Воскресшая книга. — «Знаменіе времени» г. Мордовцева.
правитьГоды перелома (1895—1906). Сборникъ критическихъ статей.
Книгоиздательство «Міръ Божій», Спб., 1908
Habent sua fata libelli.
Эта старинная пословица невольно вспомнилась намъ, когда мы получили «для отзыва» романъ г. Мордовцева — «Знаменіе времени». Странное чувство не то смущенія, не то удивленія охватило насъ, нѣчто въ родѣ того, что испытываешь, встрѣтивъ совершенно неожиданно стараго знакомаго, съ которымъ давно разстался и давно позабылъ о его существованіи. Книга, гонимая нѣкогда, осѣненная ореоломъ «запрещенной», книга тѣхъ временъ, когда «еще намъ были новы всѣ впечатлѣнія бытія», и теперь выходитъ въ свѣтъ, какъ и всякая другая, и цѣна ей всего два рубля. По истинѣ, воскресеніе изъ мертвыхъ. Только къ новому ли бытію? Не скорѣе ли къ вторичной смерти, и на этотъ разъ уже навсегда? И думается намъ, — скорѣе второе, такъ какъ книги еще могутъ воскресать, но настроеніе, когда-то вызвавшее ихъ къ жизни, не повторяется никогда.
Есть особый сортъ книгъ, которыя въ свое время имѣютъ значеніе вовсе не потому, что онѣ выдаются высокими литературными достоинствами, глубокимъ содержаніемъ, силою чувства, вложеннаго въ нихъ авторомъ. Вовсе нѣтъ, — во всѣхъ этихъ отношеніяхъ онѣ ниже посредственности. Но въ нихъ есть то, что думали и говорили въ это время многіе, что было для многихъ дорого и свято. Читатели того времени встрѣчали въ такой книгѣ живой отголосокъ своихъ чувствъ и мыслей и увлекались книгой, не обращая вниманія на всѣ ея литературныя несовершенства. Даже напротивъ, — именно эти несовершенства въ огромной степени усиливали популярность книги. Грубость изложенія, недостатокъ художественности, рѣжущая прямолинейность книги упрощали ея пониманіе, дѣлая ее доступнѣе для большинства, которое въ книгѣ, такой аляповатой по формѣ, яснѣе и проще разбиралось, чѣмъ въ тонкомъ художественномъ произведеніи, гдѣ, какъ и въ жизни, вовсе нѣтъ подчеркиваній, поясненій отъ автора, что «се левъ, а не собака», какъ писалось подъ аракчеевскими печатями. Никакихъ своихъ мыслей авторъ не преподноситъ читателю въ такой книгѣ. Какъ фонографъ, онъ повторяетъ ходячую въ данную минуту идею именно въ той формѣ, въ которой читатель слышитъ ее, что дѣлаетъ книгу еще любезнѣе для него. Никакихъ новыхъ чувствъ авторъ не выражаетъ, — онъ выражаетъ лишь то, что чувствуютъ если и не всѣ, такъ по крайней мѣрѣ опредѣленная группа. Авторъ ничего не выдумываетъ, онъ только рабски повторяетъ и въ своемъ изложеніи упрощаетъ извѣстное общественное направленіе, иллюстрируя его грубыми примѣрами. По формѣ его произведеніе напоминаетъ издѣліе суздальскаго богомаза, но оно рѣзкими чертами запечатлѣваетъ волнующія въ данную минуту мысли и чувства, что и привлекаетъ къ нему читателя.
Литература освободительной эпохи шестидесятыхъ годовъ была очень богата такими произведеніями. Стоитъ вспомнить романы Шеллера, Омулевскаго, Бажина и многихъ другихъ, теперь основательнѣйшимъ образомъ забытыхъ, писателей, это все — богомазы. Тутъ лица человѣческаго нѣтъ, а тогда все это читалось, поглощалось жадно и страстно и имѣло несомнѣнное вліяніе, потому что отражало въ себѣ настроеніе передовой части тогдашняго общества. Въ противовѣсъ этимъ писателямъ выступали богомазы и изъ противоположнаго лагеря — Клюшниковъ, Маркевичъ и т. п. Настоящая литература стояла въ сторонѣ отъ борющихся теченій и творила въ произведеніяхъ Тургенева, Достоевскаго и Толстого вѣчные, не умирающіе образы, а не иллюстраціи къ излюбленнымъ теоріямъ того или иного направленія. Достоевскій разъ только сдѣлалъ уклоненіе въ сторону злободневности, въ «Бѣсахъ», самомъ неудачномъ изъ своихъ романовъ, хотя и тутъ его громадный талантъ спасъ его если не отъ пошлости, то отъ суздальской живописи.
Однимъ изъ самыхъ характерныхъ образцовъ этой литературы является «Знаменіе времени». Даже для шестидесятыхъ годовъ, въ концѣ которыхъ оно появилось, это произведеніе было выдающимся по грубости формы, прямолинейности и рѣзкости, съ которой подчеркиваются ходячія идеи того времени. Современнымъ читателямъ, людямъ 90-хъ годовъ, даже въ 80-ые годы, уже трудно было проникнуться настроеніемъ этого романа, тѣмъ, что собственно и составляло главную притягательную силу для читателя шестидесятыхъ и семидесятыхъ годовъ.
Съ самаго начала выводится какой-то сумасшедшій, бредъ котораго, повидимому, долженъ заключать въ себѣ нѣчто поразительно глубокое и важное. Вѣроятно, тогдашніе читатели и находили это, но для нынѣшнихъ читателей единственно интересное представляетъ описаніе казни, видѣнной больнымъ, хотя само описаніе сдѣлано чисто по-суздальски, растянуто, съ массой повтореній, въ высокомъ «штилѣ», такъ что даже и эта единственная трагическая сцена въ романѣ не производитъ теперь ни малѣйшаго впечатлѣнія. Этимъ бредомъ романъ начинается и тотъ же бредъ сумасшедшаго, нѣкоего Канадѣева, снова и снова повторяется въ нѣсколькихъ мѣстахъ, но дальше въ немъ ничего нельзя понять. Тутъ есть все: и рѣчи о страданіяхъ человѣчества, и народъ, который мучается въ безсильныхъ порывахъ къ свободѣ, и славяне, терзаемые турками, и много настоящаго безсмысленнаго вздора, который, вѣроятно, и для современниковъ былъ непонятенъ, какъ и для насъ. Но чѣмъ оно было непонятнѣе тогда, тѣмъ лучше, и загипнотизированный читатель видѣлъ въ этихъ сугубо темныхъ мѣстахъ глубину глубинъ и бездну премудрости. Бредъ больного служитъ припѣвомъ къ высокимъ и тягучимъ рѣчамъ, которыми главные герои «романа» разражаются на каждомъ шагу и кстати, и не кстати, лишь бы еще и еще подчеркнуть разницу между «львами» и «собаками».
Героевъ этихъ немного — Стожаровъ, Бармитинова и, наконецъ, изъ героевъ герой — Карамановъ, который, подобно державинскому богатырю —
«Ступитъ на горы — горы трещатъ,
Ляжетъ на бездны — воды кипятъ,
Граду коснется — градъ упадаетъ,
Башни рукою за облакъ кидаетъ».
Или еще лучше — подобенъ тому анекдотическому мужику, который въ мечтаніяхъ говорилъ про себя: «Кабы я былъ царемъ, сѣлъ бы у воротъ, и какъ кто мимо — того въ зубы, какъ кто мимо — того въ зубы». Онъ рѣшилъ, — Карамановъ всегда и все рѣшаетъ категорически и безповоротно, — что все несчастіе людей происходитъ отъ лжи, а потому, чтобы сдѣлать ихъ счастливыми, надо вездѣ и всегда говорить имъ правду. Согласно этому правилу онъ и дѣйствуетъ, и «какъ кто мимо — того въ зубы». Ибо правда всегда на его сторонѣ, а всѣ остальные — мерзавцы. Одинъ Стожаровъ еще ничего, да и тотъ, какъ гоголевскій прокуроръ, если правду сказать — «свинья».
Стожаровъ, однако, тоже не лыкомъ шитъ. Еще въ гимназіи «многосторонностью знаній и оригинальностью мнѣній онъ приводилъ въ изумленіе всѣхъ, съ кѣмъ ему приходилось высказываться». Въ университетѣ онъ всѣ науки «превзошелъ», но не удовлетворился и рѣшилъ, что все это не то. Написалъ онъ такую забористую диссертацію, что профессоръ, ее читавшій, испугался за автора. «Въ прежнее время, — сказалъ онъ, — сжигали на кострахъ авторовъ подобныхъ сочиненій, а въ наше время автора посадили бы въ крѣпость». Влюбился онъ, между прочимъ, въ одну дѣвушку, которая тоже ему отвѣчала. Но побоялся что «эти отношенія установятся на общепринятыхъ рутинныхъ началахъ», и поспѣшилъ разстаться съ нею. Онъ уѣзжаетъ, конечно, въ западную Европу, чтобы тамъ поискать разрѣшенія мучающихъ его вопросовъ, но не находитъ этого разрѣшенія, ибо вездѣ тоже, «что и у насъ въ Кинешмѣ: городничій деретъ носъ передъ обручникомъ, а обручникъ для него же дѣлаетъ кадки къ огурцамъ и унижается, чтобы городничій позволилъ ему набить на кадку обручъ». Въ Россіи онъ «перегорѣлъ» въ литературномъ огнѣ и понялъ, что дѣло современныхъ «великихъ людей состоитъ не въ томъ, въ чемъ состояло дѣло тѣхъ великихъ людей, которымъ исторія приписывала величіе иногда по ошибкѣ, иногда же въ силу того, почему для мелкаго воришки закоренѣлый убійца и негодяй кажется великимъ человѣкомъ. Переходя изъ дѣтства въ возмужалость, онъ на дорогѣ столкнулъ съ пьедестала многихъ великихъ людей, которыхъ прежде считалъ таковыми, и въ своей памяти отвелъ имъ самое нужное мѣсто, тотъ бросовый уголокъ, въ которомъ помѣщался старостинъ племянникъ Ларька, угодившій въ Сибирь за конокрадство и убійство. Зато на этой же дорогѣ онъ встрѣтилъ дѣйствительно великихъ людей и понялъ, что величіе ихъ слѣдуетъ мѣрить не всегда тѣмъ аршиномъ, которымъ мѣрилъ Плутархъ». Тутъ читатели шестидесятыхъ годовъ съ жаднымъ нетерпѣніемъ ждали, каковъ же аршинъ для современнаго важнаго человѣка, и читали, затаивъ дыханіе: «Исходной точкой жизни Стожарова съ той поры стала — польза, если и не въ широкихъ размѣрахъ, не въ общечеловѣческихъ видахъ, то хоть самая узенькая, хотя бы такая, которая принесла бы счастіе и спасеніе Ларькѣ, укравшему у его отца пѣгаго иноходца». Въ поискахъ за этой пользой мы и застаемъ Стожарова на первыхъ страницахъ романа.
Въ сопровожденіи молодого человѣка, еще студента, но уже тоже перегорѣвшаго огнемъ и не нашедшаго въ наукѣ отвѣта на вопросы о счастьи, Стожаровъ ѣдетъ по Волгѣ, собирая статистическія данныя о народномъ житьѣ-бытьѣ. Волею судебъ его заноситъ въ приволжскую деревню, гдѣ онъ снова сталкивается съ любимой нѣкогда дѣвушкой, нынѣ сельской учительницей въ земской школѣ, и его «точеная голова», — этотъ эпитетъ, долженствующій характеризовать преобладаніе умственности надъ сердцемъ Стожарова, повторяется безчисленное количество разъ въ романѣ, — просіяла. Его избранница «порвала узы рутины» и изъ ничтожной куколки-дѣвицы превратилась въ сознательнаго человѣка женщину, которая на практикѣ осуществила его принципъ — приносить пользу хотя бы и узенькую, хотя бы только Ларькѣ. Школа ея процвѣтаетъ яко кринъ сельный, ея ученики ведутъ войну съ отсталыми учениками министерскаго двукласснаго училища, гдѣ больше обучаютъ всякимъ «исторіямъ», только не естественной исторіи, тогда какъ ея ученики превосходно изучаютъ именно послѣднюю. И «точеная голова» склоняется передъ учительницей, Бармитиновой, которая такъ просто и геройски разрѣшила задачу жизни, что для права на личное счастье надо прежде поработать для другихъ, отдавъ себя на служеніе этимъ другимъ во имя его афоризма, «что двумъ подло пользоваться счастьемъ, когда другіе двадцать несчастливы». Старое чувство даетъ себя знать, но теперь Стожаровъ подходитъ къ ней, какъ равный къ равному, и между ними происходитъ окончательное объясненіе, выясняющее, что нынѣ оба они имѣютъ право принадлежать другъ другу, такъ какъ онъ «все время тесалъ камни для зданія будущаго», она — подготовляла тоже камни для этого будущаго. Ибо камень этотъ — народъ, на немъ созиждутъ они это зданіе, гдѣ для всѣхъ будетъ равное счастье, всѣмъ будетъ «тепло въ немъ и свѣтло». Именно какъ разъ теперь идетъ Стожаровъ дѣлать первую закладку фундамента. Въ чемъ состоитъ этотъ фундаментъ, мы сейчасъ узнаемъ. Тутъ-то и явится неотразимый въ своей побѣдительности Карамановъ, который и наложитъ на него «необорныя руки» и докажетъ, что хотя онъ, «точеная голова», и ничего себѣ, а въ сущности — онъ ничто.
У Стожарова есть отецъ, обладатель недурного имѣнія. Туда-то и направляется нашъ герой, чтобы заложить свой фундаментъ. Туда же направилъ свои стопы и Карамановъ. Лицо у него, какъ «смоленая дратва», «улыбка собачья», «глаза стоячіе», голова, хотя и стриженная нагладко, но до нея «не касалась ни гребенка, ни щетка». Старикъ Стожаровъ, освѣдомившись о его имени и званіи, спрашиваетъ не родственникъ ли онъ сосѣдняго богатаго помѣщика. «Да, къ несчастью, я сынъ этого негодяя», спокойно выпаливаетъ Карамановъ, и чтобы ошарашить бѣднаго старичка въ конецъ, продолжаетъ: «Мнѣ говорили, что вы честный человѣкъ. Это такое рѣдкое явленіе, что я пришелъ посмотрѣть на васъ»… И дальше весь разговоръ ведется въ такомъ же тонѣ. Изъ него узнаемъ, что Карамановъ ищетъ «честной работы», почему нигдѣ ужиться не можетъ, и проситъ, чтобы старикъ принялъ его къ себѣ въ рабочіе. Пока живъ его богатый отецъ, Кармановъ не хочетъ съ нимъ связываться, но отъ своей доли въ имѣніи, перешедшей къ нему отъ матери, онъ не отказывается и ждетъ, пока умретъ отецъ, чтобы затѣмъ осуществить свой особый планъ осчастливить «подлое человѣчество». Здѣсь и застаетъ его Стожаровъ, пріѣхавшій для закладки фундамента. Когда Стожаровъ, десять лѣтъ не бывшій дома и не писавшій ничего о своемъ пріѣздѣ родителямъ, является неожиданно въ домъ свой, на порогѣ его встрѣчаетъ смерть: старуха нянька, все сторожившая его пріѣздъ изъ слухового окна, падаетъ съ лѣстницы и убивается на смерть. Эта неожиданность наводитъ Стожарова на слѣдующее философское размышленіе: «Какая странная, роковая встрѣча… Неужели отъ одного нашего приближенія должны вымирать старые люди, какъ вымираютъ дикія индѣйскія племена отъ соприкосновенія съ европейской цивилизаціей?».
Въ романѣ нѣтъ поясненій, какіе предварительные шаги дѣлаютъ оба героя для осуществленія своихъ плановъ, пока ихъ отцы живы. Одинъ, повидимому, все обдумываетъ свою «узенькую пользу», другой пока работаетъ у него же въ батракахъ и между дѣломъ сокрушаетъ «зубы» неправдѣ. Но отцы смертны, и наши герои, получивъ въ наслѣдство, большія состоянія, приступаютъ къ дѣлу… «обновленія общества», ни больше, ни меньше, о чемъ мы узнаемъ изъ слѣдующаго разговора Караманова съ сумасшедшимъ Канадѣевымъ (по мѣрѣ надобности авторъ излѣчиваетъ его на время).
« — Я хочу попробовать сдѣлать тотъ послѣдній шагъ, который люди боятся и не умѣютъ сдѣлать, чтобы быть счастливыми, — процѣдилъ Карамановъ сквозь зубы. — Мы рѣшились съ Стожаровымъ начать дѣло обновленія общества на новыхъ началахъ, — сказалъ онъ съ разстановкой, какъ бы стараясь гвоздемъ вбить свои слова въ мозгъ Канадѣева. — Ты, вѣроятно, находишь, что начальныя мои слова слишкомъ громки? — вдругъ спросилъ онъ, замѣтивъ, что зеленые глаза Канадѣева выразили не то сомнѣніе, не то насмѣшку. — Они и должны быть громки. Тамъ, гдѣ словами не прошибешь деревяннаго черепа, надо вбивать это слово обухомъ. Тамъ, гдѣ словъ не слышатъ, надо кричать… Надо обновить общество, перевоспитать, создать, хоть изъ земли выкопать… Мы уже начали это дѣло. Стожаровъ отдалъ даромъ все свое имѣніе бывшимъ своимъ крестьянамъ — отдалъ землю, усадьбу, всѣ заведенія. Онъ хочетъ перевоспитать старую крестьянскую общину, я хочу создать новую. Вотъ почему я ищу пустыню, никѣмъ не заселенную, куплю эту пустыню и заселю ее. Здѣсь въ заволжскихъ степяхъ, по сосѣдству съ Азіей, всего удобнѣе будетъ осуществить мою завѣтную мысль — сдѣлать тотъ великій, послѣдній шагъ… Я куплю здѣсь свободныя земли и заселю ихъ охотниками, — говорилъ Карамановъ, — земли свои я отдамъ даромъ моимъ колонистамъ съ условіемъ, чтобы они разорвали всякую связь съ старыми крестьянскими порядками… У насъ будетъ собственность.
— Значитъ, ты признаешь принципъ вознагражденія, принципъ платы, заработка, а слѣдовательно принципъ богатства и бѣдности, — замѣтилъ Канадѣевъ. — Это скользко…
„ — Для неподкованнаго ума скользко… А мой умъ подкованъ прочно, — отвѣчалъ Карамановъ…“
Вотъ и все. Стожаровъ пріѣзжаетъ за Бармитиновой, чтобы увезти ее въ свою общину, но Бармитинова не вынесла непосильныхъ трудовъ по школѣ, заболѣла чахоткой и умираетъ, а наши герои уходятъ съ послѣднихъ страницъ романа исполнять свои планы. Есть тутъ, правда, еще вводныя лица, но особаго значенія не имѣющія. Напр., дѣвица Марина, относительно которой Карамановъ съ перваго абцуга заявляетъ ея брату Канадѣеву, что „она должна быть глупа и мелка“, отъ того, что „слишкомъ хороша“, а при первой встрѣчѣ съ нею выпаливаетъ: „я думалъ, что вы все-таки умнѣе“. Такими упрощенными пріемами, хорошо изученными еще писаремъ у Гл. Успенскаго („она одно, а ты ей — совсѣмъ напротивъ“), Карамановъ убѣждаетъ дѣвицу, что онъ и есть соль земли. Дѣвица бросается къ нему на шею „прыжкомъ кошки“, но онъ остается твердъ и непоколебимъ, и повторяетъ урокъ Стожарова Бармитиновой. „За моимъ великимъ дѣломъ я буду думать не о дѣлѣ, а о васъ“, и потому „дѣлаетъ послѣднее усиліе, отталкиваетъ отъ себя обѣими руками грудь дѣвушки, и она падаетъ на землю“. Карамановъ уѣзжаетъ одинъ, а дѣвица готовится стать „человѣкомъ“, чтобы быть достойной этого великаго мужа съ лицомъ цвѣта „смоленой дратвы“ и съ хорошо „подкованнымъ умомъ“.
Что же это за настроеніе, которое привлекало читателей шестидесятыхъ и семидесятыхъ годовъ къ этому роману, несмотря на всю неестественность героевъ и общую нехудожественность всего произведенія? Эти отрицательныя стороны и тогда кидались въ глаза всѣмъ, но они стушевывались и исчезали передъ основной тенденціей романа, которая преобладала тогда въ настроеніи прогрессивныхъ кружковъ общества. Тенденція эта — вѣра въ себя, въ силу личности, которая можетъ перестроить міръ на разумныхъ основаніяхъ. Необходимо только сдѣлаться критически мыслящей личностью, чтобы выработать ясный, толковый планъ разумной жизни, согласно которому и остается передѣлать общество. Сама по себѣ эта перестройка дѣло нетрудное, разъ окажется достаточно сильныхъ личностей, такихъ Стожаровыхъ, Карамановыхъ, Бармитиновыхъ и Маринъ. Въ нихъ-то и заключается вся сила вещей, они-то и суть творцы новой жизни. И всякій, кто мнилъ себя критически мыслящей личностью, съ жадностью хватался за „знаменіе времени“, увлекался героями романа и посильно подражалъ имъ. Ихъ рѣчи, мысли, чувства находили себѣ отголосокъ въ читателѣ, который, приблизительно, такъ же говорилъ, мыслилъ, чувствовалъ. Разсматриваемый съ этой точки зрѣнія, романъ „Знаменіе времени“ получаетъ несомнѣнный историческій интересъ. Для пониманія бурной эпохи 70-хъ годовъ онъ даетъ очень много. Въ рѣчахъ, если не въ поступкахъ, — хотя и поступковъ такихъ было въ то время довольно, — его героевъ сохранились задушевныя мысли передовыхъ людей того времени, и, слушая ихъ, мы какъ бы присутствуемъ при страстныхъ дебатахъ, какіе велись тогда за или противъ переустройства общества на тѣхъ или иныхъ новыхъ началахъ. Теперь мы ясно видимъ всю наивность этихъ проектовъ, проявляющуюся хотя бы въ этой „абсолютной общности труда, денегъ, заработка, всего имущества“, и „съ передѣлами земли“. Этотъ передѣлъ земли, которая находится въ абсолютной общности, а слѣдовательно и передѣлять ее нѣтъ никакой надобности, — какъ кончикъ ослинаго уха, выдаетъ съ головой Стожарова. То же и въ карамановской новой общинѣ, гдѣ всѣ общее, но тѣмъ не менѣе существуетъ заработная плата и проч. Не въ томъ сила, это мелочь, деталь, — важна вѣра въ силу личности, которая въ одинъ прекрасный моментъ можетъ перевернуть міръ. И читатель упивался этой вѣрой, а мы, отдаленные отъ него тридцатилѣтіемъ, полнымъ такихъ глубокихъ разочарованій, можемъ отнестись къ этой вѣрѣ лишь съ „горькой насмѣшкой сына надъ промотавшимся отцомъ“. Сколько бы не увѣряли насъ современныя намъ „точенныя головы“ и „хорошо подкованные мозги“, что сила въ личности, въ субъективномъ отношеніи къ дѣйствительности», — имъ не увлечь за собой никого. Сколько бы ни практиковали они карамановскаго рецепта — «кто мимо, того въ зубы», — время ихъ прошло.
Потому-то и думается намъ что воскрешеніе такихъ произведеній, какъ «Знаменіе времени», является для нихъ не воскресеніемъ, а скорѣе — вторичными похоронами. Люди переживаютъ нерѣдко свое время и настроеніе, выдвинувшее ихъ когда-то, но время не повторяется. Довлѣетъ бо дневи злоба его, и у каждаго дня своя печаль, у каждаго времени — свое знаменіе. «Что прошло, того не будетъ вновь», — сказалъ поэтъ.
Requiescat in pace.
Августъ 1900 г.