Вольный Шамхар (Немирович-Данченко)/ДО

Вольный Шамхар
авторъ Василий Иванович Немирович-Данченко

Опубл.: 1903. Источникъ: az.lib.ru

Bac. Немировичъ-Данченко.

Вольный Шамхаръ.

Романъ изъ кавказской войны, — съ рисунками, передѣланный для старшаго возраста.

Самостоятельный самъ по себѣ, онъ служить продолженіемъ такого же романа, передѣланнаго для старшаго возраста: «Царица Тамара».

Вольный Шамхаръ.

Подъ тяжелыми куполами, на тѣсныхъ улицахъ загадочнаго Востока, гдѣ еще продаются рабыни и рабы, гдѣ разсказываются фантастическіе вымыслы тысячи и одной ночи, — нашъ удивительный Кавказъ пока отсутствуетъ. А между тѣмъ его недавнія были куда еще чудеснѣе этихъ эмалевыхъ сказокъ, на которыя южное солнце бросаетъ свои слѣпящіе отсвѣты. Одной изъ такихъ былей посвящена и эта книга…

I.

Свистъ и гулъ въ снастяхъ. Можно подумать, что это не попутный вѣтеръ гонитъ шкуну, а злобные духи накидываются на веревки мачтъ и на самыя мачты и треплютъ ихъ посреди темнаго въ эту звѣздную ночь Каспія… Во мракѣ не видать вовсе громадныхъ волнъ, хотя отъ ихъ ударовъ скрипитъ и точно жалуется деревянная обшивка персидскаго суденышка.

Какъ оно жалко и мало въ сравненіи съ этой разбушевавшеюся кругомъ стихіей! Щепка, забытая въ пучинѣ, которую швыряетъ во всѣ стороны, произвела бы не больше впечатлѣнія на посторонняго наблюдателя, если бы такой могъ оказаться среди этого хаоса. Къ утру вѣтеръ ослабъ, только въ паутинѣ снастей еще гудѣло и плакало что-то. Волны все тише и тише были. Можетъ-быть, въ эту полосу моря вчера и не вторгалась буря, и только отраженная мертвая зыбь колыхала его, выгибая по всему этому простору зеленые темные хребты неугомонныхъ валовъ. Какой-то аулъ на берегу, — онъ виденъ съ палубы, — весь залитъ солнечнымъ сіяніемъ. Пустынныя вершины окрестныхъ горъ блистаютъ, будто раскаленныя. Старыя темно-желтыя стѣны, бѣлыя сакли, зеленый куполъ мечети, тихія восточныя улочки, словно козьи тропинки, извивающіяся по кручамъ, башни вверху, татарское кладбище около, — все это тонетъ въ яркомъ, слѣпящемъ глаза свѣтѣ, и все это, какъ на ладони, со шкуны. Еще бы — она теперь крадется вдоль самаго берега, точно ее пугаетъ эта морская взволнованная даль! А тутъ такъ хорошо! Внизу, у самой воды, раскидываются такіе пышные сады, что отъ нихъ трудно оторваться взгляду. Волны зелени затопляютъ берегъ. Будто желая выбиться изъ ихъ задушающихъ объятій, тянутся вверхъ безчисленные тополи, чинары, карагачи, перевитые чуть не до самыхъ верхушекъ виноградными лозами. Громадныя картутовыя деревья, каштаны и орѣшники такъ и манятъ издали въ свою прохладу и тѣнь. Чудятся въ этомъ зеленомъ царствѣ звонкій голосъ ключей, журчаніе воды, бѣгущей съ крутыхъ склоновъ, торжественный шумъ и трескъ раскинувшихся вѣтвей и оглушительный концертъ всякой птицы, слетѣвшейся сюда изъ обнаженныхъ и скалистыхъ пустырей Дагестана.

На палубу вышли изъ каюты молодой, красивый горецъ съ юношей, богатый костюмъ котораго невольно обращалъ на себя вниманіе.

— Какой чудесный день ждетъ насъ! — замѣтилъ послѣдній.

— Почему?

— А вонъ посмотри!

И онъ указалъ на синее, раскидывавшееся надъ горами, небо. Ни одного облачка не было на немъ. Только мерещились горные орлы, затерявшіеся въ лазурной безднѣ.

— Да!.. По-вашему, такъ?

Они оглянулись.

Старикъ-персъ, съ крашеными хиной бородой и ногтями, едва державшійся на слабыхъ ногахъ, подошелъ къ нимъ.

— А вы оглянитесь на ту сторону, откуда восходитъ солнце, и куда мы ходимъ въ Кербалу помолиться святынямъ…

Юноша оглянулся и невольно прижался къ спутнику.

Еще нѣсколько минутъ назадъ чуть виднѣвшаяся незначительная темная кайма на горизонтѣ поднялась, налилась какою-то синью и охватила полнеба. Изъ ея глубины, среди бѣлаго дня, зловѣщая ночь глядѣла прямо въ глаза путникамъ. Это были не тучи, а какая-то стихійная однообразная марь, въ нѣдрахъ которой чудилось нѣчто страшное и дикое. Никто еще не видѣлъ и не слышалъ вѣтра, но неподвижный у самаго берега Каспій тамъ волновался глухо и угрюмо, весь покрывался опять бѣлыми извивами пѣны. Уже теперь были замѣтны такіе же, какъ и въ прошлую ночь, гребни его валовъ. Между этою полосою вновь нарождавшейся бури и пространствомъ, гдѣ отдыхала шкуна, не было перехода. Тутъ, подъ защитою береговыхъ выступовъ, штиль, тамъ — ураганъ…

— Что это? — спросилъ юноша.

— Пророкъ неблагосклоненъ къ намъ. Можно подумать, что вы неспроста прячетесь отъ русскихъ, да пошлетъ Аллахъ смерть на ихъ головы! А надъ вашей душою раскинуло свои черныя крылья какое-нибудь страшное злодѣяніе. Чья-нибудь загубленная не въ бою жизнь за вами, и непогребенный преслѣдуетъ васъ въ тучахъ и буряхъ…

Молодой человѣкъ вздрогнулъ.

— И еще я хотѣлъ сказать тебѣ…

Старикъ оглянулся.

— Твой спутникъ, хотя и привыкъ носить мужскую одежду, но его полъ выдаетъ себя.

Юноша покраснѣлъ и отвернулся.

— Тебѣ какое дѣло?

— Мнѣ никакого. Но ты знаешь, у меня команда. За людей изъ Решта я ручаюсь, но ихъ только двое, а пятеро другихъ — изъ Энзели. Эти набраны Богъ знаетъ какъ и гдѣ.

— Значитъ, съ нами четверо противъ пятерыхъ, если не считать тебя.

— Если кто-нибудь думаетъ, что я женщина, — гордо обернулся юноша къ старику, — пусть выйдетъ сюда. Ему моя рука быстро докажетъ, что онъ ошибается.

И онъ схватился за ручку кинжала.

— Я знаю: горскія женщины тоже бываютъ храбрыми., но…

— Что но?..

— Море — хорошая могила. Оно не выдаетъ своихъ труповъ. А для измѣны на его волнахъ каждое мѣсто удобно. Люди изъ Решта такъ же стары, какъ и я. Они плохо помогутъ тебѣ… Вчера ты была въ буркѣ, кто могъ угадать тебя? А сегодня… Мы знали, что веземъ двухъ единовѣрцевъ, преслѣдуемыхъ русскими, и клялись вамъ на Коранѣ высадить благополучно у Дербента. Но знаешь, что говорятъ люди изъ Энзели? «Мы присягали за двухъ мужчинъ, но не за женщину». Это лукавый родъ. Слово энзелійца — тотъ же вѣтеръ. Онъ дуетъ, гдѣ хочетъ, и уносится въ ту сторону, какая ему удобна. Они не рабы, а господа своей клятвы. Надо бояться такихъ.

— Что же они могутъ сдѣлать?

— Многое.

— Они такъ же опасаются русскихъ, какъ и мы…

— Можетъ-быть, и больше.

— Такъ они поневолѣ должны быть съ нами.

— Да, но въ морѣ русскіе имъ не страшны. Кто помѣшаетъ имъ связать насъ и отвезти ее, — кивнулъ старикъ головою на юношу, — къ персидскимъ берегамъ или къ туркменамъ? За такую красотку тамъ дорого платятъ.

Молодой человѣкъ поблѣднѣлъ.

Юноша — напротивъ: онъ засмѣялся и, схвативъ старика за руку, на ухо проговорилъ ему:

— Прежде чѣмъ меня продать, разъ ты угадалъ, кто я, надо меня взять, а это трудно. Спроси у мертвыхъ караджарцевъ про царицу Тамару! Къ сожалѣнію, уста ихъ не раскроются свидѣтельствовать обо мнѣ!..

II.

Шкуна все ближе и ближе подходила къ рѣзкой чертѣ, отдѣлявшей недвижное море отъ взволнованнаго, и темная марь оттуда также надвигалась на нее все неотступнѣе и зловѣщѣе. Теперь ужъ въ ней скорѣй угадывались, чѣмъ виднѣлись глазомъ, изломы молній, падавшихъ не внизъ, но сверкавшихъ въ недосягаемой высотѣ желтыми пятнами, на мгновеніе освѣщая угрюмыя и зловѣщія нѣдра. Казалось, за этою мглою совершается чудовищная битва надземныхъ сказочныхъ силъ, и блескъ огненныхъ мечей кидаетъ сюда внизъ свое мутное отраженіе.

Шкуна все еще шла спокойно. Вдругъ ея пассажиры почувствовали, будто они падаютъ назадъ. Носъ персидскаго суденышка неожиданно поднялся на страшную высоту, корма его, на которой сидѣли молодой человѣкъ съ юношей, провалилась куда-то вглубь, потомъ съ такою же головокружительною быстротою они взлетѣли на гребень мощнаго вала и опрокинулись впередъ въ зеленовато-сѣрую, свинцовую, свирѣпо-кипѣвшую бездну, разомъ вырывшуюся подъ ними. Что-то точно обнесло ихъ, глаза сами собою жмурились, неопредѣленный шумъ въ ушахъ, сердце будто раздвигалось, занимая всю грудную клѣтку. А пропасти все глубже и глубже открывались передъ ними. Гонимые стихійною силою они быстро взлетали на зеленые сквозные гребни и обрушивались по ихъ скользкимъ крутизнамъ, казалось, на самое морское дно. Право, иной разъ чудилось, что до него доходятъ эти постоянно смѣнявшіяся воронки, которыя буря то и дѣло открывала подъ самымъ носомъ шкуны. Часто зеленыя стѣны нежданно подымались у самаго борта, и люди невольно хватались за снасти, ожидая, что эти массы воды и пѣны обрушатся на палубу и смоютъ ихъ съ нея прочь. Послышались первые порывы вѣтра. Однимъ изъ нихъ сорвало цѣлый гребень волны и мгновенно пронесло его по всему суденышку…

Юноша, качаясь на шаткой поверхности, всталъ и прошелъ въ крошечную каютку. Ему казалось, что онъ движется впередъ въ самомъ сердцѣ урагана, отовсюду охваченный имъ. Лежа онъ чувствовалъ со всѣхъ сторонъ удары, наносимые могучими волнами слабой и жалкой шкунѣ. То ее въ бокъ толкало, то въ корму, то въ носъ, то сверху на нее обрушивалась неодолимая сила. А то казалось, что чьи-то гигантскія руки схватывали киль несчастнаго суденышка и будто хотѣли оторвать его отъ остального, едва державшагося корпуса. И шкуна вздрагивала каждою планкою своей обшивки, останавливалась, точно чтобы отдышаться, колыхалась, какъ пьяная, на мѣстѣ и, собирая послѣднія усилія, опять бросалась сквозь мглу и бурю впередъ. Подъ иными ударами урагана ожидалось, что вотъ-вотъ она разомъ разсыплется, отдавая гнѣвной безднѣ нѣсколько пріютившихся въ ней жизней. Нѣсколько разъ были такіе удары, что юношу вскидывало вверхъ, такъ что онъ долженъ былъ цѣпляться за что попало, чтобы не разбиться…

Шкуна стонала, трепетала и трещала, какъ живая. Казалось, она чувствовала свою гцбель. И такія минуты обращаются въ часы, часы шли одни за другими безъ конца. Цѣлыя сутки мучились наши путники, пока не вышли изъ предѣловъ взбаламученнаго хаоса. Такъ прошли цѣлый день и затѣмъ вся ночь. Суденышко то относило въ сторону, то опять гнало впередъ съ головокружительною быстротою; на высотѣ, соотвѣтствующей Сурбанъ-Дабу, оно такъ затрепало, что юноша думалъ: пришелъ конецъ, и прижался къ груди лежавшаго рядомъ молодого горца. Странное ощущеніе охватывало ихъ въ такія минуты! Было все равно — такое спокойствіе проникало въ душу. Зальетъ ли волнами, разобьетъ ли — одно и то же, только бы не подыматься съ мѣста, не шелохнуться — апатія, которую только и знаютъ непривычные плаватели. Кажется, завись спасеніе жизни отъ того, чтобы встать, пойти на палубу и сдѣлать что-нибудь — и не всталъ бы и ничего бы не сдѣлалъ…

— Ашхенъ!

— Что тебѣ?

— А вѣдь персы узнали тебя.

— То-есть отгадали во мнѣ женщину?

— Да!

— Тѣмъ хуже для нихъ!

— Почему?

— Пусть они попробуютъ схватиться съ этою женщиной… И потомъ, чего мнѣ бояться, когда ты со мною!..

— Скажи: когда мы вмѣстѣ, твоя рука стоитъ мужской.

— Знаешь ли что еще?

— Ну?

— Небо бережетъ человѣка, которому дано совершить что-либо. Оно ему прощаетъ все, лишь бы то, для чего онъ рожденъ на свѣтъ, было исполнено имъ. А развѣ нашъ Вольный Шамхаръ, свободная община на вершинахъ горъ, не дѣло, достойное Провидѣнія… Если хочешь, цѣлое султанство — чѣмъ Елисуйское больше? — въ которомъ люди будутъ жить по правдѣ, гдѣ сильный никогда не будетъ давить слабаго, и на совѣтѣ, на джамаатѣ, женщина подаетъ свой голосъ наравнѣ съ мужчиной. Это вѣдь еще и не слыхано въ горахъ. Вольные люди съ великодушными сердцами — счастіе своихъ друзей и безпощадная гроза врагамъ…

— Много надо для этого!

— Ты точно не вѣришь въ то, что это сбудется на нашихъ вершинахъ.

— Если бы я не вѣрилъ — довольно было бы мнѣ взглянуть въ твои глаза, и я повѣрю тому, что небо спустится на землю.

Ашхенъ крѣпко обняла его…

Волненіе, становилось значительно тише.

Должно-быть, шкуна на разсвѣтѣ измѣнила курсъ и, пользуясь тѣмъ, что вѣтеръ сравнительно ослабѣлъ, пошла ближе къ берегу… Въ крохотное окошко судовой каютки видно было, какъ на востокѣ брезжитъ розовый свѣтъ.

— Ты не спала совсѣмъ сегодня, моя царица Тамара?

— Отдохнемъ дома, теперь намъ слѣдуетъ быть насторожѣ…

III.

И дѣйствительно, слѣдовало…

Когда горецъ вышелъ на палубу, день ужъ сіялъ надъ хаосомъ Каспійскаго моря. Быстро-быстро гнало къ западу сѣрыя, растрепанныя, похожія на грязную вату, обезсиленныя тучи, — обезсиленныя потому, что онѣ за эту ночь отгремѣли, насколько у нихъ было мочи, растратили всѣ свои молніи и теперь бѣжали къ величавымъ вершинамъ горъ набраться вновь грозы и огня.

Шкуну качало… Волны были все еще неукротимы. Съ бѣшенымъ ревомъ неслись онѣ къ уже мерещившимся отмелямъ далекаго берега, то вскидываясь такъ, что гребни ихъ перерастали верхушку Абасъ-баира, то припадая, точно къ самому дну…

— Нехорошо сегодня! — подошелъ старикъ-персъ къ молодому человѣку.

— А что?

— Помнишь, я говорилъ вчера, что въ твоемъ товарищѣ они узнали женщину?

— Ну?

— Сегодня я не досчитался одного изъ своихъ надежныхъ матросовъ. Двое были изъ Решта — остался одинъ.

— Куда же дѣлся другой?

— Спроси у энзелійцевъ. Развѣ въ эту ночь среди этого грома и шума трудно было столкнуть бѣднягу въ ревущую бездну? Такъ ему было написано въ книгѣ судебъ. Но теперь изъ моихъ остался только слабѣйшій. Онъ лежитъ. Его разбило бурей. Ударился о мачту, — ишь, у него голова перевязана.

— Значитъ, противъ ихъ четырехъ насъ трое?

— Двое.

— А ты?

— Я, во-первыхъ, дряхлъ, и мои руки не въ счетъ, вовторыхъ, у меня семья… Ты понимаешь — семья. Вотъ этакія племянницы. Кто ихъ безъ меня подыметъ? Вѣдь у меня только и есть, что эта шкуна.

— Значитъ, ты насъ не поддержишь?

— Молитвою только.

— Я тебѣ говорю, что и ты сможешь спустить курокъ рукою.

— Да, но, когда я вернусь въ Энзели, меня убьютъ, если не эти, то ихъ родные.

— Жалокъ тотъ, кто боится смерти передъ лицомъ Аллаха.

— Еще жальче оставляющій своихъ присныхъ на жертву холода и голода.

— Ну, что же дѣлать! Не въ первый разъ! Постараемся справиться и сами.

— Твое дѣло… Ты знаешь, я ночью хотѣлъ пристать къ берегу?

— И что же?

— Они отказались. Около Деветъ-Дагу.

— Что они тебѣ отвѣтили?

— Не хотимъ — и только.

— Значитъ, они теперь ведутъ шкуну?

— Да.

— Ну, такъ я пойду говорить съ ними, а не съ тобою.

— Не приближай несчастія! Пусть то, чему суждено свершиться завтра, не будетъ сегодня.

— Это хорошо для трусовъ. Ашхенъ!

Дѣвушка, — читатель, вѣрно, тоже угадалъ ее въ юношѣ, затянутомъ въ щегольскую черкеску, — вышла изъ каюты. Она была спокойна и, угадавъ по лицу своего избранника, что сейчасъ должно случиться нѣчто важное и безповоротное, встала рядомъ съ нимъ.

— Эй, вы! Шакалы изъ Энзели!

Ближайшій, насупившійся еще ранѣе при видѣ горца, злобно сверкнулъ глазами на молодого человѣка.

— Шакалы живутъ не въ городахъ, а въ вашихъ горахъ.

— Оттуда мы всѣхъ ихъ плетями выгнали въ Энзели…

— Смотри, какъ бы они ни вернулись назадъ…

— Не совѣтую: у насъ тѣ же нагайки, что и прежде… Вотъ что! Я не спорить съ тобою хочу, а приказывать.

— Ты — приказывать! Ты…

Но не успѣлъ еще энзеліецъ докончить, что хотѣлось ему сказать, какъ вдругъ онъ почувствовалъ точно его громомъ сбросило на палубу. Амедъ прижалъ ему горло пяткой и, выхвативъ пистолетъ изъ-за пояса, крикнулъ:

— Еще одно слово — и я размозжу тебѣ голову.

Трое остальныхъ энзелійцевъ скучились у носа лодки. До Ашхенъ дошли ихъ крики. Она спокойно вынула тоже изъ-за пояса два пистолета и презрительно крикнула имъ:

— Для двухъ хватитъ. А третьему — кинжалъ.

Энзелійцы подались назадъ.

— Слушайте вы меня, подлыя собаки… Я знаю, что вы задумали… И если за Апшеронскимъ мысомъ вы направите шкуну на востокъ къ туркменамъ, такъ помните: морскія рыбы не разборчивы. Имъ и такая падаль, какъ ваши прострѣленные трупы, годна. Клянусь пророкомъ, прахомъ моего отца — да успокоитъ его Аллахъ! — я свято исполню свое слово. Вставай! — и онъ толкнулъ сбитаго имъ съ ногъ энзелійца. — Помни, всюду мой глазъ будетъ за тобою.

Тотъ ворча поднялся и подошелъ къ своимъ.

— По мѣстамъ! — крикнулъ имъ Амедъ и вмѣстѣ съ Ашхенъ направилъ туда пистолеты. — По мѣстамъ и за работу! А чтобы вы знали, какъ мы стрѣляемъ и попусту не грозимъ вамъ, такъ пусть женщина покажетъ вамъ, что мы можемъ сдѣлать. Отмѣть, Ашхенъ, этого негодяя: онъ у нихъ первый заводчикъ.

Ашхенъ спустила курокъ.

Раздалось сквозь свистъ вѣтра и грохотъ волнъ сухое щелканье выстрѣла, и только что ставшій на ноги энзеліецъ схватился за ухо. Сквозь его пальцы побѣжала кровь… Верхняя половина уха была отхвачена мѣткою пулей.

— Такъ я тебя всегда узнаю, когда мнѣ понадобится. Слышите?

Всѣ молчали.

— Теперь вы знаете, съ кѣмъ имѣете дѣло?

Энзелійцы потупились.

— А чтобы намъ не грозила участь нечаянно свалиться за бортъ, какъ это случилось съ честнымъ рештцемъ сегодня ночью, тотъ изъ васъ, кто подойдетъ къ намъ близко, сомкнетъ навсегда свои уста. Поняли вы меня? Знаете теперь, кто здѣсь хозяинъ и кому вы должны повиноваться? Для злыхъ собакъ у меня нѣтъ состраданія, а змѣй я давлю пяткой!..

Слѣдующій порывъ вѣтра засталъ энзелійцевъ за работою. Старшій изъ нихъ перевязалъ себѣ грязною тряпкою ухо и, блѣдный отъ бѣшенства и злобы, не смогъ отойти отъ борта.

— Погоди, я подстерегу тебя! — клялся онъ самъ себѣ.

IV.

Прошло нѣсколько часовъ.

Амедъ и Ашхенъ не упускали ни на минуту изъ вида энзелійцевъ, особенно того изъ нихъ, кто правилъ рулемъ. Старикъ, хозяинъ шкуны, то къ одному, то къ другому изъ этихъ рабочихъ подходилъ, жалуясь и играя роль человѣка, доведеннаго до отчаянія самоуправствомъ двухъ этихъ пассажировъ. Его пугала возможность мести со стороны, и онъ впередъ уже старался обезопасить свое возвращеніе домой.

Солнце давно уже стояло въ высотѣ.

День былъ жарокъ, и, если бы вѣтеръ не срывалъ пѣну съ гребней неугомонныхъ волнъ и не хлесталъ ее въ лица Ашхенъ и Амеда, имъ бы на этомъ знойномъ просторѣ было тяжело дышать и поневолѣ пришлось бы забираться въ каюту по очереди… Ну, а съ однимъ мстительные энзелійцы живо бы справились. Немудрено вѣдь было подстеречь его и невзначай швырнуть въ море…

Вся даль отсюда до берега была покрыта гнѣвными валами Каспія.

Солнце играло въ пѣнѣ ихъ гребней, изумрудными рисунками покрывало порою самыя волны, такъ что глаза, засматривавшіеся туда, поневолѣ слѣпило…

— Сейчасъ я сварю пловъ и сжарю кебабъ! — предложилъ старикъ-хозяинъ.

Онъ здѣсь занимался кухней.

Дѣйствительно, часъ южнаго полдника былъ уже близокъ. Но вѣдь ѣсть на палубѣ было негдѣ.

— Можешь самъ пользоваться и твоимъ пловомъ и кебабомъ! — отказался Амедъ.

— Наше мѣсто здѣсь, и мы не сойдемъ отсюда…-- поддержала его Ашхенъ.

— Съ нами нѣсколько чурековъ въ сумкѣ. Мы привыкли отказывать себѣ въ лишнемъ… Къ тому же мы и тебѣ не совѣтуемъ ѣсть…

— Почему?

— Богъ знаетъ, что съ твоимъ мясомъ и рисомъ продѣлали энзелійцы! Поѣшь — и руки отымутся… У нихъ есть много тайнъ. Всѣхъ не узнаешь. А они не скажутъ.

— Они и сами будутъ ѣсть…

Но въ эту минуту Ашхенъ вдругъ схватила Амеда за руку.

— Посмотри… Что это тамъ?

Она указала ему въ морскую даль…

Отъ берега сюда, то падая за гребни волнъ и скрываясь, то взлетая на нихъ, шла узконосая лодка. Какіе смѣльчаки рѣшились въ такую непогодь пуститься въ этотъ хаосъ разбушевавшейся стихіи? Лодка, повидимому, шла прямо на нихъ — въ цѣломъ морѣ кругомъ не было иного предмета. Не наперерѣзъ же къ Мангишлаку торопилась она черезъ весь Каспій. Такая задача не по силамъ была бы и сумасшедшимъ. Да и, сверхъ того, было замѣтно, что лодка измѣняетъ свое направленіе сообразно съ положеніемъ шкуны…

— Друзья или враги? — невольно вырвалось у Амеда.

— Откуда быть врагамъ съ той стороны?

— Почемъ знать!.. У дяди тоже могли оказаться вѣрные слуги.

— Кто же знаетъ, кромѣ Ибрагима, что съ нимъ сталось… Амедъ! — крикнула Ашхенъ, и было въ самое время.

Пользуясь тѣмъ, что они засмотрѣлись въ морскую даль, двое энзелійцевъ, можетъ-быть, по знаку, поданному рулевымъ, подобрались къ нимъ. Еще минута — и молодому горцу, пожалуй, пришлось бы бороться съ волнами за бортами шкуны… Онъ грозно взглянулъ на враговъ… Тѣ выдержали его взглядъ.

— Саибъ, мы подошли спросить, куда ты велишь итти намъ?

— Это не ваше дѣло. Я отдаю приказаніе рулевому.

— Твоя воля!

— Помните это и впередъ подходите, если что-нибудь вамъ понадобится, поодиночкѣ…

— Никто не уйдетъ отъ своей судьбы! — не то угрожающе, не то равнодушно отвѣтилъ ему одинъ изъ энзелійцевъ.

— И ты тоже!

— Намъ, Ашхенъ, вмѣстѣ нельзя отворачиваться… Пока я смотрю за лодкой — ты наблюдай за этими!

— Да, но придетъ ночь.

— Ночью мы станемъ караулить по очереди… Или лучше ты спи, я буду насторожѣ…

И Амедъ опять отвернулся и весь ушелъ взоромъ въ морскую даль.

Онъ понималъ, что лодка эта неспроста выбралась сюда, бросивъ покойную бухту и ежеминутно рискуя утонуть подъ неожиданнымъ ударомъ волны. Гребцамъ надо было все ихъ вниманіе — во-время ставить носъ поперекъ волны, чтобы та сбоку не захлестнула этой утлой щепки. Но, какъ ни поворачивалась она, тѣмъ не менѣе, замѣтно было, что гребцы правятъ неуклонно къ шкунѣ. Но вѣдь до перса и его команды имъ никакой надобности и быть не могло. Кто же это, и что у нихъ за цѣль? Русскіе… Но тѣ не выйдутъ въ море теперь. Зачѣмъ имъ, когда они могутъ спокойно слѣдить за нимъ съ берега и поджидать его тамъ, если бы имъ удалось найти его слѣдъ?.. Вѣдь откуда они могли узнать, что бекъ, старый бекъ, ихъ лицемѣрный другъ, дядя Амеда, замурованъ въ стѣну своей же башни… Что онъ исчезъ, уѣхалъ, да развѣ мало онъ дѣлалъ такихъ поѣздокъ? Тоже старый барантачъ любилъ пограбить. Мимо, по дорогѣ изъ Персіи, то и дѣло двигались караваны верблюдовъ, нагруженныхъ товарами изъ Тегерана, Хамадана, Шираза и Испагани… У него въ подвалахъ не мало набито такихъ. На него жаловаться было некому. Купцовъ убивали, а если стороною и доходили до русскихъ вѣсти о такихъ подвигахъ ихъ друга, они не. вѣрили… Да притомъ кто же можетъ думать, что Амедъ, вмѣсто коня и горъ, выберетъ шкуну и море? Въ самомъ дѣлѣ, никто, кромѣ Ибрагима, не зналъ, что онъ въ послѣднюю минуту уже, уѣхавъ изъ дому своего дяди, вдругъ свернулъ на Ленкорань и тамъ нашелъ персидскую шкуну…

Вотъ лодка, точно ее какая-то сила несла сквозь эти волны, подалась сюда… Амедъ еще съ минуту всматривался. Кто-то тамъ высоко поднялъ полотнище отъ чалмы и машетъ имъ, и вѣтеръ откидываетъ его во всѣ стороны.

— Ашхенъ!

— Ну?

— Ты знаешь, кто это?

— Я не могу смотрѣть туда, я слѣжу здѣсь за нашими врагами.

— Старый Ибрагимъ…

— Что-нибудь случилось. Онъ по берегу слѣдовалъ за нами…

— Да, пока мы бились съ бурей, онъ поравнялся съ нами. Эй, вы… Правьте къ лодкѣ. Слышишь, что я приказываю тебѣ? — кинулся онъ къ рулевому, не поворачивавшему колеса.

— Туда нельзя.

— Почему?

— Намъ не зачѣмъ туда итти.

— Я такъ хочу!

— И потомъ я наткнусь на мель.

— Не твое горе. Умрешь, какъ и мы! Не зачѣмъ тебѣ такъ уже дорожить своей поганой шкурой! Еще разъ говорю тебѣ: если ты сейчасъ же не повернешь — я размозжу тебѣ голову.

Шкуна тяжело и медленно, колыхаясь грузно въ волнахъ, повернулась носомъ къ землѣ. Вѣтеръ дулъ съ востока, и ее живо понесло навстрѣчу лодкѣ… Ашхенъ не видѣла ея. Она наблюдала за энзелійцами…

— Ибрагимъ и есть. Вонъ и онъ узналъ меня. Кричитъ что-то, точно море дастъ намъ разслышать его голосъ…

Лодка была уже близко…

Рулевой смотрѣлъ туда и, видимо, самъ не могъ сдержать довольной улыбки.

«Вотъ погоди, — думалъ онъ, — я заплачу тебѣ и за твои обиды и за свое ухо…»

Амедъ, пристально слѣдившій за Ибрагимомъ и его гребцами, вдругъ вздрогнулъ.

Рулевой, видимо, направлялъ такъ шкуну, чтобы теченіемъ лодку понесло подъ носъ шкуны, а такъ какъ ее то подымало тамъ, то опускало, то подъ тяжестью персидскаго судна береговой челнокъ расплющился бы какъ насѣкомое, попавшее подъ ногу человѣка.

— Правѣй правь!

— Нельзя правѣй! — грубо отвѣтилъ энзеліецъ.

И какъ разъ въ эту минуту лодку швырнуло подъ носъ шкуны, но вѣтромъ его подняло слишкомъ высоко, и лодка очутилась по другую сторону. Крики оттуда сквозь ревъ валовъ донеслись сюда.

— Что вы дѣлаете!

— Вы насъ топите!

— Лѣвѣй теперь!

Но рулевой опять нарочно повернулъ шкуну направо.

Ашхенъ замѣтила это, и только что рулевой готовился навлечь всѣмъ своимъ тѣломъ на рычагъ, чтобы сообщить шкунѣ движеніе, которое было бы окончательнымъ смертельнымъ приговоромъ лодкѣ и ея гребцамъ, какъ она выхватила пистолетъ.

— Умри, собака!

Грянулъ сегодня уже второй выстрѣлъ, и рулевой полетѣлъ на палубу съ пробитымъ вискомъ…

Энзелійцы кинулись было сюда, но у нихъ оказывались одни ножи.

Амедъ кинулъ Ибрагиму конецъ веревки. Но въ эту минуту волны отнесли лодку прочь. Ибрагимъ, не долго думая, кинулся въ воду, захлебнулся было. Громадная волна ударила въ голову и ошеломила, но какъ разъ уже смежавшимися глазами онъ замѣтилъ что-то толстое, извивавшееся рядомъ. Схватился за него, и тотчасъ же сильныя руки молодого горца подняли канатъ къ борту.

— Держись, Ибрагимъ! Это мы.

Гребцы подплыли тоже и поддержали стараго слугу.

Энзелійцы, замѣтивъ, что и эти вооружены тоже, отошли.

Шкуна, никѣмъ не управляемая, болталась на волнахъ то вправо, то влѣво, точно мертвое тѣло, брошенное на произволъ безпокойной стихіи.

— Слава пророку!..

Старикъ былъ на палубѣ шкуны… Но онъ еще не приходилъ въ себя. Слишкомъ его ошеломило.

— Бросьте опять веревку…

— Веревку сюда!.. — кричали гребцы.

Амедъ швырнулъ ее.

Они живо привязали къ ней лодку и сами взобрались на шкуну…

V.

Теперь вся сила была на сторонѣ Амеда. Энзелійцы сами поняли это. Они обратились къ старому персу:

— Позволь намъ высадиться.

— Зачѣмъ?

— Мы боимся мести…

— А какъ же я вернусь въ Рештъ?

— Ты найдешь людей въ Дербентѣ…

Но Амедъ успокоилъ ихъ.

— Вамъ будетъ заплачено, сколько условлено… Кровь за кровь. Вы убили сами человѣка, и одинъ изъ вашихъ за измѣну поплатился тѣмъ же…

Ибрагимъ, измученный, обезсиленный и разбитый волнами, отдыхалъ въ каютѣ. Амедъ пока ни о чемъ его не разспрашивалъ. Онъ видѣлъ, что у стараго слуги его отца, а потомъ дяди, не хватитъ языка на разсказъ о томъ, что произошло послѣ описанныхъ нами въ «Царицѣ Тамарѣ» событій. Только черезъ нѣсколько часовъ тотъ вышелъ на палубу…

— Какъ ты попалъ сюда?

— Пока ваша шкуна боролась съ непогодой, я загналъ лошадей и побывалъ въ Дербентѣ.

— Ну?

— Тамъ безопасно. Никто и ничего не знаетъ. Твой побѣгъ изъ Метеха почти уже забытъ. Да вѣдь ты не называешься своимъ именемъ… У Гассана въ татарской михалѣ есть домъ — онъ къ твоимъ услугамъ. Только надо высадиться раньше. На пристани въ Дербентѣ, пожалуй, спросятъ паспортъ, да и шкуна идетъ изъ Персіи. Потомъ стоитъ кому-нибудь изъ энзелійцевъ разсказать, какъ ты убилъ рулевого, и пока что тебя схватятъ. Гассанъ съ лошадьми будетъ ждать тебя у Самура. Мы спустимся въ Дербентъ черезъ Дювекъ… А тамъ и я съ тобою… Гассанъ уже у себя долженъ быть… Онъ, вѣрно, выѣхалъ изъ Дербента.

— Да благословитъ тебя Аллахъ!

— Я сдѣлалъ. только то, что долженъ былъ… твоему отцу. Онъ былъ добръ ко мнѣ, своему слугѣ… Будь и ты таковъ.

— Только не къ слугѣ, а другу.

Къ вечеру, когда солнце уже садилось за вершины Кавказа и съ востока подступала тѣнь, шкуна повернула къ берегу.

Тамъ въ одномъ мѣстѣ ярко пылалъ снопъ соломы, облитой нефтью, высоко пылалъ: очевидно, его подняли на длинномъ шестѣ у берега. Боры сюда уже бросили свою тѣнь, и пламя рѣзко выдѣлялось въ ней.

— Это тамъ и есть…-- указалъ Ибрагимъ.

— За Самуромъ?

— Да… Самуръ остался налѣво… Отсюда прямая дорога къ Дювеку.

— Въ лезгинскомъ аулѣ мы не останемся?

— Нѣтъ, только перемѣнимъ лошадей. Наши устанутъ. Надо будетъ подыматься въ горы. Утромъ спустимся опять къ морю.

Шкуна медленно подходила къ берегу.

Море тутъ разбивалось о выступы твердой земли, взмы: ливаясь цѣлыми массами пѣны и гремя бурунами, мѣшавшими рѣкѣ Самуру уйти въ Каспій. Самуръ поэтому разливался, не доходя до моря, и дѣлалъ всю эту мѣстность лихорадочной. Ночь тутъ провести нельзя было. Суденышко пока шло точно ощупью. Одинъ невѣрный шагъ — и оно могло разбиться объ утесы, или бурунъ выкинулъ бы его на отмель. У берега грохотъ валовъ былъ нестерпимъ. Чтобы слышать другъ друга, надо было наклониться къ самому уху. Старикъ, хозяинъ персидской шкуны, отдавалъ приказанія движеніями рукъ. Команда съ ногъ сбивалась, направляя шкуну, куда слѣдуетъ, потому что и теченіе и вѣтеръ то и дѣло относили ее въ сторону. Только когда все небо обсыпали яркія звѣзды и берегъ весь окутался тьмою, шкуна остановилась. Тутъ уже были слышны не только глухіе удары буруна, но и сплошное шуршаніе разбивавшейся и отбѣгавшей отъ береговыхъ уступовъ воды…

— Ну, господинъ…

— Пора?

— Да.

Гребцы давно уже вскочили въ лодку.

Ее то поднимало волнами къ самому борту шкуны, то уносило куда-то внизъ, глубоко-глубоко, точно чьи-то руки со дна лодки схватывали за ея киль и тянули ее къ себѣ.

— Ашхенъ, ты пойдешь первая…

— Какъ?

— Надо по канату, который держитъ лодку.

И тутъ же Амедъ замѣтилъ, что у каната стоитъ энзеліецъ. Было темно. Зачѣмъ онъ подобрался туда? Какъ будто невзначай Амедъ взялъ фонарь и вдругъ направилъ его свѣтъ туда. Въ рукахъ у энзелійца блеснуло что-то.

Еще одно мгновеніе — и канатъ былъ бы срѣзанъ и лодку унесло бы Богъ знаетъ куда.

— Подлое племя!..

Амедъ поднялъ руку и сильнымъ ударомъ оглушилъ энзелійца кулакомъ въ затылокъ. Тотъ упалъ какъ подкошенный. Ножъ выпалъ изъ его рукъ… Ибрагимъ заботливо осмотрѣлъ канатъ. Онъ былъ цѣлъ… Энзеліецъ, повидимому, не успѣлъ еще ничего сдѣлать. Ашхенъ зажмурилась, схватилась за веревку. Ее колыхало во всѣ стороны. Когда шкуну накреняло къ лодкѣ, канатъ опускался, и Ашхенъ съ головою погружалась въ колыхавшуюся влагу. Но подымалась шкуна, переваливалась на другой бокъ, и Ашхенъ опять висѣла на высотѣ, и соленая холодная вода сбѣгала по ней внизъ, а вѣтеръ обдувалъ царицу Тамару со всѣхъ сторонъ, съ силою бросаясь на нее. Порою ей казалось, что чья-то могучая рука хочетъ оторвать отъ каната ея руки, выбиваетъ его изъ-подъ нихъ, трясетъ его и ее самое раскачиваетъ на высотѣ… Но вотъ еще два-три мгновенія, и настоящія людскія руки подхватили ее. Она оказалась въ лодкѣ.

За нею слѣдовалъ Ибрагимъ. Онъ хотѣлъ было пустить впередъ Амеда, да тотъ приказалъ ему садиться раньше.

— У меня еще тутъ дѣло есть, — сказалъ онъ старику-слугѣ.

Ибрагимъ оглянулся на неприходившаго въ себя энзелійца и прошепталъ:

— Месть и благодарность идутъ рядомъ.

Онъ понялъ намѣреніе своего молодого господина.

— Зломъ за зло, добромъ за добро! Волковъ щадить нельзя: они сами не знаютъ жалости. Выкорми змѣю — она ужалитъ тебя въ благодающую руку.

И, схватившись за канатъ, Ибрагимъ перебросился за бортъ.

Когда онъ былъ въ лодкѣ, уже ту подняло… Она оказалась почти рядомъ съ бортами шкуны.

Амедъ наклонился къ лежавшему энзелійцу и вдругъ выпрямился опять.

— Прощай… У Аллаха встрѣтимся. Свидѣтельствуй противъ меня, я не боюсь тебя и тамъ!

Лодка почти уже касалась шкуны.

Смѣлымъ прыжкомъ онъ кинулся туда. Лодку въ это время унесло внизъ, но онъ ухватился за ея края.

— Ты разбился? — съ тревогою спросила его Ашхенъ.

— Нѣтъ.

— Отчего у тебя кинжалъ въ крови?

И она заботливо схватила его трепетавшими руками.

— За меня не бойся, я цѣлъ… Перерѣзалъ горло подлой змѣѣ. Она больше не укуситъ никого…

Шкуна уже была далеко.

Лодка быстро подвигалась къ берегу. Облитая нефтью солома тамъ пылала, казалось, все ярче и ярче. Вотъ уже Ашхенъ отличаетъ ея отраженіе на лицахъ нѣсколькихъ человѣкъ, ожидающихъ на берегу… И люди и факелы растутъ… Красное зарево ихъ ложится на волны, и, набѣгая на отмель, онѣ кажутся багровыми, точно это море все изъ крови и кровавыми валами громитъ недвижную землю…

— Здравствуй, сестра! — радостно встрѣчаетъ ее Гассанъ.

Ашхенъ улыбается ему.

Лодка съ разлета падаетъ въ песокъ, но нѣсколько рукъ схватываются за нее и мѣшаютъ уходящей волнѣ унести ее опять въ море. Съ громкимъ шорохомъ киль лодки тащится по мокрому песку. Амедъ уже на землѣ и обнимается съ Гассаномъ. Оба они помогаютъ Ашхенъ выйти оттуда.

Тишина на берегу. Только кони храпятъ, косясь кровавыми глазами на яркій огонь факеловъ… Море реветъ позади.

— Благополученъ ли былъ твой переѣздъ? — спрашиваетъ Гассанъ.

— Мы цѣлы… Но…-- онъ хотѣлъ было разсказать, что съ ними случилось, и вдругъ осѣкся.

— Кровь слѣдуетъ за мною. Хотя видитъ пророкъ, я уже досыта ею напился… Теперь надо думать о мирѣ и посвятить себя дѣлу мира…

Отдыхать было некогда.

Наши сѣли на коней… Горы были недалеко…

Поднявшаяся поздняя луна застала путниковъ на крутыхъ тропинкахъ, вившихся надъ самыми безднами. Ашхенъ казалось, что ея конь ступаетъ по тонкому рубчику чего-то хрупкаго, едва видимаго, и за этимъ рубчикомъ нѣтъ ужъ ничего, одна пустота, пропасть, ничто! Подъ луною оттуда курился паръ… Часто они въѣзжали въ тучи, спокойно спавшія на горахъ. Ихъ пронизывало холодомъ и сыростью. Въ тучахъ рубчики пропадали, и казалось, что люди несутся въ пространствѣ, гдѣ и вверху и внизу нѣтъ опоры. Какъ кони находили дорогу въ этой сказкѣ кавказской ночи? Къ утру вверху примерещились плоскія кровли лезгинскаго аула…

— Дювекъ!.. — указалъ туда Гассанъ. — Дербентъ, — опустилъ онъ руку внизъ.

VI.

Дербентъ одинъ изъ самыхъ славныхъ городовъ Кавказа.

Когда-то онъ былъ пышною столицей каспійскаго запада и на дальнемъ Востокѣ его знали всѣ; теперь онъ молча и тускло умираетъ въ своихъ старыхъ стѣнахъ, постройка которыхъ одними приписывается Александру Македонскому, другими — Нуширвану. Онъ намъ принадлежитъ не болѣе ста лѣтъ, и, несмотря на его живописное положеніе, оригинальный складъ населенія, великолѣпныя вина и благодатную почву, мы изъ него не сумѣли сдѣлать ничего.

Онъ именно и упалъ подъ русскимъ владычествомъ.

А между тѣмъ его исторія до тѣхъ поръ была не изъ тѣхъ, которая содѣйствуетъ процвѣтанію города.

Еще бы!

Изъ рукъ персіянъ переходилъ онъ въ руки турокъ; и тѣ и другіе не жалѣли его. Онъ добывалъ себѣ независимость, чтобы тотчасъ же попасть подъ чье-нибудь владычество, и, когда турки и персы уходили, онъ оказывался лакомымъ кускомъ для жадныхъ сосѣдей, только и ожидавшихъ этого момента; но онъ гордо замыкался въ свои старыя стѣны, не желая служить никому.

Въ 1033 году, когда шахъ Гуссейнъ царствовалъ въ Персіи, его намѣстникъ, султанъ Нудиръ, подлинно разбойничалъ въ Дербентѣ, сбрасывалъ всѣхъ противившихся ему съ высокихъ башенъ на шашки своихъ солдатъ, ожидавшихъ свою жертву. Когда Персія возмутилась противъ шаха, дербентцы утопили въ морѣ Нудира, но отъ этого имъ не стало легче. Въ Дагестанъ явился турецкій Худняръ-Султанъ-Мустафа-ханъ и завоевалъ его, подчинивъ себѣ и Дербентъ. Въ 1138 г. мусульманской эры, значитъ, въ 1725 году нашей, пришелъ сюда Петръ Великій и, заставъ въ Дербентѣ имамомъ Кули-бека-Курчи, далъ ему ханское званіе. Кули-бекъ умеръ черезъ три года, и его замѣнилъ Магометъ-Али-ханъ. Этотъ управлялъ оригинально. Чтобы покончить съ строптивыми дербентцами, мечтавшими о свободѣ и независимости родного города, онъ зазвалъ главныхъ недовольныхъ, лучшихъ изъ дворянъ, въ количествѣ семисотъ человѣкъ, въ мечеть и приказалъ всѣмъ имъ тамъ выколоть глаза.

Но дербентцы отъ этого не стали мягче.

Персидскимъ шахомъ сдѣлался Надиръ.

Онъ считалъ Дербентъ принадлежавшимъ своему государству и тотчасъ же назначилъ сюда правителемъ Кули-султана. Кули-султанъ явился къ стѣнамъ древняго города. Дербентцы воспользовались этимъ и, зарѣзавъ своего Магометъ-Али-хана, заперли ворота «Александра Македонскаго» прямо передъ носомъ персидскаго намѣстника.

Ихъ за это опять малость прирѣзали.

На Востокѣ вѣдь это обычный пріемъ, и жизнь тамъ цѣнится не особенно высоко. Дербентцы этого, впрочемъ, не забыли.

Въ 1161 г. Надиръ былъ убитъ въ Персіи, а черезъ мѣсяцъ они ухлопали своего правителя, намѣстника Надирова.

Всѣ эти взаимныя одолженія продолжались до 1806 года, когда подъ Дербентомъ явился Зубовъ.

Онъ взялъ его штурмомъ и присоединилъ къ Россійской державѣ.

Съ тѣхъ поръ ханства дербентскаго не существуетъ.

Городъ Александра Македонскаго, гордо запиравшій свои ворота передъ завоевателями, обратился въ простой русскій уѣздный городокъ, и въ знаменитой исторической цитадели его поселили какого-то храбраго майора въ качествѣ коменданта. Онъ головъ не рѣзалъ и вовсе смертоубійствами не занимался, а просто собралъ вліятельнѣйшихъ бековъ на дворъ мечети и ни за что ни про что отодралъ ихъ розгами. Вольнолюбивое дворянство древняго города ушло въ горы и начало воевать съ нами.

Кавказомъ уже правилъ въ это время, на его горе, Ермоловъ, не любившій такихъ правителей. Затѣмъ настало рыцарское время въ Дагестанѣ. Съ Ермоловымъ пришли другіе люди, скоро завоевавшіе русскому имени здѣсь великое уваженіе.

Сверху, съ цитадели, гдѣ жилъ когда-то Петръ Великій, виденъ весь городъ. Это цѣлый миражъ. Безлѣсная гора круто подымается надъ моремъ. Сверху донизу идетъ выемка, впадина, точно она, эта гора, хочетъ обнять, запрятать и приголубить раскинувшійся въ своихъ колоссальныхъ древнихъ стѣнахъ городъ, каждый домикъ котораго, каждая мечеть годились бы въ эффектную декорацію. Бѣлыя выбѣленныя окна на сѣрыхъ стѣнахъ весело блистаютъ на солнцѣ. Зеленыя деревья недвижимо замерли надъ плоскими кровлями. Воздухъ, несмотря на раннее утро, уже напоенъ зноемъ и ароматомъ цвѣтовъ. Изящныя галлерейки, какъ ласточкины гнѣзда, цѣпляются всюду, гдѣ только имъ оказывается мѣсто. Въ вершинѣ угла бѣлые параллелограммы комендантскаго дома и укрѣпленій цитадели. Посреди города громадный зеленый куполъ персидской мечети. По ту сторону на востокъ — полувоздушная синь Каспія, немолчный и ласковый шелестъ пышныхъ садовъ, точно розовымъ и лиловымъ дождемъ осыпанныхъ цвѣтами. Какія-то чужеядныя растенія цѣпкими стеблями перекидываются съ одного дерева на другое, падая водопадами нѣжной зелени, посреди которой, словно жадно раскрытыя губы, яркокрасные вѣнчики слегка колышутся подъ лѣнивымъ движеніемъ полузасыпающаго вѣтра. Порою слышится точно шуршаніе сухой бумаги — это летитъ саранча и съ такимъ же сухимъ шлепаньемъ падаетъ въ траву.

Стѣны еще цѣлы, хотя эту величайшую, древнѣйшую и наиболѣе сохранившуюся драгоцѣнность Кавказа разрѣшили жителямъ разбирать на постройки!..

Лучше всего здѣсь главная мечеть. Ея зеленый куполъ виденъ и съ голубого Каспія и съ каменистыхъ горъ, насупившихся надъ Дербентомъ. Входъ сквозь маленькія ворота (большія заперты) ведетъ въ величавый широкій четыреугольный дворъ, вымощенный большими плитами; между ними зеленою щетиной пробивается трава. Посрединѣ огромныя, словно сказочныя, чинары бросаютъ прохладную тѣнь и слегка шевелятъ густыми верхушками, откуда тысячи птицъ славятъ безоблачное темно-синее небо, чудное южное небо, щедрое и на жару и на свѣтъ! Только ихъ голоса и слышны въ торжественномъ молчаніи мечети. Посреди двора большой бассейнъ съ водою, около котораго въ эту минуту нѣтъ никого. Дворъ отовсюду огражденъ высокими стѣнами. По одну сторону келліи, точно усыпальницы — такая священная тишина стоитъ тамъ, по другую — высокій навѣсъ, подъ который въ страшную іюльскую жару прячутся богомольцы. Сюда же выходитъ самый домъ муллы выбѣленными воротцами. Сквозь нихъ видны кусты пышныхъ розъ и ярко-красные гранатники. По другую сторону въ темнотѣ и прохладѣ подъ характерною персидскою аркой неподвижная бѣлая фигура. Это мулла, исполняющій роль мирового судьи, т.-е. разбирающій дѣла по шаріату. Главный фасадъ — древняя, насквозь прозеленѣвшая стѣна мечети, покоющаяся на вдѣланныхъ въ нее громадныхъ колоннахъ. Надъ стѣною гигантскій куполъ — зеленый, оканчивающійся не полумѣсяцемъ, какъ у суннитовъ, а звѣздою шіитовъ. Въ стѣнѣ глубоко врѣзанныя величавыя арки; надъ одною изъ нихъ, главною, вязь изящная и старинная, изображающая стихъ изъ Корана. По одну сторону, надъ главнымъ входомъ, изъ стѣны выросло и поднялось выше кровли большое дерево, трепещущее каждымъ чуткимъ листкомъ своимъ подъ солнцемъ. Сдѣлавъ колѣно внизу, оно выпрямилось, какъ канделябра, надъ типичною и прохладною старинной, еще первый вѣкъ гиджры помнящей, аркой. Такое же точно дерево и по другую сторону главнаго входа, и такъ же оно поднялось изъ стѣны, гдѣ, должно-быть, въ старыхъ камняхъ оказалось мало питательнаго матеріала и оно высохло. Дербентскіе шіиты вѣрятъ, что, когда высохнетъ и упадетъ второе дерево, тогда и мечеть провалится, и весь ихъ городъ сползетъ съ своими древними стѣнами въ полувоздушный чистый и, какъ персидская бирюза, лазурный Каспій…

Гассанъ и Амедъ медленно шли по узкимъ улочкамъ въ эту мечеть, любуясь своеобразною жизнью древняго города.

Она, дѣйствительно, кипѣла въ переулкахъ, на площадяхъ съ ладонь, но облитыхъ слѣпящимъ свѣтомъ солнца, въ щеляхъ разбѣгавшагося во всѣ стороны. Хлѣбопеки, голые и обугленные, возились въ открытыхъ на улицу своихъ пекарняхъ, кожевники вышивали золотомъ и серебромъ бабуши, оружейники чеканили кинжалы, цырюльники наголо брили головы правовѣрнымъ и красили имъ бороды хиною въ красное. Ни одного русскаго лица ни одного чуждаго имъ костюма.

— Быть можетъ, когда-нибудь Вольный Шамхаръ займетъ и Дербентъ! — улыбнулся Амедъ.

— Да будетъ по слову твоему!

— И тутъ будетъ самое гнѣздо нашего праведнаго царства, гдѣ всякій преслѣдуемый найдетъ себѣ прибѣжище, голодный — хлѣбъ и угнетенный — защиту…

Мѣстные татары и армяне въ своихъ живописныхъ чухахъ съ неизбѣжными серебряными съ чернью кинжалами у пояса, полунагіе мальчуганы въ громадныхъ бараньихъ шапкахъ, оборванные лезгины съ грозными суровыми глазами и «настежь открытою» солнцу и вѣтру грудью, муллы въ зеленыхъ накидкахъ и бѣлыхъ чалмахъ и, наконецъ, щеголевато одѣтые въ сѣрыя черкески лѣнивые беки, дворяне этого края, цѣлые дни просиживавшіе у лавокъ, толкуя съ купцами Богъ знаетъ о чемъ… И сами эти купцы — въ одно и то же время и мастеровые и продавцы своихъ издѣлій. Вонъ сумрачный дагестанецъ въ крошечной, какъ кротовая нора, лавчонкѣ сидитъ, полируя громадное лезвее кинжала. Другой рядомъ насѣкаетъ золотомъ стальное дуло пистолета, третій шьетъ шелками по сукну узоры для щеголеватыхъ туфель, на которыя засмотрѣлась недвижно остановившаяся здѣсь мѣстная дама, въ безобразномъ мѣшкѣ, закрывающемъ ее всю, за исключеніемъ прелестныхъ, нѣжныхъ, томно смотрящихъ глазъ. Въ стѣнахъ — ворота, въ воротахъ тоже прилѣпились лавочки, во дворахъ онѣ же — диву даешься, кому покупать тутъ всю эту «хурду-мурду». Ни одного сѣдобородаго туземца. Здѣсь персидскіе обычаи и. персидскія моды. Концы ногтей и борода красятся ими хиною, отчего они пріобрѣтаютъ всѣ оттѣнки, родственные красному цвѣту, отъ розоваго до фіолетоваго. Нищіе байгуни, щеголяющіе подъ этимъ благодатнымъ солнцемъ въ отрепьяхъ рубахъ, тѣмъ не менѣе, свои сѣдины тоже отдѣлываютъ въ красное, точно онѣ у нихъ облиты свѣжею кровью. Кое-гдѣ у лавокъ останавливаются всадники съ зеленымъ треугольнымъ, обшитымъ зеленою же бахромою, знаменемъ, древко котораго у нихъ болтается за спиною. Они поютъ что-то заунывное и дикое. Это начальники каравановъ, приглашающіе правовѣрныхъ на поклоненіе въ Мешхедъ и Кербелу.

Скоро суета и кипень базарной части города съ ея узенькими, вымощенными крупнымъ булыжникомъ, улочками осталась позади, и Амедъ съ Гассаномъ вступили въ тихіе кварталы, въ царство безмолвія и безлюдія, съ домами, слѣпыми на улицу и открывавшимися изящными галлерейками на дворики, изъ которыхъ черезъ стѣну то и дѣло перекидывались пышныя верхушки осыпанныхъ цвѣтами и незнакомыхъ сѣверянину деревьевъ… На плоскихъ кровляхъ порою показывались по самые глаза закутанныя женщины, но, увидавъ Гассана съ Амедомъ, точно проваливались куда-то. Только одни пѣтухи безнаказанно орали здѣсь, торжественно цѣлому міру провозглашая свои безчисленныя побѣды надъ смиренными курами. Даже собаки и тѣ, молчаливо скаля зубы, убѣгали въ подворотни. Надъ плоскими кровлями торчали мазаныя громадныя трубы, похожія на чудовищные муравейники. Порою изъ боковыхъ переулковъ доносился запахъ буйволовъ. Кое-гдѣ печально ропщущей струей изъ стѣны бьютъ фонтаны…

— Вотъ и мечеть, — указалъ Гассанъ.

— Найдемъ ли мы тутъ муллу Гуссейна?

— Онъ ждетъ насъ…

Оба прошли быстро черезъ дворъ мечети въ небольшія воротца, за которыми мерещились розовые кусты и гранатныя деревья. За ними подъ громаднымъ тутовымъ деревомъ прятался небольшой домикъ. У его порога сидѣла маленькая глазастая дѣвочка въ широкихъ пунцовыхъ шароварахъ и шитой по персидской модѣ шелками кофтѣ. На лбу у нея и на шеѣ такъ и горѣли подъ солнцемъ монеты.

— Здѣсь мулла Гуссейнъ?

Ребенокъ попятился къ двери.

Молодые люди остались одни.

Въ одномъ изъ оконъ слегка отодвинулась зеленая рѣшетка, плотно закрывавшая доступъ въ комнаты постороннему взгляду. Гассанъ едва могъ уловить край смуглаго личика и черный глазъ съ насурмленными бровью и рѣсницами… Но не успѣлъ онъ еще всмотрѣться туда, какъ рѣшетка съ шумомъ захлопнулась…

— Крѣпко живетъ мулла! — сказалъ Амедъ, обращаясь къ своему спутнику.

VII.

Мулла долго жилъ въ Стамбулѣ. Онъ тамъ учился и до сихъ поръ въ его жизни здѣсь отражалась привычка, привезенная имъ съ собой изъ Константинополя. Первое время его тянуло къ Босфору, къ чуднымъ картинамъ турецкой столицы, къ берегамъ, гдѣ Европа пріобщилась Азіи…

Пахло розами… Солнце заливало этотъ дворикъ, и только подъ тутовымъ деревомъ стояли прохлада и тѣнь. Тамъ былъ раскинутъ коверъ и брошены на него пестрыя мутаки — подушки. Амедъ чувствовалъ себя усталымъ. Онъ еще не отдыхалъ послѣ цѣлой ночи горнаго пути и двухъ сутокъ, проведенныхъ имъ на шкунѣ посреди волновавшагося Каспія. Зато сегодня отсюда, съ высоты, море казалось воздушно-голубымъ, тихимъ, хоть чуть-чуть намѣченные на его просторѣ рубчики говорили о томъ, что тамъ, вдали, волны далеко не успокоились и только разстояніе дѣлаетъ ихъ такими обманчивыми. Въ самомъ дѣлѣ, оттуда онѣ завораживали нѣжною лаской, и только серебряныя змѣйки пѣны, едва-едва различаемыя вблизи, говорили, что бѣда теперь пловцу, который бы довѣрилъ этой коварной стихіи свое жалкое суденышко.

Дверь скрипнула.

Гассанъ и Амедъ обернулись туда.

На порогѣ показалась худая фигура, завернутая въ зеленую джабу.

— Миръ вамъ… Да почіетъ милость Аллаха на васъ и на всѣхъ вашихъ!

Амедъ и Гассанъ подошли, взяли край зеленой джабы и поцѣловали его.

Мулла, не оглядываясь ужъ на нихъ, прошелъ подъ дерево и сѣлъ.

Бѣлая чалма оттѣняла смуглое лицо съ посѣдѣвшими усами и бородою. Молодые глаза смотрѣли на обоихъ гостей пристально. Тонкій носъ и брови, почти сраставшіяся надъ нимъ, обнаруживали иранское происхожденіе муллы.

И Амедъ и Гассанъ молчали.

Имъ неприлично было говорить, прежде чѣмъ мулла самъ обратился къ нимъ съ вопросами. Такъ прошло минуты двѣ-три.

— Благословенъ ли былъ пророкъ на путяхъ вашихъ?

— Молитвами святыхъ муллъ, охраняющими насъ отъ всякаго зла.

— Я не встрѣчалъ васъ среди обычныхъ посѣтителей нашей месджитъ (мечети).

— Мы, господинъ, издали…

— Давно ли вы осчастливили Дербентъ вашимъ посѣщеніемъ?

— Наше ничтожество только сегодня вступило на его великолѣпныя улицы. У меня есть домъ тутъ, но я живу вдали… А онъ въ первый разъ наслаждается твоимъ видомъ, о, святой мулла, хотя давно слышалъ въ разныхъ странахъ свѣта о твоей мудрости и праведной жизни.

И Гассанъ показалъ на Амеда.

— Какъ твое имя, сынъ мой?

— Амедъ, сынъ Арсаланъ-бека…

Муллу точно что-то приподняло. Ему понадобилось усиліе надъ собою, чтобы опять сѣсть на коверъ.

— Тотъ самый, который ушелъ изъ Метехскаго замка?

Амедъ наклонилъ голову.

— И уничтожилъ измѣнническій Караджаиръ?

— Ты сказалъ, отецъ!

Мулла подвинулся и указалъ мѣсто рядомъ.

— Мнѣ неприлично сидѣть въ твоемъ присутствіи, — отвѣтилъ Амедъ на его приглашеніе.

— Прошу тебя, не обижай меня… Садись!..

Амедъ, по обычаю, заставилъ еще нѣсколько разъ попросить себя и потомъ сѣлъ… Гассанъ остался стоять.

— Мы слышали о тебѣ… Аллахъ далъ твоей рукѣ крѣпость и молодой головѣ умъ, чтобы обмануть невѣрныхъ и побѣдить враговъ… Главный изъ нихъ — твой дядя… За Баку, у Ленкорани?

— Былъ!

— Какъ? Какъ — былъ?.

— Его ужъ нѣтъ больше на свѣтѣ.

Мулла вздрогнулъ и зорко взглянулъ на Амеда.

— Почему? Что съ нимъ случилось?

— То, чего онъ желалъ другимъ. Старика постигла участь, приготовленная имъ невинному…

— Да будетъ благословенъ Аллахъ! Съ каждымъ совершается то, что ему назначено. Но вѣдь онъ былъ другомъ русскихъ?

— Они не спасли его.

— Ты не боишься встрѣтить здѣсь кого-нибудь, кто можетъ тебя выдать?

— Нѣтъ, въ Дербентѣ меня не знаетъ никто, кромѣ тебя, святой мулла.

— Ты устроилъ Караджаиръ?

— Караджаира нѣтъ больше. Есть Вольный Шамхаръ.

— Много ли у тебя людей?

— Пока немного, но каждый стоитъ десяти.

— Гдѣ поселились они?

— Мы поставили новыя сакли и обвели Шамхаръ прочными стѣнами. Мечеть на самой вершинѣ въ главномъ изъ нашихъ ауловъ…

— Сколько ихъ?

— Пока семь. Въ главномъ мы строимъ большую мечеть.

— Аллахъ вознаградитъ твою ревность… Гдѣ ты взялъ средства на это?

— Все, что оставилъ мнѣ отецъ, посвящено мною этому святому дѣлу. Все, что нашлось у дяди, пошло туда же. Пусть пророкъ молится о его грѣшной душѣ. Я выписалъ изъ Персіи опытныхъ и искусныхъ мастеровъ, и подъ ихъ наблюденіемъ идетъ созданье нашего святого храма. Изъ Ахалцыха пріѣхалъ Шираага — онъ украситъ изнутри его стѣны приличными обители молитвы изреченіями и изображеніями. Изъ Кахетіи и Гуріи лучшіе шелководы ткутъ для завѣсы плотную матерію, въ Шемахѣ серебряники чеканятъ лампады изъ серебра и золота, а знаменитому Сулейману въ Испагани поручено разрисовать Коранъ для мечети…

Мулла все время кивалъ головою, безмолвно одобряя все, что говорилъ Амедъ. Потомъ онъ ударилъ въ ладоши.

Та же дѣвочка показалась въ дверяхъ.

Мулла ей кивнулъ на гостей.

Она скрылась…

Не прошло минуты, какъ изъ дома довольно уже взрослый мальчикъ вынесъ подносъ съ фруктами и сластями и, поставивъ его передъ Амедомъ, самъ сталъ въ сторонѣ потупясь. Амедъ, по приглашенію муллы, выпилъ воды и проглотилъ какую-то ягоду изъ варенья…

— Что тебя привело ко мнѣ, скромному служителю дербентской мечети?

VIII.

— Мулла Гуссейнъ… Ты поймешь меня и мое дѣло лучше, чѣмъ я самъ. Молва о твоей мудрости доходила до меня, когда я еще былъ запертъ въ Метехскомъ замкѣ, въ Тифлисѣ.

Гуссейнъ наклонилъ голову.

— Кто тебѣ говорилъ обо мнѣ?

— Али-бекъ.

— Знаю…

— Я и тамъ думалъ, почему мы такъ слабы передъ русскими, которые съ ничтожными силами часто захватываютъ у насъ цѣлыя области и города… Сотни казаковъ гонятъ передъ собою, точно стадо барановъ, лучшихъ татарскихъ воиновъ, хотя еще никто и первые русскіе никогда не сомнѣвались въ нашей храбрости.

— Такъ.

— Я долго и горько раздумывалъ надъ этимъ, потому что больше жизни я люблю мою бѣдную родину и свѣтъ ея — нашу вѣру…

— Да дастъ тебѣ Аллахъ силу и мудрость въ испытаніяхъ!

— И вотъ въ одну безсонную ночь пророкъ черезъ своего ангела вложилъ въ мои мысли новую… Мнѣ показалось, что съ русскими мы должны бороться ихъ же оружіемъ. Странно требовать отъ человѣка съ кинжаломъ, чтобы онъ побѣдилъ артиллериста, стоящаго у заряженной пушки, да еще съ ружьемъ въ рукахъ. Человѣкъ съ кинжаломъ не успѣетъ даже и подумать, какъ тотъ издали убьетъ его… Съ нашими врагами мы можемъ соперничать только ихъ же средствами. Развѣ они побѣждаютъ насъ храбростью, хитростью? Вовсе нѣтъ. У нихъ есть порядокъ, а мы до сихъ поръ полудикая орда, не желающая никому подчиняться; у нихъ дисциплина — въ горахъ каждый дерется и живетъ самъ, какъ онъ этого хочетъ. Русскіе ученѣе насъ, и не тебѣ говорить, что ученый и мудрый всегда возьметъ верхъ надъ простодушнымъ невѣждой. И еще больше скажу: у русскихъ есть законъ, а у насъ — воля… Тамъ каждаго охраняетъ власть, мы же знаемъ ее только тамъ, гдѣ наши души и совѣсть находятся въ такихъ рукахъ, какъ твои… Не правду ли я говорю, мулла Гуссейнъ?

— Да, я самъ думаю объ этомъ.

— Что же надо дѣлать тѣмъ, кому судьба даетъ случай и средства подняться надъ другими? Прежній Караджаиръ — нынѣшній Вольный Шамхаръ — мой. До нашихъ горныхъ гнѣздъ русскимъ добраться не скоро… Правда это?

— Я былъ тамъ, знаю…

— Да, пока мы не въ силахъ — намъ нечего раздражать врага. Мудрость должна владѣть мужествомъ. Ударъ слѣдуетъ наносить навѣрное, а не тогда, когда его могутъ отразить и посмѣяться надъ тобою, какъ надъ ребенкомъ… Такъ вотъ — если мнѣ поможетъ пророкъ и буду я угоденъ Аллаху — изъ Вольнаго Шамхара я создамъ гнѣздо, изъ котораго на весь Дагестанъ и въ Чечню вылетятъ орлы, съ которыми трудно будетъ справиться даже Ермолову. У насъ нѣтъ порядка — я положилъ основаніе бекству или ханству — называй его, какъ хочешь, — гдѣ законъ будетъ выше всего, гдѣ никто не посмѣетъ нарушить установленнаго мною и одобреннаго всѣми порядка, гдѣ слабый станетъ смѣло передъ лицомъ сильнаго. Такъ будетъ въ жизни — такъ и въ борьбѣ. Я найду русскихъ, которые недовольны своимъ положеніемъ у себя, и они научатъ насъ военнымъ тайнамъ своего народа. Мы не умѣемъ дѣлать порохъ и получаемъ его изъ Турціи — они устроятъ у насъ это дѣло. Усвоимъ ихъ боевые порядки и боевую дисциплину — и не окажется силы, которая помѣрилась бы съ нами въ нашихъ горахъ… Но это все — ничто, если умы моихъ согражданъ-братій останутся въ той тьмѣ, какая давитъ ихъ теперь отовсюду. Чтобы побѣдить врага, мало быть храбрѣе, послушнѣе, искуснѣе его — надо превышать его и знаніями… Правду ли я говорю, мулла Гуссейнъ?

— Я бы лучше не могъ разсуждать. Ты молодъ, но, какъ орленокъ, смѣло смотришь на солнце, и блескъ его не ослѣпляетъ твоихъ очей.

— Такъ вотъ первое, что я хочу устроить, — это школу у себя такую, гдѣ бы всѣ учились — и старый и молодой. Наши аульные учителя невѣжественны сами, а ты вышелъ изъ медрессе священной Кербелы, и слава о твоихъ знаніяхъ идетъ отъ аула къ аулу по всему нашему краю. Моя школа должна быть такимъ же медрессе. Она, какъ яркая звѣзда ночью, притянетъ къ себѣ всѣхъ, ищущихъ дороги въ потемкахъ. Отовсюду молодежь потянется къ намъ учиться, а выходя отъ насъ, сохранитъ вѣчную связь съ мѣстомъ, просвѣтившимъ ея умы и образовавшимъ ея сердца. Видѣлъ ли ты въ горахъ, какъ часто маленькій камень обрастаетъ еще меньшими? катится съ горы, и къ нему пристаютъ на каждой остановкѣ другіе. Проходятъ годы — смотришь изъ него слѣпилась громада… невѣдомо, какъ слѣпилась, только уже никакому молоту ея не разбить, развѣ Божья молнія разрушитъ… Правда? Вотъ чѣмъ долженъ быть Вольный Шамхаръ. Къ нему пристанутъ другіе аулы, завидуя его порядку, мудрости, искусству. И тогда, только тогда, мы можемъ открыто стать противъ русскихъ во главѣ всѣхъ горныхъ племенъ нашей Чечни и нашего Дагестана. Тогда будемъ знать, что хозяева въ горахъ — мы, и мы станемъ бороться равнымъ оружіемъ съ нашими врагами, и прогонимъ ихъ изъ плодоносныхъ долинъ откуда они тѣснятъ насъ къ безплоднымъ скаламъ и вершинамъ…

— Лѣта твои малы, но умъ старъ и великъ…

— Я кончилъ, мулла Гуссейнъ.

— Чего же ты хочешь отъ меня?

Амедъ поблѣднѣлъ. Видимо, его охватило волненіе. Онъ помолчалъ, потомъ всталъ и почтительно сложилъ руки на груди.

— Чѣмъ я, простой мулла дербентской мечети, могу помочь орлу, залетѣвшему въ поднебесье?

— Многимъ…

— Говори, Амедъ… Я тебя слушаю.

— Развѣ ты, какъ и я, не былъ оторванъ съ дѣтства отъ семьи? Развѣ ты, какъ и я, не ѣлъ горькаго хлѣба чужбины?.. Но, какъ тебя, такъ и меня, она научила многому, чего мы не узнали бы въ нашихъ горахъ… Но, какъ ты, такъ и я, сохранили вдали отъ родины величайшее сокровище наше — любовь къ ней, и, какъ чашу, не расплескавъ на трудныхъ путяхъ, донесли ее до сегодняшняго дня. Мулла Гуссейнъ! тебя называютъ здѣсь свѣточемъ правовѣрныхъ; кто тебя знаетъ лучше, тотъ дастъ тебѣ другое имя. Ты — «надежда», въ тебѣ залогъ нашего спасенія отъ русскихъ. Мулла Гуссейнъ, я кланяюсь тебѣ отъ нашихъ свободныхъ горъ, отъ нашихъ гордыхъ, утонувшихъ въ небѣ, утесовъ, отъ нашей чистой лазури, куда еще не залетали русскіе коршуны. Мулла Гуссейнъ! я къ тебѣ отъ всего Вольнаго Шамхара съ такой мольбой, которая, какъ ласточка въ окно въ бурю, будетъ стучаться въ твое сердце, пока оно не раскроется ей. Мулла Гуссейнъ! я и всѣ мои со слезами и покорностью просимъ тебя — брось Дербентъ и уйди къ намъ. Здѣсь и безъ тебя свѣта много, зажги его въ горахъ. Послужи родинѣ, какъ ей служимъ всѣ мы; только ты съ своею мудростью сдѣлаешь больше одинъ, чѣмъ граждане и сыны Вольнаго Шамхара всѣ вмѣстѣ… Приди править нами! Клянусь — я первый подчинюсь тебѣ, какъ посланцу пророка. Видимый глава Вольнаго Шамхара, я буду только мечомъ въ твоихъ рукахъ. Ты у насъ объединишь всѣхъ. Окрестъ ни одинъ аулъ не осмѣлится пойти противъ Шамхара, разъ въ его мечети будетъ молиться и въ его медрессе учить мулла Гуссейнъ. Ты здѣсь — одинъ изъ многихъ, у насъ ты будешь первымъ среди избранныхъ. Тутъ ты безсиленъ бороться съ русскими. Они слишкомъ близки, они всегда тебя видятъ… У насъ ты будешь вверху, а они внизу, далеко внизу. Никакая сила не помѣшаетъ тебѣ… Мулла Гуссейнъ! Отъ всего Вольнаго Шамхара умоляю тебя — приди къ намъ — нашимъ умомъ, свѣтомъ, нашей совѣстью…

Мулла Гуссейнъ молчалъ.

Видимое дѣло, онъ былъ взволнованъ. По лицу его бѣжали тѣни. Онъ даже ладонью заслонилъ глаза, точно боясь, что выраженіе ихъ прочтутъ другіе. Минуты шли за минутами…

Наконецъ онъ сказалъ:

— Амедъ, твоя рѣчь заставила открыться мое сердце… Слова твои, какъ цѣлебное масло, упали на раны моей души, изболѣвшей за свою родину. Но мы — мужи, а не дѣти. Мы не можемъ сразу рѣшать такихъ дѣлъ… Приходи ко мнѣ завтра… И я дамъ тебѣ отвѣтъ…

Амедъ опять наклонился, поцѣловалъ край одежды муллы и отошелъ.

IX.

— Зайдемъ въ мечеть? — спросилъ Амедъ у Гассана.

— А ты не боишься?

— Чего?

— Неожиданныхъ встрѣчъ?

— Нѣтъ… Кому суждено совершить нѣчто угодное Аллаху, того онъ сбережетъ отъ такихъ…

— А все-таки…

— Если же я ошибаюсь въ своихъ силахъ, то не все ли равно, сегодня я умру или черезъ сто лѣтъ? Безславная и незамѣтная жизнь не нужна мнѣ.

Они тихо вошли въ мечеть.

Тамъ было только нѣсколько колѣнопреклоненныхъ молящихся.

Тѣ даже и не повернули головы къ нашимъ путникамъ.

Только вздохи поклонниковъ пророка да веселое щебетаніе птицъ, свободно влетавшихъ подъ древніе своды и улетавшихъ отсюда, наполняли тишину татарскаго храма. Двойные ряды арокъ. Сквозь нихъ солнце льетъ сюда въ сумракъ и прохладу свое золотое сіянье.

— Посмотри! — слегка толкнулъ Амеда Гассанъ.

— Что тамъ?

— Ты видишь солдата у самой стѣны… Вонъ стоитъ и задумался.

Амедъ повернулся туда.

— Кто онъ?..

А самъ не можетъ отвести глазъ отъ этого прекраснаго лица.

Темные, слегка вьющіеся волосы, большіе черные печальные глаза; взглядъ ихъ ушелъ Богъ вѣсть въ какую даль. Только онъ сейчасъ не видитъ ни мечети, ни этихъ богомольцевъ, ни колоннъ, развѣтвляющихся вверху въ стрѣльчатые своды.

— Кто онъ?

— Разжалованный!.. Большой человѣкъ былъ… Искандеръ-бекъ.

— Искандеръ-бекъ?..

И Амедъ ужъ съ любопытствомъ уставился на него.

— Это — тотъ, котораго царь прислалъ сюда простымъ рядовымъ?

— Да.

— Объ его умѣ говорятъ у насъ много. О, какъ онъ долженъ ненавидѣть своихъ!

Что-то новое мелькнуло въ головѣ у Амеда.

— Послушай, Гассанъ, ты его знаешь. Да?

— Знаю…

— Что, если бы его сдѣлать нашимъ? А?.. Какъ его зовутъ по-русски?

— Бестужевъ… Онъ великій хакимъ и эффенди. Ты не смотри на то, что онъ солдатъ… Такого ученаго нѣтъ здѣсь. Онъ написалъ много книгъ… Говорятъ, что имя его повторяетъ теперь вся Россія.

— Онъ храбръ?

— Настоящій богатырь.

— Онъ любитъ власть?

— Должно-быть…

— Да, разумѣется… всякій, несправедливо пострадавшій, долженъ мечтать о ней!

— Онъ хочетъ уйти.

— Пойдемъ за нимъ.

Но Марлинскій вовсе и не думалъ оставить мечеть.

Его тонкая и стройная фигура въ солдатской шинели двинулась по коврамъ мечети. Онъ какъ-то скользилъ по ней… Такъ идетъ молодая пантера, безшумно и гибко, мягко ступая почти не отрывающимися отъ земли ногами. Около — если не видишь — не разслышишь ея. Онъ, не взглянувъ на Амеда, миновалъ его по полуразвалившимся ступенькамъ, ведшимъ къ самому зеленому куполу. Амедъ быстро схватилъ Гассана за руку.

— Пойдемъ за нимъ!

Наверху было удивительно красиво.

Весь Дербентъ раскидывался и внизъ и всползалъ наверхъ.

Тихія татарскія махалы (околотки), каждая съ своей крошечной мечетью, дышали идиллическимъ спокойствіемъ. Въ плоскія кровли бѣдныхъ домиковъ были вмазаны вмѣсто трубъ разбитые кувшины. На другихъ лежали связки бешу, хворосту, требовавшагося для печенія чурековъ --.мѣстнаго хлѣба въ видѣ лепешекъ. Во дворикахъ шіитскихъ домовъ, которые были видны съ высоты, точно ласточкины гнѣзда, прилѣпились къ стѣнамъ галлереи и галлерейки, заслоненныя изящною зеленью южныхъ деревьевъ, охваченныя сѣтями виноградной поросли и заполненныя порою пышными кустами цвѣтовъ, благовонный привѣтъ которыхъ доносился и сюда въ лѣнивой струйкѣ вѣтра, медленно-медленно долетающаго съ моря.

Вонъ по одной улочкѣ движутся яркія красныя пятна.

Это мѣстныя щеголихи почтеннаго возраста (молодыя въ бѣломъ) въ красныхъ чадрахъ идутъ въ баню, тяжелые бѣлые куполы которой охвачены со всѣхъ сторонъ маревомъ значительной массы плоскихъ крышъ.

На одной галлерейкѣ сидитъ молодой бекъ, раскинувъ руки на мутаки, крытыя пестрою шалью, а передъ нимъ въ почтительной позѣ красавица-персіянка съ наргиле въ рукахъ.

Востокъ настоящій, еще не тронутый нигдѣ и никѣмъ, на каждомъ шагу въ этихъ махалахъ.

— Вотъ домъ этого разжалованнаго Искандеръ-бека-Бестужева.

И Гассанъ показалъ Амеду мазанку, сквозной галлереей выходящую во дворъ съ какимъ-то деревцомъ посерединѣ.

Желтыми пятнами мерещатся полные соломы и сѣна тяжелые навѣсы, гдѣ стоятъ кони.

Вонъ такіе же желтые токи. Лошади тамъ бѣгаютъ кругомъ, выбивая копытами изъ сноповъ соломы пшеницу или ячмень.

Арбы съ саманомъ двигаются внизъ.

Вверху хаосъ сѣрыхъ построекъ, плоскія кровли которыхъ, точно ступени безчисленныхъ лѣстницъ, уходятъ въ гору…

— Какъ съ нимъ познакомиться?

— Можетъ-быть, онъ меня вспомнитъ.

Гассанъ подошелъ къ Бестужеву, издали прикладывая руку къ сердцу и ко лбу.

Искандеръ-бекъ приподнялъ папаху.

— Ты не помнишь меня?

— Ахъ… Гассанъ? Да?

— Радъ, что «ворота твоей памяти не замкнулись передо мною!»

Марлинскій-Бестужевъ улыбнулся этой цвѣтистой персидской фразѣ.

— Какъ же, какъ же, бекъ… Мы вмѣстѣ ѣздили въ Кажары, въ Дювекъ.

— Охотились на нечистыхъ кабановъ… Мой родственникъ и другъ хочетъ говорить съ тобою.

Бестужевъ взглянулъ на Амеда.

— Какое славное, пожалуй, даже трагическое лицо! Молодой, а сколько онъ ужъ свершилъ въ своей жизни, должно-быть.

И онъ подалъ Амеду руку.

— Какъ зовутъ тебя?

— Позволь мнѣ не говорить объ этомъ.

— Почему? — воскликнулъ Искандеръ-бекъ.

— Иныхъ именъ лучше не знать.

— Я не понимаю тебя! Ты стыдишься своего прошлаго?

— О, нѣтъ! Я ничего не хочу измѣнить въ немъ, — улыбнулся Амедъ. — Но я знаю, ты — богатырь (батырь), джигитъ… и, — онъ тихо прибавилъ, — много страдалъ тоже, несмотря на свою молодость… Но ты — русскій и, узнавъ что-нибудь, долженъ сообщить объ этомъ по начальству.

Амедъ по лицу угадалъ характеръ собесѣдника и потому говорилъ съ нимъ въ такомъ тонѣ, зная, какую струну задѣть въ немъ.

Марлинскій отступилъ на шагъ назадъ и загорѣвшимся взглядомъ смѣрилъ Амеда съ головы до ногъ. Тотъ выдержалъ этотъ взглядъ, не опустивъ своего.

— Ты смѣлъ, горецъ!

— Я не хотѣлъ сказать тебѣ ничего непріятнаго.

— Вѣрю… Но впередъ знай, что русскій военный не обязанъ быть доносчикомъ. Если бы я думалъ, что ты вреденъ намъ, я бы скорѣе убилъ тебя или мы встрѣтились бы въ одномъ изъ вонъ тѣхъ ущелій, но не пошелъ бы жаловаться или выдавать тебя.

— Ну, такъ я тебѣ скажу, кто я…

И Амедъ гордо поднялъ голову.

— Ты слышалъ о молодомъ бекѣ, который ушелъ изъ Метеха?

— Да.

— О немъ же, взявшемъ Караджаиръ съ боя?

— Ты Амедъ? Да?

И Марлинскій подалъ ему руку…

Теперь онъ на горца смотрѣлъ чуть не влюбленнымъ взглядомъ.

X.

Дербентъ — этотъ забытый, а когда-то столь славный городъ — по преимуществу городъ Марлинскаго. Не потому только, что авторъ «Мулла Нура» и «Амалатъ-бека» жилъ тутъ долго, нѣтъ. Но во времена Бестужева Дербентъ, благодаря его повѣстямъ и разсказамъ, былъ извѣстенъ всей грамотной Россіи. Всѣ имъ интересовались тогда. Сюда даже ѣздили нарочно провѣрить описаніе талантливаго декабриста.

Какъ это ни странно, но городъ съ тѣхъ поръ мало измѣнился. Его окрестности таковы, какъ онѣ описаны у Марлинскаго. Мечеть, стѣна, крѣпость, улицы восточныхъ кварталовъ, — все это точно разъ навсегда отлилось въ опредѣленную форму, да такъ и осталось до сихъ поръ вовѣки нерушимо. Если и примѣтны перемѣны, такъ развѣ къ худшему. Около хижины Петра Великаго — ее еще охраняютъ отзвуки того времени, далеко-далеко отсюда воетъ море…

Европейская часть города въ развалинахъ, южная сторона стѣнъ расхищена; татары еще болѣе ненавидятъ насъ, чѣмъ прежде, и малѣйшая политическая передряга рождаетъ въ нихъ и поддерживаетъ надежду на близкое пришествіе ихъ единовѣрцевъ — персовъ.

То же, что и въ Баку!

Тамъ послѣ первыхъ неудачъ нашихъ въ прошлую войну распространились слухи, что шахъ Насръ-Эддинъ ужъ перешелъ границу и идетъ на Баку. Дербентскіе шіиты ожили разомъ. Одно, что ихъ отрезвило, возстаніе лезгинъ и ожидавшееся съ ихъ стороны нападеніе на городъ. Если бы это случилось, горцы-сунниты не дали бы пощады горожанамѣшіитамъ. Времена Ермоловыхъ, Воронцовыхъ, Барятинскихъ воспоминаются здѣсь, какъ старая, но счастливая эпоха.

Къ дому, гдѣ жилъ Марлинскій, Амедъ и Гассанъ пошли по площади старой мечети. Въ окружающихъ ее стѣнахъ домовъ, вмѣсто входовъ, были на первый взглядъ незамѣтныя норы, откуда навстрѣчу «доброму Искандеръ-беку-Бестужеву» выбѣгали веселыя дѣти.

Улица эта называлась по-татарски Дювекъ-Кючасси.

Въ горахъ недалеко аулъ Вольнаго Кайтага — Дювекъ.

Въ описываемую эпоху жили тамъ необычайные головорѣзы, которые, несмотря на то, что въ Дербентѣ стояли цѣлые полки русскихъ и было комендантское управленіе, черезъ проломъ въ стѣнахъ проникали въ городъ и по этой именно улицѣ стремглавъ бросались въ его центральныя махалы, похищая оттуда дѣвушекъ и выхватывая сонныхъ изъ домовъ. Выкупать несчастныхъ приходилось уже въ самомъ Дювекѣ, куда ѣздили уполномоченные, и поэтому улица, куда и устремлялись горскіе удальцы, называлась Дювекъ-Кючасси — улица дювекцевъ.

Сдѣлавъ нѣсколько поворотовъ по ней, наши добрались до дому «Искандеръ-бека» — онъ и прежде принадлежалъ настоящему Искандеръ-беку (такъ звали и Марлинскаго), знаменитому красавцу, котораго народъ для прекращенія засухи посылалъ привезти кувшинъ снѣга съ Шагъ-дага.

— Прошу васъ ко мнѣ!

— Да благословитъ небо мѣсто твоего пребыванія!

Марлинскій стукнулъ въ калитку.

Тишина.

Ударилъ еще — то же самое.

Наконецъ онъ попробовалъ самъ отворить — дверь по далась.

Вошли въ первый дворикъ. Онъ былъ пустъ. Слѣва изъ-за низенькой ограды перекидывались сюда розы, гранатныя вѣтки и подсолнечники.

Солнце бьетъ туда въ стѣну — на нее больно смотрѣть.

Подъ нею замѣтна во внутреннемъ дворѣ галлерейка съ навѣсомъ.

Два окошка, одно подъ другимъ, съ желѣзными рѣшетками оба.

Темносинее безоблачное небо, накалившіеся камни кругомъ да нѣжно вздрагивавшіе лепестки цвѣтовъ. Налѣво видна низенькая кровля сосѣдняго дома. На ней нѣсколько женщинъ въ чадрахъ.

— Никого нѣтъ у меня… Всѣ въ садахъ.

Въ такіе жары въ Дербентѣ никто не оставался; всѣ уѣзжали въ сады или виноградники въ окрестности. Эти клочки земли дорого цѣнились татарами. Часто среди нѣсколькихъ лозъ стоитъ жалкій шалашъ, и туда непремѣнно удаляются для «прохлады». Любуются отсюда млѣющими въ солнечномъ зноѣ вершинами горъ, голубою далью моря и городомъ, разстилающимся около.

Бестужевъ поднялся на галлерейку, бросилъ на ковры подушки и пригласилъ молодыхъ людей сѣсть…

— Мы много слышали о тебѣ, — началъ Амедъ.

— Да, у меня много кунаковъ въ горахъ.

— Еще недавно мнѣ разсказывали, какъ ты одинъ поѣхалъ къ дювекцамъ на ихъ вершину, и весь Дербентъ считалъ тебя погибшимъ.

— Было и это!

— А знаешь, почему дювекцы приняли тебя хорошо?

— Борцы всегда принимаютъ гостя, не спрашивая, кто онъ.

— Нѣтъ, тутъ были особыя причины.

— Я ихъ не знаю…

— Они тебя проводили до самаго Дербента, какъ высокое лицо… Намѣстника они бы не могли чествовать лучше, если бы были мирными и онъ бы посѣтилъ ихъ.

— Тебѣ, значитъ, извѣстно больше, чѣмъ мнѣ.

— Да!.. У меня тоже есть друзья въ Дювекѣ.

— Буду тебѣ очень благодаренъ, если ты разскажешь мнѣ, въ чемъ дѣло.

— Просто тебя считаютъ нашимъ.

— Ого! — и Марлинскій даже приподнялся.

— Ты бреешь голову, какъ и они, ты — такой же джигитъ, ты никогда еще не выдалъ ни одного горца, искавшаго подъ твоимъ кровомъ защиты и пріюта.

— Тебѣ и это извѣстно?

— Да, рѣдь Мулла-Нуръ провелъ у тебя три дня.

Бестужевъ задумался.

Молчали и гости.

— Странные вы люди!

— Почему?

— Знакомитесь точно случайно, а потомъ выходитъ, что вы меня лучше знаете, чѣмъ наши русскіе друзья!..

— Мы знаемъ больше…

— Еще что?

— Какъ ты предлагалъ красавицѣ Кючкенэ принять исламъ…

Бестужевъ вскочилъ.

— Кто могъ разсказать объ этомъ? Насъ слышала одна ночь…

— Ея звѣзды разсказали облакамъ, облака разъ пролетали мимо башенъ и стѣнъ Метеха… Я въ это время вышелъ гулять, — изъ нихъ пролился дождь. Капли его, упавшія на меня, передали мнѣ все.

— Значитъ, у тебя была цѣль сегодня, когда ты подошелъ ко мнѣ?

— Да!

— Не понимаю. Кючкенэ въ могилѣ…

— И ты по ночамъ ходишь плакать туда…

— Вы все знаете!

— Еще недѣлю назадъ, — вступился Гассанъ, — три горныхъ богатыря были около. Когда ты подошелъ, одинъ изъ нихъ хотѣлъ кинуться на тебя, но тутъ другіе два остановили его: «Не тронь Искандеръ-бека. Онъ всегда былъ великодушенъ къ намъ, и когда-нибудь Аллахъ просвѣтитъ его, и онъ будетъ нашъ совсѣмъ».

Марлинскій засмѣялся.

— Какъ же это можетъ случиться? — спросилъ онъ затѣмъ Амеда.

— Развѣ твои не обидѣли тебя?

— Какъ это?

— Развѣ ты по своему высокому роду долженъ носить солдатскую шинель…

— Да, но Россія — мнѣ мать…

— Что тебѣ говорить о Россіи? Что Россіи за дѣло до нашихъ горъ? Она у себя, мы здѣсь. Если бы спросили у Россіи, она, пожалуй, сказала бы: «Пусть они, эти джигиты, живутъ себѣ дома на своихъ вершинахъ свободными и независимыми, какъ независима я на своей равнинѣ!» Слышалъ ли ты объ измѣнническомъ Караджаирѣ?

— Да.

— Я истребилъ его, сравнялъ съ землей… полилъ кровью… И на свободномъ мѣстѣ поставилъ Вольный Шамхаръ.

— И это я знаю.

— Ну, вотъ… Ты только не понимаешь, что значитъ Вольный Шамхаръ. Это — царство общаго равенства и справедливости. Туда со всѣхъ сторонъ изъ южныхъ ханствъ, изъ горныхъ ауловъ соберутся всѣ угнетенные, обиженные… И они придутъ къ намъ, какъ равные къ равнымъ. Мы во всѣ стороны — туда до Персіи, сюда до Терека и Кубани — кликнули одинъ и тотъ же кличъ: зовемъ тѣхъ, у кого въ груди есть настоящее сердце… храбрыхъ, сильныхъ; если они дома страдали — тѣмъ лучше. У насъ они не будутъ заставлять плакать другихъ. Уже сосѣдніе аулы присылаютъ ко мнѣ «землю и воду»… Ты знаешь ли, сколько я теперь всадниковъ могу спустить въ долины?

— Сколько?

— Я считаю тѣхъ, кому миновало шестнадцать лѣтъ. У меня ихъ три тысячи. И я не сомнѣваюсь, что черезъ мѣсяцъ число ихъ удвоится. Послушай, Искандеръ-бекъ, у тебя сердце широко, какъ море. Такой, какъ ты, не можетъ не желать для себя великаго гремящаго. Развѣ я повѣрю, что эта шинель наполняетъ твою душу радостью? Хочешь быть настоящимъ горнымъ богатыремъ, передать далекимъ поколѣніямъ славное имя?

— Что, по-твоему, я долженъ сдѣлать для этого?

— Иди къ намъ!

— Какъ это къ вамъ?

— Брось обидѣвшихъ тебя, мучившихъ твою душу, надругавшихся надъ тѣмъ, что ты считалъ своею святыней… Я обѣщаю тебѣ мѣсто, равное съ моимъ, въ совѣтѣ и длинный рядъ подвиговъ, которые прославятъ имя твое.

— То-есть, вы предлагаете мнѣ попросту измѣну.

— Какую измѣну?

— Я присягалъ и долженъ бросить своихъ?

— Перемѣни вѣру; вѣдь Богъ одинъ, значитъ, тогда и измѣны не будетъ. Твоя присяга окажется дымомъ, разсѣявшимся въ воздухѣ.

— Богъ одинъ; значитъ, какой бы я вѣры ни былъ, клятва, данная Ему, все-таки клятва. Потомъ, видишь ли, Амедъ-бекъ, ты хорошо знаешь горы, душа твоя полна великими замыслами, и храбрости твоей нѣтъ мѣры, но ты совсѣмъ не знакомъ съ русскими… Насъ могутъ оскорблять, несправедливо преслѣдовать, мы можемъ быть недовольны у себя дома, даже, если хочешь, можемъ ненавидѣть, бороться, но — ты пойми это — у тебя дома, между собою… Хорошо ли ты схватываешь мою мысль? Я хочу сказать тебѣ: ни одинъ настоящій русскій, что бы съ нимъ ни сдѣлали въ Россіи, никогда не уйдетъ къ врагамъ и не предастъ своей земли, не измѣнитъ присягѣ. Впрочемъ, нѣтъ, разумѣется, могутъ найтись и такіе, но вѣрь мнѣ, это будутъ подлѣйшіе изъ подлыхъ, трусливѣйшіе изъ трусовъ, продажнѣйшіе изъ Іудъ, и, разумѣется, не такихъ ты хотѣлъ бы для своего Вольнаго Шамхара! Больше тебѣ скажу: если бы меня хотѣли здѣсь казнить смертью и я бы могъ спасти жизнь, уйдя къ вамъ и служа вамъ, знаешь ли, что сдѣлали бы мои отецъ и мать? Первый бы умеръ отъ стыда и горя, а вторая прокляла бы чрево, носившее меня. Нѣтъ, Амедъ-бекъ, ты не туда обратился. Я — солдатъ, правда, хотя долженъ былъ бы быть теперь давно офицеромъ и жить не въ этой лачугѣ, среди полудикихъ горъ, но солдатъ — честный солдатъ и скорѣй умретъ подъ своимъ знаменемъ униженный, оскорбленный, чѣмъ уйдетъ отъ него къ другому. Россія наша тѣмъ и сильна, что, какъ бы ни было тяжело ея сынамъ, они никогда не измѣнятъ ей. Мать можетъ быть жестока къ намъ, но она все-таки мать, и не мы уйдемъ отъ нея… Богъ разберетъ наши обиды, Онъ — единственный судья между матерью и сыномъ, между родиной и нами! Я самъ бы задушилъ своего собственнаго сына, если бы онъ ушелъ отъ своихъ къ врагамъ, какъ бы жестоко онъ ни страдалъ дома. Скажи мнѣ, развѣ ты самъ могъ бы относиться къ мнѣ съ уваженіемъ, если бы я иначе отвѣтилъ тебѣ и задумался бы хоть на минуту? Подумай!..

Амедъ-бекъ понурился.

— И еще я тебѣ скажу…

Марлинскій помолчалъ съ минуту.

— Вотъ что… Если ты хочешь счастья, силы и славы будущему Вольному Шамхару…

— Я готовъ умереть для этого.

— Умереть легче всего, гораздо труднѣе жить для высокой цѣли. Такъ вотъ что: если ты хочешь создать такую небывалую страну, то… всякаго измѣнника, который прибѣжитъ къ тебѣ, не выдавай тѣмъ, кого онъ оставилъ. Зачѣмъ? Это было бы гнусно… Но брось его прямо съ висѣлицы воронью… Вѣдь и воронью надо ѣсть! Измѣна не дастъ тебѣ силы и почета. Она омрачитъ твою память. А вотъ, что я могу обѣщать тебѣ: я пріѣду къ тебѣ въ Вольный Шамхаръ въ гости, и мы тамъ покуначимся, это такъ…

— Жаль, что у меня нѣтъ такихъ, какъ ты. Счастлива мать, родившая тебя.

Бестужевъ потемнѣлъ.

— Нѣтъ, другъ, она далеко не счастлива!.. Къ славѣ и счастью Россія идетъ тяжелымъ путемъ. Мы, авангардъ ея, знаемъ только горе и муку, но настоящее величіе ни отдѣльному человѣку ни цѣлому народу не даются даромъ. Только тотъ можетъ дать другимъ счастье, кто самъ крестъ несетъ. Вы этого не понимаете. У васъ Христа не было…

— Съ Кючкенэ ты говорилъ иначе.

— Да… Но ты знаешь, что бы я сдѣлалъ, если бы Кючкенэ потребовала исполненія моего слова?

— Что?

— Убилъ бы и ее и себя… и ее и себя… Я вчера относилъ цвѣты на ея могилу. Было тихо, только съ Каспія вѣялъ вѣтеръ, и былинки вокругъ нея клонились къ самой землѣ. Мнѣ казалось, что она, то-есть душа ея, около, просвѣтленная смертью… И она мнѣ говорила, что мы еще встрѣтимся тамъ… и намъ не въ чемъ будетъ стыдиться другъ друга…

Амедъ и Гассанъ встали.

— Я счастливъ, что увидѣлъ тебя.

Марлинскій подалъ ему руку.

— Я зналъ Муллу-Нура… зналъ Амалатъ-бека. Думаю, что ты не уступишь имъ въ доблестяхъ. Если я встрѣчусь съ тобою въ бою, я опущу свою шашку, чтобы не мнѣ пролить твою кровь.

— А я крикну тебѣ: братъ мой, да будетъ благополученъ путь твой!

Они обнялись.

Марлинскій долго смотрѣлъ имъ вслѣдъ.

— Счастливые! У нихъ есть свобода, есть просторъ для удали. Имъ не у кого спрашиваться и нечего бояться, кромѣ смерти, а вѣдь она для всѣхъ и одинакова и неизбѣжна! И такъ вѣдь вездѣ на прекрасномъ Востокѣ. Какъ жаждетъ душа моя уйти отъ нашихъ будней подъ его чудное солнце, затеряться на улицахъ, прислушаться къ шелесту деревъ, выросшихъ среди его историческихъ камней. Видѣть въ пути молчаливыя фигуры, сидящія у стѣнъ и точно погруженныя въ созерцаніе старыхъ сказокъ. Вѣдь для тѣхъ было то, что совершилось много вѣковъ назадъ, да и то, что никогда не совершалось. Вѣдь то именно и существенно, во что вѣришь…

Горный орелъ пролетѣлъ мимо…

— И ты счастливъ, гость поднебесья… Только у меня связаны крылья… да и некуда летѣть…

XII.

На другой день въ назначенный часъ Амедъ пошелъ къ муллѣ Гуссейну.

Молодой человѣкъ собирался уѣзжать вечеромъ; у него уже все было готово. Сердце только щемило при одной мысли, поѣдетъ ли мулла съ нимъ, или Вольный Шамхаръ еще долго останется безъ наставника, который могъ бы придать блескъ этому новому горному государству, такъ смѣло выросшему на кровавыхъ руинахъ злополучнаго Караджаира. Сегодня персидская мечеть была полна молящимися. Горецъ, войдя туда, прислонился къ одной изъ колоннъ, но скоро будунъ подошелъ къ нему и разостлалъ передъ нимъ коврикъ. Амедъ сѣлъ и весь погрузился въ размышленія… Ему нужно было, во что бы то ни стало, если не сейчасъ, привлечь къ себѣ кого-нибудь изъ русскихъ бѣглецовъ, которые бы научили шамхарцевъ дѣлать порохъ, рыть укрѣпленія, отливать ядра для старыхъ пушекъ, отысканныхъ имъ въ Караджаирѣ. Правда, легко было достать для этого татаръ… Но эти сами были безпомощны и изъ русской науки не почерпнули ничего… Будь онъ моложе, мальчикомъ, напримѣръ, онъ, какъ бекъ, могъ бы похлопотать поступить. въ корпусъ, сдѣлаться русскимъ офицеромъ и потомъ уйти къ своимъ, какъ сдѣлалъ это Хаджи-Муратъ впослѣдствіи, но теперь ужъ было поздно. Онъ зналъ, что во вражескихъ ему отрядахъ есть много грузинъ и армянъ, но ихъ тоже нельзя было никакимъ путемъ заставить измѣнить русскимъ. Вчерашняя неудача съ Марлинскимъ убѣдила молодого человѣка, что даже униженные и обиженные христіане не пойдутъ къ нему. Какъ разъ въ это время невольно слухъ его уловилъ нѣсколько словъ изъ проповѣди муллы… Они поразили его, и онъ поневолѣ сталъ внимать медленно и нараспѣвъ лившимся словамъ старика.

— Чѣмъ сильны русскіе? Тѣмъ, что они вмѣстѣ, когда мы разобщены. Господь, дай намъ единеніе, пророкъ, соедини наши сердца въ одно… Чѣмъ храбры русскіе? Тѣмъ, что они знаютъ, что, куда они ни пойдутъ, за ними слѣдуютъ ихъ братья. Господи, дай намъ единеніе, соедини наши сердца въ одно… Горы могущественнѣе долины. Съ горъ и друга, и врага замѣтишь издали… Орелъ видитъ свою добычу сверху, и пташкѣ нуженъ лѣсъ, чтобы спрятаться отъ его смертоносныхъ когтей. Такъ и мы были бы непобѣдимы на своихъ вершинахъ. Но орелъ не идетъ противъ орла, а горецъ ополчается противъ горца. Елисуй — врагъ Кайтагу, Кайтагъ — врагъ Дювеку, Дювекъ — врагъ Аксуйцамъ. Господи, пошли намъ единеніе, пророкъ, соедини наши сердца въ одно… Куда укрыться птичкѣ, если нѣтъ лѣса?.. И русскіе не избѣжали бы нашихъ ударовъ… Но орелъ орлу не помѣшаетъ кинуться на добычу, а горецъ бѣжитъ соглядатаемъ за своими и предупреждаетъ общаго врага… Братья, забудемъ распри! Братья, вспомнимъ, что эта жизнь — ничтожный мигъ въ сравненіи съ вѣчностью, что единый судья нашъ Аллахъ!.. Будемъ же и мы едины передъ Нимъ… Недалеко отъ насъ былъ богатый и могучій аулъ Караджаиръ (Амедъ вздрогнулъ и весь такъ впился въ старика). Онъ кругомъ не зналъ соперниковъ. Онъ гнулъ выю и Кайтагу, и Елисую. Но ему всего было мало. Ему хотѣлось стать первымъ, опираясь на русскую силу. Онъ выдавалъ своихъ, и пророкъ, наконецъ, простеръ надъ нимъ свою грозную руку… Спросите, гдѣ теперь люди измѣнническаго гнѣзда? Ихъ тѣла расклевали вороны. Гдѣ сакли, красовавшіяся на вершинахъ этихъ горъ? Отъ нихъ не осталось и камня на камнѣ. Да будетъ вамъ это предостереженіемъ. Аллахъ часто терпитъ долго ваши грѣхи, но когда исполнится часъ и мѣра, кара какъ полная чаша прольется черезъ край, Онъ вооружитъ и слабую руку, и эта слабая рука поразитъ сильнаго. Братья, помните участь Караджаира… Соединимся въ общей ненависти, пусть на время и шіиты, и сунниты забудутъ, что ихъ раздѣляетъ. Послѣ, когда врагъ будетъ уничтоженъ или прогнанъ, найдется время рѣшить наши споры. А теперь каждая рука дорога дѣлу Аллаха!.. Братья, соединимся, и да будетъ въ насъ во всѣхъ одно сердце, одинъ умъ, одна воля! И вотъ вижу я дивное диво… Растутъ и высятся наши горы, въ чудныя поднебесья уходятъ онѣ, цвѣтутъ между ними мирныя долины, млекомъ и медомъ кипятъ наши аулы. Мы сами господа у себя, и никто не осмѣливается болѣе повелѣвать нами. Опасный врагъ далеко; сильному быку сломали рога, и горскія дѣти прогнали его хворостиной туда, за Кубань и Терекъ, въ ихъ холодныя степи, подъ сѣрое небо… Съ цѣлаго міра — изъ могущественной Персіи, изъ таинственнаго Афганистана, отъ вратъ блистательной Порты, лучшіе люди идутъ къ намъ учиться мудрости и мужеству. Въ нашей силѣ они почерпаютъ вѣру въ будущее. Слабѣйшіе изъ нихъ крѣпнутъ, прикасаясь къ намъ… Вольный вѣтеръ горъ, какъ жалкую сухую былинку, гонитъ прочь и рабство, и рознь. Мы всѣ — одинъ народъ, и у этого народа — одна голова… и на цѣломъ свѣтѣ нѣтъ меча, который бы могъ срубить ее! Молніи часто падаютъ на скалу Айбулага, но она незыблема надъ своей долиной… Аллахъ, пошли намъ единеніе, пророкъ, соедини сердца наши въ одно!..

Нѣсколько человѣкъ вошли еще въ мечеть.

Старый мулла покосился на нихъ и замолчалъ.

Потомъ онъ обернулся къ михрабу и забормоталъ обычныя молитвы.

Должно-быть, онъ не довѣрялъ новымъ богомольцамъ.

— Вѣдь у русскихъ вездѣ есть уши! — тихо проговорилъ сосѣдъ Амеда.

Молодой горецъ поднялся.

Проповѣдь, только что услышанная имъ, показалась ему добрымъ предзнаменованіемъ.

Онъ тихо вышелъ… Калитка въ Гуссейнъ-муллѣ была затворена.

Амедъ стукнулъ.

Ему никто не отозвался.

Стукнулъ еще разъ.

Издали шаги…

— Кто тамъ?

— Амедъ-бекъ! Гуссейнъ-мулла приказалъ мнѣ прійти къ нему сегодня.

— Подожди…

Должно-быть, спрашивавшій ушелъ въ домъ къ муллѣ.

Амедъ началъ подозрѣвать что-то недоброе.

Ужъ не избѣгаетъ ли его Гуссейнъ-мулла? Не испугался ли онъ русскихъ? Не рѣшилъ ли прервать всякія сношенія съ опальнымъ и преслѣдуемымъ бекомъ? Онъ уже хотѣлъ уйти, какъ издали вновь послышались торопливые шаги. Тотчасъ же послѣ этого калитка распахнулась, и сквозь нее Амедъ-бекъ увидѣлъ нѣсколько лошадей.

Сыновья Гуссейнъ-муллы вьючили ихъ мѣшками съ пожитками, въ домѣ была суматоха.

— Войди!.. — послышался возгласъ, а за нимъ въ дверяхъ показался Гуссейнъ.

— Я пришелъ, святой мулла, какъ ты самъ приказалъ, за отвѣтомъ.

— Ты видишь… Вотъ мой отвѣтъ, — указывая на сборы, сказалъ мулла и, замѣтивъ на лицѣ Амеда недоумѣніе или нерѣшительность, точно тотъ боялся разочароваться, не хотѣлъ вѣрить тому, что тутъ было, прибавилъ: — Черезъ часъ я уѣзжаю…

— Куда?

— Куда ты!..

И на суровомъ лицѣ муллы показалась улыбка.

— Туда же… Въ твой Шамхаръ!

Амедъ-бекъ не могъ совладать съ волненіемъ.

Какая-то невѣдомая сила толкнула его, и онъ упалъ къ ногамъ Гуссейна.

— Благодарю тебя отъ лица всѣхъ моихъ. Да благословитъ Аллахъ твоимъ присутствіемъ наши горы…

XIII.

Горная ночь сегодня была ясна.

Въ цѣломъ морѣ свѣтлаго пара точно плавали серебряныя вершины.

Что-то таинственное и задумчивое лежало на всемъ, чего только касались нѣжно и ласково лучи полнаго мѣсяца.

По тропинкѣ вверхъ подымались Гуссейнъ-мулла съ своими и Амедъ-бекъ съ Ашхенъ и Гассаномъ… Всѣ были отлично вооружены. Позади за вьючными лошадьми слѣдовалъ старый Ибрагимъ съ двумя слугами.

— Гассанъ, — подъѣхала къ нему Тамара.

Тотъ наклонился къ ней.

— Что тебѣ, сестра?

— Спой что-нибудь! Ты видишь, эта ночь точно ждетъ и жаждетъ пѣсни. Все молчитъ. Дай душу и слово этому безмолвію.

— Что ты хочешь: слезъ или смѣха?

— Смѣхъ не присталъ этой красотѣ кругомъ.

Гассанъ отсталъ немного отъ муллы и тихо запѣлъ.

Стая надъ кровлею тянется жадная,

Черныя крылья широко раскинуты.

Гдѣ же ты, ласточка, гдѣ ненаглядная?

Вмѣстѣ съ тобою мы всѣми покинуты.

Только не страшны мнѣ коршуны черные:

Крылья мои ихъ быстрѣе, могучѣе,

Скроютъ обоихъ насъ пропасти горныя,

Скалы суровыя, рѣчки кипучія…

Когда онъ кончилъ, слезы, дѣйствительно, стояли въ глазахъ Ашхенъ, точно эта пѣсня достучалась къ ея сердцу, и оно раскрылось ей всей своей тайной.

— Кто это пѣлъ? — спросилъ Гуссейнъ-мулла у Амеда.

— Это… мой названный братъ и другъ Гассанъ.

— Неужели такой голосъ служитъ только женщинѣ?

— О, нѣтъ… Въ нашихъ встрѣчахъ съ врагами онъ поетъ другія, и онѣ одушевляютъ робкихъ и окрыляютъ усталыхъ.

— Лезгинскіе кадаги (пѣвцы) знаютъ лучшія пѣсни. Слушая ихъ, кажется, что въ груди у тебя вѣетъ горный вѣтеръ свободой и просторомъ.

— Гассанъ учился у кадаги Абдаллаха.

— Пусть, чтобы скоротать путь, онъ споетъ одно изъ нашихъ горскихъ преданій.

Амедъ подозвалъ къ себѣ Гассана и пошептался съ нимъ.

Гассанъ выѣхалъ впередъ…

Теперь передъ нимъ было безлюдье.

Человѣкъ остался позади. Гассану говорилъ просторъ ночного Дагестана.

Тихо-тихо запѣлъ онъ знаменитую старую легенду о подвигѣ горскаго богатыря Кердека-Шрухуко-Тагуза.

Ахъ, когда-то было время

Славы дивной для Кердека.

И сильнѣе и храбрѣе

Не знавалъ я человѣка…

Былъ онъ старъ, но духъ отважный,

Какъ орелъ въ скалахъ надъ тучей,

Свилъ гнѣздо свое надолго

У него въ груди могучей.

Ночи мракъ ему являлся

Дня яснѣе, въ битвахъ горныхъ

Кругъ тѣснилися дружины

Узденей, ему покорныхъ.

Для Тагуза въ цѣломъ мірѣ

Равныхъ не было… Сгорали

Всѣ завистники отъ злобы,

А враги его дрожали.

Молодой женѣ Ашурѣ

Каждый вечеръ втихомолку

Приносилъ онъ въ даръ добычу —

Груды золота и шелку.

Въ горской битвѣ калацугской

Главнымъ витяземъ впервые

На конѣ, какъ вихорь, быстромъ

Переплылъ пучины злыя…

Бросивъ войско падишаха

И пашѣ не давъ селима,

Онъ на подвигъ безпримѣрный

Одинокъ рѣшился прямо.

Подъ его волшебной шашкой

Оземь падали гяуры,

Какъ колосья нивы спѣлой

Подъ серпомъ его Ашуры.

Но взамѣнъ за подвигъ чудный —

За невѣрныхъ пораженье,

Янычаръ-ага Кердеку

Посылаетъ оскорбленье.

Съ той поры Тагузъ на битвы

Во главѣ родныхъ собратій

Смѣлымъ соколомъ слетаетъ

Безъ турецкой робкой рати.

Начиналъ стрѣлять онъ первымъ,

Первымъ шашку обнажая,

Не считалъ враговъ ни разу,

Бастіонъ опустошая.

Не оглядывался въ битвѣ,

А впередъ стремился яро,

И у Бога только славы

Онъ просилъ себѣ, какъ дара.

Онъ урусовъ ненавидѣлъ

И, всегда имъ гибель строя,

Жилъ онъ жаждой смѣлой мести,

Упоялся шумомъ боя.

Самъ Озермесъ, сынъ Эркена,

Такъ летать надъ вражьимъ станомъ

Не посмѣлъ бы, какъ Шрухуко,

Что сравнялся съ Тамерланомъ.

Отъ копытъ коня Тагуза

И отъ свиста грозной стали

Стѣны древнія Дербента,

Словно листья, трепетали.

Слышенъ зовъ паши Гассана:

«Ты, Кердекъ, мой сынъ отнынѣ,

И вовѣки буду славенъ

Я въ такомъ отважномъ сынѣ».

Изъ Стамбула отъ султана

Седръ Азамъ зоветъ Шрухуко

И везетъ его къ султану

Золоченая фелука.

Ждутъ Тагуза у сераля

Войскъ несмѣтныя дружины,

Шейхъ Исламъ встаетъ съ поклономъ.

Вотъ арабы изъ Медины,

Въ шитыхъ золотомъ бурнусахъ,

Въ даръ несутъ бойцу Аллаха

И алмазы и рубины

Изъ хранилищъ падишаха.

Но Тагузъ на нихъ не смотритъ,

Онъ о славѣ лишь ревнуетъ.

Съ много башеннымъ Стамбуломъ

Въ честь ему султанъ ликуетъ…

Дни идутъ… Въ душѣ героя

Думы пчелами роятся.

Изъ-за моря, издалека,

Все родныя горы снятся.

И спѣшитъ онъ имъ навстрѣчу

Яркой молніи быстрѣе,

Здѣсь герою небо слаще,

Воздухъ чище и милѣе.

Такъ Кердекъ-Тагузъ-Шрухуко

Съ славой, почестью, дарами

Воротился снова въ саклю

Надъ родимыми горами.

Сильный голосъ Гассана раздавался далеко въ ночной тишинѣ.

Дѣйствительно, казалось, что сама заря слушаетъ его, такъ все припало и притаилось кругомъ этой ночи.

Старая героическая легенда точно приподняла муллу Гуссейна.

— Богатыри не вывелись въ нашихъ вольныхъ горахъ, и кадагѣ будетъ еще много-много, о чемъ пѣть нашимъ дѣтямъ.

— А ты знаешь, Гассанъ? — подъѣхала къ нему Тамара. — Мнѣ твоя пѣсня куда больше по душѣ.

— Да?

— Въ бою человѣкъ и безъ пѣсни храбръ…

— А въ любви?

— Любовь безъ словъ и безъ пѣсенъ мертва…

Тропинка все шла вверхъ и вверхъ, огибала утесы, взбиралась на нихъ… проходила въ тучахъ и снова выбѣгала подъ свѣтъ мѣсяца.

И, чѣмъ выше путники подымались, тѣмъ болѣе имъ казалось, что и мѣсяцъ свѣтитъ ярче.

XIV.

Дювекъ проѣхали, когда луна еще не зашла за горы.

Кровли горнаго аула свѣтились, сакли его казались бѣлыми. Тишина стояла кругомъ. Дорога шла ниже… Когда Амедъ поравнялся съ вольнымъ лезгинскимъ гнѣздомъ, оттуда сверху раздался выстрѣлъ.

Горное эхо подхватило и тысячи разъ повторило… Долго спустя, еще слышалось въ отдаленныхъ ущельяхъ, словно кто-то вздыхалъ — отраженіе этого неожиданно разбудившаго ночь одинокаго звука.

Онъ, впрочемъ, не обезпокоилъ никого. Знали, что въ Дювекѣ, на его стѣнахъ, и днемъ и ночью стоятъ часовые. Лезгины берегутъ свой ближайшій къ Дербенту аулъ. Они сами слишкомъ часто устраивали неожиданныя нападенія на русскихъ, чтобы, въ свою очередь, не боятся такихъ же со стороны врага. Выстрѣлъ говорилъ путникамъ:

«Мы васъ видимъ. Слѣдуйте своей дорогой и, если въ вашихъ мысляхъ есть что-нибудь грозящее намъ, знайте, что мы насторожѣ и по второму выстрѣлу все, что способно носитъ оружіе, будетъ на этихъ стѣнахъ. Если же вы мирные люди и не задумываете злого, да благословитъ Аллахъ вашъ путь!»

Прошелъ еще часъ. Казалось, весь Дагестанъ спалъ теперь въ лунномъ свѣтѣ. Тихо плыли серебряныя вершины въ морѣ бѣлаго тумана, едва-едва мерещились глубокія, уходившія въ него, ущелья, яркими змѣйками вились подъ мѣсяцемъ слово рождавшіяся въ этой мглѣ тропинки, огибавшія утесы, и сами эти утесы казались большими скрижалями, поднятыми каменными руками первосозданныхъ горъ къ самому небу. Амедъ со своими обогнулъ уже нѣсколько такихъ скрижалей. Дорога пошла вдоль отвѣса. Она была здѣсь довольно широка.

— Что это? — и Гассанъ пріостановился.

Амедъ зорко всмотрѣлся впередъ… Въ туманѣ — луна была впереди — мерещилось что-то. Горецъ привычнымъ взглядомъ различилъ нѣсколько всадниковъ.

Тотчасъ же мужчины выѣхали впередъ. Ашхенъ была съ ними. Они сбросили ружья со спины и взяли ихъ на-прицѣлъ.

Двѣ группы, та и эта, начали сближаться. Когда встрѣчные были уже недалеко, Гассанъ разобралъ, что ихъ пятеро и въ ихъ рукахъ тоже ружья.

Тихо-тихо въ горахъ, только стукъ копытъ по каменистой почвѣ нарушаетъ молчаніе таинственнаго Дагестана.

Гассанъ со своими и тѣ ужъ близко… Амедъ выѣхалъ впередъ… Отъ той партіи отдѣлился тоже одинъ.

— Съ миромъ ли путь твой? — спросилъ Амедъ, глядя прямо въ глаза громадному, закутанному въ башлыкъ, лезгину, такъ что только и можно было разобрать глаза его, сверкавшіе навстрѣчу молодому беку.

— Съ миромъ ли путь твой? — повторилъ этотъ.

Тотъ молчалъ.

Дула ружей и оттуда и отсюда нащупывали свои жертвы.

— Съ миромъ ли путь твой? — и Амедъ поднялъ свое ружье въ уровень съ лицомъ джигита.

— Миръ на творящихъ мирное… Кровь на совершившихъ зло.

Отвѣтъ былъ уклончивъ.

Гассанъ тихо проѣхалъ назадъ и предупредилъ Ибрагима.

Встрѣчные точно нарочно удерживали своихъ коней…

— Я вижу зеленый джаабъ муллы? — вопросительно сказалъ громадный лезгинъ.

— Глаза твои не обманули тебя, — отвѣтилъ Амедъ.

— Кто этотъ служитель пророка? да благословитъ его Аллахъ!

— Гуссейнъ-мулла изъ Дербента…

— А кто ты?

— Мое имя невѣдомо никому… Я — простой лезгинъ…-- отвѣтилъ незнакомецъ и, поравнявшись съ Гуссейнъ-муллой, тихо сказалъ ему: — Отойди въ сторону со своими… Не добро тебѣ дружить съ пролившими кровь. Кровь измѣнниковъ благоухаетъ передъ лицомъ пророка.

— Это враги, — проговорилъ Гассанъ на ухо Амедъ-беку.

— Быть можетъ… Но насъ больше, чѣмъ ихъ…

— Нападемъ на нихъ.

— Зачѣмъ? Гнѣвъ Божій на начинающаго. И потомъ, кто знаетъ, нѣтъ ли у нихъ засады…

— Только эти не изъ Дювека… Эти изъ-за той горы… Вольный Кайтагъ не такъ говоритъ.

Встрѣчные точно процѣдились черезъ маленькій отрядъ Амедъ-бека, внимательно считая всѣхъ, кто въ немъ былъ… Казалось, они оцѣнивали каждую руку, взвѣшивали каждое ружье…

— Это враги! — повторилъ и Гуссейнъ-мулла.

Теперь обѣ партіи разъѣхались. Та пропала за утесомъ.

Прошло съ полчаса… Одинъ изъ служителей, у котораго конь потерялъ подкову, остался позади и тотчасъ же быстро вернулся къ Ибрагиму.

— Въ чемъ дѣло? — спросилъ онъ.

— Нужно сказать нашимъ.

— А что?

— Неблагополучно… Тѣ вернулись и слѣдуютъ за нами.

Ибрагимъ далъ коню нагайку. Не ожидавшій этого кабардинецъ точно сослѣпу вынесъ впередъ.

— Ага! — остановилъ старикъ Амеда.

— Что тебѣ?

— Тѣ слѣдуютъ за нами.

Бекъ оглянулся. Позади весь Дагестанъ съ своими вершинами и безднами казался мертвъ.

— Почему ты знаешь?

— Мой Абдалла отсталъ и слышалъ ихъ.

Гассанъ подъѣхалъ къ говорившимъ. Тѣ и ему сообщили новость.

— Они не отсюда.

— Почему?

— Потому что иначе они знали бы это мѣсто и здѣсь не напали бы на насъ.

— Я не понимаю твоихъ словъ.

— Тутъ скоро за поворотомъ есть пещера…

— Ну?

— И въ ней одинъ можетъ отстрѣляться отъ десятерыхъ. И потомъ ихъ такъ мало. Что они могутъ намъ сдѣлать!

— Если они одни…

— Другихъ не видно.

— Прислушайся. Въ горахъ надо видѣть ушами, когда не хватаетъ глаза.

Гассанъ попросилъ муллу и его спутниковъ остановиться.

Тихо. Гдѣ-то ручей журчитъ и падаетъ съ камня на камень. Именно: «пустыня внемлетъ Богу, и звѣзда съ звѣздою говоритъ». Но чу!.. Что это — далеко-далеко точно сыплется что-то… Только не вода падаетъ. Это сухое… отрывистое… Переборъ копытъ по кремнистому пути, именно — переборъ копытъ.

— Ну, братья… передайте пока власть мнѣ, — сказалъ Гассанъ. — Я приведу васъ въ надежное убѣжище… Я знаю эти горы. Я мальчикомъ прятался здѣсь, когда на моего отца было канлы… Тѣ не отсюда, иначе они и здѣсь бы встрѣтились, съ нами!

— Веди…

Гуссейнъ-мулла подъѣхалъ.

— Что это?

— Откуда?

— Кто знаетъ?

Ибрагимъ вмѣшался.

— У Караджаира были друзья.

— Почему они знаютъ, что я здѣсь? — задумался Амедъ.

— Ты, ага, въ Дербентѣ не прятался… Тебя могли видѣть.

XV.

Гассанъ теперь ѣхалъ впереди. Онъ внимательно оглядывалъ окрестности и, казалось, припоминалъ что-то. Потомъ вдругъ онъ оглянулся и крикнулъ:

— Скорѣй! Не жалѣйте коней!

— Не ошибся ли ты мѣстомъ?

— Нѣтъ! Вонъ та скала — нужно тамъ быть раньше, чѣмъ тѣ поравняются съ нею.

И маленькая партія вихремъ понеслась по каменистой дорогѣ.

Должно-быть, ее разслышали. Впереди переборъ копытъ участился и сталъ слышнѣе. Казалось, два отряда спѣшатъ одинъ къ другому, придавая наиболѣе силы своему натиску, чтобы однимъ этимъ грудь въ грудь разбить врага и скинуть его въ бездну направо… Позади Ибрагимъ со своими ѣхалъ медленнѣе. Съ ними были лошади съ вьюками. Онъ выслалъ только вслѣдъ сюда своихъ двухъ нукеровъ.

— Въ случаѣ, если оттуда станутъ подъѣзжать, стрѣляйте, — распорядился онъ.

Но оттуда вернувшіеся лезгины не слишкомъ-то поддавались на выстрѣлъ. Они точно были убѣждены, что жертва все равно не уйдетъ отъ нихъ… Бѣгъ кабардинскихъ скакуновъ все усиливался и усиливался. Кони теперь неслись, закусивъ удила, точно низали пространство. Съ ихъ бѣшенымъ бѣгомъ можно было сравнить только стремительное движеніе зимняго обвала. Всадники и женщины Гуссейна-муллы крѣпко держались въ сѣдлахъ. Они понимали, что тому, кто упадетъ, нѣтъ спасенія. Дорога суживалась. Направо зазубренный край ея висѣлъ надъ бездной. Упасть туда — только случайно найдутъ потомъ твои кости. Ишь какъ зловѣще оттуда курится паръ. Эта жадная пропасть точно дышитъ тяжело и нетерпѣливо, подстерегая свою добычу.

— Скорѣй! Скорѣй! — раздается тихое приказаніе Гассана.

Впереди въ туманѣ уже мерещится какое-то пятно. Оно опредѣляется, разбивается на отдѣльныя фигуры. Тамъ человѣкъ тридцать.

— Если это друзья Караджаира, то откуда взялись они?

— Дурное сѣмя родитъ много ростковъ…

— Въ страшный день мести не всѣ караджаирцы были дома.

— Подлое племя! — скрипѣлъ зубами Амедъ; въ немъ со дна души подымалось что-то неукротимо-смѣлое.

— Ахъ, если бы съ нами не было женщинъ… Я не о тебѣ говорю, Ашхенъ. У муллы жены и дочери.

— Скоро, скоро…-- радостно оглядывался на него Гассанъ.

И въ самомъ дѣлѣ, вонъ точно случайно выросшая у дороги глыба — громадный торчокъ скалы, до подножья которой доползъ и остановился туманъ.

— Туда, туда!..

— Мы проѣдемъ впередъ, чтобы остановить тѣхъ! — махнулъ впередъ Амедъ, — а женщины, дѣти и вьюки пускай прячутся.

— Отдаешь ли ты пока свою власть мнѣ? Вѣдь я знаю здѣсь каждый камень, — спросилъ вновь Гассанъ.

— Да.

И Гассанъ точно выросъ въ стременахъ.

— Мы за этою скалой спѣшимся. Пусть коней тоже поставятъ въ пещеру. За что имъ пропадать? Они — слишкомъ хорошая цѣль. Ребенокъ и тотъ попадетъ туда. Ты видишь, мѣсяцъ ярко свѣтитъ сюда… Каждая лошадь на этой стѣнѣ утеса точно нарисована… сама просится подъ пулю.

За утесомъ была точно щель.

Доѣхавъ до нея, Гассанъ живо соскочилъ на землю, поставилъ коня головой къ этой щели и ударилъ его со всей силы нагайкой. Лошадь вздрогнула и вскочила туда.

— Мулла-Гуссейнъ, отведи всѣхъ твоихъ туда. Не бойся — входъ узокъ, но внутри просторно. Сидите тамъ, пока мы здѣсь будемъ отбиваться.

— Пусть женщины сидятъ.

— А ты?

— Я тоже горецъ. Вольному Шамхару и мулла нуженъ такой, который умѣлъ бы драться съ его врагами. Я сейчасъ буду съ вами.

Онъ отвелъ своихъ въ пещеру.

Ибрагимъ медленно подъѣзжалъ… Пока поставили въ пещеру вьючныхъ лошадей, бившихся, храпѣвшихъ, боявшихся темноты, преслѣдующія партіи спереди и сзади сдвинулись… Рѣшительная минута подходила.

— Эй, вы! Ночные волки! — послышалось впереди.

— Шакалы хуже волковъ. Смрадные гости кладбища, идите пожирать трупы! Что вамъ нужно на нашей дорогѣ?

— Мы именно и ждемъ вашихъ труповъ. За нами, дѣйствительно, бѣгутъ шакалы. Они знаютъ, что имъ будетъ пожива, и радуются.

— Еще бы! — засмѣялся Амедъ. — Вы достаточно жирны для этого. Имъ давно не было праздника, а вы для нихъ отъѣлись, какъ свиньи…

— Ваша храбрость, должно-быть, на кончикѣ языка. Мы отрѣжемъ его и одѣнемъ васъ въ женскія шальвары, и возьмемъ въ свои гаремы.

— Сначала снимите скорѣе съ себя эти шальвары.

— Довольно! — послышался впереди властный голосъ. — Эй, вы! Между вами есть неповинные, кровь которыхъ не должна падать на голову убійцъ и воровъ. Тамъ ли Амедъбекъ, измѣннически напавшій на Караджаиръ?

— Ты не такъ сказалъ, — отозвался Амедъ-бекъ. — Я казнилъ измѣнниковъ и уничтожилъ ихъ подлое гнѣздо, чтобы оно не позорило вольныхъ горъ нашего Дагестана.

— Ты, значитъ, здѣсь. Благодареніе Аллаху! Выдайте намъ Амедъ-бека съ его женой, и да будетъ благополученъ путь вашъ. Мы не тронемъ никого изъ вашихъ.

Гассанъ засмѣялся.

— Придите и возьмите! — весело крикнулъ Амедъ. — Друзья и защитники измѣнниковъ хуже такихъ…

Въ бѣловатомъ туманѣ точно огонекъ вспыхнулъ мгновенно и погасъ. Грянулъ выстрѣлъ. Пуля просвистала мимо ушей Гассана. Позади изъ первой повстрѣчавшейся имъ партіи тоже точно треснуло сухое дерево.

— Ложись! — крикнулъ Гассанъ.

Гассанъ, Амедъ и всѣ легли.

— Бей по ихъ конямъ…-- приказалъ Амедъ.

Пять выстрѣловъ раздались въ обѣ стороны. Послышались проклятія оттуда. Вотъ одинъ конь точно вскинулся и перескочилъ въ бездну. Другой позади валится туда же.

— Дайте, братья, и мнѣ мѣсто!

Гуссейнъ-мулла показался изъ пещеры.

— Хорошо ли твоимъ тамъ? — спросилъ Амедъ.

— Да…

Ашхенъ вышла впередъ и залегла за горбинку дороги. Ей было хорошо видно впередъ, они ее замѣтили оттуда тоже.

Не успѣла она еще поднять ружье, какъ пуля чмокнула въ камень рядомъ и, отскочивъ рикошетомъ, запѣла надъ бездной.

У противника тоже спѣшились. Ашхенъ видитъ какую-то темную массу. Она точно крадется по направленію къ ней… вѣрно, не видитъ ея.

Царица Тамара уже хотѣла спустить курокъ, да пріостановилась. Тотъ самъ ползетъ. Ей захотѣлось убить его въ упоръ.

Черная масса приближалась. Еще минуту, и она будетъ какъ разъ подъ дуломъ.

Ашхенъ ужъ положила палецъ на курокъ, да потомъ опомнилась и засмѣялась.

— Погоди, дончузъ (свинья). Ты и не ждешь того, что я тебѣ готовлю.

Она отползла и спряталась за выступъ.

Черная масса все ближе и ближе… Теперь слышно дыханіе его. Крадется медленно-медленно. Или это такъ кажется отъ ожиданія? Уже слышно, какъ онъ шуршитъ по камню тропинки. Ишь, на локтяхъ движется… Чуть-чуть ноги горбитъ.

У Ашхенъ заколотилось сердце. Не отъ страха, нѣтъ! — она не была доступна страху. Ей просто сдѣлалось жутко: какъ бы тотъ не увидѣлъ и не поползъ назадъ. Ей хотѣлось убить его безъ шума, чтобы и другіе за нимъ ползли сюда такъ же. Нѣтъ, черная фигура, очевидно, ничего не видитъ и не ожидаетъ. Припалъ грудью къ землѣ, точно прислушаться захотѣлъ, и опять поползъ. Близко-близко. Ашхенъ оставила ружье, вынула кинжалъ. Рука ея такъ и замерла, приподнятая надъ тѣмъ мѣстомъ, куда должна была вползти голова крадущагося сюда врага… Она ужъ видитъ ее… Неужели онъ не замѣчаетъ Ашхенъ? Или его блестящіе глаза, блестящіе даже въ эту лунную ночь, слѣдятъ не за нею, а за другими?.. Что онъ видитъ тамъ? Приподнялъ было ружье, да увидѣлъ горбунку, за которой была Ашхенъ, и, вѣрно, рѣшилъ, что это для него отличное мѣсто. Вотъ его голова уже тутъ… Ашхенъ его выждала. Скорѣй! Сердце ея отбивало быстро-быстро… Секунда или мгновеніе! Она вдругъ съ силой опустила руку. Кинжалъ, точно жало, впился во что-то, она повернула его… Теплое бѣжитъ у нея по рукамъ. Это что-то дрогнуло и повело ногами…

— Готовъ! — злобно прошептала царица Тамара.

Она вынула кинжалъ и вытерла его.

Чего же онъ лежитъ здѣсь? Другіе догадаются.

Она схватила уже мертвыя руки и, сама пятясь, потянула ихъ за собою… Еще, еще!.. Теперь онъ, мертвый, весь тутъ, за горбинкой… Только ноги его торчатъ… Вотъ вдали за нимъ ползетъ другой… Пріостановился. Видитъ эти ноги… Ждетъ, когда онѣ исчезнутъ…

«Уйдетъ, пожалуй, пойметъ!» безпокойно думаетъ Ашхенъ.

Она положила дуло на спину трупа, взяла прицѣлъ…

Точно что-то крикнуло.

Тотъ, другой, вскинулся на ноги, только взмахнулъ руками, пробѣжалъ нѣсколько шаговъ назадъ и вдругъ, качнувшись, полетѣлъ въ бездну.

— Два вашихъ убиты рукою женщины! — крикнула врагамъ, смѣясь, царица Тамара и толкнула рядомъ лежавшаго недвижнаго лезгина въ пропасть…

XVI.

— Ашхенъ! — подошелъ къ ней Амедъ-бекъ.

— Оставь меня здѣсь… Я одна отсюда справлюсь съ ними…

— Ты забываешь, что позади тоже остались ихніе.

— Ну, что жъ?

— Они убьютъ тебя сверху. Ты и не увидишь, кто.

Ашхенъ поднялась…

Вьючныхъ лошадей уже ввели въ пещеру. Женщинъ тоже размѣстили тамъ. Ибрагимъ на одну минуту зажегъ факелъ… Подходя сюда, Ашхенъ видѣла, какъ входъ въ этотъ неизвѣстный друзьямъ погибшаго Караджаира гротъ свѣтился краснымъ заревомъ оттуда, — отраженнымъ заревомъ, потому что, прежде чѣмъ расшириться въ подземную каверну, щель туда дѣлала колѣно… Скоро и этотъ отраженный свѣтъ погасъ. Должно-быть, Ибрагимъ дальше ушелъ… Когда Ашхенъ одна, отыскивая въ темнотѣ дорогу, проникла туда, ей представилась неожиданная картина, вся въ зловѣщихъ отблескахъ ярко горѣвшей смолы. Багровые лучи выхватывали изъ мрака низко нависшее небо пещеры, угловатые выступы ея стѣнъ, растрескавшихся здѣсь и расщелившихся во всѣ стороны, и дно, сплошь заваленное обломками дикаго горнаго камня. Среди этого хаоса выступали кони, съ которыхъ Ибрагимъ сбрасывалъ вьюки, чтобы тѣ могли отдохнуть, и женщины муллы — его жены и дочери, сидѣвшія въ углахъ, низко опустивъ на лица свои темныя покрывала. На дикомъ горномъ камнѣ, неподвижныя, онѣ тоже казались каменными изваяніями загадочной и таинственной старины.

Нѣсколько выстрѣловъ донеслось сюда своими отзвучіями, странно и глухо, точно это глубоко подъ землей трещала горная порода…

Ашхенъ продула свое ружье и вышла опять.

Послѣ багроваго свѣта факела въ пещерѣ ночь внѣ ея подъ луною казалась вся серебряной…

Передъ гротомъ дорога, по которой пріѣхали сюда ея спутники, выступала полукругомъ надъ бездной. Ашхенъ разсмотрѣла неподвижно лежавшихъ на ней людей. Амедъ-бекъ далеко выдвинулся по ней, и ружье его свѣсилось все надъ пропастью. Только дуло его двигалось. Точно оно въ пространствѣ нащупывало мѣнявшаго свое положеніе врага.

Вышелъ изъ пещеры и Ибрагимъ. Женщины и кони были въ безопасности. Онъ могъ принять участіе въ защитѣ пещеры…

Когда непріятель придвинулся, Амедъ началъ считать справа и слѣва. Оказалось гораздо болѣе, чѣмъ думали вначалѣ. Горный туманъ скрывалъ оставшихся позади; теперь всѣ они были подъ луною.

— Ихъ около двадцати девяти, около — потому, что я не различаю тѣхъ, кто сбился въ одну кучу, вонъ у той скалы.

— Насъ шестеро!.. — прошепталъ Гуссейнъ-мулла.

— Семеро! — поправила его Ашхенъ.

— Какъ семеро?

— Ты, мулла, забылъ меня.

— Ты — женщина.

— Да, но эта женщина уже убила двоихъ… тѣла ихъ въ безднѣ.

— Больше четырехъ враговъ на каждаго изъ насъ.

— Они насъ не видятъ… А мы…

Пуля ударила около въ камень, точно чмокнулась… Дула ружей направилась въ ту сторону.

— Я праваго…-- тихо проговорилъ Амедъ.

— Я того, кто снялъ папаху и смотритъ сюда…-- прошепталъ Гуссейнъ.

— Я того, что прислонился къ скалѣ, — предупредилъ другихъ Гассанъ.

— А я… Видите, одинъ спѣшился и, точно тѣнь, ползетъ сюда. Сейчасъ онъ будетъ на лунномъ свѣту.

Дѣйствительно, какое-то темное очертаніе выдвигалось на ярко озаренномъ пространствѣ.

Грохнуло четыре выстрѣла.

Ибрагимъ со своими нукерами точно ждали этого.

Тамъ раздались три удара, направленные въ другую сторону, откуда тоже подкрадывались враги. Двухъ всадниковъ точно какою-то неожиданною силою сорвало съ сѣдла. Третій схватился за скалу… прижался къ ней… откинулся назадъ и тоже медленно-медленно сталъ падать съ лошади…

Тѣнь на освѣщенномъ луною пространствѣ не шевельнулась ни впередъ ни назадъ, точно припала, приросла къ камню.

— Теперь по ихъ конямъ…

Опять раздалось три выстрѣла…

Одна изъ лошадей вскинулась передними копытами въ воздухѣ, кинулась сослѣпу впередъ, остановилась, закачалась, и точно кто-то толкнулъ ее въ бездну. Черная въ серебряномъ парѣ, ногами вверхъ летитъ она туда… Другая упала и бьется на землѣ…

— Что жъ вы прячетесь тамъ, подлые трусы! — крикнулъ Амедъ-бекъ.

— Они у камня ищутъ защиты…-- смѣялась Ашхенъ.

— Что у васъ? — обернулся Гуссейнъ къ Ибрагиму.

— Послушай.

Оттуда раздавались проклятія. Кто-то стоналъ. Посыпались отвѣтные выстрѣлы, безпорядочно, наобумъ.

— Изъ нашихъ никого не тронуло? — спросилъ Гассанъ.

Одинъ изъ нукеровъ отозвался:

— Меня…

— Уйди въ пещеру.

— Зачѣмъ? Такъ царапнуло… не стоитъ!

Ружья зарядили снова…

— Надо бить навѣрное, когда они двинутся впередъ.

— Эй, вы! — крикнула имъ Ашхенъ. — Что вы прячетесь такъ, что и узнать нельзя, въ какомъ аулѣ измѣнники Караджаира нашли подобныхъ себѣ?.. Скажитесь. Вольный Шамхаръ будетъ знать, по крайней мѣрѣ, кого ему стереть съ горныхъ вершинъ такъ же, какъ мы уничтожили Караджаиръ.

Оттуда послышались ругательства.

— Восьмерыхъ изъ васъ ужъ нѣтъ… а мы всѣ цѣлы. Дастъ Аллахъ, къ утру сбѣгутся шакалы и слетится отовсюду воронье… потому что всѣ вы будете въ той же пропасти… Жаль коней вашихъ — они не виноваты. Пожалѣйте ихъ — выпустите на волю… Все равно они не спасутъ васъ.

Шамхарцы засмѣялись.

— Вы требовали меня и мою жену, — крикнулъ Амедъ. — Ну, что же? Развѣ не видите, что мы здѣсь?

— Придите и возьмите насъ. Или вы боитесь женщину? Я съ большимъ правомъ, чѣмъ вы, ношу мужское платье. Намъ нужны рабыни въ Шамхарѣ. Надѣньте бабьи шальвары и приходите къ намъ чистить задніе дворы нашихъ сакель…-- поддержала Ашхенъ.

— До какихъ же поръ они будутъ смѣяться надъ нами?.. — раздался оттуда молодой голосъ. — За мною, братья!..

По лунной дорожкѣ нѣсколько человѣкъ кинулось сюда.

Шамхарцы ихъ выждали на себя и, когда тѣ приблизились, нервно торопя коней, выстрѣлили въ упоръ по этимъ послѣднимъ. Искалѣченные и убитые кони смѣшались въ одну кучу.

— Ибрагимъ! Заряди наши ружья.

Ашхенъ, Амедъ, Гуссейнъ и Гассанъ съ одними кинжалами бросились туда. Тамъ всадники бились между упавшими лошадьми… Еще одна минута, и между ними былъ живъ только юноша, вызвавшій всѣхъ на смѣлое нападеніе. Остальные горную дорогу заливали черною, теплою, дымившеюся кровью.

— Какъ тебя зовутъ? — наклонилась Ашхенъ надъ юношей, нога котораго запуталась въ стремени.

Онъ лежалъ, силясь выхватить свой кинжалъ.

— Брось его, онъ тебѣ не поможетъ. Какъ зовутъ тебя?

Юноша хрипѣлъ отъ бѣшенства. Наконецъ его рука нащупала свое оружіе, но въ то же время Ашхенъ ударила по ней своимъ, и кровь брызнула на лицо молодого джигита.

— Пойми, что я не хочу убивать тебя!

— Убей лучше, чѣмъ издѣваться.

— Какъ зовутъ тебя? Изъ какого ты аула? Или ты стыдишься своей матери, а имя родного аула звучитъ въ горахъ позоромъ?

Юноша приподнялся на локтѣ.

— Позоръ на тебѣ и на всѣхъ вашихъ! Я изъ Акбаира… гдѣ осталось еще достаточно мстителей…

Ашхенъ наклонилась и освободила ногу юноши изъ стремени.

— Встань!..

— Зачѣмъ? Моя рука поражена. Я не могу бороться съ тобою, да и не сталъ бы, ты — женщина.

— Встань!

Юноша поднялся.

— Ибрагимъ! Отведи его въ пещеру… это мой плѣнникъ.

— Зачѣмъ онъ тебѣ? — усмѣхнулся Амедъ-бекъ.

— Онъ храбрѣе другихъ. А храбрыхъ всегда жаль… Ихъ немного между ними. Какъ звать тебя?

— Абдулъ… Мой отецъ уздень въ Чечнѣ. Я изъ моей семьи одинъ въ Акбаирѣ.

— Зачѣмъ же ты не ушелъ съ нимъ?

Юноша потупился.

— Или ты сдѣлалъ что-нибудь позорное и вернулся въ Акбаиръ, чтобы тамъ, въ Чечнѣ, не постигла тебя кара.

— Нѣтъ! — Онъ гордо поднялъ голову. — На моей памяти нѣтъ пятенъ. И моя мать можетъ гордиться мною… Я вернулся, потому что хотѣлъ этого… потому что… Но зачѣмъ я стану говорить тебѣ о тайнахъ моего сердца?

Ашхенъ усмѣхнулась.

— Тогда я рада, что не убила тебя. По крайней мѣрѣ, твоя избранница не будетъ проклинать меня. Завтра я отпущу тебя на волю, а пока ты — мой рабъ!..

И Ибрагимъ отвелъ Абдула въ пещеру къ женщинамъ.

— Напрасно ты пощадила его, — замѣтилъ Гассанъ.

— Почему?

— Мертвый врагъ не страшенъ.

— У насъ есть другая пословица.

— Какая?

— Вырви у змѣи жало, и она будетъ плясать подъ твою дудку.

Ружья вновь были заряжены…

Шамхарцы опять улеглись на прежнемъ мѣстѣ, на выступѣ надъ бездной.

XVII.

Цѣлый слѣдующій день прошелъ въ выжиданіи врага.

Друзья Караджаира пробовали забраться на самое темя скалы, въ которой была пещера, но оттуда вовсе не было видно лежавшихъ передъ нею враговъ. Скала, какъ оказалось, повисла надъ бездной, и снизу подъ ними зіяла только ея жадная пасть. Скоро Амедъ-беку и Гассану надоѣло это бездѣятельное лежаніе на кремнистомъ выступѣ утеса, да и солнце такъ накалило все кругомъ, что дышать было трудно. Защитники горнаго грота ушли въ его щель… Лезгины замѣтили это и подвинулись сюда. Но если они не видѣли шамхарцевъ, то шамхарцамъ они были какъ на ладони. Они дали нападавшимъ собраться передъ входомъ въ пещеру, а когда тѣ приблизились къ нимъ, изъ-за камней и обломковъ, заграждавшихъ устье, дали такой залпъ, что лезгинъ точно откинуло какою-то нездѣшнею силою прочь отсюда. На площадкѣ осталось нѣсколько труповъ. Когда лезгины отбѣжали, Ибрагимъ съ нукерами вышли, сняли съ убитыхъ оружіе и бросили ихъ въ бездну…

— Мы ждемъ васъ… Приходите еще!..

Нападавшіе собрались вмѣстѣ; видимое дѣло, совѣтовались, что имъ дѣлать. Черезъ часъ одинъ изъ нихъ подъѣхалъ поближе.

— Эй, ты, старая лиса! — крикнулъ онъ Ибрагиму, прячась за камень.

— Что тебѣ, молодой трусъ! Покажи, какое у тебя лицо.

— Вотъ вамъ наше послѣднее слово. Время намъ ничего не стоитъ. Мы сильнѣе васъ, и рано или поздно вы должны будете выйти изъ своей западни. Тамъ вѣдь конямъ нѣтъ корму и воды тоже. Долго вы не высидите въ своей щели.

— Ну?

— Такъ вотъ отдайте намъ Амедъ-бека и уѣзжайте благополучно, куда хотите.

Въ это время голова его неосторожно выдвинулась изъ-за своего закрытія. Ибрагимъ только и ждалъ этого. Грянулъ выстрѣлъ, и грузное тѣло въ сѣромъ рваномъ бешметѣ распласталось на скалѣ.

— Вотъ тебѣ нашъ отвѣтъ. Слышали ли вы его, подлыя собаки?.

— Умрите же отъ голода и жажды… Мы больше не дадимъ вамъ торжествовать надъ нами.

Нукеры остались у самаго входа.

Ибрагимъ вошелъ въ пещеру и разсказалъ случившееся.

— Они правы: долго мы не усидимъ здѣсь!

— Придется выйти — и тогда…

— Мнѣ женщинъ жалко! — задумчиво проговорилъ Амедъбекъ. — Неужели же сегодня и здѣсь рѣшается такъ участь Вольнаго Шамхара? Разумѣется, братья, изъ-за меня вы не погибнете. Я выйду и отдамся имъ…

— Погоди, братъ, — вмѣшался Гассанъ. — Ты это рѣшилъ безъ меня.

— Другого спасенія нѣтъ.

— Аллахъ пошлетъ его въ свое время.

— Отсюда не пробраться никуда. Мы сами попали въ западню.

— Почемъ знать? Видишь ли, когда я мальчикомъ росъ, на этихъ горахъ пастухи часто разсказывали мнѣ, что изъ пещеры, куда мы засѣли, есть другой выходъ… Я помню, что загнанная сюда лиса исчезла отъ охотниковъ, хотя они стерегли входъ, какъ эти стерегутъ его. Если бы мнѣ удалось найти эту щель… Правда, гдѣ пролѣзетъ лиса, тамъ нѣтъ дороги человѣку… Но не все еще потеряно.

— А если мы бросимся на нихъ…

— Они перебьютъ насъ издали. Ихъ еще достаточно тамъ.

— Мнѣ противна мысль о побѣгѣ.

— Погоди. Мысль, какъ и плодъ на деревѣ: она хороша, когда созрѣетъ. Мы знаемъ теперь, что они изъ Акбаира. Этотъ юноша проговорился.

— А съ нимъ что дѣлать?

— Убить его.

— Я его не дамъ. Онъ мой плѣнный! — вступилась Ашхенъ.

— Тогда привяжи его веревкою къ своему коню и пусть онъ слѣдуетъ за тобою…

— До вечера я буду искать… А тамъ подумаемъ, что дѣлать.

Онъ взялъ факелъ и исчезъ въ глубинѣ пещеры.

Тутъ обломки камней заваливали дно ея еще гуще. Но онъ замѣтилъ — вѣтеръ дулъ въ отверстіе щели, черезъ которую они всѣ вошли сюда… Пламя факела отклонялось въ противоположную сторону и давало длинную струю дыма, который не оставался въ пещерѣ, не клубился подъ ея сводомъ, а исчезалъ куда-то. Значитъ, тутъ есть тяга, значитъ, черезъ какое-то невѣдомое отверстіе онъ выходитъ наружу. Гассанъ прослѣдилъ за этою тонкою струей дыма, она вытягивалась прямо передъ нимъ и, колеблясь, исчезала, какъ ему показалось, въ стѣнѣ. Добрался до этой стѣны… Какъ тутъ скомканъ черный камень!.. Не разберешь въ немъ ничего… Горбины, выступы… Вонъ точно башня бокомъ выпятилась и заслонила все. Дымъ обвиваетъ эту башню… Гассанъ за нимъ. Ничего не разобрать. Приходится факеломъ водить по стѣнѣ. Щели, трещины… Глыба обломковъ. Въ нее просачивается дымъ и назадъ ужъ не возвращается. Неужели тутъ выходъ? Онъ раскидалъ прочь камни — нѣтъ, ничего не видно. Прошелъ дальше. Два утеса — такъ, по крайней мѣрѣ, кажется, и между ними трещина. Онъ просунулъ туда руку — она уперлась въ сплошную стѣну. Не здѣсь еще! А между тѣмъ дымъ исчезаетъ, дымъ не остался здѣсь!.. Куда же онъ?

Гассанъ вернулся, опять остановился у камней, куда просачивался дымъ.

— Вѣдь здѣсь вотъ около. Гдѣ же выходъ?

Что это за пятно вверху?.. Точно нора — только нора большого звѣря.

Онъ сталъ на камни, сунулъ туда факелъ. Огонь и дымъ втянуло туда.

Гассанъ уцѣпился одною рукою за край этой норы и цѣпкій, какъ кошка, вслѣдъ за огнемъ и дымомъ самъ втянулся туда.

Ни итти, ни выпрямиться…

Если это выходъ, то тутъ съ конями не пройдешь, хотя ползти можно.

Онъ такъ и сдѣлалъ.

Какъ змѣя, на животѣ сталъ онъ двигаться впередъ, помогая себѣ локтями и колѣнями. Много времени прошло, пока онъ тянулся по этой подземной жилѣ. Вотъ она круто обогнула что-то и вдругъ расширилась. Гассанъ вскочилъ и ударился головой о камень. Не особенно-то станешь здѣсь, но черезъ нѣсколько шаговъ онъ ужъ могъ выпрямиться. Вторая пещера была меньше первой и скоро опять сузилась щелью, но по ней все-таки можно было двигаться впередъ. Факелъ вездѣ встрѣчаетъ сухія стѣны когда-то расколовшейся здѣсь скалы. Внизу почти нигдѣ не просачивалась влага. Еще часа два такимъ образомъ то ползъ, то выпрямлялся Гассанъ, какъ вдругъ ему примерещилось что-то. Неужели свѣтъ, дневной свѣтъ… Какое-то пятно мерещится тамъ все яснѣе и яснѣе. Изъ сѣраго оно стало свѣтлымъ, свѣтлое поголубѣло.

— Такъ вонъ она, дорога бѣжавшей лисицы. Да благословитъ ее Аллахъ!

Въ самомъ дѣлѣ, не прошло и нѣсколько минутъ, какъ Гассанъ уже былъ у выхода изъ пещеры… Скала нависала тутъ, точно нахмуренная бровь. Издали нельзя было и различить, что подъ нею или, лучше сказать, между нею и землею можно продвинуть руку. Такъ вотъ онъ — выходъ. Гассанъ внѣ предательской пещеры. Онъ подъ Божьимъ солнцемъ и радостно его теплу и свѣту подставляетъ свою голову, грудь, истерзанныя руки. Пустынныя голыя долины кругомъ. Тутъ никто не ѣздитъ — ни одной тропинки. Въ высотѣ тонутъ снѣговыя шапки далекихъ горъ. Вотъ гдѣ-то — Богъ знаетъ на какомъ разстояніи — чуть-чуть грезится аулъ. Пожалуй, до него нѣсколько дней пути будетъ… Дювекъ долженъ быть налѣво… И тоже, Богъ знаетъ, какъ далеко, хотя до утра туда можно будетъ пробраться.

— Ахъ, какъ хорошо здѣсь на вольной волѣ! — и Гассанъ еще разъ съ жадностью потянулъ свободный, чистый горный воздухъ.

А тѣ тамъ во тьмѣ пещеры. Какъ? Онъ забылъ о нихъ? Скорѣе туда…

Вѣдь онъ несетъ имъ спасеніе. Съ нимъ вмѣстѣ въ ихъ мракъ и безнадежность ворвется лучъ Божьяго свѣта…

Молча сидѣли у входа въ ихъ пещеру шамхарцы, когда вдали вдругъ послышалось радостное: «Братья!»

— Ты, Гассанъ?

— Я.

— Ну?

— Аллахъ шлетъ вамъ свою милость.

Онъ былъ весь изодранъ и исцарапанъ, но женщины, увидя его, точно встрепенулись. Онѣ уже покачивались, сидя, и плакали, восклицая про себя, чтобы ихъ не слышалъ Гуссейнъ-мулла, «аманъ-аманъ». Теперь онѣ, пользуясь мракомъ, откинули покрывала съ лица, и имъ показалось, что у неба не нашлось бы вѣстника прекраснѣе Гассана, потому что онъ несъ съ собою спасеніе.

— Нашелъ ты. Да? — нетерпѣливо спросилъ Амедъ-бекъ.

— Да.

— Что именно?

— Тотъ самый, ходъ, по которому лиса ушла отъ охотниковъ.

— Но ты весь изодранъ, поцарапанъ.

— Да. Ни коней ни женщинъ нельзя провести тамъ.

— Значитъ, мы не можемъ имъ воспользоваться?

— Нѣтъ, можемъ. Ибрагимъ, отведи прочь Абдула.

Плѣнника увели въ глубину пещеры. Оттуда онъ ужъ ничего не могъ слышать.

— Мы оставимъ здѣсь двухъ людей.

— Останусь я! — предложила Ашхенъ. — Довольно будетъ. Женщины сумѣютъ стрѣлять отъ времени до времени, чтобы казалось, будто насъ много.

— Хорошо. А мы всѣ выполземъ… и…

— Нападемъ на тѣхъ, когда они не будутъ ожидать этого. Ты хорошо придумалъ, Гассанъ. Только надо связать Абдула изъ Акбаира.

— Да.

Такъ они и сдѣлали.

Плѣнника связали. Спутали кругомъ такъ, что онъ не могъ шевельнуться. Глаза ему плотно затянули широкимъ поясомъ. Оставили только ротъ и носъ дышать.

— Ашхенъ, если онъ крикнетъ…

— Я убью его.

— Хорошо!

Положили его у выхода изъ пещеры, чтобы Ашхенъ, которая сторожила ее, видѣла его постоянно передъ собою…

Черезъ нѣсколько минутъ ни одного изъ мужчинъ уже не было въ пещерѣ. Всѣ они выползли въ черную нору, бережно унося съ собою только оружіе…

XVIII.

Ашхенъ недолго удовлетворялась бездѣятельнымъ ожиданіемъ.

Въ пещерѣ были отбитыя у лезгинъ ружья и патроны, снятые съ мертвыхъ. Она собрала ихъ.

Прошлась мимо женъ и дочерей Гуссейна.

— Эй, вы… куры…

Тѣ, въ отсутствіи мужчинъ, сидѣли, откинувши покрывала.

— Это кто куры, мы?

— Да. Что же вы до вечера будете сидѣть такъ?

— Что же мы должны дѣлать?

— Вы держали когда-нибудь ружья въ рукахъ?

— Я… когда маленькой была, — улыбнулась младшая.

— Тогда пойдемъ со мною туда.

И она указала на выходъ изъ пещеры.

— А тамъ не опасно?

— Увидишь сама.

Та выползла туда за нею.

Послѣ темноты подземнаго грота свѣтъ здѣсь ослѣплялъ. Ашхенъ невольно зажмурилась. Она вышла и оглянулась. Враги сторожили издали, ихъ и видно не было. Только слѣва вѣтерокъ порою доноситъ ихъ голоса. Ашхенъ легла на землю и поползла къ краю тропинки, висѣвшей надъ бездной. Боже мой, что за красота была подъ нею! Вершины громадныхъ деревьевъ намѣнивались отсюда крошечными зелеными пуховинками. Между ними прихотливо стальною змѣей вилась рѣка… Мостъ надъ нею — точно жердочка переброшена. Руина какой-то башни чуть видна изъ-за лѣсу — брошенная. Тамара была зорка и различала ея обвалившуюся стѣну. Скалы ползутъ внизъ, точно чудовищные зубы. На одной изъ нихъ раскинулся, руки и ноги внизъ, одинъ изъ убитыхъ и сброшенныхъ ночью отсюда враговъ. Что-то черное шевелится на немъ. Воронье жадное, должно-быть, уже выклевало ему глаза и теперь изъ-подъ лохмотьевъ рветъ его тѣло.

Ручей бѣжитъ внизъ… изъ-за одной скалы вырвался и точно смѣется на всю округу. Весело ему на свѣтѣ Божьемъ. Освобожденныя изъ подземнаго мрака чистыя воды съ каждымъ камешкомъ играютъ, кое-гдѣ въ серебристую пѣну разбиваются.

Чу… Что это?

Ашхенъ еще ближе подобралась къ краю тропинки.

Неужели одинъ изъ этихъ лезгинъ?

Онъ, вѣрно, воды захотѣлъ, медленно-медленно крадучись и прячась за утесы, спускается къ ручью. Отъ одного утеса къ другому перебѣгаетъ онъ, горбясь и стараясь чуть не къ самой землѣ припадать…

Ашхенъ выдвинула ружье…

Дуло его слѣдуетъ за этою сѣрою фигурой. Сейчасъ бы «царица Тамара» могла уложить врага, да вдругъ своеобразная жалость охватила ее. Пить ему хочется — жара сморила. Пусть сначала напьется! Она стала выжидать. Ползъ, ползъ лезгинъ, вотъ и вода около. Припалъ къ ней, за утесомъ видны только его ноги… Напился и назадъ… И мѣхъ водой налилъ — товарищамъ. Теперь Ашхенъ уже, какъ кошка съ мышью, играла съ этимъ несчастнымъ. Дуло ея нащупывало его, и она уже хотѣла спустить курокъ, но, смѣясь, пріостановилась.

— Поползи, поползи еще, все равно не уйдешь.

Вотъ онъ за скалу спрятался. Оттуда вперебѣжку къ другой… И до той добрался. Теперь ужъ близко кверху, гдѣ, вѣрно, сидятъ его товарищи.

— Ну, теперь пора! — сама себѣ приказала Ашхенъ. — Пора!

Она выдвинула ружье, и, когда сѣрая сгорбленная фигура вновь выдвинулась изъ-за скалы, грянулъ выстрѣлъ, и несчастный лезгинъ грохнулся оземь. Мѣхъ, полный воды, катится внизъ. Налѣво изъ-за скалы слышится громкая ругань.

Ашхенъ нарочно начала скликать своихъ, которые были уже далеко и ея не слышали.

— Амедъ, Гассанъ, Гуссейнъ, Ибрагимъ, посмотрите-ка, еще однимъ врагомъ меньше… Но, по крайней мѣрѣ, ему не на что жаловаться на меня Аллаху. Онъ ушелъ туда, напившись… Жажда не будетъ его мучить въ долгомъ странствіи.

— Погодите, собаки, доберемся мы до васъ! — отзывались, прячась, ея враги.

— Ты, вмѣсто того, чтобы лаять оттуда, — крикнула Ашхенъ, — показался бы сюда, каковъ ты. Можетъ-быть, весь въ щетинѣ и клыки у тебя, какъ у кабана!

А сама перемѣнила ружье на другое.

— Послушай, Ашхенъ! — позвала ее младшая изъ женъ Гуссейна.

— Чего тебѣ?

— Уйдемъ.

— Куда?

— Назадъ въ пещеру. Мнѣ страшно тутъ.

— Уходи, если хочешь…

Солнце жгло сюда, такъ жгло, что опиравшаяся въ раскалившійся камень ладонями Ашхенъ обжигала ихъ… На ея затылокъ небо сыпало огненныя стрѣлы. Ашхенъ оглянулась. Сообразила, что теперь скоро полдень, такъ, пожалуй, и солнечнаго удара добьешься. Она вползла назадъ въ пещеру и залегла въ ея расщелившемся входѣ. Здѣсь она одна могла удержать нападающихъ. Она перетащила сюда ружья. Ихъ было шесть. Шесть выстрѣловъ навѣрняка, а потомъ пистолеты еще… Патронами можно будетъ долго отбиваться отъ враговъ. И къ тому же здѣсь стояли тѣнь и прохлада.

— Хочешь воды? — спросила ее сзади ея спутница.

— Дай, если у тебя есть.

И, прежде чѣмъ выпить, она намочила себѣ шею и затылокъ. Отъ нихъ даже паръ пошелъ!

Какая тишина!

Изнутри, изъ пещеры, слышенъ стукъ кованыхъ копытъ въ твердую горную породу. Чу! У враговъ заржалъ конь… Эхо подхватило и давай по всей окрестности разносить это. Ручей вдали журчитъ. И его уловило ухо. Точно тамъ на камень сыплются серебряные абазы^[1]), — сыплются и катятся дальше по тѣмъ же камнямъ. Недовольный хищный клекотъ. Ашхенъ подняла голову. Передъ нею надъ бездной въ небесахъ широко раскинулъ громадныя крылья орелъ… Воронье, должно-быть, всполошилось и заорало, точно благородный царь воздуха трогаетъ когда-нибудь падаль!

XIX.

Такая же лунная ночь, какъ и вчера…

Только луна еще ярче сегодня и туману меньше въ долинахъ.

Изъ-за скалы, куда пріютились враги, подымается дымъ. Они, должно-быть, разложили костеръ. Огня не видно — онъ весь заслоненъ утесами…

Днемъ женщины трусили меньше, но теперь къ ночи имъ показалось, что онѣ оставлены совсѣмъ. Мужчины сами бѣжали, бросивъ ихъ на произволъ судьбы, и хоть Ашхенъ смѣялась надъ ними, онѣ все-таки нѣсколько разъ принимались плакать…

«Что съ нами будетъ?» раскачивалась въ отчаяніи со стороны на сторону старшая жена Гуссейна-муллы.

Абдулъ только напѣвалъ что-то сквозь зубы. Онъ, какъ и днемъ, былъ связанъ.

— Ты не сердись…-- подошла къ нему Ашхенъ.

— На что?

— Мы должны были связать тебя. Только раба или женщину можно удержать въ плѣну безъ цѣпи, замковъ или веревокъ.

— Я и не могъ бы на тебя сердиться.

— Почему?

— Ты подарила мнѣ жизнь, если не свободу.

— Нѣтъ, и свободу тоже. Въ тотъ мигъ, какъ мы будемъ въ безопасности, ты уйдешь, куда хочешь…

— Если бы у меня въ Акбаирѣ не было невѣсты…

— Ну?

— Я бы никуда не ушелъ отъ тебя! Не легко уйти, когда сердце прирастетъ…

— Напрасно… Я замужемъ, и лучше моего мужа нѣтъ никого на свѣтѣ.

— Ты — птица въ клѣткѣ…

— Я не изъ тѣхъ птицъ, которыя въ клѣткахъ сидятъ.

— Чего вы? — подошла она къ женамъ Гуссейна-муллы.

— Аманъ, аманъ! Сюда ворвутся лезгины…

— Не бойтесь. Достаточно меня одной, чтобы удержать ихъ…-- промолвила она и не окончила.

Тишина, царившая кругомъ, вдругъ разомъ была прервана какимъ-то дикимъ крикомъ и вслѣдъ за тѣмъ точно просыпавшимися изъ мѣшка выстрѣлами. Все кругомъ проснулось… Гремѣло въ ущельяхъ, гремѣло въ утесахъ, отраженья ихъ каменными бронями уносились къ слѣдующимъ, сотни разъ повторяясь далеко-далеко…

— Наконецъ-то… это — наши…

Крики росли… Издали казалось, будто лавина катится съ высотъ, разбившись о скалы.

Должно-быть, враги были захвачены врасплохъ.

Ашхенъ прислушалась…

И вдругъ ее поразила одна мысль: враги должны бѣжать сюда. На нихъ напали оттуда съ долины. Имъ одна дорога — мимо пещеры. А если они поймутъ, что набросившіеся на нихъ джигиты вышли отсюда и, значитъ, оставили женщинъ безъ защиты? Что, если и они захотятъ воспользоваться этимъ вѣрнымъ убѣжищемъ, засѣсть сюда и отстрѣливаться? или въ лучшемъ случаѣ купить себѣ жизнь и свободу, грозя въ противномъ перебить находившихся тутъ всѣхъ женщинъ?

Но она думала только минуту. Перестрѣлка разгоралась, крики близились…

— Ашхенъ! — послышался голосъ Абдула.

— Что тебѣ?

— Развяжи меня…

— Ты въ умѣ?

— Я тебѣ обѣщаю умереть за тебя здѣсь… Потомъ ты опять можешь скрутить мнѣ руки назадъ.

Царица Тамара взглянула на плѣнника.

— Ты идешь противъ своихъ.

— Это вовсе не мои.

— Какъ? Ты вѣдь съ ними?

— Отецъ моей невѣсты убитъ вчера… А другихъ я не знаю.

Она пристально взглянула на Абдула и встрѣтила открытый взглядъ молодого человѣка.

— Твои глаза не лгутъ.

— Въ роду моего отца обманщиковъ никогда не бывало.

Ашхенъ однимъ ударомъ кинжала обрѣзала веревки, связывавшія Абдула.

— Ну, идемъ. Бери ружье…

— Спасибо! Я тебѣ дѣломъ докажу благодарность.

Онъ кинулся къ выходу вслѣдъ за ней и залегъ въ его черной щели.

Какъ разъ во-время.

Вся долина гремѣла выстрѣлами. Слышались гнѣвныя восклицанія… Видимо, суматоха росла. Гдѣ-то бились кони, которыхъ настигли пули… Еще минута, и Абдулъ вдругъ оглянулся.

— Ашхенъ! Они идутъ. Ты готова?

Та даже и не взглянула на него, только повыше взвела дуло ружья.

Не успѣла на освѣщенномъ луною пространствѣ показаться какая-то сѣрая фигура, какъ по ней раздались два выстрѣла.

— Ашхенъ, будемъ по очереди! — обернулся Абдулъ.

Всадникъ, видимо, проскочить думалъ мимо этой страшной щели, но Ашхенъ мѣткимъ выстрѣломъ положила его коня, и тотчасъ же Абдулъ выскочилъ, сорвалъ лезгина съ сѣдла и швырнулъ въ пропасть.

Не прошло и нѣсколькихъ минутъ, какъ схватившіеся враги, отступая, подвинулись сюда.

— Эй, Ашхенъ! — послышался веселый и возбужденный голосъ Амеда.

— Что?

— Оставь ихъ… Пусть бѣгутъ.

— Зачѣмъ?

— Кто же разскажетъ такимъ же подлымъ трусамъ, какъ и эти, о судьбѣ ихъ?

Ашхенъ опустила ружье.

Мимо по лунному свѣту проскочило нѣсколько всадниковъ. Топотъ коней все болѣе и болѣе замиралъ направо… И вдругъ на свѣту показалась толпа еще утромъ вышедшихъ изъ пещеры шамхарцевъ.

— Аллахъ благословилъ насъ! — благодарно проговорилъ Гуссейнъ-мулла.

— И привелъ на нашъ путь друзей.

Ашхенъ отодвинулась и увидѣла съ Амедомъ и Гуссейномъ нѣсколько человѣкъ русскихъ.

Она была изумлена.

Ее бы менѣе поразило, если бы въ маленькомъ отрядѣ Амедъ-бека оказался ангелъ Азраилъ или Рустемъ съ Зорабомъ. Она переводила глаза съ мужа на молодого красиваго солдата, но ничего не спрашивала, потому что по горскому обычаю это бы сочлось крайнимъ неприличіемъ.

Амедъ тоже удивился, наткнувшись на Абдула, котораго онъ самъ приказалъ связать.

Царица Тамара улыбалась.

— Онъ нашъ. Онъ вмѣстѣ со мною защищалъ пещеру. Это — другъ.

— Не можетъ быть другомъ тотъ, кто измѣнилъ своимъ.

— У меня своихъ нѣтъ, — гордо отвѣтилъ Абдулъ, — у меня нѣтъ своихъ ни здѣсь ни тамъ!.. Мои далеко… Они съ отцомъ въ Чечнѣ. Съ этими, — кивнулъ онъ туда, куда удалялись бѣжавшіе, — былъ отецъ моей невѣсты, но онъ умеръ, и больше меня ничто не привязываетъ къ людямъ, которые не умѣютъ даже умереть, какъ слѣдуетъ.

— Если такъ, прости. Ты свободенъ. Дѣлай, что хочешь. Бери коня и уходи.

Абдулъ взглянулъ на Тамару, и точно молнія блеснула у него въ глазахъ.

— А ты не позволишь мнѣ остаться съ тобою, т.-е. съ твоими?

— Съ моими… Гдѣ?.. Здѣсь?.. Мы сейчасъ сами уходимъ отсюда. Кони за это время отдохнули, по пути мы ихъ напоимъ.

— Не здѣсь… А совсѣмъ… въ Вольномъ Шамхарѣ.

— Ты долженъ будешь подчиниться нашимъ законамъ.

— Безъ закона жить нельзя; Богъ на небѣ, законъ на землѣ.

— Если мысли твои чисты и ты не замыслилъ дурного въ душѣ, то приходи и живи между нами. У насъ мѣста много, а людей мало.

— Ну, Амедъ-бекъ… Я съ тобой больше не останусь, — сказалъ Амеду русскій.

— Отчего?

— Комендантъ будетъ разсерженъ. Я отпросился въ горы на сутки и долженъ вернуться во-время.

— Прощай, Искандеръ-бекъ…

Марлинскій — это былъ онъ — подалъ ему руку.

— Я въ долгу у тебя! — улыбался Амедъ. — Ты вмѣшался какъ разъ кстати, чтобы заставить бѣжать этихъ чекалокъ. Безъ тебя трудно было бы намъ отбиться отъ нихъ.

— Ничего, бекъ, когда-нибудь и ты расплатишься со мною.

— Пріѣдешь къ намъ въ горы, мы тебя встрѣтимъ, какъ брата.

Молодые люди обнялись… Черезъ минуту русскіе поѣхали на югъ, а горцы — на сѣверъ…

XX.

Солнце еще не подымалось…

Куполъ только что отстроенной мечети и ея минареты одни выдѣлялись изъ мрака, окутывавшаго Вольный Шамхаръ… На золоченой «рукѣ» минарета даже засвѣтилось что-то. Еще не разсвѣтъ, а намекъ на него. Узкія улицы горнаго аула тонули въ темнотѣ… И только въ большой саклѣ, обведенной стѣной, похожей на крѣпостную, свѣтились огни. У воротъ этой стѣны стояли вооруженные нукеры. Они зорко всматривались во всѣхъ, кто входилъ или выходилъ отсюда. Очевидно, въ кунацкой шло важное совѣщаніе, и присутствовать на немъ могли одни посвященные. За стѣной снаружи къ кольямъ, вбитымъ въ землю, привязаны кони. Въ тишинѣ дагестанской ночи неумолкаемый шорохъ. Между лошадьми, какъ тѣни, скользили слуги, подбрасывая животнымъ траву или подвязывая имъ подъ морды торбы съ ячменемъ. Другіе сидѣли у стѣны около вынесенныхъ сюда мангаловъ. Эти грѣли руки надъ угольями и чуть слышно переговаривались между собою… Лошади то и дѣло стучали копытами въ плотно убитую землю… Въ сторонѣ, прижавшись шубка къ шубкѣ, одною массой стояли бараны. По бокамъ небольшого стада лежали кудлатые громадные пастушьи псы, сторожа его… Бараны были предназначены къ завтрашнему пиру, и подобрали ихъ въ честь почетныхъ гостей такъ, чтобы ни бѣлыхъ ни пестрыхъ между этими шубками не было. Сплошь находились здѣсь черные. Громадный лезгинъ, который привелъ это стадо, спалъ себѣ, какъ ни въ чемъ не бывало, на голой землѣ, забросивъ за голову сильныя волосатыя руки… Онъ такъ же безпечно проводилъ время и внѣ аула на пустынныхъ скатахъ караджаирскихъ остроговъ. Все равно за него стадо берегли собаки, и горе было бы вору, который вздумалъ бы тайкомъ подкрасться къ овцамъ. Отъ него полетѣли бы вверхъ только клочки шерсти и мяса. Ни одному изъ такихъ не удавалось уходить живымъ оттуда!.. Несмотря на ночь, въ ближайшихъ сакляхъ не спали. Положимъ, въ окнахъ не было огней, но на крышахъ сидѣлъ народъ, и закутанныя по самые глаза женщины держались поближе къ краю, безмолвно слѣдя за слугами и конями. Схватывали каждое слово и передавали его на ухо одна другой и опять замирали. Со стороны можно было подумать, что это не живые люди, а только изваянія… Еще бы, вѣдь съ тѣхъ поръ, какъ основался Вольный Шамхаръ, сюда не наѣзжало такъ много почетныхъ гостей. Это все были старѣйшины горныхъ клановъ, и за каждымъ изъ нихъ слѣдовала цѣлая толпа нукеровъ, джигитовъ, родственниковъ. Видимое дѣло, посланцы дагестанскихъ общинъ старались явиться сюда какъ можно пышнѣе, чтобы не ударить самимъ лицомъ въ грязь и какъ можно преувеличеннѣе дать понятіе о затерявшемся на какой-нибудь одинокой вершинѣ каменномъ гнѣздѣ… Они вокругъ стѣны главной шамхарской сакли становились каждая группа отдѣльно. Въ самыя ворота вошли только вожди и посланцы. Внутри за стѣнами было безлюдно, и тутъ два нукера тоже сторожили, чтобы кто-нибудь не подошелъ къ ярко-освѣщеннымъ окнамъ сакли; очевидно, тамъ шло совѣщаніе, каждое слово котораго должно было оставаться тайною для постороннихъ ушей. Но, если слугъ, нукеровъ и джигитовъ не допускали во дворъ, тѣмъ не менѣе, они не были забыты хозяевами. Съ вечера ихъ обносили и жареной говядиной, и жирнымъ пловомъ, и всякими сластями. Потомъ — верхъ горскаго великолѣпія въ то время — вынесли сюда же кипящіе самовары, груды сахара и напоили горцевъ чаемъ. Гостепріимство, очевидно, шло самое широкое. Потомъ были тутъ разложены костры, около которыхъ съ вечера пѣли мѣстные «кадагнученики» — пѣвцы и сказочники, при чемъ ихъ учителя, знаменитые горскіе баяны, дѣлали то же въ большой саклѣ. Когда кадаги ушли и костры сгорѣли, изъ той же сакли вынесли мангалы съ горячими угольями. Такимъ образомъ для людей свиты горская ночь, холодная и рѣзкая, прошла спокойно. Лошадямъ тоже дали ѣсть доотвала. Свиты дагестанскихъ старѣйшинъ получили, благодаря этому, самое высокое понятіе о богатствѣ и щедрости хозяина. И хотя, какъ истые горцы, они и не высказывались вовсе и молча принимали все, какъ должное, но часто невольно должны были переглядываться между собою. «У насъ де ничего подобнаго не видано!» То и дѣло, по мѣстному обычаю, не слуги, а ближайшіе друзья хозяевъ обходили одну группу за другою и спрашивали: "Всѣмъ ли вы довольны? Не надо ли чего-нибудь — говорите, у насъ заготовлено довольно для нашихъ «знаменитыхъ людей», на что «знаменитые люди», въ свою очередь, отвѣчали: «Благодаримъ, ваша щедрость покрыла насъ съ головой, мы совсѣмъ утонули въ ней», и, наконецъ, начали «икать» вмѣсто отвѣта, тѣмъ самымъ показывая, «вотъ де какъ мы сыты и больше даже, сами видите и слышите, ничего къ намъ войти не можетъ». По тому же горскому обычаю громадные желѣзные и мѣдные подносы съ сластями, съ цѣлыми горами сластей, то и дѣло наполнялись, и снова ими обносили группы расположившихся здѣсь людей. Эти сначала ихъ ѣли, потомъ наполнили ими карманы, послѣ засыпали также нарочно взятыя съ собою торбы — вѣдь и для семьи надобны гостинцы! Потомъ уже оказывалось некуда ихъ сыпать, и они цѣлыми горстями бросали ихъ на низкія плоскія кровли, гдѣ, какъ уже было сказано выше, сидѣли безмолвныя закутанныя шамхарки. Послѣ этого угощенія больше не подавали. Еще бы не лошадей же было потчевать сластями! Людей клонило ко сну, но по-мѣстному считалось слугамъ, джигитамъ и младшимъ родственникамъ вовсе неприлично спать, когда ихъ старшіе и вожди бодрствуютъ. Случалось, засыпали сидя, но и то тайкомъ, чтобы сосѣди не замѣтили этого. А то бѣда! Засмѣютъ, да и надолго прослывешь дурно воспитаннымъ, невѣждой и Богъ знаетъ чѣмъ еще. Мулла, знаменитый мулла Гуссейнъ, нѣсколько лѣтъ тому назадъ поселившійся здѣсь изъ Дербента, самъ выходилъ къ этимъ гостямъ, читалъ имъ Коранъ, молился съ ними и призывалъ благословеніе Аллаха и милость пророка на ихъ оставленные аулы. Короче, ничего не было забыто, что полагалось по горскому обычаю, и притомъ все это было поднесено такъ, что шамхарцы могли быть убѣждены: пройдутъ годы, а о ихъ праздникѣ будутъ разсказывать въ горскихъ аулахъ верстъ на сто кругомъ!..

XXI.

Сакля Амеда только по-горски называлась такъ.

Въ сущности, это былъ громадный домъ въ два этажа, съ коридорами, переходами, лѣсенками, вышками, балкончиками, откуда днемъ видно было на громадное разстояніе. Съ кровли Амеда различались бѣлыя вершины Каиръ-баира и за ними туманныя горы далекой Чечни въ одну сторону, пересѣкавшія дагестанскія долины и ущелья въ другую сторону, съ сотнями ауловъ, то остановившихся на полугорѣ, то прилѣпившихся, какъ ласточкины гнѣзда, къ отвѣсамъ сѣрыхъ утесовъ, то взобравшихся на самыя сѣдловины отдаленнѣйшихъ хребтовъ. Амедъ отсюда видѣлъ всѣхъ подъѣзжавшихъ къ его Вольному Шамхару, всѣхъ удалявшихся отъ него. Въ глубинѣ темныхъ падей мерещились табуны мѣстныхъ коней, стада овецъ. Сверху серебряными змѣями катились горныя рѣки, прихотливо и капризно извивавшіяся въ своихъ крутыхъ отвѣсахъ… Послѣ дождя сотни водопадовъ гремѣли кругомъ, а зачастую на кровлѣ Амедова дома ночевала пробѣгавшая отъ Каспія на западъ къ другому морю тучка… Выше этой кровли былъ только зеленый куполъ мечети да золоченая рука, которою заканчивался минаретъ, тонкій и стройный. Подъ солнцемъ — особенно подъ зоревымъ освѣщеніемъ — онъ казался громадной свѣчой, зажженной на самой темени горы, занятой Вольнымъ Шамхаромъ. Въ окрестностяхъ поэтому такъ и звали шамхарскій минаретъ «факеломъ Аллаха»… Съ кровли Амедова дома видны были совсѣмъ незамѣтныя снизу укрѣпленія, которыя онъ нарылъ въ землѣ такъ, что за ними могли прятаться шамхарскіе воины, защищая здѣсь подступъ къ своему аулу. Впрочемъ, и подступовѣто было всего одинъ — и для тѣхъ, кто подымался туда, и для спускавшихся внизъ. Всѣ остальные, существовавшіе при Караджаирѣ, были или срыты, такъ что на ихъ мѣстѣ темнѣли неодолимые ни человѣкомъ ни конемъ отвѣсы, или же засыпаны камнями. Помимо одной тропинки, такимъ образомъ, сюда могла подняться только птица на крыльяхъ да, пожалуй, всползти цѣпкая ящерица. Самые камни были такъ расположены, что за каждымъ могъ прятаться стрѣлокъ, невидимый врагу снизу. Вершины скалъ, иззубренныя природой, были Амедомъ обработаны такъ, что онѣ являлись естественными зубцами и бойницами. Короче, обозрѣвая теперь свое горное гнѣздо, Амедъ могъ считать его въ полномъ смыслѣ слова неприступнымъ.

Со всѣхъ горныхъ ауловъ пріѣзжали сюда любоваться Амедовыми укрѣпленіями. Изъ Чечни даже являлись джигиты и, случалось, лучшіе изъ нихъ оставались навсегда въ Вольномъ Шамхарѣ. Если бы Амедъ принималъ сюда всѣхъ, кто желалъ этого, ему пришлось бы вмѣсто одного Вольнаго Шамхара на темени окрестныхъ горъ воздвигнуть десятки ихъ, но дѣло въ томъ, что въ выборѣ своихъ согражданъ онъ обнаруживалъ большую требовательность.

Сюда входили равноправными членами свободнаго горнаго клана только знаменитые джигиты, испытанные храбрецы, славившіеся по окрестнымъ ауламъ подвигами. Еще охотнѣе онъ принималъ знающихъ и ученыхъ людей, которыхъ было да и теперь такъ мало въ Дагестанѣ.

Для ученыхъ людей онъ даже при мечети построилъ медрессе, и скоро вліяніе Шамхара стало чувствоваться во всѣмъ Дагестанѣ. Отсюда разсылались во всѣ стороны списки корана, пламенныя посланія Гуссейнъ-муллы, призывавшаго всѣхъ мусульманъ сплотиться и забыть частныя распри, чтобы предъ лицомъ общаго врага, т.-е. русскихъ, быть сильными и страшными. Отсюда же расходились въ отдаленнѣйшія захолустья Чечни молодые ученики муллы проповѣдовать то же единство, тотъ же союзъ горныхъ племенъ… Въ узкихъ улицахъ аула работали приглашенные изъ дальнихъ ауловъ оружейники, приготовлявшіе теперь лучшее въ горахъ оружіе. Только они изъ ремесленниковъ и пользовались особымъ покровительствомъ Амеда. Онъ давалъ имъ землю, женъ, коней — только селись здѣсь. Отдѣльно отъ аула нѣсколько бѣжавшихъ въ горы казанскихъ татаръ, бывшихъ солдатами въ русскихъ полкахъ, занимались приготовленіемъ пороха, который теперь уже не доставляли сюда, какъ прежде, изъ Турціи. Его было такъ много, что подъ нѣкоторыми мѣстами подступа къ Вольному Шамхару Амедъ на всякій случай заложилъ пороховыя мины въ желѣзныхъ большихъ цилиндрахъ, недоступныхъ вліянію влаги. Короче, тотъ, кто посѣщалъ когда-то богатый и людный Караджаиръ и кому теперь на этой вершинѣ довелось уже встрѣтить не обычную кучку грязныхъ саклей, а великолѣпное, по горскимъ понятіямъ, сельбище, уѣзжалъ отсюда восхищенный и ослѣпленный.

Могущество Вольнаго Шамхара достигло такой высоты, что когда Амедъ собрался отмстить Акбаиру, джигиты котораго устроили было ему западню въ горахъ на пути изъ Дербента сюда, то старѣйшины враждебнаго аула, не ожидая его воиновъ, прислали къ нему заложниковъ съ своей землей и водой, безъ боя отдавая себя въ его распоряженіе. Это на невиданную дотолѣ степень подняло обаяніе молодого горца. Разумѣется, онъ отказался отъ земли и воды, заложниковъ вернулъ обратно, богато одаривъ ихъ, и, чтобы показать свое довѣріе къ недавнимъ врагамъ, пріѣхалъ къ нимъ, въ свою очередь, одинъ и безоружный. Боясь, чтобы съ нимъ не случилось чего-нибудь на обратномъ пути и, такимъ образомъ, на ихъ аулъ не пала дурная слава, акбаирцы, вооруженные до зубовъ, провожали его до самаго Шамхара…

Онъ всюду скупалъ выгодные въ военномъ отношеніи участки земли и строилъ на нихъ сторожевыя башни. На кровляхъ этихъ башенъ стояли шесты съ соломой, которая, облитая нефтью, ярко загоралась въ случаяхъ тревоги. Такимъ образомъ стоило врагу показаться гдѣ-нибудь верстъ за сто отсюда, какъ отъ башни къ башнѣ, отъ горы къ горѣ черезъ часъ Вольный Шамхаръ уже зналъ, откуда идетъ къ нему опасность. Молодежь онъ держалъ въ этихъ башняхъ, пріучая ее къ развѣдочной службѣ, къ бодрствованію подъ дождями и непогодами по цѣлымъ недѣлямъ. Онъ не жалѣлъ ни себя ни ихъ, подготовляя настоящихъ закаленныхъ воиновъ для темнаго и грознаго будущаго.

XXII.

Тишина во дворѣ у Амеда не нарушалась ничѣмъ.

Точно понимая, что старѣйшины и вожди сосѣднихъ и дальнихъ ауловъ собрались не даромъ, ихъ слуги и джигиты разговаривали за наружною стѣною шопотомъ.

Не даромъ!

Иначе, что бы заставило ихъ проводить всю ночь на тахтахъ Амедовой кунацкой? Вѣдь въ сакляхъ Шамхара были приготовлены для нихъ незатѣйливыя горскія постели.

Только изрѣдка изнутри изъ-за освѣщенныхъ оконъ на дворъ проникалъ сдержанный гулъ голосовъ, точно собраніе стариковъ-вождей спокойныхъ лезгинскихъ общинъ волновалось и начинало сразу говорить десятками устъ.

Несомнѣнно, рѣшался одинъ изъ тѣхъ вопросовъ, отъ которыхъ зависѣла судьба не одного какого-нибудь аула, а всей этой горной области, отвоевавшей себѣ мѣсто у поднебесья…

Въ громадной комнатѣ, занимавшей весь нижній этажъ большой Амедовой сакли, цѣлая половина ея была захвачена покрытою пестрыми коврами тахтою.

По стѣнамъ висѣло сплошь оружіе.

Его было столько, что, не выходя отсюда, можно было бы вооружить цѣлый отрядъ горскихъ молодцовъ, если бы у такихъ не оказалось своего.

Въ большихъ желѣзныхъ шандалахъ горѣли свѣчи.

Къ этой роскоши здѣсь еще не привыкли, и старики мысленно удивлялись богатству Амеда, разумѣется, ни однимъ словомъ не выдавая своего изумленія.

Такихъ свѣчей здѣсь, въ кунацкой Амеда, было болѣе двадцати.

Это тоже у лезгинъ роскошь неслыханная.

Свѣтъ ихъ дробился на золотыхъ и серебряныхъ насѣчкахъ ружей съ длинными дулами, на яркихъ рукояткахъ пистолетовъ, на драгоцѣнныхъ камняхъ, отдѣлывавшихъ такія же у шашекъ и кинжаловъ. Подъ оружіемъ совсѣмъ не было видно стѣнъ… Кое-гдѣ плотно къ нимъ были прибиты старинные хевсурскіе щиты, свидѣтельствовавшіе, что предки Амеда вели борьбу съ этими рыцарями горныхъ узловъ и побѣждали ихъ. Щиты блистали невѣдомыми надписями, по крайней мѣрѣ, и мулла Гуссейнъ не только не могъ прочитать ихъ, но даже не имѣлъ никакой возможности сказать, къ какой грамотѣ онѣ принадлежали. Если бы на его мѣстѣ были мы, намъ легко было бы догадаться, что это были старинные латинскіе и итальянскіе девизы. Щиты были оставлены въ поднебесьяхъ кавказскихъ захолустьевъ крестносцами, отставшими отъ большихъ отрядовъ и застрявшими здѣсь, или генуэзскими воинами, тоже въ чудныхъ долинахъ невѣдомаго края забывшихъ далекую солнечную родину.

Рядомъ со щитами висѣли панцыри, кольчуги, которыя до сихъ поръ носятъ хевсуры и пшавы на Кавказѣ, желѣзныя перчатки и копья, — вообще, все, что слѣдовало въ средніе вѣка имѣть доброму рыцарю.

А вѣдь Кавказа? въ описываемое время именно и переживалъ свои средніе вѣка.

Мы его застали въ эту эпоху.

Такимъ образомъ наши отряды прервали естественное развитіе горныхъ клановъ отъ феодальнаго рыцарскаго строя къ новымъ условіямъ жизни.

Поэтому ни мы ихъ ни они насъ.понять не могли никакъ!

Между шашками, кинжалами, винтовками и пистолетами находились широкіе и длинные мечи съ рукоятками въ видѣ крестовъ. И понынѣ такіе можно встрѣтить въ музеяхъ и хранилищахъ Западной Европы. Ими бились рыцари двѣнадцатаго и тринадцатаго столѣтій.

Ими же еще недавно дрались и кавказскіе горцы, при чемъ они только незадолго до русскаго вторженія оставили ихъ для болѣе удобнаго оружія.

Впрочемъ, при Ермоловѣ случалось еще видѣть пшавовъ, попадавшихся въ плѣнъ именно съ такими мечами въ рукахъ!

Тахта, занимавшая полкунацкой, была вся покрыта коврами, которые мягкими слоями лежали одинъ на другомъ, такъ что почетнымъ гостямъ Амеда сидѣть и спать здѣсь было удобно.

И ковры были особые — совсѣмъ не тѣ, что лезгинки прядутъ изъ овечьей шерсти въ своихъ дымныхъ сакляхъ.

Амедъ, видимое дѣло, привезъ ихъ изъ имѣнія дяди, доставшагося ему, какъ наслѣднику.

Домъ тотъ, въ башнѣ котораго онъ задѣлалъ злобнаго старика, былъ и богатъ и, по-мѣстному, всѣмъ завиденъ.

Но молодой горецъ — должно-быть, воспоминанія его мучили — ненавидѣлъ его и самъ никогда не ѣздилъ въ свое ленкоранское имѣніе, а только стараго Ибрагима посылалъ туда.

Гамаданскіе, ширазскіе и персидскіе ковры тотъ доставилъ оттуда, вмѣстѣ съ кубанскими, купленными Амедомъ на мѣстѣ. Ковры эти покрывали и полы. Громадный мешкеденъ обивалъ потолокъ. Въ кунацкой поэтому гости чувствовали себя какъ въ раю, особенно, когда передъ ними ставили громадные серебряные подносы съ жирнымъ пловомъ, съ прянымъ и щекочущимъ обоняніе кебабомъ, и на широкія тонкія лепешки съ громадныхъ желѣзныхъ вертеловъ Амедовы нукеры тонкими вилами снимали вкусные, хорошо поджаренные куски обсыпаннаго сумахомъ шашлыка.

Поэтому по всѣмъ горамъ пошла вѣсть, что въ погребахъ Амедовой большой сакли есть цѣлые мѣшки съ золотыми «туманами» (персидская монета) и такими же россійскими «лобанчиками» (полуимперіалами), а что касается до серебряныхъ рублей и абазовъ, то они у него прямо ссыпаны тамъ на землю грудами, а самъ онъ имъ будто счета не знаетъ, а мѣряетъ «кривцами», какъ ячмень лошади.

XXIII.

Часъ былъ поздній.

Старики давно уже утомились.

Но никому не приходилъ въ голову отдыхъ. Еще бы — рѣшалось громадное дѣло первой важности. Здѣсь, на вершинѣ Шамхарской горы, обильно политой измѣнническою кровью, или устроится въ эту ночь, или отложится на долгое-долгое время общій союзъ лезгинскихъ племенъ.

Прежде чѣмъ начать переговоры объ этомъ, каждый изъ присутствовавшихъ клялся на Коранѣ свято сохранить тайну о томъ, что онъ здѣсь услышитъ или узнаетъ.

Потомъ общимъ приговоромъ было объявлено:

— Тому, кто хоть безъ дурного умысла проговорится объ этомъ, всѣ горные аулы, общины, долинныя села объявляютъ канлы — месть, — до тѣхъ поръ, пока отъ его семьи и рода останется хоть одинъ потомокъ или родственникъ. Каждый лезгинъ имѣетъ право на кровь его и его присныхъ и не только право, но если онъ дорожитъ вѣчнымъ спасеніемъ и боится гнѣва Аллаха, то онъ обязанъ при встрѣчѣ убить его и его присныхъ. И для этого будетъ простительно все — измѣна, обманъ, ударъ изъ-за спины. На сей разъ снимаются всѣ священные завѣты гостепріимства, лишь бы отъ измѣнническаго племени не осталось и самой памяти въ горахъ. Месть простирается не на однихъ людей. Табуны и стада ихъ должны быть уничтожены, самыя сакли разрушены, и на мѣстѣ ихъ устроены поганыя аульныя мѣста. Отъ мести этой не избавляется ни полъ ни возрастъ. Ей подлежатъ старики по родству вверхъ и дѣти. Крикъ новорожденнаго въ опозорившей себя семьѣ можетъ быть и крикомъ смерти.

Мулла Гуссейнъ прочелъ эту клятву надъ Кораномъ, и всѣ при этомъ на его священныхъ страницахъ держали руки, повторяя ее слово за словомъ. Потомъ та же клятва въ спискахъ была роздана всѣмъ присутствовавшимъ, чтобы тѣ, вернувшись въ свои аулы, заставили каждаго горца присягнуть на ней союзу. Чѣмъ бы ни рѣшилось сегодняшнее сборище, но тайна его должна была остаться святыней для каждаго. Даже тѣ, которые не согласятся на общее рѣшеніе и будутъ дружить съ врагами лезгинскаго народа, никогда не передадутъ имъ, что сегодня здѣсь было задумано и условлено.

Вмѣстѣ съ другими тутъ присутствовалъ завѣдомый другъ Россіи и русскихъ — султанъ Елисуйскій.

Всѣ знали, что онъ не примкнетъ къ общему рѣшенію.

Но, когда онъ держалъ руку на Коранѣ и клялся со всѣми, никому и въ голову не приходило, что онъ можетъ измѣнить своему слову.

Какъ союзникъ общаго врага, онъ въ бою можетъ встрѣтиться лицомъ къ лицу съ каждымъ изъ этихъ старѣйшинъ и вождей, но эти никогда не кинутъ ему упрека: «Ты измѣнилъ клятвѣ» или «ты опозорилъ себя и родъ свой ложью»…

Поэтому сегодня въ кунацкой Амеда всѣ одинаково привѣтливо относились другъ къ другу — и свои, и чужіе, и союзники, и враги… Едва ли когда-нибудь до сихъ поръ нѣчто подобное этому собранію происходило въ горахъ.

Тутъ и споры и распри были случайны и не только случайны, но и являлись ограниченными, частными, мѣстными.

Сегодня сходились, завтра ссорились и разъединялись.

Вчерашніе союзники, дравшіеся съ общимъ непріятелемъ локоть къ локтю, конь къ коню, спустя немного, оказывались въ разныхъ лагеряхъ и такъ же ожесточенно встрѣчались насмерть, какъ еще недавно они пламенно и пріязненно съѣзжались на общее дѣло…

Когда клятва была дана, во внутренній дворъ нукеры ввели цѣлое стадо черныхъ барановъ.

Къ каждому изъ присутствовавшихъ подводили такого, ставили его въ громадное желѣзное корыто, и джигиты, славившіеся своимъ умѣніемъ владѣть оружіемъ, съ одного удара кинжала отдѣляли голову животнаго отъ тѣла.

Началъ это Амедъ. Онъ отрубилъ башку барану передъ своимъ врагомъ султаномъ Елисуйскимъ…

И тотчасъ и рубившій, и тотъ, въ честь котораго совершался этотъ обрядъ, макали свои пальцы въ теплой крови и говорили:

— Такъ пусть прольется кровь моя и моихъ, если я хоть словомъ нарушу данную клятву.

— Да будетъ!.. — каждый разъ торжественно повторялъ мулла Гуссейнъ.

И вводили новаго барана на новую жертву, пока такимъ образомъ не были обойдены всѣ гости.

Потомъ этихъ барановъ отдали женщинамъ, и онѣ приготовили изъ нихъ обильное угощеніе присутствовавшимъ и ихъ проводникамъ.

И всякій понималъ, что здѣсь совершается такое, что очень скоро должно будетъ громовымъ раскатомъ сообщиться отдаленнѣйшимъ уголкамъ всего лезгинскаго края.

Вольный Шамхаръ за нѣсколько лѣтъ своего существованія, дѣйствительно, дождался великой чести.

Изъ всѣхъ горныхъ ауловъ, — а между ними были такіе, которымъ считалось по нѣскольку вѣковъ, — старѣйшины и вожды Дагестана избрали именно его для совѣта.

Зная мѣстные обычаи, Ашхенъ не показывалась здѣсь.

Ея появленіе было бы соблазномъ.

Хотя горскія женщины далеко не свято соблюдали обычай закрываться, — въ нѣкоторыхъ аулахъ онѣ и всегда ходили съ непокрытыми лицами, — тѣмъ не менѣе, присутствіе даже и пріобрѣвшей великую славу въ горахъ «царицы Тамары», которая все-таки оставалась только женою Амеда, оскорбило бы его гостей.

Поэтому она была въ сосѣдней комнатѣ, но сквозь неплотно спущенные ковры слышала все, что происходило въ кунацкой.

Сердце ея сильно билось, въ головѣ мысли за мыслями роились, словно пчелы, кровь приливала къ лицу.

Когда она слышала людей робкихъ и нерѣшительныхъ, ей такъ и хотѣлось броситься туда и пристыдить ихъ… Зато всякій разъ, какъ звучалъ голосъ Амеда, она прислушивалась къ нему всѣмъ сердцемъ, и ей казалось, что это говоритъ она.

Въ собраніи было нѣсколько «мирныхъ».

Отъ исхода сегодняшняго дня зависѣло, останутся ли они съ русскими, или перейдутъ на сторону дагестанскихъ патріотовъ.

И по интонаціи ихъ отвѣтовъ, по возраставшему воодушевленію собранія, по пламеннымъ призывамъ муллы Гуссейна, «царица Тамара» поняла, что у враговъ все меньше и меньше остается союзниковъ. Одинъ за другимъ они отпадаютъ отъ Россіи, одинъ за другимъ присягаютъ на Коранѣ въ вѣрности общему горскому дѣлу!..

Послѣ того, какъ кровь жертвенныхъ барановъ была пролита здѣсь, долгое время продолжалось молчаніе.

Старѣйшины и вожди поглаживали бороды и смотрѣли внизъ. Кто помоложе, тотъ нетерпѣливо бряцалъ оружіемъ, стараясь хоть этимъ нарушить царившую тишину, но Амедъ понималъ хорошо горскіе обычаи. Чѣмъ важнѣе было дѣло, тѣмъ истовѣе къ нему готовились… Мулла Гуссейнъ долженъ былъ начать первый, но онъ точно заснулъ, опустивъ свои длинныя рѣсницы на худыя, блѣдныя щеки, — точно заснулъ или ушелъ въ самого себя…

Хищный клекотъ орла послышался въ небесахъ.

Вѣтеръ засвисталъ въ открытыя окна…

И опять тишина.

XXIV.

Наконецъ Гуссейнъ вздохнулъ и поднялъ глаза.

Въ нихъ точно горѣло пламя внутренняго восторга. Даже Амедъ не могъ вынести этого взгляда и невольно опустилъ свои…

— Друзья и братья…

Можно было подумать, что сейчасъ разслышишь біеніе сердецъ, — такая тишина воцарилась кругомъ.

— Друзья и братья…

Опять минута молчанія.

— Я сейчасъ былъ далеко отсюда. Тѣло мое оставалось съ вами, но душа уходила въ недосягаемую для нея высоту. Только крылья безмолвной молитвы могли поднять ее туда… Друзья и братья! Въ этой страшной безднѣ, гдѣ великій пророкъ одинъ витаетъ надъ міромъ, блюдя вѣрныхъ, я вопросилъ судьбу, и судьба мнѣ сказала безъ словъ, душа — душѣ, мысль — мысли… Только тотъ успѣваетъ въ великомъ дѣлѣ, у кого въ груди бьется великое сердце… «Только тотъ можетъ исполнить дивные замыслы, чье мужество не знаетъ предѣла… Смѣлость открываетъ глаза слѣпцу и расширяетъ умъ ограниченнаго»… Мечъ пророка давно указалъ намъ путь къ славѣ и подвигу, но, чтобы пойти по этому пути, надо, чтобы духъ великаго вихремъ ворвался въ наши души, выдулъ оттуда боязнь, осторожность, благоразуміе. Не надо намъ ихъ. Воля пророка замѣнитъ намъ земную слабость, и жалкій юдольный разумъ уступитъ мѣсто его безграничной мысли. Левъ внизу видитъ далеко, но орелъ изъ поднебесья различаетъ недоступное царю земныхъ лѣсовъ и полей. И вотъ теперь я знаю, что самъ пророкъ со мной, и черезъ меня онъ вѣщаетъ вамъ, какъ послужить Аллаху, имя которому Аднъ, единый, и спасти вѣру его въ нашихъ горахъ. Пророкъ выбралъ меня потому, что я служитель его… Тотъ, кто будетъ со мною, будетъ съ нимъ… Кто пойдетъ противъ, да судитъ того Аллахъ…

Опять молчаніе.

Всѣ затаили дыханіе. Боятся проронить хоть одинъ звукъ вдохновеннаго голоса…

Замѣтивъ произведенное впечатлѣніе, мулла Гуссейнъ опять ушелъ въ самого себя, только уста его шептали что-то невнятное…

— Да!.. Друзья и братья… До бездны небесной, гдѣ вращаются ангелы, дошли жалобы вѣрныхъ. И цари земные безсильны долетѣть туда. Нѣтъ еще такихъ крылъ, которыя могли бы осилить безконечность. Но порывы сердца одному Аллаху вѣдомыми путями возносятся туда и громко свидѣтельствуютъ передъ Его престоломъ: "Мы вѣрили Тебѣ, и Ты оставилъ насъ… Мы надѣялись на Тебя, и Ты развѣялъ наши надежды, какъ холодный осенній вихрь сухую листву карагача, и, какъ ее, унесъ ихъ въ пустынное, далекое, безотрадное море… Мы любили Тебя, и Ты предалъ насъ ненавидящимъ имя Твое, хулящимъ славу Твою, оскверняющимъ Твои дома молитвы… Враги Твои смѣются: «Аллахъ спитъ и не видитъ, какъ мы топчемъ и унижаемъ вѣрныхъ Его. Или вашъ Аллахъ насъ, невѣрныхъ псовъ, возлюбилъ больше, чѣмъ своихъ воиновъ?.. Еще немного — и Онъ, какъ спѣлую ниву,, сразу предастъ васъ всѣхъ огню и мечу гяуровъ»…-- И внялъ Аллахъ, и міръ содрогнулся отъ гнѣва Его… Громы такъ не гремятъ, какъ послышалось слово Его, обращенное къ пророку: «Ты слышишь этихъ червей земли?.. Неужели имъ мало, что Я еще не истребилъ ихъ?.. Чего же они жалуются теперь Мнѣ и на что? Почему же они горячо взываютъ о Моей помощи? Не они ли побратались съ невѣрными и заискивали милостей у гяуровъ? Не они ли забыли Мои заповѣди и живутъ, какъ христіанскія свиньи, мирно, спокойно и жирно въ своихъ душныхъ хлѣвахъ? Не они ли бѣгутъ передъ Моими врагами и вмѣсто того, чтобы соединиться противъ нихъ и прославить имя Мое, заключаютъ съ ними союзы, переселяются въ ихъ оскверненные города, даютъ имъ присяги и исполняютъ ихъ, доставляютъ имъ въ ихъ крѣпости и пищу, и мѣха, и ткани, пьютъ ихъ отраву и слушаютъ ихъ слова, которыя еще хуже всякой отравы. Не они ли еще недавно послали выборныхъ къ намѣстнику, и тѣ встрѣтили его на колѣняхъ, когда имъ сказано, что они должны склонять колѣни только въ домѣ молитвы, въ Моемъ домѣ, гдѣ Я невидимо присутствую и смотрю прямо въ ихъ души. Не они ли обѣщали поставить въ войска врага лучшихъ своихъ воиновъ. И, когда этотъ врагъ поведетъ ихъ на вѣрующихъ въ Меня и любящихъ имя Мое, они, эти воины, будутъ рядомъ съ врагами проливать кровь вѣрныхъ Моихъ… И вотъ что Я скажу тебѣ: если этотъ народъ не опомнится, если онъ не сознаетъ грѣхи свои и не покается въ нихъ, если лезвея его будутъ ржавѣть въ бездѣйствіи, а души жить въ низости и трусости, — Я отвращу отъ него лицо Мое… А если я отвращу отъ него лицо Мое, значитъ, всѣ они подпадутъ подъ власть враговъ. Свободные станутъ рабами, люди — свиньями нечистыми, бороды ихъ старцевъ будутъ оскорблены послѣдними изъ послѣднихъ гяуровъ, юноши ихъ станутъ евнухами въ московскихъ гаремахъ, а дочери будутъ отданы на поруганіе пьянымъ, грязнымъ, подлымъ и смраднымъ, дабы весь міръ зналъ, что значитъ, когда Я отвращу лицо свое отъ тѣхъ, кто заслужилъ Мой гнѣвъ. Да будетъ это… Да будетъ это»…-- И пророкъ весь въ ужасѣ и тоскѣ за народъ свой припалъ къ Аллаху и, лобызая слѣдъ Его въ вѣчности, умолялъ: «Потерпи еще, о Единый. Дай мнѣ сказать народу Твоему, ударить молніей въ ихъ сердца, чтобы они отворились глаголамъ неба и духу истины… Не вовсе забылъ Тебя народъ Твой. Онъ молчитъ потому, что отовсюду окруженъ врагами, и въ минуту отчаянія не вспомнилъ, что довольно Тебѣ шевельнуть перстомъ — и отъ этихъ враговъ останется прахъ, который затеряется въ пустынѣ, гдѣ ураганъ гонитъ цѣлыя тучи такого же праха!.. Не отвращай лица Твоего, потому что я вижу въ народѣ Твоемъ любящія Тебя сердца, и они-то возроптали на Тебя. Этотъ ропотъ выше любви, ибо любовь часто ослабляетъ, а ропотъ укрѣпляетъ душу воина… Они надѣются на Тебя и потому Тебѣ же и жалуются, что Ты оставилъ ихъ… Они вѣруютъ силѣ Твоей, о Единый, и вѣра ихъ подвигнула на жестокія слова, ибо они знаютъ, что ропотъ червя земного — у подножія Твоего страшнаго престола!.. Подожди еще, о Единый, я соберу вѣрныхъ Твоихъ, и они разбудятъ и поведутъ народъ Твой на путь, угодный Тебѣ»…-- Такъ говорилъ пророкъ Аллаху.

XXV.

Гуссейнъ-мулла на мгновеніе пріостановился и затѣмъ продолжалъ свою рѣчь:

— Опомнитесь, вѣрные! Уже близокъ тотъ великій часъ, когда Аллахъ забудетъ Своихъ слугъ. Мѣра терпѣнія его переполнится, и въ наши горы, подобно волкамъ, ворвутся враги со всѣхъ сторонъ… Давно ли было то время, когда никто не смѣлъ подымать глазъ на наши аулы. Персы были могущественны, но ни одинъ шахъ, простирая руки къ Дербенту и Кубѣ, не рѣшался даже и помыслить подчинить себѣ вольный народъ Дагестана. Еще сильнѣе блистательный султанъ Турціи. Воины его доходили до Сухума, они, какъ гости, являлись къ племенамъ западнаго Кавказа, но къ намъ только купцы ихъ привозили порохъ и оружіе. Ни одному изъ побѣдоносныхъ нашей и въ голову не могло прійти подчинить своему повелителю свободныхъ горцевъ лезгинскаго племени. И вотъ издали явились невѣдомые люди… Они отъ насъ были дальше персовъ и турокъ. Они клянутъ нашего Бога и смѣются надъ Его пророкомъ… Презрѣнные гяуры сначала утвердились на берегахъ Каспія, потомъ обошли насъ съ полудня, захвативъ подчинявшіяся намъ христіанскія царства Грузіи, Имеретіи, утвердились въ Сванетахъ и побратались съ мингрельцами… Съ полночи они поселили своихъ казаковъ, черезъ весь Кавказъ отдѣлили насъ отъ нашихъ горныхъ братій запада военной дорогой и цѣлымъ рядомъ крѣпостей… Они отовсюду, не объявляя намъ войны, охватили насъ желѣзнымъ кольцомъ, и съ каждымъ днемъ кольцо это суживается и суживается. Оно, какъ веревочная петля, давитъ Дагестанъ. Если мы не обратимся къ Аллаху и заповѣдямъ Его, намъ скоро придется задохнуться въ ней… Слабы ли мы передъ этой волчьей стаей? Нѣтъ, мы не слабы, но разрознены. Мы защищаемся каждый самъ за себя, но не умѣемъ подчиниться общему. Вмѣстѣ мы бы могли одолѣть всякаго врага, порознь мы умѣемъ только умирать, не надѣясь на побѣду. Русскіе стоятъ въ Дербентѣ, въ Кубѣ, на Самурѣ, въ Петровскѣ, — короче, всюду, куда бы могли мы кинуться, ища побѣды или спасенія. Они не знаютъ двухъ воль, двухъ властей. Они подчиняются одному, и этотъ одинъ ведетъ ихъ къ общей цѣли… Мы! О Аллахъ! У насъ каждый аулъ хочетъ быть самостоятельнымъ ханствомъ, каждый джигитъ — и воиномъ и начальникомъ. Всѣ умѣютъ повелѣвать, и никто не желаетъ повиноваться… Когда на одной горѣ кипитъ бой съ невѣрными, на остальныхъ вершинахъ люди спокойны, разсказываютъ у мангаловъ сказки, поютъ пѣсни, женщины пляшутъ, и все идетъ такъ, какъ будто ничего не случилось… Когда одинъ аулъ падаетъ подъ рукой невѣрныхъ, никому по сосѣдству не больно. Всѣ радуются, потому что мы чужды другъ другу, и поодиночкѣ, по очереди русскіе заберутъ насъ всѣхъ. Вольный Дагестанъ станетъ колыбелью рабовъ, войны его и онъ падутъ подъ мечами иноплеменника или сдѣлаются слугами презрѣнныхъ гяуровъ. Рухнутъ наши стѣны, мечети упадутъ въ развалинахъ, и въ сакляхъ, гдѣ бились вольныя сердца, поселятся ночныя совы и летучія мыши. Этого ли хотимъ мы, братья? О томъ ли мечтали наши отцы, складывая жилье на темени горъ подъ самымъ окомъ Аллаха, въ сосѣдствѣ неба, гдѣ одни орлы могли съ ними спорить о владычествѣ въ просторѣ? Будемъ ли терпѣть мы поруганіе? Или, какъ эти бараны, кровь которыхъ въ вашу честь брызгала только что передъ нами, покорно протянемъ головы въ ожиданіи, когда на наши шеи опустятся желѣзныя лезвея гяуровъ?.. Стыдъ вамъ, вольные народы Дагестана! Проклятія на ваши головы, о лезгины, если вы не опомнитесь и не вспомните о заповѣди Аллаха: огнемъ, мечомъ и кровью распространять славу Его среди невѣрныхъ, истреблять всѣхъ, не пріемлющихъ имени Его и отвращающихъ лицо свое отъ Его пророка… Шакалы будутъ львами въ сравненіи съ вами. Волкамъ не придется, поджимая хвосты бѣжать отъ васъ, потому что вы станете гнуснѣе шакала, блудливѣе волка. Рука врага на вашей выѣ… Стыдъ вамъ, вольные народы Дагестана!

— Вы знаете, какъ славенъ былъ — увы! былъ — когда-то Исламъ. Вспомните нашего великаго султана, который въѣхалъ по трупамъ невѣрныхъ верхомъ въ ихъ храмъ св. Софіи въ Византіи… Часто въ безсонныя ночи мнѣ рисуется, какъ нашъ пророкъ со ступеней, устланныхъ мраморами въ Меккѣ, заповѣдалъ свое ученіе тогда еще не знавшему истины народу. На высотѣ Магометъ былъ одинъ на своемъ верблюдѣ. Надъ нимъ только зонтикъ, защищавшій его отъ палящихъ лучей солнца. Слушавшіе склоняли колѣна, женщины бросали ему, подъ ноги его верблюда пальмовыя вѣтки. Воины, которые были съ нимъ, дышали вѣрой и отвагой… Ихъ было такъ же немного, какъ и теперь насъ. Но ихъ сердца горѣли неугасимымъ пламенемъ и мужествомъ… Не изсякли еще очаги Ислама. Привѣтствую васъ, вожди и воины, привѣтствую, если изъ шакаловъ и волковъ вы сдѣлаетесь львами Ислама!

XXVI.

Собраніе молча слушало вдохновенную рапсодію муллы Гуссейна. Только по мѣрѣ того, какъ онъ говорилъ, все больше и больше воспламеняясь, головы старѣйшинъ и вождей опускались все ниже и ниже.

Когда онъ кончилъ, безмолвіе долго царило между присутствовавшими. Гуссейнъ, поблѣднѣвшій и вдругъ осунувшійся, точно весь погрузился въ забытье.

Между присутствовавшими находился совсѣмъ пожелтѣвшій отъ старости воинъ.

Амедъ пристально смотрѣлъ на него. Послѣ Гуссейна могъ только говорить онъ. Горцы на совѣтахъ право перваго голоса давали старѣйшимъ. Точно повинуясь безмолвному приглашенію, почтенный вождь тихо проговорилъ:

— Да благословитъ Аллахъ открытыя сердца своего народа! Мнѣ много лѣтъ. Я помню наши горы еще свободными отъ всякаго вражескаго нашествія. Когда я мальчикомъ игралъ на кровлѣ своего дома, потомъ, когда уже отрокомъ отецъ бралъ меня въ набѣги на грузинъ, въ теплыя долины Арагвы и Куры, мы ничего не слышали о русскихъ. Гдѣ бы ни встрѣчался намъ врагъ, онъ бѣжалъ передъ нами. Мы подходили къ самому Тифлису. Я помню костеръ, который мы раскладывали у старыхъ башенъ картвельской крѣпости, и туда же купцы и горожане приходили къ намъ молить насъ о мирѣ. Мнѣ еще не было четырнадцати лѣтъ, какъ изъ Душета и изъ Кахетіи я бралъ плѣнныхъ и уводилъ ихъ въ наши горы. Лезгинъ тогда наводилъ ужасъ на жителей долинъ. Они не смѣли сопротивляться намъ. Когда они прятались въ пещеры своихъ горъ, мы, какъ лисицъ, выкуривали ихъ оттуда! При мнѣ, — я уже былъ взрослымъ воиномъ, — пришли русскіе. Въ наши гордые аулы направлялись они двумя путями. Одни двигались черезъ горы отъ Владикавказа къ Тифлису и оттуда уже наступали на насъ съ теплой стороны, другіе на судахъ и по берегу оцѣпляли Дагестанъ съ того края, откуда подымается солнце. Сначала они насъ не трогали, и мы тоже. Мы знали, что они храбры и сильны — вѣдь народы Чечни уже и тогда испытали ихъ удары. Но мы еще не боялись ни храбрыхъ ни сильныхъ. Но, кромѣ отваги и мощи, у нихъ была хитрость. Они по сторонамъ сначала строили башни и крѣпости… Потомъ между башнями и крѣпостями поставили казачьи села. Пока они не трогали нашихъ горъ, и мы оставались спокойны. Но вотъ они оцѣпили ихъ кругомъ, и вдругъ спускавшаяся наша партія, которая вся состояла изъ не нюхавшей пороху молодежи, наткнулась на русскій отрядъ. Партія была изъ тѣхъ, кому надо было показать себя въ бранной забавѣ. У многихъ были уже невѣсты, но юноши эти еще не пролили ни своей ни чужой крови и поэтому были недостойны зваться мужами. Они шли въ Грузію, въ Картвели, куда собралось дворянство царя Ираклія… Что за дѣло было русскимъ до него?

— Куда вы? — спросили гяуры нашихъ.

— Въ набѣгъ на Грузію…

— Грузины — наши друзья. Грузія подъ покровительствомъ русскихъ. Нападая на Грузію, вы нападаете на насъ… Отправляйтесь назадъ въ ваши горы и сидите тамъ смирно. Скажите своимъ, что у насъ, у русскихъ, длинныя руки, и мы достанемъ ими всякаго, кто нарушитъ покой царя Ираклія.

Наши ушамъ не повѣрили.

— Мы не можемъ вернуться, наѣвшись грязи… Если вы не пропустите насъ, мы прорубимъ себѣ путь шашками.

— Попробуйте…

— Что вамъ разсказывать далѣе? Двое моихъ братьевъ были убиты въ этой первой схваткѣ съ русскими. Почти всѣ, выѣхавшіе съ ними, легли подъ пулями солдатъ, и русскіе тотчасъ же, преслѣдуя оставшихся, ворвались въ Дагестанъ, разрушили и сожгли три аула и въ первый разъ вдвинули въ наше заповѣдное царство свою крѣпость… Потомъ они поставили такую на Самурѣ, а тамъ, поди, сосчитай ихъ! Не сочтешь вѣдь?.. Съ той поры въ нашихъ горахъ не было мира. Мы не могли сидѣть у себя. Намъ все надо было добывать въ долинахъ. Вѣдь и орелъ живетъ на верхушкахъ утесовъ, а пищу добываетъ себѣ внизу. Но всякій разъ, спускаясь туда, мы наталкивались на русскихъ. Случалось, побѣждали мы, чаще — надо говорить правду — они. Гуссейнъ-мулла правъ. Мы не хуже русскихъ, насъ больше ихъ, мы — храбрѣе, но насъ били потому, что мы никогда не собирались вмѣстѣ. Два-три аула за свой счетъ вели войну, сосѣди на это смотрѣли спокойно… Когда начинали, въ свою очередь, сосѣди, эти аулы не трогались съ мѣста. Русскимъ легко было бить нашихъ. Еще бы! Въ первый разъ теперь мы собрались, вожди и старѣйшины Дагестана. Честь и слава младшему изъ насъ по лѣтамъ (онъ поклонился въ сторону Амеда), но славнѣйшему по боевымъ подвигамъ и мудрѣйшему по уму. Въ первый разъ враги и друзья, но одинаково всѣ лезгины, мы видимъ другъ друга въ одной и той же кунацкой… Молю Аллаха да благословитъ Онъ нашъ союзъ. Я жъ объявляю: милостью пророка въ моемъ аулѣ есть двѣсти пятьдесятъ всадниковъ, хорошо вооруженныхъ, и шестьсотъ пѣшихъ воиновъ; изъ нихъ за каждаго отвѣчаю я, какъ отвѣтилъ бы за своего собственнаго сына, и всѣхъ ихъ я отдаю общему дѣлу… Жду вашихъ словъ, братья… Только пусть сначала говоритъ Амедъ-бекъ… Онъ дальше насъ видитъ, потому что Аллахъ просвѣтилъ его умъ знаніями, которыхъ мы въ нашихъ горахъ ни отъ кого получить не могли… Я старъ и, можетъ-быть, скоро умру… Тѣнь отъ крылъ Азраила уже надъ моей головой… Но я буду счастливъ, если Аллахъ дастъ мнѣ Свою милость: если Онъ дозволитъ мнѣ умереть въ бою съ невѣрными. Я охотно — старикъ между вами — стану подъ начальство Амедъ-бека. Амедъ-бекъ, прими мой привѣтъ…

XXVII.

Амедъ, какъ будто повинуясь неудержимому порыву, подошелъ и поцѣловалъ полу старика. Тотъ положилъ на его голову руки и прошепталъ нѣсколько словъ. По-горски это значило, что отнынѣ онъ давалъ у себя въ аулѣ Амедъбеку всѣ права своего сына…

— Ты не напрасно, доблестный вождь, обратился ко мнѣ. Я могу сказать вамъ, друзья и почтенные старѣйшины, многое. Буду кратокъ. Не одинъ изъ насъ бережетъ для пользы Дагестана и его народовъ свое золотое слово. Я не могу отнять у такихъ дорогое время. Двѣ недѣли тому назадъ, прежде чѣмъ мои посланцы собрали сюда лучшихъ людей лезгинскихъ племенъ, ко мнѣ пріѣхали изъ Дербента русскіе друзья мои. Съ ними вмѣстѣ изъ Тифлиса явились трое офицеровъ, которымъ было поручено предложить мнѣ слѣдующее: или, немедля, явиться въ Тифлисъ, сѣсть опять простымъ арестантомъ въ Метехъ и ждать веревки… или присоединиться къ русскимъ, сдать имъ Вольный Шамхаръ, пустить сюда ихъ отрядъ и помочь имъ соорудить здѣсь, въ сердцѣ Дагестана, свою крѣпость; отдать въ ихъ распоряженіе всѣхъ моихъ воиновъ и принести на Коранѣ присягу въ вѣрности имъ. За это мнѣ обѣщали помилованіе и чинъ. Я оставался бы здѣсь подъ ихъ наблюденіемъ во главѣ своихъ воиновъ, но по первому требованію русской власти долженъ былъ бы вмѣстѣ съ ихъ солдатами итти на васъ… Пока они были мои гости, я не могъ отвѣтить имъ, какъ слѣдуетъ. Но я ихъ проводилъ до границы Караджаира, а нынѣ Вольнаго Шамхара. Я взялъ съ собою столько же джигитовъ, сколько у нихъ было воиновъ. Въ горномъ оврагѣ мы сразились… Вы, которые ѣхали ко мнѣ съ юга, видѣли ихъ кости… Достойный ли далъ я отвѣтъ на предложеніе быть рабомъ и измѣнникомъ? Вотъ до чего дошли они. Мы уже не свободны у себя дома. Мы должны повиноваться невѣдомымъ людямъ, чуждымъ намъ законамъ и ожидать счастья не отъ своей силы, а отъ ихъ милости. Буду кратокъ. У меня шестьсотъ всадниковъ и девятьсотъ пѣшихъ воиновъ. Я ихъ отдаю на общее дѣло. Если вы выберете другого вождя, клянусь служить ему и до конца войны не выходить изъ его воли… Да падетъ гнѣвъ Аллаха молніей на измѣнившаго клятвѣ!

Амедъ сѣлъ.

Гулъ голосовъ пошелъ въ собраніи…

Сидѣвшій въ сторонѣ молодой султанъ Елисуйскій, весь блѣдный и, повидимому, смущенный, поднялся, въ свою очередь.

— Позвольте мнѣ удалиться отсюда.

— Почему?

— Я — невольный союзникъ русскихъ. Они со всѣхъ сторонъ окружили мои земли и даже у меня, въ Елисуѣ, держатъ свой отрядъ. Я не могу бороться съ ними, я, какъ птица въ силкѣ, весь въ ихъ рукахъ. Не въ силахъ итти съ вами, присоединиться къ вамъ, я скорѣе умру, чѣмъ выступлю противъ васъ, моихъ братьевъ… Но вы можете подумать, что все, о чемъ вы здѣсь скажете, я передамъ русскимъ… Позвольте мнѣ уйти отсюда.

— Останься!

— Никому и въ голову не придетъ, чтобы султанъ Елисуйскій былъ способенъ на подлую измѣну; слушай и, когда мы прогонимъ русскихъ изъ твоей земли, присоединись къ намъ. Наша задача только начнется. Народы и племена Дагестана! дѣло не въ томъ, чтобы изгнать русскихъ отъ насъ, чтобы выбросить этихъ воронятъ изъ нашихъ горныхъ гнѣздъ, нѣтъ! это только начало задуманнаго мною. Если мы оставимъ ихъ внизу, у Дербента и у Самура, у пшавовъ и осетинъ, въ Чечнѣ и Грозной, — они оправятся отъ перваго удара и соберутъ новыя силы и опять пойдутъ на насъ. Братья! теперь или никогда. Мы должны совсѣмъ выгнать ихъ изъ нашего края, чтобы ихъ не было ни тамъ, откуда восходитъ солнце, ни тамъ, куда оно заходитъ, — вы поняли меня — ни на сѣверѣ, откуда зимой дуетъ къ намъ ледяной холодный вѣтеръ, — вѣтеръ ихъ мрачнаго края, ни на югѣ, вѣющемъ весною тепломъ и счастьемъ въ наши снѣгомъ засыпанныя горы. Эта война будетъ послѣдней. Погибнемъ или мы, или погибнутъ они… Лучше умереть свободными, чѣмъ старѣть рабами!.. Эта жизнь только мигъ передъ вѣчностью, но кто опозоритъ себя здѣсь, горе тому на цѣлую вѣчность. Воинъ, умершій въ бою, угоденъ Аллаху…

XXVIII.

Стали собирать голоса — отступниковъ не было.

Всѣ отдавали на общее дѣло своихъ воиновъ.

Султанъ Елисуйскій, который не могъ принять въ общемъ дѣлѣ участія, какъ джигитъ и начальникъ своихъ джигитовъ, поклялся прислать съ вѣрнымъ человѣкомъ всѣ деньги, которыя онъ найдетъ у себя. Надо было на нихъ добыть недостающее оружіе, подкупить лаковъ и горныхъ евреевъ, чтобы они доставляли свѣдѣнія о движеніи русскихъ отрядовъ. Все это слѣдовало сдѣлать какъ можно скорѣе — вѣдь гяуры не станутъ ждать. Они, вѣрно, уже теперь получили свѣдѣнія о судьбѣ, постигшей ихъ офицеровъ, и лихорадочно спѣшатъ отомстить за ихъ смерть.

Мулла Гуссейнъ записывалъ, сколько кто обѣщалъ воиновъ на общее дѣло.

Рядъ цифръ росъ, и, прикидывая ихъ въ умѣ, Амедъ-бекъ улыбался счастливою, радостною улыбкою.

Итоги получались крупные, и вѣроятность выйти побѣдителями изъ этой борьбы увеличивалась съ каждою новою цифрою.

Сначала даже не надо столько.

Пусть дальніе собираютъ воиновъ и готовятся, сражаться будутъ только ближайшіе къ русскимъ. Потомъ, когда тѣ будутъ прогнаны отсюда, начнется настоящій походъ въ долины.

Горные орлы бросятся со своими стальными клювами и когтями внизъ, и пройдетъ немного, какъ вольныя племена Дагестана обезпечатъ себѣ полный покой отъ сѣверныхъ враговъ. Къ этому времени, къ рѣшительному и послѣднему удару, надо, чтобы собрались всѣ силы. Понадобится не только разбить и уничтожить русскія войска, — этого мало: русскіе вездѣ понастроили селъ; женщинъ и дѣтей оттуда можно будетъ увести въ горы, часть ихъ продать въ рабство въ Персію и туркменамъ, часть оставить у себя, раздавъ въ жены джигитамъ, но мужчины, способные носить оружіе, должны будутъ лечь костьми. Никому изъ нихъ не дадутъ пощады лезгины, точно такъ же, какъ и просить ея они ни у кого не будутъ.

А за это время, разумѣется, Вольный Шамхаръ станетъ средоточіемъ всего Дагестана.

И почемъ знать!

Если бы Амедъ могъ проникнуть мыслью за занавѣсъ въ тотъ темный уголокъ, гдѣ сидѣла, прислушиваясь ко всему происходящему здѣсь, «царица Тамара», онъ бы вздрогнулъ отъ изумленія.

Ей приходили тѣ же мысли; тѣ же мечты волновали обоихъ.

И въ одно и то же время.

Точно отъ него къ ней и отъ нея къ нему были проведены невидимыя нити и по нимъ то и дѣло, не прекращая своихъ таинственныхъ токовъ, бѣжали желанія, смутно сознанныя еще надежды, мечты и грезы…

Да, разумѣется, почемъ знать!

Развѣ не такъ же создавались могучія ханства, разсказы о которыхъ до сихъ поръ плѣняютъ воображеніе восточнаго люда? Развѣ на цѣлыя столѣтія внушавшіе ужасъ сосѣдямъ калифаты Азіи не вырастали изъ ячеекъ, казавшихся ничтожными, какимъ теперь, являлся Вольный Шамхаръ? Да, если русскіе будутъ прогнаны!..

И Амедъ даже зажмуривался.

Его какъ будто ослѣпляло невиданнымъ блескомъ.

И «царица Тамара» — она едва сдерживала сильно бьющееся сердце. Ужъ тогда она будетъ «царица» не потому, что ее такъ окрестили свои, а и всѣ въ горахъ и въ Дагестанѣ, и въ Чечнѣ, и у осетинъ, и у ингушей признаютъ ее таковой. А разъ случится это — она заставитъ и родныя долины поклониться ей.

Да, Вольный Шамхаръ, гордый на своей недоступной вершинѣ, сдѣлается столицей всего этого края. И отъ моря до моря почти не будетъ иной власти, какъ власть ея избранника Амеда и ея, женщины, превзошедшей мужчинъ боевою доблестью, силой, отвагой и умомъ.

Развѣ не такою же была царица Нина?

А Тамара — ея соплеменница. Ея вожди били персовъ и вторгались въ предѣлы Ирана, ея воины брали турецкія крѣпости и предписывали Малой Азіи свои законы.

Да будетъ благословенна эта ночь, сплотившая въ одно всѣ племена Дагестана, да будутъ славны вожди и старѣйшины, собравшіеся сегодня на совѣтъ!

И когда первые лучи разсвѣта загорѣлись на золотой рукѣ минарета и изъ окрестныхъ потемокъ, словно волшебный островъ, выхватили круглый куполъ мечети, мулла Гуссейнъ поднялся и прочелъ заключительную молитву. Онъ призывалъ милость Аллаха на всѣхъ предстоявшихъ здѣсь, на ихъ дѣтей и потомковъ, на племена и народы, отъ которыхъ они явились на совѣтъ благихъ и мудрыхъ. Онъ умолялъ пророка вручить имъ мечъ побѣды. Да пошлетъ Онъ своихъ грозныхъ ангеловъ, и да предводятъ они отважныя дружины возставшаго за свою свободу и исламъ народа, да поразятъ они своими невидимыми молніями враговъ Аллаха, чтобы невѣрныя собаки разбѣжались во всѣ стороны, какъ трусливые и подлые шакалы, отъ одного вида благочестивой рати… Кончивъ съ этимъ, онъ обратился опять ко всѣмъ и коротко спросилъ ихъ:

— Кому вести васъ? Кому править вами?

Амедъ невольно вздрогнулъ.

Неужели выберутъ не его? Тутъ были испытанные вожди, слава которыхъ гремѣла по всему Кавказу. Положимъ, онъ сильнѣе всѣхъ. Ни одинъ изъ нихъ не можетъ выставить столько всадниковъ и пѣшихъ воиновъ, какъ онъ… Но… душами вождей владѣетъ пророкъ. Онъ внушитъ сейчасъ, кто пойдетъ во главѣ его вѣрныхъ…

Все теперь, все это яркое будущее будетъ зависѣть отъ этой минуты.

Собраніе погрузилось въ молчаніе.

Слышно было тяжелое дыханіе присутствовавшихъ.

Ашхенъ сильно сжала сердце, точно боясь, чтобы оно не выскочило изъ груди, какъ птица изъ своей клѣтки.

И вдругъ старѣйшій изъ вождей поднялся, подошелъ къ Амеду, положилъ ему руки на голову:

— Уступаю тебѣ власть надо мною и моимъ народомъ.

Вслѣдъ за нимъ другой:

— Веди и меня и моихъ на путь славы и счастія!

Третій:

— Да даруетъ тебѣ Аллахъ побѣду, какъ моему вождю!..

Одинъ за другимъ всѣ продѣлали то же; не было ни одного, кто бы думалъ иначе…

Въ это время яркій лучъ разсвѣта, прорѣзавъ тьму, загорѣлся въ кунацкой и выхватилъ изъ ея сумрака точно выраставшую фигуру молодого воина.

Амедъ сложилъ руки на груди и поклонился собранію.

— Клянусь не опускать меча, пока хоть единый врагъ будетъ въ нашемъ краѣ… Клянусь забыть и вражду и ненависть, пусть придетъ ко мнѣ злобный изъ злобныхъ враговъ моихъ, я ему дамъ почетное мѣсто въ моихъ дружинахъ. Мы всѣ равны будемъ передъ смертью, и всѣ одинаковы въ блескѣ побѣды. Да услышитъ меня Аллахъ и Его пророкъ…

Гуссейнъ-мулла вдругъ, точно преобразившись, всталъ и вдохновенно заговорилъ:

— Онъ уже услышалъ тебя, и я вижу отсюда, какъ бѣгутъ невѣрные отъ твоихъ дружинъ. Горе имъ, вторгнувшимся въ отчину Аллаха, кровь слѣдуетъ за ними въ заревѣ пожара, исчезнутъ ихъ рати… Аллахъ уже услышалъ тебя, мой сынъ. Прославимъ же Его… Да даруетъ небо силу и мудрость…

Онъ помолчалъ и вдругъ, точно по наитію свыше, воскликнулъ:

— Амедъ-бекъ умеръ въ эту минуту. Слава тебѣ, Амедъ султанъ, повелитель и вождь вольныхъ народовъ Дагестана!

За ковромъ въ другой комнатѣ послышался крикъ, но онъ, какъ капля въ морѣ, утонулъ въ радостныхъ крикахъ собранія.

— Живи грозою невѣрнымъ, султанъ Амедъ, нашъ вождь и повелитель!

За стѣною точно ожидали этого нукеры и джигиты.

Казалось, съ неба посыпались громовыя стрѣлы. Перекаты радостныхъ восторговъ привѣтствовали отовсюду избраніе Амеда-султана.

Встревоженные шамхарцы выбѣгали на плоскія кровли.

— Что случилось?..

— Радуйтесь, правовѣрные: повелителемъ и вождемъ Дагестана избранъ собраніемъ старѣйшинъ Амедъ-бекъ, отнынѣ Амедъ-султанъ Шамхарскій.

Восторженные крики отовсюду слышались въ отвѣтъ, и вдругъ съ вершины минарета пронеслось надъ всѣмъ Шамхаромъ:

— Возстаньте, вѣрные, спѣшите въ Божій домъ воздать хвалу Аллаху и молиться о побѣдѣ надъ невѣрными!

Ворота Амедова двора широко распахнулись.

Въ сіяніи разсвѣта показался мулла Гуссейнъ. Позади его съ гордо поднятой головой шелъ Амедъ-султанъ, а за нимъ длинною линіей старѣйшины и вожди вольныхъ племенъ Дагестана.

Они черезъ площадь — гудеканъ — направились къ мечети, гдѣ будуны зажигали священныя лампады и мужелимы разбрасывали на каменные полы персидскіе ковры.

Улицы Вольнаго Шамхара наполнялись народомъ, всѣ сбѣгались къ мечети…

XXIX.

Амедъ чувствовалъ, какъ горѣла его голова. Думы вихремъ рвались на волю. Теперь ему хотѣлось остаться одному, чтобы около него были однѣ только его прошлыя грезы. Даже Ашхенъ ушла отъ него куда-то далеко, даже ея онъ не пустилъ бы въ сей часъ къ своимъ думамъ и грезамъ. Амедъ боялся, чтобы думы его не разлетѣлись. Его прошлое теперь было ему дорого — въ немъ былъ путь къ осуществившимся грезамъ.

Ашхенъ заглянула къ Амеду и скрылась. Она будто поняла, что переживаетъ онъ, и не смѣла ему мѣшать.

Амедъ даже не замѣтилъ Ашхенъ. Онъ видѣлъ себя ребенкомъ на гимназической скамьѣ въ душномъ Тифлисѣ.

Вотъ отчего онъ не такой, какъ другіе! Теперь онъ понялъ, что школьные годы оставили на немъ свой неизгладимый слѣдъ. Гимназія перевернула его міровоззрѣніе. Онъ не просто разбойникъ, какъ окружные беки и султаны, — нѣтъ, въ его разбоѣ идея.

Амедъ никогда не разбойничалъ ради пріобрѣтенія. Всякія побрякушки, унижающія человѣка, были ничто для него. Какъ часто онъ отказывался отъ своей доли въ добычѣ. На что ему богатства, когда его богатства въ немъ самомъ? Онъ только снисходилъ къ человѣческимъ слабостямъ своихъ товарищей, но самъ стоялъ выше ихъ.

Высшія благородныя чувства звали его на разбой: сперва месть, потомъ любовь къ родинѣ.

Амедъ вспомнилъ отца.

Старикъ былъ преданъ русскимъ, и русскіе отличали его. Русскіе не даромъ даютъ Георгія — Амедъ помнитъ этотъ слѣдъ воинской доблести на отцовской груди. Старикъ хотѣлъ, чтобы и сынъ такъ же служилъ русскимъ, какъ служилъ онъ, проливая свою кровь подъ Баку и Ленкоранью.

Эта преданность русскому дѣлу не была измѣною родинѣ со стороны Амедова отца. Онъ хорошо зналъ русскихъ и ясно видѣлъ, что не разрозненнымъ горскимъ племенамъ бороться съ Россіей. Борьба, кровопролитіе были безполезны. Воля Аллаха непреложна. Россія должна была поглотить Дагестанъ. Амедовъ отецъ ясно видѣлъ, что выродились его земляки, что наступаетъ время, когда сила становится пустымъ звукомъ.

Тогда онъ отдалъ сына въ тифлисскую гимназію, мечтая потомъ отправить его въ кадетскій корпусъ.

Онъ думалъ, что, выросши, Амедъ принесетъ въ родныя горы русское просвѣщеніе. Такіе, какъ Амедъ, нужны были въ горахъ. Онъ уже видѣлъ сына, умиротворяющаго страсти, благословляемаго земляками.

Но въ это время старика убили. Мальчикъ остался одинокимъ. Опекуномъ его былъ дядя, человѣкъ жадный и подлый. Когда Амедъ выросъ, всѣ имѣнья, аулы, сады, виноградники, табуны и дома принадлежали не ему, а дядѣ.

Нашлись добрые люди — помогли ему начать процессъ.

Но дѣло было въ тридцатыхъ годахъ еще. Администрація и судопроизводство Закавказья находились въ воровскихъ рукахъ. Дядя былъ богатъ, племянникъ — нищъ. Понятно, выигралъ все первый, а второй остался безъ куска хлѣба. Но къ дядѣ онъ не пошелъ за этимъ. По горскому обычаю, онъ долженъ былъ отомстить за смерть отца. Дядя объ этомъ не позаботился, а Амедъ свято вѣрилъ, что, пока онъ, сынъ, не заплатитъ этого долга своему отцу, на его памяти и на чести сына будетъ лежать пятно. Надо было поскорѣе постараться загладить его.

Амедъ уѣхалъ изъ Тифлиса, исчезъ въ горахъ, а черезъ мѣсяца два всѣ узнали, что съ врагами убитаго полковника случилось нѣчто недоброе. Главный изъ нихъ былъ найденъ зарѣзаннымъ на дорогѣ къ своему дому. Остальныхъ, помогавшихъ ему когда-то въ его засадѣ на полковника, перестрѣляли поодиночкѣ. Сакли ихъ были сожжены.

Исполнивъ это, Амедъ, бекъ Шамхарскій, вернулся въ Тифлисъ.

Онъ считалъ все это подвигомъ и никакъ не думалъ, что его будутъ судить.

Но русскіе такихъ подвиговъ не признавали. Они схватили молодого бека и отдали его подъ судъ.

Впрочемъ, этого суда Амедъ и дожидаться не сталъ.

Метехъ — тюрьма въ Тифлисѣ — былъ переполненъ. Амедъбекъ сидѣлъ гдѣ-то на гауптвахтѣ. Въ немъ проснулся дикарь, презирающій всякіе законы, кромѣ созданныхъ имъ самимъ. Забурлила въ жилахъ кровь дикарей-предковъ. Ночью Амедъ убилъ караульнаго офицера, одѣлся въ его платье и вышелъ, отдавъ честь солдатикамъ, дѣлавшимъ ему «на караулъ».

Теперь ему уже не было возврата къ жизни мирныхъ и покровительствуемыхъ закономъ людей. Онъ ушелъ въ горы и засѣлъ тамъ, какъ коршунъ, выглядывая себѣ добычу.

Тогда онъ увидѣлъ, что безсиліе горскихъ племенъ въ ихъ розни. Аулъ былъ врагомъ аула. Между ними велись постоянно войны, проливалась безполезная кровь. Русскіе пользовались этимъ и живымъ кольцомъ своихъ крѣпостей и казачьихъ поселковъ охватывали бѣдный Дагестанъ.

Сегодня еще говорили объ этомъ и мулла Гуссейнъ и онъ, Амедъ.

Нужно было создать такую силу, которая противостала бы русскимъ. Нужно было прочно связать между собой всѣхъ султановъ, шамхаловъ, камбутаевъ, кадіевъ, бековъ — тогда возможна только борьба.

Русскіе вѣдь только своей сплоченностью и сильны. Нужно на живое надвигающееся море бросить другое такое же, и воля Аллаха — кому изъ нихъ ниспослать одолѣніе.

Объ этомъ думалъ и мечталъ Амедъ. Онъ всего только съ пяткомъ нукеровъ началъ дѣло, и лишь узнали о немъ, къ нему стали слетаться горные орлы.

Но какъ это начало было далеко отъ сегодняшняго дня! Тогда Амедъ былъ для всѣхъ разбойникъ, какихъ много въ горахъ, теперь онъ — вождь славнѣйшихъ и храбрѣйшихъ… Они сами признали его своимъ вождемъ, и горе русскимъ! Аллахъ отдастъ пришельцевъ ему, Амеду, а онъ уже сумѣетъ нанести ударъ имъ, поколебать ихъ могущество окрестъ въ предгорьяхъ.

Но какъ много пережито было, прежде чѣмъ удалось только приблизиться къ сегодняшнему дню…

Амедъ живо помнилъ Метехскій замокъ, куда онъ, выданный измѣнниками-караджаирцами, былъ брошенъ, чтобы выйти оттуда на висѣлицу.

Уже въ Метехѣ онъ узналъ, что дядя просилъ своихъ знакомыхъ въ Тифлисѣ употребить всѣ усилія, чтобы племянника поскорѣе судили военнымъ судомъ и казнили. Намѣстникъ Воронцовъ не любилъ этого, но партія дяди была вліятельна, и ей удалось добиться своего…

Памятенъ Амеду Метехъ. Тамъ онъ узналъ свою «царицу Тамару», свою Ашхенъ…

Когда онъ увидалъ ее, не ея красота поразила его — красивыя женщины не рѣдкость, — онъ почуялъ въ Ашхенъ родственную душу и сразу сдѣлалъ ее своею избранницей.

Слабая женщина ради мести стала мужчиною.

Когда Ашхенъ говорила о своей мести оскорбителю, глаза ея сверкали такимъ огнемъ, что Амедъ невольно жмурился. Онъ чувствовалъ, что она сумѣетъ выполнить все, что говоритъ, и вздрагивалъ при одной мысли о томъ, что ждетъ несчастнаго.

Но месть — святое чувство. Амедъ самъ тогда горѣлъ ею. Месть заслонила даже его родину. Сперва расчетъ съ врагами, а потомъ уже всего себя отдать борьбѣ за родныя горы.

Амедъ вспомнилъ свое освобожденіе. Аллахъ благоволилъ къ нему. Только-Его воля помогла Амеду вырваться изъ рукъ русскихъ.

Развѣ это не знаменіе того, что онъ началъ святое дѣло? Аллахъ сохранилъ Амеда, стало-быть, Амедъ нуженъ для родины, для освобожденія ея отъ пришельцевъ сѣвера.

Зимою въ долгія ночи, когда бѣшеная метель страшнымъ, повитымъ снѣговою бурею, призракомъ летала надъ горами, надъ бездною вставали сброшенные туда караджаирцы. Цѣлымъ вихремъ фантомовъ врывались они въ улицы смѣнившаго Караджаиръ Вольнаго Шамхара, рыдали тамъ, стучались въ свои прежнія сакли, хотѣли сорвать ихъ ставни, пробѣгали по плоскимъ кровлямъ и съ воплями опять уносились въ свою пропасть. Впереди всегда была дочь кадія. Она вилась около сакли Амедъ-бека, вызывая его на улицу…

Разумѣется, Амедъ не боялся. Онъ нѣсколько разъ выходилъ на площадь. Дочь кадія въ бѣлыхъ и длинныхъ снѣговыхъ одеждахъ кидалась на него, желая сбить его съ ногъ и засыпать снѣгомъ, слѣпила глаза, глушила ревомъ непогоды и, убѣдясь въ своемъ безсиліи, убѣгала дальше.

Что призракъ можетъ сдѣлать человѣку, если тотъ исправно совершаетъ свои намазы и молится въ мечети?

И вспоминается Амеду, какъ его Ашхенъ среди разореннаго Караджаира положила начало его великому дѣлу, тому дѣлу, которое такъ близко стало къ осуществленію сегодня.

— Укрѣпясь сами, — звенѣлъ голосъ Ашхенъ среди сподвижниковъ Амеда, — мы создадимъ вокругъ вольные аулы, которымъ нечего будетъ больше бояться русскихъ или своихъ. Ни русскіе ни свои ничего не сдѣлаютъ! Это будетъ сила. Мы будемъ свободны и благополучны въ нашихъ горахъ, гдѣ каждому правда и милосердіе отпустятся въ полной мѣрѣ. Тамъ не будетъ ни обиженнаго ни обидчиковъ, Горе тѣмъ, которые протянутъ къ намъ жадную руку — мы сумѣемъ отсѣчь ее; но кто пойдетъ къ намъ просить помощи и любви, мы тому ихъ дадимъ полною горстью. Чего нѣтъ внизу, въ долинахъ, то будетъ у насъ, въ горахъ. Впослѣдствіи люди, указывая солнцу въ поднебесьѣ на наши вершины, скажутъ: «Тамъ не плачутъ и не жалуются. Тамъ всѣмъ хорошо и каждый воленъ».

Тогда Амедъ точно увидѣлъ предъ собой новый горизонтъ. Онъ вскочилъ на камень, на которомъ сидѣлъ, и заговорилъ:

— Клянусь Аллахомъ, и да поможетъ мнѣ пророкъ Его исполнить эту клятву, я не положу оружія до тѣхъ поръ, пока не сдѣлаю этого. Не для того создано мужество, и сила дана человѣку не для одного истребленія. Уничтожая зло, нужно создать доброе. А чтобы положить начало всему, мы нашу вершину съ ея пещерами и укрѣпленіями оставимъ за собою, какъ границу нашей власти. Это будетъ нашъ сторожъ надъ русскими поселеніями. Дядя разрушилъ мою родовую отчину Шамхаръ… да будетъ здѣсь, на этой вершинѣ, новый Шамхаръ, и да прославится онъ на безконечномъ пространствѣ горъ и долинъ.

Радостныя восклицанія были тогда отвѣтомъ на эту рѣчь Амеда, радостныя восклицанія привѣтствовали его теперь султаномъ шамхарскимъ.

Но тогда Амедъ ограничился только занятіемъ Караджаира и, лишь прошла зима, рѣшилъ покончить съ своей местью.

Весна въ этомъ году была ранняя. Какъ только зацвѣли сады и молодая зелень одѣла лѣса въ долинахъ и ущельяхъ, бекъ шамхарскій точно ожилъ.

Настало время расчесться съ послѣднимъ врагомъ, свести счеты со всѣмъ своимъ прошлымъ. Этимъ актомъ должна была закончиться для него жизнь разбойника, исполненная неожиданностей и приключеній. Послѣ начнется правильная дѣятельность, и жизнь пойдетъ, какъ и у всѣхъ, по своему опредѣленному руслу… Амедъ зналъ, что дядя живетъ насторожѣ. Старый хищный бекъ не обманывался никогда въ намѣреніяхъ. своего племянника. Потому-то онъ такъ и старался подвести его подъ петлю въ Тифлисѣ.

Онъ явился къ дядѣ безъ оружія, гостемъ… Старый воръ и предатель хотѣлъ его, беззащитнаго, замуровать въ строившуюся новую башню. Въ послѣднее мгновеніе подоспѣла Ашхенъ, и на мѣстѣ Амеда въ основаніи башни очутился его дядя.

Но вмѣстѣ съ его стонами и воплями огнемъ выжглось въ мозгу Амеда предсказаніе, данное еще тогда, когда его родъ владѣлъ и Тарками и Кубою:

«Когда въ Шамхарѣ рукою молодого мстителя прольется кровь старика и братъ будетъ за брата убитъ, настанетъ конецъ Шамхару, и крѣпкіе корни его уже не дадутъ ни стеблей, ни листьевъ».

Стало-быть, имъ, Амедомъ, долженъ кончиться славный родъ! Не все ли равно? Теперь онъ кончилъ съ местью, онъ уже не свой, онъ весь принадлежитъ родинѣ, своимъ роднымъ, и да свершится надъ нимъ воля Аллаха…

Амедъ встряхнулся. Вотъ путь, приведшій его къ сегодняшнему дню. Прошлое осталось позади, впереди… впереди то, что угодно Аллаху.

XXX.

Русскіе офицеры не измѣннически убиты — это скорѣе былъ поединокъ Амеда съ ними. Онъ принялъ ихъ, какъ гостей у себя, но, проводивъ до русскихъ предѣловъ, вызвалъ ихъ на открытый бой.

Тутъ не оказывалось ни коварства ни безполезной жестокости. Напротивъ! Онъ самъ рисковалъ своей жизнью; вѣдь они сражались грудь съ грудью и притомъ въ русскихъ владѣніяхъ.

Правда, онъ увезъ ихъ трупы къ себѣ и схоронилъ въ дремучемъ лѣсу въ одной изъ долинъ Дагестана. Но и это, какъ и смерть русскихъ, было ему крайне необходимо. Надъ ними зацвѣли яркіе вѣнчики, свили гнѣзда вольныя птицы. Солнце восхода золотило и грѣло ихъ своими лучами… По вечерамъ сюда слетались пѣвуньи, и подъ тихими гнѣздами, казалось, каждый цвѣтокъ пѣсней молился чистому, безоблачному небу.

Если бы онъ допустилъ ихъ вернуться домой, всѣ его планы рушились бы разомъ. Во-первыхъ, союзъ горныхъ племенъ еще не былъ заключенъ. Во-вторыхъ, русскіе немедленно изъ Дербента пошли бы на Вольный Шамхаръ, который, не поддержанный этимъ союзомъ, несомнѣнно, палъ бы, и отъ него теперь не оставалось бы и слѣда, какъ не было слѣда и отъ процвѣтавшаго когда-то Караджаира.

Теперь русскіе еще не знали, какая участь постигла ихъ посланцевъ. Они будутъ ждать, потомъ пошлютъ новыхъ — узнать, гдѣ находятся тѣ.

Шпіоны, навѣрно, донесли уже въ Дербентъ, что русскіе уполномоченные были хорошо приняты Амедомъ, что ихъ угощали возможно широко и потомъ съ честью проводили за предѣлы Шамхара. Куда они дѣлись — шамхарцы за это уже не отвѣчали. Ихъ могли по дорогѣ перенять другіе лезгинскіе разбойники, и, вѣрно, какъ должны думать русскіе, трое офицеровъ теперь въ плѣну въ горахъ. Пока они узнаютъ, какая участь ихъ постигла, или пришлютъ новыхъ за отвѣтомъ Амеда, въ горахъ уже все измѣнится.

Союзъ всѣхъ горскихъ племенъ заключенъ. Отовсюду къ Вольному Шамхару съѣдутся и сойдутся такія дружины, что Амедъ-султанъ уже не станетъ ожидать врага въ своихъ предѣлахъ, а самъ бросится на Дербентъ или въ какой-нибудь другой пунктъ, гдѣ русскіе въ этотъ моментъ окажутся слабѣе, что облегчитъ ему нападеніе…

Амедъ зналъ, что теперь ему уже нечего терять времени.

Когда онъ вернулся къ Ашхенъ и бросился къ ней, «царица Тамара» отстранила его…

— Погоди. Сначала будь дѣйствительно султаномъ. Намъ теперь нельзя терять ни одного дня. Сегодня разъѣдутся старѣйшины и вожди лезгинскихъ племенъ, а на-дняхъ къ Вольному Шамхару отовсюду будутъ съѣзжаться воины. Достаточно ли у насъ запасовъ, чтобы принять ихъ. Знаешь ли ты сколько ихъ будетъ?

— Тысячъ до десяти.

— Видишь. У насъ мало хлѣба для нихъ. Надо сейчасъ послать людей въ Кубу, на Самуръ, въ Душетъ и Телавъ скупить всю муку, которая тамъ найдется. Потомъ у казачьихъ станицъ можно отбить стада… Впрочемъ, нѣтъ. Это раньше времени подыметъ тревогу, а по нашей пословицѣ, когда Богъ желаетъ даровать кому-нибудь побѣду, Онъ прежде всего усыпляетъ его врага… Надо купить барановъ у ингушей и у лаковъ. Если ты поручишь это мнѣ, я уже подумала, кого послать за этимъ. Надо такъ, чтобы черезъ недѣлю все уже было здѣсь. Пока я прикажу женщинамъ сушить мясо и печь чюреки. На первые дни хватитъ и нашего, потомъ уже вернутся и посланные.

И съ того же самаго дня всѣ свободные отъ обычныхъ занятій шамхарцы строили внизу въ ущельяхъ и долинахъ шалаши изъ вѣтвей ближайшихъ лѣсныхъ деревьевъ. Они устилали землю соломой и прутьями и надъ ними къ высокимъ жердямъ прислоняли плотныя стѣны — зеленыя стѣны, еще пахнувшія смолистымъ лѣсомъ; сквозь эти стѣны проникалъ вольный воздухъ горъ, но дождь былъ безсиленъ пробить ихъ. Въ сотняхъ вырытыхъ въ землѣ печурокъ пеклись хлѣбы, и на солнцѣ по отвѣсамъ и скаламъ вялили и сушили мясо для похода. Молодежь, согласно отданному приказу, осматривала и поправляла оружіе. Точили шашки, лили пули, пробовали на баранахъ степень готовности кинжаловъ, сказали треноги для коней, въ самодѣльномъ пороховомъ заводѣ дни и ночи шла такая спѣшка, которой до тѣхъ поръ и не видывали шамхарцы. Амедъ и Тамара были вездѣ. Ихъ видѣли на постройкахъ внизу, на пороховомъ заводѣ, въ улицахъ аула, у оружейниковъ. У кого не было денегъ на покупку оружія, тотъ шелъ прямо въ султанскій дворъ, какъ теперь ужъ называли Амедову саклю. Молодой повелитель горцевъ почалъ мѣшки золота, привезеннаго имъ отъ дяди изъ стараго Шамхара. Онъ покупалъ ружья и шашки, шилъ для бѣдныхъ плащи и раздавалъ имъ бурки, и не прошло еще и нѣсколькихъ дней, какъ отовсюду въ Вольный Шамхаръ стали возвращаться посланные «Тамары» съ цѣлыми караванами хлѣба и стадами овецъ… А тамъ еще черезъ дватри дня вдругъ вдали послышалось пѣніе священнаго гимна… Когда шамхарцы спустились внизъ, вдали показались всадники перваго союзнаго отряда.

Это были воины ближайшаго изъ ауловъ.

Всѣ были въ полной боевой готовности, и шамхарцы мигомъ отхлынули назадъ.

Встрѣтить ихъ такъ нельзя было.

На это существовалъ свой церемоніалъ, и онъ долженъ былъ выполняться свято. Иначе гости были бы жестоко оскорблены!..

Съ кровли своего дома Амедъ-султанъ замѣтилъ ихъ еще издали. Онъ быстро собралъ лучшихъ своихъ джигитовъ. И возвращавшіеся назадъ, чтобы захватить оружіе, шамхарцы встрѣтили его на половинѣ пути спѣшившимъ къ союзникамъ…

XXXI.

Двѣ встрѣчныхъ партіи — Амедъ-султана вверху и союзниковъ изъ ближайшихъ ауловъ внизу — остановились на большомъ разстояніи одна отъ другой. Надо было шамхарцамъ время всѣмъ выѣхать сюда. Чѣмъ пышнѣе пріемъ, тѣмъ прочнѣе сложатся ихъ отношенія между собою. Никто въ обѣихъ дружинахъ не слѣзаетъ съ коней. У союзниковъ впереди было нѣсколько всадниковъ — видимо, вожди и муллы и группа джигитовъ. Надъ ними легкій горный вѣтеръ слегка колыхалъ зеленое полотнище знамени…

— Ты не знаешь, кто тамъ? — спросилъ Амедъ у Гассана.

— Я вижу хорошо только одного Сулеймана-наиба.

— Это — тотъ, который разбилъ русскихъ подъ Самурскимъ укрѣпленіемъ?

— Да.

— Онъ не былъ на нашемъ совѣщаніи?

— Нѣтъ… Онъ прислалъ своего брата.

Минуты шли за минутами, и съ каждою свита Амедъ-султана росла. Сверху то и дѣло неслись внизъ всадники, сверкая на солнцѣ золотыми уборами оружія. Скоро они показались ужъ не поодиночкѣ, а группами, а еще немного спустя, вся тропинка отъ Шамхара внизъ почернѣла торопившимися сюда людьми. Вотъ показался и Гуссейнъ-мулла съ знаменемъ — тоже зеленымъ — и арабскою вязью на немъ: «Аллахъ посылаетъ сильнаго и даетъ побѣду правому!» Когда эти доѣхали до Амеда, онъ обернулся… Ашхенъ нарочно пряталась въ его свиту…

— Куда ты хоронишься? — спросилъ ее Амедъ.

— Ты знаешь… Что скажутъ, вѣдь я — женщина.

Онъ усмѣхнулся.

— Ты въ бою лучше любого изъ нашихъ воиновъ. Я хочу, чтобы ты была со мною рядомъ. Мое сердце болитъ оттого, что на совѣтѣ я не вижу тебя рядомъ со мною…

Амедъ съ Гассаномъ, «царица Тамара» съ Гуссейномъ-муллою выѣхали впередъ; отъ встрѣчной партіи тоже отдѣлилась группа вождей и какъ бы пріостановилась… Какія-то пѣшіе воины съ обѣихъ сторонъ выбѣжали еще ближе ихъ и выгнали передъ собою черныхъ барановъ. Тѣ, которые были съ Амедомъ, перешли къ союзникамъ отъ союзниковъ, пастухи стали передъ Амедомъ… Муллы прочли тихо молитву… Быстро занеслись кинжалы надъ овцами, и въ одно мгновеніе ока черныя головы ихъ, брызжа кровью на землю, покатились прочь отъ рухнувшаго и вздрагивавшаго тѣла. Молодые люди, сдѣлавшіе это, скромно отдалились прочь… Ихъ роль была окончена, и вдругъ въ дружинѣ пришельцевъ послышался сначала громкій голосъ муллы, а потомъ къ нему присоединились и другіе. Начали союзники, запѣвъ боевую пѣсню, гимнъ газавата — войны съ невѣрными, подъ звуки котораго много гибло въ тѣ, теперь уже далекія, времена и нашихъ и горцевъ. Напѣвъ былъ торжественный и даже покойный, но лица пѣвшихъ казались вдохновенными.

Слуги вѣчнаго Аллаха,

Къ вамъ молитву мы возносимъ,

Въ дѣлѣ ратномъ счастья просимъ!

Пусть душа не знаетъ страха,

Руки — слабости позорной;

Чтобъ обваломъ безпощаднымъ

Мы къ врагамъ слетали жаднымъ

Съ высоты своей нагорной.

Пѣвшіе тамъ пріостановились.

Но тотчасъ же гимнъ газавата былъ подхваченъ воинами Вольнаго Шамхара. Эти стройно и также вдохновенно продолжали его по горскому обычаю, при чемъ союзная дружина уже молчала.

Помогите… Помогите…

О святые! Къ вамъ взываемъ!

Магомета умолите,

Безъ него мы погибаемъ.

Нѣтъ у насъ иной защиты,

Нѣтъ властителя иного,

Безъ него мы всѣ разбиты —

Съ нимъ врага сразимъ любого.

И тотчасъ же заключительную строфу подхватили всѣ здѣсь находившіеся. Ея звуками было пробуждено молчаніе далекихъ лѣсовъ. Скалы гремѣли отголосками, и вверху на кровляхъ сакель женщины и дѣвушки внимали ей въ благоговѣйномъ молчаніи.

Дверь побѣды растворяя

Для рабовъ своихъ покорныхъ,

О пророкъ, ауловъ горныхъ

Не забудь въ утѣхахъ рая!..

Наша кровь рѣкой прольется,

Но за муки и страданья

Тѣмъ сторицей воздается,

Кто томится въ ожиданьѣ…

Когда послѣдніе звуки воинственной пѣсни замерли, вожди обѣихъ дружинъ сблизились.

— Съ миромъ ли вашъ пріѣздъ? — спросилъ по установленной формулѣ Амедъ-султанъ.

— Съ миромъ для васъ, друзей нашихъ, со злымъ умысломъ на враговъ вашихъ и на нашихъ.

— Общій врагъ соединитъ друзей еще тѣснѣе. Пророкъ благословитъ васъ. Наши сердца давно тоскуютъ, не слыша привѣтствій такихъ славныхъ воиновъ, какъ вы.

— У себя дома мы живемъ разсказами о подвигахъ вашихъ.

— Они — тѣнь облака въ полдень въ сравненіи съ тѣмъ, что совершили и совершаете вы…

— Да услышитъ Аллахъ пожеланія твои, Амедъ-султанъ…

— И да благословитъ союзъ нашъ!

— На вѣки вѣковъ! Пока будутъ стоять горы Дагестана и вольные орлы рѣять въ его небесахъ.

— Вольный Шамхаръ кланяется вамъ.

— Мы — джигиты свободныхъ вольныхъ ауловъ Дювека, Акбаира и Сахты съ своими вождями — отдаемъ себя на священное дѣло газдвата подъ власть Амедъ-султана!..

— Благодарю. Да дастъ мнѣ пророкъ стать вождемъ достойнымъ такихъ славныхъ воиновъ. Вождь вашъ Сулейманъ — знаменитый отъ моря и до моря — будетъ отцомъ мнѣ. Да поможетъ онъ мнѣ, его сыну, своимъ мудрымъ совѣтомъ въ бою и мирѣ!

— Да будетъ! — послышалось въ обѣихъ партіяхъ…

Сулейманъ вдругъ подъѣхалъ къ Амедъ-султану, положилъ ему руку на плечо и тихо проговорилъ:

— Спасемъ народъ отъ пришельцовъ, и да живетъ онъ въ силѣ и счастіи, въ побѣдѣ и мирномъ трудѣ!

Потомъ онъ остановилъ зоркій взглядъ изъ-подъ нависшихъ сѣдыхъ бровей на стройной и тонкой фигурѣ Ашхенъ.

— Мое сердце радуется, видя знаменитаго воина, котораго всѣ вы зовете «царицей Тамарой». Подъ ея одеждой бьется сердце, достойное мужа, въ ея душѣ зрѣютъ мысли, направленныя къ славѣ твоего народа и султана. Я радъ, что вижу жену, не уступающую въ бою лучшимъ изъ джигитовъ… И у пророка были такія!..

Ашхенъ подъѣхала, вся красная отъ доставшейся ей почести.

— Не краснѣй! Та, которая не блѣднѣетъ въ битвѣ передъ врагомъ, не должна краснѣть, слушая заслуженную ей похвалу старца! Да благословитъ Аллахъ союзъ вашъ, да дастъ онъ вамъ долгіе, счастливые дни въ свободной странѣ отъ моря и до моря!

Ашхенъ наклонилась, схватила его руку и поцѣловала.

Теперь гости уже смѣшались съ хозяевами. Шамхарцы въ рядахъ воиновъ отыскивали кунаковъ и вмѣстѣ съ ними направлялись въ свои сакли. Остальнымъ Гассанъ указывалъ свѣжіе шалаши для нихъ и мѣста для ихъ коней. Въ сторонѣ загорѣлись костры, стадо барановъ около ждало своего жребія… Надъ вольнымъ бивакомъ подымался веселый шумъ.

— Отецъ, благоволи пожаловать въ домъ свой!

И Амедъ-султанъ указалъ Сулейману свою саклю.

Гуссейнъ-мулла пригласилъ къ себѣ муллъ трехъ соединенныхъ ауловъ.

XXXII.

Нѣсколько недѣль прошло въ этомъ.

Со всѣхъ сторонъ къ Вольному Шамхару стягивались воинственные кланы горнаго Дагестана. Точно чтобы еще выше поднять значеніе Амеда-султана, въ его аулѣ появились и посланцы изъ далекаго, казавшагося здѣсь сказочнымъ Стамбула. Казалось, высокіе минареты его кинули свои величавыя тѣни на скромный горный аулъ. Амедъ-султану грезились дивныя мечети турецкой столицы. Казалось, весь Исламъ смотрѣлъ на него оттуда…

Амедъ-султанъ, дѣйствительно, уже могъ считать себя султаномъ.

Подъ его властью были уже тысячи воиновъ, отлично вооруженныхъ, исполненныхъ отваги, грозныхъ по боевому воодушевленію и желавшихъ только одного — поскорѣе схватиться съ русскими. Всѣ овраги, долины, ущелья кругомъ были теперь заняты шумными биваками горцевъ. Въ лѣсахъ стояли ихъ шалаши, на полянахъ и на опушкахъ горѣли костры, то и дѣло встрѣчались коновязи, и съ ранняго утра веселое ржаніе коней смѣшивалось съ криками лезгинъ, блеяніемъ барановъ, согнанныхъ отовсюду сюда на продовольствіе этихъ отрядовъ… То и дѣло со всѣхъ сторонъ слѣдовали черезъ эти биваки къ Вольному Шамхару гонцы, приносившіе извѣстія о движеніи отдаленныхъ отрядовъ, собиравшихся медленно и еще не нужныхъ султану возставшаго Дагестана. Они должны были поддержать движеніе горцевъ потомъ, когда лавины лезгинъ, смывъ на пути маленькій отрядъ русскихъ и уничтоживъ ихъ крѣпости, наткнутся на главныя силы врага. Амедъ хорошо разсчиталъ, что тогда онъ со своими будетъ ужъ обезсиленъ, и свѣжія тысячи воиновъ будутъ какъ разъ кстати. Онъ уже мечталъ, какъ во главѣ своихъ воиновъ онъ пройдетъ всю Грузію. Дербентъ онъ оставитъ въ сторонѣ. Что ему эта крѣпость? Вѣдь, все равно, занявъ ее, онъ упрется въ море. Гораздо болѣе простора давали ему закавказскія долины съ ихъ счастливыми, цвѣтущими въ тѣни своихъ садовъ, городками. Оттуда онъ отправитъ домой богатый полонъ, тамъ онъ выжжетъ и уничтожитъ все на своемъ пути, чтобы русскіе, если имъ и удастся вернуться туда, пропали на пустомъ мѣстѣ.

И на этомъ не останавливались его мечты.

Воины персидскихъ шаховъ доходили до Тифлиса и не разъ брали его. Отчего же ему, Амедъ-султану, не сдѣлать того же, что удавалось трусливымъ вождямъ Аббаса?

Правда, тогда въ Тифлисѣ не было русскихъ. Но вѣдь и у персидскихъ полководцевъ не было воиновъ, равныхъ поднявшимся лезгинамъ!.. Лучшіе ихъ солдаты изъ Шираза только тогда и годились въ дѣло, когда населеніе угрожаемыхъ ихъ нашествіемъ городовъ само разбѣгалось во всѣ стороны, и храбрымъ персамъ приходилось имѣть дѣло съ больными или слабыми, оставшимися на смерть дома. Лезгины же рѣдко отступали и передъ испытанными русскими солдатами.

Ашхенъ торопила Амеда…

— Чего еще ждать? У насъ довольно воиновъ.

Но тотъ пока отмалчивался. У него были свои расчеты.

Пока подъ рукою онъ распространялъ слухи, что его отряды бросятся на русскихъ со стороны Чечни и въ союзѣ съ нею. Такимъ образомъ, направляя свои удары на сѣверъ, онъ будто задавался цѣлью смыть оттуда казачьи вольныя станицы по Тереку и за Владикавказомъ. Ему надо было, чтобы русскіе повѣрили этому и направили туда часть своихъ отрядовъ. На первыхъ порахъ ему хотѣлось встрѣтить какъ можно менѣе враговъ на своемъ пути къ Тифлису и тѣмъ вѣрнѣе обезпечить себѣ успѣхъ. А потомъ, когда такой успѣхъ совершится и Тифлисъ будетъ имъ взятъ, Метехъ взорванъ, Сіонскій соборъ обращенъ въ мечеть, послѣдствія оправдаютъ его планы.

Весь Кавказъ возстанетъ какъ одинъ человѣкъ. Подымутся народы Адыге и примкнутъ къ нему. Большая и Малая Кабарда пришлетъ въ его армію лучшихъ изъ всадниковъ. Абхазія, давно недовольная русскимъ управленіемъ, выгонитъ сейчасъ же вражьи отряды, изъ Сухумъ-Кале и присоединится къ общему ополченію Кавказа отъ моря и до моря. Вольные сванеты, еще недавно обиженные русскими, арестовавшими ихъ любимаго князя Дадіана, выйдутъ изъ своихъ горныхъ ауловъ, чтобы тоже добиться и независимости и свободы. Пшавы и хевсуры вспомнятъ, что еще недавно они были воинами, а не бабами, сидящими по домамъ, когда другіе дерутся. Осетины, ингуши — тѣ вѣдь только и ждутъ перваго пораженія русскихъ… но пораженія настоящаго, съ громкими ошеломляющими послѣдствіями. И такими неизбѣжно явятся уничтоженіе Телава и Душета, занятіе и разграбленіе Тифлиса, Гори и Мцхета…

Что останется тогда дѣлать русскимъ?

Они сами бѣгутъ изъ своихъ крѣпостей, которыя не удержатъ ихъ стѣны. Вѣдь онѣ будутъ островами, — рѣдкими, разрозненными островами, затерявшимися въ разгнѣванномъ и торжествующемъ морѣ общаго возстанія горскихъ народовъ.

Десятки лѣтъ пройдутъ потомъ, прежде чѣмъ русскіе соберутся опять вернуться назадъ на Кавказъ, откуда ихъ изгнали. Десятки лѣтъ!

Но въ этотъ промежутокъ времени и Амедъ-султанъ не даромъ потеряетъ свое время. Новыя дружины русскихъ встрѣчаютъ не разрозненныя постарому горскія племена, не враждующихъ между собою воиновъ, а одинъ сплоченный народъ съ войскомъ, школами и своею мудростью, которая помогла врагу завоевать Кавказъ.

И Турція, съ одной стороны, и Персія — съ другой, признаютъ это и помогутъ Амедъ-султану. Персіи можно будетъ вернуть Ленкорань и Баку, — зачѣмъ они горскимъ народамъ? — Турціи. — Поти, Озургеты, Сухумъ. Они тоже ненадобны Дагестану.

Отъ моря и до моря Кавказскій хребетъ, занятый однимъ общимъ султанствомъ съ сотней тысячъ прекрасно обученнаго и вооруженнаго войска, съ своими пороховыми и ружейными заводами, будетъ такимъ оплотомъ, черезъ который не удастся уже перекинуться русской волнѣ. Едва ли какая-нибудь не отхлынетъ, разбившись о такую естественную крѣпость. Проходы отъ Владикавказа на Тифлисъ можно будетъ запрудить разливами Терека сверху и Аракса на югѣ. Потомъ — было время научиться у русскихъ — по этимъ проходамъ будутъ поставлены лезгинскія крѣпости. Пушки доставитъ Турція и офицеровъ-артиллеристовъ она же.

Какая же сила одолѣетъ такую твердыню?..

Да, разумѣется, онъ поступитъ такъ.

И, когда онъ, наконецъ, передалъ это «царицѣ Тамарѣ», та горячо обняла будущаго повелителя Кавказа отъ моря и до моря.

XXXIII.

Яркое солнце поднялось сегодня надъ вершинами Дагестана.

Весь Дербентъ щедро залитъ его слѣпящими лучами. Далеко-далеко разстилалось прекрасное лазурное море.

Группа офицеровъ съ утра ужъ гуляетъ по стѣнамъ этого города, — древнимъ стѣнамъ, основаніе которыхъ приписываютъ чуть ли не Александру Македонскому, хотя болѣе скромные историки возникновеніе ихъ приписываютъ Нуширвану.

Незыблемыя и нерушимыя стоятъ онѣ еще и по сей день.

Величавы ихъ твердыни, отъ девяти до десяти фунтовъ толщины, подымаясь кое-гдѣ на девять саженъ. Сложены онѣ изъ громаднаго отесанаго камня, и, по-моему, онѣ стоятъ тутъ болѣе тысячи лѣтъ, несмотря на то, что изъ ихъ расщелинъ поднялись цѣлыя деревья, что мохъ треплется во всѣ стороны изъ ихъ скважинъ и какіе-то голубые цвѣты съ нагрѣтой поверхности стараго камня улыбаются солнцу и небу, все глубже и глубже въ самое сердце этого камня впиваясь своими разрушительными корнями.

Стѣны выступаютъ кое-гдѣ громадными четырехугольными башнями, зубцы и кровли которыхъ давно обвалились, а внутрь нѣтъ доступа, отъ руинъ, щебня и мусора, въ которомъ, прислушайтесь, и вы различите порою загадочное шуршаніе.

Во времена оны дербентскія стѣны протягивались двумя рукавами въ море своеобразными циклопическими скалами, образуя, такимъ образомъ, этому древнему городу безопасную надежную гавань. Увы! мы не только не поддержали, но ухитрились даже разрушить часть ихъ.

Къ стѣнамъ Дербента нѣкогда примыкала славная въ древности и поразительная до сихъ поръ своими величавыми останками стѣна, опять-таки приписываемая Александру Македонскому, уходившая по гребнямъ горъ и по стремнинамъ внутрь Кавказа.

Теперь вы можете прослѣдить ее до Тушинскихъ ауловъ, т.-е. до самыхъ верховьевъ Алазани.

Очевидно, Дербентъ древній былъ гораздо населеннѣе нынѣшняго.

Теперь въ этихъ стѣнахъ то и дѣло наталкиваешься на пустыри съ руинами древнихъ построекъ. Городъ въ нихъ напоминаетъ страшно исхудавшаго рыцаря, которому его старыя просторныя латы сдѣлались широки.

Угрюмо молчатъ эти стѣны подъ пустынными скатами горъ, выстланныхъ голубоватымъ налетомъ здѣшней колючки бучатъ-ханы, которая здѣсь является отличнымъ средствомъ противъ лихорадки.

Сторона этихъ стѣнъ, обращенная къ городу, вся облѣпилась мазанками. Маленькіе домики прилипли къ ней, какъ ласточкины гнѣзда. Эти идиллическія гнѣзда очень привѣтливы, и ихъ зеленыя деревья точно ищутъ у старыхъ стѣнъ покровительства и защиты.

Откуда бы вы ни взглянули на эти стѣны — онѣ всегда произведутъ на васъ впечатлѣніе величества и громадности.

Сегодня на этихъ стѣнахъ, очевидно, не даромъ собрались офицеры. Они смотрѣли въ сторону, гдѣ на вершинѣ горъ стоялъ Дювекъ… смотрѣли такъ пристально, что не замѣтили было сѣдого генерала, шедшаго къ нимъ со своимъ адъютантомъ.

— Ну, что, господа?

Офицеры почтительно вытянулись.

— Во-первыхъ, здравствуйте, — онъ пожалъ имъ руки. — А, во-вторыхъ, что вы тутъ сорокъ считаете?

— Ждемъ вѣстей, Иванъ Павловичъ.

Кавказцы того времени обыкновенно звали свое начальство по имени и отчеству. «Ваши превосходительства» пришли уже потомъ, когда военныя легенды смѣнились парадами и муштрой, ничего общаго не имѣвшими съ боевою жизнью.

— Какихъ вѣстей? Откуда? Ковры-самолеты, что ли?

— Нѣтъ. Туда посланы наши лезгины.

— Наврутъ они вамъ съ три короба. А вотъ что вѣрно. Въ горахъ очень неспокойно. Странно только, что на этотъ разъ — безъ всякой видимой причины — поднимается не одно какое-нибудь племя, а, представьте себѣ, весь Дагестанъ.

— Общее возстаніе?

— Да. Пока еще толкомъ я ничего не знаю.

— Можетъ-быть, невѣрный слухъ. Въ горахъ все вѣдь растетъ.

— Нѣтъ, свѣдѣнія идутъ одинаково и съ юга и съ сѣвера; изъ Тифлиса сообщаютъ, что лезгины поднялись на газаватъ.

— Священная война!

— Да-съ. И ихъ отряды всѣ подъ зелеными значками.

— Ну, тогда начнется настоящее.

— Да. Все тамъ радуется. У насъ силъ мало вѣдь.

— И сами отобьемся, и ихъ отхлопаемъ такъ, что долго не забудутъ!

— Ну, это еще какъ… Мнѣ пишутъ съ летучкой, что горцевъ болѣе десяти тысячъ.

Лица у офицеровъ вытянулись.

— И, замѣтьте, все отборныхъ воиновъ. Одно только и успокоительно для насъ: разумѣется, эта горная лавина двинется не на югъ или не на востокъ, а на сѣверъ. Они въ связи съ Чечней хотятъ сдѣлать отчаянный набѣгъ на терскія станицы.

— Вѣрно ли это? Что имъ тамъ дѣлать?

— Меня самого удивило, но, должно-быть, вѣрно. Всѣ наши войска сдвинулись туда. Изъ Бѣлаго Ключа Грузинскій полкъ направленъ къ Владикавказу черезъ горы. Апшеронцы тоже. Ширванцы спѣшатъ по тому же направленію. Тамъ ужъ начались стычки…

Офицеры замолчали. Молодежь даже пригорюнилась.

Начинается опять эпопея горной войны, а она остается здѣсь въ крѣпостныхъ стѣнахъ безъ-толку! Сиди тутъ, когда тамъ дерутся…

— Счастливецъ Бестужевъ!

— А что?

— Да какъ же! Его перевели туда…

— И слава Богу! Ему давно надо быть произведеннымъ.

— Ѣдетъ… ѣдетъ! — крикнулъ одинъ молоденькій прапорщикъ.

— Гдѣ?

— А вонъ!..

И онъ указалъ на сѣрую точку въ горахъ.

XXXIV.

Оттуда, дѣйствительно, ѣхалъ лезгинъ, — старый оборванный, весь клубившійся въ какой-то пыли.

Не прошло и четверти часа, какъ онъ поравнялся съ воротами, гдѣ было его остановили часовые. Но сверху со стѣнъ офицеры крикнули имъ:

— Пропустите! это — Домайка…

— Я… я — Домайка! — утвердительно закачалъ головой оборвышъ.

— Ну, что?

— Горамъ ходилъ. Дювекъ былъ, кунакъ видалъ, баранъ кушалъ.

— Это вовсе насъ не занимаетъ, кушалъ ли ты барана или нѣтъ.

— Всѣхъ кунакъ видѣлъ, никто никуда не ѣзжалъ.

— Значитъ, дювекцы спокойны?

— Завсѣмъ покойны. Сидитъ, баранъ ѣстъ, пѣсни поетъ.

— И никто изъ нихъ не уѣхалъ въ горы?

— Асланъ уѣхалъ — кожу повезъ, дома скоро будетъ. Шашкамъ-машкамъ привезетъ. Мулейка уѣхалъ — коней купать будетъ.

— Какъ купать?

— Такъ. У Мулейка денегъ хурда-мурда… Сто папахъ денегъ будетъ… Онъ и хочетъ себѣ въ Бушабахѣ купить коней. У него кони старые… А въ Бушабахѣ такіе — вѣтеръ не догонитъ. Вотъ какіе.

— И джигиты всѣ?

— Въ мечеть ходилъ, всѣхъ джигитовъ видѣлъ.

— Значитъ, отсюда ждать нечего. Если бы поднялись, непремѣнно и молодежь отсюда двинулась бы туда.

— Да можно ли Домайкѣ вѣрить?

Лезгинъ обидѣлся.

— Домайкѣ не повѣришь — бога обидишь. Ты — генералъ, а я — Домайка, а только меня всѣ знаютъ. Спроси кого хочешь, всѣ скажутъ — вѣрный человѣкъ Домайка. Много серебра надо насыпать Домайкѣ, потому что Домайка правду говоритъ, не то, что другіе…

— Ну, что слышно въ горахъ про то, что Шамхаръ и всѣ остальные аулы поднялись?

— Они свое дѣло знаютъ.

— То-есть, какъ это?

— Дербентъ не хотятъ, Владикавказъ пойдутъ, терскихъ казаковъ воевать будутъ. Дѣвушекъ привезутъ много оттуда, и старый Домайка тоже у нихъ купитъ одну.

— Что же ты съ ней дѣлать будешь?

— Какъ что? Сахару-махару куплю, орѣховъ, изюму, лабъ-лаба. Скажу: танцуй, дѣвушка. А самъ сяду на коверъ, смотрѣть буду.

— Кто же тебѣ позволитъ?

— Отчего?.. Я по закону куплю. И мулла тамъ молитву прочтетъ мнѣ за дѣвушка. Тебѣ не продадутъ, потому что въ Мухамеда не вѣришь и Аллаха не знаешь, ну, а мнѣ — сколько захочу.

— Значитъ, ты утверждаешь, что въ этой сторонѣ все спокойно?

— Народъ на работѣ весь. Землю на пашни возятъ, будущіе посѣвы готовятъ… Все спокойно…

Планъ Амедъ-султана Шамхарскаго удался вполнѣ.

Русскіе обмануты движеніемъ къ Чечнѣ и набѣгами партій изъ сѣвернаго Дагестана на ихъ крѣпости, тѣмъ болѣе обмануты, что на югѣ, повидимому, все было спокойно.

Дювекцы даже привезли въ Дербентъ свои кожи, шерсть и вуаны изъ овечьей шерсти. Они появлялись здѣсь на рынкѣ только въ эпоху глубокаго мира. Въ безпокойное время сами для себя хранили свои стада, а теперь пригнали ихъ столько, что цѣна на барановъ упала здѣсь до минимума.

Въ Кубѣ и на Самурѣ было то же самое…

И вотъ случилось именно то, на что, главнымъ образомъ, разсчитывалъ Амедъ-султанъ.

Изъ Тифлиса выѣхалъ намѣстникъ. Ему хотѣлось своимъ присутствіемъ воодушевить войска, сосредоточившіяся на сѣверѣ. Онъ былъ убѣжденъ, что здѣсь, въ Грузіи, онъ вовсе не нуженъ, и она вся на время осталась въ рукахъ гражданскаго управленія.

Въ Тифлисѣ былъ незначительный гарнизонъ. Такіе же стояли въ Телавѣ, Душетѣ, Закаталахъ. Хотѣли было изъ Дербента двинуть войска къ Петровску, въ Чечню, но оставили ихъ въ видѣ резерва.

Любопытные дювекцы почему-то особенно интересовались этимъ. Они то и дѣло входили въ казармы и удивленно останавливались въ ихъ дверяхъ.

— Чего тебѣ? — спрашивали ихъ дневальные.

— Твоя моя здѣсь будетъ?

— А то гдѣ же?

— Твоя моя нѣтъ чеченцамъ воевать?

— А тебѣ что?

— Моя слыхалъ, урусъ солдатъ туда гайда — сѣкимъ башка…

И лезгинъ передъ солдатомъ махалъ головой и рукой на сѣверъ.

— Вотъ сначала тебѣ канчалъ-башка, а потомъ и чеченцамъ.

Лезгины уходили въ недоумѣніи. Очевидно, изъ Дербента никто не тронулся.

И черезъ два дня усталый и запыхавшійся всадникъ изъ Дювека прискакалъ въ Шамхаръ.

Его ввели тотчасъ же къ Амедъ-султану.

— Ну, что?

— Русскіе до сихъ поръ никуда не уходятъ изъ Дербента.

— Всѣ остались?

— Всѣ. И въ Кубѣ и въ Дербентѣ. Въ Кубѣ — батальонъ, въ Дербентѣ — полкъ.

Амедъ-султанъ задумался. Неужели онъ обманулся въ расчетахъ? Но черезъ часъ прискакалъ другой гонецъ съ юга.

— Въ Душетѣ и Телавѣ не осталось вовсе русскихъ.

— Какъ охраняются города?

— Туземной милиціей. Намѣстникъ уже переѣхалъ горы.

И въ тотъ же вечеръ, окруженный муллами, знаменосцами и старѣйшинами, Амедъ-султанъ вслѣдъ за пѣніемъ священнаго гимна объявилъ десяти тысячамъ собравшихся вокругъ лезгинъ газаватъ противъ невѣрныхъ.

— Завтра за часъ до солнца выступаемъ въ походъ. Да благословитъ Аллахъ храбрыхъ!

Восторженные крики послышались отовсюду. Живая лихорадочная дѣятельность закипѣла кругомъ.

XXXV.

Если бы человѣкъ, какъ птица, могъ подняться надъ горами юго-восточной части Кавказскаго хребта, тамъ, гдѣ Дагестанъ круто и мощно вдвигается своими передовыми форпостами въ счастливыя долины Кахетіи, ему представилась бы удивительная картина.

Цѣлое море голыхъ, кажущихся подъ солнцемъ золотыми, вершинъ, иглы и гребни такихъ же бѣлыхъ, расщелившихся, растрескавшихся утесовъ надъ зелеными, тѣнистыми, полными тишины и тайнъ долинами… По вершинамъ и утесамъ только тѣни облаковъ да громадные орлы… Ниже, по откосамъ, вьются надъ невообразимыми безднами едва замѣтные рубчики тропинокъ, огибая выступы скалъ. Страшно подумать, что можно ползти по этимъ рубчикамъ. Съ одной стороны сплошная и прямая стѣна дикаго камня, съ другой — такой же отвѣсъ внизъ въ пропасть безъ дна… Между ними неровная, часто наклонившаяся къ отвѣсу, тропа, по которой не пройдутъ два коня рядомъ: если встрѣтятся — одному надо гибнуть… а человѣку-всаднику подъ брюхомъ встрѣчной лошади перейти впередъ…

Этими тропами, отвѣсами и безднами Дагестанъ отлично защищенъ съ юга. Правда, дальше уже тропы ширятся, вершины низятся и бездны не кажутся такими страшными… Мало-по-малу вмѣстѣ съ дыханіемъ теплой и заласканной небомъ Кахетіи и горы становятся доступнѣе, но въ самое сердце лезгинскаго края можно проникнуть, только одолѣвъ эти приступы къ его твердынямъ.

Съ ранняго утра человѣкъ-птица различилъ бы, что всѣ эти тропинки надъ безднами почернѣли. Живого мѣста на нихъ нѣтъ, или — лучше еще — всѣ онѣ точно разомъ ожили. Съ высоты, съ страшной поднебесной высоты, показалось бы, что это муравьи ползутъ съ милліоновъ растревоженныхъ муравейниковъ, захватывая каждую пядень земли. И, только опустясь къ самымъ вершинамъ, человѣкъ-птица понялъ бы что это безчисленныя рати Дагестана поднялись и медленно-медленно тянутся къ югу, какъ журавли на зиму, одинъ за другимъ, всадникъ за всадникомъ, пѣшій за пѣшимъ, то спускаясь внизъ, то опять поднимаясь въ высоту, гдѣ къ отвѣсамъ скалъ и къ лысинамъ горъ прижались аулы. И изо всѣхъ ауловъ навстрѣчу имъ слышится торжествующая заранѣе побѣду надъ гяуромъ праздничная стрѣльба высыпавшей навстрѣчу дѣтворы, потому что молодежь и взрослые вмѣстѣ съ возмужалыми джигитами собрались на аульныхъ площадяхъ въ полномъ боевомъ снаряженіи и ждутъ, чтобы присоединиться къ подъѣхавшимъ воинамъ и вмѣстѣ съ ними двигаться дальше къ привѣтливому югу…

Ашхенъ съ Амедомъ и ихъ свитою слѣдовали другой дорогой.

Тамъ съ утра пахло жасминами. Ихъ путь шелъ по ущельямъ и долинамъ. Они должны были гораздо ранѣе выѣхать навстрѣчу своимъ…

«Царицѣ Тамарѣ» казалось, что она дышитъ не воздухомъ, а ароматомъ горныхъ цвѣтовъ.

Глазъ усталъ бы слѣдить за извивами ущелій, гребнями горъ, за ихъ вершинами, то выступавшими золотыми и серебряными изломами на яркой синевѣ чистаго неба, то пропадавшими вдали, чтобы, минуту спустя, опять замерещиться…

Грохотъ ручьевъ справа и слѣва. Ручьи впереди, ручьи позади… Точно она попала въ заколдованное царство текучей воды.

Поневолѣ она забывала и неудобные ночлеги въ горахъ и усталость.

А ночь, послѣдняя ночь, выпала на ея долю плохая.

Черною пастью лежала еще ввечеру передъ нею пещера. Они забрались туда съ Амедомъ, пока не взойдетъ луна. Въ потемкахъ нечего было и думать пускаться наудачу. На первомъ же поворотѣ тропинки и люди и лошади свернули бы себѣ головы.

Кое-какъ въ глубинѣ грота удалось развести себѣ костеръ.

У входа темнѣла холодная мгла. Злобно шипя, колыхалось пламя; съ тихимъ свистомъ пробѣгало оно вверхъ по вѣтвямъ сухого орѣшника, и, когда между ними попадался корень узловатый и толстый, снопы золотыхъ искръ попадали на черныя плиты. Вверху то клубился дымъ, то багровый отблескъ игралъ на черномъ небѣ пещеры. Дальше слышался тихій говоръ джигитовъ, шелестъ конскихъ хвостовъ и хрустѣніе ячменя… Люди воспользовались остановкой, напоили коней и задали имъ корму послѣ достаточнаго промежутка времени.

Костеръ погасъ скоро, только, тускло отгорая, еще шипѣли смолистые сучья.

— Теперь пора!.. Надо спѣшить дальше! — поднялъ всѣхъ Амедъ.

Высоко горѣли звѣзды въ ночныхъ небесахъ, разливая серебряный свѣтъ. Изъ мрака выступали утесы. Вонъ одинъ прямо передъ всадниками, точно матово-бѣлая глыба. Внизу объятая туманомъ долина легла, какъ пропасть. Только какой-то огонекъ на самомъ днѣ ея то вспыхнетъ, то загаснетъ.

— Костеръ тоже! — пояснилъ старый Ибрагимъ. — Тоже луны ждутъ.

Бьется и плещетъ горное озеро, дробится въ огнистыя искры. Точно призраки, изъ расщелины растетъ и клубится мглистая тьма.

И вдругъ!.. Точно багровымъ заревомъ разомъ облило застывшую въ голубомъ блескѣ окрестность…

Мѣсяцъ показался за Чертовой горой.

Далеко впереди зазмѣились извивы тропинки, массы горъ опредѣлились. Гдѣ прежде былъ однообразный фонъ, теперь легли оттѣнки ущелій и выступовъ. За пропастью налѣво, на склонѣ горы засверкало нѣсколько огоньковъ. Это — горный аулъ, еще не заснувшій. Лунный блескъ краснымъ заревомъ легъ на его плоскія кровли, обдалъ багровымъ отсвѣтомъ круглую, суживающуюся кверху, башню минарета.

Новый поворотъ дороги — и опять передъ Ашхенъ пустыня.

И они тронулись впередъ. Въ убогихъ ущельяхъ ихъ охватывала со всѣхъ сторонъ влажная тьма, теплымъ и нѣсколько душнымъ воздухомъ обдавало на скалистыхъ гребняхъ. Приходилось лѣпиться почти по отвѣснымъ скаламъ, ползти вдоль пропасти, такъ что кони сплошь насѣдали на лѣвыя ноги, чуть дотрогиваясь до обрывистаго края тропинки правыми.

Словно черныя пятна на сѣрыхъ утесахъ — гроты. Нѣкоторые изъ нихъ искусственные. Троглодиты въ незапамятную старь высѣкли ихъ и прятались здѣсь въ опасности.

Какую эффектную картину должны были представлять, эти отвѣсныя стѣны, когда временное населеніе ихъ пещеръ раскладывало по ночамъ огни, когда на высотѣ воздушной сверкали эти щели, какъ пламенныя жерла, среди окружающаго ихъ мрака и безмолвія надъ обезлюдѣвшими мирными долинами.

А на вершинахъ горъ одни за другими вспыхивали зловѣщіе костры, разнося далеко, за десятки верстъ, слухъ объ опасности осетинскаго набѣга.

Вотъ и зашелъ мѣсяцъ.

Поблѣднѣли яркія звѣзды. Вершины заалѣли подъ зарею, а Ашхенъ и Амедъ все еще были на коняхъ…

XXXVI.

Скоро все доступное оку сверкало подъ заревыми лучами.

На изломахъ утесовъ, въ серебряномъ дождѣ небольшихъ водопадовъ, въ водахъ спокойнаго горнаго озера блистали эти лучи. Огнистая вершина Хааръ-горы казалась алтаремъ, а вокругъ, какъ цари этого пустыннаго міра, сіяли подъ зарею своими горящими вѣнцами утесы въ безконечныя дали уходившихъ нагорій. Огневыми морями раскинулись на нихъ ледники.

А сѣрые туманы подъ блескомъ весенняго дня еще клубились въ веселыхъ долинахъ. Сквозь ихъ разорванные покровы кое-гдѣ зеленѣли сады. Въ одномъ мѣстѣ, подъ тучей, точно бирюзовая, голубѣла верхушка минарета, словно она плавала въ волнахъ этой зыблющейся мглы.

Прелестно начинался этотъ весенній день, привѣтствуя воинственныхъ странниковъ запахомъ жасминовъ и веселымъ говоромъ въ жемчужную пыль дробившихся ручьевъ.

Ашхенъ невольно улыбалась окружавшимъ ее красотамъ. Она нисколько не чувствовала себя утомленной. Напротивъ! Точно не было безсонной ночи; на ея лицѣ лежалъ яркій румянецъ, глаза горѣли, точно въ нихъ отражалось яркое солнце Дагестана. Въ груди она чувствовала теплую, внезапно нахлынувшую на нее, волну счастья и радости. Ей любо было опять нестись съ мужемъ по этимъ дикимъ пустынямъ навстрѣчу неизвѣстному, казавшемуся такимъ заманчиво-прекраснымъ, навстрѣчу побѣды, торжества, гдѣ она, женщина, становится во главѣ мужчинъ. Она не могла забыть еще, что вчера утромъ старые воины, передъ выѣздомъ ихъ изъ аула собравшіеся на послѣдній совѣтъ, сами потребовали, чтобы она присутствовала между ними. И, когда она пришла, старѣйшины встали и поклонились ей, привѣтствуя въ ней не только жену ихъ вождя, но и джигита, равнаго храбрѣйшимъ изъ храбрѣйшихъ. И во время совѣта они прислушивались къ ея словамъ, при чемъ даже Гуссейнъ-мулла сказалъ ей:

— Господь тебя одарилъ разумомъ мужа. Ты видишь дальше насъ!

Она и до сихъ поръ была вся полна этихъ впечатлѣній. Сказала было о нихъ Амеду, но тотъ взглянулъ на нее съ удивленіемъ.

— Что жъ въ этомъ? Такъ и должно быть. Я раньше ихъ узналъ, что ты такое. Сегодня я буду еще говорить съ тобой по этому поводу. Дай только мнѣ вывести мою партію на настоящую дорогу.

Горный пейзажъ какъ-то разомъ померкъ. Стало все сумрачно, даже, пожалуй, грозно.

Представьте себѣ гору, которая треснула пополамъ. Щель, со стороны незамѣтная, блеститъ, какъ острее ножа, когда тропинка поворачивается прямо къ ней. Это даже не коридоръ, а именно трещина.

— Какъ зовется этотъ проходъ? — обернулся Амедъ къ Гассану.

— Кай-Булагская щель. Сказываютъ, давно, когда еще по всему Дагестану и уруса не бывало, когда наши жили, какъ горные орлы, на всей своей волѣ, и не было здѣсь иныхъ господъ, — одинъ богатырь проѣзжалъ тутъ. Десять дней и десять ночей на конѣ оставался, усталъ страшно, а тутъ вдругъ крутая гора. Ему-то ничего — коня ему жаль стало. Вынулъ онъ шашку и рубнулъ, съ тѣхъ поръ и явилась щель эта. Теперь такихъ богатырей нѣтъ.

По мѣрѣ приближенія къ трещинѣ слышался грохотъ воды, точно сворачивавшей съ мѣста громадныя скалы.

— Что тамъ? Потокъ?

Хорошо, что дождя нѣтъ, а то и не проѣхать бы.

— Почему?

— По всей щели, точно облако, вода пѣнится. Внизъ съ откосовъ ручьи стекаютъ, ну, и вздуется… шумитъ-шалитъ. Разъ тутъ цѣлый джамаатъ нашъ сбросило, ни одинъ живой не вышелъ. На серединѣ горы дождь ихъ захватилъ, ну, до выхода-то они и не успѣли добраться. Дѣла ихъ ужасно избило водою о скалы. Трудно узнать ихъ было — сюда, вотъ въ эту цѣлину, снесло. Съ тѣхъ поръ она такъ и называется «мертвой».

Прямо у входа въ щель сакля. Плоская кровля далеко выдавалась впередъ, образуя открытую галлерею. По столбикамъ, поддерживавшимъ выступъ крыши, ползли вверхъ виноградныя лозы, переплетаясь въ тысячи причудливыхъ арабесокъ. Сквозь эту зеленую сѣнь ничего не было видно, но зато, когда, сойдя съ лошадей, всадники вошли туда, какимъ чуднымъ уголкомъ показалась имъ эта лезгинская лачуга! Сквозь виноградныя сѣни солнце играло на стѣнахъ дома изумруднымъ блескомъ. На полу и вездѣ, куда ни уходилъ взглядъ, колыхались, вздрагивали тѣни отъ этихъ поэтическихъ волшебныхъ арабесокъ. Солнечные блики ложились и на лица, и на темный коверъ, и на длинныя цилиндрическія подушки-мутаки. Не хотѣлось сдвинуться съ мѣста — такъ хорошо жилось здѣсь, — тѣмъ болѣе, что вокругъ ложилась сумрачная окрестность безплодныхъ горъ и каменныхъ скалъ. Около слышалось нѣжное воркованіе голубей: они всегда садились здѣсь на жерди и кровли.

— Мы здѣсь вздохнемъ! — тихо проговорилъ султанъ.

Тотчасъ же его свита остановилась кругомъ.

Опять разсѣдлали коней.

— До вечера иного мѣста не будетъ… И кромѣ того, Ашхенъ, намъ съ тобою надо поговорить о серьезномъ и важномъ!

XXXVII.

— Ты помнишь, когда мы встрѣтились съ тобою въ первый разъ? Да?

— Помню. Развѣ это можно забыть? Память сердца длиннѣе памяти ума.

— Это было въ тотъ же вечеръ, когда я бѣжалъ изъ Метеха. Да?

— Сказываютъ, Богъ рѣшаетъ, какая душа должна найти другую. И хоть положи между ними моря и горы, пустыни и темничныя стѣны — все равно, онѣ столкнутся на ихъ счастье или горе — это ужъ не ихъ дѣло…

— Да, именно. Такъ и мы съ тобою..

— Что моя жизнь была безъ твоей?.. День безъ солнца, ночь безъ луны и звѣздъ, земля безъ тепла и радости.

— Я тебѣ обязанъ и своей свободой и свѣтомъ… Такъ вотъ, Ашхенъ. Тебя не даромъ прозвали въ горахъ «царицей Тамарой». Вѣдь она дралась съ врагами, какъ и ты, въ рядахъ лучшихъ своихъ воиновъ… Но она была дѣйствительно царицей, и я хочу, если судьба рѣшитъ намъ разлуку…

Она схватила его за плечо.

— О чемъ говоришь ты?..

— Разумѣется, о смерти. Вѣдь она одна только и можетъ разлучить насъ.

— Неправда.

— Люди всѣ умираютъ.

— Вотъ потому и намъ не грозитъ разлука. Умрешь ты — умру и я.

— Ты не смѣешь сдѣлать этого. Умереть легко — одинъ ударъ и только. Нѣтъ, ты должна будешь жить для того, чтобы докончить мое дѣло.

— Твое дѣло?

— Да.

— Я не родилась мужчиной.

— Все равно. На тебя и мои джигиты и мужи совѣта смотрятъ какъ на равную. И вотъ, когда меня не станетъ, ты не должна долго печалиться. Надо будетъ дѣйствовать сейчасъ же. Моя власть станетъ твоей, моя отчина — твоей, мои богатства — твоими, мой Шамхаръ — Вольный Шамхаръ — твоимъ. Больше того — Аллахъ избралъ меня соединить Дагестанъ воедино, быть пастыремъ всѣхъ его овецъ и связать въ одно народы нашихъ горъ такъ, чтобы ужъ ничья сила не могла разсѣчь ихъ на отдѣльныя племена; ты послѣ меня будешь продолжать мое дѣло. Умретъ султанъ — останется султанша-равительница. Если у насъ не будетъ дѣтей, ты примешь младенца, не знающаго ни роду ни племени, и воспитаешь его, какъ сына, и, умирая, ему передашь свою власть. Больше скажу тебѣ — передъ первымъ же боемъ я объявлю народу, что, если вражья пуля или шашка сразитъ Амедъ-султана, къ новымъ побѣдамъ поведетъ его «царица Тамара».

— Народъ не подчинится мнѣ.

— Ты не знаешь его!

Онъ ударилъ нѣсколько разъ въ ладоши.

Вошелъ Ибрагимъ. Старый слуга больше уже не разлучался съ Амедомъ и его женой.

— Позови Гассана и другихъ джигитовъ.

Сакля наполнилась народомъ.

— Вотъ что, друзья…

Амедъ вынулъ Коранъ и положилъ его передъ собою.

— Вы должны дать мнѣ клятву. Я бы ее назвалъ клятвою родства, дружбы и пріязни.

Гассанъ тотчасъ же коснулся Корана. Тоже сдѣлали и другіе.

— Чего ты отъ насъ требуешь?

— Вы знаете всѣ, на что мы идемъ теперь. Смерть еще не одинъ разъ заглянетъ намъ въ очи.

— Будетъ то, что суждено Аллахомъ! — прошепталъ старый Ибрагимъ.

— Да, но мы должны готовиться къ этому. Надо жить такъ, чтобы смерть не помѣшала ни предпринятому дѣлу, ни спутала тѣхъ, которые слѣдовали за нами.

— Пророкъ устроитъ все.

— Иногда онъ владѣетъ и сердцемъ и устами людей. Такъ вотъ что я хотѣлъ сказать вамъ.

И онъ взялъ Ашхенъ за руку.

— Если что-нибудь случится со мною, все, что принадлежитъ мнѣ, остается ей. Мои дома, имѣнія, деньги, табуны, оружіе — все, все. И еще болѣе. Ей да будетъ ваша дружба, ваша любовь, ваше повиновеніе. Какъ теперь я вождь вамъ, такъ послѣ меня она будетъ вести васъ и къ побѣдѣ и къ мести, потому что ей завѣщаю я месть за меня! Вы понимаете, чего я хочу отъ васъ? Скажу вамъ яснѣе. Я, Амедъ-екъ, избранный султаномъ племенами и народами вольнаго Дагестана, вождь его силъ и повелитель, судья его въ мирное время, отдаю послѣ моей смерти моей женѣ Ашхенъ не только старый и новый Вольный Шамхары, я отдаю ей мою власть, предводительство надъ войсками, султанство надъ племенами Дагестана… Клянетесь ли вы служить ей, какъ служили мнѣ, любить ее, какъ любили меня?

— Клянемся.

— Клянетесь ли вы объявить ее въ войскахъ и въ народѣ султаншею — да оправдается, такимъ образомъ, данное ей имя царицы Тамары?

— Клянемся.

— Клянетесь ли вы засвидѣтельствовать передъ муллами въ мечети и передъ старѣйшинами на джамаатѣ мою волю послѣ моей смерти?

— Клянемся.

— Ты, Гассанъ, останешься ея братомъ, ты, Ибрагимъ, ея слугою.

— Господинъ! Время залѣчиваетъ глубочайшія раны, и разлука, какъ осенній вѣтеръ, тушитъ пламя въ кострѣ… А если твоя жена полюбитъ другого?

Ашхенъ вспыхнула. Огонь сверкнулъ въ ея очахъ. Голосъ ея задрожалъ такимъ негодованіемъ, что Амедъ схватилъ ее невольно за руку.

— Ибрагимъ, — говорила она, — если бъ ты былъ не только слугою, но и другомъ моего мужа и повелителя, если бы мое сердце не было исполнено благодарнаго чувства къ тебѣ за все, что ты сдѣлалъ для меня, если бы вся твоя жизнь не была одною правдою передъ людьми и заслугою передъ Богомъ, — твои слова были бы послѣдними. Я прибила бы ихъ кинжаломъ къ твоей глоткѣ прочнѣе, чѣмъ гвоздемъ въ стѣну… Стыдно! Развѣ есть другой мужъ, равный Амеду? Да если бы и нашелся — такъ я бы своими руками задушила его, чтобы второго Амеда, равнаго первому, не было въ цѣломъ мірѣ.

Ибрагимъ наклонился и поцѣловалъ ей платье.

— Да будетъ! — тихо проговорилъ онъ и повторилъ требуемую господиномъ клятву.

XXXVIII.

Лезгинская лавина спускалась уже съ горъ.

Дни стояли чудные. Вся долина рѣки Куры съ безчисленными садами, полями, виноградниками, съ селами и счастливыми городками была видна передовымъ всадникамъ горскаго ополченія. И какъ видна! Казалось, небо не поскупилось на этотъ разъ на свои краски. Такъ все было ярко и заманчиво! Зелень какъ будто горѣла, небеса казались бирюзовыми… Мутная вблизи рѣка отсюда влачила, какъ золотая змѣя, свои извивы и кольца къ далекому еще Каспію.

На первой же остановкѣ послѣ этого въ передовомъ отрядѣ послышались крики:

— Да здравствуетъ Амедъ-султанъ!

— Да живетъ достойный повелитель Вольнаго Шамхара! Амедъ, дѣйствительно, обогналъ ихъ и, вѣрный своему плану, встрѣчалъ ихъ, сидя на конѣ, рядомъ съ женою. Оба были одѣты одинаково, и кони у обоихъ были подобраны масть въ масть, стать въ стать, ростъ въ ростъ. Если бы люди не знали Амеда, трудно было бы съ перваго взгляда отличить ихъ издали. Свита изъ джигитовъ и слугъ оставалась позади, такъ что передъ лезгинскими воинами оставались только двѣ эти фигуры.

Вдали на холмѣ видна была стоявшая въ десяти верстахъ отсюда башня. Вокругъ мерещились стѣны и изъ-за стѣнъ кровли помѣщичьяго дома. Деревня оттуда сползала внизъ къ ручью, и, видимо, тамъ даже не подозрѣвали о надвигающейся опасности лезгинскаго набѣга. Дымъ изъ трубъ подымался къ небу. Изъ-за скалъ и утесовъ болѣе зоркіе горцы различили людей, работавшихъ въ поляхъ; стѣны не были вооружены и ворота настежь отворены.

— Чье это имѣніе?

— Князя Эристова…

— Кто его знаетъ?

Изъ рядовъ пѣшихъ лезгинъ выдѣлился одинъ.

— Я, случалось, въ голодовку приходилъ сюда работать.

— Покажи мнѣ дорогу!

— Нѣтъ, султанъ, ты можешь требовать моей жизни, но не этого.

— Почему?

— Князь былъ добръ и ко мнѣ и къ моей семьѣ. Я знаю, что теперь ждетъ его смерть, потому что онъ не изъ трусливыхъ, сдающихся въ плѣнъ, и будетъ защищаться. Не я открою дорогу къ нему.

Ропотъ пробѣжалъ въ рядахъ… Всадники грозно смотрѣли на пѣшаго лезгина.

— Прикажи убить измѣнника.

Амедъ-султанъ задумался; потомъ вдругъ какая-то мысль точно озарила его. Онъ обернулся къ женѣ и нарочно громко спросилъ ее:

— Ашхенъ! отдаю на твой судъ это дѣло.

«Царица Тамара» даже не удивилась.

— Подойти сюда! — приказала она лезгину.

Тотъ приблизился.

— Подойди къ моему коню.

И когда онъ поравнялся съ ней, она положила ему на голову руку.

— Ты поступилъ хорошо! Не бойся! Ничья рука не подымется на тебя.

Лезгины смолкли. Въ ихъ лицахъ видно было изумленіе.

— Истинно храбрый помнитъ и добромъ платитъ за добро такъ же, какъ и мститъ за зло. Доблесть и подлость никогда не вьютъ гнѣзда въ одномъ и томъ же сердцѣ! Помните, что сказано: «Врагъ, сдѣлавшій добро тебѣ, уже не врагъ, а вдвое ближе друга, потому что отъ друга ожидаешь добра, а отъ врага — зла». Не такъ ли?

— Ты права, госпожа! — послышалось въ рядахъ.

— И вотъ что я еще скажу вамъ.

Лезгины затихли.

— Мужъ Амедъ-султанъ отдалъ на мой судъ все это… И судъ мой кратокъ. Тебя я беру къ себѣ! — обратилась она къ лезгину.

Тотъ поклонился и поцѣловалъ полу ея бурки.

— Что же до князя Эристова, то онъ не только былъ добръ къ тебѣ, но и къ узникамъ Метехскаго замка. Онъ не разъ помогалъ имъ, забытымъ въ несчастій, кормилъ ихъ оставленныя семьи и лезгинъ, которые у него искали убѣжища, пряталъ и не выдавалъ русскимъ.

Она помолчала.

— Путь нашъ до сихъ поръ былъ спокоенъ и счастливъ. Русскіе насъ не открыли. Кахетія и Грузія лежатъ передъ нами, какъ готовыя жертвы. И вотъ, въ ознаменованіе милости Аллаха, мы тоже окажемъ милость этимъ людямъ, — указала она на деревню съ замкомъ.

— Князь Эристовъ богатъ, у него много добычи.

— Кто это сказалъ? — и Ашхенъ поднялась на стременахъ.

— Я!

Молодой лезгинъ-всадникъ выѣхалъ впередъ.

— Ты сейчасъ же оставишь нашъ отрядъ и уѣдешь домой. Ты не достоинъ быть съ воинами. Иди къ женщинамъ! Первая обязанность воина умѣть повиноваться, а ты забылъ, что разъ право суда дано мнѣ султаномъ, такъ моими устами говоритъ онъ. Ты осмѣлился возразить вождю — или къ женщинамъ, тебѣ не мѣсто здѣсь.

— Помилуй, госпожа!

— У меня нѣтъ двухъ рѣшеній: что я сказала, то будетъ сдѣлано. Ступай! Итакъ, друзья, сейчасъ же мои слуги поѣдутъ къ князю Эристову и предупредятъ его: «Сиди спокойно въ своемъ гнѣздѣ, никто не тронетъ тебя». Но и въ то же время, — мудрый долженъ предвидѣть все, — въ то же время, Гассанъ, отбери двадцать всадниковъ и скачи на пути изъ этой деревни въ Телавъ. Да никто не проскользнетъ туда предупредить о нашемъ походѣ. Всякій, кто отсюда двинется туда съ этой цѣлью, да погибнетъ.

Кончивъ съ этимъ, «царица Тамара» подъѣхала къ мужу.

— Ты хорошо поступила.

Лезгины, еще не знавшіе ея, смотрѣли на нее съ изумленіемъ.

«Кто эта женщина, одѣтая джигитомъ?» читалось въ ихъ недоумѣвающихъ глазахъ.

XXXIX.

Лезгинское ополченіе раздѣлилось, какъ рѣка, на два рукава. Обошло, такимъ образомъ, владѣнія князя Эристова, и опять эти рукава соединились по ту сторону, и теперь ужъ оно неудержимо понеслось впередъ, ничѣмъ не задерживаемое на своемъ пути.

Это уже были не горныя тропинки надъ безднами; дорога лежала широкая, еще недавно проведенная русскими инженерами.

Въ клубахъ пыли, какъ волны наводненія въ пѣнѣ, горцы неслись стремглавъ. Кони ихъ точно глотали пространство. Воздухъ свисталъ въ ушахъ всадниковъ, они не останавливались пока на отдыхъ. Надо было, во что бы то ни стало, врасплохъ захватить страну, поразить ее ужасомъ, внезапностью набѣга и растоптать прежде, чѣмъ она подыметъ голову.

При первомъ серьезномъ сопротивленіи подойдутъ отставшіе пѣшіе, и имъ будетъ работа. Но пока достаточно однихъ всадниковъ.

Люди въ слѣпомъ страхѣ бѣжали съ полей, прятались въ садахъ и рвахъ, взбирались на густыя вершины деревьевъ. Застигнутые въ домахъ, они запирались въ погреба.

Они сами не понимали, что случилось, откуда на нихъ сорвались, какъ орлы на добычу, бѣшеные лезгины.

И понимать, впрочемъ, некогда было.

Куда не уходили мирные грузины, всюду ихъ настигали горцы. Привычнымъ зоркимъ взглядомъ они различали въ вершинѣ дерева забравшагося туда поселянина и скидывали его оттуда мѣткимъ выстрѣломъ, изъ кустовъ, какъ зайца, подымали ударами ножей, спускались въ ровъ и оттуда вспугнутаго бѣднягу заставляли бѣжать на противоположный отвѣсъ, и ударомъ коня кидали его оземь. Наѣзжая на ополоумѣвшаго христіанина, они кидали ему грозное «явашъ», и въ паникѣ тотъ самъ останавливался и протягивалъ шею для послѣдняго рокового удара шашки. Голова отдѣлялась сразу отъ туловища, валилась въ одну сторону, тѣло падало въ другую, а дружины уже скакали впередъ, нисколько не заботясь о трупахъ, оставленныхъ позади.

Запрятавшимся въ погреба было не лучше. Лезгины зажигали дома. Деревянныя стѣны рушились въ кучахъ угля; несчастные, запертые внизу, задыхались и заживо сгорали въ своихъ западняхъ.

Порою по пути попадались башни помѣщиковъ. Въ башни запирались люди. Передніе всадники знали, что эти, все равно, не уйдутъ отъ нихъ. Некогда было останавливаться и задерживать движеніе на городъ. Позади идутъ пѣшіе, они возьмутъ и уничтожатъ слабую твердыню кахетинскихъ феодаловъ.

Такимъ образомъ дни шли за днями, и лезгины уже заполнили всю эту счастливую страну. Но все-таки выполнить это движеніе вполнѣ незамѣтно имъ не совсѣмъ удалось.

Подъ самымъ Телавомъ паника побѣжала передъ ними. Съ вершины какого-то холма ихъ увидѣли. Кинулись грузины къ конямъ и понеслись впередъ къ городу.

Въ ночь запылали шесты, обернутые соломой, и по этому сигналу тревога распространилась далеко. Отъ одного шеста къ другому огненное «берегись!» передавалось съ страшной быстротой, и все, что способно было уходить, уходило. Наскоро собирались вооруженныя дружины, такъ что верстъ за двадцать до Телава передовыхъ всадниковъ Амеда встрѣтили выстрѣлы.

Лезгины было понеслись туда. Но заскакавшихъ слишкомъ близко точно что-то сорвало съ коней. Лошади безъ всадниковъ точно сослѣпу понеслись въ стороны.

Лезгины пріостановились. Надо было сообразить, что дѣлать. Вѣдь даже не знали, какъ тамъ врагъ и сколько его.

Кругомъ были виноградники.

Нѣсколько джигитовъ кинулись на развѣдку по сторонамъ. Крадучись за зелеными сѣтями густой поросли, обошли отовсюду смѣльчаковъ, проползли къ нимъ, какъ змѣи, высмотрѣли, и не прошло двухъ часовъ, какъ они вернулись къ своимъ.

А тамъ, какъ потокъ, запрудившійся неожиданнымъ препятствіемъ, всадники разсѣялись на большое пространство, и каждую минуту прибывали-новые и новые. Волны этого наводненія шумѣли и кипѣли кругомъ.

— Что тамъ? — встрѣтили развѣдчиковъ джигиты.

— Казаки и милиціонеры.

— Сколько ихъ?

— Будетъ десятковъ шесть. Они засѣли за старой стѣной.

— Можно оставить и ихъ позади, какъ башни.

— Нѣтъ, не стоитъ. Стѣна-то съ одной стороны — остатокъ старыхъ укрѣпленій. Позади она рухнула, и оттуда дорога открыта для нападенія.

Тотчасъ же отрядъ раздѣлился.

Часть спѣшилась и вслѣдъ за развѣдчиками пошла въ обходъ.

Часть готовилась напасть въ лобъ, на стѣну, чтобы отвлечь вниманіе защитниковъ отъ того, что у нихъ дѣлается въ тылу.

По горскому обычаю надо было сначала поругаться съ врагомъ, посмѣяться надъ нимъ на словахъ, показать свое молодечество у него подъ самымъ носомъ.

— Эй, вы… вороны! — крикнулъ имъ одинъ такъ, умѣвшій по-русски.

— Воронье съ горъ летитъ, — отзывались изъ-за стѣны. — Подойди-ка сюда поближе. Мы тебя палкой снимемъ.

— Вотъ что. Идите къ намъ! У насъ женщинъ мало, мы васъ одѣнемъ въ женскія шаровары и заставимъ исполнять всѣ женскія работы.

И не кончилъ. Казакъ между зубцами стѣны давно нацѣлился и положилъ смѣльчака наповалъ.

Воронье не даромъ поминали лезгины.

Точно предвидя свое торжество, черныя стаи этой зловѣщей птицы со всѣхъ сторонъ неслись сюда на звуки выстрѣловъ. Въ небесахъ такъ даже показывались онѣ и около сражающихся, опускались на камни, на деревья, чистя медленно и истово свои стальные клювы и будто готовясь къ даровому пиру. Нѣкоторыя съ такою силою вонзали когти въ податливую кору, что потомъ съ трудомъ вырывали ихъ. Нетерпѣливые хищники на выстрѣлы отвѣчали своими кра-а, кра-а, точно говоря: «мы здѣсь, сейчасъ, вы только уйдете, мы будемъ тутъ какъ тутъ: кто бы ни побѣдилъ, кто бы ни былъ побѣжденъ, все равно: настоящіе побѣдители — это мы…»

XL.

Вихремъ налетѣли въ эту свалку Амедъ и Ашхенъ со своими.

— Что тутъ?

— Казаки и милиція засѣли за стѣною.

Вихремъ ворвались въ свалку, но изъ-за полуразрушенной стѣны ихъ точно обдало огненнымъ дождемъ. Амедъ едва успѣлъ подхватить жену. Опоздай онъ на мгновеніе — она попала бы подъ своего коня, убитаго казачьей пулей. Онъ живо пересадилъ ее къ себѣ, но Ибрагимъ соскочилъ съ сѣдла и подвелъ свою лошадь «царицѣ Тамарѣ».

Горцевъ точно откинуло назадъ.

За стѣной все смолкло. Можно было подумать, что тамъ ни одной живой души.

Тишина. Только издали слышно торжествующее карканье воронья…

Амедъ-султанъ собралъ своихъ. Убитыхъ было немного… Видно, что изъ-за стѣны стрѣляли наобумъ.

— Срамъ на наши головы! Неужели это жалкое препятствіе остановитъ насъ?..

— Погоди, султанъ. Справа и слѣва зашли пѣшіе… Они живо покончатъ съ гяурами.

Казаки и милиціонеры, засѣвшіе за стѣной, были застигнуты врасплохъ. Иначе они выбрали бы себѣ другое мѣсто. Замѣтили сторожевые сигналы — горящую солому на шестахъ, въ этотъ солнечный день клубившихъ густой дымъ къ синему небу, — и выѣхали произвести рекогносцировку. Никакъ не могли ожидать они врага тутъ вотъ, совсѣмъ близко, чуть не у самаго города. Едва-едва могли спрятаться за стѣну…

— Что, братцы… Отстоимся?

— Силушки не хватитъ. Ишь, ихъ сила валитъ.

— Видимо-невидимо… Горы почернѣли ажъ!..

— Несосвѣтимо.

— Такъ что?.. Назадъ бы податься… къ городу.

— Дороги-то еще свободны.

— Наутекъ?

— Догонятъ.

— Ну, гдѣ догнать… Съ отстрѣломъ. Удержимъ!..

Перевели милиціонерамъ. Тѣ тоже рѣшили — лучше уходить къ Телаву и тамъ защищаться вмѣстѣ съ другими.

Пока одни садились на коней, другіе съ зубцовъ стѣны открыли огонь.

— Попугаемъ лезгина… Пусть здѣсь колошматятся.

Стрѣлявшіе тоже пошли къ конямъ.

Тѣ ждали насторожившись. И уши поставили горбылями, нетерпѣливо обмахивались хвостами — тоже опасность чувствовали!..

— Ну, съ Богомъ! Наутекъ…

И только что было двинулись, какъ тотчасъ же точно земля разверзлась передъ ними. Назадъ ихъ такъ и откинуло. Изъ-за виноградниковъ надвигалась сѣрая масса, зловѣщая, грозная, сплошная, неодолимая въ своемъ спокойномъ движеніи…

— Братцы, ложи коней…

Казачьи кони живо легли. Всадники припали къ землѣ за ними, положили на ихъ бока ружья и ждутъ.

Пѣшіе лезгины, ободранные, безшумно ступая мягкими чевяками въ мягкую землю, бородатые, все надвигались и надвигались. Папахи ихъ, мохнатыя и такія же сѣрыя, какъ и черкески въ лохмотьяхъ, откинуты назадъ…

Изъ-подъ нихъ смертельною ненавистью горятъ бѣшеные взгляды.

Безъ словъ понятно: ни эти не дадутъ пощады, ни сами ея не попросятъ.

Такъ это и поняли казаки.

Широко крестятся, шепчутъ блѣдными губами послѣднюю молитву…

— Шабашъ, братцы! Помирать!..

— Подороже бы продать жизнь!..

— Пущай и имъ не сладко будетъ.

Лезгины все близятся и близятся… Пистолеты въ рукахъ, въ зубахъ кинжалы… даже ружья откинули за плечи — хотятъ лицомъ къ лицу подойти къ врагу.

— Пли! — раздалась команда.

Кучка защитниковъ старой стѣны точно вся закурилась дымомъ. Такъ его и сорвало съ дулъ ихъ ружей. Свинцовые шмели со свистомъ и визгомъ ворвались въ живую массу. Наскоро заряжаются ружья вновь, слышенъ стукъ шомполовъ въ патроны, трескъ курковъ… И опять тишина — только ровный, неумолимый, неотступный шорохъ тысячей ногъ, приближающійся сюда…

Опять команда…

— Все готово? Съ Богомъ, ребята!

Грохотъ залпа, свистъ пуль и въ отвѣтъ какой-то дикій сплошной ревъ. Нѣтъ въ немъ ничего человѣческаго, такъ звѣрь торжествуетъ свою побѣду надъ ненавистною ему добычей. Казалось, вся земля кругомъ кричала отъ ужаса. Ужъ не медленно идутъ пѣшіе лезгины — они ураганомъ несутся сюда.

— Алла… Алла!..

— Бей ихъ! Это тѣ самые, что нашъ аулъ разрушили.

— Родныя сакли сожгли.

— Да не останется никого, кто бы могъ разсказать своимъ о его позорѣ.

Казаки лихорадочно, быстро забиваютъ шомполами новые патроны и не успѣваютъ положить дула на бока коней, какъ за этими конями точно изъ земли выросъ врагъ.

Пистолетные выстрѣлы, судорожныя движенія раненыхъ лошадей, какое-то мѣсиво людей и животныхъ. Свившіяся руки, удары кинжалами въ упоръ, размахи прикладовъ, трескъ череповъ подъ ними, отчаянные крики зарѣзываемыхъ, стоны, хриплые стоны закалываемыхъ. И вдругъ въ эту свалку, точно демоны, врываются всадники-лезгины. Ашхенъ опять впереди. У нея раздулись ноздри, смертельная ненависть въ лицѣ.

— Это русскіе, тѣ самые, которые оскорбили, какъ негодную ветошь, швырнули меня! — точно огнемъ лижетъ ея голову мысль. — Русскіе… Ни любви ихъ ни клятвамъ нельзя вѣрить! Имъ отдаешь все, и они тебѣ платятъ гибелью и измѣной.

И сама не замѣчаетъ, какъ въ упоръ валитъ рослаго, кинувшагося на неё, милиціонера и, бросивъ прочь пистолетъ, ударомъ шашки въ лицо укладываетъ другого…

Свалка коротка, но ужасна… Не прошло и нѣсколькихъ минутъ, какъ тутъ ужъ ничего не осталось. Одни торжествующіе лезгины, но и они, покончивъ съ передовыми защитниками старой стѣны, отъѣзжаютъ и уходятъ дальше…

Воронье все узитъ и узитъ свой черный кругъ. Новыя стаи его слетаются съ горъ. Начинается ихъ торжество, праздникъ, имъ уготованный людскою злобой…

XLI.

Лезгины опять, какъ рѣка, раздваивались на рукава, огибая старую стѣну.

Долго шли они и ѣхали молча.

Главный отрядъ ихъ растянулся на два часа.

И все это время воронье орало возбужденно-жадно и злобно, не осмѣливаясь подобраться къ убитымъ. Это вѣдь хоть и враги, а все-таки люди.

Солнце жжетъ трупы… Стоновъ не слышно.

Лезгины раненыхъ прикончили, своихъ увезли… Тутъ ужъ ни дыханія ни движенія. Кони проѣзжающихъ мимо лезгинъ фыркаютъ и косятся сюда… осторожно забираютъ въ сторону, храпятъ…

Медленно проходятъ пѣшіе…

— Проклятое племя! — повторяютъ они, глядя на убитыхъ.

Первый успѣхъ кружитъ имъ головы. Они еще безпощаднѣе смотрятъ вдаль.

— Пришелъ и нашъ чередъ.

— Теперь мы позабавимся надъ гяурами.

— Аллахъ отдалъ намъ въ жертву ихъ города и села.

— Слава пророку — онъ съ нами…

— Только вѣруйте, — воодушевляютъ ихъ муллы, — и Аллахъ пошлетъ сотни тысячъ ангеловъ передъ вами. Онъ посѣетъ страхъ въ рядахъ враговъ и предастъ ихъ вамъ, какъ спѣлую ниву подъ серпъ жнеца…

Прошли эти часы… Послѣдній лезгинъ мелькнулъ мимо и скрылся вдали за изорванными и растоптанными сѣтями винограда…

И вдругъ одинъ изъ убитыхъ зашевелился.

Воронъ, нацѣлившійся было на него, отлетѣлъ, повернулъ голову бокомъ и смотритъ: что де за чудо такое?

Зашевелился… поднялъ голову… затѣмъ опустилъ ее… слушаетъ.

Нѣтъ никого.

Солнце, синее небо, трупы… Воронье… Вдали гаснетъ шорохъ удаляющагося лезгина.

Еще разъ поднялъ голову… на локти уперся… Воспаленный взглядъ точно шаритъ окрестности…

Нѣтъ, все тихо и мертво.

Выползъ изъ-подъ лежавшаго на немъ поперекъ трупа. Къ стѣнѣ сѣлъ, прислонился и смотритъ.

Клочокъ поля тутъ.

— Ну, погодите, сволочь! — погрозилъ кулакомъ вслѣдъ врагамъ. — Будетъ и на нашей улицѣ праздникъ.

Плечо ноетъ. Ударъ кинжала… не глубокъ… Живетъ и такъ.

Казакъ встаетъ… Ишь, ни одного коня — все побито…

Всполохнулось воронье… поднялось съ остервенѣлыми криками. Еще бы! Вѣдь оно все здѣсь своимъ считало…

— Кши! гадина! — отмахивается казакъ и осторожно выходитъ за стѣну.

— До первой бы крѣпости мнѣ добраться…

Медленно идетъ онъ по направленію къ горамъ.

— Эхъ, коня бы…-- говоритъ онъ и тотчасъ же присѣлъ къ землѣ.

Издали медленно подбѣгаетъ потерявшій своего всадника конь. Ржетъ, точно зоветъ кого-то… мотаетъ головой… Остановится и опять точно его что-то подкинетъ — прыжокъ и вновь безцѣльный бѣгъ.

Видитъ конь — лежитъ человѣкъ, не движется…

Медленно подходитъ къ нему… Фыркаетъ, хвостомъ отъ кого-то отмахивается и нервно всею кожею поводитъ. Кровью глаза налились, не отрывается ими отъ лежащаго. Тянетъ лошадь къ человѣку.

Остановилась. Пѣна изо рта. Ушами встряхиваетъ. Протянула морду… Нюхаетъ горячими ноздрями. А съ шеи поводъ упалъ и вотъ уже почти у руки лежащаго.

Не движется человѣкъ.

Лошадь осмѣлѣла; еще ближе.

Поводъ ея уже въ рукѣ у человѣка, а она и не замѣчаетъ этого — нюхаетъ ему голову, фыркаетъ…

И вдругъ…

Какъ это? У нея въ сѣдлѣ этотъ лежащій!

Вскинулась, ударила ногами, на переднія точно кувырнуться хочетъ, но казакъ крѣпко въ сѣдлѣ сидитъ, рветъ ей пасть удилами, жметъ бока…

Отчаянно ржетъ помчавшаяся лошадь.

— Не кобенься, не кобенься. Не дѣвка столичная, нечего! Тебя-то вѣдь мнѣ и надо было… Теперь я къ завтрему до крѣпости добѣгу.

И, зорко оглядываясь, забывая о ранѣ, казакъ торопится къ западу. Чу… направо новый гулъ. Зорко смотритъ туда казакъ. Гулъ растетъ и растетъ… Слава Богу, скоро рощица близко. Въ рощицѣ есть старая развалившаяся церковь. Двери въ нее еще цѣлы.

Гулъ растетъ и растетъ, сплошной — точно подъ тысячами ногъ земля говоритъ и стонетъ. Это опять они. Новая партія… Сколько же ихъ поднялось въ горахъ?

Торопитъ коня казакъ, къ самой шеѣ его пригнулся… несется стрѣлой теперь. Обернулся было къ своимъ конь и заржалъ, да казакъ его кинжаломъ царапнулъ такъ, что изъ-подъ золотистой кожи кровь брызнула… Конь свѣта не взвидѣлъ и понесся туда, куда его правила рука всадника. Ворвался въ рощицу, живо съ сѣдла сморгнулъ, ввелъ коня въ оставленный грузинскій храмъ и старою дверью приперъ, а самъ ползкомъ да бѣжать прочь.

Громадный карагачъ — такая вершина, что въ ней не одинъ человѣкъ спрятаться можетъ. Живо взобрался туда, змѣю съ вѣтки спугнулъ, какую-то ящерицу всполошилъ. Птица надъ нимъ зачирикала. Добрался до гущины самой, въ нее засѣлъ и слушаетъ… слушаетъ.

— Чортовъ конь… Какъ бы голосу не подалъ.

Но чортовъ конь, попавъ въ тѣнь и тишину, точно замеръ и только тяжело дышитъ, втягивая бока: отходитъ отъ устали въ прохладѣ. А гулъ вдали все растетъ. Надвигаются новыя дружины лезгинъ…

— Счесть бы, сколько ихъ… Да нѣтъ, надо къ своимъ скорѣй.

XLII.

Телавъ и теперь небольшой грузинскій городокъ.

Это живая идиллія. Кажется, у его порога останавливаются всѣ тревоги и треволненія. Издали вѣришь, что заботы и печаль никогда не выходили на его тихія улицы.

Въ тѣ времена онъ весь былъ обвитъ виноградниками, каждый изъ его домиковъ прятался подъ тѣнь чинаръ и карагачей. Тутъ было вволю воды, зелени, цвѣтовъ и прохлады. На его мирныхъ балкончикахъ и верандахъ цѣлые дни проводили скромныя грузинскія семьи, а на плоскихъ кровляхъ часто слышалась музыка, и плясали темноокія красавицы. Здѣсь весело и счастливо жилось тѣмъ, кто не зналъ иной жизни и не былъ испорченъ ея искусственными потребностями, разладомъ, честолюбіемъ. Кахетинскіе помѣщики считали Телавъ чуть ли не столицей, а тифлисцы, настигнутые ударами судьбы, мечтали: «Уйду въ Телавъ и запрусь тамъ!» Въ самомъ дѣлѣ, все, что нужно для счастья — синее небо, горячее солнце, тишина и миръ, хорошее вино и отличный хлѣбъ — тамъ было, и ежели само счастье все-таки пришлому человѣку казалось призрачнымъ, это уже была вина его, пришлаго человѣка.

Въ это счастливое и радостное утро Телавъ проснулся въ особенно праздничномъ настроеніи.

Кто-то изъ мѣстныхъ тузовъ выдавалъ за кого-то свою дочь. Готовились праздники. Бурдюки съ лучшимъ старымъ кахетинскимъ виномъ были извлечены изъ погребовъ, изъ-за города пригнали великолѣпныхъ жирныхъ барановъ, рису сварили цѣлыя груды. Съ сластями и заморскими угощеніями, шампанскимъ еще вчера пришелъ запоздавшій транспортъ изъ Тифлиса. Все, казалось, улыбалось телавцамъ.

«Умирать не надо!» думали они, жмурясь на чудное южное солнце.

Когда у старой стѣны давно уже рухнувшей башни была рѣзня, телавцы въ первый разъ увидали вдали дымъ сторожевыхъ сигналовъ.

Сначала даже не обратили на это вниманія. Гдѣ-нибудь шалятъ лезгины и только, — рѣшили они. Къ этимъ «шалостямъ» разбойничьихъ горныхъ племенъ они давно привыкли.

Лезгины мелкими шайками, человѣкъ въ двадцать-тридцать, часто нападали на ближайшія къ горамъ деревушки, угоняли оттуда коней, скотъ и сами торопились уйти домой по-добру, по-здорову, потому что знали — кахетинская милиція или казаки уже несутся сломя голову имъ наперерѣзъ.

Зачастую имъ, этимъ горнымъ орламъ, такъ и не удавалось уйти далеко. Ихъ настигали, и «барантачи» навѣки оставались въ грузинской землѣ схороненными въ ея могилы.

При всѣхъ подобныхъ случаяхъ по всѣмъ окрестностямъ зажигались шесты съ соломой.

Но телавцы знали, что никакой лезгинской разбойнической партіи и въ голову не придетъ обрушиться на уѣздный городъ, гдѣ всегда есть и казаки, и солдаты, и милиціонеры. Положимъ, въ послѣднее время солдатъ отсюда взяли. Казаковъ тоже оставалось мало.

Да вѣдь лезгинамъ это неизвѣстно было.

Сверхъ того, въ Телавѣ и своей молодежи не мало. А грузинская молодежь отлично владѣетъ и кинжаломъ и стрѣляетъ. Такимъ образомъ телавцы могли спокойно смотрѣть на сторожевые сигналы у горъ…

Около полудня къ дому невѣсты потянулись приглашенные. Всѣ были въ позументахъ, золотѣ и серебрѣ. На этотъ разъ каждый вытащилъ изъ кладовыхъ лучшее, что у него было. Женщины надѣли расшитыя жемчугами тавсакрави — повязки на лобъ, шитые золотомъ лифы и атласныя юбки. Мѣстныя красавицы разрядились такъ, что юноши, глядя на нихъ, только языкомъ чмокали.

— Въ Тифлисѣ нѣтъ такихъ.

— Что Тифлисъ! Развѣ онъ стоитъ нашего Телава?!.

Зурны гремѣли вовсю. Заливались дудуки, гремѣла тиблапита, доморощенные скрипачи выводили такія ноты, что куры полошились во дворахъ, и собаки, поджавъ хвосты, забирались подальше отъ этой музыки. Кое-гдѣ на улицахъ уже плясали.

Грузины какъ испанцы. Слушать музыку спокойно они не могутъ. Старики и тѣ сидятъ, повидимому, спокойно, а кажется, что стулъ подъ ними горитъ. Плясать не могутъ, такъ хоть ногами тактъ отбиваютъ. Вотъ-вотъ вскочатъ и тоже пустятся…

Дѣвушки заводили свои пѣсни…

И вдругъ весь въ пыли и поту въ городъ ворвался какой-то всадникъ.

— Гдѣ уѣздный начальникъ? — спѣшно спросилъ онъ у встрѣтившагося ему горожанина.

— А что? Какія новости?

— Некогда. Лезгины идутъ.

— Далеко?

— Нѣтъ, около. Скоро здѣсь будутъ. И много, много! Земли подъ ними не видать…

Не успѣлъ прискакать этотъ, какъ вслѣдъ за нимъ другой, третій, четвертый. И всѣ съ одною и тою же вѣстью.

— Лезгины идутъ.

— Скоро здѣсь будутъ!

— Нечего и думать обороняться… Ихъ — пропасть…

— Всѣ горы поднялись на нашу Кахетію, рѣжутъ все, что по пути имъ встрѣчается.

XLIII.

Точно рой встревоженныхъ пчелъ, какъ одинъ человѣкъ, поднялся городъ.

Забыты были торжества и свадьба. Священники наскоро спасали въ тайные погреба священные сосуды, иконы, золото, серебро, драгоцѣнныя евангелія и запирали церкви. Во всѣхъ дворахъ запрягали воловъ въ арбы и торопились-торопились.

И все сопровождалось криками отчаянія. Рыдали дѣвушки, колотили себя въ грудь руками женщины. Старики и старухи загодя забирались въ арбы, хоть далеко ли увезутъ ихъ медлительные волы отъ вскипавшихъ и бѣшеныхъ водъ лезгинскаго наводненія!

Купцы садились на коней. У кого были такіе, усаживали на нихъ же женщинъ и дѣтей.

Молодежь, вооруженная наскоро, собиралась на площадь передъ домомъ уѣзднаго начальника, и такъ какъ весь городъ только что готовился къ празднику, то и она имѣла поэтому необычно щеголеватый видъ. Солнце ярко играло на позументахъ платья молодежи, на пестромъ атласѣ архалуковъ, на золотѣ и серебрѣ поясовъ и патроновъ, на драгоцѣнной насѣчкѣ ружей и на рукоятяхъ шашекъ и кинжаловъ. Кони нетерпѣливо стучали копытами въ землю, подымая цѣлыя облака пыли. То и дѣло въ городъ прибывали новые и новые бѣглецы изъ сосѣднихъ окрестностей.

Но эти не оставались здѣсь. Сѣя смутное чувство страха, они уходили дальше. Они-то вѣдь видали, что это не простой лезгинскій набѣгъ, и, кинувъ свои сады и дома, уходили, куда глаза глядятъ, спасая свою жизнь…

Скоро всѣ дороги кругомъ покрылись бѣглецами.

Къ поселянамъ изъ окрестныхъ деревень присоединились горожане. Сотни арбъ, запряженныхъ волами, запрудили всю дорогу. Неистово скрипѣли ихъ громадныя колеса. Съ громкимъ ораніемъ «хабарда!» (берегись) сквозь эту сплошную массу старались проскакать всадники и вязли между арбами, щедро раздавая направо и налѣво удары нагаекъ и по крупамъ воловъ, и по спинамъ людей, и по фартукамъ фургоновъ. А изъ города на ту же запруженную дорогу вливались все новыя и новыя волны. Къ крику людей и скрипу колесъ присоединилось блеяніе барановъ, которыхъ сослѣпу, Богъ вѣсть куда, гнали оторопѣвшіе пастухи. Стада всѣхъ сбивали съ пути. Ржали лошади, и въ этотъ оглушительный концертъ визгливо и рѣзко, потокомъ невыразимаго отчаянія, врывались вопли женщинъ, рвавшихъ на головѣ волосы.

Еще бы! схватились и кинулись въ невѣдомую даль, безъ приготовленій, въ томъ, въ чемъ были!..

Все имъ дорогое, все цѣнное — ихъ дома, наряды — осталось позади. Да и тутъ, въ этой толчеѣ, налети лезгины, свои своихъ передавятъ. Дѣти путались между волами, и часто матери съ пронзительными криками отыскивали ребятъ, заранѣе оплакивая ихъ кончину. Попавшія съ дороги въ сады и поля по бокамъ арбы вязли тамъ, врѣзываясь въ рыхлую землю громадными колесами. Люди вытаскивали ихъ, надрываясь и понукая отчаянными криками воловъ…

Уѣздный начальникъ Телава былъ старый кавказскій офицеръ, помнившій еще Циціанова и Котляревскаго. Онъ оставался спокоенъ.

И въ самомъ дѣлѣ, развѣ давнымъ-давно онъ уже не считалъ самъ себя убитымъ? Если онъ выходилъ благополучно изъ величайшихъ опасностей и отчаянныхъ стычекъ съ горцами, такъ вѣдь это ему казалось только отсрочкой! Да, только отсрочкой!..

Онъ спокойно вышелъ, оглянулся. Счелъ всѣхъ, кто былъ тутъ — разумѣется, приблизительно, на взглядъ.

— Сотни три наберется… да казаковъ пятьдесятъ… да солдатъ два взвода… Ну, что жъ, съ Богомъ! Будь укрѣпленія — отсидѣлся и. отстоялся бы… Да, вѣдь Телавъ — городъ открытый… А зарываться въ землю теперь некогда и не успѣешь. Поди, на плечахъ за этими бѣгущими ворвутся горцы. Все-таки будемъ отбиваться, пока женщины и дѣти подальше уѣдутъ. Ихъ бы спасти. А самимъ — наше дѣло такое, все равно! Когда-нибудь умирать надо.

Ему подвели коня, и онъ сѣлъ въ казачье сѣдло.

— Ну, братцы, смотри, не выдавать своихъ! Вамъ я ничего не скажу. Вы — грузины, — обернулся онъ къ молодежи, — и вы будете защищать своихъ матерей, женъ и сестеръ. Если и не отстоите очаговъ, то родныхъ спасете. Вамъ, значитъ, и Богъ велѣлъ не бояться врага… Ну, а вы… товарищи!.. — оглянулся онъ снова на казаковъ и солдатъ. — И вамъ мнѣ сказать нечего. Присягу принимали. Васъ я знаю всѣхъ — не выдадите, пока живы будете, ну, а съ мертвыхъ не спросится… Маршъ!

И, ударивъ коня нагайкой, старый офицеръ выѣхалъ впередъ.

Когда онъ оставилъ Телавъ за собою съ его садами и мирными долинами, передъ нимъ раскинулись окрестности этого города. Но — увы! — сегодня онѣ были зловѣщи и печальны. Отовсюду клубился дымъ пожарища. Должно-быть, лезгины жгли все, чего не могли увезти съ собою. Пожарища эти охватывали весь сѣверъ и востокъ, мрачною сѣрою завѣсой подходя къ пышнымъ садамъ Телава. Кое-гдѣ въ этой сѣрой завѣсѣ прорывались, несмотря на яркій день и солнечный свѣтъ, красные жадные языки пламени… На западѣ горѣли одинокіе дома. Тамъ этотъ сѣрый фонъ уничтожаемыхъ деревень не казался такимъ сплошнымъ и ужаснымъ.

Опытнымъ взглядомъ старый офицеръ опредѣлилъ, откуда будетъ главная сила удара.

Разумѣется, тамъ, гдѣ меньше жгутъ и грабятъ.

Очевидно, тамъ наиболѣе дисциплинированные горцы, и самъ онъ съ казаками и солдатами направился въ ту сторону.

— Князь! — подозвалъ онъ пожилого грузина. — Я вамъ поручаю милиціонеровъ. Вы — опытный офицеръ. Удержите лезгинъ насколько возможно долѣе. Мы съ вами хорошо понимаемъ дѣло. Съ такими силами, какъ у насъ, побѣда невозможна, но надо, во что бы то ни стало, дать отъѣхать дальше женщинамъ и дѣтямъ. Вы меня поняли?

— Да! Свято исполню. Будьте увѣрены!

Пожали другъ другу руки и разъѣхались, чтобы больше уже не встрѣчаться въ этой жизни.

XLIV.

Лезгины были уже близко.

Уѣздный начальникъ раскинулъ цѣлыхъ два взвода солдатъ, которые оказались у7 него. Они залегли вдоль дороги, по которой слѣдовали горскіе отряды. Казаки держались пока въ сторонѣ…

Направо у милиціонеровъ уже завязалась перестрѣлка; тамъ и горцы и грузины передъ настоящимъ боемъ гарцовали одни передъ другими, болѣе хвастаясь удальствомъ и ловкостью, чѣмъ нанося настоящій вредъ другъ другу.

Такъ въ тѣ времена начинался всегда бой. Своего рода рыцарскій обычай, напоминавшій средневѣковые турниры.

Старый князь — начальникъ милиціи — долго наблюдалъ за этимъ, потомъ, поправивъ длинные усы, наклонился къ лукѣ, далъ шпоры лошади и кинулся самъ на врага. Какой-то лезгинъ подвернулся ему — онъ ссадилъ его ударомъ шашки; наскочилъ на другого и такъ двинулъ его своимъ конемъ въ бокъ, что лезгинъ сморгнулъ съ сѣдла; не останавливаясь надъ этимъ и не оглядываясь, — онъ зналъ все равно, что его милиціонеры за нимъ послѣдуютъ, — онъ врѣзался въ массу враговъ и живо расчистилъ себѣ мѣсто вокругъ ударами шашки, съ быстротой истинно молніеносной, вращавшейся въ его рукахъ.

Должно-быть, лезгины впопыхахъ растерялись. Они стрѣляли въ князя, но ни одна пуля еще не оцарапала опытнаго воина. Бросились на стараго князя съ кинжалами, но всегда ихъ удары попадали въ воздухъ или на его шашку.

Наконецъ милиціонеры клиномъ ворвались въ эту живую массу и раскидали ее направо и налѣво.

Масса подалась назадъ, отхлынула передъ натискомъ грузинъ, чтобы сейчасъ же свернуться въ новую грозную группу, которую милиціонеры уже встрѣтили залпами своихъ ружей чуть не въ упоръ.

Много лезгинъ уже лежало на землѣ. Не одинъ десятокъ оставшихся безъ всадниковъ коней носился по всему этому полю.

Выдержавъ залпъ, лезгины, въ свою очередь, кинулись на грузинъ. Тѣ, по обычной своей тактикѣ, бросились назадъ, какъ будто отступая. Разгорѣвшіеся кони уносили ихъ далеко, и въ тотъ моментъ, когда горцы совсѣмъ не ожидали этого, грузины, быстро повернувъ лошадей, вдругъ пронизывали ихъ отряды, поражая встрѣчающагося врага ударами шашекъ, и, спустя немного, оказывались уже у него въ тылу.

— Спасибо, молодцы! — кричалъ имъ по-грузински старый князь.

Никто изъ этой храброй и ловкой молодежи не думалъ о личной безопасности, о возможности спастись. Хоть и передъ смертью, но каждому хотѣлось показать, какой онъ воинъ, и заслужить похвалу у товарищей.

Смертоносное дѣло обращалось въ настоящую воинственную потѣху. Грузины часто отъ удара врага перевертывались подъ брюхо лошади и вдругъ оказывались на сѣдлѣ у врага, и сзади разили его ударомъ кинжала въ шею и, скинувъ трупъ съ чужого коня, на немъ уже уносились дальше, продѣлывая тотъ же самый маневръ.

Тѣмъ не менѣе, вслѣдъ за передовыми лезгинами прибывали остальные отряды, сгущая массу враговъ.

Передъ силою ихъ напора грузины ужъ не могли удерживаться.

Они разбрасывались вразсыпную вѣеромъ, охватывали лезгинъ съ боковъ и, вырвавъ ловкими выстрѣлами у нихъ нѣсколько жертвъ, быстро отступали, свертывались и уходили подальше, заманивая горцевъ въ дальнѣйшее преслѣдованіе.

Такимъ образомъ, мало-по-малу поддаваясь передъ превосходными силами непріятеля, они, ворвались въ большіе сады и тамъ, схоронясь за деревьями, открыли убійственный огонь. Затрещала перестрѣлка. Теперь ужъ лезгины носились кругомъ, по-сокольи высматривая въ чащѣ зелени врага, а грузины оставались спокойны…

Но стоило кому-нибудь изъ грузинъ выглянуть изъ-за ствола дерева, и если вражья пуля не попадала въ него, то впивалась рядомъ въ кору или съ шелестомъ пробивала густую листву.

Носились-носились лезгины и, наконецъ, поняли, что такъ хоть до вечера джигитуй — ничего не сдѣлаешь.

Они отошли назадъ, выжидая пѣшихъ; потомъ подсадили ихъ себѣ за спины — подвое въ сѣдло и на крупъ коня, и быстро вынеслись съ ними подъ огнемъ спрятавшихся въ саду грузинъ поближе къ саду. Тутъ они скинули живой грузъ и опрометью помчались назадъ за другими. Такимъ образомъ, немного спустя, все уже здѣсь было занято пѣшимъ ополченіемъ.

Конные лезгины занялись другимъ.

Они грабили одинокіе дома, затерявшіеся въ садахъ. Жгли, чего нельзя было унести съ собою, и засѣвшіе въ зелени грузины часто задыхались отъ густого дыма, наносимаго на нихъ вѣтромъ.

Кончивъ съ этимъ, конница горскихъ дружинъ поискала дороги на Телавъ со стороны. И въ то время, какъ пѣшіе лезгины кинулись ужъ на сады и завязывали рукопашную, передовые всадники Амедъ-султана уже носились по улицамъ Телава, сѣя смерть и ужасъ въ оставшемся еще населеніи, врывались въ дома и хозяйничали тамъ, выводили за руки женщинъ и, если эти не были молоды и хороши, однимъ ударомъ шашки рубили имъ головы на порогѣ ихъ домовъ.

Въ саду кипѣлъ теперь звѣрскій бой. Схватывались грудь съ грудью. Бѣшено наскакивали другъ на друга. Покончивъ съ однимъ врагомъ, не отдыхая, кидались на слѣдующаго. Тѣмъ не менѣе, несмотря на численное превосходство горцевъ, грузинамъ еще разъ удалось отбить непріятеля. Онъ отхлынулъ отсюда и остановился вздохнуть и оправиться передъ новымъ нападеніемъ.

Князь взглянулъ на часы. Онъ на три часа задержалъ наступленіе.

Бѣглецы изъ Телава должны были продвинуться далеко. Если еще удастся удержать лезгинъ настолько же — дѣло его будетъ сдѣлано, и женщины и дѣти спасутся.

Для него это было особенно важно. Вѣдь и его семья также уходила изъ обреченнаго смерти Телава.

Смерть подходила къ обреченнымъ — безпощадная и жадная. Одинаковая ко всѣмъ — и къ человѣку, защищающему свой очагъ, и къ птицѣ, беззащитной передъ суровымъ дыханьемъ зимы. Видѣли ли вы ихъ, побитыхъ первыми морозами? Надъ ручьемъ, еще недавно журчавшимъ кротко и весело подъ зеленью — въ тѣни — остались одни голые прутья, съ которыхъ только хлопья снѣга падаютъ на оставленныя гнѣзда.

XLV.

У уѣзднаго начальника дѣло обстояло еще лучше.

Казакамъ удалось укрыться. Пѣхотинцы лежали въ кустахъ и заросляхъ.

Битва грузинской милиціи обманула лезгинъ. Они думали, что сопротивленіе только тамъ, а здѣсь его не будетъ… Они шли безпечно по широкой дорогѣ, пока не вынимая даже ружей изъ чехловъ. Правда, разъ гдѣ-то близко заржала лошадь, но это могло случиться и такъ. Мало ли такихъ забыто теперь въ садахъ и виноградникахъ?

И вотъ, когда вся дорога уже была занята сплошь густою массою главнаго отряда, вдругъ налѣво въ кустахъ блеснуло что-то. Замѣтившій это лезгинъ не успѣлъ еще и крикнуть, какъ раздалась тамъ русская команда и грянулъ залпъ…

Отрядъ дрогнулъ, но дѣваться было некуда. Сзади напирали свои, впереди было пріостановились, но подъ движеніемъ съ тыла поневолѣ должны были податься впередъ.

Не успѣли еще прійти въ себя, какъ новый залпъ. И новыя жертвы корчатся въ пыли дороги подъ чевяками своихъ товарищей…

— Въ штыки ихъ, ребята! — скомандовалъ фельдфебель.

Что ему оставалось? Солдатъ понималъ — все равно умирать придется, такъ хоть посильнѣе испугать, удивить и ошеломить врага… подольше его задержать, а тамъ будь, что будетъ и что Богъ дастъ.

— Въ штыки ихъ, ребята!

Лезгины не успѣли еще прійти въ себя, какъ два взвода солдатъ вдругъ выросли у самой дороги и бросились въ ихъ отрядъ. Съ угару даже не сообразили, что лезгинъ все равно не одолѣешь — ихъ много, а лезгины съ одури не поняли, какъ мало врага.

Пока они приходили въ себя, наши не теряли времени. Работали и штыками и прикладами.

Ткнетъ врага въ бокъ или въ животъ, выхватитъ штыкъ и за дуло рукой, и тотчасъ же привычный размахъ, и отъ ударовъ приклада валятся горцы, а тамъ опять прикладъ въ руки, и пори штыкомъ кого попало…

— Ай да молодцы! — радовался фельдфебель, забывая, что и онъ и эти молодцы одинаково обречены на смерть. — Ай да молодцы… Ай да молодцы! Ну-ка ихъ еще…

И самъ врѣзался въ массу врага.

Уѣздный начальникъ издали внимательно слѣдилъ за этимъ и, улучивъ минуту, скомандовалъ:

— Казаки, за мной!

Теперь, чтобы окончательно поразить горцевъ, надо было удивить ихъ новой атакой, неожиданной атакой казачьей сотни.

Ея не дождались лезгины: они отхлынули назадъ, давя одинъ другого.

Ужъ очень было это внезапно, и оторопѣвшій врагъ никакъ не ожидалъ такого сопротивленія.

Амедъ-султанъ понялъ, въ чемъ дѣло. Онъ не придалъ никакого значенія временному успѣху русскихъ, тѣмъ болѣе, что за ними, за русскими, изъ Телава уже поднимались столбы дыма. Значитъ, лезгинамъ хотя и окольнымъ путемъ, удалось туда добраться, и они уже хозяйничаютъ въ городѣ.

Амедъ вмѣстѣ съ Ашхенъ и лучшими всадниками бросился направо, обогнулъ сады и полями двинулся къ самому городу.

Казаковъ вѣдь мало. Солдатъ еще меньше. Съ ними лезгины совладаютъ: сомнутъ и уничтожатъ ихъ одною своей массой… А тутъ надо выиграть время и поскорѣе захватить Телавъ.

Амедъ-султанъ въ Телавѣ совсѣмъ измѣнилъ ходъ войны. Все, что еще было въ горахъ недовѣрчиваго и нерѣшительнаго, подымется какъ одинъ человѣкъ. Пожалуй, и Елисуй не выдержитъ. И онъ возстанетъ.

Будетъ ли такая сила, которая тогда можетъ удержать наводненіе лезгинскихъ дружинъ въ счастливыя долины Грузіи?

Дорога къ Тифлису открыта. Столица Закавказья падетъ — это несомнѣнно. Весь вопросъ будетъ только въ дняхъ… даже не въ недѣляхъ. Вѣдь Тифлису не въ первый разъ сгибать свою выю подъ властною рукою завоевателя.

— Что, если бы…-- и онъ не кончилъ своей мысли.

— О чемъ ты? — спросила его Ашхенъ.

— Нѣтъ, такъ… Когда удача со мной, весь міръ хочется захватить.

— Я тебѣ скажу, о чемъ ты думалъ.

— Ты?

— Да, я… потому что у насъ и мысли однѣ.

— Скажи, если ты угадала…

— Вольный Шамхаръ хорошъ для горъ.

— Ну?

— Есть еще лучше. Для султанства отъ моря и до моря Вольнаго Шамхара недовольно… Нуженъ намъ Тифлисъ!..

Амедъ-султанъ только глазами сверкнулъ и, точно ему мало было воздуха, задышалъ часто-часто, шпоря вовсю свою лошадь. Вонъ вдали уже домики Телава, счастливаго еще вчера и такого несчастнаго сегодня, — идиллическіе домики, сжигаемые огнемъ. Оттуда доносятся сюда крики ужаса, и какъ будто сослѣпу бѣгутъ прямо на Амеда беззащитные горожане…

— Никому пощады!..

И первый онъ бросается на эту растерянную толпу.

Что ему до чужихъ страданій? Онъ — завоеватель, хищникъ. Чѣмъ больше крови и ужаса и муки онъ посѣетъ и пронесетъ кругомъ, тѣмъ громче будетъ его имя и сильнѣе власть.

— Никому пощады!.. — кричитъ онъ, и жалкіе бѣглецы валятся подъ ударами шашекъ.

XLVI.

Бѣглецы изъ Телава, всѣ тѣ, которые успѣли уйти оттуда, уже четыре часа двигались, хоть и сталкиваясь, но все-таки впередъ и впередъ…

Скоро передъ ними поднялась довольно высокая гора — гора, разумѣется, для долинной Кахетіи. Въ Дагестанѣ ее, эту «гору», не назвали бы и холмомъ.

Первые на нее въѣхали всадники и всадницы…

На самой вершинѣ ея собирались отдохнуть… Но достигнувъ ея, они стремглавъ спустились внизъ и, въ ужасѣ понукая усталыхъ коней, двинулись дальше. Многіе уже остались на ногахъ. Кони ихъ не выдержали — были стары и слабы — и пали, запружая своими трупами и безъ того трудную дорогу… Но и на ногахъ люди черезъ силу бѣжали впередъ и впередъ.

Всюду, куда ни появлялись эти передовые вѣстники совершавшагося позади ужаса, они сѣяли панику. Въ страхѣ подымались жители одинокихъ домиковъ въ счастливыхъ садахъ, вскакивали на коней и запрягали воловъ въ арбы; поселяне сосѣднихъ по этому пути деревень грузили арбы, чѣмъ попало, первымъ встрѣчавшимся глазу, бывшимъ подъ руками, включая туда плачущихъ дѣтей, сбивали ихъ въ кучи и бѣжали, бѣжали, бѣжали. Такъ что, когда арбы изъ Телава достигли вершины этой горы, весь путь передъ ними, насколько его видно было по направленію къ страшно далекому еще Тифлису, занятъ былъ такими же медлительными скрипучими арбами.

Казалось, подымалась вся Кахетія, счастливая еще вчера и — увы! — до такой степени разоренная сегодня.

Что же, собственно, поразило такъ бѣжавшихъ телавцевъ?

Бывшіе въ арбахъ, оглядываясь на родной городъ, тотчасъ поняли это.

Воздухъ сегодня былъ ясенъ, небо чисто. Виднѣлось далеко и съ поразительной чистотой и опредѣленностью контуровъ!

Вонъ Кавказскія горы — главный хребетъ. Снѣговыя вершины утонули въ лазури… Точно серебряные алтари поднялись тамъ, служа невѣдомому Богу.

Внизъ бархатными густо окрашенными мантіями падаютъ ихъ скалы. И вся долина, какъ на ладони, — только что оставленная долина, гдѣ когда-то такъ хорошо, весело и сытно жилось несчастнымъ бѣглецамъ, — родная, чудная долина, прохладная отъ покрывавшихъ ее садовъ, благоуханная отъ безчисленныхъ цвѣтовъ, усѣявшихъ ея благоуханную почву, — дивная долина Кахетіи, оправленная въ свои несравненныя горы.

И посреди еще утромъ безпечный Телавъ.

Но теперь онъ кажется сплошнымъ костромъ. Именно костромъ — точно это не городъ съ церквами, домами, садами, и никогда не былъ такимъ, а пришли какіе-то великаны и разложили посреди долины громадный костеръ…

Какой дымъ клубится оттуда въ синее безоблачное небо! Густой, темный, охватывающій цѣлыя версты и вдоль и поперекъ.

И подъ дымомъ внизу чудовищные красные языки пламени; они срываются сверху и тонутъ въ дыму, гаснутъ въ немъ, точно подъ вѣтромъ разстилаются вправо, влѣво, слизывая своимъ всеуничтожающимъ огнемъ сады, фермы, поля… Лизнетъ такой языкъ — и назадъ — къ очагу этого ужаса, а по слѣду курится и заволакивается новымъ дымомъ только что зеленѣвшій уголокъ.

Пламя то рвется вверхъ, пронизываетъ завѣсу дыма своимъ зловѣщимъ столбомъ и снова припадаетъ къ землѣ, разстилаясь по ней багровымъ среди этого бѣлаго дня моремъ. Въ этомъ морѣ стоятъ еще церкви, точно корабли, но и онѣ окутаны дымомъ. Онъ вьется по ихъ колокольнямъ вверхъ, ложится густой пеленой на ихъ кровли и купола… Еще немного — и корабли тоже утонутъ въ общей уничтожающей стихіи.

Скоро отъ Телава останется только груда пепла и дымныя головни.

Въ арбахъ поднялись пронзительные вопли. Опять зарыдали и забили себя кулаками въ грудь женщины, закричали дѣти. Всякій поминаетъ свой уголъ, гдѣ онъ родился и жилъ, не думая о завтрашнемъ днѣ… А теперь? Что принесетъ этимъ, несчастнымъ бѣглецамъ ужасное завтра? Куда имъ направить свой путь, гдѣ преклонить усталую голову?..

Да, впрочемъ, еще придетъ ли это завтра? Можетъ-быть, къ вечеру ужъ никого въ живыхъ не останется, чтобы вспоминать о счастливомъ прошломъ и оплакивать его.

Вѣдь вонъ — зоркіе — видятъ… не хотѣли бы видѣть, да вѣдь глазамъ не закажешь — ослѣпни, какъ сердцу не велишь — молчи и памяти — забудь! Видятъ глаза то, чего бы лучше имъ не видѣть.

По всѣмъ дорогамъ въ долинѣ носятся едва различимые всадники.

Телавцы знаютъ, что это не ихъ милиціонеры. По пути сюда ни одного такого, ни казака, ни грузина. Только сѣрые всадники въ своихъ сѣрыхъ папахахъ…

Это лезгины!..

Они уже мчатся сюда… И отъ нихъ не уйдешь, если не случится чуда.

Вонъ-вонъ они, десятками, сотнями, и всюду, гдѣ они останавливаются, подымается дымъ къ небесамъ и багровѣетъ пламя; жгутъ и уничтожаютъ все, попадающееся подъ руки.

И эти признаки разрушенія1 захватываютъ все большее и большее пространство, всползаютъ красными огневыми волнами на холмы и перепрыгиваютъ за ихъ верхушки, льются въ глубокіе овраги, пропадаютъ на минуту и, немного спустя, торжествующіе, неукротимые въ своей ярости, взбѣгаютъ на отвѣсы съ другой стороны и ужъ безъ всякихъ препятствій бѣгутъ, клубясь дымомъ дальше…

Что спасетъ ихъ, этихъ бѣглецовъ?

Одно чудо…

И чудо это, дѣйствительно, случилось.

XLVII.

Ашхенъ въ порывѣ боевого возбужденія подъѣхала къ Амедъ-султану. У нея раздувались ноздри, глаза метали молніи, грудь дышала высоко и порывисто, рука, державшая уздечку, вся трепетала…

— Отъ грузинскихъ милиціонеровъ тамъ, — взмахнула она нагайкою налѣво, — не осталось никого.

— Да почіютъ мирно! Они были храбрые люди.

— Старый князь, ихъ начальникъ, долго защищался, какъ левъ, застигнутый въ пустынѣ. Много уложилъ онъ нашихъ. Если бы ты видѣлъ его тѣло — пронизано пулями, изрублено… Какъ у него хватало силы! Лошадей ихъ взяли наши. Сняли оружіе…

— Русскіе еще держатся, но ихъ уже немного… Я ѣздилъ въ Телавъ, тамъ все горитъ. Аллахъ благословилъ нашъ первый боевой день. Теперь впереди яснѣе. Если бы только намъ удалось занять Тифлисъ, возстали бы всѣ горы! Чечня подымется послѣ сегодняшняго успѣха. Телавъ взятъ. Кахетія въ нашихъ рукахъ. Они сейчасъ же бросятся за Терекъ на казачьи станицы — не удержатся. За ними подымутся осетины и ингуши… Вся эта сторона горъ черезъ какую-нибудь недѣлю будетъ въ огнѣ… Ну, а для Большой и Малой Кабарды, для Абхазіи и народовъ Адыга — для всѣхъ этихъ бжедуговъ, натухейцевъ — нуженъ Тифлисъ… Эта вѣсть: «Тифлисъ взятъ!» подыметъ самыхъ робкихъ. Даже христіане-сванеты и тѣ встанутъ, какъ одинъ человѣкъ; вѣдь русскіе недавно оскорбили ихъ князя.

— Пошли скорѣе въ горы съ доброю вѣстью.

— Да!..

И Амедъ-султанъ подозвалъ Гассана.

— Собери всадниковъ — не больше пятидесяти — изъ разныхъ мѣстъ, отъ разныхъ отрядовъ. Прикажи имъ моимъ именемъ скакать обратно въ горы въ свои и чужіе аулы съ «побѣдой». Пусть вездѣ, проѣзжая мимо, кричатъ: «Кахетія взята Амедъ-султаномъ, Телавъ со всѣми деревнями кругомъ сожженъ его воинами, грузинская милиція уничтожена, отъ русскаго отряда не осталось никого!» Пусть объявляютъ по всему Дагестану, что Амедъ-султанъ, доселѣ непобѣдимый, идетъ на Тифлисъ во главѣ воинственныхъ дружинъ. Тѣ, которые еще тамъ не вооружались или ждутъ перваго успѣха, пусть встаютъ и спѣшатъ сюда. Иначе имъ не будетъ ни славы ни добычи. Понялъ ты меня? — ни славы ни добычи. Говори, что добычи тутъ вволю, что мои воины нагрузили по обѣимъ сторонамъ коней мафраши^[2] золотомъ и серебромъ, и еще больше золота и серебра осталось по окрестностямъ, что намъ некуда дѣвать драгоцѣннаго оружія, что табуны отличныхъ коней ждутъ руки властелина, стада овецъ остались безъ пастуховъ въ поляхъ, и мы ихъ рѣжемъ, этихъ овецъ, сотнями и тысячами, ѣдимъ доотвала послѣ бранной потѣхи. Пусть скажутъ, что дома, сожженные нами, были полны шелковой парчой для женскихъ одеждъ и что такихъ еще больше осталось нетронутыми. Всякому, кто спустится съ горъ, достанется вволю для его женъ, сестеръ и матерей. Пусть не заботятся о пищѣ, — только спустятся съ горъ, тамъ будетъ больше, чѣмъ надо. Скажи, что мы тонемъ въ изобиліи и задыхаемся отъ богатства. Въ нашихъ аулахъ не останется ни одной сакли безъ рабыни, такой, что на Анатолійскихъ рынкахъ и въ Константинополѣ ей бы и цѣны не было… Пусть все разскажутъ это и прибавятъ, что Амедъ-султанъ непобѣдимый всю эту роскошь даритъ своимъ вѣрнымъ слугамъ, воинамъ вольнаго Дагестана.

Гассанъ не заставилъ себѣ повторять. Онъ понялъ, что такія извѣстія должны распространяться съ быстротой молніи, и кинулся найти наиболѣе надежныхъ изъ всадниковъ.

Такихъ было не мало, но у нихъ кони устали и требовали отдыха.

Гассанъ отобралъ карабахскихъ коней, отнятыхъ у милиціонеровъ, и снабдилъ ими посланцевъ.

— Въ Вольномъ Шамхарѣ возьмите себѣ свѣжихъ и оттуда по всему Дагестану распространите добрую вѣсть…

Горцы, на долю которыхъ выпало это порученіе, казались не особенно довольны. Еще бы! Во-первыхъ, они не будутъ участвовать въ дальнѣйшихъ подвигахъ Амедъ-султана; во-вторыхъ, ихъ участіе въ добычѣ прекращается съ ихъ отъѣздомъ.

Гассанъ понялъ это и успокоилъ «вѣстниковъ побѣды».

— До Тифлиса боя не будетъ, и вы успѣете вернуться. Теперь вся мѣстность до столицы Закавказья открыта. Намъ встрѣтятся жалкіе взводы солдатъ да полусотни казаковъ — вотъ и все. Не это даетъ славу воину… А что касается добычи, то изъ всего, что мы возьмемъ по пути, ваша часть будетъ храниться у вашихъ старѣйшинъ и вождей.

И къ вечеру того же дня посланцы взбирались уже на первыя предгорья Кавказскаго хребта.

Старый Ибрагимъ подъѣхалъ къ Амедъ-султану.

— Господинъ, я сейчась видѣлъ, что обозы съ бѣглецами еще взбираются на ту вонъ гору. Черезъ часа два-три наши всадники могли бы ихъ настигнуть и уничтожить «злую кровь» до послѣдняго.

— Что же… пусть!.. — согласился было Амедъ, но его живо схватила за руку Ашхенъ.

— Ты хочешь сказать мнѣ что-то?

— Да… Ибрагимъ, найди Гуссейна-муллу!

Старый слуга отъѣхалъ.

— Я не хотѣла, чтобы онъ зналъ, что я, женщина, даю совѣты тебѣ. Не лучше ли оставить ихъ бѣжать, этихъ несчастныхъ?

— Почему? Они увозятъ нашу добычу…

— Мы ее всю найдемъ въ Тифлисѣ и тѣхъ же женщинъ и дѣтей возьмемъ въ этомъ городѣ. Пусть бѣглецы по всему пути распространяютъ ужасъ. Если мы теперь нападемъ на нихъ, во всѣхъ селахъ подымутся милиціонеры, вооружится все, потому что будетъ знать, что пути къ спасенію нѣтъ, что надо имъ оставаться на мѣстахъ и драться съ нами, защищая ихъ семьи. А это задержитъ наше движеніе къ Тифлису.

— Правда!

— А если эти пройдутъ благополучно, они увлекутъ туда за собою всѣхъ, мы за ними дойдемъ быстро до города, гдѣ число голодныхъ ртовъ увеличится. И чѣмъ больше дѣтей и женщинъ скопится въ Тифлисѣ, тѣмъ вѣрнѣе наша побѣда. Женщины связываютъ руки ихъ братьямъ и мужьямъ. Они захотятъ ихъ увезти дальше, и число мужчинъ въ Тифлисѣ будетъ меньше.

Такимъ образомъ чудо, которое должно было спасти бѣглецовъ, совершилось.

XLVIII.

Дорога къ Тифлису была, дѣйствительно, открыта.

Теперь уже никто не могъ удержать лезгинъ.

Бѣглецы изъ Телава и изъ селеній по пути распространили такой ужасъ по всей Кахетіи, что еще лезгины были далеко, а жители снимались съ мѣстъ, грузили свои арбы, угоняли стада и коней и спѣшили по пути къ большому городу, къ столицѣ, гдѣ были русскіе. Никому не казалось вѣроятнымъ, чтобы дерзость горцевъ дошла до такой степени.

Въ самомъ дѣлѣ, въ Тифлисѣ было за сто тысячъ населенія.

Правда, поселяне не знали, что войска оттуда выведены на Сѣверный Кавказъ, что безпорядки въ Чечнѣ и около Владикавказа отвлекли вниманіе русскихъ отъ этой части страны. Никому не было извѣстно даже и того, что намѣстникъ уѣхалъ изъ своего дворца туда же… Край весь былъ открытъ ужасамъ горскаго нашествія…

Тутъ мѣстность уже была не такого долиннаго характера. Попадались горы…

Амедъ-султанъ и Ашхенъ теперь уже ѣхали впереди своего воинства.

Пустыня была передъ ними. Пустыня зеленая, цвѣтущая, но безлюдная.

Сегодня, напримѣръ, утро прелестное. Только что вставшее солнце разгоняло туманъ. Одна за другою обнажались вершины оставленныхъ далеко-далеко назади величавыхъ и царственныхъ горъ родного Дагестана.

Лошади отъ нетерпѣнія скребли землю копытами. Какая-то черная птица взмыла изъ развалинъ и разомъ утонула въ яркомъ сіяніи зари. Только смутный клекотъ замеръ въ воздухѣ. Словно костры, на вершинахъ позади запылали снѣговыя глыбы. Тусклымъ блескомъ отражали зарю гладкія скалы. Мгла, клубившаяся въ ущельяхъ и долинахъ, приняла фіолетовые тоны.

Какъ хороши были развалины старыхъ башенъ и храмовъ въ эту минуту! Ихъ обливало розовымъ блескомъ, и онѣ словно млѣли въ этомъ мерцаніи, выступали на свѣтъ каждою своею выпуклостью.

Кусты на вершинахъ башенъ, самыя башни, зубцы стѣнъ, груды щебня, — все это разомъ оживилось, точно въ эти безжизненные камни влилась горящая яркимъ румянцемъ кровь молодости и силы. И странно! розовѣли они не снаружи. Заря не извнѣ обливала ихъ своимъ торжествующимъ блескомъ. Нѣтъ, этотъ румянецъ словно расходился изнутри ихъ, точно тамъ посреди былъ центръ этой жизни, средоточіе этого блеска.

Тропинка вела отсюда черезъ арку стариннаго моста безъ устоевъ. Мостъ былъ такъ узокъ, что, если бы кто-нибудь ѣхалъ навстрѣчу, то одинъ изъ встрѣтившихся, какъ и надъ безднами Кавказскихъ горъ, долженъ былъ бы сбросить своего коня прямо въ ревущую бездну потока.

По окраинамъ арки замѣтны слѣды парапета, но онъ давно обвалился, и только въ одномъ мѣстѣ торчитъ часть его одинокимъ зубцомъ.

Странное чувство охватывало здѣсь — чувство не страха, а напряженія всѣхъ нервовъ. Каждый какъ будто живетъ отдѣльною жизнью, жилы натягиваются, пульсъ бьется сильнѣе, и при каждомъ взглядѣ внизъ кружится слегка голова. Но, разумѣется, все это случалось не съ тѣми, кто, какъ Амедъ, выросъ въ горахъ.

Нѣсколько сотенъ лѣтъ стоитъ эта замѣчательная ярка. А все-таки страшно, — вдругъ оборвется и рухнетъ внизъ.

И за лошадь жутко: оступится — и поминай, какъ звали.

А тутъ, какъ нарочно, слышно: потокъ ворчитъ внизу, горныя теченія разбиваются о скалы, торчащія вверхъ остреемъ.

По склону горы, внизу, громадные лѣса. Сверху же кажется, что только трава устилаетъ откосы.

Жутко… Хоть бы лошадь проскакала стремглавъ — нѣтъ, едва ступаетъ, медленно, осторожно, точно она не довѣряетъ сѣдоку или аркѣ, висящей надъ пропастью.

Колѣни сами собою сжимаютъ тѣснѣе бока коня, и при всякомъ движеніи подпруги руки невольно хватаются за гриву лошади.

А все-таки и въ этомъ напряженіи нервовъ до боли, и въ этомъ страхѣ, если только можно было назвать подобное чувство страхомъ, есть что-то трепетно-хорошее.

И голова кружится, и хочется весело крикнуть на весь этотъ просторъ.

Поверхность камней на аркѣ такъ сгладилась, что копыта лошади скользили и разъѣзжались по сторонамъ.

А когда на этомъ шаткомъ основаніи покоится туча, тутъ уже мало чутья лошади, — коню нужно обладать цѣпкостью обезьяны или способностью піявки присасываться ко всему.

Но вотъ мостъ кончается.

Колѣни разжимаются сами собой. Руки освобождаютъ гриву, и посадка дѣлается молодцоватой. Даже шумъ бездны, исчезающій позади, становится гармониченъ, и душою чувствуешь, какъ онъ подъ стать этимъ дикимъ кручамъ и скаламъ, какъ хорошо выдѣляются на его однообразномъ фонѣ фіоритуры рѣзкаго пронзительнаго крика водяной птицы и унылый стонъ лѣсного фазана.

Тропинка за мостомъ круто спускается внизъ.

Лозы дикаго винограда глушатъ остальную растительность. Громадные каштаны и маститые дубы задыхаются въ мощныхъ объятіяхъ этихъ удавовъ, перекидывающихся отъ ствола къ стволу, отъ вѣтвей однихъ къ вѣтвямъ другихъ деревьевъ. Малорослые орѣшники совсѣмъ прячутся въ этой убійственной сѣткѣ. Свернуть въ сторону отъ тропинки иногда было невозможно именно потому, что частый переплетъ одеревянѣвшихъ лозъ былъ доступенъ только топору или огню.

Странное дѣло!

Несмотря на обиліе грозъ, здѣсь почти нѣтъ лѣсныхъ пожаровъ. По крайней мѣрѣ, по всему пути ни Амеду ни другимъ не пришлось видѣть ни одного выгорѣвшаго мѣста.

Какъ сюда попалъ Амедъ?

XLIX.

Амедъ нарочно ѣхалъ этимъ путемъ.

Лезгины шли вѣеромъ, занимая линіей своего набѣга громадное пространство. Десять тысячъ всадниковъ и пѣшихъ не могли бы двигаться одной и той же дорогой.

Имъ приходилось бы одолѣвать узкія тропы, гдѣ могли бы они двигаться только гуськомъ, одинъ за другимъ. И на это пошли бы недѣли! Сверхъ того, по пути катились быстроводныя рѣки, шумѣли потоки, гдѣ приходилось искать брода.

И вотъ въ то время, какъ вся масса набѣга шла долинами и гладями, захватывая даже часто песчаныя пустыни восточнаго Закавказья, Амедъ со всадниками Вольнаго Шамхара шелъ къ той же цѣли съ запада.

Условлено было всѣмъ сойтись въ двадцати пяти верстахъ отъ Тифлиса. Стояли сѣверные вѣтры, и на этотъ большой городъ давно ужъ съ спаленныхъ деревень и выжженныхъ садовъ гнало жаръ и чадъ ужасныхъ пожарищъ. Всѣ дороги къ городу были переполнены бѣглецами. Казалось, все, что только дышало и имѣло способность двигаться, спасалось сюда. Тифлисцы сами были полны тревоги. Они еще не знали, насколько велика опасность, не вѣрили даже, чтобы шайки лезгинъ осмѣлились напасть на ихъ древній городъ.

Дерзость горцевъ вѣдь никогда еще не доходила до подобной степени.

Но въ то же время они понимали, что свершается нѣчто необычное, ужасное. И смутное чувство жуткости наполняло всѣхъ.

Лезгины пустыню оставляли за собой.

Въ десятки лѣтъ уже нельзя было исправить всѣхъ опустошеній, совершенныхъ ими въ благодатномъ краѣ. По дорогамъ, по которымъ прошли они, валялись трупы запоздавшихъ или медлительныхъ бѣглецовъ. Пухли и заражали всю мѣстность палые кони и быки. Въ небесахъ иногда было темно отъ крикливыхъ вороньихъ стай, наполнявшихъ ихъ отовсюду. Казалось, въ этотъ уготованный имъ людскою злобою праздникъ онѣ стремились со всѣхъ концовъ міра. Гдѣ же было взяться въ одномъ Закавказьѣ этимъ чернымъ стаямъ? Приближались люди — и онѣ тяжело и нехотя, сытыя, одурѣвшія отъ изобильнаго корма, подымались, оставляя свою добычу изъѣденною наполовину, съ кусками мяса въ стальныхъ клювахъ… И только что живые отъѣзжали дальше — онѣ садились опять на эту добычу.

Въ горахъ не осталось шакаловъ. Всѣ сбѣгались сюда, отвоевывая у воронья падаль.

Если бы не эти хищники, жадные до труповъ и очищавшіе ихъ до костей, зараза пошла бы по всему этому краю.

Такъ шли лезгины къ намѣченной цѣли.

Амедъ ѣхалъ другой дорогой, извѣстной ему хорошо.

Иногда попадались поля, четырехугольники, засѣянные кукурузой. Чѣмъ ниже, тѣмъ растительность дѣлалась гуще. Часто ужъ попадались буковыя деревья сажени по двѣ въ діаметрѣ. Лавровишни у ихъ подножія казались карликами. Темно-зеленые, почти черные, кипарисы съ трудомъ выбивались изъ чащи боярышника, подъ которымъ, вмѣстѣ съ кипарисами, вытягивались дикія поросли фиговаго дерева.

Въ полдень, когда все это млѣетъ въ жарѣ, ароматъ понизей убійственъ. Огневые цвѣты гранатъ такъ и пылаютъ въ чащѣ. Попадешь въ полосу жасминовъ — голова закружится, кровь бьетъ въ виски, передъ глазами яркія спирали. Можно отравиться этимъ благоуханіемъ.

Въ чащѣ неумолкаемый стрекотъ и гамъ — все копошится, шуршитъ. Видишь, какъ въ полномъ безвѣтріи колышатся вѣтви, а что за ними — не угадать.

Амедъ подстрѣлилъ пару прелестныхъ яркихъ фазановъ, смѣясь стрѣлялъ въ кабана, даже лани были въ лѣсной чащѣ.

Только что выѣхали на чистое мѣсто, какъ вдругъ вдали навстрѣчу послышались топотъ и громкая пѣсня.

Амедъ остановился. Свита его точно къ землѣ приросла.

Топотъ приближался, пѣсня становилась все громче и громче. Очевидно, ѣхало нѣсколько человѣкъ…

Лезгины выхватили ружья изъ чехловъ. Только Амедъсултанъ и Ашхенъ оставались спокойны.

Слышно, какъ фыркаютъ лошади у тѣхъ, которые ѣдутъ сюда.

И пѣсня… какая она безпечная, веселая… Поющій и не ожидаетъ опасности, думаетъ — кто тутъ встрѣтится въ глухомъ лѣсу!.. И спутники его тоже. Ишь, какъ старый листъ хруститъ подъ копытами коней, какъ вѣтви шуршатъ, раздвигаемыя всадниками.

Дикая коза проскакала мимо… Выгнали ее тѣ, что подвигаются сюда. Выскочила она на чистое мѣсто, и прямо передъ ней неподвижные всадники. Кинулась прочь въ сторону… точно стрѣльнула туда…

Дула лезгинскихъ ружей направлены прямо на прогалину, гдѣ должны показаться встрѣчные.

Лезгины замерли…

Вотъ что-то мелькнуло между деревьями.

Карабахскій конь, весь золотой, такъ и загорѣлся подъ лучомъ. На немъ сидитъ — неужели это юноша? — въ черкескѣ бѣлаго верблюжьяго сукна, газыри съ патронами въ эмали, рукоятка кинжала въ бирюзѣ, а поясъ такъ и горитъ золотомъ. Какъ тонка его талія!.. Какой юноша! Дѣвушка — несомнѣнно! Волоса длинные-длинные за спиною легли капризной волной. Щеголеватая папаха съ краснымъ верхомъ назадъ откинута… За ней нѣсколько нукеровъ и молодой грузинъ…

Могли бы, кажется, увидѣть лезгинъ!

Но грузинъ поетъ и, видимо, кромѣ своей красавицы, ничего не замѣчаетъ… Весь міръ померкъ въ его глазахъ!.. И она тоже… А нукеры позади, они еще не могутъ различить, что тамъ передъ конями ихъ господъ.

Вылетѣла на великолѣпномъ карабахскомъ иноходцѣ дѣвушка и остановилась. Даже конь назадъ подался.

Оборвалась пѣсня… Пѣвшій ее грузинъ даже ружья не успѣлъ выхватить, какъ ему навстрѣчу послышалось грозное:

— Сдавайся! или и тебѣ и ей смерть.

Нукеры выхватили было пистолеты… но, замѣтивъ, что въ нихъ цѣлятъ около сотни дулъ, опустили ихъ…

L.

— Кто ты? — спросилъ у молодого грузина Амедъ.

Тотъ пришелъ въ себя, смѣрилъ лезгина съ ногъ до головы взглядомъ и, положивъ руку на рукоять пистолета, вмѣсто отвѣта, спросилъ:

— А ты кто, останавливающій меня въ моихъ собственныхъ владѣніяхъ?

— Я?.. Ты можешь забыть о своихъ владѣніяхъ… Или лучше — ты можешь получить ихъ отъ меня, если заслужишь этого. Все, что занято нами, — все наше. Гдѣ мы прошли, тамъ нѣтъ ничьей иной собственности, кромѣ моей. А кто я?.. Амедъ изъ Вольнаго Шамхара, нѣкогда Амедъ-бекъ, а теперь султанъ всѣхъ соединенныхъ народовъ Дагестана.

Грузинъ поблѣднѣлъ. Должно-быть, онъ уже слышалъ о набѣгѣ лезгинъ и только сію минуту сообразилъ, кто передъ нимъ.

— А ты кто?..

— Я?.. Князь Андрониковъ. Лезгинамъ это имя извѣстно.

— Да, къ сожалѣнію. На тебѣ лежитъ много крови. Теперь ты — мой плѣнникъ и рабъ.

— Плѣнникъ, можетъ-быть, но не рабъ, во всякомъ случаѣ.

— Ты смѣлъ на слова! Должно-быть, еще смѣлѣе въ дѣлахъ.

— Увидишь.

— А ты кто?

Дѣвушка схватилась за луку сѣдла.

— Она? — отвѣтилъ за нее грузинъ. — Моя невѣста княжна Циціанова…

— Ашхенъ, я отдаю ее тебѣ. Пусть она служитъ султаншѣ. А ты, князь, если желаешь сохранить и свои земли, и невѣсту, и жизнь, примешь исламъ и будешь съ нами.

— Никогда!

— Тогда ты останешься рабомъ. А твою невѣсту продадутъ въ неволю.

— Увидимъ!

Онъ быстро выхватилъ пистолетъ и поднялъ его въ уровень съ головою дѣвушки. Мгновеніе, и она бы рухнула подъ его пулей, но въ это время грянулъ выстрѣлъ, и рука съ пистолетомъ невольно упала. Пуля слѣдившаго за его дѣйствіями лезгина перебила ему плечо.

— Ты храбръ, князь. Я люблю храбрыхъ и дарю тебѣ жизнь, — проговорилъ Амедъ.

— Не смѣйся надо мною. Для меня нѣтъ жизни безъ свободы и любви.

— Я тебѣ повторяю: отъ тебя зависитъ быть и любимымъ и свободнымъ…

Лезгины окружили плѣнника. Княжна Циціанова тоже оказалась между ними. Нукеровъ связали.

Амедъ-султанъ со своими двинулся дальше.

Лѣсъ рѣдѣлъ. Скоро отъ него остались только точно одно отъ другого разбѣжавшіяся деревья… Между ними, зеленѣя, спускались внизъ поля… Но и они къ вечеру уступили мѣсто пустыннымъ и безплоднымъ долинамъ. Чѣмъ дальше отъ горъ, тѣмъ все кругомъ дѣлалось безпріютнѣе. Только по теченію рѣкъ густились пышныя заросли… Все остальное являлось долиной, чуть подернутой щетиной мелкой и не сытой травы. Вдали были видны пустынные холмы съ развалинами башенъ…

— Ашхенъ, ты возьмешь къ себѣ княжну?.. — спросилъ ее Амедъ.

— Да, разумѣется! Куда же ей дѣваться?..

LI.

На другой день Амедъ-султанъ со своими повернулъ къ востоку.

За пологими холмами пологихъ пустынныхъ мѣстъ еще издали видны были дымки отъ безчисленныхъ костровъ.

— Тамъ наши. Пришли во-время!

— Да…

И въ самомъ дѣлѣ, въѣхавъ на первую же высоту, Амедъ-султанъ увидѣлъ громадное пространство желтой, спаленной солнцемъ, низины, занятое терявшимися въ отдаленіи биваками горцевъ. Всѣ они расположились аулами и племенами, оставляя между собою небольшое пространство. Очевидно, они только что расположились на отдыхъ. Посрединѣ низины была грузинская деревушка — землянки, чуть-чуть приподнявшіяся надъ поверхностью почвы своими плоскими кровлями. Все населеніе изъ этихъ землянокъ было выгнано; оно, точно стадо, сбилось за линіей лезгинскаго конвоя, и люди, тупо глядя въ землю, апатично, не трогаясь съ мѣста, ждали своей участи. Костры курились вездѣ. Въ огнѣ ихъ жарились бараны. Свѣжевали отнятыхъ у поселянъ быковъ, и ихъ тоже на громадныхъ треножникахъ разрубленными на части подвѣшивали къ огню… Замѣтивъ Амедъ-султана и его всадниковъ, ближайшіе кинулись къ нему навстрѣчу, оглашая воздухъ радостными криками.

Амедъ-султанъ, не обращая на нихъ вниманія, свернулъ направо и въѣхалъ на, высокій, выше другихъ, холмъ.

То, что открылось его взору отсюда, заставило всю его кровь хлынуть къ его лицу.

Далеко-далеко — въ одномъ пути — мерещилось что-то…

Напрягая взглядъ, онъ различалъ золотыя искры блиставшихъ на солнцѣ крестовъ, купола соборовъ и бѣлый миражъ безчисленныхъ домовъ… Вонъ въ глубинѣ тамъ медленно катится рѣка, а надъ ней съ обѣихъ сторонъ сбились, точно сползающіе внизъ, дома… Вонъ по скату большой горы прилѣпился монастырь…

— Св. Давида…-- шепчетъ Ашхенъ.

— Да… А это ты помнишь? — указываетъ ей Амедъсултанъ.

— Кура… на Курѣ — островъ-скала, и на скалѣ — мрачныя черныя стѣны съ мрачными черными бойницами.

— Метехъ… проклятый Метехъ!

И Амедъ погрозилъ ему издали нагайкой.

— Тюрьма… Подлая, отвратительная тюрьма!..

— Да… Но, благодаря ей, мы узнали другъ друга! — шепчетъ ему Ашхенъ.

Амедъ счастливо улыбнулся… и, протягивая руки къ мареву громаднаго города, блиставшему подъ солнцемъ, прошепталъ:

— Аллахъ! отдай мнѣ этотъ городъ, этотъ край, и, клянусь, ни одного креста я не оставлю здѣсь. Всюду воздвигнутся Твои мечети, и имя Твое прославятъ сотни тысячъ вновь обращенныхъ къ Тебѣ людей…

А вся равнина кругомъ чернѣла отъ безчисленныхъ, направлявшихся къ Тифлису обозовъ съ бѣглецами… Пыль стояла въ воздухѣ надъ ними. Повсюду видимы были царившіе уныніе, ужасъ, смятеніе. Только въ лезгинскомъ лагерѣ пировали веселые воины и заранѣе дѣлили между собою добычу богатаго и люднаго края. Да издали слышался отчаянный лай. Это — изъ сожженныхъ деревень и опустѣвшихъ домовъ осиротѣвшіе псы тамъ жаловались на цѣлый міръ…

LII.

Федорчукъ былъ уже штабсъ-капитаномъ.

Въ описываемую нами эпоху, когда лезгинскія дружины съ новоявленнымъ султаномъ всего Дагестана Амедомъ и «царицей Тамарой» шли на Тифлисъ, Иванъ Ѳомичъ изнывалъ въ небольшой крѣпости…

Стояла она въ самомъ началѣ военно-грузинской дороги, если ѣхать по ней съ юга на сѣверъ, и кругомъ на десятки верстъ не было ни одной русской души. «Все татарва одна!» какъ говорили солдаты. Грузія была около, но и тамъ Федорчуку бывать не удавалось.. Ему, какъ пѣтуху, приходилось сторожить окрестности, наблюдать за тушинцами и пшавами, принимать и отправлять «оказіи» — почту и путешественниковъ того времени, иначе и не переѣзжавшихъ отъ крѣпости къ крѣпости, какъ съ конвоемъ солдатъ, съ казаками и даже съ орудіями, на случай нападенія.

Скука царила въ крѣпости смертельная. Женщинъ не было. Если пріѣзжала прачка, то немедленно дѣлалась штабъ-офицершей. Старый майоръ и такую считалъ Божьимъ даромъ и женился на ней. Солдатки являлись въ роли грандъ-дамъ, ради одного взгляда коихъ прапоры и юнкера готовы были хоть двадцать разъ умереть. Все общество состояло въ такой крѣпости изъ двухъ или трехъ офицеровъ, доктора, батюшки и фельдшера. Больше не полагалось.

«Насъ Богъ забылъ, да и чорту здѣсь скучно!» характеризовали отшельники кавказскихъ крѣпостей свое положеніе здѣсь.

Сидѣлъ-сидѣлъ Федорчукъ въ этомъ каменномъ гнѣздѣ, настолько отрѣзанномъ отъ цѣлаго міра, что даже о движеніи лезгинскихъ дружинъ на Тифлисъ онъ не зналъ ничего.

Хоть бы тушинцы напали, что ли — все интересъ, все жизнь не такъ ужъ скучна и однообразна.

Въ одно райское утро, когда прохлада еще держалась въ долинахъ, а верхушки горъ кругомъ уже горѣли, какъ раскаленныя, вышелъ Федорчукъ на стѣны и вдругъ видитъ: стремгравъ несется къ его крѣпости какой-то всадникъ, видитъ, насмерть загоняетъ коня.

«Летучка, что ли?» подумалъ онъ.

«Летучкой» въ то время называли казаковъ, посылаемыхъ съ спѣшными порученіями и вѣстями отъ одного отряда въ другой въ Закавказьѣ.

Часовые тоже насторожились.

Доскакалъ всадникъ, улеглась пыль.

— Кто это? — спрашиваетъ Федорчукъ.

— Казакъ, ваше благородіе.

— Отворить ворота…

Впустили станичника, лица на немъ нѣтъ. Едва говоритъ, отдышаться не можетъ.

— Второй день… двухъ коней загналъ…

— Въ чемъ дѣло?..

— Лезгины.

— Ну?..

— Такъ что, ваше благородіе, лезгины напали.

— На тебя?

— Нѣтъ… на Телавъ.

— Ну? Тамъ вѣдь есть солдаты. Отобьются.

— Такъ что, ваше благородіе, всѣ легли… и казаки и солдаты. Сначала нашъ постъ перебили, а потомъ и Телавъ взяли.

— Врешь, не можетъ быть этого!

— Точно такъ-съ. Городъ сожгли, грузинскую милицію побили, нашихъ тоже. Теперь на Тифлисъ пошли.

— Ты съ ума сошелъ!

— Никакъ нѣтъ-съ. Я прихилился, будто мертвый, и самъ сейчасъ сюда дать знать. Потому ихъ до страсти много.

— Нѣсколько шаекъ?

— Тыщей двѣнадцать будетъ.

— Откуда?

— Такъ что, ваше благородіе, точно весь Дагестанъ поднялся… Видимо-невидимо! Ажно горы почернѣли!.. Идутъ, идутъ, и конца имъ нѣтъ. Телавъ за ничто пропалъ. Никакъ даже обороняться нельзя было… Сила ихъ — валомъ валитъ. Коли бы нѣсколько сотенъ нашихъ было — и то не совладать.

— А мирные жители? телавцы?

— У кого кони или арба были, побѣжали къ Тифлису.

— А остальные?

— Долго жить приказали, ваше благородіе. Всѣ побиты. Женщинъ и дѣвушекъ лезгины съ собой увели, а мужчинъ зарѣзали. Ни одного дома не осталось. Я съ горы смотрѣлъ, точно костеръ горѣлъ Телавъ.

Федорчукъ сейчасъ же — въ тѣ времена не терялись — привелъ въ извѣстность силы крѣпости и окружавшихъ ее постовъ; послалъ казаковъ созвать эти посты сюда и собрать охотниковъ изъ племенъ, дружившихъ съ русскими.

На другой день вокругъ крѣпости оказался цѣлый лагерь. Было около четырехъ сотенъ казаковъ, двѣ роты пѣхоты и тысячи полторы милиціонеровъ.

На послѣднихъ надежда плоха.

Задумался Федорчукъ, что онъ можетъ предпринять съ такимъ отрядомъ?.. Да и потомъ, не придется ли ему отвѣчать за то, что онъ своей волей двинулся на выручку захваченнаго врасплохъ большого города?

Да вѣдь не дать же людямъ погибать?

Въ Тифлисѣ десятки тысячъ женщинъ и дѣтей… Вѣдь лезгины перебьютъ всѣхъ, если имъ удастся взять врасплохъ столицу Закавказья.

Войска оттуда ушли… Грузины вооружатся, правда; народъ храбрый и безъ сопротивленія въ руки не дастся. Но ихъ легко сломать. Они безсильны безъ пѣхоты, безъ артиллеріи, безъ русскихъ. Милиція, на которую можно было бы разсчитывать, вся двинута на сѣверъ.

Федорчуку теперь стали понятны расчеты лезгинъ. Они отвлекли наши силы къ Чечнѣ, а сами воспользовались этимъ и набросились на Кахетію и Грузію.

— Ну, будь, что будетъ! — и онъ перекрестился. — Суди меня Богъ и государь, а я пойду на выручку.

Вызвалъ трехъ казаковъ понадежнѣе, снабдилъ ихъ открытыми листами, обязывавшими пшавовъ и осетинъ давать имъ коней.

— До нашихъ у Дарьяла верстъ полтораста. Завтра же вы должны быть тамъ. Еще лучше въ ночь. Обѣщаю — удастся вамъ это — представить васъ намѣстнику. Дѣло важное — каждый часъ дорогъ…

Вручилъ имъ рапортъ о случившемся и только что хотѣлъ выступить, какъ новый казакъ.

Это уже приказаніе отъ оставшагося въ Тифлисѣ коменданта.

«Снять гарнизоны со всѣхъ башенъ, крѣпостей и постовъ и спѣшить къ Тифлису на выручку».

Раннимъ утромъ, еще тьма лежала въ ущельяхъ, какъ Федорчукъ выступилъ въ походъ.

LIV.

Движеніе русскихъ отрядовъ къ Тифлису было безпримѣрное.

Тутъ уже нечего было думать не утомить людей… Одна только мысль и была у всѣхъ — скорѣе-скорѣе, во что бы то ни стало.

И понукать не приходилось. Солдаты сами понимали, въ чемъ дѣло.

Походная форма того времени была очень тяжела. Одни ранцы чего стоили.

Но на этотъ разъ, казалось, люди не чувствовали никакой тягости. Они шли и шли впередъ. Биваковъ не было, привалы сокращались, насколько возможно. Кашевары, ѣхавшіе впереди, едва успѣвали сварить кашу, какъ вдали уже показывались пѣхотинцы. Живо они окружали ротные котлы. Хлебали какъ попало, и опять полкъ въ дорогу. И, какъ всегда, когда нервное волненіе овладѣваетъ людьми, когда простой долгъ вырастаетъ до глубокаго сознанія, что малѣйшее промедленіе будетъ стоить жизни тысячамъ людей — отсталыхъ не оказывалось. Всѣ подтянулись, всѣ стремились какъ можно болѣе положить разстоянія отъ послѣдняго ночлега до слѣдующей остановки.

Не хватало силъ у коней втаскивать тяжелыя пушки на крутые отвѣсы, люди безъ всякой команды схватывались сами за колеса лафетовъ, за гужи и, изводясь сами, исходя чуть не кровавымъ потомъ, исполняли эту работу. Федорчукъ являлся только участникомъ и зрителемъ. Ему ни разу не надо было приказать самому взяться за дѣло, помочь, замѣнить выбившихся изъ силъ коней.

Послѣ онъ разсказывалъ:

— Точно какая-то посторонняя сила вела отрядъ!

И лица у солдатъ были неузнаваемы — серьезныя. Въ каждомъ сказывалось сознаніе крайней важности этого момента.

Разъ Федорчукъ подслушалъ:

— Сколько изъ-за этого Кавказа крови пролито!

— Да! А вотъ теперь, коли не поспѣемъ, все начинай сначала.

— Да и жители — Господь съ ними! — скажутъ: ишь ты де русскіе! Какъ понадобилось защищать, такъ ихъ и нѣтъ. Кому доведись — куражъ потеряетъ. До сихъ поръ у нихъ солдатъ первый человѣкъ былъ. Въ деревню придешь, виномъ угощаютъ, кашу свою рысью варятъ. Ну, а теперь? Гдѣ ты, спросятъ, былъ? А еще воинъ! Насъ рѣзали, а ты въ горахъ прохлаждался, такъ что всякую вѣру потеряютъ…

На спускахъ тѣ же пушки приходилось уже удерживать. Теперь каждая была дорога.

— Она живо распугаетъ всю орду… Какъ бабахнетъ — прыснутъ во всѣ стороны лезгины.

— Оно орудіе справедливое…

— Страсть его лезгины боятся… Самъ я видалъ: какъ ахйетъ — они ничкомъ на землю…

И на спускахъ хватались за тѣ же гужи. Иначе не одна пушка полетѣла бы по головокружительной тропинкѣ въ бездну. Поди, вытащи ее оттуда! Если сама не испортится, лафетъ будетъ расщепленъ, лошади искалѣчатся. Все равно, бросать орудіе — ничего изъ него не выйдетъ.

По пути къ отряду присоединялись посты казаковъ, взводы солдатъ, заброшенные по сторонамъ въ аулы и деревни горнаго края. Пока еще ни одного офицера не оказывалось старше Федорчука, и потому Ивану Ѳомичу поневолѣ приходилось командовать отрядомъ. Присоединялись, присоединялись отряды и въ концѣ второго дня, какъ рѣка, сначала незначительная, пухнетъ и силится съ притокомъ къ ней ручьевъ и рѣчушекъ, и дальше бѣжитъ уже обильными водами, такъ и этотъ отрядъ выросъ неузнаваемо.

Иванъ Ѳомичъ, принимая фельдфебелей и младшихъ офицеровъ, приводившихъ свои части, все болѣе и болѣе бодрѣлъ и веселѣлъ.

— Ну, этакъ къ завтраму, пожалуй, и въ самомъ дѣлѣ, я что твой главнокомандующій буду. Тысячъ до двухъ дойдетъ. А съ двумя тысячами, да чтобъ я лезгинъ не расколошматилъ!

Когда отрядъ вошелъ въ Грузію, къ нему начали присоединяться хорошо вооруженные карталинцы. Сами бы, пожалуй, и не подумали — гдѣ тутъ совладать съ лезгинами! — ну, а при русскомъ отрядѣ, хоть и малъ онъ, а все-таки и славы добудешь, да и живъ назадъ вернешься. Будетъ чѣмъ похвастаться передъ дѣвушками въ долгіе вечера, когда тѣ станутъ собираться для пѣсни и пляски на плоскихъ кровляхъ своихъ землянокъ или во дворахъ церквей въ храмовые праздники.

Федорчукъ засылалъ карталинцевъ вмѣстѣ съ казаками впередъ. Они ему освѣщали мѣстность. Но пока не одинъ не возвращался съ вѣстью о непріятелѣ.

Только на второй день вступили въ пространство, по которому прошли враги.

Болѣе печальныхъ полей не приходилось видѣть Федорчуку.

Давно ли все это было полною чашей? Подъ теплымъ вѣтромъ колыхались сады, благоухали цвѣты, красивые дома съ верандами и балконами прятались въ тѣнь чинаровъ и тутовыхъ деревьевъ, а теперь одна обгорѣлая пустыня лежала впереди. Мрачно чернѣли обуглившіеся пни, грудами головней лежали дома, и изъ-подъ этихъ грудъ часто курился ѣдкій отвратительный дымъ недавняго пожарища. Ни одной души не было тамъ, гдѣ еще недавно кипѣлъ веселый трудъ, пѣлись громкія пѣсни и въ минуты досуга звучала радостно и задорно грузинская зурна. Иванъ Ѳомичъ вспомнилъ, какъ еще недавно онъ любовался здѣсь чудными лицами южныхъ красавицъ и счастливыми дѣтьми. Гдѣ все это теперь? Или захвачены въ жестокій полонъ, или вырѣзаны… Вѣдь вонъ по пути то и дѣло цѣлыя стаи чернаго воронья срываются съ еще свѣжей добычи. Сорвется съ громкими криками и обнажитъ проѣденный и расклеванный трупъ. А по сторонамъ та же отяжелѣвшая сытная птица даже и не поднимается… Черными буграми мерещится, и шевелятся, и копошатся эти бугры…

LV.

Черезъ три дня по выходѣ изъ крѣпости Федорчукъ приближался къ Тифлису.

Тутъ его нагналъ нарочный, посланный съ сѣвера.

Командующій отрядомъ генералъ писалъ ему:

«Продержитесь пять дней у самаго Тифлиса, отвлекайте, какъ можно долѣе, лезгинъ отъ нападеній на городъ — вотъ все, что я отъ васъ требую. Къ этому сроку я непремѣнно соединюсь съ вами».

Федорчукъ еще обдумывалъ, какъ ему сдѣлать, Гчтобы исполнить этотъ приказъ, какъ одинъ изъ ѣхавшихъ въ передовомъ разъѣздѣ казаковъ приблизился къ нему.

— Ваше благородіе…

— Что новаго?

— Такъ что лезгинъ видать.

— Откуда?

— Съ той, вонъ, горы… Съ Авчалова.

— Покажи!..

Федорчукъ пріостановилъ движеніе отряда и самъ поѣхалъ за вѣстовымъ.

Они быстро взобрались на пологій скатъ горы, падавшій на противоположную сторону къ котловинѣ Тифлиса болѣе круто.

На полпути ожидалъ ихъ разъѣздъ.

— Здорово, товарищи!

— Здравія желаемъ вашему благородію.

— Притомились?

— Рады стараться!

— Ну, скоро будемъ тамъ! — махнулъ онъ нагайкой по направленію Къ городу.

— Такъ точно!

— Не выдавай, ребята! Наши идутъ за нами по слѣду. Сегодня отъ генерала летучка была. Расколотимъ лезгинъ, да такъ, чтобы отъ нихъ и щепокъ не осталось. Ишь, вонъ сколько въ Тифлисѣ теперь женщинъ и дѣтей: со всей Грузіи, поди! Допусти лезгинъ туда — всѣхъ перебьютъ или въ горы угонятъ…

Лошадь медленно подымалась на крутой откосъ. Чѣмъ выше, тѣмъ и здѣсь онъ дѣлался круче. И не успѣлъ еще Федорчукъ подняться туда, какъ конь его невольно попятился.

Прямо на него оттуда выскочила сѣрая фигура лезгинскаго всадника.

И тотъ, не ожидая, оторопѣлъ. Даже ружья изъ-за плечъ не выхватилъ. Такъ и торчитъ оно въ мохнатомъ чехлѣ.

Смотритъ лезгинъ на Федорчука и на казаковъ, моргаетъ: видимо, понять не можетъ, откуда взялись они… Такъ прошло нѣсколько мгновеній, наконецъ, лезгинъ очнулся, схватился за кинжалъ, но въ это время ближній казакъ швыркомъ накинулся на него и крѣпко схватилъ его руками.

— Врешь, братъ, не очень чтобы… Не брыкайся, не брыкайся.

И для вящшаго вразумленія казакъ ударилъ его въ загорбокъ, сказавъ:

— Получай задатку!

— Погоди… Оставь его, только руки ему свяжи! — приказалъ Федорчукъ.

У казака всегда и все окажется, что необходимо въ данную минуту. Откуда-то онъ добылъ веревку и скрутилъ лезгину руки.

— Кто говоритъ тутъ по-ихнему? — спросилъ Федорчукъ.

— Я! — выскочилъ станичникъ. — Въ плѣну у нихъ три года былъ — научился.

— Спроси, откуда онъ.

— Изъ Вольнаго Шамхара.

— Давно ли вы подъ Тифлисомъ?

— Четыре дня.

— Нападали ли на городъ?

— Да.

— Кто его защищаетъ?

— Грузины и слабый русскій отрядъ.

— Кто командуетъ лезгинами?

Плѣнный выпрямился въ сѣдлѣ. Глаза у него загорѣлись.

— Нашъ… Амедъ, султанъ Дагестана.

— Ого! Мы что-то о такомъ султанѣ не слышали.

— Скоро услышите! Скажите своему офицеру, что и онъ увидитъ нашего султана въ послѣдній часъ свой, когда его подведутъ къ нему, чтобы отрубить голову…

Федорчукъ засмѣялся.

— Ну, мой другъ, голова у меня крѣпко сидитъ.

— И не такія летали съ плечъ долой.

— Сколько васъ всѣхъ?

Лезгинъ улыбнулся. Опять его папаха съѣхала на затылокъ…

— Сочти листья въ лѣсу или камешки на горѣ.

— Неужели и васъ такъ много? — и Федорчукъ засмѣялся.

— Или рѣку пропусти всю по каплямъ.

— Ой-ой-ой! Такъ вы, пожалуй, всю Россію завоюете?

— Намъ вашего не надо, оставь намъ наше.

— Ну, бахвалъ, поѣзжай пока вслѣдъ за нами.

Федорчукъ въѣхалъ на гребень горы.

Вонъ вдали мерещится весь ярко освѣщенный солнцемъ Тифлисъ. Зарѣчная часть вся въ садахъ тонетъ. Куполъ Сіонскаго собора внизу, въ самой котловинѣ. Мрачная масса Метехскаго замка и цѣлое море кровель, домовъ, старыхъ башенъ разрушенной грузинской крѣпости наверху, зеленый верхъ персидской мечети и монастырь св. Давида… Кажется, сейчасъ бы такъ и перелетѣлъ туда. Дома надъ Курой. Вотъ тотъ, гдѣ когда-то жилъ Федорчукъ. И вся драма его молодой любви такъ и воспряла передъ нимъ. Вонъ ему кажется, что онъ видитъ даже балконъ, съ котораго его Ашхенъ хотѣла кинуться въ воду… Искрится весь, дрожитъ въ яркомъ воздухѣ, какимъ-то миражемъ кажется. Вотъ-вотъ дунетъ вѣтеръ, и все исчезнетъ, точно ничего этого не бывало и грезилось офицеру. И между этой грезой и горой, на которой стоялъ онъ, громадная котловина, голая, безплодная, палевая подъ лучами солнца… Надъ ней сплошнымъ облакомъ стоитъ пыль, и въ этой пыли видно какое-то движеніе. Изрѣдка, когда вѣтеръ погонитъ эту пыль въ сторону, видны массы лезгинскихъ всадниковъ и пѣшихъ воиновъ. Они стремятся куда-то, двигаются къ городу и, отбитые, бѣгутъ назадъ, чтобы снова броситься туда.

Сверху необыкновенно это красиво и грандіозно!

LVI.

Еще бы не грандіозно.

Вѣдь внизу свершается одна изъ ожесточеннѣйшихъ битвъ, и Федорчукъ со своими является, точно изъ театральной ложи, съ этой горы ея свидѣтелемъ и зрителемъ.

Участвуя въ ней, не увидишь того, что здѣсь во всѣхъ подробностяхъ совершается передъ глазами.

Вотъ сильнѣе заклубилась пыль. Масса всадниковъ, предводимая какимъ-то муравьемъ, кинулась въ защитниковъ города, охваченнаго желѣзнымъ кольцомъ непріятеля. Ближе и ближе. И чѣмъ ближе, тѣмъ бѣгъ коней быстрѣе.

Глухіе удары, едва различимый трескъ, гулъ какой-то — и всадники разсыпались во всѣ стороны и, еще минуту спустя, несутся назадъ…

А на ихъ мѣсто мчатся другіе такою же сплошною толпою…

Вонъ темное сплошное пятно — точно тѣнь отъ тучи на землѣ — медленно движется къ городу.

Федорчукъ угадываетъ, что это лезгинская пѣхота пошла въ атаку, и сердце у него бьется… Вѣдь удайся ей ворваться туда — и Тифлисъ погибъ… Не успѣетъ русскій отрядъ спуститься, какъ въ городѣ начнется невообразимая рѣзня, и весь онъ загорится, подожженный горцами.

Пятно все ближе и ближе къ Тифлису.

Опять странный издали гулъ, сухой трескъ, едва различимый. Залпы оттуда, тѣнь отъ тучи исчезла за пылью. Теперь въ этой пыли идетъ бой на жизнь и на смерть.

«Боже мой, да чего же я медлю? — блеснуло въ головѣ у Федорчука. — Каждая минута вѣдь дорога теперь».

— Эй, кто-нибудь! Торопись къ отряду! Скажи, чтобы подтягивались да пушки скорѣе ввозили сюда!.. Нѣтъ… пусть, главное съ ракетами торопятся. Ракеты издали подскажутъ защитникамъ Тифлиса, что помощь близка, да и врага ошеломятъ они своимъ трескомъ.

Лезгинъ изъ-подъ низко нависшихъ бровей пристально всматривался въ Федорчука и казаковъ.

Неопредѣленная улыбка бродила на губахъ у плѣннаго… И въ ту минуту, когда штабсъ-капитанъ совсѣмъ ушелъ въ свои наблюденія, лезгинъ гикнулъ, и лошадь его сама обернулась и полетѣла по откосу внизъ.

Горецъ разсчиталъ вѣрно, только одного не принялъ въ расчетъ. Связывавшій его только что казакъ ни на мгновеніе не терялъ его изъ вида. Какъ только лезгинскій конь отнесъ недавняго плѣннаго шаговъ за двадцать пять, раздался сухой трескъ выстрѣла. Конь точно споткнулся, и черезъ голову его сѣрымъ мѣшкомъ рухнулъ всадникъ. Конь еще разъ споткнулся и медленно упалъ на бокъ, подергивая задними ногами.

— Ишь, поганецъ! — и казакъ, не ожидая приказанія, пошелъ къ лезгину. — Ты что?

Тотъ молчалъ.

— Уйтить думалъ? Нѣтъ, братъ, я вашу повадку вотъ какъ знаю. Самъ у васъ научился, невѣрное племя!

— А за что намъ быть вамъ вѣрными?

— Ну, тамъ разберутъ. Вотъ какъ прикажетъ командиръ пристрѣлить тебя…

— Каждому суждено умереть, не сегодня, такъ завтра!

— Вотъ-вотъ… А тебѣ, можетъ-быть, сегодня.

— Кысметъ! (Судьба!)

— Саркань его получше! — приказалъ Федорчукъ. — Спроси у него, гдѣ ихъ султанъ теперь?

Лезгинъ улыбнулся.

— Если у тебя глаза хорошіе, ищи самъ.

— Какіе аулы изъ Дагестана поднялись для этого похода?

— Всѣ.

— Тѣмъ хуже для васъ. Русскимъ надоѣстъ терпѣть по сосѣдству неспокойныя племена. Мы возьмемъ васъ и вездѣ устроимъ наши крѣпости, а въ главныхъ лезгинскихъ аулахъ будемъ держать свои гарнизоны.

— Волку не угнаться за орломъ. Орелъ всегда настигнетъ волка, а волкъ — никогда. Крыльевъ ему не дано для этого.

— Ничего, отрастутъ…

Казаки авангарда показались позади. За ними, поблескивая на солнцѣ желтою мѣдью, потянулись орудія. Ихъ изъ всѣхъ крѣпостей собрали, и оказалось всего восемь.

— Немного! — соображалъ про себя Федорчукъ, оцѣнивая опытнымъ взглядомъ массы враговъ, собравшихся передъ Тифлисомъ. — Ну, да никто, какъ Богъ! Только скорѣе… Ради Бога скорѣе! — торопилъ онъ своихъ.

За орудіями шла пѣхота, надвигаясь грозно и безповоротно. Еще всадники разсыплются, а эта, такъ и чувствовалось, или умретъ, или побѣдитъ. Рота за ротою… Собрали ихъ изъ отдѣльныхъ взводовъ…

«Какъ мало, какъ мало!.. Вѣдь это — капля въ лезгинскомъ морѣ… Окопаться если? Да вѣдь какой толкъ отъ этого? Если мы окопаемся, лезгины и не обратятъ вниманія на насъ, а будутъ продолжать свое дѣло и возьмутъ Тифлисъ».

— Ну, ребята, съ Богомъ! Поскорѣе, поскорѣе! Сами видите, каждая минута у насъ на счету теперь.

Перевалили черезъ гребень.

Федорчукъ на гребнѣ нарочно растянулъ свой маленькій отрядъ. Такъ казалось русскихъ гораздо больше.

И, должно-быть, снизу тоже увидѣли ихъ. Всадники цѣлыми стаями заметались тамъ. Нѣкоторые мчатся сюда по направленію къ этой горѣ, другіе разсыпались по сторонамъ. Пѣшія дружины направляются сюда же.

Тихо-тихо спускается русскій отрядъ.

Надо стать поближе. Выстрѣлы на такомъ разстояніи и не напугаютъ даже врага.

Федорчукъ приказалъ только бросить нѣсколько ракетъ.

Ихъ услышатъ въ Тифлисѣ…

И врагъ, повидимому, тоже услышалъ — смятеніе въ его ближайшихъ къ горамъ отрядахъ увеличилось.

LVII.

Съ трескомъ взвилась ракета… другая…

Смятеніе въ лезгинскихъ отрядахъ растетъ. Никому вѣдь невдомекъ тамъ, что русскихъ очень мало, что они, какъ капли, утонутъ въ страшномъ морѣ лезгинскаго нашествія.

Массы передвигаются сюда. Та, что дралась у Тифлиса съ его защитниками, тоже медленно, тою же тучей отхлынула и ползетъ назадъ. Видимое дѣло, неожиданность поразила смѣлаго врага.

Медленно спускается русскій отрядъ.

Теперь Иванъ Ѳомичъ весь вниманіе. Онъ не спускаетъ глазъ съ лезгинъ, оцѣнивая приблизительно ихъ силы…

— Тысячъ двѣнадцать будетъ, пожалуй…

— Да! А тамъ вонъ еще спускаются къ нимъ свои.

Дѣйствительно, какъ русскіе сходятъ отсюда въ котловину Тифлиса, такъ же съ противоположной стороны движутся туда же новыя лезгинскія дружины. Запоздавшіе аулы шлютъ своихъ…

На полугорѣ остановились.

Съ пѣхотою были лопаты. Въ тѣ старыя добрыя времена весь шанцевый инструментъ состоялъ изъ нихъ.

Живо спѣшили казаковъ, вытянули пѣхоту. Теперь еще лезгины сюда не сунутся — можно будетъ работать въ полной безопасности. Живо замелькали лопаты, комья земли полетѣли въ воздухъ.

Точно сознавая важность момента, солдаты трудились съ лихорадочной быстротой. Ивану Ѳомичу нечего было и понукать ихъ.

Часа не прошло, какъ глубокая траншея была уже готова, и даже не траншея, а просто валъ съ амбразурами для орудій.

Поставили пушки, тянули зарядные ящики.

Снизу не было видно орудій. Даже рубчикъ самаго вала не оказывался весь надъ этими массами внимательно слѣдившаго за русскими врага.

Солнце играло на желтой мѣди сверху.

Блескъ его былъ незамѣтенъ съ тѣхъ мѣстъ, гдѣ располагались горскіе отряды.

— А ну-ка, братцы… Надо съ перваго начала ихъ разомъ огорошить. Заряди — и во всѣ орудія сразу.

Артиллеристы засуетились кругомъ.

— Цѣль только въ самыя кучи, чтобы ни одинъ выстрѣлъ не пропалъ даромъ. Снаряды-то намъ теперь вотъ какъ дороги! Генералъ грозится прійти еще черезъ четыре дня, ну, да пятый надо на всякій случай накинуть. Значитъ, такъ разсчитывай, братцы, чтобы хватило… Первое вонъ туда, поправѣе… Видите, собрались въ густую толпу всадники…. Второе…

И Федорчукъ направилъ по очереди всѣ изъ этихъ орудій.

Затѣмъ онъ снялъ шапку, перекрестился. Перекрестились и всѣ кругомъ.

— Пли!

Точно горы треснули и осѣлись… Сплошной гулъ про. катился по всей долинѣ.

Съ дулъ сорвало облака дыма и понесло ихъ въ сторону. И восемь чугунокъ полетѣли, визжа, свистя и дрожа толстыми струнами въ воздухѣ, прямо въ намѣченныя цѣли. Ни одна не пропала даромъ.

Ишь, направо всадниковъ точно разбрызгало кругомъ. Только нѣсколько бьются на землѣ, сорванные съ коней невидимою отсюда силой. Вотъ рядомъ разбѣгаются во всѣ стороны пѣшіе… сослѣпа, не сообразивъ, бѣгутъ на возвращающихся съ отбитой атаки товарищей. И такъ по всему этому безконечному полю — страхъ, суматоха, смятеніе. Опять кони носятся съ конца въ конецъ. Одинъ волочитъ запутавшагося въ стременахъ и сбитаго съ сѣдла всадника…

— Спасибо, братцы, ловко вышло. А ну-ка еще, товарищи…

Опять суетятся артиллеристы. Лихорадочно работаютъ банники, забивая въ дула снаряды…

— Картечью брызнемъ теперь…

И не успѣла еще внизу суматоха улечься, какъ новый залпъ всколыхнулъ это волнующееся море.

Съ часъ длилось это…

— Ваше благородіе! — выскочилъ снизу казакъ, высланный туда наблюдать за врагомъ.

— Что тебѣ?

— Идутъ они…

— Лезгины? Да?

— Пѣшіе… сюда подходятъ.

Спускъ въ долину былъ заваленъ камнями.

Иванъ Ѳомичъ оставилъ вверху артиллеристовъ. Они теперь и сами справятся по близкой цѣли…

Пѣхота и казаки, спѣшившіеся и оставившіе коней подъ защитою вала, сбѣжали внизъ и разсыпались за камнями и выступами почвы.

— Дайте имъ подняться, не стрѣляйте! — командуетъ Иванъ Ѳомичъ.

И самъ дивится. Въ самомъ дѣлѣ, совсѣмъ необычное дѣло. Когда же это бывало, чтобы горцы осмѣливались итти на приступъ на позицію хотя и слабаго врага, но вооруженнаго орудіями…

Надо ихъ такъ пугнуть, чтобы и впередъ было имъ страшно подумать о такомъ дѣлѣ.

Федорчукъ рѣшился подпустить ихъ какъ можно ближе.

— Вотъ что, ребята, — кричалъ онъ своимъ: — до тѣхъ поръ, пока они не дойдутъ вотъ до этого ровика — умри и не дыши! точно насъ тутъ и не бывало.

LVIII.

Тихо-тихо подымаются горцы. Увѣренно идутъ, точно заранѣе имъ ужъ извѣстенъ исходъ этого боя. Очевидно — никакихъ сомнѣній въ своей силѣ. Мрачною, тяжелою массой идутъ. Такъ сплошная волна накатывается на берега, гдѣ нѣтъ утесовъ, о которые она могла бы разбиться.

Теперь, лежа за камнемъ, Иванъ Ѳомичъ видитъ впереди ихъ старѣйшинъ и вождей… Какой-то мулла въ зеленой чалмѣ, видимо, одушевляетъ ихъ, и они слѣдуютъ за нимъ, не останавливаясь ни на минуту. Артиллеристы наверху тоже не обнаруживаютъ ничѣмъ своего присутствія: свято исполняютъ команду.

Пусть надвинется эта грозовая туча, а тамъ съ нею столкнется другая, таящая пока въ своихъ нѣдрахъ громы и молніи…

Видно, какъ покрытые слабымъ зеленымъ налетомъ спуски чернѣютъ подъ отрядами пѣшихъ лезгинъ…

Съ завистью смотритъ на отряды врага Федорчукъ. Имъ де легко. Ишь, они и не прекращаютъ нападенія на Тифлисъ. На два боя хватаетъ ихъ. Одни работаютъ тамъ, другіе здѣсь…

— А мы! — невольно вслухъ вырвалось у него. — А мы? Каждая рука на счету. Ну, да никто, какъ Богъ! — утѣшаетъ онъ себя любимою своей поговоркой. — Никто, какъ Богъ! Въ Немъ и сила и побѣда… Или, лучше, Богъ, а не сила, даетъ побѣду.

— Пора бы! — шепчетъ молодой нетерпѣливый офицеръ.

— Погодите… Я скажу — когда…

— Теперь бы ихъ и ошпарить…

Туча все ближе и ближе.

Вотъ уже между нею и разбросанными въ горѣ солдатами разстояніе ближе ружейнаго выстрѣла… ружейнаго выстрѣла того времени, когда враги отлично видѣли лица другъ друга.

Федорчукъ чувствуетъ, что у него бьется сердце…

Громко на весь маленькій отрядъ русскихъ раздается новая команда…

Сверху опять гаркнули во всѣ свои мѣдныя пасти орудія.

Рядомъ съ Иваномъ Ѳомичемъ зарокотали ружья.

Валятся лезгины… Артиллерійскіе снаряды выхватили ихъ цѣлыми рядами изъ густой и грозной массы наступленія. Колеблется туча, пріостановилась. И опять новый ревъ орудій сверху… Надъ самой головою Ивана Ѳомича точно рѣжутъ воздухъ громадные стальные бичи… Это ядра несутся въ непріятельскій отрядъ… Колеблется туча… назадъ подалась… Опять залпы сверху и дробь ружейныхъ выстрѣловъ снизу.

Бѣгутъ лезгины. Не одолѣли пока нашей силы.

— За ними, ребята! Бей ихъ!

Солдаты выскочили изъ-за прикрытій. Казаки быстро-быстро бѣгутъ, на ходу стрѣляя въ уходящаго врага.

Ужасъ въ его еще недавно такой грозной и казавшейся неодолимою массѣ.

Орудія замолчали. Теперь вмѣстѣ съ врагами и своихъ погубишь: они вѣдь смѣшались. Быстро-быстро работаютъ штыки и приклады.

Двухъ часовъ не прошло — возвращаются назадъ солдаты, усталые, довольные, возбужденные.

— Спасибо, ребята!..

— Рады стараться, ваше благородіе!

— Славно поработали… Ишь, сколько побили!..

Дѣйствительно, весь скатъ усѣянъ лезгинскими тѣлами. Казаки обшарили ихъ и сняли оружіе. Обвѣшались кинжалами и пистолетами. Стоны оттуда. Корчатся раненые. Лезгины бы прикончили ихъ, русскіе не дѣлаютъ этого. Корчатся, царапаютъ землю, силятся уползти…

Смотритъ на это сверху Иванъ Ѳомичъ, и жалко ему озвѣрѣлаго врага. И у солдатъ на лицахъ онъ читаетъ то же чувство.

— Тоже душа! — тихо говоритъ одинъ, глядя туда.

— Еще жъ бы! чувствуетъ, какъ и мы…

— Ишь, стонетъ. Богу по-своему жалуется на обиду.

— Ну, какая обида! Самъ на насъ лѣзъ.

— Сидѣли бы спокойно по своимъ саклямъ, а то, на поди, какое завели.

— Тоже и мы вѣдь спуску врагамъ нашимъ дать не можемъ.

— А ихнихъ — господи ты мой! — ишь, смотри, тьма несосвѣтимая!

— Ишь, опять на Тифлисъ… накинулись… перебьютъ они тамъ голубчиковъ.

— Ну, тоже! Надо сначала грузиновъ этихъ самыхъ одолѣть. А они пока держатся.

— Въ аккуратѣ!

— Свое тоже и имъ дорого. Вѣдь прорвись татарва эта туда. — Живого мѣста въ городѣ не оставятъ…

Солдаты отдыхаютъ…

Внизу показались трое всадниковъ.

У одного на ружьѣ, которое онъ держалъ прямо передъ собою, была привязана большая бѣлая тряпка.

— Что это? — улыбнулся Иванъ Ѳомичъ. — Тоже парламентеровъ завели.

Всадникъ медленно въѣзжалъ наверхъ и остановился на ружейный выстрѣлъ.

' Федорчукъ выѣхалъ тоже съ двумя казаками.

— Въ чемъ дѣло?

Старикъ съ бѣлою длинной бородой подвинулся впередъ.

— Ты командуешь отрядомъ? — спросилъ онъ довольно чисто по-русски.

— А тебѣ это зачѣмъ?

— Мы хотимъ говорить съ начальствомъ.

— Я васъ слушаю.

И потомъ опомнился. Лезгинъ замѣтитъ, въ какомъ онъ маломъ чинѣ, и сообразитъ, что и весь-то отрядъ у него съ горсточку.

— Я васъ слушаю… Мнѣ приказано передать, въ чемъ дѣло, генералу.

На лицѣ у лезгина выразилось недоумѣніе.

Иванъ Ѳомичъ сообразилъ вѣрно. Лезгинъ удивился, откуда тутъ взялся генералъ, а если есть генералъ, то у него и отрядъ большой.

— Амедъ-султанъ прислалъ меня просить у русскихъ позволенія убрать нашихъ убитыхъ и раненыхъ.

Иванъ Ѳомичъ хотѣлъ было отвѣтитъ, да вспомнилъ, что вѣдь позади есть миѳическій генералъ.

— Подождите здѣсь.

Онъ шепнулъ нѣсколько словъ казакамъ, а самъ повернулъ и въѣхалъ за гребень горы.

Прошло полчаса… Онъ вернулся съ двумя новыми казаками.

— Генералъ разрѣшилъ вамъ убрать раненыхъ и унести убитыхъ, но съ однимъ условіемъ: вы должны явиться безъ всякаго оружія.

— Слушаемся и благодаримъ.

— Потомъ передайте Амедъ-султану: генералъ приказываетъ ему немедленно положить оружіе, сдать начальниковъ всѣхъ своихъ отрядовъ нашимъ и самому явиться въ Тифлисъ для суда надъ нимъ.

На лицѣ у парламентеровъ выразилось окончательное изумленіе. Этого они рѣшительно не ожидали.

— Иначе не только вы всѣ будете истреблены, но мы уничтожимъ, съ лица земли сотремъ ваши разбойничьи гнѣзда-аулы, а самыхъ лучшихъ изъ вашихъ людей переведемъ внизъ и поселимъ между казачьими станицами. Поняли вы меня?

— Поняли.

— Завтра утромъ долженъ быть отвѣтъ отъ Амеда-султана. Слышите?

— Слышимъ.

— Если отвѣта не будетъ, наши отряды оттуда, — указалъ Федорчукъ на сѣверъ, — вторгнутся въ Дагестанъ. Къ вечеру, когда стемнѣетъ, уборка раненыхъ должна быть окончена… А теперь поѣзжайте къ своимъ.

Еще черезъ часъ вся гора внизу была.занята безоружными лезгинами. Они уносили трупы своихъ, поднимали и осторожно на своихъ черкескахъ уносили еще живыхъ… Когда все было кончено, тѣ же парламентеры явились на указанной имъ грани.

— Лезгины благодарятъ вашего генерала…

— Послали ли вы передать Амедъ-султану все сказанное мною?

— Послали!..

LIX.

Задолго до того, какъ стемнѣло, Иванъ Ѳомичъ перевелъ казаковъ какъ можно ниже и выставилъ кругомъ караулы; выславъ впередъ секреты, онъ велѣлъ людямъ спать.

Его занимала одна мысль, и ему хотѣлось обдумать ее получше.

Луны въ эту ночь не было… Млечный путь ложился широкою дорогою въ таинственномъ царствѣ вѣчности, какъ казалось, къ престолу самого Бога. Звѣзды свѣтили яркоярко, особенно на востокѣ. Онѣ тамъ блистали напряженно и остро, но ихъ блескъ и свѣтъ были слишкомъ слабы, чтобы разогнать эту тьму, сгустившуюся внизу.

Звѣзды вверху, тьма кругомъ…

Только на днѣ котловины у Тифлиса горѣли тысячи костровъ. Горѣли сначала ясно, потомъ все тусклѣе и тусклѣе…

Сплошной гулъ доносился оттуда… загадочный, странный гулъ, въ которомъ тонутъ и смѣхъ, и стонъ, и пѣсня, и рыданіе, сливаясь въ одно общее невнятное, но безъ словъ, однимъ настроеніемъ говорящее душѣ.

Иванъ Ѳомичъ подождалъ еще часъ. Потомъ онъ тихо сошелъ къ казакамъ и тихо-тихо разбудилъ ихъ. Они поднялись, недоумѣвая и почесываясь. Молодой сотникъ подошелъ къ Федорчуку.

— Вотъ что, голубчикъ… Я задумалъ смѣлую вещь, — сказалъ майоръ.

— Слушаю-съ!

— Пробейтесь со своими станичниками къ Тифлису.

Лицо молодого офицера стало серьезно.

— Стороной?

— Стороной — далеко, да и дастъ врагу возможность помѣшать вамъ.

— Напрямикъ, значитъ?

— Да. Какъ звѣрь черезъ стѣну.

— Въ лобъ! Слушаю-съ!

— Вотъ, видите, что мнѣ нужно: теперь слѣдуетъ подбодрить осажденныхъ, пусть они знаютъ, что не совсѣмъ покинуты. Поняли меня?

— Точно такъ!

— Проскочите съ выстрѣлами, съ шумомъ, чтобы какъ можно болѣе было паники. А я тѣмъ временемъ подыму здѣсь артиллерію и по днемъ намѣченной цѣли начну громить… только не по тому направленію, куда вы поѣдете.

— Хорошо-съ, Иванъ Ѳомичъ!

— Разумѣется, это дѣло опасное.

— Что объ этомъ: двухъ смертей не бывать, одной не миновать. Сами знать изволите…

— Вотъ именно.

Онъ обнялъ и перекрестилъ сотника.

Тотъ тихо обошелъ казаковъ, объясняя имъ, въ чемъ дѣло.

У кавказскихъ станичниковъ все такъ пригнано, что и вблизи ихъ не разслышишь. Ни шашка не ударится о пистолеты, ни кинжалъ не зазвенитъ о ружье, ни уздечка не подыметъ шума. Тихо-тихо спустились внизъ казаки… Съ бьющимся сердцемъ Федорчукъ слушалъ тишину; пока въ сплошномъ гулѣ лезгинскаго бивака не родилось ни одного подозрительнаго звука.

Огни въ Тифлисѣ были потушены. Его въ этой тьмѣ, заполонившей дали, нельзя было и различить.

Прошло еще нѣсколько времени.

Чѣмъ дальше, тѣмъ Иванъ Ѳомичъ становился все тревожнѣе и тревожнѣе. Сердце билось въ груди, какъ всполохнувшаяся птица въ тѣсной клѣткѣ. Онъ прислушивался къ тишинѣ внизу, и ему казалось, что, продолжись она еще, и въ немъ все замретъ…

Вдругъ… Что это? Дикіе крики… Визгъ какой-то…

Онъ угадалъ — это казаки уже прорвались въ линію непріятельскаго отряда. Это они съ пиками наперевѣсъ несутся насквозь къ осажденному врагомъ городу.

И тотчасъ же, по заранѣе отданному приказу, орудія открыли огонь по намѣченнымъ днемъ цѣлямъ. Вмѣстѣ съ орудійнымъ огнемъ во тьмѣ казалось, будто вверху черныя вѣки подымаются, и изъ-подъ нихъ на эту котловину открываются огненные глаза, чтобы вновь сомкнуться.

Что-то невообразимое началось внизу. Съ дикимъ гиканьемъ неслись казаки, разгоняя передъ собою оторопѣвшихъ лезгинъ; съ ужасомъ бѣжали тѣ прочь отъ убійственнаго наскока неожиданнаго врага. На бѣгу стрѣляли казаки, сѣя кругомъ панику. Еще недавно стоявшій въ долинѣ сплошной гулъ затихъ было, горцы засыпали, но нѣмая тишина вдругъ смѣнилась оглушительнымъ гвалтомъ. Орали нападающіе, орали растерянные лезгины, издали слышалась перестрѣлка. Самые отдаленные отряды, воображая, что нападеніе направлено противъ нихъ, открывали огонь по невидимой цѣли. Паника росла и росла. Сослѣпу лезгинамъ казалось, что громадное войско русскихъ съ неба, что ли, просыпалось на эту долину.

Иванъ Ѳомичъ, радуясь, прислушивался.

Пока дѣло удалось, какъ нельзя лучше. Удастся ли окончить его, какъ оно началось?

Навѣрное, удастся. Казаки были надежные, на этихъ можно положиться.

Часа два прошло въ этой стихійной свалкѣ. Во тьмѣ враги мѣшались одни съ другими. Дружины ауловъ схватывались между собою, воображая найти въ друзьяхъ врага. Амедъ-султанъ напрасно объѣзжалъ ихъ и успокаивалъ. Онъ и самъ не зналъ, въ чемъ дѣло. Онъ собиралъ наскоро шамхарцевъ, на которыхъ разсчитывалъ больше другихъ. Взбѣшенная Ашхенъ нагайкой черезъ голову била оторопѣвшихъ лезгинъ…

Иванъ Ѳомичъ пристально всматривался во тьму, гдѣ долженъ быть Тифлисъ.

. Если казакамъ удастся дорваться до осажденнаго горцами города, они выбросятъ ракету и повторятъ ее…

Проходили минуты… Часа два миновало… Тьма была густа… Только вся долина грохотала и гремѣла выстрѣлами, криками смятенія, гуломъ всколыхнувшихся дружинъ, топотомъ невѣдомо куда безъ цѣли загоняемыхъ коней.

Тьма была густа. Точно черная полоса лежала на горизонтѣ.

Но вотъ что это? Огненная ниточка прорѣзалась на небѣ… взвилась въ высоту и погасла… Еще… Наши ракетынѣтъ никакого сомнѣнія.

— Слава Тебѣ, Господи! — перекрестился Иванъ Ѳомичъ.

LX.

Суматоха шла по всей котловинѣ Тифлиса.

Иванъ Ѳомичъ съ тѣхъ поръ, какъ увидѣлъ во тьмѣ, окружающей осажденный городъ, двѣ золотыя нити сигнальныхъ ракетъ, больше уже не безпокоился.

Двѣ сотни казаковъ — ничто въ сравненіи съ полчищами собравшихся вокругъ лезгинъ. Онѣ каплей въ морѣ утонули бы въ сплошномъ ополченіи дагестанскихъ народовъ.

Но дѣло было не въ этомъ. Надо было поднять духъ защитниковъ Тифлиса, показать имъ, что они не забыты, что помощь идетъ и авангардъ ея ужъ здѣсь на горахъ. Командиръ этихъ двухъ сотенъ передалъ, что по Дарьяльскому ущелью ужъ движется, «грозя очами, генералъ сѣдой», и вслѣдъ за тѣмъ рота за ротой, батальонъ за батальономъ, полкъ за полкомъ, какъ грозовая туча, съ сѣвера несутся русскіе солдаты.

И на лезгинъ смѣлость прорвавшихся сквозь ихъ безчисленные ряды казаковъ должна была подѣйствовать угнетающимъ образомъ.

Во-первыхъ, они даже не могли сообразить, сколько ихъ, а, во-вторыхъ, вѣдь дай ударъ по нервамъ горцевъ — они не сейчасъ придутъ въ себя.

Ивану Ѳомичу хотѣлось воспользоваться паникой, овладѣвшей лезгинами.

Онъ съ вечера замѣтилъ стада ихъ, пасшіяся у горъ. Баранину они на ногахъ привели.

«Спасибо имъ! — усмѣхнулся Федорчукъ. — По крайней мѣрѣ, и у моего отряда ея будетъ, сколько хочешь, а солдаты за весь походъ не ѣли очень хорошо».

Съ нимъ оставалось не болѣе двадцати казаковъ. Но теперь и они покажутся за цѣлый отрядъ — у страха вѣдь глаза велики.

Онъ собралъ ихъ всѣхъ и велѣлъ подать себѣ лошадь.

— Поручикъ Егорновъ!

— Что прикажете?

— Всѣ подъ Богомъ ходимъ. Такъ вотъ-съ, Ефимъ Лаврычъ: если меня убьютъ — команду отрядомъ примете вы!

— Слушаю-съ!

Такъ же просто принято, какъ просто и предложено. Въ самомъ дѣлѣ, смерть вѣдь здѣсь на носу виситъ, о ней и говорятъ, какъ о дѣлѣ обычномъ.

— И вотъ вамъ совѣтъ: тревожьте лезгинъ артиллерійскимъ огнемъ, но въ авантюры не пускайтесь. Вы меня поняли? Сами въ наступленіе — ни-ни, пока въ горахъ не покажется генералъ съ отрядомъ. Ну, тогда пробивайтесь къ Тифлису и ни себя ни людей не жалѣйте. Горцы васъ окружатъ, набросятся на васъ, а ихъ съ тыла и удивитъ его превосходительство не ждано, не гадано. А теперь на всякій случай обнимемся.

— Никто, какъ Богъ, Иванъ Ѳомичъ!

— Спасибо.

Крохотный отрядъ выѣхалъ тихо-тихо…

За версту навстрѣчу поднялся нашъ «секретъ».

— Ну, что, ребята, все спокойно?

— Точно такъ-съ, ваше благородіе.

— И по сторонамъ ихъ не слышно?

— Прихилились… Точно смерзли… Ни души!

— Ну, вотъ. Коли такъ и внизу — полдѣла сдѣлано. Назадъ буду итти — стада какія погонимъ — тревоги не подымайте?

Темно. Во мракѣ пологій спускъ… Тишина какая здѣсь! Издали гулъ лезгинскихъ дружинъ, взбудоражились, до сихъ поръ успокоиться не могутъ. А тутъ безмолвіе. Только изрѣдка вѣтеръ пробѣжитъ по сухому кустарнику, и зашелеститъ онъ, зашуршатъ сожженные солнцемъ листья… Камень изъ-подъ копыта лошади покатится внизъ… Конь фыркнетъ… Если бы не эти звуки, все бы казалось здѣсь умершимъ.

Все ниже и ниже…

Внизу точно дымка — туманъ виситъ.

Обрадовался ему Иванъ Ѳомичъ. За нимъ, какъ за пологомъ, никто не увидитъ приближающагося русскаго отрядца.

— Смѣлковъ!

— Тутъ, ваше благородіе.

— Въ какую сторону вечеромъ погнали они барановъ?

— Поправѣй… Вона, тамъ, гдѣ два костра. Должно-быть, тутъ.

Не успѣли туда повернуть казаки, какъ на нихъ всполошились собаки и, остервенѣло лая, яростно кинулись на коней.,

— Эй! — крикнулъ Смѣлковъ по-лезгински. — Отзови собакъ…

— А вы кто?

— Отъ султана… дювекцы…

— Дювекцы въ томъ концѣ… Чего вамъ надо?..

Собакъ отозвали… Громадный, въ лохматой рыжей папахѣ, оборванный лезгинъ, всматриваясь, подходитъ къ Ивану Ѳомичу. Наклонился… и не успѣлъ крикнуть: «Это русскіе», какъ ближайшій казакъ полоснулъ его шашкой… Такъ и рухнулъ горецъ-пастухъ, какъ снопъ.

— Эй, Мулей… Что ты тамъ? — поднялся другой.

И съ тѣмъ повторилось то же.

У огня оставалось трое. Казаки, уже не обращая на нихъ вниманія, кинулись на оторопѣвшее стадо и пиками погнали барановъ назадъ, въ горы. И тѣ же собаки, которыя только что бросались на казаковъ, теперь уже перешли къ исполненію своихъ обязанностей. Онѣ мѣшали баранамъ отбиваться въ стороны, кусая бѣжавшихъ прочь.

Пастухи схватились за ружья.

— Бросай, бросай! Ты видишь, насъ много!.. — крикнулъ ему по-лезгински Смѣлковъ. — Дурья голова!

Заарканили пастуховъ и ихъ погнали вмѣстѣ со стадомъ.

Десять казаковъ остались позади… Чу, что это?.. Гудитъ что-то — налетаютъ оттуда всадники… много ихъ…

— Ну, благослови, Господи!

— Св. Микола! — шепчетъ станичникъ, вынимая ружье изъ мохнатаго чехла.

Пять казаковъ еще подъѣхало.

— Капитанъ сказываетъ — для барановъ и пяти будетъ довольно…

— Держись смѣло, молодцы! — слышенъ голосъ Ивана Ѳомича. — Подпусти ихъ поближе… да въ морды ихъ прямо обожги! Слышите?

LXI.

И лезгинъ удивили и отрядъ продовольствіемъ обезпечили.

Стадо оказалось въ пятьдесятъ головъ… Съ рѣвера подойдутъ наши — и на нихъ хватитъ…

Только скоро ли подойдутъ?

Дня два еще прошло.

Первый послѣ того, какъ двѣ сотни казаковъ прорвались къ Тифлису, былъ спокоенъ. Лезгины ничего не предпринимали, даже отхлынули отъ города, точно ожидали нападенія оттуда.

Этимъ воспользовался маленькій русскій отрядъ.

Нагнали изъ города кинто, дали имъ лопаты и приказали рыть траншеи. Рыли день, продолжали работу и ночью при факелахъ. По факеламъ били лезгины, но огонь ихъ на сей разъ былъ не очень чувствителенъ. Пули впивались въ рыхлыя массы земляныхъ горбинъ, за которыми работали люди. Къ разсвѣту слѣдующаго дня почти все было готово.

Лицомъ къ лицу съ горцами стояла длинная, не особенно глубокая, но совершенно достаточная траншея.

Наши и грузины-милиціонеры заняли ее. Къ нимъ изъ Тифлиса привалили всѣ, у кого было оружіе.

Явилась за земляными валами нѣкоторая безопасность, поэтому и трусы вспомнили, что они все-таки мужчины.

Амедъ-султанъ объѣхалъ издали эти работы.

Онъ сегодня рѣшилъ самъ вести нападеніе на городъ.

По его расчету, онъ думалъ, что помощь къ русскимъ придетъ еще дня черезъ четыре. Онъ не зналъ, что въ день взятія Телава наши дальніе отряды уже были оповѣщены о катастрофѣ, обрушившейся на мирныя долины Грузіи.

Онъ собралъ своихъ шамхарцевъ. Гуссейнъ-мулла былъ впереди. Ашхенъ держалась все время рядомъ съ Амедъ-султаномъ.

— Сегодня бы ты осталась! — предложилъ онъ ей.

— Почему?

— Если меня убьютъ, останешься ты.

— Знаешь, я ночью думала объ этомъ… Скажу тебѣ: наши жизни перевились одна съ другой. Видишь ли, мы — какъ два дымка встрѣчаются въ небесахъ. Они издали подходятъ другъ къ другу, а разъ подойдутъ и совьются — въ одинъ обращаются, и потомъ ужъ ничто ихъ раздѣлить не можетъ, такъ и тонутъ въ высотѣ вмѣстѣ. Вотъ и я съ тобой такъ же. Умрешь ты — умру и я.

— А Шамхаръ?

— Гассанъ тамъ будетъ. Онъ сумѣетъ не дать погибнуть созданному тобой. Нѣтъ, я рѣшила — ты слышишь? — я рѣшила, и ничто ужъ помѣшать мнѣ не можетъ. Зачѣмъ я буду жить безъ тебя? Если бы у насъ были дѣти, я стала бы въ сыновьяхъ воспитывать такихъ же, какимъ былъ ты… я бы жила въ нихъ и въ каждой чертѣ ихъ видѣла бы тебя. Но у насъ нѣтъ ихъ, значитъ, и я свободна. Я, какъ и ты, имѣю право на смерть.

Онъ взглянулъ ей въ глаза и понялъ, что противорѣчить ей напрасно. Она все равно сдѣлаетъ по-своему.

Да и въ самомъ дѣлѣ, зачѣмъ каждому изъ нихъ жить безъ другого?..

Тихо выѣхалъ впередъ Амедъ и обратился къ своимъ:

— Друзья и братья! Сегодня я поведу васъ на побѣду или на смерть. Господь предастъ намъ въ руки невѣрныхъ; блаженны тѣ, которые еще до заката солнца увидятъ ангела Азраила: ихъ ждутъ утѣхи въ раю у нашего пророка… Славны тѣ, которые останутся живы, они по локоть погрузятъ свои руки въ кровь врага… Друзья и братья! я больше ничего не скажу вамъ. Сегодня, какъ и всегда, дѣлайте то, что дѣлаю я. А я буду впереди — вы меня найдете тамъ, гдѣ всего жарче будетъ бой и упорнѣе сопротивленіе… Если я буду убитъ, Ашхенъ поведетъ васъ… Если и ее сразятъ враги, Гассанъ покажетъ вамъ путь къ побѣдѣ. Да совершится воля Аллаха!

И онъ тихо поѣхалъ впередъ.

Сегодня наступленіе вовсе не носило характера обычной стремительности горскихъ атакъ; лезгины ѣхали медленно.

Гуссейнъ-мулла запѣлъ священный гимнъ, ему вторили воины, и казалось издали, что это съ громомъ и ревомъ увѣренно и выдержанно надвигаются, неся съ собою смерть и погибель всему живому, не дружины людей, а какая-то неукротимая и неумолимая стихія…

Значки шамхарскаго ополченія тихо вѣяли надъ рядами всадниковъ. Справа и слѣва шли пѣшіе лезгины окрестныхъ ауловъ. Позади, за небольшимъ интерваломъ, двигались всадники Байхорскаго аула со своими пѣшими воинами. За байхорцами слѣдовала конница джеймарскихъ старшинъ, за джеймарскими удерживали горскихъ коней дювекцы, и такъ почти все, что было способнаго наносить и принимать удары, двигалось на Тифлисъ.

Смолкалъ гимнъ у шамхарцевъ — начинали его байхорскіе воины, оканчивали они — вдохновенный и воспламеняющій напѣвъ подхватывали джеймарцы и, какъ величайшую драгоцѣнность, передавали его дювекцамъ. Итакъ, сверху казалось, что вся эта громадная котловина съ своими безчисленными утесами, горами по краямъ, поетъ мстительную молитву поднебесныхъ ауловъ, выступившихъ въ общемъ союзѣ противъ до сихъ поръ неодолимаго врага.

Подъѣхали на ружейный выстрѣлъ.

Въ траншеяхъ русскіе и грузины думали, что горцы пріостановятся, чтобы стремительно броситься впередъ.

Нѣтъ! Такъ же медленно и увѣренно, какъ и до сихъ поръ, спокойно движутся горцы на слабыя укрѣпленія осужденнаго на смерть города.

Вспыхнула перестрѣлка. Валы окаймились огнемъ и дымомъ.

Защитники выбирали себѣ жертвы и укладывали ихъ, но остальные не пріостанавливали своего движенія впередъ и не ускоряли его.

Вотъ они все ближе и ближе.

Лихорадочная, быстрая перестрѣлка. Точно съ разгнѣванныхъ небесъ смерть и ужасъ сыплются на землю… Но шамхарцы, насупленные, угрюмые, рѣшительно идутъ и идутъ…

Въ ста саженяхъ Амедъ приподнялся на стременахъ и что-то кинулъ, какой-то грозный окрикъ въ толпу своихъ.

Точно орелъ съ середины лазури и будто одного этого и ждавшіе, шамхарцы стремглавъ бросились на траншею…

LXII.

Бой шелъ по всей линіи, упорный, звѣрскій, бѣшеный.

Лезгины на коняхъ вскакивали въ новоявленныя траншеи и рубились тамъ, зная, что они сами обрекаютъ себя на смерть.

Грузины, плохо дисциплинированные — гдѣ же имъ было научиться военной муштрѣ? — но храбрые и презрительно относившіеся къ возможности быть убитыми, дрались какъ львы.

Часто, покончивъ такого вскочившаго къ нимъ всадника, они сами выбѣгали изъ-за земляныхъ закрытій и врѣзывались въ толпу враговъ. Они знали, что тамъ спасенья нѣтъ, но мстительное наслажденіе какъ можно дороже заставить заплатить горцевъ за ихъ временный успѣхъ заставляло ихъ уже не думать о собственной жизни. Ни одинъ размахъ ихъ руки не пропадалъ даромъ. Пистолеты они бросили — ихъ некогда было заряжать въ рукопашномъ бою — въ этой свалкѣ грудь съ грудью нечего и думать, оказывалось, прицѣлиться. Даже не находилось мѣста вытянуть для этого руку. Дрались кинжалами, били въ упоръ и часто не могли вытащить вонзившагося въ грудь врага кинжала, онъ такъ и падалъ съ нимъ, а сразившій его грузинъ схватывался съ слѣдующимъ лезгиномъ уже руками, вскидывая его вверхъ или душа его за горло желѣзными пальцами. Ни горцы не отступали, ни грузины не отдавали своей траншеи. Напротивъ, даже уличное населеніе Тифлиса, услыша первые выстрѣлы, бѣжало сюда на защиту своихъ очаговъ. Вооружались, чѣмъ могли: не было ружья — шашкой, не оказывалось шашки — кинжаломъ, а то и такъ кухоннымъ ножомъ. Мясники съ майдана явились со своими топорами, муши, жившіе на Авлабарѣ, съ какими-то дубинами. Каждый дрался, чѣмъ онъ можетъ и какъ можетъ!

И если къ лезгинамъ за одной боевой линіей подходила другая, то и къ горожанамъ эти новыя толпы вносили свѣжую силу, еще неистощенную боевою усталью.

Тѣ, у которыхъ окончательно не было оружія, шли съ пустыми руками — есть убитые, можно снять съ убитыхъ кинжалы или шашки и драться ими. Казалось, сегодня весь Тифлисъ высыпалъ на этотъ бой. Точно какой-то инстинктъ подсказывалъ, что онъ — послѣдній и рѣшительный, что или вечеромъ лезгины ворвутся въ городскія улицы, и отовсюду начнется въ нихъ поголовное истребленіе мирныхъ людей, или же отойдутъ и на нѣсколько дней дадутъ вздохнуть осажденнымъ. И вотъ, когда линіи грузинъ уже ослабѣвали, изъ города потянулись къ нимъ новыя толпы безоружныхъ. Жарило. Солнце жгло вовсю. Зная, что люди отъ жажды страдаютъ больше, чѣмъ отъ устали, армяне на майданѣ открыли свои духаны и предлагали всѣмъ желающимъ носить въ земляныя укрѣпленія бурдюки съ кахетинскимъ. Сами армяне шли драться: это, повидимому, торговое и только торговое племя въ минуту опасности обнаруживаетъ храбрость такую, которой могли бы позавидовать и настоящіе богатыри. Ихъ ужъ много дралось теперь подъ Тифлисомъ. Кромѣ вина, несли и воду — ея надо было для обмыванія ранъ; и вотъ, когда никто не ожидалъ этого, изъ города туда же направились и женщины.

— Вы куда? — спрашивали ихъ встрѣчные.

— Помогать раненымъ…

— Богъ да поможетъ вамъ!

Еще лучше держались русскіе въ центрѣ общей защиты.

На тѣхъ обрушился Амедъ-султанъ съ лучшими своими воинами.

Онъ самъ и Ашхенъ почти не сходили съ земляного вала; смѣшались кругомъ лезгинскіе воины, но предводители оставались тѣ же. Съ Амеда давно была сбита папаха, богатый шитый золотомъ костюмъ былъ въ крови и во многихъ мѣстахъ разодранъ. Ашхенъ тоже. Какъ ея не задѣла ни одна пуля — она и сама понять не могла, тѣмъ болѣе, что на первыхъ порахъ, пока хватало пуль и пороха, солдаты били по лезгинамъ правильными залпами, выхватывавшими изъ ихъ рядовъ сотни людей. Все кругомъ передъ землянымъ валомъ было усыпано тѣлами убитыхъ, ранеными, прострѣленными конями. Коней, корчившихся и лежавшихъ неподвижно, было столько, что движеніе лезгинской конницы дѣлалось невозможнымъ, и, проскакивая до боевого поля, она спѣшивалась и, выхватывая шашки, шла на приступъ рядомъ съ своей же пѣхотой.

Часто Амеду приходилось оставаться съ небольшой горстью своихъ, но тотчасъ же сзади приваливали новыя толпы лезгинъ, озвѣрѣло и отчаянно бросавшихся на штурмъ. Разъ чуть было такой не удалось ворваться въ траншею… Нашимъ приходилось отбиваться отъ нихъ штыками и прикладами. Сорвавшійся внизъ Амедъ схватилъ два штыка и, раздвинувъ ихъ, подался впередъ; громадный пѣхотинецъ надъ его головой взмахнулъ прикладомъ, и не жить бы новоявленному султану дагестанскому, но, на его счастье, онъ поскользнулся какъ разъ въ это мгновеніе и упалъ лицомъ въ землю, которая здѣсь была сыра — въ ней поневолѣ разъѣзжались ноги. Ударъ приклада; миновалъ его голову…

— Сегодня мы будемъ хозяйничать въ Тифлисѣ…-- говорилъ Амедъ.

И въ голосѣ Ашхенъ слышалась мстительная радость:

— Да, именно сегодня… Ты мнѣ отдай домъ, въ которомъ онъ жилъ.

— Кто онъ?

— Тотъ офицеръ! — и глаза ея загорѣлись мрачнымъ огнемъ.

— Что ты съ нимъ сдѣлаешь?

— Сама зажгу его…

— Домъ не виноватъ.

— О, если бы онъ самъ попался въ мои руки!

И ея лицо приняло выраженіе такой ненависти, что, казалось, нѣтъ такой муки, которой она бы мысленно не предавала своего недавняго любовника. Если бы она знала, что Федорчукъ недалеко! Стоитъ ей только со своими кинуться вмѣсто этихъ траншей на тѣ вонъ горы — и она увидитъ его лицомъ къ лицу, даже можетъ схватиться съ офицеромъ, бывшимъ причиною всѣхъ ея несчастій.

Люди изъ траншей перебѣгали въ другія, по мѣрѣ надобности, смотря по тому, куда направлялись главные удары лезгинъ.

Солдаты при этомъ не ждали команды, сами знали, что имъ дѣлать.

— Подпираемъ другъ друга! — смѣялись они въ рѣдкія минуты отдыха.

Смѣхъ, какъ и пѣсни, никогда не оставляютъ насъ…

Надъ колыбелью и надъ гробомъ все равно звучатъ не тотъ, такъ другая.

LXIII.

Усталь росла. Въ рукахъ, казалось, уже не хватаетъ силъ отбиваться.

Въ промежуткахъ между отступленіями солдаты чуть не падали на землю, садились, опускали головы, тяжело дышали. Многіе ужъ ничего не видѣли помутившимися отъ смертной истомы глазами. Дышалось трудно, воздухъ съ хрипѣньемъ вырывался изъ натомленной груди.

— Еще немного…-- заговорилъ было одинъ казакъ.

— Ну?

— Они насъ, какъ курей, руками перехватаютъ.

Но и у лезгинъ, несмотря на то, что ихъ на каждаго защитника приходилось чуть не по десяти, тоже падали бодрость и сила.

Гуссейнъ и другіе муллы съ пѣніемъ священнаго гимна объѣзжали ряды горскихъ воиновъ и ободряли ихъ. Воины все слабѣе и слабѣе отвѣчали на этотъ, еще вчера такъ подымавшій и вдохновлявшій ихъ, напѣвъ. Но въ это время, когда Гассанъ хотѣлъ было уже предложить Амедъ-султану до завтра отложить рѣшительный приступъ въ виду утомленія отряда и только колебался, не зная, какъ тотъ приметъ это, вдали вдругъ послышались радостные крики…

— Что такое? Ибрагимъ! узнай поди! — приказалъ Амедъ-султанъ старому слугѣ.

Тотъ добѣжалъ пѣшкомъ до конныхъ отрядовъ, взялъ тамъ коня и кинулся по направленію этихъ криковъ.

Ѣхать ему пришлось немного.

Прямо на него стѣной двигалась свѣжая, только что спустившаяся съ горъ, лезгинская конница, до тысячи новыхъ всадниковъ — одинъ къ одному.

Ранѣе прибывшіе и уже нѣсколько дней дравшіеся здѣсь товарищи встрѣчали ихъ громкими привѣтствіями.

— Слава! слава джембайцамъ!..

— Мы пролили довольно крови, теперь ваша очередь!

— Да даруетъ Аллахъ побѣду храбрымъ джембайцамъ!

Тѣ не отвѣчали ничего, а ѣхали молча.

Впереди статно сидѣлъ на большомъ конѣ старшина. Громадная бѣлая борода падала на грудь. Позади него ѣхало трое его сыновей, красавцы на подборъ. Младшій былъ первый разъ въ дѣлѣ, и краска, то и дѣло заливавшая его лицо, выдавала его воодушевленіе, волненіе и еще юношескую неумѣлость сдержать свои чувства. Видимо по блеску глазъ, что онъ негодовалъ на медленность отряда, на спокойствіе вождя. Ему бы хотѣлось быстрѣе вѣтра перенестись туда, гдѣ звучали выстрѣлы и въ эту минуту шелъ отчаянный бой. Онъ прекратился въ центрѣ, гдѣ сидѣли русскіе, но шелъ еще направо и налѣво у грузинъ…

— Что это? — обратился къ вернувшемуся Ибрагиму Амедъ-султанъ.

— Джембайцы съ своимъ бекомъ.

— Да благословитъ ихъ Аллахъ! Они не собираются отдыхать?

— Нѣтъ. Старикъ ведетъ ихъ прямо сюда…

— Пусть спѣшатся.

— Они говорятъ, что ихъ кони надежны и привыкли одолѣвать всякія препятствія…

Дѣйствительно, джембайцы не пріостановились ни на минуту.

Тихо приближались они… Медленно колыхались въ воздухѣ ихъ значки…

Старый вождь издали изъ-подъ нахмуренныхъ сѣдыхъ бровей, казалось, оцѣнивалъ мѣстность, открывавшуюся ему. Въ верстѣ отъ траншеи, занятой русскими, онъ пріостановился. Юноша-сынъ, не ожидавшій этого, нетерпѣливый, вовремя не удержалъ лошади и наскочилъ на отца. Тотъ грозно оглядѣлъ его съ головы до ногъ. Молодой человѣкъ поблѣднѣлъ… потупился…

— Тебя бы слѣдовало отправить назадъ! — произнесъ старикъ.

Юноша покорно сложилъ руки на груди.

— Умереть всегда успѣешь. Первый долгъ воина — умѣть повиноваться.

Навстрѣчу отряду ѣхалъ Амедъ-султанъ.

Онъ оставилъ на минуту свой постъ; ему хотѣлось лично привѣтствовать джембайцевъ.

— Поклонъ мой и сердечный привѣтъ тебѣ, мой господинъ и учитель! — крикнулъ старому вождю Амедъ-султанъ.

— Слава шамхарскому вождю!

— Я радъ, что теперь мнѣ есть кого слушать и кому подчиняться.

Выраженіе внутренняго удовлетворенія пробѣжало по лицу старика.

— Ты выбранъ султаномъ Дагестана, я охотно повинуюсь тебѣ. Веди насъ къ побѣдѣ! — громко проговорилъ старикъ. — Отнынѣ ты, Амедъ-султанъ, будешь итти въ головѣ моего отряда.

Къ джембайцамъ присоединились по пути всѣ, кто еще былъ въ силахъ драться.

Такимъ образомъ образовалась громадная лавина и съ каждымъ шагомъ впередъ она, казалось, пухнетъ все болѣе и болѣе.

Такъ морской валъ растетъ, потому что подводныя теченія приносятъ къ нему, въ дополненіе къ его грозной мощи, остатки другихъ разбившихся о берега и отброшенныхъ отъ нихъ валовъ.

Лавина эта шла сравнительно тихо.

Въ русской траншеѣ поняли опасность момента. Все вышло къ брустверу, раненые и тѣ стали въ ряды.

Трудно дышалось… Тяжело было, но впереди смерть; если отъ нея не отобьешься — все погибнетъ.

Помутившимися глазами люди смотрѣли вдаль. Надо было что-нибудь особенное чудесное, чтобы пробудить въ нихъ недавнихъ львовъ.

И это чудесное совершилось.

Среди мертваго молчанія вдругъ послышалось: «Съ нами Богъ, да не постыдимся вовѣки». Послышалось — и росло и росло.

Съ изумленіемъ оглядываются солдаты.

Что это?

Солнце ярко блещетъ на парчевыхъ ризахъ и золотыхъ крестахъ. Со святыми дарами въ рукахъ обходитъ траншеи клиръ Сіонскаго собора. Идущій позади священникъ кропитъ преклоняющихъ колѣни солдатъ святою водою… И навстрѣчу новой лавинѣ грянуло такое ура, что Амедъ-султанъ понялъ, что въ защитникахъ Тифлиса опять и сила, и бодрость, и вѣра…

LXIV.

Атака джембайцевъ была отбита. Отъ стройнаго, такъ грозно наступившаго отряда оставались одни осколки.

Такъ волна, разбившаяся объ утесъ, вся скидывается мелкими брызгами.

Вся котловина опять была полна цѣлой тучей отдѣльныхъ всадниковъ. Пѣшіе воины колыхались во всѣ стороны. Хотя они не падали, но въ ихъ движеніяхъ была замѣтна начинающаяся паника. Она такъ при одномъ началѣ и осталась, но все-таки это были уже не тѣ лезгины первыхъ дней, убѣжденные, что отъ ихъ общаго удара развалится и въ прахъ ляжетъ вся Грузія.

Еще больше прибавилось труповъ по долинѣ. Пѣшіе лезгины подбирали ихъ. Грузины было начали стрѣлять по этимъ своеобразнымъ санитарамъ, но русскіе прислали имъ сказать: не трогать и не мѣшать!

Миръ почившимъ! Съ ними не воюютъ, не борются. Они уже далеко отъ земли, и, быть-можетъ, души ихъ, только теперь просвѣтлѣвъ, поняли ужасъ совершеннаго ими на землѣ.

Но паника понемногу утихала.

Точно по химическому сродству — элементы къ элементамъ, осколки отрядовъ собирались въ аульныя дружины, аулы — въ племена.

И часу не прошло, какъ все приняло опять характеръ нѣкотораго порядка. Старшины объѣзжали своихъ, мысленно считая потери; потомъ аульные старшины отправлялись къ вождямъ племени и сообщали имъ собранныя такимъ образомъ свѣдѣнія.

Потери были велики, но вѣдь и у русскихъ оставалось немного.

Лезгинамъ было изъ чего терять, ихъ все-таки приходилось и теперь еще больше, чѣмъ по десяти на одного русскаго… Ну, а силы враговъ и прежде были наперечетъ, а теперь ихъ, пожалуй, половина выбыла изъ строя.

Грузинъ и армянъ горцы не считали. Одолѣть бы только русскихъ! А кончивъ съ этимъ, они, не обращая вниманія на толпу нестройныхъ враговъ позади, прямо кинутся въ захваченный проходъ и доберутся до города. А разъ лезгинскіе всадники покажутся въ Тифлисѣ — грузины и армяне сами отхлынутъ и разбѣгутся, прямо подъ шашки лезгинъ, которыя частію останутся, чтобы подстеречь бѣглецовъ. Только бы одолѣть русскихъ!

Амедъ-султанъ озабоченно объѣзжалъ отряды.

Скоро вѣдь сядетъ солнце. Оно уже склоняется къ западу. Какъ ни великъ южный лѣтній день, но и ему есть свои предѣлы.

Амедъ-султанъ забылъ свою личную усталь. Онъ стеръ только кровь съ рукъ и лица. Самъ онъ не былъ раненъ; это кровь чужая, запекшаяся, пятнами лежала на немъ.

Озабоченный, онъ остановился посреди поля, зорко оглядываясь во всѣ стороны.

Шамхарскіе вожди, окружавшіе его, молчали: они понимали, что сейчасъ, сію минуту, рѣшается судьба сегодняшняго дня: или они до ночи будутъ въ Тифлисѣ, или придется опять отложить это до завтра. А что «завтра» принесетъ съ собою — кто знаетъ?

Амедъ-султанъ точно оцѣнивалъ и свою и вражью силу.

«Горсть ихъ… Но какіе воины!» невольно съ завистью думалъ онъ, вспоминая весь сегодняшній день.

Да, одна горсть. А тамъ, въ горахъ, пока еще безсильно стоитъ тоже небольшой отрядъ такихъ же, какъ и эти, но, должно-быть, очень малочисленный, если сегодня не принялъ участія ни въ чемъ…

Прошло еще нѣсколько минутъ, и вдругъ Амедъ крикнулъ своимъ, чтобы они собрались къ нему. Каждому онъ отдалъ приказъ, и тотчасъ же всѣ его посланцы, какъ всполохнувшаяся стая птицъ, разлетѣлись во всѣ стороны боевого поля. Каждый стремился къ указанному ему отряду. Очевидно, готовилось послѣднее на сегодня и уже общее нападеніе.

Съ русскихъ позицій видно было, какъ въ одну общую громадную кучу собираются лезгины со всѣхъ концовъ котловины… Края этой тучи сокращались, но зато сама она густѣла и темнѣла… Сообразили наши, что опять готовится нападеніе, и рѣшительное.

Медленно и тихо подступали лезгинскія ополченія. Ни суматохи ни путаницы въ ихъ грозныхъ рядахъ. Медленно и тихо идутъ лезгины, но такъ, что каждому изъ защитниковъ траншеи ясно было, что они чутко прислушиваются къ какому-то сигналу, который сейчасъ долженъ прозвучать, и тотчасъ же начнется ужасъ смерти и истребленія.

Идутъ, а сигнала нѣтъ.

И у русскихъ сердце колотится въ груди… Скорѣй бы, скорѣй! Ждутъ и мучатся. Ужъ если умирать — чего же тянутъ эти?

И такъ тихо, такъ тихо… Шорохъ коней и гулъ пѣшихъ отрядовъ, и вдругъ всѣмъ изъ нашихъ траншей видно: всадникъ, ѣхавшій впереди — Амедъ-султанъ, его ужъ знали русскіе, — поднялся на стременахъ, зорко оглянулъ всѣхъ своихъ и во всю эту безмолвную, жаждавшую знака массу хрипло и громко, какъ орелъ съ поднебесья, крикнулъ только одно слово:

— Алла!

И тотчасъ же вся эта лавина стремглавъ кинулась на земляные валы, точно гора сорвалась, сползла съ своего сѣдалища и со всѣми своими утесами, вершинами, старыми деревьями понеслась на мирную и тихую долину. Въ этомъ было что-то стихійное, страшное, безумное. Казалось, бороться съ этимъ нельзя, бороться съ сорвавшеюся съ мѣста горою жителямъ долины подъ нею.

Тѣмъ не менѣе, русскіе были на ногахъ. Нѣсколько залповъ наспѣхъ, — вѣдь ждать ужъ нельзя было, — трескотня ружейнаго огня уже не по командѣ, а затѣмъ вся траншея ощетинилась штыками. На нихъ приняли первыхъ вскочившихъ сюда всадниковъ, тѣ рухнули всею тяжестью коней и людей на сѣдлахъ, рухнули и бьются въ тѣсныхъ рвахъ… Защитники работаютъ изъ-подъ нихъ, на нихъ, а тутъ новыя, новыя лавины, и скоро траншея стала полною конскихъ и людскихъ труповъ. Часто они шевелились — подъ ними были живые, силившіеся сбросить съ себя эту тяжесть. Бой шелъ послѣдній, ужасно безпощадный. Умирали убивая… Въ послѣднихъ судорогахъ умиравшіе сами враги грызли другъ друга, схватывались тѣсными объятіями… И еще черезъ нѣсколько минутъ торжествующій Амедъ выскочилъ въ ту сторону траншеи — дорога къ Тифлису была открыта.

— Горе тебѣ! — погрозилась уже беззащитному городу Ашхенъ. — Горе тебѣ! — и столько ненависти было въ этомъ, что и Амедъ-султанъ вздрогнулъ.

Только что онъ хотѣлъ крикнуть «впередъ», какъ вдругъ случилось что-то нежданное.

LXV.

Вѣдь побѣда, чего жъ эта масса дрогнула и почему, вмѣсто того, чтобы слѣдовать за Амедъ-султаномъ на добычу, беззащитную, лежавшую передъ ними въ своей котловинѣ, на самомъ днѣ ея, на этотъ богатый городъ, — всѣ дружины точно подались назадъ?

— Впередъ! — грозно кричитъ имъ Амедъ.

И вдругъ Ибрагимъ подскакиваетъ къ нему, схватываетъ подъ уздцы его коня и поворачиваетъ назадъ.

— Куда ты? Что случилось?..

— Русскіе… русскіе… русскіе.

— Гдѣ русскіе?

И Амедъ ужъ не замѣчаетъ, что и онъ со всѣми остальными шамхарцами, вмѣсто того, чтобы стремиться на желанную добычу, на этотъ Тифлисъ, мчится назадъ, въ только что оставленную равнину.

— Гдѣ русскіе?

— Вездѣ… вездѣ.

— Вы съ ума сошли… Вамъ почудилось… Трусы… Жалкіе трусы!

— Развѣ ты не слышишь и не видишь?

И ему указываютъ на горы…

Налѣво подъ заходящимъ солнцемъ скаты почернѣли… Это русскіе отряды. Они медленно спускаются въ долину. Послѣдніе лучи заката золотыми искрами играютъ на ихъ штыкахъ.

Прямо на подступахъ къ Дагестану, откуда пришли лезгины, тѣ же русскіе… Оттуда то и дѣло срываются точно бѣлые хлопья ваты и вскидываются въ загоравшіяся прощальнымъ свѣтомъ небеса. И за каждымъ такимъ хлопкомъ слышится выстрѣлъ. Оттуда русскія орудія громятъ лезгинскія скопища. И вокругъ этихъ орудій опять-таки черно отъ. войскъ.

— Откуда они взялись?

— Адъ ихъ родилъ! — голосомъ полнымъ отчаянія, отвѣчаетъ Амеду Ашхенъ.

— Погибли… все, все пропало…

— Ты ли говоришь это, султанъ Дагестана?

И въ словахъ жены Амедъ слышитъ негодованіе и упрекъ.

— Пока мы живы — пропали только сегодняшній день и вчерашнее дѣло. Но будетъ завтра — и это завтра принесетъ съ собою новое… Почемъ знать? Богъ испытуетъ насъ.

Они перебрасываются словами и сами чувствуютъ, точно помимо ихъ воли кони уносятъ ихъ во главѣ шамхарцевъ въ западъ. Подступы къ горамъ заняты — поневолѣ надо итти на ту сторону, куда заходитъ солнце.

Оно свѣтитъ уже багровыми лучами прямо въ лицо Ашхенъ.

Она мрачна, но спокойна. Женщина не потерялась тамъ, гдѣ опустили руки мужи и воины.

— До завтра, завтра принесетъ съ собою новое!

И она скакала все впередъ и впередъ.

Но что это еще?

Бѣглецы передъ ними замедляютъ бѣгъ своихъ коней;, пѣшіе останавливаются и сгущаются въ сплошную толпу. Суматоха, смятеніе…

— Что еще?..

— Русскіе и здѣсь…

— Какъ здѣсь?

Амедъ и Ашхенъ выносятся впередъ.

Въ самомъ дѣлѣ, въ цѣломъ морѣ бѣгущихъ лезгинъ медленно и увѣренно, точно корабль въ бурю, ведомый опытною и смѣлою рукою, движется къ Тифлису отрядъ штабсъ-капитана Федорчука.

Ашхенъ едва остановила коня.

Русскіе ощетинились штыками. Они остановятся, построютъ карре, дадутъ залпъ, другой и подставятъ штыки нападающимъ, потомъ опять свертываются въ боевую колонну и движутся, дальше.

— Амедъ, Амедъ!.. Это — онъ, онъ!

— Кто, что?

Но Ашхенъ лихорадочно, цѣпко схватила его за плечо, и онъ чувствуетъ, съ какою страшною силой ея пальцы вонзаются въ него.

— Кто онъ? Кто онъ? Кого узнала ты?

— Тотъ самый… Помнишь, офицеръ…

Въ глазахъ Амеда сверкнула ненависть.

— Вольные горцы! — обернулся Амедъ къ своимъ. — Этихъ мало… Дарю ихъ вамъ. Месть сладка, какъ и побѣда… Неужели и эти жалкіе и усталые кроты будутъ смѣяться надъ нами и надъ нашей старой славой?

И онъ только что хотѣлъ врубиться въ карре русскихъ, какъ на его глазахъ Ашхенъ перескочила со своимъ конемъ черезъ ощетинившихся штыками солдатъ и подняла шашку надъ подвернувшимися ей людьми.

— Я тебя ищу, подлая собака! — уже по-русски кричитъ она Федорчуку. — Я тебя ищу! Неужели у трусливой чекалки не хватитъ силъ схватиться съ женщиной! Я, женщина, плюю на тебя, на твою подлую душу! Убей меня, если смѣешь…

Но подъ ней точно земля рушится.

Подъ ударомъ штыка конь ея падаетъ. Она едва успѣваетъ стать на ноги и отстранить голову отъ удара приклада, какъ надъ ней Амедъ-султанъ.

Онъ наклонился… схватилъ ее за поясъ и посадилъ къ себѣ въ сѣдло.

Остервенѣлый бой вовсю.

Иванъ Ѳомичъ приказываетъ своимъ: женщину эту не трогать — живьемъ взять, но тотчасъ же новая волна горцевъ отбрасываетъ его въ сторону. Онъ приходитъ въ себя и оглядывается. Амедъ и Ашхенъ, уже пересѣвшая на другого коня, пробиваются къ нему опять…

— Выходи одинъ-на-одинъ, подлая змѣя! — кричатъ ему. — Я, Амедъ-султанъ, вызываю тебя на бой.

И вышелъ бы Федорчукъ — самого распалило, да на немъ отрядъ, и его надо вести дальше. Не смѣетъ онъ отдаваться личному чувству.

— Горнистъ, труби сборъ!

Опять собираются солдаты, щетинятся штыками, строятся въ карре.

Кинулся было вновь туда Амедъ-султанъ, но за авангардомъ идутъ другіе русскіе. Казаки вихремъ раскидываются, свои опять кричатъ ему: «Бѣги, бѣги скорѣе!»

Опять кто-то хватаетъ коней его и Ашхенъ подъ уздцы.

Оба хотятъ отбиться — ненависть глушитъ инстинкты жизни и самосохраненія. Умереть, но отмстивъ!

И умерли бы. Но откуда-то нахлынули бѣгущіе горцы, массой нахлынули.

Ни Амеду ни Ашхенъ не отбиться отъ нихъ, не пронизать этихъ сплошныхъ рядовъ, они, какъ ураганъ, подхватили и султана и его жену… и понесли ихъ на западъ, по направленію къ Мцхету, къ горѣ… куда-то — только подальше отъ русскихъ, отъ казаковъ, отъ смерти…

И Амеда и Ашхенъ. Диву бы дались наши, если бы знали, что во главѣ лезгинъ есть женщины. Восточныхъ женщинъ мы привыкли видѣть закутанными и безгласными. Затворницы гарема являлись даже въ болѣе просвѣщенныхъ городахъ турецкаго востока подъ конвоемъ евнуховъ. Въ темныя ночи, какъ и въ ясные дни, свѣтъ фонарей и сіяніе солнца одинаково давало возможность разсмотрѣть только ихъ покрывала.

LXVI.

Неожиданнымъ форсированнымъ движеніемъ русскихъ съ сѣвера весь лезгинскій отрядъ былъ какъ бы разрѣзанъ на двѣ половины. Одна ударилась на востокъ по направленію къ Акстафѣ и Баку, живо собралась до солончаковыхъ пустынь, съ которыхъ свернула на сѣверъ, къ Самуру. Этимъ удалось вернуться домой, хотя по пути на нихъ выдвинули Ширванскій полкъ изъ Дербента, и солдаты, застигнувъ ихъ врасплохъ, выхватили изъ рядовъ горскихъ ополченій добрую треть джигитовъ. Остальныя двѣ трети, побросавъ по пути все награбленное ими въ Кахетіи, вернулись домой, на свои горныя выси, въ аулы, гдѣ ужъ впередъ дѣлили ихъ семьи добычу, доставшуюся дѣтямъ въ богатомъ Тифлисѣ. Отчаянію отцовъ и матерей не было границъ. Для того, чтобы снарядить молодежь, они распродали все, что у нихъ было, и когда тѣ вернулись, но безъ «гюлона» и безъ славы — старикамъ грозила сплошная и холодная нищета. Узнавъ о набѣгѣ на русскихъ, скупщики живого товара, турецкіе купцы, поставлявшіе женщинъ и дѣвушекъ въ гаремы Константинополя, Анатоліи, Смирны и Бруссы, явились было сюда въ горные аулы. Но и этимъ пришлось бы вернуться ни съ чѣмъ за Черное море на рынки Трапезунда и Стамбула. На ихъ счастье, обнищавшія лезгинскія семьи предложили имъ купить у нихъ дочерей. Такимъ образомъ неудача задуманнаго на русскихъ похода обездолила горскія семьи, и много жениховъ осталось въ поднебесныхъ аулахъ безъ невѣстъ…

Вожди и старѣйшины добрались домой, по мѣстному выраженію, «наѣвшись грязи»!

Русскіе, еще вчера называвшіеся безсильными, разбитыми и слабыми, вдругъ выросли въ престижѣ у горскихъ племенъ.

Одно за другимъ изъявляли эти племена покорность нашимъ властямъ. Боевые народцы Дагестана, по тогдашнему способу выраженія, изъ немирныхъ переходили въ мирные. Не принимавшее участія въ походѣ султанство Елисуйское, еще наканунѣ вызывавшее у горцевъ презрительныя насмѣшки, вдругъ поднялось на невиданную высоту.

О султанѣ Елисуйскомъ говорили, какъ о человѣкѣ, умъ котораго предохранилъ его народъ отъ напраснаго пролитія крови и тяжкаго разоренія.

Зато все обрушилось на Шамхаръ и на шамхарцевъ.

Никому не хотѣлось и думать о томъ, что шамхарцы пострадали больше всѣхъ. Этотъ новый маленькій неудавшійся горный Римъ, начинавшій было въ Дагестанѣ свою творческую государственную дѣятельность, вдругъ неудачей Амедъ-султана былъ низведенъ до простого разбойничьяго гнѣзда. Его значеніе настолько упало, что сосѣди даже начали угонять его стада и табуны.

Только часть шамхарцевъ вернулась домой. Добрая половина ихъ осталась внизу — въ Грузіи.

— Гдѣ нашъ султанъ? — спрашивали у нихъ остававшіеся.

— Спроси у горнаго вѣтра, куда онъ угналъ вечернюю тучку!

— Но вѣдь вы были съ нимъ.

— Да. Но русскіе насъ раздѣлили. Амедъ-султанъ и царица Тамара ушли туда, куда заходитъ солнце.

— Значитъ, они живы и вернутся?

— Да. Если только ихъ не взяли въ плѣнъ.

Мулла Гуссейнъ вернулся и немедленно созвалъ джамаатъ.

Надо было сейчасъ же условиться, что дѣлать. Русскіе, разумѣется, не оставятъ безнаказаннымъ этого набѣга и сожженія мирнаго и счастливаго Телава съ городками и селами благословенной небомъ Кахетіи; да, не оставятъ, такъ какъ они знаютъ уже, что война вышла изъ Вольнаго Шамхара, этого горнаго гнѣзда. Здѣсь собирались старѣйшины горскихъ племенъ, отсюда былъ предводитель возстанія, и, если даже онъ погибъ, русскіе не удовлетворятся этимъ. Они пошлютъ свои отряды — и Вольный Шамхаръ падетъ.

Старики и джамаатъ согласились съ этимъ.

— Что же дѣлать? — спросилъ одинъ.

— Аллахъ повелѣваетъ, когда не хватаетъ силъ, дѣйствовать хитростью. Нужно обмануть невѣрныхъ. Мы скоро соберемся съ силами, и дѣло наше не погибнетъ. Русскихъ легко обмануть льстивыми словами. Они довѣрчивы, какъ грудныя дѣти. Не удалось теперь — удастся потомъ. Вѣроятно, мы недостаточно очистились передъ пророкомъ, что онъ въ рѣшительный мигъ отвернулся отъ насъ и даровалъ побѣду врагамъ… Убиты лучшіе изъ нашихъ, и они теперь блаженствуютъ. Мы же еще должны заслуживать милость Аллаха, и прежде всего намъ надо спасти народъ.

— Значитъ, ты хочешь, мулла, выразить покорность русскимъ?

— Да, у насъ нѣтъ другого исхода. Можемъ ли мы держаться здѣсь иначе?

— Нѣтъ! У насъ осталось мало воиновъ.

— Пока вырастутъ наши дѣти, мы должны припасть къ землѣ и молчать.

— А если русскіе пришлютъ сюда своихъ правителей?

— Пусть! Наружно подчинимся имъ. Пока будетъ стоять эта мечеть, духъ народа останется тѣмъ же, и русскія власти его не измѣнятъ.

— Да будетъ по-твоему!

И на другой же день депутація изъ почетныхъ стариковъ съ муллой Гуссейномъ во главѣ отправилась въ Дербентъ принести повинную и отдаться подъ покровительство Россіи…

Грустно ѣхалъ мулла.

Давно ли во главѣ другого отряда онъ двигался внизъ въ долины Кахетіи? Побѣда казалась такой сбыточной… а теперь…

Неужели Аллахъ отвратилъ отъ нихъ лицо свое, и вольныя горы Дагестана должны достаться русскому орлу?..

LXVII.

Куда же дѣвались Амедъ-султанъ и его «царица Тамара»?

Небольшой авангардъ русскихъ шелъ себѣ къ своей цѣли.

Федорчукъ, печальный и тревожный, велъ его въ Тифлисъ.

Онъ узналъ «Тамару». Ему хотѣлось спасти ее, но какъ?

Онъ долженъ былъ довести солдатъ до назначенной ему цѣли. Нельзя же было броситься въ преслѣдованіе Амедъ-султана и его жены! Авось, впрочемъ, они убѣгутъ: Ивану Ѳомичу даже страшно было подумать, что они оба достанутся въ плѣнъ нашимъ.

Противъ Амеда онъ не имѣлъ ничего. Жизнь горскаго Ромула или Рема — считайте, какъ хотите — его нисколько не интересовала.

Но Ашхенъ — другое дѣло. Онъ зналъ, что на «царицѣ Тамарѣ» много грѣховъ передъ русскою властью. Ея не убьютъ въ бою, но это еще хуже. Если она попадется въ плѣнъ, то ее запрутъ въ Метехъ и предадутъ суду.

Женщинъ тогда не казнили.

Но что такое казнь? — одинъ мигъ, и еще будетъ хуже, если ее сошлютъ въ каторжныя работы.

Сердце Ивана Ѳомича сжималось при этомъ. Вѣдь Ашхенъ — этотъ солнечный цвѣтокъ жаркаго юга — зачахнетъ въ Сибири, въ ея холодныхъ и безпріютныхъ пустыняхъ.

Если бы онъ, скромный маленькій офицеръ, могъ спасти ее, — онъ сдѣлалъ это, не размышляя. Даже собой бы рискнулъ бы, а потомъ сознался бы намѣстнику.

Суди его Богъ, но передъ своею совѣстью Иванъ Ѳомичъ былъ бы правъ. Онъ не могъ бы предать на муку женщину, которую когда-то такъ любилъ. Отдать ее палачамъ, подвергнуть страданіямъ эту душу, когда-то до такой степени ему преданную! Нѣтъ, разумѣется, это слишкомъ, и во всякомъ случаѣ не онъ совершитъ подобное святотатство. Легче даже самому быть убитымъ.

И чего его щадятъ лезгинскія пули? Вѣдь вонъ по сторонамъ то и дѣло падаютъ его солдаты, и ни одна не пронизаетъ его — измученнаго и не желающаго жить. Тогда же конецъ всѣмъ тревогамъ: умеръ бы честною смертью, оправдавшей его передъ небесами.

Теперь такая смерть казалась ему счастьемъ, но этого-то счастья и не было. Онъ нарочно пріостанавливался передъ налетавшими отовсюду горцами, но тѣ отходили мимо или разили ближайшихъ къ нему.

И медленно къ назначенной цѣли двигался ввѣренный ему отрядъ, именно какъ корабль, затерявшійся среди океана.

LXVIII.

Амедъ-султанъ, Гассанъ и Ибрагимъ стремглавъ летѣли вдаль, сопровождая Ашхенъ.

Они понимали, что теперь ужъ нѣтъ спасенія. Побѣда немыслима. У лезгинъ нѣтъ больше силъ и воиновъ.

Тифлисъ остался далеко позади… Съ Амедомъ слѣдовало нѣсколько оставшихся вѣрными шамхарцевъ.

Ночь застала ихъ верстахъ въ пятнадцати отъ города, который еще днемъ казался открытымъ для нихъ.

Оглядываясь туда, Амедъ-султанъ видѣлъ огни на равнинѣ. Огни густились тамъ, гдѣ слѣдовало быть Тифлису, а въ остальныхъ частяхъ они были кострами, разложенными отрядами утомленныхъ солдатъ.

Еще нѣсколько верстъ — и Амедъ-султанъ остановился.

— Что это? — указалъ онъ впередъ.

Огней тамъ не было, но оттуда пахло воловьими хлѣвами и дымомъ кизяка. Онъ тщетно усиливался разсмотрѣть что-нибудь въ темнотѣ. Ибрагимъ съѣздилъ туда.

Прошло съ полчаса. Въ той же темнотѣ послышался топотъ его коня.

— Ну?

— Грузинская деревушка… Пять землянокъ…

— Тамъ русскихъ нѣтъ?

— Нѣтъ.

— До завтра отдохнемъ тамъ, да и лошади устали.

Живо надвинулись всадники на грузинскій поселокъ. Съ факелами выбѣжали оторопѣвшіе хозяева.

— Эй, вы! — крикнулъ имъ Амедъ-султанъ. — Живо въ свои норы!..

Факелы замелькали по сторонамъ.

— Каждаго, кто выйдетъ изъ дому убивать…

Факелы погасли. Люди опять спрятались.

Амедъ-султанъ выбралъ себѣ и Ашхенъ одну изъ землянокъ и позвалъ туда Ибрагима и Гассана. Остальные расположились въ другихъ.

Кругомъ выставили караульныхъ. Лошадей поставили въ хлѣвы. Корма имъ хотѣли задать подъ утро.

Ночь стояла тихая, беззвѣздная, темная. Амедъ, просыпаясь, выходилъ, мѣнялъ караульныхъ и, вернувшись, вновь завертывался въ бурку и ложился. Ему не спалось!

Все рухнуло!

Онъ, широко раскрывъ глаза, смотрѣлъ во мракъ, и тамъ, въ этомъ мракѣ, ему рисовались еще недавно принадлежавшія ему приволья свободнаго Дагестана, Шамхаръ, чудный аулъ, утонувшій въ солнечномъ свѣтѣ на горной вершинѣ, и вся эта жизнь, полная дивной красоты и блеска. Въ чемъ онъ виноватъ, чего не разсчиталъ? Что погубило его со всѣми его планами и куда онъ бѣжитъ теперь? На сѣверъ ему нельзя: тамъ теперь его сторожатъ русскіе… Ему надо будетъ повернуть туда, уже за горы.

Тогда онъ попадетъ къ вольнымъ, еще не подчинившимся Россіи, хевсурамъ, а отъ нихъ открытая дорога въ Абхазію и Цабельду…

Можно ли ему вернуться назадъ въ Шамхаръ?

Едва ли!

Онъ прекрасно понималъ, что теперь русскіе направятся прямо на его горное гнѣздо и разнесутъ его, если оно раньше не успѣетъ принести повинную. Явися онъ туда — русскіе, первымъ дѣломъ, потребуютъ его выдачи. Если свои захотятъ его защитить — отъ ихъ каменныхъ гнѣздъ не останется и слѣда въ поднебесьѣ, — что слѣда! За себя бы онъ не боялся! Что онъ! Лучше такая смерть, чѣмъ въ тюрьмѣ у русскихъ или въ петлѣ. Вѣдь они не простятъ ему и не забудутъ ничего.

За Ашхенъ страшно! Ея-то не помилуютъ тоже.

И въ то время, какъ уже въ Тифлисѣ у Ивана Ѳомича болѣла душа по той же женщинѣ, его врагъ, Амедъ-султанъ, тоже изводился по ней. Злѣйшіе враги сходились въ одномъ чувствѣ безконечной жалости къ одной и той же женщинѣ.

Она же въ это самое время спала совершенно спокойно. Мужественная — она не боялась ничего ни за себя ни за другихъ.

Говорили ей о смерти, а она отвѣчала:

— Ну, а тѣ, которые меня убьютъ, можетъ-быть, черезъ нѣсколько часовъ развѣ избѣгнутъ сами смерти? Кого она милуетъ, неизбѣжная? Разница лишь въ томъ, что одни умрутъ нѣсколькими мгновеніями раньше другихъ.

Поэтому стоитъ ли думать въ виду этого общаго равенства передъ неумолимымъ бичомъ человѣчества?

И Ашхенъ спала спокойно, тоже завернувшись въ свою бурку. Кругомъ было тихо, въ землянкѣ тепло — чего же болѣе?

Подъ утро изъ ихъ землянки выскользнулъ грузинскій мальчикъ, какъ змѣя, проползъ въ двери, отворилъ — и часто-часто задышалъ: не слышатъ ли его?

Нѣтъ, всѣ спятъ…

Онъ еще тише поползъ дальше…

Вотъ въ темнотѣ черный силуэтъ лезгина… Лѣвѣе такой же другой… Собака кинулась къ мальчику, но не залаяла: своего чуяла. Мальчикъ проскользнулъ между двумя часовыми… Еще съ полчаса ползъ онъ на локтяхъ, упираясь колѣнями въ землю, и тутъ уже вскочилъ и опрометью кинулся въ рощу. За первыми ея деревьями слышался шорохъ. Тамъ были стреноженныя лошади.

— Михалъ! — крикнулъ онъ.

— Что тебѣ? — поднялся другой мальчикъ, сторожившій коней.

— Скорѣй дай мнѣ лучшую лошадь.

— Зачѣмъ?

— Амедъ-султанъ лезгинскій у насъ въ селѣ. Надо предупредить русскихъ.

У Михалки точно что-то загорѣлось въ груди. И у него, какъ и у этого мальчика, были братья, и ихъ зарѣзали лезгины…

Не прошло и минуты, какъ мальчикъ уже скакалъ по направленію къ Тифлису.

А лезгины въ землянкахъ крѣпко спали… Имъ и не грезилось, что опасность тутъ и сторожитъ ихъ…

Когда разсвѣло, проснулся Ибрагимъ. Въ окно смотрѣлъ блѣдный день. Солнце еще не поднялось…

— Пора!

Онъ крикнулъ Гассану, разбудилъ Амедъ-султана и пошелъ сѣдлать коней.

Проснулась и Ашхенъ.

Лезгины пожевали сухую лепешку, напились воды, выкормили лошадей и дали напиться. И не успѣли они кончить съ этимъ, какъ стремглавъ въ ихъ землянку вскочилъ сторожевой лезгинъ.

— Что случилось?

— Казаки ѣдутъ… сюда!

Живо вскочили въ сѣдла Ашхенъ и Амедъ-султанъ со своими.

Кони отдохнули за ночь и вихремъ понеслись по направленію къ симѣвшимъ вдали горамъ.

LXIX.

У Мцхета горы не высоки, но онѣ въ высшей степени замѣчательны тѣмъ, что когда-то въ нихъ жили троглодиты — пещерные жители.

Какъ въ Крыму, такъ и здѣсь, въ ихъ мягкомъ камнѣ выдолблены цѣлыя подземелья — города съ большими площадями, гдѣ царитъ вѣчная тьма, съ проходами, по обѣ стороны которыхъ, какъ черныя каверны, мерещатся жилья, гдѣ ютились когда-то цѣлыя семьи подземныхъ жителей. Тутъ же сверху внизъ выдолблены громадныя цистерны, въ которыхъ когда-то хранилась дождевая вода…

Часто сверху внизъ, какъ и цистерны, идутъ черныя, точно червивыя, жилы къ водѣ, къ рѣкѣ. Такимъ образомъ троглодиты могли сходить за водою невидимые никѣмъ изъ долины. Цѣлыя войска могли проходить въ виду этихъ горъ, даже не подозрѣвая, что въ ихъ темныхъ массахъ хранится нѣчто таинственное, невѣдомое, что тамъ, въ подземномъ мракѣ, бьются тысячи сердецъ, свершаются загадочные культы, любятъ и ненавидятъ, работаютъ и отдыхаютъ, надѣются, мечтаютъ и разочаровываются сотни многочисленныхъ семей, до которыхъ никакъ не добраться жаднымъ и хищнымъ завоевателямъ…

Жадные и хищные завоеватели проходили черезъ Кавказъ къ инымъ, болѣе счастливымъ, странамъ, и когда ихъ безпощадныя дружины исчезали вдалекѣ, въ пещерахъ этихъ горъ опять свѣтило отраженіе костровъ, разложенныхъ внутри, и съ ихъ вершинъ уносился въ небеса опять дымъ отъ горящаго въ пещерахъ дерева, точно сама гора дымилась сквозь тысячи невидимыхъ скважинъ.

Въ этихъ-то горахъ когда-то старый генералъ, тогда еще юноша, заблудился въ подземныхъ пещерахъ и въ одной изъ нихъ, самой внутренней и отдаленной, нашелъ трупы богатоодѣтыхъ горца и невѣдомой женщины, высохшіе подъ вліяніемъ вѣтра, дувшаго изъ однѣхъ скважинъ въ другія. Разсказъ нашъ о Вольномъ Шамхарѣ даетъ разгадку этой тайны.

Дѣйствительно, сторожевые лезгины увидѣли казаковъ за версту.

Пропусти они — и Амедъ-султана и Ашхенъ накрыли бы, какъ дѣти издали накрываютъ воробьевъ шапкой.

Только бы ихъ и видѣли!..

Но теперь недавній повелитель Вольнаго Шамхара и вождь соединенныхъ силъ всего Дагестана вмѣстѣ съ вчерашней «царицей Тамарой» неслись, какъ вихрь, на западъ. Они понимали: споткнися кони или обезсиль они — и для нихъ, утратившихъ все, кромѣ жизни, не останется уже никакихъ средствъ къ спасенію.

Тамъ, за Мцхетомъ, есть возможность пройти въ горы, здѣсь же все открыто для преслѣдованія.

И вѣтеръ свистѣлъ мимо ушей бѣглецовъ, и ихъ слуги съ ними спѣшили всѣ къ одной цѣли.

Въѣзжая на плоскіе здѣсь скаты холмовъ, Амедъ-султанъ и Ашхенъ оглядывались.

Внизу, очень недалеко отъ нихъ, видны были преслѣдователи.

Бѣглецы различали, какъ тѣ, пригнувшись къ сѣдламъ, неслись впередъ. Часто они выхватывали ружья изъ чехловъ, когда разстояніе между ними уменьшалось зигзагами дороги, сближавшей ихъ, и по бѣглецамъ открывалась стрѣльба.

Пули чмокались о камни около, впивались въ землю у самыхъ копытъ лошадей.

Торжествующіе крики врага, которому казалось, что онъ уже настигаетъ бѣглецовъ, носились кругомъ, но опять выпрямлялась дорога, и Амедъ-султанъ оказывался далеко, и пули казачьихъ ружей уже не долетали до этой небольшой кучки воиновъ, оставшейся отъ недавно еще столь грознаго ополченія.

Неслись-неслись Амедъ-султанъ и Ашхенъ и съ вершины одного изъ холмовъ вдругъ радостно оглянулись на своихъ.

— Мцхетъ!

— И горы! — отвѣтили имъ всадники.

Въ этихъ горахъ было все спасеніе, вся ихъ надежда.

И, казалось, эти горы сами бѣгутъ къ нимъ навстрѣчу.

Вотъ сѣрыя кровли Мцхета, величавый и царственный силуэтъ его историческаго древняго собора, вотъ зеленыя вершины счастливыхъ садовъ.

Лишь бы оттуда не выѣхали преслѣдователи.

Нѣтъ, пока все спокойно, все тихо. Старинный грузинскій городокъ словно заснулъ подъ жаркой лаской осенняго солнца.

Безумно торопятся туда Амедъ-султанъ и Ашхенъ со своими.

И вдругъ на этомъ сумасшедшемъ бѣгу Амедъ разомъ останавливаетъ свою лошадь, такъ что Ибрагимъ сзади наскакиваетъ на нее и вылетаетъ изъ сѣдла отъ неожиданнаго удара.

Впереди изъ тѣсныхъ улицъ показавшагося пустыннымъ Мцхета вылетаютъ казаки.

Казаки и за спиной и тутъ.

Разсуждать некогда. Одна минута только и есть.

— Мы погибли! — оглядывается Амедъ-султанъ.

— Нѣтъ еще, господинъ! — отвѣчаетъ ему Ибрагимъ.

— Но вѣдь дѣваться некуда.

— Русскіе страшны вамъ: тебѣ и женѣ твоей. У васъ есть съ ними старые счеты. Мнѣ и этимъ что они могутъ сдѣлать? Мы — плѣнные и только. Съ насъ возьмутъ клятву на Коранѣ, что мы не подымемъ больше оружія противъ нихъ — и отпустятъ въ горы… Нашей жизни не грозитъ ничто. Бѣгите въ эти пещеры, и да поможетъ вамъ Богъ! Мы будемъ держаться, пока возможно… Смотрите, только не уходите слишкомъ далеко.

Амедъ-султанъ и Ашхенъ живо повернули направо. Зѣвъ одной изъ пещеръ былъ близокъ.

И въ то время, какъ казаки спереди и казаки сзади сближались и Ибрагимъ со своими открылъ противъ нихъ огонь, Амедъ-султанъ и Ашхенъ на своихъ усталыхъ коняхъ вскочили уже въ зіявшее передъ ними отверстіе…

Точно какая-то чудовищная пасть открылась передъ ними…

Со страхомъ оглядывалась «царица Тамара» на ея небо… Воображеніе искало громадныхъ зубовъ этой адской челюсти: такъ и казалось, что она сомкнется и проглотитъ потерявшихъ всякую надежду на спасеніе бѣглецовъ.

LXX.

Казаковъ недолго удерживало слабое сопротивленіе нѣсколькихъ всадниковъ.

Если бы Амедъ-султанъ и «царица Тамара» вышли и взглянули внизъ, что тамъ дѣлается, они бы увидѣли, что вѣрнаго слуги ихъ — стараго Ибрагима — ужъ нѣтъ въ живыхъ: онъ былъ сраженъ первою пулей.

Остальные безъ всякой борьбы отдались въ плѣнъ.

На нихъ наскакалъ офицеръ, командовавшій преслѣдователями.

— Съ вами тотъ горецъ, Амедъ-бекъ, именующій себя султаномъ Дагестана?

— Былъ съ нами! — угрюмо отвѣтилъ Гассанъ.

— Былъ? Гдѣ же онъ теперь?

— Ищите, если сможете.

И Гассанъ погрузился въ молчаніе.

Встрѣчные казаки вмѣшались въ это.

— Ваше благородіе, такъ что двое ихнихъ туда вотъ ударились.

— Въ пещеры?

— Точно такъ!

— Ну, — засмѣялся офицеръ, — сами попали въ западню. Теперь имъ не уйти отъ насъ.

— Никакъ нѣтъ-съ, ваше благородіе!

— То-есть, что же никакъ нѣтъ?

— Этимъ пещерамъ конца краю нѣтъ.

— Почему?

— Звѣря мы гнали туда, такъ и слѣда не нашли. Едва не заплутались сами тамъ.

— А вотъ увидимъ. У страха глаза велики.

У тогдашнихъ казаковъ всегда были съ собою на всякій случай засмоленныя веревки.

Офицеръ взялъ съ собою нѣсколько станичниковъ и кинулся съ ними въ черный зѣвъ подземнаго грота…

— Далеко не уйдетъ, — утѣшалъ онъ себя.

Въ подземныхъ залахъ и таинственныхъ проходахъ было загадочно и странно.

Казаки точно проникали въ волшебное царство старой и сумрачной сказки.

Глухо отдавались ихъ шаги… Звуки голосовъ не уходили вдаль, напротивъ, эта самая даль невѣдомыхъ пещеръ и переходовъ приносила ихъ обратно… Страшно было непривычнымъ людямъ проникать въ заповѣдную область троглодитовъ.

До вечера оставались здѣсь казаки…

Наконецъ въ одной изъ пещеръ нашли брошенныхъ Амедомъ и Ашхенъ коней.

Отсюда подземныя жилы были слишкомъ узки и низки, и человѣку было трудно пробираться по нимъ въ вѣчномъ мракѣ. Лошади здѣсь не оказывалось мѣста.

Тишина.

Въ нѣкоторыя каверны сверху проникалъ въ пробоины свѣтъ.

Но и свѣтъ этотъ былъ здѣсь таинственъ и страшенъ — не свѣтъ, а его отраженіе, что-то загробное, свѣтъ, въ которомъ являются призраки, гдѣ нѣтъ мѣста ничему живому.

Къ ночи казаки вернулись въ Мцхетъ…

Амедъ-султанъ и Ашхенъ остались въ этихъ гротахъ.

Что съ ними сталось?

Прошли годы, но ни въ Дагестанѣ, ни у хевсуровъ, ни въ Абхазіи не являлись они. Скоро о нихъ позабыли совсѣмъ.

И только заблудившійся много лѣтъ спустя послѣ нихъ юноша-юнкеръ нечаянно наткнулся на ихъ высохшіе трупы.

Въ пещерахъ.

Онъ, уже старикомъ-геннраломъ, разсказалъ эту исторію, и среди его слушателей оказался одинъ изъ участниковъ этой драмы.

Амедъ и Ашхенъ умерли, остался Федорчукъ, которому пришлось узнать отъ сѣдого генерала разсказъ о томъ, какъ онъ въ дни своей юности нашелъ трупы этихъ горныхъ орла и орлицы.

Изъ разсказа старика-генерала и Федорчукъ узналъ то, о чемъ могъ лишь догадываться.

Вмѣстѣ жили, вмѣстѣ и погибли, среди вѣчнаго мрака, въ страшномъ безмолвіи подземнаго царства, но свободные…

Кто можетъ передать ихъ предсмертную муку?

Въ послѣдніе дни жизни они, вѣрно, разошлись отыскивать выхода отсюда. Голодъ ли подстерегъ ихъ?.. Почемъ знать?

Подземное царство на вѣки вѣковъ сохранило свою тайну…

---

1. Абазъ — серебряная монета.
2. Ковровые мѣшки-вьюки для лошадей.