Собрался в одном городе суд присяжных. Были присяжными и крестьяне, и дворяне, и купцы. Старшиной присяжных был почтенный купец Иван Акимович Белов. Все купца этого уважали за добрую жизнь: и честно вёл дела, никого не обманывал, не обсчитывал и людям помогал. Был он старик лет под 70. Собрались присяжные, присягнули, сели по местам, и привели к ним подсудимого, конокрада, за то, что он у мужика лошадь угнал. Только хотели начать судить, Иван Акимович встал и говорит судье: «Простите меня, господин судья, я не могу судить».
Удивился судья: «Как, говорит, почему?»
— Да так, не могу. Отпустите меня.
И вдруг задрожал у Ивана Акимовича голос, и заплакал он. Заплакал, заплакал так, что и говорить не может. Потом оправился и говорит судье:
— Не могу я, господин судья, судить потому, что я и отец (мой, может быть, много хуже этого вора, как же мне судить такого же, как я. Не могу, отпустите, прошу вас.
Отпустил судья Ивана Акимовича и потом вечером порвал его к себе и стал спрашивать: «Отчего вы, говорит, отказываетесь от суда?»
— А вот отчего, — сказал Иван Акимович и рассказал судье про себя такую историю.
— Вы, говорит, думаете, что я сын купца и что я родился в вашем городе. Это неправда. Я сын крестьянина, отец мой был крестьянином, первый вор в округе, и помер в остроге. Человек он был добрый, да только пьяный, а в пьяном виде и мать мою бил, и буянил, и на всякое дурное дело был готов, а потом сам же каялся. Раз он и меня с собой вместе на воровство повёл. И этим самым разом моё счастье сделалось.
— Было дело так. Был мой отец в компании с ворами в кабаке, и стали они говорить, где бы им поразжиться. А мой отец и говорит им: «Вот что, ребята. Вы знаете, говорит, купца Белова амбар, что на улицу выходит. Так вот в амбаре этом добра сметы нет. Только забраться туда мудрено. А вот я придумал. А придумал я вот что. Есть в этом амбаре оконце, только высоко да и тесно, большому человеку не пролезть. Так я вот что вздумал. Есть, говорит, у меня парнишка, ловкач мальчишка, — это про меня, значит, — так мы, говорит, возьмём его с собою, обвяжем его верёвкой, подсодим к окну, он влезет, спустим его на верёвке, а другую верёвку ему в руки дадим, а на эту саму верёвку будет он нам добро из амбара навязывать, а мы будем вытягивать. А когда наберём сколько надобно, мы его назад вытащим».
— И полюбилось это ворам, и говорят: «Ну что ж, веди сынишку».
— Вот пришел отец домой, кличет меня. Мать говорит: «На что тебе его?» — «Значит, надо, коли зову». Мать говорит: «Он на улице». — «Зови его». Мать знает, что, когда он пьяный, с ним говорить нельзя, исколотит. Побежала за мной, кликнула меня. И говорит мне отец: «Ванька! Ты лазить горазд?» — Я куды хошь влезу. — «Ну, говорит, идём со мной». Мать стала было отговаривать, он на неё замахнулся, она замолчала. Взял меня отец, одел и повёл с собою. Повёл с собою, привёл в кабак, дали мне чаю с сахаром и закуски, посидели мы до вечера. Когда смерклось, пошли все — трое всех было — и меня взяли.
— Пришли мы к этому самому дому купца Белова. Тотчас обвязали меня одной верёвкой, а другую дали в руки и подняли. «Не боишься?» — говорят. — Чего бояться, я ничего не боюсь. — «Лезь в окно да смотри оттуда доставай что получше: меховое больше, да обвязывай верёвкой, той, что в руках. Да привязывай, смотри, не на конец верёвки, а в середину верёвки, так, чтобы, когда мы вытащим, у тебя бы конец оставался. Понимаешь?» — говорят. — Как не понять, понимаю.
— Вот подсадили они меня до оконца, пролез я в него, и стали они спускать меня по верёвке. Стал я на твердое и тотчас стал ощупывать ручонками. Видать ничего не вижу — темно, только щупаю. Как ощупаю что меховое, сейчас к верёвке, не к концу, а к середине навязываю, а они тащат. Опять притягиваю верёвку и опять навязываю. Штуки три таких чего-то вытащили, вытянули к себе всю верёвку, значит — будет, и потянули меня опять кверху. Держусь я ручонками за верёвку, а они тащат. Только потянули до половины: хлоп! оборвалась верёвка, и упал я вниз. Хорошо, что попал на подушки, не зашибся.
— Только в это самое время, как я после узнал, увидал их сторож, сделал тревогу, и бросились они бежать с наворованным.
— Они убежали, а я остался, ушли они. Лежу один в темноте, и страх на меня нашёл, плачу и кричу: Мама, мама! мама, мама! И так я устал и от страха, и от слёз, да и ночь не спал, что и сам не слыхал, как заснул на подушках. Вдруг просыпаюсь, стоит против меня с фонарем этот самый купец Белов и с полицейским. Стал меня полицейский спрашивать, с кем я был. Я сказал — с отцом. — «А кто твой отец?» И стал я опять плакать. А Белов старик и говорит полицейскому:
«Бог с ним. Ребенок — душа Божья. Не годится ему на отца показывать, а что пропало, то пропало».
— Хороший был покойник, царство небесное. А уж старушка его ещё жалостливее. Взяла она меня с собою в горницу, дала гостинцев, и перестал я плакать: ребёнок, известно, всему радуется. Наутро спрашивает меня хозяйка: «Хочешь домой?» Я и не знаю, что сказать. Говорю: да, хочу. «А со мной оставаться хочешь?» — говорит. Я говорю: хочу. «Ну и оставайся».
— Так я и остался. И остался, остался, так и жил у них. И выправили они на меня бумаги, вроде подкидыша, приёмышем сделали. Сначала жил мальчиком на посылках, потом, как стал подрастать, сделали они меня приказчиком, заведовал я в лавке. Должно быть, служил я недурно. Да и добрые люди были, так полюбили меня, что даже и дочь за меня замуж отдали. И сделали они меня заместо сына. А помер старик — всё имение мне и досталось.
Так вот кто я такой. И сам вор, и вора сын, как же мне судить людей. Да и не христианское это дело, господин судья. Нам всех людей прощать и любить надо, а если он, вор, ошибся, то его не казнить, а пожалеть надо. Помните, как Христос сказал.
Так сказал Иван Акимович.
И перестал судья спрашивать и задумался сам о том, можно ли по христианскому закону судить людей.