русски съ солдатами, которые, не понимая его, очень любезно изъявляли свое сожалѣніе, что невольно побезпокоили насъ ночью. По пріѣздѣ въ Швейцарію мы вздохнули свободно, наняли въ Бенингенѣ близъ Интерлакена домикъ-особнякъ на горѣ; наши хозяева ужасно полюбили Вѣру, которая очень много съ ними разговаривала — конечно по-русски и только слыша, какъ я говорила ежедневно хозяйкѣ: «bonjour, madame!» она запомнила и тоже привѣтствовала: «бонжуръ манямъ». — Когда Вѣрѣ минуло 6 лѣтъ, мы пригласили къ ней барышню, Евгенію Адольфовну Леманъ, которая съ любовью занималась съ нею; играя въ лото, Вѣра выучилась читать и такъ скоро и хорошо, что черезъ годъ, когда мужъ мой сломалъ себѣ ключицу, падая во время спектакля «Фра Діаволо», и долженъ былъ вылежать, не шевелясь, двѣ недѣли, Вѣра читала ему въ слухъ не хуже взрослаго человѣка. Авторитетъ Вѣры среди сестеръ царилъ во всей силѣ и взаимная дружба и любовь была рѣдкая. Часто Вѣра разсаживала ихъ, какъ въ партерѣ театра, и устраивала спектакль, сюжетъ состоялъ большей частью въ томъ, что старая дѣва, воображая себя интересной, кокетничала съ молодежью, которая поднимала ее на смѣхъ. Роли всѣхъ лицъ исполняла Вѣра одна, очень талантливо и комично, такъ что въ комнатѣ все время слышался смѣхъ и просьба дѣтей о повтореніи. Десяти лѣтъ спектакли ея были серьезнѣй, такъ какъ въ нихъ входила музыкальная часть: сцены изъ оперъ, гдѣ участвовалъ отецъ. Его роль она брала на себя, а сестрѣ своей Надѣ предоставляла роль партнера, дѣлая ей вполнѣ правильныя указанія. Въ этотъ же годъ, осенью, Вѣру помѣстили въ пансіонъ княгини Оболенской. Какъ всѣ способныя дѣти, моя дѣвочка была лѣнива, и всякое серьезное отношеніе къ дѣлу ей было не по душѣ, а потому поступленіе къ Оболенской не нравилось ей. Она очень любила свою Женичку (какъ мы всѣ называли и продолжаемъ звать Евгенію Адольфовну) и находила, что заниматься можно только съ нею.
Въ 1875 г. въ семьѣ нашей произошла перемѣна — умеръ мой отецъ. Черезъ годъ я пріобрѣла маленькое имѣніе, близъ Вильно, и покинула совсѣмъ Петербургъ, такъ какъ мужу оставался одинъ сезонъ до окончанія контракта на Императорской сценѣ, и онъ рѣшилъ не возобновлять его. Вѣру и Надю я помѣстила въ Виленскій институтъ приходящими, такъ что зиму жила въ Вильно, а лѣтомъ въ имѣніи, гдѣ въ 1877 году скончался мой сынъ Гриша — общій нашъ любимецъ; это сильно повліяло на Вѣру и всѣхъ дѣтей. Такъ какъ Женичкѣ надо было покинуть насъ по семейнымъ дѣламъ, мы пригласили одну барышню, которая была полной противоположностью Женичкѣ; до насъ она никогда не жила при дѣтяхъ. Очень добрая, хорошая дѣвушка, желанія угодить было много, но умѣнія мало. Вѣра ей очень не симпатизировала, и мнѣ часто приходилось удерживать ее отъ рѣзкаго обращенія съ нею, при чемъ она говорила мнѣ: «Терпѣть не могу кривлякъ». Должна прибавить, что она была хорошей піанисткой, такъ что мой мужъ часто пѣлъ подъ ея аккомпаниментъ и просто заставлялъ ее играть. Ясно было, что Вѣра ревновала отца. Такія отношенія между наставницей и ученицей не могли долго продолжаться, а потому черезъ 1½ года мы съ ней разстались. Настала послѣдняя зима контракта Федора Петровича, и онъ просилъ отпустить къ нему Вѣру, такъ какъ ему будетъ слишкомъ тяжело, разставаясь со сценой, не имѣть близкаго человѣка возлѣ себя. Я согласилась исполнить его просьбу, такъ такъ сама быть возлѣ него не могла, а тащить всю семью съ мѣста на мѣсяцъ — было немыслимо. Великимъ постомъ Вѣра вернулась ко мнѣ, она привезла письмо отъ отца; онъ писалъ, что убитъ горемъ, но вынужденъ разстаться на всегда съ семьей, что уѣзжаетъ за границу, благословляетъ меня съ дѣтьми и проситъ молиться о немъ; черезъ 10-ть дней получила второе письмо, гдѣ мнѣ все стало ясно и невыразимо больно. Возлѣ меня были мои три дѣвочки, я слегла; что со мной было, не помню… Когда я пришла въ себя, узнала, что Вѣра, видя, что со мной не хорошо, велѣла заложить экипажъ, усадила Ольгу возлѣ моей кровати, наказавъ строго не шумѣть, сама съ Надей поѣхала на станцію и по и. д. въ Вильно за докторомъ; двое отказались ѣхать за городъ, какъ она имъ ни толковала, что отъ станціи до имѣнія ¼ часа ѣзды, а по ж. д. полъ-часа, такъ что на все пойдетъ полтора часа; третій докторъ началъ тоже отказываться, но Вѣра рѣшительно заявила: «поймите, что мама больна, я безъ васъ не поѣду (это мнѣ передалъ самъ докторъ); скажите, съ какимъ поѣздомъ вы можете ѣхать: я возьму вамъ билетъ и буду ждать васъ на вокзалѣ». Докторъ велѣлъ класть ледъ на голову, что то прописалъ и такъ былъ тронутъ поступкомъ Вѣры, что самъ заказалъ лѣкарство и выслалъ его на станцію. Черезъ недѣлю я встала и вскорѣ получила письмо отъ Федора Петровича, полное упрека, что я настроила Вѣру противъ него — иначе она не могла бы отвѣтить на его письмо такъ, какъ отвѣтила. Я спросила Вѣру, когда и что она писала отцу; она мнѣ призналась, что получила отъ него письмо во время моей болѣзни съ просьбой пріѣхать жить съ нимъ, предупреждая, что если она согласна, то должна отказаться видаться со мной, пока не будетъ сама самостоятельнымъ человѣкомъ. «Я отвѣтила ему, сказала Вѣра, что никогда не оставлю тебя, что довольно того, что онъ насъ всѣхъ бросилъ»… и при этомъ она залилась слезами и обняла меня. Я воспользовалась случаемъ, чтобы сказать всѣмъ дѣтямъ, что судить поступки отца и мои они еще молоды и что ихъ любовь къ нему должна сохраниться въ той же силѣ, пока они сами будутъ людьми и съумѣютъ отличить хорошее отъ дурного.
Братъ Федора Петровича (отъ 2-го брака его матери), Павелъ Петровичъ Колобановичъ, принялъ въ насъ большое участіе. Занимая мѣсто главнаго доктора «Свято-Троицкой Общины Сестеръ Милосердія», находящейся подъ покровительствомъ Принцессы Евгеніи Максимиліановны Ольденбургской, онъ обратился къ ней съ просьбой принять пенсіонеркой племянницу его, Надежду Коммиссаржевскую, въ Елизаветинскій Институтъ, — ее приняли, а Вѣра поступила въ Рождественскую Гимназію. Я вынуждена была продать свое имѣніе и пріѣхать въ Петербургъ. 17-ти лѣтъ Вѣра вышла изъ Гимназіи, т. к. сдѣлалась невѣстой, но по просьбѣ Федора Петровича, которому наклеветали на жениха, свадьба разошлась. У старшаго брата моего, Дмитрія Николаевича Шульгина, устраивались спектакли подъ руководствомъ меньшаго брата, «Дяди Коли», котораго дѣти очень любили съ дѣтства. Вотъ въ этихъ спектакляхъ я почувствовала, что у Вѣры выдающійся драматическій талантъ, но не сказала ей ни слова. Играла она въ незатѣйливой вещицѣ: «Вспышка у домашняго очага», съ очень слабымъ партнеромъ, но сыграла съ такимъ подъемомъ, энергіей и мимикой, что присутствующихъ поставила въ тупикъ. Ставили и живыя картины, гдѣ выраженіе ея лица, пластичность, грація, приводили всѣхъ въ восторгъ. Изъ боязни, чтобы дѣвушкѣ всѣ эти похвалы и восторги не вскружили голову (она была такъ впечатлительна), я внушала ей, что весь этотъ людъ такъ не избалованъ, что всѣмъ восхищается. 19-ти лѣтъ Вѣра вышла замужъ и, къ сожалѣнію, очень неудачно, такъ что 22-хъ лѣтъ вынуждена была подать прошеніе о разводѣ. Это, конечно, на нее, какъ на дѣвушку, вѣрующую въ человѣчество, свѣтлую, не имѣющую понятія о злѣ, сдѣлало большое впечатлѣніе. Черезъ годъ послѣ замужества Вѣры, дядя Павелъ Петровичъ скончался скоропостижно; кромѣ горя потери такого чуднаго, любимаго человѣка, я съ дѣвочками осталась почти безъ средствъ, такъ какъ то, что Федоръ Петровичъ присылалъ для дѣтей (75 р.) не могло хватать на жизнь; я получала отъ моего брата 30 р. въ мѣсяцъ, такъ что жить въ Петербургѣ съ дочерьми было очень тяжело. Отъ продажи имѣнія остатковъ не оказалось за уплатой долговъ. Вотъ когда я могла отличить истинныхъ друзей отъ поддѣльныхъ. Вѣра, потрясенная всѣмъ тѣмъ, что случилось, начала сильно нервничать, такъ что доктора посовѣтовали найти ей спеціальное занятіе. Вспомнивъ о ея сценическомъ дарованіи, я предложила ей съѣздить къ В. Н. Давыдову поговорить, — эта мысль ее воскресила и оживила настолько, что она начала торопить меня побывать у Давыдова, который не отказался заняться съ нею и назначилъ за уроки ей, какъ дочери артиста, половину того, что бралъ съ другихъ ученицъ. У меня сердце сжалось при мысли, что этихъ денегъ у меня нѣтъ и достать не у кого. Сказать объ этомъ Вѣрѣ я не рѣшалась, потому что она совсѣмъ упала бы духомъ, тѣмъ болѣе, что у нея уже было два урока съ Давыдовымъ. Наконецъ, я рѣшилась высказать все откровенно одному нашему хорошему знакомому, который тотчасъ предложилъ заимообразно 1000 руб. на сценическое образованіе Вѣры. Вмѣстѣ съ тѣмъ докторъ заявилъ, что Вѣрѣ непремѣнно надо провести лѣто на югѣ, для полнаго подкрѣпленія нервовъ. Опять мнѣ пришлось поломать голову надъ этимъ, но Богъ и на этотъ разъ не оставилъ насъ безъ помощи въ лицѣ друзей нашихъ, у которыхъ былъ хуторъ близъ Славянска, и они пригласили насъ къ себѣ на все лѣто. Занятія Вѣры съ Давыдовымъ продолжались, и на лѣто онъ назначилъ ей самостоятельную работу. Благодаря любви къ Вѣрѣ и вниманію дорогихъ друзей нашихъ, она совсѣмъ окрѣпла и поправилась. Среди сезона она была очень огорчена заявленіемъ В. Н. Давыдова, что за недостаткомъ времени онъ продолжать съ ней занятія не можетъ, и совѣтовалъ ей поступить въ театральную школу, на что она не согласилась. Одновременно Федоръ Петровичъ (онъ жилъ въ Москвѣ) писалъ, что открываетъ школу пѣнія, и умоляетъ дѣтей пріѣхать пожить съ нимъ, такъ какъ, не видя ихъ, невыносимо тоскуетъ; они не соглашались на это, не желая меня оставлять одну, но я уговорила ихъ исполнить просьбу отца, а сама поѣхала къ моему брату, «дядѣ Колѣ», въ Тверскую губернію…
Живя у отца, Вѣра не только помогала ему, какъ очень музыкальный человѣкъ, но и сама занялась съ нимъ серьезно пѣніемъ.
Въ 1891 году, когда Вѣра закончила свое музыкальное образованіе, Ѳедоръ Петровичъ повезъ всѣхъ своихъ учениковъ по Россіи; они пѣли отрывки изъ оперъ, Вѣра участвовала въ «Фаустѣ» (Зибель) и въ «Евгеніи Онѣгинѣ» (няня). По окончаніи поѣздки, Ѳедоръ Петровичъ уѣхалъ за границу, а дочери вернулись въ Москву. Вѣра выслала мнѣ деньги, чтобы я пріѣхала къ нимъ. И вотъ, по пріѣздѣ моемъ въ Москву, мы говорили съ Вѣрой о драматическомъ искусствѣ и рѣшили, относительно ея поступленія въ драму, написать Кисилевскому, прося его совѣта. Ѳедоръ Петровичъ мечталъ о поступленіи Вѣры въ оперу, но говорилъ, что для этого ей необходимо пожить въ Парижѣ, годъ заняться съ Арто, для чего нужно было имѣть 1200 р. Я обратилась къ одной старой знакомой (очень богатой), знавшей Вѣру съ дѣтства, но получила отказъ, на томъ основаніи, что Вѣра, по ея мнѣнію, не такой человѣкъ, который, что-либо предпринявъ, выполнитъ — «слишкомъ лѣнива». Пришла она къ такому выводу только потому, что Вѣра въ дѣтствѣ не любила готовить уроки, а не любила этого моя дѣвочка вотъ почему: она, передъ уходомъ въ гимназію, просыпалась рано, одинъ разъ прочитывала всѣ заданные уроки, рѣшала задачи и великолѣпно отвѣчала учителямъ, — у нея память была поразительная. Итакъ, мы съ Вѣрой рѣшили позабыть о желаніи отца и обратиться къ Киселевскому. Вѣра еще раньше обѣщала Киселевскому, если когда-нибудь рѣшитъ идти въ драму, написать ему объ этомъ. Дядя Коля звалъ моихъ дѣтей къ себѣ на лѣто, такъ что я вернулась къ нему, а въ скоромъ времени и они туда пріѣхали. Вѣра послала письмо Киселевскому изъ Москвы и ждала, его- отвѣта въ имѣніи. Между Вѣрой и."дядей Колей" существовало влеченіе, родъ недуга — оба они, въ остроуміи и разныхъ продѣлкахъ, старались перещеголять одинъ другого, такъ что съ утра до поздней ночи нашъ домикъ оглашался смѣхомъ, — да, жилось намъ очень весело и уютно; была терасса — вся въ цвѣтахъ, на ней повѣшенъ гамакъ. По вечерамъ Вѣра пѣла съ Ольтой цыганскія пѣсни подъ аккомпаниментъ гитары. Мы цѣлыми днями просиживали на этой терассѣ и не замѣчали, какъ время летѣло. Всѣхъ продѣлокъ дяди Коли съ Вѣрой немыслимо описывать, но, чтобы дать о нихъ понятіе, опишу одну. Къ этому времени, т. е. въ 93 г. дядя Коля, лишенный возможности, по болѣзни, заниматься сельскимъ хозяйствомъ, вынужденъ былъ продать свое имѣніе; купилъ Непокайчицкій, который держалъ управляющаго-нѣмца, у котораго семья была очень любопытна, такъ какъ имѣла привычку все высматривать и разспрашивать; и вотъ, въ виду этого, однажды вечеромъ, часовъ въ десять, Вѣра просила дядю лечь спать, насъ и прислугу удалиться по своимъ комнатамъ и погасить огни, якобы на сонъ грядущій, а сама переодѣлась въ дядинъ костюмъ, дорожную шапку и макинтошъ, обошла черезъ садъ къ парадному крыльцу и начала стучать. Предупрежденная прислуга прибѣжала со свѣчкой и впустила ее. Моментально видно было, какъ во флигелѣ управляющаго засуетились и подбѣгали къ окнамъ; — этого только Вѣра и ждала, — вошла къ дядѣ, просила его встать, обнимала его, жестикулировала руками — и все это противъ окна, въ которое все отъ управляющаго видно; тутъ и мы вошли, и Вѣра очень почтительно поцѣловала намъ руки. Подали самоваръ, мы всѣ усѣлись пить чай, и Вѣра, покуривая папиросу, отпивала изъ стакана. Одновременно, по просьбѣ Вѣры, прислуга часто бѣгала на ледникъ и носила въ домъ съѣстные припасы. Глядя на Вѣру, я подумала: «не только она сама, но и вся семья, словно на сценѣ, заиграла подъ ея руководствомъ». Жена управляющаго не выдержала и подбѣжала къ леднику спросить прислугу, кто пріѣхалъ, и та въ торопяхъ отвѣтила, что это женихъ Ольги Ѳедоровны, который ѣдетъ въ Сибирь осматривать свои золотые пріиски и зная, что барышня гоститъ у дяди близъ Вышняго Водочка, заѣхалъ повидаться съ ней. Къ нашему домику прилегалъ большой садъ, и Вѣра, взявъ Ольгу подъ руку, пошла съ ней по саду; это прослѣдила семья управляющаго и старалась идти имъ на встрѣчу, но Вѣра такъ ловко и во время сворачивала въ другую сторону, что встрѣча не удалась. На вопросъ, будетъ ли долго гостить женихъ Ольги Ѳедоровны, прислуга отвѣтила, что онъ уже уѣхалъ, такъ какъ свободнаго времени не имѣетъ. На другой день, при встрѣчѣ съ женой управляющаго, Вѣра пресерьезно разсказала ей, какъ мы наканунѣ испугались, услыхавъ стукъ такъ поздно вечеромъ, гость же, желая сдѣлать сюрпризъ сестрѣ, не предупредилъ о своемъ пріѣздѣ.
Въ одно прекрасное утро я проснулась подъ шумъ восторженныхъ восклицаній, и Вѣра, вся сіяющая, влетѣла ко мнѣ въ комнату. «Киселевскій вызываетъ меня въ Москву, гдѣ я должна сыграть въ лѣтнемъ театрѣ, такъ какъ Синельниковъ (антрепренеръ Новочеркасскаго театра) просилъ присмотрѣть ingenue для своей антрепризы». Въ этотъ же день, съ вечернимъ поѣздомъ, Вѣра выѣхала изъ Волочка въ Москву на очень скудныя средства, въ третьемъ классѣ; мы всѣ страдали безденежьемъ, а потому съ міру по ниткѣ… собрали и вручили ей на поѣздку. По пріѣздѣ въ Москву, Вѣра остановилась въ пустой квартирѣ Варвары Ильиничны Гучковой, съ которой была очень дружна (Варвара Ильинична была на дачѣ, о пріѣздѣ Вѣры въ Москву и о ея планахъ понятія не имѣла). Черезъ четыре дня послѣ отъѣзда Вѣры, я получила отъ нея письмо, съ подробнымъ описаніемъ ея встрѣчи съ Киселевскимъ и пребываніи въ Москвѣ. Оно до того было интересно написано, полно жизни, надежды, восторга, стремленія къ дѣлу и энергіи, что я его сохранила, какъ святыню. Когда минуло пятнадцать лѣтъ ея театральной дѣятельности, я поднесла ей его въ маленькомъ портфелѣ съ обозначеніемъ годовъ. Послѣ же ея смерти я просила вернуть мнѣ это письмо, но мнѣ отвѣтили, что его нигдѣ нѣтъ, что нашелся портфель пустой. Еслибъ существовало это письмо, я могла бы цѣликомъ приложить его къ моимъ воспоминаніямъ, теперь же постараюсь передать, хотя приблизительно, содержаніе его. По пріѣздѣ въ квартиру Варвары Ильиничны, Вѣра попросила прислугу поставить самоваръ, дала ей денегъ на ⅛ чаю, ½ ф. сах. и булку, а сама поспѣшила пойти въ Государственный Банкъ, гдѣ служилъ сынъ Ив. П. Киселевскаго, у котораго она могла узнать мѣсто жительства его отца. Оказалось, что онъ жилъ въ гостиницѣ близъ театра (названія не помню), и когда Вѣра пришла, то онъ еще спалъ. Ее просили подождать его пробужденія въ библіотекѣ; прошло не менѣе часа, пока ей сказали, что Ивану Платоновичу доложили о ней и что онъ скоро выйдетъ. Между тѣмъ Вѣра почувствовала, что голодна, но страхъ встрѣчи, разговора съ Киселевскимъ и рѣшеніе ея судьбы боролись съ голодомъ. Послѣ переговоровъ, Киселевскій рѣшилъ, что черезъ день Вѣрѣ надо сыграть на сценѣ лѣтняго театра (кажется въ Кусковѣ), въ «Денежныхъ Тузахъ» роль подруги Раички; разсказалъ, какой нуженъ туалетъ, предложилъ ей кофе или чай, но она, несмотря на голодъ, отказалась, говоря, что только что пила. Киселевскій рѣшилъ заѣхать къ Вѣрѣ къ 4-мъ часамъ, чтобы ѣхать съ ней въ Кусково обѣдать и рѣшить на счетъ репетиціи. По возвращеніи къ Гучковымъ Вѣра застала мужа Варвары Ильиничны, — Константина Ив. Гучкова, который тотчасъ же далъ знать женѣ о пріѣздѣ Вѣры. Варя (будемъ ее звать такъ, какъ ее звали въ семьѣ нашей) тотчасъ же-пришла Вѣрѣ на помощь, купила все, что ей нужно и отдала шить, такъ что, благодаря ей, у Вѣры все было готово къ спектаклю, и она могла покойно заняться ролью. Киселевскій, который видѣлъ Вѣру въ Москвѣ, когда она играла въ Лит. Общ. съ Станиславскимъ (тогда еще любителемъ) Бетси въ «Плодахъ Просвѣщенія», и въ «Горящихъ письмахъ», пожелалъ показать ее публикѣ въ болѣе отвѣтственной роли и далъ ей съиграть еще разъ въ тѣхъ же «Денежныхъ Тузахъ», но уже роль Раички, на которой держится вся пьеса. На этотъ спектакль съѣхались нѣкоторые рецензенты, издатели газетъ и въ числѣ ихъ покойный Куманинъ, издатель «Театрала». Послѣ 1-го акта уборная Вѣры наполнилась этимъ народомъ, поздравлявшимъ ее съ успѣхомъ. Куманинъ спросилъ: «Хотите, Вѣра Ѳедоровна, я Вамъ устрою сейчасъ контрактъ». — «Напрасно побезпокоитесь, потому что ея контрактъ уже у меня въ карманѣ; она приглашена въ Новочеркасскъ Синельниковымъ», отвѣтилъ Киселевскій, «и у меня какъ камень съ души свалился» писала Вѣра въ этомъ письмѣ. Когда она вернулась въ Бу славлю (названіе имѣнія дяди Коли), мы всѣ серьезно задумались, на какія средства мы переберемся въ Новочеркасскъ. По продажѣ имѣнія, у дяди Коли, за уплатой по поручительству долговъ близкой для него семьи, ему осталось 6000 р., чтобы доживать свой вѣкъ на проценты съ этихъ денегъ, такъ что намъ удѣлять на поѣздку было не изъ чего, но Вѣрѣ пришла мысль дать музыкальный вечеръ въ Волочкѣ. Ей очень любезно предложили участвовать въ этомъ концертѣ г-нъ К… съ сестрой, первый игралъ на цитрѣ. О планѣ этого вечера Вѣра написала Ив. Пл. Киселевскому, который поразилъ насъ отвѣтомъ, что и онъ хочетъ участвовать въ этомъ вечерѣ, и прочтетъ двѣ вещи: «Передъ операціей» Апухтина и (если не ошибаюсь) «Записки сумасшедшаго». Въ тотъ же вечеръ, послѣ концерта, Ив. Пл. уѣхалъ. Собрали не много, но настолько, что Вѣра могла уѣхать изъ Волочка въ Новочеркасскъ въ III классѣ. Дядѣ Колѣ такъ тяжело было разставаться съ нами, что онъ рѣшилъ ѣхать на всю зиму въ Новочеркасскъ, не смотря на то, что одна нога была у него слаба изъ за паралича. Любя его, мы всѣ ужасно обрадовались. Вѣра уѣхала за недѣлю раньше насъ, а у меня съ дядей Колей начались сборы къ отъѣзду.
Ѣхали мы ровно трое сутокъ, такъ что подъ конецъ нашего путешествія братъ увѣрялъ, что его придется везти прямо въ сумасшедшій домъ, такъ какъ онъ лишится разсудка. На станціи насъ встрѣтили Вѣра съ Ольгой. Я сѣла съ Вѣрой на извозчика, а Ольга съ дядей Колей. Прежде чѣмъ отъѣхать, Вѣра спросила Ольгу, помнитъ-ли она домъ. Ольга отвѣтила: «еще-бы» и поѣхала съ дядей впередъ. Мы ѣхали слѣдомъ и такъ заговорились, что не сразу замѣтили, какъ, на подобіе карусели, дядя Коля съ Ольгой и мы кружились кругомъ собора. Вѣра крикнула: «Ольга, что-же ты», а дядя на это крикнулъ: «мы справляемъ масленицу, катаемся на каруселяхъ». Ольга съ волненіемъ въ голосѣ все говорила: «да, вотъ, сейчасъ долженъ быть этотъ подъѣздъ» и указала извозчику остановиться, сошла и позвонила. Къ ней вышла чужая прислуга; при взглядѣ на нее, Ольга сказала: «ахъ нѣтъ, не то», и опять сѣла рядомъ съ дядей. Къ великому счастью, черезъ три дома открылась дверь и появилась наша горничная, которая увидала въ окно, что мы не туда подъѣзжаемъ и поторопилась придти намъ на помощь. Вѣра намъ разсказывала, что пріѣхала въ Новочеркасскъ совсѣмъ усталая, разбитая отъ 3-хъ сутокъ ѣзды въ 3-мъ классѣ. На другой день ея пріѣзда, въ театрѣ былъ молебенъ (Киселевскій еще не пріѣзжалъ), на который Вѣра отправилась и жутко ей было въ незнакомомъ мѣстѣ съ незнакомыми людьми. Рощинъ-Инсаровъ первый подошелъ къ ней съ привѣтствіемъ.
30-го августа 1893 года былъ первый выходъ Вѣры на сценѣ Новочеркасскаго театра. Въ этотъ день было открытіе сезона, давали «Месть» Зудермана и довѣрили Вѣрѣ роль «Альмы». Страху и волненій было, конечно, безъ конца. Вторая ея роль была въ «Волшебномъ вальсѣ» Шмитгофа — роль Вѣрочки — съ пѣніемъ, которымъ она вызвала цѣлую бурю восторга; послѣднюю сцену просили повторить и вызывали ее, Синельникова и Шмитгофа безъ конца. Это ее страшно пріободрило, и она еще больше отдалась своему дѣлу. Описывать все, что приходилось играть, не стану, скажу только, что чѣмъ дальше, тѣмъ больше она пріобрѣтала симпатіи публики; ея товарищи по искусству не завидовали ей, а радовались ея успѣху, тѣмъ болѣе, что она одинаково относилась какъ къ премьерамъ, такъ и къ самымъ маленькимъ артисткамъ, а это не нравилось одной премьершѣ, постоянныя интриги которой, направленныя противъ Вѣры, могли бы принести ей много горя, если-бы не Киселевскій, который, при каждой несправедливости, тотчасъ же выводилъ все на чистую воду.
На Рождествѣ Вѣра участвовала два раза въ день, а между спектаклями днемъ, и послѣ вечерняго спектакля была занята репетиціями. Давали ей все новыя для нея роли, и только съ ея памятью она могла справиться съ такой работой. Играла она то ямщика, то горничную, то гимназиста, то модистку; и вотъ, въ одинъ изъ такихъ спектаклей, никто изъ участвующихъ не зналъ своей роли, кромѣ Вѣры; она и тутъ не растерялась, нашептывая имъ всѣмъ ихъ реплики; сцены были живыя, и не вся публика это замѣтила; только по окончаніи пьесы Вѣра сказала мнѣ, что подобный спектакль утомительнѣй, чѣмъ сыграть двѣ пьесы сряду, а Киселевскій страшно хохоталъ и говорилъ: «молодцомъ справились, милая Вѣра Ѳедоровна; если кто сомнѣвался въ вашемъ дарованіи, то послѣ сегодняшняго спектакля преклоняетъ передъ Вами колѣно».
Дядя Коля получилъ извѣстіе изъ дому, что тамъ страшные безпорядки, что ему необходимо вернуться или распорядиться объ удаленіи прислуги и онъ рѣшилъ уѣхать, такъ какъ заглазно трудно что либо сдѣлать. Послѣ дяди Коли какъ то стало пусто и менѣе уютно. — Передъ масляной недѣлей всѣ артисты заявили на засѣданіи Синельникову, что требуютъ назначить Вѣрѣ бенефисъ, а Киселевскій и Рощинъ-Инсаровъ сказали, что непремѣнно хотятъ участвовать въ ея бенефисѣ и готовы выйдти на два-три слова, сыграть хотя бы роль лакея и т. п… Это страшно тронуло Вѣру. Конечно, о Донскихъ казакахъ и говорить нечего: они потребовали, чтобы оркестръ былъ переведенъ въ фойе; изъ обѣихъ первыхъ кулисъ на сценѣ были устроены четыре ложи. Послѣ каждаго акта Вѣрѣ были сдѣланы подношенія, такъ что она совсѣмъ растерялась отъ неожиданности. На нее повѣяло чѣмъ то сердечнымъ и искреннимъ. Оно и понятно, такъ какъ сама Вѣра была тогда такъ далека отъ зла, что не замѣчала то, что ей строилось завистниками. Вѣру пригласили на нѣсколько спектаклей Великимъ постомъ въ Тифлисъ, куда она и поѣхала по окончаніи сезона въ Новочеркасскѣ. Въ Тифлисъ она поѣхала съ сестрой своей, Ольгой, гдѣ съ нетерпѣніемъ ждалъ ихъ отецъ; онъ преподавалъ пѣніе въ Тифл. Отд. Муз. Общ. По разсказамъ Ольги, успѣхъ Вѣры въ Тифлисѣ былъ такимъ же блестящимъ, какъ и въ Новочеркасскѣ, и недоброжелатели совсѣмъ отсутствовали.
Когда Вѣрѣ надо было уѣзжать изъ Тифлиса на лѣтній сезонъ въ Озерки, отецъ упросилъ Ольгу остаться съ нимъ, такъ что Вѣра вернулась одна; я ее уже ждала въ Москвѣ и мы вдвоемъ перебрались и устроились въ Озеркахъ. Одна изъ подругъ Вѣры, Е. А. М., предложила Вѣрѣ взять на себя всѣ заботы о ея туалетахъ, и переѣхавъ къ намъ, дѣйствительно принесла большую пользу, дѣйствуя очень энергично во время спектаклей. Когда Вѣра одѣвалась, она страшно нервничала и все ей казалось нехорошо, а Е. А. М. взяла на себя одѣвать ее къ спектаклю и дѣлала это съ такимъ твердымъ и покойнымъ настроеніемъ, что волненіе Вѣры невольно уменьшалось.
Озерковская публика тоже отнеслась къ Вѣрѣ очень симпатично; при ея участіи въ спектаклѣ, сборы съ каждымъ разомъ увеличивались. Бенефисъ ея былъ назначенъ поздно, такъ что больше половины дачниковъ покинули Озерки, и Вѣра была увѣрена, что въ день своего бенефиса будетъ играть при горсточкѣ публики. Назначенъ былъ «Жаворонокъ», и когда Вѣра шла въ уборную, въ кассѣ сборъ былъ очень мизерный, но въ 7 часовъ подходитъ поѣздъ, полный пассажировъ, которые высаживаются въ Озеркахъ и становятся вереницей къ кассѣ; со слѣдующимъ поѣздомъ та же исторія, и театръ оказался полонъ. Этотъ неожиданный фактъ такъ приподнялъ энергію моей Вѣры, что она сыграла «Жаворонка» чудесно. Вызовамъ и оваціямъ не было конца, и лицо моей дѣтки, какъ въ ореолѣ, сіяло счастьемъ.
Въ бытность ея въ Озеркахъ, она получала приглашенія въ частные театры, на зимній сезонъ, но не сходилась въ условіяхъ. Режиссеръ Александринскаго театра, г-нъ Кр., хотѣлъ склонить ее на закрытый дебютъ, я же отсовѣтовала Вѣрѣ идти на это. Одновременно съ предложеніемъ дебюта на Имп. сценѣ, Виленскій антрепренеръ, Константинъ Николаевичъ Незлобинъ, прислалъ Вѣрѣ ангажементъ на хорошихъ условіяхъ, по телеграфу. Вѣра телеграфировала, что согласна и въ этомъ заключился ихъ контрактъ, что возможно было только съ такимъ человѣкомъ, высокой честности и порядочности, какъ K. Н. Незлобинъ. Вскорѣ пришла вторая депеша съ заявленіемъ, что открытіе сезона въ Вильно будетъ 30-го августа и вопросъ, можетъ ли Вѣра выучить роль Софьи изъ «Горе отъ Ума» и пріѣхать 26-го августа къ 10 ч. утра въ Вильно, чтобы быть на репетиціи. Отвѣтила: «Могу». Депеша была получена 24-го, Вѣра сейчасъ же поѣхала заказать себѣ платья для «Горе отъ Ума», 25-го она выѣхала и всю дорогу учила роль Софьи, такъ какъ черезъ 2 ч. по пріѣздѣ въ Вильно, должна была быть на репетиціи. Роль была выучена и все обошлось благополучно. Е. А. М. была такъ добра, что поѣхала съ Вѣрой, я же должна была все уложить, чтобы захватить платья, выѣхать 29-го и 30-го быть въ Вильно. 13 сентября или октября Вѣру опять звали на закрытый дебютъ на Петерб. Имп. сцену, но она отвѣтила, что антрепренеръ не даетъ отпуска. Въ началѣ декабря г. Незлобинъ сдѣлалъ новыя условія съ Вѣрой, съ прибавкой оклада жалованья и пригласилъ ее на лѣто въ Старую Руссу и на слѣдующій зимній сезонъ въ Вильно. Въ январѣ Вѣру звали для переговоровъ съ Дирекціей Имп. театровъ; она отвѣтила, что никакихъ переговоровъ вести не можетъ до будущаго года, такъ какъ уже законтрактована Незлобивымъ. Въ ноябрѣ 1895 г. пріѣхалъ въ Вильно повѣренный отъ Директора Имп. театровъ, Ивана Александровича Всеволожскаго, опять съ предложеніемъ переговорить о поступленіи на Имп. сцену. Этотъ господинъ ѣхалъ, по театральнымъ дѣламъ, за границу и обѣщалъ заѣхать къ Вѣрѣ за отвѣтомъ на возвратномъ пути, такъ какъ Вѣра не знала, удастся ли ей выговорить у Незлобина дня три (во время сезона) для поѣздки въ Петербургъ. Когда она сообщила обо всемъ Константину Николаевичу, тотъ, со свойственной ему порядочностью, согласился дать ей отпускъ дня на три послѣ Рождества, но прибавилъ: «Желаю Вамъ полнаго успѣха въ переговорахъ съ дирекціей, а если тамъ не сойдетесь, то знайте, что я возобновлю съ Вами контрактъ съ окладомъ въ четыреста рублей въ мѣсяцъ и два бенефиса» (получала же Вѣра тогда 300 рублей въ мѣсяцъ и два бенефиса). Мнѣ лично очень не по душѣ было ея поступленіе на Имя. сцену, потому что я не считала его прочнымъ изъ-за постоянной вражды къ молодымъ артисткамъ (съ выдающимися талантами, конечно), но «волковъ бояться, въ лѣсъ не ходить», говоритъ русская пословица. И вотъ дорогое дитя мое двинулось въ этотъ лѣсъ, гдѣ вначалѣ показались волки на горизонтѣ, но, вѣроятно чувствуя свое безсиліе, удалились очень политично, отложивъ свой трудъ на болѣе удобное и позднее время. Вѣру отпустилъ г. Незлобинъ на три дня; по отъѣздѣ ея я все еще надѣялась, что на ея условія не согласятся, такъ какъ она рѣшила заключить контрактъ на одинъ годъ, а тамъ правило было заключать его на три. Увы. На второй день ея пріѣзда я, къ вечеру, получила телеграмму, что контрактъ у нея въ карманѣ, что Ив. Ал. Всеволожскій согласился на одинъ годъ, четыре тысячи жалованія, гардеробъ весь казенный. При этомъ извѣстіи у меня сердце сжалось и я почувствовала необъяснимую тоску, которую конечно скрывала отъ Вѣры. Е. Н. Незлобинъ сказалъ Вѣрѣ, что терять се, какъ актрису, ему очень тяжело, но, какъ ея доброжелатель, радуется, что ея слава двинется впередъ. «Во всякомъ случаѣ, Вѣра Ѳедоровна, черезъ годъ, если Вы не захотите оставаться на имп. сценѣ, мой театръ всегда для Васъ открытъ». Прощальный спектакль Вѣры въ Вильно остался для нея незабвеннымъ. По окончаніи «Безприданницы» вызовамъ не было конца. Въ публикѣ слышались слезы, возгласы: «Не забывайте насъ», «Храни Васъ Богъ» и т. п. Отъ уборной до ея квартиры, ее провожала публика и кричала «До свиданія В. Ѳ., до свиданія». Предвидя, насколько Вѣра будетъ взволнована, я позвала къ ужину ея нѣкоторыхъ товарищей. Когда принесли всѣ корзины съ цвѣтами и букетами, — у насъ получился цвѣтникъ. Между прочимъ, ей поднесли громадный букетъ ландышей, который я поставила возлѣ ея прибора на маленькій столикъ. Когда мы сѣли ужинать, Вѣра порывисто схватила этотъ букетъ, спрятала въ него свое лицо и залила его слезами; тогда всѣ встали, начали говорить: «Вѣра Ѳедоровна, Вѣра Ѳедоровна — сегодня день торжества, слезы не допускаются». И разлили шампанское: «за полный успѣхъ В. Ѳ. въ Петербургѣ! Ура!». Вѣра сквозь слезы улыбнулась, со всѣми чокнулась, предложила ѣхать кататься, такъ какъ вечеръ былъ чудный, лунный, «все равно, я ѣсть теперь не могу», — сказала она. Когда мы поѣхали, она мнѣ сказала: «Другъ мой дорогой, что то насъ ждетъ въ Петербургѣ». — «Будь увѣрена, родная, что полная удача». А у самой на душѣ невыносимо тяжело. Чтобы стряхнуть съ Вѣры печальное настроеніе, я предложила кому-нибудь изъ артистовъ пересѣсть къ Вѣрѣ, а сама выбрала себѣ въ компаніоны комика, такъ что по пріѣздѣ домой нашъ ужинъ оказался въ другомъ свѣтѣ. Всѣмъ было весело, легко на душѣ и такъ какъ на другой день ни о какихъ репетиціяхъ не надо было думать, мы разошлись въ три часа. Вѣра уѣхала во вторникъ на третьей недѣлѣ Великаго поста, такъ какъ съ четвертой начались репетиціи «Бой бабочекъ» на Имп. сценѣ, ѣхала Вѣра изъ Вильно съ вечернимъ поѣздомъ; отъ входныхъ дверей, по всему вокзалу, вплоть до платформы стояла публика шпалерами, съ двухъ сторонъ, и бросала цвѣты ей подъ ноги. Когда она вышла изъ экипажа, ей подали чудный букетъ изъ розъ и ландышей; когда же двинулся поѣздъ, не было конца крикамъ и напутственнымъ пожеланіямъ, провожавшимъ Вѣру въ Петербургъ, гдѣ ее ждалъ дебютъ, сплошными оваціями ярко воскресившій въ моей памяти дебютъ ея отца.
Съ этого времени началась для Вѣры новая жизнь, конецъ которой суждено было увидать мнѣ, ея семидесятилѣтней матери.