Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
правитьТОМЪ ДВѢНАДЦАТЫЙ
править1917
правитьВоръ.
Разсказъ.
править
I.
правитьСоборованіе подходило къ концу. Въ маленькой комнатѣ негдѣ было яблоку упасть. Свободное пространство оставалось только между больной и столикомъ, на которомъ горѣли церковныя свѣчи и стояла чашка съ деревянными палочками, обмотанными ватой. Тихо и пѣвуче читалъ молодой священникъ молитвы по требнику, и это чтеніе прерывалось только глухими рыданіями больной. Она сидѣла на кровати, выдвинутой на средину комнаты, вся въ бѣломъ, и молилась вслухъ съ какимъ-то раздиравшимъ душу отчаяніемъ. На меня, ребенка десяти лѣтъ, эта картина произвела потрясающее впечатлѣніе. Совершалось что-то такое большое, необыкновенное, трагическое и ужасное, тѣмъ болѣе, что всѣ дѣйствующія лица были знакомые люди между собой, очень близкіе, какъ это бываетъ только въ глухой провинціи. Больная старушка Филимоновна была изъ мелкихъ торговокъ, но пользовалась общимъ уваженіемъ. Она вездѣ бывала, и вездѣ ей были рады. По вечерамъ она часто приходила къ намъ въ домъ, обыкновенно къ чаю, и непремѣнно приносила съ собой какую-нибудь новость. Это была такая чистенькая, ласковая и добрая старушка. Она, кажется, знала все на свѣтѣ, все умѣла дѣлать, и молодыя хозяйки постоянно совѣтовались съ ней, особенно когда дѣло касалось дѣтей. Родня у Филимоновны какъ-то вся вымерла, и она на старости лѣтъ принуждена была грѣться у чужого огня. Сколько разъ и мнѣ случалось проводить въ ея обществѣ длинные зимніе вечера, когда отецъ съ матерью уѣзжали куда-нибудь въ гости. Старушка знала такія страшныя сказки, пѣла дребезжавшимъ старческимъ голосомъ какія-то старинныя пѣсни, какихъ уже никто больше не пѣлъ, и вообще умѣла занять насъ, большихъ шалуновъ. Не одинъ разъ мы огорчали ее самымъ безжалостнымъ образомъ и доводили до страшныхъ угрозъ, что вотъ пріѣдутъ папа съ мамой и всѣ ужасныя преступленія будутъ раскрыты. Вообще Филимоновна была такая хорошая и милая старушка, и мнѣ ее было ужасно жаль. Она теперь сдѣлалась неузнаваемой: лицо осунулось, пожелтѣло, глаза ввалились, — совсѣмъ не та Филимоновна, какую мы всѣ знали. И комната была не та, какъ раньше, все было перевернуто вверхъ дномъ, точно здѣсь только-что пронесся ураганъ.
Да, происходило что-то непонятно-ужасное, и являлся невольно вопросъ, почему же это ужасное должно было случиться именно съ доброй старушкой Филимоновной?.. Всѣ говорили, что она непремѣнно умретъ, и это тоже было непонятно. Кто же будетъ «домовничать»? кто будетъ разсказывать сказки? кто будетъ прикрывать маленькіе дѣтскіе грѣхи? Нужно сказать, что Филимоновнѣ между прочимъ принадлежала всякая дипломатія: мирить мужей съ женами, испрашивать прощенія виноватой дѣтворѣ, вообще ходатайствовать при самыхъ разнообразныхъ случаяхъ того или другого правонарушенія.
— О, Господи, помилуй насъ, грѣшныхъ! — угнетенно повторилъ стоявшій около меня прасолъ Иванъ Ѳедотычъ, коренастый и рыжій мужчина съ окладистой бородой,
Собравшаяся публика, вообще, была проникнута настроеніемъ торжественной минуты. Всѣ лица были сосредоточенно-серьезны, слышались глубокіе вздохи, а женщины усиленно вытирали глаза платками и сморкались. Рядомъ съ Иваномъ Ѳедотычемъ стоялъ сѣденькій, худенькій старичокъ съ козлиной бородкой, Минычъ, тоже изъ прасоловъ. Онъ съ какимъ-то ожесточеніемъ откладывалъ широкіе кресты и пугливо оглядывался кругомъ, точно боялся, что кто-нибудь подслушаетъ его тайную молитву. Минычъ былъ очень богомоленъ и по воскресеньямъ пѣлъ въ церкви на лѣвомъ клиросѣ какимъ-то удивительнымъ козлинымъ, дребезжащимъ теноркомъ, который необыкновенно шелъ къ его сѣденькой козлиной бородкѣ. Время отъ времени Минычъ толкалъ локтемъ Ивана Ѳедотыча и сокрушенно повторялъ:
— Вотъ наша жисть, Иванъ Ѳедотычъ… Сколько ни живи, а помирать, все равно, придется.
Потомъ благочестивый старичокъ прибавлялъ совсѣмъ другимъ тономъ:
— Охъ, народу-то больно много набилось, Иванъ Ѳедотычъ… Того гляди, еще что-нибудь украдутъ. Извѣстно, какой нонѣ народъ…
Иванъ Ѳедотычъ сердито оглядывалъ набившуюся въ комнату толпу и еще ожесточеннѣе принимался молиться:
— О, Господи, помилуй насъ, грѣшныхъ…
— Бабешекъ-то надо бы того… — шепталъ Минычъ. — Что имъ тутъ дѣлать? Всѣ помремъ…
Мнѣ очень правилась манера Миныча молиться, и я по-дѣтски старался подражать ему, откладывая такіе же широкіе кресты, и читалъ про себя молитвы, какія училъ еще недавно подъ руководствомъ Филимоновны.
Торжественность минуты увеличивалась еще зимнимъ темнымъ вечеромъ, глядѣвшимъ въ маленькія оконца. Время отъ времени вѣтеръ принимался глухо завывать въ трубѣ, и всѣ невольно вздрагивали. Въ комнатѣ было и свѣтло и тепло, а тамъ, за стѣной, бушевала снѣжная мятель. Мнѣ дѣлалось страшно при одной мысли, что живой человѣкъ можетъ умереть именно въ такую погоду, точно его выхватитъ изъ круга живыхъ людей какая-то холодная рука. Я такъ и смотрѣлъ на Филимоновну. Вотъ кончится служба, потушатъ свѣчи, и ее вынесутъ куда-то на холодъ, въ темноту. Вѣдь эта мертвая темнота подступала къ ней все ближе и ближе, и мертвый холодъ уже разливался по ея жиламъ. Дѣлалось и жутко и страшно.
II.
правитьВъ самый разгаръ охватившаго меня торжественнаго настроенія случилось нѣчто, что сразу вышибло меня изъ ряда благочестивыхъ мыслей и чувствъ. Я стоялъ какъ разъ за спиной Миныча. Набравшаяся въ комнатѣ толпа притиснула наконецъ насъ къ самой. стѣнкѣ, у которой стоялъ небольшой столикъ съ лѣкарствами. Благочестивый старичокъ нѣсколько разъ оглядывался съ недовольнымъ видомъ, тайно негодуя на тѣхъ «бабешекъ», которыя мѣшали ему молиться. Потомъ… Это былъ всего одинъ моментъ, не именно такіе моменты никогда не забываются. Я видѣлъ, какъ Минычъ быстро схватилъ серебряную чайную ложечку со столика съ лѣкарствами и торопливо сунулъ ее къ себѣ въ карманъ. Все случилось такъ быстро, что я въ первую минуту даже усомнился въ собственныхъ своихъ глазахъ. Можетъ-быть, мнѣ просто показалось… Но я отлично помнилъ, что ложечка была на столѣ, а теперь ея не было. У меня какъ-то все завертѣлось передъ глазами: и больная Филимоновна, и наклонившійся надъ нея священникъ, и красные огоньки свѣчъ, и десятки молившихся головъ. Въ головѣ стучала, какъ маятникъ, одна мысль: воръ… воръ… воръ! А Минычъ продолжалъ молиться, какъ ни въ чемъ не бывало, и даже подпѣвалъ что-то дьячку. Я опять сомнѣвался, и мнѣ дѣлалось какъ-то обидно и больно за все и за всѣхъ. Потомъ у меня сложился планъ: выждать конца службы, подойти и сказать Минычу, чтобы онъ возвратилъ чужую ложку. Но этому плану не суждено было осуществиться. Служба не успѣла кончиться, какъ на дворѣ послышался глухой шумъ, чей-то крикъ, и комната сразу опустѣла. Я бросился, конечно, вслѣдъ за другими, точно меня выкинула какая-то сила.
— Бей его! Лови… Держи!… — орали въ темнотѣ свирѣпые голоса.
Послышалась возня, топотъ десятка ногъ, а потомъ чей-то умоляющій стонъ:
— Батюшки… а-а… ба-атюшки…
Минычъ выбѣжалъ изъ комнаты вмѣстѣ со мной, протискался впередъ, гдѣ шевелилась на землѣ живая куча, и я слышалъ крикъ его козлинаго голоса:
— Бе-ей вора!..
Сбившаяся у воротъ толпа въ сущности ничего не знала, кромѣ того, что кто-то и что-то укралъ, что кого-то нужно не «пущать» и бить. Этотъ таинственный воръ лежалъ на землѣ и слабо стоналъ. Слышно было въ темнотѣ, какъ чья-то тяжелая рука била по чему-то мягкому, и это мягкое отзывалось каждый разъ стонущей нотой. Наконецъ на крыльцѣ показалась колеблющаяся свѣтлая точка, — несли фонарь.
— Давай сюды огня! — оралъ Минычъ хриплымъ голосомъ. — Братцы, держите!.. Ой, вывернется изъ рукъ, какъ налимъ.
Когда принесли фонарь и толпа разступилась, получилась такая картина: на снѣгу лежалъ окровавленный мужикъ Антипъ, «ходившій на базарѣ сторожемъ», а на немъ верхомъ сидѣлъ Иванъ Ѳедотычъ, блѣдный, съ блуждающимъ взглядомъ, и отчаянно колотилъ его обоими кулаками въ грудь, въ лицо, куда попало. Я видѣлъ это распухшее, посинѣлое лицо, эти остановившіеся въ ужасѣ глаза и видѣлъ, какъ Минычъ протискался съ фонаремъ впередъ, схватилъ что-то и началъ тыкать въ лицо.
— Воръ, воръ, воръ! — голосилъ онъ неистово.
Переходъ отъ молитвы къ мордобитію былъ такъ быстръ и неожиданъ, точно всѣ превратились въ дикихъ звѣрей. Умильно сокрушавшійся о своихъ грѣхахъ Иванъ Ѳедотычъ превратился сразу въ звѣря, и всѣ другіе тоже. Только когда всѣ устали колотить несчастнаго Антипа, кто-то крикнулъ въ толпѣ:
— Братцы, да вѣдь онъ не дышитъ…
— Вре-етъ! Притворяется… Ну-ка, Иванъ Ѳедотычъ, садани по самой скулѣ.
Иванъ Ѳедотычъ саданулъ, но результатъ былъ тотъ же: Антипъ дѣйствительно не дышалъ. Кто-то схватилъ вора за волосы и вытащилъ за ворота. Тамъ его и бросили, — ничего, отлежится на снѣгу.
— Подѣломъ вору и мука…
Всѣ гурьбой повалили обратно въ комнату.
— Вѣдь вотъ, подумаешь, какой вредный человѣкъ… — ропталъ въ толпѣ встревоженный голосъ. — Тутъ соборуютъ, а онъ башмаки уволокъ… Убить его мало, варнака!..
Вещественное доказательство было въ рукахъ у Миныча, и онъ торжественно принесъ башмаки въ комнату, гдѣ всѣ принялись ихъ разсматривать съ такимъ вниманіемъ, точно въ первый разъ видѣли такую удивительную вещь.
— Вѣдь совсѣмъ новенькіе… — возмущался Минычъ. — Этакъ-то можно цѣлый домъ растащить.
Больше всѣхъ волновалась старушка, которая первой увидала, какъ Антипъ потихоньку взялъ башмаки и спряталъ ихъ подъ полу. Она въ десятый разъ разсказывала все но порядку, и публика въ десятый разъ принималась негодовать.
— Башмаки-то, значитъ, стояли въ уголкѣ, а онъ къ нимъ все и подкрадывался… Потомъ, гляжу, какъ сцапаетъ и сейчасъ подъ полу, а потомъ потихоньку изъ избы и хотѣлъ уйти…
Служба кончилась, больная стонала, но никто теперь не желалъ ее замѣчать, несмотря даже на увѣщаніе батюшки. Я такъ былъ напуганъ картиной избіенія вора, что совсѣмъ позабылъ о своемъ планѣ относительно Миныча. Богъ съ ней, съ какой-то несчастной ложечкой… Переходъ отъ молитвы къ звѣрству навсегда остался въ моей памяти, какъ и то, что въ толпѣ непремѣнно присутствуетъ воръ. Да, этотъ воръ вездѣ, какъ и звѣрство, — все зависитъ только отъ обстоятельствъ, способствующихъ къ ихъ реализаціи.
1888.