Воровское гнездо (Толбин)/Дело 1869 (ДО)

Воровское гнездо
авторъ Василий Васильевич Толбин

Изъ цикла «Разсказы стараго дѣда». Опубл.: 1869. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

II.
Воровское гнѣздо.

I.

На этотъ разъ старый дѣдъ началъ съ общихъ началъ:

Дѣти мои! Человѣка обуяла гордыня и самохвальство; вслѣдствіе этого онъ постарался убѣдить себя, что онъ-то и есть единственное въ мірѣ существо, на лбу котораго заботливая мать-природа отчеканила: разумное. Не безъ основанія можно полагать, что на этотъ разъ разумное существо взяло грѣхъ на душу, ибо въ разумной головѣ его сплошь и рядомъ не переваривается много такихъ вещей, которыя легко перевариваются въ головахъ существъ четвероногихъ, т. е. по нашему мнѣнію неразумныхъ… Бросьте собакѣ кость и понаблюдите, что произойдетъ изъ сего; если явится другой претендентъ на ту же кость, то сей послѣдній, чувствуя свой желудокъ не въ достаточной степени насыщеннымъ, постарается присвоить себѣ собственность собрата, а этотъ, спасая собственную особу отъ пріятной преспективы издохнуть съ голоду, не преминетъ задать потасовку грабителю… Въ этомъ случаѣ псы дѣйствуютъ какъ люди, но надо замѣтить, что они такъ близко живутъ къ людямъ, что по необходимости должны многимъ отъ нихъ позаимствоваться, но за то, когда псы увидали, что въ тождественныхъ случаяхъ вся послѣдующая исторія у людей ужь ровно никуда не годится, то они, псы, остались при своеобразномъ взглядѣ на вещи… Задавъ обоюдную потасовку, псы не собираются въ купѣ, не ведутъ преній о принятіи болѣе или менѣе душеспасительныхъ мѣръ къ дальнѣйшему исправленію провинившагося озорника…

Дѣти мои! На божій свѣтъ никто не являлся ни хорошимъ, ни худымъ, каждый сталъ тѣмъ или другимъ, благодаря «независящимъ отъ редакціи обстоятельствамъ». Воззрите на сіи древеса: одно изъ нихъ криво, другое прямо. Гдѣ причина сего? Незадумаясь вы отвѣтите: почва, внѣшнія условія и т. д. Такъ и въ людяхъ… Конечно каждому смертному желательно во время променадовъ, слышать: ахъ какой хорошій человѣкъ идетъ! — вмѣсто того, чтобы говорили про него: берегитесь, батюшка, это жесточайшій мазурикъ! Но восклицанія перваго сорта раздаются столь рѣдко потому, что мало еще желать и сказать самому себѣ: будь ты хорошій человѣкъ! — Изъ этого восклицанія ровно ничего не выйдетъ.

II.

— «Воровское гнѣздо», — такъ именуется въ лѣтописяхъ вѣсь, въ которой герои моихъ будущихъ фабулъ, совершали свои подвиги, — искони бѣ славилась хищничествомъ своихъ обитателей. Нѣсколько причинъ взаимодѣйствовали, чтобы Воровское гнѣздо и до нашихъ дней удержало, съ измѣненіемъ конечно формъ, свой первобытный характеръ. Испытавъ нѣсколько погромовъ на своей спинѣ, Воровское гнѣздо смиряло на нѣкоторое время свои порывы и за тѣмъ, оправившись, снова наполняло скрижали хищническими подвигами своихъ героевъ. Впрочемъ, благодаря значительной практикѣ, обитатели Воровского гнѣзда пріобрѣли за послѣднее время снаровку — обходить собирающіяся на нихъ тучи: всѣ знаменія предсказывали, что туча, подвигающаяся на Воровское гнѣздо, обѣщаетъ быть грозной, что изъ нея разомъ посыпятся громъ и молніи, — но грозныя тучи съ приближеніемъ къ Воровскому гнѣзду, — вмѣсто громовъ и молній, разрѣжались, ко всеобщему удивленію, милостями и благодатями; хищники же, не только не несли участи обитателей Содома и Гаморы, но, лукаво подсмѣиваясь, — принимались благодушествовать и хищничать пуще прежняго… Счастливо проносящіеся тучи вызывали только нескончаемую гульбу и приводили въ немалый соблазнъ сосѣдей:

— О, дуй васъ горой, — да скороль на васъ управа то найдется? спрашивали сосѣди ликующихъ хищниковъ.

— А тогда и управа найдется, когда вы вверхъ ногами ходить будете, — похваляясь, отвѣчали хищники.

Слава о хищническихъ подвигахъ обитателей Воровского гнѣзда — съ одной стороны, бюлетени о счастливо-проносившихся тучахъ съ другой, — превратили Воровское гнѣздо въ новую Колхиду, — куда, отчасти для наживы, отчасти для изученія науки мирнаго грабежа стекались отважные аргонавты со всѣхъ концовъ обширной отчизны. Воздухъ Воровского гнѣзда былъ столь заразителенъ, что аргонавты лишь только вступали на историческую почву Воровского гнѣзда, какъ тотчасъ же усвоивали всѣ пріемы аборигеновъ и, спустя самое короткое время, начинали уже соперничать съ ними на поприщѣ хищническаго искуства. Нескончаемый наплывъ искателей золотого руна, ихъ желаніе не ударить себя въ грязь лицомъ передъ туземцами, — и гордость пріобрѣтшихъ уже громкую извѣстность туземцевъ — постоянно поддерживали поучительно-благородное соревнованіе. Воровское гнѣздо можно было уподобить Олимпійскимъ ристалищамъ въ отечественномъ конечно духѣ… Встрѣтятся два хищника и сейчасъ начинается между ними похвальба въ родѣ нижеслѣдующей:

— Отмочилъ и штуку отмѣнную! похваляется одинъ.

— А что? спрашиваетъ другой…

— Да цѣлую баржу!..

Разсказывающій не договаривая, что подѣлалъ онъ съ баржей, только свиститъ; вопрошающій не требуетъ поясненій.

— Сколько же пришлось?

— Да тысчонокъ тридцать.

— Важно. Хвалю.

Встрѣчаются тѣ же хищники въ другой разъ; теперь уже очередь разскащика — лежитъ на спрашивавшимъ… Его разсказъ подобенъ первому: кратокъ и поучителенъ…

— Поздравь и меня…

— Съ чѣмъ?

— Штуку важную отмочилъ и я.

— Векселишка что ли?

— Вотъ дряни-то…

— Такъ чего?

— Барашекъ попался одинъ…

— Ну?

— Чего ну?

И этотъ не досказывая свиститъ.

— Въ трубу?

— Въ трубу…

— Хвалю.

Такимъ образомъ посвистывая и похваливая другъ друга, обитатели Воровского гнѣзда другъ у друга же и поучаются. Иногда они поучаются даже на собственныхъ спинахъ. Это считается верхомъ хищническаго искуства. Притупивъ вкусъ на мимо идущихъ, плывущихъ и ѣдущихъ, обитатели Воровского гнѣзда, начинали пожирать взаимно одинъ другого. Пожирающій своего собрата не только не возбуждаетъ негодованія, но напротивъ того пользуется всеобщимъ уваженіемъ; вездѣ отводится ему первое мѣсто, — что и справедливо, ибо ловкость бойца, а отсюда и награда его, можетъ измѣряться только ловкостью его соперника. Даже тотъ, надъ кѣмъ совершался процессъ пожиранія, не злобствуетъ и не негодуетъ, но только мотаетъ себѣ на усъ урокъ, преподанный благопріятелемъ и при первомъ, открывшимся случаѣ, воздаетъ ему сторицею.

«Барашки» (такъ буколично звались новички, попадавшіеся въ Воровское гнѣздо) чувствовали себя въ положеніи крайне странномъ; звались же они барашкани, кстати замѣтимъ, потому, что баранъ, по своей классической тупости и добротѣ, представляетъ самую удобную скотину для производства надъ нимъ всевозможныхъ обдирательныхъ экспериментовъ. Хищникъ знакомитъ барашка съ своимъ соотчичемъ; глупое животное переходитъ въ руки новаго знакомаго.

— Вы давно изволите быть знакомы съ Васильемъ Дмитріевичемъ? спрашиваетъ новый знакомый.

— Не очень. А что?

— Такъ-съ. Я только спрашиваю.

Но невинно-лукавый тонъ указываетъ даже и барану, что вопросъ предложенъ вовсе не такъ-съ, не спроста, но съ цѣлью; злополучный баранъ усиленно хлопочетъ доискаться до смысла его. Его усилія увѣнчиваются успѣхомъ; ему разсказывается нѣсколько крайне поучительныхъ исторій о томъ, какъ подобные же бараны попадались въ лапы Василія Дмитріевича и съ какимъ неподражаемымъ искуствомъ онъ воспроизвелъ надъ ними операцію стрижки:

— Я совѣтую вамъ быть осторожнымъ съ нимъ, заканчиваетъ благодѣтель. — Онъ отца родного продастъ, жену, дѣтей. У него нѣтъ ничего святого; это такая архибестія… Только, пожалуйста, чтобы все это оставалось между вами… Я конечно никогда и не сказалъ бы вамъ всего, но вѣрьте мнѣ, я васъ съ перваго взгляда полюбилъ какъ (начинаются сравненія, смотря по возрасту благодѣтеля) сына (или брата, отца). Думаю, вотъ душевный человѣкъ; какъ жаль, что его судьба столкнула съ эувмъ мошенникомъ. Надо ему глаза открыть.

Баранъ съ открытыми глазами начинаетъ возсылать къ небу благодарственныя молитвы, съ одной стороны за спасеніе отъ аспида, Василія Дмитріевича, съ другой — за ниспосланіе благодѣтеля въ лицѣ Николая Дмитріевича. Но его ликованія начинаютъ принимать тревожный характеръ и затѣмъ приходятъ въ горькое разочарованіе, при первой встрѣчѣ съ Васильемъ Дмитріевичемъ.

— Вы, кажется, коротко сошлись съ Николаемъ Дмитріевичемъ?

— О, да, отвѣчалъ гордо неразумный баранъ. — Это такой милый человѣкъ!

— Гмъ!

Въ немногосложномъ «гмъ» Василья Дмитріевича еще болѣе таинственнаго, чѣмъ въ «такъ-съ» Николая Дмитріевича, въ баранью голову снова закрадывается тревожное сомнѣніе. Баранъ пытается превратить сомнѣніе въ знаніе. И на этотъ разъ его желаніе исполнено: на основаніи непреложныхъ фактовъ, оказывается, что Николай-то Дмитріевичъ и есть главный мастеръ по части стриженія, главная архибестія Воровского гнѣзда.

И здѣсь поучительное сказаніе заключавается общими выводами:

— Отца родного продастъ, жену, дѣтей… Это такая распротоканалья и т. д;

Потомъ любовными изліяніями:

— Вѣрьте мнѣ, я васъ съ перваго взгляда полюбилъ, какъ брата, даже болѣе и т, д.

Баранъ въ негодованіи:

— Съ какой же стати вы познакомили меня съ такимъ господиномъ?

— Да гдѣ же намъ прикажите взять хорошихъ людей? Вѣдь у насъ они ростутъ не какъ огурцы. Если вамъ разсказать, что творится у насъ, такъ вы въ ужасѣ убѣжите Только и наровятъ въ карманъ залѣзть… А ужь этотъ-то гусь (сирѣчь Николай Дмитріевичъ) что ни наесть первый сортъ. Іуда христопродавецъ. Да довольно съ васъ, если я вамъ скажу…

На закуску общихъ выводовъ и изліяній баранъ угощается новымъ сказаніемъ про подвиги великаго мастера Николая Дмитріевича.

Цѣль этого обоюднаго опакащиванья заключается въ нижеслѣдующемъ: каждый хищникъ на каждаго барана смотритъ, какъ на собственное пріобрѣтеніе, какъ на Америку, имъ самимъ открытую, а потому и старается руно этого барана охранить отъ набѣговъ другихъ хищниковъ, считая при этомъ, на основаніи извѣстнаго правила римскаго права, что это руно только ему, какъ первому завоевателю и открывателю, и никому другому принадлежать не можетъ.

Женское поколѣніе Воровского гнѣзда красотой физической не пріобрѣло особенной извѣстности, напротивъ того всѣ путешественники, посѣщавшіе наше воровское гнѣздо, составили объ этомъ предметѣ, къ глубокому прискорбію туземцевъ, самое невыгодное мнѣніе. Что же касается до внутреннихъ достоинствъ женщинъ Воровского гнѣзда, то ихъ слѣдуетъ раздѣлить, смотря по возрасту, на двѣ категоріи: въ лѣта ранней юности наши дѣвы, отличаясь блаженнымъ вевѣдѣніемъ всего сущаго на землѣ, посвящаютъ свои досуги преимущественно любви и поэзіи. Только за послѣднее время они понабрались десятками четырьмя жалкихъ словъ, съ которыми и носятся, какъ «дурни съ писаными торбами», употребляя ихъ преимущественно для достиженія завѣтной мечты каждой дѣвы: перестать быть дѣвой. Въ лѣтахъ болѣе солидныхъ наши женщины преслѣдуютъ иную цѣлъ: сознательно и безсознательно воплощать въ лицѣ своемъ богиню возмездія, карающую хищниковъ за грѣхи ими совершенные или совершаемые. Этой цѣли спутницы нашей жизни достигаютъ, отчасти возжигая въ сердцахъ хищниковъ весьма справедливую ревность, но еще болѣе черезъ чуръ безпрерывное требованіе презрѣннаго металла, якобы на настоятельныя нужды… Вслѣдствіе амурныхъ дѣлъ и этихъ требованій каждый очагъ хищника ближе всего уподобитъ микроскопическому аду. Главнѣйшія занятія женскаго поколѣнія заключаются, до старости, въ любовныхъ восторгахъ и взаимныхъ промываніяхъ, при старости же въ обращеніи на стезю добродѣтели и взаимныхъ промываніяхъ въ усиленныхъ пріемахъ. Впрочемъ, насколько хватаетъ умѣнья, подруги жизни стараются иногда быть полезными своимъ мужьямъ и любовникамъ, въ ихъ хищническихъ подвигахъ.

III.

Воровское гнѣздо имѣетъ подъ ногами историческую почву; оно вызвано къ жизни не по волѣ начальства, но по волѣ неизвѣданныхъ судебъ. Собственно говоря, міръ не много потерялъ бы, если бы на земномъ шарѣ, при многочисленности воровскихъ гнѣздъ вообще, было однимъ гнѣздомъ въ особенности менѣе, но судьба, проникать въ сокровенные пути которой мы не въ состояніи, разсчитала иначе. Время происхожденія Вровского гнѣзда затерялось «во мракѣ отдаленныхъ временъ», самый же фактъ происхожденія сохранился. Мѣстныя лѣтописи, съ немалой гордостью передаютъ его слѣдующимъ образомъ: въ тѣ блаженныя времена, когда люди были на столько глупы, что находили удобнымъ выходить для грабежа на большую дорогу, когда искуство болѣе безопаснаго обдиранья мирнымъ путемъ или вовсе не существовало, или существовало въ младенчествѣ, жили были три братца родные: Васька Косой, Ванька Кривой и Антошка Рыжій. Мимо логовища этихъ братцевъ «не было прохода пѣшему, не было проѣзда конному». Долго терпѣли окружающіе мужланы, какъ братцы обдирали ихъ, наконецъ обидѣлись: стали галдитъ, собираться ратью-силой-великой на Ваську, Ваньку и Антошку. Васька, Ванька и Антошка, не то чтобы испугались мужланской рати, а просто-на-просто, подумавши: довольно мы обдирали здѣшнихъ мужлановъ-голодрановъ, взять съ нихъ теперь нечего, порѣшили: плюнуть на мужланскую рать и идти искать новыхъ мѣстовъ.

Сказано-сдѣлано. Пока мужланы галдили, ругались и собирались ратью силою-великой, Васькинъ, Ванькинъ и Антошкинъ слѣдъ простылъ. Пришли мужланы къ логовищу, поглазѣли на пустое мѣсто, развели руками, выругались, что ни наесть хуже и разошлись по домамъ. Между тѣмъ Васька, Ванька и Антошка съ награбленнымъ скарбомъ, съ чадами и домочадцами, отыскивая новыхъ мѣстовъ для своего логовища, исходили безустанно не мало путей. Все, что не попадалось, было имъ не по нраву. Однажды пришли братцы родные къ горѣ высокой, раскинули шатры и легли спать. Долго ли, коротко ли спалъ Васька, былъ ли онъ трезвъ или хмѣленъ, хроника умалчиваетъ, только на этотъ разъ имѣлъ онъ во снѣ видѣніе: представился ему мужъ нѣкій, въ одеждѣ свѣтлой, съ брадою по самыя чресла и возговорилъ громкимъ голосомъ: «вставай ты, Васька, покупай ведро водки, зови на помочь и руби избы. На семъ самомъ мѣстѣ будетъ градъ велій и прославится имя твое изъ рода въ родъ!» Сказавши эти слова, мужъ свѣтлый скрылся. Васька же вскочилъ какъ сумасшедшій, съ перепуга сначала принялся бить жену, но потомъ опаматовался, призвалъ братьевъ я повѣдалъ имъ видѣніе… Выслушавши Васькины слова, братья, почесавъ довольно затылки, потомъ на общемъ совѣтѣ положили: исполнить въ точности, что предсказывалъ старецъ. Сказано — сдѣлано, все какъ слѣдуетъ. Въ одномъ только, говоритъ лѣтописецъ, проштрафились братья: вмѣсто ведра водки купили цѣлую бочку и пошло у нихъ непробудное пьянство.

Но какъ бы то ни было, сколько братья ни пьянствовали, а въ концѣ концовъ на высокой горѣ закрасовались три, только-что срубленныя избы и братья прозвали это самое мѣсто Воровскимъ гнѣздомъ. Скоро зачесали затылки окружающіе мужланы и стали поминать не добрымъ словомъ тотъ часъ, когда они шли на помочь рубить избы. Васька, Ванька и Антошка, проспавшись послѣ пьянства, стали озорничать пуще прежняго, проходу не стало мимо Воровского гнѣзда; что не завидятъ братья съ вышки, налѣтятъ какъ воронья, обдерутъ какъ липку, привяжутъ камень ни шею и пустятъ раковъ ловить, благо рѣка подъ носомъ приходилась. Осерчали и эти мужланы, задумали извести братьевъ родныхъ. Долго подсмѣивались Васька, Ванька и Антошка надъ мужланами, однако мужланы знали свое: Ваську у дѣвокъ накрыли и вбили ему колъ въ спину. Ваньку на краденой лошади поймали и въ болото запихали; Антошка же сгибъ такъ, что объ немъ ни слуху, ни духу не осталось.

Васька, Ванька и Антошка сгибли, однако небо одарило ихъ многочисленнымъ потомствомъ, которое воспроизвело еще болѣе многочисленное потомство. Это въ свою очередь постаралось не остаться безъ наслѣдниковъ и такимъ образомъ на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ стояли три избы, закрасовался, согласно пророчеству старца, градъ велій.

Васька, Ванька и Антошка, хотя и сгинули непутящимъ образомъ, однако безъ завѣта дѣтямъ помирать не хотѣли. Нерѣдко, собирая вокругъ себя чадовъ и домочадцевъ, воли они хъ ними такія рѣчи:

— Дѣти наши милые, дѣти наши неразумные! Кладемъ мы на васъ заповѣдь великую: живите такъ, какъ мы жили; никому спуску не давайте; другъ ли, недругъ ли къ вамъ попадется, первымъ дѣломъ обдерите его, какъ липку, для того вамъ и руки даны. Помните: на то и щука въ морѣ, чтобы карась не дремалъ. Щука — это вы; дѣти ваши милые, карась — вся остальная тварь двуногая и четвероногая. Вы не пожрете, такъ васъ пожрутъ. Станутъ вамъ толковать, что обдирать другихъ — недоброе дѣло, не слушайте такихъ; это будутъ говорить злые люди; коли сможете, избейте ихъ сами каменьями, коли не сможете, изжените ихъ. Станутъ эти люди говорить, что можно припѣваючи прожить, не обдирая другихъ, опять-таки не слушайте. Крутите имъ руки и ноги и тащите по начальству: такъ и такъ молъ, спокойствіе благонамѣренныхъ гражданъ рѣчами своими зловредными нарушаютъ… Мудрое начальство будетъ знать, что съ ними подѣлать…

Поученія Васьки, Ваньки и Антошки были подчасъ очень длинны, такъ какъ вмѣстѣ съ старостью, на братцевъ напала болтливость, но основная мысль ихъ оставалась постоянно неизмѣнной: обирайте, обдирайте и собирайте. Въ концѣ своихъ поученій, Васька, Ванька и Антошка, возвышая голосъ, говаривали:

— И будь тотъ изъ васъ анаѳема и въ сей и въ будущей жизни, кто нарушитъ заповѣдь нашу великую, кто подъ заклятьемъ не передастъ ее потомкамъ своимъ…

Дѣти и внуки, объемлемые священнымъ трепетомъ, клялись исполнять въ точности все, что заповѣдывали Васька, Ванька и Антошка. Такимъ образомъ исполнилось и второе вѣщанье старца: прославилось имя Васьки, Ваньки и Антошки изъ рода въ родъ, даже до нашихъ дней.

Нынѣшніе обитатели Воровского гнѣзда прямые потомки Васьки, Ваньки и Антошки. Этотъ фактъ доказывается, кромѣ общаго соображенія, и геральдическими таблицами… Случается, что иному потомку «въ древности прославленнаго мужа» Васьки Косого въ рождество наплюютъ, такъ ничего, только оботрется, но если заявятъ сомнѣніе, что точно ли ты есть потомокъ Васьки Косого, такъ на ножъ лѣзитъ: кровную де обиду нанесли мнѣ.

Кромѣ бѣлой кости, произошла отъ Васьки и Ваньки и Аитошки и черная кость; послѣдняя, не имѣя въ себѣ «благородной гордости», ни въ чемъ другомъ не уступаетъ первой.

Итакъ, повторяю, Воровское гнѣздо имѣетъ подъ собой историческую почву: въ его бутъ заложены части знаменитыхъ въ свое время озорниковъ Васьки, Ваньки и Антошки, подъ нимъ носятся ихъ славныя тѣни. Эти тѣни стерегутъ неприкосновенность заклятья, полоненнаго Васькой, Ванькой и Антошкой на все нисходящее потомство.

Впрочемъ «врагъ силенъ, горами качаетъ». За послѣднее время въ Воровскомъ гнѣздѣ стали раздаваться голоса, называющіе вещи собственными имевами, стали появляться люди, заявляющіе о какихъ-то новыхъ требованіяхъ жизни, о какихъ-то новыхъ основаніяхъ, на которыхъ должна устроится эта жизнь. Правда то были голоса робкіе, но и они произвели великій соблазнъ въ обитателяхъ Воровского гнѣзда. Помня завѣщанье Васьки, Ваньки и Антошки, хищники уськнули на дерзскихъ нарушителей общественнаго покоя и… ихъ смирили. И стало снова въ Воровскомъ гнѣздѣ все тихо.

Воровское гнѣздо растетъ и украшается. Старецъ, явившійся Васькѣ въ сонномъ видѣніи, оказался великимъ стратегомъ: врядъ ли можно было выбрать другое, болѣе удобное мѣсто для хищническихъ подвиговъ. Вокругъ Воровского гнѣзда залегъ безмолвный, примитивный черноземъ; вся громадная сила этого чернозема проявлялась въ терпѣніи, съ которымъ переносилъ онъ самыя мучительныя операціи, совершаемыя надъ нимъ; какъ бы зло не потѣшались надъ нимъ, на каждую потѣху онъ отвѣчалъ тупой, безпрекословной покорностью; только изрѣдка, когда хищникъ уже слишкомъ глубоко запускалъ ножницы и вырывалъ кусокъ живого мяса, изъ груди этого чернозема вырывался глухой стонъ, замиравшій въ безотвѣтныхъ дебряхъ и пустыняхъ…

Къ числу условій, способствовавшихъ живучести закваски, положенной Васькой, Ванькой и Антошкой, и вліявшихъ на благолѣпіе Воровского гнѣзда, слѣдуетъ отнести, кромѣ тупой покорности кругомъ залегшаго чернозема, и нѣкоторые другіе; такъ Воровское гнѣздо умѣстилось какъ разъ въ самомъ центрѣ большихъ и малыхъ дорогъ, у его подножія рѣка «катитъ свои голубыя волны». По этимъ большимъ и малымъ дорогамъ безконечной вереницей тянутся обозы, нагруженные всякимъ добромъ, голубыя волны несутъ на себѣ баржи, барки, расшивы, кладнушки, пароходы… Съ вышки стерегутъ хищники, нагруженные всякимъ добромъ, караваны, и зазываютъ ихъ къ себѣ ласковымъ словомъ.

IV.

Но если, благодаря многимъ условіямъ, сущность заклятія, положеннаго Васькой, Ванькой и Антошкой, сохранялась въ длинномъ ряду генерацій до нашихъ дней, то съ другой стороны равносильныя же условія заставляли обитателей Воровского гнѣзда измѣнять форму промысла. Глупая манера Васьки, Ваньки и Антошки грабить въ открытую была умѣстна въ ту пору, когда землю въ сплошную покрывали дебри и болота, по по мѣрѣ изчезновенія лѣсовъ, осушенія болотъ, по мѣрѣ успѣховъ цивилизаціи, породившей земскихъ ярыжекъ, капитанъ-исправниковъ, просто исправниковъ и т. д. топоръ и кистень оказывались все болѣе и болѣе опасными для тѣхъ, въ чьихъ рукахъ находились они. Представители цивилизующаго, смиряющаго начала имѣли тоже жадную, ненасытную утробу, они требовали себѣ львиной части.

По мѣрѣ успѣховъ цивилизаціи на стогнахъ Воровского гнѣзда стали все чаще и чаще раздаваться страшные, нечеловѣческіе стоны. Это кнутъ училъ, что пришло новое время, что требуется измѣнить старыя формы. Молодецкій промыселъ Ваньки, Васьки и Антошки пересталъ обогащать ихъ потомковъ; отъ него толстѣли и благодушествовали только смирители и цивилизаторы. Приходилось или переходить въ ихъ лагерь или пріискивать для своихъ способностей болѣе безопасныя занятія.

За этимъ дѣло не стало: форма нашлась.

Переходъ отъ открытаго грабежа Васьки, Ванькя и Антошки къ мирному обдиранью совершился не вдругъ. Какъ каждое историческое явленіе, онъ долженъ былъ выдержать нѣсколько фазисовъ; на основной пластъ, заложенный Васькой, Ванькой и Антошкой налегли еще нѣсколько пластовъ, на почвѣ которыхъ уже выросли тѣ дѣятели, что будутъ героями моихъ послѣдующихъ фабулъ.

За періодомъ открытаго грабежа Васьки, Ваньки и Антошки и ихъ ближайшихъ потомковъ, слѣдовалъ грабежъ, соединенный съ мирными занятіями. Главная профессія маскировалась. Грабить начали подъ сурдинкой, — похвалялись грабежомъ, но меньше, не такъ откровенно, какъ похвалялись Васька, Ванька и Антошка. Мало-по-малу хищники усвоили даже себѣ благонамѣренность гражданъ. Мало и того: подѣливъ между собою все сущее на землѣ (одинъ взялъ глубину рѣчную, другой нѣдры земныя, третій лѣса дремучіе, четвертый тварь живую двуногую, пятый тварь живую четвероногую и т. д.), потомки Васьки, Ваньки и Антошки являли даже міру блистательные примѣры судей неумытыхъ, администраторовъ недремлющихъ.

Каждый домъ Воровского гнѣзда имѣетъ свою исторію, можетъ разсказать о своихъ обитателяхъ поучительную повѣсть, можетъ повѣдать о тяжкихъ грѣхахъ, заложенныхъ въ бутъ его…

Всѣ эти повѣсти не переслушаете, такъ много ихъ; такъ выслушайте тѣ, что придутъ на мою старую, дряхлую память.

Поднимемъ сначала старые пласты, залегшіе тогда, когда не вымеръ еще въ насъ раэбойнически-размашистый духъ Васьки, Ваньки и Антошки, когда наши отцы слышали отъ отцевъ своихъ, какъ они выходили на большую дорогу и творили кровавыя дѣла, когда они могли еще наглядно учиться благородному искуству владѣть кистенемъ и ножомъ, хотя и не могли уже такъ часто и такъ откровенно примѣнять ихъ къ дѣлу.

Вотъ грязно-длинныя, растянувшіеся на цѣлую версту хоромы. Мрачно, непривѣтливо смотрятъ онѣ; на ихъ воротахъ висятъ тяжелые замчища, изъ подъ воротъ смотрятъ сердитые псы, только рано утромъ распахиваются ворота и какъ неутомимая прорва поглощаютъ тяжело-нагруженные воза. Восточная роскошь, грязь и подавленная нищета уживаются рядомъ въ этомъ громадномъ казематѣ. Хозяинъ непривѣтливыхъ хоромъ не знаетъ счета милліонамъ, находящимся въ его сундукахъ, не знаетъ вѣсу добра въ своихъ сверху до низу нагруженныхъ анбарахъ. Порой, изрѣдка этотъ громадный казематъ заливается огнями, толпа жадныхъ паразитовъ валитъ къ непривѣтливымъ хоромамъ и словословитъ хозяина, бросающаго ей крупицы отъ своихъ щедротъ.

Теперь въ этомъ казематѣ совершается процессъ мирнаго грабежа; тяжесть его знаютъ только тѣ, чьи нагруженные воза рано утромъ поглощаются ненасытной утробой.

Но было другое время, время еще удержавшееся въ моей старой памяти, когда на мѣстѣ этихъ непривѣтливо-роскошныхъ хоромъ стояла мазанка, когда ненасытной утробѣ нечего еще было пожирать… Каждое утро, лишь только забрезжится заря, изъ скрипучей калитки мазанки, вылезала въ то время жидовски-плутовская физіономія и жадно, какъ ищейка, поднявъ носъ, тянула въ себя воздухъ. Тощая, поджарая фигура, истасканный синій армякъ, подпоясанный лоскутомъ, старая шапчонка, словомъ всѣ признаки ручались, что «Сидорка Лѣвша» вѣчно останется Сидоркой, что онъ не пробьетъ себѣ дороги черезъ мелкое кулачество и грошевое надувательство… Но не то бы сказалъ человѣкъ, знакомый съ атмосферой Воровского гнѣзда; онъ сказалъ бы: въ атмосферѣ, гдѣ каждый атомъ пропитанъ жаждой перегрызть ближнему глотку, гдѣ завѣтомъ постановлено обдирать и обирать, люди съ подобными, мазурнически-смѣлыми глазами, какъ у Сидорки, съ такими энергично-умными физіономіями, какъ у Сидорки же Лѣвши, не погибаютъ; ихъ жизненный путь охраняетъ и направляетъ Васька, Ванька и Антошка.

Васька, Ванька и Антошка выручили Сидорку, превратили его въ именитаго гражданина, первогильдейскаго купчину, не бывалыхъ мануфактуръ совѣтника, различныхъ орденовъ кавалера, Сидора Захарьевича Левашева.

Тятинька Сидорки былъ козлищемъ очищенія за грѣхи многихъ и какъ козлище очищенія, попалъ въ сибирскія горнила. Младымъ и неразумнымъ оставшись послѣ родителя, принялся Сидорка за малый грабежъ: попадется мужичишка — надуетъ гдѣ на грошъ, гдѣ на полтину, попадется самъ — въ зашей получитъ. И стало отъ этихъ мелкихъ надувательствъ и отъ этихъ крупныхъ подзатрещинъ такъ тяжко Сидоркѣ, что хоть вздыхать. Вокругъ Сидорки каменныя палаты росли какъ грибы, такіе же Сидорки превращались въ Сидоръ Иванычей и съ ногъ до головы окачивали его грязью, а онъ, Сидорка, все оставался Сидоркой, на его армячишкѣ только прибавлялись лохмотья. Взмолился Сидорка къ тѣнямъ Васьки, Ваньки и Антошка и взмолился тѣмъ паче горячо, что поѣдомъ жрала его супружница:

— Васька, Ванька и Антошка! заступники и покровители мои! Научите меня неразумнаго, что подѣлать, чтобъ хоромы соорудить, супружницу угомонить и себя превыше другихъ возвеличить?

Услыхалъ на этотъ призывъ Сидорка откуда-то издалече гласъ:

— Комерціей призаймись.

Взмолился за такимъ отвѣтомъ Сидорка пуще прежняго:

— О Васька, Ванька и Антошка! Радъ бы занятся, объегоривать въ коммерціи ближняго можно самымъ наилучшимъ образомъ, да капиталовъ на коммерцію не имѣю; оставилъ меня тятинька сиротинушкой, сиро…

Гласъ не далъ докончить Сидоркѣ:

— Сидорка! неразумный Сидорка! неужели ты полагаешь, что для коммерціи капиталъ необходимъ? Взгляни на твоихъ собратій! ни одинъ изъ нихъ капиталовъ не имѣлъ, а капиталы пріобрѣлъ. Размысли, какъ совершается сіе…

Сидорка, по молодости, размыслить не могъ и стоялъ розиня ротъ. Гласъ за такую глупую позу выругалъ его крѣпкимъ словомъ; къ этому крѣпкому слову супружница прибавила свое, хотя не столь крѣпкое, но за то болѣе язвительное слово… Проняло отъ всего этого Сидорку до того, что онъ даже взрѣвелъ… Чтобы утѣшить Сидорку, гласъ произнесъ только три слова:

— Займись глупымъ «товаромъ!»

И, произнесши эти таинственныя слова, смолкъ, какъ бы струсивши.

Больше трехъ послѣднихъ словъ Сидорка никакъ не могъ добиться отъ Ваньки, Васьки и Антошки; напрасно онъ усугублялъ мольбы, тѣни оставалась безмолвными, нанрасно Смдорка поклялся привесть тѣля въ жертву Васькѣ, Вавькѣ и Антошкѣ, тѣни продолжали безмолвствовать относительно значенія таинственнаго «товара». Ихъ безмолвіе означало: догадывайся самъ, что слѣдуетъ чинить.

Сталъ ходить Сидорка чернѣе тучи: загадка оставалась для него неразгаданной, голова только отъ напора едва не надтреснула.

Въ сумерки одного «прекраснаго дня» въ скрипучую калитку мазанки Сидорки вошла какая-то подозрительная фигура. На самые глаза нахлобученная шапка, приподнятый у армяка воротникъ, которымъ фигура тщательно старалась прикрыть остальную часть физіономіи, — указывали, что фигура имѣетъ желаніе оставаться для всѣхъ «noblemasque.» — Это желаніе въ особенности проявлялось въ ней въ тѣхъ мѣстахъ Воровского гнѣзда, которыя охранялись будкой городового: завидѣвъ эту будку, подозрительная фигура дѣлала огромные крюки, чтобы обойдти Сциллу и Харибду. Сидорва съ женой ужинали въ то время, когда въ избу вошла подозрительная фигура. Помолившись большимъ раскольничьемъ крестомъ, гость низко поклонился хозяевамъ, хозяева пригласили его хлѣба-соли отвѣдать.

Гостю было лѣтъ сорокъ; худое, истомленное лицо все обросло широкой, окладистой бородой; подстриженные особымъ манеромъ, волосы низко падали на лобъ. Сѣрые, перебѣгающіе съ одного предмета на другой глаза, говорили, что гостю не особенно покойно живется на божьемъ свѣтѣ, что онъ волей не волей долженъ сторониться каждаго встрѣчнаго-поперечнаго.

Пока гость снималъ съ себя армякъ., усаживался за столъ, хозяева старались чутьемъ отгадать: что за птица, прилетѣвшая къ намъ, что за вѣтеръ, занесшей эту птицу? но конечно чутьемъ они не отгадали ничего. На этотъ безмолвный вопросъ не давалъ отвѣту и гость: все вниманіе его было поглощено огромной чашкой щей. Видно было, что онъ давно не видалъ передъ собой такой благодати.

Поѣли.

— Вышли-ка отселя жену-то, покалякать маѣ съ тобой надо.

Сидорка исполнилъ приказаніе гостя; жена отправилась въ сѣни ждать конца бесѣды; гость тщательно притворилъ за ней дверь, — женѣ оставалось только пожираться неудовлетвореннымъ любопытствомъ и злостью.

— Родитель благословеніе тебѣ прислалъ; поклонъ.

Левша съежился отъ страха, когда услыхалъ объ отцовскомъ благословенія; онъ понялъ, изъ какихъ далекихъ странъ явился къ нему гость, почему тагъ безпокойно бѣгаютъ его сѣрые глаза.

— Ты не пугайся; чай теперича ночь, — никто не видалъ, какъ къ тебѣ я шелъ.

Успокоенія дѣйствовали на Левшу весьма слабо: онъ посылалъ ко всѣмъ нелегкимъ и родительское благословеніе и гостя, принесшаго это благословеніе.

— На вотъ; родитель грамоту къ тебѣ шлетъ.

Гость вытащилъ изъ за пазухи грамоту; въ ней, кромѣ новыхъ родительскихъ благословеній, навѣки нерушимыхъ и пожеланій счастія, какъ въ сей, такъ и въ будущей жизни, значилось, что гость человѣкъ хорошій, надежный, что на него положиться можно, какъ на каменную стѣну, что онъ, коли будетъ совѣтовать что, такъ слѣдуетъ исполнять его совѣты.

Бесѣда между Левшой и гостемъ шла долго, часа два. Гость остался ночевать у Левши. Гостю спалось крѣпко: измученный дальнымъ путемъ, холодомъ и голодомъ, онъ забылъ объ опасности ему угрожающей, о возможности снова пріобщиться той жизни, откуда ему только-что удалось вырваться, и захрапѣлъ тотчасъ же, какъ только его разбитое тѣло растянулось на горячей печкѣ. Но за то плохо спалось хозяину: дѣло было въ первой; разъ восемь выходилъ Левша на улицу, прислушивался, нейдутъ ли незваные гости за нимъ и за пріютившимся странникомъ. Послѣ Левшѣ грезились: то милліонная, привольная жизнь, роскошныя палаты, пиры и банкеты, то торговая площадь, нѣмая толпа, кобыла, палачъ… Холодный потъ обливалъ Левшу, какъ съумасшедшій вскакивалъ онъ съ лавки и чутко прислушивался… Страхъ оказывался напраснымъ: въ глубокой тишинѣ раздавался только храпъ гостя.

Гость, принесшій Левшѣ родительское благословеніе, былъ никто иной, какъ бѣгло-каторжный Семенъ Лаврентьевъ Устюжновъ; по происхожденію — изъ крестьянъ волости Городецкой, торговаго села Вязовый Ключъ.

По обыкновенію рано утромъ Левша вышелъ на свой обычный промыселъ — кулачество; но кулачество на этотъ разъ плохо спорилось у него: Левша не привелъ ни одинъ возъ на дворъ своего патрона Никиты Ивановича Постнова, даже собратія Левши, не отличавшаяся особенной наблюдательностью, замѣтила, что вѣчно бойкій, прозженый Левша, что-то не по себѣ: обычныя прибаутки не сыпались у него, — мужланы, не надутые, уходили изъ подъ рукъ. Собратія, по обыкновенію, объяснила подобное явленіе пьянствомъ вчерашнимъ, Левша же заявилъ, что ему что-то неможится, ломаетъ его.

Въ тотъ же вечеръ на подвалкѣ мазанки Левши, около трубы, кипѣла спѣшная работа: устроивалось, хоть и не особенно комфортабельное, но за то укромное мѣстечко. Кому въ домекъ придетъ шарить и искать на подвалкѣ, когда и въ избѣ хоть шаромъ покати, все пусто?

Въ этой конурѣ цѣлый день лежалъ Устюжновъ; только вечеромъ, когда въ Козьей улицѣ, — гдѣ помѣщалась мазанка Левши не слыхать было голоса человѣческаго, вылѣзалъ оттуда бѣгло-каторжный и расправлялъ свои наболѣвшія отъ всякихъ невзгодъ, битыя кости.

Послѣ ужина бѣгло-каторжный держалъ къ своему хозяину такія рѣчи:

— Ты полагаешь трудомъ капиталы наживать? А гдѣ ты видалъ это на божьемъ свѣтѣ? Порасказать тебѣ, какимъ такимъ манеромъ богатства ваши наживаются, — такъ подивишься ты не мало. Ни единой, я тебѣ скажу, денежки у вашихъ первогильдѣющихъ купцовъ нѣтъ, чтобы сиротской слезой облита не была, чтобы тяжкимъ грѣхомъ не была пригвождена. Кто хозяина обокралъ, — кто друга милаго съ камнемъ въ воду по водѣ пустилъ, кто магазеи свои сжегъ; — оттуда ихъ и богатство пошло. Что насъ кнутьями били, — а ихъ но головкѣ гладили, — что насъ въ каторгѣ морятъ, а ихъ тѣлеса въ довольствѣ пребываютъ, такъ все это ни изъ за чего другого, — окромя счастья. Намъ, значитъ, такая линія вышла, — а имъ иная. Пущай вотъ ты: какъ собака день-то деньской маешься, а капиталовъ много ли нажилъ? Куры, гляди, не клюютъ, собаки не жрутъ. Столь ихъ много.

— Капиталы у насъ, Семенъ Лаврентьевичъ, знатные: нонѣ ѣшь, а завтра, что въ ротъ положатъ — не вѣдаешь. Знамо хуже нищихъ живемъ, — ввернула жена Левши.

— Страшно больно, Семенъ Лаврентьевичъ…

— Чего страшно-то? У васъ Кузьна Федорычъ что на наесть первый человѣкъ, — а пущай онъ попу на духу скажетъ, какимъ путемъ-дорогой въ люди вышелъ. Глянь и не скажетъ, языкъ прикуситъ. Потому знаетъ, что за людскую-то кровь къ отвѣту тянутъ, на кобылкѣ прокатиться заставятъ. Поспроси и у Николая Дмитріевича: какіе такіе онъ постоялые двора у Груздева перекрестка держалъ и какимъ такимъ манеромъ богатѣющіе купцы, съ дорожки сбившись, въ гости къ нему заѣзжали! Тожъ не скажетъ, а еще пуще нѣмота на него нападетъ, коли ты ему отъ Оньки поклонъ принесешь и повѣдаешь, что тотъ самый Онька на цѣпи теперича сидитъ, — а коли только вырвется, такъ тою же самой минуточкой къ нему въ гости придетъ, о здоровьи его навѣдаться. Такъ вотъ, другъ сердечный, можетъ и страшно имъ, а все живутъ припѣваючи и почета себѣ всякаго видятъ не мало…

Посвящая въ біографіи мѣстныхъ представителей денежной аристократіи, Устюжновъ имѣлъ въ виду одну цѣль: сломить, посредствомъ представленія блестящей перспективы, трусость Левши. Левша нуженъ былъ бѣгло-каторжному: во первыхъ, какъ парень умный, смѣтливый, въ коммерціи обращающійся, — а во вторыхъ та спеціальность, которой посвятилъ себя Устюжновъ съ младыхъ лѣтъ и которая привела его уже на кобылу и въ каторгу, хотя и приноситъ, въ случаѣ удачи, сочные плоды, но для возрастанія и собиранія сихъ плодовъ потребно общество, соединенныя усилія многихъ лицъ. Въ концѣ концовъ Устюжновъ конечно достигъ своей цѣли: трусъ уступилъ.

Успѣху искушенія много помогла жена Левши.

Однажды рѣчь бѣгло-каторжнаго, подкрѣпляемая болѣе или менѣе поучительными примѣрами, взятыми изъ ближайшей дѣйствительности, лилась обаятельнѣе, краснорѣчивѣе всѣхъ предыдущихъ разовъ… Низко опустивъ голову, сидѣлъ Левша и молча слушалъ эту рѣчь: Левша тяжело дышалъ, въ головѣ его разрѣшался окончательно вопросъ: быть или не быть.

— Чего ты, какъ пентюхъ сидишь. Вотъ господь богъ наградилъ муженькомъ. Чѣмъ бы тебѣ въ ножки кланяться Семену Лаврентьевичу, да Богу за него молиться, а ты еще рыло воротишь. Баба, — прямая баба! — Голо…

Левша всталъ; глаза его горѣли; въ голосѣ звучала твердая, металическая нота:

— Язычекъ, Дарья Никифоровна, прикусить извольте, — а не то…

Левша взглянулъ на жену такимъ образомъ, что у той моментально «прилипъ языкъ къ гортани.»

— Разводить бобы, Семенъ Лаврентьичъ, больше нечего. Если на кобылѣ сдыхать, такъ сдохнуть съумѣешь. Вотъ, значитъ, рука моя: пойдемъ теперича, куда Богъ велятъ, да судьба занесетъ…

«Сердце вѣщунъ» — говорятъ, но ничего дурного не вѣщало бѣгло-каторжному сердце его въ тотъ моментъ, когда онъ жалъ руку новаго сотоварища.

А между тѣмъ этотъ моментъ былъ многознаменательнымъ для обоихъ: на денежномъ рынкѣ восходила новая, блестящая звѣзда; въ спискѣ жизней — надъ одной, много извѣдавшей жизнью, ставился лишній, кровавый крестъ.

V.

Вліяніе внѣшнихъ условій на складъ и развитіе личности непреоборимо. Въ этихъ внѣшнихъ вліяніяхъ вся ель настоящая и будущаго, вся закваска человѣческой дѣятельности. При большей или меньшей тщательности изслѣдованія, это можно усмотрѣть въ каждомъ человѣкѣ, — но едва ли въ комъ либо могущество внѣшнихъ условій отражалось такъ полно, такъ рѣзко, какъ за бѣгло-каторжномъ Семенѣ Лаврентьевичѣ Устюжновѣ.

Если бы судьба холила и лелѣяла Устюжнова, если бы она покрыла его путь розами, наконецъ если бы Устюжновъ росъ въ той средѣ, гдѣ, если не процвѣтаютъ «благородныя искуства», то по крайней мѣрѣ знаютъ о существованіи ихъ, въ такомъ случаѣ изъ впечатлительно-талантливой натуры Устюжнова выработался бы замѣчательный художникъ, или по крайней мѣрѣ замѣчательный пьяница (извѣстно, что всѣ наши болѣе или менѣе выдававшіеся художники въ концѣ концовъ спивались съ кругу), но холить и лелѣять Устюжнова охотниковъ не находилось; (рода, родившая Устюжнова, хотя и имѣла характерный взглядъ на нѣкоторыя явленія политической эконономіи, но о художествахъ, за исключеніемъ искуства гравированія съ своеобразнымъ примѣненіемъ его, понятія не имѣла, — а потому изъ Устюжнова выработался великій мастеръ по части фабрикаціи государственныхъ кредитныхъ билетовъ.

Среда, въ которой родился и выросъ Устюжновъ, имѣла на эту фабрикацію самобытной взглядъ: она смотрѣла на нее, какъ на всякую другую фабрикацію, — какъ на выдѣлку свѣчей, мыла, ковровъ и т. д. Каторга пугала и удивляла его; удивляла потому, что въ мозгахъ этой среды никакъ не могло совмѣститься понятіе о кредитной фабрикаціи, какъ о преступленіи. «За что насъ бьютъ?» спрашивали представители этой среды. И почему если бьютъ насъ, не бьютъ нашихъ сосѣдей: они валянки дѣлаютъ. Вѣдь бьютъ за вредъ: если я кому голову оторвалъ, такъ бей меня; голова на то отъ Бога дана, чтобы беречь ее. Сорвалъ я ее, значитъ, согрѣшилъ, а за грѣхи и на томъ свѣтѣ не милуютъ Кому-жъ я тутъ пакость какую строю?"

Благодаря своеобразному взгляду на фабрикацію благородныхъ «бумажекъ», взгляду, глубоко укоренившемуся, авторитетному, искуство выдѣлки кредитокъ передавалось въ той средѣ, гдѣ родился Устюжновъ, отъ дѣда къ отцу, отъ отца къ сыну, какъ и всякое искуство, исторически-возросшее на извѣстной почвѣ Село Вязовые Ключи гнушалось черной мужицкой работы, всѣ ихъ лучшія силы шли на тонкія искуства.

Устюжновъ росъ бобылемъ, у одного изъ самыхъ матерѣйшихъ фабрикантовъ. Съ дѣтства онъ заявилъ особую склонность къ искустванъ: прихвативши воровскимъ манеромъ листъ бумаги, изображалъ на немъ плоды дѣтской фантазіи въ видѣ несуразныхъ физіономій, звѣрей и т. д. Лѣпилъ изъ глины фигуры; слѣпилъ даже скрипку и выучился пилить за ней. Пестунъ Устюжнова, замѣтивъ въ будущемъ каторжникѣ художественныя наклонности, остановился на немъ, какъ за помощникѣ и продолжателѣ благороднаго искуства. Съ этой цѣлью онъ отвезъ мальчика въ городъ учиться къ граверу.

Въ продолженіи какихъ нибудь двухъ, трехъ лѣтъ мальчикъ далеко превзошелъ своего учителя: онъ дошелъ до такой художественной тонкости въ работѣ, о которой учителю и не грезилось. Въ городѣ же Устюжновъ встрѣтился съ спившимся съ кругу живописцемъ, который съ своей стороны передалъ ему тайны своего искуства. Глядя на мастерство своего прозелита, живописецъ часто пророчески говаривалъ:

— И помяни ты мое слово, Семенъ: родился ты въ Вязовомъ Ключѣ, — а потому быть твоей головушкѣ на каторгѣ.

Пятнадцати лѣтъ пестунъ взялъ Устюжнова домой; повѣдалъ ему тайну своего промысла потребовалъ доказательствъ, что денежки за воспитаніе тратились не даромъ. Пестунъ отдалъ пятирублевую настоящую бумажку, доски и заказалъ Устюжнову приготовить наилучшимъ образомъ новое дѣтище въ громадной семьѣ россійскихъ фальшивыхъ кредитокъ.

Соблазнить Устюжнова на такое дѣло не требовалось усилій; повторяю, Устюжновъ родился въ такой средѣ, гдѣ на выдѣлку кредитныхъ билетовъ смотрѣли, какъ на всякій другой промыселъ и гдѣ мысль о преступности этого промысла не закрадывалась ни въ чью голову.

Устюжновъ не ударилъ себя лицомъ въ грязь: три недѣли сидѣлъ онъ дни и ночи за работой, всю свою художественную душу вложилъ въ нее и исполнилъ заказъ съ такимъ совершенствомъ, что даже матерый пестунъ, самъ не плохой работникъ, пришелъ въ умиленіе.

Слава Устюжнова съ этого дня упрочилась; судьба же его окончательно намѣтилась.

Великій художникъ по части гравированіи, Устюжновъ былъ плохой практикъ: его мастерствомъ составлялись огромныя состоянія, — дѣлами его рукъ въ нашей коммерціи выдвигались новыя свѣтила, — онъ же до тридцати лѣтъ оставался простымъ рабочимъ, — а въ тридцать лѣтъ былъ битъ плетьми и сосланъ за свое художничество въ каторжную работу.

Пестунъ Устюжнова умеръ, не успѣвъ вполнѣ воспользоваться искуствомъ своего воспитанника; впродолженіи года, съ того времени, когда изъ рукъ Устюжвова вышло первое издѣліе, по день смерти воспитателя, Устюжновъ не могъ дать своей мастерской слишкомъ широкихъ размѣровъ уже потому, что былъ слишкомъ добросовѣстный художникъ. Доказавъ за опытѣ, что механическая часть работы его совершенна, Устюжновъ хотѣлъ довести до такого же совершенства и химическую. Не смотря на то, что фабрикація фальшивыхъ кредитныхъ билетовъ совершается у васъ едва ли не съ того самаго дня, когда явился на божій свѣтъ первый дѣйствительный кредитный билетъ, — слѣдовательно давность существованія могла бы повидимому ручаться за нѣкоторое совершенство въ издѣліяхъ, но на самомъ дѣлѣ, — внутреннія достоинства продукта крайне низки. Причины этого явленія заключаются въ низкомъ уровнѣ образованія тѣхъ работниковъ, въ рукахъ которыхъ находится фабрикація фальшивыхъ кредитныхъ билетовъ. Большинство фабрикантовъ принадлежитъ къ крестьянскому сословію; почти всѣ они полуграмотны и не имѣютъ ни малѣйшаго понятія о химическихъ реактивахъ. Искуство выдѣлки переходить по завѣту отъ отца къ сыну. Новѣйшихъ открытій въ наукѣ къ производству, по незнанію этихъ открытій, не прилагается: какъ выдѣлывалъ отецъ, такъ выдѣлываетъ и сынъ. Вся лабораторія фабриканта ограничивается тремя, четырьмя пузырьками съ олифой, чернилами, синькой и т. д. вся механическая часть фабрики въ двухъ трехъ мѣдныхъ доскахъ, камнѣ, циркулѣ и въ самомъ грубомъ прессѣ. При столь первобытныхъ орудіяхъ, при неблагопріятности условій выдѣлки (постоянство опасности, не позволяющей вообще углубиться работнику въ механизмъ производства, низкій уровень образованія работника и т. д.) надо еще удивляться своего рода талантливости русскаго человѣка, ухитряющаго изъ подземныхъ норъ наполнять рынокъ такимъ «товаромъ» (такъ зовутся фальшивые кредитные билеты), какой онъ постоянно производилъ и производитъ.

И такъ Устюжнову надо было доходить до всего своимъ умомъ: пестунъ, кромѣ указанія профессіи, собственно говоря, ничего ему не далъ; точно также мало дали ему и сотоварищи по искуству. Устюжновъ негодовалъ и удивлялся: негодовалъ на то, что столь неумѣлые, необразованные люди захватили въ свои руки такое тонкое, требующее извѣстной степени художественнаго развитія искуства, — удивлялся же тому, что издѣлія этихъ грубыхъ, заскорузлыхъ рукъ находятъ себѣ такой радушный, такой безпрепятственный пріемъ. Удивляться конечно тутъ было нечему: девять десятыхъ продукта помѣщается и истребляется тѣмъ сермяжнымъ міромъ, которому достаточно видѣть красный цвѣтъ и орла, чтобы придать этимъ признакамъ священное значеніе и отдать за нихъ годовую работу, но повторяю, Устюжновъ былъ художественная натура, его возмущала стоимость произведеній, неимѣющихъ никакой стоимости и дерзость производителей, осмѣливающихся, не имѣя за собой никакихъ, кромѣ голоднаго желудка, данныхъ, работать надъ этими произведеніями.

Это было безкорыстное негодованіе художника.

Послѣ кропотливой, усидчивой, напряженной работы Устюжновъ достигъ своей цѣля: его издѣлія, его «товаръ» доведены были до возможнаго совершенства.

Собственно рабочіе, т. е. людъ голодный, подчиняваются вездѣ общимъ экономическимъ условіямъ. Такъ и здѣсь: рабочему дается кусокъ хлѣба и въ перспективѣ каторга, — торговцу его издѣліями, если не первому, то по крайней мѣрѣ второму, производящему торговлю въ обширныхъ размѣрахъ — сотни тысячъ, милліоны, приволье, очаровательная молодость и многоуважаемая старость.

Въ простотѣ сердечной Устюжновъ и не подозрѣвалъ той почетной извѣстности, которой пользуются его издѣлія. Капиталисты, его эксплоатировавшіе, были народъ дошлый; они знали, что гордость несовмѣстна съ ролью рабочаго, что гордый рабочій перестаетъ быть вьючнымъ животнымъ, на которое можно валить какую угодно тяжесть, что это животное подчасъ, возгордившись цѣной придаваемой ему, можетъ и лягнуть благодѣтельнаго хозяина. Вслѣдствіе этого, капиталисты, выплачивая копѣйки за художественныя произведенія Устюжнова, относились къ нимъ съ такимъ же презрѣніемъ, какъ относились они къ грубымъ, дѣтски-несуразнымъ издѣліямъ другихъ производителей. Изъ ста штукъ произведеній Устюжнова въ бракъ, за самую низкую пѣну, шла большая половина. Подобное поведеніе торговцевъ доставляло Устюжнову мучительныя минуты: въ немъ опять-таки говорила не жадность, но оскорбляемое самолюбіе художника, горькое сознаніе своей безталантливости.

А между тѣмъ, въ то самое время, когда Устюжновъ, не выходя изъ трущобъ и подземелій, надсаживалъ грудь за работой, страдалъ, какъ художникъ, трепеталъ за свою спину, — достаточно было сказать на томъ темномъ рынкѣ, гдѣ находятъ себѣ первоначальное обращеніе фальшивыя кредитки (не какъ деньги, — а какъ товаръ) что это «товаръ» — «Устюжновскій» чтобы не знать покоя отъ жадныхъ покупателей.

Уже во вторыхъ рукахъ стоимость «товара» Устюжнова равнялась половинной цѣнѣ дѣйствительныхъ денегъ. Это цѣна огромная.

Устюжновскимъ товаромъ надувалась не только масса, но и спеціалисты по этой части, казначейскія доки, заполучивъ въ свои руки одно изъ произведеній Устюжвова, обыкновенно долго разсматривали его, чтобы составить себѣ понятіе о томъ, что это такое, — дѣйствительность или контрафакція. Часто они приходили къ положительному заключенію, т. е. что это дѣйствительность; при отрицательномъ не выводѣ, они относились къ произведенію съ какимъ-то удивленіемъ и почтеніемъ и, покачивая головами, говаривали:

— Ну, мастеръ, мастеръ. Ахъ, дуй его горой какую штуку сработалъ! Меня даже чуть чуть не провелъ. Сотни тысячъ черезъ мои руки прошло, — кажется, знаю толкъ. Золотыя же руки эту штуку работали. О, чтобъ ему нелегкая…

Въ этихъ ахъ, нелегкихъ и другихъ пожеланіяхъ высказывалась достойная дань уваженія къ даровитому работнику.

Кромѣ «золотыхъ рукъ» Устимовъ имѣлъ всѣ золотыя качества рабочаго: въ жизнь свою онъ не позволилъ себѣ никого «обидѣть дурнымъ словомъ»; этого мало, — работалъ сколько угодно; обмануть на копѣйку — считалъ страшнымъ грѣхомъ.

Вслѣдствіе этихъ свойствъ и громаднѣйшихъ барышей торговцы насѣли на Устюжнова съ той ненасытной жаждой пріобрѣтенія и выгоды, съ которой умѣютъ только насаживаться паразиты на рабочую силу. Піявки не давали покоя Устюжнову ни днемъ, ни ночью; «работай, работай и работай» — только и было словъ у нихъ; если усталая лошадь падала въ изнеможеніи, ее хлестали возможностью доноса и каторги, она поднималось на ноги и снова везла…

Рѣдкіе перерывы въ работѣ Устюжновъ посвящалъ странствованіямъ по святымъ мѣстамъ. Онъ былъ большой богомолъ и мистикъ. Любимые свои храмы онъ иногда украшалъ произведеніями своей кисти. Устюжновъ не забылъ уроки пьянаго наставника по части живописи.

Простые рабочіе въ фабрикаціи кредитныхъ билетовъ весьма рѣдко избѣгаютъ навязанія; рано или поздно они попадаются; болѣе блестящая перспектива лежитъ вередъ тѣми, кто (особенно въ большихъ размѣрахъ) пользуется трудами ихъ рукъ. Обыкновенно послѣдніе-то, устроившись въ достаточной степени комфортабельно, получавъ возможность дальнѣйшаго ожирѣнія и обогащенія путемъ уже совершенно безопаснымъ, выдаютъ рабочихъ головой сами, въ видѣ козлищъ очищенія. Иногда впрочемъ они отдѣлываются отъ рабочихъ и инымъ путемъ.

Общая участь постигла и Устюжнова: въ тридцать лѣтъ онъ былъ битъ плетьми и сосланъ въ каторгу. Въ каторгѣ Устюжновъ познакомился съ отцемъ Левши.

Черезъ восемь лѣтъ Устюжновъ бѣжалъ изъ каторги. Устюжновъ былъ женатъ.

VI.

Есть на Руси мѣстности, гдѣ и теперь еще за десятину даютъ немногимъ болѣе полтины; въ мое же старое время земля въ этихъ мѣстностяхъ отдавалась чуть недаромъ, только бери, батюшка. Но и на таковое едва не даровое пріобрѣтеніе охотниковъ находилось немного. Что подѣлаешь съ землей, когда она сплошь, на сотни верстъ, покрыта лѣсомъ. Правда, что въ сердцевину этихъ дѣвственныхъ лѣсовъ не проникала еще человѣческая нога, стукъ топора не раздавался тамъ, правда, что въ этой нетронутой благодати каждое дерево сажень въ обхватѣ, что при другихъ условіяхъ, изъ этой благодати можно было бы извлечь милліоны, но такъ какъ этихъ-то условій и не хватаетъ у насъ, то безконечные лѣса и остаются въ своей первобытной частотѣ, такими, какими создала ихъ мать-природа.

И донынѣ въ этихъ безконечныхъ лѣсахъ наши Христофоры Колумбы — исправники и становые открываютъ иногда Америки; волею судьбы буря занесетъ утлый челнъ цивилизаторовъ-смирителей въ море этихъ лѣсовъ и вдругъ окажется, что открылся новый поселокъ, и что этотъ поселокъ основали люди, гонимые изъ общества тяжелой долей. Цивилизаторовъ за такія открытія награждаютъ; вновь же открытыхъ людей присоединяютъ, несмотря на ихъ глубокую скорбь, къ образованному міру и заносятъ въ ревизскія сказки.

Нѣсколько тысячъ десятинъ этихъ незатронутыхъ никакими вѣяніями лѣсовъ, принадлежали купцу Никитѣ Ивановичу Постнову: на нихъ-то Левша, согласившись быть неизмѣннымъ товарищемъ Устюжнова въ опасномъ промыслѣ, — и обратилъ свои взоры.

Фабрикація фальшивыхъ билетовъ производится (особенно въ тѣхъ случаяхъ, когда ей не даютъ обширныхъ размѣровъ) просто, въ деревняхъ, въ какой нибудь банѣ, на погребицѣ, въ свѣтелкѣ, такъ что неизвѣстно, чему слѣдуетъ болѣе удивляться, смѣлости ли производителей, или близорукости тѣхъ, кому знать и вѣдать надлежитъ, что творится на землѣ россійской; Левша и Устюжновъ порѣшили, что такой откровенно-первобытный способъ производства по меньшей мѣрѣ неудобенъ…

Левша, разъ пустившись на опасную игру, хотѣлъ чтобы игра по крайней мѣрѣ стоила свѣчъ. Онъ былъ слишкомъ уменъ на то, чтобы не довольствоваться грошами тамъ, гдѣ на карту ставится голова. Промыселъ кулачества, мелкаго мазурничества только не давалъ ему возможности умирать съ голоду, но за то занимаясь имъ онъ ничѣмъ и не рисковалъ, переходя же въ лагерь, если не выдѣлывателей, то распространителей фальшивыхъ билетовъ, онъ рисковалъ жизнію. Новое занятіе требовало крайней осторожности: задумавъ привести въ исполненіе мысль, ведававшую ему покоя — разбогатѣть, — Левша долженъ былъ осуществлять эту мысль медленно, шагъ за шагомъ. Чтобы не указать источниковъ откуда притекаетъ къ нему богатство, Левша долженъ былъ иначе обставить свою жизнь: сбывая въ недѣлю по пятирублевой ассигнаціи скоро неразбогатѣешь. Левшѣ слѣдовало найдти маску, благовидныя занятія, прикрываясь которыми, сбытъ фальшивыхъ кредитокъ не встрѣчалъ бы ни сучка, ни задоринки. Все это требовало расширенія круга дѣятельности, пріисканія надежныхъ людей. Надежнаго человѣка конечно всегда можно было найдти, ко этому надежному человѣку нужно было позволить осязать соблазнительную приманку; только вѣроятность успѣха можетъ привлечь къ такому дѣлу не голытьбу, отъ которой проку мало, но человѣка съ вѣсомъ, желающаго сдѣлаться еще болѣе увѣсистымъ. Такому человѣку слѣдуетъ указать, что въ пользу успѣха говорятъ всѣ шансы. На все это требуется время.

Устюжновъ бѣжалъ съ каторги; онъ былъ вычеркнутъ изъ списка живыхъ людей, онъ превратился въ ночную птицу и притомъ птицу на каждомъ шагу гонимую, преслѣдуемую. Лицо Устюжнова обросло въ достаточной степени густой бородой, волосы на головѣ падали низко на лобъ, рука, сводившая клеймы каторжнаго, обладала порядочнымъ умѣньемъ по этой части, но, тѣмъ не менѣе, намѣтавшійся глазъ могъ всегда по бѣлымъ, едва замѣтнымъ рубцамъ отгадать, откуда явилась личность, помѣченная этими рубцами. Бѣжавъ изъ каторги Устюжновъ конечно и не помышлялъ о томъ, чтобы снова пріобщиться къ извергнувшему его обществу, но онъ не затѣмъ и бѣжалъ, не затѣмъ переносилъ голодъ и холодъ, не затѣмъ едва не погибъ подъ пулей бурята, чтобы тотчасъ же пройдтись по старой дорогѣ, къ старой тачкѣ и кандаламъ. Устюжнову, чтобы обставить свою проклятую жизнь по возможности безопасно, требовалось укромное мѣстечко, мѣстечко, куда не проникалъ бы, куда и незачѣмъ было бы проникать, цивилизаторскому глазу.

Вслѣдствіе этихъ-то соображеній какъ Устюжновъ, такъ и Левша, оба остановились на постниковскяхъ лѣсахъ. Лучшаго выбора они не могли и сдѣлать; въ этой благодатной глуши можно было выстроить цѣлую фабрику и работать на ней тысячью руками, не выправляя никакихъ свидѣтельствъ.

Случай помогъ Левшѣ и Устюжнову.

Постнову потребовался сторожъ; какую пользу могъ привести этотъ сторожъ, и какими соображеніями о необходимости его руководствовался Постновъ, неизвѣстно, но только мѣсто его, недѣля черезъ три послѣ перваго явленія въ мазанкѣ Левши, занялъ бѣгло-каторжный.

VII.

Снабженный подробными инструкціями, по части пріобрѣтенія необходимѣйшихъ для производства матеріаловъ, скрылся изъ Воровского Гнѣзда Левша. Просвѣщеніе проникло въ Воровское Гнѣздо настолько, что добыть эти матеріалы можно было и на мѣстѣ, но будущіе фабриканты желали вести дѣло тонко, хитро, не возбуждая ни въ комъ подозрѣнія; Левша покупалъ до сихъ поръ только овесъ, муку, горохъ, съ какой же стати ему вдругъ, ни съ того ни съ другого понадобились литографическіе камни, краски и т. п.? Явно, что онъ затѣваетъ нѣчто неподходящее? Такого рода вопросъ могъ запасть въ голову случайно подвергнувшейся ищейки и не остаться однимъ только неразрѣшеннымъ вопросомъ; отвѣтъ же на него будущимъ фабрикантамъ былъ извѣстенъ очень хорошо.

Канура въ мазанкѣ опустѣла.

Черезъ три недѣля послѣ того, какъ опустѣла эта конура, изъ села Вязового Ключа изчезла неизвѣстно куда крестьянка Вязоваго Ключа Наталья Петрова Устюжнова съ малолѣтнимъ сыномъ. Міръ даже и не подивился такому изчезновенію изъ среды своей живого человѣка, онъ подобныя явленія привыкъ видѣть если не каждый день, то, во всякомъ случаѣ, каждый мѣсяцъ: живетъ, живетъ себѣ человѣкъ, а потомъ вдругъ какъ въ воду и канетъ; въ иной разъ о немъ такъ и не услышишь, въ иной же разъ лѣтъ черезъ десять власть тянетъ къ себѣ: смотрите-де люди добрые на эту шельму, прозываетъ она себя Фенькой-Придорожницей, клянется-божится, что родилась въ сосновомъ бору, что крещена странникомъ прохожимъ въ ключевой водѣ; правду ли она мнѣ, судьѣ праведному, показываетъ? Смотритъ міръ и видитъ, что Фенька Придорожница и есть та самая Аграфена Карпова, которую поѣдомъ ѣла мужнина семья, надъ которой супругъ не зналъ какъ натѣшить свою властелинскую душеньку и которая, скрываючись отъ распрекраснѣйшаго житья, канула въ воду.

Непроходимый «кузьминскій боръ» оживился присутствіемъ живыхъ, двуногихъ существъ. Въ самой сердцевинѣ его застучалъ топоръ, выше его верхушекъ поднималась порой тонкая струйка дыма. Впрочемъ, какъ оказалось, эта дѣвственная Америка уже и прежде посѣщалась мореплавателями. Отыскивая мѣсто для своего поселка, бѣгло-каторжный наткнулся на пустую избу. Одни признаки запустѣнія говорили, что она давно оставлена своими обитателями, другіе, что ея обитатели были люди, спасавшіе свои религіозныя убѣжденія въ глубинѣ нетронутыхъ лѣсовъ. Какъ видно и этимъ изчезнувшимъ уже людямъ приходилось тяжко на божьемъ свѣтѣ: такое захолустье могъ отыскать и избрать для своего жилья или тотъ, кому грозитъ каторга, или тотъ, кто уносилъ свои ноги изъ каторги.

Устюжнову слѣдовало только принаровить насиженное мѣсто къ новому житью. Устроивъ жилье настолько удобно, что въ немъ не предстояло возможности замерзнуть, Устюжновъ принялся за устройство мастерской.

Саженяхъ въ семидесяти отъ избы находился глубокій, весь покрытый сплошнымъ лѣсомъ оврагъ, на днѣ оврага бѣжалъ ключъ. Пробраться на дно оврага сквозь сплошную стѣну лѣса и кустарника не было никакой возможности; туда вела одна только узенькая, чуть замѣтная тропинка, проложенная прежними обитателями. Самый намѣтавшійся полицейскій глазъ не могъ бы открыть этой тропинки. На днѣ оврага стояла баня и амбаръ. Прежніе обитатели какъ видно были птицы пуганныя, они и въ захолустьѣ ухитрились отыскать новое захолустье. Лучше мѣста, какъ эта баня, для устройства мастерской найдти было невозможно: всѣ шансы говорили за долговременное процвѣтаніе этой мастерской.

Къ бѣгло-каторжному прибыла обнищалая, голодная семья. Въ тѣни лѣсовъ непроходимаго лѣса раздался ребяческій голосъ; скоро раздалась же тамъ надъ новымъ гостемъ въ божьемъ міру тихая, колыбельная пѣсня. Это былъ пожалуй идилически-счастливый уголъ: бѣгло-каторжный конечно больше чѣмъ кто либо могъ оцѣнить безопасность убѣжища, ласки женщины, смѣхъ своего ребенка; жену бѣгло-каторжнаго не терзалъ безжалостный міръ попреками, позоромъ ея мужа; этотъ же позоръ не доставлялъ пинковъ ея ребенку. Вокругъ бѣгло-каторжной семьи лежала безмолвная, пустыня, — впродолженіи длинныхъ годовъ она видѣла одного только Левшу; эта была единственная связь ихъ съ живымъ міромъ, но она, какъ помѣченная проклятіемъ, и не помышляла никогда, чтобы люди, забывъ прошлое, приняли ее снова въ свою среду.

Устроивъ свою семью, Устюжновъ отправился въ Воровское Гнѣздо. Левша вернулся изъ командировки (исполнивъ ее съ полнымъ раченіемъ) и ждалъ съ нетерпѣніемъ вѣстей изъ кузьминскихъ лѣсовъ. Матеріалы повезли вмѣстѣ. Левша, осмотрѣвъ мѣстность и жилише Устюжнова, остался вполнѣ доволенъ: всѣ шансы говорили въ пользу безопасности и продолжительности производства…

Разгорѣлись глаза у Левши отъ одного только представленія будущей перспективы:

— Заживемъ мы съ тобой, Семенъ Лаврентьевичъ, такимъ манеромъ, что страсть. Кто-ста первѣющіе нонѣ купцы? Мы-ста. Кому почетъ, въ поясъ поклонъ отъ всѣхъ? Намъ-ста. Кто пиры задаетъ? Мы-ста.

— Не мы-ста только. Спѣта моя пѣсенка въ сибирскихъ рудникахъ. Ты вотъ, какъ моими-то руками, богатство нагребешь, а мнѣ здѣсь сдыхать приведется, семью-то по крайности не брось; вспоминаючи меня, ее пригрѣй.

Поклялся Левша и на томъ.

Почему-то тяжко вздохнулось при этой клятвѣ женѣ бѣгло-каторжнаго; нестерпимой болью сжалось ея сердце.

VIII.

Сибирская тачка омозолила руки Устюжнова, послѣ лома непривычно было приниматься за тонкій рѣзецъ. Устюжновъ просиживалъ дни и ночи надъ мѣдной доской, въ немъ проснулся прежній, самолюбивый художникъ, но первые опыты выходили неудачны: буквы лѣзли вправо и лѣво, одна больше другой, «рококло» рѣзалось грубо, аляповато. Другой, зная легкость сбыта фальшивыхъ кредитокъ, удовлетворился бы и подобными издѣліями, но Устюжновъ бросалъ съ негодованіемъ одну доску, и принимался за другуй. Порой онъ плакалъ со злости, какъ плачетъ ребенокъ, сознающій свое безсиліе. Левша понукалъ Устюжнова, какъ можно скорѣе доставить ему «товаръ», но бѣгло-каторжный художникъ оставался глухъ къ этимъ понуканьямъ: Левша ругался, клялся, что онъ броситъ бѣгло-каторжнаго, но и на эти угрозы бѣгло-каторжный оставался непреклоннымъ: для него было всего дороже удовлетвореніе художественнаго самолюбія.

Три мѣсяца прошло. Устюжновъ, благодаря безсоннымъ ночамъ и тонкости работы, едва не ослѣпъ. Наконецъ онъ достигъ своей цѣли: въ его рукахъ находилось доказательство, что прежній Устюжновъ не умеръ. Послѣдняя буква была вырѣзана; освѣтивъ «маканцемъ» ярко блестѣвшую мѣдную доску, бѣгло-каторжный любовался ей такъ, какъ мать любуется любимымъ ребенкомъ. Устюжновъ былъ самый строгій критикъ своихъ произведеній, онъ до тонкости разбиралъ ихъ и оцѣнивалъ сообразно дѣйствительной стоимости. На этотъ разъ произведеніе вышло достойно своего производителя, Устюжновъ остался имъ вполнѣ доволенъ.

За все послѣднее время семья едва на нѣсколько минутъ въ день видѣла Устюжвова: онъ являлся только къ обѣду и то мрачный, раздражительный, нелюдимый; кромѣ да, да нѣтъ жена не слыхала отъ мужа другихъ словъ; о существованіи ребенка Устюжновъ какъ будто забылъ; взявши кусокъ хлѣба Устюжновъ на весь остальной день и на всю ночь скрывался въ своей норѣ.

Покончивъ съ первымъ удачнымъ образцомъ Устюжновъ вздохнулъ такъ, какъ умѣютъ и могутъ вздыхать только люди, у которыхъ свалилась съ плечъ тяжелая обуза, тяжелое горе. По громкой пѣсни, впервые раздавшейся изъ глубины оврага, семья могла заключить, что идетъ не грозная, нахмуренная туча; услыхавъ ее, ребенокъ бросился на встрѣчу отцу; бѣгло-каторжный самъ, какъ ребенокъ, съ смѣхомъ пустился съ нимъ въ перегонку къ избѣ. Зная нравъ мужа, зная насколько онъ самъ нравственно страдаетъ въ минуты неудачи, насколько легокъ переходъ въ эти минуты отъ раздражительности до страшнаго бѣшенства, жена Устюжвова, услыхавъ смѣхъ его, увидавъ его перегоняющимся съ ребенкомъ, набожно перекрестилась.

Устюжновъ, преодолѣвъ препятствія, сталъ прежнимъ Устюжновымъ: онъ далъ себѣ отдыхъ и всего себя отдалъ семьѣ.

Оставалась химическая часть производства, она была, при бѣдности добытыхъ матеріаловъ и первобытныхъ средствъ приготовленія ихъ, тоже нелегка, но первая удача окуражила Устюжнова; съ новой уже увѣренностью онъ принялся за реактивы и скорѣе, чѣмъ ожидалъ, достигъ своей цѣли.

Первые образцы «товара» были приготовлены и доставлены Левшѣ.

Левша, положивъ передъ собой дѣйствительныя деньги и «товаръ», воспроизведенный Устюжновымъ, долго сравнивалъ ихъ: результатъ сравненія былъ въ пользу «товара»; несмотря на все желаніе, на всю проницательность, которою судьба надѣляетъ трусовъ, Левша не могъ найдти ни одной іоты, выдававшей подлогъ; незаконнорожденное дѣтище ничѣмъ не уступало законнорожденнымъ; такое прелестное дѣтище можно было пускать въ оборотъ.

Но тѣмъ не менѣе «первая пѣсенка зардѣвшись поется». Увѣренность въ успѣхѣ не помѣшала однакожъ Левитѣ не спать въ эту ночь.

— Ты бы, Сидорушка, въ церковь зашелъ, помолился, — наставляла жена передъ обычнымъ уходомъ.

Жена подсказала Левшѣ то, что онъ самъ намѣренъ былъ предпринять. Давно уже Сидорушка не клалъ такихъ усердныхъ поклоновъ, какіе онъ клалъ за этотъ разъ; потъ отъ усердной молитвы лился съ него въ три ручья. Молитва Левши была столь усердна, свѣча имъ возженная столь объемиста, что даже церковный староста замѣтилъ:

— Замолился совсѣмъ Левша; знать передъ дѣломъ какимъ. А! Это похвально; призови «имя Господа твоего», сказано въ писаніи.

Левша вздрогнулъ и поблѣднѣлъ отъ этого вопроса и наставленія, онъ машинально схватился за карманъ, въ которомъ лежало два образца искусства Устюжнова. Левша чувствовалъ, что холодѣетъ, что ноги подкашиваются; ему уже почудилось, что все открыто, что тамъ за церковной дверью ждутъ кавдалы и острогъ. Но глупый староста самъ не замѣтилъ впечатлѣнія, произведеннаго его случайно сказанными словами.

— Молись, Левша, молись; Мать пресвятая Богородица слышитъ наши молитвы — наставилъ еще разъ набожный хранитель церкви и отошелъ отъ Левши прочь.

У Левши отлегло отъ сердца.

Левша сторговалъ два воза съ хлѣбомъ и отдалъ мужику фальшивую ассигнацію; его била лихорадка. Снова всякіе страхи замелькали передъ его глазами: казалось Левшѣ, что мужикъ и дольше держитъ въ рукахъ деньги и смотритъ подозрительно въ глаза, казалось ему, что чья-то фигура въ бронѣ сермяжной юркнула изъ угла и направилась къ нему. Левшѣ, словомъ, казалось то, чего не было. Фигуры въ броняхъ сермяжныхъ и несермяжныхъ спокойно оставалась у своихъ пестовъ, на физіономіи мужика, если и выразилась нѣкоторая степень удивленія, то причина этого удивленія заключалась именно въ томъ, какимъ образомъ жидъ Сидорка могъ передать лишнюю копѣйку. Причины удивленія мужикъ конечно не высказалъ, онъ по старался еще поломаться; бумажка же, безъ возбужденія критической оцѣнки, преспокойно отправилась за голенищу.

Съ меньшимъ страхомъ произвелъ тѣ же опыты Левша на другой день; молился же тоже усердно, но уже дома.

Убѣдившись, что сермяжный міръ принималъ «товаръ» Устюжнова безпрепятственно, Левша перешелъ жъ міру чуечному и сюртучному. Здѣсь ждала его таже удача; разъ только возбудилось сомнѣніе, но и оно тотчасъ, же разсѣялось при приложеніи къ данному случаю метода сравненія. Все шло, какъ по маслу.

Благословясъ можно было приниматься за производство торговыхъ операцій въ болѣе широкихъ размѣрахъ, тѣмъ болѣе, что «золотыя руки» Устюжнова пекли деньги, какъ блины. Художникъ-рабочій расходился.

IX.

Никита Ивановичъ Постновъ, купчина сердитый, въ себѣ сосредоточенный, даромъ слова терять нелюбящій, сколачивалъ деньгу молча, не похваляясь. Благодаря длинной, окладистой бородѣ и постоянству молчанія онъ пользовался великимъ почетомъ и уваженіемъ у своихъ согражданъ; въ его бородѣ и молчаніи прозрѣвали неисчерпаемый кладезь мудрости и при каждомъ большомъ дѣлѣ черпали изъ этого кладезя совѣты. Хотя эти совѣты чаще всего ограничивались глубокомысленнымъ мычаньемъ и поглаживаніемъ бороды, тѣмъ не менѣе, такъ какъ этому мычанью и поглаживанью можно было придать какой угодно смыслъ, — кредитъ кладезя не только не падалъ, но съ теченіемъ времени все болѣе и болѣе укрѣплялся. Постновъ имѣлъ трехъ сыновей, черезъ нихъ онъ велъ свою коммерцію; хотя всѣ они были парни на возрастѣ, тѣмъ не менѣе глава содержала ихъ въ совершеннѣйшемъ страхѣ божескомъ и родительскомъ послушаніи. Что достигалось первоначально посредствомъ весьма нерѣдкихъ и весьма сильныхъ поколотокъ и потасовокъ, а впослѣдствіи черезъ воспоминаніе этихъ поколотокъ и потасовокъ. Несмотря на значительное состояніе, Постновъ жилъ свиньей и дрожалъ надъ каждой копѣйкой; свою мудрую душу переломить при добываніи этой копѣйки ничего Постнову не стоило, благо молился Никита Ивановичъ много и усердно.

На этого-то звѣря и обратилъ свои взоры Левша.

Прежде всего Левша размѣнялъ у Постнова крупную, фальшивую бумажку. Это была пробная ракета.

Можно было начинать генеральное сраженіе.

Залебезилъ Левша, началъ съ худыхъ врененъ, съ трудности добывать деньгу, съ темныхъ намековъ и полусловъ; эта тактика продолжалась нѣсколько дней; Никита Ивановячъ только слушалъ и поглаживалъ свою окладистую бороду.

Левша перешелъ къ болѣе осязательнымъ намекамъ: есть-де такія дѣла, отъ которыхъ сотни тысячъ добывать можно, только за такія распрекрасныя дѣла умѣючи взяться слѣдуетъ, да человѣка надежнаго, малымъ человѣкомъ негнушающагося, въ казначействѣ имѣть. Никита Ивановичъ сначала слушалъ, да молча бороду поглаживалъ, а потомъ проронилъ:

— Зайди ка, Сидоръ, ко мнѣ вечеркомъ чайкомъ пополоскаться.

Кошачьей походкой, съ сердечнымъ замираніемъ исполнилъ Левша приказъ своего патрона.

— Жена принеси-ка ромцу!

Принесла.

— Подлей.

Подлилъ Левша.

— Притворь-ка двери плотнѣй.

Притворилъ.

— Лиса Патрикѣевна! Ты чего другу недѣлю языкъ-то колотишь? Какіе-такіе подвохи подводишь? Ты меня, Сидорка, знаешь довольно: человѣкъ я простой, вашу политику знать не хочу. Коли есть дѣло, говори пряно, коли съ пустяшными разговорами лѣзешь, такъ вотъ тѣ Богъ, а вотъ порогъ. Какое-такое у тебя до меня дѣло?

Никита Ивановичъ зорко глядѣлъ прямо въ глаза Левши; Левша понялъ, что «колотить языкъ» по пустому нечего, что намеки и полуслова тутъ неумѣстны. Онъ раскрылъ источникъ обогащенія, утаивъ только гдѣ и въ комъ онъ заключается.

— Слыхалъ я, что черезъ эту самую коммерцію въ люди голытьба выходитъ, а слыхалъ, что и на кобылу попадаютъ. Плевое дѣло.

Такое заявленіе не смутило Левшу; онъ звалъ, что для убѣжденія Постнова мало однихъ только словъ, нужны факты, доказательства. Въ этихъ видахъ Левша напомнилъ Никитѣ Ивановичу о двадцати-пяти рубляхъ, имъ размѣненныхъ.

— Такъ чтожъ?

Левша усмѣхнулся.

— Товарецъ-то, Никита Ивановичъ, не путящій-съ.

Постновъ встрепенулся.

— Постой.

Никита Ивановичъ пошелъ въ въ другую комнату, возвратившись оттуда, онъ несъ въ рукахъ двадцати-пяти рублевую бумажку.

— Твоя что-ли?

Левша посмотрѣлъ внимательно.

— Она самая, чтобы сумленія не было я и уголочки на правой сторонѣ оборвалъ.

Никита Ивановичъ придвинулъ свѣчу къ самому носу и болѣе полчаса разсматривалъ лицевую и заднюю сторону незаконнорожденнаго дитяти.

— Товаръ знатный.

— Одно слово первѣющій сортъ.

Никита Ивановичъ погрузился въ свое обычное молчаніе: онъ соображалъ и расчитывалъ. Задуматься было надъ чѣмъ.

— А сколько у тебя его?

— Да сколько потребуется; за эвтимъ дѣло не станетъ.

Новое молчаніе; теперь уже Левша внимательно слѣдилъ за борьбой, происходившей въ Постновѣ; теперь уже Постновъ. чувствовалъ на себѣ его неотступно-слѣдующій взглядъ; онъ поднялъ глаза.

— Говори прямо: чьей такой онѣ работы?

— Устюжновскіе.

— Семена?

— Его самаго.

— А гдѣ теперича онъ находится?

— Все въ вашей же кузьминской дачѣ.

Никита Ивановичъ зашагалъ большими шагами по комнатѣ, только половица, скрипнувъ подъ его тяжелой ступней, прерывала гробовое молчаніе. Минутъ черезъ пятнадцать онъ остановился передъ Левшой.

— Погоди, Сидоръ Карпычъ, до завтра. Дай подумать… Дѣло такое.

Изъ макламевъ самостоятельныхъ Левша превратился въ приказчика купца Накаты Ивановича Постнова. Пояснять, что сей сонъ означаетъ? было бы излишне. Условіе между новымъ приказчикомъ и хозяиномъ состоялось весьма краткое: барыши пополамъ.

Болѣе удачнаго выбора въ компаніонахъ Левша не могъ сдѣлать. Торговалъ Постновъ сырьемъ: хлѣбомъ, саломъ, пенькой; слѣдовательно его непосредственныя, ближайшія отношенія вращались преимущественно въ той сферѣ, которая менѣе всего знаетъ толкъ въ дѣлахъ, которую легче всего можно было надуть при случаѣ, подвести въ замѣнъ себя въ опасности. Вся торговая операція Постнова сосредоточивалась въ немъ самомъ и въ трехъ его сыновьяхъ, нѣмыхъ какъ рыба, трепетавшихъ передъ отцомъ, какъ осиновый листъ. Слѣдовательно опасности измѣны, доноса ждать было не откуда; тайна богатства умирала въ средѣ Постновыхъ.

Производство операціи требовало большой снаровки: несмотря на всю художественность поддѣлки сбытъ издѣлій Устюжнова производился съ острасткой. Сыновья Постнова имѣли свои округи, гдѣ каждый изъ нихъ производилъ закупныя оерапраціи; каждый производитель былъ у нихъ на счету, на замѣчаніи: одинъ перебивался день за день, получитъ пять рублей, несетъ ихъ на подати, другой сколачивалъ деньгу, держалъ въ подпольѣ кубышку. Первыхъ слѣдовало надѣлять настоящими деньгами, вторыхъ издѣліями бѣгло-каторжнаго художника; болѣе неразсчетливое распредѣленіе денегъ могло, если не повести главныхъ воротилъ на каторгу — они слишкомъ осторожно взялись за дѣло, — то, во всякомъ случаѣ, поколебать на первыхъ порахъ такъ широко задуманное зданіе.

Все это въ точности исполнялось. «По возможности сбыть больше, но сбыть такъ, чтобы не попасться» вотъ заповѣдь, которую завѣщевалъ грозный отецъ свовмъ сыновьямъ при каждомъ прощанія.

— Коли попадешься, такъ отвѣчай своей головой; да отъ меня будь проклятъ! прибавлялъ иногда къ этой заповѣди чадолюбивый отецъ.

Левша, какъ нищій, открывшій наконецъ путь къ золоту, требовалъ, чтобы операція съ «товаромъ» производилась въ возможно болѣе широкихъ размѣрахъ, но Постновъ постоянно сдерживалъ его лихорадочные порывы;

— Постой, постой. Будешь богатъ. Успѣешь. Береги свою голову, другу не наживешь.

Каждую осень, снабженные родительскими благословеніями и туго набитьми произведеніями Устюжнова кошелями, расходились сыновья Постнова и Левша по разнымъ захолустьямъ нашей обширной отчизны. Мордва, чуваши, татары, русское крестьянство, какъ рыба на фальшивую приманку, толпой валила къ щедрымъ «молодцамъ», нестоявшимъ, недрожавшимъ надъ каждой копѣйкой; хлѣбъ, конопель, ленъ, словомъ все, что обливалось кровавымъ крестьянскимъ потомъ отдавалось за художество бѣгло-каторжнаго; только изрѣдка какой нибудь, болѣе другихъ скептическій Исай Ивановичъ, глядя на слишкомъ новенькую бумажку, заявлялъ вопросомъ свое сомнѣніе въ дѣйствительной стоимости ея:

— Што, бачка, хорошъ ли твоя деньга?

Но успокоенный отвѣтомъ:

— Ну, ну, мордовское рыло бери безъ разговоровъ, а не то ходи прочь… Намъ съ вашимъ братомъ разводить лясы нѣкогда.

Бралъ безпрекословно то, что дается ему.

Въ простые головы ни разу не закрадывалась мысль, что придетъ нѣкогда тотъ страшный часъ, когда они поймутъ наконецъ, что были обмануты самымъ страшнымъ образомъ, что ихъ кровавый, безъисходный трудъ пошелъ даромъ на усладу наглой жадности, что ничтожное сокровище, надъ которымъ дрожали они, какъ надъ послѣдней возможностью отвратить частые грозы, есть ничто иное, какъ мыльный пузырь… Кланяясь въ поясъ своимъ щедрымъ благодѣтелямъ, черноземный міръ и не подозрѣвалъ, что онъ кланяется грабителямъ, отнимающимъ у нихъ, голодныхъ нищихъ, послѣднюю суму.

Подобныя подозрѣнія не закрадывались и въ благородные головы: настежъ отворялись двери помѣщичьихъ хоромъ передъ Левшей и Постновыми; они были самыми дорогими гостями въ этихъ хоромахъ, ихъ не звали куда посадить, чѣмъ угощать…

Длиннымъ гужемъ тянулись, вслѣдъ за Постновыми и Левшей, къ различнымъ пристанямъ, обозы, нагруженные всякимъ добромъ.

Своей щедростью Постновы и Левша отбивали всѣхъ конкурентовъ, гдѣ появлялись они, оттуда, ругая ихъ жесточайшимъ образомъ, убиралась остальная братія, хотя столь же жадная къ продуктамъ крестьянскаго труда, но, благодаря неимѣнію другаго Устюжнова, поставленная въ невозможность съ такимъ мастерствомъ тянуть этотъ неповинный, за все отвѣчающій трудъ.

Фирма Постнова росла и крѣпла; раіонъ, который она захватывала въ свои желѣзныя лапы, дѣлался съ каждымъ годомъ обширнѣе.

Никита Иванычъ уставалъ считать деньги.

Левша округлялся, пріобрѣталъ сановитость; хотя онъ все еще оставался Левшой, но уже звался не Сидоркой, но Сидоромъ Карповичемъ.

Прежніе товарищи-кулаки готовы были со злости разорвать за клочки «Сидорку», но кланялись ему низко.

XI.

Постновъ и Левша богатѣли не до днямъ, а по часамъ; источникъ же ихъ богатства, бѣгло-каторжный художникъ оставался тѣмъ же каторжнымъ, какимъ онъ былъ въ сибирскихъ рудникахъ, только взамѣнъ высокихъ стѣнъ каземата его схоронила въ себѣ непроходимо-дѣвственная глушь родного лѣса, да взамѣнъ тачки и лома въ его рукахъ были рѣзецъ и кисть. Новые хозяева держали своего рабочаго въ черномъ тѣлѣ: они требовали отъ него безустанной работы, въ награду же кидали кусокъ хлѣба.

Въ одномъ только въ судьбѣ каторжнаго, съ тѣхъ поръ, какъ онъ вырвался изъ сибирской трущобы, произошла перемѣна къ лучшему: вмѣсто каторжной семьи, вокругъ него была своя семья. Только благодаря этой семьѣ легче дышала надломленная грудь бѣгло-каторжнаго; въ ней онъ жилъ; въ ней разглаживались порой его вѣчно-хмурыя брови. Семья не позволяла каторжнику превратиться въ лѣсного звѣря, не позволяла забыть ему даръ слова. Измученный безъисходной работой, бѣгло-каторжный приходилъ отдыхать въ свою семью, — въ ней на нѣсколько минутъ онъ забывалъ свою проклятую судьбу.

Жена Устюжнова была изъ тѣхъ существъ, у которыхъ никакая тяжкая доля не вырветъ ни одного попрека, ни одной жалобы; міръ страданія заключенъ въ нихъ самихъ; они не высказываютъ его другимъ; да и страдать-то онѣ умѣютъ только за другихъ; своего я у нихъ не существуетъ, — онѣ забываютъ о немъ; онѣ помнятъ только о тѣхъ, кому разъ и навсегда отдали свою душу.

Бѣгло-каторжный никуда не выходилъ изъ своей трущобы; его дня тянулись одинъ за другимъ, похожіе другъ на друга, какъ двѣ капли воды. Эти дни, эти мѣсяцы и годы разнообразили только посѣщенія Левши, который пріѣзжалъ за товаромъ и привозилъ необходимые для каторжнаго матеріалы.

Въ одинъ изъ такихъ пріѣздовъ, Устюжновъ спросилъ Левшу: знаетъ ли онъ пріѣзжающаго каждый годъ на ярмарку армянскаго купца Далматова и, получивъ отрицательный отвѣтъ, посовѣтывалъ познакомиться съ нимъ, сойдтись покороче, какъ съ человѣкомъ, съ которымъ можно вести всякія дѣла не боясь измѣны.

— Я его коротко знаю: это такой человѣкъ, что его хотъ на огнѣ жги, хоть въ огнѣ кипяти, а ужь товарища не выдастъ.

Дальше Устюжновъ разсказалъ о Далматовѣ, что его торговля есть ничто иное какъ отводъ, маска, на самомъ же дѣлѣ онъ былъ самымъ дѣятельнымъ, самымъ бойкимъ сбытчикомъ фальшивыхъ денегъ въ странахъ дальнихъ, прикавказскихъ.

Чтобы доставить Левшѣ еще большую возможность сойдтись съ Далматовымъ, Устюжновъ снабдилъ его рекомендательной грамотой.

Левша передалъ проэктъ снабженія закавказскаго края продуктами россійской цивилизаціи своему сотоварищу Никитѣ Ивановичу и изложилъ передъ нимъ блестящую будущность этого предпріятія; тотъ проэктъ одобрилъ, но исполненіе его отъ себя отклонилъ.

Прошла ярмарка, на нее явился Далматовъ и привезъ съ собой нѣсколько мѣшковъ кишмишу, халвы, орѣховъ и прочей восточной дряни.

По своему обыкновенію Левша и здѣсь началъ дѣйствовать издалека, Лисой Патрикѣевной; сначала приходилъ закупать восточную гниль, постарался разузнать о характерѣ, о стойкости Далматова, затѣмъ, получивъ благопріятныя свѣденія на счетъ восточнаго человѣка, распивалъ съ нимъ чай въ трактирѣ, разсуждалъ о коммерческихъ дѣлахъ вообще о наконецъ зазвалъ его въ укромное мѣстечко.

Восточный человѣкъ былъ тоже человѣкъ хитрый; бестія прозженная; онъ, съ своей стороны, повелъ тактику издалека; каждый русскій казался армянину шпіономъ; чтобы отклонить отъ себя опасность, онъ самъ дебютировалъ въ качествѣ шпіона и, производя огромные обороты по сбыту фальшивыхъ ассигнацій, не разъ выдавалъ головой мелюзгу. Выходя постоянно сухимъ изъ воды, Далматовъ усвоилъ себѣ лисьи пріемы. Взаимное изученіе двухъ достойныхъ негодяевъ — русскаго и восточнаго, продолжалось очень долго: восточный человѣкъ сначала вралъ немилосердно и какъ будто не понималъ намековъ россійскаго негодяя, затѣмъ перешелъ къ нѣкоторому пониманію, но оградилъ себя честностью и страхомъ неусыпной бдительности власти, — наконецъ, когда Левша передалъ армянину поклонъ Устюжнова и вручалъ висьмо отъ него, восточный человѣкъ сдался.

Два негодяя увидали, что дальше надувать и веста другъ друга за носъ не стоитъ.

Далматовъ велъ торговлю кредитными билетами по всѣмъ правиламъ искуства, такъ, какъ ведется всякая солидная торговля. Онъ потребовалъ отъ Левши «образцовъ».

Снова пошла надувательская проволочка: обѣщаютъ приходить на такое-то мѣсто и не приходятъ, обѣщаютъ принести туда-то и не приносятъ. Наконецъ и эта тактика покончилась.

Восточный человѣкъ самымъ внимательнымъ образомъ разсмотрѣлъ доставленные образцы; его опытный глазъ наметался на этомъ «товарѣ» лучше всякаго казначейскаго глаза. Далматовъ оцѣнилъ каждый сортъ товара сообразно внутренней его стоимости, и потребовалъ извѣстное количество каждаго сорта.

Условіе было заключено.

Въ куляхъ съ кишмишемъ отправились на Кавказъ художественныя произведенія бѣгло-каторжнаго.

Прикавказскій людъ долженъ былъ роспить одну чашу съ людомъ россійскимъ, сердцевиннымъ.

XII.

Прошло лѣтъ семь.

Никита Ивановичъ Постновъ, несмотря на громадной богатство, нажитое въ это время, остался тѣмъ же «мужикомъ» бирюкомъ; по старому онъ не снималъ чуйку до износа, отъ сапожищъ его за версту несло дегтемъ; со стола его не сходили черныя щи и гречневая каша; за то за это время огромная перемѣна произошла въ маклакѣ Левшѣ.

Изъ приказчика Постнова Левша превратился въ товарища по торговлѣ, изъ мѣщанина Сидора Карпыча Левши въ первогильдейскаго купца Сидора Карповича Левашова; на осанистой груди его засіяла золотая медаль за услуги, оказанныя отечественной промышленности.

Мазанка Левша снесена съ лица земли, взамѣнъ ея закрасовались неуклюжіе хоромы Сидора Карповича, съ глупозатѣйливымъ фронтономъ, съ несуразными львами на воротахъ. Въ этихъ хоромахъ подчасъ гремятъ музыка, льется явно разливаннымъ моремъ. Благодаря этому разливанному морю, очы аргусовъ хотя и глазѣютъ вовсю ширь, но ничего не видятъ.

Но народную молву не обманешь, не усыпишь никакими пирами, никакими оркестрами; у ней милліоны ушей — она все слышатъ, у ней милліоны глазъ, — она все видитъ. Въ народѣ идутъ темные слухи, что эти хоромы, что эти амбары, набитые всякимъ добромъ, нажиты не добрыми дѣлами, что гости пируютъ на недобрыя денежки.

Повидимому Сидоръ Карповичъ наслаждался и благодушествовалъ, но на самомъ дѣлѣ Левша переживалъ иногда очень тяжелыя минуты. Левша былъ трусъ съ одной стороны, и человѣкъ умный съ другой. Онъ понималъ, что все его благополучіе построено на пескѣ; что все то зданіе, которое съ такими усиліями воздвигалъ онъ, можетъ рушиться и задавить его. Левша выбился изъ грязи, но благодаря случайности онъ могъ пасть еще ниже. Изъ-за каждаго угла Левшѣ грезился доносъ, полицейскій мундиръ, позоръ, казематъ. Случалось, что отъ этихъ представленій Левшѣ не спалось цѣлыя ночи на его пуховикахъ. Нравственной пыткой, страхомъ — наказывалось преступленіе. Откуда могла явиться опасность? Левша разсчитывалъ, Постнова Левша не боялся, они были соединены слишкомъ крѣпкими узами; спасеніе и благополучіе одного заключалось въ спасеніи и благополучіи другого; смерть одного влекла смерть другого. Не боялся Левша и Далматова; здѣсь хотя связи были менѣе крѣпкія, но отношенія тождественныя. Оставался еще одинъ живой свидѣтель преступленія — Устюжновъ. Лѣса схоронили бѣгло-каторжнаго, но случайность могла натолкнуть на его жилище, и тогда все пропало. Что ручалось Левшѣ, что бѣгло-каторжный не выдастъ своего сообщника? Нравственной связи между бѣгло-каторжнымъ и Левшей не существовало, — существовала одна только связь: со стороны Левши — эксплуатировать каторжника, со стороны каторжника — покупать работой право на жизнь; съ того самого момента, когда убѣжище будетъ открыто и онъ пойманъ — эта связь рушится. Можно было бояться, что доносомъ каторжникъ будетъ мстить эксплуататору, за то, что тотъ, не давая ничего, пилъ изъ него послѣдніе соки…

«Что дѣлать?» — было послѣднимъ словомъ всѣхъ этихъ размышленій. У Левши опускались руки…

Правда, сначала рѣдко, а потомъ все чаще и чаще на этотъ роковой вопросъ гдѣ-то тамъ, въ самой глубинѣ души шевелился отвѣтъ, но отъ одного только пока еще неяснаго, не, достаточно сформулированнаго, отвѣта Левшѣ становилось уже страшно.

Эты вопросы и отвѣты на нихъ въ особенности стали часто приходить Левшѣ за послѣднее время. Обстоятельства тому благопріятствовали.

Помимо слуховъ, доходившихъ до Левши о томъ, какъ народъ смотритъ на его обогащеніе, опасную игру слѣдовало уже и потому забастовать во время, что въ ней не предстояло настоятельной надобности; не изъ-за чего было рисковать; дѣла шли ходко безъ помощи художественныхъ произведеній бѣгло-каторжнаго; сундуки были полны дѣйствительнымъ, законнорожденнымъ добромъ, отъ длинныхъ цифръ оборотовъ и выгодъ кружилось и безъ того въ головѣ маклака. Трудъ каторжника потерялъ всю цѣну, лимонъ былъ выжатъ.

Однажды къ Левшѣ заѣхала одна власть; попивали «холодненькое», калякали.

— А ты слышалъ, что про тебя толкуютъ въ народѣ? спросила какъ бы мимоходомъ власть.

Этотъ вопросъ заставилъ пережить Левшу тоже, что онъ пережилъ во время оно, въ церкви, отъ вопроса старосты; Левша былъ только находчивѣе теперь; успѣлъ пообтереться.

— Все слушать — не переслушаешь, на дѣло и времени не хватитъ.

— Нѣтъ, ты послушай-ка. Вѣдь въ трубу всѣ трубятъ, что ты фальшивыми деньгами торгуешь. Пожалуй, эдакъ къ пріятелю и съ обыскомъ придется нагрянуть. Ужь и распотрошу же я тебя, друга милаго!

Власть весело захохотала.

— Глупости все говорятъ; дѣлать-то имъ нечего, вотъ сплетни и плетутъ.

— Толкуй, толкуй, казанская сирота. Не то запоешь, какъ потрошить-то будутъ.

Игривая власть снова захохотала.

На другой день солидный пакетъ съ солиднымъ содержаніемъ заткнулъ уши игривой власти, на другой же день Левша отправился за совѣтомъ къ Постнову, передалъ во всей подробности свои опасенія.

Тѣ же вопросы мучили и бирюка, только на отвѣтъ онъ былъ рѣшительнѣе; этотъ отвѣтъ окончательно уже сложился въ его головѣ.

— Порѣшить его, разбойника, надоть, разомъ выбилъ бирюкъ. Левша вздрогнулъ.

— Али баба?

Левша притворился, что не понимаетъ. Бирюкъ сдвинулъ брови.

— Не ломайся, Сидорка. Толкомъ съ тобой говорю. Порѣшить, разбойника, надоть! еще тверже выбилъ Постновъ.

Рѣшеніе Постнова собственно совпадало съ разрѣшеніемъ того же вопроса Левшей, только Левша, какъ трусъ, боялся передъ самимъ собой произнести роковой отвѣтъ. Поэтому онъ скоро уступилъ бирюку, одинъ живой свидѣтель былъ вычеркнутъ изъ книги жизни. А его ни въ чемъ неповинная семья?

— И щенковъ поганыхъ туда же, тѣмъ же недопускающимъ возраженій голосомъ произнесъ Постновъ.

Крови должны были пролиться цѣлые потоки; отъ этого изобилія крови страшно стало Левшѣ… Въ немъ была минута колебанія… Но злой духъ восторжествовалъ.

— Или за потомъ самъ хочешь въ каторгу идти? Такъ ступай, тамъ мѣста дуракамъ много.

Левшѣ хотѣлось, по крайней мѣрѣ, отклонить отъ себя исполненіе страшнаго плана; легче давать согласіе на убійство, чѣмъ совершать его; онъ представилъ невозможность справиться одному съ четырьмя жизнями и опасность поручить такое дѣло наемнымъ убійцамъ.

— Самъ бы я съ тобой поѣхалъ, да старъ стадъ. Возьми Алеху, — онъ не струситъ.

Отецъ благословилъ на убійство старшаго сына.

Въ тотъ же вечеръ отправились убійцы на задуманное дѣло; Алеха кучеромъ.

Лиса Патрикѣевна и на этотъ разъ не измѣнила своему характеру: цѣлый день она ублажала бѣгло-каторжнаго; дѣтямъ навезла гостинцевъ. Не чуя бѣды, измученный работой и одиночествомъ весь отдался дьяволу бѣгло-каторжный художникъ; подкупленныя навезенными игрушками дѣти ласкались къ дьяволу; только глаза жены и матери не были отведены дьяволомъ, только онѣ, какъ-то особенно пугливо смотрѣли на него…

Вечеромъ дьяволъ сталъ угощать Устюжнова привезеннымъ виномъ.

— Не пей, Семенъ, — умоляла жена.

Но жертва не послушала мольбы.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Поздно за полночь поднялись убійцы.

— Батюшки рѣ…. вмѣстѣ съ нечеловѣческимъ стономъ вырвалось изъ груди женщины

Бѣгло-каторжный погибъ, не испустивъ на одного стона.

Дѣтская кровь не обагрила рукъ убійцъ: заложивъ дверь, они подожгли избу бѣгло-каторжнаго со всѣхъ сторонъ; зарево страшнаго пожара долго освѣщало ихъ путь.

XIII.

Звѣзда Постнова и Левашева сіяла все большимъ и большимъ блескомъ на коммерческомъ горизонтѣ.

Черезъ годъ послѣ убійства бѣгло-каторжнаго и его семьи надъ однимъ изъ многочисленныхъ домовъ Левашова, красовалась огромная, за черномъ фонѣ, золотыми буквами, вывѣска, гласившая: товарищество мирнаго и всесторонняго грабежа первогильдейскихъ купцовъ Н. И. Постнова, С. К. Левашова и Комп.

В. Тб.

"Дѣло", № 7, 1869