Воспоминаніе о Брюлловѣ.
правитьБывъ ученикомъ Карла Павловича Брюллова и находясь при немъ безотлучно почти со дня прибытія его въ Петербургъ, я скоро понялъ завидное свое положеніе и ежедневно записывалъ въ свой журналъ все, что видѣлъ и слышалъ у него, желая сохранить для себя подробности его жизни, не отдѣляя, разумѣется, и того, что касалось и меня самого; а потому въ запискахъ моихъ о великомъ художникѣ невольно встрѣчаются случаи и по моимъ къ нему "отношеніямъ. Въ то время писалъ я только изъ желанія сохранить для себя подробности жизни своего наставника, не думая, что скоро долженъ буду подѣлиться свѣдѣніями о немъ со всѣми, какъ знавшими его по одной только его славѣ, такъ и съ тѣми, кто цѣнилъ высокій этотъ талантъ и скорбитъ о ранней потерѣ его навсегда. Богу угодно было отнять у насъ Брюллова слишкомъ-неожиданно! Мы не успѣли наглядѣться на него, налюбоваться волшебствомъ его кисти, какъ вотъ ужь передаемъ другъ другу воспоминанія о немъ… И о комъ же? о Брюлловѣ, котораго природа создала, казалось, на сто лѣтъ. Кто, зная его лично, не удивлялся его крѣпкому сложенію? Небольшой ростъ его заключалъ въ себѣ атлетическія формы; эта широкая и высокая грудь, эти мощныя плечи и при нихъ маленькія оконечности прекрасной формы — не говорю ужь о его прекрасной головѣ съ изящно-развитыми частями — невольно обращали на себя вниманіе всякаго… Взгляните на его чело: не узнаете ли въ немъ формъ величаваго чела Юпитера Олимпійскаго? Его глаза съ сильно-развитыми зрачками, съ дугообразными надъ ними вѣками, склоненными къ наружному углу; подбородокъ и задняя часть головы въ профиль, самое даже расположеніе кудрявыхъ волосъ, напоминаютъ голову Аполлона Бельведерскаго. А какая красота рта! Эти превосходно-нарисованныя губы, которыя, когда онъ говорилъ, рисовались изящными линіями. Я не зналъ мужскаго лица прекраснѣе его; для меня онъ былъ красавецъ; но красота его была мужественная, съ выраженіемъ ума, проницательности, геніальности.
Года за два до возвращенія Брюллова въ отечество, началъ я свое художническое ноприще, подъ руководствомъ почтеннаго наставника академика Венеціанова: я сталъ посѣщать классы Академіи. Но вскорѣ занятія мои были прерваны стѣсненными обстоятельствами. Я долженъ былъ оставить Петербургъ и уѣхать на родину, въ Малороссію, гдѣ, подъ кровомъ родительскимъ, нашелъ по-крайней-мѣрѣ необходимое обезпеченіе. Тамъ по-возможности занимался я писаніемъ съ натуры; писалъ все, что ни попадалось подъ-руку, всегда помня правило моего наставника; «пиши какъ видишь, не мудри» и припоминая видѣнное въ Эрмитажѣ. Дѣло шло медленно; я терялся въ трудностяхъ искусства и не зналъ чѣмъ помочь горю; мнѣ казалось, что у меня или краски были дурны, или кисти недовольно-ловки. Не изучивъ рисунка, я писалъ наглядно, увлекайся колеромъ предметовъ, мало обращая вниманія на ихъ форму и очертаніе: оттого и не могъ видѣть погрѣшностей въ рисункѣ, и усилія выпутаться изъ бѣды были напрасны. Положеніе мое было плачевно: я хотѣлъ учиться и не могъ или, лучше сказать, не умѣлъ; обратиться за совѣтомъ было не къ кому, а самъ помочь себѣ былъ не въ-состояніи. Испытанная нужда въ Петербургѣ страшила меня возвратиться туда, но и оставаться на родинѣ было безплодно; я началъ упадать духомъ; но вскорѣ судьба послала мнѣ утѣшеніе: мнѣ попалась въ руки книжонка сочиненія Тикка: «Размышленіе о художникахъ и художествѣ». Тамъ прочелъ я, что всѣ великіе художники были отличные рисовальщики; изъ прочитаннаго я увидѣлъ, что безъ рисованья карандашомъ нельзя сдѣлаться хорошимъ живописцемъ. Оставивъ на-время краски, я принялся рисовать карандашомъ и вскорѣ объяснилось въ чемъ состояла трудность при писаніи красками. Помирился я тогда съ моими красками и кистями и осторожно началъ писать съ натуры; написалъ нѣсколько портретовъ и, поощряемый слабымъ успѣхомъ, рѣшился собрать небольшую сумму денегъ, достаточную на годовое прожитіе въ столицѣ, гдѣ, при слабомъ знаніи дѣла, я не могъ пріобрѣсти себѣ и на необходимые матеріалы.
Въ этотъ періодъ моей жизни восходило на горизонтѣ искусства новое свѣтило: геній Брюллова достигъ полнаго своего развитія, и молва о картинѣ его Послѣдній день Помпеи гремѣла въ Италіи; скоро и вся Европа принесла дань удивленія великому произведенію. Если въ чужихъ краяхъ встрѣчали и принимали Брюллова съ торжествомъ, то могли ли мы оставаться равнодушными, когда вѣсть о славѣ его достигла въ ваше и его отечество? Когда картина «Послѣдній день Помпеи» прибыла въ Петербургъ, Академія выразила свой восторгъ и уваженіе къ автору ея порусски: данъ былъ обѣдъ въ честь творца «Послѣдняго дня Помпеи» и, при звукахъ музыки, пили передъ картиною за здравіе Брюллова, который въ то время приближался къ предѣламъ отечества. Сколько искреннихъ желаній неслось ему на встрѣчу! какъ всѣ жаждали скорѣе увидѣть и обнять знаменитаго госгя-соотечественника! журналы и газеты наши заговорили о картинѣ громко и съ живѣйшимъ участіемъ…
Такимъ образомъ скоро во всѣхъ концахъ Россіи узнали о прибытіи картины въ Петербургъ и ознакомились, хотя заочно, съ геніальнымъ произведеніемъ; прочелъ и я статью объ этой картинѣ — и сердце мое сжалось отъ неиспытаннаго дотолѣ чувства. Изъ произведеній Брюллова зналъ я до того времени лишь два: «Итальянское утро» и «Итальянскій полдень»; удивлялся ихъ прелести, не понимая художественнаго достоинства, и былъ спокоенъ въ своемъ невѣжествѣ, какъ и многіе другіе, видѣвшіе эти прекрасныя картины; въ этотъ же разъ всеобщій восторгъ взволновалъ и мою грудь: не видавъ еще картины, я началъ воображать ее себѣ до-того, что разгоряченное мое воображеніе поминутно представляло мнѣ землетрясенія, пожары и наводненія со всѣми ужасами этихъ явленій. Пропало мое спокойствіе! Мнѣ и безъ того не было весело, а теперь и совсѣмъ стало грустно; къ тому же образъ Брюллова, описанный въ объясненіи картины, вертѣлся у меня передъ глазами и въ такомъ прекрасномъ видѣ, что я влюбился въ него; онъ сдѣлался моимъ идеаломъ всего прекраснаго, всего великаго, и я не иначе воображалъ его себѣ, какъ въ видѣ Аполлона Бельведерскаго. Грустно подходилъ я тогда къ своей работѣ, вида ея ничтожество, и чѣмъ болѣе убѣждался въ этомъ, тѣмъ сильнѣе загоралось во мнѣ желаніе учиться и возрастала рѣшимость ѣхать въ Петербургъ. «Тамъ (говорилъ я самому-себѣ) у подножія картины буду я ожидать прибытія творца ея; онъ будетъ моимъ учителемъ; его геній озаритъ трудный путь моей жизни». Судьбѣ угодно было скоро извлечь меня изъ этого состоянія. Къ намъ въ деревню пріѣхалъ одинъ господинъ изъ Петербурга и, между прочими новостями, разсказалъ, что видѣлъ картину Брюллова, что даже былъ приглашенъ на обѣдъ, данный въ Академіи въ честь Брюллова. Со слезами на глазахъ говорилъ онъ о картинѣ, о всеобщемъ восторгѣ и заключалъ свой разсказъ тѣмъ, что это не картина, а просто живые люди, которые бѣгутъ, кричатъ и какъ бы умоляютъ зрителей спасти ихъ отъ постигшаго ихъ бѣдствія. Я не проронилъ ни одного слова изъ его разсказа; сердце мое то. останавливалось, то билось сильнѣе, и воображеніе дорисовывало то, что передавалъ пріѣзжій; еще не кончилъ онъ своего разсказа, какъ я уже рѣшилъ, что, по окончаніи начатыхъ работъ, тотчасъ уѣду въ Петербургъ. «Какъ (говорилъ я самому себѣ), картина уже въ Петербургѣ, а я сижу здѣсь и безполезно трачу время!..» Не прошло недѣли, и я простился съ родителями, принялъ ихъ благословеніе и помчался въ Петербургъ; пріѣхалъ и явился къ начальникамъ въ Академіи. Одинъ изъ нихъ, весьма-почтенный человѣкъ, любящій художниковъ и неравнодушный къ успѣхамъ ихъ, послѣ перваго привѣтствія, спросилъ меня: видѣлъ ли я картину Брюллова. «Нѣтъ, еще». — «Какъ же это? Возможно ли такое равнодушіе? Первымъ дѣломъ вашимъ было идти взлянуть на „Помпею“. — „Знаю“, отвѣчалъ я: — „но, извините, вамъ, можетъ-быть, покажется это страннымъ, я не могу еще видѣть ее: у меня есть дѣла; когда я окончу ихъ, тогда съ спокойнымъ духомъ пойду посмотрю на это чудо“. Послѣ этого разговора я почти каждый день бывалъ въ Академіи, или шелъ мимо, не смѣя зайдти взглянуть на картину: какой-то страхъ удерживалъ меня; такъ прошли три недѣли. Наконецъ я рѣшился; пошелъ нетвердыми шагами, и когда подходилъ къ той залѣ, гдѣ была картина, чувствовалъ, что колѣни мои дрожали и въ груди трепетало; я отворилъ дверь, заглянулъ — въ залѣ не было никого; я вошелъ и, увидѣвъ издали картину, смѣшался совершенно; подошелъ ближе ища глазами портрета Брюллова. Ахъ, какъ онъ прекрасенъ! Среди всеобщаго разрушенія, онъ одинъ стоялъ тамъ спокоенъ, устремивъ величавый взоръ свой на виновника погибели! Съ минуту, не болѣе, оставался я передъ картиною; чувства мои были взволнованы, и боясь чтобъ кто-нибудь, заставъ меня здѣсь, взглядомъ или насмѣшливой улыбкой не оскорбилъ чувства, волновавшаго мою грудь — бѣгомъ пустился вонъ изъ залы.
Спустя нѣсколько дней, именно 11-го поня, въ Академіи данъ былъ обѣдъ въ честь Брюллова, пріѣхавшаго изъ Италіи.
Члены Академіи и почетные гости собрались въ круглую залу. Когда, въ-сопровожденіи президента, вошелъ туда Брюлловъ, конференц-секретарь привѣтствовалъ его краткою рѣчью, въ которой объяснилъ цѣль этого собранія и представилъ Брюллова Обществу. Старшіе изъ членовъ подходили къ Брюллову, съ привѣтствіемъ обнимали его и пожимали ему руки. Я видѣлъ это случайно, вошедъ ошибочно изъ парадныхъ дверей въ залу, въ которой, полагалъ, собрались ученики; но, увидя себя не на своемъ мѣстѣ, я сталъ за колонною; а когда вошелъ Брюлловъ и собравшіеся здѣсь всѣ обратились къ нему, тогда я тихонько убрался изъ залы и вошелъ въ античную галерею, гдѣ собраны были воспитанники, съ нетерпѣніемъ ожидавшіе знаменитаго гостя. Приложивъ палецъ къ губамъ, я сказалъ имъ: „пришелъ!“, и это магическое слово, какъ электрическая искра, передалось по рядамъ; прямая линія фронта, о которой такъ тщательно заботился инспекторъ, заволновалась, сотни головъ выдались впередъ и глаза всѣхъ устремились на дверь, которую я оставилъ неплотно притворенною. Не прошло пяти минутъ, какъ дверь раскрылась широко; вошелъ Брюлловъ, оркестръ, составленный изъ воспитанниковъ, грянулъ, а пансіонеръ Кудиновъ пропѣлъ куплеты, сочиненные воспитанникомъ Норевымъ. Я не сводилъ глазъ съ виновника, торжества, съ жадностью ловилъ малѣйшее его движеніе. Онъ стоялъ неподвижно, наклонивъ немного свою прекрасную голову; въ глазахъ у него блисталъ тихій восторгъ, а торжественная улыбка придавала его лицу невыразимую пріятность. Пѣніе куплетовъ кончилось и громкое „ура! да здравствуетъ Брюлловъ!“ сопровождало его до залы, гдѣ былъ приготовленъ обѣдъ; восторгъ юношей воодушевилъ всѣхъ; важное безмолвіе почетныхъ гостей и членовъ Академіи, украшенныхъ звѣздами, уступило мѣсто всеобщему восторгу; никто не оставался празднымъ зрителемъ; громкое „ура“ и звуки военной музыки, игравшей торжественный маршъ, потрясали стѣны зданія, бывшаго колыбелью таланта Брюллова. Сѣли за столъ; музыка не умолкала; пили тосты за здравіе Государя Императора и Августѣйшей Фамиліи, потомъ за здравіе K. П. Брюллова я вслѣдъ за этимъ тосты за президента и членовъ Академіи. Брюлловъ предложилъ тостъ за своихъ наставниковъ: Иванова, Шебуева и Егорова. За столомъ Василій Ивановичъ Григоровичъ прочиталъ Высочайше утвержденное предложеніе членовъ Академіи сдѣлать подписку въ пользу вдовъ и сиротъ художниковъ; всѣ приняли это съ восторгомъ и новый тостъ за здравіе учредителей былъ принятъ единодушно. Тотчасъ же послѣ стола начали подписку, и въ нѣсколько минутъ бѣлыя страницы книги были испещрены именами жертвователей; Брюлловъ также подписался. Не успѣлъ онъ положить пера, какъ присутствовавшіе схватили его на руки, подняли высоко и съ громкимъ „ура“ понесли къ „Помпеѣ“. Поставивъ на ноги, передавали его другъ другу въ объятія; шумъ, звуки музыки и громкое „ура“, все это слилось въ одинъ говоръ и придавало празднику еще болѣе торжественности; недоставало только вѣнка; но и эта счастливая мысль блеснула въ умѣ профессора Иванова, наставника Брюллова: онъ сплелъ вѣнокъ изъ миртъ, лавровъ и цвѣтовъ, украшавшихъ столъ, и, къ неожиданной радости всѣхъ, возложилъ его на голову Брюллова. Эта умѣстная шутка имѣетъ прекрасное значеніе: прикосновеніемъ живаго вѣнка предсказавъ художнику вѣнокъ безсмертія. Но Брюлловъ снялъ съ своей головы вѣнокъ, надѣлъ его на голову Иванова, сказавъ: „вотъ кому онъ слѣдуетъ!“.
День торжества Брюллова былъ счастливѣйшимъ днемъ и моей жизни. Вотъ какъ это было. Послѣ обѣда, когда пирующіе оставались еще вмѣстѣ, изобрѣтая разные сюрпризы виновнику торжества; когда шумъ, смѣхъ и радостные клики достигали до насъ, учениковъ, толпившихся у дверей, чтобъ видѣть Брюллова, одинъ изъ членовъ, въ числѣ разсказовъ, сообщилъ Брюллову про одного ученика Академіи, который, воротясъ изъ Малороссіи въ Петербургъ, долго нерѣшался пойдти взглянуть на его картину (но вышеупомянутымъ причинамъ); На вопросъ его, здѣсь ли этотъ ученикъ? сказали, что, вѣрно, здѣсь; онъ пожелалъ его видѣть, и вотъ нѣсколько голосовъ громко произнесли мою фамилію. „Позвать Мокрицкаго!“ Толпа учениковъ раздалась и я вошелъ… но какъ вошелъ! у меня ноги подкосились: Брюлловъ шелъ мнѣ на встрѣчу… Когда я приблизился къ нему, то и послѣдняя бодрость меня оставила. Брюлловъ подалъ мнѣ руку, я коснулся ее — и слезы брызнули изъ глазъ моихъ. Настроенный уже всѣмъ происходившимъ здѣсь, могъ ли я равнодушно вынести близкое присутствіе этого человѣка и стать лицомъ къ лицу передъ тѣмъ, при одномъ имени котораго меня обдавало варомъ? Я былъ взволнованъ до глубины души и, не дожидаясь, что будетъ далѣе, поворотился и пошелъ на свое мѣсто; но не успѣлъ я сдѣлать трехъ шаговъ, какъ почувствовалъ на себѣ чьи-то объятія; оглянулся — то былъ Брюлловъ великій мастеръ, тронутый слезами восторга юноши, самъ заплакалъ, обнималъ, цаловалъ меня. Насъ окружила толпа растроганныхъ гостей, которые, обнимая меня со слезами, передавали другъ другу. „Карлъ Павлычъ, вотъ тебѣ ученикъ! вотъ тебѣ ученикъ!“ раздалось со всѣхъ сторонъ. Сладко звучали эти слова и про’жигали душу мою, располагая ее къ труднымъ подвигамъ на новомъ поприщѣ. Велѣли подать шампанскаго; налили два бокала и мы чокнулись съ будущимъ моимъ профессоромъ. Глубокотронутый и обрадованный, я вышелъ изъ залы съ загорѣвшимся лучомъ счастія въ сердцѣ; слова: „вотъ тебѣ ученикъ!“ повторялись въ душѣ моей, когда я проходилъ среди товарищей, раздавая имъ Фрукты, которыми одарили меня въ залѣ. Отсюда пошелъ я къ товарищу своему, Плахову, разсказалъ ему обо всемъ; онъ отъ души порадовался моему счастью и, растроганный, обнялъ меня и поздравилъ.
Съ этого дня начался новый періодъ моей жизни. Спустя нѣсколько дней, Брюлловъ перешелъ въ приготовленную для него квартиру въ Академіи; скоро мастерская его наполнилась мольбертами, холстами и онъ началъ работать. Въ два-три мѣсяца въ его мастерской явились портреты: г-жи Семеновой, г. Н. Кукольника, доктора Орлова, прелестная головка дѣвицы Бутягиной, портретъ Шепелева — это были первыя его работы, изъ которыхъ, однакожь, окончены только два портрета: гг. Кукольника и Шепелева.
Въ декабрѣ того же года онъ приступилъ къ сочиненію картины Взятіе Божіей Матери на небо, назначенной для Казанскаго Собора въ Санктпетербургѣ. Всѣ эти произведенія создавались въ моихъ глазахъ; я былъ при немъ неотлучно, когда онъ работалъ — этого онъ хотѣлъ самъ, говоря, что для механизма необходима большая наглядность, и что въ этомъ дѣлѣ лучшая наука для ученика слѣдить за кистью своего учителя. Спустя два-три дня послѣ перехода въ новую квартиру, приступилъ онъ къ занятіямъ со мною; разспрашивая меня о прежнихъ моихъ работахъ, онъ велѣлъ мнѣ показать ему что-нибудь; нелегко я рѣшился на это, но дѣлать было нечего: собравъ свои лучшіе классные рисунки и живописные труды, въ томъ числѣ и портретъ одной дамы, за который былъ удостоенъ второй серебряной медали, принесъ къ нему свою мизерно. Онъ пересматривалъ все молча и весьма-внимательно; я смотрѣлъ на него, желая хоть на лицѣ его прочесть мнѣніе о нихъ; но онъ скоро прервалъ мою наблюдательность, сказавъ: „вы были весьма-прилежны; но постарайтесь забыть все, что вы знаете!“ Сколь ни неожиданенъ былъ этотъ приговоръ, но я, видя и самъ, что во всемъ этомъ хламѣ было мало проку, спросилъ его, какъ же это сдѣлать. „Научите меня забыть все, что я знаю“. — „Очень-просто“ отвѣчалъ онъ: „оставьте краски и подружитесь съ карандашомъ. Вы рисуете въ Натурномъ Классѣ?“ — „Точно такъ“ отвѣчалъ я. — „А я васъ перевожу въ Гипсовый“ сказалъ онъ, смѣясь: „рисуйте въ Античной Галереѣ и показывайте чаще мнѣ свои рисунки…“
Дѣлая выписки изъ своего журнала, я опускаю многое, потому-что оно касалось исключительно меня самого, и оттого, не соблюдая порядка, помѣщаю отрывками нѣкоторыя мѣста, опредѣляющія характеръ Брюллова, выписываю ихъ почти буквально, надѣясь чрезъ то сохранить свѣжесть и истину разсказа, хотя еще неопытнаго тогда наблюдателя, но тѣмъ не менѣе думаю, что для біографіи К. II. Брюллова онъ не безполезенъ, потому-что передается человѣкомъ, который жилъ съ Брюлловымъ четыре года. Такъ, напримѣръ, Однажды въ десять часовъ вечера пришелъ я къ Брюллову и, не заставъ его дома, хотѣлъ идти къ себѣ наверхъ, но слуга сказалъ, что „Карла Павлычъ велѣли ихъ дождаться“. Я исполнилъ приказаніе и вошелъ въ мастерскую, взялъ свѣчу и началъ разсматривать одну работу за другой, наконецъ прильнулъ къ портрету баронессы Шернвальдъ и не могъ довольно надивиться необычайному сходству и прелести манеры, съ какою былъ писанъ этотъ портретъ — какъ вошелъ Брюлловъ». «Ну такъ, вотъ онъ гдѣ уткнулся носомъ! Полно глава портить, пойдемъ наверхъ, я хочу спать». Легши въ постель, онъ закурилъ сигару и, разсказывая о томъ, гдѣ былъ, упомянулъ объ одной дѣвицѣ, достойной быть его невѣстой; не сказалъ мнѣ однако, кто она, и былъ очень-задумчивъ. Видя, что я ему болѣе ненуженъ, я хотѣлъ идти домой, но онъ удержалъ меня и просилъ что-нибудь разсказать. "Нечего вамъ разсказывать, у васъ теперь, кажется, своя сказка затѣвается про царь дѣвицу — felicissima Node! "Онъ лѣниво подалъ мнѣ руку и сказалъ «amen»; я взялъ отъ него лампу и ушелъ. На другой день поутру я, пришедъ къ нему, засталъ его еще въ постели. «Вотъ какъ вы полеживаете! вотъ что значитъ провести вечеръ въ гостяхъ!» сказалъ я ему. «А вамъ какое дѣло?» — «Мнѣ до всего дѣло, что касается вашего здоровья и покоя; я читаю по вашимъ глазамъ, что вы неспокойны». — "Да, отвѣчалъ онъ со вздохомъ: «я думаю теперь о ней. Рѣшено, я хочу жениться!» — «Боже, благослови!» сказалъ я. — «Но тогда прошу прекратить ваши посѣщенія». — «Я буду являться только по вашему приказанію». — «Его не будетъ», отвѣчалъ онъ съ комическою важностью. Послѣ этого весьма-краснорѣчиво заговорилъ онъ о своей женитьбѣ, живописно излагалъ планъ своей будущей жизни; говорилъ объ искусствѣ, о своихъ занятіяхъ и закончилъ свою рѣчь, словами: «всѣ мои труды и пріобрѣтенія посвящу ей». Этотъ разсказъ былъ задолго до его женитьбы. Мечта о тогдашней невѣстѣ прошла; являлись другія мечты, смѣняя одна, другую. Онъ работалъ весело, беззаботно.
Строгъ онъ былъ очень и нетерпѣливъ. Однажды задалъ онъ мнѣ сдѣлать рисунокъ съ своей картины у себя въ мастерской, самъ же ушелъ въ спальню. Въ тишинѣ, съ спокойнымъ духомъ рисовалъ я; между-тѣмъ ошибки то ползкомъ, то бочкомъ врывались незамѣтно въ пространство, обведенное контуромъ, прятались отъ моего неопытнаго взгляда, или смѣло выходили на средину. Я этого и не замѣчалъ; наконецъ, предшествуемый облакомъ дыма отъ сигары, вошелъ Брюлловъ. «Здравствуйте, милостивый государь. Ну что у васъ?… Ухъ какія гадости! батюшки! Послушайте, я попробую сѣчь васъ! Дайте карандашъ; это вотъ куда идетъ; развѣ вы не видите, что это повисло? здѣсь нужно облегчить… а это что? съ оригиналовъ вамъ рисовать, а не съ натуры. Экъ напоролъ, чортъ возьми! да съ вами и самъ разучишься рисовать. Замучатъ право! Нѣтъ, я не способенъ учить, не могу, это меня бѣситъ!» Такимъ речитативомъ сопровождалъ онъ каждую черту свою, и рисунокъ мой становился лучше-и-лучше. Напрасно говорилъ онъ, что не въ-состояніи учить; правда, для его нетерпѣливаго характера имѣть дѣло съ ученикомъ начинающимъ, а слѣдовательно и непонимающимъ его, было пыткой; страдалъ онъ, страдалъ и ученикъ. Но за то, поучившись у него немного и понявъ его требованія, начинаешь черпать свѣдѣнія, какъ изъ его точныхъ замѣчаніи при дѣлѣ, такъ и въ мудрыхъ его бесѣдахъ объ искусствѣ, о которомъ любилъ онъ говорить и, увлекаясь, выражался остроумно и краснорѣчиво. Любилъ онъ бесѣдовать съ ученикомъ передъ своею работою, объясняя какъ эстетическую, такъ и техническую стороны живописи. И вѣришь, бывало, свято его словамъ: они были согласны съ его мастерскою кистью, а кисть его или покорялась воображенію или натурѣ, смотря по тому, чего требовали сюжетъ и обстановка. Не объ одномъ искусствѣ любилъ онъ бесѣдовать; его любознательность простиралась и на другіе предметы: онъ любилъ говорить обо всемъ; и, если чего не могъ объяснить научнымъ образомъ, то излагалъ свои взгляды остроумнымъ, ему только свойственнымъ способомъ, обогащая изложеніе свое оригинальными и мѣткими сравненіями. Въ нашей маленькой библіотекѣ на столѣ нагромождено было все: и исторія древняго и новѣйшаго времени, и путешествія, и романы, и естественная исторія и физика; даже электрическая машина стояла въ мастерской. Часто, во время отдыха, заставлялъ онъ меня вертѣть ее, и, извлекая искры изъ кондуктора, говорилъ: «вотъ смотрите, это блики на предметахъ; и, право, когда я наношу ихъ свѣтлою краской, мнѣ кажется, они трещатъ и сверкаютъ, потому-что, они-то и оживляютъ отдѣланное, но безъ нихъ еще вялое и безжизненное мѣсто».
Однажды, лежа уже въ постели, послѣ продолжительнаго молчанія, въ которое, полагалъ я, онъ обдумываетъ оставленный трудъ или какую-нибудь новую идею, онъ вдругъ заговорилъ о ботаникѣ и просилъ меня разсказать ему начальное раздѣленіе науки и опредѣлить классы въ царствѣ растеній Не могъ онъ придумать для себя лучшаго соннаго порошка, какъ мое изложеніе, и достигъ своей цѣли: не успѣлъ я дойдти до семейства грибовъ, какъ надъ нимъ уже леталъ Морфей, осыпая маками кудрявую его голову. Задавая мнѣ новые вопросы, онъ постепенно стихалъ, наконецъ сомкнулъ глаза, подалъ мнѣ руку и пожелалъ спокойной ночи. Тутъ я взялъ отъ него лампу и сказалъ ему. "теперь оставайтесь въ потьмахъ и сочиняйте вашъ Сонъ бабушки и внучки.
Въ концѣ ноября 1837 года чистое полотно 8 аршинъ вышины и 4 ширины, съ контуромъ, легко-набросаннымъ мѣломъ, долго стояло въ мастерской художника; на этомъ полотнѣ должно было создаться то дивное произведеніе, которое украшаетъ теперь Петропавловскую Лютеранскую Церковь въ Петербургѣ. По вечерамъ онъ чертилъ карандашомъ эскизы, рисовалъ головы, ища въ лицахъ выраженія для предположенныхъ Фигуръ; голова умирающаго на крестѣ Спасителя была первая, которую онъ начертилъ, придавъ ей непостижимую силу выраженія, изображающую послѣдній вздохъ Искупителя, изрекшаго на крестѣ послѣднія слова своей благодати; это выраженіе удержано и въ картинѣ. Ликъ Богоматери тоже отличался силою выраженія грусти. Окончивъ вечернее свое занятіе, онъ сказалъ: «Ну, завтра я начну писать; велите прійдти натурщику въ десять часовъ и приготовьте палитру пожирнѣе». Вставъ рано поутру, онъ усѣлся противъ полотна, и послѣ долгаго молчанія сказалъ: «Какъ весело начинать большую картину! Вы не испытали еще этого, не знаете, какъ при этомъ расширяется грудь отъ задержаннаго дыханія». Пришелъ натурщикъ. «Ну, Тарасъ, начнемъ благословись». Натурщикъ сталъ на свое мѣсто, а художникъ, поправивъ его, взялъ въ руки палитру и началъ писать. Осторожно, но твердою рукою повелъ онъ кисть по холсту и съ каждымъ взмахомъ кисти оживалъ у него подъ рукою безжизненный холстъ; очертивъ части лица, онъ смѣло наносилъ широкія тѣни и общіе планы лица; едва прошло четверть часа, какъ голова начала ясно отдѣляться отъ холста, принимая лѣпку и выраженіе божественной красоты и страданія. Торжественная тишина въ мастерской сопровождала трудъ его и довершала мое очарованіе; я посматривалъ на натурщика и дивился, откуда бралъ художникъ изображаемую красоту формъ и выраженія, ибо, сравнивая съ живописью, я видѣлъ только нѣкоторое сходство пятенъ свѣта и тѣней. Молча и важно сидѣлъ Брюлловъ на подмосткахъ, повременимъ сдвигая брови или отводя голову назадъ. Трудъ подвигался быстро; вотъ уже и волосы набросаны и вѣнецъ обвилъ Божественную главу и острые шипы тернія вонзаются въ святое чело, но текущая кровь не обезобразила лика: художникъ пропустилъ ее тонкою струею въ темную тѣнь по лѣвому виску и сказалъ при этомъ: «Рубенсъ увлекся тѣлеснымъ страданіемъ и погрѣшилъ противъ изящнаго: въ его „Снятіи со креста“ все прекрасно, кромѣ головы Спасителя». Не прошло двухъ часовъ, какъ голова Спасителя на четырехаршинной фигурѣ была почти окончена; и такъ-какъ онъ весь образъ написалъ a la primo, то она такою и осталась до конца картины. Да и можно ли что добавить къ ней? Кто видѣлъ это дивное произведеніе, тотъ согласится со мною. Въ это утро геній-Брюлловъ проявилъ необыкновенную силу своего творчества, глубокаго познанія искусства и могущества въ механизмѣ. Въ моихъ глазахъ совершилось чудо искусства, потому-что къ тремъ часамъ пополудни написалъ онъ голову и торсъ этой колоссальной фигуры, и написалъ такъ, что едвали существуетъ въ искусствѣ торсъ болѣе исполненный красотъ, благородства формъ и прелести механизма. Притомъ сила рельефа этого торса такъ велика, что онъ ни мало не потерялъ ни отъ сдѣланнаго послѣ фона, ни отъ силы другихъ фигуръ, которымъ также сообщено много свѣта. Когда онъ окончилъ трудъ свой и, отдавая мнѣ палитру, сходилъ съ подмостокъ, я замѣтилъ на лицѣ его большую усталость: блѣдность покрывала это прекрасное лицо, а глаза горѣли горячечнымъ блескомъ. Онъ сѣлъ въ кресла противъ картины и, вздохнувъ, сказалъ: «Какъ я завидую тѣмъ великимъ живописцамъ, которые трудились постоянно, какъ-будто-бы никогда не оставляло ихъ вдохновеніе, что видно изъ такого количества превосходныхъ твореній, украшающихъ всѣ галереи Европы; я не могу такъ работать: для меня скученъ процесъ писанія красками». Любуясь новымъ его произведеніемъ, я хотѣлъ подѣлиться съ кѣмъ-нибудь своимъ восторгомъ и предложилъ ему попросить въ мастерскую гг. Григоровича и Егорова. Онъ позволилъ, и я побѣжалъ позвать ихъ посмотрѣть на новое чудо искусства. Когда разсказалъ я Егорову, что у насъ дѣлается, и что уже полфигуры написано — «Какъ?» вскричалъ онъ: «да вѣдь я вчера еще былъ у него: полотно стояло чистое?» — «Точно такъ» отвѣчалъ я: но сегодня въ десять часовъ Карлъ Павлычъ началъ работать"… «Экой онъ чародѣй!» — «И просилъ прійдти взглянуть.» — «Спасибо, сейчасъ. Ахъ, Боже мой! этакій талантъ: полфигуры въ одно утро! Этакій мастеръ! Ну, братъ Мокрицкій! счастливъ ты, что имѣешь такого учителя; иной дорого бы далъ, чтобъ посмотрѣть, хотя въ щелку, какъ онъ пишетъ; а ты при немъ всегда — счастливъ ты, братъ, счастливъ!» Собрался старичокъ и мы пошли по корридору и всю дорогу онъ повторялъ: «Ахъ, Боже мой! полфигуры въ одно утро написалъ! Ну, вотъ увидимъ! Спасибо ему, что вспомнилъ старика!» Вошелъ Егоровъ въ мастерскую и остановился молча передъ картиною. Брюлловъ подошелъ къ нему и легонько взялъ его за руку. «Здравcтвуй, Карлъ Павлычъ; что это ты сдѣлалъ? И это сегодня? Боже ты мой! какая голова! а торсъ какъ нарисованъ! какъ вылѣпленъ! такъ и слышишь, какъ изъ груди вылетаетъ послѣдній вздохъ… Боже мой! какъ это хорошо!» сказалъ Егоровъ и обyялъ его. Потомъ, оглядываясь кругомъ, онъ увидѣлъ рядъ другихъ работъ: «А здѣсь-то, здѣсь, чего здѣсь нѣтъ! Хочешь Тиціана? — вотъ тебѣ Тиціанъ! Хочешь Вандика — вотъ тебѣ Вандикъ! И Корреджіо, и Рубенсъ, и Рембрандъ — всѣ они въ тебѣ сидятъ; а вонъ этотъ ни дать, ни взять Веласкезъ, ты кистью Боuа хвалишь, Карлъ Павлычъ! право, Бога хвалишь. Славно, братецъ, славно!» Старикъ былъ въ восторгѣ, и его похвалы хоть и были оригинальны, но сказаны отъ души. Егоровъ понималъ и высоко цѣнилъ талантъ Брюллова.
Вечеромъ того же дня приступилъ Брюлловъ опять къ черченію головъ для другихъ фигуръ. Головы Іоанна и Магдалины вышли поразительны своею изящною красотою и глубокою печалью; головы Іосифа Аримаѳейскаго и Маріи Клеоповой создались легко и удачно тѣмъ болѣе, что для этой послѣдней имѣлъ онъ въ виду превосходный оригиналъ. Быстро и дивно-хорошо создавалась эта картина. Многіе приходили удивляться новой славѣ художника. Помню, какъ въ Бозѣ почившій Государь Императоръ долго и внимательно смотрѣлъ на нее и, пораженный удивленіемъ, изъявилъ особенную благодарность художнику; помню, какъ Василій Андреевичъ Жуковскій по цѣлымъ часамъ сидѣлъ передъ картиною, то наслаждаясь безмолвно ея красотами, то обращаясь къ художнику съ похвалою. Вглядываясь въ общій составъ картины, онъ обратилъ вниманіе на небо, которое художникъ представилъ съ разорванными тучами и замѣтилъ, что въ формѣ большой темной тучи видитъ онъ человѣка, летящаго отъ стороны свѣта съ распростертыми руками. «Это духъ тьмы улетаетъ, предвидя свое пораженіе». И точно, облако, можетъ-быть, и случайно, но вышло похожимъ на тѣнь гиганта. Не умолчу также объ одной, до слезъ тронувшей меня сценѣ. Одинъ почтенный любитель и, къ чести его скажу, изъ знатнаго рода, посѣтилъ Брюллова, заставъ его за работой. Долго стоялъ посѣтитель пораженный передъ картиною; и когда художникъ сошелъ съ подмостокъ и подалъ ему руку, привѣтствуя его, онъ поцаловалъ ее и сказалъ: «эту руку я поцалую прежде, нежели пожму!» Онъ высоко уважалъ Брюллова и пріобрѣлъ у него много прекрасныхъ произведеній.
Картина Распятія не была еще окончена, а у Брюллова созрѣвала уже новая идея и создавалась другая картина. Однажды вечеромъ, послѣ десяти часовъ, прислалъ онъ за мной. Пришедши, я засталъ его за работой — онъ рисовалъ экскизъ Вознесенія Божіей Матери — и спросилъ зачѣмъ такъ поздно. «Я позвалъ васъ, чтобъ вы посмотрѣли и сказали, хорошо ли это будетъ?» — «Помилуйте Карлъ Павлычъ, что могу я сказать? Прекрасно, удивительно, чудесно!» — «Да замѣтьте же что-нибудь». — «Не могу, рано еще; позвольте мнѣ только смотрѣть и удивляться!» Да и что бъ я могъ замѣтить въ произведеніи, имъ самимъ такъ тщательно обдуманномъ и превосходно-нарисованномъ? Я смотрѣлъ и удивлялся прелести и легкости композиціи. А какъ это было нарисовано! Какая черта! Онъ продолжалъ рисовать, притирая кое-гдѣ пальцомъ и ища эффекта; я стоялъ возлѣ и наблюдалъ какимъ волшебствомъ свѣтотѣни облекался этотъ рисунокъ; онъ и самъ былъ весьма-доволенъ своимъ произведеніемъ и съ самодовольствіемъ сказалъ: "Ну, батюшка, сегодня я работалъ, какъ никогда, послѣ Рима; да и въ Римѣ рѣдко работалъ я съ такимъ усиліемъ. Шабашъ! Берите лампу! Пойдемъ дочитывать «Джуліо Мости». Я нарочно не читалъ далѣе, чтобъ не одному наслаждаться. До двухъ часовъ читали мы, и онъ, слушая, часто думалъ совсѣмъ о другомъ, заставлялъ меня повторять раза по два прочитанное. Глядя сонными глазами въ книжку и едва поворачивая языкъ, я убаюкивалъ его; ему хотѣлось и слушать и спать; онъ то дремалъ, то просыпался; и когда замѣчалъ, что и я дремлю, то вскрикивалъ, бранилъ меня: «читайте хорошенько!» — «Не могу, глаза слипаются и языка не поворочу». — «Вздоръ!» А черезъ минуту онъ самъ засыпалъ. Однакожь, кое-какъ удалось намъ оковать Джуліо въ цѣпи и повѣнчать Веррино съ Кіарой. Пробило два часа, и мы разстались.
Въ обхожденіи съ учениками Брюлловъ былъ простъ и не важничалъ, былъ доступенъ каждому; любилъ шутить и понималъ шутку; ученики любили его и боялись. Я, находясь при немъ постоянно, пользовался особеннымъ его расположеніемъ; несмотря на это, при дѣлѣ обращался онъ со мною круто и строго, но мгновенныя вспышки его проходили скоро, и онъ опять былъ со мною какъ товарищъ. Одно ласковое слово возвращало опять прежнее согласіе; умѣлъ онъ и порадовать меня неожиданностью. Такъ однажды, поутру, сидѣлъ я въ своей комнаткѣ, находившейся въ сосѣдствѣ съ картиной «Послѣдній День Помпеи» и чертилъ анатомію, думая по временамъ о Брюлловѣ. Мнѣ казалось, что онъ зайдетъ сегодня ко мнѣ; такъ и сбылось: услыша стукъ въ двери, я побѣжалъ отворить, и точно то былъ мой профессоръ. Сердце мое забилось отъ радости; я не зналъ гдѣ посадить, чѣмъ угостить его, и все, что могъ предложить ему, былъ стаканъ воды. Онъ выпилъ и сказалъ: «каковъ гость, таково и угощенье»; потомъ, взглянувъ на мое занятіе, сказалъ: «Хоть и было бы за что побранить, но, уважая гостепріимство хозяина — прощаю. Пойдемъ къ картинѣ». «Послѣдній день Помпеи» называлась у насъ просто картина… Долго смотрѣлъ онъ на нее и сказалъ: "право въ ней много хорошаго; не написать мнѣ другой «Помпеи!» — «Богъ милостивъ! возразилъ я: — къ чему отчаиваться?» — «Нѣтъ, меня здѣсь много сердятъ; а чудные моменты пережилъ я, писавши эту картину! И какъ теперь вижу стоящаго передъ нею маститаго старца Комучини. Спустя нѣсколько дней послѣ того, какъ весь Римъ стекался смотрѣть мою картину, пришелъ онъ ко мнѣ въ мастерскую Via St. Claudio, и, постоявъ нѣсколько минутъ передъ картиной обнялъ меня и сказалъ: abraciainf Collosso! Помню (продолжалъ онъ) еще одинъ весьма-забавный анекдотъ», и разсказалъ при этомъ какъ однажды, на пути изъ Рима въ Неаполь, у заставы въ Капуѣ былъ онъ въ весьма-затруднительномъ положеніи: нужно было предъявить паспортъ; онъ началъ шарить по карманамъ — но оказалось, что паспортъ потерянъ. Караульный офицеръ спросилъ его фамилію. "Брюлловъ? тотъ, который написалъ картину «Послѣдній день Помпеи?» — «Тотъ самый» отвѣчалъ онъ. Офицеръ приложилъ руку къ шляпѣ и сказалъ: «Извольте ѣхать, отвѣтственность беру на себя». Тогда ѣхавшіе съ нимъ изъ Рима пассажиры, узнавъ, кто былъ ихъ спутникомъ, начали, какъ-бы снова знакомиться съ нимъ, изъявляя ему свое уваженіе, предлагали свои услуги въ Неаполѣ и надоѣдали похвалами и толками о картинѣ. Жалѣлъ онъ, что съ открытіемъ его имени исчезла въ нихъ непринужденность и простота въ обращеніи съ нимъ, какая была прежде, пока они не знали кто онъ.
Разсмотрѣвъ всѣ копіи, находящіяся въ залѣ, онъ съ особенною похвалою отозвался о копіи Волкова съ Гвидо-Рени «Михаила Архангела», подходилъ къ работавшимъ тамъ ученикамъ и, дѣлая имъ замѣчанія, давалъ полезные совѣты; потомъ зашелъ ко мнѣ, взялъ шубу и ушелъ, сказавъ «до свиданья». Я занялся своимъ дѣломъ; между-тѣмъ пришелъ мой товарищъ; скоро принесли намъ обѣдъ, и мы расположились опоражнивать судки нашего дешеваго обѣда. Раздался стукъ у дверей. Кто бы это былъ? Я вскочилъ, подошелъ къ двери и — что же? Карлъ Павловичъ изволилъ пожаловать къ намъ обѣдать; но, увидѣвъ пустые судки, пожалѣлъ, что опоздалъ, а пришелъ, говорилъ онъ, съ намѣреніемъ оставить насъ безъ обѣда. «Милости просимъ пожаловать завтра откушать съ нами». — «Хорошо, буду непремѣнно! Мнѣ хочется оставить Мокрицкаго безъ сладенькаго; онъ же такой лакомка». На другой день часа въ четыре явился къ намъ дорогой гость прямо изъ Эрмитажа, и едва переступилъ порогъ, какъ закричалъ: «Давайте, ради Бога, ѣсть поскорѣе: я страшно голоденъ!» Засуетились мы, уладили все на какомъ-то треногомъ столѣ, балансировавшемъ во всѣ стороны; сѣли и принялись за работу. Любо было смотрѣть, съ какимъ апетитомъ нашъ маэстро трудился надъ горячими щами, покрякивая и похваливая. Нечего сказать, мадамъ Фанисова какъ нарочно отличилась въ тотъ день и прислала намъ три мѣрныя порціи кушанья, одно вкуснѣе другаго; были и сладкіе пирожки. Онъ положилъ къ себѣ на тарелку всѣ три и взглянулъ на меня; но, не замѣтивъ отчаянія на моемъ лицѣ, роздалъ намъ но пирожку и сказалъ: «не хочу обижать Мокрицкаго, не то онъ расплачется». Но какъ же онъ жалѣлъ, что поступилъ съ нами такъ великодушно, когда я вынулъ изъ шкапчика такую же порцію пирожковъ! «Догадался, малороссъ! Хитёръ, право хитёръ!» сказалъ онъ, дѣлая честь и этимъ пирожкамъ. За обѣдомъ роспили мы бутылочку пивца (маэстро любилъ пиво). Весело мы пировали. Брюлловъ былъ чрезвычайно любезенъ и много прекраснаго говорилъ намъ; говорилъ о силѣ воображенія, о восторгѣ художника и о творческой силѣ генія; потомъ переходилъ къ анекдотамъ, къ звукоподражанію, и мастерски представилъ намъ фейерверкъ, грозу; особенно-живо и понятно представлялъ онъ зарницу послѣ сильной грозы, когда на горизонтѣ раздвигается небо и полоса свѣта задрожитъ между тучами; представлялъ спящаго на солнцѣ щенка… Послѣ обѣда гость нашъ прилегъ отдохнуть; я покрылъ его своею шинелью и далъ ему уснуть часочка полтора. Отдохнувъ, пошелъ онъ домой, велѣвъ мнѣ часамъ къ девяти прійдти къ нему. Въ этотъ вечеръ онъ началъ рисовать акварелью Турецкое кладбище.
Сколько онъ былъ не прихотливъ и не разборчивъ въ пищѣ, столько же любилъ иногда и хорошо покушать. Были у него пріятели, которые, замѣтивъ въ немъ эту слабость, неоднократно пользовались ею, мало заботясь о томъ, что такія пирушки отнимали у него драгоцѣнное время и разстроивали его здоровье. Нерѣдко, давъ слово одному, шелъ онъ обѣдать къ другому, если зналъ, что тамъ угостятъ его на-славу. Такъ, въ одно воскресенье, просилъ его къ себѣ отобѣдать почтенный старичекъ, академикъ Венеціановъ; онъ далъ слово. Въ двѣнадцать часовъ я пришелъ за нимъ и засталъ его еще въ постели. «Карлъ Павлычъ, вы забыли, что мы сегодня обѣдаемъ у Венеціанова?» — "Нѣтъ?… но я ожидалъ васъ. — «Я готовъ; а вы?» — «Долго ли мнѣ!» И, вскочивъ на ноги, началъ маршировать по кровати, а потомъ, сдѣлавъ антраша, спрыгнулъ на полъ. — «Какъ я радъ» сказалъ онъ, «что мы идемъ къ Венеціанову: тамъ будетъ много барышень, и я намѣренъ всѣмъ имъ вскружить головы. — „Матвѣй!“ закричалъ онъ громогласно: „одѣваться!“. Въ десять минутъ былъ онъ готовъ, закурилъ? сигару и сошелъ внизъ въ мастерскую; тамъ нашелъ онъ В. И. Григоровича и г. П. Кукольника. На вопросъ послѣдняго, гдѣ онъ сегодня обѣдаетъ, Брюлловъ отвѣчалъ: „У Венеціанова. Я далъ слово. Добрый старичокъ, я его очень уважаю, и послѣ многихъ обѣщаній сегодня, наконецъ, обѣдаю у него“. Г. Кукольникъ, желая увезти его къ себѣ, началъ ему разсказывать про тѣ чудеса кухни, какія ожидаютъ ихъ у него, К., дома: кислый супъ съ грибами, ростбифъ и макароны alla napolitana. Долго онъ противился искушенію, но пьесы: „Водовозъ“ и „Швейцарская Хижина“, обѣщавшія ему столько наслажденія послѣ вкуснаго обѣда, соблазнили его рѣшительно и онъ измѣнилъ данному слову. Послалъ меня одного къ Венеціанову и велѣлъ извиняться и тѣмъ, и другимъ, а всего лучше, говорилъ онъ „если я вовсе умолчу о немъ“. Пошелъ я одинъ. Разумѣется, хозяинъ и гости пожалѣли, что не было со мною Брюллова и, сѣвъ за столъ, не переставали говорить о немъ, а онъ, между-тѣмъ, пировалъ, угощаясь макаронами, и послѣ обѣда уѣхалъ въ театръ. Поздно воротился онъ домой и, легши въ постель, долго не могъ уснуть; наконецъ велѣлъ подать себѣ сигару, закурилъ и разгулялся, какъ ребенокъ, началъ шутить, пѣть аріи изъ слышанныхъ имъ оперъ, наконецъ мало-по-малу съѣхалъ на любимый свой разговора, о женитьбѣ, которая съ нѣкотораго времени сильно овладѣла его мыслями. Здѣсь онъ признался мнѣ, что ему правится одна дѣвица и что онъ думаетъ жениться на ней; по, пугая свое воображеніе невыгодными сторонами супружества, колебался: то онъ недовольно-богатъ, въ немъ пѣгъ ничего, что бы могло побѣдить сердце любимой женщины; то она недовольно-способна понимать его и цѣнить вполнѣ ту любовь, которую онъ готовитъ ей; то самъ онъ слишкомъ-малъ ростомъ и жена будетъ смѣяться надъ нимъ: „выростетъ же иной съ Фонарный столбъ, а я точно аршинъ во Фракѣ. Ну, что бъ стоило природѣ хоть на четверть прибавить мнѣ росту! Пигмей а этакой, мнѣ ли жениться!“ Наконецъ пугали его узы супружества. Потомъ опять возставалъ онъ противъ холостой жизни и превосходными красками живописалъ счастіе семейной жизни, признавая ее за единственную цѣль жизни и состояніе, въ которомъ человѣкъ можетъ достигнуть высшаго земнаго счастія, имѣя притомъ обширнѣйшее поле дѣйствій для ума и сердца. Однимъ словомъ, за что онъ ни возьмется, видно было, что дѣло мастера боится; какую идею ни подай, онъ разовьетъ ее и распишетъ мастерски. Въ этотъ вечеръ пришла ему на умъ прекрасная мысль: устроить вечернія занятія для своихъ учениковъ у себя на, квартирѣ, чтобъ въ бесѣдахъ съ нимъ о предметахъ, необходимыхъ для художника, мы могли развивать свои головы и, выбирая сюжеты изъ классическихъ авторовъ, чертили эскизы каждый по своему понятію. Писатели, которыхъ онъ рекомендовалъ читать художнику — Гомеръ, Овидій, Данте, Гиббонъ; также совѣтовалъ ознакомиться съ физіологіею. „Вотъ“ говоритъ онъ, „книги, научающія художника познавать внутренняго человѣка и вообще человѣка въ связи съ цѣлымъ міромъ и Творцомъ его; вотъ книги, безъ которыхъ художникъ не отдѣлится отъ посредственности“. На другой день началъ онъ портретъ г. П. Кукольника; несмотря на сильную простуду, онъ писалъ такъ неутомимо и съ такимъ успѣхомъ, что можно было повѣрить словамъ его, что въ Римѣ работалъ онъ тогда только, когда былъ боленъ. Сильный кашель раздиралъ ему грудь, слезы катились изъ глазъ отъ насморка, но онъ продолжалъ работать; и когда я совѣтовалъ ему не изнурять себя и перестать работать, онъ отвѣчалъ: Нѣтъ, батюшка, теперь я работаю по страсти и хотя бы надѣли на меня саванъ, я не перестану работать. Прошло два часа и онъ написалъ превосходный портретъ, въ которомъ, не говоря ужь о сходствѣ, рисунокъ, лѣпка, правда тоновъ и рельефъ доведены до такого совершенства, что право, кажется, живой человѣкъ стоитъ передъ вами; а какая свѣжесть и ловкость въ техническомъ исполненіи! Жирпо-положенныя краски, сливаясь одна въ другую, образуютъ собою a la prima то, что у другихъ художниковъ съ трудомъ достигается мсировками, посредствомъ прозрачныхъ красокъ. Портретъ этотъ кончилъ онъ, не проходя вторымъ разомъ головы; все въ ней осталось съ первою свѣжестью и ловкостью кисти художника-виртуоза. Рука въ портретѣ также написана превосходно.
Позабавилъ онъ насъ однажды своимъ знаніемъ канцелярскаго дѣла. Получилъ онъ отъ президента Оленина бумагу, въ которой требовалось доставить немедленно свѣдѣніе о цѣнѣ, какую назначаетъ онъ за одну изъ заказанныхъ ему работъ и о времени, къ которому надѣется окончить эту работу. Прочли мы эту бумагу и вотъ онъ велитъ мнѣ написать отвѣтъ по формѣ, на бланкѣ, за No; послалъ меня къ конферевцсекретарю за бланкомъ да велѣлъ узнать, притомъ, какая форма нужна для такого рапорта. Смѣялся Григоровичъ невинности нашей, что мы затѣвали писать президенту рапортъ на бланкѣ да еще за нумеромъ; онъ написалъ только форму рапорта; подалъ я форму Брюллову, прочелъ онъ ее и не понравилась она ему. „Я напишу по-своему“ сказалъ онъ. „Оставьте пока: мы напишемъ имъ бумагу по-своему“. Когда я представлялъ ему, что нельзя же отступить отъ формы, „вздоръ; умный и ясный отвѣтъ не воротятъ назадъ“. Долго ждалъ президентъ этого умнаго отвѣта, пока, наконецъ, прислалъ ему готовую бумагу, которую оставалось только подписать и вставить цѣну за работу.
Не всегда, но весьма-часто, платилъ онъ вниманіемъ за вниманіе. Часу въ первомъ ночи на 12 декабря 1837 года прислалъ онъ за мною слугу съ приказаніемъ тотчасъ явиться. Неохотно шелъ я потому, что ужь хотѣлъ лечь спать, но дѣлать было нечего. На вопросъ мой, здоровъ ли Карлъ Павловичъ: — „здоровъ“ отвѣчалъ слуга: „сейчасъ изволилъ воротиться изъ театра“. — „Пойдемъ“. Я засталъ его ужь въ постели. Довольный моимъ послушаніемъ, онъ предложилъ мнѣ мѣсто на кровати. Знаете ли вы, что въ эту минуту нaступаетъ день моего рожденія? Я позвалъ васъ, чтобъ вмѣстѣ встрѣтить 38-й годъ моей жизни. Вы вѣрно и не думали объ этомъ?» Я обнялъ его и поздравилъ отъ души; онъ обнялъ меня и также поцаловалъ. Въ эту минуту сердце мое забилось сильно: я вспомнилъ тотъ счастливый моментъ, когда, въ первую нашу встрѣчу, онъ прижалъ меня къ своей груди. Велѣлъ онъ подать вина и мы налили по стакану, чокнулись и встрѣтили новый годъ славы. Я былъ первый, поздравившій его со днемъ рожденія и самымъ невиннымъ образомъ выигралъ въ закладъ дюжину карандашей у товарища Демидова, который часу въ седьмомъ пришелъ поздравить его, и узнавъ, что Брюлловъ еще спитъ, былъ весьма-доволенъ, не найдя меня въ мастерской и полагая, что я проспалъ, или забылъ поздравить Брюллова. Въ день его рожденія данъ былъ пикникъ у Яненки, и тамъ онъ пировалъ до семи часовъ утра; въ первомъ часу пополудни онъ всталъ и принялся работать, но недолго порисовалъ, жаловался на вялость и тяжесть въ головѣ. Когда я принялся дѣлать ему выговоръ за то, что онъ не бережетъ своего здоровья, онъ сказалъ: «Ну вотъ ужь разворчался! Нужно же хотя изрѣдка взбалтывать себя. Впрочемъ, прошу васъ не пускайте меня къ Яненкѣ и къ К.: они вѣчно соблазнятъ меня и я всегда прихожу отъ нихъ нездоровый».
Я упомянулъ выше, что дѣлалъ ему выговоры: это точно правда. Я любилъ его всею душою и видѣлъ, что онъ, по слабости своего характера, дѣлаетъ иногда большія несообразности, вредящія его здоровью и отнимающія у него драгоцѣнное время. Войдя къ нему въ довѣренность, я пріобрѣлъ себѣ право напоминать ему о важности его положенія и о вредѣ его здоровью отъ частаго уклоненія отъ порядка въ жизни. Иногда онъ возражалъ мнѣ, стараясь оправдаться, нерѣдко даже принимая тонъ старшаго, пытался оборвать меня рѣзкимъ и сухимъ отвѣтомъ; но никогда не удавалось ему освободиться отъ вліянія, которое имѣли мои искреннія слова въ пользу его. Однажды онъ вспылилъ и сказалъ мнѣ: «какъ вы смѣете говорить это мнѣ, вашему профессору? Вы забываетесь». — «О! если такъ» отвѣчалъ я; — «то оставимъ нашъ разговоръ и займемся дѣломъ; я стану работать и тогда я вашъ покорный ученикъ. Простите меня Карлъ Павлычъ, я обѣщаю вамъ никогда болѣе не выходить изъ роли ученика; я не хочу раздражать васъ ничѣмъ». Съ этими словами я отошелъ отъ него молча и принялся за дѣло… а онъ стоялъ у окна; не прошло пяти минутъ, какъ онъ первый прервалъ молчаніе. «Ну вотъ ужь и надулся! Вѣдь вы знаете, что я горячка. Не сердись же на меня». Мнѣ ли сердиться было на него? Я обожалъ его при всемъ томъ, что видѣлъ большіе его недостатки. Не онъ ли самъ часто говорилъ мнѣ прекрасныя истины, озаряя свѣтомъ юный умъ мой? Его уму было доступно все; онъ понималъ все своимъ живымъ умомъ, во всемъ участвовалъ пламеннымъ сердцемъ, и часто, въ бесѣдахъ съ нимъ, я удивлялся какъ могъ соединять онъ слабость характера съ такимъ твердымъ, всеобъемлющимъ умомъ и утонченнѣйшимъ чувствомъ! Но это было такъ; это былъ космосъ, въ которомъ враждебныя начала были перемѣшаны и то извергались волканомъ страстей, то лились сладостнымъ блескомъ. Онъ весь былъ страсть; онъ ничего не дѣлалъ спокойно, какъ дѣлаютъ обыкновенные люди. Когда кипѣли въ немъ страсти, взрывъ ихъ былъ ужасенъ, и кто стоялъ ближе, тому и доставалось больнѣе. Когда онъ работалъ, то работалъ съ такимъ увлеченіемъ, что часто изнемогалъ отъ умственнаго напряженія; не разъ, проработавъ три-четыре часа съ натуры, онъ бросалъ палитру, срывалъ съ себя галстухъ и ложился на диванѣ; голова его горѣла и нервная дрожь пробѣгала по всему тѣлу. Взгляните же потомъ надъ чѣмъ онъ трудился — и васъ пройметъ такая же дрожь отъ поразительнаго совершенства въ исполненіи; вы не оторветесь тогда отъ произведенія его волшебной кисти, передъ вами не портретъ, а живое лицо; это не краски, а тѣло; глаза смотрятъ на васъ; уста готовы заговорить и весь человѣкъ, какъ-бы торжествуетъ свое возрожденіе. Вы тогда поймете отчего у художника разгорѣлась голова, и сознаетесь, что родить живую голову на мертвомъ полотнѣ нелегко. То, надъ чѣмъ природа такъ долго трудилась въ таинственной своей лабораторіи, онъ изобразилъ вамъ простыми безжизненными красками, и въ нѣсколько минутъ влилъ, такъ-сказать, душу насчетъ собственной жизни.
Виноватъ! я увлекся воспоминаніемъ. — Впрочемъ, можно ли и говорить о Брюлловѣ безъ увлеченія? Время пребыванія моего у Брюллова было счастливѣйшимъ въ моей жизни: я отдался искусству по страсти и въ такомъ возрастѣ, когда могъ уже понять свое завидное положеніе, когда, руководимый геніемъ, я смѣло шелъ впередъ къ предположенной цѣли съ вѣрою, съ надеждою; когда каждый новый день встрѣчалъ я съ восторгомъ, потому-что онъ готовилъ для меня или новый успѣхъ отъ трудовъ, или новое наслажденіе видѣть и слышать обожаемаго мною учителя и быть свидѣтелемъ новаго произведенія; когда я каждый день входилъ въ его мастерскую, какъ въ святилище, и ожидалъ учителя съ трепетомъ сердца… Если онъ привѣтствовалъ меня съ улыбкою, то я весело принимался за дѣло; если же тяжелая дума и нездоровье бороздили его прекрасное чело, это и на меня навѣвало грусть. Я жилъ при немъ, какъ плющъ на могучемъ дубѣ; мой умъ созрѣвалъ и питался отъ него познаніями; за то бури и грозы, поражавшія его, отзывались и на мнѣ. Впродолженіе четырехъ лѣтъ ни дно произведеніе, ни одна черта сдѣланная имъ, ни одна его идея не утаилась отъ меня; къ тому же онъ и самъ былъ со мною откровененъ. Идеи, какъ облака на синемъ небѣ, всегда ходили въ душѣ его, и онъ то высказывалъ ихъ словами, то чертилъ ихъ на бумагѣ; всѣ чувства принимали въ душѣ его живые образы; все, что восхищало или потрясало его душу, кристаллизовалось въ пей, принимая изящныя формы; самые даже звуки музыки желалъ онъ выразить своею кистью. Однажды зашелъ я къ нему часу въ седьмомъ утра и нашелъ его въ постели съ бумажкою и карандашомъ въ рукахъ. «Что вы дѣлаете, Карлъ Павлычъ?» спросилъ я. — «Черчу портретъ пѣвицы Воробьевой — смотрите» сказалъ онъ. Смотрю я на чертежъ и вижу какую-то музу, или что-то подобное, съ арфою въ рукѣ. «Вчера» продолжалъ онъ: — «былъ я въ гостяхъ; тамъ было много дамъ и прехорошенькихъ; всѣ онѣ строили мнѣ куры; это забавляло меня, но не долго: я былъ какъ-то не въ духѣ. Много было чужихъ, незнакомыхъ мнѣ лицъ, а въ такихъ обществахъ, вы знаете, мнѣ всегда бываетъ скучно; на меня смотрятъ, какъ на заморскаго звѣря. Но вотъ неожиданно въ гостиную вошла Воробьева. Въ этотъ вечеръ лицо ея сіяло какимъ-то вдохновеніемъ. Попросили ее спѣть, и она была такъ любезна и такъ въ голосѣ, что почти весь вечеръ не отходила отъ фортепьяно. Глинка ей аккомпанировалъ и она пѣла дивно. Слушая ее, я былъ въ восторгѣ; но когда она пропѣла арію Ромео изъ „Монтекки и Капулетти“, я не могъ удержаться отъ слезъ и далъ себѣ слово написать съ нея портретъ. Вотъ какъ я напишу: я представлю Друиду, играющую на семиструнной арфѣ; звуки, издаваемые ею, изображу я въ видѣ лучей, выходящихъ изъ арфы; въ каждомъ лучѣ представлю отдѣльную картину чувствъ и страстей порождаемыхъ, или уничтожаемыхъ волшебными звуками»…
Все въ природѣ было доступно его кисти; съ одинакимъ совершенствомъ изображалъ онъ человѣка, лошадей, собакъ и другихъ животныхъ, деревья и цвѣты, и все съ такимъ совершенствомъ, какъ-будто онъ исключительно однимъ только этимъ и занимался; онъ не отдѣлялъ ихъ отъ человѣка, но точно такъ же, какъ они въ самой природѣ поставлены ниже человѣка, такъ и въ картинѣ у него подчинялись они его преимуществу въ-отношеніи техническаго исполненія. Не было рода живописи, въ которомъ онъ не проявилъ бы могучей силы своего таланта: въ историческомъ, онъ сталъ на-ряду съ первоклассными живописцами, чему доказательствомъ его «Помпея», «Распятіе», «Взятіе Божіей Матери на небо», «Христосъ во гробѣ» и «Куполъ» въ Исакіевскомъ Соборѣ; въ портретахъ не уступалъ онъ ни Тиціану, ни Вандику, ни Веласкезу; въ баталическомъ — онъ представилъ «Осаду Пскова» и композицію «Гензсрихъ грабитъ Римъ»; въ пейзажномъ: пейзажъ помѣщалъ онъ, какъ аксессоаръ въ своихъ картинахъ, съ такимъ знаніемъ рисунка деревьевъ и всѣхъ земныхъ предметовъ, какіе мы только находимъ у него на картинѣ «Авраамъ и три Ангела», въ картинѣ «Нарцисъ»; въ портретѣ дѣтей графа Витгенштейна, въ «Бакчисарайскомъ Фонтанѣ» и, наконецъ, въ картинѣ «Возвращеніе итальянокъ съ Монте-Каво съ праздника Madonna della Tuffe»; въ этой картинѣ пейзажъ играетъ почти главную роль. Есть у него и много другихъ пейзажей, превосходно-нарисованныхъ акварелью и au bistre, какъ-то: виды Греціи, находящіеся въ альбомахъ гг. Давыдова и Демидова. Въ изображеніи животныхъ: кто не помнитъ лошадей и собакъ въ портретѣ Демидова, въ портретѣ генерала Перовскаго, въ картинѣ, изображающей прогулку въ Петергофскомъ Саду Ея Величества Государыни Императрицы и Великой Княгини Маріи Николаевны; раненаго коня подъ Шуйскимъ въ осадѣ Пскова; рѣзвой собачки, бѣгущей внизъ по лѣстницѣ, въ портретѣ дѣвицъ Чекмаревыхъ; его дивнаго ослика въ акварельномъ портретѣ графини Ферзенъ, гдѣ она представлена въ албанскомъ костюмѣ, съ вѣнкомъ васильковъ на головѣ, въ прелестномъ, исполненномъ жизни и граціи рисункѣ. Что же касается до рода, такъ-называемаго, de genre, то кто превзошелъ его въ этомъ родѣ? довольно указать на немногія, извѣстныя намъ его картины.
Кромѣ дара въ помянутыхъ родахъ Брюлловъ также былъ большой мастеръ рисовать карикатуры — тѣ ѣдкія карикатуры, которыя насолили многимъ, въ томъ числѣ и мнѣ самому; признаюсь, я всегда смѣялся имъ отъ души. Сколько помню, академикъ Будкинъ и я долго были предметами его карикатурныхъ остротъ; потомъ напалъ онъ на своего ученика Корицкаго и натѣшился надъ нимъ въ волю, не пропустилъ ни одного обстоятельства изъ его жизни. Исчерпавъ всю смѣшную сторону человѣка и сохранивъ поразительное сходство въ его лицѣ, фигурѣ и во всѣхъ тѣлодвиженіяхъ, онъ представлялъ предметъ карикатуры такимъ неизящнымъ, что часто, бывало, не вѣришь своему собственному портрету и думаешь, съ примѣсью нѣкотораго огорченія, неуже-ли я въ-самомъ-дѣлѣ таковъ? Но потомъ, отбросивъ ложный стыдъ, согласишься съ художникомъ, и начинаешь смѣяться надъ самимъ-собою.
25-е января 1831.-- Сегодня въ нашей мастерской было много посѣтителей — это у насъ не рѣдкость; но между прочими, были Пушкинъ и Жуковскій. Сошлись они вмѣстѣ и Карлъ Павловичъ угощалъ ихъ своею портфелью и альбомами. Весело было смотрѣть, какъ они любовались и восхищались его дивными акварельными рисунками; но когда онъ показалъ имъ недавно-оконченный рисунокъ: «Съѣздъ на балъ къ австрійскому посланнику въ Смирнѣ», то восторгъ ихъ выразился крикомъ и смѣхомъ. Да и можно ли глядѣть безъ смѣха на этотъ прелестный, забавный рисунокъ? Смирнскій полиціймейстеръ, спящій посреди улицы на коврѣ и подушкѣ, такая комическая фигура, что на нее нельзя глядѣть равнодушно. Позади него, за подушкой, въ тѣни, видны двое полицейскихъ стражей: одинъ сидитъ на корточкахъ, другой лежитъ, упершись локтями въ подбородокъ и болтая босыми ногами, обнаженными выше колѣнъ; эти ноги, какъ двѣ кочерги, принадлежащія тощей фигурѣ стража, еще болѣе выдвигаютъ полноту и округлость формъ спящаго полиціймейстера, который, будучи изображенъ въ ракурсъ, кажется отъ того еще толще и шире. Пушкинъ не могъ разстаться съ этимъ рисункомъ, хохоталъ до слезъ и просилъ Брюллова подарить ему это сокровище; но рисунокъ принадлежалъ ужь княгинѣ Салтыковой и Карлъ Павловичъ, увѣряя его, что не можетъ отдать, обѣщалъ нарисовать ему другой. Пушкинъ былъ безутѣшенъ; онъ, съ рисункомъ въ рукахъ, сталъ передъ Брюлловымъ на колѣни и началъ умолять его: «Отдай, голубчикъ! Вѣдь другаго ты не нарисуешь для меня; отдай мнѣ этотъ». Не отдалъ Брюлловъ рисунка, а обѣщалъ нарисовать другой. Я, глядя на эту сцену, не думалъ, что Брюлловъ откажетъ Пушкину. Такіе люди, казалось мнѣ, не становятся даромъ на колѣни передъ равными себѣ. Это было ровно за четыре дня до смерти Пушкина…
Вечеромъ, возвратясь отъ К….. Брюлловъ чувствовалъ себя нехорошо. Я встрѣтилъ его въ корридорѣ и проводилъ въ квартиру. Онъ легъ въ постель. Видя, что ему точно нездоровится, я хотѣлъ остаться у него, но онъ велѣлъ мнѣ погасить лампу и идти спать. Рано поутру пошелъ я къ нему и узналъ отъ слуги, что Брюлловъ ужь давно проснулся, но несовсѣмъ-здоровъ. Я пошелъ наверхъ. «Что съ вами, Карлъ Павлычъ?» — «Нехорошо мнѣ, я нездоровъ. Поѣзжайте къ доктору». Съ этого дня болѣзнь его постепенно усиливалась; онъ былъ такъ плохъ, какъ никогда еще.
31-го января.-- Благодаря искусству и усердію доктора Пеликана, теперь онъ внѣ опасности. Сегодня третій день, какъ чувствуетъ себя гораздо-лучше. Я навѣщаю его только по утрамъ и вечерамъ, и то на самое короткое время; онъ не хочетъ, чтобъ я тратилъ для него время, и вотъ я весь день сижу въ античной галереѣ, рисую съ антиковъ; но какое мое рисованье? все думалъ о немъ. Ужь лучше бы онъ позволилъ мнѣ остаться подлѣ него; не лежитъ же онъ одинъ безъ дѣла, читаетъ что-нибудь, а это строго запретилъ ему докторъ и не разъ ужь бранилъ его, заставая съ книгой въ рукахъ. Такимъ-образомъ скользя глазами по антикамъ, я не разъ думалъ: ужь не огорчилъ ли я его чѣмъ-нибудь, что онъ гонитъ меня отъ себя? Такъ нѣтъ, вотъ сегодня вечеромъ онъ встрѣтилъ меня весьма-привѣтливо, велѣлъ подать чаю, потомъ игралъ со мною въ экарте; соскучась игрою, велѣлъ мнѣ читать, стихи Пушкина и восхищался каждой строкой, каждой мыслью и жалѣлъ душевно о ранней кончинѣ великаго поэта. Онъ упрекалъ себя въ томъ, что не отдалъ ему рисунка, о которомъ тотъ такъ просилъ его, вспоминалъ о томъ, какъ Пушкинъ восхищался его картиной «Распятіе» и эскизомъ «Гензерихъ грабитъ Римъ». При этомъ онъ обнаружилъ грусть свою но Италіи; жалѣлъ, что петербургскій климатъ не благопріятствуетъ его здоровью и съ горькимъ чувствомъ сказалъ: «Нѣтъ, здѣсь я ничего не напишу, я охладѣлъ, я застылъ въ этомъ климатѣ; здѣсь не въ силахъ я написать этой картины!» Онъ былъ весьма-зябкой натуры, и зимой, выходя на воздухъ, безпрестанно простужался. Въ комнатѣ любилъ такую теплоту, что рѣдко кто выносилъ подобную. Между-тѣмъ въ Римѣ девять мѣсяцевъ можно работать при раскрытыхъ окнахъ.
Оправившись отъ болѣзни, онъ написалъ прекрасный портретъ доктора Пеликана, который въ коллекціи произведеній, находившихся ужь въ мастерской, занималъ едва-ли не первое мѣсто по совершенному сходству и выраженію характера; въ этомъ портретѣ можно было читать умъ, доброту и наблюдательность почтеннаго и извѣстнаго своею ученостью доктора. Нелегко было занять первое мѣсто въ ряду такихъ портретовъ, каковы доктора Орлова, г. П. Кукольника, скульптора Витали, генерал-адъютанта Перовскаго, графини Солтыковой, баронессы Миллеръ-Закомельской и дочери австрійскаго посланника графа Фикельмонъ: каждый изъ нихъ носилъ на себѣ признаки геніальной кисти. Въ одномъ составъ картины, въ другомъ — расположеніе пятенъ и блескъ красокъ, сила освѣщенія, рельефъ; наконецъ, въ каждомъ индивидуальный характеръ былъ выдержанъ до такой степени, что не знаешь которому изъ нихъ отдать преимущество: не успѣешь налюбоваться однимъ, какъ другой своею силою привлекаетъ къ себѣ; вездѣ жизнь, вездѣ прелесть и то неподражаемое мастерство и легкость въ исполненіи, какія изъ современныхъ художниковъ едва-ли не одному Брюллову принадлежали. Въ его произведеніяхъ всегда скрытъ былъ трудъ, между-тѣмъ, какъ при окончательномъ исполненіи, трудился онъ весьма-много и, зная требованія искусства, не спѣшилъ оканчивать. У него ни въ одномъ произведеніи не видно было шарлатанства многихъ, пользующихся незаслуженною извѣстностью. Онъ писалъ портретъ какъ этюдъ; каждое произведеніе начиналъ и трудился надъ нимъ съ любовью къ искусству, и если не всегда доводилъ онъ до окончанія работу, то этому были многія причины и главная, можетъ-быть, какъ и самъ онъ говоритъ, состояла въ томъ, что его утомлялъ процесъ живописи. При его пылкомъ темпераментѣ и плодовитомъ воображеніи, это весьма-естественно. Въ акварели онъ былъ терпѣливѣе: процесъ акварели легче, подручнѣе; потому онъ и любилъ этотъ родъ. Болѣе ста рисунковъ украшаютъ альбомы любителей изящнаго. Всѣмъ извѣстно, какъ высоко цѣнятся эти перлы его фантазіи и геніальной кисти.
27-е февраля.-- Сегодня зашелъ я къ Брюллову на минуту, а пробылъ у него часа три; засталъ его за работой: онъ оканчивалъ портретъ г-жи Демидовой, урожденной баронесы Шернвальдъ. Сперва занялся онъ головой; интересно и чрезвычайно-поучительно было видѣть, какъ приступалъ онъ къ дѣлу. Пройдя легко столовымъ ножомъ по портрету, онъ согналъ съ него нѣкоторыя неровности красокъ, потомъ, промасливъ слегка, началъ полукорпусно и кое-гдѣ лесировкой проходить голову; съ каждымъ мгновеніемъ голова теряла матеріальность красокъ и какъ-бы облекалась тѣломъ; голубые глаза загорѣлись блескомъ, на щекахъ заигралъ румянецъ и малиновый ротъ принялъ какую-то бархатность — что весьма-трудно въ механизмѣ живописи; роскошный бюстъ, также облекаясь въ красоту прозрачныхъ полутоновъ, казалось, началъ колыхаться подъ волшебною кистью вдыхавшей въ него жизнь. При этомъ трудѣ работалъ онъ смѣло, но осторожно; когда же началъ проходить костюмъ, то, право, духъ захватывало отъ удивленія къ этой смѣлости и самоувѣренности, съ которою распоряжался геніальный художникъ: на плечи набросилъ онъ соболій палатинъ; притеревъ битюмомъ съ баканомъ, началъ мягкою, полу истертою кистью наносить серебристыя массы этого пушистаго мѣха, а другою, съ темной краскою, кое-гдѣ въ глубокихъ складкахъ, сталъ какъ-бы вдавливать его; мѣхъ мялся и нѣжные волоски то ложились гладко, то на изломахъ складокъ торчали по направленію перегиба. Видалъ я, какъ и другіе пишутъ мѣхъ, но сколько же и труда положено на какой-нибудь воротникъ шубы, доведенной наконецъ дотого, что шуба лучше лица того, у кого она на плечахъ. Нѣтъ, это не живопись! У Брюллова аксессуаръ, какъ бы ни былъ натураленъ, никогда не пересилитъ главнаго. Въ его портретахъ прекрасные мѣха, атласъ, бархатъ и самыя металлическія вещи, при всей своей прелести и блескѣ, всегда уступаютъ первенство головѣ и рукамъ, можно сказать на столько, на сколько они ниже человѣческаго лица въ самой натурѣ.
10-е марта. Вечеромъ часу въ девятомъ, пошелъ я къ Брюллову съ класснымъ рисункомъ съ натуры. Онъ просмотрѣлъ его внимательно, указалъ на недостатки и сдѣлалъ замѣчанія; потомъ взялъ карандашъ, нарисовалъ кисточку, выправилъ слѣдки, просмотрѣлъ внимательно контуръ и, указывая на красоту линій, сказалъ: «Видители, какъ нужно смотрѣть на натуру; какъ бы ни былъ волнистъ контуръ, рисуйте его такъ, чтобъ едва-замѣтно было уклоненіе отъ общей его линіи. Здѣсь нѣтъ ни усиленнаго движенія, ни напряженія; фигура стоитъ спокойно. На что жь у васъ эти бугры? Смотрите почаще на антики: въ нихъ всегда выдержано спокойствіе, гармонія общей линіи, оттого они и прекрасны, оттого они важны и величественны; а изломайте ихъ спокойныя линіи — ну, и будетъ баррокъ, и надоѣдятъ они скоро; такъ и въ краскахъ: не подчините яркихъ колеровъ общему тону — и будутъ они хлестать по глазамъ какъ пестрые лоскутки на дверяхъ у красильщика. Колеръ въ картинѣ силенъ не отъ яркости своей, а отъ согласія и подчиненія общему тону. Понимаете? То-то же, помните; а то вамъ дай краски въ руки — вы и обрадовались, и станете красить ярче игрушекъ». Говоря это, онъ продолжалъ выправлять рисунокъ, и мой тощій или, какъ онъ называлъ его, чахоточный рисунокъ принималъ пріятныя формы и стройный видъ въ цѣломъ. «Ну, вотъ вамъ и Тарасъ! Довольно, шабашъ; надоѣло мнѣ ваше пачканье; велите подавать чай». Напившись чаю, стали мы читать «Ундину» Жуковскаго. Брюлловъ раскладывалъ гран-пасьянсъ; это онъ дѣлалъ часто по вечерамъ; а что въ томъ хорошаго — право не знаю; впрочемъ, на мой вопросъ насчетъ этого занятія, онъ мнѣ отвѣчалъ, что любитъ гранпасьянсъ какъ игру, которая не мѣшаетъ думать о другомъ.
12-го марта.-- Послѣ класса прислалъ за мною Брюлловъ и велѣлъ достать ему глины. Пошелъ я за глиной къ барону Клодту. На что понадобилась ему глина? Онъ вылѣпилъ изъ нея каикъ, насажалъ въ него турокъ и рисовалъ съ нихъ въ картину, назначенную для Его Императорскаго Высочества Государя Наслѣдника. Рисунокъ изображалъ кладбище турецкое въ Константинополѣ; группы турокъ гуляютъ по кладбищу на Босфорѣ; здѣсь же къ берегу причаливаетъ и каикъ съ женщинами. Это пособіе геніальный художникъ нашелъ нужнымъ для соблюденія большей вѣрности въ ракурсѣ каика и отношенія сидящихъ Фигуръ. Уставивъ все въ надлежащемъ видѣ, онъ началъ рисовать каикчи (перевозчика); бритая голова съ Феской на затылкѣ, съ торчащими, нѣсколько-отвислыми ушами чрезвычайно характерна; откинувъ голову немного назадъ, каикчи съ усиліемъ дѣйствуетъ веслами; расширенныя ноздри и полураскрытый ротъ, поднятая дыханіемъ грудь и напряженныя мускулы его жилистыхъ рукъ выражаютъ то усиліе, съ которымъ онъ, взмахнувъ разъ еще веслами, причалитъ каикъ къ берегу. Начертивъ еще двѣ женскія фигуры, онъ велѣлъ нести лампу наверхъ, легъ въ постель и завелъ рѣчь о женитьбѣ; но усталость одолѣла его. Замѣтивъ, что онъ дремлетъ, я взялъ лампу со стола и хотѣлъ уйдти; однакожь онъ открылъ глаза и, увидѣвъ меня съ лампой въ рукѣ, закричалъ: «Куда, измѣнникъ? Я думалъ, что вы разскажете мнѣ что-нибудь о Малороссіи!» — «Извольте» отвѣчалъ я: — «во у насъ, въ Малороссіи, говорятъ: когда казакъ не спитъ, то пьетъ, поетъ или танцуетъ, а когда легъ казакъ, то спитъ, а не болтаетъ». — «Ужасно остро!» пробормоталъ онъ едва-внятно. Затѣмъ мы разстались.
31-го марта.-- Послѣ вечерняго класса пошелъ я къ Брюллову и засталъ тамъ Венеціанова и Ѳедора Брюллова; скоро пришелъ А. Л. Краевскій и прочелъ намъ нѣкоторыя стихотворенія Пушкина, найденныя въ рукописи послѣ его смерти: «Отцы пустынники и жены непорочны», «Русалку», нѣсколько сценъ изъ «Каменнаго Гостя» и «Галуба». Когда Краевскій разсказалъ Брюллову о послѣднихъ часахъ жизни Пушкина и о томъ, что хотятъ издать полное собраніе его сочиненій, Брюлловъ выразилъ желаніе нарисовать къ нимъ фронтисписъ, въ которомъ хотѣлъ изобразить Пушкина съ лирой въ рукахъ, на скалѣ Кавказскихъ Горъ, посреди величественной кавказской природы — намѣреніе, какъ извѣстно, оставшееся безъ исполненія. Въ двѣнадцать часовъ разошлись наши гости; тогда я показалъ Брюллову свой классный рисунокъ. Онъ объяснялъ мнѣ нѣкоторыя затрудненія въ рисункѣ, бранилъ за излишнюю отчетливость отдѣлки въ мелочахъ, прежде нежели соблюдены общія формы; чертилъ мнѣ отдѣльныя части и, толкуя о нихъ, обнаружилъ глубокое познаніе строенія тѣла человѣческаго и механизма его движеній. Этотъ вечеръ онъ былъ въ весьма-хорошемъ расположеніи духа и, между прочими любезностями, далъ мнѣ честное слово завтра вечеромъ нарисовать съ меня портретъ. Обрадованный этимъ обѣщаніемъ, я расцаловалъ его, и боясь, чтобъ онъ какъ-нибудь не охладилъ моего восторга, схватилъ фуражку и ушелъ спать.
1-е апрѣля.-- Не-уже-ли 1-е апрѣля такое роковое число, въ которое лопаются всѣ наши надежды и ожиданія? Не даромъ же въ этотъ день люди стараются обманывать другъ друга. Обманулся и я въ своемъ пріятномъ ожиданіи, да сверхъ того и досталось мнѣ на орѣхи. Рано поутру послалъ меня Карлъ Павловичъ къ Жуковскому пригласить его пріѣхать завтра на сеансъ. Я перепуталъ его порученіе и вмѣсто завтра пригласилъ его на сегодня къ тремъ часамъ. Досталось же мнѣ отъ моего маэстро! Выслушавъ мой докладъ, онъ поднялъ такую бурю, что я думалъ, онъ проглотитъ меня; но у него гнѣвъ былъ какъ гроза на небѣ: пройдетъ и снова ясно; нашумитъ, накричитъ, улыбнется — и все забыто. Видя, что гнѣвъ его проходитъ, я подошелъ къ оружію, висѣвшему надъ диваномъ, снялъ турецкую винтовку, подаренную Брюллову г. Перовскимъ и сказалъ: «Должно-быть, славно бьетъ это ружьецо!» — «А вотъ я сейчасъ попробую» и тутъ же зарядилъ его, заколотилъ въ него пулю, велѣлъ запоретъ дверь и выстрѣлилъ. Вотъ истинно младенческая душа: захотѣлъ потѣшиться, зарядилъ пулей винтовку и пафъ въ двери — веселъ и доволенъ, что выстрѣлилъ. Послѣ вечерняго класса пришелъ я къ нему въ надеждѣ, что вотъ сегодня получу портретъ отъ руки моего великаго наставника; не тутъ-то было: слуга отперъ дверь, и сказалъ мнѣ, что его дома нѣтъ. «Не лжешь ли ты, любезный?» — «Никакъ нѣтъ; изольте взойдти и посмотрѣть сами. Карлъ Павлычъ ушли съ какимъ-то господиномъ…» Вотъ тебѣ и портретъ! не даромъ сегодня 1-е апрѣля.
2-го апрѣля.-- Сегодня въ мастерской нашей прибавилось еще одно прекрасное произведеніе: портретъ В. А. Жуковскаго — и какъ онъ похожъ! Поразительное сходство съ необыкновенною силою рельефа. Сеансъ продолжался не болѣе двухъ часовъ и голова кажется почти оконченною; въ прокладкѣ видно, что онъ хотѣлъ окончить ее a la primo.
3-го апрѣля.-- Поутру въ восемь часовъ пришелъ я къ Брюллову; засталъ тамъ Айвазовскаго и Моллера. Брюлловъ сидѣлъ передъ портретомъ княгини Солтыковой и чертилъ опахало изъ павлиньихъ перьевъ. «Мокрицкій!» сказалъ онъ: «достаньте мнѣ сусальнаго серебра и, если можно, сейчасъ же». Я замялся; мнѣ не хотѣлось идти въ Гостиный Дворъ. «Нельзя ли подождать обѣда?» Онъ замолчалъ и нахмурилъ брови; я отошелъ и занялся своимъ дѣломъ Потомъ мнѣ стало жалко, что я почти отказалъ ему въ этой услугѣ; жаль было и терять свѣтлое время. Недолго думая, однако, потихоньку ушелъ я изъ мастерской и почти бѣгомъ сходилъ въ Гостиный Дворъ, купилъ книжку серебра и принесъ ее Брюллову. Довольный моею догадкой, онъ очень благодарилъ меня. Сдѣлавъ ему пріятное я и самъ былъ спокоенъ, занялся своей копіей и не подозрѣвалъ, что гроза собирается надъ моею головой. Когда ушли Моллеръ и Айвазовскій, Брюлловъ велѣлъ мнѣ начертить перспективу въ портретѣ Салтыковой. Принялся я чертить. Онъ, видя, что я неловко обращаюсь съ линейкой и кистью, сердился, выходилъ изъ себя, наконецъ такъ вспылилъ, что бросилъ на полъ свою палитру и кисти и принялся чертить самъ. Жаль мнѣ было, что такая бездѣлица такъ сильно его разсердила и совершенно напрасно, потому-что, изловчившись, я чертилъ смѣлѣе и начертилъ все какъ слѣдовало. Онъ же, видя, съ какимъ спокойствіемъ принялъ я его вспышку и выговоръ, подошелъ ко мнѣ, обнялъ и извинялся, что безъ причины такъ накричалъ на меня. На что жь понадобилось ему сусальное серебро? Онъ употребилъ его весьма-искусно въ павлиньи перья, именно въ зеленыхъ кружкахъ. Наложивъ серебро, онъ прикрылъ его слегка прозрачною краской и такимъ образомъ достигъ того металлическаго блеска, какой видѣнъ въ этихъ прелестныхъ перьяхъ, гдѣ отливъ такъ неуловимъ для кисти безъ маленькой хитрости, которую употребилъ онъ весьма-удачно.
4-е апрѣля.-- Сегодня былъ я калифомъ, если не на часъ, то хоть на минуту. Пошелъ я къ Брюллову и, узнавъ отъ слуги, что въ мастерской много гостей, прошелъ другимъ ходомъ въ кабинетъ. Брюлловъ одѣвался и, поболтавъ со мною о томъ, о семъ, послалъ меня въ мастерскую побыть съ гостями. Я смѣло отворилъ дверь и вошелъ. Многіе изъ нихъ, незнавшіе лично Брюллова, приняли меня за него и начали раскланиваться, а одна дама подошла еще нарочно поближе и сдѣлала -мнѣ пренизкій реверансъ, на который я отвѣчалъ весьма-неловкимъ поклономъ. Я тотчасъ понялъ, въ чемъ дѣло, и увидѣвъ одну знакомую даму, подошелъ къ ней; она назвала меня по имени, спросила о здоровьѣ Брюллова; недоумѣніе начало объясняться. Минуту спустя, вошелъ самъ маэстро и дѣло уладилось само-собою. Какъ теперь вижу его передъ собою въ черномъ бархатномъ сюртучкѣ, съ прелестно-вьющимися кудрями.
Брюлловъ требовалъ отъ учениковъ, чтобъ они сколько можно болѣе изучали антики. «Этимъ только путемъ» говорилъ онъ: — "можно достигнуть до пониманія красотъ въ натурѣ и исправленія недостатка красоты формъ, безпрестанно-встрѣчаемаго яри изученіи нагого тѣла. Торсъ Геркулеса Бельведерскаго, Лаокоонъ, Германикъ и Боецъ были у него главными статуями для ученика; Антиноя, Аполлона, Венеру и другія съ формами болѣе-округленными и менѣе замѣтными уклоненіями линій, совѣтовалъ изучать позже, оттого, что въ нихъ болѣе скрыта анатомія. Однажды, передъ вечернимъ классомъ, несъ я къ Брюллову рисунокъ торса Геркулеса Бельведерскаго и встрѣтилъ его въ корридорѣ. «Это что у васъ?» — «Торсъ Бельведерскій» отвѣчалъ я, поворачивая вправо по корридору… «Не туда! мы пойдемъ другою дорогою», сказалъ онъ и повелъ меня въ уединенное мѣсто въ сторонѣ отъ длиннаго корридора; тутъ остановился онъ у окна подлѣ ведущей вверхъ лѣсенки. «Вотъ здѣсь» сказалъ онъ: — «работалъ я украдкою, уходя отъ шума, когда таскалъ гипсовыя руки и слѣдки, и повторялъ наизустъ то, что чертилъ въ античной галереѣ. Лаокоовъ и Торсъ Бельведерскій были моими любимѣйшими предметами. Покажите вашъ торсъ… Недурно; по вотъ эта линія лопатки не понята: сухо; натушуйте ее мягче и поищите болѣе красоты. Этотъ Геркулесъ уже на Олимпѣ и пожалованъ Юпитеромъ въ боги; формы тѣла его, кромѣ силы, облечены уже въ божественную красоту, которую древніе греки съ неподражаемымъ искусствомъ придавали изображеніямъ боговъ и героевъ, принятыхъ въ сонмъ боговъ».
Бывали періоды, когда Брюлловъ совсѣмъ не работалъ, или работалъ весьма-мало; тогда онъ по утрамъ много читалъ, а послѣ обѣда спалъ иногда и весьма-долго и, смѣясь, говорилъ, что это къ росту. Однажды, послѣ шестичасоваго занятія въ галереѣ и послѣ вечерняго класса, часу въ восьмомъ зашелъ я къ нему; мнѣ сказали, что онъ спитъ; я отправился къ себѣ наверхъ и, напившись чаю, собирался раньше лечь спать. Часу въ одиннадцатомъ прислалъ за мною Брюлловъ; дѣлать было нечего, я одѣлся, пошелъ и засталъ его за гран-пасьянсомъ. Онъ велѣлъ подать чаю и просилъ почитать ему что-нибудь о громовыхъ отводахъ. Прочитавъ листа три, я началъ, ошибаться, перескакивать черезъ строчки. «Что за галиматью вы читаете?» — «Не могу, Карлъ Павлычъ, рѣшительно не могу читать; отпустите меня спать; сегодня я много рисовалъ, усталъ до крайности». — «Пустяки! знаю я вашу усталость; читайте, или разсказывайте что-нибудь, а спать я васъ не пущу. Молодой человѣкъ! въ ваши лѣта ложиться спать въ первомъ часу стыдно, а еще художникъ!» Я жаловался на головную боль. «Тѣмъ лучше» замѣтилъ онъ: «жаръ въ головѣ, сильное раздраженіе, это прекрасно. Возьмите карандашъ, сочиняйте картину — увидите, откуда ни возьмется творчество!» — «Хорошо вамъ сочинять теперь картину, уснувъ отъ трехъ до одиннадцати часовъ, а я весь день простоялъ на ногахъ въ галереѣ». Не могъ я сладить съ нимъ, взялъ Фуражку и простился; онъ погнался за мной, хотѣлъ удержать, по я успѣлъ добѣжать до лѣстницы и стрѣлой пустился внизъ, а онъ, оставшись одинъ, не переставалъ ворчать, посылая мнѣ различныя желанія на сонъ грядущій. На другой день всталъ я свѣжъ и бодръ и пошелъ въ античную галерею, думая о томъ, какъ я вчера храбро сражался за цѣлебный сонъ, хотя и убѣжалъ потомъ съ поля сраженіи. Послѣ дневныхъ классовъ и вечерняго, собрался я идти погулять на чистомъ воздухѣ — не тутъ-то было: Брюлловъ прислалъ за мной. «Ну» подумалъ я: «будетъ мнѣ опять гонка», пошелъ къ нему и засталъ его за книгой. Положивъ въ сторону книгу, онъ принялся разсматривать меня съ головы до ногъ. «Да какимъ франтомъ одѣтъ онъ сегодня и побрился! вѣрно хочетъ заинтересовать меня, чтобъ я нарисовалъ сегодня портретъ. Пополнѣть сперва надобно; лицо слишкомъ-планисто. Хорошо, хорошо, нарисую, только не сегодня; а теперь идите спать; мнѣ хотѣлось только видѣть васъ и узнать о вашемъ здоровьѣ. Приходите завтра поутру пораньше».
На другой день поутру въ шесть часовъ пошелъ я къ Брюллову. Онъ стоялъ у окна и стерегъ Неву, дожидаясь минуты, какъ она тронется. Подали намъ чаю; мы закурили сигары и не упускали изъ виду ничего, что происходило на улицѣ. Утро было прелестное; весеннее солнышко весело и ярко освѣтило набережную; человѣчки зашевелились. Наблюдая внимательно проходящихъ, мы, по ихъ походкѣ и физіономіи приблизительно угадывали занимавшія ихъ мысли. Брюлловъ дѣлалъ остроумныя замѣчанія и часто смѣялся какъ дитя; его занимало все; даже бѣгавшія тутъ собаки; въ-самомъ-дѣлѣ, двѣ изъ нихъ были крайне-забавны: онѣ шли почти рядомъ, медленно и поглядывали другъ на дружку, смотрѣли заботливо по сторонамъ, останавливались, присѣдали на минуту почесывая за ухомъ, и опять шли далѣе. «Я увѣренъ» сказалъ Брюлловъ: «что эти собаки обдумываютъ планъ фуражировки на наступающій день. Что жь это не трогается Нева? не-ужели мы весь день будемъ лежать, на окнѣ и дожидаться, пока ея свѣтлость поздоровается съ солнцемъ, котораго она такъ давно не видала. Пора за дѣло приниматься». И точно, не дождались мы перемѣны декораціи, лежавшей между гранитными стѣнами: Нева тронулась въ два часа пополудни, а около 7-ми часовъ комендантъ, при громѣ пушекъ съ крѣпости, открылъ плаваніе по Невѣ.
Повара Брюлловъ не держалъ; да и какой поваръ сладитъ съ кухнею господина, у котораго нѣтъ положеннаго часа для обѣда? Онъ бралъ кушанье то въ трактирѣ, то у кухмистера, а иной день и вовсе не обѣдалъ; тогда колбаса съ печенкою, Lebenfurst, съ уксусомъ и съ перцомъ, пеклеванный хлѣбъ и полбутылка пива замѣняли ему обѣдъ. Кушая съ большимъ апетитомъ такую скромную трапезу, онъ всегда удивлялся людямъ, которые въ роскоши стола полагаютъ все свое благополучіе. Хотя по временамъ и самъ любилъ онъ хорошо покушать, но эта статья особенно никогда не занимала его. Сколько разъ отказывался онъ отъ роскошныхъ обѣдовъ, предпочитая имъ скудный свой столъ или мой дешевый обѣдъ отъ г-жи Фаянсовой, состоявшій изъ трехъ блюдъ за 20-ть копеекъ серебромъ!
Былъ какой-то большой праздникъ. Я располагалъ весь день заняться дома, но вышло совсѣмъ иначе. Брюлловъ прислалъ за мной Айвазовскаго съ приказаніемъ тотчасъ явиться къ нему. Я колебался идти или нѣтъ, и просилъ товарища сказать Брюллову, что меня дома нѣтъ. Айвазовскій уговаривалъ меня идти, потому-что есть весьма-нужное дѣло; плохо вѣря словамъ его, я однакожь пошелъ. И что жь? Безцѣнный мой маэстро встрѣтилъ меня съ удивительнымъ реверансомъ, расшаркался передо мной и велѣлъ остаться у него, чтобъ праздновать съ нимъ торжественный день. Можно ли было противиться такому приказанію? Я остался. Профессору угодно было, чтобъ мы приготовили для него завтракъ; мы послали слугу за различнымъ снадобьемъ и принялись стряпать на кухнѣ; Айвазовскій жарилъ сосиски, а я приготовлялъ картофельный салатъ съ разными приправами. Когда все было готово, мы понесли свои произведенія наверхъ, гдѣ встрѣтилъ насъ хозяинъ съ восклицаніями, приличными очень-голодному человѣку. Съ гордостью и самодовольствіемъ Карема и Вателя, поставили мы на столъ блюда, а хозяинъ, потирая руки, наслаждался благовоннымъ паромъ прыгавшихъ на сковородѣ сосисекъ. Усѣлись мы за столъ и принялись истреблять завтракъ, запивая то пивомъ, то винцомъ. Брюлловъ предложилъ тостъ за здравіе именинника, потомъ выпили мы за здоровье честной нашей компаніи. Разговоръ закипѣлъ: спорили, шумѣли, смѣялись; Брюлловъ разсказывалъ намъ видѣнную имъ вчера въ театрѣ драму «Кинъ» и чрезвычайно-вѣрно копировалъ Каратыгина. Веселости конца не было. Начавъ съ себя, онъ представлялъ и насъ въ карикатурѣ, и еслибъ не прибытіе одного весьма-важнаго гостя, мы просидѣли бы съ нимъ до ночи, но господинъ тотъ пригласилъ его съ собою въ театръ, и мы разстались.
Съ утра ужь былъ я въ мастерской. Брюлловъ продолжалъ портретъ Демидовой, урожденной баронессы Шернвальдъ; большая картина «Распятіе» ждала вдохновенія; повременамъ обращался онъ къ ней, смотрѣлъ на нее пристально и опять подходилъ къ портрету, оживавшему болѣе-и-болѣе отъ каждаго-прикосновенія его кисти. Въ этотъ день, какъ и впродолженіе всей недѣли, когда онъ началъ писать «Распятіе», столько видѣлъ я и слышалъ отъ него касательно искусства, что потребовалось бы много времени, чтобъ все это привести въ порядокъ, не только пересказать. Высокія истины о тайнахъ искусства цѣлыми массами входили въ мой умъ, еще слабый и неготовый принять и постигнуть все, что съ такою легкостью лилось изъ души генія. Мало писалъ онъ сегодня: докучливые посѣтители мѣшали ему; это сердило его чрезвычайно; онъ бранилъ насъ и весь свѣтъ и наконецъ велѣлъ запереть студію на ключъ. Заперли, но не надолго: вошелъ слуга доложить, что пришелъ профессоръ Зауервейдъ; впустили. За нимъ пришелъ Жуковскій. Пріятно было видѣть, съ какимъ благоговѣйнымъ восторгомъ стоялъ онъ передъ картиною и, сильно-тронутый выраженіемъ лика Спасителя, обнищалъ художника, поздравлялъ его съ счастливымъ выполненіемъ идеи. И подлинно, чего недоставало къ созданію этой великой картины, которая, по сюжету и выполненію, станетъ на ряду съ первыми произведеніями безсмертныхъ живописцевъ! Спустя полчаса по пріѣздѣ Жуковскаго, мнѣ дали знать, что пришелъ Алексѣй Васильевичъ Кольцовъ. Я сказалъ объ этомъ Брюллову и просилъ позволенія представить ему степнаго пѣвца, стихи котораго любилъ онъ слушать. Онъ сталъ-было извиняться, что не можетъ теперь принять, потому-что ожидаетъ Великую Княгиню, по Жуковскій молвилъ слово въ пользу Кольцова и я ввелъ въ студію дорогаго гостя. Василій Андреевичъ отрекомендовалъ Кольцова Брюллову и, обратясь къ картинѣ сказалъ: «Вотъ тебѣ сюжетъ, Алексѣй Васильичъ; выскажи ты его прекрасными стихами»; по поэтъ, пораженный геніальнымъ твореніемъ, казалось, не слышалъ словъ: онъ смотрѣлъ на картину — и слёзы восторга дрожали у него на глазахъ; его восхищало также свиданіе съ великимъ художникомъ, котораго жаждалъ онъ видѣть. Благодаря художника за счастіе, которымъ онъ обязанъ свиданію съ нимъ, Кольцовъ, вручилъ ему экземпляръ своихъ стихотвореній; въ книжонкѣ было вложено одно рукописное сочиненіе. Жуковскій раскрылъ — и что жь? Это было новое его сочиненіе Великое слово, въ которомъ распятый Христосъ выражалъ собою предвѣчное слово: «Да будетъ!» — «Какъ кстати!» сказали мы въ одно слово. Жуковскій прочелъ вслухъ; сочиненіе написано прекрасно; Брюлловъ былъ тронутъ и, обнимая поэта, благодарилъ его за дружеское вниманіе. Какимъ же образомъ Кольцовъ, не видавъ картины, могъ выразить ее стихами? Очень-просто: дня за три до того, былъ я у Кольцова и говорилъ о Брюлловѣ, описалъ ему картину; онъ просилъ доставить ему свиданіе съ Брюлловымъ, которое и устроилось такъ, какъ я описалъ.
Вчера пришелъ я въ студію рисовать изображеніе одной Фигуры съ картины Брюллова. Онъ былъ наверху, въ спальнѣ; я пошелъ къ нему. «Зачѣмъ такъ важничать? скорчилъ серьёзную мину, это вамъ не къ лицу. Гдѣ вы таскались вчера вечеромъ? Возьмите сигару и пойдемъ внизъ». Сказавъ это, онъ побѣжалъ внизъ по лѣстницѣ и на порогѣ мастерской встрѣтилъ Моллера. Брюлловъ занялся съ нимъ разговоромъ, а я пошелъ рисовать. Вошелъ Брюлловъ въ мастерскую. «Что жь вы не курите? Это всегда такъ: когда его просишь, вѣчно отказывается. Когда-нибудь я позову васъ обѣдать и, предполагая отказъ, не дамъ вамъ ничего ѣсть». Потомъ подошелъ къ рисунку: "Это что за ладонь? точно въ теплой перчаткѣ… Дайте карандашъ: вотъ какъ идутъ пальцы, чувствуйте красоту линіи, вѣдь немногаго не доставало, а теперь совсѣмъ другая рука; въ каждомъ пальцѣ ищите выраженія движенія, отвѣчающаго положенію руки; замѣтьте, что рука заодно съ лицомъ дѣйствуетъ при каждомъ внутреннемъ движеніи человѣка; испугъ ли это, удивленіе ли, грусть ли, радость ли — руки, если онѣ свободны, всегда дѣйствуютъ согласно съ лицомъ; наблюдайте и "изучайте это согласіе, чтобъ лицо не выражало одного, а рука другаго. Чувствуйте каждое движеніе сами, будьте актёромъ: страдайте, раздуйтесь, задумывайтесь, и на самомъ себѣ вы поймете лучше, чѣмъ подмѣтите у другихъ. Душа художника, какъ зеркало, должна отражать въ себѣ всю природу; образованный вкусъ его выберетъ изъ «нея прекрасное, а талантъ передастъ въ картинѣ. Но прежде всего овладѣйте механизмомъ и ознакомьтесь, какъ можно болѣе съ рисункомъ, чтобъ свободно, не затрудняясь, передавать задуманное и прочувствованное. Несвободное изложеніе задуманнаго предмета охлаждаетъ воображеніе я отнимаетъ свѣжесть мысли; а безъ нихъ и картина бываетъ вяла и натянута.» Вотъ что было сказано по поводу плохо-нарисоваиной руки! Поправляя рисунокъ или ошибки въ живописи, онъ никогда не ограничивался сухимъ отрывистымъ замѣчаніемъ: коротко или длинно, сѣро или красно — это нетрудно указать: каждый зрячій человѣкъ можетъ такъ замѣтить; нѣтъ, Брюлловъ пояснялъ каждую бездѣлицу и всегда свѣтомъ своего генія вводилъ ученика въ область искусства. Въ это утро былъ у насъ въ мастерской извѣстный скрипачъ Липинскій.
Сегодня поутру посылалъ онъ меня къ барону Брамбеусу за электрической машиной. Брюлловъ ждалъ ее съ нетерпѣніемъ. Когда мы внесли ее въ мастерскую и поставили, онъ тотчасъ приступилъ къ дѣлу и болѣе получаса тѣшился этимъ"колдовствомъ". Вечеромъ, послѣ натурнаго класса, читалъ онъ вслухъ крестовые походы, а я подлѣ него конопатилъ свою натуру (терминъ, понятный художникамъ). Отдыхая отъ чтенія, онъ подходилъ ко мнѣ и похвалилъ: «Видите ли, какъ много помогло вамъ рисованье съ антиковъ? Теперь и формы болѣе-понятны и тѣла больше; а то прежнія ваши натуры похожи были на гипсовыя статуи, которыя шалуны-ученики оскоблили ножомъ и запятнали чѣмъ ни попало спереди и сзади, такъ-что не поймешь, бывало, гдѣ впадина, гдѣ выпуклость, гдѣ свѣтъ, гдѣ тѣнь. Не оставляйте антиковъ, чертите постоянно: они принесутъ вамъ непремѣнно пользу. Вотъ и теперь въ вашей натурѣ видна угловатость контура и нѣкоторая жосткость въ формахъ. Займитесь съ завтрашняго дня съ Аройшо: онъ поможетъ вамъ въ этомъ горѣ.»
Сегодня Брюлловъ хотѣлъ оканчивать «Спасителя», по натурщикъ опоздалъ. Отпустивъ его, онъ рѣшилъ остальное время провести безъ дѣла, къ чему приглашалъ и меня; но я, располагая идти рисовать съ Apollino, просилъ отпустить меня. «Не пущу; останьтесь здѣсь конопатить свою натуру.» Я отвѣчалъ ему, что останусь подъ однимъ только условіемъ, если позволитъ онъ писать съ себя портретъ (чего мнѣ давно хотѣлось). Долго онъ отказывался, наконецъ согласился на эту пытку. Въ одну минуту холстъ и краски были принесены, и я, благословясь, началъ писать портретъ своего великаго учителя. Первый сеансъ былъ довольно-удаченъ; онъ сидѣлъ хорошо, былъ веселъ, разсказывалъ много забавныхъ случаевъ, повременамъ посматривалъ на мою работу и терпѣливо ожидалъ что изъ нея выйдетъ; но скоро помѣшали намъ; одинъ скучный посѣтитель прервалъ наше занятіе и, въ добавокъ, желая прислужиться, огорчилъ художника разсказомъ про нелѣпыя сплетни. За это Брюлловъ скоро и наказалъ его: извинясь, онъ вышелъ; прошло болѣе получаса, онъ не являлся въ мастерскую; гость, прерванный на половинѣ разсказа, сперва дожидался его терпѣливо, потомъ началъ зѣвать, насвистывать какую-то арію, наконецъ просилъ меня пойдти посмотрѣть, гдѣ Карлъ Павловичъ. Я пошелъ наверхъ и нашелъ его въ спальнѣ на кушеткѣ съ сигарой. «Ну что, ушелъ?» — «Нѣтъ еще». — «Такъ скажите, что я уснулъ». Воротясь въ мастерскую, я исполнилъ приказаніе и съ восторгомъ видѣлъ, какъ было не по вкусу гостю мое донесеніе; молча взялъ онъ шляпу, сухо поклонился мнѣ и вышелъ.
Сегодня рано поутру прислалъ за мной Брюлловъ. Вошедъ въ мастерскую, я засталъ его подлѣ стола, на которомъ лежала огромная карта Европы. «Что жь вы такъ долго нѣжитесь?» сказалъ онъ: — пора работать; я васъ давно жду. Будемъ продолжать портретъ. Берите палитру". Я приготовился и попросилъ его сѣсть. «Погодите, чтобъ не сбиться: я хочу избрать пріятнѣйшій путь для вояжа въ Италію», и принялся путешествовать по ландкартѣ, безпрестанно перемѣняя маршрутъ своего вояжа: то ѣдетъ онъ сухимъ путемъ, то моремъ въ Любекъ и оттуда въ Лондонъ; то хочетъ посѣтить Антверпенъ и оттуда Германію, а тамъ ужь по Рейну до Базеля… Подъѣзжая къ Италіи, жалѣетъ, что избралъ не тотъ путь и опять поворачиваетъ назадъ, или вправо или влѣво, чтобъ попасть еще въ такое-то мѣсто. Пока онъ странствовалъ такимъ образомъ по картѣ, я стоялъ безъ дѣла; время уходило… Наконецъ сѣли мы писать. Забавно было видѣть, какъ шла наша работа; я писалъ совершенно по его диктовкѣ; а чтобъ вѣрнѣе диктовать и наблюдать за сходствомъ, онъ поставилъ передъ собою зеркало. Вставалъ смотрѣть, что я дѣлаю, бранилъ, поправлялъ пальцемъ, потомъ садился и читалъ вслухъ; спрашивалъ, что я теперь пишу, взглядывалъ иногда молча — а это ужь половина похвалы. Тогда я продолжалъ не робѣя; молчаніе становилось чаще-и-чаще; онъ даже похвалилъ два раза, что придало мнѣ еще болѣе смѣлости; портретецъ шелъ-себѣ впередъ, и съ такимъ помощникомъ могъ быть едва-ли не лучше всего, что я доселѣ написалъ: онъ сталъ похожъ, нарисованъ былъ исправно и характеръ найденъ. Глядя на трудъ свой, я радовался, что буду имѣть портретъ Брюллова и удивлялся его терпѣнію. Послѣ трехчасоваго сеанса, онъ отпустилъ меня гулять, а самъ пошелъ въ спальню и легъ отдохнуть.
Часу въ девятомъ пришелъ я въ мастерскую, чтобъ продолжать портретъ. Брюлловъ разсматривалъ тетради съ чертежами и подалъ ихъ мнѣ. Это были снимки съ чертежей Рафаэля и Гвидо Рени. Съ удовольствіемъ разсматривалъ я эти чертежи, набросанные рукою великихъ мастеровъ, можетъ-быть, въ самыя счастливыя минуты ихъ жизни. Легкость, съ которою они сдѣланы, была плодомъ глубочайшаго знанія. Эти драгоцѣнные очерки — слабое, но вѣрное изображеніе мыслей художника въ безпорядочныхъ, повидимому, линіяхъ — показываютъ плодовитость творческаго воображенія, способнаго выразить одну и ту же мысль въ различныхъ видахъ. Составъ картинъ ясенъ, движеніе фигуръ, расположеніе драпировокъ, выраженіе головъ удовлетворительны, а въ нѣкоторыхъ даже совершенны; слѣдки кисточки, въ двухъ-трехъ чертахъ формой свое$ соотвѣтствуютъ ансамблю фигуры и вполнѣ отвѣчаютъ движенію тѣла и выраженію лица.
Просмотрѣвъ чертежи, мы сѣли писать портретъ. Устроивъ пюпитръ для книги, Брюлловъ усѣлся и началъ читать; я писалъ волосы; впрочемъ, не долго продолжался этотъ сеансъ: соскучась сидѣть, онъ прилегъ на кушеткѣ и уснулъ, а я, чтобъ не потревожить его сна, ушелъ въ античную галерею, приказавъ слугѣ отказывать всѣмъ. Часа черезъ два воротился я въ мастерскую; онъ проснулся и, взявъ свою книгу, отправился въ спальню, съ намѣреніемъ уснуть тамъ съ большимъ комфортомъ; но прежде, чѣмъ легъ, велѣлъ подать завтракъ. Кушая съ апетитомъ, онъ становился бодрѣе и развязнѣе, до-того, что веселость его, усиливаясь постепенно, перешла въ шаловливость; онъ представлялъ меня въ карикатурѣ, корчилъ другихъ, и такъ похоже, что мы хохотали, какъ дѣти. Забылъ я упомянуть, что въ первый сеансъ, когда я обложилъ голову, онъ взглянулъ и. смѣясь, сказалъ: «не-уже-ли я таковъ? Право, ни дать ни взять директоръ труппы вольтижёровъ, напомаженный Франтъ съ бородкой, съ хлыстикомъ въ рукѣ и въ грязныхъ перчаткахъ корчитъ молодца». Не переставая дурачиться, онъ вскочилъ на кровать, сбросилъ халатъ и, взявъ у меня изъ рукъ муштабель, началъ ходить, какъ-будто но канату, балансируя палочкой. Глядя на его смѣшныя тѣлодвиженія, я сказалъ: «Чего же лучше? вотъ вамъ и балаганъ, и качели, и плясуны на канатѣ, и директоръ вольтижёровъ». Тогда онъ, вспомнивъ сравненіе себя съ вольтежёромъ, захохоталъ и еще пуще прежняго сталъ выкидывать штуки… Раздался внизу звонокъ; онъ вскочилъ съ постели, сдѣлалъ пируэтъ и сталъ въ пресмѣшную позу. «Бѣгите, узнайте кто тамъ!» Побѣжавъ внизъ, я засталъ въ мастерской В. А. Жуковскаго и доложилъ Брюллову. Неохотно одѣлся онъ въ халатъ и пошелъ внизъ, а меня послалъ за натурщикомъ. Явился Тарасъ, и художникъ серьёзно принялся за дѣло. Жуковскій просилъ не стѣсняться его присутствіемъ, приловчился съ сигарой на софѣ противъ картины и обѣщалъ сидѣть смирно, не говорить ни слова; но это молчаніе было непродолжительно; видно, трудно восхищаться молча. Жуковскій первый нарушилъ молчаніе; слово за слово, и оба они разговарились порядкомъ. Капелла-Сикстина, Микель-Анджелло, Рафаэль были предметами ихъ разговора; было что послушать мнѣ, стоявшему тутъ же и слушавшему съ напряженнымъ вниманіемъ. Брюлловъ разсказалъ, что онъ въ Римѣ сдѣлалъ въ альбомъ великаго герцога тосканскаго акварельный рисунокъ, изображающій Рафаэля, входящаго въ капеллу Сикстину, когда на стѣнахъ были еще только очерки геніальныхъ твореніи Микель-Анджело. Вскорѣ потомъ уѣхалъ Жуковскій, а я пошелъ въ античную галерею.
На другой день поутру продолжалъ я писать портретъ; работа подвигалась впередъ, но очень-медленно: сначала писалъ я довольно-смѣло, но чѣмъ дальше, тѣмъ становилось труднѣе — первая неудача, и я смѣшался, сталъ въ-тупикъ; тутъ Брюлловъ замѣтилъ мое замѣшательство, но промолчалъ, давъ мнѣ еще нѣсколько минутъ времени оправиться; наконецъ, соскучась безплоднымъ пребываніемъ «на натурѣ», онъ взялъ кисть и волшебнымъ прикосновеніемъ придалъ портрету и сходство и жизнь; потомъ, садясь на свое мѣсто, велѣлъ мнѣ повѣрить сдѣланное имъ и продолжать. Напрасно искалъ я что поправить: все было на мѣстѣ. Не сталъ бы я и продолжать, да онъ велѣлъ прервать размышленіе и писать проворнѣе; къ счастью моему, пріѣздъ графа Ферзена, княжны Голицыной и графини Строгановой заставилъ насъ оставить сеансъ.
Сегодня утромъ былъ я съ Брюлловымъ въ Эрмитажѣ и съ большою пользою провелъ тамъ нѣсколько часовъ. Замѣчанія я объясненія его разскрыли для меня еще болѣе достоинствъ въ произведеніяхъ великихъ мастеровъ. По краткости времени мы не могли обозрѣть всего, и просмотрѣли только Аннибала Карачи, Гвидо Рени, Рубенса, Вандика, Веласкеса, Мурильйо, Рюйздаля, Поль Поттера, Пуссена, Клода Лорена и Вандеръ Пеэра. Я и прежде видѣлъ ихъ по нѣскольку разъ и прежде удивлялся имъ, но долженъ признаться, что удивлялся безсознательно; теперь же впервые ясно увидѣлъ въ нихъ высокія ихъ достоинства. Не скучая моими вопросами, Брюлловъ все пояснялъ мнѣ. Переполненный наслажденіемъ, дотолѣ неиспытаннымъ, я дѣлалъ и свои заключенія, измѣряя высокія достоинства великихъ мастеровъ талантомъ Брюллова и удивлялся необъятности его генія. У всѣхъ у нихъ встрѣчалъ я что-нибудь изъ достоинствъ моего наставника; мнѣ казалось, что онъ походилъ на каждаго изъ нихъ; не даромъ всегда въ его произведеніяхъ узнавалъ я то Вандика, то Тиціана, то Гвидо, то Рубенса; теперь же, стоя передъ ихъ произведеніями, я узнавалъ въ нихъ Брюллова. Въ такихъ размышленіяхъ пришелъ я къ заключенію, что каждый изъ нихъ, отходя въ вѣчность, завѣщалъ ему ту искру своего генія, которая освящала путь его жизни, и тѣ сокровища, которыя стяжалъ онъ въ области искусства. Необъятность таланта Брюллова и то, что онъ во всѣхъ родахъ живописи дѣлалъ чудеса, невольно привели меня къ такому умозаключенію.
Пришедши домой, мы опять возобновили разговоръ объ Эрмитажѣ. Какъ живописцевъ-техниковъ ставилъ онъ выше всѣхъ, Веласкеса, Гвидо, Корреджіо, Рубенса и Вандика. У Веласкеса видѣлъ онъ необыкновенную лѣпку, правду колорита, мягкость тѣла, характеръ и выраженіе; ему отдавалъ онъ преимущество въ мастерствѣ владѣть кистью, такъ-что она въ одно и то же время выражала форму, колеръ, рельефъ и перспективу плана, ею наносимаго; «чрезъ это» говорилъ онъ, «сокращается у него время производства дѣла и сохраняется та свѣжесть и сочность живописи, которыя неминуемо исчезаютъ при медленномъ, робкомъ, копотливомъ производствѣ». У Гвидо Рени поражала его красота линіи, изящество общаго значенія сюжета; пріятность выраженія, лаконизмъ въ композиціи, простота красокъ и близкій къ правдѣ колоритъ; однимъ словомъ, онъ называетъ его умницей, тѣмъ болѣе, что и писать былъ онъ мастеръ. «Корреджіо (говорилъ Брюлловъ) чувствовалъ божественную гармонію въ колоритѣ и такую грацію движеній и экспрессій и тонкость линій рисунка, что произведенія его кажутся писанными рукою ангела. Рубенсъ — молодецъ, который не ищетъ нравиться и не силиться обмануть зрителя правдоподобіемъ, а просто щеголяетъ оттого, что богатъ; рядится пышно и красиво оттого, что это ему къ лицу; богатъ, роскошенъ и любезенъ, что не всѣмъ удается. Невсегда строгъ къ истинѣ оттого, что прихотливъ и своенравенъ, потому-что богатъ, а богаство и мудрость, какъ извѣстно, рѣдко сочетаваются. Въ его картинахъ роскошный пиръ для очей, и у богатаго на пирахъ ѣшь, пей, да ума не пропей; пой, танцуй, гуляй, а пришедши домой, коли самъ не богатъ, у себя пировъ не затѣвай, а то или умъ пропьешь, или съ сумой по міру пойдешь, и пиръ твой похожъ будетъ на тризну, гдѣ обыкновенно уста плачутъ, а желудокъ улыбается. Слѣдовательно (говорилъ онъ) у Рубенса пируй, а съ нимъ не тягайся и ему не подражай. Вандикъ попировалъ у Рубенса — и довольно; отбросивъ излишество роскоши, онъ ограничилъ свои расходы и жилъ умно и честно для удовольствія и для пользы другихъ. Такую жизнь совѣтую и вамъ, товарищи, взять за образецъ. Вандикъ рисовалъ отлично, руководился натурою во всемъ; колоритъ у него вѣренъ, весьма-близокъ къ натурѣ, а потому и разнообразенъ; краски простыя; живопись его не разцвѣчена пестрыми, нелѣпыми пятнами; положеніе фигуръ естественно, освѣщеніе незатѣйливое, наконецъ круглота, ловкость письма и много силы — молодецъ, спасибо ему, доброму человѣку!» Послѣ этого говорилъ онъ о живописи вообще и объ успѣхахъ, сдѣланныхъ въ этомъ искусствѣ. На вопросъ мой: удовлетворяетъ ли его вполнѣ хоть одно живописное произведеніе, собственно въ-отношеніи исполненія? помолчавъ немного, онъ отвѣчалъ: «нѣтъ; еще ничего не было написано». При этихъ словахъ замѣтилъ я особенное выраженіе на его прекрасномъ лицѣ. Казалось, будто онъ, сознавая въ себѣ силу написать такъ, какъ еще никто не писалъ, внутренно обвинялъ себя въ продолжительномъ отдыхѣ на лаврахъ. Да, судя по успѣхамъ какіе дѣлаетъ онъ въ каждомъ произведеніи, при его умѣ и необъятномъ талантѣ, могъ бы онъ стать недосягаемо-высоко. Угадавъ его чувствованія, я осмѣлился сказать, что отъ него мы ожидаемъ и въ-правѣ требовать много. «Только не здѣсь (прервалъ онъ меня): я не писалъ еще; въ Италіи начну я работать какъ должно. Вы не повѣрите, какъ трудно сдѣлать хорошую вещь; это-то и отбиваетъ у меня охоту работать». — «Вѣрю, очень вѣрю», сказалъ я: — "трудно кораблю бороться съ волнами въ открытомъ морѣ, зато, послѣ благополучнаго плаванія, встрѣчаютъ его пушечною пальбой, радостными криками и торжественно вводятъ въ портъ, гдѣ онъ, защищенный отъ бурь, покоится надъ бездною до новаго плаванія.
На третій день праздника былъ у Брюллова Алексѣй Петровичъ Ермоловъ. Еще наканунѣ присылалъ онъ просить позволенія посѣтить мастерскую художника. Съ особеннымъ удовольствіемъ ожидалъ Брюлловъ знаменитаго гостя, и хотя чувствовалъ себя несовсѣмъ-здоровымъ, но для принятія такого посѣтителя преодолѣлъ себя. Кавказскій герой не заставилъ долго дожидаться. Я былъ свидѣтелемъ этого свиданія. Заключивъ другъ друга въ объятія, Брюлловъ и Ермоловъ представили прекрасную группу Аполлона и Марса. Ермоловъ въ самыхъ лестныхъ выраженіяхъ привѣтствовалъ Брюллова, говоря, что считаетъ за особенное счастіе знакомство съ геніемъ, славою котораго гордится отечество. Разсматривая со вниманіемъ произведенія художника, онъ выражалъ восторгъ свой въ чрезвычайно-вѣрномъ опредѣленіи ихъ достоинствъ. Передъ «Распятіемъ» сидѣлъ онъ съ четверть часа и, не могши вполнѣ насладиться дивнымъ произведеніемъ въ одинъ разъ, прощаясь, просилъ у Брюллова позволенія пріѣхать когда-нибудь во время его работы, обѣщая сидѣть смирно, не переводя духу. Не мало удивлялись мы уму его и краснорѣчію также, какъ его любезности и вѣрности взгляда на предметы. Притомъ же величественная Фигура и характерныя черты лица, еще свѣжаго, хотя и подъ сѣдинами, невольно внушали уваженіе къ его особѣ.
Вчера поутру послѣ девяти часовъ пошелъ я въ мастерскую Брюллова продолжать копію съ портрета Жуковскаго, самъ же Брюлловъ писалъ одежду Магдалины въ большой картинѣ. Въ три часа пополудни пріѣхалъ Жуковскій. Брюлловъ занялся его портретомъ. Портретъ Жуковскаго будетъ однимъ изъ лучшихъ его портретовъ, какъ по сходству такъ и по выраженію характера цѣлаго. Вы видите дороднаго мужчину, покойно-сидящаго въ креслахъ; голова его, склоненная нѣсколько къ правому плечу, наклонена впередъ; руки сложены одна на другую выше колѣнъ такъ, что лѣвая, покрывая правую, оставляетъ пальцы ея свободными; въ правой рукѣ держитъ онъ перчатки. Лицо спокойно, взоръ, хотя устремленный на зрителя, кажется занятъ внутреннимъ созерцаніемъ; на челѣ дума не тяжкая, цо отрадная, успокоительная; онъ, кажется, обдумывая свой подвигъ, покоится послѣ понесенныхъ трудовъ. Въ этой почтенной головѣ съ обнаженнымъ челомъ созрѣвали прекрасныя творенія. Свѣжесть лица и пріятныя черты показываютъ, что жизнь его проходила безъ разрушительныхъ бурь; а если страсти и волновали нѣжное его сердце, то теплая вѣра и голосъ разума скоро усмиряли ихъ. Прекрасные идеалы и изящныя искусства питали душу его, всегда расположенную къ добру; художникъ все это выразилъ въ портретѣ. Взгляните на эти уста: они бесѣдуютъ съ вами, подаютъ вамъ мудрый совѣтъ или произносятъ утѣшеніе; по вотъ изрекли они два-три стиха къ портрету:
Воспоминаніе и я — одно и то же:
Я образъ, я мечта,
Чѣмъ старѣ становлюсь, тѣмъ я
Кажусь моложе.
Взгляните на эти прекрасныя руки, эти бѣлыя, нѣжныя руки, и не удивляйтесь ихъ нѣжности: орудіемъ ихъ было легкое перо, за которое онъ брался, оставляя лиру…
Здѣсь оканчиваю мои слабые очерки жизни великаго художника, выбранные изъ дневника, который велъ я, находясь при немъ четыре года. Надѣюсь, они сколько-нибудь характеризуютъ личность его и знакомятъ съ заслугами его по искусству. Память о немъ долго будетъ жить въ нашемъ отечествѣ и въ Римѣ, гдѣ онъ началъ славу свою и гдѣ кончилъ земное свое поприще, трудясь почти до послѣдней минуты жизни.
Послѣ меня было при немъ нѣсколько весьма-даровитыхъ учениковъ, обязанныхъ ему своимъ художественнымъ образованіемъ. Двое учениковъ сопровождали его на островъ Мадеру и находились при немъ болѣе года. Мы можемъ справедливо требовать, чтобъ они ознакомили насъ съ его путешествіемъ и съ пребываніемъ на Мадерѣ, тѣмъ болѣе, что онъ и тамъ, несмотря на свое болѣзненное состояніе, много трудился.
Изъ произведеній Карла Павловича Брюллова извѣстны мнѣ слѣдующія:
Портреты: г П. Кукольника, г. II. Кукольника, доктора Орлова, доктора Канцлера, доктора Пеликана, князя А. II. Голицына, княгини Солтыковой, графа В. А. Перовскаго, баронессы Шернвальдъ, баронессы Меллеръ-Закомельской, г. Семенова, графа Мусина-Пушкина, г. Самойлова, г. Шепелева, Ѳ. И. Прянишникова, И. А. Крылова, г. Кузнецова, доктора Яниша, дѣвицы Беклешовой, г. Яненки, В. А. Жуковскаго, дочери австрійскаго посланника графа Фикельмонъ, графа Л. А. Перовскаго, собственный, портретъ Брюллова, украшающій галерею, графини Шуваловой, Ея Императорскаго Высочества Великой Княгини Александры Николаевны, графа Віельгорскаго, Его Императорскаго Высочества Герцога Леихтепбергскаго, княгини Багратіонъ, дѣвицъ Чекмаревыхъ, дѣтей графа Витгенштейна, графини Витгенштейнъ, Каноника, г. Лихачева, гречанки Фифипы въ Смирнѣ, капитана I-го ранга Корнилова, капитанълейтенанта Свирскаго.
Картины: Бакчисарайекій Фонтанъ, Турчанка, Ангелъ Молитвы. Хоръ монахинь, Образъ Царицы Александры, Пресвятая Троица, Распятіе, Взятіе Божіей Матери на небо, Христосъ во гробѣ, Инеса де-Кастро, Діана и Эндиміонъ, Вирсавія, Осада Пскова, Послѣдній день Помпеи.
Работы акварельныя: Гулянье въ Константинополѣ, Базаръ въ Константинополѣ, Турецкое кладбище въ Скутари, Сонъ Бабушки и внучки, Вода черезъ край льется; Одалиска, лежащая на диванѣ въ розовомъ свѣту; красавица-Гречанка кормящая сахаромъ лошадь своего возлюбленнаго; Прерванный сенъ матери плачемъ дитяти; Кардиналъ Ришелье, танцующій передъ Анной австрійской; Семейство Корреджіо, Семейство Каретьера, Итальянское семейство, гдѣ дитя въ корзинкѣ кормитъ виноградомъ ослика; Портретъ графини Ферзенъ на ослѣ; Рыцарь выѣзжающій изъ воротъ и посылающій прощальный поцалуй своей красавицѣ; Поцалуй черезъ рѣшетку сада (рыцарь за рѣшеткой), Рыцарь, цалующій ножку возлюбленной, стоя по сю сторону рѣшотки; Прощанье арапа Петра Великаго съ графиней въ Парижѣ: Раненый грекъ, падающій съ коня; Первый поцалуй; Рыцарь лежащій на берегу моря.
Объ остальныхъ же произведеніяхъ, написанныхъ на островѣ Мадерѣ и въ Италіи, мнѣ неизвѣстно.