ВОСПОМИНАНІЯ ОХОТОВСКАГО.
ПОВѢСТЬ.
править
Лѣтъ около шестнадцати не видалъ я моего школьнаго товарища Григорія Петровича Охотовскаго. Много воды, какъ говорятъ, утекло въ это время. Изъ румяненькаго и бѣленькаго юноши, Охотовскій сдѣлался желтоватымъ мужемъ; на головѣ просвѣчивала у него лысина. Изъ болтуна и весельчака онъ сталъ молчаливымъ и задумчивымъ. Я скоро замѣтилъ въ немъ эту перемѣну и не утерпѣлъ, чтобъ не сказать ему:
— Какъ ты, братъ, Гриша перемѣнился.
— Да, дружокъ мой, отвѣчалъ Охотовскій: — много прошло времени съ тѣхъ поръ, какъ мы не видались; перемѣны въ насъ были неизбѣжны; но, прежде всего, я благодарю судьбу за то, что, по крайнему моему разумѣнію, я перемѣнился къ лучшему: надобно тебѣ сказать, что мой взглядъ на многіе предметы далеко ужь не тотъ, какой былъ прежде. Короче, я ужь не прежній баловень тетушки Катерины Григорьевны.
— Какъ, ты не баловень? Да помилуй, развѣ мы даромъ тебя такъ называли? полно, любезный, школьныя клички опредѣляютъ характеръ человѣка на всю его жизнь.
— Да, правда, — если человѣкъ не осмотрится въ жизни и не подумаетъ о многомъ, если онъ не полюбитъ многое, что было нѣкогда предметомъ его презрѣнія, не почувствуетъ разсудительной ненависти къ тому, что прежде онъ любилъ безсознательно не отречется съ полнымъ убѣжденіемъ отъ того, чему его слѣпо заставляли вѣрить, и не задумается надъ тѣмъ, надъ чѣмъ онъ прежде такъ беззаботно смѣялся.
— Полно, Гриша, полно Григорій Петровичъ, оставь эту не совсѣмъ понятную для меня восторженность, и скажи просто, безъ кудрявыхъ восклицаній, отчего ты измѣнилъ свой прежній образъ мыслей?
— Оттого, что, вслѣдствіе многихъ обстоятельствъ моей жизни, я успѣлъ высвободиться изъ-подъ груза тѣхъ понятій, подъ которыми я росъ, и которыя готовили въ лицѣ моемъ человѣка, спесиво и безсознательно смотрящаго на людей, его окружающихъ.
— Все это мнѣ что-то неясно, замѣтилъ я.
— Разсказывать тебѣ обо всемъ подробно будетъ слишкомъ долго; но пускай наше первое свиданіе, послѣ долгой разлуки, будетъ похоже на завязку повѣсти, романа, словомъ, чего хочешь; если ты желаешь знать все то, что мнѣ пришлось передумать и перечувствовать, то я тебѣ, какъ старому пріятелю, передамъ мои замѣтки, а теперь потолкуемъ лучше о другомъ.
Разговоръ завязался. Одинъ предметъ смѣнялся другимъ. Въ рѣчахъ Гриши не было замѣтно ничего, что бы могло обнаружить прежнія его понятія, заимствованныя имъ отъ тетушки.
— Но, подумалъ я: — человѣкъ, быть можетъ, и прикидывается; дай повѣрю его, если не на дѣлѣ, то, по крайней мѣрѣ, на письмѣ, все-таки тамъ легче поймать притворщика, чѣмъ на словахъ; отъ словъ иногда люди отказываются. Заставлю его пояснить все то, что мнѣ покажется невѣроятнымъ; отъ написаннаго отречься будетъ трудно.
Разставаясь съ Гришей, я напомнилъ ему объ его обѣщаніи, и на слѣдующій день получилъ отъ него тетрадку, исписанную и чернилами, и карандашомъ.
— Знаешь что, Григорій Петровичъ, пустись въ литературу, напечатай свои замѣтки, сказалъ я, увидѣвшись потомъ съ Охотовскимъ.
— Полно, душа моя, что въ нихъ толку; кто станетъ читать ихъ? Вѣдь въ нихъ нѣтъ никакой романической завязки, нѣтъ ничего ни трогательнаго, ни смѣшнаго…. а, впрочемъ…. Но ты знаешь, однако, сказалъ Григорій Петровичъ съ озабоченнымъ видомъ; — что тетушка Катерина Григорьевна все еще жива; боюсь, чтобъ она не оскорбилась изданіемъ въ свѣтъ моихъ замѣтокъ: вѣдь тамъ и о ней, кажется, есть что-то. Тебѣ извѣстно, что, вслѣдствіе нѣкоторыхъ обстоятельствъ, я принужденъ дорожить ея любовью и ея добрымъ расположеніемъ.
— Снова вижу въ тебѣ пустаго человѣка, разсчитывающаго на богатую тетку… Да напрасно… повѣрь, что ты ошибешься: она скорѣе откажетъ все своей болонкѣ, чѣмъ тебѣ.
— Э, нѣтъ, не потому, сказалъ, замявшись, Григорій Петровичъ: — но, знаешь, прежнее воспитаніе, былыя отношенія, признательность, родственныя обязанности, дружба тетушки съ покойницей моей матерью….
— Если такъ, то бери назадъ свою тетрадь; но знай, что я сдѣлалъ изъ нея многія выписки; хотѣлъ бы напечатать ее цѣликомъ, но всего издать въ свѣтъ нельзя; много есть, говоря правду, и пустаго. Впрочемъ, сказалъ я Григорью Петровичу: — успокойся, выписки изъ твоей тетрадки я издамъ не подъ твоимъ, а подъ чужимъ именемъ. Я не могу тебя ссорить съ твоей почтенной тетушкой, этой чистокровной барыней.
— Дѣлай что хочешь, но только не задерживай меня; мнѣ пора ѣхать къ тетушкѣ. Безъ пяти минутъ двѣнадцать.
Григорій Петровичъ уѣхалъ, предоставивъ свои замѣтки въ мое распоряженіе. Вотъ нѣкоторыя страницы изъ этой тетради.
Въ то время, — конечно я этого не помню, а пишу по разсказу моей няни, — когда я являлся на свѣтъ Божій, цѣлое село бѣжало къ нашему дому, крича во все горло: ахъ ты, батюшки-свѣты, да никакъ наши баре-то горятъ! Но когда крестьяне, запыхавшись, кто съ топоромъ, кто съ ведромъ, подбѣжали къ господскому дому, то они увидали, что деревянный домъ, построенный еще моимъ дѣдомъ, былъ цѣлъ и невредимъ. Его высокая, покатистая крыша и окружавшія его плакучія березы, стояли темными тѣнями на багровомъ заревѣ, обливавшемъ небо. Въ домѣ же все было тихо и спокойно, только въ два окна пробивался тусклый свѣтъ; въ той комнатѣ, которой принадлежали эти два окна, въ присутствіи доктора, добраго, стараго нѣмца, привезенной изъ города бабушки, и няни, подаренной въ приданое моей матери ея отцомъ, появлялся въ здѣшній міръ Григорій Петровичъ Охотовскій.
Оказалось, что пожаръ былъ въ сторонѣ; горѣлъ нашъ сосѣдъ; у него, какъ говорили послѣ, былъ сдѣланъ поджогъ однимъ крестьянскимъ мальчикомъ, котораго онъ (желая дать ему музыкальное образованіе) вздумалъ самъ учить играть на скрипкѣ; но, видно, такое назначеніе было мальчугѣ не по нутру и онъ рѣшился разомъ избавить и себя и своихъ слушателей отъ мучившей всѣхъ ихъ скрипки. Разумѣется, мальчуга былъ глупъ. Какъ бы то ни было, но вслѣдствіе этого произошелъ пожаръ, который сперва, въ полномъ своемъ разгарѣ, такъ ярко освѣщалъ мѣсто моего рожденія, а потомъ, догарая постепенно, тускло и печально озарялъ и мрачное, покрытое тучами небо, и сухія безлиственныя деревья, и извилистую дорогу, терявшуюся въ темной дали.
Разсвѣтъ дня одолѣлъ зарево пожара. Верховой, посланный моимъ отцомъ къ сосѣду, возвратился къ утру, и доложилъ барину, что въ Бирючахъ все благополучно, что сгорѣлъ только господскій домъ, два сарая и скотный дворъ.
На другой день, разговоры крестьянъ о ночномъ пожарѣ перемѣшивались съ разговорами о моемъ рожденіи. Какъ привѣтствовали эти добрые люди мое появленіе въ свѣтъ, я не знаю; помню только, что, бывало, покойная моя няня говаривала:
— Ну, батюшка, вздумалъ же ты родиться не въ добрую пору; обернись-ка твоя матушка къ окошкамъ, да увидь она пожаръ, былобъ намъ съ тобою горе. Да на бѣду вѣдь что еще было, въ домѣ-то тишь смертная, всѣ на ципочкахъ ходятъ; а наши-то мужичье, какъ угорѣлые, знай себѣ точно назло бѣгутъ, да орутъ вовсе горло: горимъ! горимъ! Хорошо еще, что староста случился въ домѣ, выбѣжалъ, да всѣхъ ихъ въ шею растолкалъ, а то напугали бы они голубушку.
Изъ этого разсказа няни объ обстоятельствахъ моего рожденія я заключилъ, и заключилъ, конечно, основательно, что я родился не простымъ смертнымъ.
Разсказъ няни мнѣ врѣзался въ память глубоко; слушая ее, я живо представлялъ себѣ и темную осеннюю ночь, вдругъ уничтоженную яркимъ заревомъ пожара, и бѣготню, и шумъ крестьянъ, и тишину въ барскомъ домѣ.
Конечно, я не могъ приписать такому явленію какое нибудь особое для меня значеніе; но, признаюсь, часто рисовалъ я въ своемъ воображеніи это огненное небо, какъ бы зажженное рукою деревенскаго мальчишки въ привѣтъ моему рожденію. Разсказъ старой няни объ опасности, которой могла подвергнуться моя мать, дѣйствовалъ на меня еще впечатлительнѣе. Въ юношескіе годы, вдаваясь въ поэтическія мечтанья, я думалъ иногда, что, быть можетъ, не совсѣмъ случайно рожденіе мое совпало съ такимъ грознымъ явленіемъ, какъ истребленіе огнемъ. Отдаленное зарево пожара всегда навѣвало на меня какую-то неизъяснимую грусть. Я думалъ, смотря на багровое небо, не вспышка ли это долго сдержанной злобы, не мщеніе ли это одному, влекущее, между тѣмъ, за собою бѣдствіе многихъ? Съ сердечнымъ трепетомъ смотрѣлъ я на озаренное небо и мнѣ слышались проклятія тому, кто вздулъ искру и пустилъ пламя по вѣтру
Спустя нѣсколько недѣль послѣ моего рожденія, къ нашему дому подъѣзжали двое широкихъ пошевней; въ первыхъ сидѣлъ отецъ Стефанъ, священникъ нашего прихода, съ діакономъ, отцомъ Пименомъ; въ другихъ пошевняхъ сидѣли два дьячка, и между ними была установлена большая мѣдная купель. За пошевнями ѣхали два возка съ тетушками и дядюшками, приглашенными на мои крестины. Встрѣчные крестьяне снимали шапки, кланялись отцу Стефану и еще ниже барскимъ возкамъ и, пріостановившись, смотрѣли вслѣдъ поѣзду.
Подробности эти передавалъ мнѣ мой дядька Алексѣй, бывшій въ годъ моего рожденія мальчишкой лѣтъ двадцати двухъ, и отличавшійся въ то время чрезвычайнымъ любопытствомъ видѣть все, болѣе или менѣе замѣчательное въ домашней жизни своихъ господъ. Алексѣй, не смотря на холодъ и рѣзкій ноябрьскій вѣтеръ, узнавши о томъ, что скоро должны пріѣхать мои дяди, тетки и отецъ Стефанъ съ причтомъ, выбѣжалъ версты за три отъ деревни; дрожалъ на холодѣ, поджидая пріѣзда гостей и причта, и потомъ бѣжалъ за пошевнями и возками во всю прыть, желая посмотрѣть, какъ будутъ высаживаться пріѣзжіе у барскаго крыльца, а главное, какъ потащатъ купель, въ которой, какъ онъ зналъ, крестили его самого.
Вѣроятно, всѣ подробности этого разсказа скоро бы изгладились изъ моей памяти, если бы съ разсказомъ о моихъ крестинахъ дядька Алексѣй не соединялъ ничего особеннаго. Но онъ былъ человѣкъ смышленный, грамотный, понималъ кое-что, и, когда я однажды въ припадкахъ барскаго гнѣва, кричалъ ему:
— Не хочу, не смѣй этого дѣлать! я тебѣ дамъ! не забывай, что я баринъ.
Онъ спокойно и кротко замѣтилъ мнѣ:
— Полноте, баринъ, такъ на меня сердиться; вѣдь мы съ вами въ одной купели крещены.
Долго я не понималъ значенія этихъ словъ, и мнѣ даже казалось такое равенство обиднымъ. Но когда изъ словъ отца Стефана я узналъ значеніе великаго таинства, присоединяющаго всѣхъ людей къ одному Божіему стаду, я, конечно, по дѣтскимъ моимъ понятіямъ, почувствовалъ прежде всего братскую любовь къ тѣмъ, которые были крещены со мною въ одной купели. На первый разъ и этого было достаточно: въ приходѣ нашемъ раждалось по сту ежегодно, а купель, какъ я узналъ, существовала лѣтъ сорокъ. Дитя почти всегда любитъ всѣхъ одинаково; поэтому довольно, если онъ сначала полюбитъ особенно хотя немногихъ, но на основаніи какого либо общаго случая, сближающаго человѣка съ человѣкомъ, какъ ближняго, а не по тому только, что ему безсознательно внушаютъ къ однимъ особенную любовь, а къ другимъ чувство безразличія.
Само собою разумѣется, что я не сохранилъ никакихъ воспоминаній о первыхъ годахъ моего дѣтства. По всему же судя, я выросталъ, какъ обыкновенно выростаютъ барченки: сперва на рукахъ кормилицы, потомъ на колѣняхъ няни. Вѣроятно также, что родители мои восхищались необыкновеннымъ моимъ разсудкомъ и понятливостію, когда я говорилъ: мъ-мъ, указывая на козла или на зажженную свѣчку. По всей вѣроятности, съ радостію услышала моя мать мой первый лепетъ, и несомнѣнно, что въ угоду ей и гости и домашніе называли меня и красавчикомъ и умникомъ.
Выростаніе подобныхъ мнѣ дѣтей происходитъ совершенно различно отъ выростанія дворовыхъ и крестьянскихъ дѣтей. Въ то время, когда подобныя мнѣ дѣти ползаютъ по ковру и когда зорко смотрятъ, чтобы ручки наши, назначаемыя для лайковой перчатки, и ножки, назначаемыя для танцевъ, не попали бы какъ нибудь случайно на холодный полъ, наши сверстники въ простонародьи сидятъ на сырой землѣ или копошатся въ пыли; забавляются какимъ нибудь камешкомъ или обломкомъ стекла, берутъ ихъ въ ротъ, рѣжутъ стекломъ руки; и тогда, какъ отъ насъ отгоняютъ старательно и комара и муху, около простыхъ ребятишекъ ходятъ лошади, коровы, свиньи и собаки; какъ часто дитя крестьянское, забытое всѣми на улицѣ деревни, съ плачемъ ползетъ домой, гдѣ вмѣсто ласки и заботы его ожидаютъ пинки и колотушки. Впрочемъ, вѣдь, балованный барченокъ въ глазахъ многихъ можетъ, дѣйствительно, казаться чѣмъ-то особеннымъ; храните же его драгоцѣнное существованіе, онъ уже и на свѣтъ явился привилегированною личностью; сама природа, случайностію его рожденія подъ всѣми благопріятными обстоятельствами, указываетъ вамъ, что въ немъ лежитъ зародышъ избраннаго ею человѣка.
Первымъ сознательнымъ воспоминаніемъ представляется мнѣ тѣнистая липовая аллея нашего сада, которая вела къ пруду съ террасы нашего дома. Живо помню я лѣтній, свѣтлый день. Желтоватый песокъ, которымъ была усыпана аллея, казалось былъ покрытъ и темными, и сѣрыми, и золотистыми кружками, образовавшимися отъ прохода солнечныхъ лучей сквозь густую зелень липъ. Мнѣ было тепло и весело, все казалось было вокругъ меня свѣтло и радостно. Няня сидѣла на скамейкѣ, я игралъ около нея, строя что-то изъ камешковъ, песку и прутьевъ. Не помню вслѣдствіе чего, мнѣ вздумалось спросить няню:
— А что, няня, ты маму мою очень любишь?
— Какъ же мнѣ нелюбить ее, когда я выняньчила ее на своихъ рукахъ, да вотъ и тебя, баловника, мнѣ пришлось няньчить.
— Чтожь, ты и должна это дѣлать, когда тебѣ приказываютъ папа и мама; они, вѣдь, за тебя и деньги заплатили; не стала бы ты ихъ слушать, то съ тобой было бы тоже самое, что сдѣлали съ Николинькиной няней: старостѣ велѣли ее высѣчь.
Коля былъ сынъ нашего сосѣда Поцалуева, о которомѣрѣчь будетъ впереди.
Конечно, нянѣ показалось горькимъ мое замѣчаніе, и она сказала мнѣ:
— Стыдно тебѣ говорить это твоей нянѣ; я знаю, что надо мной есть воля господская, да ты самъ еще больно малъ, иди-ка лучше сюда, я утру тебѣ носъ, а то, видишь, затолковался, а еще и носа самъ вытереть не умѣешь.
Разумѣется, я болталъ все это моей нянѣ не отъ злаго сердца, а такъ, самъ не знаю почему; трудно было бы сказать, откуда пришли ко мнѣ всѣ эти понятія, я теперь еще готовъ покраснѣть, вспоминая мои слова; но чтожь дѣлать? я былъ тогда подъ вліяніемъ безсознательной, первородной, такъ сказать, испорченности; мнѣ, какъ ребенку, недоставало еще того чуткаго пониманія, что можно безъ всякаго злаго умысла сильно оскорбить человѣка однимъ пустымъ словомъ. Мнѣ казалось тогда, что моя власть и мое значеніе не могутъ быть для другаго средствомъ его уничиженія; я думалъ, что эта власть и это значеніе, безъ всякаго оскорбленія опредѣляютъ только отношенія ко мнѣ тѣхъ, кто, по моимъ понятіямъ, стоялъ ниже меня. Нужно было устранить себя изъ круга подобныхъ понятій, нужно было болѣе самостоятельнаго, нравственнаго развитія, чтобъ горько улыбнуться надъ такимъ образомъ мыслей, --но откуда возьметъ все это ребенокъ, которому всѣ смотрятъ въ глаза и которому стараются угодить, не зная, что такая угодливость приноситъ страшный нравственный вредъ. Окружающіе ребенка не хотятъ предвидѣть того, что въ этомъ отношеніи дѣтство многихъ продолжается и въ старческомъ возрастѣ и что подобныя понятія, усвоенныя такими людьми-дѣтьми, примѣняются ими ко всѣмъ обстоятельствамъ домашней и общественной жизни.
Слова няни подѣйствовали однако на меня и въ то время, — я подошелъ къ ней:
— Охъ ты мой батюшка, сказала мнѣ ласково Анна Ѳедоровна: — не будь, родной мой, такимъ сердитымъ; будутъ люди терпѣть отъ тебя, мой кормилецъ; вотъ и я много настрадалась отъ твоего покойника дѣдушки; гнѣвить Бога нечего, а сказать надо правду, куда какой былъ сердитый, да и рукамъ много больно воли давалъ.
Въ это время пришелъ звать меня къ обѣду мой дядька Алексѣй.
— А что, Анна Ѳедоровна, сказалъ онъ нянѣ: — изволите замѣчаніе дѣлать Григорію Петровичу?
— Да что съ нимъ будешь дѣлать, отвѣчала няня: — хочетъ быть озорникомъ. Мнѣ-то что старухѣ? По милости барской доживу кое-какъ мой вѣкъ…. а какъ выростетъ, то вы съ нимъ наплачетесь; видишь, ужь и мнѣ, старой нянѣ, розгами грозитъ.
— Не извольте, сударь, говорить такъ Аннѣ Ѳедоровнѣ, сказалъ мнѣ Алексѣй твердымъ голосомъ: — имъ и батюшка вашъ, и матушка ваша почтеніе оказываютъ, да и вся дворня передъ ними шапки снимаетъ. Что онѣ должны служить своимъ господамъ, это онѣ и безъ васъ знаютъ, а относительно розогъ, то какъ объ этомъ провѣдаетъ ваша маменька, такъ вы ихъ сами прежде достанете.
Спасибо, тысячу разъ спасибо говорю я тебѣ, мой дорогой Алексѣй, въ настоящее время, за то, что ты не далъ ходу зарождавшейся во мнѣ барской спеси. Но въ то время, какъ сбили меня съ толку слова моего дядьки, вся важность моя была уничтожена. Я не зналъ, что мнѣ дѣлать; я чувствовалъ, что слезы, какъ иголки, кололи мнѣ глаза, мнѣ казалось, что кровь готова была прыснуть изъ моихъ щекъ. Но вскорѣ я понялъ превосходство своего значенія и чтобъ показать нянѣ и дядькѣ, что я пренебрегаю ими, я заупрямился и не хотѣлъ идти къ обѣду.
— Извольте же идти, сударь, когда вамъ говорятъ, сказалъ мнѣ Алексѣй: — а то я васъ возьму за руку и отведу къ маменькѣ.
Упрямство мое не могло бороться съ настойчивостью Алексѣя, я послушался его и пошелъ впереди его; няня стала укладывать свою работу.
Когда мы отошли отъ нея, Алексѣй сказалъ мнѣ:
— Папенька вашъ не даромъ меня къ вамъ въ дядьки назначилъ; права то онъ мнѣ, конечно, надъ вами не далъ, да мнѣ все равно: если ты, баринъ, — тутъ Алексѣй заговорилъ такимъ голосомъ, что я вздрогнулъ: — не станешь меня слушать, то, видишь сколько здѣсь розогъ, я заведу тебя въ кусты, да тамъ самъ съ тобой и расправлюсь, не посмотрю, что ты барченокъ.
Меня обдало точно кипяткомъ, я съ изумленіемъ посмотрѣлъ на Алексѣя.
— Глаза-то таращить нечего, я не шучу; жаловаться, баринъ, не пойдешь, потому что самому будетъ стыдно, какъ вся дворня, а потомъ и все село узнаетъ, что тебя высѣкъ твой дядька.
О, никогда незабуду я этой ужасной минуты, какъ я желалъ, чтобы скрылось солнце, которое такъ ярко свѣтило въ то время, какъ желалъ я, чтобъ исчезъ садъ, который такъ радовалъ меня своею зеленью, и который теперь могъ дать Алексѣю столько средствъ для моего позора. Признаюсь, я самъ на себѣ почувствовалъ, что значитъ самоуправство.
Но теперь я радуюсь этому случаю: онъ показалъ мнѣ, что самоволію баловня мальчика можетъ найтись преграда тамъ, гдѣ онъ никакъ ея не ожидаетъ, что за надменностію можетъ слѣдовать стыдъ, и что за спесивое упрямство легко можно поплатиться уничиженіемъ.
Все это сильно подѣйствовало на меня, и я сталъ, какъ говорится, тише воды, ниже травы.
Прошло нѣсколько недѣль; я опасно занемогъ; болѣзнь сопровождалась забытьемъ; когда я сталъ выздоравливать, то однажды Алексѣй сказалъ мнѣ:
— То-то, баринъ, на няню сердиться умѣете, а онѣ-то, Богъ знаетъ, какъ васъ любятъ. Вотъ, какъ вы были нездоровы, такъ онѣ ни шагу отъ васъ не отходили.
— Да за что же такъ любитъ меня няня?
— Вотъ, изволите видѣть, за что онѣ такъ любятъ васъ: за то, что вы такой маленькій, если бы онѣ васъ не любили, то всѣ бы васъ обижали; что могли бы вы сами по себѣ сдѣлать? силенки то у васъ немного, разуму тоже мало; няня знаетъ это, а потому и любитъ и бережетъ васъ; думаетъ она, что, авось, Богъ дастъ, какъ вы выростете, такъ вспомните это да не ее одну, а и всю нашу братью любить и жаловать будете.
Надобно сказать, что я до того времени совершенно иначе понималъ любовь ко мнѣ моей няни; мнѣ казалось, что она любила меня, какъ одного изъ представителей существовавшей надъ нею власти. Будучи ребенкомъ, я вѣрилъ, что такая любовь не только можетъ, но и должна существовать, что ею могутъ хвалиться обѣ стороны; я не зналъ тогда, что одно только надменное забытье можетъ тѣшить себя выраженіемъ подобныхъ чувствъ и что одно только безсознательное раболѣпство можетъ выражать ихъ.
Но если я и начиналъ ощущать какое-то расположеніе къ людямъ, которые, впрочемъ, какъ мнѣ казалось въ ту пору, и безъ этого должны были любить и беречь меня, — то все же я еще долго не могъ освободиться отъ той мысли, что такіе люди совсѣмъ не то, что я, и что мое уваженіе къ ихъ личностямъ вовсе для меня не обязательно. Во мнѣ начали возникать родовыя понятія; я сталъ понимать, что мое положеніе несравненно лучше, чѣмъ положеніе какого нибудь Васьки, потому только, что я сынъ барина, а они — дѣти его дворовыхъ. Для меня наступало время сознанія особыхъ правъ и преимуществъ моей породы. Нѣкоторыя обстоятельства удержали во мнѣ развитіе такого ложнаго сознанія своего собственнаго превосходства, въ ущербъ уваженія къ другимъ личностямъ.
Въ числѣ помѣщиковъ, чаще другихъ посѣщавшихъ домъ моего отца, особенно врѣзались въ память мнѣ двое, по ихъ фамиліямъ: одинъ былъ Поцалуевъ, другой Розгинъ; оба они когда-то служили съ моимъ отцомъ въ гусарахъ, поэтому считались между собою старыми товарищами и обыкновенно, собравшись всѣ трое вмѣстѣ, толковали о прошедшемъ.
Оба, какъ Поцалуевъ, такъ и Розгинъ, были, какъ нарочно, совершенными противоположностями своимъ родовымъ прозваніямъ. Поцалуевъ былъ высокій, чорный, съ огромными усами и съ сердитыми глазами; говорилъ всегда громко, кричалъ во все горло и на своихъ, и на чужихъ лакеевъ; ударить кого бы то ни было, ему ничего не стоило. Лежитъ, бывало, на полу наша старая моська; Поцалуевъ, проходя мимо нея, никогда не сдѣлаетъ шага въ сторону или не перешагнетъ черезъ моську; нѣтъ, онъ, какъ нарочно, дастъ ей бѣдной такого толчка, что она взвизгнетъ, встанетъ, какъ будто съ укоромъ посмотритъ на него и пойдетъ потихоньку на другое мѣсто.
Помню я, какъ однажды, пріѣхавши въ гости къ отцу моему, уѣздный предводитель дворянства, послѣ долгаго разговора въ полголоса, сказалъ ему: вы бы, Петръ Григорьевичъ передали все это Поцалуеву; вѣдь это уже изъ рукъ вонъ, что онъ дѣлаетъ съ своими крестьянами; рано или поздно, но и я могу быть за него въ отвѣтѣ.
— Что будете съ нимъ дѣлать, отвѣчалъ мой отецъ, пожавши плечами: — онъ всегда и въ полку былъ такимъ; не по шерсти ему кличка: вотъ ему бы быть Розгинымъ, а Розгину Поцалуевымъ.
— Да, правда ваша, замѣтилъ предводитель: — Розгинъ человѣкъ души необыкновенно-доброй; какъ онъ прекрасно обходится со всѣми людьми, какъ онъ ласкаетъ каждаго деревенскаго мальчишку! Никогда неслышно, чтобъ онъ посѣкъ кого нибудь.
— Хорошій, добрый человѣкъ, сказалъ мой отецъ въ заключеніе.
Дѣисівительно, Розгинъ, несмотря на фамилію, напоминавшую не слишкомъ пріятный способъ нравственной управы, былъ человѣкъ, отъ котораго, если можно такъ выразиться, вѣяло добромъ и привѣтливостію. Помню я его веселый, задушевный смѣхъ, его бѣлыя и румяныя щоки. Бывало, войдетъ къ намъ въ дѣтскую, всѣхъ насъ перецалуетъ, одному изъ кармана вытащить конфету, другому апельсинъ, третьему финиковъ; присядетъ, поговоритъ съ няней, на поклонъ каждаго человѣка отвѣтитъ тѣмъ же; подадутъ ли ему трубку или стаканъ воды, — онъ всегда скажетъ ласково спасибо. За то какъ всѣ любили его въ домѣ; бывало, онъ пріѣдетъ къ намъ, навезетъ своихъ дѣтей, и никому ни онъ, ни они не были въ тягость. Не было Розгину другаго названія, какъ только: добрый баринъ.
— Не уже ли же ты, Розгинъ, спросилъ его однажды мой отецъ: — происходишь въ прямомъ колѣнѣ отъ того мурзы Розги, который когда, бишь, пріѣхалъ въ Россію?
— При Василіи Темномъ. А какъ же? въ прямой линіи идетъ тринадцатое колѣно.
— Вотъ, сказалъ мой отецъ, обращаясь къ третьему гостю Сергѣю Сергѣичу Вавилкину, пріѣхавшему утромъ къ намъ изъ Москвы: — я всегда говорю, что мои старые пріятели помѣнялись фамиліями: быть бы тебѣ, Александръ Иванычъ, Поцалуевымъ, а тебѣ, Ѳедоръ Степанычъ, Розгинымъ; а то, кто васъ знаетъ: прямые ли вы потомки — одинъ татарина Розги, а другой нѣмца Поцалуя.
— Опять понесъ свое, сказалъ Розгинъ, дружески трепля по плечу моего отца. Ну, чѣмъ же виноватъ я, Петръ Григорьичъ, что я выродился въ кого нибудь другаго, а не въ нашего родоначальника. Самъ я — Розгинъ, а розги терпѣть не могу. Довольно съ меня и того, что я получилъ такое незавидное прозваніе. Знаете ли, сказалъ Розгинъ, обращаясь къ Вавилкину: — вѣдь предосадная вещь: по фамильному нашему преданію, предокъ мой татарскій мурза первый ввелъ въ употребленіе въ Россіи розгу, и славу этого введенія распространилъ на весь свой родъ.
— Э, братъ, ты всегда вздоръ городишь: розга существовала у насъ испоконъ вѣку, сказалъ Поцалуевъ.
— Отчего же ты хочешь, чтобы я вѣрилъ твоему семейному преданію о Поцалуѣ, а самъ не вѣришь нашему фамильному сказанію, отъ котораго, надобно сказать правду, я и самъ бы охотно отказался, хотя оно и возводить родъ нашъ до глубокой древности.
— А позвольте спросить, сказалъ Вавплкипъ: — какое преданіе хранится у васъ о родѣ Поцалуевыхъ.
— Ахъ, да, замѣтилъ мой отецъ, обращаясь къ Вавилкину: — вѣдь матушка ваша была изъ рода Поцалуевыхъ.
— Такъ мы съ вами нѣсколько родня, сказалъ Поцалуевъ: — очень пріятно.
Тутъ, конечно, отцу моему не мѣшало бы отрекомендовать, какъ хозяину, двухъ своихъ гостей, которые не были еще между собою знакомы, хотя съ перваго же разу и посчитались родственниками; но Поцалуевъ, — увлекаясь разсказомъ о своемъ предкѣ, тотчасъ заговорилъ о немъ, и отецъ мой не успѣлъ назвать Поцалуеву фамилію Сергѣя Сергѣевича.
— Къ великому князю Дмитрію Ивановичу Донскому выѣхалъ, какъ говоритъ наша поколѣнная роспись, сказалъ важно Поцалуевъ: — изъ Нѣмцевъ «мужъ честенъ», по имени Форсдорфъ; знаете, онъ пріѣхалъ, по обычаю того времени, на службу къ великому князю и, конечно, долженъ былъ ему представиться. Когда онъ вошелъ, великій князь спросилъ, его о здоровьи; предокъ мой отвѣчалъ по-нѣмецки, что онъ ни слова не понимаетъ по-русски; бояре, не смотря на присутствіе великаго князя, не утерпѣли, захохотали и прозвали его, по нѣмецкому отвѣту, Ихферштенихомъ. Вотъ, изволите видѣть, продолжалъ Поцалуевъ: — когда бояре захохотали, предокъ мой сконфузился, а между тѣмъ великій князь сошелъ съ престола, поцаловалъ его въ лобъ и объявилъ, что жалуетъ ему четыре тысячи душъ. Когда узналъ объ этомъ мой предокъ, то онъ, само собою разумѣется, упалъ государю въ ноги, и на другой же день поѣхалъ въ вотчину; тамъ онъ собралъ своихъ крестьянъ, и такъ какъ говорить съ ними не могъ, потому что ни слова не зналъ по-русски, то онъ слѣзъ съ лошади, сталъ ходить между крестьянами, и ну всѣхъ ихъ цаловать. Потомъ онъ пріѣхалъ въ Москву, тамъ его окрестили и назвали Прохоромъ, а когди узнали объ его поцалуяхъ, то вмѣсто Ихферштениха, имя, которое и намъ привелось бы носить, — въ воспоминаніе полученнаго имъ и розданныхъ имъ поцалуевъ, прозвали его Поцалуй.
— А помнишь, спросилъ отецъ, обратившись къ Розгину: — пріѣздъ къ намъ въ полкъ Габершпаха? Помнишь, какъ горячился на смотру нашъ «мужъ честенъ» Штахервейсъ, какъ онъ пошелъ къ себѣ, сердясь и ворча, и какъ вдругъ онъ укротился, увидѣвши въ залѣ переведеннаго къ намъ въ полкъ Габершпаха. Что сдѣлалось съ нашимъ старымъ нѣмцемъ: ахъ, либстеръ геръ баронъ фонъ Габершпахъ, закричалъ нашъ генералъ, широко раскрывая свои объятья: — ну ви гетъ зи, пре фатиръ, пре мутеръ; пошли также въ дѣло и брудеры, и швестеры, и онкели, и танты, и ну цаловать Габершпаха. А помнишь ли, какъ и въ свою очередь и Габершпахъ, при первомъ знакомствѣ съ офицерами, перецаловалъ каждаго изъ насъ.
— Вотъ былъ настоящій-то Поцалуевъ, да и по русски тоже ни слова не понималъ, добавилъ простодушно Розгинъ.
— Смѣйся, смѣйся, сказалъ Поцалуевъ: — а фонъ Форсдорфх былъ получше какого нибудь бритаго татарина; Форсдорфъ былъ въ такой чести у великаго князя, что онъ хотѣлъ отдать за него свою сестру, дочь или племянницу.
— Да отчего же онъ этого не сдѣлалъ? спросилъ мой отецъ, выходя въ другую комнату.
— Да оттого, отвѣчалъ серьёзно Поцалуевъ: — что у него ихъ не было.
— Очень интересно ваше фамильное преданіе, сказалъ Вавилкинъ, колко улыбнувшись.
— Да, и въ добавокъ оно подтверждено документами, важно замѣтилъ Поцалуевъ. — Знаете, я однимъ сказаніямъ, безъ актовъ, невѣрю. Бываютъ ужаснѣйшіе обманы: у насъ когда-то, въ очень давнее время, былъ губернаторъ Вавилкинъ, человѣкъ не слишкомъ хорошій. Въ семействѣ у насъ есть актъ, изъ котораго видно, что отецъ Вавилкина числился по ревизіи за отцомъ жены моей, по его рязанскому имѣнію; а между тѣмъ этотъ господинъ увѣрялъ всѣхъ, что онъ столбовой дворянинъ, чуть ли не почище Поцалуевыхъ! Какъ бы не такъ!
Помню, какъ теперь, что, при началѣ этой рѣчи, Вавилкинъ всталъ, подошелъ къ окну и сталъ выколачивать трубку.
— Ну, да, сказалъ онъ, не обращаясь лицемъ къ Поцалуеву: конечно акты…. иногда вѣдь можно попасть въ ревизію и дворянину; пожары истребляютъ документы….
— Какой тутъ пожаръ, почти крикнулъ Поцалуевъ: — тутъ не пожаръ, а просто чванство: всякому хочется быть бариномъ, да не очень-то это легко. Знаете, чистая дворянская кровь много значитъ. Благородство въ полномъ смыслѣ этого слова! Кость отъ кости, плоть отъ плоти.
Въ это время вошелъ мой отецъ.
— Что, все еще о родословіи толкуете? спросилъ онъ.
— Да, отчасти, отвѣчалъ Поцалуевъ: — я сейчасъ разсказывалъ, изъ какой дряни попалъ къ намъ нѣкогда губернаторъ. Знаете, господа, я право не вѣрю въ честность выскочекъ; это не то, что нашъ братъ дворянинъ изъ шестой части. Одно имя уже часто служитъ порукой всему. Я говорилъ сейчасъ, добавилъ Поцалуевъ: — о Вавилкинѣ.
— Какъ? спросилъ съ изумленіемъ мой отецъ: — да развѣ ты не слыхалъ никогда объ ихъ батюшкѣ?
— Какъ? ихъ батюшка? сказалъ оторопѣлый Поцалуевъ: — ихъ батюшка? Ахъ, простите, вскрикнулъ Поцалуевъ, ударивъ себя ладонью по лбу: — какую же однако я сдѣлалъ ужаснѣйшую ошибку — я смѣшалъ Корзинкина съ Вавилкинымъ! Помилуйте, вашего батюшку донынѣ благословляетъ вся наша губернія. Это былъ настоящій губернаторъ; дѣйствительно, тотъ, о которомъ я говорилъ, былъ Корзинкинъ, а не Вавилкинъ. Виноватъ, виноватъ, тысячу разъ виноватъ.
— Я не знаю, сказалъ Вавилкинъ, выпрямившись гордо во весь ростъ: — я не знаю, какая память хранится здѣсь о моемъ отцѣ; знаю только, что онъ былъ вовсе не знатный господинъ и что онъ до всего добился собственными трудами, конечно, при большой помощи счастья. Впрочемъ, продолжалъ съ благородною откровенностію Вавилкинъ: — хотя дѣти и не отвѣчаютъ за грѣхи своихъ родителей, но если бы, къ сожалѣнію, отецъ мой покрылъ безславіемъ наше наслѣдственное имя, то мнѣ и моимъ дѣтямъ предстоитъ святой долгъ поправить его ошибки, не потому однако, чтобъ я принялъ въ укоръ себѣ его грѣхи, а потому, что онъ далъ мнѣ возможность дѣлать добро. Вы знаете, Григорій Петровичъ, сказалъ Вавилкинъ, обращаясь къ моему отцу: — что я скупилъ всю Застолбовку, гдѣ родился мой отецъ, и теперь ѣду туда; я самъ хочу объявить тамошнимъ крестьянамъ, что въ память моего отца, оставившаго мнѣ, слава Богу, достаточныя средства, я предоставляю имъ свободу и дарю имъ всю землю, на которой жили ихъ отцы и дѣды.
— А кстати, сказалъ мой отецъ Вавилкину: — позвольте вамъ, Сергѣй Сергѣичъ, возвратить раздѣльный актъ, изъ котораго видно, что вашъ прадѣдушка Вавилкинъ получилъ въ наслѣдство отъ своего отца….
— Ахъ да, двѣ души въ Застолбовкѣ; знаете ли, Григорій Петровичъ, для чего мнѣ былъ нуженъ этотъ актъ? Для утвержденія нашего рода въ древнемъ дворянствѣ; недостатокъ этого документа, сказалъ, улыбаясь, Вавилкинъ: — лишалъ меня девяти предковъ; безъ него прерывалась бы линія потомковъ Сухопола, выѣхавшаго съ необыкновеннымъ великолѣпіемъ изъ Литвы, какъ гласятъ фамильные наши акты о совершенно обнищавшихъ въ родѣ Вавилкиныхъ, до моего отца, который прежде всего поправилъ свои дѣла женитьбой на Поцалуевой; — но не изъ тѣхъ Поцалуевыхъ, замѣтилъ, усмѣхнувшись, Вавилкинъ: — которые ведутъ свой родъ отъ знаменитаго Поцалуя; нѣтъ, отецъ моей матери, а мой родной дѣдъ, былъ простой тульскій лабазникъ, разжившійся потомъ откупами. Въ послѣднемъ я не виноватъ нисколько; жалѣю только о такомъ случайномъ совпаденіи имени дворянъ Поцалуевыхъсъ именемъ откупщика-мѣщанина, бывшаго, впрочемъ, моимъ дѣдомъ.
Разумѣется, въ ту пору я не могъ взвѣсить всю нелѣпость понятій Поцалуева, не допускавшаго въ человѣкѣ честности безъ вѣковаго родословія; я не могъ сочувствовать благородному негодованію Розгина, получившаго хотя и древнее имя, но, по фамильному преданію, обязанное своимъ началомъ изобрѣтенію весьма не похвальному; я не могъ понять всю колкость насмѣшки Вавилкина надъ тщеславіемъ Поцалуева, которому онъ доказалъ, что имя Поцалуевыхъ принадлежитъ не однимъ только потомкамъ Фонъ-Форсдорфа, но что его носятъ и простые лабазники; я не могъ также сообразить, что отецъ Вавилкина, пользовавшійся въ самомъ дѣлѣ добрымъ именемъ, оставался бы въ глазахъ Поцалуева, и ему подобныхъ, человѣкомъ безъ возможности быть честнымъ, если бы прадѣду его не досталось въ какой-то Застолбовкѣ двухъ душъ, которыя открыли ему не только мѣсто въ раздѣлѣ древняго дворянства, по, но мнѣнію другихъ, дали ему еще и право на врожденное благородство.
Напротивъ, въ то время такіе разговоры о предкахъ вселяли и въ меня заносчивыя мысли; я часто думалъ: вѣдь и я принадлежу не къ тѣмъ людямъ, которые ровно ничего не знаютъ о существованіи своихъ дѣдушекъ; напротивъ, вѣдь, я слышалъ кое-что не только объ нихъ самихъ, но и объ ихъ отцахъ и даже дѣдахъ. Мысли эти съ особенною силою стали развиваться во мнѣ на тринадцатомъ или четырнадцатомъ году моей жизни. Мнѣ ужасно хотѣлось узнать исторію нашего рода, слывшаго въ губерніи за одинъ изъ древнѣйшихъ и почетнѣйшихъ дворянскихъ родовъ.
Однажды какъ-то мнѣ привелось достать у моего дяди цѣлую связку нашихъ фамильныхъ бумагъ. Съ прерывающимся отъ удовольствія дыханіемъ, съ разгорѣвшимися отъ радости щеками, долго смотрѣлъ я на одинъ документъ, изъ котораго можно было заключить, что предки мои щеголяли нѣкогда въ герцогской коронѣ. Но еще большее самодовольствіе ощутилъ я, когда, изъ поколѣнной нашей и родословной моей бабки по отцу, увидѣлъ, что одна изъ моихъ прабабушекъ, правда, по женскому колѣну, была княжна Рюрикова дома. Ну, думалъ я, теперь то я ужь рѣшительно не то, что какіе нибудь мои школьные товарищи Перекатовъ и Сибиркинъ, отцы которыхъ вышли въ дворянство, одинъ изъ мужиковъ, другой изъ мѣщанъ. Какая безпредѣльная разница между ими и мною!
Какія, впрочемъ, понятія о чувствѣ чести внушало мнѣ это обиліе древней крови въ моихъ жилахъ, я съ точностію сказать не могу. Знаю только, что я самъ не догадывался, а изъ окружавшихъ меня никто не успѣлъ, или просто не желалъ, сказать мнѣ, что если уже начать считаться съ другими наслѣдственностію своей крови, то прежде всего надобно предполагать, по крайней мѣрѣ, что всѣ тѣ историческія знаменитости, которыя, втеченіе длиннаго ряда вѣковъ, постепенно участвовали въ произведеніи меня на свѣтъ, были личностями безусловно благородными; никто также не внушилъ мнѣ, что самая большая польза, которую я могу извлечь изъ моего родословнаго съ ними сцѣпленія, должна состоять въ томъ, что я обязанъ слѣдовать ихъ нравственнымъ примѣрамъ. Но, приходя въ зрѣлые годы, я самъ сталъ понимать, что между знаменитостью и благородствомъ происхожденія есть большая разница. Знаменитость бываетъ иногда только слѣдствіемъ исключительнаго преобладанія одного лица надъ другими. Благородство же, какъ порывъ къ безкорыстной дѣятельности на пользу общую, и какъ самая эта дѣятельность, рѣдко создавало чью либо знаменитость. Слѣдовательно, думалъ я, отрѣшившись наконецъ отъ прежнихъ понятій, если уже приходится вообще гордиться извѣстностію предковъ, то нужно, однако, чтобъ эта извѣстность была, по возможности, безъукоризнеина; но не часто бываетъ такая извѣстность; вотъ я, напримѣръ, помню одного изъ моихъ сверстниковъ, твердившаго всѣмъ и кстати и некстати о высокомъ значеніи своего дѣдушки. Дѣйствительно, его дѣдушка занималъ, въ концѣ прошлаго столѣтія, высокое мѣсто; но какими путями добрался онъ до него? Конечно, онъ былъ не только извѣстенъ, но, пожалуй, и знаменитъ; но былъ ли онъ благороденъ и могъ ли внукъ его гордиться наслѣдственнымъ благородствомъ или только одною наслѣдственною знаменитостію, — вопросъ объ этомъ остался для меня нерѣшеннымъ.
Впослѣдствіи, учась исторіи, я узналъ разсказъ о Лукреціи. Не могу догадаться, почему именно разсказъ о ней чрезвычайно нравился моему наставнику исторіи, только онъ много разъ толковалъ мнѣ о Лукреціи, добавляя разсказъ своими собственными умозрительными заключеніями. Слѣдствіемъ ли изученія исторіи Лукреціи съ различныхъ точекъ зрѣнія, или собственныхъ тогдашнихъ моихъ пониманій, было то, что я весьма жалѣлъ объ этой женщинѣ, посягнувшей изъ-за цѣломудрія на собственную жизнь.
Вообще же, при сильно развивавшихся понятіяхъ о родовомъ достоинствѣ, разсказъ о Лукреціи сдѣлалъ на меня сильное впечатлѣніе о долгѣ сохранять наслѣдственную кровь въ благородныхъ поколѣніямъ. Приходя въ тѣ годы, когда прелесть женщины возбуждаетъ въ юношѣ разнаго рода помыслы, я никогда однако не дерзалъ помыслить о преступномъ волокитствѣ около благородныхъ дамъ. Я признавалъ это постыднымъ предательствомъ и безчестнымъ нарушеніемъ правъ моего сословія. Мнѣ казалось, что наши барыни всегда должны и сами готовы олицетворить и Лукрецію, съ ея Секстомъ Тарквиніемъ, и Наталью Павловну, съ ея графомъ Нулинымъ. Мнѣ казалось, что все должно выражать неприступность женщины такъ называемаго хорошаго круга: и корсетъ, защищающій ее какъ панцырь, и кружева и блонды (а теперь еще кринолины), и затѣйливая прическа, и свѣжесть и пышность наряда, гармонію котораго такъ страшно нарушить, а наконецъ и молва свѣта, и обязательное мщеніе супруга, въ случаѣ обличеннаго позора его дражайшей половины. Дѣло другое — женщины въ простопародьи. Поступки противъ такихъ женщинъ, по мнѣнію многихъ, легко можно поправить, имѣй только деньги. Такъ, въ первые годы моей юности, я познакомился съ однимъ откупщикомъ. Этотъ человѣкъ не смѣлъ никогда присѣсть при благородной дамѣ, если же и приходилось ему разговаривать съ нею, то онъ дѣлалъ это стоя, терялся, мялся; а между тѣмъ какой онъ былъ прыткій тамъ, гдѣ человѣчество было попроще! Онъ на ошибкахъ дѣвичей юности основалъ даже свой особый родъ благотворенія. Когда я узналъ этого почтеннаго и могучаго человѣка, бряцавшаго золотомъ на каждомъ шагу, онъ, хохоча во все горло, разсказывалъ своимъ пріятелямъ, или, вѣрнѣе сказать, своимъ объѣдаламъ, что онъ совершилъ довольно отпускныхъ и выводныхъ для хорошенькихъ дѣвушекъ, выкупаемыхъ имъ у ихъ господъ на волю, рублей за 80 или за 100. Онъ называлъ это выпускать птичекъ изъ клѣтокъ. Всѣ отвѣчали громкимъ взрывомъ хохота на разсказы разбогатѣвшаго наглеца о такихъ его затѣяхъ, не смотря даже на то, что въ кругу слушателей каждый готовъ быть драться на чемъ хотите, на пистолетахъ, и на шашкахъ, и на сабляхъ, если бы кто нибудь позволилъ себѣ задѣть, хотя нечаянно, локтемъ, идущую по улицѣ даму или дѣвицу изъ хорошаго дому. Вотъ тутъ-то дѣло идетъ уже о чести женщинъ, которыхъ мы обязаны защищать, по нашимъ рыцарскимъ понятіямъ……..
Сидя за бокалами, напѣненными на счетъ Донъ-Жуана — благотворителя, или, вѣрнѣе сказать, его потребителей, жаждущіе гости не думали, что его продѣлки много сдѣлали горя, что не мало, быть можетъ, было пролито горячихъ слезъ, что не мало, быть можетъ, тосковало, конечно по своему, простое сердце, которое бы было отдано по любви другому, еслибъ не случилось тѣхъ обстоятельствъ, какими вздумалъ и какими умѣлъ пользоваться золотоносный искуситель… Лейся же въ честь его шампанское: оно сильнѣе дѣйствуетъ на насъ, чѣмъ слезы какой нибудь Наташки…
Впрочемъ, что говорить о случайныхъ уклоненіяхъ; я замѣчу только, что съ теченіемъ времени, даже на самомъ строгомъ, законномъ и метрическомъ основаніи, перерождаются многіе роды. Такъ мнѣ разсказывали, что Розгины постоянно сохраняли татарскія замашки своего предка, до тѣхъ поръ, пока отецъ Александра Ивановича, неизвѣстно почему, предпочелъ всѣмъ невѣстамъ одну простую дѣвушку, отличавшуюся ангельской добротой; подъ ея-то кроткимъ вліяніемъ выросъ Александръ Ивановичъ, и, къ чести своего рода, сдѣлался нравственнымъ уклоненіемъ отъ восходящей линіи Розгиныхъ. Потомство Поцалуя тоже, какъ будто, переродилось съ тѣхъ поръ, какъ къ нимъ въ бабушки попала какая-то презнатная боярышня. Эта боярышня, съ молоду, впрочемъ, прехорошенькая и добрая, сдѣлалась съ годами, что называется, бой-баба; лѣтъ съ 40, она сама начала присутствовать въ сараѣ, гдѣ производились тѣлесныя исправленія духовныхъ немощей человѣка, нерѣдко сама же отвозила крестьянъ въ губернскій городъ для скорѣйшей сдачи въ рекруты, короче, подъ старость она сдѣлалась настоящей вѣдьмой. Начиная съ отца Ѳедора Степановича, Поцалуевы стали не тѣмъ, чѣмъ они были прежде, — изъ кроткихъ и сострадательныхъ, они сдѣлались крутыми и жестокими.
Я всегда вспоминаю такое перерожденіе Розгиныхъ и Поцалуевыхъ, какъ опроверженіе словъ моей тетушки Катерины Григорьевны, крѣпко стоявшей за незыблемую наслѣдственость дворянскихъ добродѣтелей.
Но, оканчивая разсказъ о родословіи пріятелей моего отца, я замѣчу, что Розгинъ производилъ на меня своею добротою какое-то особенное обаяніе; я безсознательно привязывался къ нему съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе, и наконецъ я сталъ къ нему питать какое-то особенное чувство, послѣ слѣдующаго случая.
Однажды мнѣ снилось ясное, зимнее утро, морозъ будто-бы стоялъ крѣпкій, солнце темно-краснымъ, огромнымъ шаромъ проглядывало сквозь густую мглу пепельнаго цвѣта, застилавшую небо. Сны обыкновенно бываютъ безсвязны; и я на этотъ разъ не помню, какимъ образомъ очутился на дорогѣ, ведшей къ погосту. Вдругъ послышалось похоронное пѣніе. Смотрю, идетъ отецъ Стефанъ; изъ подъ черной бархатной ризы, обшитой серебряннымъ позументомъ и спереди закапанной воскомъ, видна знакомая мнѣ его лисья шуба съ зеленовато-коричневою покрышкой; подлѣ отца Стефана, идетъ отецъ дьяконъ Пименъ, подвязавъ уши голубымъ платкомъ съ бѣлыми цвѣточками и помахивая по временамъ кадиломъ. Впереди ихъ шелъ мальчикъ, неся на груди образъ, а за нимъ крестьянинъ несъ на головѣ крышку отъ гроба. За отцомъ Стефаномъ и отцомъ Пименомъ, крестьяне несли на себѣ гробъ, а въ гробу лежалъ — Розгинъ; не шло за нимъ никого изъ сосѣдей — помѣщиковъ, но за то валила безконечная толпа чернаго народу. На кого ни посмотрю, каждый идетъ повѣся голову, каждаго какъ будто прошибаетъ слеза, и всѣ что-то тихо про себя шепчутъ. Я оглянулся кругомъ; около меня никого не было; я обрадовался свободѣ, и, не обращая вниманія на глубокій снѣгъ и жестокій морозъ, захотѣлъ идти на кладбищѣ за Розгинымъ, вмѣстѣ съ крестьянами; однако какъ будто какая-то невидимая сила преграждала мнѣ къ нимъ дорогу, и я, не смотря на всѣ мои попытки, принужденъ былъ идти боковымъ путемъ, по снѣжнымъ сугробамъ. Ничего, думалъ я: какъ увидятъ крестьяне Розгина, что я шелъ за гробомъ ихъ барина, то они, вѣрно, пожалѣютъ меня и съ кладбища донесутъ меня домой на рукахъ, какъ теперь несутъ его; возвращаться же назадъ одному страшно; чего добраго, пожалуй, собьюсь съ дороги. Я оглянулся назадъ, — снѣгъ бѣлой пеленой устилалъ все поле, не было видно ни одной протоптанной дорожки. Когда мы дошли до могилы Розгина, солнце было уже высоко. Снѣгъ, какъ будто только что выпавшій ночью, лежалъ огромными хлопьями на остроконечныхъ покрышкахъ кладбищенскихъ крестовъ и на сучьяхъ деревъ. На крестахъ и на деревьяхъ сидѣли вороны; онѣ, смотря на похороны Розгина, весело каркали и, помахивая крыльями, сметали съ крестовъ и сучьевъ снѣжныя пушинки, которыя, падая на землю, разсыпались радужною пылью и, какъ алмазы, искрились на солнцѣ.
Не помню, какъ опустили Розгина въ могилу, какъ засыпали ее, и какъ исчезли всѣ провожавшіе его: я остался одинъ среди кладбища, покрытаго глубокимъ снѣгомъ. Жаль мнѣ стало добраго Розгина…. Я вспомнилъ его конфекты, апельсины и финики; я въ раздумьи смотрѣлъ на его могилу. Вдругъ я почувствовалъ какую-то отрадную теплоту, точно весеннее солнышко пригрѣло меня; смотрю на могилу Розгина — нѣтъ уже на ней болѣе снѣгу, а вмѣсто него яркая зелень, а среди нея, съ чудною быстротою, — вырастаютъ и маргаритки, и васильки, и розы, и ландыши. Я удивился; оглянулся назадъ, — снѣгъ еще лежалъ на полѣ, но уже и на немъ вилась дорога, покрытая колючими кустами золотоцвѣта и облѣпихи; вдругъ среди этихъ колючихъ кустовъ стали появляться полевые цвѣточки, и снѣгъ началъ исчезать; а солнышко, Боже мой, какъ оно стало и грѣть, и свѣтить,! Мнѣ сдѣлалось такъ отрадно, такъ весело, что я отъ радости проснулся.
— Няня! закричалъ я во все горло: — вставай, Александръ Иванычъ умеръ.
— Что съ тобой, батюшка? спросила няня, которая спала близь меня чуткимъ сномъ старушки.
— Слышишь, няня, Александръ Иванычъ, умеръ, право умеръ, я видѣлъ, какъ его похоронили.
— Полно, родной мой, Христосъ съ тобою; не дай этого Господи, всѣ люди о немъ всплачутся. Это тебѣ посyилось, голубчику. Значитъ, долго будетъ жить Александръ Иванычъ.
Я сталъ нянѣ разсказывать мой сонъ, а, надобно замѣтить, что я безусловно вѣрилъ ея снотолкованіямъ. Впрочемъ не только одинъ я разсказывалъ свои сны нянѣ, но этожь самое дѣлали по утрамъ, и мой отецъ, и моя мать; но даже сама тетушка Катерина Григорьевна, когда ей бывало поснится или же слишкомъ страшноватый, или уже слишкомъ пріятный сонъ, совѣщалась объ этомъ, — конечно не иначе, какъ съ высоты своего величія, со старой няней. Многіе изъ сосѣднихъ помѣщиковъ, а особенно помѣщицы и ихъ дочери, предпочитали толкованіе сновъ, дѣлаемое моей няней, снотолкованіямъ знаменитаго Мартына Задеки, бывшаго въ то время въ большомъ ходу между русскими помѣщиками.
— Ну, батюшка, сонъ твой къ добру, сказала Анна Ѳедоровна: — долго будетъ жить Александръ Иванычъ и умретъ въ почетѣ, а въ гробѣ сыщетъ его благодать Божія. Знаешь, добавила няня, — кто не обижаетъ малыхъ, да убогихъ, тотъ будетъ великъ и праведенъ передъ Господомъ. Цвѣты на могилѣ означаютъ загробную радость.
— А что же значатъ вороны?
— Это злые люди, мой родной, злые люди. Они то на добрыхъ и каркаютъ.
— Ну, а снѣгъ, няня?
— Гдѣ онъ лежитъ: коли на землѣ, то значитъ труды, помѣху, а коли не на одной землѣ, но такъ, какъ вотъ тебѣ теперь поснилось, на крестахъ да на деревьяхъ, то онъ значитъ добрыя дѣла; злые-то люди ихъ, какъ вороны, крыльями разметаютъ; а они, знай себѣ, блестятъ на Божіемъ солнышкѣ.
Я былъ успокоенъ насчетъ Александра Иваныча такимъ благопріятнымъ истолкованіемъ видѣннаго мною сна; тѣмъ болѣе, что няня не говорила ничего о предотвращеніи дурныхъ его послѣдствій. Если же она предвидѣла ихъ, то обыкновенно къ своимъ толкованіямъ, смотря по угрожающему горю или приближающейся бѣдѣ, совѣтовала — или поусерднѣе и подольше молиться, или заказать обѣдню, или отслужить молебенъ, то просто, то съ акаѳистомъ, или поставить свѣчку какому нибудь угоднику, или наконецъ съѣздить, а кто попроще, то и сходить, на богомолье въ одну пустынь, бывшую въ нашемъ сосѣдствѣ.
Повѣривъ толкованіямъ няни, я и самъ хотѣлъ быть такимъ, какъ Розгинъ; дѣтское воображеніе имѣетъ свою особую игру самолюбія въ отвлеченномъ мірѣ: тамъ оно создаетъ свои понятія о духовныхъ радостяхъ на свой собственный ладъ, и такъ какъ дѣтство мое было весело и беззаботно, то я никакъ не могъ вообразить себѣ горе, но за то могъ живо представить себѣ радость. Тогда я даже и не зналъ, что есть около меня люди, которые съ самаго дѣтства не имѣютъ понятія о весельи.
Являются на свѣтъ Божій такіе люди, съ которыми какъ бы сама судьба хочетъ вести безпрерывную борьбу, и съ такими людьми она поступаетъ уже безъ сожалѣнія. Она отнимаетъ у нихъ всѣ внѣшнія средства и всѣ внѣшніе способы для достиженія ихъ цѣлей; а между тѣмъ сама же влагаетъ въ ихъ умъ силу мысли, а въ душу неудержимые порывы и кипучія страсти, и тѣмъ самымъ вызываетъ ихъ на упорный бой съ ихъ жребіемъ. Такіе люди, дѣти недоли, дѣти бѣдъ и труда, большею частію истомляются въ неравной борьбѣ съ жизнью; или самоубійство, или горькое пьянство, или съумасшествіе, или длинный рядъ пороковъ, неразлучныхъ съ тяжкими преступленіями, угрожаютъ такимъ несчастливцамъ. У нихъ нѣтъ роднаго порога, на который бы они могли присѣсть отдохнуть, они не знаютъ такой двери, у которой они могли бы постучаться смѣлою рукою, въ надеждѣ укрыться отъ непогоды. Судьба гонитъ ихъ впередъ, не указывая имъ, между тѣмъ, на пути никакого отдыха.
Правда, впрочемъ, и то, что такіе люди, идя долго тяжелымъ путемъ, пріобрѣтаютъ большой запасъ внутренняго спокойствія; въ нихъ развивается самостоятельность убѣжденій, рѣшительность и смѣлость въ дѣйствіяхъ; но за то сколько изъ нихъ или гибнетъ вовсе, или дѣлается, что называется, людьми забитыми, загнанными, запуганными, растерянными. Прослѣдить жизнь такихъ людей отъ самаго ихъ дѣтства до ихъ гибели, или, въ счастливомъ исходѣ, до начала ихъ бурной, самостоятельной дѣятельности, былобы вообще поучительно, а особенно для счастливцевъ, не испытавшихъ на самихъ себѣ, какъ бываетъ трудно пробиваться на каждомъ шагу человѣку, не извѣстно почему не поладившему съ судьбою съ самого своего рожденія.
Къ числу такихъ горемычныхъ личностей принадлежалъ и мой спутникъ дѣтства Васька, сынъ нашего кучера. Судьба, не давши ему никакихъ правъ по его рожденію, обременила его, какъ бы въ насмѣшку, еще особой невзгодой. Отецъ его жилъ не въ ладахъ съ своей женою, часто запивалъ и, — пьяный, — громко говорилъ и кричалъ между дворней, что онъ Ваську своимъ сыномъ считать не хочетъ. Правду говоря, надобно сказать, что Васькѣ отъ этого было ни тепло, ни холодно, потому что, при всей любви Ѳедора къ своему сыну, онъ не могъ бы сдѣлать ничего для облегченія его будущей доли; онъ даже не могъ оставить ему въ наслѣдство ни щегольскаго армяка, ни высокой четырехъ-угольной бархатной шапки, ни глазетоваго пояса, словомъ, ни одной изъ тѣхъ вещей, на которыя съ какою-то завистью посматривали крестьяне. Онъ не могъ этого сдѣлать, потому что и то, и другое, и третіе было барское добро, и слѣдовательно, въ случаѣ смерти Ѳедора, должно было перейти къ его преемнику по должности. Не смотря на все это, бѣдному Васькѣ, даже и среди людей, не пользовавшихся никакими преимуществами рожденія, было еще хуже, вслѣдствіе нареканій Ѳедора на свою жену. Виновата ли она была или нѣтъ, Богъ ее знаетъ; только и она, терпя отъ своего мужа нападки, главнымъ предметомъ которыхъ было рожденіе Васьки, оказывала послѣднему весьма немного материнской любви.
Горькая доля Васьки привлекла къ нему любовь, или, вѣрнѣе сказать, состраданіе моей няни; она иногда подзывала его къ себѣ, позволяла ему стоять близь меня, а иногда допускала даже и поиграть со мною. Добрый Розгинъ также услаждалъ положеніе Васьки; онъ заговаривалъ и шутилъ съ нимъ и нерѣдко гладилъ его по головѣ. Но за то отъявленною и сильною непріятельницею Васьки была моя тетушка Катерина Григорьевна. Она на каждомъ шагу преслѣдовала Ваську, — ей не нравилась его наружность. Тетушка не прочь была погладить иногда, впрочемъ только рѣдко, въ видахъ особаго снисхожденія, ребенка, красиваго какъ купидонъ, съ шелковыми кудрями и съ бѣлокурымъ личикомъ, особенно если на такомъ ребенкѣ былъ атласъ или бархатъ. Но Васька былъ не таковъ и по наружности, и по одеждѣ. Оспа, къ довершенію всѣхъ бѣдъ, исковеркала его лицо безъ малѣйшаго состраданія: бровей у него почти не было, глаза были сѣрые и немножко косоваты, расплывшійся носъ былъ вздернутъ къ верху; волосы, цвѣту мочалки, то были взъерошены, то падали въ безпорядкѣ на глаза; уши торчали ужасно. Рубашонка была у него только всего одна, синяя, затасканная, со множествомъ дыръ и прорѣхъ и даже съ малымъ числомъ заплатокъ, обыкновенныхъ свидѣтельницъ материнской заботы въ бѣдномъ быту ребенка.
— Ступай прочь, ступай сейчасъ, какой гадкій! говорила ему тетушка, если онъ находился въ виду ея. Ступай прочь, говорятъ тебѣ, и не смѣй являться, добавляла тетушка, пристукивая ногой и грозно потрясая головой, постоянно украшенной завитыми пуклями, сдѣланными, впрочемъ, изъ косы одной дворовой дѣвушки, у которой она была отрѣзана за преступленіе противъ нравственности.
Васька уходилъ во-свояси, взглянувъ на тетушку изъ-подлобья. Я полюбилъ, однако, бѣднаго мальчишку, разговаривалъ съ нимъ, называя его Васькой, потому что назвать его Васей было бы неловко.
— Знаешь что, Васька, сказалъ я ему однажды: — когда я выросту, то я поѣду въ каретѣ, ты будешь стоять на запяткахъ, и я сошью тебѣ для этого ливрею съ золотыми галунами и золотыми пуговицами.
— На что мнѣ это? Это нравятся барямъ. Вотъ третьяго дни, продолжалъ Васька: — я ходилъ съ маткой въ Кувязевку (это была усадьба Поцалуевыхъ). Вотъ мы пришли туда прямо мъ барскій домъ, въ дѣвичью; пока матка тамъ толковала, я черезъ двери заглянулъ было въ дѣтскую. Смотрю, тамъ самый маленькій Кувязевскій баринъ сидитъ верхомъ на конѣ, да, знаешь, такъ и ѣдетъ трахъ-трахъ, трахъ-трахъ, то вверхъ поднимется, то внизъ опустится… Вотъ постой, баринъ, сказалъ Васька, сдѣлавъ мнѣ знакъ, чтобъ я подошелъ къ нему поближе: — вотъ у него тутъ золото, продолжалъ онъ разводя пальцами по моей груди, — и тутъ, — добавилъ онъ, проведя ладонью по рукавамъ моей рубашки: — и тутъ, прибавилъ, заходя мнѣ взадъ и чертя пальцами по моей спинѣ. — Я догадался, что на Алексѣѣ Поцалуевѣ была надѣта любимая его гусарская курточка. — На головѣ у него, продолжалъ Васька: — была мохнатая шапка, пѣтушье ли въ ней перье или хвостъ лошадиный, хорошенько разсмотрѣть я не успѣлъ, а въ рукахъ у него, знаешь, сабля. Самъ-то онъ качается на конѣ, да и кричитъ, что есть мочи: «прочь, прочь съ дороги, а не то убью, я самъ буду анараломъ!» Только что я подумалъ: какой молодецъ баринъ, — да какъ вдругъ онъ завидѣлъ, что я смотрю въ двери, да какъ онъ соскочитъ съ коня, да такъ таки прямо на меня съ саблей. Изрублю, кричитъ, изрублю. Я было и отважься сказать ему: нѣтъ, баринъ, зарубить ты меня не можешь, у меня есть на то свои господа! А какъ онъ на меня наскочитъ, да и давай валять меня саблей; да вѣдь какъ огрѣлъ раза три, такъ что слезы прошибли и рубаху пропоролъ, вонъ, вишь. Я было прятаться за матку, а онъ, знай себѣ, до меня добирается, да оретъ: убью, изрублю, на то я и гусаръ, за то и анараломъ буду!
Въ это время лицо Васьки вдругъ искривилось, какъ бы въ предсмертныхъ судорогахъ, онъ взвизгнулъ и казалось повисъ на воздухѣ.
— Ахъ ты, пострѣленокъ, развѣ мало я тебѣ третьяго дня вихры-то натрепала? мало, видно мало, такъ-вотъ еще, чтобы ты никогда и никому противиться не смѣлъ, — кричала Васькина мать, которая подслушала разсказъ своего сына и взгребла его за волосы около самого виска. А ты, отродье поганое! да ты еще смѣешь о своемъ грубіянствѣ имъ докладывать, смѣешь ты ихъ милости о своей продерзости разсказывать! Вотъ тебѣ еще на закуску, добавила разъяренная Акулина, давая въ спину Васьки удары, которые раздавались въ бѣднягѣ, какъ бы раздавались они въ пустой бочкѣ.
— Дайте, сударь, поцаловать вашу ручку, сказала, наклоняясь, Акулина: — ужь простите его, такой мерзавецъ, ладу съ нимъ, нѣтъ, ужь крутила же я его за вихры въ Кувязевѣ; а онъ, паршь такая, отважился еще опять болтать…. Да развѣ ты для того на свѣтъ Божій вылѣзъ!
Расправа съ Васькой была очень крута; но тогда она ни сколько не возмущала меня; между тѣмъ какъ теперь, не смотря на длинный рядъ годовъ, отдалившихъ отъ меня этотъ случай, я не могу вспомнить о немъ безъ внутренняго волненія…. Васька началѣ всхлипывать, уткнувъ въ глаза кулаки, изъ подъ которыхъ заструились слезы. Я, какъ ужь и сказалъ прежде, не былъ въ то время возмущенъ страданіемъ Васьки; напротивъ, мое самолюбіе было польщено такимъ возмездіемъ за оскорбленіе грязнымъ Васькой моего блестящаго собрата по рожденію; оно было пріятно пощекочено такимъ раболѣпнымъ ко мнѣ вниманіемъ глупой Акулины.
Черезъ три дня я встрѣтился съ Васькой на дворѣ; я шелъ во флигель, гдѣ жила моя тетка; любимая ея болонка, по имени Маркиза, была выпущена погулять по двору; пользуясь этимъ, она вздумала задѣть желтенькаго цыпленка, ходившаго поодаль отъ своей родительницы, пресмиренной курицы. Помню я, какъ курица, завидя это, присѣла на землю, замахала крыльями и, поднимая около себя клубы пыли, какъ будто, покатилась по землѣ на помощь своему птенцу, грозно кудахтая во все горло. Она была въ это время уже не курочка, смиренно поклевывавшая находимыя зернышки; она походила на орлицу, защищающую безсильнаго еще орленка. Тетушкина болонка, какъ это, впрочемъ, дѣлаетъ большая часть даже разумныхъ существъ, привыкшихъ разсчитывать на свой важный видъ, и въ особенности на чужую помощь, приняла горделивую позу, а между тѣмъ визжала благимъ матомъ, какъ бы подзывая къ себѣ подмогу. Отчасти въ похвалу, а отчасти въ порицаніе собачьяго рода, надобно сказать, что дворовая наша собака Ватрушка, пользовавшаяся совершенною свободой, только посматривала на войну Маркизки съ курицей и вовсе не думала заступаться за свою задорную родню: благоразумная Ватрушка, лежа на травѣ, поглядывала на происходившую стычку и преспокойно ловила ртомъ мухъ, летавшихъ около ея носа.
Между тѣмъ, сидѣвшая на привязи безъ спуска, въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ, рыжая Бѣлка рвалась на курицу, пытаясь заступиться за болонку. Бѣдная Бѣлка! тебѣ самой не давали воли, тебя изъ корыстныхъ видовъ держали на привязи для того только, чтобы ты тщательно, но вмѣстѣ съ тѣмъ и безсознательно, исполняла возложенныя на тебя обязанности; отъ тебя, какъ отъ стражи дома, требовали порядка, но тебѣ нельзя было внушить, въ чемъ состоитъ истинный порядокъ, и ты не виновата, что тебѣ показалось лучше взять сторону тетушкиной болонки, чѣмъ курицы ключника Агаѳона. Другое дѣло Ватрушка: та исходила безсчетное число разъ все село вдоль и подеретъ, насмотрѣлась на многое и оттого не была слишкомъ порывистой къ подобнымъ услугамъ.
— Ахъ ты, окаянная, закричалъ Васька на курицу: — да какъ ты смѣешь на эту собаку кидаться! Вотъ я тебя! Постой, вотъ что тебѣ будетъ!
При этомъ словѣ, Васька пустилъ въ курицу два камня, одинъ за другимъ. Курица отпрыгнула, болонка сдѣлала шагъ впередъ, горничная тетушкина выбѣжала на крыльцо, а сама тетушка показалась въ окнѣ. Ничтожный этотъ случай не привелъ меня, въ то время, ни къ какому заключенію о порядкѣ дѣлъ и образѣ мыслей въ царствѣ людей, животныхъ и пернатыхъ; но теперь онъ мнѣ кажется какой-то нравственной притчей, особенно, если сообразить, что тотъ самой Васька, который менѣе, чѣмъ недѣлю назадъ, самъ было пытался отстоять себя подъ защитою матери, теперь дѣлался преслѣдователемъ подобныхъ движеній и заступался за болонку потому только, что она принадлежала тетушкѣ Катеринѣ Григорьевнѣ. Впрочемъ, зачѣмъ вдаваться въ такія замѣчанія и посвящать свои воспоминанія собакамъ и курицѣ. Въ моихъ воспоминаніяхъ сама тетушка Катерина Григорьевна заслуживаетъ, какъ мнѣ кажется, нѣкотораго вниманія.
Боже меня сохрани, выставлять эту почтенную даму не только на позоръ, но даже и на смѣхъ. Я очень хорошо помню слова Поцалуева, что я съ нею плоть отъ плоти, кость отъ кости. При томъ, такая выставка была бы совершенно излишня. Замѣчанія мои нисколько не исправятъ, а, напротивъ, только раздражатъ тетушку, и тогда, чего добраго, могутъ сбыться слова одного моего пріятеля, что тетушка скорѣе займется устройствомъ участи своей болонки, чѣмъ своего роднаго племянника.
Притомъ, совершенно напрасно вооружаться противъ моей тетушки колкими замѣчаніями и идти для исправленія ея путемъ русской литературы. Напрасно это потому, что насмѣшку надъ общими и, быть можетъ, къ чести нашего времени, уже отживающими понятіями, тетушка приметъ за личныя, ей собственно дѣлаемыя, оскорбленія, и сочтетъ эти насмѣшки за родственную къ ней непочтительность; а главное, такой образъ дѣйствій былъ бы безполезенъ потому, что тетушка не читаетъ никакихъ книгъ, кромѣ французскихъ, такъ какъ ей кажется, что, еслибъ отступила отъ этого, то не была бы уже настоящей русской барыней. Сверхъ того, я предвижу, что если тетушка какъ нибудь стороною узнаетъ мои о ней воспоминанія и, сверхъ моего предположенія, полюбопытствуетъ просмотрѣть ихъ, то она и безъ этого разразится надо мною громовой тучей за многіе мои взгляды, и въ особенности за созданную мною теорію свободы, но не думайте, чтобы свободы чего нибудь важнаго, — нѣтъ, просто, за теорію свободы касательно исполненія барскими руками нѣкоторыхъ, такъ называемыхъ у насъ, черныхъ работъ, и непроизведенія этими же руками нѣкоторыхъ дѣйствій, отчасти, впрочемъ, терпимыхъ, а отчасти и допускаемыхъ даже общественнымъ мнѣніемъ. Разсужденіе объ этомъ предметѣ имѣетъ для меня нѣкоторую важность, потому что тетушка, какъ увидите скоро, своими толками по этой части хотѣла меня, однажды, своротить на путь ея собственныхъ воззрѣній.
Но я, впрочемъ, извиняю тетушку Катерину Григорьевну: она не самостоятельная личность, она произведеніе, выработанное случайною обстановкою; въ ней, какъ въ фокусѣ зажигательнаго стекла, собрались всѣ лучи, которыми прежде блистали или хотѣли блистать всѣ наши барыни.
Воспитательницею, а потомъ и задушевною пріятельницею тетушки была какая-то француженка, мадамъ или мамзель, кто ее знаетъ, по фамиліи Шапо; высокая, худощавая, вѣчно веселая, болтливая безъ умолку и постоянно державшая въ разныхъ ящикахъ своего комода и румяна, и бѣлила, и фальшивыя косы, и многія накладныя принадлежности дамскаго туалета, пересчитывать которыя не въ модномъ журналѣ было бы неумѣстно, — да и тамъ подробное и точное ихъ описаніе едва ли было бы кстати. Эта мадамъ успѣла убѣдить свою питомицу, что женщинѣ хорошаго круга слѣдуетъ думать прежде всего о томъ, какъ бы ей быть всегда пригожей, то-есть, какъ бы ей всегда казаться несравненно моложе своихъ лѣтъ, уже канувшихъ безвозвратно въ вѣчность. Вслѣдствіе такихъ понятій и внушеній, дѣлаемыхъ, впрочемъ, не одною только мадамъ Шапо, но и множествомъ ей подобныхъ, бросается въ глаза на всѣхъ точкахъ земнаго шара, за исключеніемъ, быть можетъ, нѣсколькихъ острововъ Тихаго Океана, гдѣ кокосовыя и банановыя листья составляютъ единственный нарядъ и единственное украшеніе женскаго пола, несообразность женскаго наряда съ годами жизни. Яркій цвѣтъ одежды, несоотвѣтственный возрасту, стремленіе показать отставныя прелести, стянутая талья, всѣ эти условія, которыя употребляются какъ способы привлеченія, скорѣе отталкиваютъ мужчинъ отъ женщинъ, пережившихъ свою красоту, а не привлекаютъ къ нимъ; такъ, напримѣръ, какая можетъ быть пріятная для глазъ гармонія между расплывшимся отъ лѣтъ лицомъ, обвислыми щеками, обрюзглыми губами, разжирѣвшимъ или черезъ-чуръ изсохшимъ подбородкомъ и между искусственно устроеннымъ станомъ?
Впрочемъ не только годы, но и дары природы, данные въ удѣлъ женщинѣ, должны, даже въ пору самой нѣжной молодости, руководить ея вкусомъ въ дѣлѣ наряда. Такъ, напримѣръ, вообще признано, что молоденькимъ личикамъ идетъ розовый цвѣтъ, но это потому, что личико молоденькой дѣвушки можетъ быть свѣжо, какъ пучекъ только-что сорванныхъ розъ, спрыснутыхъ лѣтнимъ дождичкомъ; слѣдовательно, здѣсь природа споритъ съ искусствомъ и одерживаетъ надъ нимъ верхъ, а такое торжество природы бываетъ пріятно человѣку, вслѣдствіе врожденнаго его вкуса. Но надѣньте что нибудь розовое или на поблекшую женщину, или же хотя и на молоденькую дѣвушку, но имѣющую цвѣтъ лица, подобный цвѣту снятаго молока, и повѣрьте, что онѣ обѣ потеряютъ и послѣднюю свою привлекательность: онѣ только докажутъ на себѣ, что онѣ или никогда не были, или уже перестали быть любимицами природы, потому что дары, полученные ими отъ нея, стоятъ ниже произведеній красильнаго искусства. Искусственный розовый цвѣтъ безпрестанно будетъ напоминать всѣмъ и каждому, что на щекахъ у этихъ женщинъ или не суждено было цвѣсти настоящимъ розамъ, или же что онѣ ужь увяли.
Но тетушка моя не могла сообразить всего этого; она не хотѣла также замѣтить, что годы, свѣвая съ лица свѣжесть, проводятъ сперва морщинки какъ будто ноготкомъ, а потомъ бороздятъ ихъ все глубже и глубже, что около глазъ образуются мало по малу складочки, похожія на гусиныя лапки, и что, при такихъ условіяхъ, никакъ нельзя думать, будто и въ сорокъ лѣтъ женщина можетъ быть такъ же красива, какъ она была въ двадцать-пять. Тетушка не хотѣла ничего подобнаго ни знать, ни видѣть, и потому весьма часто возбуждала справедливыя насмѣшки на счетъ своего слишкомъ открытаго, слишкомъ яркаго и слишкомъ притязательнаго наряда. Но извинимъ все это въ тетушкѣ большею или меньшею слабостью всѣхъ женщинъ въ этомъ отношеніи, и подобные промахи со стороны тетушки не будемъ сваливать исключительно на одну мадамъ Шапо. У послѣдней есть еще и другія кое-какія вины.
Такъ она много наговаривала тетушкѣ разныхъ вздоровъ о нравственномъ значеніи женщины, о ея положеніи въ семействѣ, о ея отношеніяхъ къ тѣмъ, которые находятся отъ нея въ зависимости. Но особенно сильна была мадамъ Шапо въ разговорахъ по сердечной части: много толковала она объ этомъ во всякое время, но всего чаще на сонъ грядущій; она убаюкивала и себя и созрѣвавшую дѣвочку, бывшую подъ ея нравственнымъ надзоромъ, самыми романическими разсказами. Повтореніе нѣкоторыхъ изъ нихъ, соединенное съ грустными воспоминаніями о самой мадамъ Шапо, уѣхавшей на родину, мнѣ привелось слышать отъ тетушки, по достиженіи мною тѣхъ лѣтъ, въ которыя для неопытныхъ юношей большая часть пожилыхъ женщинъ любитъ дѣлаться руководительницами ихъ первыхъ влеченій къ женскимъ личностямъ.
Юность тетушки, выключая частыя поѣздки въ Москву, въ Петербургъ и лѣтнее житье въ деревнѣ, прошла въ одномъ изъ примосковскихъ губернскихъ городовъ, то на балѣ у губернатора, то у предводителя дворянства, то еще у кого нибудь изъ помѣщиковъ. Однообразіе этихъ баловъ прерывали встрѣчи съ предполагаемыми женихами; но только послѣ длиннаго ряда несбывшихся предположеній и послѣ перевода, быть можетъ, цѣлаго пуда воску, истощеннаго на святкахъ для гаданья о женихахъ, давно желанная мысль моей тетушки олицетворялась въ особѣ уланскаго штабъ-ротмистра Василья Васильича Бѣлугина. Когда дѣло о свадьбѣ пошло на ладъ, тетушка все хладнокровнѣе и хладнокровнѣе становилась къ мысли о замужствѣ и наконецъ совершенно равнодушно назвала Бѣлугина своимъ супругомъ, не отдавъ самой себѣ опредѣлительнаго отчета въ томъ, чего искала она въ этомъ брачномъ союзѣ.
Правда, — надобно сказать и то, что тетушку, пропитанную родовыми понятіями, сперва какъ будто пугало имя Бѣлугина; она, пожалуй была бы и не прочь сдѣлаться Бѣлугиной, но только не просто госпожей, а графиней или княгиней. Но что же дѣлать? тетушкѣ было пора выходить замужъ… потомъ, когда она уже исполнила это, то и начала мало по малу привыкать къ своему новому, рыбьему прозванію; тѣмъ болѣе, что Василій Васильичъ былъ въ то время богатъ, молодъ и недуренъ собою. Но все же онъ далеко не былъ тѣмъ, о комъ мечтала тетушка, которая, подъ вліяніемъ этой мечты, отказывалась прежде отъ нѣсколькихъ супружествъ, во всѣхъ отношеніяхъ болѣе выгодныхъ, чѣмъ бракъ съ Бѣлугинымъ. Будучи въ дѣвицахъ, тетушка настойчиво вѣрила, что придетъ пора, когда она встрѣтится съ человѣкомъ, котораго сама судьба отмѣтить всѣми своими дарами для того только, чтобъ онъ былъ достоинъ руки Катерины Ивановны Охотовской. Она предполагала за своимъ суженымъ не только знатность и богатство, но и представляла своего избранника то черноволосымъ и черноокимъ юношей-повѣсой, съ обворожительными усиками, то мечтательнымъ юношей съ голубыми очами и свѣтлыми кудрями. Конечно, тетушка въ это время, не хотѣла подумать, что изъ такихъ юношей, уносившихъ ее въ вихорь вальса, могъ сдѣлаться впослѣдствіи, если вальсъ былъ преддверіемъ сватьбы, толстый мужъ, съ огромнѣйшими усами и хриплымъ голосомъ, любитель лошадей, цыганъ и, если средства позволятъ, то и псовой охоты, — впрочемъ, мужъ весьма добрый, предоставляющій супругѣ полную свободу, но за то и самъ живущій и кутящій на ея счетъ. Не думала также тетушка, чтобы изъ рисовавшихся въ ея воображеніи юношей, могъ кто нибудь, вступивши въ права супруга, сдѣлаться сожителемъ вялымъ и приторнымъ, который, впослѣдствіи, или пополнѣвъ порядочно, или, наоборотъ, исхудавъ въ щепку, обратится, быть можетъ, въ сельскаго хозяина, — быть можетъ, въ чиновнаго человѣка, читающихъ, смотря по роду своихъ занятій, съ невозмутимою флегмою, — или журналы по сельскому хозяйству, или производящіяся подъ его вѣдѣніемъ дѣла, и бывающаго, если только онъ не бываетъ занятъ своей супругой, придирчивымъ, бранчивымъ и жолчнымъ.
Но если въ Бѣлугинѣ не воплотились тѣ идеалы, о которыхъ мечтала тетушка, за то, къ счастью ея, изъ него не вышла также и та личность, въ какія обыкновенно обращаются подобные идеалы. Бѣлугинъ по душѣ былъ человѣкъ благородный и, что называется, былъ добрый малый. Послѣ трехъ или четырехъ лѣтъ супружества, проведенныхъ вмѣстѣ, впрочемъ, безъ особыхъ восторговъ, молодая чета начала чувствовать взаимное охлажденіе; мужъ и жена стали какъ бы отставать другъ отъ друга, исподоволь, безъ ревности, безъ упрековъ. Сначала тетушка жила съ своимъ мужемъ безотлучно при полку, въ которомъ онъ служилъ; тамъ ей, какъ молодой дамѣ, находящейся въ полку, поставленномъ на стоянку въ какомъ нибудь захолустьѣ, все офицерство оказывало особый почетъ. Тетушку избаловало это еще болѣе; это продолжалось до достиженія ею лѣтъ тридцати, а тамъ ей начало становиться между уланами уже не такъ весело, какъ было прежде. Въ это время тетушка рѣшилась переѣхать на жительство въ деревню къ моему отцу, до тѣхъ поръ, пока мужу ея не дадутъ полка; потому что тогда и ей, какъ полковой командиршѣ, ужь не скучно будетъ жить снова среди молодежи. Но въ ожиданіи этого времени, тетушка скучала ужасно въ деревенской глуши. Мать моя была женщина, не пользовавшаяся вообще хорошимъ здоровьемъ, а въ эту пору она угасала замѣтно; притомъ у насъ на Руси, какъ-то изстари ведется, что рѣдко золовки живутъ въ ладу между собою, а въ отношеніи къ тетушкѣ едва ли можно было измѣнить это общее правило. Отецъ не любилъ заниматься съ тетушкой; къ нему очень часто пріѣзжали въ гости сосѣдніе помѣщики, да и самъ онъ не рѣдко уѣзжалъ на нѣсколько дней изъ дому то въ госги, то на охоту. Одинокое положеніе тетушки въ нашемъ домѣ было дѣйствительно скучновато, а извѣстно, что скука рождаетъ въ человѣкѣ какую нибудь особенную страсть. Дѣтей у тетушки не было, и вообще она не имѣла никого въ виду, надъ кѣмъ могла развивать чувства любви и привязанности; впрочемъ, надобно сказать правду, что и начала этихъ чувствъ въ ней какъ-то не было замѣтно. Въ замѣнъ ихъ у тетушки скрывалась склонность къ повелительности и строгости. Для этого открывалось ей въ нашемъ домѣ широкое поле, и она не упускала ни одного удобнаго къ тому случая, пользуясь слабымъ здоровьемъ моей матери, частымъ отсутствіемъ изъ дому моего отца и вообще слабымъ ихъ вмѣшательствомъ въ способы домашняго управленія.
Тетушка, какъ и политическіе властолюбцы, мало по малу захватила въ свои руки всѣ отрасли домашней управы. Сперва она присвоила себѣ только ревизіонную и контрольную власть, т. е. стала замѣчать и повѣрять не отъ своего лица ходъ нашихъ домашнихъ дѣлъ; потомъ она перешла къ власти распорядительной, т. е. начала ужь отъ своего лица приказывать, что какъ дѣлать; далѣе она явилась судьей въ нашемъ домѣ и наконецъ присвоила себѣ власть законодательную, начавши выдавать собственные свои уставы и правила, не обращая при этомъ никакого вниманія на то, были ли они сходны съ распоряженіями хозяина и хозяйки дома. Все это было бы еще ничего, еслибы тетушка захваченной ею власти дала доброе направленіе, если бы она умѣла соединить ее съ снисходительностію и заботливостію о положеніи нашей домашней прислуги. Но все это дѣлалось на-оборотъ. Такъ тетушка, не найдя однажды никого въ передней, установила своею властью какія-то особыя, весьма обременительныя дежурства; приказала всякому идущему въ село, по своему ли собственному, или по барскому дѣлу, докладывать ей объ этомъ; обратила вниманіе, такъ сказать, и на форму, — вслѣдствіе чего были ею даны многія правила относительно ношенія одеждъ…. Но и при этомъ тетушкѣ не было никакого дѣла, если человѣкъ, таскавшій дрова, ходилъ босикомъ въ самый крѣпкій морозъ, если ночной караульщикъ не имѣлъ зимою ни рукавицъ, ни теплой обуви; за то строго взыскивалось съ косматаго лакея, если у него не были волосы въ самомъ строгомъ порядкѣ, или если манишка у него была измята!
Вообще, кромѣ нѣкоторыхъ условій внѣшняго вида, тетушка была совершенно равнодушна къ окружавшему ее человѣчеству неблагороднаго разряда. Много дикихъ понятій высказывала она о тѣхъ отношеніяхъ, которыя, по ея мнѣнію, должны были существовать между людьми неодинаковой породы. Для тетушки нагольный тулупъ, кожаныя рукавицы, смазные сапоги и кумачный сарафанъ казались зачумленными вещами, а взглядъ ея на тѣхъ, кому судьба велѣла таскать на себѣ эти вещи, былъ лишенъ даже малѣйшихъ оттѣнковъ уваженія и состраданія. Если бы тетушка успѣла поселить во мнѣ свои понятія, то легко статься можетъ, что я бы до сихъ поръ вѣрилъ, будто и солнце должно свѣтить для господъ иначе, нежели оно свѣтитъ для простыхъ людей.
Впрочемъ, все это въ глазахъ моихъ возвышало въ то время достоинство и важность тетушки и только теперь я сознаю, что тетушка имѣла на развитіе моихъ понятій отрицательное вліяніе. Много есть основательныхъ поводовъ такъ думать, но особенно мнѣ памятенъ одинъ случай, гдѣ тетушка съ невѣроятною запальчивостію и голосомъ, полнымъ убѣжденія, высказала мнѣ самыя нелѣпыя правила.
Лѣтъ около восьми, у меня явилась охота къ рисованью; не помню что я вообще любилъ пачкать, помню только, что какъ-то разъ мнѣ вздумалось нарисовать лошадь. Не сообразивъ ея размѣровъ съ лоскуткомъ бумаги, бывшемъ у меня подъ рукою, я нарисовалъ на немъ коня съ половинными только ногами, но поощренный няней, я былъ восторгѣ отъ моего произведенія и, такъ какъ отецъ мой чрезвычайно любилъ картины, на которыхъ были нарисованы лошади, то я не утерпѣлъ, чтобъ не побѣжать къ нему и не похвастаться передъ нимъ моимъ искусствомъ.
Я засталъ отца сидѣвшимъ на диванѣ въ глубокомъ раздумья. Думать ему, какъ я узналъ послѣ, въ ту пору было о чемъ. Ему приходилось разсчитываться съ долгами, надѣланными въ молодости, а платить ихъ было нечѣмъ; имѣніе было давно заложено, и ему уже грозила близкая продажа. Не обращая вниманія на задумчивость отца, я присталъ къ нему съ своимъ рисункомъ. Обыкновенно мой отецъ обходился со мною ласково, но на этотъ разъ, озабоченный своими дѣлами, онъ сказалъ мнѣ суровымъ голосомъ: ужь присталъ бы ко мнѣ съ чѣмъ нибудь хорошимъ, а то, посмотри, не умѣешь вовсе рисовать: когда же у лошади бываютъ такія короткія ноги, какъ у барана?
Я не посмѣлъ выразить отцу то неудовольствіе, которое онъ нанесъ моему художническому самолюбію, и съ затаеннымъ стыдомъ возвратился въ дѣтскую. Тамъ я нашелъ Ваську, пришедшаго за чѣмъ-то отъ своей матери къ нянѣ. Я рѣшился подѣлиться съ няней моимъ горемъ и передалъ ей неудачную попытку моего хвастовства.
— Эхъ ты, баринъ, сказалъ Васька, смотря на рисунокъ. Большая-то бѣда, что у энтого коня ноги-то коротки; пожалуй-ко сюда карандашъ.
Я далъ карандашъ Васькѣ; няня поправила очки и привстала съ мѣста, желая посмотрѣть, что будетъ дѣлать Васька.
— Вонъ, вишь, сказалъ онъ, марая чертами то мѣсто бумаги, гдѣ оканчивались лошадинныя ноги; у ней ноги какъ имъ и стать быть, да только не всѣ видны, потому что она стоитъ въ водѣ; а какъ вылѣзетъ оттуда, такъ и всѣ будутъ видны; да пусть только, добавилъ, смѣясь, Васька: — самъ-то старый баринъ вытащитъ теперь ее изъ воды.
Нянѣ понравилась находчивость Васьки. — Ай да умникъ, что такъ придумалъ, сказала она, погладивъ его по головѣ: — ну, теперь или къ матери и скажи ей, чтобъ она пришла сама.
Если я, при настоящихъ моихъ понятіяхъ, укоряю маленькаго Поцалуева за его безсмысленную храбрость и за его безславное нападеніе на мирнаго Ваську; если я порицаю его образъ мыслей касательно пути для достиженія генеральства, то я долженъ покаяться, что я еще болѣе виноватъ, чѣмъ онъ, передъ бѣднымъ Васькой; я вѣроломно похитилъ, я просто укралъ его догадку, плодъ его смышлености и воспользовался ею для удовлетворенія собственнаго своего тщеславія. Выждавъ время, когда отецъ мой былъ въ добромъ расположеніи духа, я подошелъ къ нему, показалъ ему рисунокъ, дополненный Васькой, и передалъ его замѣчаніе за свое собственное.
Отцу моему понравилась моя выдумка, онъ крѣпко поцаловалъ меня и написалъ своею рукою на краю лоскутка число, мѣсяцъ и годъ, когда я представилъ ему мое произведеніе; и, черезъ нѣсколько дней, оно, какъ обращикъ моей смѣтливости, весьма пріятной родительскому сердцу, было оправлено въ рамку за стекло и повѣшено на стѣнѣ въ кабинетѣ моего отца.
Когда я теперь соображаю все это, то я вижу, что мною уже былъ сдѣланъ успѣшный шагъ для будущности, предстоящей барченку; я вкусилъ, безъ малѣйшаго стыда, безъ малѣйшаго укора совѣсти, удовольствіе пользоваться чужимъ дѣломъ, выдавая его за свое собственное. Такая удача съ самаго дѣтства должна бы была, если бы не измѣнились благопріятствовавшія мнѣ обстоятельства, приготовить во мнѣ безсовѣстнаго хищника.
Школьникомъ я могъ бы привыкать къ такому образу дѣйствій, потому что, будучи богаче многихъ изъ моихъ товарищей, я былъ въ состояніи, посредствомъ разнаго рода дареній, получать отъ нихъ сочиненія, переводы и рѣшенія задачъ. На службѣ, такой способъ дѣйствія могъ бы развиться еще болѣе. Тамъ есть много чернорабочихъ; они дѣлали бы за меня все существенно, необходимое, потому что меня, какъ образованнаго и свѣтскаго молодаго человѣка, поставили бы на видное мѣсто, гдѣ не такъ трудно бываетъ загребать жаръ чужими руками. Если наконецъ я былъ бы крайне добросовѣстенъ, то я, пожалуй, уступалъ бы свое жалованье этимъ незамѣтнымъ рабочимъ, но за то ужь труды ихъ по всей справедливости принадлежали бы мнѣ вполнѣ; и ими бы я, при помощи покровительствовавшаго мнѣ начальства, обращалъ на себя вниманіе высшаго, потому что дѣятельность по ввѣренной мнѣ части была бы неразлучна съ моимъ именемъ. При такихъ условіяхъ, мнѣ легко бы было прослыть, несмотря на мою молодость, человѣкомъ дѣловымъ, способнымъ, свѣдущимъ, опытнымъ, старательнымъ, усидчивымъ, благонамѣреннымъ, полезнымъ и даже необходимымъ. Быть можетъ, въ добавокъ ко всему этому, у моего начальника подрастали дочери или сидѣли бы у него на шеѣ свояченицы, сестры, воспитанницы, плоды сердечныхъ завоеваній, короче — онъ бы имѣлъ на меня виды, и прочее. Его лестные отзывы о моихъ трудахъ и усердіи доставляли бы мнѣ то чинъ, то крестъ, то повышеніе по должности, и я быстро бы обгонялъ по службѣ тѣхъ, которые въ своей скромной долѣ не дерзали и сами со мной равняться, тѣхъ, которые безмолвно уступали мнѣ протоптанную ими дорогу и рады были довольствоваться нѣсколькими десятками рублей, которые я по своему великодушію предоставлялъ бы имъ ежемѣсячно, потому что деньги эти были бы для меня лишнія, а для нихъ были бы необходимыя. Такимъ образомъ, я, на законномъ основаніи, выходилъ бы въ люди, за пользу, приносимую мною службѣ, и думалъ бы, какъ думаютъ Надимовы, что служба нуждается во мнѣ, а не я въ ней, потому что я не такъ, какъ другіе, которые добиваются отъ казны лишней копѣйки, я напротивъ самъ отступаюсь отъ слѣдующаго мнѣ по закону денежнаго вознагражденія, потому что отечеству нужно служить прежде всего безкорыстно.
Мало по малу, подавляя собою то тѣхъ, то другихъ, я взобрался бы на желанную верхушку, я взобрался бы туда, гдѣ мнѣ предстояла бы болѣе широкая и болѣе самостоятельная дѣятельность. Я залѣзъ бы наконецъ туда, гдѣ бы могъ, сколько мнѣ было угодно, пользоваться и чужими трудами и чужими способностями, то за мое милостивое слово, то за изъявленіе моей признательности, то за обѣщаніе моего покровительства. Не привыкши никогда заниматься самъ дѣлами службы усидчиво, я былъ бы однако на высокой должности администраторомъ, исполненнымъ кипучей дѣятельности, и вмѣстѣ съ тѣмъ человѣкомъ для службы не безполезнымъ: я собралъ бы около себя людей способныхъ и работящихъ; это вовсе не такъ трудно, какъ иногда кажется съ перваго разу. Способнымъ честолюбцамъ я обѣщалъ бы знаки отличія и высшія должности; нуждающимся труженикамъ сулилъ бы денежныя награды, единовременныя пособія, столовыя и квартирныя деньги, а также подарки по чину; людей тщеславныхъ, хотя бы нѣкоторыхъ изъ нихъ по ихъ породѣ я и не признавалъ бы достойными моего собесѣдничества, допустилъ бы однако въ свое общество, соблюдая между тѣмъ необходимыя оттѣнки въ пріемахъ и приглашеніяхъ, какъ сообразно съ ихъ родовымъ значеніемъ, такъ равно и съ ихъ образованностію, ловкостью и даже способностью къ танцамъ. Такъ одни только бы у меня обѣдали, для того, чтобы я могъ послѣ обѣда поговорить съ ними, о чемъ мнѣ нужно, наединѣ, будто бы стороною; изъ нихъ-то я выбиралъ бы все, что мнѣ годилось для службы и чѣмъ бы я могъ обнаружить мою служебную опытность. Другихъ бы я звалъ только въ тѣ дни, когда у меня танцуютъ, этимъ бы я удовлетворялъ ихъ тщеславію являться въ моемъ обществѣ, а они бы въ свою очередь поднимали у меня на вечерахъ засиживающихся дочерей тѣхъ особъ, которыя мнѣ почему либо были нужны, а на службѣ, съ молодыми и неутомленными силами, они составляли бы для меня разные проэкты; ихъ, конечно не всѣ, но нѣкоторые, — я выдавалъ бы за свои собственные. Съ третьими, работавшими для меня усердно изъ чести приближаться ко мнѣ, я игралъ бы въ карты; но, считая ихъ все-таки людьми не одного со мною общества, я никогда бы ни о чемъ не разговаривалъ съ ними; за то они, за оказываемую имъ мною честь, должны бы были работать для меня съ обновленнымъ усердіемъ. Наконецъ я нашелъ бы еще много способовъ, оттѣнковъ и увертокъ, чтобы заманивать подъ свое начальство людей мнѣ нужныхъ. Конечно, въ сроки представленій къ наградамъ, во мнѣ бы происходила большая борьба, но вовсе не потому, что бы я не хотѣлъ награждать своихъ подчиненныхъ, а потому что моему самолюбію было бы непріятно засвидѣтельствовать передъ высшимъ лицомъ, что не я одинъ все дѣлаю, но что мнѣ помогаютъ другіе. Впрочемъ, мнѣ кажется, я и тутъ бы нашелся: я имѣлъ бы при себѣ трехъ или четырехъ шаркуновъ, ровно ничего не дѣлающихъ и включилъ бы и ихъ въ представленіе къ наградамъ, показывая этимъ самымъ работящей братьи, что я отличаю васъ, господа, вовсе не за ваши труды, какъ вы думаете, — труды ваши мнѣ вовсе не нужны, а дѣлаю это потому, что мнѣ такъ вздумалось; посмотрите, вѣдь, рядомъ съ вами стоятъ же и такіе, которые положительно ничего подѣлаютъ. Само собою разумѣется, что эти господа, отличившіеся за кампанію съ другими, были бы людьми почему нибудь мнѣ близкими. Мое особое къ нимъ вниманіе основывалось бы, напримѣръ, на томъ, что съ отцомъ одного изъ нихъ я росъ въ дѣтствѣ, за другаго просила княгиня Софія Николаевна, третій приходился мнѣ родственникомъ…. и такъ далѣе.
Конечно, я не упускалъ бы громко кричать о трудности найти людей способныхъ для службы, горячился на каждомъ шагу, твердилъ бы, при каждомъ удобномъ случаѣ, что заваленъ дѣлами, просилъ бы всѣхъ и каждаго знакомить меня съ людьми благонамѣренными, способными, надежными. Но что дѣлать? Обстоятельства мои сложились иначе, и я, не смотря на первую мою удачную попытку воспользоваться трудомъ Васьки, вскорѣ увидѣлъ, что попытка эта осталась мнѣ въ позоръ и что еслибы не хитросплетеніе тетушки Катерины Григорьевны, смотрѣвшей на все съ особой точки зрѣнія, то я долгое время не рѣшился бы взглянуть прямо никому въ глаза.
Однажды вечеромъ собрались вмѣстѣ мой отецъ, мать и тетушка Катерина Григорьевна; пришелъ также и я съ няней. Няня сѣла на стулъ въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ господъ и стала мотать нитки, которыя я, стоя передъ нею, держалъ на рукахъ. Между отцомъ, матерью и теткой зашелъ разговоръ о нашей дворнѣ и коснулся того, какое назначеніе дать каждому и каждой изъ возрастающаго ея поколѣнія. При помощи тетушкиныхъ мнѣній, многія статьи этого вопроса были рѣшены очень скоро. Митька былъ назначенъ въ форейторы, Акулька въ кружевницы, Полька въ портнихи, Ванька въ кузнецы, Прошка для комнатной услуги, и такъ далѣе. Наконецъ дѣло дошло и до Васьки. Тетушка не утерпѣла, чтобы не выразить при этомъ случаѣ всю свою нелюбовь къ этому бѣднягѣ.
— Ты, братецъ, сказала она моему отцу: — послалъ бы его пріучаться на скотный дворъ; въ домѣ держать его нельзя, — Онъ такой противный; въ ученье отдавать его не стоитъ, онъ какой-то тупой дуракъ, какое-то безсмысленное созданіе, c’estun vrai animal, добавила тетушка, для большаго опредѣленія Васькиной личности.
— А онъ мнѣ такъ очень жалокъ, сказала моя мать: — онъ какой-то загнанный, забитый.
— Я какъ ни посмотрю въ окно, добавилъ отецъ: — онъ всегда торчитъ на дворѣ.
— Да кудажь ему прикажете дѣваться. Охъ, батюшка, сказала няня: — житье-то ему у отца и у матери больно плохо; они колотятъ его за что ни попало; ужь сколько разъ говорила я и Ѳедору и Акулинѣ, что они изъ-за этого мальчишки только Господа Бога гнѣвятъ.
— Напрасно, нянюшка, ты заступаешься за него, сказала съ горячностію тетушка Катерина Григорьевна: — онъ большой руки негодяй; я сама разъ видѣла, какъ онъ задѣлъ мою Маркизку, которая вовсе и не думала его трогать; она такая добрая, ласковая собачка; а онъ въ нее, ни съ того, ни съ другаго, сталъ швырять каменья; я думаю десятка два кинулъ; да если бы не выбѣжала Малашка, то онъ ее, пожалуй, и до смерти бы убилъ.
Хотя я очень хорошо зналъ невинность въ этомъ случаѣ Васьки, и хотя мнѣ было вполнѣ извѣстно, что Васька въ этомъ случаѣ явился защитникомъ, а не обидчикомъ Маркизки; но я вовсе не считалъ нужнымъ вступаться за него и представлять дѣло въ истинномъ его видѣ. Вотъ еслибы такой наговоръ былъ сдѣланъ на Алешу Поцалуева, или на Митю Розгина, моихъ пріятелей, то оно было бы совсѣмъ другое дѣло; за нихъ бы я рѣшился поспорить съ тетушкой; а то, кстати ли было мнѣ заступаться за двороваго мальчишку, — что онъ мнѣ такое?
— Ахъ, сударыня Катерина Григорьевна, продолжала няня; — и барскія-то дѣти, за которыми во всѣ глаза смотрятъ, да и тѣ пошаливаютъ, на то матушка Богъ дѣтямъ ихъ возрастъ посылаетъ. А что, сударыня, Ваську Господь разумомъ не обидѣлъ, такъ позвольте доложить вамъ, матушка, что онъ куда какъ смышленъ. И въ подтвержденіе своихъ словъ, няня разсказала о находчивости Васьки, по поводу нарисованной мною лошади.
Я видѣлъ, что сдѣланный мною подлогъ открывался; я чувствовалъ, какъ меня всего обдавало то жаромъ, то холодомъ. Отецъ испытующимъ взглядомъ посматривалъ на меня и наконецъ сказалъ строгимъ голосомъ:
— Ступай отсюда прочь, и вели сейчасъ же выбросить изъ моего кабинета твою лошадь. Отъ такого обманщика, какъ ты, я ничего не хочу имѣть на память…
Подавленный позоромъ, сдерживая слезы, я, молча, повиновался приказанію отца, который, узнавши подлогъ, сердился такъ, какъ будто бы онъ, вмѣсто Рафаэлева картона, купилъ произведеніе суздальской живописи.
Но тяжесть этого урока скоро, при помощи тетушкиныхъ толкованій, скатилась съ меня, какъ съ гуся вода. Дня черезъ три послѣ этого случая, я пришелъ къ тетушкѣ во флигель. У нея, въ то время, сидѣли два гостя, наши сосѣди, одинъ Арефій Захаровичъ Винтовкинъ, малодушный помѣщикъ и малодушный человѣкъ, вѣчно потакавшій тетушкѣ изъ какой-то раболѣпной угодливости; другой — Семенъ Семенычъ Заболѣевъ, человѣкъ очень почтенный, но всегда молчаливый, и который однако, не смотря на свою молчаливость, напомнилъ мнѣ недавно всѣ тѣ обстоятельства, о которыхъ сейчасъ пойдетъ рѣчь.
— Ну что, папа все еще на тебя сердится? спросила меня моя тетушка.
Я отвѣчалъ утвердительно.
— Viens ici, mon pauvre enfant, сказала тетушка, подзывая меня къ себѣ. Она взяла меня рукою, приложенной къ подбородку, за обѣ щеки, приподняла ихъ, собрала ихъ какъ-то въ ладонь и поцаловала меня въ губы. — Конечно, лгать, продолжала тетушка: — особенно намъ, не хорошо; но ты бы еще разъ попросилъ у папеньки прощеніе.
— Да, лгать, дѣйствительно не годится, замѣтилъ Винтовкинъ, пристально на меня посматривая съ выраженіемъ упрека, покачивая головою: — вы совершенно справедливо, Катерина Григорьевна, изволили замѣтить, продолжалъ онъ, обращаясь къ тетушкѣ: — что особенно въ дворянскомъ званіи этотъ порокъ не похваленъ.
— Savez-vous, сказала тетушка; но вспомнивъ, что ни Винтовкинъ, ни Заболѣевъ ни полслова не понимаютъ по-французски, она прибѣгла къ родному языку и на немъ разсказала своимъ гостямъ о бывшемъ со мною случаѣ, и заключила свой разсказъ замѣчаніемъ: — но неправда ли, что въ ребенкѣ это простительно, это можно легко объяснить порывомъ самолюбія, а вѣдь, согласитесь, что самолюбіе благородное качество, особенно въ томъ кругѣ, которому принадлежимъ мы; но…. какъ бы вамъ сказать это точнѣе по русски — cela soutient l’esprit de notre corporation, оно поддерживаетъ духъ нашего сословія. Безъ порывовъ самолюбія, намъ бы пришлось отказаться отъ многихъ, истинно благородныхъ подвиговъ; конечно, и мы не безъ грѣха; конечно, и мы иногда злоупотребляемъ этою страстью, но это не болѣе, какъ только случай….
— Совершенно, совершенно справедливо, Катерина Григорьевна, поддакнулъ Винтовкинъ: — и вотъ еще на что извольте обратить ваше вниманіе: еслибъ Григорій Петровичъ такъ поступилъ съ своимъ товарищемъ, то это было бы очень дурно; но, вѣдь, вы сами знаете, что Васька его будущій слуга….
Во время этого разговора вошелъ мой отецъ. Тетушка захотѣла воспользоваться его приходомъ, чтобъ выпросить мнѣ у него прощеніе.
— Вотъ, Пьеръ, сказала она: — мы сейчасъ говорили съ Арефьемъ Захарычемъ о Гришиномъ рисункѣ. Нельзя же такъ строго взыскивать съ ребенка. Вы подавляете въ немъ этимъ самымъ cette noblesse d'àme; ты какъ будто равняешь его съ какимъ-то дряннымъ дворовымъ мальчишкой. Въ благородномъ ребенкѣ, во всякомъ случаѣ, продолжала тетушка поучительнымъ голосомъ: — не надобно убивать врожденную честь, но напротивъ нужно прежде всего стараться поддержать ее; такого ребенка надобно исправлять всего болѣе лаской.
Отецъ мой былъ человѣкъ чрезвычайно добраго сердца, но вовсе не обладалъ даромъ краснорѣчія. По влеченію сердца, онъ заступался за Ваську, сколько могъ; но онъ не былъ въ состояніи настойчиво и положительно оспаривать громкія тетушкины фразы. Между тѣмъ, встрѣтивъ въ отцѣ моемъ даже и слабое противорѣчіе своимъ нелѣпымъ мнѣніямъ., тетушка вышла изъ себя и, гнѣвно посматривая на отца, послѣ чрезвычайной запутанности и неясности всей своей рѣчи, вдругъ спросила его рѣшительнымъ тономъ: «ainsi, selon ton avis, un seigneur peut cirer ses bottes lui même», и обратившись къ своимъ гостямъ, она сказала имъ по-русски: "вотъ, я спрашиваю Григорія Петровича, какъ онъ думаетъ, неужели, послѣ всего того, что я сказала, можно допустить, чтобъ самъ помѣщикъ исправлялъ черныя работы, можно позволить, чтобъ самъ баринъ, напримѣръ, топилъ печи и чистилъ себѣ сапоги? фи!
Надобно замѣтить, что такая мысль, какъ и множество другихъ ей подобныхъ, вдругъ, ни съ того ни съ другаго, озаряла порою тетушку, которая обыкновенно, въ своихъ разглагольствіяхъ, безпощадно мѣшала одинъ предметъ съ другимъ; она сама произвольно вводила въ свою рѣчь и положительныя и отрицательныя мнѣнія, смотря по тому, какъ ей было угодно, не позволяя въ тоже время никому прерывать обильный потокъ ея краснорѣчія. Свои собственныя слова, вовсе не подходившія къ дѣлу, тетушка толковала такъ, какъ она сама хотѣла, и извлекала изъ нихъ самыя невѣрныя заключенія. Тетушка старалась, сколько могла, заглушить сущность предмета, о которомъ разсуждала, и потому отводила разговоръ, то въ ту, то въ другую сторону, и этимъ способомъ, ей такъ хорошо свойственнымъ, она совершенно путала и морочила своихъ слушателей.
Отецъ мой, Заболѣевъ и Винтовкинъ были поставлены въ тупикъ тетушкинымъ вопросомъ, хотя, впрочемъ, какъ замѣчено выше, во всѣхъ разсужденіяхъ Катерины Григорьевны не было ни логической, ни нравственной связи между моимъ поступкомъ съ Васькой, поступкомъ, съ котораго началась рѣчь, и задачей, которую предложила для разрѣшенія моя тетка. Отецъ счелъ безполезнымъ оспаривать тетку; онъ только промурныкалъ что-то про себя; Винтовкинь, пользуясь уступчивостію моего отца, поддакнулъ тетушкѣ.
— Конечно, конечно, сказалъ онъ: — есть занятія и работы, которыя совершенно несвойственны благородному званію.
Въ ту пору я былъ не только малъ и неразсудителенъ, но и слишкомъ пропитанъ понятіями, внушенными мнѣ, чтобъ рѣшиться противорѣчить вамъ, почтеннѣйшая тетушка. Вы забросали бы меня вашими бойкими, хотя большею частью и совершенно безсмысленными, французскими фразами. Вы бы такъ язвительно начали посматривать на меня, вы бы такъ насмѣшливо стали покачивать головою, что я не имѣлъ бы смѣлости выговорить въ то время передъ вами ни одного слова. Но теперь, при воспоминаніи о моемъ дѣтствѣ, позвольте мнѣ хотя немного напомнить вамъ ваши ошибки и указать вамъ односторонность вашихъ воззрѣній.
Понятно, что если есть возможность раздѣломъ трудовъ, сообразно съ способностями и навыкомъ окружающихъ насъ, доставить этимъ людямъ необходимыя для нихъ заработки, и если нѣтъ крайности самому за все приниматься, то самому барину отправлять такъ называемыя вами черныя работы не кстати. Но однако это не кстати вовсе не потому, что какъ вы говорите, cela dérogé à noblesse, т. e. лишаетъ благородства, а потому только, что лучше каждому заниматься свомъ привычнымъ дѣломъ, не хватаясь за чужое.
Но черныя работы ни въ какомъ случаѣ «благородству» вредить не могутъ. Вы, тетушка, говорите не совсѣмъ такъ, какъ слѣдуетъ: у васъ есть свои столбовыя, обветшалыя понятія. По вашему, и даже, пожалуй, по общественному мнѣнію, рука, державшая когда нибудь колодку и сапожную щетку, или клавшая дрова въ печь, не должна и не можетъ быть, безъ смѣха и ужаса, допущена въ хорошее общество, такая рука не должна и не можетъ прикоснуться на балѣ къ стройной таліи какой нибудь блестящей благородной барыни или барышни; такая рука не должна и не можетъ ни собирать, ни тасовать, ни сдавать карты на ломберномъ вашемъ столѣ, украшенномъ затѣйливыми инкрустаціями; такая рука не должна и не можетъ быть опорою гуляющей дамѣ и такой рукѣ не приходится держать за барскимъ обѣдомъ ни серебряиную вилку, ни серебрянный ножикъ, съ вычеканенными на нихъ гербами. Все это должно показаться какъ-то смѣшно и неловко даже людямъ самымъ снисходительнымъ. И однако все это будетъ только вслѣдствіе привычнаго, условнаго взгляда на вещи, а не потому вовсе, чтобы такая рука была лишена «истиннаго» благородства.
Впрочемъ, какъ бы я ни толковалъ объ этомъ предметѣ, но все же вы, съ вашими понятіями, имѣете полное право придти въ негодованіе, увидѣвъ, что неблагородная рука нарушила общепринятыя условія, освященныя временемъ.
Но позвольте же, однако, спросить васъ, почтеннѣйшая тетушка, отчего вы не приходите въ негодованіе, видя, что рука извѣстнаго вамъ господина, положимъ Барабанова, такъ крѣпко обхватываетъ на великолѣпныхъ балахъ самыя миленькія тальи; а между прочимъ, по одному случаю, вы сами очень хорошо знаете, что эта рука, проигравши однажды въ банкъ около трехъ тысячъ рублей и не найдя средствъ уплатить ихъ ни наличными деньгами, ни займомъ, написала къ старостѣ въ деревню, чтобъ онъ, пользуясь надобностью въ людяхъ, годныхъ для сдачи въ рекруты, немедленно продалъ для рекрутскихъ квитанцій четырехъ самыхъ зажиточныхъ мужиковъ, если только они не пожелаютъ откупиться на волю за сумму, назначенную барскою и, слѣдовательно, благородною рукою Барабанова? Отчего, тетушка, вы съ такой пріятной улыбкой просите другаго господина, — положимъ Заровича, — собирать въ ералашѣ ваши взятки, тогда, какъ рука его, передающая вамъ и принимающая отъ васъ съ такою ловкостью атласныя карты, подписала заемное письмо, отъ котораго онъ впослѣдствіи такъ безчестно отрекся? Отчего вы такъ охотно, во время вашихъ прогулокъ въ Павловскѣ, опираетесь на руку третьяго, также хорошо извѣстнаго вамъ господина Суталаева, составившую самый угнетательный проэктъ по одной весьма важной части? Вѣдь вамъ очень хорошо извѣстно, что онъ сдѣлалъ это въ пріятной надеждѣ отличиться своимъ игривымъ воображеніемъ, и своей досужей мечтой, и своими самобытными взглядами, хотя и противными духу времени. Дозвольте же вообще спросить васъ, отчего вы, при видѣ всѣхъ этихъ рукъ, нравственно замаранныхъ, но смѣло дѣйствующихъ въ вашемъ обществѣ, не только неприходите въ негодованіе, но находите, что эти грязныя руки совершенно умѣстны въ высшемъ, благородномъ кругу? На основаніи какихъ правъ, и на основаніи какихъ здравыхъ сужденій вы заключаете, что эти руки и подобныя имъ (а послѣднихъ есть даже у меня въ виду довольно) благороднѣе тѣхъ рукъ, которыя чистили сапоги или топили печи. Скажу вамъ, тетушка, напрямки, что покуда я самъ быль когда-то подъ наитіемъ вашихъ умозрѣній, я не могъ разрѣшить этого вопроса; но теперь онъ мнѣ уяснился; жаль только, что разрѣшеніе его должно занять слишкомъ много страницъ въ моихъ воспоминаніяхъ.
Разсказъ объ участи Васьки привелъ и меня къ отвлеченнымъ вопросамъ; но я радъ оставить ихъ въ сторонѣ и продолжать начатое мною повѣствованіе.
Назначеніе Васьки, не смотря на противорѣчіе тетушки, было болѣе почетное: онъ, вмѣсто скотнаго двора, попалъ на барскій, по слѣдующимъ обстоятельствамъ.
Отецъ Васьки, какъ я уже сказалъ прежде, любилъ иногда выпить чрезъ мѣру. Для этого онъ уходилъ въ кабакъ, бывшій верстахъ въ трехъ отъ нашей усадьбы, и оттуда обыкновенно возвращался на другой день, съ значительными поврежденіями и въ кожѣ, и въ костяхъ, и въ одеждѣ, и въ волосахъ. Онъ былъ, какъ говорится, во хмѣлю непокоенъ, и потому не только не уступалъ никому изъ тѣхъ, кто его затрогивалъ, но нерѣдко и самъ задиралъ другихъ посѣтителей питейнаго дома; а кто наблюдалъ за тѣмъ, какъ наше простонародье проводитъ время около подобныхъ учрежденій, тотъ, конечно, замѣтилъ, что для нашихъ мужиковъ бываетъ особенное удовольствіе — подзадорить двухъ выпившихъ товарищей такъ, чтобъ они стали драться между собою. Послѣ этого, мало-по-малу, нѣкоторые зрители, еще довольно трезвые, начинаютъ дразнить и затрогивать одного изъ бойцевъ, конечно болѣе выпившаго и притомъ болѣе склоннаго къ ссорѣ; столпившіеся мальчишки также пристаютъ къ нему и начинаютъ изподтишка то подергивать его за полы кафтана, то сбивать съ него шапку, то подставлять ему подножку. Затрогиваемый, выходя изъ терпѣнья, начинаетъ ссориться и съ большими и съ малыми забіяками; это еще болѣе смѣшитъ и тѣхъ и другихъ, и они, какъ испанскіе торреадоры, еще назойливѣе раздражаютъ свою добычу; тотъ въ свою очередь, не зная, что ему дѣлать, пристаетъ ко всѣмъ; его сперва отталкиваютъ легонько, какъ бы шутя; потомъ все посильнѣе, и наконецъ уже такъ, что онъ отъ каждаго оттолкновенія грохается на землю, при общемъ взрывѣ хохота. При новыхъ попыткахъ обижаемаго встать и отмстить забіякамъ, ему начинаютъ отпускать снова толчки и удары, особенно если кто нибудь ободрительно закричитъ изъ толпы: да что ты, Ѳедька, зѣваешь-то, хвати-ко его хорошенько подъ бока, такъ и лѣзть къ тебѣ перестанетъ! Малу по малу при общемъ смѣхѣ, перемѣшанномъ съ бранью, дѣло доходитъ до того, что пять или шесть человѣкъ, не крѣпко еще выпившихъ, но болѣе другихъ задорныхъ, отдѣляются отъ толпы зрителей и начинаютъ ужь не на шутку, а изо всей мочи, колотить бѣднягу, котораго сами же они раздражили и вызвали на драку.
Въ одной изъ такихъ гимнастическихъ забавъ, пьяный Ѳедоръ пострадалъ жестоко; въ особенности, какъ говорили послѣ, отъ ключника Агаѳона, къ которому онъ ревновалъ свою жену. Ѳедоръ насилу вернулся домой; онъ прошелъ въ конюшню, весь избитый, безъ шапки, безъ армяка и съ оторваннымъ воротомъ рубашки. На другой день послѣ попойки и побоища, онъ уже не могъ встать, какъ онъ это дѣлывалъ обыкновенно прежде на другой день послѣ подобныхъ случаевъ, но лежалъ, не шевелясь. Онъ съ трудомъ переводилъ неровное дыханіе и постоянно жаловался на боль и колотье въ бокахъ, въ груди и въ поясницѣ. На третій день ему стало еще хуже, и онъ слабымъ голосомъ сталъ просить, чтобъ съѣздили за отцомъ Стефаномъ, говоря, что онъ желаетъ исповѣдаться и причаститься. Онъ хотѣлъ также, чтобъ къ нему позвали его жену и привели Ваську, и чтобъ попросили господъ придти къ нему, буде ихъ милости это непротивно. Такія желанія Ѳедора показывали, что онъ сбирается уже разстаться съ земною жизнью.
Когда пришли къ нему въ конюшню, гдѣ онъ лежалъ, мой отецъ и моя мать, онъ пытался привстать сколько могъ и силился схватить ихъ руки, чтобъ поцаловать.
— Простите, батюшка, говорилъ Ѳедоръ, заливаясь слезами, простите, что я такъ часто гнѣвилъ васъ. Господь видитъ, что я крѣпко любилъ и васъ, и матушку нашу барыню; не покиньте же, милостивые, добрые господа, моего Ваську; онъ, послѣ меня, сиротой останется.
Отецъ и мать, несмотря на слабость Ѳедора къ водкѣ, любили его за его безпредѣльную привязанность къ нимъ и за его доброе, безхитростное сердце. Они старались ободрить и утѣшить его, и обѣщались взять въ домъ его Ваську. Между тѣмъ отецъ приказалъ ѣхать въ приходъ за отцомъ Стефаномъ и въ городъ за докторомъ. Послѣднее было напрасно.
На другой день, когда мы по утру сидѣли за чаемъ и съ нами былъ Поцалуевъ, пріѣхавшій къ намъ въ гости наканунѣ вечеромъ, вошелъ человѣкъ и сказалъ отцу, что его на минуту проситъ ключникъ. Отецъ вышелъ, но тотчасъ же пришелъ назадъ съ навернувшимися на глазахъ слезами.
— Представь себѣ, сказалъ онъ матери: — вѣдь бѣдный Ѳедоръ умеръ, — жаль его! Мать перекрестилась; тетушка сдѣлала тоже, только въ добавокъ вздохнула и проговорила: pauvre homme!
— Вотъ видишь, Петръ Григорьичъ, началъ Поцалуевъ: — я говорилъ тебѣ дѣло, припомни самъ. Если бы ты тогда меня послушалъ, да помѣнялся бы со мною, какъ я тебѣ предлагалъ, то есть, если бы ты отдалъ мнѣ Ѳедора съ его женой, а я тебѣ далъ бы Ѳедула съ его благовѣрной, то ничего бы этого не было. Я бы съумѣлъ его исправить. Талантъ нужно для этого, талантъ, почтеннѣйшій мой Петръ Григорьичъ. Не давай только ни потачки, ни спуску.
Мнѣ было жаль Ѳедора: это былъ первый случай смерти для меня уже сознательный, и потому смѣхъ Поцалуева какъ-то горько во мнѣ отозвался. Я подумалъ, какъ бы жутко было Ѳедору, если бы онъ въ самомъ дѣлѣ попался къ Поцалуеву для нравственной передѣлки. Въ это время, въ моей памяти отчетливо ожили два случая, произведшіе во мнѣ сильное потрясеніе. Разъ какъ-то меня оставили гостить у Поцалуевыхъ. На другой день я всталъ очень рано и выбѣжалъ въ садъ. Лѣтнее утро было очаровательно; меня обдавало тою душевною свѣжестью, которая не только въ дѣтствѣ, по и въ зрѣлые годы навѣваетъ на человѣка какую-то игривую веселость и какую-то отрадную забывчивость. Ничто меня не тревожило, ни о чемъ я не думалъ, я хотѣлъ только свободно дышать и не могъ надышаться живительнымъ воздухомъ. Посмотрите кругомъ, какъ все чудно. Крупныя капли росы искрились на травѣ и, разноцвѣтно переливаясь, дрожали на листьяхъ и цвѣтахъ, по глади пруда катился бѣлыми кудрявыми клубами утренній туманъ, но не осенній туманъ, густой и тяжелый, а легкій паръ, предвѣстникъ ясной погоды. Птицы начинали чиликать и перекликаться все громче и громче; сперва покраснѣли, а потомъ зазолотились вершины деревьевъ, которыя сами еще длинными темными тѣнями лежали на просыпающейся землѣ. Значить, хорошо было это утро, если, несмотря на то, что съ того времени минуло слишкомъ двадцать лѣтъ, я вспоминаю о немъ еще и теперь съ такимъ живымъ, непритворнымъ восторгомъ. Но какъ пріятно было мнѣ первое впечатлѣніе этого дня, такъ тяжелы были для меня послѣдующія его впечатлѣнія.
Я бѣгалъ по саду, когда услышалъ звонкій голосъ Алеши Поцалуева, который звалъ меня къ себѣ. Я поспѣшилъ на его зовъ, и мы столкнулись въ одной аллеѣ. Алеша показалъ мнѣ весь садъ, и изъ сада мы перешли во дворъ.
— Пойдемъ къ сараю, сказалъ мнѣ Алеша: — быть можетъ, теперь папаша тамъ кого нибудь сѣчетъ, такъ мы посмотримъ… Ты никогда еще не видалъ этого?
То время, о которомъ теперь идетъ рѣчь, было, какъ видно изъ замѣчанія, прежде мною сдѣланнаго, давно, и потому по всей вѣроятности, не смотря на доброе сердце моего отца, и въ его вотчинѣ существовалъ тотъ способъ исправленія, на который приглашалъ меня посмотрѣть Алеша Поцалуевъ, и слѣдовательно вообще онъ не долженъ бы быть рѣдкостью для того, кто росъ въ ту пору въ деревнѣ. Но надобно полагать, что въ нашемъ имѣніи этотъ способъ взысканія исполнялся гдѣ нибудь въ сторонѣ, и что по этому я не имѣлъ еще случая посмотрѣть на эту патріархальную расправу. Вслѣдствіе такого невѣдѣнія, слова Алеши возбудили во мнѣ сильное любопытство, и я пошелъ за нимъ[1].
Подходя къ растворенному сараю, я сталъ слышать неясные крики и вмѣстѣ съ тѣмъ почувствовалъ какое-то удушающее замираніе сердца и какую-то лихорадочную дрожь въ колѣнахъ. Я не хотѣлъ было идти далѣе, но маленькій Поцалуевъ потащилъ меня къ сараю за рукавъ моей рубашки.
— Иди сюда, и вотъ посмотри отсюда, говорилъ онъ мнѣ, указывая рукою на продольную щель, образовавшуюся между широкими петлями отворенныхъ воротъ. — Стоять тутъ было дѣйствительно удобно: ворота были распахнуты и, слѣдовательно, за ними легко было спрягаться, а щель, бывшая между краемъ воротъ и стѣною сарая, позволяла видѣть все, что происходило внутри послѣдняго.
Тамъ, прежде всего, мнѣ бросился въ глаза Поцалуевъ, въ своей синей венгеркѣ съ черными шелковыми шнурками. Непріятное его лицо показалось мнѣ еще гаже отъ той злобы, которую оно выражало. Онъ держалъ во рту небольшой плетеный волосяной чубукъ съ большою пенковою трубкой. Близь Поцалуева стояла бѣлая скамейка, и на ней, судорожно изгибаясь, ворочался кучеръ Поцалуевыхъ, Ѳедулъ; четыре человѣка крѣпко придерживали его; двое стоявшихъ по бокамъ поперемѣнно стегали его розгами, которыя цѣлой грудой были навалены на полу по сторонамъ скамейки и у ногъ Поцалуева. Четыре человѣка были зрителями для примѣра, или только находились въ сараѣ на случай особенной надобности.
Я хотѣлъ отскочить отъ воротъ сарая, но Алеша, придерживая сзади, не пускалъ меня, говоря: «ничего, ничего, не бойся, только смотри». Видно было, что онъ уже совершенно свыкся съ подобными зрѣлищами.
Между тѣмъ Ѳедулъ покорнымъ, умоляющимъ голосомъ говорилъ: — батюшка-баринъ, помилуй! умилосердись надо мною, отецъ родной, заставь вѣчно Богу молить за тебя; виноватъ, батюшка вижу кормилецъ, что виноватъ, вижу, что согрѣшилъ, но отпусти же мнѣ вину мою; прикажи, голубчикъ, кончить! Во время такой тихой рѣчи Ѳедула хлестъ розогъ раздавался еще явственнѣе.
— Я тебѣ дамъ отца роднаго, я тебѣ дамъ голубчика, говорилъ спокойнымъ голосомъ Поцалуевъ, вынимая чубукъ изо рта; и, выплевывая слюну на полъ, онъ медленно затиралъ ее ногою. — Я тебѣ, братъ, дамъ такого батюшку, что ты у меня вѣкъ его не забудешь я тебя научу. Ну, ну, вдругъ громко вскрикнулъ Поцалуевъ: — чего жалѣете? Ты что сталъ, Степка? Смотри у меня! Наконецъ Поцалуевъ удовлетворился. — Довольно, сказалъ онъ отрывисто; спустить его…
Нь при этихъ словахъ, онъ подошелъ къ Степкѣ и ударилъ его по лицу чубукомъ.
— А ты, каналья, закричалъ онъ Степкѣ: — ты слушай, когда тебѣ приказываютъ; а то я тебя самаго велю тутъ же разложить.
Степка затрясся, какъ осиновый листъ. Люди же, расправлявшіеся съ Ѳедуломъ, бросились поднимать разлетѣвшіяся отъ удара по Степкѣ части чубука и мундштука, и на перерывъ спѣшили подать ихъ Поцалуеву, который однако не обращалъ на эту торопливость никакого вниманія; онъ быстро обернулся и, покручивая свои усы, пошелъ изъ сарая.
Слѣдомъ за нимъ, таща пуки розогъ подъ мышками, вывалила изъ сарая и вся бывшая тамъ ватага. Поцалуевъ пошелъ направо, люди его взяли налѣво. Но едва Поцалуевъ успѣлъ сдѣлать нѣсколько шаговъ, какъ онъ, какъ будто вспомнивъ что-то, обернулся назадъ и громко закричалъ вслѣдъ уходившей прислугѣ: ей ты, Петрушка! Всѣ люди въ одинъ мигъ остановились, точно вкопанные, но только одинъ отдѣлился изъ толпы и кинулся было къ Поцалуеву.
— Бѣжать ко мнѣ не нужно, кричалъ Поцалуевъ, грозя Петрушкѣ указательнымъ пальцемъ: — я хотѣлъ только напомнить тебѣ, что завтра съ тобой будетъ расправа…
При этихъ словахъ, Поцалуевъ повернулся и пошелъ къ себѣ домой твердыми, ровными шагами, а у малаго, къ которому относилась барская угроза, какъ будто подкосились колѣна и опустились руки. Онъ стоялъ на одномъ и томъ же мѣстѣ неподвижно нѣсколько времени; потомъ вдругъ выпрямился во весь ростъ, съ какимъ-то отчаяніемъ махнулъ рукою и презрительно плюнувъ вслѣдъ Поцалуеву, тихо пошелъ къ поджидавшимъ его товарищамъ.
Я весь дрожалъ; мнѣ казалось, что вдругъ, ни съ того, ни съ другаго, Поцалуевъ велитъ и меня затащить въ сарай и тамъ расправится со мною по-своему.
— А что? спросилъ я у Алеши: — твой папаша не сердится зато, что ты приходишь сюда смотрѣть?
— Нисколько, отвѣчалъ Поцалуевъ: — онъ еще улыбнется, потреплетъ меня по плечу или по головѣ, да скажетъ: а ты, плутишка, тоже пришелъ сюда посмотрѣть! — Слыша жалобные крики Ѳедула и видя, какъ онъ изнемогалъ отъ страданья, я чувствовалъ, что вся кровь волновалась во мнѣ, я чувствовалъ, что она вдругъ то приступитъ къ головѣ, то вдругъ отхлынетъ къ пяткамъ, то вдругъ будто захочетъ разорвать сердце; руки и ноги у меня дрожали, то отъ страха, то отъ злобы на Поцалуева; зубы у меня стучали, какъ въ лихорадкѣ; голосъ замиралъ; я сознавалъ вполнѣ свое безсиліе, и между-тѣмъ, не смотря на это, мысленно порывался кинуться въ сарай, за тѣмъ, чтобъ или освободить Ѳедула, или чтобъ, схвативъ колѣна Поцалуева, со слезами, цалуя его руки и ноги, умолять, чтобъ онъ пощадилъ Ѳедула. Но робость не позволяла мнѣ сдѣлать первое, а ложный стыдъ заступиться за того, кого имѣютъ право такъ позорно наказывать, и покорность предъ Поцалуевымъ людей, несравненно сильнѣйшихъ, чѣмъ я, удерживали мои благородные порывы….
Спустя немного времени, вышелъ изъ сарая Ѳедулъ тихими шагами, безсознательно застегивая воротъ рубашки. Онъ шелъ, понуривъ голову, и, сошедши съ деревяннаго ската, который спускался отъ воротъ сарая, нагнулся, чтобы поднять какой-то, попавшійся ему подъ ногу, камешекъ; онъ взялъ этотъ камешекъ въ руки и сталъ разсматривать его, медленно идя въ людскую. Я слышалъ, какъ безпокойно застучало мое сердце, при выходѣ изъ сарая бѣднаго Ѳедула; у меня было съ собою нѣсколько новыхъ пятачковъ, собранныхъ мною въ разное время; я хотѣлъ было побѣжать за Ѳедуломъ и подать ему ихъ, чтобы хоть нѣсколько утѣшить его; но опять какой-то ложный стыдъ удержалъ меня и отъ этого безотчетнаго движенія, такъ свойственнаго еще не загрубѣвшему сердцу, которое при видѣ чужаго горя, съ живою радостью хватается за все, чтобъ только утѣшить горемыку.
Впрочемъ, я думаю, что два, три, ну, наконецъ, четыре подобныхъ зрѣлища, немного власти надъ самимъ собою съ моей стороны, насмѣшки и ободренія маленькаго Поцалуева и наконецъ ласковый привѣтъ его отца, ослабили бы во мнѣ и прежній трепетъ сердца, и лихорадочную дрожь колѣнъ, и замираніе голоса, и задушили бы, вмѣстѣ съ тѣмъ, во мнѣ и эти первые порывы справедливаго негодованія; я сталъ бы, мало по малу, грубѣть, сталъ бы, по немногу, привыкать къ чужимъ страданьямъ, и начиналъ бы видѣть въ нихъ необходимое и вѣрное средство, если не для моего счастья и блаженства, то, по крайней мѣрѣ, для моего спокойствія и удовлетворенія моего гнѣва.
Впослѣдствіи, когда бы я самъ получилъ власть, то слѣпое повиновеніе тѣхъ, которые, съ такимъ безкорыстнымъ, повидимому, усердіемъ, спѣшили исполнять мою грозную волю, все болѣе и болѣе удостовѣряло бы меня въ правотѣ моего дѣла и въ благости моихъ распоряженій, хотя бы съ виду и жестокихъ.
Скоро такія убѣжденія сдѣлались бы моими задушевными вѣрованіями, сдѣлались бы цѣлью моей дѣятельности.
Но кромѣ впечатлѣнія, произведеннаго на меня дѣйствіемъ, видѣннымъ мною въ сараѣ, и страдальческою личностью Ѳедула, и вся остальная обстановка этого событія возмутила мое сердце, еще слишкомъ мягкое въ ту пору.
Надобно сказать, что въ то время, когда я и маленькій Поцалуевъ заглядывали въ сарай на производившуюся тамъ расправу, въ нѣкоторомъ отъ насъ отдаленіи стояла молодая еще, одѣтая въ лохмотья, баба; она, закрывши лицо обѣими руками, громко всхлипывала. Подлѣ нея, крѣпко къ ней прижимаясь, стояла босая, въ одной ветхой рубашонкѣ, дѣвчонка лѣтъ шести. Дѣвчонка эта, смотря потому, громче или тише кричалъ Ѳедулъ въ сараѣ, то ревѣла во все горло, то молча, горько влакала, вытирая запухшіе отъ слезъ глаза концемъ грубаго передника, который былъ надѣтъ на стоявшей около нея женщинѣ. Женщина, какъ я узналъ отъ Алеши, была жена несчастнаго Ѳедула, а маленькая дѣвочка была ихъ дочь.
— А знаешь ли, что онъ сдѣлалъ? Вообрази, онъ опрокинулъ коляску, въ которой сидѣла маменька. Мамаша такъ испугалась, что ей тутъ же разстегнули платье, начали прыскать въ лицо водой, да и людей стали изъ деревни звать на помощь. А видишь, не смотря на все это, мой папаша какой добрый: вѣдь онъ его простилъ; въ солдаты не отдалъ, а только высѣкъ.
— Ну, а Петрушку за что же будутъ завтра наказывать? спросилъ я.
— А вотъ видншъ за что. Онъ назначенъ недавно въ форрейторы, а когда спускались лошади съ горы, то онъ долженъ былъ сдержать ихъ; вотъ такъ, смотри, — и Алеша, сжавши кулакъ, какъ будто въ этомъ кулакѣ была уздечка, сталъ показывать, какъ долженъ былъ дѣйствовать Петрушка, чтобы не давать лошадямъ шибко спускаться съ горы. — Ну, а онъ этого вѣрно не сдѣлалъ, добавилъ Алеша: — такъ ему теперь за это и достанется, чтобъ онъ зналъ впередъ, для чего его сажаютъ форрейторомъ.
Я было повѣрилъ словамъ Алеши, и Поцалуевъ показался мнѣ ужь скорѣе добрымъ, чѣмъ злымъ человѣкомъ: до такой степени дѣтское сердце ищетъ въ каждомъ всего хорошаго. Но, спустя немного времени, когда я стоялъ на крыльцѣ Поцалуевскаго дома, я услышалъ слѣдующій разговоръ.
— Ну, ну, полно Мартемьяновна, что намъ съ тобой толковать объ этомъ. Вѣдь есть же надъ нами барская воля, такъ и полно; а какъ примемся мы сами, холопы, разсуждать, такъ глядь ни въ чемъ и никакого порядку не будетъ. Ну, полно же хныкать, говорю тебѣ, полно.
Это были слова коновала Алексѣя, утѣшавшаго Мартемьяновну, жену Ѳедула въ томъ горѣ, которое она въ этотъ день потерпѣла, мучась за своего мужа. Алексѣй былъ человѣкъ чрезвычайно мягкій, но ужь слишкомъ не далекій, даже и въ своемъ тѣсномъ быту.
— Хорошо такъ говорить, Егорычъ, хорошо; да вѣдь — случай-то этотъ совсѣмъ не той руки. Оно, конечно, кто мѣшаетъ? пусть насъ накажутъ, да только за дѣло; а то, вѣдь, тутъ передъ выѣздомъ самъ же Ѳедулъ пришелъ ко мнѣ, да и говоритъ мнѣ такъ: ну, жена, что мнѣ дѣлать? ходилъ, молъ, я и къ барину, докладывать его милости, что сѣраго съ гнѣдымъ въ одну пару впречь нельзя; на горѣ-то, молъ, говорю я, спускъ и безъ того больно крутъ, да теперь, какъ его дождемъ поразмыло, такъ онъ сталъ куда какъ склизокъ; того, молъ, и гляди, что лошади, непривычныя къ парной ѣздѣ, подхватятъ, да и разнесутъ. Вѣдь, молъ, говоритъ мнѣ Ѳедулъ, и самому то мнѣ шею ломать не охота; оно не о двухъ и самъ головахъ, а какъ съ господами-то, а особенно съ нашей барыней поѣдешь, такъ только борони Богъ. Чувствуется, говорилъ мнѣ Ѳедулъ, что, дескать, не сдержать мнѣ гнѣдаго. А баринъ то, какъ думаешь, что ему на это? Да баринъ говоритъ ему на это: ахъ ты такой, сякой, пошелъ вонъ, да и дѣлай то, что тебѣ приказываютъ, а разсуждать о моей волѣ не смѣй: не воленъ ты, молъ, въ этомъ; я и самъ все знаю лучше, тѣмъ ты, сиволапая тварь. Ну, и чтожь? Вѣстимо дѣло, коль приказано, такъ и запрегъ, — и выѣхалъ то онъ мой, кормилецъ, продолжала Мартемьяновна, глотая слезы, все охая да вздыхая: — снялъ шапку за воротами, перекрестился на всѣ стороны, да гдѣ жь ему было сдержать-то? Извѣстное, знать, дѣло: лошади молодыя, горячія, фалеторъ-то мальчишка, трусливъ, и всего-то третій разъ съ господами ѣхалъ. Ну вотъ лошади и подхватили, да вѣдь правду-то сказать и не опрокинулъ-то ихъ вовсе Ѳедулъ, а такъ только коляска на бокъ погнулась, а барыня-то испугалась; ну, и ахти, ни жива, ни мертва. Ну, Ѳедулъ, куда ужь ему не шло, да онъ хоть оттерпѣлся; а вотъ завтра, такъ бѣдному Петрухѣ достанется; ужь проберетъ же онъ его не хуже, чѣмъ сегодня Ѳедула; слышала я, какъ онъ на него зубы точитъ. А никакъ завтра еще Петруха имянинникъ; вотъ тебѣ и день праздничный, вотъ тебѣ и радость имянинная! Господи, Господи, что ты будешь толковать съ нашимъ бариномъ?
— Знаю, матушка Мартемьяновна, знаю, все очень хорошо знаю, вѣдь и рѣчь-то вся, о которой ты теперь толкуешь со мной, вся шла при моемъ лицѣ; я былъ въ наличности. Я и самъ, было, отважился доложить барину, что лучше бы еще подождать, не впрягать гнѣдаго: больно, молъ, заносить, говорю я. Такъ нѣтъ, куда тебѣ, расходился такъ, что ужь я думалъ: ну, мой послѣдній часъ въ гнѣвѣ Божіемъ пришелъ. Скажу тебѣ, кума, какъ ты сама сказала: что же намъ съ нимъ дѣлать? Доля-то наша, Мартемьяновна, такая доля — Тебѣ, кажись, добавилъ добрымъ голосомъ Егорычъ: — вчера нуженъ былъ пятиалтынный, такъ онъ у меня теперь есть; возьми его, если тебѣ надо, а когда у тебя будутъ, Богъ дастъ, деньжонки, да и мнѣ самому онѣ понадобятся, такъ ты мнѣ тогда этотъ пятиалтынный и отдашь; а то не торопись. Да не плачь же, баба, не плачь, говорилъ Егорычъ Прасковьѣ, которая снова расплакалась! — вѣдь знаешь, что ревомъ не поможешь. Полно же, говорю тебѣ, кума, полно нюнить, да рюмить!
Но всѣ эти тяжелыя ощущенія начали постепенно во мнѣ ослабѣвать подъ вліяніемъ радостнаго лѣтняго дня. Послѣ обѣда заложили огромную, старинную линейку, и вся многочисленная семья Поцалуева, гувернеръ, гувернантка, онъ самъ и его жена поѣхали верстъ за семь пить чай. Я также отправился съ ними. Въ лѣсномъ просторѣ мнѣ стало весело и привольно, и я совершенно забылъ о томъ, что я нахожусь вблизи человѣка, который, нѣсколько часовъ тому назадъ, вселилъ въ меня къ нему такое сильное отвращеніе и который заставилъ меня трепетать отъ его жестокости. Мы бѣгали, смѣялись и играли, и наконецъ, въ прекрасныя лѣтнія сумерки, отправились домой.
Я думаю, что мы не успѣли сдѣлать еще и одной изворотки всей дороги, какъ вдругъ увидѣли, что на встрѣчу къ намъ несется во весь опоръ верховой изъ Кувязевки, Поцалуевской усадьбы. Поцалуевъ приказалъ остановить линейку. Верховой, поровнявшись съ нами, изо всей силы осадилъ свою лошадь, соскочилъ съ нее и, совершенно растерявшись, показывалъ Поцалуеву знаками, чтобъ онъ сошелъ съ линейки и подошелъ къ нему. Такое дерзкое обхожденіе слуги съ Поцалуевымъ предвѣщало что-то необыкновенное. Поцалуевъ соскочилъ однако съ линейки, и подбѣжалъ къ верховому, который началъ шепталъ ему что-то на ухо. Поцалуевъ сдѣлался блѣденъ, какъ полотно.
— Поѣзжай какъ можно тише, сказалъ онъ кучеру, въ раздумьи садясь на линейку. Верховой поскакалъ впередъ и вскорѣ совершенно исчезъ изъ виду.
Кучеръ тронулся.
— Тише, говорятъ тебѣ тише, слышишь не торопись, кричалъ Поцалуевъ кучеру, который старался сдержать лошадей сколько могъ. Между тѣмъ жена Поцалуева съ безпокойнымъ видомъ поминутно спрашивала мужа, что такое у нихъ случилось въ домѣ.
— Ничего, успокойся, все вздоръ, говорилъ ей Поцалуевъ: — у насъ всегда изъ какихъ нибудь пустяковъ, Богъ знаетъ что сдѣлаютъ… Но говоря это, Поцалуевъ пожималъ съ удивленіемъ плечами; по временамъ онъ какъ будто вздрагивалъ и шепталъ что-то себѣ подъ носъ. Какъ мы тихо ни ѣхали, но все же наконецъ должны были пріѣхать въ Кувязево. Толпа народа стояла на барскомъ дворѣ, и вся она, при нашемъ появленіи, почтительно сняла шапки.
— Прочь отсюда, мерзавцы! вотъ я васъ! чего вы тутъ, ротозѣи, не видали, закричалъ сердито Поцалуевъ, соскакивая съ линейки. Слова его навели страхъ, и всѣ, большіе и малые, и мужики и бабы, бывшіе на господскомъ дворѣ, пустились за ворота, въ разсыпную, со всѣхъ ногъ; а самъ Поцалуевъ почти бѣгомъ пошелъ въ сарай, въ которомъ онъ рано утромъ расправлялся съ Ѳедуломь.
Мы всѣ, — насъ большихъ и малыхъ было человѣкъ двѣнадцать, — не входили въ домъ, но остановились надворѣ и, спершись въ плотную кучку, съ любопытствомъ посматривали на сарай, куда вошелъ одинъ только Поцалуевъ. Спустя нѣсколько минутъ, онъ вышелъ оттуда еще блѣднѣе, чѣмъ прежде. Медленно онъ подошелъ къ женѣ и, размахнувъ руками и пожавъ плечами, сказалъ ей: ну, что станешъ дѣлать съ этими негодяями? вѣдь шельма Петрушка повѣсился въ сараѣ.
Я вспомнилъ все, что видѣлъ и что слышалъ утромъ, и мнѣ стало невыносимо оставаться въ домѣ Поцалуева; поэтому я былъ очень радъ, когда онъ приказалъ перезаложить лошадей и отправилъ къ намъ свою жену и всю семью, чтобъ онѣ пробыли у насъ въ гостяхъ, покуда не произведутъ слѣдствія и не похоронятъ Петра.
Между тѣмъ, покуда я, на основаніи всѣхъ этихъ данныхъ, дѣлалъ разныя соображенія о той участи, которой неминуемо бы подвергся покойникъ Ѳедоръ, при переходѣ подъ заботливую власть Поцалуева, мой отецъ, мать и тетка разговаривали на тему о смерти и о загробной жизни. Въ это время дверь въ столовую, гдѣ мы пили обыкновенно чай, пріотворилась и изъ-за двери высунулась сѣдая борода нашего домашняго столяра, Гаврилыча. Гаврилычъ скорѣе столяръ-любитель, чѣмъ столяръ-ремесленникъ; стругать и обтачивать дерево, пилить доски, склеивать и сколачивать ихъ, было для него истиннымъ наслажденіемъ. Онъ съ одинаковымъ усердіемъ, тщательностію и удовольствіемъ дѣлалъ и шкатулку для золотыхъ и серебряныхъ вещей, и простые ящики для свѣчъ, и съ равною охотою тесалъ кресты на могилы. Теперь для его искусства представился довольно рѣдкій случай: нужно было сколотить гробъ для Ѳедора.
— Что скажешь, Гаврилычъ? спросилъ его мой отецъ.
— Да вотъ, къ вашей милости пришелъ, отвѣчалъ Гаврилычъ, входя немного въ комнату и всѣмъ, по очереди, низко кланяясь: — вотъ, батюшка, Агаѳонъ нехочетъ давать хорошихъ досокъ на гробъ Ѳедору, а суетъ мнѣ какую-то дрянь, никуда негодящуюся: все съ сучками, да съ горбылями.
Въ это время изъ-за плеча Гаврилыча показался Агаѳонъ.
— Чтожь, или тебѣ жаль досокъ, сказалъ ему отецъ: — отчего не отпускаешь ихъ, когда нужно.
— Изволите видѣть, сударь, сказалъ, откашливаясь Агаѳонъ: — тѣ доски, которыя онъ отъ меня требуетъ, статься можетъ, понадобятся для полокъ въ кладовую; доски то тѣ больно здоровыя, соснякъ важный; а на гробъ-то Ѳедору и еловыя будутъ хороши.
— Ну, ну, сказалъ отецъ: — не люблю я, когда ко мнѣ со всякими вздорами лѣзутъ; ступай и сейчасъ дай Гаврилычу столько хорошихъ досокъ, сколько ему нужно, а для полокъ велишь напилить новыхъ.
— Воля ваша, отвѣчалъ Агаѳонъ, никогда не любившій покойника Ѳедора: — а по моему и тѣ были бы для Ѳедора гожи.
— Чтожь тутъ толкуешь еще, замѣтилъ сердито Гаврилычъ: — да развѣ Ѳедоръ-то быль плохой барскій слуга; вѣдь, послѣднее дѣло ему дѣлаемъ, такъ знаешь, гробъ-то ему нужно сколотить хорошій.
— Э, братъ, полно, сказалъ Поцалуевъ, подтрунивая надъ добрымъ Гаврилычемъ: — ничего, и въ плохой ляжетъ; да развѣ у насъ Муромскіе лѣса, что ты такой сталъ разборчивый на доски? И плохихъ-то для тебя и для Ѳедора у насъ немного.
— Оно вѣстимо, сударь, все такъ, правду изволите говорить; да вѣдь и господа-то наши своего вѣрнаго слугу помнятъ и, чай, досокъ для него не пожалѣютъ.
Наконецъ дѣло о доскахъ совершенно было рѣшено въ пользу Гаврилыча.
Вотъ, думаю я теперь, почти на моихъ глазахъ была окончена жизнь человѣка, такъ скоро, такъ неожиданно. Впрочемъ какая же это жизнь? Развѣ можно назвать жизнью, хотя бы и длинный рядъ безсознательно прожитыхъ дней, по которымъ проходили, несмѣняющейся чередой, и горе и лишенья; что за жизнь, когда въ ней не было полной радости, и гдѣ замѣняла ее какая-то тупая только безсознательность своей бѣдной доли? Какая это жизнь, въ которой самымъ свѣтлымъ днемъ былъ тотъ, когда можно было прогнать горе штофомъ и въ которой за этимъ, будто бы веселымъ и пріятно проведеннымъ днемъ, слѣдовала тяжелая хмѣль, ломившая черепъ, какъ будто подъ нимъ вертѣлось зубчатое колесо.
Хорошо ты, Ѳедоръ, сдѣлалъ, что догадался умереть пораньше, не испивъ, какъ говорятъ поэты, всю чашу жизни до самаго дна. Вѣдь, рано или поздно, ты могъ попасться къ Поцалуеву. Правда, впрочемъ, и то, что судьба была какъ будто нѣсколько милостива къ тебѣ и берегла тебя отъ этого; но это было только ея своенравная прихоть, и какое она дала тебѣ обязательство въ томъ, что она не намѣревалась поручить тебя, со временемъ, попечительнымъ заботамъ Поцалуева. Вѣдь, купилъ же онъ, послѣ смерти моего отца, наши Зарудники, при которыхъ ты числился по ревизіи. Вотъ и былъ бы тебѣ новый батюшка — баринъ, вотъ и сталъ бы онъ тебѣ и родимый, и кормилецъ, какимъ онъ былъ для Ѳедула.
Впрочемъ, даже и въ нашемъ домѣ, гдѣ, какъ казалось, ничѣмъ не обижали Ѳедора, житье его было не слишкомъ завидное. День-деньской онъ возился съ лошадьми въ конюшнѣ, которыя нерѣдко били его копытомъ, то въ бокъ, то въ грудь, или лежалъ пьяный, или сидѣлъ на козлахъ, то подъ жгучимъ солнцемъ, то подъ дождемъ, то подъ снѣгомъ; наконецъ, если ему и удалось побывать около кабака въ пріятной бесѣдѣ, то онъ и тутъ былъ какъ-то несчастливъ, ему и это удовольствіе никогда не проходило даромъ; обыкновенно онъ возвращался оттуда больной, исъ синяками, и соссадинами, и съ опухолью, и съ подтекомъ подъ глазами. Въ семьѣ Ѳедору тоже не посчастливилось: женился онъ не по своей охотѣ, Акулина пошла за него не-хотя; онъ смотрѣлъ косо на нее, а она на него; онъ ревновалъ ее къ Агаѳону, а она безъ устали корила его тѣмъ, что онъ пьяница. Казалось, хотѣлъ Господь Богъ послать ему радость въ сынишкѣ, да и тотъ тоже не удался, какъ говорятъ, ни съ кожи, ни съ рожи; да притомъ и на него Ѳедоръ все посматривалъ изъ подлобья: онъ зналъ, что дѣло-то Акулины не совсѣмъ было чисто. Поотошло Ѳедору отъ сердца передъ самою смертью, да и то только потому, что онъ загулялъ свой конецъ; а остался бы онъ живъ, такъ бы, по прежнему, сталъ колотить Ваську и росъ бы онъ ему въ укоръ, а не на радость..
Едва только успѣлъ Гаврилычъ сколотить гробь Ѳедору, какъ снова поднялся вопросъ, куда поставить покойника. Тетушка настойчиво требовала, чтобы его снесли подальше. Наконецъ послѣднимъ пристанищемъ Ѳедора, передъ его переходомъ въ могилу, былъ назначенъ передбанникъ въ людской банѣ, хотя дворовыя бабы и дѣвки громко кричали, что если туда поставятъ Ѳедора, то онѣ ни за-что послѣ этого не станутъ ходить по вечерамъ въ баню. Когда уложили Ѳедора въ гробъ, я пошелъ взглянуть на него. Это былъ первый мертвецъ, котораго я самъ видѣлъ; до тѣхъ поръ я слышалъ о покойникахъ только въ страшныхъ разсказахъ и въ занимательныхъ для меня сказкахъ. Шедши въ баню, я думалъ, что увижу что нибудь ужасное; но взглянувъ на мертваго Ѳедула, я, вмѣсто непріятнаго чувства, къ которому было приготовился, ощутилъ какую-то тихую радость.
На широкой скамейкѣ, заново выструганной заботливымъ Гаврилычемъ, стоялъ гробъ, обитый краснымъ кумачемъ, который для этого дала няня; гробъ былъ внутри околоченъ чистымъ, бѣлымъ коленкоромъ; на большой подушкѣ, обшитой кругомъ оборками изъ коленкора, покоилась голова Ѳедора, который весь былъ покрыть бѣлымъ полотномъ и къ рукамъ котораго, сложеннымъ на груди крестомъ, быль прислоненъ обращенный къ лицу Ѳедора, небольшой деревянный образокъ великомученика Ѳедора Стратилата, висѣвшій прежде надъ его постелью. Въ головахъ у Ѳедора, на столикѣ стояла зажженная въ высокомъ мѣдномъ подсвѣчникѣ желтая восковая свѣча.
Я пристально посмотрѣлъ на лицо Ѳедора, оно было какъ у соннаго; совершенно спокойное, безъ малѣшаго признака скорбей и страданья; только немного открытые глаза были мутны и тусклы; но этотъ недостатокъ кто-то уже постарался уничтожить, потому что на каждомъ глазу Ѳедора лежало по большому мѣдному пятаку.
Вообще самъ Ѳедоръ и все его окружавшее пріятно подѣйствовало на меня какимъ-то невозмутимымъ спокойствіемъ.
Время уже подходило къ осени въ ту пору, когда умеръ Ѳедоръ. Въ день его похоронъ, шелъ безъ устали то мелкій, то крупный дождь, перемѣшанный съ мокрымъ снѣгомъ. Въ этотъ день, рано поутру, пріѣхалъ къ намъ въ домъ изъ прихода отецъ Стефанъ, съ отцомъ дьякономъ Пименомъ и дьячкомъ Прохоромъ. Когда все было готово къ выносу, отецъ мой вышелъ проводить Ѳедора и взялъ меня съ собою. Дворовые люди вынесли гробъ изъ бани и поставили его на носилки, потомъ четверо крестьянъ подхватили концы носилокъ на плеча, понесли Ѳедора на погостъ, а отецъ. Стефанъ и его причетъ заунывными голосами запѣли: Святый Боже! За гробомъ пошла Акулина, рядомъ съ нею шелъ Агаѳонъ, неся въ рукахъ узелокъ изъ синяго бумажнаго платка; изъ этого узелка торчали тоненькія свѣчи изъ желтаго воска; въ этомъ узелкѣ была завязана кутья для поминокъ по Ѳедорѣ. Когда понесли Ѳедора, Васька заревѣлъ во все горло; но никто изъ окружавшихъ его не обращалъ на него ни малѣйшаго вниманія, никто не думалъ утѣшать его.
— Полно же, Вася, плакать, ласково сказалъ ему мой отецъ, погладивъ его по головѣ.
— Да, какъ же мнѣ не плакать, заголосилъ Васька: — и всего-то тятька одинъ былъ у меня, да и тотъ умеръ!
— Когда похоронятъ Ѳедора, сказалъ мой отецъ Акулинѣ: — то ты приведи Ваську на барскій дворъ; а ты, продолжалъ отецъ, обращаясь ко мнѣ: — ты, Гриша, приласкай его; видишь, какъ онъ плачетъ.
Когда провожавшіе Ѳедора замѣтили, что самъ баринъ ласково обошелся съ Васькой и даже погладилъ его, тогда почти всѣ стали оказывать ему свое вниманіе и выражать свое сожалѣніе объ его горѣ; особенно это дѣлали бабы: онѣ обступили Ваську со всѣхъ сторонъ, однѣ изъ нихъ замѣчали, что онъ не дойдетъ пѣшкомъ до кладбища, и что лучше бы было подсадить его на телѣгу; другія, что онъ можетъ надорваться отъ плачу; третьи, что онъ больно плохо одѣтъ на такую непогодицу, и такъ далѣе. Но наконецъ всѣ съ ревомъ двинулись за ворота, отецъ мой прошелъ нѣсколько со всей толпою, потомъ три раза перекрестился, надѣлъ фуражку, взялъ меня за руку и пошелъ со мною домой.
Послѣ похоронъ Ѳедора, Васька былъ взятъ въ господскій домъ. Казалось, какъ будто судьба захотѣла немножко пригрѣть его, давъ ему покровителя въ самомъ баринѣ и заступницу въ нянѣ, которую всѣ такъ любили и почитали; но судьба только забавлялась Васькой: она хотѣла злобно издѣваться надъ несчастливцемъ. Скоро бѣдный Васька попалъ въ такую передѣлку, какой онъ никогда не могъ даже себѣ представить. Обыкновенно бѣда приходитъ оттуда, откуда вовсе не ожидаютъ; тоже самое было и съ Васькой: могъ ли онъ ожидать, что въ непродолжительномъ времени, у него явится новый, безпощадный гонитель и притомъ изъ такого края, о которомъ Васькѣ никогда даже не могло и посниться.
Наступила глубокая осень, дни становились и мрачнѣе, и короче; въ деревнѣ это скучная пора; но въ дѣтствѣ мнѣ нравился этотъ переходъ природы отъ жизни къ усыпленію. Я тогда любилъ смотрѣть, какъ ледъ стягивалъ Рудню, которая текла почти подъ самыми окнами нашего дома; долго засматривался я, какъ, за рѣкою, надъ крестьянскими избами, по небу, покрытому густой сѣрой тучей, предвѣстницей снѣга, вился бѣлый дымокъ; я съ нетерпѣніемъ ожидалъ того времени, когда за Руднею, въ темный вечеръ, начнутъ мелькать яркіе огоньки; и съ удовольствіемъ слѣдилъ я за стаями галокъ, когда онѣ съ крикомъ перелетали для ночлега на другой берегъ рѣки. Я радъ былъ приближенію зимы, потому что съ нетерпѣніемъ ожидалъ широкаго, снѣжнаго пути, большихъ саней съ теплою медвѣжьею полостью, съ прыткими конями и звонкими бубенчиками; особенно же я радовался, когда, во время катанья, приводилось намъ перебѣжать черезъ только что замерзшую Рудню, по дорогѣ, обставленной съ обѣихъ сторонъ молодыми елками.
Отецъ мой пользовался этимъ временемъ, удобнымъ для охотниковъ, и потому очень часто уѣзжалъ изъ дому. Мать моя къ осени стала чувствовать себя все хуже и хуже, и уже бывали такіе дни, въ которые она иногда совсѣмъ не вставала съ постели. Въ эти дни, я обыкновенно на цѣлый вечеръ приходилъ съ няней въ спальню моей матери. Я усаживался на ея кровати въ ногахъ; няня садилась около меня на стулѣ и принималась вязать чулокъ. На свѣчи опускались, бывшіе въ то время въ большемъ употребленіи, какъ теперь помню, жестяные колпаки, окрашенные внутри бѣлою, а снаружи зеленою краскою; отъ этого въ комнатѣ дѣлался полусвѣтъ, такъ обаятельно дѣйствующій на дѣтское воображеніе. Свѣтъ отъ лампады, горѣвшей постоянно въ углу передъ кивотомъ, былъ заслоняемъ небольшимъ жестянымъ щиткомъ, придѣланнымъ къ лампадѣ, но свѣтъ отъ лампады не разливался по комнатѣ, а собираясь на гладко полированномъ щиткѣ, ярко падалъ на стекло кивота и отражался множествомъ огоньковъ на золоченыхъ и серебряныхъ ризахъ иконы, стоявшихъ въ кивотѣ.
Въ это время обыкновенно или мать, или тетка, которая иногда по вечерамъ приходила къ матери, но всего чаще няня, разсказывала что нибудь весьма для меня занимательное. Въ разныхъ нашихъ повѣстяхъ, поэмахъ, разсказахъ, драмахъ и романахъ были выводимы русскія няни; я не думаю, чтобъ няня моя представляла какой нибудь отличительный типъ отъ этихъ общихъ очерковъ. По всей вѣроятности, въ моей нянѣ ничего не было особеннаго; но мнѣ она. казалась чѣмъ-то необыкновеннымъ. Я любилъ ее отъ всей души, и потому она мнѣ нравилась болѣе всѣхъ на свѣтѣ. Еслибъ въ ту пору (разумѣется не теперь) предложили мнѣ на выборъ — поцаловать одну изъ нашихъ молоденькихъ сосѣдокъ, съ розовыми щечками, съ прехорошенькими губками, немножко какъ будто надутыми отъ свѣжести и здоровья, и съ бойкими глазками, полузакрытыми тѣнью длинныхъ рѣсницъ, или же поцаловать мою няню съ ея загрубѣлыми губами и съ ея потухающими отъ старости глазами, я не колебался бы ни минуты: я тотчасъ бы отказался отъ миленькой сосѣдки и, крѣпко обвивъ обѣими руками шею моей няни, зацаловалъ бы ее, старушку, до устали. Няня была предметомъ всѣхъ моихъ мыслей, всѣхъ моихъ молитвъ; и она сама платила мнѣ тѣмъ же. Разумѣется, годы изгладили изъ моей памяти тѣ заботы, которыми безпрерывно окружала меня няня, и я смутно только помню то участіе, которое оказывала мнѣ она на каждомъ шагу. Но я сохранилъ о ней общее какое-то отрадное воспоминаніе, и она стала для меня замѣчательною личностью. Еще недавно дѣлалъ я на счетъ ея розъисканія въ Публичной Библіотекѣ, посвятивъ этой заботѣ, въ общей сложности влеченіе нѣсколькихъ дней, часовъ около тридцати.
При этихъ словахъ можно подумать, что у меня была въ няняхъ какая нибудь историческая знаменитость, сказанія о которой перешли въ книги и въ рукописи. Нѣтъ, няня моя была простая наша крѣпостная женщина, и больше ровно ничего; но я производилъ розъисканія объ ея судьбѣ вслѣдствіе тѣхъ обстоятельствъ, о которыхъ сейчасъ будетъ разсказано.
Однажды какъ-то, въ одинъ изъ тѣхъ вечеровъ, которые мнѣ пришли теперь на память, я сидѣлъ, по обыкновенію, на кровати, въ ногахъ у матери.
— А что, Анна Ѳедоровна, спросила ее мать; — который годъ ты теперь живешь вмѣстѣ съ нами?
— Чтобъ не солгать вамъ, матушка, а кажись, чуть ли не за половину четвертаго десятка перевалило.
— Постой, нянюшка, сказала мать: — я, вѣдь, вышла замужъ въ двадцать-третьемъ году.
— Да, такъ, почти передъ самымъ Филипповымъ постомъ; помню.
— Такъ, неужели же ты еще до моей сватьбы жила у моего отца болѣе двадцати лѣтъ?
— А какъ же матушка, Анна Николаевна, вѣдь ты (няня всѣмъ намъ, за исключеніемъ только тетушки, говорила и ты и вы, какъ ей приходилось) развѣ забыла, что я тебя на свои руки прямо отъ кормилицы приняла; да еще до твоего рожденія, я у стараго барина лѣтъ больше восьми жила; три года прожили мы въ Костромѣ, годъ въ Польшѣ, да сколько-то лѣтъ то въ Харьковѣ, то въ Сибири, такъ что всего-то на-все лѣтъ девять и будетъ. Посчитай ты сама, сударыня: у тебя-то головка посвѣжѣе моей.
— Вѣдь ты, няня, изъ Овсянкина?
Овсянкино было имѣніе моего дѣда по матери, находившееся въ одной изъ подмосковныхъ губерній.
— Что ты, матушка, да изъ какого я Овсянкина? съ чего тебѣ это въ голову пришло? смѣясь сказала няня: — въ Овсянкинѣ-то, отродясь, и ногой не бывала; я изъ далеча, изъ-за Волги; ужь я-то и забыла, какъ та сторона называется.
— Вотъ, няня, сказала мать: — живемъ мы съ тобой лѣтъ тридцать не разставаясь, а я и не знала, что ты прежде была не наша.
— Какъ же, матушка, я не изъ Овсянковскихъ, а изъ купленныхъ; прежде-то мы были какого-то комисинера, кажись, что въ старину такъ называли тѣхъ, что муку да крупу на войско ставили; а потомъ продали насъ купцу; въ то время и купцы покупали насъ крѣпостныхъ, да только на чужое имя; а какъ ихъ такимъ способомъ нѣсколько разъ надули, такъ ихъ отъ этого и отвадило; стали они чужаго присвоенія побаиваться. Отъ купца-то мы перешли къ чиновнику, что ли? Прозванія-то его не помню; по фамиліи долженъ былъ быть не русскій, говорили даже, что онъ родомъ былъ изъ жидовскихъ перекрестовъ. А ужь отъ него мы и достались твоему батюшкѣ.
— Такъ, вотъ, няня, сколько перемѣнъ ты испытала, сказала мать.
— А какъ же ты, матушка, думала? Чтожь будешь дѣлать? Какъ какой нибудь товаръ, отъ одного продавца къ другому съ рукъ на руки и переходила.
— И ты все это помнишь?
— Помнить-то помню; да вспоминать-то горько.
— Ну, разскажи намъ, няня, а мы тебя послушаемъ.
— Эхъ, матушка-сударыня, что за охота тебѣ слушать мои рѣчи? Сердце-то у тебя больно доброе. Еще, пожалуй, отъ моихъ росказней тоска на тебя нападетъ; а это тебѣ, родная моя, не хорошо, здоровьице-то твое плохо.
Мать стала просить, чтобъ няня разсказала о своей былой жизни; няня, наконецъ, согласилась, и грустный разсказъ ея глубоко мнѣ врѣзался въ память.
"Я, начала Анна Ѳедоровна: — какъ сказала тебѣ, матушка, родилась гдѣ-то за Волгой; чьихъ мы тогда были господъ, я и не слыхивала, а теперь подавно и спросить объ этомъ не у кого… Слышала я какъ-то отъ моей матери, что будто въ ту сторону заѣхалъ какой-то комисинеръ, и вздумалъ въ нашей сторонѣ жениться; ну, разумѣется, женѣ его понадобилась горничная. Вотъ онъ и пріѣхалъ къ нашимъ господамъ, и прицѣнился у нихъ къ моей матери; а она въ ту пору была вдовой по мужѣ; а отъ него остались у нее: сестра моя годками двумя меня постарше, я средняя приходилась, да была еще у насъ маленькая грудная сестричка. Господамъ-то, видно, мы не надобились; слышала я, что мать мою они дешево больно продали комисинеру; а насъ-то, какъ малолѣтокъ, дали къ ней въ придачу; онъ за насъ всѣхъ трехъ ни гроша мѣднаго не заплатилъ. Вотъ, послѣ этого, онъ съ молодой женой поѣхалъ въ Москву на почтовыхъ, а насъ всѣхъ туда же отправилъ, да только съ обозомъ. Въ ту пору, я была больно еще мала, и какъ мы ѣхали, я этого вовсе и не помню; а должно быть. — стужа была большая, дѣло-то было зимою: у меня потомъ лѣтъ до двадцати, чуть только холодъ, такъ и руки, и ноги опухнутъ, а послѣ этого станутъ краснѣть, а наконецъ вотъ такъ-таки синёшеньки сдѣлаются; бѣлье полоскать не могла, мученье съ этимъ было, да и только. Мать-то сказывала мнѣ, что въ дорогѣ холода были крѣпкіе, а одежёнки-то теплой у меня никакой не было; такъ я, по этой причинѣ, и руки и ноги больно крѣпко отморозила; а грѣть меня моей матери было не ловко; на рукахъ у ней самой былъ грудной ребенокъ, наша младшая сестра.
"Какъ мы пріѣхали въ Москву, то, не знаю почему, мы тамъ скоро перешли отъ комисинера къ купцу; фамиліи его не помню. Разъ какъ-то, этому года два будетъ назадъ, я было фамилію его и вспомнила, и хотѣла было попросить Алексѣя, чтобъ онъ ее записалъ на бумажкѣ, да не успѣла, а гамъ опять забыла; а теперь, хоть что хочешь дѣлай, вспомнить не могу; память стала куда какъ слаба.
«Вотъ мы и жили всѣ четверо у этого купца въ Москвѣ, продолжала няня: — баринъ-то онъ былъ намъ не баринъ, потому что онъ купилъ насъ для себя, на чужое только имя; да произвелъ дѣло такъ, что нашъ-то, въ крѣпости написанный господинъ, передалъ насъ этому купцу въ полную его волю; ты, молъ, воленъ и управлять ими. Мать-то знала все это, да и какой-то подъячій подбивалъ ее, чтобъ она въ судъ жаловалась, да что станешь дѣлать: барская была — не барская, купеческая — не купеческая. А житье у этого купца стало намъ плохо. Мать моя пошла у него за кухарку. Бывало, мѣситъ, мѣсить тѣсто на пироги, да и вся, голубушка, изъ силъ выбьется; а горшковъ, да кострюлей, такъ цѣлыя полки въ кухнѣ были набиты; такъ все это каждый день перемой, да перечисть; ну, и стала чахнуть. Не повелась также и маленькая наша сестричка, въ Москвѣ умерла. Въ эту пору я стала подростать, и куда какъ меня и сестру забижали купеческіе ребятишки, и за волосы теребили, и до синяковъ щипали. Кто бывало къ нимъ ни придетъ, только и слышно, какъ говорятъ, показывая на насъ: вотъ этихъ тятенька въ крѣпостныя купилъ; а онъ скоро крестъ получитъ, такъ и цѣлую, деревню купитъ.»
Няня на минуту пріостановилась, какъ будто вспоминая что-то.
«Не могу доложить вамъ, сударыня, начала снова няня: — какъ это случилось, а только было слышно, что на нашемъ-то баринѣ, только не на купцѣ, а на томъ, за которымъ дѣйствительно по крѣпости мы числились, показались казенные, какъ ихъ называютъ, взыски что ли? Денегъ-то у него царскихъ не хватило, такъ, вотъ, насъ за его долги тамъ же въ Москвѣ отъ купца отобрали, да съ акціона и продали. Не помню теперь хорошенько, въ сколькихъ рубляхъ пошла я, знаю только, что на этотъ разъ деньги за меня настоящимъ образомъ заплатили, и, повѣришь ли, матушка, что я тогда молодая-то дура потѣшалась этимъ: думала — вишь, вѣдь, и я чего нибудь теперь да стою!»
Няня не надолго призадумалась.
— Ахъ, ты, Господи, сказала она вдругъ: — вотъ заболталась на старости, да сама и не замѣтила, какъ три петли съ пятки спустила. Ужь позвольте, сударыня, продолжала няня: — пойти къ свѣчкамъ, да поднять пятку, а то и работа не въ работу. Да положи же клубокъ, сказала мнѣ няня, а то по вчерашнему весь размотаешь, вишь руки-то у тебя какъ зудятъ.
Я тотчасъ послушался няни. Она встала, подошла къ столу и, поковырявъ спицами, пришла на свое мѣсто.
— Слава тебѣ, Господи, поправила; а на чемъ, бишь, я остановилась? да, на томъ, какъ мы отъ купца пошли въ Москвѣ съ акціона.
«Вотъ тутъ купилъ насъ чиновникъ; прозваніе его забыла, мудреное больно, не русское. Слышалъ онъ, что люди въ Москвѣ подешевле, чѣмъ въ Петербургѣ, такъ видно и хотѣлъ разжиться перепродажей; да Богъ съ нимъ! Чай бы онъ и не прочь былъ насъ на ярмарку тогда вывести куда нибудь, да помяни, Господи, покойнаго царя Александра Павловича, онъ дѣлать этого въ своемь христіанскомъ царствѣ не позволилъ[2]. Ну, такъ и отправилъ насъ въ Петербургъ. Ѣхали-то мы на долгихъ съ крупчаткой, оно не очень скучно было; время была лѣтнее, на дворѣ стояла тепель. Пріѣхали мы къ нашему новому барину въ Петербургъ, въ его собственный домъ на Петербургской сторонѣ. Давнешенько не была я тамъ, а, кажись, если бы пришлось побывать, то и теперь бы какъ разъ этотъ домъ указала; онъ былъ такой большой, деревянный, съ садомъ. Мать-то наша еще и прежде хворала, а тутъ и до зимы, голубушка, не дотянула; подъ осень и умерла. Не хотѣлось нашему барину ни копѣйки тратить на ея похороны, потому что на все это, пожалуй, крайнимъ счетомъ около красненькой издержать пришлось; такъ вотъ онъ черезъ своего пріятели квартальнаго и повелъ дѣло такъ, что донесъ въ полицію, будто крѣпостная его женщина, недавно имъ въ Москвѣ купленная, умерла неизвѣстно отъ чего, скоропостижно, и просилъ розыскать это и взыскатъ съ продавца по закону. Такъ, по этому на другой день, когда еще и не свѣтало, пріѣхали къ намъ во дворъ бутошники съ дровнями, уложили на нихъ покойницу мать; проститься намъ съ ней даже не дали, да и увезли ее туда, какъ, бишь, ее называютъ, да, — туда, что на Выборгской, гдѣ мертвецовъ рѣжутъ. Ну, тамъ ее и схоронили, а гдѣ и какъ? я и до сей поры ничего не слыхала. Такъ, родной, ея у насъ и не стало. А баринъ-то, Богъ съ нимъ, такой хитрецъ былъ; должно быть, что и въ правду изъ жидовъ вышелъ, потомъ только вѣру Христову принялъ; да ужь, кто его знаетъ, какъ онъ по штатской службѣ чинъ майорскій, что ли, получилъ, такъ и сдѣлался господиномъ.»
— Но какъ же ты няня перешла отъ него къ моему отцу? спросила мать.
— Постой, матушка Анна Николавна, постой чуточку; все тебѣ доскажу; теперь, какъ я разболталась, такъ рѣчь словно по маслу идетъ. Приниматься-то только горько было: о покойницѣ-то матери тяжело было вспомнить; вѣдь такъ ни за что извелась.
Слушай же теперь далѣе, сударыня.
"Разъ какъ-то, дѣло-то шло уже къ осени, мнѣ такъ годковъ четырнадцать было, а старшая сестренка, можетъ, годами двумя была меня постарше. Вотъ разъ-то мы и слышимъ, что къ нашему барину пришелъ какой-то человѣкъ; должно быть изъ простыхъ; только баринъ-то нашъ куда какъ вѣжливо его принялъ. Взяло насъ, — ни съ того, ни съ другаго, — любопытство послушать о чемъ они между собою будутъ говорить; вотъ мы потихоньку и стали подслушивать подъ дверями.
"Вотъ, тотъ, который пришелъ, и говоритъ нашему барину, (кажись, что барина звали Яковъ Соломонычъ):
" — Знаете, молъ, Ярковъ Соломонычъ, безъ денегъ ничего тамъ сдѣлать нельзя, деньжонки нужны.
"А баринъ-то нашъ и говоритъ ему:
" — Да чтожь я буду дѣлать? Вы знаете хорошо, что я теперь людей своихъ продаю: скоро полгода вожусь съ этимъ; одна-то изъ нихъ, на бѣду мнѣ, ужь умереть поспѣла; не досмотрѣлъ я, видно была и прежде еще чахлая; такъ, знаете, вмѣсто выгодъ, я еще и расходы понесъ, даромъ не похоронятъ господскаго человѣка, да еще и съ полиціей порядкомъ навозился.
" — Да вѣдь, отвѣчалъ гость: — не станете сами искать купцовъ, такъ и въ десять лѣтъ товару съ рукъ не сбудете.
" — Какъ же, говоритъ нашъ баринъ: — это-то вамъ про меня грѣхъ сказать; гдѣ ужь я ихъ не ищу, да все въ цѣнѣ не сходимся; я прошу свое, а они даютъ свое. Вчера еще, вотъ, въ угольную мелочную лавку забѣжалъ, да и говорю лавочнику: на чай, братецъ, дамъ, народу у тебя въ день многое множество перебываетъ, такъ пораспроси хорошенько, не знаетъ ли кто, не нужно ли кому купить двухъ дѣвочекъ; дѣвочки-то у меня тихія. Ну и обѣщалъ, сказалъ, чтобъ дня черезъ три я къ нему за отвѣтомъ пришелъ.
" — Все это такъ, Яковъ Соломонычъ, говоритъ гость: — и это дѣло не дурное, да, знаете, вы бы объ этомъ извѣстили черезъ газеты.
«Баринъ-то нашъ заговорилъ было немножко противъ этого; нужно было, какъ потомъ намъ наши сосѣди сказывали, за такія объявленія особую пошлину платить; даромъ не печатаютъ, а онъ-то надъ каждой полушкой дрожалъ. Да нѣтъ, видно было, что гость на него больно наперъ, потому что баринъ о насъ въ газетахъ напечаталъ.»
— А почемужь ты это знаешь, няня? спросила ее мать.
— А вотъ, сударыня, почему, извольте видѣть. Къ намъ прежде никто не ходилъ смотрѣть насъ, да и самъ-то баринъ, какъ уйдетъ съ утра, такъ запретъ всѣ комнаты, а намъ только двери стеречь прикажетъ, и ничѣмъ болѣе никогда не распорядится. А какъ разъ онъ уйдетъ, такъ и пропадетъ на цѣлый день; говорили, что онъ былъ какимь-то стряпчимъ, адвокатами, что-ли, ихъ называютъ? Все онъ по чужимъ дѣламъ въ разныя стороны и суды бѣгалъ. Лѣтомъ-то намъ и повадно, бывало, какъ онъ уйдетъ, мы цѣлый день на дворѣ и сидимъ, подметемъ только улицу да дворъ. А ужь кормилъ-то онъ насъ Богъ знаетъ чѣмъ; до сихъ поръ толку не возьму, какъ мы съ голоду не умерли. Хорошо еще, что на нашемъ дворѣ жили люди, правда бѣдненькіе сами, а все таки нѣтъ — нѣтъ, а смотришь, то, бывало, по ломтю чернаго хлѣба съ солью намъ вынесутъ, то тарелку каши или щецъ отпустятъ, а иногда, въ большой праздникъ, такъ и по куску порога дадутъ. Какіе-то вольноотпущенные они были.
"Ну, вотъ, прежде, бывало, вздохнувъ продолжала няня: — какъ сказала я, баринъ, уходя, никакихъ распоряженій на счетъ нашъ не дѣлалъ; а послѣ того, какъ онъ съ гостемъ о газетахъ потолковалъ, то онъ, какъ со двора пойдетъ, такъ и говорить намъ: если сегодня придутъ и будутъ васъ спрашивать, вы ли черезъ газеты продаетесь, такъ отвѣчайте, что, молъ, мы; и всѣмъ показывайтесь обѣ; а когда спросятъ васъ о цѣнѣ, то говорите, что мы знать этого не можемъ, дѣло это не наше, а извольте, молъ, сами повидаться съ нашимъ бариномъ; мы скажемъ ему, что вы изволили здѣсь быть, — такъ они васъ завтра до одиннадцати часовъ утра сами ожидать будутъ. Да смотрите, прибавлялъ, грозя намъ, баринъ, больше ничего не болтать ни съ кѣмъ, а выспрашивать станутъ, такъ говорите, что, молъ, мы ничего такого знать не можемъ! Слышите!
"Въ это время баринъ началъ оставлять намъ и свѣчку, только подъ запретомъ не жечь ее напрасно, а если, на случай, придутъ смотрѣть насъ вечеромъ, то, чтобъ мы только на эту пору свѣчку зажгли, а потомъ бы тотчасъ ее задули.
"Вотъ, бывало, мы и сидимъ вдвоемъ съ покойницей сестрой цѣлый вечеръ въ темной кухнѣ; заснуть-то боимся; ну, какъ кто нибудь застучится, а мы проспимъ? Холода-то ужь начинались, а баринъ кухню топить не приказывалъ; а на мнѣ-то всего истлѣвшая рубашонка была, покойница мать изъ своей старой перешила, да разодранное платьишко, а на сестрѣ-то и рубашонки не было, платьишко на голо тѣло надѣвала, а спали мы на рогожкѣ подъ старымъ войлокомъ, которымъ прежде въ сѣняхъ дверь была обита, а потомъ намъ баринъ далъ его замѣстъ одѣяла.
"Вотъ, разъ мы такъ сидимъ, темно, голодно, холодно, да съ горя и мурлыкаемъ что-то про себя, тужимъ, да покойницу мать вспоминаемъ. Вдругъ кто-то въ двери кулаками сталъ ломаться и кричитъ громко: отвори! Мы со всѣхъ ногъ такъ и кинулись; сестра дверь пріотворила, а въ сѣняхъ-то потемки, кто пришелъ не видно..
" — А что? тутъ черезъ газеты продаются двѣ дѣвочки? насъ спрашиваютъ.
"Не повѣришь, сударыня Анна Николавна, какъ у насъ при этихъ словахъ сердце ёкнуло и поджилки подкосились; вѣдь суди сама, матушка, судьба наша рѣшалась.
" — Здѣсь, говоримъ мы обѣ въ одинъ голосъ.
" — А видѣть ихъ теперь можно?
" — Можно, пожалуйте, говоримъ мы опять въ одинъ голосъ.
"Сестра дверь настежь, а я ну поскорѣе высѣкать, да вздувать огонь.
"Тотъ-то, который былъ въ сѣняхъ, вошелъ въ кухню; а другой, видно его товарищъ, не входилъ, а остался въ саняхъ, да и кричитъ тому, который къ намъ вошелъ;
" — Посмотри ты, мнѣ вылѣзать изъ саней не хочется; да, можетъ быть, и не стоитъ того; ты мнѣ скажешь, если будетъ нужно.
"Вотъ я вздула огонь и держу въ рукахъ свѣчку.
" — Тебѣ который годъ? спросилъ меня незнакомый, баринъ, съ виду-то ужь не очень молодой.
" — Четырнадцатый пошелъ, говорю я.
" — А тебѣ который? спрашиваетъ онъ сестру.
" — Шестнадцатый, отвѣчала она.
" — Фи! да какія вы обѣ грязныя и противныя, сказалъ этотъ баринъ; плюнулъ, да и пошелъ вонъ.
" — Ну, что же? кричалъ ему его товарищъ.
" — Да что, не стоитъ и ходить, одна-то еще больно мала, а другая просто рожа, да и обѣ въ грязи по-уши. Не стоить и смотрѣть.
" — Ахъ, вы пострѣлы, вдругъ, засмѣясь, веселымъ голосомъ сказала няня: — вѣдь, вишь, что выдумали — намъ тогда-то и въ голову не пришло, зачѣмъ они пріѣзжали; ахъ вы, покупщики богомерзскіе, добавила няня, отплевываясь.
Мать не утерпѣла, чтобъ невольно не улыбнуться, видя веселое, простодушное негодованіе нянпи; няня сама отъ души засмѣялась, и хотя я въ ту пору ничего особеннаго тутъ не видѣлъ, но и я не утерпѣлъ, чтобъ тоже не засмѣяться.
Послѣ нѣкотораго молчанія, няня продолжала:
— Дней черезъ пять, а можетъ быть и недѣлю спустя послѣ этого, въ сумеркахъ, когда не было нашего барина дома, пріѣхала насъ посмотрѣть какая-то барыня. Когда она вошла къ намъ въ кухню, гдѣ вода въ ведрѣ стояла замерзши, то сперва только покачала головою.
" — И вамъ тутъ не холодно? спросила она насъ.
" — Какъ не холодно, сударыня, да чтожь дѣлать?
" — Вы здѣсь и спите.
" — Да.
" — А на чемъ?
" — Вотъ на рогожкѣ.
"И мы потащили было рогожку изъ-подъ печки.
" — Не надобно, не надобно, я васъ только такъ спрашиваю.
"Барыня обошлась съ нами ласково и пожаловала намъ изъ своего кошелька, помнится, каждой по двугривенному и велѣла сказать, что завтра она сама будетъ у барина.
« — А вѣдь вотъ ты, Григорій Петровичъ, сказала няня, обращаясь ко мнѣ: — и не знаешь, чай, кто такая была эта барыня? А она была твоя бабушка, твоей матушки матушка. Была тогда она и молода, и красива, да наслалъ Господь на нее горе. Всѣ дѣти одинъ за другимъ поумирали; такъ, вотъ, она и положила доброе дѣло сдѣлать, взять къ себѣ въ домъ двухъ дѣвочекъ на воспитаніе, а потомъ, когда онѣ выростутъ, то или выпустить ихъ на волю, или по охотѣ, а не по принужденію, замужъ отдать, пусть сами себѣ жениховъ выберутъ, а она только приданое дать хотѣла. Да, видно, то была доля не наша. Какъ на свѣтъ Божій тебя явила, сказала няня матери: — такъ и сама-то она на десятый день въ могилу слегла. Такъ намъ и непосчастливилось. Безъ нея-то, голубушки, баринъ и слова ея сдержать не хотѣлъ. Посватался было къ сестрѣ одинъ небогатый, добрый мѣщанинъ; она къ барину въ ноги, а онъ говоритъ: какъ выводныя заплатитъ, тогда пусть тебя и беретъ, а такъ, молъ, изъ того только, что вы другъ друга любите, крѣпостныхъ дѣвокъ отпускать на волю не приходится. Ужь не прогнѣвайся на меня, матушка, а скажу тебѣ правду, не тѣмъ будь твой покойный родитель помянутъ, а жить-то съ нимъ горько было; ты, видно, не въ него пошла, а въ матушку. Ухъ! какой онъ былъ крутой, говорила няня, покачивая головой; — бывало и не подходи къ нему близко; всѣхъ, чуть прогнѣвается, и старыхъ, и малыхъ, и бабъ, и дѣвокъ посылалъ для наказанія на конюшню, да вѣдь какъ, бывало, распишетъ…. Извини же меня, матушка, что я, старуха, говорю тебѣ всю подноготную; велишь хвалить, такъ стану, да совѣсти только не хватитъ. Вотъ я и Григорью Петровичу частенько толкую: не походи, молъ, нравомъ на своего дѣдушку; жестокъ, не милосердъ былъ къ людямъ, и драчливъ, и забіяченъ, — не годится быть такимъ, проку изъ того никакого не будетъ.
— И спасибо тебѣ, няня, за это, сказала мать: — что ты Гришѣ толкуешь это; вѣдь ты знаешь, Анна Ѳедоровна, что мы тебя не слугой, а скорѣе нашей родней считаемъ.
— Знаю, матушка, знаю; оттого-то, глядя на васъ, моихъ голубчиковъ, я ужь и сердца своего не слышу.
Дѣйствительно, положеніе старой няни въ нашемъ домѣ было хорошо, ей никогда и ни въ чемъ не бывало отказу; впрочемъ, для себя она почти ничего не просила, а просила всегда то за дворовыхъ, то за крестьянъ. У няни была своя отдѣльная комната, за ней ходила особая дѣвушка, обѣдала и чай пила она вмѣстѣ съ нами, и даже портретъ ея, нарисованный кѣмъ-то карандашемъ, висѣлъ въ рамкѣ, на одной стѣнѣ съ портретами нашихъ родныхъ. Тетушка Катерина Григорьевна искоса посматривала на это, считая такое равенство какъ бы нарушеніемъ родственнаго уваженія; но сказать противъ этого никогда ничего не рѣшалась, предвидя, что слова ея въ этомъ отношеніи будутъ совершенно безполезны.
Правда, что иногда отецъ, не смотря на преклонные года нянюшки, приставалъ къ ней и подтрунивалъ надъ нею. Но она рѣдко сердилась за это и обыкновенно принимала шутки моего отца съ добрымъ сердцемъ. Разъ какъ-то (я и теперь еще это живо помню), отецъ мой, по своему обыкновенію, стоялъ у печки, заложивъ руки за спину и поджидалъ прихода моей матери къ утреннему чаю. Я съ няней пришелъ въ столовую прежде ея.
— Ну, что, старая корга, сказалъ, при входѣ няни, мой отецъ съ той шутливой грубостью, которая бываетъ часто свойственна самымъ добродушнымъ людямъ: — все еще жива?
— Жива, родимый, жива, отвѣчала няня, пріостановившись и почтительно кланяясь отцу: — да вотъ все что-то подъ ложечкой болитъ.
— А знаешь ли, Анна Ѳедоровна, продолжалъ шутя мой отецъ: — вѣдь тебѣ бы пора и на погостъ.
— Воля Божія; по мнѣ хоть сегодня же умереть.
— Ну, ну, пойди сюда, старая вѣдьма, сказалъ ей ласковымъ голосомъ отецъ: — да поцалуй меня…. да смотри только хорошенько.
Такое выраженіе взаимной любви между моимъ отцемъ и няней случалось почти каждое утро; няня медленно подходила къ отцу, онъ нагибался, обнималъ ее и крѣпко цаловалъ.
— Да не дави же такъ сильно, батюшка: совсѣмъ было старуху задушилъ.
— Эхъ, няня, няня, шутя говорилъ отецъ: — еще не такъ бы поцаловалъ я тебя, еслибъ тебѣ съ костей лѣтъ сорокъ съ хвостикомъ сбросить.
— Полно тебѣ, озорникъ, полно; смотри ужь и плѣшь-то у тебя на затылкѣ, какъ мѣсяцъ свѣтить начинаетъ; да и сынокъ-то ужь подростаетъ. Когда же ты вздоръ молоть перестанешь? Ничего не дѣлаешь, баклуши только бьешь.
— Да что мнѣ дѣлать? спрашивалъ отецъ, который, надобно сказать правду, ни до какихъ дѣлъ не былъ охотникъ.
— Какъ что? Коли сидишь въ деревнѣ, такъ хозяйничай, а нѣтъ, такъ на службу бы шелъ; не старъ еще; авось бы и въ генералы выйти успѣлъ.
— Ахъ, любезнѣйшая Анна Ѳедоровна, ты думаешь, что, вотъ, такъ и легко въ генералы попасть? Сейчасъ видно, что ты не служила ни въ драгунахъ, ни въ гусарахъ ..
— Христосъ надъ тобой, батюшка! Да какъ же мнѣ было попасть въ драгуны или въгусары; да развѣ бабье дѣло на себя мундиры пялить; вотъ еще что выдумалъ на смѣхъ добрымъ людямъ.
— А знаешь ли, няня, житье-то съ военщиной славное, спроси-ка сестру Катерину Григорьевну объ этомъ.
— Кому какъ, кормилецъ, а вотъ плохо, что и поясница у меня побаливаетъ.
— Ну поди ка сюда, няня, пойди, не сердись, сказалъ, подмигивая, отецъ.
Няня подошла къ нему, и онъ, нагнувшись, шепнулъ ей что-то на ухо. Няня оттолкнула его рукою отъ себя, а сама отскочила отъ него, и, покачивая головой, говорила:
— Озорникъ ты эдакой, все еще у тебя въ головѣ вѣтеръ свищетъ.
— Не сердись же, не сердись, няня, продолжалъ отецъ: — а разскажи лучше, какъ тебя хотѣлъ купить въ жены турецкій царь.
При этомъ случаѣ отецъ намекалъ, шутя, на двухъ таинственныхъ покупщиковъ, пріѣзжавшихъ смотрѣть няню.
— Какой турецкій царь? Чего только ты, баринъ, не выдумаешь, смѣясь, говорила няня: — они, видно, были просто такіе же сорванцы, какъ и ты. Охъ, батюшка, Петръ Иванычъ, и за тобой, должно-быть, такихъ грѣховъ цѣлый ворохъ. Дашь ты, сердечный, отвѣть на томъ свѣтѣ и за молодицъ, и за красныхъ дѣвокъ; вспомни меня, что и тебѣ даромъ это не пройдетъ.
Не смотря на такія, повидимому, размолвки, отецъ и няня оставались постоянными друзьями. Послѣ подобныхъ шутливыхъ разговоровъ, отецъ мой заботливо разспрашивалъ няню, всѣмъ ли она довольна, не нужно ли ей чего, не велѣть ли ей подсыпать табаку, въ табакерку, и нерѣдко заключалъ свои разспросы обѣщаніемъ привезти съ ярмарки нянѣ какую нибудь обновку. Обѣщанія эти, не смотря на свою разсѣянность, мой отецъ сдерживалъ съ примѣрною точностью, и не столько обновка, сколько заботливость и вниманіе моего отца, почти всегда до слезъ трогали добрую старушку.
Хорошо, что все это, при кроткомъ сердцѣ матери и при врожденной добротѣ моего отца, устроилось такалъ образомъ. Но какими путями до этого дошла бѣдная няня?
Какъ бы то ни было, но спасибо тебѣ, няня, что ты меня, когда я былъ еще ребенкомъ, никогда не убаюкивала сказками, которыя зарождаютъ въ дѣтяхъ вѣрованія въ существованіе какихъ-то добродѣтельныхъ королевичей и прекрасныхъ царевенъ, въ ковры-самолеты и въ шапки-невидимки; спасибо тебѣ, первый другъ моего дѣтства, что ты своими невымышленными разсказами навѣяла на меня ту скорбь, которая, и послѣ многихъ лѣтъ, ведетъ не въ сказочный и призрачный міръ, но въ міръ горя и нужды! Жаль, няня, какъ мнѣ жаль, что не могу я передать другимъ твой простой разсказъ о срубленной елкѣ; до сихъ поръ я не забылъ его еще; но не хочу повторять его не кстати, онъ своею истинностью не понравится многимъ.
Особенно занималъ меня переходъ няни „въ наше семейство“. Любопытствуя отъискать слѣды этого случая, я еще не такъ давно досталъ въ Публичной Библіотекѣ „Петербургскія Вѣдомости“ за тѣ годы, въ которые, по приблизительному моему исчисленію, совершилась послѣдняя продажа няни. Въ этихъ „Вѣдомостяхъ“ я нашелъ весьма любопытный отдѣлъ различныхъ объявленій, относящихся къ концу прошедшаго столѣтія и наглядно объясняющихъ многія утѣшительныя явленія нашей гражданской и общественной жизни. Безмолвны эти строки сами по себѣ, но много говорятъ онѣ тому, кто спрашиваетъ отвѣта о прежнихъ нашихъ заблужденіяхъ, и хочетъ прослѣдить многія темныя полосы въ нашемъ нравственномъ быту. Производя въ газетахъ розысканія объ участи моей няни, я съ любопытствомъ остановился на многихъ изъ этихъ, самихъ по себѣ совершенно ничтожныхъ, объявленій. Одни изъ нихъ заставляли меня только улыбнуться, такъ, напримѣръ, объявленіе о продажѣ итальянскихъ музыкальныхъ нотъ въ овощныхъ лавкахъ. Конечно, при этомъ улыбнутся, вмѣстѣ со мною, и многіе другіе. Но пойдемъ далѣе. Усмѣхнулся я также, когда въ объявленіяхъ 1797 года нашелъ, „что нѣкоторый слѣпой желаетъ опредѣлиться въ какой нибудь господскій домъ, для разсказыванія разныхъ исторій, съ удивительными приключеніями, а отчасти и русскихъ сказокъ.“ Но рядомъ съ этими забавными объявленіями печатались и такія, которыя заставили меня подумать, не относятся ли они къ удивительнымъ приключеніямъ изъ жизни моей няни; впрочемъ, которое изъ нихъ было сдѣлано на счетъ няни, я рѣшитъ не могъ, имѣя для этого весьма мало опредѣлительныхъ данныхъ, между тѣмъ, какъ на Петербургской сторонѣ было, въ то время, много дѣвочекъ, испытывавшихъ такую же самую участь, какую испытывала и няня. Въ „Вѣдомостяхъ“, между прочимъ, было объявлено, что на Петербургской сторонѣ продаются двѣ дѣвочки, одна десяти, другая двѣнадцати лѣтъ; что продается дѣвка лѣтъ тридцати и гнѣдая молодая лошадь; замѣчательно, что, какъ бы въ отзывъ на это объявленіе, а, быть можетъ, и вслѣдствіе хитрости самого продавца, употребленной для возбужденія большей рѣшительности въ покупателяхъ, въ томъ же нумерѣ „Вѣдомостей“ спрашивали: „не желаетъ никто-нибудь продать бабу лѣтъ тридцати и молодую лошадь?“ Продавались также, въ ту пору, три дѣвки и печать сохраняетъ донынѣ имена ихъ аргусовъ; „а покажутъ, сказано въ объявленіи, оныхъ дѣвокъ дворникъ Боборыкинъ и сержантъ Шешуковъ.“ Продавалась „за излишествомъ“ дѣвочка одиннадцати лѣтъ, недавно только привезенная изъ деревни. Но едва ли не самое замѣчательное объявленіе было о томъ, что продается дѣвка лѣтъ двадцати-пяти, добраго поведенія, „въ увѣреніе же чего, сказано въ объявленіи, отдается она покупателю для разсмотрѣнія на три дня“. Что это не вымыселъ, въ томъ читатель можетъ убѣдиться, справясь объ этомъ въ „С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ“, печатанныхъ при Академіи Наукъ въ 1797 году, № 9, стр. 187.
Конечно, мы имѣемъ полное право посмѣяться надъ тѣмъ патріархальнымъ временемъ (къ чести нашей родины минувшимъ, какъ кажется, безвозвратно), когда музыкальныя ноты для фортепіано, продавались вмѣстѣ съ капустой и рѣпой, и когда слѣпцы, подобно греческимъ рапсодамъ, нанимались въ господскіе дома для разсказыванія своимъ кормильцамъ исторій и сказокъ; но какъ должны улыбнуться мы, и въ особенности вы, моя добрая читательница, узнавъ, что одна изъ представительницъ вашего прекраснаго пола, была назначена въ продажу и даже не вмѣстѣ съ овощами или музыкальными нотами, а просто вмѣстѣ съ молодою гнѣдою лошадью!
Но вотъ, въ памяти моей исчезаетъ постепенно обликъ моей няни и, вмѣсто его, снова является личность Васьки, попавшагося, какъ я имѣлъ случай замѣтить, вслѣдствіе смерти своего отца, на барскій дворъ. Первымъ знакомъ новаго положенія Васьки было его обмундированіе. Ему нашъ домашній портной Осипъ сшилъ нанковый казакинъ и, неизвѣстно для чего, сдѣлалъ на груди патроны изъ краснаго сукна, въ видѣ двухъ сердецъ. Хотя Васька прежде на предложеніе мое — завести для него ливрею съ золотыми галунами, отвѣчалъ, что онъ отвергаетъ суетный блескъ одежды; но теперь и онъ, разумѣется, невольно, поддался общей человѣческой слабости. Я замѣтилъ, что Васька часто упиралъ подбородокъ въ грудь и силился какъ можно болѣе опустить внизъ глаза, для того, чтобы посмотрѣть, какой эффектъ производятъ, нашитые на его казакинъ, красные патроны. Первое время, житье Васьки было хорошее: онъ сидѣлъ или въ теплѣ или въ прохладѣ, смотря по времени года; онъ былъ сытъ, одѣтъ и обутъ, и состоялъ только для посылокъ въ людскую и для подаванія трубокъ и зажженныхъ бумажекъ для ихъ раскурки. Но надъ Васькой, — впрочемъ, не надъ однимъ имъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и надо мною, — собиралась гроза, пришедшая съ Запада, въ видѣ monsieur Обри.
Уже давно гетушка Катерина Григорьевна приставала къ моему отцу, чтобъ онъ взялъ для меня въ гувернеры какого нибудь француза. Тетушка основательно замѣчала при этомъ, что если я съ малолѣтства не пріобрѣту хорошаго выговора, то потомъ это будетъ уже поздно, и что между тѣмъ дурной французскій выговоръ, по справедливости, будетъ считаться въ обществѣ признакомъ моего небрежнаго воспитанія. Отецъ и мать покорились такимъ взглядамъ обществами настойчивымъ домогательствамъ тетушки и рѣшились пригласить въ нашъ домъ француза, которому предполагалось ввѣрить все мое первоначальное, умственное и нравственное, образованіе.
Я уже часто начиналъ слышать разговоры отца, матери и тетки объ этомъ предметѣ; но первое положительное извѣстіе о пріѣздѣ въ нашъ домъ моего будущаго наставника сообщилъ мнѣ мой дядька Алексѣй.
— Вотъ, Григорій Петровичъ, сказалъ онъ мнѣ однажды печальнымъ голдсомъ: — приходится мнѣ съ вами разстаться; баринъ велѣлъ ужь и коляску мазать, для того, чтобъ завтра ѣхать въ городь за вашимъ учителемъ.
Меня стало занимать, каковъ-то будетъ у меня новый наставникъ; но вмѣстѣ съ тѣмъ я жалѣлъ объ Алешкѣ, къ которому я былъ очень привязанъ и который находился при мнѣ въ качествѣ дядьки, слѣдовательно какъ бы былъ моимъ первымъ воспитателемъ. До сихъ поръ читать и писать по-русски училъ меня отецъ дьяконъ Пименъ, а по-французски мать, въ особенности же тетушка. Впрочемъ, вообще я занимался этимъ весьма мало. Я предчувствовалъ, что съ пріѣздомъ въ нашъ домъ француза, неминуемо должна произойти большая перемѣна въ образѣ моей жизни, и это было тѣмъ вѣроятнѣе, что я уже имѣлъ случай присмотрѣться, какъ такой точно господинъ, по фамиліи Тартаронъ, школилъ маленькихъ Поцалуевыхъ.
Между тѣмъ, дѣйствительно, на другой день послѣ извѣстія, сообщеннаго мнѣ Алексѣемъ, выѣхала съ нашего двора коляска, запряженная четверней въ рядъ; она отправилась за моимъ будущимъ гувернеромъ, обѣщавшимъ доѣхать на почтовыхъ до ближайшаго къ намъ уѣзднаго города, съ тѣмъ, что ужь тамъ долженъ будетъ ожидать его нашъ экипажъ для дальнѣйшаго слѣдованія къ намъ въ Зарудники.
Черезъ три дня, коляска, часовъ въ двѣнадцать утра, возвратилась изъ города; въ ней, важно развалясь, полулежалъ какой-то господинъ; на козлахъ коляски сидѣлъ нашъ человѣкъ, который былъ назначенъ для прислуги мсьё Обри, во время его переѣзда изъ города къ намъ въ деревню.
Съ біеніемъ сердца, необыкновенно сильнымъ, смотрѣлъ я, какъ мсьё Обри проворно выскочилъ изъ коляски, и не могъ удержаться отъ смѣху, видя, какъ онъ дѣлалъ Матвѣю разные знаки, чтобы тотъ вынулъ изъ коляски его поклажу, состоявшую, впрочемъ, изъ одного тощаго чемодана и картонки для круглой шляпы. Самъ мсьё Обри, тотчасъ по выходѣ изъ коляски, отправился въ приготовленную для него особую комнату. Въ это время пришелъ ко мнѣ человѣкъ и сказалъ мнѣ: „баринъ, васъ зовутъ въ гостиную, пожалуйте.“ Въ гостиной я нашелъ уже мать, отца и тетку, а, спустя немного времени, шумно расшаркиваясь, явился туда и мсьё Обри. Онъ перемѣнилъ свой дорожный запыленный нарядъ: на немъ были брюки свѣтло гороховаго цвѣта и фракъ зеленовато-табашнаго цвѣта съ рѣзными золотыми пуговицами; на рукахъ были надѣты бѣлыя лайковыя перчатки, въ одной рукѣ держалъ онъ круглую шляпу.
Послѣ обычныхъ привѣтствій и разспросовъ о дорогѣ и объ общихъ знакомыхъ, я былъ представленъ матерью моему новому ментору.
„Charmé“ и „enchanté“ повторялъ безпрестанно мсьё Обри, въ то время, когда ему меня представляли. Я не сохранилъ въ памяти того впечатлѣнія, которое въ первый разъ произвелъ на меня мсьё Обри; помню только, что онъ болталъ безъ умолку и такъ непринужденно, какъ будто онъ былъ въ нашемъ домѣ давнишній знакомый. Со мною онъ обошелся чрезвычайно ласково, улыбался, обращаясь ко мнѣ, и не разъ трепалъ меня дружески по плечу, приговаривая: „et bien! cher monsieur Grégoire, soyons sages et braves!“ Но, несмотря на это, я чувствовалъ себя какъ-то неловко все первое время въ его присутствіи, въ особенности же меня стѣсняло то, что я не быль тогда еще въ состояніи не только понять его скороговорку, но даже и не могъ хорошенько разслышать все, что онъ говорилъ.
Послѣ обѣда, отецъ повелъ мсьё Обри показывать домъ и все наше хозяйство. Обри и тутъ болталъ безъ умолку. Наши дворовыя женщины и дѣвушки выглядывали на него изъ-за дверей; вѣроятно, какъ я теперь думаю, изъ любопытства., чтобъ узнать поскорѣе, молодь ли и пригожъ ли изъ себя пріѣхавшій къ намъ мусьё, такъ стали называть мсьё Обри съ перваго дня его пріѣзда въ нашъ домъ. Васька былъ назначенъ къ нему для услугъ, такъ какъ самъ мсьё Обри просилъ моего отца, чтобъ онъ далъ ему не взрослаго человѣка, а „гарсона“, чтобъ тотъ могъ скорѣе привыкнуть къ нему.
Первое время всѣ въ домѣ были очень довольны мсьё Обри, въ особенности же тетушка. Я слышалъ, какъ однажды говорила она отцу: „вотъ видишь, Пьеръ, какъ ты хорошо сдѣлалъ, что послушался меня и взялъ для Гриши порядочнаго гувернера; согласись самъ, вѣдь, смѣшно же было оставлять такого мальчика, какъ онъ, подъ надзоромъ доморощенаго дядьки и няни, отъ старости лѣтъ выжившей изъ ума“. Но на самомъ-то дѣлѣ тетушка была довольна тѣмъ, что теперь ужь вдоволь могла каждый день наболтаться по-французски. Кромѣ того, ей было пріятно еще и то, что мсьё Обри на каждомъ шагу оказывалъ ей всевозможное вниманіе и глубокое уваженіе; онъ даже называлъ тетушку excellence и madame la générale, не смотря на но, что въ это время Бѣлугинъ не былъ еще произведенъ въ генералы, а только ожидалъ генеральскихъ эполетъ. Ловкій французъ, узнавъ объ этомъ ожиданіи отъ тѣхъ нашихъ знакомыхъ, которые рекомендовали его въ нашъ домъ, не упустилъ удобнаго случая польстить тетушкиному тщеславію. Впрочемъ, и отца моего, бывшаго только штабсъ-ротмистромъ въ отставкѣ, онъ называлъ время отъ времени monsieur le colonel. По всему было видно, что самому Обри какъ-то пріятно чувствовалось при мысли, что онъ находится въ обществѣ генеральши и полковника.
Отцу моему Обри тоже полюбился; Обри съ жаромъ и съ видомъ знатока толковалъ ему о способѣ ковки, чищенья и выѣздкѣ лошадей, принятомъ во французской кавалеріи; Обри обѣщалъ отцу привить молодыя деревья по особой, изобрѣтенной имъ системѣ, будто бы одобренной Французской Академіей; онъ дѣлалъ отцу моему разныя предложенія о жженіи поташа, предсказывая отъ введенія этого промысла большіе и постоянные доходы. Обри хвалился отцу, что онъ неутомимый охотникъ и страстный любитель верховой ѣзды; короче, по всѣмъ примѣтамъ, онъ обѣщалъ быть для моего отца пріятнымъ спутникомъ, веселымъ собесѣдникомъ и человѣкомъ полезнымъ въ хозяйствѣ; а для деревенскаго жителя и для отставнаго военнаго, привыкшаго всегда имѣть подъ рукою добраго товарища, мсьё Обри казался дорогой находкой.
Обри успѣлъ понравиться и матери, показываясь человѣкомъ, чрезвычайно добрымъ, заботливымъ и полюбившимъ меня отъ всей души; а извѣстно, что одно изъ средствъ пріобрѣсти расположеніе женщины, заключается въ умѣніи оказывать ласки и вниманіе ея дѣтямъ. Обри подбился даже къ нянѣ, онъ съ ней пытался говорить нѣсколько разъ по-русски, называя ее: няня, и спрашивая ее съ участіемъ: „а голёва не боль?“ Кромѣ этого, онъ ничего не могъ сказать по русски; но за то, ласково улыбаясь, онъ начиналъ давать ей совѣты, какъ лечить головную боль, и обращался ко мнѣ, требуя, чтобы передавалъ его слова нянѣ по русски; но я по слабости моего знанія французскаго языка, въ то время не могъ это исполнить, и потому говорилъ нянѣ все, что мнѣ приходило въ голову, а она только благодарила Обри, приговаривая: — спасибо тебѣ, голубчикъ!
Я самъ довольно скоро свыкся съ мсьё Обри; онъ мнѣ, на другой же день своего пріѣзда, сдѣлалъ лукъ для стрѣльбы, увѣряя, что онъ точно такой лукъ отбилъ въ 1812 году въ сраженіи, chez un Calmuk. Обри чинилъ мнѣ безпрестанно карандаши и показывалъ мнѣ, какъ надобно рисовать; и хотя онъ самъ въ этомъ искусствѣ ровно ничего не смыслилъ, но обѣщалъ моему отцу рестраврировать какую-то старую картину, писанную масляными красками, и которую онъ нашелъ гдѣ-то въ чуланѣ между старымъ хламомъ. По поводу этой картины, представлявшей какую-то обнаженную нимфу, французъ приходилъ въ восторгъ и твердилъ отцу моему: Ah! quel dommage! C’est une superbe peinture, il faut alsolument, que jela restaure. (Ахъ! какая жалость! Это прекрасная живопись, непремѣнно нужно, чтобъ я ее возобновилъ.) Однимъ словомъ, мсьё Обри былъ воплощенная дѣятельность, готовая на самыя разнообразныя занятія. Ваську онъ сталъ называть гарсономъ, шутилъ съ нимъ, и первое время не только весьма мало требовалъ отъ него услугъ, но даже постоянно заботился о томъ, чтобъ Васька въ пору сходилъ въ людскую отобѣдать и отужинать.
Казалось, что и самому мсьё Обри полюбилось житье въ нашемъ домѣ; онъ выпросилъ себѣ особую гряду въ огородѣ, и сталъ разводить на ней какую-то траву, говоря, что онъ теперь дѣлаетъ только опыты, почто потомъ онъ серьёзно займется разведеніемъ этой травы на большомъ пространствѣ. Обри никогда не скучалъ, если ему приходилось оставаться одному, въ своей комнатѣ; онъ обыкновенно садился верхомъ на стулъ, клалъ на верхъ его спинки свои локти, и упершись въ нихъ подбородкомъ, всегда что нибудь напѣвалъ или насвистывалъ. Но особенно былъ веселъ мсьё Обри въ тѣ дни, когда къ намъ пріѣзжали Поцалуевы, потому что вмѣстѣ съ ними являлся гувернеръ маленькихъ Поцалуевыхъ, monsieur Тартаронъ, и ихъ гувернантка madame Шиньонъ, еще не старая и, какъ мнѣ помнится, такъ себѣ, ничего баба. При такихъ свиданіяхъ, madame Шиньонъ дребезжала, какъ дребезжитъ кузнечикъ въ лѣтнюю пору, а Обри и Тартаронъ дѣйствовали, какъ пожарныя трещетки, бывшія еще въ то время въ употребленіи въ нѣкоторыхъ городахъ. Оставаясь одинъ, безъ гостей, мсьё Обри постоянно порывался въ дѣвичью; ему непремѣнно нужно было зайти туда, для того, чтобъ попросить что нибудь зашить, заштопать, пріутюжить, разгладить, отпороть, приметать и накрахмалить. Отправляясь туда, онъ спрашивалъ меня, какъ объяснить по русски то или другое; но я, не понимая хорошенько по-французски, не могъ удовлетворить его требованіямъ, и поэтому за запасомъ филологическихъ свѣдѣній мсьё Обри обращался къ гувернеру Поцалуевыхъ, бывшему нѣсколько посильнѣе его въ русскомъ языкѣ, или же просилъ необходимыхъ для него свѣдѣній у тетушки Катерины Григорьевны. Разумѣется, въ ту пору я думалъ, что мсьё Обри дѣйствительно необходимо такъ часто бѣгать въ дѣвичью; по теперь я, но нѣкоторымъ соображеніямъ, догадываюсь, что французъ бѣгалъ туда такъ часто потому, что тамъ за пяльцами сидѣла очень миленькая дѣвочка, лѣтъ семнадцати, по имени Вѣрушка.
Между тѣмъ, не смотря на всѣ разностороннія занятія мсьё Обри, и на частое имъ посѣщеніе нашей дѣвичьей, онъ усердно занимался моимъ воспитаніемъ. Чуть бывало я немножко согнусь, онъ ужь тотчасъ кричитъ: monsieur Grégoire! tenez vous droit! Чуть бывало увидитъ на моей курточкѣ пятнышко или пушинку, онъ опять кричитъ: faites netoyer votre habit, — прикажите, молъ, вычистить ваше платье; чуть немножко растреплются у меня волосы, онъ опять кричитъ: arrangez vos cheveux de manière comme il faut, — поправьте, моль, ваши волосы, какъ слѣдуетъ, французскій языкъ тоже подвигался, потому что въ самомъ непродолжительномъ времени я ужь зналъ, какъ называется по французски гренадеръ, барабанщикъ, пушка, ружье, поле битвы, побѣда и т. п. Причину изученія мною французскаго языка въ такомъ порядкѣ объяснить не трудно. Французъ, мой наставникъ, былъ взятъ въ 1812 году въ плѣнъ; слѣдовательно онъ былъ, что называется, военная косточка. Онъ въ самомъ нѣжномъ возрастѣ отмахалъ, подъ знаменами Наполеона, походъ изъ Парижа въ Москву; а потому, когда явился къ намъ въ домъ, ему было подъ тридцать-девять. Съ виду онъ былъ очень благообразенъ, расторопенъ, бодръ и веселъ.
Такимъ образомъ, для полноты моего положенія, я попалъ подъ вѣдѣніе гувернера-француза. Въ настоящіе годы, мнѣ иногда приходитъ на мысль о слѣдствіяхъ воспитанія, полученнаго подъ такимъ надзоромъ. Что оно дѣйствительно приносило мало пользы, такъ объ этомъ и говорить нечего, но, какъ мнѣ кажется, еще не вполнѣ взвѣсили у насъ особенный вредъ французскаго воспитанія въ нашихъ, такъ называемыхъ, хорошихъ домахъ.
Послѣ первой Французской революціи, у нѣкоторыхъ изъ нашихъ помѣщиковъ явились, въ качествѣ гувернеровъ, бѣжавшіе изъ Франціи графы, виконты, маркизы, аббе, шевалье и сеньоры съ частичкою de передъ фамильными прозваніями; правда, что они давали своимъ воспитанникамъ очень хорошую и пріятную внѣшнюю отдѣлку; но вмѣстѣ съ тѣмъ эти же господа внушали своимъ питомцамъ, какую-то не только нелюбовь, но даже непріязнь къ простому народу. Потерявъ свое видное гражданское положеніе во Франціи, эти аббе, маркизы, шевалье и пр. видѣли въ народѣ вообще враждебное начало къ благороднымъ (bien nés); оставаясь при своихъ, отжившихъ уже, родовыхъ убѣжденіяхъ, они, разумѣется, понятія эти передавали и своимъ питомцамъ; по этому самому, поколѣніе русскихъ, выросшее подъ такими понятіями, не могло уже сочувствовать народу.
Правда, что такихъ наставниковъ было у насъ не слишкомъ много, но бѣда была въ томъ, что они доставались на долю нѣкоторыхъ господъ большой руки, отъ которыхъ взглядъ на вещи считали нужнымъ перенять господа меньшаго калибра, а отъ этихъ уже тѣ, которые были еще помельче. Взглядъ на что нибудь, и понятія о какомъ нибудь предметѣ распространяются очень быстро, если они передаются отъ высшаго общества къ низшему, потому что тутъ, кромѣ безсознательнаго подражанія, является еще умышленная и смѣшная охота походить на тѣхъ, кого мы считаемъ занимающими въ обществѣ болѣе важную противъ насъ степень; мелкому человѣку всегда бываетъ пріятно уподобиться значительной по его мнѣнію личности.
Второе сильное нашествіе французскихъ педагоговъ на русскую землю, было послѣ отечественной войны; множество ихъ повыходило съ этою цѣлью изъ военныхъ госпиталей. Кромѣ того, наши бородатые мужички, усердно отстаивая цѣлость родины и защищая ея оскорбленную честь, захватывали цѣлыми стаями обломки великой арміи, и около Москвы, и на всемъ протяженіи Смоленской дороги, и такой ловлею заготовляли порядочный, долго неизводившійся на Руси, запасъ воинственныхъ педагоговъ. Этотъ разрядъ наставниковъ, вступивъ въ Россію при громѣ барабановъ, и потомъ поселившись, вслѣдствіе переворотовъ военнаго счастья, въ видѣ мирныхъ учителей въ домахъ нашихъ помѣщиковъ, не забывалъ однако померкшей славы своихъ знаменъ. Эти наставники любили разсказывать своимъ питомцамъ о величіи императора, о славѣ его походовъ и объ обширности его завоеваній. Часто они, для возбужденія въ ребенкѣ любознательности, слѣдовательно какъ будто съ педагогическою цѣлью, но всего чаще изъ самохвальства, прибавляли къ правдивымъ разсказамъ и собственные свои вымыслы. Рѣдкій наставникъ, окуренный только русскимъ порохомъ подъ Бородинымъ и Смоленскомъ, и захваченный на пути отъ Москвы къ Березинѣ, не вносилъ въ свой послужной списокъ и похода въ Египетъ, не живописалъ песчаныхъ равнинъ и дивныхъ пирамидъ, хотя и самъ онъ обо всемъ этомъ зналъ только по наслышкѣ. Этого рода наставники вселяли въ своихъ питомцевъ воинственный духъ, вбивали въ нихъ военную субординацію и забавляли дѣтское воображеніе мишурою эполетъ мундира, и плодами этого воспитанія былъ вырѣзанный изъ карты солдатъ, или сдѣланная изъ бумаги гренадерская шапка. Къ числу такихъ воинственныхъ наставниковъ принадлежалъ и мой мсьё Обри.
Самъ же я никогда не былъ проникнутъ воинственнымъ духомъ. Я даже не любилъ играть съ маленькими Поцалуевыми потому именно, что они всегда махали саблями, пиками, знаменами и бѣгали въ киверахъ и въ бумажныхъ латахъ. Тщетно мой отецъ напоминалъ мнѣ, что предки паши были люди военные, что военная служба называется благородною, напрасно мой отецъ покупалъ мнѣ барабаны, ружья и деревянныхъ солдатъ. Это какъ-то не прельщало меня. Напрасно мсьё Обри совѣтывалъ отцу пріобрѣсть для меня на ярмаркѣ такого рода игрушки, говоря, что cela développé un noble enfant, — то есть, что это развиваетъ благороднаго ребенка; ничто не помогало. Но разъ какъ-то удалось мсьё Обри вдохнуть въ меня воинственную отвагу; кто знаетъ, быть можетъ я, оставаясь подъ его исключительнымъ вліяніемъ, сдѣлался бы потомъ какимъ нибудь Аттилой, Чингисъ-Ханомъ, Батыемъ или Тамерланомъ
— Что, Гриша, спросила меня какъ-то тетушка Катерина Григорьевна; — ты часто разговариваешь съ мсьё Обри?
— Я говорю съ нимъ тогда, когда онъ самъ говоритъ со мною, отвѣчалъ я: — да притомъ я и не все еще понимаю, что онъ мнѣ толкуетъ.
— Надобно, мой другъ, пользоваться случаемъ говорить по французски; нужно, чтобъ мсьё Обри почаще бесѣдовалъ съ тобою. А что, добавила тетушка: — онъ не говорилъ тебѣ еще ни разу о Бородинскомъ сраженіи? Вѣдь это очень интересно; попроси его, или постой, я лучше сама скажу ему объ этомъ, когда я его сегодня увижу.
Тетушка сдержала свое слово, потому что, когда на другой день я сѣлъ съ мсьё Обри за обычный урокъ, состоявшій въ выучиваніи наизустъ діалоговъ, онъ, закрывъ книжку и отложивъ ее въ сторону, сказалъ мнѣ важнымъ голосомъ: aujourd’hui nous allons parler de la bataille de Borodino ou de la Moskowa….
Вотъ что! подумалъ я: такъ сегодня-то мы потолкуемъ о сраженіи при Бородинѣ или Москвѣ. Ну, это интереснѣе діалоговъ. Хотя объ этомъ сраженіи я уже слышалъ нѣсколько разъ толки моего отца, бившагося на Бородинскомъ полѣ съ мсьё Обри, но мнѣ все-таки захотѣлось послушать и послѣдняго.
По случаю Бородинскаго сраженія, мсьё Обри болталъ безъ умолку около часу. Слова: l’empereur, ennemi, les canons, les cirassiers и up. слышались поминутно. Но мой наставникъ неудовольствовался одною только запальчивою рѣчью; онъ, какъ было видно, желалъ представить мнѣ баталію, какъ можно нагляднѣе. Съ этою цѣлью, онъ исполнялъ кавалерійскія аттаки, топая, какъ можно сильнѣе, обѣими ногами; а передъ аттаками, онъ, подражая звуку трубы, проигрывалъ на губахъ довольно искусно разные военные сигналы, восклицая отрывисто: entendez vous, c’est la fanfare! (Слышите, это труба). Послѣ того раздавался въ устахъ мсьё Обри барабанный бой: трахъ-трахъ-трахъ; c’est le tambour, вскрикивалъ Обри. Затѣмъ, подражая бѣглому ружейному огню, онъ весьма ловко щелкалъ языкомъ, приговаривая: это перестрѣлка, — c’est la fusillade! Погодя немного, онъ начиналъ бацать ртомъ, точно изъ пушки: бухъ, бухъ, бухъ! C’est le grondement des canons, — это громъ пушекъ, объявлялъ мнѣ онъ, откашливаясь въ сторону. Послѣ пушечной пальбы, онъ, вѣроятно представляя натискъ русскихъ, начиналъ кричать: ура! а потомъ: „vive l’empereur“ и „mourrons pour la patrie“; послѣднія слова онъ повторялъ и чаще и голосистѣе, нежели ура. Среди энергическаго разсказа, онъ вдругъ взвизгивалъ и моталъ головою, представляя изъ себя раненнаго; потомъ вдругъ опять начиналъ барабанный бой, пальбу и перестрѣлку, и вслѣдъ за тѣмъ стоналъ, какъ умирающій, вытягивался на стулѣ и закрывалъ глаза, видно воображая, что онъ получилъ смертельную контузію. Потомъ вдругъ вскакивалъ со стула съ новымъ одушевленіемъ и, указывая пальцемъ на печку, повелительно кричалъ: marchons, en avant, feu! Или, хватая книги, онъ торопливо разставлялъ ихъ на столѣ, объясняя мнѣ боевую позицію. Въ заключеніе же этой новой для меня ораторіи, мсьё Обри, что только было у него мочи, хватилъ разъ пять кулакомъ по столу, и потомъ сказалъ торжественнымъ голосомъ; ce sont les derniers coups des canons. Avez-vous compris tout? Такъ это, братъ, значитъ послѣдніе пушечные выстрѣлы, подумалъ я, и на вопросъ мсьё Обри, все ли я понялъ? отвѣчалъ, какъ и на каждый подобный вопросъ, что „oui“. Bien! замѣтилъ мой наставникъ.
Хотя я, смотря накривлянье мсьё Обри, чуть-чуть нѣсколько разъ не фыркнулъ отъ смѣха, но все-таки та энергія, съ которою онъ мнѣ разсказывалъ, произвела на меня впечатлѣніе. Я сталъ думать: вѣдь хорошо же, должно быть, при грохотѣ пушекъ и барабановъ, и подъ свистомъ пуль и ядеръ носиться на конѣ и распоряжаться полками. Марсоманія начинала уже проникать и въ меня.
Въ тотъ же самый день, когда вечеромъ Алексѣй пришелъ раздѣвать меня, я сообщилъ ему мое желаніе быть военнымъ и въ добавокъ сказалъ: жаль, что ты не слыхалъ, какъ славно разсказываетъ о сраженіи мсьё Обри.
— Полно, баринъ, отвѣчалъ Алексѣй: — за чѣмъ тебѣ на войну соваться; брали бы въ рекруты, другое дѣло: тутъ и поневолѣ потащутъ, а теперь сиди лучше дома, — цѣлѣе будешь. Ты, баринъ, думаешь, что вотъ тебѣ тамъ сейчасъ такъ и дадутъ верхомъ разъѣзжать; какъ бы не такъ! Слушай, что французъ натолкуетъ, хвастунъ онъ! Я-то отъ людей бывалыхъ слышалъ, какъ на войнѣ расправляются. Дай вздоръ-то мелетъ этотъ мсьё, что онъ такъ ѣздилъ. Поцалуевскій-то французъ его знаетъ и разсказываетъ, что онъ при полку билъ только въ барабанъ; да и не пулей, и не штыкомъ его въ плѣнъ взяли, а просто, гдѣ-то около Вязьмы его нашъ братъ мужикъ хватилъ по затылку дубиной.
Дѣйствительно, передъ ненастьемъ, мсьё Обри иногда жаловался на боль въ головѣ; по однажды, на вопросъ тетушки, какимъ образомъ его взяли въ плѣнъ, онъ отвѣчалъ, что не помнитъ, потому что въ то время онъ былъ въ совершенномъ изнеможеніи, по той причинѣ, что разомъ получилъ пять ранъ: одну ядромъ, другую пулей, третью штыкомъ, четвертую пикой и пятую картечью.
— Est-ce possible! восклицала тетушка, съ состраданіемъ посматривая на героя. „Вотъ, думалъ я, сличая разсказъ Обри оего плѣненіи съ разсказомъ Алексѣя объ этомъ же самомъ: — вотъ тутъ и разбирай правду.“
Притомъ примѣръ превратности военнаго счастья, испытаннаго Обри, содѣйствовалъ также къ укрощенію во мнѣ несродныхъ мнѣ воинственныхъ порывовъ. Обри твердилъ, что онъ могъ быть маршаломъ. Однако, думалъ я: — въ маршалы-то ты, брать, не попалъ, а попалъ въ учителя, — вслѣдствіе одной хорошей затрещины. Нечего сказать, можно полагаться на подобное счастье!»
Сживаясь въ нашемъ домѣ, неудавшійся маршалъ сталъ дѣлаться все безцеремоннѣе и вольнѣе. Сперва онъ сидѣлъ въ гостиной, какъ слѣдуетъ; а теперь сталъ разваливаться на диванѣ и насвистывать; сперва онъ говорилъ съ тетушкой весьма почтительно, а теперь онъ иногда разговаривалъ съ нею, стоя къ ней спиной и посматривая въ окошко, не обращая на нее никакого вниманія; сначала онъ только бѣгалъ въ дѣвичью, чтобъ посмотрѣть на Вѣрушку, а теперь онъ началъ останавливать ее въ корридорѣ и, несмотря на то, что она сердито говорила ему: «да пустите, сударь, мнѣ некогда», онъ не пускалъ ее, приговаривая: «не, не пучу, не пучу, карашо, карашо!» Отца моего онъ изъ полковниковъ разжаловалъ въ monsieur le capitaine и уже начиналъ обходиться съ нимъ, какъ съ старымъ товарищемъ. На меня Обри сталъ покрикивать, притопывая иногда ногою. Но бѣдный Васька всѣхъ болѣе сталъ испытывать на себѣ нравственную перемѣну мсьё Обри, и съ этихъ поръ начинается рядъ непредвидѣнныхъ имъ прежде мученій.
Однажды Васька не понялъ, что мсьё Обри приказалъ ему съ вечера вычистить новую пару сапоговъ, и подалъ ихъ Обри по утру невычищенными. «А! каналь!» закричалъ Обри, сидя на постелѣ: — «ты не…» и при этомъ онъ сдѣлалъ руками движеніе, которое представляло, какъ чистятъ сапоги, и послѣ того, не разговаривая болѣе, ткнулъ Ваську сапогами въ зубы, а потомъ со всего размаху далъ ему пощечину. Ваську прошибли слезы, а щека его, говоря поэтически, горѣла, какъ горитъ Востокъ передъ близкимъ восходомъ солнца.
Въ тотъ же день, по утру, когда я, сидя надъ книгой, немного согнулся, я вдругъ почувствовалъ сильный толчекъ кулаковъ въ спину и грозный крикъ: tenez vous droit! Спустя нѣсколько минутъ, мнѣ вдругъ показалось, что искры брызнули у меня изъ глазъ и какъ будто огненная полоса перерѣзала поперекъ мою спину, я разинулъ ротъ и въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ не могъ выговорить ни полслова.. Eh bien! voila ce qu’il faut faire avec vous! кричалъ мнѣ Обри, подкравшійся ко мнѣ по тихоньку и хватившій меня ребромъ линейки поперегъ спины. Послѣ перваго ошеломленія, я вскочилъ со стула и хотѣлъ побѣжать къ матери, по вдругъ почувствовалъ, что, какъ будто, кожа у меня на затылкѣ отстаетъ отъ костей съ невыносимою болью; это было опять дѣло Обри, державшаго меня сзади за волосы для того, чтобъ я не могъ уйти. Опустивъ мои волосы, онъ крѣпко схватилъ меня за руку и потащилъ къ печкѣ и тамъ, упираясь обѣими руками въ мои плечи, онъ придавливалъ меня, заставляя стать на колѣни, и крича въ изступленіи: «au genoux! je t’ordonne!» Наконецъ, рѣшительнымъ напоромъ на мои плечи, онъ подкосилъ мнѣ ноги, и я, заливаясь слезами, сталъ на колѣни. Всунувъ руки въ боковые карманы брюкъ, вѣроятно для удержанія себя отъ дальнѣйшихъ припадковъ запальчивости, мсьё Обри сильно топалъ ногами, осыпая меня бранью, потомъ, вытащивъ изъ кармана правую руку, онъ принялся грозить мнѣ, ударяя меня пальцемъ по носу, и наконецъ, когда я было разинулъ ротъ для объясненія съ разъяреннымъ педагогомъ, онъ крикнулъ во все горло: «taisez-vous! Votre père m’а confié le droit absolu sur vous! Съ этими словами, онъ схватилъ со стола огромный французскій лексиконъ и, швырнувъ его въ меня, приказалъ, чтобъ я отъискалъ въ немъ, что значатъ слова le droit absolu.
Глотая слезы, принялся я отъискивать эти роковыя слова и нашелъ, что absolu значитъ безусловный, неограниченный; потомъ я отъискалъ слово le droit, подлѣ него стояли слова: право, законъ, власть. „Ну, что же это значитъ? подумалъ я: — хоть это и русскія слова, но я все таки ничего изъ нихъ не понимаю.“ Между тѣмъ Васька былъ свидѣтелемъ всей этой сцены, и это еще болѣе убивало меня; я боялся, что онъ разскажетъ всей дворнѣ объ оскорбленіяхъ, мнѣ сдѣланныхъ, по ему самому, какъ мы это сейчасъ увидимъ, было не до того.
Когда приближалось время обѣда, Обри велѣлъ мнѣ встать съ колѣнъ, вымыться и причесаться; самъ же началъ дуть въ платокъ и потомъ прикладывать его къ моимъ глазамъ, чтобъ уменьшить ихъ жаръ и красноту и не дать матери замѣтить, что я плакалъ. За обѣдомъ я сидѣлъ, какъ растерянный. Между тѣмъ, зашла рѣчь о мѣрахъ исправленія. Обри съ горячностью доказывалъ, что у нихъ во Франціи нельзя тронуть человѣка даже пальцемъ» — «Отчего же», думалъ я: «ты насъ можешь не только трогать, кого хочешь, пальцами, но и бить сапогами, кулаками и линейкой.» Во время этого разговора, мсьё Обри выразилъ моему отцу своё неудовольствіе на Ваську и потребовалъ его наказанія. Матери моей, какъ было замѣтно, это требованіе очень не поправилось; отецъ хотѣлъ было смягчить француза, заговаривая о другомъ и предлагая ему вина; но все было напрасно. Обри, поддерживаемый тетушкой, былъ неумолимъ и кончилось тѣмъ, что, послѣ обѣда, былъ позванъ Агаѳонъ, и ему дано было приказаніе высѣчь Ваську въ присутствіи самого Обри. Васька пошелъ на экзекуцію съ мужествомъ, достойнымъ похвалъ; но за что велѣли высѣчь Ваську, никто не зналъ: ни я, ни Обри, ни самъ высѣченный.
Послѣ этого, все чаще и чаще стали слышаться роковыя слова: le droit absolu, и хотя я все еще не понималъ настоящаго ихъ значенія, но уже началъ чувствовать къ нимъ какую-то неодолимую боязнь, смѣшанную съ ненавистью. Однажды я рѣшился попросить тетушку, чтобъ она объяснила мнѣ эти слова, не говоря причины, почему мнѣ хотѣлось это знать. Тетушка начала было толковать что-то, но толкованіе это было для меня непонятно; но вдругъ тетушка вскрикнула: — «постой! то, о чемъ ты спрашиваешь, я сейчасъ объясню тебѣ примѣромъ, это будетъ всего лучше. Вотъ, положимъ, начала она: — только ты не обижайся сравненіемъ, мой другъ; положимъ, что, напримѣръ, твой папаша можетъ сдѣлать съ тобой и съ Васькой, что онъ захочетъ, а я съ Маркизкой; положимъ теперь, что намъ за всѣми вами усмотрѣть нельзя, и потому мы поручаемъ васъ хоть бы, такъ сказать, мсьё Обри, съ тѣмъ, чтобъ уже онъ замѣнилъ насъ, и поэтому уже онъ, въ свою очередь, можетъ дѣлать съ вами все, что онъ захочетъ, и ужь въ его глазахъ всѣ вы равны между собою, и ты, и Васька, и Маркизка; а ваше дѣло только слушаться его, а самимъ ужь не думать и не разсуждать, вотъ это-то самое и будетъ le droit absolu». Такъ вотъ что оно значитъ, подумалъ я. Плохо же! Послѣ этого, я считалъ уже необходимымъ покоряться всѣмъ требованіямъ мсьё Обри. Признавъ въ немъ своего владыку, я сталь чувствовать передъ нимъ все свое ничтожество. Вмѣсто прежней откровенности и благородной самостоятельности, обнаружились во мнѣ скрытность и угодливость; мнѣ уже начинало становиться пріятно, когда мсьё Обри обходился со мною привѣтливо и хотя нѣсколько отличалъ меня отъ Васьки; вслѣдствіе этого, у меня явилось съ нимъ какое-то соревнованіе и я принимался за такія дѣла, которыя ко мнѣ вовсе не относились. Помню, что однажды, когда мсьё Обри былъ въ сердитомъ расположеніи духа и закричалъ Васькѣ: мой калошъ! — я, вмѣстѣ съ Васькой, кинулся къ шкапу и наперерывъ съ нимъ спѣшилъ вытащить изъ-подъ шкапа калоши моему повелителю. Васька, до того времени всегда смѣлый, прямой и откровенный, теперь, видя, что и я не только покоряюсь, но и унижаюсь передъ Обри, сталъ дѣлаться робкимъ и раболѣпнымъ, а Обри становился съ нами все строже и высокомѣрнѣе. Теперь онъ уже, не говоря ничего моему отцу, самъ, по своему собственному усмотрѣнію, таскалъ Ваську въ людскую и сѣкъ его, сколько душѣ было угодно. Дворня наша начала жалѣть Ваську и стала поговаривать: «эхъ, бѣдняга, сперва отецъ и мать колотили тебя, а теперь для этого нашелся еще какой-то заморскій мусье; онъ полосуетъ тебя, сколько хочетъ; что дѣлать, видно самъ баринъ далъ ему на это право?» Вмѣсто того мужества, съ которымъ Васька пошелъ первый разъ подъ розги, въ немъ явилась презрѣнная трусость; неразвитой еще въ немъ твердости духа было мало, чтобъ переносить частыя и притомъ всякій разъ все болѣе и болѣе усиленныя страданія. При угрозахъ Обри раздѣлаться съ нимъ, онъ бросался къ ногамъ своего преслѣдователя, цаловалъ его руки, метался но полу, моталъ въ отчаяніи головою и ревѣлъ во все горло, прося о помилованіи. Я самъ пересталъ уже чувствовать внутренніе порывы негодованія при ударахъ линейкой, при трепкѣ за волосы, при рваніи за уши и при полученіи колотушекъ; я уже не стыдился этого, какъ стыдился прежде, а боялся только физической боли. Соображая теперь все это, я ясно вижу, до какого нравственнаго упадка довело меня самовластіе мсьё Обри, смѣшанное съ управленіемъ на военный покрой и выражавшееся безпрестанно въ грозной командѣ: tenez vous droit или taisez vous!
Все мое уваженіе, или, вѣрнѣе сказать, боязнь, сосредоточилась теперь на одномъ только мсьё Обри. Я сталъ чувствовать какое-то равнодушіе къ моему отцу и охлажденіе къ матери, которые, какъ казалось мнѣ, предали меня, безъ всякой жалости, въ жертву мсьё Обри. Я боялся жаловаться, опасаясь, что это, можетъ быть, и не избавитъ меня отъ Обри, а только еще болѣе раздражитъ его противъ меня. И я безмолвно покорился своему жребію; но для меня уже минули прежніе свѣтлые и беззаботные дни, и поэтому я не слишкомъ скучалъ, когда меня, на двѣнадцатомъ году, отвезли изъ родительскаго дома въ Москву и отдали въ одинъ изъ тамошнихъ пансіоновъ. Здѣсь, въ кругу товарищей, я вскорѣ совершенно отвыкъ отъ отца и матери, забылъ свою няню и своего дядьку и даже ни разу не пришло мнѣ въ голову вспомнить о Васькѣ.
Между тѣмъ въ нашемъ домѣ произошли большіе перемѣны: прежде всего — умерла няня. За нѣсколько дней передъ смертью, она попросила къ себѣ мою мать. «Родная моя, сказала она ей: — ты знаешь, что у меня нѣтъ ни роду, ни племени, а я чувствую что мнѣ жить уже не долго, хочу просить тебя, чтобъ ты для твоей вѣрной рабы обратила свою милость на Ваську; онъ горемычный много натерпѣлся; попроси же, матушка, чтобъ баринъ отпустилъ его на волю.» Отецъ исполнилъ просьбу няни и, въ день ея именинъ, принесъ къ ней отпускную для Васьки. Со слезами на глазахъ приняла няня этотъ подарокъ. «Пусть полежитъ эта бумага пока въ сундукѣ, сказала она, а передъ смертью я отдамъ ее Васѣ.» Въ самый день своей смерти, она распредѣлила между людьми все свое имущество. Обыкновенно нянѣ въ большіе праздники отецъ и мать дарили по синенькой, а въ именины по красненькой, няня всегда отказывалась брать эти деньги и принимала ихъ только вслѣдствіе настоянія. Изъ этихъ-то подарковъ составилась у няни небольшая сумма, и ее-то распредѣлила она и въ томъ числѣ назначила Васькѣ сто рублей ассигнаціями и сама отдала ему вольную, за нѣсколько часовъ до своей смерти. Во время смерти няни, я уже на столько измѣнился, что извѣстіе объ этомъ нисколько не огорчило меня. «Чтожь, я думалъ: — не вѣкъ же ей было жить, нужно же было когда нибудь и умереть».
Послѣ няни, выбылъ изъ нашего дома и мой дядька Алексѣй. Отецъ мой отпустилъ его на волю въ благодарность за то, что онъ выростилъ меня. Алексѣй уѣхалъ въ Нижній къ своему дядѣ, который давно уже откупился на волю и, поселившись въ Нижнемъ, счастливо расторговался нюхательнымъ и курительнымъ табакомъ. Онъ былъ старъ и одинокъ, и въ добавокъ начиналъ слѣпнуть, и поэтому безпрестанно звалъ къ себѣ своего племянника, чтобъ тотъ успокоилъ его старость. Уѣзжая изъ Зарудниковъ, Алексѣй взялъ съ собою и Ваську, обѣщаясь не покидать его и помогать ему, сколько Богъ дастъ.
Проходилъ годъ за годомъ. Быстро смѣнялась та обстановка, среди которой я родился. Мать моя умерла еще на другой годъ моего переѣзда въ Москву. Спустя два года послѣ ея смерти, не стало и моего отца. Онъ умеръ, оставивъ свои дѣла въ самомъ дурномъ положеніи, вслѣдствіе безпечно проведенной юности. Горе и нужда то незамѣтно подкрадывались ко мнѣ, то открыто бросались съ непримиримымъ ожесточеніемъ. Это впрочемъ, было хорошо въ томъ отношеніи, что во мнѣ начала исчезать барская спесь и барскіе взгляды на многіе предметы. Я чувствовалъ, что въ нравственномъ отношеніи я сталъ улучшаться. Терпя самъ многія невзгоды, я съ участіемъ сталъ смотрѣть на бѣдственное положеніе людей, которыхъ я считалъ прежде какими-то твореніями особой, низшей породы, чѣмъ моя, и раждающимися для того только, чтобъ терпѣть. Я чувствовалъ, какъ среди постоянныхъ бореній съ судьбою, возникали и крѣпли во мнѣ мои собственныя убѣжденія и забывались затверженныя мною фразы.
Лѣтъ двѣнадцать тому назадъ, мнѣ привелось быть въ одномъ изъ примосковскихъ губернскихъ городовъ, и однажды какъ то я получилъ отъ директора тамошней гимназіи приглашеніе на торжественный актъ. Въ провинціяхъ за все торжественное хватаются съ большимъ удовольствіемъ, и потому торжественный актъ съ рѣчами, стихами, музыкой, закуской и мѣстнымъ губернаторомъ привлекъ множество посѣтителей. Въ назначенномъ часу, я явился въ залу, гдѣ совершался актъ въ порядкѣ, опредѣленномъ программою. Вдругъ, смотрю, на каѳедру, для произнесенія торжественной рѣчи, входить знакомое мнѣ лицо, на которое впрочемъ время уже положило свой неизбѣжный отпечатокъ. Съ поспѣшностью обратился я за справкою въ программу акта. Тамъ, между прочимъ, было напечатано: 3) Г. старшій учитель, коллежскій совѣтникъ Филокомовь, произнесетъ рѣчь: "О необходимости изученія въ нашемъ отечествѣ греческаго языка въ религіозномъ, нравственномъ, политическомъ, административномъ, военномъ и ученомъ отношеніи. 4) Музыка проиграетъ вальсъ изъ «Волшебнаго Стрѣлка.» 5) Г. младшій учитель, надворный совѣтникъ Обри, произнесетъ рѣчь: «De l’art militaire relativement aux progrès de l’instruction publique»; въ скобкахъ стояло: (О военномъ искусствѣ относительно къ успѣхамъ народнаго просвѣщенія). Ну, теперь ужь несомнѣнно, что это мой воинственный Обри! Знакомымъ мнѣ голосомъ, приводившимъ меня нѣкогда въ трепетъ, Обри наполнялъ всю залу; и чего только не было въ его рѣчи! При видѣ Обри, я забылъ всѣ прежнія его гоненія, я только радовался и смотрѣлъ на него, какъ на живое воспоминаніе моего дѣтства. Когда Обри кончилъ свою рѣчь и вышелъ въ сосѣднюю комнату, чтобъ освѣжиться, я поспѣшилъ за нимъ вслѣдъ.
— Вы вѣрно не узнаете меня? спросилъ я его, предъявивъ ему свою физіономію.
— Pardon! отвѣчалъ Обри, пожимая плечами.
— Охотовскій.
— Comment! крикнулъ Обри во все горло: — comment! monsieur Ochotowsky, notre cher petit Grégoire! и съ этими словами онъ крѣпко сжалъ меня въ своихъ объятіяхъ. Во время завтрака, Обри рекомендовалъ меня своимъ сослуживцамъ по гимназіи, какъ своего прежняго питомца.
— Я объ васъ давно уже слышалъ, сказалъ мнѣ одинъ изъ нихъ.
— Вѣроятно, отъ мсьё Обри? спросилъ я.
— О нѣтъ, отъ Василья Ѳедоровича Печуркина.
— Какъ, отъ Печуркина? Василья Ѳедоровича?
— Да, теперешняго профессора исторіи въ *** университетѣ, у него я жилъ долгое время, и ему я очень многимъ обязанъ; это благороднѣйшій человѣкъ въ полномъ смыслѣ слова.
"Василій Ѳедорычъ Печуркинъ, благороднѣйшій человѣкъ, думалъ я: — да кто же такой онъ могъ быть? Ни одного Печуркина не знаю и не помню.
— Вы, вѣроятно, ни за что не догадаетесь, кто такой этотъ Печуркинъ, если я вамъ не скажу объ этомъ, продолжалъ, улыбаясь, мой новый знакомый: — но Печуркинъ васъ очень хорошо знаетъ и помнитъ, и чрезвычайно васъ любитъ, потому что теперешній Печуркинъ — вашъ прежній Васька.
Я былъ удивленъ неожиданностью такого извѣстія.
— Его всѣ въ *** любятъ и уважаютъ за его прямой характеръ, твердость и независимость мнѣній, продолжалъ мой новый знакомый: — впрочемъ, за послѣднее онъ нажилъ себѣ порядочно враговъ, но онъ борется съ ними, какъ умный и честный человѣкъ. Ему дѣлаетъ честь также и то, что онъ не только не скрываетъ, но, напротивъ, самъ разсказываетъ, что онъ сынъ кучера вашего батюшки, и что если бы не его прежніе господа и не ваша няня, и не вашъ дядька, то ему, вмѣсто того, чтобы сидѣть теперь на профессорской каѳедрѣ, пришлось бы сидѣть гдѣ нибудь въ лакейской.
Отъ моего новаго знакомаго, очень милаго и образованнаго молодаго человѣка, я узналъ, что, вскорѣ по пріѣздѣ въ Нижній Алексѣя, умеръ его дядя, и что Алексѣй получилъ отъ него въ наслѣдство табачную лавку и небольшой капиталецъ, и когда только-что онъ устроилъ свои дѣла, то первою его заботою было отдать Васю въ гимназію, и, по окончаніи имъ съ отличнымъ успѣхомъ полнаго курса, отправить его на свой счетъ въ *** университетъ, откуда онъ и вышелъ первымъ кандидатомъ и вскорѣ занялъ мѣсто адъюнкта, а потомъ и профессора русской исторіи въ томъ же университетѣ. На этой должности и во многихъ своихъ сочиненіяхъ, молодой профессоръ обратилъ на себя всеобщее вниманіе своими блестящими дарованіями, глубокими разносторонними свѣдѣніями и добросовѣстностію своихъ убѣжденій.
Припоминая теперь свое дѣтство и живые примѣры истиннаго благородства въ самой низкой долѣ, съ какою любовью и съ какою почтительностію поцаловалъ бы я твою руку, моя добрая няня; какъ крѣпко обнялъ бы я тебя, мой честный дядька, и какъ бы дружески, отъ сердца, пожалъ бы твою руку, прежній Васька, а теперешній Василій Ѳедорычъ Печуркинъ, и громко сказалъ бы тебѣ: "завидный достался тебѣ удѣлъ — просвѣщать грядущія за нами поколѣнія; или же, благородный труженикъ, дитя горя и нужды, твердо и неутомимо по избранному тобою пути! Не затемняй еще болѣе мрачныхъ страницъ въ нашихъ сказаніяхъ льстивыми и лукавыми рѣчами; но озаряй ихъ свѣтомъ правды! Не приводи въ восторгъ своихъ, скоро увлекающихся, слушателей, разсказами о торжествѣ однѣхъ только побѣдъ, хотя и онѣ составляютъ славу въ лѣтописяхъ каждаго народа; но увлекай всего болѣе мужающія поколѣнія славою мирныхъ дѣлъ и заставь биться молодыя сердца справедливымъ негодованіемъ противъ коснѣнія и невѣжества, — и повѣрь, что далеко, во всѣ концы нашей родины, разнесутся слова твои, если они будутъ полны любви и уваженія къ страждущему человѣку!
- ↑ «Когда благодѣтельное, мудрое и попечительное правительство, проницая заботливымъ окомъ, устроившіяся у насъ, въ продолженіе многихъ вѣковъ, отношенія землевладѣльцевъ къ земледѣльцамъ, нашло недостаточность въ опредѣленіи степени домащней управы въ законоположеніяхъ (ибо отъ того происходили нѣкоторыя неточности), то постановило ясныя по сему предмету правила. Къ такимъ мудрымъ дѣйствіямъ правительства присочеталось еще развитіе просвѣщенія, и несомнѣнно, что личности, Поцалуевымъ подобныя, въ отечествѣ нашемъ исчезли. Впрочемъ, если таковыя и въ прежнія времена у насъ являлись, то сіи явленія нареканіемъ почетному званію помѣщика вообще быть не могутъ, поелику купно съ ними проживали и особы въ родѣ Розгиныхъ, на коихъ человѣчество всегда могло остановить свой взоръ съ непритворнымъ умиленіемъ, какъ на истинныхъ отцахъ и благотворителяхъ людей, въ ихъ попечительности состоявшихъ». Замѣчаніе это въ запискахъ Охотовскаго сдѣлано однимъ весьма ученымъ и почтеннымъ деревенскимъ старожиломъ; мы надѣемся, что и записки этого достойнаго лица явятся въ скоромъ времени въ печати.
- ↑ Указъ Императора Александра I, изданный 14 іюля 1808 и исполненный святаго негодованія на такіе поступки, напечатанъ въ Полномъ Собраніи Законовъ Россійской Имперіи.