Вор (Гололобов)/ДО

Вор
авторъ Яков Георгиевич Гололобов

Опубл.: 1885. Источникъ: az.lib.ru

ВОРЪ.

Повѣсть. (О томъ какъ жилъ одинъ Алешка).

Умерла у Алешки мать. Она лежала въ грязной закоптѣлой избѣ, на примостѣ, на попонкѣ постланной поверхъ ржаной соломы; въ головахъ у ней была подушка съ холстинной набойчатой наволочкой. Около нея молча стояли Анисья, сосѣдка, и Митревна, старуха подъ шестьдесятъ лѣтъ, ухаживавшая за больною. Обѣ стояли неподвижно и напряженно слѣдили, не подымется-ли еще грудь, не послышится-ли еще вздохъ. У Анисьи медленно текли по обѣимъ щекамъ двѣ слезы. Митревпа держала въ рукѣ маленькій огарокъ восковой свѣчи и тихо шептала какую-то молитву. Самъ Алешка стоялъ поотдаль, возлѣ двери, въ рукѣ у него была шапка; опустивши голову съ растрепанными волосами, онъ пристально и тупо смотрѣлъ на мать. Послѣднія слова матери были: «охъ, тяжко мнѣ, родимые… Простите»…Но Алешка не слыхалъ этихъ словъ. Онъ мазалъ на дверѣ телѣгу, — ѣхать за снопами; вдругъ Анисья выбѣжала на дворъ и крикнула: «Алешка! Иди скорѣе, — мать умираетъ!» Тогда онъ бросилъ на землю чеку, которую собирался заложить въ ось, и вошолъ въ избу, но у матери уже дыханіе кончилось. Худое лицо ея было желто, глаза закрыты и глубоко впали, изсохшія руки вытянуты вдоль тѣла. Алешка смотрѣлъ и ему все казалось, что вотъ-вотъ большіе сѣрые глаза сейчасъ откроются, рука пошевельнется и послышится хриплый матернинъ голосъ: «Алёша, дай-ка испить». За послѣднія двѣ недѣли онъ неразъ слышалъ эти слова и неразъ подавалъ ей деревянный ковшикъ съ водою. «Неужто умерла? думалъ Алешка. Какъ-это такъ умерла? Жива была и вотъ умерла. Не скажетъ, нѣтъ, не скажетъ больше; не дышетъ… не смотритъ… Значитъ умерла… Ничѣмъ не трогается»… Эти мысли смутно и медленно проходили въ головѣ Алешки, какъ будто каждая изъ нихъ чѣмъ нибудь задерживалась. Алешка сдѣлалъ два шагай сѣлъ на лавку, не выпуская изъ руки шапку. Ему не то чтобы страшно было подходить къ матери, а не хотѣлось какъ-то, что-то заставляло его сторониться. — «Мертвая теперь… Похоронятъ… въ церковь понесутъ», продолжали выплывать у него мысли.

— Совсѣмъ кончилась. Прими душеньку ея, Господи — Создатель!. проговорила Митревна. Подошла къ переднему углу, прилѣпила огарокъ свѣчи къ деревянному образу, стала на колѣни и, крестясь, положила три поклона. Анисья тихо всхлипывала и концомъ головнаго платка вытирала слезы.

— Ты не печалься, Алеша, — продолжала Митревна — не горюй. Что-жъ теперь дѣлать? — Всѣ помремъ, на то воля Господня. Помирать всѣмъ придется, всѣ по этой дорогѣ пойдемъ. Охъ, Господи-Батюшка! Жаль вотъ одинъ ты остался теперь. Ну, да что-жъ дѣлать? Все Богъ, все его воля. Всѣ помремъ, всѣ тамъ будемъ. А тужить не надо: — грѣхъ. Не горюй.

— Ты вотъ что думай теперь: надо вѣдь хоронить, снаряжать, да хоронить; къ попу идти, — снова заговорила Митревна, помолчавъ немного. Деньги-то у тебя есть?

— Есть, отозвался Алешка.

— Много-ли?

— Рубль двадцать есть.

— Только и всего. А у матери-то были? Не знаешь?

— Нѣтути у ней… Не было. Она какъ слегла, я четверть ржи отвезъ, четыре съ гривной взялъ. Соли пудъ купилъ, да дегтю, да мази ей взялъ у Трифоныча, она велѣла, да фельдшеру полтинникъ отдалъ, въ другой разъ онъ пріѣзжалъ, обижался, да вотъ рубль двадцать осталось…

— Рубль двадцать мало. За рубль двадцать не схоронишь. Досокъ, небось, нѣту у тебя?

— Нѣту.

— Ну вотъ за досками надо ѣхать. Плотникамъ за гробъ ужь меньше полтинника не отдашь. Опять попу; худо-бѣдно онъ возьметъ три цѣлковыхъ; свѣчи. Опять-же не малый ребенокъ, — старый человѣкъ: помянуть надо вѣдь, Тоже народъ придетъ, обѣдъ нужно. Хоть четверть вина возьмешь, вотъ тебѣ рубль тридцать, іулокъ, хоть пару попамъ, кутьи, да меду, туда-сюда, пятерка выйдетъ на худой конецъ.

— И, что ты? пятерка. Много больно, гдѣ онъ возьметъ? отозвалась Анисья.

— А какъ же ты думаешь, мать моя? Развѣ я не знаю? Я ужь не на первыхъ похоронахъ. Пятерка выйдетъ, какъ ни считай.

— Да гдѣ жъ онъ возьметъ?

— Чтожъ дѣлать-то? Добывать надо. Ты слышь, Алешка, ты добывай прямо десятку. Меньше не обойдется: попу три, на похороны пять, — восемь, черезъ девять дней панихиду надо, опять же черезъ шесть недѣль помянуть надо, — вѣдь она мать тебѣ была. Такъ продолжала высчитывать Митревна; Алешка сидѣлъ и мчалъ.

— Чтожъ, Алешка? Что будешь дѣлать? промолвила Анисья, гда Митревна замолчала.

— Что?.. Алешка поднялъ голову.

— Гдѣ денегъ-то, говорю, будешь добывать?

— Денегъ-то? Гдѣ-жъ ихъ добудешь? Ржи-бы продать, да молоченой нѣтъ.

— У тебя много ржи-то?

— Шестнадцать съ хрестцомъ набралъ. Пять копенъ обмолотилъ, по осьминѣ дала; четверть посѣялъ, четверть продалъ, остальную вонъ смололъ.

— Какъ-же быть-то? а? Овцы у васъ есть, ай нѣту?

— Были у нихъ овцы, Митревна, заговорила Анисья, да на красную горку Анютку отдавали, сестру его, покойница продала всѣхъ. А то пять старыхъ было, да четыре ярки; овцы хорошія.

— Да, продала, подтвердилъ Алешка; на сватьбу.

— Ну такъ за чтожъ браться, касатикъ ты мой? Корову чтоль продавать? Такъ кто ее купитъ теперь, — у насъ на селѣ врядъ-ли.

— Бурчикъ развѣ купитъ, сказала Анисья: только вѣдь онъ за полцѣны. Можетъ и еще кто купилъ-бы.

— Можетъ кто купилъ-бы, ждать-то некогда: ему надо ныньче ѣхать за досками; пока туда до слободы, да назадъ, четырнадцать верстъ, дай Богъ къ ночи вернуться. Завтра гробъ дѣлать, завтра же просить батюшку и хоронить. Завтра воскресенье, вотъ прямо къ обѣднѣ. Ты вотъ что, Алешка: время проводить нечего, ступай ты къ Бурчику; больше некуда идти, и проси у него до Покрова десятку, рожь обмолотишь — отдашь. Не дастъ такъ, пускай корову беретъ. Чтожъ теперь дѣлать? Вѣдь мать, — хоронить надо. Всѣ подъ Богомъ. Господи твоя воля! Такъ-то родимый. Хлопотать надо, некому за тебя, — одинъ ты. Иди, иди, а намъ надо покойницу обряжать. Пойди ты, Анисьюшка, късусѣдямъ, къ кому тутъ у васъ; объяви, что померла, молъ, пусть придутъ пособить. — Видно надо безъ него распорядокъ дѣлать — что онъ знаетъ? Сундукъ у ней запертъ? Гдѣ ключъ-то, ты знаешь Алешка. Да, да! На божничкѣ! Вѣдь и я знаю, — забыла. Рубаху надо достать, скатерть, все какъ слѣдуетъ. А ты ступай, не мѣшкай. Не печалься, что-жъ дѣлать? Горю не поможешь. Охъ, охъ-хо.

Митревна взяла ключѣ и пошла черезъ сѣни въ клѣтушку, гдѣ помѣщался сундукъ умершей. Алешка медленно поднялся съ лавки, посмотрѣлъ на мать, повернулся было къ двери, но потомъ еще долго смотрѣлъ на нее и наконецъ надѣлъ шапку и вышелъ на дворъ.

---

Алешка былъ крестьянинъ села Розгудина Воронежской губерніи, онъ былъ средняго роста, худощавый и стройный, съ чистымъ безъусымъ лицомъ (ему недавно минуло 19 лѣтъ) съ русыми слегка вьющимися волосами и карими глазами. Онъ былъ грамотный, — двѣ зимы учился въ разгудинской школѣ, но читалъ и въ особенности писалъ плохо. Тринадцати лѣтъ онъ пересталъ ходить въ школу и съ тѣхъ поръ почти никогда ни читалъ, ни писалъ. Изъ всѣхъ книжекъ на бѣломъ свѣтѣ Алешка зналъ только «Родное Слово» и Водовозова, да еще «наглядную азбуку съ картинками». «Родное слово» первый годъ у него и до сихъ поръ сохранилось. За шесть лѣтъ, какъ онъ вышелъ изъ школы, онъ разъ двадцать бралъ эту книгу и что нибудь прочитывалъ. Случалось это по праздникамъ, особенно зимою въ дурную погоду, когда никто изъ ребятъ-сверстниковъ къ нему бывало не придетъ и самому идти не хочется. Писалъ онъ гораздо чаще, но всегда мѣломъ на амбарной двери, или на землѣ возлѣ заваленки: разгребетъ, ровно землю, рукою и пишетъ палочкой, а то пальцемъ: «Алексей», «дворъ», «вороты». Чаще всего такимъ способомъ онъ писалъ одно лѣто, когда стерегъ овецъ по жнивьямъ. Тогда-же онъ научился хорошо играть на жилейкахъ^[1] и пѣть пѣсни. Голосъ у него былъ чистый, звонкій. На жилейкахъ играютъ исключительно плясовыя пѣсни и иногда выходитъ очень весело и вызывающе. Алешка въ хороводахъ былъ одинъ изъ первыхъ жилеечниковъ. Придетъ бывало къ хороводу, сейчасъ дѣвки и пристанутъ къ нему: Сыграй Алешка! Ну, сыграй! Ну, уважь! Алешка сразу почти никогда не соглашался, всегда ссылался на другихъ, — пусть другой кто сыграетъ, не потому, чтобы онъ церемонился и желалъ упрашиваній, а всегда какъ-то стѣснялся и немного робѣлъ; но наконецъ лѣзъ за пазуху, доставалъ деревянный длинный ящичекъ, вынималъ оттуда жилейки, доставалъ рожокъ, налаживалъ и начиналъ играть. Сначала выходило всегда неловко; но потомъ робость у Алешки постепенно проходила, онъ все болѣе и болѣе начиналъ покачиваться изъ стороны въ сторону и звуки выходили задирающіе, захватывающіе и невольно поджигающіе на пляску. Дѣвки и бабы плясали, все сильнѣе и сильнѣе топали ногами, все оживленнѣе дергали плечами и наконецъ поднявши руки вверхъ, хлопали въ ладоши, взвизгивали и въ тактъ сыпали прикажи и прибаутки. — «Ай да Алешка! Вотъ такъ молодецъ! Вотъ такъ Алешка! Право!» кричали зрительницы и зрители. Алешка дѣлалъ длинную высокую ноту, кончалъ игру и красный отъ натуги и смущенія, опускалъ глаза.

Послѣдніе два года, Алешка очень рѣдко игралъ на жилейкахъ и почти не ходилъ въ хороводъ. Отца Алешкинаго убили, — его считали колдуномъ. Жилъ въ Разгудинѣ старый старикъ, лѣтъ девяноста, котораго звали Собачуръ. Это странное прозвище дали ему за то, что онъ лечилъ и людей, и скотину отъ укушенія бѣшенными собаками. Собачуръ былъ двоюродный дядя Алешкину отцу и принялъ къ себѣ во дворъ парня. Зять работалъ въ полѣ, а старикъ верстахъ въ трехъ отъ села, въ глухомъ оврагѣ, въ лѣсу, устроилъ пасѣку и каждый годъ съ ранней весны и до поздней осепи жилъ тамъ. Алешкинъ отецъ (звали его Петрухой Кубышкинымъ) былъ въ то время молодымъ; онъ не разъ заходилъ къ дядѣ на пасѣку, когда случалось или работать въ той части поля, или стеречь лошадей, или ѣхать мимо. Старикъ его полюбилъ. Лѣтъ двѣнадцать прожили зять и дочь Собачура, а дѣтей не родилось ни одного у нихъ, и наконецъ, отъ холеры-ли, отъ чего-ли другаго оба въ одно лѣто померли. Остался Собачуръ одинъ-одинешенекъ; тутъ-то Петруха и предложилъ ему переходить къ нему жить. Собачуръ продалъ свою избу, сдѣлалъ у Петрухи на дворѣ амшаникъ и сталъ по зимамъ жить у него, а лѣтомъ по прежнему на пасѣкѣ. Постепенно Петруха сталъ втягиваться въ пчеловодство и все болѣе и болѣе проводить время на пасѣкѣ. Къ старику часто приходили лечиться, привозили укушенныхъ бѣшенными собаками; онъ лечилъ только травами; отъ бѣшенства давалъ хлѣбъ посыпанный какимъ-то зеленымъ порошкомъ и, говорятъ, заболѣвавшіе бѣшенствомъ всегда выздоравливали. Петруха присутствовалъ при леченіи, помогалъ старику собирать и сушить травы. Когда умеръ Собачуръ, оставивши 30 колодокъ пчелы, Петруха сдѣлался окончательно пасѣчникомъ. Въ народѣ говорили, что старикъ всю свою науку передалъ Петрухѣ, а тотъ мало того, что не отрицалъ этого, но всегда при случаѣ намекалъ на свое знахарство, иногда даже хвастался: «Я знаю отъ чего это». «Я пожалуй и помогу», «можно сдѣлать, что вѣкъ меня будешь помнить» и т. п. Къ Петрухѣ народу стало ходить больше, чѣмъ къ Собачуру, да онъ и лечить началъ не отъ однѣхъ какихъ либо болѣзней, а почти отъ всѣхъ, отказываясь лишь въ рѣдкихъ случаяхъ; многія болѣзни приписывалъ порчѣ, давалъ не однѣ травы, но и наговорную воду, нашептывалъ, заговаривалъ кровь, отгадывалъ пропажу.

Слава о Петрухѣ какъ о знахарѣ и колдунѣ упрочилась окончательно. Къ тому же физіономія у него была чрезвычайно внушительная: все лицо заросло густыми волосами, брови почти срослись, маленькіе черные глаза смотрѣли какъ-то загадочно. Въ послѣдніе два-три года Петрухѣ стали оказывать открытый почотъ: поили въ кабакѣ водкой, звали на свадьбы, очень многіе, особенно бабы, при встрѣчѣ почтительно кланялись. Плату и приношенія за свое леченіе и знахарство Петруха бралъ очень небольшія и притомъ никогда не бралъ впередъ, всегда говорилъ: принесешь послѣ, когда полегчаетъ; со многихъ и совсѣмъ ничего не бралъ; ему дорогъ былъ почетъ, слава. Безкорыстность и душевность, съ которыми онъ относился къ жаждущимъ отъ него исцѣленія, создали у большинства разгудинцевъ расположеніе къ нему, непріязни почти никто къ нему не имѣлъ, хотя всѣ относились съ нѣкоторой боязнью. Несмотря на это, его все таки убили и вотъ какъ это случилось.

Въ Разгудинѣ жила семья Стригуновыхъ: отецъ лѣтъ 55, бодрый и крѣпкій мужикъ вдовецъ и три сына, молодецъ къ молодцу, красавцы, силачи и работящіе ребята; первые смѣльчаки въ селѣ, пѣсенники и драчи; между собою жили дружно, каждый праздникъ были въ кабакѣ, выпивали порядочно, хотя хозяйство не разстраивали, жили съ достаткомъ. Ихъ всѣ побаивались, потому что какъ только кто съ ними заспоритъ, — сейчасъ въ ухо и бить. Года полтора передъ тѣмъ женился младшій братъ. Жена его, красивая краснощекая бабенка, сначала была ничего, потомъ, черезъ полгода этакъ, начала худѣть, хирѣть и наконецъ стала «кричать на голоса». Ходитъ по хозяйству, или сидитъ, работаетъ, прядетъ, вдругъ поблѣднѣетъ, начнетъ всхлипывать, все больше, больше, потомъ рыдать начнетъ, потомъ упадетъ на земь и бьется безъ памяти, и кричитъ не своимъ голосомъ, — смотрѣть даже страшно. Стала она постоянно задумчива, стала пуглива и все какъ будто что то скрывала, чего то боялась. Мужъ, замѣтивши въ ней перемѣну и робость, началъ допрашивать ее, что это значитъ, она молчала и плакала; онъ въ другой разъ спрашивалъ, — опять молчитъ и плачетъ, онъ ее побилъ. Съ тѣхъ поръ припадки стали повторяться чаще и чаще. Для всѣхъ это казалось загадочно, но всѣ единогласно порѣшили, что ее «испортили», на этомъ и успокоились съ тупымъ сознаніемъ неизбѣжности, какъ это всегда бываетъ. Но на первый день Троицы случилось обстоятельство, надѣлавшее переполоху не только семьѣ Стригуновыхъ, но и во всемъ селѣ. Послѣ обѣда младшій братъ повелъ на лугъ лошадей; жена его легла отдохнуть въ пунькѣ^[2], другой братъ легъ съ женой въ своей пунькѣ. Вдругъ, слышатъ, раздается крикъ, потомъ рыданія и раздирающіе душу вопли, — невѣстка «на голоса кричитъ». Подбѣгаютъ къ ея пунькѣ, смотрятъ: она лежитъ на полу возлѣ кровати, бьется, корчится и кричитъ, а близь пуньки на дворѣ лежитъ безъ памяти старикъ свекоръ. Посинѣлъ, одинъ глазъ открытъ, ротъ перекосило, пѣна клубомъ бѣжитъ. Кинулись къ нему, водой стали обливать, перенесли въ хату. Очнулся онъ, пришелъ въ чувство, но говорить ничего не можетъ, правой рукой и ногой не владѣетъ, и ротъ на правую сторону перекошеный остался. Сошлось много народу къ Стригуновымъ, прибѣжала мать больной и съ плачемъ объявила, что она во многомъ виновата, что она въ прошлое воскресенье водила дочь лечить къ Петрухѣ Кубышкину, что тотъ смотрѣлъ на воду, шепталъ, говорилъ, что свекоръ дурной человѣкъ и потомъ далъ бутылку воды и велѣлъ семь зорь пить. Всѣ послѣ этого разсказа порѣшили, что и невѣстку и старика «испортилъ» Петруха, — больше некому, да притомъ Петруха сердитъ на старика за то, что тотъ въ прошломъ году поймалъ улетѣвшій у него рой и не отдалъ. Еще тогда Петруха ему сказалъ: «помпи-жъ ты, я тебѣ уважу».

Весь этотъ и весь слѣдующій день только и разговору было въ селѣ, что Петруха испортилъ старика Стригуновыхъ и его сноху. Вечеромъ втораго дня около кабака было много народу; кто совсѣмъ пьяный, кто навеселѣ; въ одномъ кружкѣ расположившемся на травѣ стоялъ штофъ и шли задушевные разговоры, въ другомъ пѣли пѣсни, тамъ спорили и ругались.

Около дверей стояла большая толпа, въ которой были сильно выпившіе средній и младшій братья Стригуповы; шелъ разговоръ о приключившейся болѣзни старика и снохи.

— Больше никто какъ Кубышкинъ, говорилъ одинъ мужикъ.

— Кому-жъ окромя? его рукъ дѣло, вторилъ другой.

— Поучить бы его хорошенько, онъ бы забылъ какъ людей портить!

Въ это время самъ Петруха подходилъ къ кабаку. Онъ вчера послѣ обѣда ушелъ на пасѣку, ночевалъ тамъ и теперь только пришолъ домой, переодѣлся въ новый халатъ и пошолъ въ кабакъ на народъ. Онъ ни отъ кого не успѣлъ услыхать еще о случившемся въ семьѣ Стригуновыхъ.

— Стой, дядя Петруха! Ему загородилъ дорогу младшій Стригуновъ Михайло. Говори: Ты испортилъ батюшку и хозяйку мою?

— Что ты, бѣлены что ли объѣлся? отвѣчалъ удивленный Петруха, стараясь пройти мимо.

— Нѣтъ, стой! Говори: ты испортилъ? Ты? и Михайло схватилъ лѣвой рукой Петруху за борты халата.

— Отстань, дуракъ! Чего ты лѣзешь?

— Нѣтъ, говори окаянный! Ты испортилъ?

— Да ты что присталъ? напустился въ свою очередь Петруха: ай ты отъ меня тоже чего захотѣлъ?..

— Я? Я тоже?!.

И Петруха грохнулся на земь отъ удара въ високъ. Михайло Охватилъ его лѣвой рукой за волосы и сталъ бить. Сначала Петруха старался подняться, но лѣвая рука Михайлы свалила его, а правая сыпала удары. Петруха сталъ кричать; Михайло билъ по лицу, въ глаза, въ губы, такъ что послѣ нѣсколькихъ ударовъ крики прекратились и слышались стоны и хрипѣніе.

— Нѣтъ… я тебѣ покажу!.. я… покажу!, рычалъ Михайло и какъ изступленный, какъ звѣрь; волочилъ по землѣ, билъ сапогами.

— Петруху бьютъ! Колдуна бьютъ! слышалось въ толпѣ, плотно окружившей Михайлу.

— Будетъ! Перестань, оголтѣлый!

— Валяй, валяй! Поучить надо! А то ишь: портить!

— Бей, бей! Покажи ему!

— Брось, дьяволъ! Изувѣчишь…

— Небось, небось! Задай ему! Колдуна не изувѣчишь, его не убьешь, окромя какъ осиновымъ коломъ, его ничѣмъ не убьешь…

— Да что вы! Ай на васъ креста нѣтъ? Брось! Брось! кинулись было отнимать Петруху два мужика.

— Прочь! Отстань! Заревѣлъ второй Стригуновъ. Бей, Мишка, бей! А то — отца портить!.. И второй братъ тоже: съ остервѣненіемъ сталъ бить сапогами въ бока. Собака!.. Нехристь!..

На шумъ и крики сбѣжались всѣ бывшіе на площади. Смерклось, стало уже темно, нельзя было видѣть потрясающей картины звѣрскаго побоища; толпѣ были слышны только крики, возгласы и глухіе, уже рѣдкіе отъ усталости удары. Наконецъ нѣсколько человѣкъ оттащили обезумѣвшаго Михайлу и брата его; прибѣжалъ кабатчикъ съ фонаремъ. Петруха лежалъ бездыханный, онъ имѣлъ ужасный видъ: лицо представляло синюю раздавленную массу, измазанную въ грязь отъ крови и пыли, ни глазъ, ни губъ различить было нельзя, — все распухло, раскроено. Халатъ изорванъ, бѣлая рубаха въ крови, въ пыли. Принесли воды, стали обливать. Петруха очнулся, но подняться и говорить не могъ; слышались только тихіе стоны. Розыскали старосту, отвезли Петруху домой; на другой день утромъ онъ умеръ. Пріѣхали слѣдователь и докторъ, сдѣлали вскрытіе, оказался умершимъ отъ побоевъ. Стригуновыхъ посадили въ острогъ и черезъ семь мѣсяцевъ судили въ окружномъ судѣ. Обвиняли ихъ въ нанесеніи тяжкихъ побоевъ, отъ которыхъ послѣдовала смерть, въ запальчивости и раздраженіи, безъ намѣренія лишить жизни. Они «заслужили снисхожденіе» и присуждены были на полтора года въ арестантскія роты.

На Алешку убіеніе отца произвело сильное впечатлѣніе. Это событіе, свалившееся на него въ самую свѣтлую, веселую пору юности, ошеломило, придавило его; онъ сразу постарѣлъ. Онъ много думалъ о смерти отца, но никакъ не могъ сообразить, представить себѣ все ясно, никакъ не могъ понять и объяснить причинъ, вызвавшихъ убійство. На знахарство отца онъ смотрѣлъ, какъ на нормальное явленіе, какъ на обыкновенное занятіе, профессію; видя часто отца, онъ относился къ нему, какъ къ простому человѣку, вовсе не таинственному, неимѣющему никакой особенности, никакой сверхъестественной силы; сношенія съ злыми духами онъ не допускалъ и не подозрѣвалъ, хотя не разъ слышалъ эти разговоры и отъ сверстниковъ встрѣчалъ даже прямые вопросы: «правда ли, что отецъ знается съ чертями»? Онъ, впрочемъ, объ этомъ мало думалъ, относился индиферентно. Видѣлъ отъ отца доброту, ласку; видѣлъ часто, какъ отецъ въ тихую лѣтнюю ночь на пасѣкѣ долго простаивалъ на колѣняхъ, обратившись на востокъ, долго и горячо молился Богу, клалъ много поклоновъ. Въ сознаніи Алешки ясны были только отрывки, части всего этого непонятнаго ему событія: вотъ мать голоситъ, около отца, вотъ Анисья обмываетъ лицо, а сестра Анютка держитъ чашку съ водой и утираетъ глаза рукавомъ, вотъ попъ ночью пришолъ, сидитъ около отца, наклоняется, говоритъ что то. Вотъ полна изба народу, отца «рѣжутъ», «потрошатъ», онъ не видалъ какъ это дѣлали, онъ въ сѣняхъ былъ, онъ только слышитъ, какъ докторъ кричитъ: «Понятые! слушайте: у него три ребра перебито въ правомъ боку и два въ лѣвомъ, голова въ одномъ мѣстѣ проломлена, а въ двухъ мѣстахъ на ней ссадины»… Потомъ Стригуновыхъ увезли, говорятъ, судили… Какъ это? Зачѣмъ? Что все это значитъ? Онъ слышалъ, что Стригуновы убили отца; они виноваты, потому убивать нельзя, но ненависти, непріязни къ нимъ, жажды мщенія онъ не испытывалъ. Онъ не видѣлъ, какъ убили отца, онъ не могъ представить, какъ это они сдѣлали? Надъ каждой отдѣльной мыслью онъ останавливался, вдумывался, припоминалъ, но отыскать связь, сообразить все послѣдовательно и ясно не могъ; ко всему событію относился какъ то тупо, робко и безсильно.

Почти цѣлый годъ Алешка былъ задумчивъ, ни съ кѣмъ самъ не заговаривалъ, часто не отвѣчалъ на вопросы. Хозяйственныя дѣла вела мать, онъ почти ни съ кѣмъ не входилъ въ сношенія, съ нею, да съ сестрою онъ работалъ въ полѣ, косилъ, возилъ снопы, дома молотилъ. Только на другую весну, когда заблестѣло яркое мартовское солнце, когда полились вездѣ ручьи, вскрылась рѣчка, зазеленѣла трава, Алешка постепенно началъ свѣтлѣть, выходить изъ апатіи и задумчивости. Ему безотчетно весело стало, когда онъ въ первый разъ выѣхалъ пахать на своей сѣрой кобылѣ.

Пришла Святая. На всѣхъ новая праздничная одежда, у всѣхъ свѣтлыя лица, всѣ весело христосуются; весело христосовался и Алешка. Приближалась свадьба сестры; стали каждый день сбираться къ нимъ въ избу дѣвки; пѣсни поютъ, смѣхъ, шутки. Каждый вечеръ сестра уходила въ хороводъ на площадь, тамъ качели были; сталъ и Алешка ходить въ хороводъ и даже за жилейки взялся. Онъ бы не взялся за жилейки, но случилось одно обстоятельство.

На четвертый день Святой, послѣ обѣда, собрались къ Анюткѣ подруги, дѣвокъ пять, и усѣлись на дворѣ за заваленкѣ. Въ числѣ ихъ была Наташка Кранина, дѣвка небольшаго роста, круглолицая, румяная, съ карими большими «быстрыми» глазами, съ толстою темнорусою косою. Веселая, проворная эта Наташка: какъ придетъ, сейчасъ къ матери Алешки: здравствуй тетушка Марья! Я пришла къ Анюткѣ. Гдѣ Анютка? Какъ ты, тетушка, поживаешь? Слава Богу? Ахъ, Анютка! Вотъ она ты! А я думала ты не дождалась свадьбы, — ушла сама къ жениху. Алешка, здравствуй! Что ты сопишь? И пойдетъ, и пойдетъ. Говорунья, хохотуша. Наташка была одна дочь у отца-матери, людей хоть не богатыхъ, но исправныхъ, ей только что минуло 16 лѣтъ и она «заневѣстилась», какъ говорится. Раньше Алешка почти совсѣмъ не зналъ Наташки, рѣдко видѣлъ ее, такъ какъ Кранины жили довольно далеко, на концѣ улицы, надъ самой рѣчкой; да и другіе мало знали Наташку, она только нынѣшней весною сразу выставилась, стала замѣтна, оказалась плясуньей и запѣвалой въ хороводахъ. Такъ въ селахъ нерѣдко бываетъ: все не видно дѣвки, все не видно, — вдругъ сразу станетъ у всѣхъ на глазахъ и всѣ обратятъ вниманіе.

Вотъ эта то Наташка, сидя на заваленкѣ, начала въ полголоса пѣсню, другія подтягивать начали. Пропѣли одну; Наташка развеселилась, вскочила и ну подъ молчанку отплясывать, только приговариваетъ. Алешка въ это время вышелъ изъ избы.

— Алешка, сказала Анютка, сестра; сыграй намъ на жилейкахъ, мы попляшемъ.

— Ну тебя. Что скажетъ…

— Отчего? Сыграй!

— Алешка, Алешка! Сыграй, сыграй! Пожалуйста сыграй! Смерть плясать хочу! Попляшу! вскричала Наташка.

— Ну васъ, отстаньте. У меня и жилеекъ нѣту.

— А ты сдѣлай! Поскорѣй сдѣлай! Пожалуйста, Алеша! Нуже.

— Вретъ, вретъ! сказала Анютка: жилейки цѣлы. Я вчера видала въ пунькѣ! И рожокъ, и жилейки!..

— Отвяжитесь, — не буду играть.

— У, неуковырный, — обидѣлась Анютка: не хочетъ уважить.

— Да онъ не умѣетъ. Онъ забылъ, разучился, право пеумѣетъ. Наташка старалась затронуть самолюбіе.

— Охъ нѣтъ, онъ ловокъ играть, лучше его никто не играетъ, наивно заступилась за Алешку Танюшка, дѣвочка лѣтъ 13-ти, дочь сосѣдки Анисьи.

— Ловокъ. Небойсь и получше его сыграютъ. Вонъ Сенька Чечириныхъ, что противъ насъ живутъ, вонъ такъ играетъ!.. Да ну Алешка, сыграй!

— Сыграй! Отозвалась опять Анютка.

— Не стану, пускай другіе играютъ, отрѣзалъ уже сердитымъ голосомъ Алешка и отошолъ отъ дѣвокъ къ калитѣ, вышелъ на улицу и сталъ.

— Плюнь на него, Анютушка, когда такъ же. Вотъ что: пойдемъ къ намъ, сейчасъ позову Сеньку, попрошу его, онъ намъ сыграетъ. Онъ не откажетъ, какъ я попрошу такъ онъ и сдѣлаетъ, онъ всегда мнѣ уважаетъ. А играетъ много лучше Алешки. Пойдемъ! Пойдемте, дѣвки. А то ишь ты птица какая: просили, просили, онъ и знать нехочетъ. Плевать! Мы получше найдемъ. Небось, не поклонимся.

— И вправду. Неуковырный, ей Богу! Подтвердила Анютка. Пойдемъ.

Дѣвки прошли мимо Алешки, не глядя на него, взялись за руки и пошли шеренгой по улицѣ къ Кранинымъ. Алешка сурово посмотрѣлъ имъ въ слѣдъ, отвернулся и сѣлъ на обрубокъ бревна лежавшаго постоянно на улицѣ около калитки. Онъ былъ обиженъ, его самолюбіе было затронуто. Ему теперь было досадно на себя, за то, что онъ не согласился играть, хотя, отказываясь, онъ не ломался, а искренно не желалъ играть, — давно уже не игралъ. Досадно, что дѣвки все таки пошли плясать, обошлись безъ него, а главное нашли еще такого, который лучше его играетъ. Какъ Сенька Чечиринъ играетъ, ему не приходилось слышать, Алешка его рѣдко и видѣлъ, тотъ постоянно почти стерегъ овецъ.

— Неужто онъ въ самомъ дѣлѣ лучше меня играетъ? думалъ Алешка: ишь чортъ, эта Наташка какая.

Черезъ нѣсколько времени съ Алешкой поровнялись шедшіе по улицѣ двое знакомыхъ ему ребятъ: Ванька и Степка.

— Алешка! Здорово! Чтожъ ты одинъ сидишь?

— А съ кѣмъ-же мнѣ сидѣть?

— Пойдемъ съ нами.

— Куда?

— Подъ Чечиринъ огородъ. Тамъ, братъ, на берегу теперь ребятъ много. Яйца катаютъ, въ карты играютъ. Тамъ ловко!

При словѣ «Чечиринъ» у Алешки шевельнулось непріязненное чувство и въ первый моментъ онъ нехотѣлъ было идти, но вслѣдъ затѣмъ явилось желаніе посмотрѣть какъ дѣвки пляшутъ, какъ Наташка, какъ Сенька Чечиринъ играетъ. Неужто и взаправду лучше меня? опять подумалъ онъ.

— Идемъ, сказалъ Алешка.

— Вотъ ловко. Подсолнушка хочешь? сухіе, предложилъ Ванька. Подъ Чечиринскимъ огородомъ была лужайка, вокругъ которой росли старыя развѣсистыя ракиты; мѣсто было ровное, покрытое травкой, на берегу рѣчки и чрезвычайно красивое. Когда пришли Алешка съ товарищами, народу было много, ребятишки играли въ дука, въ двухъ кружкахъ играли въ карты, гдѣ проигрышъ и выигрышъ уплачивался яйцами; въ трехъ мѣстахъ катали яйца. Около играющихъ въ карты и катающихъ яйца столпилось много зрителей, преимущественно въ сидячемъ и въ лежачемъ положеніи. Бабы и дѣвки всѣ собрались около воротъ Краниныхъ и стояли плотнымъ кругомъ; тутъ только что кончилась пляска и только что пересталъ играть Сенька Чечиринъ; онъ стоялъ, прислонившись къ плетню спиною и вытиралъ полою жилейки. Это былъ бѣлокурый красивый малый лѣтъ 18-ти, съ бойкимъ и даже нѣсколько ухорскимъ выраженіемъ лица, въ крымской сѣрой шапкѣ, надѣтой набокъ, въ халатѣ нараспашку, въ красной рубахѣ.

Подошедшаго Алешку и ребятъ сначала никто не замѣтилъ.

— Молодецъ Сенька! сказала одна баба.

— Спасибо! поблагодарила Наташка. Да ты еще сыграй, — отдохни, да еще сыграй!

— Играетъ ловко! похвалилъ мужикъ.

— Важно! подтвердилъ дядя Андрей.

— А вонъ Алешка пришелъ! Алешка лучше сыграетъ! вскричала Акимьина Танюшка, стоявшая на заваленкѣ и увидѣвшая черезъ головы Алешку.

— Э, Алешка! Вотъ онъ ты! Ну, братъ, играй! Непремѣнно играй! Ты не укажешь Сенькѣ. Я, братъ, знаю какъ ты играешь. Сенька, онъ пожалуй похлеще тебя сыграетъ.

— Куда еще похлеще! Что говорить?.. Отозвалась насмѣшливо Наташка.

— Нѣтъ, ты не знаешь. Алешка, есть жилейка? Ну-ка!

Алешка молчалъ.

— Брось его, дядя Андрей. Онъ играть не станетъ, мы его ужь просили. И правду Анютка говоритъ, неуковырный. Обойдемся безъ него. Церемонится… Похлеще! Какъ-же? Продолжала Наташка. Нѣсколько человѣкъ засмѣялось. Алешка покраснѣлъ.

— Жилеекъ у меня нѣту… промолвилъ Алешка.

— А то сыгралъ-бы? вскричалъ дядя Андрей. Сенька! Дай ему свои жилейки! Пускай онъ сыграетъ!

Дядя Андрей метнулся къ Сенькѣ, схватилъ жилейки и подалъ Алешкѣ. Алешка, неглядя ни на кого, взялъ жилейки, попробовалъ одну, другую, подтянулъ язычки, вставилъ въ рожокъ и заигралъ. Сначала онъ взялъ нѣсколько длинныхъ пѣвучихъ руладъ, потомъ заигралъ только что сыгранную Сенькой пѣсню, но какъ заигралъ?.. Таже пѣсня, да не то выходило. Отчетливость, размѣренность, новыя трели, мелкія высокія нотки и, главное, живость… Ничего подобнаго у Сеньки не было. Всѣ примолкли, всѣ уставились на Алешку, всѣ слушали, плясать никто не думалъ, только слушали.

На жилейкахъ играютъ нѣсколько плясовыхъ пѣсенъ, различіе между ними, кромѣ мотивовъ, заключается еще въ тактѣ: есть съ рѣдкимъ, медленнымъ тактомъ, съ протяжными пѣвучими нотами, есть частыя, дробныя, съ сыпучими трелями, съ поджиганьемъ. Алешка игралъ одну изъ медленныхъ пѣсенъ, разливался, перекатывался; потомъ вдругъ перешолъ на самую веселую, лихую, захватывающую.

— Экъ, ловко, лихо! взвизгнулъ дядя Андрей: что-жьвы дѣвки? Ай обомлѣли.? Валяй! и самъ даже затопалъ ногой.

Анютка и двѣ дѣвки пустились плясать, сейчасъ-же пристали двѣ молодыя бабы, потомъ неутерпѣли еще три. Кругъ расширился, пляшущихъ было уже больше десятка. Танюшка Анисьина отплясывала на одномъ мѣстѣ на заваленкѣ. Подбѣжало много зрителей отъ играющихъ въ карты и въ яйца.

— Ловко!

— Молодецъ Алешка!

— Вотъ такъ играетъ!

— Ишь подковыриваетъ, ишь задираетъ! Ахъ собачій сынъ!..

— Ахъ, и что ты, и что ты… приговаривала одна плясавшая баба.

— Ай, ну! Ай, ну! Ай, ну-ну! вторила другая.

Наташка не плясала. Она стояла даже не въ первомъ ряду, а во второмъ, возлѣ плетня, противъ Алешки и въ упоръ смотрѣла на него своими большими карими глазами. Алешка игралъ опустивши глаза, ни на кого не смотрѣлъ, только изрѣдка искоса взглядывалъ на Наташку; глаза у него горѣли, въ нихъ вспыхивалъ не то укоръ, не то сознаніе торжества. Но каждый разъ онъ еще съ большимъ увлеченіемъ, съ большей удалью выдѣлывалъ трели. Игралъ такъ, что и самъ удивлялся: откуда-то взялись самыя тонкія захватывающія нотки, явились совершенно новыя, никѣмъ неслыханныя и самому ему неизвѣстныя прежде колѣна. Онъ весь отдался игрѣ, весь ушолъ въ нее со жгучестью, съ азартомъ; онъ ничего не слышалъ, никого не видѣлъ ни пляшущихъ, ни стоявшихъ. Только и видно ему было одно Наташкино лицо и ея темные глаза, смотрѣвшіе изъ за чьего-то плеча… Слушатели забылись, замерли. Алешка сразу оборвалъ пѣсню и пересталъ играть.

— На! словно съ досадою ткнулъ онъ сейчасъ-же жилейки дядѣ Андрею. Тотъ, не ожидавши этого, едва успѣлъ ихъ взять. Алешка повернулся, чтобы идти; стоявшіе сзади сразу разступились. Въ первую минуту никто ни слова не сказалъ; всѣ были подъ вліяніемъ игры и никто не ожидалъ, что Алешка вдругъ броситъ играть. Алешка, сдѣлавши нѣсколько быстрыхъ шаговъ, остановился.

— Пойдешь что ли, Ванька, домой? сказалъ онъ полуобернувшись, хотя Ванька собственно не видалъ и даже не зналъ, гдѣ онъ стоитъ.

— Ну, играетъ, братцы!.. какъ-бы со вздохомъ сказалъ дядя Андрей.

Мигомъ окружили Алешку со всѣхъ сторонъ ребята и мужики. Посыпались похвалы, но не шумныя и крикливыя, а сдержанныя, серьезныя и отрывочныя. Большинство только смотрѣло на Алешку и молчало. Ни одинъ человѣкъ не попросилъ еще сыграть. Всякому почему-то было понятно, что Алешка не станетъ больше играть, что ему нельзя играть. Алешка молчалъ и никому не смотрѣлъ въ лицо. Руки у него дрожали; верхняя губа быстро, нервически вздрагивала, лицо приняло самое неопредѣленное выраженіе: не то оно сейчасъ освѣтится улыбкой, не то нахмурится и на немъ отразится досада.

— Сроду не слыхалъ, чтобы кто такъ игралъ! махнувъ рукою сказалъ дядя Андрей.

— Пойдемъ, Ванька! промолвилъ Алешка и зашагалъ. Ванька безмолвно послѣдовалъ за нимъ.

— Сроду не слыхалъ! Повторялъ дядя Андрей.

Бабы менѣе шумно, но тоже только и говорили, что объ Алешкѣ.

Всѣхъ поразила не только самая игра, но что-то особенное, что каждый видѣлъ, глядя на Алешку. Вдохновеніе, увлеченіе, какая-то сила выражавшаяся въ лицѣ въ каждомъ движеніи, во всемъ существѣ его, проникала всякаго, захватывала…

На другой день утромъ Алешка, выпустивши изъ сарая корову и сѣрую кобылу, собирался гнать ихъ поить. Солнце лило горячіе блестящіе лучи; въ воздухѣ была теплота, весенняя, томящая; и вмѣстѣ съ тѣмъ носилось что то возбуждающее, непонятное, отчего сердце млѣло, хотѣлося и плакать какъ будто и смѣяться… Воробьи усыпали всю кучу хвороста и громко, весело, съ переливами чирикали, куры усердно рылись въ навозѣ, пѣтухъ безпрестанно кричалъ и, распустивши одно крыло, описывалъ полукруги то передъ той, то передъ другой курицей; дьяконовы голуби неподалеку летали, плавно опускались, какъ будто наслаждаясь своимъ полетомъ.

Только что сталъ Алешка подходить къ калиткѣ, въ нее вошла Наташка, поровнялась съ нимъ и будто нехотя, робко остановилась.

— Здравствуй… Почти шопотомъ проговорила она.

У Алешки кольнуло въ груди что-то, онъ стоялъ и молча смотрѣлъ ей въ лицо. Она смотрѣла въ землю.

— Алешка… заговорила она громче и запнулась. Знаешь что… и опять запнулась.

— Я хотѣла… Видишь-ли…

Алешка все молчалъ.

— Знаешь-ли что?.. Хотѣла сказать… что… Тебѣ… И она медленно подняла на него глаза. У Алешки словно кто грудь обжогъ подъ рубахой.

— Что ты?.. безсознательно произнесъ онъ.

— Такъ… Ты… добрый…

Оба молчали и смотрѣли другъ другу въ глаза.

— Хотѣла сказать… чтобъ ты… не серчалъ на меня…

— Эхъ, Наташка… съ какой-то укоризной промолвилъ Алешка и отвернулся.

— Я… къ Анюткѣ… сказала она и скорыми шагами пошла на крыльцо.

До сговора Анютки осталась два дня и Анюткѣ пришлось много хлопотъ. Онъ съѣздилъ съ матерью въ слободу за покупками, зарѣзалъ бычка, рубилъ дрова, ходилъ то туда, то сюда. Наташку хоть онъ и видѣлъ по нѣскольку разъ въ день вмѣстѣ съ прочими дѣвками, но говорить не пришлось ни о чемъ.

Наступилъ вечеръ сговора. Стали собираться гости, пріѣхалъ женихъ съ родными и сватами. Усѣлись за столъ, на лавкахъ, на примостѣ. Полна изба набилась народомъ; въ сѣняхъ, на крыльцѣ и подъ окнами толпились зрители. Дѣвки пѣли протяжныя величальныя пѣсни; въ числѣ ихъ была и Наташка, но она была задумчива и не проявляла своей обычной живости, больше все стушевывалась. Пока длились обычныя свадебныя церемоніи, — дарились, сводили жениха и невѣсту и проч., было полное вниманіе со стороны присутствующихъ и со стороны зрителей, но оживленія, веселья не было. Но когда сведенныхъ жениха и невѣсту посадили за столъ, подали ужинать, выпитая водка оказала дѣйствіе на головы, — разговоры сдѣлались громче, раздались веселыя пѣсни, дѣвки пошли плясать.

Алешка въ качествѣ старшаго мужчины въ семействѣ ходилъ со штофомъ и стаканомъ и угощалъ каждаго изъ гостей; слѣдомъ ходила мать — упрашивала, кланялась. Въ избѣ была духота и жара, не смотря на открытыя дверь и окна. Алешка раскраснѣлся отъ жары, ноги подламывались, въ головѣ стало кружиться; поднесли послѣднему изъ сидѣвшихъ за столомъ гостей, онъ передалъ матери штофъ, протискался сквозь толпу стоявшую у дверей и вышелъ на крыльцо. Было уже поздно, большая часть зрителей разошлась, такъ какъ интересныя церемоніи кончились, оставшіеся набились въ сѣни, да нѣсколько человѣкъ было подъ окнами на улицѣ. Крыльцо было большое, обнесенное перилами. Ночь темная, — въ двухъ шагахъ ничего не видно. Тишина полнѣйшая. Стоялъ какой то нѣжный туманъ, охватывающій, проникающій въ каждый мускулъ, въ каждый нервъ.

Алешка оперся о столбъ и долго стоялъ, не двигаясь, не шевелясь. Шумъ, крики и пѣсни, несшіеся въ отворенную дверь избы, казались ему далекими, — тамъ гдѣ то за избой, на другой улицѣ… Въ головѣ у него шумѣло и отъ жары, и отчасти отъ водки, хотя онъ выпилъ очень немного, прихлебывая по необходимости при угощеніи. Долго онъ стоялъ; весенній воздухъ освѣжилъ его, въ головѣ стало яснѣе, но онъ какъ будто унесся куда то, и шумъ и пѣсни казались еще дальше. Онъ смотрѣлъ въ темноту и ни о чемъ опредѣленномъ не думалъ; но сердце отчего то замирало, сжималось, словно отрывалось и падало… Истома какая то… грусть… Вотъ-вотъ брызнутъ слезы…

Алешка повернулъ голову направо. Присмотрѣвшіеся къ темнотѣ глаза его различили прижавшагося въ углу человѣка. Бѣлѣется рубаха, темнѣетъ юбка… Алешка вздрогнулъ…

— Это ты?.. прошепталъ онъ и задохнулся. Сердце сильно застучало.

— Я, чуть слышно отвѣчала Наташка.

— Что ты тутъ?..

— Такъ…

— Наташка…

— Я тутъ давно… Ты вышелъ… не видалъ меня.

Алешка сдѣлалъ шагъ къ ней и положилъ руку на плечо. Наташка вздрагивала. У Алешки дрожали колѣни и нижняя челюсть тряслась… Долго они стояли молча.

— Наташка… слышишь…

Она вздохнула.

— Слышишь… Я скажу тебѣ…

— Слышу…

— Знаешь… Я матушкѣ скажу, чтобы… Ловкая ты дѣвка… хорошая, — продолжалъ Алешка, путаясь. — Я скажу матушкѣ, чтобы… сватовъ къ вамъ послала… А?..

Наташка дрожала, какъ въ лихорадкѣ…

— Пойдешь за меня?.. А?..

— Не знаю… Батюшка съ матушкой вѣдь…

— Отдадутъ они?.. Скажи…

— Я… они… кто знаетъ…

— Нѣтъ, а ты?.. Ты… пойдешь?..

— Алеша… что ты… спрашиваешь…

— Пойдешь?..

— Развѣ… ты не знаешь?.. Алеша…

Рука Алешки невольно тихо, медленно сползла съ плеча и постепенно обхватила станъ Наташки.

— Оставь… оставь!.. Что ты?.. шептала она задыхающимся голосомъ. Увидятъ… Выйдутъ… Пусти…

А сама противъ воли склонялась къ нему… Разсудокъ заявлялъ протестъ, а трепещущее тѣло поддавалось его рукѣ… Колыхавшаяся грудь была около его груди…

— Алеша!.. касатикъ мой… Ты…

— Слушай, Наташка… Я тебя… Охъ!..

Алешка стиснулъ ее рукою и крѣпко прижалъ къ себѣ… Лицо его было близко около пылающаго лица Наташки… Ея горячее дыханіе обдавало его. Въ глазахъ у него сразу помутилось, голова закружилась…

— Пусти, пусти! Идутъ!.. Наташка вырвалась и отскочила.

Изъ сѣней дѣйствительно выходилъ кто то. Алешка инстинктивно спрыгнулъ съ крыльца, постоялъ немного и пошолъ къ воротамъ. Въ ушахъ у него звенѣло, въ виски стучало словно молотомъ, передъ глазами ходили желтые круги и искры, онъ пошатывался какъ пьяный. Нѣсколько минутъ онъ простоялъ на улицѣ, прислонившись къ вереѣ.

Улица была пуста, отъ оконъ ушли. Въ избѣ пѣсни смолкли, доносился только смѣшанный глухой говоръ.

Алешка опомнился. Ему вдругъ стало весело, такъ легко, такъ радостно, какъ никогда въ жизни не бывало. Словно гора съ груди свалилась, такъ она высоко подымалась, такъ свободно дышала. Ему вдругъ захотѣлось закричать, запрыгать, поднять что нибудь, сломать. Сила вдругъ нахлынула на него такая, что ему непремѣнно хотѣлось на чемъ нибудь проявить ее.

— Бабы! Не видали Алешки? раздался на крыльцѣ голосъ тетки Анисьи.

— Нѣтъ, не видали.

— Алешка!..

— Гдѣ ты пропадалъ? Мать хватилась: гдѣ, говоритъ, Алешка?

— Вотъ — имъ я! Тетушка Анисья! И Алешка подпрыгнулъ и даже схватилъ Анисью за плечи.

— У, пострѣлъ! Что ты, сбѣсился что ли! вскрикнула та, смѣясь.

Алешка живо протолкался черезъ сѣни, вскочилъ въ избу и тряхнулъ волосами. Весь онъ былъ радость и жизнь; лицо сіяло, глаза горѣли.

— Что-жъ это вы, дѣвки, пріуныли? Что-жъ пѣсни-то? А?.. громко вскричалъ онъ. — Мамушка! Подносила гостямъ?

— Подносила, подносила. Да ты еще поднеси.

Онъ схватилъ штофъ и стаканъ и началъ угощать.

— Дѣвки! Валяйте пѣсни! Чего вы! Дѣвки запѣли.

— Ишь, и тебя, братъ, водочка-то разобрала, говорилъ Алешкѣ, принимая стаканъ, отецъ жениха, сѣденькій старичокъ.

— Разобрала, свѣтокъ, разобрала! Кушай на доброе здоровье! Нельзя… развязно, даже съ ухарствомъ отвѣчалъ Алешка.

— Дѣвки! Да развѣ эту? Развѣ такую? Веселую! Кричалъ онъ, подходя къ дѣвкамъ. Плясать надо!

— Ты-бы сыгралъ, сказала одна дѣвка.

— Нѣтъ! играть теперь неможно! Не стану! Эхъ! Плясонулъ-бы.

— Тутъ вѣдь Сенька, сказала другая дѣвка.

— Сенька? Чечиринъ? Гдѣ онъ? Сенька! Семенъ! Иди сюда!

— Иди! Чего ты? Иди!.. Вотъ ловко!.. Жилейки съ тобой? Валяй! На, вотъ прежде, выпей!

Выглядывавшій изъ сѣней изъ за притолки Сенька пролѣзъ между народомъ и выступилъ въ избу.

— Здравствуйте, проговорилъ онъ, скидая шапку и перекрестившись.

— Здравствуй, здравствуй, Сенюшка, отозвалась мать Алешки, — иди, иди, родной.

— Пей, братъ, пей! Живо! подалъ ему стаканъ водки Алешка.

— Съ бесѣдой васъ! сказалъ Сенька, выпивая.

— Другой, другой! кричалъ Алешка.

Сенька выпилъ другой.

— Ну, братъ, валяй? Знаешь? Колокольню! Ахъ, ты колокольня! Чѣмъ недовольна… запѣлъ Алешка.

— Гляди-ка, тетушка Марья, малый-то твой разошолся! смотри какой… говорила тихо одна изъ бабъ въ кружкѣ столпившемся около печки.

— Малый бравый твой, сватунька, малый хотя куда! вторила мать жениха, сваха старая.

— Веселый! Въ бесѣдѣ-то молодецъ! подтверждала другая сваха.

— Онъ вѣдь и работяга! У, бѣда!.. говорила первая баба.

— А--а?..

— Молодецъ, молодецъ, твердила старая сваха.

Мать Алешки блаженно улыбалась и смотрѣла на него. Сенька заигралъ «колокольню». Двѣ дѣвки выступили плясать.

— Чаще, чаще! закричалъ Алешка, становя штофъ и стаканъ.

Сенька заигралъ чаще.

— Ай, ну!.. Чѣмъ недовольна!.. крикнулъ Алешка и пустился.

Алешка прежде очень рѣдко плясалъ и потому «колѣнъ» ногами почти неумѣлъ выдѣлывать, по тутъ онъ плясалъ хорошо. Смотрѣть на него было любо. Онъ весь плясалъ, каждый суставъ, каждая жилка плясала…

— И што это съ нашимъ Алешкой сдѣлалось? шептала тетка Анисья Марьѣ. Пьянъ онъ? — такъ кабыть не пьянъ…

— Гляди-ка, Алешку-то разобрало, шептали въ сѣняхъ.

— Выпилъ!..

— А ловко! Гляди-ка, гляди!

— Гдѣ-же это Наташка? Что-жъ она не пляшетъ? говорила Анютка, вылѣзая изъ за стола и подходя къ дѣвкамъ. Ей самой въ качествѣ невѣсты плясать было нельзя.

А Наташка была сзади всѣхъ, сидѣла на примостѣ въ самомъ углу, совершенно незамѣтная. Она то вспыхивала вся, то холодѣла. Вошла она въ избу раньше Алешки и съ того момента, какъ онъ вошолъ, глазъ съ него не спускала, слѣдила за каждымъ движеніемъ его, за каждымъ взглядомъ, оторваться не могла, никого не видѣла, кромѣ его…

Да и Алешка никого не видѣлъ кромѣ Наташки. То есть онъ видѣлъ, говорилъ, угощалъ, но все это было словно въ туманѣ. Одно ея лицо было для него ясно, одни ея большіе глаза стояли передъ нимъ. И онъ то и дѣло смотрѣлъ туда въ уголъ, откуда они на него смотрѣли и свѣтились, и каждый разъ, когда встрѣчался съ ними взглядомъ, дѣлался оживленнѣе, веселѣе, словно силу черпалъ въ нихъ.

— Иди, иди, не упирайся! Комужъ и плясать, какъ не тебѣ. Кто-жъ лучше-то у насъ пляшетъ? Иди, иди! Анютка тащила Наташку.

Та вся раскраснѣвшись, опустивши глаза выступила впередъ.

— Нѣтъ, нѣтъ!.. прошептала она и повернулась, намѣреваясь опять пролѣзть назадъ.

А жилейки заливались, дѣвки плясали. Алешка только пріостановился, когда вышла Наташка.

— Да что съ тобой? Чего ты? Куда? удерживала Наташку Анютка.

— Ну, Наташка. Давай! Ну! крикнулъ Алешка. Она вспыхнула, сдѣлалась красная, какъ кумачъ, однако остановилась, стала противъ него, взяла въ одну руку платокъ, другой подбоченилась и пошла…

— Чаще, Сенька! Отрѣзалъ серьезнымъ тономъ Алешка и пустился передъ Наташкой выбивать дробь.

Дѣвки перестали плясать, они остались двое. И какъ они плясали! Это плясала сама весна человѣческой жизни, ея цвѣтокъ — первая любовь.

Окончилась свадьба Анютки, прошли праздники, настала обычная рабочая жизнь. Алешкѣ приходилось и въ полѣ работать, и хлопотать по дому; главной помощницы — Анютки теперь не было и потому у него совершенно не было свободнаго времени. Но не смотря на это, несмотря даже на то, что бѣдность одолѣвала все сильнѣе, такъ что ржи оставалось чуть-чуть, пшена не было, денегъ тоже, — не смотря на все это Алешка былъ веселъ, пѣлъ пѣсни и за сохой, когда сѣялъ гречиху и просо, и на лугу ночью, когда стерегъ свою сѣрую кобылу, и на дворѣ, когда плелъ плетень. Ему весело было совершенно безотчетно, — легко было. Пашетъ онъ, сѣетъ, — ему не приходитъ въ голову: сколько копенъ уродится? Будетъ ли дождь? А ну какъ градомъ все побьетъ? Что дѣлать если мало, или много уродится? Нѣтъ. Онъ просто: пашетъ и думаетъ, что вотъ онъ пашетъ, разсѣваетъ, машетъ рукою и думаетъ, что сѣетъ, машетъ рукою, зерна кучей сыплятся — надо ровнѣй бросать, устала рука — надо остановиться, отдохнуть. Мышь полевая пробѣжала, — ишь въ норку бѣжитъ, жаворонокъ взлетѣлъ и залился звонкой переливчатой пѣснью, — ишь какъ ловко поетъ… А вонъ гуси летятъ… У, сколько ихъ!.. Гранъ-то, какъ близко по бороздѣ подобрался… Ишь какъ зобъ набилъ… еще червяка схватилъ… А солнце-то… а небо то какое синее… Ахъ, хорошо!.. И вдругъ прихлынетъ изъ груди къ горлу какая-то волна и Алешка во весь голосъ заоретъ пѣсню…

Онъ даже о Наташкѣ сравнительно мало думалъ, хотя образъ ея передъ нимъ возставалъ очень часто. Вдругъ, въ то время когда онъ распутываетъ лошадь на лугу, или насыпаетъ сѣмена изъ закрома, вспомнится она ему: каріе глаза, полныя щеки, длинная коса или расшитый рукавъ рубахи, и онъ улыбнется и сейчасъ же пѣсню замурлычитъ, или выкинетъ какое нибудь движеніе ногой, рукой, тряхнетъ головой, а мысль перескочитъ уже на другое. Мечтаніямъ онъ никакимъ не предавался. У него какъ будто рѣшено было, что вотъ придетъ осень, съ поля уберутся, пошлетъ матушка сватовъ, сдѣлаютъ «пропой», потомъ свадьбу. — Ловкая эта Наташка! Она тоже будетъ плакать, какъ къ вѣнцу повезутъ… Нельзя же вѣдь — всѣ плачутъ… А потомъ рядомъ съ нимъ сидѣть будетъ… Какіе у ней глаза!.. Отчего она смотритъ такъ хорошо?.. Такъ въ груди и обмираетъ…

Это то «обмираніе», тянуло Алешку посмотрѣть на Наташку, видѣть ее чаще, заставляло его каждое воскресенье ходить въ церковь, ѣздить за водой не первымъ переулкомъ, куда всегда и онъ, и отецъ ѣздили, а улицею, подъ самый дворъ Краниныхъ, хотя туда втрое было дальше.

Видѣть ему Наташку приходилось довольно часто, по быть наединѣ почти ни разу не приходилось. Въ церкви, въ хороводѣ, при встрѣчѣ на улицѣ всегда былъ народъ, свиданій же особенныхъ они не назначали, рѣчи объ этомъ не было: разъ только устроилось продолжительное свиданіе. Говорили они немного и притомъ о самыхъ обыденныхъ предметахъ: о посѣвѣ, о посадкѣ картошекъ, о томъ что корова отелилась. Но Алешкѣ очень хорошо было. Никакихъ тревогъ, никакихъ сомнѣній не было, все какъ будто рѣшено…

Но настало сумрачное время для Алешки. Мать стала хворать, все чаще охала, все съ большимъ трудомъ поднималась утромъ доить корову и наконецъ слегла совсѣмъ. Алешка загрустилъ. Веселье пропало, пѣсни не пѣлись, хмурый сталъ, молчаливый. Поѣдетъ въ поле, работаетъ что, вспоминается блѣдная худая мать, лежащая на примостѣ, ея впалые глаза, ея слабый голосъ. Онъ не вѣрилъ, что мать умретъ, не допускалъ этого, не думалъ даже объ этомъ, но ему было тяжело. Анисья вмѣсто матери печку топитъ, Митревна съ другаго конца села пришла, живетъ у нихъ, ухаживаетъ за матерью… Все это иное, жизнь измѣнилась…

Умерла Марья въ концѣ августа.

---

Вышедши изъ избы, гдѣ остались всхлипывавшая Анисья и хлопотавшая Митревна, Алешка пошолъ къ попу. Священникъ вышелъ къ нему въ кухню, благословилъ и далъ поцѣловать руку.

— Алексѣй, кажется? Кубышкинъ?.. Да, да. Алексѣй, Кубышкинъ… Да… Что?.. Вѣрно мать умерла?.. Да, да… Знаю, больна была… Умерла? заговорилъ священникъ.

— Умерла, батюшка… Отвѣчалъ Алешка, смотря въ землю.

— Да, да. Больна была. Нынче умерла? Хоронить, значитъ, завтра… въ обѣднѣ… Да, да. Ну чтожъ? Завтра похоронимъ… Похоронимъ завтра… Ну, ты готовься… Собираются у васъ тамъ?.. Хлопочутъ?.. Да… Ты вѣдь одинъ — одинокій… Да, да. Знаю… слышалъ… Васъ вѣдь только двое съ матерью было… Кто-жъ у тебя хлопочетъ?.. Митревна? Да, да… Знаю… слышалъ… Плохо, братъ… Ну, что-жъ? Похоронимъ… Деньги то есть у тебя? Нѣту, небойсь? Ну что-жъ? разживайся…

— Нѣту, батюшка… Рубль двадцать…

— Ну что-жъ? Разживайся… Мать вѣдь, Алексѣй. Не кто-нибудь, не чужая… Да, да… Надо… Три рубля съ тебя положу… По бѣдности, отдашь три рубля… по недостаткамъ. Да, да… Разживайся… Старый человѣкъ… Не малый ребенокъ… Что-жъ дѣлать? Такъ Господь послалъ… Ты готовься тамъ… Да… Скажи… Вечеромъ приду, панихиду отслужу… Ставникъ вели принесть… Псалтирь надо читать… Да, да… Ты ступай… Готовься… Похоронимъ, Богъ дастъ… Свѣчей зайди возьми у титора… Ступай — съ Богомъ Алексѣй… Готовься… Прощай…

Алексѣй вышелъ за ворота и остановился. Онъ не зналъ, забылъ что ему теперь дѣлать, забылъ куда ему идти надо и все старался вспомнить.

— Ахъ, да! Къ Бурчику… Деньги… десятку…

Бурчикъ былъ разгудинскій банкиръ, ростовщикъ. Хотя онъ ходилъ въ простомъ сѣромъ мужицкомъ халатѣ, жилъ въ обыкновенной избѣ, но имѣлъ денегъ, какъ говорили, тысячъ до пяти и раздавалъ ихъ «по процентамъ». Процентъ, «прокатъ», по выраженію разгудинцевъ, онъ бралъ обыкновенно на четѣертной пятерку отъ Рождества до Петрова дня, т. е. въ годъ на сто 40 %; но съ иныхъ бралъ и на 20 пятерку, и на 15 пятерку, т. е. 70 % на сто, иногда выходило даже 100 на 100; — разно бралъ.

Къ Алешкѣ Бурчикъ отнесся сочувственно: положилъ съ него «божескій прокатъ» — за десятку до Покрова, т. е. за полтора мѣсяца, полтинникъ и, главное, не заставлялъ себя упрашивать, какъ узналъ, что мать умерла, — сразу далъ; другимъ сразу почти никогда не давалъ, любилъ, чтобы попросили и покланялись.

Написана была росписка, въ которой между прочимъ значилось: «обязуюсь уплатить къ 1-му октября 1883 года, къ Покрову, въ противномъ случаѣ воленъ онъ, Иванъ Петровъ Бурчиковъ, взять у меня корову рябую безъ суда и производства за означенный долгъ». Внизу Алешка подписалъ «Алексѣй Кубышкинъ» и получилъ 10 рублей.

Когда Алешка вернулся домой, было уже часа три дня. На крыльцѣ онъ увидѣлъ Митревну, разговаривавшую съ нѣсколькими бабами, которыя стояли, подперши подбородки пальцами, вздыхали и охали. Митревна, узнавши, что онъ десятку добылъ, взяла у него рубль на свѣчи, и сейчасъ же стала посылать его въ слободу за досками.

— Ты скорѣй, скорѣй ступай, а то поздно. Пока доѣдешь лавки, пожалуй, запрутъ, тогда меду не купишь и досокъ тоже. Ахъ, да вотъ что: меду то пожалуй не надо. Я пошлю съ горшочкомъ къ Петровичу, онъ дастъ, — не много нужно, дастъ. Такъ меду не нужно. Купишь четвертку изюму. Да еще чего?… Ну, достокъ… Булокъ то, булокъ пару купи. Не забудь!.. Гвоздей…

Алешка сталъ запрягать лошадь. Онъ не входилъ въ избу. Тяжело было глядѣть на мертвую мать.

Алешка поѣхалъ въ слободу. Онъ цѣлый день ничего не ѣлъ; и не вспомнилъ объ ѣдѣ. Оттуда съ досками онъ возвратился поздно ночью. Пріотворивши немного дверь, онъ увидалъ на столѣ мать, накрытую ветхой парчей изъ церкви, ставникъ съ тремя зажженными свѣчами, черничку, читающую прерывающимся голосомъ псалтирь, двухъ сидящихъ на лавкѣ дремлющихъ старухъ, одну на полу возлѣ печки, со склоненной на колѣни головой и спящую на примостѣ Митревну. Въ сѣняхъ, возлѣ двери, храпѣлъ какой то мужчина. Алешка попятился назадъ, затворилъ дверь и пошолъ подъ сарай, гдѣ у него въ саняхъ была постель. Легъ онъ не раздѣваясь, и долго его преслѣдовало то, что онъ видѣлъ въ этотъ день.

Схоронили мать. Алешка не плакалъ. Только когда стали выносить изъ избы гробъ съ матерью, когда попъ съ Сидорычемъ запѣли на дворѣ, всѣ стали усиленно, часто креститься, бабы громко заголосили, у Алешки въ груди вдругъ забилось что то, затрепетало, подступило къ горлу, въ глазахъ помутилось… Алешка остановился возлѣ крыльца и не двигался, пока всѣ вышли со двора. На кладбищѣ была толпа. Гробъ опустили въ могилу, пятеро мужиковъ стали скоро, быстро лопатами забрасывать яму… Батюшка пошолъ съ кладбища и весь народъ пошолъ. Пришли въ избу, сѣли за столъ, ѣли, пили водку, вздыхали, разговаривали, сначала тихо, подъ конецъ громко. Батюшка вставалъ, читалъ, Сидорычъ пѣлъ, всѣ встали, крестились, опять сѣли, ѣли опять. Посадили и Алешку за столъ, но онъ не ѣлъ, ничего не говорилъ, хотя ему много говорили, много утѣшали.

Все время онъ былъ въ какомъ то отупѣніи. Ходилъ, смотрѣлъ, слушалъ, отвѣчалъ на вопросы, дѣлалъ что заставляли, но все какъ въ чаду, какъ въ туманѣ. Впрочемъ его мало тревожили, къ нему мало обращались, всѣ хлопоты приняли на себя Митревна и дядя Андрей, который пришолъ въ день смерти матери и сталъ распоряжаться.

Послѣ похоронъ матери для Алешки наступила совершенно новая жизнь. Митревна осталась у него «пожить»; топила печку, варила обѣдать, доила корову. Анисья по нѣскольку разъ приходила «провѣдать». Алешка мало съ ними говорилъ, мало видѣлся. Ему постоянно хотѣлось уйти изъ избы, даже со двора. Домъ въ его глазахъ сталъ совсѣмъ иной. И изба, и сараи, и пунька, и ворота все тоже, все прежнее, и вмѣстѣ съ тѣмъ все иное, на всемъ другой оттѣнокъ, словно все чужое стало.

Ровно черезъ недѣлю послѣ похоронъ матери, въ воскресенье, Анисья позвала Алешку къ себѣ обѣдать, такъ какъ Митревна ушла къ своимъ роднымъ и изба Алешкина была нетоплена. Анисья была женщина лѣтъ сорока, вдова, имѣла сына лѣтъ 16 и дочь, жила съ младшимъ братомъ мужа недавно женившимся, пользовалась положеніемъ хозяйки и большой любовью за свою доброту какъ со стороны деверя и невѣстки, такъ и со стороны сосѣдей. Съ матерью Алешки она была въ особенной дружбѣ. Послѣ обѣда деверь съ женою пошли отдыхать, дѣти ушли на улицу, Алешка тоже хотѣлъ идти домой.

— Давай, Алешка, я тебѣ поищу, сказала Анисья.

Алешка съ большой охотой согласился. «Исканье» въ сельской жизни составляетъ отчасти необходимость, но главнымъ образомъ ласку, для того-же, у кого «ищутъ» удовольствіе. Если женщина желаетъ приласкать мужчину, она предлагаетъ «поискать» у него въ головѣ.

Анисья вынесла подушку и деревянную гребенку, сѣла въ тѣни на травкѣ, положила подушку на-колѣни, Алешка улегся и началось исканье.

— Плохо тебѣ, малый, жить-то теперь, заговорила Анисья. Остался ты одинъ, какъ перстъ… какъ жить одному? Ни дома, ни въ полѣ.. Не житье ужъ… Не пожила покойница… Жаль мнѣ тебя, Алешка, дюже жаль… Горькій ты сиротинка…

Алешка вдругъ, сразу заплакалъ. Остановилось въ груди что-то, сдавившее ему горло какъ тогда, когда выносили мать.

— Что ты, что ты, Алепіка? Что съ тобой? Испуганно спрашивала Анисья.

Алешка не отвѣчалъ, все сильнѣй и сильнѣй рыдалъ и все плотнѣй прижимался лицомъ къ подушкѣ. Анисья примолкла, положила на его голову руку и разглаживала волосы.

Долго плакалъ Алешка, постепенно затихая и затихая. Наконецъ успокоился и сталъ вытирать рукавомъ глаза.

— Чего ты, глупый? Богъ съ тобой! Развѣ такъ можно? Вѣдь это я такъ сказала, къ слову, а онъ ишь… Убиваться такъ нельзя… Мало-ли что… Еще хуже твоего есть житье: въ чужомъ углѣ живутъ, куска хлѣба нѣту, съ дѣтьми… А ты одинъ, своя изба, хозяйство… Вѣдь это я сказала къ чему? Плохо жить одинокому, — нужно бабу взять, жениться… Вотъ къ чему. Тебѣ-бы во дворъ къ кому приняться, — лучше. Можно и въ своей избѣ жить, только молодую возьмешь, что она знаетъ? По хозяйству безъ стараго человѣка трудно будетъ. Во дворъ бы лучше. Я видишь Алешка, что думаю. — Мы еще съ покойницей говорили, она собиралась сватовъ за Наташку Краниныхъ посылать… Я знаю твое сердце къ ней лежитъ, да и она тоже… Такъ я вотъ пойду къ нимъ, поговорю, узнаю, какъ они? Хоть и заживные они люди, ну, да и тебя покорить нечѣмъ, дурнаго сказать нечего. Они примутъ тебя во дворъ, имъ это лучше еще, чѣмъ въ семью отдавать. Схожу, схожу. Сейчасъ-же пойду, съ матерью поговорю.

Алешка молчаливо согласился и пошолъ домой. Долго онъ сидѣлъ задумавшись на заваленкѣ, ему хоть грустно было, но много стало легче на душѣ. Окружающіе предметы какъ брто веселѣе на него смотрѣли.

Часа черезъ три Алешка услыхалъ голосъ Анисьи, звавшей его съ своего двора черезъ плетень. Онъ подошолъ. Она разсказала ему, что сейчасъ пришла отъ Краниныхъ, что они его, Алешку, хвалятъ, непрочь отдать за него Наташку и принять его во дворъ, что это имъ еще лучше, такъ какъ они люди одинокіе, что они подумаютъ и на этой недѣлѣ скажутъ окончательно.

На другой день утромъ Алешка подъ вліяніемъ снова явившихся мыслей о Наташкѣ повелъ поить свою сѣрую подъ Крапинъ дворъ. Онъ не разсчитывалъ собственно увидѣть Наташку, а просто думалъ: дай пойду.

Только что поровнялся онъ съ воротами Краниныхъ, изъ калитки вышелъ Михайло, Наташкинъ отецъ.

Алешка скинулъ шапку и поклонился.

— Здравствуй, Алексѣй, сказалъ Михайло. Куда это ты?

— Кобылу поить, отвѣчалъ Алешка, сконфузившись.

— Такъ. Ну какъ живешь теперь, послѣ матери? Плохо? Одному плохо! Что говорить.

Михайло сталъ распрашивать о хозяйствѣ, сколько посѣялъ ржи, сколько набралъ гречихи, овса, проса, сколько сѣна накосилъ, много-ли долженъ? Поговоривши довольно долго, онъ наконецъ сказалъ:

— Вчера Аписья приходила къ намъ, сказывала на счетъ Наташки. Мы тутъ съ хозяйкой думали, совѣтывались. Что-жь, малый ты не плохой, дурнаго про тебя сказать нельзя: не воръ, не пьяница; знаю я тебя и отца зналъ, — добрый былъ мужикъ, такъ, ни за что пропалъ. Только, братъ, во дворъ къ намъ иди, — хозяйство свое тебѣ держать не сподручно, а у насъ тебѣ будетъ хорошо; да и намъ съ старухою подъ старость будетъ покой. Одно что: веди себя хозяйственно, степенно, какъ надо. А то, что-жъ, мы не прочь. Ты вотъ что: попроси кого нибудь, хотя Андрея, да хоть Петровича еще, пускай они отъ тебя сватами придутъ. Нужно какъ слѣдуетъ, по порядку. Хоть въ воскресенье пускай приходятъ. А мы еще посовѣтуемся, подумаемъ.

Возвратившись домой Алешка совсѣмъ повеселѣлъ, онъ сталъ иначе относиться къ дому, не старался уйти изъ него. Прибралъ подъ сарай борону, замѣтилъ, что въ одномъ мѣстѣ покосился, вырубилъ колъ и подперъ его; размелъ токъ на гумнѣ и рѣшилъ на другой день молотить рожь. Вечеромъ Анисья пришла доить корову и они долго говорили о предполагавшейся женитьбѣ. Въ сумеркахъ Алешка поѣхалъ въ «ночное».

---

Въ Разгудинѣ въ ночномъ пасутъ лошадей все лѣто. Когда луга еще не скошены и хлѣбъ на корню, пасутъ по пару, послѣ-же уборки сѣна и хлѣбовъ, въ концѣ лѣта и особенно осенью, когда за лошадьми нѣтъ надобности строго слѣдить и притомъ не нужно съ разсвѣтомъ гнать ихъ на работу, жизнь въ ночномъ становится весельемъ. Выѣзжаютъ въ ночное не одни уже ребятишки, выѣзжаютъ всѣ молодые ребята и часто мужики. Составляются партіи въ нѣсколько человѣкъ, привозятся куры, пшено, сало, иногда покупается въ складчину водка и бараны, которыхъ тутъ-же рѣжутъ и варятъ. Каждую ночь во многихъ мѣстахъ по лугамъ горятъ костры, слышатся пѣсни, жилейки. Алешка, участвовавшій въ одной партіи прошлую осень, теперь ни къ одной не приставалъ.

Алешка, отправившись въ ночное, заѣхалъ за Ванькой, съ которымъ онъ въ послѣднее время часто встрѣчался; тотъ захватилъ картошекъ и котелокъ и они, расположившись на ночлегъ, развели огонь.

Ночь была тихая, безлунная. Миріады звѣздъ усыпали безоблачное чистое небо. Надъ сырымъ лугомъ стоялъ легкій рѣдкій туманъ. Дымъ отъ костра медленно, плавно подымался прямымъ столбомъ и терялся далеко вверху. Откуда-то очень далёко доносилась протяжная пѣсня; слышалось по временамъ, тоже далеко, отрывистое бряканье желѣзныхъ путъ на ногахъ лошадей, а ближе кругомъ тихо-тихо, звука никакого не слышно.

— А должно лошади далеко ушли, вишь, — не слыхать, проговорилъ спокойно Ванька, подбрасывая отгорѣлыя палки въ огонь.

— Должно далеко, отозвался Алешка. Онъ лежалъ на войлокѣ поотдаль отъ костра, заложивши руки подъ голову и смотрѣлъ въ небо. Ванька стоялъ на колѣняхъ возлѣ костра.

— Смотри, братъ, сколько звѣздъ, — страсть. Помнишь Настасья Ивановна въ школѣ говорила, что всѣ звѣзды такія-же большія и круглыя какъ и земля. Чудно!

— Гдѣ-то она теперь, Настасья Ивановна? произнесъ въ отвѣтъ Ванька.

— Говорили замужъ вышла. Больше ужъ не учительша.

— А добрая, братъ, она была, сказалъ Ванька. Я разъ пальцы заморозилъ себѣ, какъ шолъ въ школу. Ужъ какъ она со мною тогда возилась! И оттирала-то, и саломъ мазала. Въ свою горницу повела, на лежанку посадила, чаю дала…

— Да, она добрая. Подтвердилъ Алешка. Какъ она бывало говоритъ-то ласково. Помнишь.

— Слышь! Вѣдь это ѣдетъ кто-то! перебилъ Ванька. Или лошадь распуталась, идетъ… Нѣтъ ѣдетъ.

Топотъ слышался все ближе и ближе и наконецъ пламенемъ костра освѣтились лошадь и сидящій на ней верхомъ мужикъ въ изорванномъ полушубкѣ на распашку.

— Ванька! это ты? О, братъ!.. вскричалъ пріѣхавшій, слѣзая съ лошади.

— Э! Дядя Сидоръ! отозвался Ванька.

Алешка приподнялся.

— Здорово, ребята! Продолжалъ выкрикивать Сидоръ. Кто это съ тобою? и онъ, пригнувшись, сталъ всматриваться въ лицо Алешки, — Алешка! Кубышкинъ! Это ты, братъ? Здорово, здорово! Вы, ребята, одни? Такъ я съ вами ночевать буду, — веселѣй.

Сидоръ стащилъ съ лошади войлокъ, отвелъ ее въ сторону, спуталъ и пришолъ къ костру.

— Ну что? Какъ? Картопіки? спросилъ онъ становясь на колѣни передъ огнемъ противъ Ваньки.

Сидоръ былъ мужикъ лѣтъ подъ сорокъ, средняго роста, тщедушный. Въ Разгудинѣ онъ слылъ за ледащаго мужика. Хозяйствомъ онъ занимался плохо, работалъ лѣниво, сидѣлъ все больше въ кабакѣ, таща туда каждую копѣйку, какую удалось добыть тайкомъ отъ жены. Онъ давно-бы все пропилъ, если-бы не жена, которая безъ устали работала и заботилась объ двухъ доченькахъ.

— А я вотъ сейчасъ подъѣзжалъ къ партіи Головановыхъ, заговорилъ Сидоръ, набивая табакомъ трубку, сдѣланную собственноручно прямо изъ палки безъ всякой оправы, — вотъ такъ партія! Штофъ водки стоитъ, барана купили, освѣжевали… Задокъ ужъ варить положили… порубили кусками… Ловко поужинаютъ… Жисть!..

— Ишь черти! сказалъ Ванька.

Сидоръ положилъ уголь въ трубку, поднялъ голову и сталъ раскуривать, громко шлепая губами.

— Баранъ-то… Жирный… продолжалъ онъ съ перерывами. — Сала — во-о!.. Хвостище здоровый… Два цѣлковыхъ отдали… да косушку… Чтожь имъ?.. Артель… народу много… А тутъ не купишь, какъ денегъ нѣту…

Сидоръ немного помолчалъ.

— А ловко бы теперь баранинки… Эка, дьяволы! И въ правду… Налупятся теперь, вотъ какъ!.. Жирная баранина-то, такъ, братъ, вся саломъ и залита… Ей Богу!

Сидоръ замолчалъ и легъ на бокъ, подперши голову рукою. Онъ смотрѣлъ въ огонь и время отъ времени плевалъ.

Воображеніе всѣхъ начало рисовать костеръ окруженный ребятами, штофъ стоящій въ срединѣ и большой котелъ съ дымящейся горячей бараниной.

— Право, дьяволы, промычалъ Сидоръ. — Хоть бы куренка сварить теперь… А то что — картошки… Ѣхать далеко, я бы куренка у бабы стащилъ.

Передъ глазами Алешки продолжали мелькать то баранина нарѣзанная кусками, то ощипанный бѣлый куренокъ, лежащій въ котлѣ вверхъ ножками. А вода закипаетъ и цѣнится, а онъ, Алешка, бросаетъ туда соль и поворачиваетъ куренка.

— Что, братцы, я надумалъ? поднялся Сидоръ. — Вѣдь денегъ, небойсь, у васъ нѣту.

— Нѣту, отвѣтилъ Ванька.

— Ѣхалъ я отъ Головановскаго костра и проѣзжалъ мимо кошары^[3] Сеньки Чечирина. Овцы однѣ, какъ есть однѣ. Головановы купили барана у Сеньки, такъ онъ тамъ, съ ними. И собаки всѣ до одной тамъ, а овцы однѣ… Вотъ какъ: теперь прямо иди и выбирай любаго барана… Нѣтъ тебѣ никѣмъ никого…

Ребята молчали.

— Право! Пойти теперь… Прямо смазать барана…

— Ну, вотъ, выдумалъ… промолвилъ Ванька.

— Чего!.. Дуракъ!.. Вотъ!.. Никого нѣтъ… Сейчасъ бы его закабанили, шкуру долой, задокъ въ котелъ… Пойдемте ребята! А?.. И Сидоръ заёрзалъ на колѣняхъ по травѣ.

— Не надо! Ну его… сказалъ Алешка.

— Да что?.. Вотъ!.. Дуракъ! Какъ будто увидитъ кто?.. Прямо принесемъ и шабашъ!.. Ободралъ, въ котелъ и валяй!.. Хоть баранинки съѣдимъ. Я, братъ, нынѣшнее лѣто еще ни разу ее не кушалъ… Она теперь ловкая, сладкая… Ай однимъ Головановымъ только ѣсть? Пойдемъ!.. Хоть бы кусочекъ съѣлъ…

Алешка не ѣлъ мяса отъ самой Святой, отъ Анюткиной свадьбы, только и съѣлъ разъ кусокъ курятины за обѣдомъ у Анисьи. Онъ вспомнилъ вкусъ баранины, слюнки у него потекли, словно вотъ онъ жуетъ ее, глотаетъ, а въ носъ такъ и шибнулъ запахъ, паръ, свѣжій, теплый. Эхъ, славно.

Съ Ванькой, вѣроятно, тоже самое дѣлалось.

— А? Алешка… уставился онъ на него.

— Да вѣдь это… что?.. Воровать.

— Ну вотъ, воровать! загорячился Сидоръ. — Что мы въ клѣть замокъ ломать полѣземъ что-ль? Или въ церкву. Какъ будто взаправду… Съѣстное-то?.. Дѣло здоровое!.. Никто не беретъ будто! Мало гусей на рѣкѣ бьютъ!.. Телятъ вонъ рѣжутъ! На Синьковскомъ хуторѣ я былъ, такъ тамъ, братъ, цѣлаго быка въ ночномъ зарѣзали и то ничего… Цѣлую недѣлю ѣли… А то ишь барана! Важность какая!.. Идемъ! Вотъ!

— А поймаютъ! проговорилъ Алешка.

— Чудакъ! Кто поймаетъ? Говорю тебѣ: и собаки всѣ тамъ! Никого нѣтъ, — однѣ овцы!..

И Сидоръ вскочилъ на ноги.

— Я не пойду, сказалъ Алешка.

— Баба ты, — вотъ что! плюнулъ Сидоръ. — Пойдемъ, Ванька, вдвоемъ! Пойдемъ! По крайности баранинки горяченькой съѣдимъ. Вотъ какъ: вволю натѣшимся!.. Ты ѣсть-то будешь? Скажи: будешь ѣсть? метнулся онъ къ лежавшему Алешкѣ.

А у того такъ и прыгалъ передъ глазами кусокъ дымящейся баранины съ толстымъ слоемъ жира, солью это все посыпано. Вотъ-вотъ онъ въ ротъ положитъ.

— Буду! отвѣтилъ онъ.

— Пойдемъ, пойдемъ, Ванька! Живѣй! засуетился Сидоръ. — А ты, когда такъ, Алешка, дровъ наруби въ кустахъ. Мы одни пойдемъ. Идемъ!

И онъ скрылся въ темнотѣ, Ванька пошелъ за нимъ.

Оставшись одинъ, Алешка оторопѣлъ и оробѣлъ какъ-то. Уши у него будто вытянулись, томящее, тоскливое ожиданіе явилось, онъ постоянно озирался, оглядывался. Онъ взялъ топоръ и пошелъ въ кусты рубить дрова.

Черезъ полчаса послышались скорые тяжелые шаги и подошли, усиленно дыша, Сидоръ и Ванька. Сидоръ сбросилъ съ плечъ связанную кушакомъ трепещущую овцу.

— У, дьяволъ, овца, да еще старая, проговорилъ онъ вполголоса, вытирая шапкой съ лица потъ. — То-то она и тяжелая… Ванька заморился, да я пёръ сколько… Ну да все равно. Я прямо * крайнюю, не сталъ и головы щупать, есть ли роги… Нѣтъ тебѣ никого! Головановы далеко! прибавилъ онъ, глядя на Алешку и размахивая рукою.

Овцу зарѣзали, сняли шкуру, нарубили кусками мяса, наклали полонъ котелъ и стали варить. Нѣсколько кусковъ Сидоръ отрѣзалъ и положилъ въ золу печь; спечется скорѣе, — закусить пока сварится.

Все дѣлалъ и хлопоталъ одинъ Сидоръ. Алешка и Ванька больше смотрѣли и то держали что нибудь по указанію Сидора, то дровъ подбрасывали. Разговоръ велся уже вполголоса, почти шопотомъ; сдѣлалось это почему-то невольно, само собою.

Алешка продолжалъ все оглядываться, у него часто проходили мурашки по спинѣ и по затылку и успокоился онъ только тогда, когда сняли съ огня котелъ и стали ѣсть сварившуюся баранину. Тутъ всѣ посмѣлѣли, оживились и даже шутки начались. Наѣлись дѣйствительно до сыта, нѣсколько кусковъ осталось, — не осилили. Провозились они всю ночь, заря уже занялась, когда окончили ужинъ.

— Ну, братцы, ѣдемъ домой, — дома лучше выспимся, сказалъ Сидоръ.

Алешка согласился, а Ванька сказалъ, что домой ему не надо, будетъ спать въ кустахъ.

— Поѣдемъ, Алешка. Я возьму въ сумку мясо, что осталось, а ты бери овчину.

— Не надо… На что?.. сталъ было протестовать Алешка.

— Чего? Дуракъ! Развѣ ей пропадать? Ты ее развѣсь гдѣ нибудь, высохнетъ; я ее въ слободу свезу, продамъ, — деньги будутъ. У тебя тамъ можно, ты одинъ. Я бы самъ взялъ, да у меня баба. Мясо я спрячу, знаю куда, а овчину повѣсить негдѣ, — увидитъ. А у тебя можно. Завтра пріѣзжайте сюда, передокъ сваримъ, я привезу. Бери!

Алешка запряталъ овчину въ свою сумку.

По пріѣздѣ домой ему такъ захотѣлось спать, что онъ не сталъ развѣшивать овчину, а бросилъ ее вмѣстѣ съ войлокомъ въ пуньку, поскорѣе легъ подъ сараемъ на постель и проспалъ часовъ до двѣнадцати.

Проснулся Алешка съ головной болью, разбитый, нездоровилось. Однако, напоивши сѣрую, онъ принялся молотить. Немного погодя на гумно пришелъ къ нему сосѣдъ Аверьянъ, живущій напротивъ, попросить буравецъ. Алешка пошелъ съ нимъ въ пуньку, — буравецъ былъ тамъ.

— Ай въ ночномъ барана рѣзали? спросилъ Аверьянъ, увидавши овчину.

Алешка глянулъ и покраснѣлъ, онъ совсѣмъ забылъ про овчину.

— Рѣзали… отвѣчалъ онъ, запинаясь.

— Много отдали?

— Два… цѣлковыхъ, да… косушку…

— Никакъ старый? Ты съ какой партіей?

— Да… тамъ… совершенно уже спутался Алешка и вышелъ изъ пуньки.

Аверьянъ ушолъ. Алешку сразу охватили воспоминанія прошлой ночи, ему стало жутко, страхъ словно напалъ, сердце будто трогалось. Онъ взялъ овчину, полѣзъ на потолокъ избы и развѣсилъ ее тамъ. До самаго вечера онъ все думалъ объ овцѣ, о событіяхъ ночи. Усилившаяся боль живота отвлекла нѣсколько его мысли. Пришла Митревна опять пожить денька на три; узнавши о болѣзни, принесла изъ кабака шкаликъ водки, размѣшала съ солью и дала выпить. Алешка заснулъ какъ убитый, въ ночное не поѣхалъ.

На другой день, онъ свѣжій и бодрый усердно молотилъ рожь. Часа въ три слышитъ Митревна на крыльцѣ говоритъ кому-то:

— Вамъ Алешку? Онъ вонъ на току молотитъ. На что это онъ вамъ нуженъ?

— Нужно. Алешка! Иди сюда! раздается въ отвѣтъ мужской голосъ.

Алешка бросилъ цѣпъ, черезъ заднія ворота вошелъ во дворъ и обомлѣлъ.

Въ калитку другъ за другомъ входили: староста, сотскій, Сенька Чечиринъ, отецъ его, Аверьянъ и человѣкъ десять стариковъ.

— Иди, иди! Что сталъ? Проворнѣй! крикнулъ опять староста.

Старики, въ числѣ которыхъ былъ и дядя Андрей, стояли полукругомъ, всѣ были въ халатахъ, подпоясаны, почти у каждаго палка въ рукахъ. Алешка подошелъ ни живъ, ни мертвъ, блѣдный, губы тряслись. Въ головѣ у него только и вертѣлось: овца… овца…

— Показывай намъ овчину, что барана въ ночномъ рѣзали, что Аверьянъ вчера видалъ у тебя, сказалъ староста.

— У меня… нѣту… проговорилъ Алешка нѣмѣющимъ языкомъ.

— Какъ нѣту? Аверьянъ видѣлъ, вчера, въ пунькѣ!

— Нѣту… не было… не знаю… продолжалъ Алешка безсознательно.

Онъ совершенно не помнилъ себя. Передъ глазами его все завертѣлось, завертѣлось… Старики, староста, бляха его, Сидоръ, Ванька, овца, котелъ съ бараниной, огонь, овчина, Аверьянъ.

— Такъ, значитъ, это ты, братъ? Э-э… сказалъ староста.

— Видимо дѣло онъ, коли запирается, молвилъ одинъ старикъ.

— Конечно. Человѣкъ видѣлъ, а онъ говоритъ нѣту! подтвердилъ другой.

— Плохо, братъ Алешка, за какія дѣла ты берешься.

— Ты вотъ что, Алексѣй: признавайся сразу во всемъ, лучше! сказалъ староста.

— Да ты постой! Ты напередъ овчину-то посмотри, можетъ не ихъ! А то что ты… закричалъ одинъ изъ стариковъ.

— Вѣрно!

— Сказывай, Алешка, гдѣ овчина? Сказывай добромъ, а то все равно «трусить»^[4] будемъ, — съ тѣмъ и пришли! Найдемъ — хуже будетъ! началъ староста.

— Ты лучше самъ, самъ. И овчину покажи, и по совѣсти, по чистой правдѣ все говори. Виноватъ, такъ виноватъ, а нѣтъ, такъ нѣтъ. По правдѣ лучше… скороговоркой произнесъ дядя Андрей.

— Съ повинной, братъ, лучше! подтвердилъ сотскій.

— Чтожъ, у тебя овчина, ай сдалъ кому? допрашивалъ староста.

— На потолкѣ, произнесъ Алешка.

— Ага!

— Такъ!

— Лѣзь, доставай!

— Показывай!

— Полѣзай ты, Сенька! А то, вишь, онъ оробѣлъ, сказалъ сотскій, видя, что Алешка не двигается. — На избѣ?

Всѣ пошли въ сѣни. Сенька полѣзъ на потолокъ и сбросилъ оттуда овчину.

— Эта? Смотри, Данилъ! Твоя? обратились старики къ Чечирину.

— Кабыть она… Да вотъ Сенька… Онъ лучше знаетъ…

— Сенька! Гляди! Признаешь?

Сенька вышелъ изъ сѣней на крыльцо, на свѣтъ, и началъ разсматривать овчину.

— Она самая! Вотъ на шеѣ облѣзла маленько, а вотъ и бѣлое пятнышко! Она, она! Наша!

— Уши-то отрѣзаны. По мѣтѣ лучше бы узналъ!

— Да я и безъ мѣты своихъ овецъ знаю! Всѣхъ на перечетъ знаю! Это, батя, энта, что прошлую весну двухъ рябыхъ окотила! обратился Сенька къ отцу. — Она!

— Ну какъ же это ты, Алешка? а? Воровать? повернулся къ нему староста. — Говори! Какъ было дѣло?

— Рано ты, братъ, за воровство взялся?

— Ишь, собачій сынъ! Овецъ таскать! Да еще старую!..

— Кабы барана, а то старую загубилъ! Свинья поганая!..

— Не успѣла мать умереть, а онъ за воровство взялся! Надо проучить!..

— Проучить надо безпримѣнно, чтобъ повадки не было!

— Какъ слѣдуетъ!.. Чтобъ забылъ, какъ воровать!.. А то ишь!

— Въ морду его прямо!.. Овчиной-то!.. Чего смотрѣть?..

— Трепку, трепку задать! Что-бы зналъ!..

— Ты его, Данилъ, сгреби за виски, да клочку!..

— Чего вы стоите? Староста! Возьмись-ка! Дай ему выволочку хорошую! Да палкой! Поучи, какъ воруютъ!..

— Вѣрно! Отца нѣтъ, некому учить, такъ ты поучи!..

— Постойте, господа старики! Постойте! Пехай разскажетъ, какъ все было, по порядку! Вѣдь ужь онъ не одинъ воровалъ! заговорилъ староста.

— Да это такъ! Это правда! Пускай разскажетъ! Откликнулись старики.

— Можетъ еще не онъ воровалъ! Можетъ они купили! вступился дядя Андрей.

— Купили! А спряталъ зачѣмъ?.. На потолокъ?..

— Видимо укралъ?..

— Говори, Алешка! Все, братъ, по правдѣ! Запираться будешь — хуже будетъ!..

— Попроси прощенья у Данилы…

— У стариковъ!.. Старики поучатъ, — простятъ! добавилъ староста.

Въ головѣ Алешки мысли продолжали безпорядочно прыгать и вертѣться. Волосы будто поднялись, по спинѣ будто жуки ползли; въ ушахъ звенѣло, передъ глазами мутилось и предметы будто бѣжали…

— Я… разскажу… заговорилъ онъ, заикаясь. Все разскажу!, какъ было… Дядя Миронъ!.. Старики!.. Господа… старики… по правдѣ…

— Ну, ну! Разсказывай! Разсказывай!

— Я… не кралъ…

— Ну, ну! Кто-же?.. Какъ?.. Кто?..

— Это… Сидоръ…

— Сидоръ?.. Сидорка!?. Ага!.. А ты?..

— Я… ѣлъ… по правдѣ… Мы съ Ванькой въ ночномъ были… картошки варили… Дядя Сидоръ пріѣхалъ…

— Головановы… говоритъ, барана купили… варятъ…

— Ну?

— Сенька, говоритъ, тамъ… и собаки… овцы однѣ… Ну…

— Ну? Что же?

— Пойдемъ, говоритъ… возьмемъ… Мы съ Ванькой не хотѣли было…

— А потомъ пошли?

— Я не ходилъ… Ванька…

— Съ Сидоркой?

— Да…

— А кто овцу-то съ кошары бралъ?

— Сидоръ…

— Это ты вѣрно? По правдѣ говоришь?

— По правдѣ, господа старики… Какъ было… Я… Что мнѣ врать?.. Овчину онъ мнѣ отдалъ… Я было не бралъ… Пускай, говоритъ, повиситъ… У тебя можно… а у меня баба… Я, говоритъ, въ слободу отвезу… Мясо себѣ взялъ…

— Мясо? Взялъ? Остальное? Экой этотъ Сидорка, собачій сынъ! Воръ!

— Давно ужь его замѣчали! Пьяница! Лодарь!

— Опять онъ робятъ сбиваетъ! Тогда пшеницу изъ мельницы украли — онъ подъучилъ!..

— Снопы съ овсомъ, — тоже говорятъ онъ!

— И все въ сторонѣ! Чортъ этакой!

— А тогда съ возжами-то попался, что у шибая на улицѣ снялъ.

— Тогда его поймали! Да мало били, дьявола!

— Такъ мясо, ты говоришь?

— Вотъ что, господа старики! Пойдемъ къ нему трусить, можетъ найдемъ!

— Наврядъ-ли! Стрескалъ, небось, давно!

— Да его прямо позвать въ расправу^[5] да клочку!

— Позвать — позовемъ, а потрусить надо!

— Идемъ! Идемте!

— Ты, братъ, Алешка, тоже пойдемъ въ расправу! Ты тоже виноватъ! Ѣлъ, — за одно, значитъ, воровалъ! Старики разсудятъ, какъ, что… Пойдемъ!..

Алешка, опустивши голову, пошолъ со стариками.

Собравшіеся около воротъ ребятишки и бабы, смотрѣли выпуча глаза, ахали и вполголоса переговаривались.

— Смотри, смотри! Алешку въ расправу повели! На судъ! За овцу! Судить будутъ старики! Овцу украли!..

Около расправы собралось народу много. Возвратившіеся старики привели Сидора.

— Что вы, господа старики?! кричалъ онъ въ расправѣ, стоя посреди избы. За что вы ко мнѣ пристали? Какая овца? Я знать не знаю никакой овцы! Алешкѣ вольно говорить! Самъ укралъ, а а на другихъ сворачиваетъ! Я съ ними и не былъ, и не ночевалъ! Вѣдь ничего у меня не нашли! Чего-жъ вы? Мясо! я его и не видалъ никогда! Можетъ они еще что украли! А я буду виноватъ!..

— Ты это намъ не разсказывай! Ты, братъ, не кричи! Знаемъ мы тебя, что ты за птица! Ты это завсегда такъ! А вожжи кто укралъ? А пшеницу? Не ты ребятъ научилъ, въ кабакѣ съ ними пилъ? Знаемъ. Нѣтъ, мы тебя проучимъ! Надо проучить! Слѣдуетъ! Ведро съ него! Нѣтъ его палкой! А то, ишь-ты! Молоденькій чортъ!.. Съ ребятами!.. Научать!.. Воровать! Кричали въ свою очередь окружившіе его со всѣхъ сторонъ старики.

— Конечно! Ваша воля! Вы міръ! Что подѣлаешь? А только такъ судить нельзя! Не по правдѣ! Не по закону! Вольно вамъ! Меня никто не видалъ! Никто не поймалъ! А говорить все можно! Можетъ они душу загубили! И я отвѣчать буду? Чѣмъ они докажутъ?..

— Ты стой! Не кричи! Старики разсудятъ! остановилъ Сидора староста.

Необходимо сказать, что это за судъ стариковъ. Въ Разгудинѣ изстари существовалъ обычай, что всѣ дѣла, кражи, потравы, дѣлежи и проч. разбирались стариками; крупныя всѣмъ сходомъ, а мелкія тѣми, кто соберется. Дѣло никогда не доводили до полицейскихъ или другихъ какихъ властей. Сами обыскивали, сами судили и сами приводили рѣшеніе въ исполненіе. Судили по большей части строго. За кражу, кромѣ взысканія денегъ въ пользу потерпѣвшаго и на могарычи старикамъ, почти всегда били. Бывали такіе примѣры: вора мало заслуживающаго снисхожденія поставятъ въ расправѣ и каждый изъ болѣе почетныхъ стариковъ подходитъ и бьетъ. Могарычи-же назначались и за кражу, и за каждый другой поступокъ и иногда довольно большіе. И правду сказать, въ Разгудинѣ отъ этого-ли суда стариковъ, или отчего другаго, кражъ было очень мало, въ особенности въ прежнее время.

Достаточно покричавши, старики стали приходить къ рѣшенію.

— Ну, Данилъ! Тебѣ за овцу сколько? спросилъ староста.

— Да что-жь? Три рубля, по божески кажись…

— Что ты, — три рубля! Овчина-то вѣдь у тебя! замѣтилъ Андрей! Много!

— Нѣтъ, нѣтъ! Это по божески! Немного! Не продажа!

Не воруй! закричали всѣ.

— Такъ Данилѣ три рубля. Теперь старикамъ ведро!

— Вѣрно! Это тоже по божески!

— Это все съ троихъ: съ Сидорки, Ваньки и съ Алешки, продолжалъ староста. А потомъ съ Сидорки отдѣльно четверть!

— Слѣдуетъ! Такъ! Вѣрно! Мало! Полведра съ него! Онъ старый! Тѣ ребята! Онъ коноводъ! закричали со всѣхъ сторонъ.

— А потомъ, господа старики, побить надо! Поучить! заключилъ староста.

— Надо! Надо! Поучить надо! Не воруй!

Примолкнувшій было Сидорка опять сталъ кричать.

— Такъ нельзя, старики! Что вы? Четверть пожалуй наберу, а бить за что-же? Какъ можно? Я вѣдать не вѣдаю! Ничего не нашли! Ничѣмъ не виноватъ! Вольно ему говорить!..

Поднялся опять шумъ. Больше всѣхъ горячился одинъ сѣденькій маленькій старичекъ, пришедшій выпивши изъ кабака.

— Какъ за что, какъ за что? кричалъ онъ на ступая на Сидора. Не воруй! Воровъ бьютъ! И онъ хлестнулъ уже разъ по щекѣ Сидора.

— Урядникъ пріѣхалъ! громко крикнулъ кто-то отъ дверей.

Старики примолкли. Сѣденькій старичекъ стушевался.

Урядникъ слѣзъ съ лошади, привязалъ ее къ столбу и вошелъ въ избу.

— Здорово, старики! Что это у васъ тутъ? Чего собрались?

— Здравствуйте! Здравствуйте! Отвѣчали всѣ.

— Что у васъ за сходка тутъ? По какому случаю?

— Да тутъ, Иванъ Петровичъ, дѣльце вышло… Отвѣчалъ староста, кланяясь и выступая на середину.

— Дѣлите кого, что-ли?

— Нѣтъ… Тутъ ребята баловство сдѣлали небольшое…

— Да что такое?

— Овцу тутъ въ ночномъ зарѣзали…

— Явите Божескую милость!.. Ваше благородіе! Господинъ урядникъ!.. Иванъ Петровичъ!.. Безвинно напрасно!.. — закричалъ вдругъ Сидоръ и бросился къ уряднику.

— Что такое? Разскажите… Староста! Что тутъ такое!

— Старики обижаютъ! Ни за что ни прочто! Овцу ребята украли, у нихъ овчину нашли, а на меня говорятъ! У меня ничего не нашли, никто не видалъ, а старики присудили… Ведро, да еще четверть, да еще бить!.. Защитите, ради Бога! Господинъ урядникъ! Ваше благородіе!.. Безвинно напрасно!..

— Овцу украли! Такъ тутъ кража? Староста! Чтоже это такое? Вы, значитъ, опять своимъ судомъ? а мнѣ знать не даете. — Все сами! Сотскій. Гдѣ сотскій? крикнулъ урядникъ, начинавшій горячиться.

— Вотъ имъ я, Иванъ Петровичъ! Здравствуйте вамъ! вышелъ сотскій изъ толпы.

— Это что такое тутъ у тебя? А? Кража, а ты не донесъ мнѣ Почему ты мнѣ не донесъ? А?

— Да я, Иванъ Петровичъ… извѣстно… хотѣлъ было… да старики…

— Старики! Какое тебѣ дѣло до стариковъ? Ты полицейскій чинъ! Ты обязанъ мнѣ сейчасъ-же доносить, о всякомъ происшествіи! Сколько разъ я вамъ, дуракамъ, говорилъ: какъ только кража какая, или что другое, сейчасъ-же мнѣ доносить! Немедленно! А ты что? Заодно съ своими стариками? Судить, да опивать, да воровъ освобождать, что-бы они опять воровали!..

— Да тутъ, Иванъ Петровичъ, дѣло-то пустое… Овченка тамъ ледащая… Ну старики помирили хозяина съ ребятами… Не стоило и безпокоить васъ, сказалъ староста.

— Точно… За пятнадцать верстъ вашу милость безпокоить не хотѣлъ… Старики помирили… добавилъ сотскій.

— За кражу мириться нельзя! Я сто разъ вамъ говорилъ! Не то что овцу, — лапоть укралъ, — и то мириться нельзя! По закону нельзя! Безпокоить… Я на то служу, я долженъ безпокоиться! Ты тоже обязанъ исполнять приказанія начальства. Ты тоже служишь! Какое тебѣ дѣло до стариковъ, — ты полиція!.. Гдѣ твоя бляха? Опять безъ ней?

— Дома осталась, Иванъ Петровичъ…

— Дома! Ты на сходкѣ, а бляха дома? Сколько разъ я тебѣ говорилъ: безъ бляхи ты не долженъ ходить ни куда! Тѣмъ болѣе къ начальству., въ расправу!.. Ботъ я напишу исправнику, онъ тебя на каланчу на недѣлю посадитъ, — ты будешь тогда знать! Ну! Разсказывай по порядку, какъ тутъ все было?

— Да что… Пропала съ кошары овца… Утромъ малый примѣтилъ: ягненокъ кричитъ, нѣтъ овцы… Ну не знаетъ, пропала и только… На другой день вышелъ разговоръ… А мужикъ тутъ одинъ, Аверьянъ, и говоритъ отцу малаго, Данилѣ вонъ: я видѣлъ у Алешки Кубышкипа свѣжую овчину, старую, — рѣзали, говоритъ, въ ночномъ барана… Да что-то, говоритъ, кабыть путается… Ну, старики собрались, пошли трусить, нашли овчину… Ну, Алешка во всемъ покаялся… Что они, молъ, украли…

— Это онъ, Алешка? спросилъ урядникъ, указывая на Сидора.

— Нѣтъ, это Сидоръ…

— Помилуйте! Господинъ урядникъ! Я тутъ не причемъ!.. закричалъ было опять Сидоръ.

— Постой, постой! Онъ-то что такое? продолжалъ распрашивать урядникъ сотскаго.

— Да Алешка говоритъ, что вотъ онъ, Сидоръ, воровалъ овцу… Они вмѣстѣ ѣли…

— Неправда! Я съ ними не былъ!.. Видѣть ихъ не видалъ!..

— А Алешка… Какъ его?.. Гдѣ онъ? спросилъ урядникъ.

— Кубышкинъ. Онъ тутъ, отвѣчалъ сотскій.

Алешка какъ пришолъ въ расправу сталъ въ уголъ и все время былъ тамъ. Пока старики ходили къ Сидору, онъ немного успокоился и пришолъ въ себя. Но затѣмъ его поразило наглое и нахальное запирательство Сидора; ему совершенно непонятно было, какъ онъ могъ такъ естественно и съ такимъ азартомъ говорить, лгать прямо въ глаза ему, Алешкѣ, на очной ставкѣ, которую старики во время разбора имъ сдѣлали.

Урядникъ заставилъ Алешку разсказать все какъ было. Тотъ разсказалъ такъ-же, какъ и старикамъ. Сидоръ нѣсколько разъ его перебивалъ, продолжая отрицать свое участіе, кричалъ, просилъ урядника о заступничествѣ.

— Ну, а свидѣтели у тебя есть? спросилъ урядникъ Алешку.

— Свидѣтели?.. Какіе свидѣтели?..

— Да вотъ, что Сидоръ былъ тамъ, вмѣстѣ съ вами воровалъ.

— Какъ-же тутъ свидѣтели… Не знаю…

— Кто видѣлъ, что Сидоръ былъ съ вами и воровалъ?

— Кто-жъ видѣлъ… Ванька вотъ…

— Ванька не можетъ быть свидѣтелемъ, — онъ тоже воровалъ. По закону свидѣтелемъ должно быть постороннее лицо. Со стороны кто нибудь видѣлъ его?

— Кто-жъ… окромя насъ никого не было…

— А гдѣ Ванька? спросилъ урядникъ сотскаго.

— За нимъ посылали, онъ уѣхалъ съ отцомъ за хворостомъ. Къ вечеру пріѣдетъ.

— Ну, вы вотъ что, старики: ступайте по домамъ! Это дѣло судить вамъ нельзя, — тутъ кража! Я составлю актъ и представлю мировому судьѣ. Мириться за кражу тоже законъ не позволяетъ. За драку, за потраву миритесь, сколько хотите, а тутъ кража, уголовное преступленіе. Нельзя! Ты, сотскій, завтра утромъ приведи Ваньку этого и вотъ ихъ двухъ опять. И ты, староста, придешь.

Всѣ разошлись. Урядникъ отправился ночевать къ кабатчику, у котораго былъ домъ въ четыре комнаты, единственный во всемъ Разгудинѣ, не считая духовенства.

Сидоръ прямо изъ расправы пошолъ къ Ванькѣ и просидѣлъ тамъ до самаго вечера, пока тотъ пріѣхалъ. Сейчасъ-же увелъ его на огородъ, разсказалъ все дѣло и сталъ уговаривать и просить, чтобы онъ не признавался ни въ чемъ самъ и не говорилъ на него.

— Свидѣтелей нѣтъ! Самъ урядникъ говоритъ. Никто насъ не видалъ, одинъ Алешка говоритъ. Ну, и чортъ съ нимъ! толковалъ шопотомъ Сидоръ.

На другой день Ванька на допросѣ объявилъ уряднику, что онъ ничего не знаетъ, что въ ту ночь ни Сидора, ни Алешки не видалъ, а ночевалъ на лугу одинъ.

Алешку это поразило окончательно.

— Да какъ-же такъ?.. Ванька… Что-же это ты? говорилъ онъ Ванькѣ передъ урядникомъ.

Ванька краснѣлъ, опускалъ глаза, но, все-таки, это всего отрекался.

— Чѣмъ-же ты докажешь, что они вмѣстѣ съ тобою воровали? допрашивалъ урядникъ Алешку.

— Что-же… Я не знаю… Я по правдѣ говорю…

— Да вѣдь доказательствъ никакихъ нѣтъ, любезный. У тебя овчину нашли, — ты и виноватъ. Ты одинъ и укралъ, значитъ.

— Нѣтъ… Они были… Сидоръ за овцой ходилъ…

— Вольно тебѣ путать-то! Одинъ укралъ, а на другихъ воротишь! говорилъ спокойно Сидоръ уже тономъ оскорбленнаго.

— Ты грамотный? спросилъ урядникъ Алешку.

— Грамотный.

— Ну, вы ступайте, а ты останься.

Урядникъ досталъ изъ сумки бумагу, сдѣлалъ толстую папиросу и сѣлъ писать актъ. Чрезъ нѣсколько времени онъ позвалъ старосту, сотскаго, двухъ стариковъ, Алешку и прочиталъ имъ актъ, въ которомъ говорилось:

«1883 года, сентября 2 дня, я нижеподписавшійся полицейскій урядникъ 2-го участка И — то уѣзда, прибывъ Трушевской волости, въ село Разгудино и узнавъ о случившейся кражѣ, о томъ, что у крестьянина того села Данила Чечирина пропала овца, произвелъ дознаніе, по которому оказалось, что означенную овцу уворовалъ съ кошары ночью крестьянинъ того-же села Алексѣй Петровъ Кубышкинъ, который во всемъ чистосердечно сознался и у котораго при обыскѣ на потолкѣ избы найдена была овчина съ вышеозначенной овцы. Дознаніе производилось при сельскомъ старостѣ того села Миронѣ Вениковѣ, сотскомъ Семенѣ Коровкинѣ и понятыхъ Антонѣ Чуринѣ и Степанѣ Копыловѣ и подлежитъ къ представленію Его Высокородію Господину Мировому Судьѣ Н--го округа, 3-го участка. Полицейскій урядникъ И. Бурьяновъ.

— Пиши вотъ тутъ: Алексѣй Кубышкинъ, сказалъ урядникъ Алешкѣ. Староста, давай печать! Сотскій, зажги свѣчку!

Алешка подписалъ, печать приложена, бумага положена въ сумку, урядникъ сѣлъ верхомъ и уѣхалъ.

---

Все случившееся съ Алешкой заставило его голову усиленно работать. Ему сказали, что старики его судить не будутъ, а будетъ судить мировой судья. Алешка слышалъ прежде, что есть судья, баринъ, живущій на Пустолиномъ хуторѣ, въ 25 верстахъ, что онъ судитъ, ему хотѣлось посовѣтоваться съ кѣмъ нибудь, разспросить кого нибудь, но кого! Кромѣ мучившихъ его мыслей, его мучилъ еще стыдъ. Ему стыдно было не столько за то, что онъ овцу укралъ, — нѣтъ, какъ-же онъ укралъ? Онъ виноватъ конечно: онъ ѣлъ баранину, вмѣстѣ былъ, но не укралъ, не совсѣмъ укралъ, — ему стыдно было за пережитый срамъ. Какъ вспомнитъ онъ, что у него обыскъ былъ, что его въ расправу водили, что народъ на него смотрѣлъ, такъ кровь и бросится въ лицо, уши загорятся, даже слезы навернутся. А тутъ Наташка вспомнится… „Какъ онъ на нее теперь будетъ смотрѣть? Что она скажетъ? Что скажетъ отецъ ея? Свадьба-то что-же?.. Будетъ-ли?.. Когда?.. Ахъ, проклятая овца! Проклятый Сидорка!.. Стыдно на люди выйдти, стыдно на глаза показаться кому нибудь…“ И Алешка безвыходно сидѣлъ дома и все думалъ, думалъ…

Анисью онъ видѣлъ каждый день и та хотя бранила его за то что онъ связался съ Сидоркой, по вмѣстѣ съ тѣмъ и постоянно утѣшала, видя его задумчивость, говорила, что все перемелется мука будетъ, что вотъ скверно только, если судья будетъ судить, что старики поучили-бы, пострашили, ну и только, а тамъ… Что тамъ, она не говорила, потому что не знала.

Одинъ разъ зашелъ дядя Андрей. Алешка и покраснѣлъ отъ стыда, и чрезвычайно обрадовался. Дядя Андрей усѣлся съ нимъ подъ сараемъ и долго разговаривалъ. Онъ тоже порицалъ за то, что связался съ такимъ ледащимъ человѣкомъ какъ Сидорка, тоже сожалѣлъ и утѣшалъ.

— А ты знаешь, дядюшка Андрей, какъ судья будетъ судить? спросилъ долго не рѣшавшійся предложить этотъ вопросъ Алешка.

— Былъ я, братъ, одинъ разъ у судьи, свидѣтелемъ. Антошка Сивкинъ барина, Чурыпина вонъ, выругалъ при мнѣ. Ну, меня и позвали.

— Ну, что же?

— Допрашивалъ.

— Судилъ-то какъ?

— Судилъ строго. На три недѣли Антошку въ тюрьму посадили.

Судъ судьи передъ Алешкой ничуть не разъяснился, но еще болѣе сталъ загадочнымъ и еще болѣе страшнымъ; онъ ждалъ его со смутнымъ страхомъ какъ надвигавшуюся темную грозную тучу. Какъ вспомнитъ о немъ, такъ сердце и обомретъ.

Но дни шли за днями и острыя въ началѣ ощущенія и мысли Алешки стали постепенно сглаживаться и причинять менѣе мученій. Болѣе всего его успокоила встрѣча съ Наташкой, случившаяся совершенно неожиданно.

Повелъ онъ сумеркомъ сѣрую поить, но не подъ Кранинъ дворъ, а въ свой переулокъ, куда прежде всегда водилъ. Подъ ихъ дворъ онъ ни разу не ходилъ, — стыдно, не смѣлъ. Только онъ сталъ подходить къ водѣ, глядь, — возлѣ него Наташка: шла вдоль берега.

— Ахъ!.. ты… Наташа… невольно вскрикнулъ онъ.

— Алеша!.. бросилась къ нему Наташка, но сейчасъ-же остановилась и стала оглядываться, — срамъ вѣдь, если увидятъ ее одну съ парнемъ вечеромъ, близко.

У Алешки такъ сильно стучало сердце, что онъ слышалъ его и отъ волненія слова не могъ выговорить.

— Сколько я тебя невидала то! Ахъ, Алеша!.. Что ты надѣлалъ, Алеша!.. Нужно было тебѣ… овцу эту…

Алеша молчалъ. Сердце перестало биться… Оборвалось…

— Батя съ матушкой… дядя Андрей былъ… говорили, жалѣли тебя…

— Ну, что-же, что-же они? встрепенулся Алешка.

— Жалѣли… Жалко, говорятъ, малый хорошій…

— Что-же они? Что на счетъ… на счетъ нашей… сватьбы?

— Я сама боялась, Алеша… Ахъ, какъ боялась! Ничего, говорятъ, онъ малый хорошій, это Сидорка сбилъ… Онъ невиноватъ, онъ самъ бы не сталъ… Отказывать, говорятъ, не надо, вотъ только какъ судъ… А то ничего…Идутъ сюда! Прощай! оборвала она шепотомъ и быстро пошла прочь.

Въ переулокъ входили двѣ бабы съ ушатомъ за водой.

У Алешки дни стали свѣтлѣй послѣ этой короткой встрѣчи. Задумается, задумается онъ, вспомнитъ о надвигающемся судѣ, навалится на грудь камень, тяжко станетъ, и вдругъ мелькнетъ передъ нимъ Наташка, ея ласковый шопотъ. И отлегнетъ, и отпуститъ, камень на груди будто приподымется, лицо будто разгладится.

---

Черезъ три недѣли послѣ того, какъ урядникъ составилъ актъ, въ разгудинскую расправу привезли повѣстку о вызовѣ къ мировому судьѣ Алешки, старосты, сотскаго, Данилы Чечирина и 2-хъ понятыхъ.

Большой барскій домъ мироваго судьи Куратова стоялъ на живописномъ мѣстѣ, на берегу рѣчки Пустолы, возлѣ самой деревни Пустолиной. Кругомъ двора были хорошо построенныя рубленыя конюшни, амбары, псарни, а по срединѣ стоялъ новый, недавно отдѣланный флигель, въ которомъ разбирались дѣла.

Когда разгудинскіе пріѣхали, около двора уже стояло нѣсколько телѣгъ съ отпряженными лошадьми, около крыльца флигеля стояло и сидѣло человѣкъ тридцать мужиковъ и бабъ, вызванныхъ къ разбору дѣлъ.

Часовъ въ 11 судья вышелъ изъ дома; толпа зашевелилась, встала, примолкла, мужики поснимали шапки; судья молча прошелъ во флигель. Разгудинскимъ довольно долго пришлось ждать своей очереди. Письмоводитель судьи не разъ уже выкликалъ по нѣсколько человѣкъ, которые спустя нѣкоторое время выходили, иные молча, опустивъ головы, иные переговаривались. Сидѣвшіе тоже разговаривали, но тихо и сдержанно.

Алешка сидѣлъ на землѣ около крыльца и ничего не слыхалъ, что говорилось кругомъ, не смотрѣлъ, что дѣлалось, даже ни о чемъ не думалъ. Отрывочныя, безъ начала и конца, мысли бродили въ головѣ, то то, то другое вспомнится. Чаще всего вертѣлось: вотъ и судъ, судья… пріѣхали… сейчасъ будетъ.

— Алешка! Алексѣй! Пойдемъ! крикнулъ староста.

Алешка и не слыхалъ, какъ письмоводитель выкрикнулъ его имя. Онъ весь похолодѣлъ, въ ушахъ зашумѣло, глазами почти ничего не видалъ. Съ трудомъ поднялся онъ на крыльцо, такъ у него колѣни дрожали.

Вошли они въ большую комнату безъ всякой отдѣлки. Къ одной стѣнѣ стоялъ большой столъ, заваленный кипами бумагъ, у противоположной стѣны около дверей стояли двѣ скамьи, въ сторонѣ стоялъ другой столъ, за которымъ сидѣлъ письмоводитель. Судья сидѣлъ за большимъ столомъ, онъ былъ лѣтъ подъ пятьдесятъ, полный, съ брюшкомъ, лысый, съ длинными сѣдыми усами, лицо было спокойное и*веселое. Когда вошли разгудинскіе, онъ посмотрѣлъ на нихъ, всталъ, слегка потянулся, глянулъ на часы и пересчиталъ лежавшіе стопою дѣла, перебирая пальцами по корешкамъ.

— Четверть втораго, а еще шесть дѣлъ, а? До самаго вечера, пожалуй, провозимся. Проговорилъ онъ вполголоса, глядя на письмоводителя. Потомъ сѣлъ и заговорилъ громко.

— Гдѣ Алексѣй Кубышкинъ?

— Я… проговорилъ Алешка, опустивъ голову и не глядя на него.

— А свидѣтели всѣ здѣсь? Староста, сотскій, потерпѣвшій, двое понятыхъ? Какъ ихъ?.: И судья началъ отыскивать глазами въ бумагѣ имена.

— Здѣсь, всѣ здѣсь, ваше высокородіе! поспѣшно отвѣчалъ староста.

Судья помолчалъ немного, посмотрѣлъ на всѣхъ и остановилъ глаза на Алешкѣ.

— Такъ это ты, братъ, овцу укралъ? Это братъ, неловко: съ молоду начинаешь воровать. А?

Алешка молчалъ.

— Нехорошо, братъ. Скверно! Съ этихъ поръ взялся, то ты и до Сибири дойдешь.

— Это вѣдь не я… Сидоръ… въ ночномъ…

— Всѣ вы такъ говорите. Ни одинъ воръ себя не винитъ, всегда на другаго сваливаетъ. При васъ онъ сознался въ кражѣ уряднику? обратился судья къ мужикамъ.

— Точно такъ, ваше высокородіе, при насъ! отвѣчалъ староста.

— Ну, что-же ты говоришь? Вѣдь ты сознался?

— Да я… разсказывалъ… по правдѣ… я ѣлъ…

— Значитъ, тутъ и отпираться нечего. И овчину при васъ у него нашли?

— Точно такъ! При насъ. Мы были…

— Видишь ли. Разговоры, слѣдовательно, твои излишни. Нѣтъ, братъ, воровать нельзя! Я тебя вотъ посажу, ты тогда и поумнѣешь. Баловать воровъ я не люблю. А въ особенности такому какъ ты молодому потачки давать не слѣдуетъ, — впередъ наука будетъ. Такъ-то. Дайте-ка мнѣ бланкъ. Обратился онъ къ письмоводителю.

Больше ни одного слова не было сказано. Взявши бланкъ, судья наклонился и сталъ писать. Алешка какъ вошелъ въ комнату все былъ въ ожиданіи чего-то; слушая какъ судья мягко говоритъ, онъ все ждалъ, что вотъ-вотъ начнется судъ сейчасъ. Когда тотъ сказалъ: „дайте бланкъ“, онъ вздрогнулъ. Вотъ оно самое… Бланкъ какой-то… мелькнуло у него въ умѣ. Но судья сѣлъ писать и все писалъ. Алешка сталъ подымать глаза. Столъ… Покрытъ зеленою скатертью… Бумаги… Цѣпь какая-то желтая чудная лежитъ… Хотѣлось ему взглянуть на судью, но глаза дальше плечъ не шли. Сюртукъ сѣрый… Воротъ у рубахи высокій… Наконецъ, взглянулъ въ лицо. Щеки какія пухлыя… Плѣшь… Кабыть не сердитый…

— Встаньте! вскричалъ вдругъ судья.

Письмоводитель поднялся. Мужики только подтянулись, — изъ нихъ никто не садился.

Судья сталъ читать. Читалъ-читалъ, читалъ скоро, невнятно и потомъ вдругъ громко: „приговорилъ крестьянина села Разгудина Алексѣя Петрова Кубышкина подвергнуть тюремному заключенію на два мѣсяца и взыскать съ него въ пользу Данилы Чечирина пять рублей. Недовольные рѣшеніемъ могутъ жаловаться въ теченіи двухъ недѣль“.

— Ступайте! воскликнулъ судья.

— Совсѣмъ, ваше высокородіе? спросилъ староста.

— Совсѣмъ, совсѣмъ!

Мужики стали выходить, Алешка не двигался. Онъ ровно ничего не понималъ.

— Пойдемъ, Алексѣй! толкнулъ его староста.

— Идите, идите! негромко понукалъ выходившій въ сѣни сзади письмоводитель.

— Это, значитъ, на два мѣсяца? шепотомъ спрашивалъ его староста.

— На два мѣсяца, отвѣчалъ тотъ холоднымъ тономъ.

— Въ острогъ?

— Въ острогъ.

— Да-а… Такъ… повторялъ староста, сходя съ крыльца.

Когда вышли за ворота и стали запрягать лошадей, Алешка удивился: собираются ѣхать, а какъ же судъ-то? Что все это значитъ.

— На два мѣсяца тебя въ острогъ посадятъ, Алешка, сказалъ сотскій первый.

— Какъ? Въ острогъ? Меня? ахнулъ тотъ.

— Да ты развѣ не слыхалъ? Тебя, братъ, тебя на два мѣсяца!

— Какъ-же такъ? Что ты?

— Такъ-же. Присудилъ судья и посадятъ.

— Когда же онъ присудилъ?

— Да что ты, одурѣлъ, что ли? Слышалъ: заключенію тюремному… На два мѣсяца… Ну, и посадятъ.

Алешка не то простоналъ, не то крякнулъ.

— Жалко, жалко тебя, малый, толковали мужики.

Всю дорогу Алешка молчалъ. Видя, какъ онъ убитъ, съ нимъ почти никто не заговаривалъ.

— Ты на насъ, Алексѣй, не обижайся, мы не причемъ, все судья. Жалко тебя! Что-жь теперь дѣлать? старики не хотѣли тебя въ острогъ, говорили староста и понятые, когда пріѣхали въ Разгудино.

— А я, братъ, съ тебя пять рублей не возьму, что судья-то мнѣ назначилъ, не надо ничего, сказалъ Данилъ Чечиринъ и пошелъ домой.

Настало для Алешки еще болѣе мучительное время, голова еще болѣе работала. Онъ сознавалъ и былъ убѣжденъ, что теперь уже все кончено, что его непремѣнно посадятъ въ острогъ, но онъ не хотѣлъ вѣрить, не могъ, не вѣрилъ этому. Все казалось ему, что это не такъ. За овцу въ острогъ… За то, что ѣлъ, на два мѣсяца… А Сидоркѣ ничего… Нѣтъ, да вѣдь этого быть не можетъ… Но вѣдь присудили ужь… Посадятъ непремѣнно… А можетъ, это еще не весь судъ… Еще будетъ, и тогда не посадятъ… Однако, дней черезъ двадцать сотскій пришелъ къ нему и объявилъ, что пришла бумага, — велѣно везти Алешку въ городъ въ острогъ. Алешка выслушалъ хладнокровно.

— Въ острогъ и въ острогъ, сказалъ онъ, махнувши рукой.

Ожиданіе острога наводило на него менѣе страха, чѣмъ прежнее ожиданіе суда; — острогъ не представлялся чѣмъ то грознымъ, неопредѣленнымъ какъ судъ, онъ рельефно возставалъ въ воображеніи Алешки: домъ, запрутъ туда подъ замокъ.

Отвезъ Алешку сотскій въ Н--скъ, въ полицію, оттуда солдатъ отвелъ его въ острогъ.

Два мѣсяца онъ просидѣлъ тамъ. Исхудалъ, изсохъ, какъ послѣ тяжкой болѣзни. Дни и ночи онъ все думалъ. Сознаніе того, что его посадили, что онъ теперь въ острогѣ, мучило его тупою, постоянною болью, словно вотъ гвоздь забили въ голову, словно повѣсили на шею тяжелую гирю и что бы онъ ни дѣлалъ, что бы онъ ни говорилъ, что бы онъ ни думалъ, гвоздь сидѣлъ въ головѣ, гиря висѣла на шеѣ. Постоянно, неотвязно, неотступно онъ чувствовалъ присутствіе чего то посторонняго въ мозгу, именно гвоздь былъ забитъ. Кромѣ вопросовъ возникшихъ въ его головѣ прежде: „Какъ? Почему? Что все это значитъ?“ — Алешка въ силу того, что все уже было кончено, сталъ разбирать и рѣшать, справедливо ли съ нимъ поступили. Онъ припоминалъ всѣ событія: кражу овцы, обыскъ, судъ стариковъ, урядника, судъ судьи, все до мельчайшихъ подробностей, онъ никого не могъ упрекнуть въ несправедливости, кромѣ Сидорки, онъ не оправдывалъ себя, но все-таки чувствовалъ, всѣмъ существомъ своимъ чувствовалъ, что съ нимъ поступили несправедливо.

Въ тюрьмѣ Алешкѣ пришлось все время быть въ общей камерѣ съ шестью арестантами, тоже мужиками изъ деревень, посажеными также по приговорамъ мировыхъ судей. Они всѣ были сосредоточенно молчаливы, мало разспрашивали Алешку, еще меньше говорили о себѣ. Одинъ изъ нихъ, старичекъ, съ большимъ участіемъ отнесся къ Алешкѣ и пріобрѣлъ его расположеніе.

Разъ ночью, сидя въ темнотѣ на нарахъ, они долго говорили и Алешка разсказалъ ему подробно за что его посадили и какъ судили.

Въ острогѣ Алешка стыда не чувствовалъ; послѣ нѣсколькихъ дней ему не стыдно было передъ арестантами, и передъ тѣми, которые жили въ одной съ нимъ камерѣ, и передъ другими, съ которыми онъ встрѣчался на дворѣ, когда вмѣстѣ приходилось пилить дрова и чистить снѣгъ. Тюремная жизнь его тоже не особенно тяготила, сначала онъ съ удивленіемъ, но безъ всякаго страха, присматривался къ новизнѣ; къ помѣщенію, къ окнамъ съ рѣшетками, къ дверямъ съ засовами и замками, къ высокой стѣнѣ, къ солдатамъ съ ружьями, къ различнымъ порядкамъ, но потомъ мало обращалъ вниманія на все это. Сокрушали его свои собственныя думы. По мѣрѣ приближенія окончанія срока, у него все болѣе и болѣе являлось тревожное чувство, чувство снова предстоящаго стыда. Ему даже не хотѣлось выходить изъ тюрьмы. Какъ онъ явится въ Разгудино? Какъ на него люди будутъ смотрѣть? Какъ онъ будетъ жить? Какъ Наташка? Въ безсонныя длинныя ночи на тюремныхъ нарахъ ему не разъ она припоминалась; всегда при этомъ у него больно, мучительно сжималось сердце и онъ скорѣе гналъ ея образъ, не хотѣлъ останавливаться на немъ.

---

Подъ самое Крещенье Алешку выпустили изъ тюрьмы. Отъ Н--ска до Разгудина было 40 верстъ и Алешка, ночевавшій на дорогѣ въ селѣ Батрицкомъ, сталъ подходить къ Разгудину на другой день передъ заходомъ солнца. Морозная тихая погода, яркое зимнее солнце, давно невиданный полевой неоглядный просторъ, покрытый бѣлою снѣжною пеленою, ходьба, усталость, все это невольно оживило измученную душу Алешки; но когда съ отлогой горы передъ его глазами открылась картина роднаго села съ бѣлой церковью по срединѣ, онъ остановился, сбросилъ на снѣгъ халатъ лежавшій на плечѣ и сѣлъ. Долго онъ сидѣлъ и смотрѣлъ. Вонъ знакомая площадь, улицы, вонъ тамъ рѣчка незамѣтная теперь подъ снѣгомъ, вонъ ракиты, вонъ домъ попа, тамъ вонъ его изба; онъ родился въ ней, выросъ, знаетъ каждый уголокъ двора, каждое бревно въ стѣнѣ, она его изба, но… не хочется туда идти…

Поднялся онъ когда уже солнце сѣло, пошолъ самымъ медленнымъ тихимъ шагомъ, — ему хотѣлось войти въ село въ сумеркахъ, въ темнотѣ… Подошелъ онъ къ своему двору и увидѣлъ, что вездѣ нанесло цѣлые сугробы снѣга: и передъ воротами, и на крыльцѣ и даже оконъ не видно. Въ избѣ Анисьи свѣтился огонь, Алешка вошелъ туда. Семья садилась ужинать. Увидавши его всѣ искренно обрадовались; Анисья такъ и ахнула и даже слезы у ней навернулись, когда она разсмотрѣла, какъ онъ исхудалъ. Разговоровъ, разспросовъ было много, но Алешка больше молчалъ. Разсказали ему, что и лошадь его, и корова, бывшіе на дворѣ и на попеченіи ихъ цѣлы, что изба и пунька все время замкнувши стояли, никто туда не ходилъ, что на гумно повадились было свиньи, но сынъ Анисьи загородилъ плетень; разсказали про свои дѣла, про престольный праздникъ.

На другой день съ самаго утра разнеслась по сосѣдямъ вѣсть, что пришолъ Алешка и въ избу Анисьи стали то и дѣло приходить бабы; то за тѣмъ зайдетъ, то за другимъ, иная такъ прядетъ, заходило нѣсколько мужиковъ, зашелъ дядя Андрей. Всѣ шли посмотрѣть на Алешку, каждый съ нимъ здоровался, многіе разспрашивали; относились всѣ болѣе или менѣе дружелюбно, нѣкоторые весело, иные, глядя на унылый и убитый видъ его, старались утѣшать. Болѣе всѣхъ утѣшали Анисья и дядя Андрей.

— Теперь ужъ кончено! Мало ли съ кѣмъ грѣха не бываетъ, со всякимъ можетъ случиться. Богъ дастъ все — по старому пойдетъ, опять заживешь. Теперь ужъ нечего тужить. Конецъ, говорили они.

Алешка на разспросы и на утѣшенія больше отмалчивался и, странное дѣло, никому не смотрѣлъ прямо въ глаза, не могъ взглянуть, все смотритъ въ землю или въ сторону, или въ грудь тому съ кѣмъ говоритъ, а въ глаза не можетъ. Это явилось у него еще въ тюрьмѣ, невольно, незамѣтно.

Душевное отношеніе сосѣдей, искреннее участіе семьи Анисьи и дяди Андрея подѣйствовали успокоительно на Алешку, уменьшили давящую тоску. Работа, которой было много, еще болѣе помогла. Онъ очистилъ отъ снѣга дворъ, съѣздилъ въ лѣсъ за дровами, протапливалъ свою избу, хотя жилъ пока у Анисьи; началъ молотить рожь и просо на продажу, чтобы отдать подати и долгъ Бурчику, который оказалъ снисходительность, — отсрочилъ уплату, видя случившуюся съ Алешкой бѣду, хотя положилъ прокату полтину на мѣсяцъ. Анисья опять начала говорить, что ему необходимо жениться и, зная по своимъ наблюденіямъ о склонности между имъ и Наташкой, говорила, что пойдетъ снова къ Кранинымъ поговорить. Бодрость духа у Алешки все болѣе и болѣе крѣпла, онъ опять началъ думать о Наташкѣ, опять засвѣтилась надежда впереди, хотя гвоздь забитый въ голову постоянно давалъ себя чувствовать… Сидитъ онъ тамъ… мѣшаетъ…

Одинъ разъ, недѣли черезъ двѣ послѣ возвращенія, въ воскресенье, Алешка садился съ семьею Анисьи обѣдать. Прибѣжала съ улицы разрумяненная морозомъ Танюшка и, сбрасывая поспѣшно съ себя шубёнку и платокъ, веселымъ голосомъ быстро начала разсказывать:

— А я, мама, была подъ Сорокинскимъ дворомъ, каталась съ дѣвками на салазкахъ! Съ горы, отъ Сорокинскаго плетня прямо на ледъ! Скоро! Ухъ!.. Два раза перевернулась въ снѣгъ! Тамъ бабы, дѣвки! Много! Ребята катаются! Тетка Прасковья говорила, что у нихъ нынче ночью кто то съ току овесъ молоченый покралъ. Ворохъ на ночь оставили, веретеньемъ накрыли, такъ веретенье не взялъ, съ боку бросилъ, а овесъ взялъ. Мѣрки три, говоритъ, нагребъ. А тетка Матрена и говоритъ: это, говоритъ, Алешка Кубышкинъ, это онъ укралъ. А тетка Прасковья говоритъ: нѣтъ, это не онъ, что ты? говоритъ. А я тоже говорю: нѣтъ, тетка Матрена, не онъ, онъ у насъ говорю, ночевалъ, онъ у насъ живетъ. А она говоритъ: нѣтъ онъ, кому-жъ больше, говоритъ, — онъ воръ. Вы, говоритъ, у себя держите вора, острожника!..

Какъ обухомъ кто то въ голову ударилъ Алешку, въ глазахъ у него потемнѣло.

— Экая сволочь эта злоязычница Матрешка! Такъ вотъ безъ толку языкомъ болтаетъ! Изъ за чего? Ты бы ей въ морду плюнула, въ поганую!.. Постой, я ее разодолжу! говорила возмутившаяся Анисья.

Рѣже сталъ Алешка заходить въ избу къ Анисьѣ, старался цѣлый день быть на дворѣ, и только ночевать приходилъ; сдѣлался опять угрюмый.

— Что ты опять голову повѣсилъ? Будетъ, родной, будетъ Теперь кончено, теперь изъ головы надо выбросить. Нечего думать, тоску на себя напускать. Это все оттого, что ты все дома, да дома. Ты бы пошолъ съ Прошкой нашимъ къ Чаплинскому барину молотить, — по двугривенному на день платитъ. Свой хлѣбъ успѣешь еще обмолотить, а двугривенный годится, да и на людяхъ будешь, а то все одинъ да одинъ.

Такъ говорила, спустя нѣсколько дней, Алешкѣ Анисья. Алешка согласился и на другой день рано утромъ они съ Прошкой пошли къ Чаплину, небогатому помѣщику жившему верстахъ въ двухъ отъ Разгудина.

Всѣхъ молотниковъ было восемь человѣкъ, изъ которыхъ двое годовыхъ работниковъ въ Чаплинѣ и шесть поденьщиковъ. Дружно шла работа на морозѣ, звонко и часто пересыпались удары цѣповъ на покрытомъ льдомъ току.

Часовъ въ 8 вышелъ баринъ. Какъ-разъ молотить перестали, относили солому, накладали вновь снопы.

— Здравствуйте, ребята!

— Здравствуйте, здравствуйте! Отвѣчали всѣ.

— Что, много обили? спросилъ баринъ работника.

— Четыре съ хрестцомъ. Вотъ теперь пятую копну накладаемъ.

— А это чей-же малый? Я что-то его не знаю, указалъ онъ на Алешку.

— Алексѣй, Кубышкинъ. Слыхали можетъ, Петруха знахарь былъ, отвѣтилъ одинъ изъ поденьщиковъ.

— Это что убили, — знаю, знаю. Такъ. Да, это тебя-то въ острогъ за овцу присудили?

— Его, его, отвѣчали мужики, улыбаясь.

— Слѣдуетъ. Не воруй, братъ. На сколько? На два мѣсяца, я слышалъ.

— На два, на два мѣсяца.

— Отсидѣлъ? Такъ. Вотъ теперь будешь знать, какъ воруютъ. Я думаю, сладка баранина показалась.

Алешка весь горѣлъ во время этого разговора. Ушолъ баринъ, стали опять молотить, а онъ уже не такъ усердно билъ цѣпомъ и все сбивался съ такта.

За обѣдомъ въ просторной избѣ, за большимъ столомъ, молотники весело разговаривали и шутили.

— А что, Алешка, сладка баранина? сказалъ молодой парень.

— Раскуталъ въ острогѣ? продолжалъ зубоскалить другой.

— Небось, братъ, за два мѣсяца раскушаешь!

— Всѣ косточки обгложешь!

Послѣ обѣда Алешка не пошолъ на токъ, а незамѣтно пробрался въ заднія ворота и ушолъ въ Разгудино.

— Что это ты вернулся? крикнула черезъ плетень Анисья, увидѣвши, какъ онъ входилъ къ себѣ на дворъ.

— Животъ болитъ, отвѣтилъ онъ, неглядя на нее и прошолъ въ свою избу.

Онъ окончательно перебрался въ свою избу, сталъ ночевать тамъ, каждый день топилъ печку и самъ варилъ себѣ похлебку изъ картошекъ или кулешъ, не охотно ходилъ обѣдать къ Анисьѣ, старался не выходить никуда, не встрѣчаться ни съ кѣмъ. Каждаго онъ боялся, — вотъ скажетъ: острожникъ! воръ! Видѣлъ-ли онъ кружокъ бабъ собравшихся гдѣ нибудь около воротъ, ему казалось; что онѣ говорятъ про него, говорятъ: острожникъ! воръ! Проходилъ-ли онъ мимо стоявшихъ двухъ-трехъ человѣкъ, ему казалось, что они глядятъ на него, улыбаются и говорятъ: воръ! острожникъ! Оглядывался-ли случайно въ его сторону кто изъ проходящихъ ему казалось, что онъ думаетъ: острожникъ! воръ! Ему казалось, что всѣ на него смотрятъ, на него указываютъ, о немъ только и говорятъ, о немъ думаютъ: воръ! Острожникъ!..

Но Анисья не покидала его. Съ горячимъ участіемъ она по прежнему постоянно приходила къ нему, звала къ себѣ, говорила много, ободряла его. Видя увеличившееся уныніе Алешки, она рѣшила скорѣе сходить къ Кранинымъ, перетолковать о свадьбѣ.

На Срѣтеніе утромъ она пришла въ избу къ Алешкѣ, принесла горячій пирогъ и, поговоривши о томъ-другомъ, сказала:

— Нынче пойду къ Кранинымъ. Не тужи, Богъ дастъ все сдѣлается, заживешь и ты какъ слѣдуетъ. Не тужи, родной. Малый ты болѣзненный, жалко ужъ мнѣ тебя дюже.

Если что скрашивало еще жизнь Алешки, его одинокое тяжелое существованіе, такъ это мысль о Наташкѣ. Онъ ее видѣлъ два раза по возвращеніи отъ И — ска. Одинъ разъ, въ первое воскресенье, она прибѣжала сама въ избу къ Анисьѣ, затѣяла попросить скалку для пряжи, другой — шла мимо, близко возлѣ воротъ Анисьиныхъ и заглядывала во дворъ, а онъ стоялъ съ Анисьей и съ Прошкой на крыльцѣ, такъ Анисья крикнула ей и та зашла Говорить почти ничего не пришлось, только поздоровались. Въ первый разъ она, увидѣвши его исхудавшее лицо, спросила со звучавшими въ голосѣ слезами, хотя это было и при людяхъ.

— Что ты, Алешка, ай хворалъ?

Она и сама похудѣла, румянецъ на щекахъ пропалъ.

Два раза Алешка заходилъ въ избу къ Анисьѣ, ея все не было, не возвращалась отъ Краниныхъ. Передъ заходомъ солнца онъ опять пришолъ. Въ избѣ изъ семьи никого не было, съ одной стороны стола сидѣла Анисья, съ другой Наташка. Онъ глянулъ на нее, она отвернулась, глаза ея были красны, заплаканы. Въ груди Алешки захолонуло.

— Что? проговорилъ онъ упавшимъ голосомъ, глядя на Анисью и опускаясь на лавку.

— Да… видишь ли… Теперь, говорятъ… и Михайло, и мать… теперь, говорятъ, онъ… опозоренъ… Развѣ, говорятъ, наша дочь послѣдняя изъ села…

Алешка качнулся назадъ, прижался спиною къ стѣнѣ и замеръ.

Наташка закрыла платкомъ лицо и заплакала.

— Ужъ какъ я просила… ужъ какъ я молила! рыдала она. — Алеша!.. Желанный ты мой!.. Нѣтъ, говоритъ, батюшка… не смѣй… Бить хотѣлъ… Нельзя, говоритъ, онъ теперь…

— Острожникъ!.. Воръ!.. крикнулъ глухимъ, треснувшимъ голосомъ Алешка и поднялся.

Блѣдный, глаза огромные, страшные, губы дрожатъ, ноздри раздуты.

Сильно на отмашь махнулъ Алешка рукою, ударился въ дверь и незатворивши ее выбѣжалъ на дворъ.

Безъ шапки, ничего не видя передъ собою, шатаясь какъ пьяный и спотыкаясь прошолъ онъ черезъ дворъ на свое гумно и какъ подкошенный повалился на снѣгъ.

— Острожникъ!.. Воръ!.. глухо стоналъ онъ и рыдалъ. Рыдалъ дико, неистово, злобно. Грызъ, кусалъ рукавъ полушубка. Рылъ пальцами снѣгъ. И бился, и корчился какъ въ судорогахъ.

Долго онъ пролежалъ почти безъ памяти, онъ не чувствовалъ холода, не слыхалъ какъ Анисья нѣсколько разъ громко звала его и у себя, и у него на дворѣ. Когда совсѣмъ ужъ наступила ночь, онъ поднялся, снѣгъ подъ нимъ согрѣлся и подтаялъ, нѣсколько прядей мокрыхъ волосъ смерзлись. Всю ночь въ своей избѣ на примостѣ онъ пролежалъ въ жару, въ полудремотѣ, часто открылъ глаза, бредилъ.

Утромъ Анисья стукнула дверью и онъ сейчасъ же вскочилъ.

— Куда это вчера дѣлся?.. Охъ, Господи Боже мой! воскликнула она, — что же это съ тобой сдѣлалось? Глянькось: ты на мертвеца сталъ похожъ! Да что это ты? Да можно ли такъ убиваться? Мало ли съ кѣмъ чего не бываетъ? Богъ дастъ все пройдетъ, опять будешь жить…

— Будетъ, будетъ, тетка Анисья, перестань! перебилъ ее Алешка, взялъ со стола принесенную ею шапку, надѣлъ и вышелъ на улицу. Дошелъ до конца села, перешелъ съ версту полемъ и повернулъ по сугробу въ лѣсъ.

Цѣлый день онъ пробродилъ безъ всякой цѣли въ лѣсу и въ полѣ и только къ вечеру возвратился домой. Одна мысль теперь стояла у него въ головѣ;

— Уйти, уйти! Нельзя жить… Кончено… Совсѣмъ… Нечего больше… Поскорѣе уйти… Подальше куда нибудь…. Только скрыться, уйти!.. Чтобъ не видѣть никого здѣсь… Не слышать… Дальше… Уйти! уйти!..

---

Вскорѣ Алешка нанялся въ работники къ купцу Шпилину, у котораго въ восьми верстахъ отъ Разгудина была водяная мельница и 200 десятинъ земли.

Сначала онъ пришелъ было къ помѣщику Заборину, жившему рядомъ съ Чаплинымъ, но тотъ не нанялъ, узнавши какъ его зовутъ.

— Ты тотъ Кубышкинъ, что въ острогѣ за кражу сидѣлъ? Ну, мнѣ такихъ не надо. Разъ укралъ, такъ и въ другой украдешь. У меня что нибудь стащишь. Ступай, братъ, я за свои деньги другаго найду.

Это снова обдало Алешку холодомъ и жаромъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ желаніе уйти еще сильнѣе овладѣло имъ и страхъ передъ одинокой жизнью въ той же своей избѣ, на той же своей улицѣ, въ томъ же селѣ Разгудинѣ, заставилъ его прямо отъ Заборина идти къ Шпилину, гдѣ онъ слышалъ требуются работники.

Шпилинъ, спросивши его имя, велѣлъ ему подождать въ избѣ, пошелъ на мельницу, распросилъ мирошниковъ и помольщиковъ о немъ, возвратился и сказалъ:

— Ну, ты хоть и проворовался, и сидѣлъ въ острогѣ, да мнѣ на это плевать, я не посмотрю на эфту статью, возьму. Только чтобы работалъ, не лежалъ. Ну при томъ, если сопрешь что, — скулу на сторону сворочу. Цѣна тебѣ, милый, два рубля на мѣсяцъ. Хочешь поступай, не хочешь, какъ знаешь.

Алешка поступилъ, ему не цѣну нужно было, ему нужно было уйти.

Дни шли за днями. Онъ молчаливо и усердно работалъ. Работниковъ было человѣкъ пятнадцать, раза два-три пришлось кой отъ кого изъ нихъ слышать шутки и остроты насчетъ овцы и острога, послѣ чего онъ надолго становился угрюмъ и мраченъ и избѣгалъ людей. Гвоздь забитый въ головѣ сильнѣе давалъ себя знать въ это время, больнѣе поворачивался.

Пришелъ Алексѣй Божій человѣкъ, загремѣли съ горъ потоки, налились и заблестѣли въ полѣ озера, зачернѣли борозды и полосы, дохнуло воскресающей жизнью отъ каждаго дерева, отъ каждаго куста, отъ каждой кочки; выѣхали шпилпискіе работники пахать, съ ними выѣхалъ и Алешка. Опять весна… Но не оживила она его какъ прошлая. Пѣсня не просилась изъ груди… Сталъ онъ менѣе угрюмъ, менѣе суровъ, сталъ спокойнѣе. Но голубое небо, зеленая травка, порхающій жаворонокъ, не будили, не поднимали радости, а пряли и ткали одну думушку-думу…

— Уйти, уйти отсюда! Отъ всѣхъ этихъ людей, отъ всѣхъ этихъ мѣстъ, чтобъ и я не видалъ, и меня не видали. Уйти далеко, далеко, туда гдѣ меня не знаютъ, гдѣ не будутъ на меня смотрѣть и усмѣхаться, гдѣ не станутъ говорить: воръ, острожникъ, гдѣ забудусь я, гдѣ вздохну вольнѣй… Ахъ, выростай трава поскорѣе! На покосъ уйду! Въ Доньщину, на линію, на Кубань!..

Рѣшилъ это Алешка и какъ избавленія ждалъ время покоса, — дни и часы считалъ.

Конецъ мая. Утро. Отъ Разгудина на пологую гору подымается телѣга съ холщевой кибиткой, съ висящей на передкѣ деревянной баклагой. Сбоку шагаютъ четверо мужиковъ въ бѣлыхърубахахъ, въ кожанныхъ поршняхъ съ новыми пеньковыми бичевочками, замотанными на ногахъ крестъ на крестъ. Двое — лѣтъ тридцати Иванъ и Семенъ, Кирюха постарше съ небольшой просѣдью въ бородѣ и четвертый Алешка. Да, онъ собрался. Продалъ корову, продалъ сѣрую кобылу, съ которой жалко было разставаться, — онъ на ней съ малолѣтства ѣздилъ, — пустилъ на квартиру въ свою избу сапожника Увара, сходилъ въ волость за паспортомъ, сшилъ кожанный четыреугольный гаманокъ, запряталъ туда вмѣстѣ съ паспортомъ оставшіяся за уплатой податей вырученныя деньги 32 рубля, надѣлъ гаманокъ на шею и теперь — шолъ. Мужики, къ которымъ онъ присталъ въ партію, были разгудинскіе и не разъ ходили на покосъ, въ особенности Кирюха, бывшій теперь руководителемъ. Алешка взялъ полугодовой паспортъ и имѣлъ намѣреніе тамъ, на „Низу“ наняться годовымъ работникомъ, что сдѣлать, по разсказамъ Кирюхи, было не трудно.

Шагалъ Алешка бодро, смотрѣлъ на стоящую по бокамъ дороги зеленую высокую рожь свѣтлымъ взглядомъ. Остановился онъ и оглянулся. Какъ на ладони стояло родное село. Глубоко, но и легко вздохнулъ онъ.

— Прощай Разгудино!

Алешка не сказалъ этого, даже не подумалъ, но все существо его почувствовало, сознало это „прощай“. Долго онъ смотрѣлъ. Въ мысляхъ его быстро мелькали и перемѣшивались отрывки, картинъ стоявшихъ передъ глазами и проникавшихъ въ душу съ картинами и воспоминаніями его жизни.

„Тамъ за рѣчкой пасѣка была… Отецъ наклонился, долбитъ улей, ласково смотритъ на него, ласково говоритъ какъ пчелы медъ носятъ… Кучеръ жилейки дѣлаетъ и показываетъ, какъ держать пальцы… Вонъ школа… Тамъ Настасья Ивановна гладитъ его по головѣ и хвалитъ за то что онъ выучилъ урокъ… Вонъ дворъ… Пунька… Праздникъ…. Мать надѣла на него новую рубаху, намазала масломъ голову и хочетъ причесать, а онъ смѣется, бѣгаетъ и не дается, мать ловитъ его, кричитъ на него будто строго и тоже смѣется“

Лицо и глаза Алешки освѣщаются улыбкой, грусть шевельнулась въ душѣ, — жаль разставаться…

Возлѣ пуньки крыльцо… Ночь… Тихій шопотъ Наташки… Ея трепещущее тѣло подъ рукою… А вонъ патомъ же крыльцѣ первая жолтая мать въ гробу… А вонъ на томъ же крыльцѣ черная овчина… старики… Воръ… Острожникъ… Вонъ рыдающая Наташка за столомъ у Анисьи… Вонъ тамъ, возлѣ ракитъ, дворъ Краниныхъ… Онъ вчера вечеромъ пошолъ было туда… хотѣлось въ послѣдній разъ взглянѣть на Наташку… но не дошолъ… Воръ! Острожникъ!..

— Нѣтъ, прочь отсюда!.. Въ Доньщину!.. Прощайте!..

Дальше, дальше!.. Отъ всѣхъ этихъ родныхъ мѣстъ!.. Прощай…

Алешка крупно и скоро зашагалъ въ догонку далеко ушедшей кибитки.

Грудь его свободнѣй дышала, гиря висѣвшая на шеѣ стала легче, гвоздь въ головѣ сдѣлался будто меньше, тоньше, жолчь и ожесточеніе накипавшія со времени тюремной жизни пропадали, таяли и онъ примирялся съ обидѣвшими его обстоятельствами и людьми, прощалъ имъ…

— Теперь, думалъ онъ, конецъ! Тамъ, на линіи, заживу иначе!

Но вышло не такъ…

Покощики ѣхали вездѣ шагомъ, заночевали въ полѣ, а на другой день послѣ обѣда прибыли въ О--къ, большой торговый уѣздный городъ со множествомъ лавокъ, съ каменными домами, съ мостовыми, и остановились ночевать на постояломъ дворѣ, на базарной площади. По случаю воскресенья и по случаю разставанья со своими мѣстами порѣшили выпить по шкалику и пошли въ кабакъ, который былъ недалеко за угломъ въ переулкѣ. Кабакъ былъ непохожъ на разгудинскій; хотя также была грязь и вонь, но были досчатые полы, стеклянная дверь, комната большая, вдоль двухъ стѣнъ деревянные грубой работы диваны, передъ однимъ изъ которыхъ стоялъ покрытый пятнами крашеный столъ.

Когда вошли разгудинцы, въ кабакѣ сидѣлъ только одинъ посѣтитель. Это былъ въ полномъ смыслѣ оборванецъ. На старой нанковой поддевкѣ надѣтой на немъ не осталось мѣста, гдѣ бы не было заплатъ и дыръ, штаны тоже нанковые не имѣли заплатъ, но протерлись до того, что сквозь поперечные ряды ткани свѣтились голыя колѣна, на ногахъ съ прорванными задниками резиновыя калоши, на головѣ потерявшій цвѣтъ и форму засаленый до блеска картузъ надѣтый до самыхъ ушей. Судя по одутловатому небритому лицу, ему можно было дать лѣтъ сорокъ.

Разгудинцы сѣли за столъ, выпили одну косушку, потомъ другую и третью. Захмѣлѣли немного, чуть чуть.

— Плати, Кирюха. Послѣ разочтемся, на всѣхъ разложимъ, сказалъ Семенъ.

— Ладно.

Кирюха досталъ кожанный кошель съ деньгами и сталъ вынимать изъ него монеты пальцами; нужно было еще три копѣйки и онъ никакъ не могъ ихъ достать: вынималъ или пять или двѣ. Тогда онъ перевернулъ кошель и высыпалъ всѣ деньги на столъ, на которомъ еще стояла бутылка и стаканъ и было въ нѣсколькихъ мѣстахъ мокро отъ водки. Вмѣстѣ съ мѣдными и серебряными монетами изъ кошеля на столъ выпала старая измятая сложенная вчетверо рублевая бумажка. Кирюха отложилъ сколько нужно было денегъ, а остальныя раскатившіяся по столу монеты сталъ собирать и считать. Дѣлалъ это онъ долго, обстоятельно, раскладывалъ по кучкамъ, соображалъ, наконецъ сосчиталъ и началъ кучки складывать обратно въ кошель.

— А гдѣ-же это у меня рубль? сказалъ онъ, съ безпокойствомъ оглядывая столъ.

На столѣ бумажки не было. Онъ въ кошель — нѣтъ, онъ подъ столъ — нѣтъ.

— Что за притча? — Пропалъ рубль!

Всѣ тотъ часъ-же заботливо принялись смотрѣть на полу, подъ столомъ, на диванѣ. Искали, искали — нѣтъ.

— Не положилъ-ли ты его въ кошель, али въ карманъ?

— Да, Боже мой! Смотрѣлъ — нѣту!

И опять вытряхнулъ кошель, слазилъ въ карманъ, опять искали вездѣ, — нѣтъ, пропалъ.

— Можетъ изъ васъ кто, ребята, взялъ, пошутилъ?

— Ну вотъ еще! Выдумалъ!

— Можетъ ты, Алешка, взялъ, — такъ отдай.

— Что ты, дядя Кирюха? отвѣтилъ Алешка, а у самаго сердце такъ и екнуло.

Опять искали, опять нѣтъ, — сгнилъ-пропалъ.

— Отдай, Алешка, коли взялъ! снова сказалъ Кирюха, искоса поглядывая на него.

— Да что ты къ нему присталъ? вступился Семенъ.

— Что присталъ? Нѣтъ нигдѣ, значитъ взятъ. А кто замѣченъ? Ты въ острогѣ не сидѣлъ, такъ къ тебѣ и не пристаю.

Алешка поблѣднѣлъ какъ полотно и ухватился за ручку дивана.

— Опять… прошептали беззвучно его губы.

Кирюха замѣтилъ его смущеніе и въ упоръ уставился на него глазами.

— Ты взялъ! Отдай! крикнулъ уже онъ вполнѣ убѣжденнымъ и злымъ тономъ.

Всѣ примолкли.

— Отдай, добромъ.

— Да вонъ она! Ч-чортъ! На рукавѣ прилипла! воскликнулъ вдругъ оборванецъ все время сидѣвшій въ сторонѣ.

Глядь, — бумажка дѣйствительно плотно пристала къ мокрому Кирюхину рукаву съ нижней стороны.

— А!! дико взвизгнулъ Алешка, мгновенно схватилъ со стола пустую бутылку и пустилъ въ Кирюху; бутылка пролетѣла мимо самаго глаза и вдребезги разбилась объ стѣну.

— Что ты, Алешка… Прости, братъ… Это я вѣдь…

— Уйди! Уйди! прошипѣлъ Алешка, съ позеленѣвшимъ лицомъ, съ блуждающими глазами, дрожащій какъ въ лихорадкѣ.

Видъ его до того былъ страшенъ, что всѣ сробѣли. Даже постоянно улыбавшійся кабатчикъ застылъ на мѣстѣ и смотрѣлъ на него выпуча глаза.

— Уйдите отсюда! грозно крикнулъ оборванецъ.

— Пойдемъ, Кирюха, онъ послѣ придетъ, проговорилъ Семенъ.

И они трое торопливо вышли изъ кабака.

— Будетъ, будетъ, сердяга! Опомнись! Сядь! заговорилъ, немного спустя, оборванецъ и подошелъ къ Алешкѣ.

Алешка сѣлъ.

— Довольно, что ты. Сердце у тебя закатилось, — вижу. Ишь сатана кривоногій, малаго какъ зажегъ. Идолъ! Арефьичъ, дай-ка сюда косушку! Выпей-ка вотъ, сейчасъ отлегаетъ, говорилъ онъ, наливая два стакана и садясь возлѣ. Оборванецъ продолжалъ говорить и опять налилъ водку.

— Ну-ка еще! Полегчало? Я вѣдь знаю, — испыталъ.

Алешка все молчалъ. Выпили по третьему стакану, водка вышла вся.

— Ну, братъ, взялъ бы еще, да одинъ только пятиалтынный. Хотѣлъ хлѣба купить, да видно ужь… Дюже обидѣлъ тебя энтотъ дьяволъ… Арефьичъ! Получи послѣдній! Двѣнадцать за косушку, а за три налей намъ хоть по половинкѣ два стаканчика…

— Давай сюда полуштофъ! крикнулъ вдругъ Алешка.

— Вонъ какъ! Развѣ есть деньги? Ну такъ валяй! Это, братъ, лучше всего! Двигай! Все забудешь!..

Пошли стаканъ за стаканомъ; послѣ распитаго полуштофа Алешка спросилъ другой. Кабатчикъ потребовалъ деньги, онъ вынулъ изъ кармана ситцевый кисетъ, въ которомъ были серебро и мѣдь и заплатилъ.

— Есть, не бойся!

— Вижу, — это я для порядку.

Стали опять пить. Алешка захмѣлѣлъ, говорилъ все больше оборванецъ.

— Ты что-же, развѣ въ острогѣ сидѣлъ?

— Сидѣлъ…

— За что?

— За овцу…

— Укралъ?

— Нѣтъ… Ѣлъ…

— Какъ это?

Алешка безсвязной пьяной рѣчью излагалъ свою исторію, то впадалъ въ тонъ жалобы, то раздражался.

— Знаю, братъ, знаю! Затоптать человѣка скоро можно. Испыталъ!.. Самъ сидѣлъ, больше твоего… Два раза сидѣлъ… Сшибли, — ну и пошло… Имъ что… Да… Хоть бы этотъ Сидорка твой, хоть бы кто другой… Малый ты, Алешка, золотой… Только прижали вотъ тебя… Черти, братъ, они всѣ… А судъ надъ тобой, какъ ты разсказалъ, весь былъ правильный… Я всѣ суды знаю… Да, правильный, все честь-честью… по закону… Плюнь, братъ на все!.. Выпей!.. Двигай!.. Да… Обидѣли тебя, обидѣли… Этотъ чортъ… какъ его? Кирюшка?.. Обидѣли… Плюнь!.. Я, братъ, самъ знаю!.. Испыталъ!..

— Вотъ что: веди-ка ты его домой. Онъ ужъ совсѣмъ раскисъ. Они должно у Быкова на постояломъ. Веди-ка, веди! А то онъ тутъ совсѣмъ сляжетъ. Ишь онъ! сказалъ кабатчикъ оборванцу, подходя къ Алешкѣ.

Тотъ совсѣмъ опьянѣлъ; тѣло перегнулось черезъ ручку дивана, голова безпомощно опустилась.

— Иди, братъ, Алексѣй! Иди спать на постоялый! Тутъ нельзя! Подымайся, подымайся, иди!

Алешка безсознательно открылъ глаза, съ большимъ трудомъ поднялся и, заплетая ногами, выбрался изъ кабака поддерживаемый подъ руку оборванцемъ тоже сильно шатавшимся. Пока шли по тротуару до угла, Алешка нѣсколько разъ спотыкался и почти падалъ, но оборванецъ все удерживался на ногахъ и не давалъ падать; стали переходить черезъ дорогу, качнулись и рухнули оба среди мостовой. Оборванецъ поднялся и долго старался поднять Алешку, но напрасно, — онъ окончательно впалъ въ безсознательное состояніе и не двигался.

Стоявшій на другомъ перекресткѣ городовой замѣтилъ ихъ и не спѣша мѣрнымъ шагомъ подошолъ.

— Это ты, дранный, здѣсь. Кто это съ тобой?

— Покощикъ…

— Вставай! Ты! толкалъ городовой ногой въ бокъ Алешку.

Тотъ не трогался. Городовой нагнулся, повернулъ его за плечо, посмотрѣлъ, постоялъ, подумалъ, еще легонько потолкалъ ногой молчакомъ, потомъ крикнулъ извощика, съ помощью его уложилъ Алешку поперегъ пролетки, самъ сѣлъ на сидѣнье и поѣхалъ.

Голова Алешки свѣсилась и качалась въ воздухѣ, вьющіеся волосы растрепались, худое лицо было мертвенно блѣдно, глаза закрыты, воротъ рубахи разстегнулся и на голой груди показался висѣвшій на ремешкѣ небольшой кожанный гаманокъ.

На другой день часовъ въ десять Алешка проснулся и никакъ не могъ сообразить, гдѣ онъ находится.

— Очнулся?! услышалъ онъ полугрубый, полуснисходительный голосъ. Въ отворившуюся дверь входилъ сторожъ, отставной солдатъ.

— Гдѣ я? невольно спросилъ Алешка.

— Не узналъ? Забылъ! хе, хе! Въ холодной, другъ, на съѣзжемъ дворѣ! Ну, братъ, живо! Пойдемъ. Надзиратель давно пришолъ.

Алешка вышелъ на полицейскій дворъ. Въ головѣ немного кружилось, подъ ложечкой щемило. Онъ сталъ осматриваться, почувствовалъ, что воротъ рубахи разстегнутъ, схватился за грудь и обомлѣлъ… Гаманка не было… Полѣзъ дрожащей рукой въ карманъ, — кисетъ цѣлъ, гаманка нѣтъ, за пазуху, опять за шею… На ней висѣлъ одинъ ремешокъ съ отрѣзанными концами… У него ноги подкосились и онъ безсознательно опустился на крыльцо.

— Что ты? оглянулся сторожъ.

— Нѣту…

— Чего нѣту?

— Гаманка… И деньги, и паспортъ тамъ были…

— А-а… Вынули?

— Отрѣзали…

И Алешка стащилъ съ шеи ремешокъ.

— Ахъ, бѣдняга! качалъ головой сѣдой сторожъ, — бываетъ, другъ сердешный, бываетъ…

— Парамоновъ! веди скорѣе его! крикнулъ кто то сверху изъ раскрытаго окна.

Въ маленькой грязной комнаткѣ, за столомъ, покрытомъ старымъ, залитымъ чернилами, зеленымъ сукномъ, сидѣлъ полицейскій надзиратель.

— Какъ тебя зовутъ? спрашивалъ онъ Алешку.

— Алексѣй… Кубышкинъ…

— Откуда?

— Изъ Разгудина.

— Н--скаго уѣзда?

— Да…

— Зачѣмъ ты здѣсь?

— На покосъ идемъ…

— Паспортъ!

— Отрѣзали…

— Какъ такъ?

Сторожъ пояснилъ.

— По дѣломъ! Не пьянствуй, не валяйся по улицамъ! Такъ ты говоришь, на постояломъ дворѣ остановились, на базарѣ. Парамоновъ! Пошли розыскать его товарищей и привести сюда.

— Слушаю-съ!

Черезъ полчаса въ комнатку входили Кирюха, Семенъ и Иванъ.

— Вы разгудинскіе?

— Разгудинскіе, ваше благородіе…

— Паспорта!

Мужики суетливо закопошились, вынули и подали.

— Это вашъ парень? Съ вами на покосъ идетъ?

— Съ нами. Нашъ…

— Не знаете кто у него отрѣзалъ на шеѣ гаманокъ съ паспортомъ и съ деньгами — говоритъ.

Мужики удивленно уставились на Алешку.

— Не знаемъ… Гдѣ же это у тебя, Алешка? Ахъ, ты Боже мой! Какъ же это?

— Не знаю гдѣ… Не помню…

— Ну, онъ съ вами на покосъ не пойдетъ. Безъ паспорта нельзя. Ему выдадутъ проходное свидѣтельство и онъ пойдетъ домой. Вы можете ѣхать. Ступайте! А ты подождешь здѣсь. Напишутъ отъ тебя заявленіе объ утерѣ паспорта и свидѣтельство напишутъ.

— Какъ-же, Алешка? Прощай, видно… Значитъ, останешься, одни пойдемъ… Ничего, братъ, не подѣлаешь… Прощай.

— Прощайте… равнодушно отвѣтилъ Алешка.

— Сумку твою и косу оставимъ дворнику на постояломъ когда придешь, — возьмешь… Ждать намъ теперь нечего, надо ѣхать… Мы и такъ прождали до коихъ поръ. Искали тебя по базару и вчера, и нынче… Проѣдаться тутъ нечего, кормъ тоже мерину… Прощай… Ишь какой случай… Боже мой!

Мужики ушли; надзиратель тоже вышелъ въ сосѣднюю комнату, откуда доносились шелестъ бумаги, скрипъ перьевъ и сдержанный разговоръ. Алешка стоялъ одинъ, опустивши голову.

Небольше какъ черезъ четверть часа вошолъ поспѣшно сторожъ Парамоновъ со свернутой бумажкой въ рукѣ, взглянулъ съ неопредѣленной улыбкой на лицѣ на Алешку, перешагнулъ на носкахъ къ двери слѣдующей комнаты и заглядывая въ нее, слегка замахалъ бумажкой.

— Вашъ блаородіе! Вашъ блаородіе! Пожалте сюда! сдержаннымъ голосомъ позвалъ онъ надзирателя.

— Вотъ это должно его паспортъ. Я пошолъ въ арестанскую, гляжу — бумажка лежитъ. Думалъ еще что есть гаманокъ его, можетъ, — нигдѣ нѣту.

— Ну, братъ, счастливъ ты! сказалъ надзиратель, пробѣгая глазами бумагу. Нашолся твой паспортъ, ступай скорѣе! Товарищи навѣрно еще не уѣхали, — застанешь.

Алешка вышелъ изъ полиціи и шагалъ по улицѣ какъ-бы въ туманѣ. Онъ старался собраться съ мыслями и уяснить себѣ какъ все это случилось.

— Здорово! Сердяга! Алексѣй! раздался хриплый голосъ. Онъ обернулся; возлѣ него стоялъ оборванецъ.

— Выпустили? Долго! Сосетъ небось? а? Пойдемъ, двинемъ! Сейчасъ полегчаетъ! На цѣлый полуштофъ есть! Пойдемъ! Вонъ близко, — напротивъ!

Алешка стоялъ и молчалъ.

— Эхъ!.. Пойдемъ! съ ожесточеніемъ махнулъ онъ рукою.

Вошли въ кабакъ.

— Что это у тебя? спросилъ оборванецъ, замѣтивши въ рукѣ Алешки бумажку, когда онъ вытиралъ рукавомъ губы послѣ перваго выпитаго стакана.

— Паспортъ…

— Какой?

— Мой… Гаманъ на шеѣ отрѣзали… Тамъ деньги и паспортъ были… Гаманъ и деньги пропали… Паспортъ нашолся…

— Гдѣ нашолся?

— Въ арестанской… въ холодной…

— А деньги пропали?

— Пропали…

— Такъ, такъ, такъ. Значитъ обработали? Вѣрно!.. это обработаютъ!.. Ахъ, сердяга… Двигай еще!..Такъ!.. Да… Двинь-ка! — отлегнетъ… Плюнь, братъ!.. Тужить не надо… Нельзя… Тоска загложетъ… Червякъ засосетъ… Знаю!.. Черти!.. Дьяволы!.. Плюнь!.. Двинь еще!..

Часа черезъ три въ отдаленномъ концѣ города, по самой срединѣ пустынной и безлюдной улицы, обнявшись съ оборванцемъ и шатаясь изъ стороны въ сторону шелъ Алешка и во все горло кричалъ пѣсню…

…Поле чистое, турецкое!..

Мы когда тебя, поле, пройдемъ!..

---

Августъ 84 года весь былъ дождливый, холодный; денька яснаго не было, — осень совсѣмъ.

Надъ О--комъ стояла темная, непроглядная ночь. Небо было закутано сплошною мрачною тучею безъ конца и краю. Порывистый вѣтеръ то сразу схватывался и сильно дулъ, то слабѣлъ: и стихалъ. На прилегающей къ базару улицѣ слабо мерцали только два фонаря, одинъ на углу, а другой гдѣ-то далеко, — чуть видѣнъ. По переулку, вдоль самой стѣны пробирались два человѣка, на углу остановились; постояли и потомъ торопливо подошли къ фонарному столбу.

— Подсаживай скорѣе! прошепталъ одинъ.

Другой нагнулся, обхватилъ его ноги и поднялъ къ фонарю. Поднятый быстро открылъ фонарь и задулъ лампу. Мракъ окружилъ полнѣйшій.

— Пойдемъ, сказалъ человѣкъ, тихо задувшій фонарь и пошелъ по направленію къ базару, другой послѣдовалъ за нимъ.

Во второмъ отъ угла домѣ, въ нижнемъ этажѣ, былъ магазинъ галантерейныхъ товаровъ и золотыхъ вещей.

Два человѣка подходили къ магазину, шаги ихъ дѣлались медленнѣе, они останавливались, оглядывались, жались къ стѣнѣ. Шагнули по двумъ каменнымъ ступенькамъ на крыльцо и стали передъ запертой дверью. Первый ощупывалъ на ней задвижку и замокъ.

— Ну. Задѣвай сюда долото! прошепталъ онъ.

— Берись ты… отвѣтилъ второй. Онъ все робко оглядывался и прислушивался.

— Баба! Чего ты? Давай сюда… Ну, — подкладай ломъ… Такъ… Гни теперь… Нажимай… Стой! Такъ ничего не выйдетъ… Закладай прямо въ дужку… Вотъ такъ… Верни теперь внизъ… Еще, еще… Еще… Ловко! Пошло!.. Стой теперь, стой»!.. Закладай опять въ дужку… Съ этой стороны… Верни… Дюжѣй, дюжѣй… Ну-ка вмѣстѣ… Ни-ну!..

Дерево затрещало, пробой выскочилъ, задвижка съ шумомъ оторвалась и повисла на двери.

А на углу уже нѣсколько минутъ стоялъ человѣкъ и напряженно всматривался въ темноту по направленію къ магазину. Сначала онъ выдвинулся на тротуаръ, потомъ притаился за угломъ и только голова виднѣлась изъ за стѣны, а потомъ и голова скрылась.

— Какъ войду, притворяй дверь и смотри въ оба.

— Ты — тише, шепнулъ другой.

Половинка наружной двери отворилась, за ней была другая дверь со стеклами.

— Ахъ, чортъ подери! Заперта нутренымъ замкомъ!.. Иди сюда… Давай долото!.. Нейдетъ… Ударь-ка по немъ ломомъ, — я подержу…

— Слышно будетъ…

— Чортъ съ нимъ! Бей!.. Еще!.. Взошло… Нагнись.. Упрись плечомъ… Не подается, дьяволъ… Ну-ка опять!..

Оба нагнулись и возились съ дверью.

— Тронулась… Напирай, напирай…

— Стой! Держи! Хватай ихъ! раздались вдругъ голоса и передъ дверьми на крыльцѣ выросло четыре человѣка.

Одинъ изъ ломавшихъ дверь ринулся съ крыльца и побѣжалъ. Двое бросились за нимъ.

— Лови! Держи!

Другіе двое схватили оставшагося, свалили на землю и связали руки назадъ ременнымъ поясомъ.

— Ага! Воровать!.. Я тебѣ покажу!.. говорилъ одинъ, затянувши узелъ, и ударилъ лежавшаго кулакомъ въ лицо.

— Бей… бей… Что-жъ… Я воръ! простоналъ тотъ надтреснутымъ, упавшимъ голосомъ. Это былъ Алешка.

"Русское Богатство", № 5—6, 1885

---

1. Пищики сдѣланные изъ камыша. Единственныя музыкальный инструментъ въ той мѣстности.
2. Клѣть.
3. Загородка для ночлега овецъ.
4. Обыскивать.
5. Изба гдѣ собирается сходка.