В память С. А. Юрьева. Сборник изданный друзьями покойного.
Москва, 1890.
Изъ моего ранняго дѣтства я помню хорошо, если не факты, то общую обстановку жизни, настроеніи моей дѣтской души и людей, которые произвели на меня тогда же наиболѣе сильное впечатлѣніе. Помню хорошо вашу небольшую залу, освѣщенную одной лампой, переднюю, корридоръ и лѣстницу наверхъ, гдѣ находился кабинетъ моего отца. Въ кабинетѣ этомъ часто собирались его друзья, и мнѣ было извѣстно, что бесѣды тамъ длились часто цѣлую ночь напролетъ. Я не знала, о чемъ тамъ говорили, но имѣла къ этимъ разговорамъ безграничное уваженіе. Когда я сиживала длинными зимними вечерами у себя въ дѣтской съ моей нянюшкой и при свѣтѣ единственной свѣчи старательно марала карандашемъ бѣлый листъ бумаги, до слуха моего долетали изъ залы звуки Бетховенскихъ совать и Шопеновскихъ мазурокъ, и часто голоса людей, проходившихъ наверхъ. Былъ одинъ голосъ густой, низкій и очень громкій. Онъ гремѣлъ еще издалека за затворенными дверями, все приближаясь и усиливаясь, и заглушая медленные, старческіе шаги во лѣстницѣ. Часто долетали до меня отдѣльныя фразы: «покорно васъ благодарю, сдѣлайте одолженіи, не безпокойтесь… забылъ, ну все равно!»
Въ воображеніи моемъ тотчасъ вставалъ образъ человѣка, которому этотъ голосъ принадлежалъ. Я видѣла передъ собой неизмѣнную фигуру въ черномъ разстегнутомъ сюртукѣ, въ развязанномъ галстукѣ, длинную сѣдую бороду, длинные пепельные волосы въ безпорядкѣ и вдохновенное, всегда оживленное безконечною, но мало понятною мнѣ рѣчью лицо, — лицо Сергѣя Андреевича Юрьева. О его прибытіи не трудно было догадаться. Всегда было почти такъ: сильный звонокъ, потомъ стукъ положенной на скамью палки и продолжительная возня съ снимаемыми галошами, прерываемая восклицаніями и какими-то краткими поясненіями, потомъ шаги, потомъ уже наконецъ пробуждающій тишину голосъ, долго не умолкавшій. Если, не зная объ его пріѣздѣ, я случайно заходила въ переднюю, его огромная енотовая шуба, возбуждавшая мое дѣтское удивленіе и любопытство, на вѣшалкѣ, а шерстяное кашнэ, шапка и большая крючковатая палка на лавкѣ бросались мнѣ въ глаза, и я безошибочно заключала, кто у васъ.
Визитъ Сергѣя Андреевича имѣлъ въ моихъ глазахъ одну несомнѣнную особенность: онъ длился необыкновенно долго. Если съ вечера бывало извѣстно, что Сергѣй Андреевичъ у насъ, и если мнѣ случалось уже далеко за полночь просыпаться при невѣрномъ мерцаніи догоравшаго ночника, я могла быть увѣрена, что голосъ его еще гремитъ наверху, и иногда слабо слышала его.
Нѣсколько позднѣе я очень любила, забравшись въ кабинетъ и удобно, съ ногами, устроившись въ креслѣ, присутствовать при бесѣдѣ Юрьева съ моимъ отцомъ. Табачный дымъ длинными волнами носился во комнатѣ, придавая ей какую-то таинственность, сквозь этотъ туманъ я любила смотрѣть на фигуру Сергѣя Андреевича, на его сюртукъ, постепенно покрывавшійся пепломъ, на его поднятую вверхъ руку, на его просвѣтленное лицо, и слушать его неумолкаемый голосъ, глухимъ звономъ отдававшійся въ гитарѣ, которая висѣла за дверью. Я сидѣла, помню, до тѣхъ поръ, пока всѣ присутствующіе начинали съуживаться и уменьшаться, а голосъ Сергѣя Андреевича звучалъ гдѣ-то далеко-далеко. Тогда, если меня не уносили на рукахъ, я сама, пошатываясь, отправлялась спать.
О свойствахъ этого человѣка, о его характерѣ, я имѣла, конечно, самое неопредѣленное и туманное представленіе. Я была увѣрена въ томъ, что онъ очень умно и очень много говоритъ, что по тѣмъ днямъ, когда у насъ собирались гости, онъ споритъ громче всѣхъ, и еще, что онъ до крайности разсѣянъ. Про разсѣянность его разсказывали много анекдотовъ. Когда онъ пріѣзжалъ къ намъ, наши люди всегда сами отличали его верхнее платье и подавали его, если, разговаривая, онъ уже успѣвалъ надѣть что-нибудь чужое. Уходя, онъ долго искалъ палку, упрекалъ другихъ въ томъ, что они взяли его шапку, извинялся, благодарилъ всѣхъ, хозяевъ, гостей, уходившихъ вмѣстѣ съ нимъ, и прислугу, при чемъ голосъ его долго гудѣлъ на подъѣздѣ. Я слыхала, что если онъ уходилъ отъ насъ съ кѣмъ-нибудь изъ своихъ пріятелей, то, задержавъ всѣхъ горячимъ споромъ въ передней, онъ часто продолжалъ его на улицѣ передъ толпою привыкшихъ къ нему и терпѣливо дожидавшихся извощиковъ. Одинъ изъ примѣровъ разсѣянности Сергѣя Андреевича особенно нравился мнѣ. Въ числѣ близкихъ пріятелей моего отца былъ докторъ В., пожилой и одинокій человѣкъ, довольно часто наѣзжавшій изъ Троицкой Лавры, гдѣ онъ жилъ, и останавливавшійся у насъ. Я помню его только по своимъ дѣтскимъ впечатлѣніямъ, потому что онъ скоро умеръ, но помню его ясно и такимъ, какимъ тогда понимала его. Онъ прекрасно игралъ на гитарѣ — часто свои собственныя произведенія, отличавшіяся особенною задушевностью и повергавшія мое воображеніе въ какой-то невѣдомый, поэтическій міръ, курилъ въ длинномъ чубукѣ Жуковъ табакъ, запахъ котораго имѣлъ въ моемъ представленіи что-то общее съ его игрой и мучительно, отрадными ощущеніями, которыя она во мнѣ пробуждала, и былъ очень смѣшливъ. Никто такъ искренно не смѣялся надъ анекдотами, разсказываемыми въ кабинетѣ, какъ В., и никогда ихъ такъ много не разсказывалось, какъ въ его присутствіи. Вотъ все, что я знала о немъ, но и при такомъ неопредѣленномъ о немъ представленіи съ его именемъ впослѣдствіи у меня всегда связано было воспоминаніе о немъ, какъ объ одномъ изъ типичныхъ людей сороковыхъ годовъ. Въ одинъ изъ его первыхъ къ намъ визитовъ пріѣхалъ съ цѣлью познакомиться съ нимъ и Сергѣй Андреевичъ Юрьевъ. Должно быть, у нихъ было много общаго: цѣлый вечеръ, почти цѣлую ночь, проговорили они и остались очень довольны другъ другомъ. Нѣсколько разъ Александръ Алексѣевичъ В. просилъ Юрьева, чтобы, проѣзжая мимо Сергіевскаго посада въ свое имѣніе Калязинскаго уѣзда, онъ посѣтилъ его, нѣсколько разъ Сергѣй Андреевичъ говорилъ: «непремѣнно-съ; покорно васъ благодарю!» Подъ утро, разсказывали у насъ, Сергѣй Андреевичъ наконецъ рѣшительно простился и съ папиросой въ рукахъ сталъ спускаться по лѣстницѣ; В. стоялъ со свѣчей на верхней площадкѣ и оттуда свѣтилъ ему. Сойдя внизъ, Юрьевъ остановился еще разъ на послѣдней ступенькѣ и обернулся. — «Прощайте, Варвара Николаевна», прогремѣлъ его могучий голосъ: «когда буду въ Петербургѣ, непремѣвно къ вамъ заѣду!» Съ бѣднымъ В. отъ смѣха едва не сдѣлался истерическій припадокъ. — «Нѣтъ, скажите вы мнѣ, почему я Варвара Николаевна?» сквозь слезы говорилъ онъ моему отцу: «и почему въ Петербургѣ? Причемъ тутъ Петербургъ?».
1875—1876 года мнѣ памятны болѣе всего по безконечнымъ рѣчамъ Сергѣя Андреевича. Цѣлые вечера говорилъ онъ о дѣлахъ Славянъ Балканскаго полуострова, подымавшихся въ то время противъ турецкаго владычества, о подвигахъ Черняева и горсти русскихъ добровольцевъ, умиравшихъ за свободу Сербіи, о великой исторической будущности, которая ожидаетъ свободныя и соединенныя государства Славянъ, и обо всемъ, что волновало тогда и занимало всѣхъ русскихъ людей, и во что такъ горячо вѣрили. Было время, кажется, послѣ Берлинскаго трактата, когда Сергѣй Андреевичъ каждый вечеръ и въ одинъ и тотъ же заранѣе извѣстный часъ начиналъ порицать нѣмецкую политику, а главное князя Бисмарка, въ которомъ въ пылу увлеченія не хотѣлъ призвать рѣшительно никакихъ достоинствъ. — «Вздоръ-съ!» — кричалъ онъ, когда ему указывали на геніальный умъ германскаго канцлера, — «онъ совсѣмъ не уменъ, онъ мошенникъ! У насъ всѣ тюрьмы и части полны Бисмарками; какой же это умъ?»
Сергѣй Андреевичъ былъ человѣкъ, съ которымъ всегда связывались впечатлѣнія всѣхъ сколько-нибудь важныхъ событій общественной жизни. Все, чѣмъ жило русское образованное общество, было близко ему, составляло его главный, можетъ-быть, единственный интересъ; онъ жилъ этими интересами, жилъ полною общею жизнью, переносилъ и переживалъ душою всѣ ея горести и невзгоды. Въ его словахъ не было ни одной ноты неискренности; вотъ почему, чтобы ни случилось, затрогивающаго общій интересъ и въ какой бы сферѣ общественной жизни ни случилось, всякому прежде всего хотѣлось знать, что скажетъ объ этомъ Сергѣй Андреевичъ Юрьевъ? Появится ли въ печати новое произведеніе извѣстнаго литератора, ставится ли въ Маломъ театрѣ новая пьеса, пріѣдетъ ли въ Москву знаменитый трагикъ, происходитъ ли что-нибудь важное въ политикѣ, Сергѣй Андреевичъ волнуется одинаково и гораздо больше окружающихъ, и, если зайдетъ объ этомъ рѣчь, голосъ его покрываетъ всѣ остальные голоса. Многое, что прошло бы для меня въ моемъ дѣтствѣ и отрочествѣ незамѣченнымъ, заставляло меня задумываться, только благодаря ему.
Онъ не дѣлалъ никакого различія между людьми, обращавшимися къ нему за разрѣшеніемъ своихъ сомнѣній и одинаково говорилъ со всѣми, это хотѣлъ его слушать. Собственная рѣчь увлекала его: онъ забывалъ все, какія бы заботы ни тяготили его. Бывалъ ли онъ боленъ, случалось ли съ нимъ горе какое-нибудь, онъ говорилъ съ всегдашнимъ жаромъ, давая отвѣтъ всякому, кто обращался въ нему. Только, бывало, уходя, простившись со всѣми и поднимая обычную возню съ шубою и галошами, вспомнитъ онъ то, что тяготитъ его, и скажетъ отцу: «поѣхалъ къ вамъ развлечься, а то, понимаете, дома сидишь — тоска»…
На моихъ глазахъ силы Сергѣя Андреевича стали замѣтно падать. Онъ часто жаловался на нездоровье, на разныя непріятности, которыя не даютъ жить, но голосъ его по-прежнему заглушалъ другіе голоса, и убѣжденная рѣчь вносила жизнь всюду, гдѣ появлялась всѣмъ знакомая и всѣми любимая его фигура.
Странно сказать, что, привыкнувъ съ дѣтства глубоко уважать Сергѣя Андреевича и съ дѣтства сроднившись съ этимъ типомъ, я до самаго послѣдняго времени многаго не понимала въ немъ. Еще страннѣе, что, сколько мнѣ случилось замѣтить, огромное большинство людей, любившихъ Сергѣя Андреевича и безъ доброй улыбки не произносившихъ его имени, понимали его не больше, чѣмъ я.
Какъ-то разъ въ то время, когда у Сергѣя Андреевича происходили непріятности по одному журналу, который впослѣдствіи онъ долженъ былъ оставить, онъ пріѣхалъ къ намъ въ самомъ грустномъ настроеніи духа. Сидя съ сигарою въ креслѣ, взволнованный и усталый, онъ жаловался на свою судьбу и говорилъ при этомъ о людяхъ, бывшихъ причиною его несчастій, съ кротостью, которая невольно удивила насъ; видно было, что онъ отъ души прощалъ имъ все. Желая какъ-нибудь отвлечь его отъ грустной темы кто-то изъ присутствующихъ заговорилъ о Барнаѣ, дававшемъ въ Москвѣ свои представленія, и указалъ на какіе-то недостатки въ его игрѣ. Мы были поражены перемѣною, которая внезапно произошла въ Сергѣѣ Андреевичѣ. Онъ сталъ защищать любимаго актера и порицать его критиковъ въ такомъ необычайномъ возбужденіи, какъ будто дѣло шло о людяхъ, нанесшихъ ему смертельную обиду. Еслибы кто-нибудь, не зная Сергѣя Андреевича, взглянулъ въ эту минуту на его лицо, на его жесты, услышалъ бы тѣ странныя обвиненія, которыя взводилъ онъ на критиковъ Барная своимъ усталымъ, но угрожающимъ голосомъ, онъ бы испугался его. Даже глаза его принимали почти свирѣпое выраженіе, если только что-либо подобное могло быть въ его кроткихъ глазахъ. Долго не могъ успокоиться Сергѣй Андреевичъ, и долго не могли мы снова отвлечь его.
Меня всегда удивляло то обстоятельство, что при анекдотической разсѣянности, которою отличался Сергѣй Андреевичъ, онъ иногда выказывалъ рѣдкую аккуратность и память и при томъ всегда въ дѣлахъ, не касавшихся лично его. Странно было отъ человѣка, смѣшивавшаго имена близкихъ людей, получать поздравленія въ дни разныхъ семейныхъ праздниковъ; во время говѣнья онъ присылалъ письма ко дню Причастія. Въ годъ кончины Сергѣя Андреевича тяжело заболѣлъ одинъ изъ хорошихъ знакомыхъ и современниковъ моего отца и Юрьева. Послѣдній отправился къ московской медицинской знаменитости съ просьбой пріѣхать и осмотрѣть больного. Исполнивъ порученіе, онъ заѣхалъ къ намъ сообщить о результатахъ своей поѣздки. Я съ невольнымъ изумленіемъ слушала, какъ онъ передавалъ дни и часы, назначенные докторомъ, адресы и прочія затруднительныя подробности порученія. — «Онъ мнѣ говоритъ: вѣдь вы все спутаете», передалъ онъ въ заключеніе слова доктора, какъ бы угадавъ мою мысль: «я говорю: нѣтъ, я не спутаю, ни за что, вы ошибаетесь; я вамъ докажу, что не спутаю»… Уходя, онъ просилъ насъ: «сдѣлайте одолженіи, не забудьте, что я говорилъ, а то непремѣнно на меня скажутъ. Я передалъ совершенно вѣрно».
Приблизительно за годъ до смерти Сергѣя Андреевича постигло горе, надломившее его послѣднія силы и здоровье, и безъ того слабое: въ его квартирѣ внезапно скончался зять его, еще молодой человѣкъ, пріѣхавшій къ нему почти здоровымъ; онъ оставилъ больную жену и пять человѣкъ дѣтей, которыя и окружали Сергѣя Андреевича въ дни его послѣдней болѣзни и въ минуту кончины.
Вечеромъ того дня, какъ случилось это ужасное событіе, Сергѣй Андреевичъ пріѣхалъ къ вамъ потрясенный горемъ и потерянный. Мнѣ говорили, что никто никогда не видалъ его, такимъ разстроеннымъ. На этотъ разъ мнѣ не случилось видѣть его, но черезъ три дня вечеромъ онъ снова вошелъ къ намъ. Эти дни сильно измѣнили его: онъ похудѣлъ и былъ очень блѣденъ. Мы спросили его, какъ онъ себя чувствуетъ?
— Вотъ были нынче на печальной церемоніи, — отвѣчалъ онъ тихо. Лицо его было при этомъ спокойно и ясно, обычная кроткая улыбка освѣщала его. Но я никогда не забуду того выраженія глубокой грусти, и вмѣстѣ покорности и смиренія, какое я видѣла и въ этомъ лицѣ, и въ улыбкѣ, и въ фигурѣ, немного согнувшейся за послѣдніе дни. Я замѣтила также, что шаги его были медленнѣе, и голосъ тише, беззвучнѣе и ровнѣе.
— Нѣтъ, умирать пора, — съ какою-то серьезною грустью говаривалъ онъ часто въ послѣднее время, жалуясь на разныя невзгоды. Но я по прежнему встрѣчала его, слушала и говорила съ нимъ, и мысль, что скоро его не будетъ съ вами, не приходила мнѣ въ голову.
Незадолго до кончины Сергѣя Андреевича мнѣ случилось вести съ нимъ длинный разговоръ, который произвелъ на меня сильное впечатлѣніе и имѣлъ самое благотворное вліяніе.
Это было какъ-то зимою, вечеромъ, менѣе чѣмъ за годъ до его смерти. Сергѣй Андреевичъ пріѣхалъ къ намъ, какъ всегда, довольно поздно, и, какъ всегда, я изъ своей комнаты безъ труда узнала о его прибытіи. Случайно въ эту минуту, помню, я находилась въ томъ, болѣе или менѣе всякому знакомомъ, смутномъ душевномъ настроеніи, когда человѣкъ, противъ своей воли, погружается въ самыя отвлеченныя размышленія и напрасно ищетъ отвѣта на свои неразрѣшимые вопросы и сомнѣнія…
Выйдя въ залу, я встрѣтила Сергѣя Андреевича, идущаго вмѣстѣ съ моимъ отцомъ. Пожавъ мнѣ руку очень любезно и справившись о моемъ здоровьѣ, онъ продолжалъ о чемъ-то говорить громко и оживленно.
Я смотрѣла на его фигуру, на блѣдное, усталое, даже измученное лицо, въ которомъ свѣтилась какая-то трогательная доброта, на его простой, неряшливый костюмъ, и мнѣ стало вдругъ ясно, что этотъ человѣкъ можетъ дать мнѣ полный отвѣтъ на то, что меня мучило.
Я почувствовала невольно, что только спокойныя, установившіяся убѣжденія, только истинно-христіанская любовь къ людямъ и горячая вѣра, вѣра безъ страха потерять ее или пошатнуть, безъ малѣйшей тѣни нетерпимости и неразрывно связанной съ этой нетерпимостью вражды къ людямъ, могутъ дать ему тотъ юношескій пылъ, который заражалъ окружавшую его молодежь, ту силу, съ которой онъ шелъ впередъ смѣло и прямо, которая побѣждала даже болѣзнь и слабость его стараго тѣла, то вліяніе, которое онъ имѣлъ на разнообразные слои общества. Каковы же были эти убѣжденія, руководившія всею его жизнью? Онъ имѣлъ такъ мало изъ всего того, къ чему стремится большая часть людей, но это не мучило его, какъ мучило бы всякаго другаго: ему и думать объ этомъ было некогда. Всѣ его стремленіи, весь интересъ его жизни, были не тамъ. Въ чемъ же черпалъ онъ эту энергію и силу, что возбуждало его постоянно къ дѣятельности и наполняло его жизнь? — «Времени у меня нѣтъ!» — то и дѣло сокрушался онъ, «ничего не успѣваю дѣлать!» Откуда была въ немъ эта христіанская кротость, это покорное равнодушіе къ невзгодамъ, касавшимся лично его, и неудержимое негодованіе къ тѣмъ же невзгодамъ, когда отъ нихъ страдали другіе? Что давало ему этотъ спокойный и свѣтлый, безстрашный взглядъ на смерть? Я не разъ слыхала, какъ онъ говаривалъ съ искреннимъ безпокойствомъ: «ужасно съ Фаустомъ спѣшу, а то, понимаете, умереть боюсь, не кончивши»…
Проводивъ Сергѣя Андреевича до гостиной, отецъ мой сказалъ мнѣ, что онъ долженъ заняться дѣлами, и просилъ посидѣть съ Юрьевымъ. Я очень обрадовалась, и мы вошли въ гостинную.
— Ну, другъ мой, вы меня простите, а вотъ васъ займетъ дочь, — сказалъ отецъ. Сергѣй Андреевичъ отвѣчалъ, что онъ очень радъ; потомъ сталъ что-то искать.
— Вы что, мундштукъ ищете, Сергѣй Андреевичъ?
— Нѣтъ-съ, не безпокойтесь, пожалуйста, — портсигаръ. Онъ вѣрно тутъ. Нѣтъ, нѣту. Должно быть, въ кабинетѣ забылъ, извините, пожалуйста.
— Я принесу сейчасъ, Сергѣй Андреевичъ!
— Не безпокойтесь, сдѣлайте одолженіе! Извините меня, я всегда такъ: все теряю!
Но я не дала договорить ему, побѣжала и принесла изъ кабинета большой кожаный, поношенный и туго-набитый портсигаръ.
Сергѣй Андреевичъ безъ конца благодарилъ меня, очень извинялся и два раза пожалъ мнѣ руку. Я чувствовала себя очень счастливою, что могла ему услужить. Сергѣй Андреевичъ сѣлъ на кресло у стола и закурилъ толстую большую сигару, я помѣстилась за тѣмъ же столомъ недалеко отъ него. И тотчасъ же завязался у насъ разговоръ, и я едва успѣвала высказывать то, что безпокоило меня, и едва успѣвала выслушивать.
Кажется, прежде всего Сергѣй Андреевичъ заговорилъ о драмѣ, объ искусствѣ, о служеніи ему, о его цѣляхъ — раскрывать истинный смыслъ жизни во всей его глубинѣ, и о красотѣ. На мое замѣчаеіе, что въ нашей оцѣнкѣ красоты есть что-то несогласное съ требованіями христіанства, допускающаго одно поклоненіе правдѣ и добру, Сергѣй Андреевичъ горячо сталъ объяснять, что такое истинная красота, въ чемъ задачи искусства, и очень воодушевился. Онъ говорилъ о воспитательномъ значеніи для человѣка эстетическихъ впечатлѣній, о красотѣ духовной, объ очищеніи и нравственномъ улучшеніи человѣка подъ вліяніемъ красоты. — «Вы видите передъ собой выраженіе красоты, лицо, которое вы любите», сказалъ онъ между прочимъ: «и оно даетъ вамъ полное удовлетвореніе и счастье; одно впечатлѣніе красоты наполняетъ гармоніей вашу душу: вы забываете себя»… Я смотрѣла на его вдохновенное лицо, какъ лучами освѣщенное чистою улыбкой, и невольно подумала, что онъ самъ въ эту минуту былъ живымъ олицетвореніемъ той духовной красоты, о которой говорилъ.
Далѣе Сергѣй Андреевичъ перешелъ на разсужденія о Шиллерѣ, о Гете, о второй части Фауста, о нравственномъ совершенствованія и очищеніи Фауста, объ das Ewig Weibliche, о которомъ говоритъ Гете, и о томъ, что этотъ идеалъ въ нашемъ представленіи воплотился въ образѣ Богородицы. Онъ говорилъ потомъ о высшей Волѣ, управляющей міромъ, «о міровой субстанціи», передъ которой смиряется и уничтожается воля человѣка, которая разрушаетъ и передѣлываетъ всѣ его планы, онъ приводилъ въ примѣръ шекспировскаго Макбета, который думалъ всего достичь путемъ одного преступленія и понялъ потомъ, что не получилъ ничего; указывалъ на Гамлета, въ своихъ страданіяхъ не помышлявшаго о близкой и неожиданной смерти. Заговоривъ потомъ о христіанствѣ и его міровомъ значеніи, Сергѣй Андреевичъ высказалъ мнѣніе, что христіанская этика безъ вѣры въ Христа, какъ въ Искупителя и Бога, оказывается безсильною, и что нельзя ничего создать изъ тѣхъ сухихъ, формальныхъ правилъ, въ которыя пытаются нѣкоторые проповѣдники «новѣйшаго христіанства» обратить Евангеліе. Но Сергѣй Андреевичъ порицалъ и то направленіе нѣкоторыхъ благочестивыхъ критиковъ, представители котораго нападаютъ на художественные разсказы Л. Н. Толстаго, потому что въ нихъ говорится о томъ, что нужно дѣлать добро. — «И то, и другое нужно одинаково. Помилуйте», съ негодованіемъ говорилъ онъ: «они хотятъ, чтобы народъ не звалъ, что для того, чтобъ быть христіаниномъ, нужно дѣлать добро! — Вѣрь! только это и нужно, а o нравственности не смѣй и думать. Развѣ это возможно?»
Мы заговорили о нигилизмѣ и его проповѣди. Мнѣ вспомнилось невольно, какъ иногда люди, не знавшіе лично Сергѣя Андреевича, считали его человѣкомъ, вредно дѣйствовавшимъ на молодежь, называя его «нигилистомъ». Слушая его, я искренне удивлялась такому мнѣнію. Сергѣй Андреевичъ сказалъ мнѣ, что видѣлъ въ радикальной молодежи извѣстнаго оттѣнка лишь людей, не щадившихъ жизни для воображаемаго блага человѣчества, и что, по его мнѣнію, движеніе это прежде всего достойно искренняго сожалѣнія. — «Я всегда говорилъ, что эта проповѣдь невозможна, что это вздоръ, чепуха!… Путемъ насилія они ничего не сдѣлаютъ, этого нельзя, это совершенный вздоръ-съ! Идеи свободы и равенства можно проповѣдовать только Евангеліемъ».
Потомъ разговоръ незамѣтно перешелъ на вопросъ о смерти и будущей жизни человѣка. Я и не знала, что онъ былъ такъ близокъ къ ней.
Сергѣй Андреевичъ говорилъ о христіанской церкви, которую составляетъ одно общество людей, какъ живущихъ земною жизнью, такъ и умершихъ, и о нравственномъ смыслѣ страданій послѣ смерти.
Онъ докурилъ совсѣмъ свою сигару и употреблялъ всѣ усилія, чтобы вставить оставшійся, еще раньше докуренный, окурокъ въ свой мундштукъ. Продолжая говорить и безпрестанно вскидывая на меня глаза, онъ языкомъ смачивалъ развертывавшійся кусочекъ сигары и съ усиліемъ вставлялъ ее; когда это ему удавалось, онъ клалъ ее на столъ, долго говорилъ, потомъ бралъ спичку, поднималъ мундштукъ, а сигара снова выскакивала. Начиналась та же работа. Я слѣдила за его движеніями, смотрѣла на его спокойное, ясное лицо и слушала.
— «Въ человѣкѣ два начала», говорилъ Сергѣй Андреевичъ: «по Библіи Богъ, творя животныхъ, создалъ душу живую. Сотворилъ рыбъ и птицъ, душу живую, повелѣлъ изъ земли произойти животнымъ — создалъ душу живую, и наконецъ сотворилъ человѣка, душу живую, вы помните, сказано: вдунулъ въ лицо его дыханіе жизни»…
Онъ дѣлалъ паузы, и голосъ его, утомленный и охрипшій, понижался почти до шопота.
— «Апостолъ Павелъ говорить: первый Адамъ былъ душа живая, послѣдній Адамъ Духъ животворящій, — понимаете — воплотившій въ себѣ всю полноту жизни духовной. — Вообразите себѣ», продолжалъ онъ, снова языкомъ склеивая свой кусочекъ сигары: «вообразите человѣка, который живетъ въ душу живую, въ животныя побужденія, ѣстъ, пьетъ, ищетъ только чувственныхъ наслажденій, и вдругъ онъ умираетъ. Остается духъ — и только. Представьте себѣ его положеніе: понимаете, нелѣпое положеніе!» прибавилъ онъ. Глаза его совсѣмъ сощурились отъ самой милой улыбки, какая только можетъ быть у человѣка, все лицо его просвѣтлѣло вдохновенною, спокойною убѣдительностью; поднятая кверху рука остановилась въ воздухѣ. Право, въ эту минуту можно было подумать, что онъ уже бывалъ тамъ.
— «Ему неловко, понимаете, онъ не знаетъ, что съ собой дѣлать, куда дѣться», продолжалъ Сергѣй Андреевичъ: «онъ точно пьяный въ трезвой и благочинной компаніи… Является рядъ нравственныхъ мученій, совершенствованіе и очищеніе духа… Нѣтъ, рѣшительно нельзя ее вставить, надо бросить, чортъ съ ней, другую закурить!». Восклицаніе это относилось къ окурку, наконецъ неожиданно разсыпавшемуся.
— «Сдѣлайте одолженіе, извините меня, я такъ грубо выражаюсь», обратился тотчасъ же ко мнѣ Сергѣй Андреевичъ съ улыбкой.
— «Ничего, Сергѣй Андреевичъ, пожалуйста…»
— «Нѣтъ, помилуйте, какъ же можно, при дамахъ — я знаю…» Онъ взялъ другую сигару и спокойно закурилъ ее.
— "Напротивъ, « продолжалъ онъ, человѣкъ, жившій постоянно въ этотъ духъ, послѣ смерти чувствуетъ только довольство, онъ какъ-бы освобожденъ, ему легко…»
Онъ привелъ въ примѣръ святыхъ и замѣтилъ, что можно въ жизни дойти до того высокаго состоянія, когда переходъ къ смерти является почти незамѣтнымъ, потому что духъ преобладаетъ надъ побѣжденнымъ тѣломъ.
Мнѣ очень не хотѣлось разставаться съ нимъ и обрывать этотъ разговоръ, когда отецъ вошелъ въ намъ. Я не могу передать, какое чувство бодрости и спокойствія я испытывала, слушая рѣчь Сергѣя Андреевича. Теперь мнѣ становилось яснымъ, какого рода убѣжденія и взгляды дѣлали его тѣмъ, чѣмъ онъ былъ. Прежде, чѣмъ уйти, я не удержалась и невольно поблагодарила Сергѣя Андреевича за нашъ длинный разговоръ и вообще за то добро, которое дѣлаетъ онъ намъ — русской молодежи. Онъ не сталъ, отчасти даже противъ моего ожиданія, благодарить меня и извиняться, какъ онъ часто дѣлалъ кстати и некстати, а сказалъ серьезно: «очень радъ, если могъ вамъ быть полезнымъ».
Мнѣ кажется, что благодаря именно этому разговору, который и объяснилъ мнѣ его, и какъ-то приблизилъ меня въ нему, мнѣ было понятно то странное чувство глубокой, искренней, лишенной всякаго страха смерти, почти свѣтлой, чисто-христіанской скорби и радостной вѣры въ милосердіе Божіе и въ блаженную жизнь, гдѣ нѣтъ болѣзни, ни печали, которое испытывала я, когда онъ лежалъ, спокойно-строгій и блѣдный въ гробу, покрытый несмѣтнымъ количествомъ вѣнковъ и окруженный громадной, до странности разнообразной, заплаканной и серьезной толпою.
Похороны Сергѣя Андреевича сдѣлали на меня неизгладимое впечатлѣніе. Хоронили его 29 декабря. День былъ сѣренькій, пасмурный и вѣтренный, но не холодный. Отпѣваніе происходило въ церкви св. Николая Чудотворца, на Грачевкѣ. Еще много не доѣзжая церкви, я замѣтила длинный рядъ экипажей. Церковный дворъ былъ полонъ извощиками и каретами. Въ воротахъ и на тротуарѣ передъ оградой, стояла толпа, состоявшая большею частью изъ студентовъ. Паперть была полна. Въ дверь безпрестанно входили и выходили. За дверью виднѣлась сплошная стѣна человѣческихъ фигуръ и головъ. Съ величайшимъ трудомъ намъ удалось наконецъ протѣсниться ближе къ тому мѣсту, гдѣ на небольшомъ возвышеніи, обтянутомъ краснымъ сукномъ, виднѣлся изъ-за пальмовыхъ вѣтвей, поблекшихъ цвѣтовъ и груды лавровыхъ листьевъ бѣлый глазетовый гробъ. Свѣчи въ четырехъ небольшихъ подсвѣчникахъ бросали красноватый, нетвердый отблескъ на вѣнчикъ, возвышавшійся изъ-за цвѣтовъ, и на подушку, въ которую тяжело погрузилась голова покойнаго. Запахъ ладона, длинными полосами носившагося по церкви, мѣшался съ запахомъ гіацинтовъ; маленькій хоръ на клиросѣ пѣлъ съ какою-то особенною серьезною торжественностью. Гробъ Сергѣя Андреевича окружала огромная толпа. Меня особенно поражало ея разнообразіе. Казалось, люди совсѣмъ различные, не имѣвшіе ничего общаго между собою ни по классу, къ которому они принадлежали, ни по положенію, ни по своимъ убѣжденіямъ, собрались къ этому гробу, одушевленные однимъ общимъ чувствомъ, — тѣмъ родствомъ душъ и убѣжденій, тою духовною связью, которую всегда видѣлъ въ людяхъ и такъ горячо проповѣдывалъ Сергѣй Андреевичъ. Главную часть толпы составляли, мнѣ кажется, слушательницы высшихъ женскихъ курсовъ, гдѣ читалъ покойный, студенты университета и Петровской академіи и молодежь, судя по отсутствію формы, не принадлежавшая къ какому-либо заведенію. Нѣкоторые представители этого послѣдняго разряда особенно памятны мнѣ. Помню я одного высокаго человѣка въ рыжеватомъ пальто и пледѣ на плечахъ, съ длинными волосами, съ блѣднымъ, суровымъ лицомъ, въ которомъ какъ-то странно поражалъ видъ заплаканныхъ, покраснѣвшихъ глазъ. Съ широкой шляпой въ рукахъ онъ стоялъ у самаго гроба и въ продолженіе всей службы, не отрываясь, смотрѣлъ въ лицо покойнаго. Во время обѣдни, пробираясь черезъ толпу, раздвигаемую полицейскими, продолжали прибывать группы людей съ вѣнками, которые складывались къ подножію гроба въ общую груду.
Когда, послѣ отпѣванія, потушили свѣчи, я пошла проститься съ Сергѣемъ Андреевичемъ и въ послѣдній разъ взглянуть на него. Послѣ долгихъ усилій я достигла наконецъ гроба и поднялась на ступеньки. Но въ ту минуту, какъ я прощалась съ нимъ, гробъ внезапно задрожалъ отъ толчка, и кто-то съ отчаянными рыданіями и причитаніями почти упалъ на него. Я оглянулась. Подлѣ меня стояла очень бѣдно одѣтая старуха. Сквозь плачъ слышны были ея слова: «батюшка ты нашъ, кормилецъ, чтожь мы теперь безъ тебя будемъ дѣлать?» — Это была бывшая крѣпостная Сергѣя Андреевича, пользовавшаяся его благодѣяніями. Я видѣла, какъ отъ гроба она поплелась куда-то черезъ толпу и повалилась передъ образомъ. Тогда я вспомнила вдругъ всю его тяжелую, бѣдную, полную невзгодъ и горестей, трудовую жизнь, которую только-что оставилъ онъ, и уже больше не могла удержаться отъ слезъ.
Изъ церкви Сергѣя Андреевича Юрьева на рукахъ понесли на кладбище, въ Алексѣевскій монастырь. Эта же самая старушка замѣшалась въ громадной толпѣ, провожавшей ея барина, и съ нею вмѣстѣ шла за гробомъ мимо толпившихся у воротъ домовъ и въ дверяхъ лавокъ зрителей, съ любопытствомъ смотрѣвшихъ на эти простыя по обстановкѣ и столь многолюдныя похороны.
У воротъ ограды Алексѣевскаго монастыря до прибытія процессіи уже стояла, дожидаясь, толпа провожавшихъ. Я никогда не забуду минуты приближенія въ монастырю похороннаго поѣзда. Сѣрое небо и бѣлый снѣгъ сливались въ блѣдный колоритъ. Было что-то теплое и мягкое, почти весеннее, въ слабыхъ порывахъ вѣтра, подымавшаго глухой ропотъ въ деревьяхъ кладбища, и игравшаго волосами пѣвчихъ, приблизившихся къ оградѣ монастыря и дожидавшихся гроба. И группа пѣвчихъ и всѣ присутствовавшіе смотрѣли вдоль улицы. Эта улица вся была затянута сплошною, медленно двигавшеюся толпою. Бѣлый гробъ съ нѣсколькими вѣнками неправильно колебался надъ нею. Въ зимнемъ, но мягкомъ воздухѣ неслись строгіе звуки и слова: «Святый… Безсмертный… помилуй насъ».
— Все говоритъ, все говоритъ, — какъ это языкъ-то у него не устанетъ, Господи Батюшка! — говаривала бывало моя нянюшка, издали прислушиваясь къ длинной рѣчи Сергѣя Андреевича, — Богу бы лучше молился; старый ужъ человѣкъ…
Эти слова вспомнились мнѣ, когда съ горестнымъ недоумѣніемъ я видѣла его смолкнувшимъ на вѣки. А между тѣмъ со свѣчей въ рукахъ я стояла у его гроба и слушала великія слова утѣшенія и надежды, которыя пѣлись надъ нимъ, и молитвы о прощеніи ему согрѣшеній вольныхъ и невольныхъ, и не то, чтобы не могла, а какъ-то не смѣла молиться о немъ, потому что чувствовала всю бѣдность духовную свою въ сравненіи съ высокой душой этого чистаго человѣка.