ВОСПОМИНАНІЕ.
правитьЕго звали Алексѣемъ. Много лѣтъ прошло, но до сихъ поръ я не могу слышать равнодушно этого имени: гдѣ бы и кѣмъ ни произносилось оно, это имя отдается въ моемъ сердцѣ, какъ прикосновеніе къ наболѣвшему мѣсту… Алексѣй Ивановичъ Нерядовъ, — что можетъ быть будничнѣе такого имени? Но въ человѣкѣ, носившемъ его, не было ничего будничнаго и въ этомъ, быть можетъ, заключалось его единственное обаяніе. Когда онъ входилъ въ комнату, онъ какъ будто вносилъ съ собою лучъ свѣта… Гдѣ-то я читалъ это выраженіе; такъ говорилось про красавицу женщину… Тогда я не понялъ его; я припомнилъ позже, когда всѣ мои помышленія были прикованы къ этому человѣку.
Былъ ли онъ красивъ? Не знаю. Онъ былъ лучше, чѣмъ красивъ, — онъ всѣмъ нравился и обращалъ на себя всеобщее вниманіе. Въ то время онъ мнѣ казался красавцемъ; теперь я припоминаю довольно неправильныя черты, но эти черты трепетали жизнью и свѣтились счастьемъ, — тѣмъ безсознательнымъ, безпричинымъ счастьемъ, которое не поглощаетъ человѣка, не отвлекаетъ его, — счастьемъ, которое не прячутъ и не оберегаютъ ревниво, а, напротивъ, расточаютъ щедро на всѣ стороны, не жалѣя, не сознавая, не скупясь, — тѣмъ счастьемъ, за которое любятъ и прощаютъ всѣ вины.
Это такъ было. Его всѣ любили, ему все прощали… Я любилъ его, какъ не любилъ никого больше, кромѣ моей Тани. Я не могъ ненавидѣть его, хотя онъ растерзалъ мнѣ сердце и исковеркалъ всю мою жизнь. Я люблю его, можетъ быть, и теперь, когда знаю всѣ его недостатки, всѣ вины и не знаю добродѣтелей, которыя бы искупали ихъ. Не странно ли, не дико ли это? Судьба послала его на мою дорогу и борьба оказалась черезъ-чуръ неравной. Я это понялъ сейчасъ же, какъ только блеснула первая догадка и пошатнула безмятежную, наивную вѣру въ непоколебимость моего счастья.
Развѣ могло быть иначе? Могла ли вѣра моя не быть глубокой, не быть безмятежной, когда мое счастье длилось такъ долго, какъ только я сознавалъ себя: вѣдь, моя милая, моя невѣста была та самая маленькая Таня, съ которой я игралъ ребенкомъ въ нашихъ смежныхъ садахъ. Мы вмѣстѣ росли, учились, вмѣстѣ вступали въ жизнь, зная, что и до конца мы пойдемъ съ ней рука объ руку… Мы знали это всегда; знали не одни мы, но и всѣ, у кого на глазахъ мы росли и изъ горячихъ друзей превратились въ нѣжныхъ влюбленныхъ. Всѣхъ же раньше зналъ это слѣпой отецъ Тани. Его тонкое ухо, его чуткое сердце опередили зрячихъ и наше собственное сознаніе. Когда я привелъ къ нему дочь, трепещущую отъ счастья, и мы вмѣстѣ опустились къ его ногамъ, слѣпой положилъ на наши головы свои руки, замѣнявшія ему глаза, и сказалъ, что давно уже ждетъ нашего признанія. Онъ прибавилъ еще что-то, отъ чего молодое сердце мое затрепетало, голова пошла кругомъ, горячая краска залила мнѣ лицо…
Ты ошибся, святой старикъ! Твое пророчество не сбылось, твоя молитва не дошла до неба… Повторю ли я здѣсь то, что онъ сказалъ? Я схоронилъ эти слова въ моемъ сердцѣ и долго въ нихъ однихъ черпалъ свое мужество. Я въ этихъ словахъ видѣлъ свое право на борьбу. Они были моимъ знаменемъ, когда я такъ неумѣло пытался отстоять мои рухнувшія надежды… Слѣпой сказалъ своей дочери, что она будетъ самою счастливою женой на свѣтѣ.
Я не ропщу. Кто пережилъ одну такую минуту, кто испыталъ все то счастье, какое выпало на мою долю, — счастье ясное, какъ утро лѣтнее, чистое, какъ небо, — кто зналъ все это, тотъ не смѣетъ роптать. Гдѣ мои права на то, чтобы удобное счастье длилось вѣчно? Въ чемъ мои заслуги, мои преимущества передъ тысячами другихъ людей, не испытавшихъ и одного подобнаго дня, тогда какъ мнѣ достались годы? Умѣлъ ли я цѣнить это тогда? Мнѣ кажется, что не умѣлъ. Я слишкомъ рвался впередъ. Я ждалъ еще большаго; я простиралъ жадныя руки и уже ощущалъ его.
Ненасытное, слѣпое человѣческое сердце! Не всегда ли свои лучшія минуты оно переживаетъ въ лихорадкѣ ожиданія и нетерпѣнія, не всегда ли мечтаетъ о большемъ и рвется впередъ, теряя безъ вниманія драгоцѣнныя мгновенія, какія не повторятся: счастье безъ отравы, безъ пресыщенія, безъ укора?… Жизнь летитъ на крыльяхъ. Мы не слышимъ ихъ безшумныхъ взмаховъ; мы замѣчаемъ стремительный полетъ только когда начнемъ ощущать роковые толчки, когда теряемъ быстро и невозвратно все, что любимъ, что цѣнимъ.
Отецъ не желалъ, чтобы Таня вышла замужъ раньше двадцати одного года, и цѣлыхъ два года она была моею невѣстой. Два года! Моя пытка длилась всего нѣсколько мѣсяцевъ, но эти свѣтлые годы теряются передъ вереницей недѣль, дней и часовъ, которые я отсчитывалъ ударами страдающаго сердца, провожалъ горькими, тяжкими думами. Я отжилъ мою молодость. Я состарился. Я переродился въ эти нѣсколько мѣсяцевъ.
А онъ?
Ни одна морщинка не пролегла на его ясномъ лицѣ; ни капли горечи не прибавилось въ чистомъ, звенящемъ звукѣ его голоса. Онъ вынесъ бурю стойко и весело, какъ встрѣчалъ все въ жизни. Фортуна — не даромъ женщина, — она имѣетъ слѣпое пристрастіе къ подобнымъ людямъ.
Счастливецъ! сколько разъ за нѣсколько мѣсяцевъ я назвалъ его этимъ именемъ и ничего удачнѣе я не нахожу и теперь. Именно счастливецъ. Виноватъ ли онъ, что ему все улыбалось, все отдавалось, все шло на встрѣчу? Виноватъ ли онъ, что у подобныхъ натуръ всего рѣже встрѣтишь стойкую душу и суровую совѣсть?… Никто не будетъ больше самого себя.
Да, это было давно. Мнѣ нужно дѣлать усиліе, чтобы проникнуться этимъ сознаніемъ, — такъ живо сохранились въ моей памяти… не событія, — они были несложны, — но всѣ мельчайшія подробности, цѣлые разговоры, всѣ чувства, всѣ ощущенія того времени. Когда я говорю: «моя жизнь», я разумѣю только эти нѣсколжо мѣсяцевъ и то, что было раньше, я живу въ прошломъ. Вокругъ меня всегда витаетъ рой воспоминаній, то улыбаясь, то терзая.
Я привыкъ къ этому. Привыкъ мысленно вести долгіе разговоры, видѣть дорогія лица, плакать ни для кого невидимыми слезами. Я не понимаю людей, у которыхъ есть охота жить во второй разъ, — не вѣрю даже, чтобы это было возможно. Ихъ часъ еще не пробилъ. Ихъ сердце не испытало истиннаго чувства. Они не знаютъ, что такое прошлое, въ которомъ осталась собственная душа…
Забыть!… Сколько разъ я слыхалъ это отъ другихъ и никогда не сдѣлалъ ни одного усилія, чтобы попытаться исполнить мудрый совѣтъ. «3абудь» — было и ея послѣднее слово ко мнѣ. Но чѣмъ я дольше живу, тѣмъ меньше смысла имѣетъ для меня это слово. Чѣмъ ближе жизнь моя къ концу, тѣмъ охотнѣе я переживаю ея зарю, тѣмъ больше счастья приносятъ воспоминанія моей благословенной юности. Для меня никто не умеръ. Я каждый день вижусь съ тѣми, кто мнѣ дорогъ, и не я измѣню имъ для новыхъ, чужихъ людей, съ которыми у меня нѣтъ ничего общаго.
Мнѣ случается встрѣчать прекрасныхъ женщинъ, но я ищу въ нихъ одного: сходства, — смутнаго, мимолетнаго подобія моей Тани. Ищу не для того, чтобы перенести на нихъ мою нѣжность, но чтобы сдѣлать мои воспоминанія еще болѣе жгучими, чтобы пережить сладкій, безумный мигъ иллюзіи… Всегда только мигъ!
Я ищу ее постоянно, во всемъ. Ищу безсознательно, въ такихъ мелочахъ, по которымъ всякій другой скользитъ машинально. Я съ особенною нѣжностью смотрю на всѣхъ дѣвушекъ съ распущенными русыми косами. Я люблю бѣлыя платья… Люблю тѣ цвѣты, тѣ деревья, которые росли въ нашихъ садахъ… Кудрявая рябина надъ простымъ плетнемъ можетъ взволновать мое сердце… Звукъ почтоваго колокольчика заставляетъ его вздрагивать и болѣть…
Мой докторъ увѣряетъ, что я систематически развиваю въ себѣ какую-то сложную нервную болѣзнь… Хотя бы и такъ! Если эта болѣзнь, въ концѣ-концовъ, создастъ мнѣ полную, непрерывную иллюзію, то, вѣдь, это единственное блаженство, какое я могу себѣ представить.
Я спрашиваю себя иногда: что, если когда-нибудь я встрѣчу этого человѣка? Онъ живъ, — по крайней мѣрѣ, до меня не доходила вѣсть о его смерти. Онъ живъ, я въ этомъ увѣренъ. Я не ищу, не хочу встрѣчи. Прежняя дружба, неотразимое обаяніе его личности еще памятны, — пусть будетъ такъ до конца… Она ему простила и взяла съ меня слово, которому я не могу измѣнить, — тяжелое предчувствіе заставляетъ меня не желать, бояться нашей встрѣчи.
Между тѣмъ, я съ восторгомъ встрѣчаю каждаго стараго знакомаго, все равно, будь то простой работникъ, лавочникъ, разнощикъ, лишь бы это было живое существо изъ тѣхъ мѣстъ, лишь бы я встрѣчалъ его въ мои красные или въ мои черные дни. Но его я не хочу видѣть постарѣвшимъ, поблекшимъ, безъ ореола счастливой, самонадѣяной юности, — нѣтъ, нѣтъ! Пусть въ моей памяти живетъ только тотъ счастливецъ, которому нельзя было не простить, который такъ чистосердечно раскрывалъ свое сердце, подходилъ къ каждому съ открытою душой, съ добрымъ чувствомъ, съ веселою рѣчью и звонкимъ, металлическимъ смѣхомъ. Этого смѣха, однако-жь, я никогда не любилъ, — мнѣ всегда казалось, что такъ смѣются бездушные люди.
Его голосъ звенѣлъ, какъ колокольчикъ, и будилъ все вокругъ себя. Все оживало, разцвѣтало при его приближеніи. Мы прозвали его: «наше красное солнышко». Слѣпой поднималъ голову и обращалъ къ нему свои мертвые глаза: «Что онъ сказалъ?» — переспрашивалъ онъ съ тихою улыбкой, готовясь услышать что-нибудь пріятное. Я увѣренъ, что въ этомъ не было разсчета съ его стороны, — былъ безсознательный даръ видѣть во всемъ только свѣтлую или забавную сторону. Если онъ и задавался цѣлью кого-нибудь растормошить, то всегда съ добрымъ побужденіемъ счастливаго человѣка, не выносящаго печальныхъ лицъ. Онъ былъ ласковъ и вкрадчивъ, какъ женщина. Никто не могъ устоять передъ благородною искренностью и простотой его обращенія. Онъ никогда не обижался, — онъ былъ неуязвимъ.
Я имъ любовался, — любовался въ самыя ужасныя минуты, когда сердце мое обливалось кровью. «Я бы сдѣлалъ то же самое», — говорилъ я себѣ, видя, какъ Таня измѣняетъ мнѣ для него. Это — пытка, лишенная своего послѣдняго, единственнаго облегченія: злобы и мести, — пытка, отравленная мучительнымъ и тяжкимъ ядомъ — ядомъ зависти! Я ему завидывалъ. Я не считалъ себя ниже его ни въ нравственномъ, ни въ умственномъ отношеніи, но всѣ свои преимущества я бы отдалъ тогда за одинъ этотъ даръ: плѣнять сердца и расточать вокругъ себя веселіе и радость. Что было мнѣ въ моей правотѣ, въ моей безупречности, когда Таня вспыхивала и летѣла ему на встрѣчу загорѣвшимся взглядомъ, когда она выслушивала уныло мои признанія, принимала все нетерпѣливѣе, все холоднѣе мои упреки, — тѣмъ холоднѣе, чѣмъ они были справедливѣе и заслуженнѣе?
Одинъ день я особенно часто переживаю въ своей памяти — послѣдній безмятежный день. Дальше я не могу думать объ одной Танѣ, — ихъ образы сливаются или чередуются въ моихъ воспоминаніяхъ.
Человѣческое сердце лишено чутья и не знаетъ предчувствій. Только искушенное горькимъ опытомъ, только изстрадавшееся, напуганное, оно пытается вглядываться подозрительно въ загадочное будущее.
Откуда было взяться темному предчувствію? Черезъ два мѣсяца наступалъ день совершеннолѣтія Тани и, вмѣстѣ, день нашей свадьбы. Все было давно готово, — послѣдняя мелочь нашего будущаго хозяйства, послѣдняя подробность гардероба. Въ утро того дня была дошита послѣдняя мѣтка искусными ручками моей нареченной жены. «Готово!» — крикнула Таня радостно, поднявъ въ воздухѣ послѣдній платокъ послѣдней дюжины. Мы посмотрѣли въ глаза другъ другу… Прилежныя ручки очутились въ моихъ рукахъ.
Таня объявила, что не станетъ ничѣмъ больше заниматься, всѣ два мѣсяца цѣликомъ она посвятитъ отцу. Слѣпой долженъ былъ жить съ нами, но тогда уже будетъ другое, — онъ будетъ у нея не одинъ. Послѣдніе дни своего дѣвичества она отдастъ отцу, который былъ до сихъ поръ ея нравственною поддержкой и ея ежеминутною заботой. Кто знаетъ, будетъ ли вся жизнь такъ же ясна и безмятежна?
Я не возражалъ, не смѣлъ поднять голоса противъ сомнѣній, вызванныхъ нѣжною и благодарною дѣтскою любовью. Только въ сердцѣ своемъ давалъ я клятвы сдѣлать все отъ меня зависящее для того, чтобы сомнѣнія эти умерли въ зародышѣ… чтобы замужняя жизнь моей Тани была достойнымъ продолженіемъ ея юности, въ которой для меня не было ничего тайнаго. Это я цѣнилъ всего больше въ своей судьбѣ: прошлое и настоящее моей жены лежало передо мной открытою книгой, — съ благоговѣніемъ, но и съ горячею, самонадѣянною вѣрой я готовился наполнить своею любовью бѣлыя страницы ея будущаго.
Этотъ день проходилъ и ничто не подсказало моему сердцу, что роковое «красное солнышко», въ эти самыя минуты всходило на нашемъ горизонтѣ.
Вижу — какъ будто это было вчера. Свѣтлый, благоуханный іюльскій вечеръ. Пьемъ чай на террасѣ: старикъ, мы съ Таней и ея братишка Костя. Мы весело болтаемъ о предстоящей поѣздкѣ въ Спасовъ монастырь, — древній монастырь съ чудотворною иконой, до котораго отъ нашего города было болѣе двухсотъ верстъ. Давно уже мы мечтали объ этой поѣздкѣ, но всегда что-нибудь да мѣшало осуществить ее. Старикъ желалъ лучше, чтобы мы поѣхали послѣ свадьбы. Мода, вѣдь, нынче такая — изъ-подъ вѣнца да въ дорогу. Да и то ли дѣло съ молодымъ муженькомъ вдвоемъ, чѣмъ еще придумывать, кого за собою тащить!… Но всѣ совѣты были напрасны, — Таня стояла на своемъ. Она непремѣнно хотѣла ѣхать еще дѣвушкой; должно быть, потому, что каждое лѣто поѣздка эта предполагалась, но почему-нибудь откладывалась и она въ мысляхъ своихъ привыкла совершать ее невѣстой. Какъ бы то ни было, Таня настояла на своемъ и уже подыскала себѣ спутницу, Вѣру Ивановну Нерядову, старую дѣву и мою давнишнюю антипатію. Нельзя было уладить иначе и я не возражалъ, хотя желанная поѣздка много потеряла отъ этого въ моихъ глазахъ. Впрочемъ, я могъ относиться равнодушнѣе въ присутствію несносной сплетницы теперь, когда помолвка наша сдѣлалась гласной и даже былъ назначенъ день свадьбы. Мы ѣдемъ. У насъ съ Таней давно приготовлены «экономическія суммы» на путевыя издержки, обдуманы и рѣшены на общемъ совѣтѣ всѣ подробности. Только одинъ вопросъ еще не былъ рѣшенъ — оставить ли Костю при отцѣ, или, уступая его мольбамъ, взять и его съ собою. Слѣпой соглашался отпустить мальчика, только Таню пугала мысль покинуть отца на чужихъ рукахъ. Но, вѣдь, и братишку ей тоже жаль было!
— Что ужь… взвалите меня въ тарантасъ, да и тащите за собою; на глазахъ буду, такъ не потеряюсь, — пошутилъ печально слѣпой, долго выслушивавшій молча наши колебанія, совѣты и возраженія.
— О, папочка, когда-бъ это было возможно!
— Было бы возможно, кабы отецъ твой такой же человѣкъ былъ, какъ и всѣ… Пусть другимъ хоть не буду вѣчною помѣхой, — возьми Костю съ собой, Таня…
Во всѣхъ случаяхъ послѣднее слово принадлежало дочери. Сознаніе собственной безпомощности пріучило отца подчиняться и признавать ея авторитетъ. Ее и звали часто «мамашей» по примѣру Кости, который послѣ смерти матери остался на ея рукахъ новорожденнымъ ребенкомъ.
Гдѣ нашелъ бы я себѣ жену лучше этой дѣвушки, привыкшей быть матерью съ дѣтскихъ лѣтъ, проникнутой самою вѣяною заботой о двухъ существахъ, для которыхъ она была истиннымъ ангеломъ хранителемъ? Я хотѣлъ быть такимъ же хранителемъ для нея самой, — я мечталъ вознаградить ее за всю тягость преждевременныхъ трудовъ и заботъ, дать ей насладиться вволю безпечнымъ покоемъ существа, за которое думаетъ другая голова, другое сердце бьется чутко и заботливо, сильныя руки охраняютъ отъ всѣхъ опасностей… Вотъ о чемъ я мечталъ, и какъ горько насмѣялась судьба надъ моими надеждами! Какъ жестоко она сдѣлала меня безсильнымъ свидѣтелемъ ея гибели!
Наконецъ, Таня рѣшилась исполнить желаніе отца. Костя въ восторгѣ кинулся ей на шею, потомъ сбѣжалъ въ садъ и принялся неистово кружиться по дорожкѣ, подкидывая въ воздухѣ свою фуражку. Слѣпой повернулъ къ нему лицо и съ тихою улыбкой прислушивался къ шумной ребячьей радости.
— Таня! — крикнулъ неожиданно Костя, — вотъ и сама Вѣра Ивановна идетъ къ намъ… Не одна — еще кто-то чужой съ нею!
«Чужой!» — повторилъ каждый изъ насъ. Чужой былъ рѣдкостью въ нашемъ маленькомъ кружкѣ. Таня заботливо оглянула чайный столъ и провела рукой по своимъ пышнымъ волосамъ. Я всталъ и съ любопытствомъ посмотрѣлъ на дорогу.
Старая дѣва неслась по ней своею странною, вспархивающею походкой и уже издали кричала что-то, жестикулируя и кивая головой. За нею шелъ Алексѣй Нерядовъ. Подойдя къ балкону, онъ снялъ фуражку съ зеленымъ околышемъ и поднялъ къ намъ оживленное лицо, на которомъ сіяла пара яркихъ глазъ. Въ первую минуту они казались черными, но были на самомъ дѣлѣ сѣрые и переливались разными оттѣнками, смотря по выраженію. Никогда больше я не видалъ подобныхъ глазъ. Отъ нихъ трудно было оторваться… Въ нихъ была власть, которую я ощутилъ въ ту же минуту. «Какой красавецъ!» — подумалъ я и оглянулся на Таню. Она смотрѣла на незнакомца.
Это былъ племянникъ Вѣры Ивановны, тотъ самый Алеша, про котораго она много разсказывала намъ два года тому назадъ, по поводу его внезапной женитьбы. Я припомнилъ смутно: онъ студентомъ еще женился на какой-то вдовушкѣ гораздо старше себя.
Нерядовъ извинился, что позволилъ себѣ явиться прямо вечеромъ. Въ этомъ виновата тетушка, у которой не будетъ завтра утромъ ни одного часа свободнаго. И она же поручилась, что вольность его будетъ прощена. Безъ сомнѣнія, онъ могъ бы пропустить одинъ день, еслибъ онъ не горѣлъ нетерпѣніемъ познакомиться съ «идеальною семьей», которая такъ живо знакома ему по письмамъ тетки, что онъ не хочетъ думать, чтобы самъ онъ былъ вовсе чужой ей.
Трудно передать ту обворожительную вкрадчивость, ту подкупающую искренность, съ какою все это было высказано. Молодой гость обошелъ всѣхъ насъ и каждому по очереди сказалъ что-нибудь неожиданно-пріятное. Въ нѣсколько минутъ все объяснилось: «Nous sommes entre nous!» — провозгласила Вѣра Ивановна свою любимую фразу и, подъ ея защитой, тутъ же выложила семейныя дѣла «бѣдняжки Алеши», котораго бросила его коварная жена. Она улетѣла за границу. Подробности Вѣра Ивановна предоставляла нашей собственной догадливости, изъ уваженія къ Танѣ и къ своему собственному дѣвичеству.
Жена бросила черезъ два года послѣ свадьбы, а онъ сидѣлъ между нами веселый, одушевленный и равнодушно позволялъ разглашать свой позоръ. «Что же ты за человѣкъ послѣ этого?» — подумалъ я съ возмущеніемъ, но Нерядовъ поднялъ свои удивительные глаза и сказалъ: «Полно, тетка, кому какое дѣло до моихъ безумствъ и до справедливаго возмездія, которое я несу за нихъ? Благодаря Бога, я, наконецъ, свободенъ и ничего больше не прошу у судьбы». Почему эти слова помирили меня съ нимъ — не понимаю; но мнѣ стало жаль его. Я переглянулся съ Таней и понялъ, что и ей жаль красиваго юношу, такъ безпечно испортившаго себѣ жизнь. Впрочемъ, это длилось не долго. Послѣ перваго вечера всѣ мы очень скоро позабыли о семейной драмѣ. Мы даже вовсе забыли, что Нерядовъ когда-нибудь былъ женатъ, и никому, начиная съ него самого и кончая слѣпымъ старикомъ, — никому не казалось вѣроятнымъ, чтобы будущее могло быть закрыто для такого человѣка, какъ онъ.
Нерядовъ ушелъ поздно, — ушелъ, наговоривъ самыхъ неожиданныхъ вещей о горячей симпатіи, которую онъ чувствуетъ ко всей нашей семьѣ. Онъ простился почтительно-нѣжно со слѣпымъ, назвалъ Таню мамашей, шепнулъ мнѣ, что я самый счастливый смертный на землѣ. Костѣ онъ показалъ мимоходомъ какую-то курьезную гимнастическую штуку и мальчуганъ побѣжалъ провожать его до угла. Одни мы весело переглянулись и разсыпались въ единодушныхъ похвалахъ. Мы радовались, что къ нашему маленькому кружку прибавился новый членъ, сулившій внести съ собою такъ много веселья и одушевленія.
На другой же день я отдалъ визитъ Нерядову за семью моего будущаго тестя.
— Я такъ и ждалъ, что вы придете, — встрѣтилъ онъ меня весело. — Не потому, чтобы того требовало приличіе, но не можетъ же быть, чтобы вы не чувствовали хотя малой доли моего влеченія къ вамъ. Симпатіи и антипатіи всегда обоюдны, не правда ли?
Это была сущая правда. Мнѣ казалось, что я сижу въ комнатѣ студента-товарища и весь разговоръ нашъ былъ именно такого свойства. Мы не касались вовсе его несчастной женитьбы я я не могъ уловить ни малѣйшей тѣни на его сіяющемъ лицѣ. Скорѣе можно было бы подумать, что передъ вами человѣкъ, съ которымъ только что случилось нѣчто желанное, что и привело его въ это радостно-возбужденное настроеніе. Мы много говорили. Я вышелъ отъ него тоже оживленнымъ внезапнымъ приливомъ энергіи. Всю дорогу я думалъ о томъ, какъ я счастливъ… какое совершенство моя Таня… какое всѣмъ намъ предстоитъ веселое лѣто.
— Николай Николаичъ! — крикнулъ въ догонку мнѣ Нерядовъ, — а, вѣдь, я, съ вашего позволенія, опять явлюсь сегодня вечеромъ.
Онъ сталъ являться каждый день — утромъ, вечеромъ, къ обѣду. Пока его тетушка бѣгала по урокамъ, онъ сидѣлъ у Поляновыхъ. Всѣ находили, что оно и не могло быть иначе. Что сталъ бы онъ дѣлать одинъ въ маленькомъ домишкѣ, гдѣ всегда пахло нестерпимо кошками и пронзительно перекликались двѣ канарейки со старымъ сѣрымъ попугаемъ? Нерядовъ охотно читалъ вслухъ слѣпому, и читалъ, надо сознаться, съ рѣдкимъ искусствомъ. У него былъ несомнѣнный талантъ, на который онъ не обращалъ никакого вниманія. Но особенно увлекательно онъ разсказывалъ — въ лицахъ, съ одушевленною мимикой, съ веселымъ, блестящимъ юморомъ. Его фантазія не знала предѣловъ. Вѣроятно, онъ и самъ не всегда различалъ твердо, что было въ этихъ разсказахъ строгою истиной и что — его мгновенною импровизаціей. (Пожалуй, что слушатели его отъ этого только выигрывали). Онъ никогда не сидѣлъ на мѣстѣ покойно, безъ дѣла, вѣчно что-нибудь да вертѣлъ въ рукахъ: рисовалъ, клеилъ, чинилъ или вырѣзывалъ ножичкомъ изъ перваго попавшагося куска дерева. Костя благоговѣйно подхватывалъ и составлялъ цѣлую коллекцію его шедевровъ. Хозяйство Тани черезъ нѣсколько дней было извѣстно ему такъ же хорошо, какъ и мнѣ. Онъ заглядывалъ въ парникъ, въ кладовую и въ курятникъ, всегда готовый предложить свои услуги и сдѣлать все за всякаго, — ему всегда казалось, что другіе дѣлаютъ черезъ-чуръ медленно. Никакое занятіе ему не казалось скучнымъ; за что бы онъ ни взялся, черезъ нѣсколько минутъ уже раздавался его увлекательный смѣхъ. Вдвоемъ съ Костей они сходили пѣшкомъ за двадцать верстъ только для того, чтоы достать на пари пару куръ какой-то необыкновенной породы. Съ Костей онъ занимался гимнастикой по всѣмъ правиламъ искусства; съ Таней игралъ на роялѣ въ четыре руки; для меня начертилъ планъ пристройки къ дому, послѣ того какъ мой собственный раскритиковалъ самымъ безпощаднымъ образомъ. Это была изумительная подвижность. Казалось, онъ поспѣваетъ въ нѣсколько мѣстъ одновременно. Онъ все слышалъ, все подчѣчалъ, обо всемъ умѣлъ выспросить въ двухъ словахъ, угадывая по однимъ намекамъ. Онъ совершенно освоился съ нашимъ прошлымъ и развязно называлъ по именамъ людей, которыхъ никогда въ глаза не видалъ.
Что всего удивительнѣе, никто изъ насъ ни разу не назвалъ его навязчивымъ. Самъ онъ никогда не извинялся и не оправдывался; безъ всякихъ оговорокъ и церемоній онъ занялъ мѣсто среди насъ и, прежде чѣмъ мы успѣли опомниться, это мѣсто оказалось первенствующимъ. Въ немъ было такое неподдѣльное добродушіе, такая неисчерпаемая веселость, что не было возможности сердиться на него.
Тихій домъ Поляновыхъ огласился пѣніемъ, музыкой, смѣхомъ и неумолкаемымъ, одушевленнымъ говоромъ. Мы сами стали вдругъ громче говорить и быстрѣе двигаться. Мы стали энергичнѣе, безпокойнѣе. Теперь мы уже не довольствовались нашими двумя садами, а то и дѣло предпринимали какія-нибудь дальнія прогулки или поѣздки въ лодкѣ подъ парусами. Нерядовъ заставилъ купить ихъ и чуть не утопилъ насъ въ первый же разъ, какъ мы довѣрились его искусству. Иниціатива во всемъ принадлежала ему; и сейчасъ же всѣмъ казалось, что надо сдѣлать именно такъ, какъ онъ совѣтуетъ. Теперь я нахожу дикимъ, что совершенно чужой человѣкъ такъ легко поработилъ насъ; но тогда это отнюдь не казалось порабощеніемъ. въ этомъ была прелесть, съ которой всего труднѣе бороться — прелесть новизны. Мы давно сжились другъ съ другомъ. Кромѣ меня и одного моего товарища, у Поляновыхъ вовсе не было знакомыхъ молодыхъ людей. Въ нашей жизни все было извѣстно и предначертано далеко впередъ, мы были счастливы ясно и безмятежно. Только теперь мы узнали, что значитъ веселье. Мы пришли въ непривычное возбужденіе и оно должно было чѣмъ-нибудь разрѣшиться.
Въ первые дни знакомства мнѣ казалось даже, что я нашелъ въ немъ друга. Я вдругъ сталъ откровененъ и болтливъ, хотя это отнюдь не въ моемъ характерѣ. Нерядовъ умѣлъ безъ труда добыть изъ васъ все, что ему хотѣлось. Между нами и этимъ человѣкомъ не оставалось той послѣдней преграды, которая отдѣляетъ «чужаго» и поддается медленно и трудно лишь долгому знакомству. Этотъ человѣкъ сразу подходилъ къ каждому вплотную. Я не умѣю выразить этой разницы, но она чувствуется съ первой минуты.
Я откровенничалъ съ нимъ о Танѣ, о нашей любви. Я испытывалъ новое, гордое наслажденіе посвящать въ свое счастье посторонняго человѣка, хвалиться передъ нимъ своими сокровищами. Я былъ въ упоеніи отъ возможности говорить о любимой дѣвушкѣ съ кѣмъ-нибудь, кто не зналъ ея раньше, кому я первый раскрывалъ чудныя свойства ея души, всю прелесть ея характера, всѣ рѣдкія заслуги молоденькой дѣвочки, съ двѣнадцати лѣтъ стоявшей съ честью во главѣ семьи. Я былъ болтливъ, быть можетъ, смѣшонъ не меньше, чѣмъ большинство влюбленныхъ, для которыхъ міръ вращается вокругъ одной точки.
Я не считаю его коварнымъ. Я не допускаю сознательнаго намѣренія въ его поступкахъ. Каковы бы ни были факты, до такой степени нельзя ошибаться въ человѣкѣ.
Нерядовъ не отдавалъ себѣ отчета, куда идетъ; онъ жилъ минутой. Онъ увлекался въ самомъ тѣсномъ смыслѣ этого слова. Вся жизнь этого человѣка будетъ до конца только рядомъ подобныхъ увлеченій. Я не думаю, чтобъ онъ способенъ былъ къ глубокому раскаянію, хотя, несомнѣнно, онъ и испытываетъ его минутами, но нѣтъ благороднаго чувства, нѣтъ честнаго побужденія, котораго бы онъ не способенъ былъ ощутить и которому, въ то же время, онъ не могъ бы измѣнить въ пылу своихъ напряженныхъ, необузданныхъ желаній.
Со мною онъ держалъ себя дружески и звалъ меня не иначе, какъ «женихъ». Впрочемъ, у него все меньше и меньше времени оставалось на мою долю. Я долго не сознавалъ, опасности. Я былъ увлеченъ нашимъ краснымъ солнышкомъ не меньше Тани. Съ нею первою я дѣлился каждымъ новымъ наблюденіемъ, каждою привлекательною чертой нашего любимца. Слѣпой до такой степени привязался къ нему, что тосковалъ, если не слышалъ его голоса. Костя на него молился и прежняя дружба мальчугана ко мнѣ быстро превращалась въ снисходительное пренебреженіе. Самымъ неизбѣжнымъ, самымъ натуральнымъ образомъ я оказывался во всемъ на второмъ плавѣ.
Хуже всего было то, что меня самого это не изумляло нисколько. Даже когда смыслъ былъ уже ясенъ, когда я носилъ въ сердцѣ муку, — я вынужденъ былъ признать его преимущество. Это малодушное сознаніе погубило меня. Бороться мнѣ слѣдовало, слѣдовало мужественно возстать на защиту своего и вступить отважно въ состязаніе съ опаснымъ противникомъ; его обаянію противупоставить мою безпредѣльную любовь, мою вѣрность, дружбу и товарищество всей жизни. Надо было такъ сдѣлать, чтобъ это ощущалось, говорило само за себя, но не нужно было напоминать словами, упреками, ревнивыми обидажи. Нужно было только оставаться самимъ собой, — тѣмъ самымъ Колей, котораго она полюбила, — а не потерять голову отъ горя, не отравлять ей жизнь своими муками, не колоть ей глазъ убитымъ видомъ.
Кто, когда въ моемъ положеніи не повторяетъ роковой ошибки? Никто не умѣетъ, никто даже не пытается скрывать своихъ страданій, никто не знаетъ, что эти муки падутъ на него самого. Любовь только вопросъ счастья. Не смѣшно ли надѣяться, что удержу любовь, если стану мучить, докучать, язвить неправотой, въ которой и безъ того каждому тяжко сознаться?
— Ты опять дуешься? — говорила мнѣ Таня и отворачивалась, обиженная.
Если даже она не была права, не безумно ли было давать ей этотъ видъ правоты? Я не долженъ былъ привлекать къ отвѣту за еще безформенныя, бездоказательныя вивы, какъ ощущенія, впечатлѣнія, желанія. Плохой способъ я выбралъ, — о, самый дурной! — для того, чтобы разсѣять эти первые, еще смутные симптомы его торжества! О, зачѣмъ, если наша каждая ошибка фатальна, если ни одно ощущеніе не безслѣдно, всякое слово непоправимо, если ни одинъ мигъ, мигъ единый, невозвратимъ, — зачѣмъ же, если мы такъ безсильны, такъ безпомощны въ собственной судьбѣ, — зачѣмъ прошлое не умираетъ и не оставляетъ насъ въ покоѣ? Оно ложится ночью и встаетъ утромъ со мной вмѣстѣ. Я давно вдумался въ свою каждую мельчайшую ошибку. Несчетное число разъ со всѣми подробностями я развивалъ себѣ тотъ, другой, благоразумный образъ дѣйствія, который мнѣ бы слѣдовало принять для того, чтобы поддержать любимую женщину въ роковую минуту, чтобъ оградить ее отъ искушенія, чтобы разоблачать во-время эфемерное обаяніе Нерядова. Самъ съ собой я веду долгіе разговоры, переживаю мучительныя сцены, шагъ за шагомъ я преслѣдую одну цѣль и моя бѣдная раненая голубка медленно оживаетъ на моихъ глазахъ. Ее спасаетъ мое мужество, мое умѣнье смотрѣть впередъ дальше текущей минуты и не терять вѣры, какова бы ни была мука. Грозный кошмаръ разсѣевается, къ намъ постепенно возвращается прежнее счастье. Я съумѣю простить, она съумѣетъ оцѣнить мое самоотверженіе. Она не умерла, моя Таня, подъ гнетомъ тоски, позора и сокрушенія…
Нельзя безнаказанно отдавать всѣ свои помыслы, напрягать постоянно силу воображенія, возсоздавать всю глубину волненія, всю мощь ощущеній; нельзя упиваться ядомъ фантастической, неумирающей жизни безъ того, чтобы не стать безповоротно ея рабомъ. Дѣйствительность проходитъ передъ моими глазами блѣдная и смутная. Я блуждаю среди живыхъ людей равнодушный, потерянный въ моихъ мечтахъ. Единственнымъ отдыхомъ мнѣ служила наука, — только она одна еще давала часы забвенія и увлеченія. Сожалѣю ли я объ этой жизни, прикованной въ безтѣлесному призраку, лишенной всякой живой радости?… Безъ сожалѣнія я провожаю одинокіе дни. Я сталъ къ нимъ еще равнодушнѣе съ тѣхъ поръ, какъ кончилась послѣдняя обязанность, остававшаяся мнѣ отъ прошлаго, — съ тѣхъ поръ, какъ Костя Поляновъ твердо сталъ на свои ноги и не нуждается больше въ моей опекѣ…
Опять я отвлекся отъ моего разсказа. То же бываетъ постоянно съ моими думами: я не могу припоминать событій безъ того, чтобы къ нимъ не примѣшивались сейчасъ же фантазіи о другомъ счастливомъ оборотѣ, какой я одинъ могъ и долженъ былъ дать имъ. Но… это мои фантазіи и ничего больше. Дѣйствительность шла своимъ ромовымъ путемъ, и я не только не удержалъ, но еще подталкивалъ ее своимъ отчаяніемъ, своими опасеніями. Правда, я не предвидѣлъ и не допускалъ всего того, что случилось. Но собственное счастье съ первыхъ минутъ я уже считалъ безповоротно погибшимъ. Не я ли первый пріучилъ Таню къ этой мысли?. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Постараюсь связно излагать факты.
Разумѣется, Нерядовъ съ восторгомъ присоединился къ нашимъ сборамъ въ Спасовъ монастырь; но и на этотъ разъ поѣздка не могла состояться въ назначенный срокъ, — въ этомъ было что-то фатальное. Таня добивалась ея съ странною настойчивостью. Годъ тому назадъ мы однажды тронулись уже въ путь, но на дорогѣ узнали, что между монахами открылась какая-то прилипчивая болѣзнь, и должны были вернуться. Говорите послѣ этого, что нѣтъ судьбы, такихъ вещей, которыхъ нѣтъ возможности избѣжать. То приближаясь, то отдаляясь, онѣ какъ будто играютъ нами, точно тѣшатся нашею безпечностью и въ роковую минуту встаютъ на нашемъ пути. Что именно помѣшало намъ уѣхать раньше пріѣзда Нерядова въ О***? То же сцѣпленіе мелочей, тѣ же незначущія случайности, которыя оттягивали эту поѣздку съ одного лѣта на другое, отъ мѣсяца къ мѣсяцу, съ недѣли на недѣлю. Слѣпой простудился и прохворалъ нѣсколько дней. Вѣру Ивановну неожиданно вызвали куда-то въ деревню въ ея стариннымъ друзьямъ. Потомъ Нерядовъ долго не могъ пріискать, у кого бы ему занять денегъ.
Наконецъ, онъ съ торжествомъ показалъ намъ сторублевую ассигнацію. Еще послѣдній дождикъ протомилъ насъ дня два, но за то онъ прибилъ намъ пыль. Завтра мы ѣдемъ! Таня была въ какомъ-то восторженномъ настроеніи, Нерядовъ и подавно. У меня щемило сердце, да маленькій Костя ходилъ, какъ убитый; ему приходилось остаться потому, что въ экипажѣ было только четыре мѣста. Наканунѣ отъѣзда Нерядовъ неожиданно ворвался ко мнѣ поздно вечеромъ: нельзя ѣхать завтра, — надо опять отложить! Его обманули, не сдержали честнаго слова, на которое онъ имѣлъ глупость понадѣяться… Долго я не могъ добиться, въ чемъ дѣло. — «Понимаете? — крикнулъ онъ, наконецъ, со злостью. — У меня нѣтъ больше тѣхъ ста рублей!» Я оторопѣлъ. Неужели онъ могъ потерять ихъ? Нѣтъ. Проигралъ? Конечно, нѣтъ, если онъ бывалъ у однихъ Поленовыхъ! Онъ отдалъ деньги, добытыя съ величайшимъ трудомъ, — отдалъ взаймы. Разумѣется, ему отдадутъ и въ этомъ нѣтъ ничего важнаго; дѣло въ томъ, что ему клялись возвратить къ сегодняшнему дню и не сдержали слова. Я долженъ научить, гдѣ можетъ онъ теперь достать хоть половину? Безъ большаго труда я заставилъ бы его взять эти деньги отъ меня.
Я узналъ позже, что за свое пребываніе въ О*** Нерядовъ задолжалъ очень многимъ. Деньги съ удивительною быстротой исчезали изъ его кармановъ, хотя, признаюсь, я плохо представляю себѣ, куда именно онъ могъ дѣвать ихъ. Давалъ онъ рѣшительно всякому, кто только обращался къ нему. Вѣроятно, потому, что у него было много должниковъ, собственные долги тяготили очень мало. «Деньги созданы для обращенія», — говорилъ онъ смѣясь, когда его надували самымъ безсовѣстнымъ образомъ. Нѣсколько разъ онъ куда-то посылалъ деньги по почтѣ, за одинъ разъ получилъ нѣсколько сотъ рублей, отъ которыхъ черезъ нѣсколько дней ничего не осталось за покрытіемъ долговъ. Нерядовъ снова заживалъ беззаботно въ долгъ. Совершенно посторонніе люди не въ силахъ бывали отказать ему, — такою прямотой дышало его каждое слово, такъ была увлекательна остроумная логика. Я не слыхалъ также, чтобы кто-нибудь помянулъ его недобрымъ словомъ послѣ того, какъ онъ навсегда исчезъ съ нашего горизонта, позабывъ, разумѣется, о всѣхъ мелочныхъ одолженіяхъ.
На другое утро мы выѣхали въ пять часовъ.
Таня долго нѣжно прощалась съ отцомъ; уже сидя въ экипажѣ, она все еще отдавала приказанія и повторяла свои наставленія всѣмъ остающимся. У нея навернулись на глазахъ слезы, когда до насъ донесся громкій плачъ Кости, убѣжавшаго въ отчаяніи въ садъ. Никто бы не плакалъ, если бы намъ удалось поѣхать нѣсколькими недѣлями раньше.
«Веселитесь и не думайте о насъ», — было послѣднее слово слѣпаго. Это слово сбылось буквально. Таня не думала о немъ въ эти нѣсколько дней, когда Нерядовъ овладѣлъ всецѣло ея душой, поработилъ ее слѣпымъ и жестокимъ могуществомъ страсти. То, что ихъ раздѣляло, было слишкомъ неотразимо, слишкомъ непреложно. Никакая логиеа, ничье краснорѣчіе не могли создать оправданій для такой жестокой измѣны, для столь безумной жертвы собой и всею своею судьбой, ради слѣпаго увлеченія. Нужно было довести ее до полнаго безволія, до того непреодолимаго волненія, въ какое повергала ее близость этого человѣка; надо было въ теченіе нѣсколькихъ дней не давать ей одуматься, не позволять выбиться изъ-подъ роковаго обаянія, — надо было, наконецъ, вырвать ее изъ привычной обстановки, удалить отъ слѣпыхъ глазъ стараго отца для того, чтобы моя Таня могла измѣнить намъ, себѣ самой, всѣмъ лучшимъ надеждамъ, всѣмъ своимъ завѣтнымъ желаніямъ.
Эти всѣ условія соединились вмѣстѣ. Мы уѣхали — молодые, свободные, одушевленные. Прошлое съ его завѣтами, родной домъ съ его стерегущею насъ святыней остались назади. Наша солидная спутница была лишь послушнымъ орудіемъ въ рукахъ Нерядова. Она смотрѣла его глазами, говорила его рѣчами и готова была лечь костьми за его каждую фантазію. Вмѣстѣ съ нимъ (какъ я узналъ послѣ) она внушала Танѣ, что разводъ возможенъ, что она призвана спасти этого человѣка, съ первыхъ шаговъ легкомысленно испортившаго себѣ жизнь. Она должна быть его путеводною звѣздой, тою руководящею властью, безъ которой жизнь эта никогда не войдетъ въ твердую колею, золотыя силы погибнутъ даромъ. Что значилъ я, со всею моею преданностью, передъ его пламенною страстью? Я способенъ былъ хладнокровно ждать ее цѣлые годы, конечно, и горе мое будетъ такъ же терпѣливо и выносливо.
Съ первой минуты вокругъ меня образовался комплотъ, изъ котораго было невозможно выбиться. Въ моемъ привилегированномъ положеніи жениха, я сидѣлъ рядомъ съ Таней. Нерядовъ сидѣлъ напротивъ нея. Я не видалъ ея лица, за то могъ вволю слѣдить за его взглядами. Моя неинтересная визави старалась изо всѣхъ силъ быть пріятною собесѣдницей. Мнѣ бы нужно было прямо отказываться отвѣчать ей, не соглашаться вовсе слушать, для того, чтобы отдѣлаться отъ назойливой болтовни и принимать участіе въ томъ, что говорилось по мою правую сторону. Очень ловко и, повидимому, вполнѣ безобидно эксплуатировалось мое настроеніе: «Николай Николаичъ сердится», «Николай Николаичъ недоволенъ», «Николай Николаичъ обиженъ», — внушалось Танѣ на всѣ лады, подъ видомъ добродушной шутки или дружескаго поддразниванія. Таня запальчиво отстаивала свою свободу, свою правоту и возставала противъ моихъ «смѣшныхъ претензій». Наши разговоры сводились неизбѣжно къ пикировкѣ, къ препирательствамъ, неизвѣстно даже о чемъ. Я портилъ другимъ удовольствіе, — это одно было очевидно. Вѣра Ивановна вздыхала о «тяжелыхъ характерахъ», разсказывала какія-то поучительныя исторіи и пѣла дифирамбы добротѣ и увлекательности своего племянника. Нерядовъ дружески приглашалъ меня принять участіе въ общемъ весельи и отложить въ сторону мой «пасторскій» видъ. Это была его острота, необыкновенно какъ пришедшаяся по вкусу всѣмъ; всю поѣздку меня звали не иначе, какъ «нашъ пасторъ».
Но, Богъ мой! — развѣ дѣло было въ этомъ?! — въ ихъ ловкой интригѣ, въ ихъ язвительныхъ шуточкахъ, мелкихъ ежеминутныхъ ударахъ, которые наносились если не вовсе лежачему, то уже скользившему… падавшему!… Не они, конечно, могли щадить меня, — не мой счастливый противникъ, добивавшійся выигрыша трудной и рискованной ставки, не безразсудная и восторженная старая дѣва, приведенная въ экстазъ своимъ участіемъ въ настоящемъ романическомъ приключеніи, — щадить должна была одна Таня, хорошо знавшая, что сердце мое обливается кровью.
Знала!… Ей было не до меня, — вотъ простое объясненіе такого внезапнаго безсердечія. Она о моемъ существованіи забывала каждую минуту. Она хотѣла о немъ забыть, чтобы отдаться безъ помѣхи внезапно налетѣвшему вихрю ощущеній. Она старалась заглушить мучительный голосъ разсудка, задавить змѣю угрызенія, — она хотѣла не думать, а только жить. И я первый, я одинъ мѣшалъ этому въ тѣ очарованныя мгновенія, пролетавшія среди новыхъ людей, среди незнакомыхъ мѣстъ, гдѣ ничто, кромѣ меня, не напоминало ей прошлаго.
Таня не могла ненавидѣть меня, какъ возненавидѣла бы она всякаго другаго, но, съ изворотливою и предательскою казуистикой страсти, она меня же дѣлала виноватымъ, хватаясь за готовое оружіе, которое ей услужливо подсовывали. Неужели я стану обвинять ее? Вѣдь, это были тѣ роковыя мгновенія, когда каждому впору справляться съ однимъ собой. Когда замираютъ привязанности, голосъ крови молчитъ. Когда матери забываютъ о своихъ дѣтяхъ, когда одинъ-на-одинъ съ самимъ собою человѣкъ падетъ или устоитъ въ зловѣщей борьбѣ, — не спрашивайте съ него въ такія минуты больше, чѣмъ онъ въ силахъ дать. Отложите на время ваши счеты и поймите безполезность самыхъ убѣдительныхъ словѣ, — вы говорите ихъ глухому. Не надѣйтесь тронуть его картиной чужаго отчаянія, — вы развертываете эту картину передъ слѣпымъ. Не взывайте къ совѣсти, къ разуму, къ стыду, — они поражены недугомъ… Но и не бездѣйствуйте, будьте прозорливы, будьте подозрительны, будьте рѣшительны. Не задумывайтесь надъ вздорами, когда вопросъ цѣлой жизни стоитъ на картѣ. Нарушайте смѣло обычаи, вѣжливость, приличія, если ужь нѣтъ другихъ путей — развѣ то, что вы отстаиваете, не важнѣе неизмѣримо? Употребите даже насиліе, если ничего больше вамъ не останется, — вѣдь, вы хлопочете о спасеніи и никакой гнѣвъ не долженъ страшить васъ.
Никогда мы такъ не поступаемъ. Мы боимся суровой и ясной логики очевидности, боимся прямыхъ выводовъ чувства, не затемненнаго многообразными пріемами и прикрасами, которыми загромождено наше существованіе. Да, мы боимся! Постыднѣйшимъ образомъ трусимъ поступить невѣжливо, высказаться грубо (то-есть ясно), примѣнить силу въ нужную минуту, тогда какъ сами же мы слишкомъ часто прибѣгаемъ къ ней и безъ всякаго права! Я знаю теперь, какъ мнѣ слѣдовало поступить, — что пользы въ этомъ? Ничего подобнаго я не сдѣлалъ тогда. Я не разстроилъ нашей поѣздки на половинѣ дороги, хотя я видѣлъ, до какой степени она гибельна. Развѣ не было для этого средствъ? А вѣрное, давно испытанное средство, старое какъ міръ — обманъ? Вѣдь, мы обманываемъ съ спокойною совѣстью дѣтей, когда хотимъ ихъ отвлечь отъ опасной забавы. Я могъ заставить Таню вернуться единственною законною властью, — властью отца, котораго не было тутъ, чтобы оградить ее отъ опасности. Что мѣшало мнѣ объявить прямо несносной старухѣ, что я не расположенъ слушать ея разсказовъ и понимаю прекрасно, для чего она награждаетъ меня такимъ исключительнымъ вниманіемъ? Я могъ настоять на рѣшительномъ объясненіи съ Таней, вмѣсто того, чтобъ искать уединенія, прятать отъ нихъ свое отчаяніе и оставлять ихъ однихъ. Когда мы расположились въ деревнѣ, я долженъ былъ превозмочь свои ощущенія и остаться ночевать въ одной комнатѣ съ Нерядовымъ, — нѣтъ, этого мало!… Я не смѣлъ вовсе спать. Я долженъ былъ стоять на часахъ, — прислушиваться подозрительно къ каждому шороху, слѣдить, шпіонить, — да, это былъ мой долгъ! Я могъ предупредить ночныя свиданія подъ старыми ракитами, — замкнуть на ключъ ту комнату, гдѣ спала Таня съ безумною старою предательницей. И пусть бы вышло изъ этого что угодно. Скандалъ, чѣмъ крупнѣе, тѣмъ лучше… Вѣдь, скандалъ не могъ бы, въ то же время, не нарушить обаянія. Онъ бы заставилъ Таню опомниться. Еслибъ даже Нерядовъ убилъ меня въ пылу бѣшенства, — развѣ это не было бы во сто кратъ лучше? Они не перешагнули бы такъ легко черезъ мой трупъ ю
Опять я увлекся, — заговорилъ о томъ, что бы мнѣ слѣдовало сдѣлать… Мы ѣхали. Это красивая дорога, пролегающая по богатому, населенному краю. Мы останавливались во всѣхъ большихъ селахъ, осматривали усадьбы, выходили изъ экипажа чтобы погулять въ заманчивой рощѣ или выкупаться въ рѣкѣ. Главнымъ затѣйщикомъ былъ всегда Нерядовъ; поѣздка наша, благодаря его предпріимчивости, превращалась въ рядъ увеселеній, сопровождавшихся разными приключеніями. Въ одномъ мѣстѣ насъ заставили заплатить штрафъ за помятый лугъ; въ другомъ — тройка чего-то испугалась и умчалась безъ кучера, увлекшагося, по примѣру господъ, собираніемъ ягодъ. Пришлось пройти нѣсколько верстъ пѣшкомъ до деревни и тамъ чинить пострадавшія колеса. Нерядовъ воспользовался временемъ и, переодѣвшись деревенскимъ парнемъ, съ увлеченіемъ пѣлъ и плясалъ въ хороводѣ. На второй день, вечеромъ, мы наткнулись на небольшой цыганскій таборъ, расположившійся ночевать на живописной полянкѣ у опушки лѣса. Долго нашъ кучеръ не могъ оторвать насъ отъ поэтическаго костра. Мы слушали пѣсни, гадали. Смуглая красавица щедро сулила Танѣ всевозможныя земныя блага; въ ея предсказаніяхъ не было ничего зловѣщаго, никакого предостереженія противъ ближайшаго будущаго, надвигавшагося стремительно. Какъ водится, предрекалось, и богатство, и веселье, и безпримѣрное счастье, — осуществленіе всѣхъ желаній, побѣда надъ «большими препятствіями». Говорилось о черноволосомъ красавцѣ, который въ ней души не чаетъ и посвятитъ ей всю свою жизнь… Что ни говорите, а цыгане проницательные психологи! Таня слушала, не поднимая глазъ, сдвинувъ болѣзненно брови, грудь вздымалась рѣдко и глубоко… Нерядовъ съ блуждающею улыбкой смотрѣлъ пристально въ огонь.
Я не могъ оторваться отъ ихъ фигуръ въ фантастическомъ красноватомъ блескѣ костра. Темная іюльская ночь сгущалась надъ нашими головами. Отъ лѣса тянула какою-то пахучею сыростью. Эта картина навѣки врѣзалась въ моей памяти.
Когда пришла моя очередь, цыганка нахмурилась и долго молчала; потомъ заговорила зловѣщимъ, глухимъ голосомъ: «О-о-о! какой суровый баринъ! Много бѣды сдѣлаетъ строгій господинъ. Много обиды… много горя для кого-то я вижу на этой рукѣ!…»
И въ этомъ ошиблась прекрасная дикарка, какъ ни впивалась она въ меня своими жгучими глазами. «Суровый баринъ» не съумѣлъ разыграть своей роли. Онъ не посмѣлъ взять на себя власть, на которую было у него такъ много правъ. Увы, онъ никого не устрашилъ однимъ своимъ трагическимъ видомъ!
Къ вечеру третьяго дня мы добрались, наконецъ, до Спасскаго. Рѣшено было не останавливаться въ монастырской гостиницѣ, а занять простую избу въ селѣ; до него было не больше версты. Спасскіе крестьяне привыкли принимать богомольцевъ; въ полчаса времени къ нашимъ услугамъ готовы было обѣ половины просторной опрятной избы. Хозяева переселились въ какія-то клѣти, да въ баню. Они очень усердно прислуживали намъ, видимо, знакомые съ обычаями господъ.
Мы почти вовсе не спали двѣ ночи. Эти дни были прожиты въ исключительномъ, напряженномъ состояніи, когда ни одинъ мигъ не проходитъ вяло и безразличо. Цѣпь пестрыхъ внѣшнихъ впечатлѣній шла рядомъ съ волненіями душевной драмы, ускоренной, сконцентрированной тѣми исключительными условіями, въ которыхъ очутились ея герои; вѣдь, мы не разставались въ продолженіе слишкомъ шестидесяти часовъ! Это равносильно нѣсколькимъ недѣлямъ нормальнаго теченія жизни. Ничто не отвлекало, не отрезвляло. Ни уединеніе, ни сонъ не приходили на помощь.
Мы всѣ почувствовали себя утомленными, выйдя изъ экипажа, какъ будто много времени легло между этою минутой и нашею жизнью въ О***.
— Вотъ и кончилось наше путешествіе, — проговорила Таня въ раздумьѣ, когда мы расположились въ избѣ, плохо сознавая еще, что намъ дѣлать теперь съ собою.
— Вамъ не жаль? — спросилъ Нерядовъ, спросилъ беззвучно, но вложивъ все выраженіе, какое ему было нужно, въ эти три слова.
Она отвѣтила съ мимолетною, но какою-то знаменательною запинкой:
— Да, жаль!
Она подняла глаза. Ихъ взгляды встрѣтились. Она отвернулась.
Я всталъ и машинально пошелъ вонъ изъ избы. Я съ нетерпѣніемъ ждалъ конца дороги. Казалось, я не въ силахъ былъ дольше видѣть ихъ сидящими тѣсно другъ противъ друга, соприкасаясь колѣнями. «Нѣтъ, теперь будетъ еще хуже!» — сказалъ я себѣ въ первую же минуту. Я вышелъ на крыльцо.
Куры блуждали по двору. Красная телушка щипала траву въ загороди. Старуха, сидя на землѣ, чистила для насъ наскоро огромный тусклый самоваръ. Гдѣ-то близко заливался крикливо высокій женскій голосъ. Я простоялъ на крыльцѣ до тѣхъ поръ, пока меня не позвали пить чай.
Мы не могли поспѣть въ монастырь въ вечерни, но было условлено подняться на другой день съ разсвѣтомъ, чтобы идти къ утрени. На мѣстѣ, однако жь, усердіе наше значительно остыло. Нерядовъ и сама Таня поговаривали о томъ, что подняться въ три часа прямо съ дороги — слишкомъ большой подвигъ.
— Да и какая же крайность? — поддержала сейчасъ же услужливая тетушка. — Предоставьте это тѣмъ, кому нужно какіе-нибудь ужасы замаливать. Вы всѣ для этого черезъ-чуръ еще молоды, дѣти мои! Ваши грѣхи еще впереди.
Вѣроятно, она сказала это совсѣмъ невинно, но иногда во всемъ намъ слышится намекъ. Взглядъ Тани быстро, какъ молнія, скользнулъ по мнѣ. Она покраснѣла. Нерядовъ сейчасъ же пришелъ на помощь.
— Тѣмъ лучше, тетка! Какъ ты, право, недогадлива! Если наша совѣсть еще чиста по молодости лѣтъ, то это превосходный случай, чтобы сообща посвятить все наше усердіе тому члену нашего общества, чье прошлое богато тайнами. Мы прекрасно понимаемъ, почтеннѣйшая Вѣра Ивановна, что тайны никогда не бываютъ спроста. Но мы великодушны! Мы не просимъ васъ разоблачать эти тайны. Мы согласны и «въ темную» замаливать общими силами грѣхи вашей молодости.
Старая дѣва залилась своимъ захлебывающимся смѣхомъ. «Ваши грѣхи впереди!» — повторялъ я мысленно. Прелестное, дорогое лицо показалось мнѣ вдругъ почти преступнымъ въ своемъ жалкомъ усиліи побороть мучительное волненіе съ краской стыда, съ ускользающимъ, пугливымъ взглядомъ…
Я нагнулся къ Танѣ и шепнулъ ей:
— Отдохните хорошенько, я пойду одинъ, — помолюсь за васъ…
— Нѣтъ, не за меня! — произнесла Таня быстро, прежде чѣмъ я договорилъ свою фразу.
Сердце перевернулось во мнѣ. Взглядъ Нерядова тревожно спрашивалъ: что я сказалъ ей? За мной еще оставались мои оффиціальныя права, — я имѣлъ право говорить въ полголоса. Я могъ бы сказать ей ты въ его присутствіи, поцѣловать руку, сказать громко какую-нибудь нѣжность, — развѣ не былъ я женихъ, которому оставалось ждать всего нѣсколько недѣль до свадьбы? На мигъ мною овладѣло безумное желаніе сдѣлать что-нибудь подобное, — смутитъ ихъ жестоко, — напомнить о томъ, что до сихъ поръ я помогалъ имъ забывать, облегчалъ моимъ молчаливымъ отреченіемъ. Кровь со звономъ ударила мнѣ въ голову. Я лишь пріискивалъ слова, поглощенный ощущеніемъ злораднаго удовлетворенія. Но вотъ глаза мои упали на Таню, и я, все-таки, разглядѣлъ, какъ ни застилалъ ихъ горячій туманъ. Таня плакала. Опустивъ низко голову, она глотала слезы. Румянецъ горѣлъ на ея щекахъ, плечи слабо вздрагивали.
Я очнулся и вскочилъ на ноги: «Татьяна Васильевна, вы слишкомъ измучены! Намъ давно пора разойтись. Мы едва успѣемъ выспаться, въ монастырѣ обѣдня начинается рано». Таня по голосу угадала мой порывъ. Она подняла голову. Не вытирая слезъ, не пряча ихъ больше, она взглянула мнѣ прямо въ лицо этимъ сокрушеннымъ, залитымъ слезами взоромъ. «Да, я въ самомъ дѣлѣ устала», — сказала она только.
О, развѣ жь этого не довольно? За все время это былъ первый взглядъ дружескій; благодарный. Нерядовъ молчалъ и безпокойно теребилъ свою бородку. Матовая блѣдность удивительно какъ шла къ нему. Блестящіе глаза горѣли еще эфектнѣе своимъ темнымъ огнемъ, притягивали еще неотразимѣе магнетическою силой. «Этого человѣка нельзя не полюбить», — сказалъ я себѣ, когда онъ порывисто распрощался и первый ушелъ съ дамской половины. Они не сказали другъ другу ни слова, только обмѣнялись быстрымъ, горячимъ взглядомъ.
Я помогъ дамамъ устроиться на ночь насколько возможно, составилъ вмѣстѣ скамейки, завѣсилъ окна, распаковалъ подушки. Таня не обращала вниманія на мое присутствіе. Она сидѣла на лавкѣ, гдѣ онъ оставилъ ее, уронивъ руки на колѣни, уставившись взглядомъ въ одну точку. Вѣра Ивановна шутливо старалась выпроводить меня поскорѣе. Къ сожалѣнію, дѣлать было, больше нечего.
— Спите спокойно, — подошелъ я къ Танѣ. Она вздохнула, точно и испугалъ ее. — Вы не простудились? Было сыро тамъ, на лугу, у цыганъ. — Я робко взялъ ея руку и мнѣ казалось, что она горѣла. Таня осторожно отняла руку.
— Можетъ быть, пусть бы я заболѣла… хорошо было бы.
Ея голосъ срывался на каждомъ словѣ. Я опять схватилъ, насильно взялъ руку, которую у меня отняли.
— Не падайте духомъ. Все проходитъ, — пробормоталъ я съ усиліемъ.
Таня вырвала руку и точно ужаленная вскочила съ лавки:
— Нѣтъ, не все проходитъ! Не думайте такъ, не обольщайте себя!
Изба закружилась и поплыла передъ моими глазами. Прежде чѣмъ я въ силахъ былъ отвѣтить что-нибудь, Таня отошла на другой конецъ комнаты и начала поспѣшно открывать какой-то сакъ-вояжъ.
— Николай Николаичъ, пора и честь знать… Вы видите, мы ложимся! — воскликнула обиженно тетушка. Таня не обернулась. Я вышелъ съ страшнымъ усиліемъ, точно ноги мои прилипали къ полу.
На своей половинѣ я нашелъ Нерядова лежащимъ съ книгой въ рукахъ. Очевидно, это былъ удобный способъ избѣжать разговоровъ со мной. Онъ былъ полураздѣтъ, въ сапогахъ.
— Вы не боитесь спать съ открытымъ окномъ? — спросилъ Нерядовъ сейчасъ же, не отрывая глазъ отъ книги.
У меня еще гудѣло въ ушахъ. Въ груди точно зіяла раскрытая рана послѣ неожиданнаго, мгновеннаго объясненія съ Таней. Дрожь пробѣжала по моему тѣлу отъ этого голоса. Спать съ нимъ въ этой комнатѣ, дышать однимъ воздухомъ!…
— Комната въ вашемъ распоряженіи. Я ухожу спать на сѣновалъ, — отвѣтилъ я. Я рѣшился мгновенно и вовсе не думалъ объ этомъ раньше.
Книга выскользнула у него изъ рукъ и упала на полъ. Онъ быстро вскинулъ глаза и смѣрилъ меня изумленнымъ взглядомъ.
— На сѣновалъ? — повторилъ онъ, какъ будто не довѣряя своимъ ушамъ.
— Здѣсь душно, — прибавилъ я, схватилъ пальто, подушку и почти выбѣжалъ изъ комнаты, — сила какая-то выталкивала меня изъ нея. Въ сѣняхъ я слышалъ прыжокъ и быстрые шаги Нерядова. «А, вскочилъ на радости, что я не буду угнетать тебя своимъ присутствіемъ!» — подумалъ я, мнѣ казалось, очень язвительно. Какъ я былъ слѣпъ! Конечно, Нерядовъ называлъ меня въ эту минуту осломъ, быть можетъ, повторялъ свою любимую фразу: Tu Fas voulu Georges Dandin.
Я былъ радъ, когда очутился на воздухѣ. Я сорвалъ шляпу, развязалъ галстухъ, разстегнулъ рубашку, и мнѣ, все-таки, было душно, было тѣсно подъ яснымъ, звѣзднымъ небомъ въ ласковыхъ объятіяхъ теплой и трепетной іюльской ночи. Я обошелъ кругомъ избу, прошелъ на огородъ и нѣсколько времени машинально блуждалъ по немъ мимо трехъ ракитъ, раскинувшихся роскошною бесѣдкой надъ развалившеюся дерновою скамейкой. Никакой звукъ не нарушалъ тишины. Деревня глубоко спала короткую лѣтнюю ночь. Соловьи давно уже отпѣли свои пѣсни. Ни земные, ни небесные голоса не вмѣшались въ безумное дѣло, не предостерегли меня отъ грозившей бѣды. Роковое предчувствіе не задержало моихъ шаговъ передъ ракитами, гдѣ, можетъ быть, одинъ часъ спустя они сошлись, чтобы силой отнять у судьбы мигъ безумнаго счастья. И за него-то моя Таня заплатила жизнью своей и моей…
Было совсѣмъ ужь свѣтло, когда я, наконецъ, заснулъ на сѣновалѣ. Разбитый усталостью и волненіями, одурманенный ароматомъ свѣжаго сѣна, я смутно слышалъ густые удары монастырскихъ колоколовъ, призывавшихъ къ утреннему бдѣнію, и не былъ въ силахъ подняться. Когда я всталъ утромъ, оказалось, что остается меньше часа, чтобы одѣться, напиться чаю и дойти до монастыря. На мой вопросъ, бабушка объявила съ очевиднымъ недоумѣніемъ, что «господа еще спятъ», хотя она пробовала будить ихъ. Очевидно, ее не мало удивляли странные богомольцы, просыпавшіе вторую службу, ради которой пріѣхали, однако-жь, безъ малаго за триста верстъ.
Я радовался, что Таня спитъ. Успокоится, напряженные нервы отдохнутъ и все приметъ другіе размѣры. Вѣдь, каждое увлеченіе можно довести до экстаза, если играть на немъ безъ отдыха. Такъ успокоивалъ я себя, пробираясь къ монастырю — довольный, что иду одинъ. Странно, именно въ это утро я былъ настроенъ спокойнѣе. Мнѣ казалось совершенно невозможнымъ, чтобы Таня отдалась всецѣло страсти къ женатому человѣку, чтобы она разбила безжалостно наше общее будущее, измѣнила безповоротно прошлому, которому были отданы ея лучшія чувства, ея завѣтныя мечты. «Не обольщайте себя», — прямо сказала мнѣ Таня вчера. Не безумно ли? Я просто не вѣрилъ этому. Я помнилъ ея слезы и считалъ ихъ за счастливый знакъ. Что понималъ я въ свои двадцать пять лѣтъ въ психологіи женской страсти? Я зналъ только нѣжную и цѣломудренную привязанность Тани, постепенно превращавшейся изъ товарища въ мою невѣсту. Ей не приходилось плакать отъ любви во мнѣ! Плакала, стало быть, жалѣла, ужасалась. До сихъ поръ она бывала весела, оживлена или раздражена, задумчива, была увлечена, но она не плакала на глазахъ у всѣхъ тяжелыми, безсильными слезами. «Это спасительный переломъ», — думалъ я, не въ силахъ повѣрить безвыходному несчастію въ это сіяющее утро, заливавшее красотой и блескомъ живописную мѣстность.
Я поспѣлъ какъ разъ къ началу обѣдни. Служба шла въ «большомъ храмѣ», воздвигнутомъ значительно позже главной древней церкви и самаго монастыря. Онъ былъ просторнѣе для богомольцевъ, стекающихся сюда толпами въ извѣстные праздники. Но чудотворная икона помѣщалась не здѣсь, а въ особомъ придѣлѣ древняго, «нижняго» храма, гдѣ служатъ зимой, а лѣтомъ только въ опредѣленные дни, да еще заказныя обѣды для богомольцевъ, «которые имѣютъ особое усердіе». Такъ объяснилъ мнѣ молодой послушникъ, къ которому я обратился. Онъ взялся, впрочемъ, сходить и поставить чудотворцу мои свѣчи, что «не возбраняется». Монахи пѣли превосходно. Многіе напѣвы мнѣ вовсе не были знакомы. Мірянъ было не много, больше женщины. Помню, одинъ немолодой уже человѣкъ, купецъ, судя по обличію, съ тремя маленькими дѣтьми въ траурѣ молился съ необыкновеннымъ усердіемъ. Я никогда не видалъ, чтобы мужчина такъ плакалъ по-женски, какъ этотъ человѣкъ. Онъ зажималъ лицо траурнымъ ситцевымъ платкомъ и во всю службу не поднимался съ колѣнъ. Дѣти стояли необыкновенно смирно и терпѣливо долгую монастырскую обѣдню, но не плакали.
Послѣдніе годы я рѣдко бывалъ въ церкви. Но было время, когда мы съ Таней вмѣстѣ говѣли и не пропускали ни одноц важной службы въ великій постъ. По весенней распутицѣ мы неутомимо путешествовали на Страстной недѣлѣ по два раза въ день въ нашу любимую Троицкую церковь. Я припомнилъ теперь то далекое, счастливое время. Затерявшись одинъ среди чинныхъ и мрачныхъ монашескихъ фигуръ, измученный, несчастный, полный опасеній и тоски, я чувствовалъ себя такимъ жалкимъ, такимъ безпомощнымъ, что только высшая, благая сила могла спасти меня, могла пронести мимо грозу, сгущавшуюся надъ нашими головами. И я молился, какъ умѣлъ, молился, какъ это доступно только страдающему, сдавшемуся, готовому бросить свою безполезную премудрость, всю эфемерную стойкость извѣрившагося ума. Никогда больше я не молился такъ, какъ въ то утро.
Служба кончилась. Вдовецъ повелъ своихъ ребятишекъ ко кресту, потомъ прикладываться къ образамъ. Они гурьбой переходили съ мѣста на мѣсто, всѣ разомъ падали на колѣни, распростирались на землѣ, вставали и падали опять по три раза передъ каждою иконой. Только колѣни глухою дробью стучали о каменныя плиты, да четыре руки мелькали въ воздухѣ, быстро выписывая крестное знаменіе. На меня эта картина произвела гнетущее впечатлѣніе — эта осиротѣвшая семья, потерянно метавшаяся по всему храму, въ своемъ безпомощномъ отчаяніи.
Отецъ, не переставая, шепталъ что-то, впиваясь въ темные лики красными, вспухшими глазами, выплакавшими всѣ свои слезы. Теперь и дѣти тоже плакали: старшая дѣвочка степенно и звучно, младшіе по-ребячески, голосомъ.
Архимандритъ, служившій обѣдню, вышелъ изъ алтаря и пошелъ къ нимъ. Онъ благословилъ дѣтей, поговорилъ съ отцомъ и потомъ увелъ ихъ всѣхъ за собой.
Что, еслибъ я подошелъ къ святому отцу и попробовалъ излить передъ нимъ свои муки? Не нашлось ли бы и для меня слова утѣшенія и надежды въ неизсякаемомъ источникѣ милосердія?… Нѣтъ? Сюда не достигаютъ мятежные и пылкіе, безразсудные голоса человѣческихъ страстей. Сюда не придешь съ страстями, съ тоской и сожалѣніями о томъ, что только суета и грѣховная прелесть міра, затемняющая неувядающія радости, отвращающая отъ истинныхъ путей… Одинъ на-одинъ, собственными жалкими усиліями, ты обреченъ бороться съ могучею силой, заложенною въ твою душу, но осужденной суровымъ призомъ… Вѣчная и неизмѣнная для всего живаго, одна и та же съ тѣхъ поръ, какъ міръ сталъ жить и страдать, эта сила станетъ для тебя добромъ или зломъ, источникомъ счастія и радости, или муки и стыда, по прихоти слѣпаго случая. Что нужды, что она повинуется лишь своимъ собственнымъ законамъ, и не знаетъ ничего условнаго, — ея долгъ выйти побѣдительницей изъ тяжкой борьбы именно съ этимъ условнымъ! Она должна восторжествовать надъ самою собой одними усиліями подорванной, больной воли, одними доводами отуманеннаго разсудка…
Въ то время, какъ я думалъ съ тоской на эту тему, думалъ о Танѣ, изнемогающей въ подобной борьбѣ, я неожиданно услыхалъ позади себя ея голосъ. Я и не замѣтилъ, какъ они вошли въ церковь въ концѣ обѣдни. Знакомый уже мнѣ послушникъ взялся провести насъ въ древній храмъ, но предварительно отправился къ настоятелю за разрѣшеніемъ, потому что онъ былъ запертъ.
Таня вспыхнула, когда я подошелъ къ нимъ. Пользуясь тѣмъ, что мы въ церкви, она не подала мнѣ руки. Я приписалъ это вчерашнему разговору, — вѣроятно, ей непріятно теперь, что она высказала черезъ-чуръ много. Но когда, на дворѣ уже я спросилъ, какъ провела она эту ночь, Таня опять смутилась отъ такого естественнаго вопроса. Вспыхивающій, неровный румянецъ появлялся на мгновеніе и смѣнялся особенною, нѣжною блѣдностью. Мягкіе безъ блеска глаза какъ будто потемнѣли. Помню, я не сводилъ съ нея глазъ. Мнѣ казалось, что я и когда не видалъ ее милѣе, трогательнѣе. Мой пристальный взглядъ волновалъ ее еще больше; быть можетъ, она придавала ему то значеніе, какого онъ не могъ имѣть.
Ждать пришлось довольно долго, пока шли совѣщанія, мало способныя, впрочемъ, настроить на подобающее благоговѣніе! Желаемъ ли мы отслужить обѣдню или только молебенъ? Желаемъ ли мы весь хоръ пѣвчихъ, или полхора, или четверть хора? Желаемъ ли мы полное освѣщеніе всего храма или одного только придѣла? Переговоры вела Вѣра Ивановна. Мы ждали въ старинной дубовой аллеѣ, огибавшей четырехугольникомъ весь монастырскій дворъ. Мы молчали. Намъ не объ чемъ было говорить. Всѣ вопросы замирали на моихъ губахъ; когда я взглядывалъ въ ихъ лица, до такой степени было очевидно, что они глядятъ — не видя, слушаютъ — не понимая смысла. Таня ни на что не смотрѣла, ни объ чемъ не разспрашивала, ничѣмъ не интересовалась, послѣ того, какъ много лѣтъ кряду она стрѣмилась въ Спасовъ монастырь. Нерядовъ не отходилъ отъ нее, но и онъ былъ какой-то затихшій, разсѣянный. Это было похоже на ссору; но развѣ могли они говорить въ моемъ присутствіи?
Да, моя мысль была вѣрная, хотя и не въ томъ утѣшительномъ смыслѣ, какой я малодушно придавалъ ей: это, дѣйствительно, былъ «переломъ». Вмѣстѣ съ нашимъ путешестіемъ кончилось напряженіе, радостное и жуткое. Они больше не рвались на встрѣчу другъ другу съ самозабвеніемъ и восторгомъ первыхъ сближеній. Ихъ поглощало уже что-то другое, кромѣ наслажденія быть вмѣстѣ, кромѣ безотчетныхъ усилій заставить любоваться собой. Послѣдовательныя фазы страсти, всесильныя надъ нашею душой, всегда коротки, какъ мимолетно все лучшее въ жизни. На этотъ разъ онѣ сократились до своихъ послѣднихъ предѣловъ. Нѣсколько недѣль тому назадъ Таня любила меня всѣмъ сердцемъ. Любовь многихъ лѣтъ медленно и благоговѣйно близилась къ своему вѣнцу… Теперь для нея разомъ все было кончено, судьба цѣлой жизни рѣшена безповоротно. Только я еще не понималъ этого…
Спасская церковь расположена двумя ярусами. Древняя, «нижняя» церковь, какъ называютъ ее монахи, помѣщается подъ большимъ храмомъ, передѣланнымъ впослѣдствіи изъ небольшой лѣтней церкви. Она больше чѣмъ на половину ушла въ землю, низкая, со сводами, имѣющими видъ маленькихъ куполовъ; съ тонкими колонками, раздѣляющими ее на три придѣла; съ окнами подъ самымъ потолкомъ, сверху до низу покрытая старою, грубою живописью. Въ одномъ изъ боковыхъ придѣловъ, во имя великомученицы Варвары, покоится прахъ строительницы храма, богатой и именитой боярыни, пожертвовавшей на монастырь все свое громадное состояніе. Придѣлъ въ чѣсть ея ангела отстроенъ былъ еще при ея жизни и, говорятъ, ранѣе приготовленъ былъ подъ нимъ и склепъ, въ который каждый день она спускалась для молитвы.
Этотъ маленькій придѣлъ особенно чтимъ всѣмъ женскимъ населеніемъ нашей мѣстности. Дѣвушки здѣсь вымаливаютъ себѣ завѣтное счастіе; невѣсты заказываютъ молебны передъ свадьбой. Жены и матери выплакиваютъ здѣсь всѣ обиды и тяготы всей доли. Здѣсь, какъ и въ главномъ придѣлѣ, горятъ неугасимыя лампадки, и часто на мраморной гробницѣ боярыни красуются живые цвѣты, принесенные какою-нибудь только что усватанною красавицей. Говорятъ, что сюда пріѣзжаютъ издали служить обѣдни бездѣтныя купчихи, вымаливающія себѣ дѣтей.
Главный придѣлъ Чудотворнаго Спаса буквально сіялъ отъ безчисленнаго множества горящихъ свѣчей и разноцвѣтныхъ лампадокъ. Это было очень торжественно въ мрачной церкви, тускло освѣщенной маленькими высокими окнами. Во время службы набралось много постороннихъ молельщиковъ. Всѣ знаютъ благовѣстъ Чудотворца и всякій, кто только можетъ, пользуется случаемъ помолиться ему не въ урочный день.
Какъ бы подчиняясь обычаю, Таня не выходила изъ боковаго придѣла. Она не собиралась больше служить традиціоннаго молебна невѣстъ, о которомъ заранѣе такъ много говорила, но какъ будто что-то не позволяло ей приблизиться. Народу было немного и всѣ сбились кучкой впереди; она одна терялась гдѣ-то въ полутьмѣ. Нерядовъ безпокойно переходилъ съ мѣста на мѣсто, пока, наконецъ, не пробрался къ ней; но онъ сейчасъ же вернулся и до конца простоялъ задумчиво у одной изъ колоннъ.
Никакая мелочь не ускользала отъ меня. Я не молился. Я не въ силахъ былъ вернуть благоговѣйнаго настроенія, которое принесло мнѣ столько отрадныхъ минутъ во время общей обѣдни. Всѣ мои мученія вернулись. Мнѣ казалось все время, что я слышу глухія рыданія съ того мѣста, гдѣ стояла Таня. Пѣвчіе начинали пѣть и заглушали ихъ. Воображеніе это мое или правда? — спрашивалъ я себя. Никогда служба мнѣ не казалась такою долгой. Но вотъ совершенно явственно раздался плачъ-вопль, съ неудержимою силой вырывающійся со дна души, потрясая все существо…
Нерядовъ вздрогнулъ, отдѣлился было отъ колонны, однако-жь, остался на мѣстѣ. Вѣра Ивановна оглянулась. Она стояла впереди всѣхъ и съ необыкновеннымъ усердіемъ клала земные поклоны.
Таня лежала на землѣ, мнѣ показалось въ истерикѣ. Когда я опустился на колѣни, чтобы приподнять ее, она не отрывала головы отъ холодныхъ каменныхъ плитъ. Звукъ моего голоса заставилъ ее вскочить на ноги. Она отшатнулась отъ меня, вся дрожа.
— Ради Создателя, оставьте меня… Уйдите… — шептала она съ отчаяніемъ.
Я поднялся съ земли, но не уходилъ. Мнѣ было такъ ясно, что это мой долгъ и мое право быть около нея, если она страдала. Таня не пошла прикладываться къ кресту; когда я вернулся, ея уже не было на прежнемъ мѣстѣ.
Церковь опустѣла. Вѣра Ивановна бесѣдовала со священнослужащими, съ монахами; разспрашивала о чемъ-то благоговѣйно, ходила прикладываться къ образамъ, разглядывала старинную живопись. Она же сопровождала все это подобающимъ количествомъ презрѣннаго металла на «благолѣпіе храма», на «убогихъ и сирыхъ», на «построеніе обители» и проч., и проч. Однимъ словомъ, она одна изъ всѣхъ насъ держала себя прилично случаю.
Вдругъ, совершенно неожиданно я увидалъ себя лицомъ къ лицу съ Нерядовымъ. Онъ пристально смотрѣлъ на меня своими притягивающими глазами. Такимъ печальнымъ я еще никогда не видалъ его.
— Николай Николаичъ! еслибъ я умѣлъ молиться, я бы молился здѣсь не за себя и даже не за нее. Я бы молился о вашемъ душевномъ спокойствіи.
Я приросъ къ полу отъ изумленія; я похолодѣлъ отъ ужаса. Если ужь онъ находилъ нужнымъ прямо заговорить со мной, то… то что же, наконецъ, это значило?
— Вѣрите вы мнѣ? — прибавилъ Нерядовъ.
Мы стояли среди пустой церкви, гдѣ еще носился запахъ ладона и сіялъ ослѣпительно-благоговѣйный свѣтъ передъ древнею, совсѣмъ черною иконой.
— Я вамъ вѣрю, — отвѣтилъ я, самъ не знаю какъ. Въ первый разъ ясно и безповоротно я понялъ, что все погибло для меня и мнѣ некого даже проклинать…
Нѣтъ, я, все-таки, проклиналъ его! Я хотѣлъ убить его собственными руками. Я хотѣлъ вызвать его на дуэль. Въ своемъ отчаяніи я усиливался придумать что-то, что помѣшало бы женскому сердцу свободно отдаваться своему избранному, тому, кто предназначенъ для него не нашими близорукими разсчетами, а загадочными и навсегда непостижимыми для насъ влеченіями.
Таня ждала насъ на паперти, безъ кровинки въ лицѣ, съ заплаканными глазами. Она молча взяла Нерядова подъ руку и они ушли такъ на моихъ глазахъ, не пытаясь и не желая больше скрывать ничего. Я не видалъ ихъ больше въ этотъ день. Уже ночью я пробрался прямо въ себѣ на сѣновалъ.
На другое утро Таня опять отправилась въ монастырь къ обѣднѣ; на этотъ разъ она потребовала, чтобы всѣ мы осталсь дома и пустили бы ее совсѣмъ одну.
Я рѣшился воспользоваться ея отсутствіемъ, чтобы объясниться съ Нерядовымъ. Я рвался узнать, что скажетъ онъ мнѣ въ оправданіе своего преступленія. Мы сошлись въ пустой ригѣ, гдѣ никто не могъ помѣшать нашему объясненію. Я съ трудомъ держался на ногахъ отъ волненія. Нерядовъ предупредительно подкатилъ какой-то обрубокъ и предложилъ мнѣ сѣсть на него. Онъ самъ остался стоять, прислонившись спиною къ стѣнѣ. Онъ нетерпѣливо вертѣлъ въ рукахъ тоненькую тросточку и изрѣдка бросалъ на меня бѣглые взгляды.
Нерядовъ заговорилъ первый:
— Вы не можете подозрѣвать меня въ предательствѣ, — это было бы слишкомъ несправедливо. Вы достаточно разумный человѣкъ, чтобы признать, что это изъ тѣхъ бѣдъ, гдѣ нѣтъ виноватыхъ… На моемъ мѣстѣ и вы, конечно, не стали бы щадить меня. Наконецъ,
Кто сердцу юной дѣвы скажетъ:
Люби того — не измѣнясь?
Онъ могъ декламировать стихи!
— Я запрещаю вамъ говорить обо мнѣ, — не для того я призвалъ васъ сюда!…
Его, видимо, удивилъ мой тонъ. Легкая краска вспыхнула у него на лбу. Какой-то новый блескъ сверкнулъ въ глазахъ.
— Говорите вы, въ такомъ случаѣ, — отвѣтилъ онъ мнѣ сдержанно.
— Да, мнѣ есть что сказать вамъ? Я поступилъ бы точно такъ же, сказали вы? Вы лжете! Можетъ быть, и я могъ бы полюбить чужую невѣсту, — я не знаю, но одно знаю навѣрное: я не обольстилъ бы честную дѣвушку, на которой я не могу жениться.
Нерядовъ поднялъ голову, прищурился (не для того ли, чтобы спрятать выраженіе своихъ глазъ?).
— Объясненіе по всѣмъ правиламъ и въ традиціонно-мелодраматическихъ выраженіяхъ! Странно! Вамъ столько же лѣтъ, сколько мнѣ, — почти столько же, какъ и Татьянѣ Васильевнѣ, вы могли бы понять, что въ нашъ вѣкъ женщины любятъ совершенно такъ же, какъ и мы, мужчины. Ихъ нѣтъ надобности «обольщать», потому что онѣ вполнѣ сознательно располагаютъ собой и своимъ чувствомъ.
Я смотрѣлъ на него, пораженный этимъ апломбомъ, — «безстыдствомъ», назвалъ я мысленно.
— Татьяна Васильевна свободна любить кого ей угодно. Вы женаты?
Тросточка хрустнула въ рукахъ Нерядова.
— Вотъ ваше преимущество! — воскликнулъ онъ запальчиво. — Да, я имѣлъ несчастіе легкомысленно испортить себѣ жизнь, во отъ этого я еще не лишился способности любить и внушать любовь другимъ. Само собою разумѣется, что я сейчасъ же начну хлопотать о разводѣ и буду счастливѣйшимъ человѣкомъ, когда назову Таню своею женой. Что же дѣлать? Я не вы, Николай Николаичъ. Каждый живетъ и чувствуетъ по-своему. Я не въ силахъ, не умѣю ждать, быть можетъ, цѣлые годы того момента, когда ея любовь мнѣ вручатъ на законномъ основаніи.
— Вы предпочли взять эту любовь теперь же, не спросившись даже, будете ли вы когда-нибудь имѣть это основаніе. Разводъ — не шутка; онъ требуетъ, прежде всего, большихъ денегъ, которыхъ у васъ нѣтъ, сколько мнѣ извѣстно.
Нерядовъ опять покраснѣлъ и нагнулся поднять съ полу обломокъ тросточки.
— Вы переходите въ ту область, которая никоимъ образомъ не можетъ касаться васъ, — проговорилъ онъ холодно.
Онъ былъ правъ; я не могъ вмѣшиваться въ его дѣла. Мнѣ было все равно. Съ первыхъ словъ этого объясненія въ моемъ сердцѣ зародилась и все росла увѣренность, что даже и чувство его къ Танѣ не было тою серьезною привязанностью, изъ-за которой люди бросаются въ схватку съ судьбой, которую они готовы отстоять всѣми жертвами.
— Вы и раньше имѣли намѣреніе развестись съ вашею супругой? — спросилъ я, не спуская съ него глазъ.
— Считаю и этотъ вопросъ совершенно излишнимъ съ вашей стороны.
Я всталъ съ своего обрубка. Мнѣ казалось, что въ полутемной ригѣ стало еще мрачнѣе. Свинцовая тяжесть давила мнѣ сердце, мѣшала дышать свободно.
— Вы можете думать, что хотите, — я вамъ не вѣрю, — сказалъ я. — Это не любовь, которая думаетъ только о себѣ и начинаетъ съ удовлетворенія своихъ желаній. Это не любовь, если вы не задумались рискнуть ея честью, ея спокойствіемъ, всѣмъ ея будущимъ!
Нерядовъ отдѣлился отъ стѣны и сдѣлалъ ко мнѣ шага два.
— Это не любовь, которая думаетъ о своихъ желаніяхъ! — повторилъ онъ съ насмѣшкой мои слова. — О, пасторъ, какъ это похоже на васъ! Вы даже не замѣчаете, что могли бы цѣлый міръ насмѣшить одною этою фразой. Такъ я же вамъ объясню, что сами вы никакого представленія не имѣете объ истинной любви. Вы называете любовью свою добродѣтельную дружбу и полагаете, что вы умѣли желать, когда вы откладывали свое счастіе до дня совершеннолѣтія! Ха-ха-ха! Какое въ самомъ дѣлѣ, знаменательное событіе! Еслибъ его пришлось ждать лѣтъ пять, вы, вѣроятно, и тогда согласились бы? И вы же еще удивляетесь, что ей наскучило приближаться къ этому блаженству черепашьимъ шагомъ! Вы и не замѣтили, какъ вы впередъ уже растратили его по крупицамъ, какъ вы обкрадывали самихъ себя, жили на счетъ собственнаго будущаго, точно легкомысленный наслѣдникъ, прокучивающій впередъ свое богатство. Да, это именно такъ и было, господинъ Нелюбовъ. Не я отнялъ у васъ любовь Тани, — эта любовь сама по себѣ давно простыла, выдохлась и полиняла. Я только заставилъ ее понять это вовремя. Показалъ ей, какая бываетъ настоящая любовь мужчины, заставилъ почувствовать, что такое любовь женщины, за которую не жаль заплатить… спокойствіемъ, которое вы такъ высоко цѣните.
Слова стремительно лились съ его устъ. Язвительныя, полныя презрѣнія интонаціи хлестали точно бичомъ. Красивые жесты пришпиливали безпощадныя насмѣшки. Развѣ не былъ онъ правъ, развѣ и въ самомъ дѣлѣ не прозѣвалъ я, не упустилъ изъ рукъ своего счастія, развѣ не дождался тупо и покорно, пока другой пришелъ и беззаботно похитилъ его у меня изъ-подъ носа?… Вотъ какъ любятъ, вотъ какъ живутъ другіе! Открыто и смѣло смѣются надо всѣмъ, что я считалъ такимъ важнымъ, такимъ святымъ. И безъ труда, безъ большаго усилія они заставятъ женщину смотрѣть своими глазами, заставятъ заслушаться своихъ дерзкихъ, увлекательныхъ рѣчей. Эти люди разобьютъ жизнь, но они дадутъ испытать то, что зовется блаженствомъ. Они неотразимы и невмѣняемы, какъ сама жизнь, которая бьетъ въ нихъ ключемъ. Имъ все простятъ, — смертельнымъ отчаяніемъ заплатятъ за ихъ улыбки. Потоками слезъ смоютъ ихъ поцѣлуи, но ихъ не проклянутъ. Объ нихъ будутъ до конца вспоминать съ страстною тоской, какъ вспоминаютъ о лучѣ золотаго солнца въ тусклой темницѣ… Досихъ поръ я былъ только безмѣрно несчастливъ, теперь я понялъ, что я долженъ быть смѣшонъ и ему, и любимой дѣвушкѣ, которую, точно сказочную красавицу, нежданно-негаданно похитилъ отважный царевичъ. Мнѣ вдругъ показалось, что я больше не молодъ. Въ моей душѣ можетъ звучать только холодный голосъ благоразумія, только мрачное подозрѣніе, только безотратное предчувствіе… Такихъ не любятъ: Нерядовъ не сказалъ этого, — я самъ досказалъ за него.
Въ эту минуту какая-то тѣнь промелькнула въ полуоткрытой двери.
— Кто-то идетъ, — сказалъ Нерядовъ, не подозрѣвавшій, вѣроятно, какое уничтожающее впечатлѣніе произвела его рѣчь.
Онъ распахнулъ огромную дверь. Къ нашему изумленію, Таня подошла и остановилась на порогѣ. Пытливо и тревожно она смѣрила взглядомъ насъ обоихъ, стараясь проникнуть въ смыслъ таинственнаго свиданія. Знакомая мнѣ, негодующая складочка трепетала между ея бровей, но было что-то новое, жесткое и упорное въ сжатыхъ губахъ, въ твердой, вызывающей позѣ.
— Что здѣсь за совѣщаніе, Николай Николаичъ?
Неужели это она, моя Таня, смотрѣла такимъ враждебнымъ взглядомъ, говорившимъ, что она ничего не проститъ мнѣ?
— Мы обмѣнялись съ господиномъ Нерядовымъ нѣкоторыми взглядами, — отвѣтилъ я.
Таня сдѣлала нѣсколько шаговъ быстро и неровно. Остановилась, оглянулась вопросительно на Нерядова. Тотъ молчалъ.
— Я знаю… понимаю! Вы вызвали его на дуэль? — проговорила Таня, блѣднѣя. По лицу Нерядова, какъ молнія, мелькнула усмѣшка: «А! такъ вотъ чего они боялись… Ждали!» — Вы молчите?
— Успокойтесь, — заговорилъ я. — Алексѣю Иванычу не угрожаетъ никакая опасность. Я буду вѣренъ себѣ, какъ ни смѣшно это. Я думаю не объ удовлетвореніи собственныхъ чувствъ, а только о вашемъ будущемъ. Я пропустилъ уже время, когда, быть можетъ, мнѣ слѣдовало убить этого человѣка, чтобы не допустить васъ погубить себя.
— Убить! — повторила Таня внѣ себя. — Убить, но за что же? За то, что я люблю его… измѣнила вамъ?… Такъ убейте меня! Вѣдь, только на меня у васъ есть право, меня отдало вамъ въ собственность мое слово… слово! Ему меня отдала любовь… все равно, ну, да! страсть, о которой вы не имѣете понятія. — Она запнулась, провела рукой по лбу и договорила тихо: — Оставьте насъ, — видно, это судьба моя. Простить меня вы не можете, но во имя нашего дѣтства, Николай, я прошу васъ, не мѣшайте мнѣ идти моею дорогой!
Мнѣ вспомнились мучительныя рыданія Тани въ церкви. Такъ не оплакиваютъ чужаго разбитаго сердца. Должно быть, о ей плохо вѣрилось въ этотъ разводъ, когда Нерядовъ говорилъ о немъ безпечнымъ тономъ, какимъ не говорятъ о трудной цѣли, которую твердо рѣшились достигнуть. Во всемъ пылу увлеченіи первыхъ восторговъ счастливой любви, видно, она сознавала смутно всю ея непрочность. Видно, чувствовала помимо воли, въ какія ненадежныя руки она вручила свою судьбу. Что мудренаго? Вѣдь, моя Таня хорошо знала, какая бываетъ искренняя, безкорыстная любовь! Она давно привыкла къ нѣжной заботѣ, къ уваженію и преданности. Что въ этомъ? Жребій былъ брошенъ и въ эту рѣшительную минуту она говорила мнѣ не о своемъ счастьи, но о «судьбѣ»…
Я слишкомъ любилъ ее, чтобы хотя на мигъ почувствовать ревнивое злорадство. Прошла долгая, тягостная пауза. Конечно, мнѣ оставалось только уйти. Я медлилъ. Вѣдь, я уходилъ не изъ риги, гдѣ мнѣ нечего было дѣлать, — я отстранялся навсегда съ ихъ дороги. Я какъ будто уступалъ, передавалъ Нерядову мою невѣсту. Я, признавалъ эту безумную страсть и обязывался не мѣшать ей. Да, мой уходъ означалъ все это…
Таня не спускала съ меня испытующихъ глазъ. Нерядовъ стоялъ безстрастно у стѣны въ неловкомъ положеніи человѣка, о которомъ въ его присутствіи происходитъ щекотливое объясненіе. Могъ ли я въ тотъ мигъ поступить какъ-нибудь иначе. Еслибъ я воспользовался своимъ правомъ и потребовалъ дуэли, на что могъ бы я сослаться, кромѣ своего недобраго предчувствія? Развѣ мало людей разводятся и живутъ счастливо вси жизнь? Я одинаково не хотѣлъ сдѣлаться убійцей и обрушить на свою голову проклятія Тани или умереть и не узнать ея дальнѣйшей судьбы…
Слезы, тяжелыя и жгучія, какъ растопленный свинецъ, выкатились изъ моихъ глазъ и тогда только ко мнѣ вернулась способность произнести мои прощальныя слова:
— Будьте счастливы! Нѣкто не можетъ желать вамъ счастья пламеннѣе меня. Отдайте ему ваше кольцо, Татьяна Васильевна. Скажите ему, — вы сами скажите, — чтобъ онъ не забывалъ ни во снѣ, ни на яву, въ чемъ отнынѣ заключается его единственная забота и долгъ честнаго человѣка…
Таня молча взяла кольцо изъ моихъ рукъ. Слезы градомъ струились по ея блѣдному лицу. Она не поднимала глазъ. Нерядовъ порывисто отдѣлился отъ стѣны.
— Потребуйте ужь лучше отъ меня какую нибудь страшіую клятву, господинъ Нелюбовъ, — вы такой охотникъ до раздирательныхъ сценъ и до страшныхъ словъ!
Таня отвернулась въ глубину темной риги. Я понималъ ея каждое движеніе. Не такой отвѣть желала она услышать въ эту минуту отъ любимаго человѣка. Мнѣ эта фраза перевернула всю душу.
— И у васъ нѣтъ другихъ словъ, чтобъ разсѣять мой страхъ за судьбу дѣвушки, которую я любилъ всю мою жизнь?
У Нерядова вырвался нетерпѣливый жестъ:
— Я не знаю, что вамъ сказать! Было бы дико и жестоко кздивать передъ вами мои чувства къ женщинѣ, которую я невольно, но все же отнялъ у васъ. Съумѣю ли я сдѣлать ее счастливою? Какъ могу я знать это? И кто же поручится вамъ, что вы бы дали ей какое-то несравненное счастье? Почему вы такъ твердо увѣрены, что ей не пришлось бы никогда пожалѣть о своемъ выборѣ? Я не умѣю, не привыкъ пытать будущее. Что я люблю ее не меньше, чѣмъ вы, это Таня сама знаетъ.
Онъ упорно говорилъ о любви на мой вопросъ, касавшійся развода.
— Вашей любви я не судья, — началъ было я, но меня перебилъ умоляющій голосъ Тани:
— Бога ради, кончимъ этотъ разговоръ, Николай Николаичъ.
— Да, кончимъ. У меня нѣтъ средствъ оградить васъ отъ опасности. Но помните же, Нерядовъ! если вы будете медлить, если не приложите всѣхъ стараній, чтобы со всевозможною скоростью…
— Ну, и что же тогда? — перебилъ Нерядовъ вызывающе. — Вы убьете меня, не правда ли?
— Убью… можетъ быть. Помните, что есть человѣкъ, который будетъ отнынѣ слѣдить за каждымъ вашимъ шагомъ.
Съ этою угрозой я бросился вонъ изъ риги…
Пустая угроза! Не великъ былъ трудъ слѣдить за человѣкомъ, который никогда и не думалъ скрывать своихъ поступивъ, никогда не маскировалъ своихъ чувствъ, — былъ одинаково яростодушно-чистосердеченъ въ дурномъ, какъ и въ хорошемъ.
Они прожили въ Спасскомъ на нѣсколько дней дольше, чѣмъ было предположено сначала. Чтобъ оформить это какъ-нибудь, предполагались поѣздки на сосѣднія фабрики, на археологическія раскопки въ имѣніи какого-то графа, въ «Чертовъ Оврагъ», гдѣ, гласила легенда, стоялъ нѣкогда домъ, въ которомъ всѣ его владѣльцы неизбѣжно погибали насильственною смертью, зарѣзанные или задушенные невѣдомо кѣмъ. Наконецъ, домъ былъ торжественно сожженъ и пепелъ разсѣянъ по вѣтру. Въ Спасскомъ, попрежнему, была главная квартира, куда они возвращались послѣ каждой экскурсіи. Говорю «они» потому, что я не участвовалъ ни въ чемъ этомъ. Но и я продолжалъ жить въ Спасскомъ. Вернуться въ городъ мнѣ одному значило поднять на ноги всѣхъ нашихъ сплетницъ.
Могло ли бы случиться въ прежнее время, чтобы Таня была такъ неисправна, чтобы она беззаботно веселилась, бросивъ на чужія руки домъ и слѣпаго отца? Никогда раньше она не разставалась съ нимъ. Я мелькомъ видѣлъ ее, счастливую, влюбленную сильнѣе прежняго. Моя сумрачная фигура больше на колола ей глазъ, не призывала къ сознанію. Нерядовъ не давалъ задумываться, страстными поцѣлуями онъ заглушалъ благоразумныя рѣчи, къ которымъ всегда питалъ органическую ненависть. Наконецъ, я вынужденъ былъ напомнить имъ, что насъ ждутъ дома. Мои собственныя дѣла тоже не позволяли мнѣ дольше жить въ Спасскомъ. Мы выѣхали на другой день. Я взялъ отдѣльный тарантасъ, въ которомъ и доѣхалъ до послѣдней станціи передъ городомъ. Тутъ только я пересѣлъ въ общій экипажъ.
Начался мой тяжкій искусъ… Мало быть свидѣтелемъ ихъ восторженнаго счастья, приходилось еще разыгрывать старую роль жениха передъ отцомъ, передъ слѣпымъ, котораго обмануть легко… и такъ тяжко! Я самъ настоялъ на этомъ.
— Вы объявите ему, когда хлопоты о разводѣ сколько-нибудь подвинутся впередъ, — сказалъ я Танѣ въ присутствіи Нерядова. Странно! Онъ охотно подчинялся всѣмъ моимъ рѣшеніямъ. Его не оскорбляла и не задѣвала моя роль заботливаго опекуна, думавшаго обо всѣхъ случайностяхъ, стоявшаго на стражѣ всего, что только не зависѣло отъ него одного. Онъ беззаботно наслаждался своимъ счастіемъ и ограничивался письмами, которыя писалъ за границу и въ Москву. Меня онъ въ глаза и за глаза величалъ «удивительнымъ человѣкомъ». Въ его обращеніи сказывалась неподдѣльная симпатія.
— Знаете ли вы, какое мое самое горячее желаніе? — спросилъ онъ однажды, когда мы осталось вдвоемъ въ комнатѣ.
— Полагаю, что знаю, — отвѣтилъ я.
— Нѣтъ. Чтобы вы когда нибудь перестали ненавидѣть меня!
Въ его прекрасныхъ глазахъ блеснули слезы. Онъ быстро вышелъ изъ комнаты.
Между тѣмъ, совершеннолѣтіе Тани приближалось. Я сочинилъ сложную исторію, будто бы вызывавшую новую отсрочку свадьбы, и для большей правдоподобности уѣхалъ на нѣкоторое время изъ города. Да оно и необходимо было мнѣ, какъ отдыхъ отъ ежеминутной, непосильной пытки. Я уѣхалъ въ Москву.
Много разъ я упрекалъ себя потомъ за это. Я долженъ быль неуклонно оставаться на своемъ посту, чего бы это ни стоило, мнѣ слѣдовало тогда же настоять на поѣздкѣ Нерядова за границу, вмѣсто писемъ, при помощи которыхъ онъ велъ все дѣло. Онъ не хотѣлъ стерпѣть даже и короткой разлуки, да, вѣроятно, и Таня сама не отпускала его. Мнѣ пришлось въ Москвѣ полечиться и это задержало меня дольше, чѣмъ я хотѣлъ. Отъ времени до времени приходилось писать въ О**. Слѣпой постоянно спрашивалъ:
— Что пишетъ Коля? — и заставлялъ читать себѣ письма.
Вернувшись, я нашелъ все по-старому. Таня была весела и счастлива. Она разцвѣла еще краше, отдохнувъ отъ прежнихъ волненій. Нерядовъ?… Мнѣ показалось только, что онъ былъ менѣе оживленъ, чѣмъ прежде. Случалось видѣть его задумчивымъ, озабоченнымъ, но развѣ же не было это вполнѣ естественно? О ходѣ дѣла я узнавалъ по временамъ отъ Тани, спѣшившей подѣлиться со мной каждымъ хорошимъ извѣстіемъ. Адвокатъ запросилъ сначала несообразную сумму, но послѣ долгой переписки удалось заключить съ нимъ болѣе легкое условіе. У Нерядова не было этихъ денегъ. У него не было никакого сотоянія и онъ только еще собирался поступить на службу. Онъ надѣялся, что деньги на разводъ дастъ жена. Вотъ то шаткое основаніе, на какомъ построилъ онъ всю будущность дѣвушки, которая была бы мирно счастлива безъ него! Онъ никого не обманывалъ, — нѣтъ, онъ самъ искренно вѣрилъ въ свою фантазію, пока она была необходима ему…
Но вотъ заграничная переписка необыкновенно вдругъ оживилась (горничная тетки приносила ему письма къ Поляновымъ). Нерадовъ ходилъ разсѣянный. Случалось, онъ пропускалъ цѣлый день и не показывался къ нимъ. Сначала я не обращалъ вниманія на это, но любящее сердце болѣе чутко, чѣмъ вражда, чѣмъ ревность… Тревогу Тани я замѣтилъ сейчасъ же. Такъ продолжалось день, другой, недѣлю.
— Вы чѣмъ-то встревожены? — спросилъ я. — Алексѣй Иванычъ не былъ и сегодня?
— Что-жь изъ этого? Онъ занятъ! — отвѣтила Таня быстро.
Она покраснѣла и мое сердце забило тревогу.
Еще разъ я повторилъ старую ошибку, — я бездѣйствовалъ! Я не исполнилъ собственной угрозы, я не вмѣшался въ дѣло, панъ человѣкъ, власть имѣющій. Я деликатничалъ, подкупленный искренностью и прямотой Нерядова. Я не призвалъ его къ отвѣту. Я не потребовалъ писемъ, разсчетовъ, готоваго плана дѣйствій, въ которомъ былъ бы отмѣченъ тотъ послѣдній день, гдѣ кончились безповоротно мои старыя права… Я опять-таки не допускалъ возможности всего того, что случилось.
Нашъ опытъ всегда приходитъ черезъ-чуръ поздно, когда уже нечего спасать, не отъ чего больше ограждать себя, — когда не для чего больше быть и умнымъ, и дальновиднымъ. Мы — какъ дѣти, которыя по сломаной игрушкѣ узнаютъ, какъ она была сдѣлана…
Немного остается досказать. Въ настроеніи Нерядова происходили безпрестанныя перемѣны. Онъ сталъ очень неровенъ и какъ-то непонятно тревоженъ. Онъ приходилъ и уходилъ по нѣскольку разъ въ день, то шумно возился съ Костей, декламировалъ съ прекраснымъ паѳосомъ стихи, острилъ и смѣшилъ, то придирался и раздражался изъ-за каждаго пустяка и, видимо, избѣгалъ оставаться наединѣ съ Таней. Все чаще и чаще онъ проводилъ цѣлыми днями.
Таня похудѣла. Нѣсколько разъ я замѣчалъ у нея заплатанные глаза, потомъ она начала прихварывать, но упорно отказывалась пригласить доктора. Въ домѣ Поляновыхъ стало скучно и уныло.
— Вы поссорились? — спросилъ я, наконецъ, настойчиво.
— Нѣтъ… Николай Николаичъ, Бога ради, не мучьте меня разспросами…
Она старалась улыбнуться и прятала отъ меня свои глаза.
Неужели онъ уже разлюбилъ?! Еще снѣгъ не успѣлъ покрыть полей… Еще слѣпой ждалъ терпѣливо конца басни, придуманной для его обмана… Еще полгода не минуло съ того дня, когда Нерядовъ въ первый разъ появился на нашемъ балконѣ, и привѣтствовалъ 'идеальную семью'… Полгода! Что сталось за это время съ счастливою семьей? Люди разно понимаютъ однѣ и тѣ же вещи. Я увѣренъ, что для Нерядова эти мѣсяцы равнялись моимъ годамъ.
Нерядовъ заговорилъ объ отъѣздѣ.
— Никакого толку не добьешься иначе, — пояснилъ онъ сквозь зубы.
— Вы теперь убѣдились въ этомъ? — спросилъ я.
— Убѣждаются всегда потомъ, Николай Николаичъ, т.-е. послѣ тѣхъ фактовъ, которые приводятъ къ выводу. Многіе выводы извѣстны заранѣе. Даже всѣ, если хотите! Изъ этого еще не слѣдуетъ, однакожь, чтобы кто-нибудь отказался жить, а повѣрилъ бы на слово другимъ… — Тонъ былъ грубъ, чего никогда не бывало раньше.
Въ тотъ же вечеръ я пошелъ въ Нерядову. Я не былъ тамъ со дня моего перваго визита, когда мнѣ вдругъ показалось, что я обрѣлъ въ немъ друга. Конечно, Нерядовъ не ждалъ меня. Онъ валялся на диванѣ безъ верхняго платья; закинувъ руки за голову, запустивъ пальцы въ свои длинные волосы, онъ мрачно смотрѣлъ въ потолокъ, когда я внезапно появился на порогѣ комнаты.
— А-а!… мое почтеніе!… Извините, жарко здѣсь, — смутился онъ и сталъ для чего-то разыскивать свою визитку, завалившуюся за диванъ.
— Сдѣлайте одолженіе, не хлопочите… Я не разбудилъ васъ?
— О, нѣтъ! вѣдь, я не имѣю привычки спать днемъ.
Разговоръ обрывался. Нерядовъ хмурился и не выдерживалъ равнодушнаго тона. Зачѣмъ сталъ бы я томить напрасно его и себя?
— Когда вы ѣдете? — приступилъ я прямо къ дѣлу. Онъ отвѣтилъ не на этотъ вопросъ, а на то, что понималъ въ немъ между словъ:
— Интересно знать, какъ бы я не поѣхалъ, если это ставятъ непремѣннымъ условіемъ возможнаго согласія!
Я оторопѣлъ.
— Возможнаго согласія? — повторилъ я. — Но развѣ-жь и согласія этого у васъ нѣтъ до сихъ поръ?
— Когда же я говорилъ вамъ, что оно есть? — возразили онъ нетерпѣливо.
Я вскочилъ на ноги.
— Какъ! обѣщать дѣвушкѣ разводъ, когда не зналъ даже будетъ ли онъ принятъ женщиной, на средства которой они только и могъ быть достигнутъ?
Допустимъ, онъ лгалъ теткѣ, когда вербовалъ ее себѣ въ пособницы, могъ лгать мнѣ, кому хотите, — но не ей же лгать — не Танѣ, которая его полюбила!…
Нерядовъ вспыхнулъ, потомъ поблѣднѣлъ отъ оскорбленія Онъ никому не лгалъ. Передъ отъѣздомъ жены за границу шла рѣчь о разводѣ. Онъ не придавалъ этому важности тогда.
— А теперь? — спросилъ я, не спуская съ него глазъ, что бы ничто въ тонѣ, въ игрѣ его лица — никакая мелочь не ускользнула бы отъ моего вниманія.
По лицу Нерядова пробѣжала усмѣшка, — невольная лукавая усмѣшка.
А! теперь! теперь случилось нѣчто неожиданное и курьезное въ высшей степени, чего не предсказалъ бы ни одинъ мудрецъ и никакая цыганка на свѣтѣ!… Мнѣ ни за что не отгадать этого съ моими прямолинейными понятіями, съ моимъ не знаніемъ жизни.
Знакомыя игривыя искорки зажглись въ его глазахъ. Подвижныя черты ожили.
Я молчалъ. Я старался съёжиться на своемъ стулѣ. Я задерживалъ дыханіе, боясь спугнуть это внезапное одушевленіе выдававшее его съ головой. Я трепеталъ, чтобы онъ какъ-нибудь не догадался о впечатлѣнія, какое производила на меня его болтовня.
Можно, пожалуй, было бы заподозрить его въ фатовствѣ, назвать хвастуномъ, еслибъ этотъ удивительный сюрпризъ не шелъ совершенно въ разрѣзъ всѣмъ его планамъ. Однимъ словомъ, его супруга изволила вторично пламенно влюбиться въ его за тысячи верстъ, такъ сказать, еще изъ объятій своего очаровательнаго моряка!
— Я подозрѣваю, что романъ конченъ, хоть она и не хочетъ еще сознаться въ этомъ, — подмигнулъ мнѣ Нерядовъ въ заключеніе самымъ дружескимъ образомъ.
Мои ощущенія?… Ихъ такъ трудно передать. Какъ будто земля начинала колебаться подъ моими ногами… Головокруженіе мѣшало оріентироваться и сдѣлать увѣренно очередной шагъ… Какъ ни заботила меня судьба Тани, какъ ни пугалъ разводъ, обставленный у насъ столькими трудностями, все же я предполагалъ подъ этимъ хоть какое-нибудь твердое основаніе. Теперь все готово было рухнуть на моихъ глазахъ.
Съ одушевленнымъ лицомъ, съ самодовольною усмѣшкой на губахъ, Нерядовъ рылся въ ящикѣ письменнаго стола, собираясь прочитать мнѣ какое-то письмо, какъ обращикъ женскаго вѣроломства.
— Довольно! — остановилъ я его за плечо. — Я не стану читать никакихъ писемъ. Я видѣлъ и слышалъ достаточно…
Видно, лицо мое испугало его. Онъ захлопнулъ ящикъ и скользнулъ по мнѣ неувѣреннымъ взглядомъ.
— Вы смѣетесь! Васъ забавляетъ новое приключеніе… Вы не сознаете… Но, вѣдь, вы не мовете не не сознавать, что это — гибель всего?!
— Гибель!… Рѣшительно это ваше излюбленное слово! — передернулъ онъ плечами.
Что-то сдавило мнѣ горло… голосъ хрипло и глухо вылетѣлъ изъ груди.
— Скажите, вы шутъ или подлецъ, чтобы я зналъ это, наконецъ?
Нерядовъ схватился за спинку стула, нагнулъ его и, перевернувъ на ножкѣ, съ силой отшвырнулъ на нѣсколько шаговъ.
— Вы знаете, что вамъ я все прощу, но вы слишкомъ злоупотребляете этимъ…
— Если жена ваша влюблена въ васъ, то, очевидно, она не можетъ дать вамъ развода?
Мы долго молчали. Я заговорилъ первый:
— Ба! я насильно возьму его!
Я опустился на стулъ въ совершенномъ изнеможеніи. Еслибъ мнѣ предстояло образумить галлюцинирующаго, вѣроятно, я бы испытывалъ нѣчто подобное.
Теперь я хорошо изучилъ Нерядова по нѣсколькимъ минамъ, интонаціямъ. Я понялъ больше, чѣмъ понялъ бы въ другое время изъ длиннаго объясненія. Онъ летѣлъ на зовъ женщины, которая желала вернуть его къ себѣ. (Красивая и умная, это я зналъ давно!). Онъ уходилъ, пресытившись дешево доставшеюся любовью Тани, утомившись нашими серьезными воззрѣніями и требованіями, тяготясь заботами и трудностями своего положенія.
— Вы не поѣдете за границу, Нерядовъ! — объявилъ я ему, стискивая зубы сколько было силы, для того, чтобы воздержаться отъ покой вспышки.
Нерядовъ покраснѣлъ, закусилъ губу и отвѣтилъ не сразу. Онъ прошелся по комнатѣ, привычнымъ жестомъ теребя себѣ волосы, потомъ остановился передо мной и проговорилъ неожиданно спокойнымъ и добродушнымъ тономъ:
— Вы не можете требовать, однако же, чтобъ я и на зиму остался въ О*** проживать у тетушки Вѣры Ивановны?
— Почему вы не поѣхали за границу раньше?
— Потому, что я надѣялся обойтись и безъ этого.
— Что измѣнилось съ тѣхъ поръ?
— Странный человѣкъ! вамъ угодно начать сначала? Я вамъ еще разъ предлагаю прочесть письма…
Я понимаю, что долженъ испытывать слѣдователь, усиливающійся сбить, поймать на чемъ-нибудь заподозрѣннаго человѣка. У него нѣтъ еще ни одного факта. Но у него есть внутреннее убѣжденіе…
Нерядовъ уѣхалъ черезъ нѣсколько дней послѣ этого разговора. Онъ собирался спѣшно, суетливо. Для чего-то все разъѣзжалъ по городу на извощикахъ, ходилъ прощаться съ какими-то мимолетными знакомыми и никому неизвѣстными пріятелями. Опять занималъ у кого-то деньги. Когда Таня плакала, онъ цѣловалъ ея руки и шутилъ: онъ считалъ ее до сихъ поръ женщиной съ характеромъ, которая неизбѣжно приберетъ его къ рукамъ, но, въ виду подобнаго малодушія, онъ совершенно перестаетъ ея бояться!
Я былъ свидѣтелемъ одной подобной сцены.
— Такъ это малодушіе, Алексѣй Ивановичъ? — не выдержалъ я.
— Полагаю, что да. Я, во всявомъ случаѣ, долженъ же буду ѣхать на службу?
— Одинъ?
— Но… но развѣ Татьяна Васильевна желала бы ѣхать со иною? Это новость!
Мнѣ казалось, что тѣнь прошла по его лицу.
Таня выпрямилась на своемъ стулѣ и смотрѣла загорѣвшимся глазами.
Нерядовъ быстро подошелъ къ ней.
— Таня?!
Она откинулась на спинку стула и закрыла лицо обѣими руками:
— Молчите, молчите, — вы знаете, что мнѣ нельзя!
Мысли вихремъ закружились въ моей головѣ. Быть можетъ, слѣдуетъ настоять на этомъ? Пусть уѣдутъ вмѣстѣ въ Москву. Слѣпой… его можно обмануть еще разъ, можно увѣрить, что разводъ уже полученъ… Развѣ стоитъ задумываться передъ чѣмъ-нибудь, когда рѣшается вопросъ цѣлой жизни? Нерядовъ будетъ лишенъ возможности сойтись снова съ женой. Таня сбережетъ его, если и не на всю жизнь, то, быть можетъ, на столько, чтобы добиться развода и получить его имя — въ расплату за свое разбитое сердце!…
Или… пусть уѣзжаетъ одинъ! Никакое горе не вѣчно.
Изо всѣхъ силъ я напрягалъ свой умъ. Сердце не билось, а какъ-то болѣзненно вздрагивало въ моей груди. Опять мнѣ казалось, какъ тогда въ комнатѣ Нерядова, что полъ колеблется, а стѣны медленно плывутъ мимо меня. Я одинъ рѣшалъ этотъ вопросъ. Только я могъ устроить отъѣздъ Тани и, конечно, я безъ труда уговорилъ бы ее. Нерядовъ не сталъ бы прямо и открыто отказываться, если даже ему и не нравилась такая развязка. Они не подозрѣвали, что ихъ судьба рѣшалась въ эти нѣсколько минуть, пока я молчалъ, а они о чемъ-то тихо разговаривали.
Много разъ я пыталъ себя, что руководило моимъ рѣшеніемъ? Гдѣ-нибудь въ сокровенныхъ тайникахъ души — тамъ, куда не достигаетъ даже собственная мысль — не притаилась ли надежда возстановить собственное счастіе на развалинахъ этой погибшей любви?.. Нужды нѣтъ, что я честный человѣкъ, но, вѣдь, только человѣкъ! Вѣдь, пока дышешь, нельзя не желать, не надѣяться… Это я говорю — «нельзя» — послѣ половины жизни, прожитой безъ желаній и безъ надеждъ. Передъ могилой, въ которую зарыли наше убитое сердце, мы и тогда все еще любимъ, все еще желаемъ — въ прошломъ, котораго не отниметъ уже никакая сила. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нерядовъ долженъ былъ выѣхать рано утромъ. Поздно вечеромъ мы вмѣстѣ съ нимъ вышли отъ Поляновыхъ. Такимъ я еще никогда не видалъ его, — онъ былъ разбитъ мучительнымъ днемъ. Онъ выбился изъ силъ, повторяя все однѣ и тѣ же просьбы, обѣщанія и доводы. Заложивъ руки въ карманы, понуря голову, онъ ожесточенно шагалъ по сквернымъ тротуарамъ, залитымъ снѣжною слякотью. Я съ трудомъ поспѣвалъ за нимъ и то и дѣло скользилъ и спотыкался.
— Погодите, ради Христа! — взмолился я, наконецъ, — тутъ мы непремѣнно себѣ шеи сломимъ! Вы летите, какъ будто съ радости, что вырвались на свободу.
Нерядовъ остановился на минуту.
— Да, именно — вырвался! Хороша любовь, но тиранія любви едва ли не самая тяжкая изъ всѣхъ.
Онъ пошелъ тише и поднялъ, наконецъ, свою понурую голову:
— Знаете, что? — сильныя чувства ни къ чорту не годятся! Они портятъ жизнь рѣшительно всѣмъ.
Въ эту минуту побужденіе болѣе сильное, нежели всегдашнее чистосердечіе, заставляло его говорить, излить все, что ему пришлось таить въ себѣ въ эти послѣдніе дни передъ разлукой. Странно! Я слушалъ его почти спокойно. Снявши голову, по волосамъ не плачутъ. Съ полнымъ убѣжденіемъ я провожалъ его навсегда и готовился только поддержать Таню въ ея отчаяніи. О, какъ былъ я самонадѣянъ! Какъ я заблуждался въ оцѣнкѣ сердца, которое, казалось мнѣ, я зналъ въ такомъ совершенствѣ!
Нерядовъ упросилъ меня зайти къ нему. Онъ вовсе не хотѣлъ ложиться эту ночь; безъ сюртука, онъ все ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ и пилъ пиво одну бутылку за другой.
— Авось послѣ этого засну хоть въ тарантасѣ, — пояснялъ онъ съ невеселою усмѣшкой.
Въ подобныя минуты кто не оглядывается назадъ? Я бы давно уже былъ счастливымъ мужемъ Тани, если бы злая судьба не занесла въ О*** этого человѣка, которому было въ такой мѣрѣ безразлично, гдѣ именно взять свои недолговѣчныя радости. Должно быть, Нерядовъ угадывалъ, какія были мои мысли. Онъ останавливался, смотрѣлъ на меня, вздыхалъ и снова принимался за свою прогулку.
— Какъ часто кажется, — говорилъ онъ, задумчиво роняя слова, — съ какою легкостью мы убѣждаемъ себя, что благоразуміе — старое пугало, отжившее свой вѣкъ, годное для трусовъ да для апатичныхъ натуръ. Какъ вообще просто отрицать то, что не нравится, что стоитъ на пути нашихъ желаній, — онъ налилъ себѣ новый стаканъ пива и поднялъ ко мнѣ отуманенный взглядъ. — Я думаю… я совершенно убѣжденъ, что люди крайне рѣдко дѣлаютъ зло сознательно.
— Но уклоняться отъ сознанія развѣ не зло, когда отъ этого зависитъ чужая жизнь?
— Чужая жизнь! — повторилъ Нерядовъ съ горечью. — Я нахожу, что она не должна бы такою тяжестью ложиться на наши плечи! Люди не понимаютъ и не любятъ свободы.
— Свобода не есть уклоненіе отъ обязанностей.
— Но обязанности не должны стоять въ противорѣчіи съ нашею натурой, иначе мы физически лишены возможности ихъ выполнить!
Я не въ силахъ былъ дальше слушать его хладнокровно.
— Что такое натура, по-вашему? Вѣроломство, эгоизмъ, — это все натуры и съ человѣка снимается нравственная отвѣтственность?
— Какъ вамъ сказать? Пожалуй, что и такъ! — отвѣтилъ Нерядовъ какъ ни въ чемъ не бывало. — Одинъ горючій матеріалъ горитъ слабо, но длительно, другой — вспыхиваетъ ярко, но мгновенно. Сумма тепла можетъ быть совершенно равна.
— Въ такомъ случаѣ, — я буду ужь лучше говорить прямо, — въ такомъ случаѣ, вы обязаны предупреждать другаго.
— Предупреждать? — переспросилъ Нерядовъ съ сожалѣніемъ. — И вы полагаете, что это къ чему-нибудь поведетъ? Если сказать женщинѣ: я люблю тебя безумно, безмѣрно, но боюсь, что я непостоянный человѣкъ, — что она отвѣтитъ, какъ вы думаете?
Я молчалъ.
— Она скажетъ: «Мой милый! Другія не умѣли удержать твоей любви. Онѣ сами виноваты, — онѣ не любили тебя такъ, такъ люблю я».
Нерядовъ махнулъ рукой и принялся откупоривать новую бутылку пива. Мнѣ сдавило горю тѣмъ приступомъ гнѣва, который человѣкъ этотъ вызывалъ такъ легко.
— Казуистика — презрѣнная вещь, Нерядовъ. Это — извращеніе ума, который боится правды!
Его глаза загорѣлись своимъ красивымъ блескомъ.
— Вы ошибаетесь, правды я не боюсь. Я испортилъ двѣ жизни — самыхъ лучшихъ людей, какихъ я встрѣчалъ когда-либо. Возможно ли существо на свѣтѣ, которому бы было это все равно? Вѣдь, еслибъ я былъ такимъ нравственнымъ чудовищемъ, я бы, навѣрное, лишенъ былъ самой способности любить. Если я кляну себя, что пользы говорить объ этомъ? Никому отъ того не станетъ легче.
— Забудьте о двухъ жизняхъ, Нерядовъ! — выговорилъ я съ усиліемъ. — Вы обязаны думать объ одной изъ нихъ, если не хотите быть преступникомъ.
— Какая простая мысль — и сколько времени вы усиливаетесь внушить ее мнѣ! Неужели же я не сдѣлалъ бы этого, еслибъ могъ? Изъ уваженія, изъ чести, изъ самолюбія, ради собственнаго спокойствія, наконецъ, коли ужь не изъ любви!
— Еслибъ могли?…
— Какъ мнѣ вырвать разводъ, если эта женщина не согласится, не дастъ денегъ, не возьметъ, наконецъ, на себя вину, для того чтобы дать мнѣ возможность жениться на другой?
— Но прежде, прежде? — твердилъ я только внѣ себя.
— Прежде?… Я говорилъ вамъ: жена предлагала разводъ, когда ей нужно было получить отъ меня видъ, для того чтобы уѣхать за границу.
— И вы сочли достаточнымъ…
— Да! — перебилъ меня рѣзко Нерядовъ. — Да, этого было достаточно, чтобы я повѣрилъ въ возможность получить этотъ разводъ во всякое время. Я не берусь объяснять вамъ того процесса, который совершается при этомъ въ человѣческомъ умѣ, я могу только сказать по чести: я въ это дѣйствительно вѣрилъ и никого не обманывалъ.
Въ этомъ напрасно было бы сомнѣваться, потому что съ такимъ же точно спокойствіемъ, даже достоинствомъ, этотъ человѣкъ сказалъ бы: «но я не въ силахъ былъ отказаться отъ Тани и потому я обманулъ ее». Я молчалъ.
— Еслибъ я могъ искупить это, я бы принялъ всѣ условія, — продолжалъ Нерядовъ серьезно, но не глядя на меня. — Вы вчера намекнули, что Таня могла бы ѣхать со мною… Я не отказываюсь, если оба рѣшится оставить отца, и отважится стать въ положеніе гражданской жены.
— И вы ее бросите черезъ сколько времени?
Это былъ какой-то безумный вечеръ. Я умру и не буду знать, въ чемъ же заключалось обаяніе, смягчавшее смыслъ самыхъ возмутительныхъ вещей, которыя этотъ человѣкъ произносилъ съ наивною простотой? Чѣмъ мы больше говорили, чѣмъ больше пива выпивалъ Нерядовъ, тѣмъ онъ становился возбужденнѣе и чувствительнѣе. Отъ сожалѣній о Танѣ онъ переходилъ къ своей горячей симпатіи ко мнѣ или принимался рисовать полу-грустно, полу-шутливо картины нашего погибшаго счастія. Онъ былъ растроганъ. Минутами онъ плакалъ, проклиная свое легкомысліе; но на ряду съ этимъ пробивался, помимо воли, прежній, безпечный юморъ. Онъ нѣжно подтрунивалъ надъ рутиннымъ, буржуазнымъ благополучіемъ, — надъ Татьяной Васильевной, расплывшеюся и слегка сварливою дамой, которая усердно хозяйничаетъ, сплетничаетъ и мечтаетъ о женихахъ и невѣстахъ для своей многочисленной семьи. Я богатѣю и превращаюсь въ несноснѣйшаго моралиста, безжалостнаго къ чужимъ ошибкамъ, во всю жизнь не проставите ни одной вины. Нужды нѣтъ, вѣдь, мы мечтали именно о такомъ благополучіи! Его-то онъ разрушилъ такъ безумно! Конечно, благодаря его винѣ, я сдѣлался нѣкоторымъ образомъ маленькимъ совершенствомъ, пройдя сквозь очищающій искусъ великодушія. Положимъ, Таня еще сегодня только сказала ему, что за долгую жизнь безмятежнаго спокойствія она не отдала бы этихъ нѣсколькихъ мѣсяцевъ… Она сказала, но, какъ знать, что будетъ она говорить потомъ?
Его лицо отуманивалось.
— Вы знаете? — говорилъ онъ черезъ минуту, прищуривая вой удивительные глаза, — а вѣдь, при всемъ томъ, я не прочь и былъ уподобиться вамъ, хотя я счастливчикъ, какъ вы меня величаете, а вы несомнѣнно несчастнѣйшій человѣкъ. Это, наконецъ, завидно, чортъ возьми, такая безупречность!
Вообще Нерядовъ то и дѣло возвращался ко мнѣ; онъ говорилъ обо мнѣ больше, чѣмъ о Танѣ. Только въ этотъ вечеръ я увидѣлъ, до какой степени страсть его погасла и уступила мѣсто полному равнодушію, даже не сколько нибудь глубокой привязанности къ погубленной женщинѣ.
Тусклые лучи поздняго осенняго разсвѣта забѣлили окна, когда я ушелъ отъ Нерядова. Онъ повторилъ еще разъ, что употребитъ всѣ старанія, чтобы осуществить разводъ, и готовъ поселиться съ Таней въ Москвѣ, если она пожелаетъ этого. Кажется, ему очень хотѣлось обняться со мной на прощанье. Мы пожали другъ другу руки и разстались не врагами, вопреки всему. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нѣтъ несчастія на свѣтѣ, которое бы не было раньше пережито сотни, тысячи разъ; но въ каждомъ есть хотя капля своей особенной горечи. Полянова я любилъ какъ собственнаго отца, который былъ его лучшимъ другомъ. Теперь я говорилъ себѣ каждый день: «Лучше бы ты не дожилъ до этого, старикъ!»
Еще до отъѣзда Нерядова слѣпой узналъ, что нашей, свадьбѣ не бывать.
— Видно, тотъ… другой молодецъ полюбился? — спросилъ онъ сейчасъ же, проводя по лицу дочери своими нѣжными, чуткими пальцами. — Вы не дѣти. Сердце человѣческое въ рукахъ Всевышняго.
Онъ не прибавилъ къ этому никакой жалобы, ни одного упрека. Но всѣ мы знали, какимъ ударомъ это было для него,
— Не весела стала моя хата, Коля! — говорилъ онъ мнѣ съ унылымъ вздохомъ.
Онъ, попрежнему, обращался со мной какъ съ сыномъ и иногда невольно проговаривался: бѣднякъ до конца надѣялся, что туча разсѣется, что Таня забудетъ заѣзжаго чародѣя и вернется къ своей первой, чистой любви.
Вѣдь, онъ былъ слѣпъ! Онъ зналъ только, что свѣжій и звонкій голосокъ Тани замолкъ, звучалъ тихо и глухо, лишь отвѣчая на вопросъ или читая ему, по обыкновенію, газету вслухъ. Онъ зналъ новую, мѣрную и плавную походку, такъ не походившую на прежнія веселыя и легкія движенія его дѣвочки. Онъ слышалъ, какъ Костя жаловался, что теперь «всѣ стали какіе-то сердитые», а Таня похожа на старую старуху, но не на молодую дѣвушку. Онъ зналъ, наконецъ, что мое вѣрное сердце полно отчаянія…
Все это старикъ зналъ, но онъ не видалъ дочери. Онъ не встрѣчалъ мрачнаго и суроваго взгляда синихъ глазъ, когда-то ясныхъ, какъ небо, — взгляда, вливавшаго каждый разъ мертвый холодъ въ мою душу… Таня долго не заговаривала о себѣ; она не тяготилась моимъ присутствіемъ, — для меня и это у было счастіемъ. Однажды… это было въ печальные ноябрьскіе сумерки. Мы были вдвоемъ въ маленькомъ стемнѣвшемъ зальцѣ, она сидѣла у окна, закутанная въ большой темный платокъ, бывавшій всю ея фигуру подъ тяжелыми складками. Я медленно прохаживался наискосокъ по комнатѣ, глядя уныло въ окно, выжидая, не заговоритъ ли она со мной.
Вся тайна моего обращенія съ ней заключалась въ этомъ: я умѣлъ молчать.
Она начала, не поворачивая ко мнѣ головы, не отрывая азъ отъ окна:
— Я бы хотѣла быть — не счастливой, но хоть только правой. Это было возможно. Но я не вольна была не измѣнить вамъ.
— Ваша вина только передъ самою собой, если даже бояться худшаго…
Ея губы дрогнули:
— Что вы называете худшимъ? Развѣ не все худшее сочилось? Вѣдь, вы знаете такъ же хорошо, какъ и я, что онъ разлюбилъ меня…
У меня не было силъ взглянуть на нее.
— Разводъ! — продолжала Таня еще тише, — ну, я скажу въ теперь, что вѣрила въ него только одинъ мигъ, тамъ, въ Спасскомъ…
Она не договорила и долго, долго сидѣла молча, все также неподвижно.
— Я могла бы обойтись безъ развода — заговорила она опять. — Люди живутъ и такъ… Совѣсть не осудитъ за честную любовь, а люди? — вѣдь, и они не безгрѣшны!…
— Алексѣй Ивановичъ предлагалъ вамъ… что пишетъ онъ теперь? — спросилъ я съ волненіемъ. — Все то же?
Таня метнулась въ своемъ креслѣ, вдругъ встала, но потомъ тотчасъ же опять сѣла:
— Вы… вы одинъ не должны бы думать, что я пала такъ низко! — заговорила она съ тоской. — Чтобъ я согласилась когда-нибудь быть постылой обузой для человѣка, который разлюбилъ меня! Можетъ быть — нѣтъ, навѣрное я все равно не устояла бы, еслибъ слово разводъ имъ никогда и произнесено не было… Никто не устоитъ, никто, кого Богъ покараетъ такою любовью! судьба моя… наказаніе за гордость, за то, что я думала: добродѣтель легка, а грѣхъ всегда отвратителенъ… что судила другихъ! Все равно, Богъ знаетъ, за что Онъ караетъ насъ. Но одного я не испытала и не испытаю — униженія…
Сердце какъ молотъ колотило въ моей груди. Я не могъ говорить.
— Запомните это хорошенько, Николай Николаичъ, — заговорила Таня страннымъ тономъ. — Я не поѣду въ Москву. Умру скорѣе. И я выслушалъ эти слова съ болью въ сердцѣ, но все и только какъ слова, какъ мѣрило ея ощущеніямъ… Я не понялъ въ нихъ роковаго предостереженія. Дни уходили. По теоріи, по мнѣнію всего свѣта, горе человѣческое слабѣетъ, какъ бы оно ни было велико. Загадочная мощь жизни залечиваетъ все раны. Я еще вѣрилъ въ это тогда. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Что писалъ Танѣ Нерядовъ, я не знаю. Она не показала мнѣ ни одного письма и, вѣроятно, сожгла ихъ всѣхъ передъ смертью. Послѣ Рождества письма стали приходить гораздо чаще, стали знаменательнѣе, судя по тому, какъ Таня волновалась и тосковала послѣ каждаго изъ нихъ. Она страдала безсонницей. Что то, видимо, терзало ее съ каждымъ днемъ сильнѣе.
— Писемъ нѣтъ? — спрашивала она меня сквозь зубы, едва внятно.
— А-а! лучше бы вы вовсе не отдавали мнѣ этихъ писемъ! — говорила она въ другой разъ, судорожно комкая его въ рукѣ.
— Татьяна Васильевна, въ Москвѣ нѣтъ ничего новаго? — отважился я спросить ее однажды.
— Нѣтъ. Впрочемъ, дѣло о разводѣ прекращено, — я не говорила вамъ?
— Почему? — воскликнулъ я въ ужасѣ.
Она думала о другомъ и смотрѣла на меня глазами, которые не видятъ.
— Вы помните… я сказала вамъ, что не поѣду въ Москву
— Помню.
— Я вамъ это повторяю, слышите? Я безразсудно исковеркала свою жизнь, — это можно простить, хоть во имя мое юности… Я сдѣлала несчастнымъ васъ, — это вы уже простите мнѣ!… Въ вашей жизни еще будетъ счастіе. Но коли я не устою теперь, если я пойду вымаливать, какъ нищая, любовь человѣка, который легкомысленно разбилъ мое сердце, если и сдѣлаю то, что сама презираю отъ глубины души, если и этотъ послѣдній позоръ навлеку на сѣдую голову моего слѣпаго отца, о, тогда мнѣ не будетъ и не должно быть пощады даже отъ васъ! Помогите мнѣ, не дайте мнѣ лишиться послѣдняго — мое женской гордости…
Иногда, ни прежде, ни послѣ, я не видалъ подобной тоски. Я бросился къ ея ногамъ, я цѣловалъ ея руки, говорилъ не помню что — всѣ ласки, всѣ нѣжныя имена, какія рвались неудержимо на мои уста… Я молилъ объ одномъ — позволить мнѣ посвятить ей мою жизнь до послѣдняго издыханія.
Таня затихла, какъ-то странно прислушиваясь къ моимъ горячимъ рѣчамъ. Сухіе, воспаленные глаза блуждали и остановились на мнѣ съ тѣмъ же выраженіемъ человѣка, которвй глядитъ на что-то невидимое. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Послѣ этой сцены Таня больше не говорила со мной. Послѣ этого — да, черезъ два дня послѣ этого разговора настала та ночь, когда меня разбудили и потребовали къ Поляновымъ.
— Таня больна, очень больна! — встрѣтилъ меня слѣпой на крыльцѣ.
Слово «больна» разсѣяло мой первый ужасъ.
Вотъ и разсказалъ. Не ждалъ, чтобъ это вышло такъ долго. Вѣдь, событій никакихъ не было, драма была такъ проста, такъ обыденна: обманутая дѣвушка не вынесла и отравилась. На свѣтѣ много обманутыхъ женщинъ, если даже и немногія изъ нихъ умираютъ, чтобы не унизиться.
Таню знали не многіе. Не многіе оплакивали синеглазую дѣвушку, которая съ двѣнадцати лѣтъ съ такимъ тактомъ и достоинствомъ занимала свое мѣсто во главѣ семьи и несла всѣ обязанности взрослой женщины. Иной бы не повѣрилъ, пожалуй, что эта самая разсудительная «мамаша» оказалась такимъ явнымъ банкротомъ въ своей собственной судьбѣ, — сгорѣла такъ быстро и ярко въ губительномъ огнѣ страсти, черезъ который проходятъ безвредно пустыя и легкомысленныя натуры.
— Судьба! — говорила Таня, — судьба! — повторяла она въ послѣднія минуты, когда, среди ужасныхъ мученій, брала съ меня слово, что я не стану мстить Нерядову и никогда не выдамъ ея тайны отцу. Отъ слѣпаго не трудно было скрыть, что она отравилась.
«3абудь!» — было самое послѣднее слово, которое я слышалъ отъ Тани, умиравшей на моихъ рукахъ. Я ее пережилъ. Безпомощный слѣпой старикъ и маленькій Костя оставались на моихъ рукахъ…