Воля.
правитьВечеромъ, наканунѣ свадьбы, къ жениху, студенту Андрееву собрались товарищи.
Узкій, продолговатый номеръ дешевенькой меблировки старательно убрали; устлали коврикомъ полъ, по стѣнамъ развѣсили вышитыя полотенца. Столъ уставили тарелками, жестянками, всевозможными бутылками.
Чай разливала невѣста Соня, фельдшерица земской больницы. Она энергично наполняла стаканы, хлопотливо и радушно потчивала, кокетливо улыбалась.
Гости, по обыкновенію, шумно спорили, пѣли, много курили. Къ двѣнадцатому часу гости разошлись, Соня осталась: жениху и невѣстѣ предстояло обсудить приготовленія къ вѣнцу.
Посидѣли еще съ часъ, переговорили, о чемъ нужно было, и Андреевъ повелъ невѣсту домой.
Стояла ночь ранней весны, мѣсячная, сладострастная, и, когда прощались, студенту захотѣлось поцѣловать дѣвушку. Онъ обнялъ ее за талію, привлекъ къ себѣ и, весь охваченный желаніемъ, потянулся раскрытыми губами.
Дѣвушка не давалась. Играла глазами, притворно недоумѣвала:
— Что такое? Сергѣй Сергѣевичъ, что съ вами? Кажется не подала вамъ… рѣшительно не дала вамъ повода, никакого повода… чтобъ такъ со мною себя вести?
Растянула слово «никакого» по складамъ и подчеркнула «вамъ» и «такъ». Повела плечами.
— Борецъ за свободу, представитель пролетаріата… Эсде — И, и… такіе буржуазные сентименты, — ай-ай!
Будто съ презрительной жалостью помотала головкой. Перекинула за плечи длинныя косы, тугосплетенныя, черныя съ синеватымъ отливомъ.
Студентъ сначала сталъ доказывать, что и пролетарій вправѣ цѣловать любимую женщину, но, когда замѣтилъ на губахъ у невѣсты ироническую улыбку, — обидѣлся.
Сдѣлалъ хмурую паузу, затѣмъ сказалъ обиженнымъ голосомъ:
— Это… это, Сонька, свинство. У человѣка, можетъ, душа раскрылась, онъ какъ бы въ экстазѣ, а ты… ты ломаешь декадентку.
И снова потянулся къ ней. Она опять увернулась, ловко выскользнула изъ его объятій, отбѣжала на нѣсколько шаговъ. Остановилась у воротъ, трагически скрестила пальчики рукъ, печально проронила:
— И это большевикъ! О времена, о…
Андреевъ возмущенно оборвалъ ее:
— Никогда! Слышь, Соня? Никогда!.. Больше первый никогда тебя не поцѣлую!.. Будь покойна… Чтобъ ты знала!.. Да! потому…
… — Не будешь? а-а? Сережа-а-а? Ни-когда-а? Да-а? Даже завтра? Гхи-хи-хи-и-и!.. — Прервала его шаловливымъ смѣшкомъ, круглымъ и звонкимъ, какъ серебряные шарики, скользнула въ калитку и сразу исчезла за поворотомъ аллеи больничнаго сада.
Онъ долго стоялъ недвижно, взбудораженный ея шалостью, растерянно смотрѣлъ въ голубое отъ луннаго свѣта отверстіе калитки. Почувствовалъ вдругъ, что одинокъ, совершенно одинокъ, не знаетъ, что съ собой дѣлать, куда дѣться? О своемъ номерѣ вспомнилъ съ отвращеніемъ: тамъ теперь, какъ въ опустѣломъ кабакѣ, послѣ попойки…
Какъ рѣзкая противоположность представилась комнатка Сони: чистенькая, свѣтленькая, уютная… Бѣленькія занавѣски. Цвѣты. Лиліи въ коричневыхъ вазочкахъ, гіацинты. Запахъ такой прянный…
Стало досадно за свою выходку: нелѣпая горячность, безсмысленный обѣтъ!
Испытывалъ острую неловкость.
Дважды входилъ въ садъ, осторожно входилъ, ступалъ одними носками. Оба раза постоялъ тамъ, прислушивался съ усиленнымъ біеніемъ и замираніемъ сердца. Для чего-то потрогалъ желѣзную скобу калитки, мялъ фуражку, вышелъ. Потоптался у воротъ, занесъ было ногу, чтобы въ третій разъ войти, заколебался. Рѣшительно бросилъ руками, рѣзко повернулся, ушелъ. Зашагалъ твердымъ отчетливымъ шагомъ.
Дома долго сидѣлъ, не раздѣваясь: въ шапкѣ и галошахъ, и, когда хотѣлъ снять пальто, — за нимъ пришли.
Какъ всегда, явились внезапно, облеченные и связанные слѣпой властью, безстрастной и неотвратимой, рожденной въ глубинѣ вѣковъ, и, какъ сѣдая старина, непонятной.
Когда къ нему вошли, у него въ головѣ все спуталось, будто оглушили, а когда очнулся, почувствовалъ себя чужимъ въ собственномъ углу, будто посторонній.
Тѣ, кто пришли, искали неохотно и недолго, будто устали онъ непосильнаго и для нихъ самихъ бремени власти. Потомъ, послѣ обыска, околодочный надзиратель отпустилъ всѣхъ, кого онъ съ собой привелъ, городовыхъ, солдатъ и дворниковъ, кликнулъ извозчика, и они поѣхали.
Было ужъ очень поздно. На востокѣ, на самомъ краю горизонта заходящій мѣсяцъ безпомощно висѣлъ сломаннымъ мѣднымъ ободкомъ: ночь отходила. Она вся съежилась въ судорогахъ агоніи, — и оттого на шелковой завѣсѣ предразсвѣтныхъ небесъ ея серебряныя застежки — звѣзды вздрагивали своими золотыми лучистыми кистями.
Они ѣхали.
Въ безлюдныхъ улицахъ настороженно покоилась нѣжная тишина, и круглый дребезгъ колесъ грубо сверлилъ чуткое безмолвіе разсвѣта.
Студентъ Андреевъ жутко смотрѣлъ на темную землю, на небо, разрисованное таинственными узорами созвѣздій, и въ подавленномъ сознаніи тревожно мелькало, увидитъ-ли онъ еще когда ночную природу, звѣзды?
Думалъ о Сонѣ. Воображеніе рисовало ему горе дѣвушки. Завтра она проснется радостная, съ радужными грезами о вѣнцѣ, съ тревожными чаяніями о грядущемъ счастьи и вотъ, — нежданная бѣда: все рухнуло… Тяжело ей будетъ, бѣдняжкѣ! Пожалѣетъ, что такъ легкомысленно съ нимъ обошлась, не простилась…
Мысли оборвались, путались, а въ сердцѣ росла и тяжелымъ комомъ клубилась тоска.
Полицейскій деликатно поддерживалъ Андреева за талію, конфузливо вздыхалъ, объяснялъ что-то пространно и сбивчиво, въ чемъ-то оправдывался. Жаловался, выражалъ сочувствіе.
Отъ его жалобныхъ словъ студенту какъ-то стало легче. Ему казалось, что на дрожкахъ рядомъ сидитъ не конвоиръ, а хорошій знакомый, сидитъ и изливаетъ свою душу.
Стали подъѣзжать къ острогу. Полицейскій круто оборвалъ свои жалобы и какъ-то особенно прокашлялся, густымъ самодовольнымъ кашлемъ. Затѣмъ онъ дѣловито оправилъ шашку, кобуру револьвера, непринужденно придвинулся и крѣпко обнялъ арестанта.
Подъѣхали, остановились, слѣзли.
Въ запертыя ворота тюрьмы надзиратель постучалъ начальственно. И, когда черныя челюсти темнаго дома заскрежетали и раскрылись, околодочный сухимъ жестомъ откинулъ согнутый локоть лѣвой руки, указалъ арестанту, чтобъ вошелъ.
Въ конторѣ немного продержали, отобрали деньги и часы, записали, что нужно было, тщательно обыскали самого, внимательно осмотрѣли все, что привезъ съ собою, кое-что отобрали, отложили въ сторону.
Дежурный ключникъ, отдѣленный Кравчукъ, тотъ самый, который принималъ студента Андреева и въ позапрошломъ году, послѣ первомайской демонстраціи, улыбнулся старому знакомому, взялъ его вещи и отправился указать камеру.
Шли быстро, будто спѣшили по важному дѣлу. Прошли первый этажъ, второй, взобрались на третій и тамъ остановились. Ключникъ открылъ замокъ, вытащилъ задвижку, оставилъ камеру полуоткрытой и пошелъ за водой и матрацомъ.
Свѣтало. Со двора въ тусклыя окна корридора голубыми глазами уже смотрѣло просыпающееся утро, но въ темномъ домѣ еще горѣли огни: тюрьма еще спала. И было жутко и боязно.
Придушенный храпъ, растерянные выкрики и обрубленные стоны испуганно, какъ мыши въ мышеловкѣ, царапались о бурый кирпичъ стѣнъ, о сѣрый цементъ потолковъ. Гдѣ-то, на самомъ верху желѣзнымъ плачемъ заплакали цѣпи: скованный человѣкъ заметался спросонья.
Студентъ Андреевъ осторожно подобрался къ ближайшей одиночкѣ, тихохонько приподнялъ дверный глазокъ, окинулъ тускло-освѣщенную камеру, спящаго человѣка, свернутаго сѣрымъ комомъ на арестантской койкѣ, и тотчасъ же отошелъ, подкрался къ слѣдующей «секретной». Онъ шелъ, крадучись, а за нимъ гнались и рыдали желѣзнымъ перезвономъ встревоженныя кольца кандаловъ… Выплакались, обезсилѣли, стихли.
Молчаніе. Неспокойное, больное. — И вдругъ вой, дикое рычанье, вопли разорвали тяжелое молчаніе и мягкими спутанными клочьями расшвырнули его въ отдаленные углы оцѣпенѣлыхъ корридоровъ… И буйный свистъ, и рыгающій хохотъ.
Обнялись запрыгали вмѣстѣ, бѣшено понеслись, заплясали въ дикомъ танцѣ безумія.
… — вввааа-вввааа-вваа-вваа-ва-ва-ва-а-а!..
— Ннно-о-о, ты-ы! Акаянный! Чи-во?
Простуженный тенорокъ Кравчука. Тюремщикъ торопливо застукалъ по звонкимъ ступенькамъ чугуной лѣсенки.
— Оре-отъ чи-во? безпокоишь заключенныхъ господъ! Люди, можетъ, спятъ себѣ, а вонъ: ггы-ггы-ггы-ггы! Поднялъ калавуръ! ааахххъ ты ссама-сшед-шій!..
Отперъ камеру, вошелъ, прикрылъ за собой дверь.
— Молчи, скаженный! Спакойся!..
Острый, крикъ, частые бухающіе удары. Замѣшательства драки съ безпорядочнымъ топотомъ ногъ и грубымъ стукомъ озлобленной драки, — и сумашедшаго не слышно.
Отдѣленный вышелъ изъ камеры больного, пыхтѣлъ, отдувался, сердито оправлялъ мундиръ, кобуру револьвера. Заперъ больного, спустился внизъ, заперъ Андреева.
Опять безмолвіе — тревожное, настороженное, и уже снова по острогу грузно зашевелилась подозрительная возня, сдержанная, хитрая. Теперь засуетились на всѣхъ ярусахъ. Открываются камеры, закрываются, съ ржавымъ визгомъ засововъ, со стонущимъ скрипомъ дверей.
Шорохи, шелесты, таинственные стуки.
Пробило три часа. Пробило четыре. Андреевъ улегся. Долго ворочался на жесткомъ ложѣ. Когда сталъ засыпать, по тюрьмѣ все еще перекатывался зловѣщій гоготъ.
Что-то рычало, ухало, скрипѣло зубами.
Проснулся студентъ отъ дробнаго, частаго стука. Стучали въ стѣны, бухали надъ потолкомъ, колотили подъ поломъ. Отовсюду, со всѣхъ сторонъ гудѣли настойчивые, зовущіе удары.
Раздавались нетерпѣливые, нервные выкрики, кричало много голосовъ, кричали всѣ разомъ и перебивая другъ-друга.
— Ссо-сѣдъ! Ссо-о о-сѣдъ! По-дой-ди-те къ ок-ну!
…Стань-те!..
— Товарищъ!.. Новый товарищъ! Вы, какъ васъ тамъ? Скорѣй сюда!
— Сю-да, къ рѣ-шет-кѣ-э! Подой-дите къ своей рѣшеткѣ!
…Подставьте… Слушайте, новый товар…
— Новый товарищъ! Слушайте: у васъ въ камерѣ имѣется табуретка. Подставьте ее къ окну! Вы слышите?
— Да онъ, можетъ, спитъ?
— Какое тамъ спитъ… спитъ?
— Эй, новый! Подставьте табуретку, станьте на эту самую… на табуретку, руку выст…
— Выставьте руку, просуньте руку сквозь рѣшет…
— За рѣшетку! Шестьдесятъ второй ном…
…десять второй номеръ, вы слышите, вы понимаете?
— Безобразіе, чортъ знаетъ что! Свинство… спать…
— Выспаться не даютъ! Базаръ… Настоящій базаръ! Съ самаго ранняго утра галдежъ подняли: гга-гга-гга-гга! И никакихъ! Нѣтъ возможности!…
— То есть никакой возможности соснуть!
Тѣ изъ заключенныхъ, кого разбудилъ этотъ шумный хаосъ, просыпались враждебными, гнѣвно бросали за окно негодующіе укоры, опять зарывались въ подушки, дѣлали отчаянную попытку заснуть, — и чрезъ нѣсколько минутъ, словно подброшенные, соскакивали съ постелей и, неумытые, въ одномъ бѣльѣ уже карабкались на покатый подоконникъ, остро-жадно и спѣшно выбрасывали:
— Что-о? Что случилось? Есть новости? за? что-о?
…передайте…. разскажите… что такое?
— Да тише! Не орите всѣ разомъ!.. ааахххъ, чтоббъ ввассъ!
— Замолчите… На одну секунду!
— Стой! Я знаю!
— Подождите, дайте мнѣ сказать!
— Да перестаньте же наконецъ галдѣть! Вотъ дѣйствительно!..
Кое-какъ удалось унять взбаламученныя одиночки. Крики спали.
— Нну-у! Говорите!
— Аа? Счасъ… Ну… вотъ… Слушайте: привели новичковъ… ночью… сегодня ночью.
Молодой голосъ весело зазвенѣлъ и вдругъ оборвмъ, сдѣлалъ сенсаціонную паузу: выжидаетъ эффекта.
— Дальше… дальше.
— Счасъ-счасъ… Такъ вотъ: одинъ изъ нихъ тутъ въ нашемъ корпусѣ, шестьдесятъ второй номеръ…
Будто въ потухающій костеръ подбросили сухіе сучья. Сразу брызнули, во всѣ стороны разсыпались огненныя восклицанья:
— Къ окну! Къ окну! Зовите его къ окну!
— Эй, новый, новый товарищъ! Жарьте сюда!
— Новосе-олъ! Довольно спать! Явитесь народу!
— Станьте у рѣшетки, не бойтесь, ничего вамъ за это не будетъ!
— Да не боюсь я! Съ чего вы взяли?
Въ отвѣтѣ студента Андреева слышалось недоумѣнье и обидчивость.
— Никогда я не боялся! А только… Я только что проснулся, даже не одѣлся… вотъ собственно почему.
Онъ неловко замолчалъ и ему въ отвѣтъ поднялось бурное ликованье.
— Привѣтъ новому товарищу!
— Здорово, Сережа!
— Какъ себя чувствуешь, душа моя!
— Ловко, братъ Андреевъ, тебя того…
— Эй тамъ, конспираторы! Чего разболтались? Зачѣмъ называть фамилію?
— Очень нужно, чтобъ шпики знали, кто съ кѣмъ знакомъ!
— Стойте, товарищи! Надо его сейчасъ же… Прежде всего надо ему кличку дать.
— Разумѣется… Конечно… Съ этого надо было начать, а они…
— Будетъ перекоряться! Слушайте, новый товарищъ, хотите Гарибальди? Кличка Гарибальди нравится вамъ?
— Что-жъ, я ничего. Не все ли равно? Пусть я буду Гарибальди.
— Браво! Ура, Гарибальди! Ура-ура! Уррра-а-а!
— Вотъ дурачье!
Снизу и съ третьяго яруса, густо заворчалъ скрипучій басокъ студента Левченко, близкаго пріятеля Андреева.
Левченко, какъ только узналъ, что новичекъ Сергѣй Андреевъ, — все добивался поговорить съ нимъ и не могъ: мѣшали. И оттого онъ былъ недоволенъ.
— Человѣка арестовали, лишили воли, заперли, — а они рады. Прямо-чортъ знаетъ что!
— А ты, старая дура, мол-чи! Сиди себѣ въ своей конурѣ и помалкивай. Тогда за умнаго сойдешь.
— Сейчасъ онъ тебѣ съ сентенціями, какъ какая-нибудь классная дама.
— Господа! Да онъ сейчасъ на Маркса сошлется. Какъ-же! Онъ у насъ по ученой части дока.
— Хха-хха-хха! Хха-хха-хха!
— Ххо-ххо-ххо! Ххо-ххо-ххо! Хо-хо-хо-о-о!
— Лловко-о-о! Ззздо-рррово-о!!
— Какъ остроумно! — Левченко попытался отдѣлаться ироніей, но не выдержалъ тона. Обида соленой волной захлестнула ему гортань.
— Пшла ко всѣмъ чертямъ!
Громко плюнулъ, соскочилъ съ подоконника, гнѣвно стукнулъ табуретомъ.
А у рѣшетокъ радостное возбужденіе улеглось только къ полудню. По камерамъ корридорные разносили обѣдъ и у оконъ стихло.
Студенту Андрееву ѣсть не хотѣлось. Стоялъ на табуретѣ у окна, смотрѣлъ.
За тюрьмою зелеными валами бугрилась пашня. Лѣсокъ на горизонтѣ застылъ обнаженной головой, будто въ молитвенномъ экстазѣ. Простеръ покорно тонкія вѣтви вверхъ, къ свѣтлымъ весеннимъ небесамъ…
Андреевъ лежалъ на желѣзной койкѣ, перебиралъ свои впечатлѣнія, раздумывалъ и удивлялся: какихъ-нибудь два года прошло, какъ его здѣсь не было, и какія перемѣны!
Прежній укладъ политическаго заточенія, режимъ молчанья безслѣдно исчезъ: бунтарь-жизнь ворвался и сюда. По сѣрымъ кирпичамъ темнаго дома онъ цѣлыми пригоршнями разсыпалъ сѣмена безпокойнаго непослушанья… И пышно взошла буйная поросль неповиновенья.
— Куда дѣвалась суровая обособленность заключенныхъ?
Студентъ Андреевъ спрашивалъ себя полушопотомъ, съ радостнымъ недоумѣньемъ повелъ затылкомъ и плечами.
— Открытое, непрерывное общеніе, — на виду у всѣхъ. И не препятствуютъ, совершенно не вмѣшиваются. Чудеса!
На волѣ ему много разсказывали объ этомъ новомъ въ тюрьмѣ, но онъ никакъ не думалъ, не могъ себѣ представить, чтобъ дошло до этакихъ предѣловъ.
— Прямо — дѣйствительно хорошо. Свободнѣй, чѣмъ на волѣ! Эдакъ, пожалуй, и уйти отсюда не захочешь… Вотъ, развѣ за Соней соскучишься…
Грустно улыбнулся.
— Гарибальди! Гари-бальди! Га-ри-баль-ди-и-и!
— Шестьдесятъ второй номеръ! Гариба-альди! Вы слышите?
— Ахъ, да, — вѣдь это онъ — Гарибальди… его это зовутъ къ окну…
Соскочилъ съ кровати, схватилъ табуретку, взобрался на подоконникъ.
Вызывалъ его токарь по металлу Авксентьевъ, по прозванью Степнякъ, ближайшій сосѣдъ по камерѣ.
— Вотъ я! Я здѣсь, — что такое?
И въ отвѣтъ Авксентьевъ лаконически отрубилъ: — Выставьте… просуньте сквозь рѣшетку свой вѣникъ!
Андреевъ слѣзъ съ подоконника, кинулся искать вѣника, — нѣтъ: его еще не успѣли снабдить вѣникомъ. Передалъ объ этомъ Степняку. Тотъ немного подумалъ, а потомъ опять кратко отчеканилъ:
— Вотъ что: просуньте за рѣшетку ноги! У васъ, какъ, ноги длинныя?
Ноги оказались подходящими. И онъ осторожно и съ трудомъ просунулъ ноги между толстыми полосами желѣзнаго переплета.
— Готово!
— Ну, такъ слушайте! Я вотъ сейчасъ брошу вамъ бичевку, а вы лавируйте ногами такъ, чтобъ поймать. Старайтесь, чтобъ она, веревка, упала на ваши ноги. Тогда шабашъ. Возьмите ее себѣ. Ну, и, если вамъ съ кѣмъ-нибудь необходимо соединиться, получить или передать ему, значитъ этому… то есть тому… товарищу, стало быть, — вотъ и валяйте! бросайте ему веревку. Вы тогда этому самому, то есть, кому хотите, кидайте ее.
— А онъ, стало быть, ловитъ ее.
— Вы слышите?… Токарь по металлу выжидательно смолкъ.
— Да, да! Слышу. Съ большимъ вниманіемъ. Продолжайте!
— Ну, такъ вотъ: черезъ это у насъ веревку эту самую называютъ «телефонъ». Потому она все равно… значитъ по ней можно сноситься, какъ все равно по телефону. Вотъ и все. Поняли? Ну, начинаю!
— Рра-азъ, дды-ва, три-и!
Зажужжала, упруго вырвалась, мелькнула, у самой стѣны зашуршала тонкая, сѣрая бичева. На концѣ, какъ черный хвостикъ, небольшое грузило.
Гибко изогнулась, вытянулась, неловко задѣла за ржавый выступъ водостока, обезсилѣла и застряла.
Студенту Андрееву не видно было, какъ веревка зацѣпилась за трубу водостока. Онъ продолжалъ старательно лавировать ногами, и оттого тѣ, кто сидѣли у рѣшетокъ, хохотали.
Степнякъ, пылкій юноша, чернокудрый и черноглазый, съ упрямымъ лбомъ и вздернутымъ носомъ, — обозлился. Юнъ ожесточенно задергалъ застрявшую бичеву, оборвалъ грузило, привязалъ другое, сложилъ бичеву въ правильные концентрическіе круги. Затѣмъ пытливо смѣрялъ разстоянье между своимъ окномъ и окномъ шестьдесятъ второго номера и снова метнулъ «телефонъ».
Бичева сразу вытянулась, покорно опустилась и повисла на ноги студента.
— Есть!
Напряженное ожиданіе вылилось въ радостное восклицаніе.
— Такъ! Молодчага, — одобрилъ рабочій студента. — Теперь вы попытайтесь: киньте ее мнѣ.
Андреевъ бросилъ разъ, метнулъ вторично, — не попалъ. И только послѣ длинныхъ повтореній ему удалось освоиться съ употребленіемъ телефона.
До повѣрки успѣлъ добыть все, что здѣсь было подъ запретомъ: зеркальце, ножикъ, газету.
Левченко прислалъ книги и цѣлую коробку папиросъ, сосѣдъ съ верхняго этажа спустилъ горячій кофе въ стаканѣ, сливки. Изъ женскаго отдѣленія прислали цвѣты, маленькую бутоньерочку фіалокъ, перевязанную алой шелковой ленточкой.
Цвѣты растрогали и взволновали. Заботливо вспрыснулъ ихъ водой, вставилъ въ стаканъ. Долго смотрѣлъ на голубыя головки, на шелковую ленточку.
— Кто, чья рука перевязала эти хрупкіе стебельки? — Всгрустнулось, вспомнилась Соня.
Въ шесть часовъ по полудни, послѣ второй повѣрки, камеры и корридоры политическаго отдѣленія наглухо замкнулись, и у стѣнъ высокаго забора разставили ночной караулъ. Съ этого часа снаружи темный домъ казался глубоко спокойнымъ, но внутри — въ его каменныхъ нѣдрахъ, жизнь запертыхъ людей именно теперь бурлила и клокотала, своеобразная и странная, какъ самъ острогъ.
— Товарищи, къ окнамъ!
Звалъ Степнякъ. Его камера находилась по срединѣ, въ центрѣ политическаго отдѣленія, и голосъ его достигалъ до самыхъ отдаленныхъ угловъ корпуса. Оттого Авксентьеву и поручили созывать общее собраніе заключенныхъ.
— Къ окнамъ, къ окнамъ!
Прошло съ минуту, — и у рѣшетокъ гулко, какъ лѣтній ливень, заплескали шумныя волны человѣческой рѣчи.
— Предлагаю на сегодняшнее засѣданіе избрать предсѣдателя.
Кто-то назвалъ Рылѣева, назвали Андреева, но большинство, какъ всегда, высказывалось за Мирабо. Степнякъ подсчиталъ голоса и объявилъ Мирабо предсѣдателемъ.
Немедленно открыли засѣданіе, прослушали докладъ «Новое искусство и русская революція», и тотчасъ же загорѣлись страстные, огненные споры. Оппоненты тщательно разбирали символизмъ Метерлинка, сбились на Льва Толстого, потомъ перешли къ Ничше, какъ-то добрались до роли массъ въ партизанскихъ выступленіяхъ и уткнулись въ терроръ. О террорѣ долго говорилъ Степнякъ. Онъ яро отстаивалъ необходимость «активной обороны», но вдругъ предъ окнами показался начальникъ тюрьмы. Ораторъ смутился и неловко оборвалъ свою рѣчь.
Начальникъ, конфузясь и теряясь, умоляюще залепеталъ:
— Я васъ, господа, не стѣсняю. Можете обо всѣмъ говорить, обсуждать темы разныя и прочее, какъ образованные люди… пожалста… Только попрошу не объ этомъ… Потому съ меня тоже, знаете…
— Я вамъ слова не далъ. Попросите слово и получите то въ очередь?
Предсѣдатель величавымъ мановеньемъ руки пригласилъ начальника, чтобъ замолчалъ. Тотъ безнадежно передернулъ плечами, укоризненно мотнулъ головой и молча удалился. И споры возобновились. Теперь они стали общими, спутанными. Перебивали другъ-друга, говорили сразу по двое, по трое. И отъ перекрестныхъ криковъ, частыхъ, какъ декабрьскій снѣгъ и безпорядочныхъ, какъ птичій гомонъ, по широкому двору политическаго отдѣленья прыгали, сшибались и гулко отскакивали пестрые отклики, обрывки фразъ и восклицаній, прихотливыя сочетанья словъ, нестройное, многоголосое эхо.
Споры длились до солнечнаго заката. И только потомъ эти спутанные шумы угасли.
Сумерки, загадочная грань дня и ночи, принесли съ собою таинственныя чары безмолвія и скорбнаго покоя. Сквозь каменную обшивку стѣнъ и желѣзную броню дверей онѣ входили неслышными стопами. И стихало во всей тюрьмѣ. И только со двора доносились скрипучіе стуки. То по дорожкѣ, утоптанной арестантскими ногами, пробирается фонарщикъ. Онъ передвигается раздѣльнымъ, четкимъ шагомъ. Кажется, точно тупыми гвоздями приколачиваетъ тишину…
Еще свѣтло. На горизонтѣ заря еще багрянится алыми пятнами. Умирающій день, истекая кровью, густо залилъ ею янтарную кайму вечерней тверди.
… Тускнѣетъ. Гаснетъ. Темнѣетъ.
Загадочный часъ сумерекъ, таинственная грань между днемъ и ночью отошла. Но остались чары скорбной тишины, — и у рѣшетокъ молчанье.
Въ окна темнаго дома сверху сыплется мглистая синева…
…Весенній вечеръ пришелъ наряднымъ, съ здоровымъ запахомъ распаханной земли, съ густымъ ароматомъ полевыхъ травъ.
Андреевъ стоялъ на табуретѣ у подоконника, прислонился головой къ чернымъ полосамъ рѣшетки, не могъ отойти. Тутъ, въ заточеньи, у него въ душѣ пробудилось, властно овладѣло всѣмъ его существомъ чувство природы.
Проникновенно и любовно смотрѣлъ онъ на потухающее небо, на темнѣющія поля, на острожные огни, блѣдные отъ свѣта заката. Отъ фонарныхъ столбовъ простерлись и сумрачно застыли сѣрыя, расплывчатыя отраженья.
…-ааа-аа-а-а! Ои-оо-о-о!
Чистымъ серебромъ зазвенѣлъ ласковый дѣвичій голосъ, свѣтлымъ акордомъ нѣжно обнялъ ароматную тишину весенняго вечера.
… — ааа-аа, оо-о!..
Разсыпалось круглыми звуками по широкому простору двора и со всѣхъ его угловъ раскатисто и удивленно задрожало эхо:
… — А-а, а-о-о-о…
Женское отдѣленіе тюрьмы вызывало товарищей мужчинъ.
— Гаа-гуу! — тотчасъ же отозвался звонкій баритонъ, бархатный, покорный.
— Доб-рый ве-че-эр-р!
И въ отвѣтъ донесся трогательный, какъ замирающая струна мандолины, привѣтъ дѣвушки: ве-черъ доб-рый?
— Что вамъ, сес-тры?
— Просимъ спѣть!
И Степнякъ вызвалъ пѣвцовъ къ окнамъ, и начался концертъ. Сначала пѣли хоромъ потомъ выступили солисты. И изъ-за холодной рѣшетки въ голубую пустыню душистаго вечера страстно понеслось:
— О-о-чи-и че-ор-ныя-а!.. О-чи жгу-у-чі-я-а!…
Рѣзко оборвалъ. По двору, какъ заблудившееся дитя, дрожало и плакало эхо. Ослабло и стихло…
Шелковый пологъ ночи застегнули серебряными застежками звѣздъ. Зажгли луну. Въ лѣсу на горизонтѣ стонала кукушка.
Случалось, что къ забору политическаго отдѣленья приходили гости. Чаще всего они являлись послѣ заводскихъ гудковъ, когда прекращались работы. Приходили группами юноши и дѣвушки, взбирались на отдаленные курганы и бугры потому, что опасались нападенія караула. И оттого, что стояли далеко, изъ тюрьмы за всѣхъ отвѣчалъ Степнякъ. Его за громкій голосъ и ясную дикцію острогъ избралъ своимъ толмачемъ.
Обыкновенно бесѣды тюрьмы и воли начинались такъ: на одномъ изъ кургановъ давали условленный знакъ — троекратный взмахъ краснымъ флажкомъ, и въ отвѣтъ Степнякъ громко и раскатисто кашлялъ. Этотъ пріемъ у него назывался: «прочистка инструмента». Затѣмъ онъ выдерживалъ глубокую паузу, а потомъ звонко и съ интервалами выкрикивалъ:
— О-о-ой Къ кко-му-у вы при-шли-и-и?
— Ккто-о вы та-кі-і-е-э?
Изъ-за забора отвѣтно кричали, кто пришелъ и кто нуженъ, задавали дальнѣйшіе вопросы, и такимъ образомъ шла шумная бесѣда тюрьмы и воли.
Какъ только начинались эти своеобразные разговоры, студентъ Андреевъ уже былъ у окна. Онъ сидѣлъ на подоконникѣ, старательно прислушивался къ каждому слову, напряженно всматривался въ неясные силуеты женскихъ фигурокъ.
Настороженное вниманіе улавливало знакомые звуки, какъ будто тамъ на одномъ изъ зеленыхъ бугровъ, унизанномъ бронзовыми нитями угасающаго дня произнесли его имя… Воображеніе усиленно работаетъ. И въ молодой толпѣ, что стоитъ за тюремной стѣной, ему уже мерещится дорогая головка…
— Да! это она… Несомнѣнно!
Она стѣсняется, чувствуетъ себя неловко на виду у всѣхъ, — и оттого ея не слышно. Оттого не могутъ разобрать, что сказала.
Волнуясь и растерянно, Андреевъ внезапно прерывалъ толмача политическаго отдѣленья, вступалъ съ нимъ въ крикливыя пререканья и строптиво, вопреки установленной дисциплинѣ, принимался самъ за переговоры съ волей.
Воля ему не отвѣчала, а Степнякъ и Левченко утверждали, что онъ ослышался. Просили успокоиться.
— Но вѣдь онъ слышалъ, явственно слышалъ…
И въ смятенной душѣ заговаривало подозрѣнье. Во всемъ вина Степняка: этотъ къ нему непріязненно относится, вообще, какъ рабочій къ интеллигенту… Оттого и не замѣчаетъ Сони. Не хочетъ замѣчать!.. Она же навѣрно тутъ. Не можетъ же быть, чтобъ ея не было? Чтобъ не пришла?..
И дни приходили и уходили. Степняка смѣнили другіе, самъ Андреевъ сталъ толмачемъ политическаго отдѣленья, а Соня не появлялась.
Сталъ думать, что она слегла. Тревожно волновался, тосковалъ.
Было бодрое утро, румяное и голосистое, какъ здоровое дитя послѣ крѣпкаго сна. У рѣшетокъ жужжащій говоръ шумно плескался, но Андреева не было у окна. Онъ тяжелыми, нервными шагами расхаживалъ по камерѣ, угрюмо раздумывалъ.
У двери завозились. Отперли, — вошли. Отдѣленный Кравчукъ разсѣянно повелъ глазами по потолку, по стѣнамъ. Затѣмъ равнодушно проронилъ: — вамъ свиданье, пожалуйте. — И оскалилъ зубы.
Судорожный холодокъ стегнулъ студента Андреева по сердцу, свелъ кончики пальцевъ, забрался подъ самые ногти. Какъ огненныя письмена ночной рекламы, въ мозгу сразу и ярко встало: «Соня». И на вздрагивающихъ отъ волненія губахъ свѣтло перебѣжала ликующая улыбка. Онъ радовался и пугался этой радости: жизнь такъ часто обманывала.
Сталъ себя разувѣрять: не она пришла, — и молился, умолялъ кого-то, невѣдомаго, чтобъ встрѣтить ее… Притворно сомнѣвался — и вѣрилъ… Глубоко, безотчетно вѣрилъ.
Тщательно пріодѣлся. Изъ камеры вышелъ съ тревогой въ душѣ и сіяніемъ въ глазахъ. Голова была втянута въ плечи, точно опасался удара, предательскаго удара, сзади.
Рванулъ дверь, быстро и съ бьющимся сердцемъ вбѣжалъ въ посѣтительскую, въ комнату, гдѣ происходили свиданья… — встрѣтилъ знакомаго студента.
Обида желтыми, расплывчатыми кругами завертѣлась предъ помутнѣвшими глазами. Кое-какъ отвѣчалъ гостю на вопросы. Нѣсколько разъ порывался спросить о Сонѣ. Сдержался. Застѣнчивость любви и самолюбіе задѣтаго мужчины удержали. Кое-какъ досидѣлъ до конца десятиминутнаго свиданья: все пытался показать себя веселымъ, беззаботнымъ. Еле доплелся обратно. Пробрался въ камеру и тотчасъ же, не раздѣваясь, свалился на койку.
Лежалъ долго. Тупо смотрѣлъ на замкнутыя двери.
Въ ту весну богатое вёдро часто смѣнялось пышными грозами и густыми ливнями, и оттого дворъ тюрьмы густо заросъ. И протоптанныя дорожки, гдѣ обыкновенно гуляли арестанты, заросли. Опушились живой оторочкой молодой зелени. Тонкіе стебли сѣна и узловатыя травы шелестѣли шуршащимъ шелестомъ, шептались на непонятномъ языкѣ растеній, — и межъ сиреневыхъ и блѣднозеленыхъ рядовъ ярко, какъ первый снѣгъ, синѣли васильки, бѣлѣли кувшинчики, темнымъ золотомъ рдѣла ромашка, круглая и лучистая, точно упавшіе съ неба осколки солнца.
При вѣтрѣ колыхались, прятались въ травѣ; когда стихало, опять выныряли, недоумѣло глядѣли невинными глазами цвѣтовъ на глухія стѣны ограды, на черныя дыры рѣшетокъ…
…Въ концѣ мая приступили къ уборкѣ сѣна. Въ политическое отдѣленье пригнали толпу уголовныхъ. Съ десятокъ вялыхъ людей, въ истоптанныхъ котахъ и сѣрыхъ бушлатахъ, нехотя разбрелись по заросшему двору, — за каждымъ конвойный солдатъ, съ зоркими, какъ у рыси, глазами, съ нагайкой, съ обнаженной шашкой…
И было жутко и странно это кощунственное сочетанье поля и острога. Косцы съ сѣрыми блинами на полубритыхъ головахъ и подлинныя мужичьи косы. Молитвенная мелодія стали въ мирномъ звонѣ косы и злобные окрики стражи, грубый лязгъ оружія.
Студенту Андрееву вспомнились настоящіе луга. Просторы вольныхъ покосовъ, не огороженные тюремными стѣнами, безгранные, опоясанные голубой каймой горизонта, упираются въ самое небо…
…Красныя пятна крестьянокъ въ кумачевыхъ юбкахъ… Соня.
На тугосплетенныхъ косахъ, обвитыхъ вокругъ ея головки черной короной, вѣнокъ полевыхъ цвѣтовъ… Дѣвичій смѣхъ, переливчатые крики. Птицы.
…Вотъ степной вѣтеръ шумно набѣжалъ на покосы, растрепалъ, взъерошилъ щетинистые хохолки на бѣлокурыхъ головкахъ сѣна. Взволновалъ и убѣжалъ, спрятался за предѣлы земли, за синей гранью горизонта. И ему во слѣдъ взволнованные луга шуршатъ шумнымъ шопотомъ.
За сѣнокосомъ, на опустошенный дворъ политическаго отдѣленья пришло лѣто. Явился іюнь, глянулъ своимъ желтымъ огненнымъ окомъ, — и отъ ржаваго желѣза крышъ понесло прѣлымъ удушьемъ. Раскалился чугунъ рѣшетокъ, желѣзная обшивка дверей, и въ зловонной духотѣ камеры стало невыносимо.
Днемъ, отъ этого смраднаго жара некуда было уйти. Кошмаръ гнилого удушья уходилъ изъ темнаго дома только послѣ захода солнца. Тогда тюрьма оживала, и у остывшихъ рѣшетокъ появлялись люди.
Студентъ Андреевъ теперь не подходилъ къ окну. Днемъ онъ бездумно лежалъ на койкѣ. Приходилъ въ себя поздней ночью. Тогда, когда въ темномъ домѣ утихали всѣ звуки, одолѣвали воспоминанья. Проходила вся жизнь. Являлось дѣтство — степь и море. Юность: пропаганда, работа въ партійной типографіи.
Чтобы не прослѣдили, долгіе дни не выходилъ изъ помѣщенія. Къ нимъ въ типографію являлась только Соня. Спѣшно разгружалась, оставляла бумагу, рукописи, забирала отпечатанныя брошюры и листки и торопливо уходила.
Почему-то, послѣ первой же встрѣчи рѣшилъ быть насторожѣ, потому что сильно къ ней потянуло. А онъ всегда хотѣлъ быть свободнымъ, никѣмъ не связаннымъ. И не избѣгнулъ…
Какъ разъ тогда пришлось по партійнымъ дѣламъ отправиться въ далекую поѣздку. Дали отвѣтственное порученіе, важное. Долженъ былъ пробыть всю зиму. И не выдержалъ, — скомкалъ дѣло. Написалъ ей. Въ поѣздѣ, когда ѣхалъ обратно, все рисовалъ себѣ, какъ она радостно взволнованная стоитъ на перронѣ. А пріѣхалъ и — никого. Не встрѣтила.
Какъ-то всегда у него складывалось не такъ, какъ предполагалъ. Вотъ и теперь, — ужъ совсѣмъ приготовились къ вѣнцу, и вдругъ — крахъ! — даже проститься не удалось.
Странно и жутко… Не можетъ же быть, чтобы все это было однимъ произволомъ, неосмысленнымъ произволомъ факта? Слѣпая случайность?..
И въ сокровенныхъ тайникахъ души воскресли, казалось, на вѣки похороненные инстинкты, загадочное наслѣдіе далекихъ праотцевъ.
Еще до заточенья, въ моменты душевныхъ потрясеній, у него въ смущенное сознаніе властно стучались вѣщія предчувствія. Но тогда, на волѣ, жизнь, полная труда, какъ кошница сѣятеля зернами, поглощала все вниманье, — и некогда было разбираться въ этихъ новыхъ безликихъ настроеньяхъ.
А тутъ, на долгомъ досугѣ, они упорно безпокоили умъ, настойчиво вопрошали студента. Его все тревожилъ случай съ обручальнымъ кольцомъ. Кольцо это подарила ему Соня, когда они рѣшили обвѣнчаться. Дѣвушка торжественно сняла съ своей руки перстенекъ, тонкій золотой ободокъ съ голубымъ камешкомъ незабудкой, важно надѣла на его мизинецъ, серьзно сказала:
— Береги это звено. Смотри, чтобъ не порвалось, а то… — Не окончила, сжала губки, погрозила пальчикомъ, впала въ грустное раздумье.
На другой день послѣ ареста сломался золотой обручъ. Затѣмъ изъ золотого гнѣздышка исчезъ камешекъ — незабудка. Когда замѣтилъ пропажу камешка, нигдѣ не могъ его отыскать. Тогда что-то ударило прямо въ сердце. Ударило и оторвалось.
Конецъ сентября. Тихій и погожій полдень. Въ небесахъ чистымъ, яснымъ кругомъ покоится задумчивая синева. Бездонный куполъ тверди еще глубоко лазуренъ; онъ еще полонъ воспоминаньями о душистомъ зноѣ лѣта, — отъ него еще вѣетъ тепломъ… Но ужъ нѣтъ въ немъ радостныхъ топовъ, пышныхъ красокъ…
И на землѣ — что вонъ тамъ, за тюремными стѣнами, молчаливо тянется черной пашней и рыжими буграми, — и на ней потускнѣло. Осенняя природа тихо снимаетъ нѣкогда богатые наряды и съ лѣса на горизонтѣ, съ круглоголовыхъ платановъ тюремныхъ аллей, съ шершавоствольныхъ акацій. Съ деревьевъ отрывается и падаетъ бездыханный листъ, безпомощно кружится, медленно опускается, скорбно ложится багряно-желтымъ покровомъ, шуршитъ. Мертвымъ шопотомъ увяданья шуршитъ.
Въ рѣшетчатыя окна темнаго дома съ полей, изъ лѣса ужъ не доносятся ни щебетанье полевой птицы, ни стонущаго кукованья кукушки.
По двору и у оконъ ужъ не видно ни золотыхъ бабочекъ, ни звонкихъ стрекозъ съ голубыми спинками и ажурными крыльями. Лишь жирные шмели нудно гудятъ и назойливо бьются о тусклыя стекла желѣзныхъ переплетовъ.
Пустынная тишина. Грусть.
Покой осени мягко обнялъ землю, и на ней притихла жизнь.
А надъ землей, подъ свѣтлыми сводами солнечнаго дня звонко плещется хлопотливый шумъ. Идетъ громкая перекличка: птицы собираются въ далекую кочевку. И на золотомъ фонѣ солнечнаго дня ярко сверкаютъ бѣлыя крылья.
Летятъ.
И въ пустыя отверстія рѣшетокъ густо вливаются нестройные аккорды пестраго гомона. И надъ сѣрыми стѣнами острога рѣютъ гибкія шеи. Закивали длинными клювами, — будто зовутъ за собой…
— Гуси.
— Перелетъ.
— Стало быть, начался… перелетъ начался, стало быть..
Степнякъ сказалъ, густо вздохнулъ, спохватился и притворно зѣвнулъ.
— Н-да. Недурно — вотъ эдакъ! улетѣть… Взять да улетѣть… вотъ — съ ними…
— Прямо изъ этой темной дыры и въ какую-нибудь Италію. — На солнышко, у моря, на песочкѣ поваляться…
Замолчали. Замкнулись. Смотрятъ.
…Разрывной трескъ, точно сухое дерево сломалось. А за нимъ пепельный клубокъ тонкими спиралями засверлился въ воздухѣ. Спутался, распутался, разрыхлился вѣеромъ.
Стая растерянно закричала. Двое гусей безпокойно забили перешибленными крылами. Обезсилѣли, грузно опускаются.
Встрепенулись. Мечутся. Снова машутъ перебитыми крылами, еще бѣлыми, но уже съ липкими каймами кровавой бахромы.
Долго бились. Мертвыми комами упали на бурую крышу тюремной бани.
А у рѣшетокъ стояли и смотрѣли, — оцѣпенѣло смотрѣли. И вдругъ молчаніе бурно прервалось. Изъ окна шестьдесятъ второго номера взволнованно и гнѣвно посыпалось:
— Вотъ это… это я понимаю!.. До самой смерти… бороться до самой смерти… Живымъ не даваться… А мы? Мы — грошъ намъ цѣна! Заперли… Какъ скотину заперли! и мы… мы ничего! Нѣ — этъ! — Хотятъ запереть — не давайся! Связали — зубами дерись! Въ шею имъ… въ самую глотку!.. Пусть убиваютъ! Не убьютъ, — самъ съ собой порѣши! Головой объ стѣну! — рразъ! и конецъ!..
Онъ закашлялся, сухо, длительно, неловко слѣзъ съ окна. Слышно было, какъ заходилъ по камерѣ. Шагалъ долго, тяжелымъ, разбитымъ шагомъ. Остановился. Топнулъ ногой, забѣгалъ, бѣгалъ недолго, и опять поплелся больной походкой, ходилъ до самаго вечера.
Вечеромъ во всѣхъ корридорахъ политическаго отдѣленія лежала угрюмая тишина, и только изъ окна токаря по металлу, изъ камеры угловой башни, какъ черный клубокъ, тяжело перекатывалась ноющая жалоба:
Голова ты моя удалая!
Долго-ль буду тебя я носить!
Ахъ, судьба ты моя роковая!
Долго-ль буду съ тобою я жить?
Посмотрите, что стало со мною!
Гдѣ дѣвалась моя красота?
Гдѣ дѣвался мой чудный румянецъ?
Завитые мои волоса?
Я умру на тюремной постели!
Похоронятъ меня кое какъ!
Надъ моею несчастной могилой
Не заплачетъ родимая мать!
А-ахъ, зачѣмъ меня мать породила?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Черезъ двѣ недѣли, въ среднихъ числахъ октября, въ политическомъ отдѣленіи стало извѣстно, что къ завтрашнему дню изъ тюрьмы будутъ отпущены Авксентьевъ и Левченко. Кто то изъ заключенныхъ былъ вызванъ въ контору для допроса, и тамъ случайно ему удалось увидѣть бумагу объ ихъ освобожденіи.
Объ этомъ онъ немедленно извѣстилъ весь корпусъ, — и въ «одиночкахъ» пошла таинственная суматоха. Тюрьмѣ выпалъ рѣдкій случай поговорить съ волей интимно, съ глазу на глазъ, безъ присмотра тюремщиковъ.
Въ камерахъ писали. Писали спѣшно и оглядываясь…
Студентъ Андреевъ былъ въ раздумьи. За всѣ мѣсяцы своего заточенья онъ ни разу не написалъ невѣстѣ. Собирался нѣсколько разъ и все откладывалъ. Опасался, какъ бы этимъ не повредить ей. Напишетъ, письмо пойдетъ въ цензуру, а тамъ сейчасъ: «что? да какъ?» «Кто такая Софья Павловна Бельшь — фельдшерица?».. Справочки всякія, а потомъ ужъ извѣстное дѣло…
И вотъ теперь самый подходящій, самый великолѣпный случай. Передать Левченко, а онъ ей вручитъ, — прямо изъ рукъ въ руки.
Андреевъ остановился было на этомъ рѣшеніи, да заколебался. Явилось тревожное предположеніе, что Левченко могутъ обыскать у воротъ, при выходѣ.
— Нѣтъ. Лучше сдѣлать такъ: пусть Левченко словесно передастъ ей… Пусть разспроситъ, почему не является, не отзывается. Его эта неизвѣстность безпокоитъ и всякое… всякая ерунда въ голову лѣзетъ…
Подошелъ было къ окну, намѣревался вызвать пріятеля, чтобы переговорить, объ этомъ, раздумалъ.
— Неудобно. И не хорошо. Говорить съ постороннимъ, хотя бы и пріятелемъ, — о такомъ… интимномъ… Сонѣ это можетъ причинить одну только непріятность. Она вѣдь чуткая… Надо написать.
Взялся за перо, придвинулъ бумагу.
— Чуткая? Отчего же до сихъ поръ не откликается?
Отложилъ перо, отодвинулъ бумагу.
— Не надо. Не будетъ писать. Онъ взаперти, и ей, ей первой слѣдуетъ писать. Если же не пишетъ, значитъ есть какіе-нибудь серьезные мотивы?..
… Или… или, можетъ быть, не хочетъ? Просто не хочетъ! Вѣдь характерецъ у нея: ой-ой! Капризная. Взбалмошная! Да вообще… обычная женская черточка. Хочетъ испытать его… хочетъ подразнить… помучить!
… Но вѣдь онъ подъ замкомъ! Съ запертымъ развѣ можно такъ?! Это же… Она же его знаетъ! Знаетъ, какъ онъ ее любитъ…
… А вотъ она: еслибъ захотѣла, нашла бы возможность. Другія же умудряются… Степняку же доставляютъ. Регулярно, правильно получаетъ письма отъ своей подруги…
… И если до сихъ поръ, если за цѣлыхъ семь мѣсяцевъ не собралась, — значитъ… значитъ не очень то… не очень то ужъ любитъ…
— Да любитъ-ли?
Сомнѣнья огненными мурашками расползлись по спинѣ, по рукамъ. Вскочилъ со стула, забѣгалъ по камерѣ.
— Нѣтъ, не можетъ разобраться! Не знаетъ! Не знаетъ!.. Ничего не знаетъ!
Стало душно. Устыдился и испугался вывода, замедлилъ шаги. Еслибъ она узнала… еслибъ узнала, какъ… что онъ въ ней сомнѣвается, — не дай Богъ!
Мелкая дрожь передернула плечи. Отъ тревожнаго страха закрылись глаза.
— Совсѣмъ распустилъ себя… Надо подтянуться… — Это, конечно, все нервы… только нервы. Держатъ тебя на запорѣ, какъ звѣря дикаго — и начинаешь нервничать, какъ… какъ молоденькая жена стараго мужа. И всякая тебѣ пакость въ голову лѣзетъ.
… Чортъ знаетъ что! Чепуха какая!
… И откуда берутся эти гнусныя подозрѣнья?
Недоумѣло-возмущенно повелъ локтями. Усѣлся за столъ, рѣшительно взялся за перо. Написалъ большое письмо. Страстно и пылко клялся въ своей любви. Просилъ, когда получитъ письмо, чтобъ въ тотъ же день, вечеромъ, пришла къ острожному забору.
Кончилъ писать и, не перечитывая, заклеилъ, и тотчасъ же по телефону передалъ его Левченко.
На другой день забрался на подоконникъ съ ранняго утра. Ждалъ. Сидѣлъ до глубокой ночи. Три дня подрядъ не уходилъ отъ рѣшетки. Измучился. Одолѣла безсонница, засыпалъ лишь на разсвѣтѣ. Видѣлъ кошмарные, чудовищные сны.
Въ сумеркахъ, на шестой день послѣ освобожденья Левченко, на одномъ изъ кургановъ Андреевъ замѣтилъ женскую фигуру, одѣтую въ бѣломъ.
Женщина постояла. Осторожно оглянулась — и замахала чѣмъ-то бѣлымъ.
У студента бурно заколотилось сердце: пришла!
Восторженная радость свѣтлыми волнами залила всю душу. Онъ до того заволновался, что чуть не свалился съ подоконника.
Быстро оправился, ликующе закричалъ:
— Да-да! Это окно Андреева! Мое! Да-да! Сергѣя Андреева! Это я-а! Смот-ри-те! Смотри-те сю-да! Соня-а!
— Ссо-он-ня-а-а!
Когда онъ закричалъ, на курганѣ перестали подавать знаки. Потомъ отвернулись и стояли молча. И вдругъ тамъ раздалось переливчатое ржанье. Лошадь долго и жалобно ржала, затѣмъ вскачь пустилась съ кургана.
Изъ оконъ скучающихъ одиночекъ посыпались остроты и смѣшки. Андреевъ еле добрался до койки. Всю ночь не спалъ, лежалъ съ открытыми глазами.
Горѣла голова, давило у висковъ, донимали галлюцинаціи.
Видѣнія начались, когда потухла лампа. Пришла Соня. Предстала въ своемъ рабочемъ костюмѣ, въ бѣломъ балахонѣ фельдшерицы. Косы распущены, на изгибахъ полураскрытыхъ губокъ змѣится и перегибаетъ ихъ задорная улыбка. Чернымъ огнемъ горятъ глаза.
…Ночь. Полная звѣздъ, властныхъ желаній, любви. Они шли изъ театра.
Тихо и сумрачно, и въ ушахъ все звенятъ страстныя аріи пѣвцовъ, музыка оркестра.
Долго бродили по пустыннымъ улицамъ, городъ спалъ. Сначала шли молча, потомъ сказала, что пальцы зябнутъ. Мило такъ пожаловалась, какъ обиженное дитя. И онъ нагнулся и дыханьемъ сталъ отогрѣвать ея похолодѣвшіе пальчики.
Какъ-то забрели въ дешевенькій буфетикъ. Пили воду, ѣли пирожныя. И опять пошли бродить.
Домой вернулись на разсвѣтѣ. Безмолвно и съ какой-то сосредоточенной торопливостью обогнули аллею спящаго сада, подошли къ параднымъ дверямъ. Соня отперла ихъ, раздумчиво постояла и вскользь проронила: — Хотите, присядемъ немного… тутъ на лѣстницѣ?
У него предостерегающе екнуло сердце. Вошелъ, прикрылъ за собою дверь. И тотчасъ же ихъ дружески окутала нѣжная мгла. Опустились на ступени. Сѣли.
Помнитъ, какъ прыгало сердце. Замерло, опять сильно заколотилось. Помнитъ, какъ шумно зашуршалъ шелкъ ея юбки. И по этому шелковому шуршанью почувствовалъ, что у нихъ сейчасъ произойдетъ нѣчто важное, значительное.
Чего-то вдругъ стало боязно. Ознобъ прошелся по рукамъ, тронулъ кончики пальцевъ. Но холодъ робости быстро растаялъ. И ужъ ему жарко. И ужъ ему хочется говорить, сказать ей то нужное, необходимое, что давно, что долго таитъ про себя. Но отъ стука сердца, глушится голосъ, и одеревенѣла гортань, и засохли въ ней, застряли тамъ всѣ его слова…
Она къ нему придвинулась, тѣсно такъ. Онъ ощущаетъ возбуждающую теплоту ея плеча, ноги. Опять сладострастное шуршанье шелка… Затуманилось въ сознаньѣ. Обнялъ ее. Она припала къ нему… На его дрожащія колѣни нѣжно улеглась ея головка. Косы сползли, расплелись, разсыпались по его ногамъ мягкимъ шелковымъ пледомъ.
…На верхней площадкѣ лѣстницы таинственно скрипнуло. Они очнулись. Шарахнулись къ выходу. Онъ дрожащими руками зажегъ спичку, — кошка.
Смѣялись и цѣловались.
— Лѣстница! Дорогая лѣстница!..
Прошло съ полгода.
Разъ въ апрѣльское утро дверь камеры студента шумно распахнули, вошли и объявили:
— Въ контору!
— Вещи. Забирайте всѣ свои вещи.
— Сейчасъ вамъ за ворота. Пожалуйте, на всѣ, на четыре стороны. Такъ что — выкидайтесь. Вродѣ вамъ, какъ въ запасъ.
— Значитъ, не хотимъ васъ больше держать, потому вы тутъ больше не требуетесь. Сказать такъ: вовсе вы намъ безо всякой надобности. Вотъ — что…
Отдѣленный Кравчукъ притворно хмурился, смотрѣлъ будто насупившись, но не выдержалъ тона, прыснулъ и залился дробнымъ, трескучимъ хохоткомъ.
Студентъ Андреевъ растерянно потоптался на мѣстѣ, взобрался на окно, попрощался съ товарищами, слѣзъ съ окна сталъ собирать свои пожитки и никакъ не могъ уложить ихъ. Опять полѣзъ на окно, опять сталъ прощаться. Снова принялся за вещи. Скомкалъ ихъ, сгребъ въ неуклюжій комъ и въ третій разъ простился съ сосѣдями.
Большой, свѣтлый потокъ облилъ его съ ногъ до головы. Радость сжала грудь, сдавила голову, точно ей, этой огромной радости, тѣсно въ костяной коробкѣ черепа.
Чуть не обнялъ отдѣленнаго Кравчука. Сдержался: неловко, — все же тюремщикъ. Шаркнулъ его за обшлага мундира, хлопнулъ по плечу. Взвалилъ собранныя вещи на спину, выскочилъ въ корридоръ. Постоялъ, оглянулся и кинулся къ выходу.
Раза два подпрыгнулъ на ходу, дробно стукнулъ каблуками. Бодрость и мощь разлились по всѣмъ суставамъ тѣла. Напряглись мускулы…
Вотъ ухватится за эти красныя колонны, за каменную опору острога, — тряхнетъ ими, какъ Самсонъ, — и рухнетъ тюрьма! въ прахъ… вдребезги! Не хочется только пасть подъ ними, этими обломками неволи… Особенно теперь, когда свободенъ, когда Соня близка…
— Ха-ха!… Вслухъ засмѣялся.
Перескочилъ черезъ высокую лавку, бурно хлопнулъ дверью, въ припрыжку пустился къ воротамъ.
Подворотный, старый служака, съ обвѣтренными щеками и усами запорожца широко раскрываетъ калитку массивныхъ воротъ.
— Съ Богомъ! Съ волей проздравляю васъ! Дай Боже больше сюды не вертатыся!
Смотритъ открыто такъ, прямо въ глаза.
…Воля… воля… воля!..
Мѣдный тенорокъ рожка, кованый стукъ копытъ: конка. Онъ пустился было къ ней, но остановился, — къ чорту конку! Ползетъ, Богъ знаетъ какъ!
— Из-возчикъ! Изз-возз-чи-иккъ! Изво-озчикъ! Вези! Вези меня, братъ, знаешь куда? На волю! Прямо на волю! Понимаешь?
— Пожалуйте. Мы понимаемъ. Стало быть, изъ студентовъ. Ууххх! И прокачу, все равно, какъ на машинѣ. Еще можетъ лучше.
— Н-нно-о!
Поѣхали.
— Хорошо! Какъ хороша земля! Большая какая, зеленая…
— Нельзя ли, голубчикъ, поскорѣе? Живѣй! Погоняй-ка живѣй!
— Хмм-м! долгонько, должно, поморили васъ, тутъ въ ямѣ въ эвтой самой. Ужъ какъ гоню, какъ гоню! а вы «скорѣе, скорѣй!» Не бось, баринъ, махомъ доставлю, въ одну моменту! Будьте спокойны. А дозвольте испросить: вы это сейчасъ къ сродственникамъ? Стало быть, къ папашѣ, мамашѣ? Аль, можетъ, барыня дожидаютъ? Супруга? Женаты, чай?
— Ннѣ-этъ. Не женатъ… еще.
— Тэкъ-съ. Что-жъ, дай-Богъ! какъ говорится, всякій объ своемъ семействѣ заботу имѣетъ. Вотъ у насъ тоже, въ деревнѣ…
Снова вагонъ конки. Тьма, пропасть народу. Дѣвушка на площадкѣ. Спущенныя, туго-сплетенныя косы, черные глаза…
— Стой! Стой, извозчикъ!.. Нѣтъ, не надо! Чтожъ ты сталъ? Поѣзжай же… Ну, какой ты! Вотъ ты, ей Богу!..
Студентъ Андреевъ ѣдетъ и блаженствуетъ. Возбужденно мечтаетъ. Черезъ какихъ-нибудь двадцать минутъ (однако, еще довольно много! Подлецы! Нарочно построили тюрьму на такомъ далекомъ разстояніи отъ города… И какъ онъ ползетъ, этотъ дурацкій извозчикъ!) Дда… такъ вотъ: черезъ какихъ-нибудь пятнадцать минутъ…
— Эхъ, досада какая! Сони теперь еще нѣтъ дома! Экое свинство! То есть — какъ не везетъ! И должны же были освободить какъ разъ тогда, когда она занята… Вотъ пакость какая! Разозлился и тотчасъ же успокоился: въ ликующей душѣ быстро утонула злоба; появилось соображеніе, что такъ даже лучше. Онъ заѣдетъ не къ ней, а на свою старую квартиру, въ «Свѣтъ и воздухъ». Пріѣдетъ и съ извозчика прямо къ телефону, вызоветъ дежурнаго ординатора.
— Земская больница? Докторъ Пастернакъ?
— Да. Кто у телефона?
— Говоритъ профессоръ Завьяловъ, завѣдующій глазной клиникой при медицинской академіи.
— Очень пріятно. Чѣмъ могу быть полезнымъ, collega?
— Видите, товарищъ… Нѣтъ, не надо «товарищъ». Профессора не говорятъ «товарищъ». А прямо такъ! Видите, collega. У васъ въ госпиталѣ въ фельдшерицахъ Софья Павловна Бельшь. Она невѣста моему родному племяннику. Такъ не будете ли такъ внимательны отпустить ее сегодня пораньше. Просилъ бы даже сейчасъ освободить Софью Павловну. Весьма важныя обстоятельства.
…Ну, докторъ, конечно, сейчасъ же ее отпуститъ, она выйдетъ изъ больницы, а онъ…
…Или — нѣтъ. Такъ не совсѣмъ хорошо. Вѣдь можетъ и не отпустить сейчасъ. А ты жди и волнуйся. А лучше сдѣлать такъ. Поѣхать прямо въ больницу. Что жъ такое? Зайти, записаться въ очередь, будто въ самомъ дѣлѣ больной! Ну, вызовутъ въ пріемную, то есть, въ кабинетъ. Соня тутъ же. Онъ… Ну, тамъ ужъ онъ знаетъ… Вотъ будетъ встрѣча!
…А то еще можно такъ. Поѣхать сейчасъ въ цвѣточный магазинъ, въ самый лучшій. Купить букетъ, — большой, большой! весь изъ бѣлыхъ лилій, только лилій. Она очень любитъ лиліи. Посыльнаго, — двугривенный ему въ зубы — маршъ! Неси на Херсонскую двадцать два, квартира номеръ шесть.
— И вотъ Соня приходитъ со службы. Устала. Собирается прилечь, отдохнуть, — звонокъ! Посыльный?! Букетъ?! Великолѣпный, чудный букетъ! Лиліи… Кто бы это могъ? Задумалась. Заволновалась, стукнуло сердечко… Боится повѣрить. Смотритъ на цвѣты. Перебираетъ упругіе лепестки, гладитъ ихъ, грустная такая… Улыбнулась, и ея личико просвѣтлѣло, просіяло, какъ… какъ весеннее небо, послѣ густого ливня. И тогда, какъ разъ тогда, въ этотъ именно моментъ распахивается окно, то есть, дверь… нѣтъ, лучше окно. Да-да! Именно окно. Оно распахивается… Соня пугается, вскрикиваетъ. Обернулась… и увидѣла его… и… и прямо ему на шею!..
Тѣсно и душно. Открылъ дверь номера, перешелъ на балкончикъ, понуро опустился на стулъ.
Улица грубо кричитъ всѣми своими голосами, а у него въ душѣ пусто, полное опустошенье.
Усталъ. Усталъ весь: руки, ноги. Каждая мышца, кости. Глаза устали смотрѣть, голова думать.
— Кто могъ ожидать?
— Мечталъ…
— Тамъ, въ камерѣ подъ замкомъ и за рѣшеткой лелѣялъ надежду: выйдетъ на волю — и осуществится мечта… И вотъ: нѣтъ ничего… Испугалась. Струсила.
— Да, да! подло струсила! И это она, лучшая изъ лучшихъ…
— Ужасъ! Когда обманула вѣра, вѣра въ человѣка… если ужъ она…
— А онъ ее любитъ… Онъ ее любитъ, любитъ, любитъ!..
Закрылъ глаза. Ноги судорожно сжали перекладину стула. Пытается застыть: не думать, не чувствовать, — не помогаетъ. Хочется плакать. Припасть на плечо къ близкому, родному и выплакаться… Молить, чтобъ пощадили… Нѣтъ силъ перенести, разумъ мутится.
— Нѣтъ ничего! И… и не надо! Никого не надо!
Хочется кричать, ругаться. Переломать, обратить все въ щепки.
…Драться. Бѣшено драться. Дико — зубами… Рвать, терзать, вотъ такъ…
Забылся. И тотчасъ же въ усталомъ мозгу забрезжило: быть можетъ, онъ ея не понялъ, — ошибся? Ему могло показаться… Быть можетъ, онъ тогда былъ невмѣняемъ? Ненормаленъ. Подвергся моментальному помѣшательству? Вѣдь это же случается… Особенно съ такими, какъ онъ, съ издерганными, растрепанными нервами…
— А можетъ она пошутила? Захотѣлось испытать его, подурачиться… Вѣдь она всегда была падка на всякія шалости, чудачества…
… Она пошутила, а онъ не понялъ, — раздулъ, создалъ цѣлую трагедію…
…Надо, немедленно надо все выяснить! И все окончится хорошо. Какъ нельзя лучше.
…Можно будетъ на время уѣхать. Собственно, очень даже не мѣшаетъ отдохнуть. Тамъ, гдѣ-нибудь на лонѣ природы. Особенно Сонѣ. Ей обязательна, необходима передышка. Шутка-ли, какъ измаялась, какъ ее измучило ожиданье это! Она возьметъ отпускъ, и они поѣдутъ куда-нибудь туда, — на югъ.
…Море. Дача тамъ. Ночи эти самыя. Лодка, — и все прочее… Тамъ и повѣнчаться.
Проведутъ такимъ образомъ лѣто, основательно отдохнутъ, поправятъ расшатанные нервы и, послѣ этого фундаментальнаго ремонта психики, осенью назадъ — сюда. Снова въ университетъ — и пойдетъ, закипитъ у нихъ работа! На всѣхъ парахъ! И Соня. Она съ нимъ, рука объ руку. Въ бурю не отстанетъ, случится крахъ, не покинетъ. Поддержитъ! Хорошо за ея спиной!
— Да, съ такой дѣвушкой, то есть, женой…
На искаженномъ страданіями лицѣ мелькнула и передернулась блѣдная улыбка.
— Да, да! Ему показалось. Ошибся. Навѣрно, несомнѣнно ошибся. Иначе быть не можетъ! Сейчасъ пойдетъ — и все выяснится.
Лихорадочно поднялся. Всталъ — и очнулся. Безсильно упалъ на стулъ.
— Да вѣдь она сама сказала, откровенно сказала… Плакала… Такъ и сказала: «испугалась».
Рѣзкій холодокъ шаршавымъ коготкомъ царапнулъ скулы, лобъ и углы губъ.
Кончено… Все кончено…
И опять, путаясь и сплетаясь и обгоняя другъ-друга, забѣгали мысли яркія, тусклыя. Были мгновенные проблески, и тогда онъ сознавалъ, понималъ ясно, до паники постигалъ все, что произошло. И тотчасъ же, одновременно съ отчаяньемъ, въ потускнѣвшемъ сознаніи рождались и выростали свѣтлыя чаянья вернуть невозвратное. И казалось, будто подъ черепъ, въ воспаленный мозгъ забрался, кто-то посторонній, гасилъ умъ, и тамъ, во тьмѣ, какъ ночныя зарницы, ярко вспыхивали золотыя упованья… И снова зажигалъ умъ, и крылатыя мечтанья быстро тонули въ мучительномъ хаосѣ смятенной души.
Терзался и грезилъ… Сладко грезилъ и терзался.
Въ прихожей что-то грузно ухнуло. Скрипнуло. Шаги. Идутъ… Стукнули въ дверь. Онъ бурно заволновался: пришла… Соня… Порывисто поднялся ей на встрѣчу.
— Мож-но? дома? Можно къ тебѣ?
--… не она!..
— Пусто — пусто…
Студентъ Андреевъ безнадежно прислонился къ периламъ балкончика, сжалъ голову похолодѣвшими руками.
Снова стукъ, громкій, частый, — закачались двери, раскрылись: Левченко и Авксентьевъ. Ввалились шумные, веселые, съ бутылками, со свертками.
— Здравствуй! Здорово, Гарибальди! Здорово, товарищъ!
— Хорошо, братъ, на волѣ! А — а?
— Иди! Иди сюда! Чего ты тамъ возишься?
— Мы къ тебѣ съ «поздравкой». Вотъ — вспрыснемъ твою волю.
— Вотъ… во-отъ!.. такъ…
Разложили свертки — закуску, откупорили бутылки. Налили.
— Нн-у… то-го… Поздравляемъ, братъ, съ волей!
— За твое освобожденье… За волю! Урр-рра-а-а!
Чокнулись, выпили. Пили сначала, стоя. Потомъ усѣлись. Пили долго. Пили всю ночь.