ВОПРОСЫ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
правитьI.
Борьба поколѣній.
править
Каждый русскій писатель, разсуждающій, о современныхъ вопросахъ, затронетъ непремѣнно, такъ или иначе, вопросъ о дѣйствующемъ поколѣніи. То говорятъ намъ о новыхъ людяхъ, то о людяхъ старыхъ, то о новой Россіи, то о старой Россіи, то о направленіи сороковыхъ годовъ и направленіи шестидесятыхъ, то, наконецъ, прямо говорятъ — старое и новое поколѣніе.
Почему же никто не можетъ обойти этого вопроса? А потому, что вопросъ о борьбѣ поколѣній есть единственный ключь къ уразумѣнію историческаго роста человѣчества, къ сознательному представленію каждымъ народомъ переживаемаго имъ момента. Ф
Если мы оглянемся на обще-историческое прошлое, то оно представится намъ панорамой, въ которой одна картина смѣняется другой, свѣтъ мѣшается съ тѣнью, яркая, веселая картина чередуется съ картиной мрачной, печальной, безотрадной.
Борьба идей и общественныхъ интересовъ сопровождается то побѣдой добра надъ яломъ, то зла надъ добромъ, то торжествомъ свѣта и счастія, то господствомъ тьмы и страданія.
Въ этихъ вѣчно смѣняющихся противоположныхъ картинахъ нельзя невидимому усмотрѣть никакого порядка, никакой связи и послѣдовательности. Историки, чтобы какъ нибудь оріентироваться въ этомъ хаосѣ смѣняющихся историческихъ картинъ, приняли дѣленіе на періоды, эпохи, эры, которыми и устанавливаютъ границы валовымъ, крупнымъ, міровымъ перемѣнамъ. Отдѣльныя громкія событія — чудовищная битва, рѣзкій революціонный погромъ, реформистское движеніе, явленіе искупителя, служатъ какъ бы вѣхами, указывающими путь историческаго движенія человѣчества.
Но въ чемъ заключается коренная сущность подобныхъ границъ, въ чемъ внутреннее содержите народныхъ понятій по ту и по другую сторону границъ періодовъ?
Періодомъ обозначается начало новаго историческаго порядка вещей, перемѣна въ образѣ мыслей общества. Если смотрѣть по ту сторону любого періода; то обнаружится, что въ народѣ произошелъ рѣзкій переломъ. Народъ точно очнулся или сбросилъ повязку съ своихъ глазъ. Боговъ, которымъ онъ молился прежде, онъ выбрасываетъ теперь какъ истукановъ; что онъ считалъ прежде честнымъ и чѣмъ гордился, то считаетъ теперь позоромъ и дѣлать стыдится; бѣлое стало для него чернымъ, хорошее — дурнымъ, былая слава — безславіемъ, былой умъ — глупостью.. Въ болѣе или менѣе рѣзкой степени народъ отнесся отрицательно къ своему прошлому и исправилъ свое прежнее сужденіе.
Первый видимый толченъ подобному исправленію народнаго сужденія даетъ сомнѣніе. Пока сомнѣніе еще не явилось, народъ слѣпо поклоняется своимъ кумирамъ и считаетъ, заблужденіе истиной. И нѣтъ такой нелѣпой идеи, которую заблуждающійся народъ не могъ бы возвести въ святыню и не былъ бы готовь приносить для нея всякія жертвы. Пока народъ стоитъ на фальшивой точкѣ зрѣнія, онъ не можетъ избавиться отъ своихъ иллюзій. Ложь кажется ему святой истиной и, за каждую свою воображаемую истину, онъ съ увлеченіемъ страсти идетъ на все. Люди шли на мученичество, проповѣдуя язычество и проповѣдуя христіанство, являясь апостолами смерти, разрушенія, рабства и апостолами мира, любви, свободы.
Находясь въ моментъ иллюзіи, общество устроиваетъ ошибочнымъ образомъ всю систему своей жизни — вѣрованія, учрежденія, обычаи, законъ. И несмотря на эту ошибочность, все выходящее изъ круга подобное оконченной ложной системы считается капризомъ, беззаконіемъ, нарушеніемъ общественнаго порядка, ибо этимъ нарушеніемъ колеблется насильственнымъ образомъ вся система. Есть историческіе факты, когда единоличныя благодѣтельныя покушенія возбуждали вражду и озлобленіе тѣхъ самихъ, для кого они предпринимались. Народъ разрывалъ своихъ друзей, принимая ихъ за враговъ и благоговѣлъ предъ своими дѣйствительными врагами.
Но когда же наступаетъ моментъ сомнѣнія? Какими обстоятельствами онъ обусловливается?
Чтобы явилось сомнѣніе, необходима возможность сравненія, необходимы образцы, которые народъ могъ бы видѣть и на основаніи которыхъ онъ могъ бы исправить свое сужденіе. Чтобы народъ могъ оцѣнить свою систему, ему нужно увидѣть другую систему; чтобы оцѣнить свой законъ, свое общежитіе, свое правительство, ему нужно увидѣть, другой законъ, другое общежитіе, другое правительство. Только тогда, когда предъ народамъ становятся двѣ практики, взаимно исключающія другъ друга, наступаетъ и переломъ въ народномъ сужденіи, ибо двумъ богамъ въ одно время молиться невозможно. Отъ понятій признанныхъ ложными, народъ отворачивается и съ прежнимъ же жаромъ накидывается на новыя понятія, которыя теперь кажутся ему единственной несомнѣнной истиной.
Такъ, до появленія христіанства идолопоклонство казалось народамъ религіозной истиной. Никто не сомнѣвался ни въ Юпитерѣ, ни въ Марсѣ, ни въ ихъ могуществѣ. — Свое будущее люди хотѣли узнавать отъ оракуловъ. Но вотъ рядомъ съ идолопоклонствомъ является другой культъ, рядомъ съ языческимъ Римомъ — христіанская столица, рядомъ съ поколѣніемъ язычниковъ возникаетъ поколѣніе христіанъ. Въ такомъ противорѣчіи, въ вѣчной борьбѣ между двумя крайностями обществу спокойно существовать невозможно. Оно ищетъ исхода въ иной цивилизаціи, въ иномъ общественномъ укладѣ.
Тоже самое повторяется вовремя реформаціи. Народившійся протестантизмъ заставилъ общество усумниться въ папѣ, въ католической церкви и ея традиціяхъ, въ спасительности индульгенцій, въ святости монастырей. Кому нужно повиноваться: папѣ или- призвать авторитетомъ только библію? Какъ только возникъ этотъ во* просъ, обществу стало необходимымъ покончить свое внутреннее противорѣчіе и признать истиной что нибудь одно, ибо совмѣстное существованіе двухъ противоположныхъ понятій невозможно.
И почти на нашей памяти совершился еще подобный же общественный переломъ, когда въ половинѣ прошедшаго столѣтія философія возбудила сомнѣніе въ безошибочности феодальной и католической традиціи. Франція раздѣлилась на два враждебныхъ лагеря; что одинъ признавалъ благомъ — другой зломъ. Каждый изъ лагерей обвинялъ своего противника въ томъ, что онъ разрушаетъ семью, собственность, религію, цивилизацію.
Подобное распаденіе общества на два противуположные лагеря есть въ сущности колебаніе его между двумя крайними очевидностями. Сомнѣніе и отрицаніе являются потому, что старое міровоззрѣніе не удовлетворитъ. Существующее худо; ясно, что оно не истина, а ошибка. И вотъ люди съ увлеченіемъ страсти накидываются на другую, противуположную очевидность. Но которая изъ очевидностей истина — старая или новая?
За сомнѣніемъ и борьбой наступаетъ моментъ затишья и размышленія. На языкѣ историковъ этотъ моментъ называется реакціей.
Реакція есть подавленіе порыва и стремленія къ новой истинѣ. Въ моменты реакціи общество какъ бы опять возвращается къ старому, тяготѣетъ назадъ, пытается возстановитъ своихъ старыхъ кумировъ. Оно обращается къ своимъ прежнимъ учрежденіямъ, призываетъ снова своихъ изгнанныхъ королей и священниковъ. Реакція. есть моментъ неудовлетворенія новымъ, моментъ разочарованія, заставляющій искать спасенія въ разрушенномъ, въ старомъ.
Но народы нельзя заставить позабыть вполнѣ то, что они уже пережили. Вкусивъ разъ отъ новаго, они уже не могутъ возвратиться, вполнѣ къ старому. Ошибочность стараго сужденія признана всѣми; если новое и не даетъ отвѣтовъ на всѣ вопросы, старое отъ этого не становится лучше и правильнѣе. И потому успѣхъ всякой реакція бываетъ только поверхностный, больше кажущійся, чѣмъ дѣйствительный. Менѣе кровавая, чѣмъ революція, реакція избираетъ своимъ полемъ дѣйствія болѣе спокойную арену. Реакція менѣе страстна и даетъ большій просторъ убѣжденію и слову, чѣмъ актамъ насилія, хотя не гнушается и ими. Впрочемъ бывали реакціи болѣе кровопролитныя, чѣмъ всякая революція.
Тѣмъ не менѣе главный характеръ всякой реакціи все-таки въ томъ, что ей хочется доказать путемъ убѣжденія, что новое, ис! правленное сужденіе, не въ состояніи замѣнить сужденія стараго, уже испытаннаго и существовавшаго вѣка. Реакція пытается объяснить ошибки новаго сужденія и доказать резонами свою непогрѣшимость.
Но люди новаго склада понятій знаютъ все и доказывать имъ нечего. Они уже сравнили старое съ новыхъ и разсужденія стариковъ не въ состояніи убѣдить ихъ ни въ чемъ. Близорукость реакціонеровъ очевиднѣе, всего изъ того вѣчно-повторяющагося историческаго факта, что во всякой реакціи люди новаго сужденія почерпаютъ новую силу и обезпечиваютъ себѣ вѣрную побѣду.
Величайшей реакціею, какую только знаетъ исторія, была реакція Юліана-отступника, посредствомъ которой онъ вырвалъ сразу побѣду изъ рукъ христіанъ. Юліанъ былъ счастливъ своимъ торжествомъ язычники ликовали; сброшенные боги заняли снова свои почетныя мѣста и помѣстились въ храмахъ; снова воскурялся имъ фиміамъ, языческая философія и языческая мудрость снова явились, какъ спасительная истина, и христіане повѣсила, носы, думая, что пришло ихъ послѣднее время. Но напрасно ликовалъ Юліанъ, напрасно христіане упали духомъ. Въ кажущейся силѣ ликовавшихъ враговъ заключалось ихъ послѣднее напряженіе; то быль не больше, какъ предсмертный вздохъ.
Реакція Юліана заставила христіанъ вдуматься глубже въ свои вопросы, исправить ошибки своего сужденія, утвердимыя больше въ своемъ отрицаніи и найти новыя неопровержимыя доказательства для изобличенія зловредности и лжи язычества.
Теперь-то наступилъ моментъ торжества христіанства и начало новой міровой жизни. Этотъ моментъ служитъ границей новаго періода: по ту сторону границы — языческое міровоззрѣніе, по сю — христіанское.
Какъ, съ смертію Юліана-отступника наступило торжество христіанства, такъ торжество реформаціи наступило послѣ тридцатилѣтней войны. Реакціей замыкается окончательно старый кругъ и затѣмъ наступаетъ новая жизнь.
Тремъ историческимъ моментамъ, о которыхъ говорилось — отрицаніе, реакція и, примиреніе или новый періодъ — предшествуетъ всегда еще одинъ моментъ, находящійся съ ними въ непосредственной связи. Только при посредствѣ этого момента зрѣетъ революція въ понятіяхъ и дѣлается возможной борьба новаго со старымъ.
Если въ умахъ нѣтъ расположенія къ перемѣнѣ сужденія и исправленію стараго мышленія, народы могутъ жить вѣка въ привычкахъ традиціи, не дѣлая никакихъ попытокъ къ организаціи новаго порядка. 7
Признакомъ предрасположенія, указателями предстоящаго умственнаго возбужденія, ведущаго къ отрицанію существующаго, служатъ разные мелочные симптомы Какъ они повидимому ни незначительны, но они знаменіе времени, которыми пренебрегать не слѣдуетъ; они вѣрные указатели уже. наступившаго умственнаго безпокойства и начинающійся критики. Спячка кончилась.
Литература, какъ и всегда, служитъ вѣрнымъ зеркаломъ того, что совершается въ обществѣ. До тѣхъ поръ спокойная и увѣренная въ спасительности всего существующаго, она теперь начинаетъ выражать тревожныя сомнѣнія; что казалось прежде неприкосновенной святыней, до того начинаетъ теперь прикасаться критика: поэты и романисты, воспѣвавшіе прежде безмятежное довольство и прочность земнаго счастія, начинаютъ толковать о чемъ-то иномъ, рисуютъ какія-то невѣдомыя до того стремленія къ какому-то невѣдомому, новому^ счастію. Сатира поднимаетъ голову. Тревога и безпокойство носятся какъ будто бы въ воздухѣ. Люди прежде ничего недумавшіе принимаются разсуждать. Увѣренность въ прочность водворившагося порядка поколебалась у всѣхъ. Всѣ чувствуютъ, что земля задрожала подъ ногами и людьми овладѣваетъ безпокойство.
Попираніе формы и пренебреженіе внѣшностію идетъ рядомъ; но до сущности еще никто не касается. Въ этомъ и главный признакъ настоящаго момента. Либерализмъ обнаруживается въ одеждѣ и модахъ, въ мелочахъ общежитія, въ болѣе свободномъ обращеніи людей между собою, въ ослабѣвшемъ уваженіи къ старымъ обычаямъ и приличіямъ, въ самоувѣренности молодежи. Во Франція передъ первой революціей явились Вольтеръ, Pycèo, энциклопедисты, сатира получила новую форму, свобода отношеній смѣнила прежнія почтительныя формы. Моды дошли до безобразія, печатей начались возбуждаться таке вопросы, о которыхъ прежде никто никогда и не. думалъ. А между тѣмъ общество повидимому непоколебимо въ своихъ основахъ, ничто его не колеблетъ, законы и учрежденія тверды. Повидимому все ограничивается либеральничаніемъ и разговорами. Но наступившій затѣмъ моментъ активнаго отрицанія показалъ, что время разговоровъ было подготовительнымъ моментомъ, прологомъ или первымъ дѣйствіемъ четырехактной драмы, послѣдняго дѣйствія которой Франція еще не кончила и теперь.
Всякая традиція влечетъ за собою непремѣнно общественный переломъ, всякій переломъ въ законченной своей формѣ заключаетъ четыре момента, а каждый моментъ есть работа отдѣльнаго поколѣнія. Слѣдовательно, для полнаго правильно-развившагося историческаго періода требуется послѣдовательная работа четырехъ поколѣній.,
Правильность этой мысли можно подтвердить цѣлымъ рядомъ историческихъ фактовъ. Но кромѣ того мы подтвердимъ ее еще и слѣдующимъ разсужденіемъ.
Человѣкъ формируется къ тридцати годамъ. До этого времени онъ учится, веселится, занимается любовью, вообще ведетъ жизнь болѣе или менѣе легкомысленную и собственно приготовляется только къ настоящей, предстоящей ему дѣятельности. До тридцати лѣтъ человѣкъ на всѣхъ поприщахъ или ученикъ, или лицо второстепенное. Въ ремеслахъ онъ ученикъ или приказчикъ, на службѣ онъ подчиненный, въ домашней жизни онъ еще не отецъ и не мужъ, въ, торговымъ дѣлахъ не управляющій. И гдѣ мы ни возьмемъ человѣка до тридцати лѣтъ, всюду онъ нѣчто незаконченное, непользующееся полнымъ довѣріемъ, сформировавшее окончательнаго міровоззрѣнія, неимѣющее авторитета, возбуждающее сомнѣніе въ свой опытъ.
Но и послѣ шестидесяти лѣтъ человѣкъ тоже не возбуждаетъ довѣрія ни къ своимъ физическимъ, ни къ своимъ нравственнымъ силамъ. Можетъ быть опытъ шестидесятилѣтняго человѣка и очень почтененъ, но именно это-то обстоятельство и заставляетъ не довѣрять шестидесятилѣтнему человѣку, ибо чувства старика притупѣли, а отъ того притупѣлъ и его умъ. Старикъ не въ состояніи понимать требованій новой жизни и по самымъ условіямъ своего организма — консерваторъ, а въ большинствѣ случаевъ — реакціонеръ. По условіямъ того же организма старикъ не годится для дѣлъ, въ которыхъ, требуется энергія духа и тѣла. Поэтому послѣ шестидесяти лѣтъ благоразуміе велитъ удаляться съ общественнаго поприща и доживать свой вѣкъ на покоѣ. У китайцевъ, отличающихся вообще большимъ практическимъ смысломъ, шестидесятилѣтніе люди признаются неспособными вести дѣло.
Такимъ образомъ для общественной дѣятельности остается промежутокъ жизни отъ 30 до 60 лѣтъ или тридцать лѣтъ. Эти-то тридцать лѣтъ и. составляютъ предѣлъ каждаго момента періода или то, что называется работою поколѣнія. Работа поколѣнія обозначается нерѣдко именемъ одного лица; но это всегда періодъ около тридцати лѣтъ. Такъ говорятъ: вѣкъ Августа, вѣкъ Людовика XIV, вѣкъ Филиппа II-го, вѣкъ Петра Великаго, вѣкъ Екатерины II-й. Во всѣхъ этихъ вѣкахъ заключается приблизительно вѣкъ одного поколѣнія, т. е. нѣсколько болѣе или нѣсколько менѣе тридцати лѣтъ. Въ тѣхъ случаяхъ, когда дѣятельность поколѣнія не прикрывается блестящимъ именемъ одного лица, усматривается тотъ же числовой размѣръ. Напримѣръ, реформація обнимаетъ работу четырехъ поколѣній, французская революція тоже. Подготовительный періодъ, когда дѣйствовали энциклопедисты, когда французское общество начало уже относиться отрицательно къ своему настоящему, обнимаетъ тридцать лѣтъ; революція и революціонное правленіе Наполеона І-го тридцать лѣтъ съ небольшимъ, реакція. Карла X и Луи-Филиппа опять столько же; наконецъ новое начало, явившееся со второй имперіи и заключающееся въ всеобщей подачѣ голосовъ или въ выборномъ началѣ безъ ценза, начало собою послѣдній моментъ періода, еще незакончившагося. Работа этого послѣдняго періода только въ половинѣ, дѣйствующее поколѣніе не откажется отъ своего послѣдняго слова только потому, что нѣсколькимъ тысячамъ свободныхъ людей пришлось послѣ 2 декабря оставить Францію. Если смотрѣть на характеръ отрицанія 1789 года и прослѣдить идею, руководившую французами въ ихъ стремленіяхъ нынѣшняго столѣтія, то еще черезъ пол-жизни поколѣнія несомнѣнно во Франціи полное торжество принциповъ 1789 года. Права народа признаются окончательно руководящимъ началомъ, а въ этомъ и заключалась основная сущность движенія.
Разумѣется не во всякомъ данномъ случаѣ можно провести точныя границы между дѣятельностью поколѣній, и обстоятельства могутъ на время произвести совершенную путаницу въ порядкѣ, т. е. или подавить возникающее молодое поколѣніе, или измѣнить характеръ дѣятельности поколѣнія стараго. Несмотря однако на это нарушеніе порядка, законъ дѣятельности поколѣній въ своемъ общемъ проявленіи остается тѣмъ же. Держитъ въ своихъ рукахъ власть всегда зрѣлое поколѣніе; всегда только оно стоитъ во главѣ общественныхъ дѣлъ, оно даетъ имъ направленіе и не позволяетъ слѣдующему за нимъ поколѣнію мѣшать себѣ. «Будешь самъ старшій, веди дѣла какъ знаешь, а пока дѣло мое и слушай меня», говорятъ отцы-купцы своимъ сыновьямъ, покушающимся прибрать дѣла отца къ своимъ рукамъ или учить его уму-разуму. Совершенно также думаетъ и поколѣніе, завѣдывающее общественными дѣлами. Оно ревниво къ своей власти, ибо считаетъ свой опытъ непогрѣшимымъ. Разубѣждать его невозможно и только крупныя, неустранимыя, потрясающія обстоятельства могутъ заставить старое поколѣніе измѣнить характеръ своей дѣятельности.
Но ошибочно думать, чтобы отдѣльная воля одного человѣка могла измѣнять историческій законъ. Возьмемъ для примѣра хотя французскую революцію 1789 года. Людовикъ XVI, какъ разсказываютъ, былъ человѣкъ кроткій, готовый на уступки, искренно-желавшій добра своимъ подданнымъ. Кто же мѣшалъ ему слушать добрыхъ совѣтовъ, которые ему давали? Кто заставлялъ его колебаться и не принимать заблаговременно спасительныхъ мѣръ? Никто, какъ старое поколѣніе. Какъ велика была сила противодѣйствія стараго поколѣнія и традиціи, показываютъ лучше всего ужасы террора и знаменитыя сентябрьскія убійства. Дантонъ говорилъ, что это было единственное средство для искорененія стараго начала. Должно быть неуступчивость была велика, если противъ нея оказывалось одно средство — убійства. И въ этой неуступчивости стараго главная причина того, что кровь играетъ такую почетную роль въ исторіи человѣчества. Ужь на что наше время,, какое гуманное и разсудительное, повсюду всемірныя выставки, безпрестанно европейскіе конгрессы, все повидимому рѣшается совѣтомъ и любовью. А зачѣмъ же эти милліоны солдатъ и милліарды расходовъ на вооруженія по новой системѣ? Пушки по прежнему остаются лучшимъ доказательствомъ, и никто лучше Александра Македонскаго, Юлія Цезаря, Чингизъ-Хана и Наполеона І-го не умѣлъ убѣждать противниковъ. И разныя поколѣнія одной страны, и разныя поколѣнія разныхъ странъ не умѣли разрѣшать до сихъ поръ иныхъ способомъ своихъ вопросовъ и своихъ недоразумѣній. Какъ же исторія не есть только борьба поколѣній?
II.
правитьВъ европейской семьѣ Россія играла всегда пассивную роль и являлась культурной силой лишь по отношенію къ своимъ инородцамъ, да и то только финскаго племени.
Правда, въ московское княженіе какъ бы являлись попытки въ самостоятельному интеллектуальному росту, но общихъ культурныхъ историческихъ результатовъ никакихъ не явилось.
Наиболѣе передовые люди ни тогда, ни послѣ, не составляли самостоятельной культурной силы, а поглощались или, лучше сказать, присоединялись къ правительственному центру и являлись правительственно-государственнымъ орудіемъ, дѣйствовавшимъ сверху внизъ. Говоря яснѣе, борьбы поколѣній въ обще-европейскомъ смыслѣ древняя Русь не представляетъ. Было нѣчто въ родѣ зародышей, но и тѣ или умерли въ самомъ началѣ или вышли пустоцвѣтомъ.
Первое распаденіе Россіи на старую и новую и первая борьба поколѣній замѣчается какъ бы при Петрѣ І-мъ. Но новая сила была еще такъ слаба, что безъ Петровой поддержки и безъ его царскаго авторитета, она сама по себѣ и при другомъ правительствѣ не достигла бы никакихъ результатовъ. Недовольные бывали всегда. Но это недовольство бывало лишь единоличное. Противъ отдѣльныхъ людей, какъ напр. Котошихинъ или хотя бы Посошковъ, стояла стѣной масса людей съ застарѣлыми понятіями, предводимая невѣжественнымъ духовенствомъ и столько же невѣжественными боярами. Противъ такой крѣпкой стѣны требовалась большая сила, и не явись въ главѣ новыхъ стремленій самъ царь, еще вопросъ, какія времена переживали бы мы теперь. Петръ въ этомъ случаѣ одинъ замѣнялъ собою милліоны, и сила его заключалась именно въ томъ, что люди традиціи должны были благоговѣйно преклоняться предъ его царственной волей. Традиція, которую старые люди отстаивали и въ которой видѣли свою силу, оказалась для нихъ, въ настоящемъ случаѣ, источникомъ безсилія.
Петровскій погромъ, какъ насильственная мѣра, былъ собственно революціей, рѣзкимъ отрицаніемъ всего стараго, страстнымъ увлеченіемъ всѣмъ новымъ. Это явленіе совершенно аналогично съ другими міровыми явленіями, составляющими границы историческихъ періодовъ. Поэтому русскіе историки совершенно правы, назвавъ это время новымъ или петровскимъ періодомъ.
Но въ петровскомъ періодѣ есть двѣ особенности, отличающія его отъ полныхъ историческихъ періодовъ другихъ народовъ. Возьмемъ христіанство или реформацію. Самое крайнее отрицаніе обхватываетъ громадную массу людей. Волнуются и возстаютъ противъ существующаго порядка не одинъ какой нибудь Котошихинъ или Башкинъ, а цѣлые народы. Борьба слагается не въ единоличную, оканчивающуюся заключеніемъ вольнодумца, а въ коллективную, народную, для порѣшенія которой требуется тридцатилѣтняя война или юліановская реакція. То же самое мы замѣчаемъ и во французскомъ движеніи прошлаго столѣтія. Тамъ возбужденъ и взволнованъ весь народъ, весь народъ распадается на два лагеря, весь народъ творитъ новый результатъ. Въ этой "всеобщности, въ интересѣ дѣла для громаднаго большинства, разрѣшающаго вопросъ обще-активно, заключается сила и всемірноcть подобныхъ явленій. У насъ нѣчто подобное выразилось въ нашей борьбѣ съ татарами и въ войнѣ двѣнадцатаго года. Но если эти событія, по размѣру, и не уступали ни въ чемъ европейскимъ событіямъ, въ которыхъ дѣятелями являлись цѣлыя, населенія, тосвоимъ результатомъ для гражданской внутренней жизни Россіи они не значатъ ничего, не заключаютъ въ себѣ ничего обновляющаго, и потому не могутъ служить началомъ историческаго періода.
Въ петровской реформѣ не замѣчается момента всеобщности. Въ ней дѣйствовала кучка людей, все равно, какъ въ какомъ нибудь военномъ погромѣ одинъ богатырь съ сотнею храбрецовъ разбиваетъ тысячи. Масса у насъ не только молчала, но даже противодѣйствовала, и ея безучастіе имѣетъ вѣрное основаніе. Напримѣръ, въ борьбѣ съ татарами или французами каждому крестьянину, каждому солдату, каждому купцу и каждому барину было понятно, для чего требуется побить врага. И всякій хотѣлъ побить этого врага, и всякій готовъ былъ принять личное участіе въ побоищѣ. Въ петровской реформѣ дѣло принимаетъ иной видъ. Чего хотятъ новые люди? Какое лучшее они предлагаютъ массѣ? Масса этого не знаетъ, ибо въ головѣ ея не возникаетъ никакая выгодная параллель. Массѣ показываютъ нѣмецкіе камзолы, выбритые подбородки, болѣе красивое обмундированіе солдатъ, ее учатъ называть прежнихъ земскихъ ярыжекъ и приказныхъ иностранными названіями; вмѣстѣ съ этимъ народъ цѣлыми толпами гонятъ изъ губерній казанской, симбирской, воронежской и другихъ на крайній сѣверъ, чтобы строить городъ на болотѣ и рыть каналъ по болоту; съ народа требуютъ больше денегъ, больше солдатъ, ему грозятъ казнями и потѣшаютъ зрѣлищами казней массами, какихъ прежде не бывало. Можетъ ли народъ принять участіе въ подобномъ реформистскомъ движеніи: отрицаніе несомнѣнно; но во имя чего лучшаго совершается это отрицаніе? Можетъ быть, въ основѣ преобразованій лежитъ и очень глубокая мысль, но отъ народнаго пониманія она ускользаетъ. Народъ знаетъ только то, что отъ реформъ ему становится не легче, а тяжеле. И вотъ онъ соображаетъ, что если старое для него легче и спокойнѣе, а новое труднѣе и дороже, то старое значитъ лучше новаго, какъ бы это новое ни старались ему расхваливать.
Такимъ образомъ петровская реформа, какъ правительственно-государственное движеніе, оставшееся въ то время чуждымъ для народнаго пониманія, является переворотомъ одностороннимъ, а не всеобщимъ или народнымъ. Въ этомъ же обстоятельствѣ заключается и другая особенность петровскихъ преобразованій.
Если реформаціонное движеніе идетъ свободнымъ путемъ и заключаетъ въ себѣ интересы большинства, понятные для него въ настоящемъ или въ отдаленныхъ ихъ послѣдствіяхъ, то за активнымъ отрицаніемъ прошлаго, въ формѣ ли революціи или другимъ образомъ, наступаетъ немедленно реакція. Эти два момента непосредственно слѣдуютъ одинъ за другимъ. Въ петровской реформѣ мы реакціи не замѣчаемъ.^ Пожалуй можно говорить, что реакція выразилась во время самыхъ реформъ. Но вѣдь это была не реакція, а просто глухое, безмолвное, пассивное недовольство. Для большинства была очевидна только внѣшняя форма преобразованій: ассамблеи на нѣмецкій ладъ, нѣмецкіе камзолы, да предпочтеніе, оказываемое нѣмцамъ передъ русскими. И вотъ люди традиціи подумали, что русскому нѣтъ житья, и сдѣлалось имъ очень обиднымъ, что такъ называемая нѣмецкая партія хочетъ искоренить все русское.
Вообще люди традиціи видѣли въ петровской реформѣ, только анти-русское движеніе. Но и петровской партіи нельзя было поступать иначе. Если переломъ совершается органическимъ путемъ, какъ напр. Французская революція или реформація или гуситское движеніе, то для дѣла всегда имѣются люди и успѣхъ его зависитъ отъ количества работниковъ. Для петровской же реформы были изъ русскихъ готовы только отдѣльныя единицы и для новаго дѣла брать способныхъ людей приходилось по необходимости извнѣ, выписывая ихъ изъ Англіи, Голландіи, Германіи. Поэтому же и реакція не могла выразиться, въ той сильной и рѣзкой формѣ, какую представляютъ европейскія реформаціонныя движенія. Тамъ соціальные вопросы порѣшались исключительно борьбой поколѣній; тамъ не бывало зрителей, а всѣ были дѣйствующими лицами. У насъ въ петровской реформѣ напротивъ — дѣйствующихъ немного, все остальное были зрители.
Вслѣдствіе своеобразности петровской реформы, русская реакція приняла не общій, всеобъемлющій характеръ, а по преимуществу скромный, учено-литературный.
Первыми болѣе ясными попытками, критическихъ отношеній новой петровской Россіи является литература екатерининскаго вѣка.
Сама Екатерина II пыталась писать русскую исторію и она же много способствовала пробужденію русскаго національнаго чувства. Къ этому-то времени и слѣдуетъ отнести первые зародыши славянофильства.
Славянофильство было собственно реакціей петровской реформы, но реакціей скромной, почтительной, безвредной и для науки совершенно безполезной. Истина найдена не была, и о славянофилахъ, отъ которыхъ къ нашему времени осталось два, три могикана, можно пожалуй и не говорить.
Другое параллельное движеніе было иного плодотворнѣе. Это движеніе выросло непосредственно изъ петровскихъ преобразованій. Оно хотя и не можетъ быть прослѣжено въ послѣдовательной связи, но было живуче, ибо почерпало свою силу постоянно изъ того же источника, который далъ силу и петровскимъ преобразованіямъ. Источникомъ этимъ было западно-европейское знаніе.
Люди западно-европейскаго пошиба, критически относившіеся въ внутренней русской жизни и желавшіе ея обновленія, не представляютъ въ своей дѣятельности ничего цѣльнаго, непрерывнаго, послѣдовательнаго. Такъ мы видимъ, что при Екатеринѣ являются писатели, развивавшіеся подъ вліяніемъ новыхъ идей, явившихся во Франціи, и пытавшіеся было пересадить ихъ на русскую почву. Но попытки ихъ, въ началѣ неветрѣтявшіе противодѣйствія, по мѣрѣ революціоннаго движенія Франціи, оказались для. русской почвы неудобными.
Затишье, наступившее въ умственномъ вертоградѣ Россіи, превратилось съ воцареніемъ императора Александра І-го и съ началомъ его реформъ. Но и реформы этого времени, имѣвшія лишь внѣшній характеръ, не были въ состояніи возбудить сильнаго умственнаго настроенія и движенія. Наполеоновскія войны и двѣнадцатый годъ явились тоже важной помѣхой, ибо отвлекали нашу энергію и дѣятельность на иное поприще. Патріотическій азартъ противъ поработителя народовъ, надсмѣявшагося надъ вѣрой дѣдовъ и отцовъ и превращавшаго храмы Божіи въ конюшни, мѣшалъ намъ заниматься другими дѣлами. Да и какимъ бы дѣломъ стали мы заниматься, еслибы не было наполеоновскихъ войнъ? Общественные принципы оставались тѣми же, основы гражданскаго и экономическаго быта были тѣ же традиціонныя, внутренней жизни не существовало. Повсюду тишь и гладь. Развѣ кое-гдѣ являлся отдѣльный безпокойный умъ, хотѣвшій идти противъ волны. Но такое плаванье оказывалось лично не безопаснымъ, а для общихъ результатовъ — безполезнымъ.
Если литература служитъ мѣриломъ умственной силы и общественныхъ стремленій даннаго народа въ данный моментъ, то Россію до 1848 года можно сравнить’съ запечатаннымъ полуштофомъ, въ которомъ не отдѣлялось почти ни одного пузырька. Правда, въ этотъ періодъ дѣйствовали Карамзинъ, Жуковскій, Пушкинъ, но, въ умственномъ движеніи Россіи они играли такую роль, что еслибы человѣкъ, развивавшійся на умственной пищѣ этихъ авторовъ, доживъ до нашихъ дней, пожелалъ бы быть общественнымъ дѣятелемъ, то ему прежде всего потребовалось бы забыть то, чему его учили. Конечно, русскій языкъ сталъ, неизмѣримо лучше, богаче оборотами и такъ далѣе, но русская мысль свѣтлѣе не сдѣлалась и юношескій либерализмъ Пушкина прошелъ безслѣдно, надѣлавъ ему только личныхъ непріятностей. Подобная оцѣнка этихъ авторовъ была бы разумѣется несправедлива, еслибы они жили въ первые годы царствованія Екатерины. Радищевъ съумѣлъ же идти въ уровень съ Европой, почему же эти люди ограничили всю свою дѣятельность лишь исправленіемъ языка и высказываніемъ красивыми фразами мыслей не только неподходящихъ, но прямо общественно-вредныхъ? Литература этого времени утратила даже передовую традицію временъ Екатерины. Нигдѣ мы не находимъ ни слѣда реакціи, ни слѣда борьбы поколѣній. Повсюду единомысліе и доброе согласіе. Россія изображаетъ какъ бы одну благодушествующую семью, совершенно довольную своимъ домашнимъ счастіемъ.
Но въ дѣйствительности, въ благодушествующей семьѣ не было ни счастья, ни внутренняго мира. Слово Бѣлинскаго разразилось какъ громъ изъ тучи, и всѣ, оторопѣвъ отъ удара, подняли глаза къ небу. Что это за Бѣлинскій, откуда онъ взялся? Разсказывали, что это неокончившій курса студентъ, значитъ очевидно недоучка. Разсказывали, что у него нѣтъ порядочнаго платья и даже ни одной цѣльной пары сапоговъ. Откуда же его сила? Отчего такъ жадно читаются его статьи? Что въ нихъ такого новаго? Пожалуй и ничего новаго, пожалуй и много такого, съ чѣмъ мы нынче и не согласимся. Но историческій смыслъ Бѣлинскаго въ томъ, что онъ явился знаменіемъ народившагося новаго поколѣнія, чего до него въ Россіи еще никогда не бывало. Бо всякое предыдущее время Бѣлинскій былъ бы единичнымъ явленіемъ. Теперь же за нимъ стояли люди не только готовые слушать, но и хотѣвшіе понимать, — стояло поколѣніе. Бѣлинскій его не создалъ. Одъ явился только какъ проповѣдникъ собравшимся слушателямъ, поглядывавшимъ другъ на друга съ ожиданіемъ, не выйдетъ ли кто изъ толпы сказать поучительное слово. Почему Бѣлинскій такъ дорогъ Россіи? Только потому, что онъ явился предтечей небывалаго до тѣхъ поръ въ русской исторической жизни явленія, показавшаго, что мы вступаемъ уже на дорогу самостоятельнаго роста и готовы вести исторію сознательно, коллективно, собственными силами.
Если, благодаря передовому уму и опыту Европы, мы брали отъ нея готовые образцы, и внутреннія преобразованія совершались у насъ безъ революціонныхъ потрясеній, за то, съ другой стороны, наша интеллектуальная зрѣлость шла порывами и скачками. Втихомолку работалъ русскій умъ и втихомолку почитывалъ русскій человѣкъ книжки; а нѣтъ такъ и безъ книжекъ присматривался въ внутренней жизни. Но понять жизнь и обобщить частныя явленія не всякому подъ силу. Даже не подъ силу всякому понять, что хочетъ сказать романистъ. А нерѣдко и самъ романистъ, копирующій вѣрно жизнь, не понимаетъ ея смысла и не знаетъ, что онъ хочетъ сказать. И вотъ, среди затишья является умный человѣкъ, понимающій то, чего не понимаютъ другіе, и у людей, готовыхъ слушать, открываются умственные очи и восторгъ овладѣваетъ людьми, которымъ открыли міръ новаго пониманія. Именно этотъ восторгъ и овладѣлъ поколѣніемъ Бѣлинскаго. Но восторгъ, былъ непродолжителенъ, и со смертью Бѣлинскаго явилось снова затишье, а учителя на смѣну ему не явилось. Да пожалуй на время въ учителѣ не было и надобности. Бѣлинскій былъ не по плечу наибольшей массѣ своихъ учениковъ: нужно было обдумать да переварить, что онъ говорилъ.
И нужно отдать справедливость поколѣнію Бѣлинскаго, дѣйствующему теперь. Оно вело себя хорошо въ совершавшихся въ наше время реформахъ, и созрѣло въ пониманіи ихъ необходимости. Что оно не могло идти дальше того, что усвоило прежде, что оно является въ настоящій моментъ поколѣніемъ старымъ, что оно вызываетъ на борьбу народившееся новое поколѣніе, для котораго еще наступитъ своя пора, въ этомъ винить его нельзя — иначе не явился бы и историческій законъ борьбы поколѣній. Но общественной пользы стараго поколѣнія отрицать нельзя и былая его прогрессивность не подлежитъ сомнѣнію. Если самолюбію этого поколѣнія можетъ льстить признаніе его полезныхъ заслугъ, то оно можетъ быть увѣрено, что ему въ исторіи принадлежитъ почетное мѣсто, на рубежѣ новаго періода, въ который вступаетъ Россія.
Безъ видимой борьбы поколѣній совершились у насъ перемѣны послѣдняго времени, безъ видимыхъ потрясеній совершился переломъ въ петровскомъ періодѣ. Но видимаго было мало, во-первыхъ, потому, что тѣ же обстоятельства, которыя помогли Петру, оказали снова услугу Россіи, а во-вторыхъ, что вліятельное и работавшее поколѣніе находилось въ моментъ такой полной силы, противъ которой борьба для стараго поколѣнія оказалась невозможной.
Въ этомъ смыслѣ, какъ было сказано ранѣе, ваша исторія представляетъ замѣчательную своеобразность. Тѣ фазисы, которые обнаруживались съ трескомъ и громомъ въ западной Европѣ, совершались у насъ втихомолку, въ умахъ какъ бы нѣкоторыхъ, и затѣмъ когда наступала пора, практическое осуществленіе стремленій совершалось необычно спокойнымъ для Европы образомъ.
Петровскій періодъ кончился, не давъ даже повода подозрѣвать, что народилось иное небывалое поколѣніе, которому суждено заключить этотъ періодъ и поправить ошибки, закрѣпленныя петровской молодой Россіей.
Небывалое умственное пробужденіе, открываетъ теперь для Россіи новую жизнь, а въ будущемъ свободное поле для широкой дѣятельности нарождающихся поколѣній.
Въ настоящемъ моментѣ, особенно если взять послѣдніе два года, мало жизни. Многіе говорятъ объ ошибкахъ молодежи, о ея зловредномъ энтузіазмѣ, о существующей будто бы реакціи, о вырожденіи литературныхъ талантовъ, о затишьи, въ общественной жизни, и все это, конечно, болѣе или менѣе справедливо. Но развѣ можетъ быть иначе, когда, со времени Бѣлинскаго, Россія имѣетъ основаніе сказать, что и ея исторія творится поколѣніями.
III.
правитьВъ невѣрномъ пониманіи характера дѣятельности и исторической роли современно-дѣйствующаго поколѣнія заключается причина всѣхъ недоразумѣній и противурѣчій, представляемыхъ теперешней нашей литературой.
Поколѣніе Бѣлинскаго; создавшее дѣятелей для совершившихся преобразованій, ведетъ свое умственное рожденіе отъ московскаго кружка, выставившаго, кромѣ Бѣлинскаго, и другихъ даровитыхъ общественныхъ работниковъ.
Передовая прогрессивная роль этого поколѣнія заключалась главнѣйшее и почти исключительно, въ его протестѣ противъ крѣпостничества. Тогда это было очень новое слово; а вполнѣ невинное для насъ обличеніе, высказанное г. Тургеневымъ въ разсказахъ охотника, казалось опаснымъ вольнодумствомъ, способнымъ поколебать все общественное зданіе. О злоупотребленіи помѣщичьей власти, о скотоподобномъ положеніи крестьянъ, о взяткахъ и неправдѣ чиновниковъ говорилось шепотомъ. А тотъ, кто рѣшался высказываться вслухъ, даже въ простой, пріятельской бесѣдѣ, считался вольнодумнымъ смѣльчакомъ, радикаломъ и человѣкомъ опаснымъ, который могъ вовлечь въ бѣду и котораго поэтому сторонились.
Поколѣніе, сложившееся подъ вліяніемъ такихъ обстоятельствъ, конечно не могло воспитать въ себѣ большой смѣлости и нравственной силы; а обративъ все свое вниманіе на крестьянскій вопросъ, оно, по закону послѣдовательности, не могло отдаться разрѣшенію вторыхъ вопросовъ, не исчерпавъ перваго.
Г. Тургеневъ, бытописатель людей того времени, оставилъ намъ вполнѣ полную ихъ характеристику. Поколѣніе это Изнывало въ потребности дѣятельности. Давайте намъ дѣла, дѣла, дѣла, гововорятъ всѣ герои г. Тургенева. А дѣла нѣтъ. Только мысль зрѣетъ, да наболѣваетъ сердце отъ праздности и сознанія своего безсилія оказать активную, дѣйствительную помощь людямъ.
Да и что можно было, дѣлать, когда не было мѣста для дѣла, когда дѣйствующее старое поколѣніе держало въ ненарушимой чистотѣ традиціонный порядокъ, и на Бѣлинскаго и все его поколѣніе смотрѣло какъ на легкомысленную, недозрѣлую молодежь, витающую въ мірѣ фантазій и утопическихъ бредней. Матеріальная сила была не на сторонѣ молодыхъ.
И дѣйствительно поколѣніе Бѣлинскаго жило въ области мечтаній, какъ живетъ и всякое формирующееся молодое поколѣніе, мечты котораго только тогда превращаются въ дѣйствительность, когда у поколѣнія развяжутся руки и старое сойдетъ съ дороги.
Урокъ, повидимому, поучительный. Но, увы, — съ бурбонами случалось больше бѣдствій, чѣмъ съ Тургеневымъ и современнымъ ему поколѣніемъ, а бурбоны все-таки ничему не научились. Фактъ правда неутѣшительный, но глубокаго руководящаго смысла, когда приходится заглядывать въ исторію впередъ и оцѣнятъ прогрессивность старыхъ поколѣній.,.
Но вотъ поколѣніе Бѣлинскаго достигаетъ не только полной зрѣлости, но и возможности дѣйствовать. Оно безъ задней мысли и искренно отдается осуществленію того, что еще такъ недавно казалось ему несбыточной, увлекательной мечтой. Разговоры перешли въ дѣло. Рудинъ, еслибъ былъ живъ, примирился бы съ жизнью и съ собой, и пересталъ бы заниматься ухаживаньемъ за дѣвушками и ихъ развиваніемъ. Много извелось Рудиныхъ, не дождавшись этого времени, о которомъ они мечтали всю жизнь.
И вотъ тутъ-то наступаетъ моментъ, когда перепутались всѣ понятія и всѣ сбились съ толку.
Отъ слишкомъ продолжительной сдержанности, поколѣніе, вступившее на арену жизни, отдалось неудержимому восторгу и неприличному для зрѣлыхъ людей энтузіазму. Старики и люди зрѣлые не узнали людей своего лагеря и, вообразивъ себя моложе и сильнѣе, чѣмъ они есть, смѣшались съ молодыми. Вотъ гдѣ ключъ къ пониманію нашего времени.
Поколѣніе Бѣлинскаго созрѣло вполнѣ только въ мысли необходимости уничтоженія крѣпостнаго права и въ сознаніи необходимости тѣхъ его ближайшихъ послѣдствій, которыми клалось отдаленное начало будущему полному самоуправленію. Для людей нашего времени подобныя стремленія кажутся слишкомъ умѣренными; но для поколѣнія Бѣлинскаго это было не такъ, и ужь, конечно, не одно изъ предыдущихъ поколѣній не додумывалось до такихъ плодотворныхъ стремленій. Впрочемъ, какъ бы ни былъ великъ или широкъ размахъ этихъ стремленій, дѣло въ томъ, что дальше поколѣніе Бѣлинскаго, въ его среднемъ уровнѣ, идти было не въ состояніи. Вопросы семейной жизни, вопросъ объ отношеніи родителей въ дѣтямъ, мужчины въ женщинѣ, вопросъ о религіозномъ, нравственномъ и физическомъ воспитаніи дѣтей, вообще вопросы о соціальной и личной свободѣ человѣка, которыхъ литература того времени касалась тоже, были въ сущности вторыми вопросами, разрѣшеніе которыхъ было возможно лишь теоретически. Что же касается дѣйствительнаго, практическаго ихъ разрѣшенія, то поколѣніе къ этому не подготовилось. Еще меньше было готово это поколѣніе въ разрѣшенію вопросовъ соціально-экономическихъ. Для него даже и крѣпостное право было вопросомъ не экономическимъ, а нравственно-юридическимъ вопросомъ великодушія и сердечнаго порыва, а не строго-логической мысли.
Такимъ образомъ поколѣніе это, развившееся только до полдороги, не могло въ практикѣ идти дальше того, до чего оно доросло. И вслѣдствіе того неизбѣжно должно было послѣдовать столкновеніе со всѣмъ тѣмъ, что хотѣло идти дальше.
Этой дальше-идущей силой явилось молодое поколѣніе, если еще и не вполнѣ сформировавшееся, то уже выставившее своихъ вождей. Молодому поколѣнію, даже только потому, что оно молодое, было много легче идти дальше. Зрѣть на крестьянскомъ вопросѣ ему уже не приходилось, ибо онъ былъ уже разработанъ поколѣніемъ предыдущимъ. Поэтому понятно, что молодому поколѣнію приходилось идти отъ крестьянскаго вопроса, и оно направило свои силы и свою мысль на уясненіе и разработку вопросовъ соціально-экономическихъ. Не то, чтобы молодое поколѣніе вовсе не интересовалось крестьянскимъ вопросомъ; экономическая сторона его понималась молодыми даже вѣрнѣе, чѣмъ старыми; но для молодого поколѣнія крестьянскій вопросъ не былъ дѣломъ его собственной жизни; для него было гораздо важнѣе его собственное соціальное положеніе. И вотъ почему молодежь накинулась съ энтузіазмомъ на вопросы соціально-экономическіе. Постановка этихъ вопросовъ показалась для предыдущаго поколѣнія черезъ. чуръ крутой, черезъ чуръ крайней и послѣдовательной. Этого предыдущее поколѣніе допустить не могло, ибо собственное свое мышленіе не доводило никогда до такого отдаленнаго предѣла и послѣдовало столкновеніе.
Столкновеніе никогда бы не послѣдовало, если бы молодое поколѣніе, народившееся послѣ 1848 года, не ошиблось въ своемъ призваніи. Оно думало, что ему уже открыта дорога для дѣятельности въ то время, какъ дорога эта лежала впереди и была занята поколѣніемъ предыдущимъ.
Съ своей стороны, ошиблось и поколѣніе старое, призвавъ себѣ на помощь поколѣніе молодое, съ которымъ оно раздѣлило энтузіазмъ. Обѣимъ имъ приходилось развиваться молча, воздерживаясь словомъ и дѣломъ. Поэтому былъ понятенъ и энтузіазмъ. Но энтузіазмъ-то именно и спуталъ понятія. Старое поколѣніе, въ пылу увлеченія, вообразило, что оно составляетъ одно съ молодымъ, и потому ошиблось въ истинныхъ качествахъ и въ размѣрѣ прогрессивности стремленій своего помощника. Дѣятели того и другого поколѣнія смѣшались безразлично, какъ иногда смѣшиваются въ одну партію кружки всѣхъ цвѣтовъ.
И дѣйствительно, въ общихъ основаніяхъ крестьянскаго вопроса не могло быть противорѣчій. Но когда разъ возбужденное умственное движеніе повело дальше, то оказалось, что на поле выступили не одна, а двѣ партіи. Для одной дѣло жизни заключалось лишь въ крестьянскомъ и въ ближайшихъ соприкосновенныхъ съ нимъ вопросахъ. Для другой. казалось необходимымъ идти много дальше и она вооружилась противъ того, что старое поколѣніе считало еще неприкосновеннымъ и для себя дорогимъ.
Выходъ изъ такого столкновенія могъ быть только одинъ. Когда запальчивость и отрицаніе молодого поколѣнія перешли предѣлъ терпѣнія поколѣнія стараго, оно наложило на молодое поколѣніе свою руку и сказало довольно. Никакого поворота назадъ старое поколѣніе тутъ не сдѣлало, и напрасно обвиняютъ его въ реакціи, что и исторически невозможно.
Человѣчество думаетъ поколѣніями и категоріи мышленія въ одномъ человѣкѣ, слѣдующія непосредственно одна за другой, въ жизни человѣчества смѣняются поколѣніями. Каждое поколѣніе думаетъ свою думу; каждое поколѣніе, сдѣлавшись дѣятельнымъ, является уже съ готовой программой, которую оно измѣнить уже не можетъ. Пора тезъ и антитезъ поколѣніемъ пережита. Оно твердо знаетъ, чего оно хочетъ и что оно можетъ. Если поколѣніе ошибается, его ошибку увидитъ не оно само, а поколѣніе слѣдующее. Вотъ почему историческіе періоды и дѣлятся на моменты, а моментъ есть дѣло отдѣльнаго поколѣнія.
Поэтому и въ нашемъ старомъ поколѣніи невѣрно видѣть реакціонное отступленіе. Въ этомъ случаѣ виновато скорѣе поколѣніе молодое, неумѣвшее понять психологическаго значенія энтузіазма поколѣнія предыдущаго. Дѣйствующее поколѣніе никогда не измѣняло своему міровоззрѣнію и никогда не давало повода думать, что оно пойдетъ дальше тѣхъ предѣловъ, до которыхъ развилось.
Лучшимъ доказательствомъ этого служатъ наиболѣе талантливые литературные представители стараго поколѣнія. Тургеневъ былъ всегда вѣренъ своему времени и своей традиціи и понималъ онъ героевъ лишь своей эпохи. Какъ только ему приходилось описывать новыхъ людей, обнаруживалось немедленно, что онъ ихъ совсѣмъ не знаетъ и рѣшительно не понимаетъ вопросовъ, ихъ волнующихъ. Не таланта не доставало въ настоящемъ случаѣ, а не доставало исключительно широты умственнаго полета. Предъ писателемъ стояла стѣна, дальше которой онъ не могъ идти и за которой ему рисовались лишь туманныя картины.
Съ такими людьми прогрессивное шествіе въ предѣлы соціально-экономическихъ вопросовъ было, конечно, невозможно. И воспитаніемъ, и практикою жизни, и вопросами, которыми старое поколѣніе волновалось въ свое время, оно не было подготовлено идти рядомъ съ молодымъ. А если не приходилось идти вмѣстѣ, то ясно, что оставалось только разойтись. И вотъ былые друзья стали врагами и посыпались обоюдныя обвиненія.
Если произошелъ разрывъ между поколѣніемъ старымъ и новымъ — это исторически понятно. Такъ оно и должно быть, ибо у каждаго своя дорога въ жизни. Разрывъ случился потому, что обѣимъ поколѣніямъ хотѣлось дѣйствовать, а какъ подобная совмѣстность при противоположности сужденія невозможна, то сильнѣйшее и должно было вытѣснить болѣе слабое.
Но иное дѣло разноголосица въ собственномъ лагерѣ, какая обнаружилась между молодыми и сверстниками, по времени развитія. Русская литература выдѣлила цѣлый рядъ такихъ отщепенцевъ, потому что и въ другихъ мѣстахъ вытолкнула жизнь подобныхъ же людей. Литературные, представители этихъ общественныхъ выкидышей больше ничего какъ печальное знаменіе общественной анормальности. Тупое и слабое, неспособное мыслить и понимать, конечно, должно было испугаться угрожательнаго жеста стараго поколѣнія. Какъ иногда либеральничествующій вольнодумецъ приглашаетъ передъ смертью священника, такъ и тутъ соціальные либералы обратились если и не въ покаянію, то въ заискиванію, думая искупить свою прошлую вину двоедушіемъ. Русское общество отличалось всегда снисходительностью и въ обыкновенной, особенно провинціальной жизни, либеральное прошлое исправившимся отщепенцамъ было прощено. Но литературное общественное мнѣніе оказалось строже и не простило оно своимъ отщепенцамъ ихъ умственнаго безсилія и слабости характера. Передовые литературные органы отвернулись отъ гг. Авенаріусовъ, Стебницкихъ и нашли они себѣ должное возмездіе въ тѣхъ разверстыхъ объятіяхъ, которыя предложили имъ солидные представители умственной заскорузлости — «Всемірный Трудъ», «Литературная Библіотека», «Заря».
Въ сущности, гг. Авенаріусы, Стебницкіе и все близорукое и робкое легкомысліе, стоящее за ними по своему безсильному благодушеству, составляетъ такую качественную микроскопичность, что оказывается совершенно безполезнымъ поколѣнію старому, на которое оно устремило свои умиленные очи, и безвреднымъ поколѣнію молодому, отъ котораго оно сдѣлало видъ, что отвернулось. Всѣ эти господа похожи на тѣ мелкіе аэролиты, которымъ нѣтъ мѣста наверху и которыхъ никто не замѣчаетъ, когда они сваливаются внизъ.
Но гораздо печальнѣе, когда люди, повидимому, способные, хорошіе и твердые, не понимаютъ своего времени и своего историческаго призванія.
Молодое поколѣніе, формирующееся для будущей дѣятельности, не создается однимъ почеркомъ пера и не сходитъ уже готовымъ съ гимназической скамейки. У него есть свои фазисы развитія и категоріи мышленія. Разсудительность велитъ понимать, что каждому человѣку слѣдуетъ выработать собственными силами свое собственное міровоззрѣніе. Назовемъ ли мы первыя пробныя идеи и стремленія молодежи увлеченіемъ, энтузіазмомъ, ошибкой или — какъ тамъ хотите — дѣло совсѣмъ не въ этомъ. Дѣло въ томъ, что какъ бы мы съ вами не были богаты опытомъ и житейской мудростью, намъ не переучить молодого и не встать ему на полдорогѣ. Мы можемъ вмѣшиваться съ своимъ авторитетомъ, пока мы живы. Но молодое насъ переживетъ и пойдетъ своей дорогой и будетъ думать своимъ умомъ. Имѣемъ ли мы право навязывать свой опытъ, сложившійся при извѣстныхъ историческихъ обстоятельствахъ, своимъ дѣтямъ, которые будутъ жить при другихъ историческихъ обстоятельствахъ, намъ неизвѣстныхъ? Умно ли, если я, помѣщикъ, воспитавшійся на дворнѣ, буду внушать барскія понятія своему сыну, у котораго, можетъ быть, не будетъ даже и кухарки^ А то же самое и въ другихъ вопросахъ жизни, которыхъ я не знаю и не могу предвидѣть. Эти вопросы порѣшимъ не мы съ вами, а сами наши дѣти, которые будутъ умнѣе насъ. Поэтому не отнимайте отъ молодежи ея. права на здравый смыслъ. Если мы съ вами были въ состояніи дойти своимъ умомъ до извѣстныхъ принциповъ и составить программу для своего общественнаго и частнаго поведенія, точно также и не глупѣе насъ поступятъ и наши дѣти. Если первая ихъ мысль будетъ ошибочна, — неважно, потому что они ее поправятъ. Если явится и вторая ошибка, — неважно и это. Къ тридцати годамъ молодое поколѣніе выровняется умственно и сложитъ себѣ опредѣленное міровоззрѣніе, которое и послужитъ ему руководителемъ на его общественномъ поприщѣ. Не менѣе 15—20 лѣтъ молодое поколѣніе должно думать свою думу, слагать, провѣрять и вырабатывать свое сужденіе, чтобы приготовиться для практической общественной дѣятельности.
И что же мы видимъ? Видимъ мы то, что не только старое поколѣніе и полкъ Авенаріусовъ не понимаетъ этого психологическаго закона, одинаково примѣняющагося какъ къ жизни отдѣльныхъ людей, такъ и цѣлыхъ поколѣній, но не поняли этого закона даже и свѣжіе молодые люди. Когда старое поколѣніе дало свой отпоръ, молодое пришло не то чтобы въ уныніе, а хуже — оно уподобилось человѣку, проспавшему ночь въ угарной комнатѣ. Оно даже забыло свои молодыя лѣта и почувствовало магнитное стремленіе къ примиряющей серединѣ. Но вѣдь эта середина лежитъ не между молодымъ и старымъ, а въ примиреніи категорій собственнаго мышленія. Поколѣніе Бѣлинскаго думало свою думу хорошо и твердо, безъ уступокъ старому выработало то, что наконецъ и удалось ему провести въ жизнь. И у молодого поколѣнія, теперь формирующагося, есть свои вопросы и были они поставлены въ литературѣ прямо и ясно. Покажите, гдѣ они разработываются въ современной литературѣ. Покажите, какъ молодое поколѣніе готовится къ своей будущей дѣятельности и какія надежды на него можно возлагать.
Молодое поколѣніе, получивъ отпоръ и потерявъ своихъ вожаковъ, дѣйствительно почувствовало себя угорѣвшимъ. Проникнувшись скромностью, оно взглянуло недовѣрчиво на себя и начало вновь присматриваться къ окружающей жизни и вникать въ собственные физіологическіе и психологическіе процессы. Работа не блестящая, но похвальная, если молодое поколѣніе желаетъ заслужить похвалу за свою основательность и устранить былой упрекъ въ легкомысліи. Это-то вглядываніе въ самого себя и въ окружающую жизнь продолжается и до сихъ поръ. Обратите вниманіе на современную литературу и критику. Вся она направлена не на широкое изображеніе блестящихъ, увлекающихъ, освѣжающихъ мысль идеаловъ, а на литературно-историческое констатированіе современныхъ литературныхъ явленій. Дагеротипы она выдаетъ за картины и тратитъ свои силы на отыскиваніе красотъ въ мелочахъ, которыхъ въ другое время никто бы никогда не замѣтилъ. Мы похожи на людей, внезапно перевезенныхъ на новую квартиру, осматриваемся, приглядываемся, улаживаемся. Всѣ мы поглощены десятисаженнымъ пространствомъ, насъ непосредственно окружающимъ, и не видимъ ничего дальше и даже не подозрѣваемъ, что будетъ завтрашній день.
Если необходимо найти оправданіе этому печальному явленію, найти его, конечно, не будетъ особеннаго труда. Періодъ 57—62 г. былъ періодомъ теоретическихъ уясненій, періодомъ новыхъ во особъ. Тогда всѣ нуждались въ общей теоретической постановкѣ вопросовъ, всѣ просили, чтобы съ глазъ ихъ сняли катарактъ. Съ изумленіемъ смотрѣли внезапно прозрѣвшіе люди на величественную картину разрушенія старыхъ заблужденій. Картина была красивая, оживленіе общее. Но что случается на войнѣ, когда взята крѣпость? Осаждающіе ложатся отдыхать и размышляютъ о томъ, что они сдѣлали; затѣмъ они или другіе принимаются за уборку обломковъ. Подобное этому случилось и съ нами. Я говорю подобное, ибо въ сущности крѣпость осталась дѣла. Тѣмъ не менѣе мы все-таки принялись за размышленія, и нужно согласиться, что наше теперешнее положеніе напоминаетъ положеніе поколѣнія Бѣлинскаго, хотя, конечно, мы зрѣлѣе мыслью и богаче опытомъ.
Но нашъ опытъ — опытъ отрицательный. Мы знаемъ, чего дѣлать не нужно, но не уяснили себѣ, что дѣлать слѣдуетъ. Попавъ въ моментъ непроизвольнаго раздумья, мы до сихъ поръ не можемъ придти въ себя и смотримъ съ упованіемъ въ пространство, ожидая, что оттуда свалится путеводная звѣзда. Сбились съ толку не только рядовые люди, но и литературные представители, вставшіе въ моментъ отрицанія своего прошлаго. Посмотрите на, ту же современную критику, посмотрите на современную беллетристику. Насъ подчуютъ вопросами сороковыхъ годовъ, а «Вѣстникъ Европы», считающій себя современнымъ и прогрессивнымъ, печатаетъ у себя проектъ г. Колюпанова о новомъ укрѣпленіи крестьянъ. Критика, хотя и осторожнѣе, но если и не полное отрицаніе ея, то неодобреніе первыхъ моментовъ развитія теперешняго молодого поколѣнія совершенно очевидно. Молодое поколѣніе отрицается такимъ образомъ отъ самого себя.
Но вѣдь сильнѣе своихъ собственныхъ способностей не будешь. Если поколѣніе вошло въ моментъ подобнаго умственнаго положенія и если подобнымъ развитіемъ оно сложится въ прогрессивную задержку, то придется только пожалѣть о томъ, что Россіи Господь Богъ не далъ силы идти скоро.
Но если это и не такъ, если общество ищетъ себѣ путеводную звѣзду и идеалъ, который ему нуженъ, какъ примѣръ для своего частнаго и общественнаго поведенія, то даже и при невысокомъ уровнѣ поколѣнія, ему необходимо оказать подобную поддержку. Для литературы въ этомъ случаѣ является почетная, роль и невозможно согласиться съ мнѣніемъ тѣхъ, которые въ отсутствіи вожаковъ обвиняютъ общество; Конечно не литература создаетъ жизнь, а жизнь литературу. Но изъ этого вовсе не слѣдуетъ, чтобы у литературы не было никакой силы и чтобы она не имѣла никакого воспитательнаго значенія. Правда, Тургеневъ и Гоголь, несмотря на свои таланты, никогда не были въ состояніи явиться пророками. Они вѣрно рисовали только то, что видѣли и были не въ состояніи создать идеаловъ. Съ одной стороны они правы, ибо дѣйствовали въ тотъ періодъ, когда была возможна лишь головная и внутренняя жизнь, когда героями могли являться лишь Печорины и Онѣгины; а люди другого характера складывались въ Чацкихъ.
Время это кончилось безвозвратно. Новая Россія вступила на новый путь, на путь, въ которомъ явился просторъ для невозможной въ былое время дѣятельности отдѣльныхъ людей. Конечно крестьянская реформа, гласный судъ и земскія учрежденія явились еще такъ недавно, что для героевъ и типовъ не выяснились вполнѣ условія дѣятельности. Во-первыхъ, крестьянскую реформу нельзя до 1870 года считать вполнѣ законченною, а во-вторыхъ, развѣ въ 3—4 года возможно ожидать какихъ либо законченныхъ результатовъ отъ новыхъ общественныхъ комбинацій, когда новый укладъ, обнимаетъ жизнь 70 милліоновъ. Герои и типы не грибы, выростающіе мгновенно послѣ перваго дождя.
Но если это и такъ, если современное положеніе русскаго общества не даетъ практическихъ героевъ и типовъ, то теоретически прозрѣвать ихъ нѣтъ особаго труда. Во времена Гоголя и Тургенева это было иначе. Тамъ рѣшительно не было никакой возможности проявиться человѣческой активности въ широкой общечеловѣческой формѣ. И потому слабые люди являлись безплодными вздыхателями о своей напрасно потраченной жизни и превращались или въ Рудиныхъ, или въ Маниловыхъ, а активные дѣлались Собакевичами и Чичиковыми. При такихъ обстоятельствахъ, положеніе романиста понятно. А какъ. романистами не бываютъ сильные мыслители и пророки, то очень просто, что ни Тургеневъ, ни Гоголь, ни всѣ ихъ послѣдователи не могли изъ матеріаловъ современной имъ жизни создать титана активности. Ложь была бы очевидна, а идеальный герой явился бы. кандидатомъ въ сумасшедшій домъ. Но несмотря на неисходность подобнаго положенія былъ же возможенъ критикъ подобный Бѣлинскому, и было возможно глубокое и пророческое отношеніе къ современности, которое проявилось во всей дѣятельности Бѣлинскаго. Слѣдовательно ясно, насколько легче подобное положеніе и подобная роль въ наше время, когда людямъ открыто поприще не для глухой затаенной борьбы, а для активности, во время Бѣлинскаго невозможной. изъ этого слѣдуетъ выводъ, совершенно несогласный съ мнѣніемъ нѣкоторыхъ критиковъ нашего времени. Они обвиняютъ общество за его безучастность и апатію. Но общество всегда было обществомъ. Оно всегда болѣе или менѣе неподвижный куль, который нужно съумѣть сдвинуть съ мѣста, объяснить его положеніе, которому нужно указать средства и способы для улучшенія его быта. Литература есть интеллектуальное общественное представительство, слѣдовательно ясно, что ея роль поучающая. А если Литература будетъ смотрѣть только себѣ подъ ноги; если она будетъ заниматься лишь дагеротипными изображеніями, то она явится не силой прогрессивно-активной, а силой или консервативной или прогрессивно-пассивной. Такое положеніе бываетъ дѣйствительно неизбѣжно въ извѣстные историческіе моменты и было неизбѣжно у насъ во времена Бѣлинскаго. но какъ бы современная литература не считала своего положенія неловкимъ, она все-таки имѣетъ право быть лучшей, чѣмъ она есть, и изъ констатирующей превратится въ сознательно-прогрессивную, освѣжающую мысль, возбуждающую стремленія къ отдаленнымъ идеаламъ.
Нашъ вопросъ въ томъ, что даже немедленно послѣ уничтоженія крѣпостнаго права писатели, болѣе дальнозоркіе, понимали, что изъ существующихъ въ обществѣ элементовъ и пробудившихся стремленій можно уже создать идеальный типъ, какъ руководящее начало для людей ищущихъ образцовъ.
Именно теперь, болѣе чѣмъ когда-либо, нуженъ освѣжающій и ободряющій идеалъ, ибо молодое поколѣніе похоже нѣсколько въ настоящій моментъ на кучку цыплятъ потерявшихъ высидѣвшую ихъ курицу. Одна часть поколѣнія никакъ еще не можетъ придумать куда бы ей пріурочиться; другая ударилась въ оптимизмъ. Есть, правда, и третья, вообразившая себя элементомъ благоразумія. О послѣднихъ, конечно, заботиться нечего — они не пропадутъ.
Идеальный типъ можетъ имѣть два значенія. Какъ образное представленіе человѣка молодого поколѣнія, второго момента его развитія, или какъ идеальное изображеніе формирующагося общественнаго дѣятеля, готовящагося на смѣну дѣйствующему поколѣнію.
Такое изображеніе особенно важно потому, что періодъ 1857—62 г. былъ первымъ моментомъ въ развитіи современнаго молодого поколѣнія, за которымъ наступило скромное раздумье, сопровождающееся частью сомнѣніемъ въ практической осуществимости того, чѣмъ тогда восторгались, частью же умственной нерѣшительностью, ослабившей энергію и послѣдовательность мысли. Конечно это положеніе временное, но его нужно разъяснить и покончить, ибо положеніе это нормальное и обществу, вступившему разъ на путь прогрессивнаго мышленія, нельзя отказаться отъ потребности думать и глядѣть впередъ.
Если въ первомъ моментѣ характеръ дѣятельности и стремленій опредѣлялся еще крѣпостнымъ вопросомъ, то во второмъ это становится уже невозможнымъ. Крѣпостная традиція уже такъ порвалась, что въ воспитаніи людей второго момента, она не играетъ ровно никакой роли. Поэтому же въ новомъ героѣ будетъ невозможной та платоническая, нѣсколько подогрѣтая и съ барскимъ оттѣнкомъ любовь въ народу, какой отличались передовые люди молодого поколѣнія въ его первомъ моментѣ развитія. Новый герой прежде всего человѣкъ съ свободными гражданскими стремленіями, нежелающій чтобъ его достоинство оскорблялось снисхожденіемъ, а потому и самъ неоскорбляющій никого подобной же формой отношеній. Но еще мало, если герой будетъ отличаться честнымъ личнымъ характеромъ. Нужно, чтобы онъ что нибудь дѣлалъ и боролся съ какимъ нибудь врагомъ, ибо жизнь безъ борьбы немыслима. И вотъ тутъ-то требуется отъ автора вся житейская и соціальная проницательность. Дагеротипными изображеніями жизни нашего времени, и особенно изъ крестьянскаго быта, доводилось до свѣденія читающей публики милліонный разъ, что и мужикъ то же любитъ, и чувствуетъ, что и у него есть свои страданія и радости, свои надежды и разочарованія, что и у него бѣлая кость и красная кровь. Все это старые, давно знакомые Антипы-горемыки, но только въ новомъ, болѣе исправленномъ изданіи. Право смѣшно, когда въ 1860 году усиливаются доказывать,, что и у мужика душа человѣческая. Если еще могутъ быть люди, которымъ это доказывать необходимо, то благоразумнѣе всего превратить съ ними всякій разговоръ, ибо они этого не стоятъ. Новому же поколѣнію доказывать это не нужно. Ошибка современнаго писателя именно въ томъ, что онъ не уяснилъ себѣ вполнѣ, для кого онъ именно пишетъ. Всеобъемлющее писаніе для всякаго вкуса и всякаго разума невозможно. Молодой писатель изъ молодого поколѣнія долженъ помнить, что у него читатели молодые. Онъ долженъ отмежевать себѣ извѣстный кругъ или сдой, въ которомъ вращается молодая жизнь и для нея только и работать. Непослѣдовательность можетъ быть одинъ изъ величайшихъ недостатковъ молодого поколѣнія, обнаружившаяся особенно замѣтно въ теперешнемъ его второмъ моментѣ развитія. Молодымъ нечего бояться разрывать съ людьми, міровоззрѣніе которыхъ для нихъ не годится и съ которыми никогда имъ не придется встать на одну дорогу общественнаго труда. Зачѣмъ это колебаніе между старымъ и новымъ и заискивающія улыбки, особенно замѣтныя въ провинціальномъ обществѣ. Съ одной стороны, это порча личнаго характера, съ другой — незамѣтная въ ея постепенности, но тѣмъ не менѣе весьма существенная порча молодого міровоззрѣнія, уклоняющагося назадъ. Этимъ способомъ впередъ не уйдешь. Этимъ способомъ молодому поколѣнію не выработать себѣ дружныхъ усилій и чистаго взгляда, не выработать себѣ коллективности и солидарности, которыя только одни даютъ энергію и силу общественной жизни.
Новый герой уже никакъ не можетъ быть снабженъ лисьимъ хвостомъ, который прицѣпили себѣ теперь многіе изъ молодыхъ. Съ лисьимъ хвостомъ надлежащаго дѣла не сдѣлаешь и поучительной силы характера не проявишь. Но какое же дѣло дать новому идеальному герою? Здѣсь, какъ я уже сказалъ, требуется на помощь вся соціальная проницательность писателя, ибо нужно изучить въ подробности всѣ послѣдствія, уже начавшіяся обнаруживаться въ русскомъ обществѣ послѣ реформъ. Осталось много и стараго, явилось много и новаго. Одно можетъ быть временнымъ, другому предстоитъ будущее. Что должно вымереть и что останется? А то, что останется, куда и какъ разовьется? Реформаціонныя перемѣны въ жизни народовъ никогда не бывали вполнѣ радикальными. Ужь на что былъ великъ погромъ первой французской революціи, а всѣ волненія Франціи нынѣшняго столѣтія только слѣдствія того, что многіе вопросы или совсѣмъ были не затронуты или недостаточно разрѣшены. У каждаго времени есть свой главный врагъ, съ которымъ оно борется. На второстепенныхъ оно не обращаетъ вниманія. Такъ и наше дѣйствующее поколѣніе разрѣшало свою лишь задачу, но не могло разрѣшить того, что придется разрѣшить молодому поколѣнію, когда оно сдѣлается тоже дѣйствующимъ.