1898.
правитьI.
правитьУтро. Улицы Лѣсного оглашаются криками разносчиковъ. Тутъ и «цыплята, куры биты», и «огурчики зелены», и «сиги копчены», и «невска лососина», и пр., и пр. Это выкрикиваютъ тенора. Звонкія сопрано поютъ то «яйца свѣжія», то «селедки голландскія», то «земляника спѣлая, земляника». На балконѣ дачи сидятъ надворный совѣтникъ Михаилъ Тихоновичъ Пестиковъ и его супруга Клавдія Петровна. Пестиковъ въ халатѣ и въ туфляхъ; супруга въ блузѣ. У обоихъ головы растрепаны, у обоихъ лица заспаны. Они почему-то дуются другъ на друга, молчатъ и смотрятъ въ разныя стороны. На столѣ самоваръ и чайный приборъ.
— Налей еще… — говоритъ Пестиковъ и подвигаетъ къ супругѣ порожній стаканъ.
— Могли-бы, кажется, и сами… Все я, да я… — фыркаетъ супруга.
— Но вѣдь это, такъ сказать, женскія обязанности въ семьѣ…
— Молчите. И безъ васъ тошно. Голова болитъ. Должно быть какъ нибудь неловко лежала во время сна.
— Давайте сюда стаканъ.
Стаканъ наполненъ чаемъ. Пестиковъ прихлебываетъ и куритъ папиросу, остервенительно затягиваясь ею. Пауза.
— Ужасно надоѣдаютъ эти разносчики съ своими криками… — начинаетъ супруга.
— Да… Я давеча подошелъ къ палисаднику, такъ мнѣ одинъ до того надоѣлъ, что я хотѣлъ его отколотить палкой. Пристаетъ къ душѣ — купи у него раковъ.
— Да и вообще здѣсь въ Лѣсномъ скука смертная. Знала-бы, не поѣхала сюда на дачу. Не знаешь, что дѣлать, куда идти.
— Да, невесело. И вездѣ тоска. Въ «Озеркахъ» жили — тоска и жидъ одолѣлъ, переѣхали въ Лѣсной — тоска вдвое и вдвое жидъ одолѣлъ. Мнѣ кажется, что третьяго года, когда мы жили въ Новой Деревнѣ…
— И тамъ тощища, — перебиваетъ супруга. — Гулять некуда ходить. А наконецъ эта музыка изъ «Аркадіи» и «Ливадіи» — Господи, какъ она мнѣ надолызла! А эти подлыя содержанки, которыя жили и направо, и налѣво!
— Я когда-то холостой жилъ въ Лиговѣ — вотъ тамъ…
— И я дѣвицей жила съ тетенькой въ Лиговѣ… Не знаешь куда дѣться отъ скуки. Но здѣсь, въ Лѣсномъ — это ужъ ни на что не похоже! На кладбищѣ лучше жить.
— Ты-бы, Клавдинька, съѣздила сегодня къ обѣднѣ. По конкѣ за шесть копѣекъ до Новосильцевой церкви отлично. Все-таки народъ, публика. Сегодня воскресенье.
— Да вы никакъ съума сошли! Вѣдь нужно одѣваться, а я вздумать объ этомъ не могу. Эдакая жара, духота…
— Что мы сегодня будемъ ѣсть за завтракомъ?
— Все надоѣло. Не знаю, что и заказывать.
— Развѣ мозги жареные…
— Закажи мозги.
— Лѣнь и заказывать-то.
— Ну, я закажу. Вѣдь здѣсь только и утѣшеніе, что въ ѣдѣ. Да не худо-бы яичницу съ ветчиной… Только ветчину нужно хорошую. Ты-бы сходила сама…
— Благодарю покорно. Вѣдь это одѣваться надо. Я не видѣла скучнѣе мѣста, какъ Лѣсной. Выдти куда-нибудь — одѣться надо. Одѣнешься — гулять негдѣ.
— Ну, положимъ, Беклешовъ садъ.
— Нашли мѣсто гулянья! По дорожкамъ лягушки прыгаютъ, сырость отъ пруда.
— Тѣни много. Громадныя, старинныя деревья… Трава хорошая.
— Что мнѣ тѣнь? Что мнѣ трава? Вѣдь я не мужикъ, чтобъ развалиться въ тѣни на травѣ. И, наконецъ, весь этотъ садъ — олицетворенная скука.
— Вотъ съ этимъ я согласенъ. А что до прогулки, то… Для прогулки, кромѣ того, Лѣсной паркъ есть. Тамъ и тѣнь, тамъ и цвѣтники…
— До Лѣсного парка-то отъ насъ языкъ выставишь, бѣжавши.
— Кто любитъ гулять…
— Не люблю я безъ цѣли гулять. Ну, пойдешь въ паркъ, въ Беклешовъ садъ, а дальше что?
— Дальше дѣйствительно дѣлать нечего. Въ Беклешовомъ саду, впрочемъ, можно на лодкѣ покататься.
— Въ эдакую жару-то? Благодарю покорно.
— Хочешь, сегодня вечеромъ устроимъ прогулку на лодкѣ, когда солнце сядетъ?
— Это вмѣстѣ-то съ вами? Велика пріятность! Да и если-бы компанія и то скучно. Нѣтъ, здѣсь вообще скучно, вообще не знаешь, что дѣлать.
— Невесело-то невесело, но вѣдь надо-же пробовать чѣмъ-нибудь развлечься. Хочешь сегодня въ клубъ идти?
— Чтобъ смотрѣть, какъ кривляются на сценѣ бездарные актеры. Чтобъ наблюдать, какъ пятидесятилѣтнія актрисы играютъ молоденькихъ дѣвушекъ?
— Въ театръ можно и не ходить… Мы послѣ театра, къ танцамъ.
— Ну, его, этотъ клубъ. Тощища… И, наконецъ, все однѣ и тѣ-же рожи: старая накрашеная холера, пляшущая съ гимназистами, двѣ разноперыя трактирщицы въ шляпахъ треухомъ. Да еще заплати деньги за входъ!
— Ну, такъ погуляемъ по улицамъ.
— Гуляйте ужъ одни, наслаждайтесь вереницею мамокъ и нянекъ съ ребятами.
Опять пауза.
— Позови кухарку. Надо завтракъ и обѣдъ заказывать. Дѣйствительно, одно только и развлеченіе, что поѣсть хорошенько, — говоритъ Пестиковъ.
— Марѳа! Иди сюда! — кричитъ супруга.
Въ дверяхъ появляется кухарка.
— Такъ на завтракъ мы мозги и яичницу… — начинаетъ Пестиковъ. — Яичницу ты, Марѳа, сдѣлаешь намъ съ ветчиной, но не изъ цѣльныхъ яицъ, а сболтай ихъ съ молокомъ. Сболтаешь и обольешь ветчину. Да прибавь зеленцы.
— Задумали вы кушанье, которое одни вы только и будете ѣсть. Не терплю я яичницу съ молокомъ… — перебиваетъ супруга. — Яичница, такъ ужъ должна быть изъ однихъ яицъ.
— Тебѣ мозги, другъ мой, останутся. Вѣдь завтракъ — это такая вещь, что и одного блюда достаточно, если впереди хорошій сытный обѣдъ.
— А сами, небось, будете два ѣсть — и мозги, и яичницу!
— Не найду я вамъ, баринъ, здѣсь, въ Лѣсномъ, хорошей ветчины… — заявляетъ кухарка. — Здѣсь есть въ лавкѣ ветчина, но какая-то ржавая. Да и мозговъ наврядъ теперь найдешь, вѣдь ужъ поздно, десять часовъ. Что было — кухарки раньше расхватали. Мозги, почки, ножки — все это надо съ вечера въ лавкѣ заказывать.
— Вотъ это тоже прелести нашей дачной жизни! язвительно замѣчаетъ супруга. — Ветчины нѣтъ, мозги — съ вечера.
— Тогда сдѣлай яичницу безъ ветчины, не только зелени побольше, зелени…
— А что-же вмѣсто мозговъ? — спрашиваетъ кухарка. — Бифштексики не прикажете-ли?
— Ну тебя съ бифштексами!
— Рыбки не изжарить-ли тогда, окуньковъ? Рыбаки обкричались съ рыбой…
Супруга сердится.
— Ничего не надо къ завтраку! — кричитъ она. — Колбасу сухую буду ѣсть! Кофей и колбаса… Ничего не стряпай!
— Но зачѣмъ-же, душечка, такъ? Можно что-нибудь другое придумать
— Придумывайте сами, а я не хочу. Лѣнь, тоска, скука — завезли вы меня чортъ знаетъ куда на дачу.
— Но вѣдь сама-же ты…
— Довольно.
— Супруга поднимается съ мѣста и уходитъ съ балкона.
— Клавдинька! Но надо хоть обѣдъ-то заказать! — кричитъ ей вслѣдъ Пестиковъ.
— Сами заказывайте. Все это мнѣ надоѣло, скучно, — слышится отвѣтъ.
— Желаешь супъ со шпинатомъ?
Вопросъ остается безъ разрѣшенія.
II.
правитьЛѣсной. Девятый часъ утра, а на улицѣ уже такъ и заливаются на всѣ лады разносчики, выкрикивая названія съѣстныхъ товаровъ. Вотъ въ палисадникъ дачи вышелъ съ терассы дачникъ, обрусѣвшій нѣмецъ Францъ Карловичъ Гельбке, остановился у рѣшетки и, смотря на улицу, началъ вдыхать свѣжій утренній воздухъ, широко раздувая ноздри. По улицѣ, мимо его, проѣхала телѣга и обдала его цѣлымъ столбомъ густой пыли. Гельбке прищурилъ глаза, отвернулся и сказалъ: «пфуй!» Гельбке былъ одѣтъ по утреннему: въ шитыхъ гарусомъ туфляхъ — подарокъ жены ко дню рожденія, въ старую коломянковую парочку и былъ безъ шляпы. Утренній вѣтерокъ свободно гулялъ по его коротенькимъ бѣлокурымъ, какъ-бы изъ пакли, волосикамъ и по такимъ-же бакенбардикамъ на красноватомъ угреватомъ лицѣ. Отчихавшись отъ пыли, Гельбке подошелъ къ тощей клумбѣ, сорвалъ нѣсколько цвѣточковъ и, сдѣлавъ изъ нихъ букетикъ, отправился въ дачу, гдѣ, войдя въ спальню, съ сладенькой улыбкой остановился передъ постелью жены и тихо произнесъ:
— Du schlaefst, Amalia?
— Нѣтъ, я не спитъ… — отвѣчала по-русски тощая нѣмка, раскинувшаяся на кровати, и открыла глаза.
— Da hast du! — проговорилъ Гельбке и кинулъ на грудь женѣ букетикъ.
— Францъ!
— Амалія!
Супруга раскрыла объятія, и Гельбке, стоя около кровати, погрузился въ нихъ.
— Und du… Du amüsirst dich schon? — спросила она.
— О, ja. Schon seit lange. Bei uns im Garten ist so gemüthlich.
— Хорошій у насъ садъ, Францъ.
— Natürlich.
— Хорошая дача.
— О, ja.
Спасибо тебѣ, Францъ, что ты мнѣ нанялъ такой дача, — проговорила по-русски супруга и спросила: — Heute haben wir Sontag? Сегодня воскресенье?
— О, ja. Вставай… Сегодня мы будемъ цѣлый день гулять и веселиться. Я придумалъ много, много удовольствій.
— Danke, danke dir… — закивала головой супруга, поднялась на постели и начала надѣвать чулки.
Гельбке снова вышелъ въ палисадничекъ, съ гордостью посматривая на пятокъ тощихъ деревьевъ, на кустъ сирени и на единственную клумбу посреди ихъ. Клумба была убрана скорлупками изъ подъ устрицъ, стеклянными разноцвѣтными шариками съ рождественской елки. Эта была работа рукъ его супруги, Амаліи Богдановны.
— Раки! Живы крупны раки! — раздался голосъ разносчика.
— Раки! Давай сюда раки! — крикнулъ Гельбке.
Разносчикъ развязалъ корзинку.
— Вихлянскіе-съ… Первый сортъ, — сказалъ онъ.
— Охъ, какіе маленькіе! Да это тараканы. Эдакая большая у тебя борода и такіе маленькіе раки!
— На скусъ за то очень пріятные. Съ пріятствомъ кушать будете.
Начали торговаться. Гельбке давалъ аккуратъ половину того, что просилъ разносчикъ. Разносчикъ клялся, божился, два раза завязывалъ корзину и уходилъ. Наконецъ сторговались, и Гельбке торжественно понесъ корзинку на терассу, гдѣ уже стояла одѣтая въ сѣренькое холстинковое платье и вполнѣ причесанная Амалія Богдановна. На ней былъ даже клеенчатый передникъ и клеенчатые рукавчики — все это нужно было, по ея мнѣнію, по хозяйству.
— Вотъ тебѣ сюрпризъ… Это для фрюштика, — проговорилъ Гельбке, подавая корзинку. — Сегодня на фрюштикъ у насъ будетъ Krebs und Wurstessen. Раки и колбаса и больше ничего. Nicht wahr, so ist gut?
— О, ja, Franz… Komm… Ich werde dir ein Kuss..
Амалія Богдановна приблизила къ себѣ голову мужа и влѣпила ему поцѣлуй.
На терассѣ на столѣ стояли уже принадлежности кофе. Они сѣли. Амалія Богдановна сама начала его варить и изъ экономіи на керосинѣ вмѣсто спирта.
— Willst du ein Butterbrod mit Käse? — спросила она. — Съ сыръ хочешь бутербродъ?
— О, ja, mein Schatz…
Гельбке принялъ отъ жены бутербродъ и поцѣловалъ у ней руку.
Они сидѣли и пили кофе, смакуя чуть не по чайной ложечкѣ.. Съ улицы, черезъ палисадникъ, къ нимъ приставали разносчики съ предложеніями товаровъ, но они не отвѣчали разносчикамъ. Гельбке созерцалъ жену. Амалія Богдановна созерцала мужа.
— Люблю я воскресенье, когда не нужно идти въ контору и можно цѣлое утро «веселиться» (sich amtisiren), — говорилъ Гельбке.
— И я люблю, потому мой Францъ со мной… — отвѣчала супруга.
— И такъ хорошо у насъ здѣсь на дачѣ, пріятно…
— Gemüthlich!.. — протянула Амалія Богдановна и умильно закатила подъ лобъ глаза.
Явились дѣти, мальчикъ и дѣвочка — Густя и Фрицъ, въ сопровожденіи русской няньки. Дѣти здоровались и говорили по-русски.
— Deutsch… Deutsch… Говорить надо по-нѣмецки… — приказывала имъ мать.
— Мама! Дай мнѣ бутербродъ… — проговорилъ мальчикъ.
— Нельзя… Кушай булку и молоко.
— Я хочу бутербродъ съ колбасой.
— Нельзя, Фединька… — отвѣчалъ отецъ. — Фибринъ ты получишь за фрюштикомъ, а теперь долженъ кушать мучное и казеинъ.
Ребенокъ наморщился и приготовился плакать.
— Я дамъ ему маленькій кусочекъ… — сказала мать.
— Дай… Но не больше полъ-драхмы.
Дѣвочка ничего не просила. Она запихала въ ротъ кусокъ кренделя и сосала его.
— Nun… — проговорилъ Гельбке, обращаясь къ супругѣ. — Сейчасъ я тебѣ сообщу программу нашихъ удовольствій на сегодняшнее воскресенье. Послѣ кофе мы будемъ провожать тебя въ лавку, гдѣ ты будешь покупать провизію на обѣдъ. Густя и Фрицъ! Вы рады, что мы будемъ провожать маму въ лавку? — спросилъ онъ дѣтей.
Вмѣсто отвѣта мальчикъ запросилъ еще колбасы.
— Нельзя, нельзя тебѣ колбасы… — проговорилъ Гельбке и продолжалъ: — Потомъ фрюштикъ… и къ намъ хотѣлъ придти выпить свой шнапсъ Иванъ Иванычъ Аффе… Потомъ мы возьмемъ Густю и Фрица и пойдемъ въ Беклешовъ садъ кататься на лодкѣ.
— Зачѣмъ лодка? — спросила Амалія Богдановна. — Ты раки купилъ. Лодка и раки въ одинъ день будетъ дорого. Надо экономи…
— Но, душечка, вѣдь раки у насъ идутъ на завтракъ. Они замѣняютъ блюдо и мы не увеличиваемъ свой бюджетъ. Ну, ты можешь редиски не покупать. На маслѣ будетъ экономія.
— Но за то Аффе будетъ съ нами кушать — вотъ экономіи и нѣтъ. Онъ выпьетъ три-четыре шнапсъ. О, я знаю Аффе! И онъ такъ много пьетъ! У него очень большой аппетитъ.
— За то Аффе заплатитъ третью часть того, что стоитъ лодка. Послѣ лодки придутъ Грусъ и Грюнштейнъ и мы будемъ играть въ крокетъ на пиво. Ты любишь играть въ крокетъ… Ты рада?
— О, ja… Но я люблю, чтобъ экономи, а ты можешь проиграть много пива.
— Норма. Мы сдѣлаемъ норму. Проигрышъ не долженъ быть больше трехъ бутылокъ. Вѣдь пиво въ воскресенье въ бюджетѣ. Я могу истратить въ воскресенье на пиво шестьдесятъ копѣекъ. На сигары сорокъ, а на пиво…
Амалія Богдановна погрозила мужу пальцемъ и сказала:
— О, Францъ, ты тратишь больше!
— Ein Kuss…
Гельбке схватилъ женину руку и поцѣловалъ ее въ знакъ своей виновности.
— Nun… Послѣ крокета мы будемъ обѣдать… — продолжалъ онъ.
— И Аффе, и Грусъ, и Грюнштейнъ съ нами? — испуганно спросила Амалія Богдановна.
— Нѣтъ, они пойдутъ домой. Вотъ за обѣдомъ ты можешь сдѣлать экономію. Зачѣмъ намъ супъ? Сегодня такъ жарко. Ты сдѣлаешь форшмакъ, потомъ жареные окуни — и довольно. А я могу прибавить бутылку пива.
— Опять пива! Францъ, я хотѣла сказать… Ты сигаръ много куришь. Надо дѣлать экономію, чтобъ въ мое рожденіе была у насъ иллюминація. Мой братъ Готлибъ хотѣлъ принесть двадцать фонарей…
— Фуй… Оставь, Амалія… Я имѣю вечернія занятія и это покроетъ нашъ бюджетъ. Nun… Обѣдать мы будемъ на открытомъ воздухѣ…
— Здѣсь, въ саду?
— Нѣтъ, тутъ тѣни нѣтъ, а мы снесемъ столъ за дачу, подъ березу.
— Но тамъ помойная яма.
— Ничего… Все-таки это будетъ въ зелени… Тамъ хорошая береза. А послѣ обѣда маленькій моціонъ… Мы пойдемъ въ кегельбанъ… Туда придутъ Аффе, Грюнштейнъ и Грусъ и сдѣлаемъ нѣсколько партій въ кегли. Послѣ кегель мы пойдемъ на прогулку въ Лѣсной паркъ. Ахъ, Амалія! Какіе тамъ цвѣты! Ты любишь цвѣты?
— Да, mein Schatz.
— И вотъ ты тамъ увидишь много, много цвѣтовъ. Тамъ я, Аффе, Грусъ и Грюнштейнъ споемъ свой квартетъ. Хорошо? Nichtwahr gemüthlich?
— Gemüthlich… — отвѣчала Амалія Богдановна и закатила подъ лобъ свои сѣрые оловянные глаза.
— Вечеръ мы такъ и кончимъ музыкальнымъ удовольствіемъ. Изъ Лѣсного парка мы пойдемъ въ лѣсной клубъ музыку слушать…
— Францъ… Но вѣдь тамъ надо платить за входъ… Нѣтъ, нѣтъ, я не хочу. Ни за что не хочу… Надо экономію къ моему рожденію…
— Маменька… Мамаша… Амалія… Мутерхенъ… — перебилъ ее Гельбке. — Мы ничего не будемъ платить. Мы придемъ на улицу, встанемъ около забора клуба и будемъ слушать музыку даромъ. И Аффе будетъ съ нами, и Грусъ, и Грюнштейнъ… Даромъ, даромъ… — повторялъ онъ.
— Ну, тогда хорошо.
— А изъ клуба домой, сядемъ на терассу и будемъ слушать кукушку. Будемъ смотрѣть на луну и слушать кукушку. Ты любишь кукушку?
— О, ja… Gemüthlich… А потомъ что? — спросила супруга и улыбнулась.
— А потомъ ты — моя Амалія. Вотъ и вся программа, — отвѣчалъ Гельбке. — Ты кончила свой кофе?
— Кончила.
— Иди за провизіей. Мы тебя будемъ провожать. Фрицъ! Густя! Идемте съ мамой въ лавку.
— Папа! Я колбасы хочу! — кричалъ мальчикъ.
— Нельзя, нельзя. Маленькому мальчику вредно утромъ мясо. Твой фибринъ ты получишь за завтракомъ.
Черезъ десять минутъ на улицѣ Лѣсного можно было видѣть Амалію Богдановну, шествующую съ корзинкой въ рукахъ. Сзади шелъ ея супругъ Францъ Карлычъ Гельбке и велъ за руки Фрица и Густю. Гельбке былъ уже облеченъ въ сѣрую пиджачную парочку и имѣлъ на головѣ соломенную шляпу. Въ устахъ его дымилась дешевая сигара, вставленная въ мундштукъ, облеченный въ бисерный чехолъ — подарокъ Амаліи Богдановны.
III.
правитьВсе семейство Михаила Тихоновича Пестикова завтракало и вдругъ старшіе его члены разсорились и выскочили изъ-за стола, не доѣвъ даже простокваши.
— Нельзя-же жить на дачѣ и никуда не ходить гулять! — кричалъ Пестиковъ. — Зачѣмъ-же тогда было нанимать дачу? Зачѣмъ платить полтораста рублей?
— Чортъ васъ знаетъ, зачѣмъ вы нанимали, зачѣмъ вы платили! — отвѣчала супруга, Клавдія Петровна. — Пуще всего я вамъ не прощу того, что вы завезли меня въ этотъ поганый Лѣсной, гдѣ тощища смертная, гдѣ никуда нельзя выдти, не выпялившись во всѣ свои наряды.
— Гдѣ-же-бы ты желала жить на дачѣ? Въ Павловскѣ, что-ли? Такъ тамъ, матушка, нужно еще больше выпяливаться. Тамъ можетъ быть и веселѣе, но за то ты тамъ въ паркъ даже безъ перчатокъ не покажешься.
— Зато тамъ порядочное общество, а здѣсь въ Лѣсномъ что такое? Тамъ все-таки стоитъ быть на вытяжкѣ, стоитъ надѣвать корсетъ, стоитъ напялить перчатки и шляпку.
— Но должны-же мы хоть моціонъ сдѣлать. Въ будни я цѣлые дни на службѣ…
— Вы и идите одни, если вамъ нуженъ моціонъ.
— Нельзя-же и тебѣ безъ моціону.
— Мнѣ достаточно мой моціонъ вотъ здѣсь на балконѣ сдѣлать.
— Дѣтямъ нуженъ моціонъ.
— Забирайте дѣтей и идите.
— При живой-то женѣ да возиться съ ребятами? Благодарю покорно.
— При васъ нянька будетъ.
Произошла пауза. Жена въ блузѣ и непричесанная, съ крысинымъ хвостикомъ вмѣсто косы сидѣла въ углу терассы и дулась. Мужъ ходилъ изъ угла въ уголъ и усиленно затягивался папироской.
— Полно, полно, матушка, пойдемъ. Надо-же дѣтей прогулять. Иди, одѣнься и пойдемъ хоть до Гражданки, что-ли… Туда дорога лѣсомъ, въ тѣни…
— Вотъ въ Гражданку-то я именно и не пойду. Что тамъ дѣлать? Смотрѣть, какъ въ палисадникахъ пьяные нѣмцы пиво пьютъ?
— Ну, въ Лѣсной паркъ пройдемъ.
— Да въ Лѣсномъ паркѣ, я думаю, теперь съ заблудившейся собакой не встрѣтишься. Затянешься въ корсетъ, выпялишься въ платье — и иди въ Лѣсной паркъ! Что тамъ дѣлать? Какая цѣль? Еще если-бы тамъ былъ ресторанъ, то можно было-бы придти, сѣсть, чаю напиться или мороженаго съѣсть.
— Посмотримъ на цвѣточки. Тамъ отличный цвѣтникъ.
— Я не садовница.
— На цвѣты любуются не однѣ садовницы.
— Ну не дѣвочка, не институтка, чтобъ на цвѣточки умиляться.
— Пойдемъ въ Беклешовъ садъ, посмотримъ, какъ на лодкахъ катаются по пруду.
— Чтобы меня Доримедонтиха съ ногъ до головы пронзительнымъ взглядомъ осмотрѣла и на всѣ корки процыганила? Она тамъ днюетъ и ночуетъ, сидя на скамейкѣ у пруда. Въ новомъ платьѣ, сшитомъ по вашему совѣту, обезьяна на шарманкѣ выгляжу.
— Вздоръ. Прекрасное платье.
— Да вѣдь я вижу, какъ она меня цыганитъ. Вѣдь она, не стѣсняясь, такъ вслѣдъ и говоритъ: «вонъ разноперая сорока идетъ».
— А ты ее процыганъ.
— Съ кѣмъ? Съ вами что-ли? Такъ вы на гуляньѣ словно истуканъ, молча, идете и только свою папиросу сосете. А она сидитъ и цыганитъ всѣхъ въ цѣлой компаніи такихъ-же, какъ и она сама, барабанныхъ шкуръ.
— Ну, полно, Клавдинька… Пойдемъ, пройдемся… Я понимаю, что здѣсь въ Лѣсномъ мѣсто скучное, но ужъ ежели переѣхали, то надо-же пользоваться тѣмъ, что есть. Иди, одѣнься.
Супруга сдалась и отправилась одѣваться. Нянька и кухарка сбились съ ногъ, полчаса отыскивая ключи отъ шкапа, четверть часа таскали по комнатамъ юбки, потомъ начали закаливать щипцы для завивки хозяйкиной чолки на лбу. Наконецъ хозяйка вышла съ сильными слоями пудры на лицѣ, съ густо выведенными бровями, затянутая въ корсетъ, и проговорила, обращаясь къ мужу:
— Ну, взгляни на милость, развѣ я не похожа въ этомъ платьѣ на пестроперую сороку?
— Не нахожу.
— Вы никогда ничего не находите! Я не понимаю, для чего у васъ глаза во лбу! — крикнула она.
— Готова ты, душечка?
— Готова-съ. Ведите на тоску и скуку. Радуйтесь, что на своемъ поставили.
— Феденька, Лизочка, Катинька! Сбирайтесь. Мы идемъ въ Лѣсной паркъ.
— Какъ въ Лѣсной паркъ? Вѣдь вы сказали въ Беклешовъ садъ?
— Но вѣдь ты не желаешь встрѣчаться вмѣстѣ съ Доримедонтихой.
— Напротивъ. Я именно теперь желаю ее встрѣтить, чтобъ пройти мимо ея и плюнуть въ ея сторону.
— Пожалуйста только ты не заводи скандала.
— Нарочно заведу, если она что-нибудь скажетъ мнѣ вслѣдъ…
— Ну, что-же это такое! — развелъ руками Пестиковъ. — Тогда ужъ лучше не идти въ Беклешовъ Садъ.
— Нѣтъ, ужъ теперь-то я нарочно пойду. Вы меня вытащили, а я васъ потащу. Дѣти, собирайтесь! Нянька! Вытри носъ Катинькѣ.
Семейство вышло изъ палисадника дачи и поплелось по дорожкѣ около дачъ.
— Клавдинька… Только ты, Бога ради, насчетъ Доримедонтихй-то… — началъ мужъ.
— На зло вамъ заведу скандалъ… — фыркнула жена.
Мужъ шелъ, какъ на иголкахъ.
— Что-же это такое! Идти гулять и вдругъ сцѣпиться съ посторонней женщиной!
— А вы зачѣмъ меня звали на прогулку? Вытащили — вотъ теперь и казнитесь.
— Если-бы я зналъ, то, само собой, не потащилъ-бы…
— Вонъ цѣлая компанія жидовъ и жидовокъ на встрѣчу тащится! И вѣдь какъ вырядились, канальи. Навѣрное потаскали изъ своихъ ссудныхъ кассъ заложенныя вещи… Думаете, пріятны такія встрѣчи?
— А ты не гляди на нихъ! Вѣдь онѣ только пройдутъ мимо.
— И мимо-то, когда онѣ идутъ, и то непріятно. Вонъ одна жидовка даже въ шелковомъ парикѣ.
— Тише. Ну, зачѣмъ-же кричать? Вѣдь она слышитъ.
— Пускай слышитъ. Фу, какъ запахло чеснокомъ!
— Клавдинька…
— Тридцать два года знаю, что я Клавдинька.
— Если-бы я зналъ, что это все такъ будетъ, то ни за что на свѣтѣ не вызвалъ-бы тебя. Знаешь. Что? Я не пойду дальше.
— Идите, идите ужъ, если выманили меня.
— Дай мнѣ слово, что ты въ Беклешовомъ саду не сцѣпишься съ Доримедонтихой.
— Да чего вы ея боитесь-то?
— Я ея не боюсь, но не желаю скандала. Ну, дай мнѣ слово…
— Я только плюну въ ея сторону. Пусть она видитъ.
— Честное слово только плюнешь?
— Да, ужъ ладно, ладно! Идите.
— Ты плюнь такъ, чтобы не было замѣтно.
— Тогда польза? Мнѣ нужно сердце сорвать.
— Пожалуйста, Клавдинька…
Они входили въ Беклешовъ садъ.
IV.
правитьФранцъ Карловичъ Гельбке, супруга его Амалія Богдановна и ихъ дѣти только что вернулись изъ лавки съ закупленной для стола провизіей и усѣлись на терассѣ, какъ у калитки палисадника показался ожидаемый гость. Это былъ Аффе, конторщикъ какого-то страховаго агентства, молодой полный брюнетъ, но уже плѣшивый и въ очкахъ. Онъ былъ не одинъ. Съ нимъ была сестра его, кругленькая румяная нѣмочка Матильда. Мадамъ Гельбке, какъ увидала, что Аффе не одинъ, такъ и всплеснула руками отъ ужаса.
— Gott im Himmel! Францъ! Что это такое! Аффе не одинъ, а съ сестрой… — проговорила она. — Матильда съ нимъ. А ты сказалъ, что фрюштикать будетъ онъ у насъ одинъ. Два гостя… Гдѣ-же тутъ экономія на мое рожденіе? Матильда всегда такъ ѣстъ много… У ней такіе большіе зубы, такой большой аппетитъ.
Stiel, Araalcheii! Оставь. Я убавлю сегодня бутылку пива изъ моего бюджета за Матильду, убавлю одну сигару.
— Она больше съѣстъ, чѣмъ стоитъ бутылка пива и сигара. У ней такой большой ротъ. Ты звалъ Аффе съ сестрой… звалъ и ничего мнѣ не сказалъ.
— Ей Богу, я не звалъ его съ сестрой. Я его звалъ одного. Но ты не показывай вида… Я убавлю и завтра бутылку пива.
Отворивъ калитку въ палисадникъ, входили Аффе и Матильда. Аффе весело скалилъ свои бѣлые зубы и декламировалъ старинные стихи:
Einst kam ein Todter aus Mainz,
An die Pforte des Himmels…
— Герръ Гельбке, мадамъ Гельбке… здравствуйте… А я съ сестрой, а сестра съ подаркомъ для вашихъ дѣтей, — сказалъ онъ.
Матильда держала въ рукахъ маленькую корзиночку съ земляникой и говорила:
— Für die Engelchen… Для вашихъ дѣтей, Здравствуйте, мадамъ Гельбке.
Дамы поцѣловались. Мадамъ Гельбке, видя приношеніе, нѣсколько смягчилась, усадила около себя Матильду и стала ей разсказывать, какъ можно варить дешевый супъ изъ рыбьихъ головъ, хвостовъ и костей.
— Мякоть надо снять съ кости и жарить на жаркое, а головы, хвостъ и кости спрятать и варить на другой день супъ. Варить долго, потомъ протереть, прибавить немножко масла, муки, петрушки — и супъ готовъ. Головы отъ селедки можно тоже въ супъ, — прибавила она.
— Бѣда съ женщинами! — оправдывался Аффе. — Хотѣлъ сестру оставить дома, по она, узнавъ отъ меня вашу программу воскресныхъ увеселеній, ударилась въ слезы — ну, и пришлось взять.
Подали фрюштикъ. Кромѣ раковъ и жареной колбасы ничего не было. Аффе и Гельбке выпили по три рюмки водки, хотѣли пить по четвертой, но мадамъ Гельбке схватила со стола бутылку и сказала:
— Genug… Довольно… Мой Францъ не долженъ пить за завтракомъ больше трехъ рюмокъ шнапсъ…
Они принялись за пиво. Лица ихъ раскраснѣлись. Шелъ шумный разговоръ о Каприви, потомъ о Бисмаркѣ, затѣмъ о предстоящемъ праздникѣ въ обществѣ Лидертафель и наконецъ о какомъ-то Кнопфѣ, который пріѣхалъ сюда изъ Дерпта, кончившимъ курсъ ветеринаріи, и получившемъ мѣсто химика на химическомъ заводѣ, мѣсто съ окладомъ въ три тысячи рублей.
— Черезъ три года будетъ богатый человѣкъ, прибавилъ Гельбке. — Фрейлейнъ Матильда… Вотъ старайтесь быть хорошей экономной хозяйкой, когда Кнопфъ будетъ у васъ въ гостяхъ. Женихъ отличный. Увидитъ, что вы хорошая, экономная хозяйка, и попадетъ въ ваши сѣти. Онъ любитъ экономію.
Матильда зардѣлась, какъ маковъ цвѣтъ, и тотчасъ-же замяла разговоръ, сказавъ мадамъ Гельбке:
— Какъ у васъ здѣсь пріятно… So gemüthlich… И садикъ… Цвѣты…
— Это все я сама и мой Гельбке… — отвѣчала Амалія Богдановна.
Послѣ второй бутылки пива Гельбке и Аффе вдругъ запѣли въ полголоса «Wacht am Rhein». Вдругъ на улицѣ заиграла шарманка. Она играла вальсъ. Гельбке вскочилъ съ мѣста, подскочилъ къ Матильдѣ и съ словами «Fräulein, bitte»… завальсировалъ съ ней по терассѣ. Дребезжала посуда на столѣ. Амалія Богдановна только что успѣла отодвинуть столъ къ сторонкѣ, какъ и Аффе подскочилъ къ ней и завертѣлся въ вальсѣ.
— Пожалуста, сигару выньте изо рта! Сигару! — кричала Матильда вальсировавшему съ ней Гельбке. — Вы мнѣ ей ткнули въ лицо.
— Ахъ, пардонъ, фрейлейнъ… — вскричалъ запыхавшійся Гельбке, остановился, вынулъ изо рта сигару, положилъ ее на тарелку и снова завертѣлся.
Они танцовали чуть не до упаду, и раскраснѣвшіеся, съ потными лицами, плюхнулись на стулья.
— Хорошо повеселились, Матильда? — спрашивала мадамъ Гельбке, обмахиваясь носовымъ платкомъ.
— О, ja, мадамъ Гельбке. Мерси за удовольствіе.
— Танцы не входили въ программу сегодняшнихъ увеселеній, — сказалъ Гельбке. — Это сюрпризъ дамамъ. Амальхенъ, могу я дать шарманщику пять копѣекъ? — спросилъ онъ жену.
— Да… Но за это ты, когда будетъ дождикъ, долженъ ѣхать по конкѣ вмѣсто внутренняго мѣста на имперіалѣ и сдѣлать экономію.
— Хорошо, — сказалъ Гельбке и полѣзъ въ карманъ за деньгами.
— Не надо. Я дамъ шарманщику, — остановилъ его Аффе и, вынувъ пятачекъ, понесъ шарманщику, прибавивъ: — Мы съ сестрой пользуемся сегодня угощеніемъ отъ васъ, стало быть музыка должна быть наша.
— Очень любезно съ вашей стороны, — кивнула ему мадамъ Гельбке.
— Теперь wollen wir gehen въ Беклешовскій садъ кататься на лодкѣ, — сказалъ Гельбке. — Такъ говоритъ наша воскресная программа. Kinder! Фрицхенъ, Густя! Сбирайтесь кататься на лодкѣ, — обратился онъ къ дѣтямъ. — Герръ Аффе! Расходы по катанью на лодкѣ пополамъ.
— Ну, герръ Аффе можетъ заплатить только третью часть. Во-первыхъ, ихъ только двое, а насъ четверо, а во-вторыхъ, онъ шарманщику платилъ, — смилостивилась мадамъ Гельбке.
Всѣ засуетились, сбираясь въ Беклешовъ садъ. Черезъ пять минутъ шествіе тронулось. Впереди шли дѣти, держа другъ друга за руку, какъ имъ было приказано родителями. За дѣтьми шествовала мадамъ Гельбке съ Матильдой, а сзади самъ Гельбке съ Аффе. Мадамъ Гельбке шла и разсказывала Матильдѣ, что въ будни она хочетъ замѣнить за столомъ салфетки — бумажками, такъ какъ это будетъ стоить много дешевле.
— За границей это введено даже во многихъ ресторанахъ, — прибавила она, обернулась съ мужу и сказала: — Францъ! Не шаркай такъ сильно ногами по песку. Ты и то много сапоговъ носишь.
V.
правитьСемейство Пестиковыхъ ходило гулять въ Беклешовъ садъ, но вернулось оттуда со скандаломъ. Клавдія Петровна Пестикова сцѣпилась съ какой-то Доримедонтихой и дѣло чуть не дошло до зонтиковъ. Дѣло въ томъ, что Доримедонтиха, купеческая вдова, сидѣвшая «на выставкѣ», то-есть на скамейкѣ около пруда, въ сообществѣ своей прихлебательницы, старой дѣвы Бирюлкиной, прошипѣла что-то вслѣдъ Пестиковой на счетъ ея платья. Пестикова обернулась и сказала:
— Гдѣ ужъ намъ за всѣми шлюхами въ нарядахъ угоняться! У меня платье сдѣлано на трудовыя деньги мужа, а не на награбленныя деньги, оставшіяся отъ стараго купчины-подрядчика.
— Что? — заревѣла Доримедонтиха.
— Ничего. Проѣхало. Повторять для васъ не стану. Ежели-бы хотѣли слушать, такъ ототкнулибы прежде уши.
— Клавдинъка! Клавдинька! Оставь… Что-ты! — суетился мужъ, но дамы уже награждали другъ друга эпитетами «крашеная выдра», «трепаная кляча» и т. п.
Пестиковъ подхватилъ дѣтей и побѣжалъ по направленію къ темнымъ аллеямъ, ибо скандалъ вышелъ публичный. Супруга вскорѣ нагнала его. Она была просто разсвирѣпѣвши и кричала мужу:
— Тряпка вы, а не мужчина! Вмѣсто того, чтобы защитить жену, вы бѣжите прочь.
— Душечка, но вѣдь я долженъ избѣгать скандала: я на коронной службѣ. Выйдетъ огласка, узнаетъ начальство… Могутъ быть непріятности.
— Молчите! Вы истуканъ мѣдный, а не мужъ.
— Поневолѣ будешь истуканомъ, если надо себя беречь. Тутъ шляются разные репортеришки. Ну, что за радость попасть въ газету? Всякій будетъ спрашивать въ чемъ дѣло, начнутъ смѣяться, подтрунивать. Да наконецъ и она можетъ подать на насъ мировому. Ей что! Ей наплевать. А меня могутъ выгнать со службы и семейство останется безъ куска хлѣба.
— Она на насъ подастъ къ мировому! Я на нее подамъ къ мировому! — вопіяла мадамъ Пестикова. — Она меня первая оскорбила.
— Нѣтъ, ужъ ты этого не дѣлай… Бога ради, не дѣлай… Ты меня пощади.
— Васъ щадить, такъ дойдетъ до того, что меня по щекамъ будутъ бить.
— Ну, полно, полно…
Перебраниваясь такимъ образомъ, они дошли до своей дачи, вошли въ палисадникъ и все еще продолжали перебраниваться. Мужъ говорилъ вполголоса и поминутно прибавлялъ: — «Тише, Бога ради тише, насъ могутъ сосѣди услышать», но жену это еще больше раздражало и она голосила еще сильнѣе.
— Господи, что-же это такое! Какъ воскресенье, какъ праздникъ, такъ у насъ скандалъ и перебранка! — вздыхалъ онъ.
— Сами виноваты. Зачѣмъ завезли меня въ этотъ поганый Лѣсной? Здѣсь иначе и дѣлать нечего, какъ перебраниваться. Здѣсь всѣ перебраниваются, въ клубѣ и то перебраниваются, даже дерутся. Тутъ скучища страшная, народъ оболдѣваетъ и лѣзетъ другъ на друга.
— Но вѣдь ты сама нанимала здѣсь дачу.
— Вы должны были предупредить меня, остановить, доказать, что здѣсь ни погулять въ уединеніи, безъ вытяжки, нельзя, ни…
— Душечка! Но, когда мы жили въ усадьбѣ въ Новгородской губерніи на дачѣ, ты сама роптала, что бродишь какъ дикій звѣрь одна. Какъ на тебя угодить
— Довольно. Достаточно. Тряпкой вы были, тряпкой и останетесь.
Въ это время мадамъ Пестикова обернулась и увидала, что съ сосѣдней дачи съ верхняго балкона на нее уставились два женскіе глаза и смотрятъ черезъ заборъ, очень внимательно прислушиваясь къ крикамъ.
— Вамъ что надо? Вы что выпучили глаза въ нашъ садъ? — крикнула она сосѣдкѣ.
— Ахъ, Боже мой! Не выколоть же мнѣ себѣ глаза. Я на своемъ балконѣ…
— Быть на своемъ балконѣ вы можете, но разсматривать чуть не въ микроскопъ нашъ садъ вы не имѣете права. Мы за вами не слѣдимъ и вы за нами не слѣдите.
— Ахъ, Боже мой, какія строгости!
— Да-съ… Строгости. Вы-бы еще биноколь наставили, взяли слуховую трубу.
— Зачѣмъ мнѣ слуховая труба, если вы кричите на весь Лѣсной? Я лежала на диванѣ и читала книгу, но вдругъ такой крикъ, что я думала — ужъ не пожаръ-ли. Я и выскочила.
— Ну, выскочили, а теперь и убирайтесь обратно. Вишь, какую обсерваторію у себя на балконѣ завели!
— Не ты-ли мнѣ это запретишь?
— Я. Что это въ самомъ дѣлѣ! Нельзя у рыбака сига купить, чтобы ты съ вашей вышки не высматривала и не звонила въ колокола по всему Лѣсному, что у насъ пирогъ съ сигомъ, что за сига я дала шесть гривенъ.
— Позволь, позволь… Да какъ ты мнѣ смѣешь говорить «ты»!
— Какъ смѣла, такъ и сѣла! Вѣдь и ты мнѣ говоришь «ты». Людямъ дѣлать нечего, они каждый часъ съ своего балкона глаза на нашъ садъ пялятъ, да еще не смѣй имъ ничего сказать! Скажите на милость, какія новости!
— Полно врать-то! Что ты мелешь! Ты сама шляешься около оконъ нашей кухни да вынюхиваешь, что у насъ на плитѣ кипитъ, — доносилось съ балкона.
— Некогда мнѣ вынюхивать, у меня дѣти, мнѣ впору только съ дѣтьми заниматься, а вотъ какъ у тебя, кромѣ двухъ паршивыхъ мосекъ, никого нѣтъ, такъ ты и завела обсерваторію. Ты хоть у мосекъ-то-бы блохъ вычесывала.
— Ахъ, ты дрянь эдакая! Да какъ ты смѣешь мнѣ это говорить!
— А за эту дрянь хочешь на полицейскіе хлѣба, шлюха ты эдакая?
— Сама шлюха грязнохвостая!
— Брешь! Я не шлюха, а надворная совѣтница, кавалерша.
— Оно и видно, что надворная! Совсѣмъ надворная, а не комнатная.
— Молчать! Ты думаешь я не знаю, кто такое тебѣ этотъ плѣшивый полковникъ, который къ тебѣ ѣздитъ! И про жида знаю, какой ты съ него браслетъ сорвала. Вдова… Вдовой-то ты только числишься, а на самомъ дѣлѣ…
— Ого-го-го! Постой я въ тебя, мерзкую, горшкомъ кину. На вотъ… Получай! — крикнула сосѣдка, швырнувъ съ балкона цвѣточнымъ горшкомъ, но горшокъ не перелетѣлъ черезъ заборъ.
— Ты кидаться! Ты кидаться! Такъ ладно-же, и я у тебя всѣ стекла въ дачѣ каменьями перебью.
Мадамъ Пестикова пришла въ ярость и начала искать въ саду камень.
— Клавдинька! Клавдинька! Опомнись! — слышался шопотъ мужа съ терассы. — Вѣдь это чортъ знаетъ что такое! Смотри, около нашего палисадника посторонній народъ останавливается.
— Вы что тамъ шепчетесь! Берите полѣно и идите сюда на подмогу.
— Другъ мой, ты иди сюда!
Съ балкона полетѣли въ садъ картофелины. Мадамъ Пестикова поднимала съ дорожекъ сада куски битаго кирпича и швыряла на сосѣдній балконъ.
Пестиковъ сидѣлъ на терассѣ за драпировкой и въ отчаяніи воздѣвалъ руки съ потолку.
— Боже милостивый! Что-же это такое! Съ одинъ день два скандала! — шептали его губы.
VI.
правитьСемейство Гельбке и Аффе съ сестрой возвращались домой съ прогулки изъ Беклешова сада, гдѣ они катались на лодкѣ. Когда они подходили къ своей дачѣ, то у калитки палисадника ихъ уже дожидались гости — Грусъ, рыжеватенькій молодой человѣкъ съ усиками и въ веснушкахъ, и Грюнштейнъ, худой черный какъ жукъ мужчина съ чертами лица, напоминающими семитическое происхожденіе. Они стояли и смотрѣли на встрѣчу приближающимся Гельбке, причемъ Грусъ вынулъ изъ жилетнаго кармана часы и держалъ ихъ въ рукѣ.
— Мы аккуратны, какъ хронометръ, а вы просрочили ваше время… — говорилъ онъ по-нѣмецки. — Вы звали насъ на партію въ крокетъ ровно въ три часа, мы были безъ двухъ минутъ три у васъ, а вы являетесь домой только въ шесть минутъ четвертаго.
Гельбке въ свою очередь вынулъ часы и сказалъ:
— Двѣ минуты четвертаго, но я думалъ, что мои часы впередъ.
— Ваши часы отстали — это вамъ говоритъ часовыхъ дѣлъ мастеръ, — стоялъ на своемъ Грусъ. — Дайте ваши часы и я имъ прибавлю ходу.
Грусъ прибавилъ ходу часамъ Гельбке. Между прочимъ у калитки происходили взаимныя привѣтствія.
— Ну, какъ ваша невѣста, герръ Грусъ? — спросила мадамъ Гельбке.
— Frisch, raunter und gesund… — отвѣчалъ Грусъ, входя вмѣстѣ съ другими въ палисадникъ дачи. — Цвѣтетъ какъ роза.
— Когда свадьба?
— У невѣсты не хватаетъ до свадьбы тридцать три рубля, у меня сто четырнадцать.
— Такъ давно копите и все еще не хватаетъ. Вы, Грусъ, должно быть много пьете пива и много курите сигаръ.
— О, нѣтъ… Дома за работой я теперь курю трубку, мадамъ Гельбке, что дѣлаетъ мнѣ четыре рубля экономіи въ мѣсяцъ, но что вы сдѣлаете, если мои давальцы все такой народъ, какъ вашъ Гельбке. У него часы отстаютъ, а онъ не несетъ ихъ къ часовому мастеру.
— Гельбке годъ назадъ чистилъ у васъ свои часы и если они отстаютъ теперь, то это ваша вина. Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, когда-же свадьба?
— Скоро. Я полагаю, что къ сентябрю у насъ будетъ назначенная для женитьбы сумма въ тысячу пятьсотъ рублей. На прошлой недѣлѣ я получилъ готовое мѣсто для заводки часовъ въ одномъ пріютѣ, кромѣ того генералъ фонъ Пфифендорфъ поручилъ мнѣ выбрать ему хорошіе бронзовые часы для гостиной и здѣсь я буду имѣть рублей пятнадцать коммиссіи.
— Ну, Гельбке! Скорѣй крокетъ, крокетъ! — хлопалъ въ ладоши Грюнштейнъ. — А пока, гдѣ ваши дѣти? Я имъ принесъ изъ вашей аптеки ячменные леденцы. Густинька, Фрицхенъ! Da haben sie roстинцы.
Мадамъ Гельбке радостно улыбнулась, подвела къ Грюнштейну дѣтей и говорила:
— Кланяйтесь и скажите: благодарю, герръ провизоръ.
— А какъ идетъ у нихъ дѣло съ гимнастикой?
— О, Фрицъ совсѣмъ акробатъ, — отвѣчалъ за жену Гельбке и прибавилъ: — Амальхенъ! Ты не просрочь время. Въ три съ половиной часа они должны дѣлать четверть часа упражненія на трапеціи, а въ четыре часа имъ слѣдуетъ получить въ пищу казеинъ. Есть-ли для нихъ молоко?
— О, sei ruhig… Я не какъ ты… Я аккуратная мать, — отвѣчала мадамъ Гельбке. — Мои часы на шесть минутъ не отстаютъ.
— Aber, Amalchen… — хотѣлъ оправдываться Гельбке.
— Нечего, Амальхенъ! Ты былъ вчера въ городѣ и могъ повѣрить часы по пушкѣ. Наконецъ, вчера была суббота… Къ вамъ по субботамъ ходитъ въ контору для заводки часовъ часовыхъ дѣлъ мастеръ и ты могъ у него повѣрить свои часы. Гельбке! Ты перестаешь быть аккуратнымъ! — погрозила она ему пальцемъ.
Гельбке и Аффе устанавливали дуги крокета и вынимали изъ ящика шары.
— А апотекершнапсъ будете пить? Я принесъ апотекершвапсъ, — говорилъ Грюнштейнъ, вынимая изъ кармана аптечный флаконъ съ красной жидкостью.
— Нѣтъ, нѣтъ! Теперь нельзя! Гельбке и Аффе пили четыре шнапса за фрюштикомъ! — вскричала мадамъ Гельбке. — Они пили и такъ больше своей порціи. Я позволяю Гельбке пить не больше двухъ шнапсовъ по воскресеньямъ за фрюштикомъ. А это все Аффе виноватъ.
— Мамахенъ, мы пbли только три шнапса, а четвертый ты намъ не дала, — заискивающимъ тономъ сказалъ Гельбке.
— Врешь, врешь! Четыре.
— Я и Грусъ выпили сегодня тоже по четыре.
— Это не дѣлаетъ вамъ честь. А невѣстѣ Груса я скажу, чтобы она лишила его за это права три дня цѣловать ея руку.
Гельбке подошелъ къ женѣ и тихо сказалъ:
— Мамахенъ, вѣдь Грюнштейнъ угощаетъ, вѣдь этотъ шнапсъ будетъ даромъ. Позволь намъ выпить.
— Даромъ! Ты забываешь, что я должна подать колбасы на закуску. Вѣдь Грюнштейнъ безъ закуски пришелъ, — также тихо отвѣчала она. — А хлѣбъ?
— Полно, Амальхенъ… У васъ отъ фрюштика осталось десятокъ раковъ — вотъ мы раками и закусимъ.
— А порядокъ? Ты ни во что не ставишь порядокъ? А твоя печень? Вотъ ежели-бы ты былъ капиталистъ, то я позволила-бы тебѣ рисковать здоровьемъ. Ты долженъ беречь свое здоровье для жены и дѣтей.
— Душечка, вѣдь я застраховалъ для васъ свою жизнь въ пять тысячъ. Позволь, мамахенъ, выпить шнапсъ.
— Пей, но я буду сердиться, — отвѣчала мадамъ Гельбке и надулась.
— Есть разрѣшеніе на шнапсъ? — спрашивалъ Грюнштейнъ, слѣдившій за перешептываніемъ.
— Есть, есть! — радостно воскликнулъ Гельбке.
Появилась рюмка и тарелка раковъ.
— На травѣ будемъ пить, на травѣ… Садись всѣ на траву… Садись вокругъ, — командовалъ Аффе и весело запѣлъ:
«Bin ich in Wirthshaus eingetreten
Gleich einen grossen Kavalier,
Da lass icli Brodt und Braten liegen
Und ffreife nach den Korkenziher…»
— О, Аффе! Какой вы кутила. Я не люблю такихъ. Я удивляюсь, какъ вамъ ваша сестра позволяетъ, — погрозила ему пальцемъ мадамъ Гельбке.
Мужчины по очереди пили апотекершнапсъ.
— Восторгъ, что такое! — говорилъ Гельбке, проглатывая рюмку жидкости.
— На самомъ лучшемъ спирту и собраны всѣ травы, способствующія къ пищеваренію. Это жизненный элексиръ, — хвастался Грюштейнъ.
— Честь и слава провизору Грюнштейну! — крикнулъ Аффе.
— Удивительная крѣпость! — сказалъ Грусъ.
Мадамъ Гельбке продолжала дуться и шептаться съ сестрой Аффе.
— Мамахенъ! Мы такъ веселимся, а ты дуешься и разстраиваешь наше веселье. Полно, брось… Hier ist so gemüthlich, aber du… Ach, Schande…
— Sehr gemüthlich! Ausserordentlich gemüthlich! Еще… — кричалъ Аффе, подставляя рюмку и прибавилъ по-русски: — Русская пословица говоритъ: остатки сладки.
— Meine Herrschaften! Wollen wir noch выпивае’en, — предложилъ Грюнштейнъ, спрягая русскій глаголъ «выпить» на нѣмецкій манеръ. — Мадамъ Гельбке насъ проститъ. Она добрая.
Предложеніе было принято.
VII.
правитьЛѣсной. Вечеръ. Солнце, позолотивъ въ послѣдній разъ крыши домовъ, опустилось за сосны. Повѣяло прохладой. Поулеглась пыль на дорогѣ. Стала садиться роса. На балконахъ и терассахъ дачъ появились самовары. Бродили по улицамъ пьяные дворники. Раздавались гдѣ-то отдаленные звуки гармоніи, кто-то гдѣ-то сочно ругался. На терассѣ, около остывшаго самовара, передъ только что сейчасъ выпитыми стаканами и чашками сидѣло семейство Пестиковыхъ. Супруги молчали, дулись другъ на друга и позѣвывали. Дѣти еще продолжали пить чаи, раздрызгивая въ чашкахъ куски булки. Клавдія Петровна Пестикова наградила ихъ подзатыльниками и прогнала спать. Изъ комнатъ сталъ доноситься ревъ ребятъ. Михайло Тихонычъ Пестиковъ пыхтѣлъ и усиленно затягивался папироской.
— Переодѣться въ халатъ, что-ли, — пробормоталъ онъ, отправился въ комнаты и вскорѣ оттуда явился въ халатѣ и туфляхъ.
Клавдія Петровна тоже сходила въ спальню и вернулась въ ситцевой блузѣ и безъ привязанной косы, а съ собственнымъ крысинымъ хвостикомъ. Она сидѣла съ размазанными по лбу бровями. Сѣроватая полоса отъ накрашенной брови шла кверху и упиралась въ проборъ волосъ.
— Марѳа! — крикнула она кухаркѣ. — Прибирай самоваръ-то!
Что ему тутъ торчать. Самоваръ прибранъ.
— Вотъ и еще воскресенье прошло, — проговорилъ Пестиковъ.
— Да ужъ нечего сказать, пріятное воскресенье, пріятный праздникъ! — отвѣчала жена.
— Кто-же, душенька, его испортилъ? Вѣдь ты сама. Сама ты полѣзла на ссору съ Доримедонтихой, сама ты задѣла сосѣдку и сцѣпилась съ ней.
— А по вашему, молчать, по вашему, дозволить надъ собой дѣлать всевозможныя надругательства?
— Мало-ли про кого что говорятъ заглазно.
— Вовсе не заглазно. Доримедонтиха прямо во слѣдъ мнѣ хохотала надъ моимъ платьемъ, она нарочно такъ хохотала, чтобы я слышала.
— Да можетъ быть она объ чемъ-нибудь другомъ хохотала.
— Ну, ужъ пожалуйста! Что я маленькая, что-ли! Развѣ я не понимаю? А эта наша сосѣдка, такъ просто она меня бѣситъ своимъ нахальствомъ. Чисто обсерваторію у себя на балконѣ устроила. И какъ только у насъ въ саду какой-нибудь разговоръ — сейчасъ она выскочитъ на балконъ, выпучитъ глаза и свой лопухъ разставитъ, чтобы ни словечка не проронить, что мы говоримъ.
— Но вѣдь тутъ дачи такъ смежно построены, такъ виновата-ли она?
— А вы зачѣмъ меня въ такое мѣсто завезли жить, гдѣ дачи смежно построены?
— Душечка, ты сама выбирала дачу.
— Я думала, что палисадникъ, отдѣляющій нашу дачу отъ сосѣдней дачи, заростетъ чѣмъ-нибудь.
— Чѣмъ-же тутъ зарости, если и кустовъ-то нѣтъ, а сидитъ всего на все двѣ голыя сосны. Сосѣдскій балконъ такъ устроенъ, что…
— Пожалуйста не заступайтесь за эту шлюху, иначе я додумаю, что у васъ съ ней шуры-муры начинаются. Да и то… Всякій разъ какъ я про нее начну — вы сейчасъ заступаться. Какая-нибудь дрянь — и вамъ дороже жены.
— Ну, а что хорошаго, вдругъ двѣ дряни, Доримедонтиха и сосѣдка, подадутъ на тебя къ мировому?
— На меня подадутъ, но не на васъ, — рѣзко отвѣчала супруга.
Пауза. За палисадникомъ послышался еврейскій жаргонъ проходящаго мимо еврейскаго семейства и потомъ все стихло. Минуту спустя, два дворника вели третьяго. Онъ упирался, барахтался и кричалъ:
— Загуляла ты, ежова голова.
— А ужъ и тощища-же здѣсь! Сплетницы, жиды, пьяные дворники — и больше ничего… — опять начала супруга. — Такой скуки нигдѣ нѣтъ.
— Да ужъ слышали. Что все объ одномъ толковать! — отвѣчалъ супругъ.
— Ну, скажите по совѣсти: развѣ вамъ самимъ не скучно?
— Скучно, но что-же дѣлать-то? Намъ будетъ вездѣ скучно, потому что мы веселиться не умѣемъ. Намъ будетъ и въ Павловскѣ скучно, и въ Лѣсномъ скучно, и въ Озеркахъ скучно. А нѣмцы вонъ вездѣ веселятся, даже въ Лѣсномъ веселятся. Видѣла давеча въ Беклешовомъ саду катавшуюся на лодкѣ нѣмецкую компанію. Солнце печетъ, жарко — они безъ сюртуковъ, поютъ пѣсни. Вышли на островокъ — разсѣлись на траву, начали пиво пить, полѣзли на деревья.
— Ну, что нѣмцы! Что объ нѣмцахъ разговаривать! Нѣмецъ какъ тараканъ, онъ вездѣ уживается и вездѣ ему удобно и уютно.
Опять пауза. Мимо палисадника пробѣжала, шурша туго накрахмаленнымъ платьемъ, горничная. За ней гнался рослый гимназистъ въ коломянковой блузѣ и въ форменной фуражкѣ. Горничная кричала:
— Хороша Наташа, да не ваша! Кругла да не тронь ее изъ-за угла.
— Вѣдь это удивительно! — начинаетъ Клавдія Петровна Пестикова. — Никто изъ знакомыхъ даже въ гости въ этотъ поганый Лѣсной не ѣдетъ. Два воскресенья сидимъ съ тобой глазъ на глазъ и хотя-бы кто изъ знакомыхъ заглянулъ.
— Ну, скажите на милость! — всплеснулъ руками Пестиковъ. — А пріѣдутъ гости, ты на нихъ фыркаешь. Тутъ какъ-то пріѣхали Петръ Михайлычъ съ братомъ, Кузьма Иванычъ, и ты такъ приняла ихъ нелюбезно, что просто мнѣ совѣстно было.
— Еще-бы, вы засѣли въ винтъ играть на цѣлый вечеръ! Они пріѣхали въ каретѣ, я намекаю, что не дурно-бы всѣмъ въ «Аркадію» съѣздить, благо у нихъ карета, а они даже и не внимаютъ.
— Душечка… Но стѣснять гостей! Вѣдь они затѣмъ именно и пріѣхали къ намъ въ гости, чтобы поиграть въ винтъ.
— Нѣтъ, сюда не оттого не ѣдутъ гости, а просто оттого, что здѣсь мѣсто скучное. Во-первыхъ, мѣсто скучное, а во-вторыхъ, эта проклятая конка, которая тащится полтора часа. Вагоны отходятъ только до одиннадцати часовъ вечера, да еще и не всегда въ нихъ попадешь. Ты посмотри послѣдніе вагоны… Вѣдь мѣста чуть не штурмомъ берутъ. Извозчиковъ мало… А которые извозчики есть, то тѣ въ праздникъ вечеромъ ломятъ за конецъ въ городъ два рубля.
— Вездѣ тоже самое! — махнулъ рукой мужъ и пронзительно зѣвнулъ во весь ротъ.
Зѣвнула и жена.
За палисадникомъ у сосѣдей послышался возгласъ:
— Ахъ, Францъ! Ты слышишь? Кукушка… Послушаемъ кукушку. Какъ я люблю, когда кукушка кукуетъ!
Пестиковъ зѣвнулъ еще разъ. Жена ему вторила. У сосѣдей раздавалось:
— И какъ хорошо соснами пахнетъ! Это такъ здорово. Ты любишь запахъ сосны? Смотри, какая ночная бабочка…
— Что-жъ мы сидимъ, да какъ совы глаза пялимъ? Ужъ надо спать ложиться, что-ли, — проговорилъ Пестиковъ.
— Дѣйствительно, больше нечего дѣлать. Тощища смертная, — отвѣчала супруга. — Ты вотъ что… Ты посыпь сегодня въ спальнѣ персидскимъ порошкомъ. Это и отъ блохъ хорошо, и отъ комаровъ хорошо.
— Сыпь сама. Мнѣ лѣнь. Я и такъ хорошо сплю.
— Вотъ нѣмецъ сосѣдній ужъ не сказалъ-бы этого, а услужилъ женѣ.
— То нѣмецъ.
Звякнулъ нутреной замокъ, запирающій дверь, выходящую на терассу, и скоро въ дачѣ мелькнулъ огонекъ, мелькнулъ и погасъ. Затѣмъ въ дачѣ все стихло.
VIII.
правитьБлѣдно-лиловая іюньская ночь спустилась надъ Лѣснымъ. Трубятъ комары. Амалія Богдановна Гельбке, переодѣвшись изъ холстинковаго платья въ блузу, сидитъ на ступенькахъ, ведущихъ на терассу дачи и отмахивается вѣткой акаціи отъ комаровъ. Францъ Карлычъ Гельбке въ старой коломянковой парочкѣ и въ гарусныхъ туфляхъ поливаетъ изъ лейки цвѣты въ своей единственной клумбѣ. Походка его не совсѣмъ тверда. Онъ слегка покачивается.
— Amalchen! Nicht wahr, bei uns ist sehr gemüthlich? — спрашиваетъ онъ жену заплетающимся языкомъ.
— О, ja, Franz, aber diese комары… Ужасно они кусаютъ.
— Это хорошо, мамахенъ.
— Что-же тутъ хорошаго, Францъ? Я вся искусана. Больно, чешется.
— О, ты не знаешь натургешихте… Комары лишнюю кровь отвлекаютъ. Ну, какъ ты сегодня веселилась?
— О, Францъ! Совсѣмъ хорошо. Danke sehr. Ты знаешь я была совсѣмъ другого мнѣнія о Грюнштейнъ. Я думала, что онъ къ намъ придетъ что-нибудь кушать, а онъ самъ принесъ дѣтямъ бомбошки, принесъ апотекершнапсъ и даже раковъ не кушалъ. Сейчасъ видно, что это хорошій человѣкъ. Свой шнапсъ пилъ и нашихъ раковъ не кушалъ.
— Ну, вотъ видишь… Онъ очень воспитанный человѣкъ.
— И Аффе хорошій человѣкъ. Онъ тебѣ, кажется, подарилъ три сигары?
— Да, три сигары. На пробу… Онъ коммиссіонеръ гамбургскихъ сигаръ. Одна сигара въ восемь копѣекъ, другая десять, третья пятнадцать.
— И ты будешь покупать у него такія дорогія сигары! Фуй, Францъ!
— Я, мамахенъ, его надулъ. Я не буду у него покупать сигары, а отчего-же не взять на пробу? Ему для пробы отъ торговаго дома полагается. Я, мамахенъ, буду по прежнему курить мои рижскія сигары по три рубля сотня.
— Тебѣ, Францъ, и это дорого. Дѣлай, Францъ, экономію на иллюминацію для дня моего рожденія и кури сигары въ два рубля.
— Въ два рубля, Амальхенъ, сигары очень воняютъ. Ты сама скажешь: «пфуй, чѣмъ это такимъ гадкимъ пахнетъ!»
— Я никогда не скажу «пфуй» тамъ, гдѣ экономія. А экономія намъ нужна для моего рожденія. У насъ будутъ гости.
— Мамаша! Хочешь, я тебѣ скажу одну тайну?
Гельбке остановился передъ женой съ лейкой въ рукахъ и улыбнулся.
— Nud? — спросила Амалія Богдановна.
— Грюнштейнъ тебѣ хочетъ сдѣлать сюрпризъ въ день твоего рожденія. Онъ хорошій химикъ. Онъ приготовитъ у себя въ аптекѣ фейерверкъ и привезетъ тебѣ въ подарокъ.
— Ist wohl möglich? — удивленно воскликнула мадамъ Гельбке и прибавила: — Грюнштейнъ совсѣмъ хорошій человѣкъ. И сестра Аффе Матильда прекрасная дѣвушка. Я думала, что она будетъ такъ много есть за фрюштикомъ, а она очень мало ѣла. Кромѣ того, она принесла дѣтямъ ягодъ, и когда мы катались на лодкѣ, цѣлый часъ вязала мой чулокъ для Фрица. И потомъ она принесетъ мнѣ выкройку для платьица Густи и подаритъ моточекъ краснаго шелку.
— Ну, видишь, Амальхенъ, а ты говорила, что у ней большой ротъ и большіе зубы и что она ѣсть будетъ много. Ты позови ее, Амальхенъ, съ себѣ на рожденье. Она очень рукодѣльная дѣвушка и вышьетъ тебѣ какой-нибудь сувениръ. Позовешь?
— Непремѣнно позову, Францъ.
Пауза. Поливъ цвѣты, Гельбке поставилъ въ уголокъ на терассу лейку и подсѣлъ къ женѣ.
— Ну, что, нравится тебѣ, какъ мы сегодня провели день? — спросилъ онъ.
— Даже очень. Одно мнѣ не нравится, что ты много пилъ шнапсъ и пива. Ты пьянъ, Францъ.
— Мамахенъ, когда мы были женихъ и невѣста, ты мнѣ сказала, что я могу быть немножко пьянъ каждое воскресенье.
— Францъ! Ты сегодня пьянъ не немножко. Ты много пьянъ, ты пьянъ противъ нашего условія.
— Я, Амальхенъ, даже убавилъ сегодня одну бутылку пива противъ моей воскресной порціи.
— Но за то ты пилъ много шнапсъ.
— Ein Eues, Mamachen. Поцѣлуй въ знакъ прощенія. Я виноватъ.
Гельбке протянулъ губы. Мадамъ Гельбке отвернулась и подставила щеку.
— Цѣлуй самъ, я не стану тебя цѣловать. Отъ тебя несетъ, какъ изъ виннаго погреба.
— Сегодня воскресенье — ничего не подѣлаешь, — оправдывался Гельбке, чмокнувъ жену. — За то я не кутилъ одинъ, а былъ съ своей женой, съ семействомъ… Я пилъ шнапсъ и пиво и моя Амалія видѣла это. Я пьянъ немножко, но я опять съ Амаліей и Амалія около меня. Амалія знаетъ, что я былъ экономенъ — и она спокойна. Мы издержали пустяки, а мы сегодня и гостей у себя принимали, и на лодкѣ катались, и въ крокетъ играли, и свой квартетъ въ Лѣсномъ паркѣ пѣли, и музыку у забора клуба слушали. Ахъ, вальсъ Ланера! Что за прелесть этотъ вальсъ Ланера.
Гельбке началъ напѣвать.
— Вѣдь другіе, чтобы слушать музыку, за входъ въ клубъ по полтиннику платили, а мы ничего не платили. Рубль экономіи, Амальхенъ.
— Гдѣ этотъ рубль? Я его не вижу.
— Da hast du. Вотъ. Спрячь въ копилку.
Гельбке полѣзъ въ кошелекъ, вынулъ оттуда рубль и подалъ женѣ.
— Вотъ это я люблю, — отвѣчала она. — Такъ ты долженъ всегда поступать.
— Поцѣлуйчикъ, мамашенька.
— Хорошо. Но сожми губы, чтобы отъ тебя виномъ не пахло.
Мадамъ Гельбке поцѣловала мужа. Куковала гдѣ-то кукушка.
— Ты любишь кукушку, Амальхенъ?
— О, да, Францъ!
— И все-то у насъ есть, Амальхенъ, — восторгался Гельбке. — Есть хорошенькая дачка, есть садикъ. Садикъ, правда, не великъ, но за то высокъ — вонъ какія четыре сосны стоятъ.
— И одна береза, — прибавила мадамъ Гельбке. А два куста сирени-то? Ты забыла? И цвѣла наша сирень! Ты любишь сирень?
— Очень.
— Есть сирень, есть трава, есть клумба, есть цвѣты, есть кукушка. Неправда-ли, gemüthlich?
— Gemüthlich… Franz… — отвѣчала мадамъ
Гельбке и закатила глаза подъ лобъ.
— Я прочту тебѣ стихи про кукушку, Амалія.
И Гельбке сталъ читать нѣмецкіе стихи.
— Завтра ты тоже долженъ убавить изъ своего бюджета одну бутылку пива, — сказала мадамъ Гельбке, когда Гельбке кончилъ читать. — Ты помнишь, ты обѣщалъ сдѣлать мнѣ эту экономію потому, что у насъ сегодня завтракала фрейлейнъ Матильда.
— Я помню, помню, мамахенъ.
Пауза. Гельбке зѣвнулъ. Зѣвнула и мадамъ Гелъбке.
— Ну, что-же мы теперь будемъ дѣлать? — сказалъ Гельбке. — День и вечеръ провели прекрасно, заступила ночь.
— Надо спать, — отвѣчала мадамъ Гельбке.
— Komm, Franz… Пора.
Гельбке не возражалъ.