ВОЛКИ.
правитьВъ широкой балкѣ, отъ которой побѣжали отроги, тянутся сады и левады, и бѣлыми пятнами выглядываютъ крытые соломой курени.
Хуторъ старинный, и старики помнятъ время, когда ковыль бѣлѣлъ въ степи море-моремъ, и ходили табуны казацкихъ лошадей.
Водились сайгаки на подобіе дикихъ козъ, съ рожками — вѣтеръ не обгонялъ, а зимой, бывало, прибивались къ самымъ базамъ: снѣгъ завалитъ степь, такъ они къ скотинѣ жмутся. А отъ лисъ, зайцевъ, неисчислимой птицы стонъ стономъ стоялъ.
По займищу, куда раскинувшимся жерломъ выбѣгаетъ балка, густо темнѣли дубовые лѣса съ озерами, ериками, непроходимыми камышами.
А теперь отъ всего этого стариннаго наслѣдства остался на высохшемъ займищѣ дубовый молоднякъ, да на полянѣ стоитъ почернѣлый дубъ, который забылъ уже свои вѣка, но каждую весну выгоняетъ на своемъ желѣзномъ костякѣ съ почернѣлымъ дупломъ листочки.
Пропала самая память о сайгакахъ, всюду сѣрѣетъ распаханная земля, а ковылекъ бѣлѣетъ только въ вершинахъ балки въ заповѣдныхъ мѣстахъ.
Отъ всякаго звѣрья остались лишь волки. Лѣтомъ они рѣжутъ скотину, а зимой табунами садятся у самыхъ базовъ и воютъ, протяжно, жалобно, надрывая душу.
Но все, что окружало людей невидимое, осталось то же. Такъ же вѣдьмы таскались по ночамъ подъ видомъ свиней и приставали къ пьянымъ, а къ зарѣ высасывали коровъ; такъ же по за плетнями ютилась всякая нечисть, и иногда ѣдетъ казакъ ночнымъ дѣломъ, а онъ сигаетъ черезъ плетень да впопыхахъ не попадетъ мимо, да въ колесо, ажъ дроги подадутся, и лошадь осядетъ, а казакъ выругается крѣпкимъ, словомъ:
— Куда тебя чертъ несетъ!
А его и слѣдъ простылъ.
По чердакамъ, въ подпольѣ, въ степи, по балкамъ, въ займищѣ, по оставшимся камышамъ, — всюду ютилось и жило по старинѣ старинное, такъ же неистребимое, какъ и люди, нечистое населеніе. Все проходило, все мѣнялось, а оно жило.
Федорычъ такъ же, какъ и всѣ, крѣпко вросъ во все, что окружало раскинувшійся по балкѣ хуторъ. Былъ онъ черенъ, жилистъ, длиненъ, какъ Донъ-Кихотъ, и во рту не хватало двухъ зубовъ, отчего дыханіе было со свистомъ, и былъ онъ вдовый.
Дворъ у него въ переулкѣ, по которому, поблескивая въ грязи, пробирается степная рѣчушка, и блаженствуютъ свиньи. Дворъ просторный, — изъ-за плетня навѣсились вѣтви гигантскихъ вербъ левады, глядитъ соломой курень, и сзади потянулись навѣсы и базы.
Все, какъ у крѣпкаго не покладающаго рукъ хозяина — арбы, плуги, катки молотильные виднѣются по двору.
Была у Федорыча старуха-мать, у которой много лѣтъ болѣли и пухли ноги. Кряхтя, ворча и поминая молитвы, она черезъ великую силу справляла бабью работу по дому и пилила сына, что онъ до сихъ поръ не возьметъ бабы въ домъ.
Шестилѣтній Дениска, сынъ Федорыча отъ первой жены, имѣлъ срощеніе языка, и отъ этого плохо говорилъ.
Федорычъ таки поддался матери, — высмотрѣлъ невѣсту и осенью справилъ свадьбу.
Взялъ онъ невѣсту не съ своего хутора, а съ Махина, сироту Прасковью, которая жила тамъ у дядьевъ. Прасковья съ малыхъ лѣтъ была въ услуженіи у господъ и побывала съ ними въ разныхъ городахъ, на Кавказѣ и Черноморьѣ. Но потомъ господа неожиданно прислали ее на хуторъ къ дядьямъ. Почему такъ вышло, никто не зналъ.
Свадьбу справляли по-старинному, пили, гуляли цѣлую недѣлю. По пьяному дѣлу сваты разсказали Федорычу, что дядя Яковъ принуждалъ Прасковью жить съ нимъ, какъ съ мужемъ. Федорычу было обидно слушать, и онъ раза два «мазнулъ» молодую жену по лицу и выругалъ крѣпкими словами. Тутъ ему кстати пришло на умъ, почему это господа прислали ее на хуторъ?
Впрочемъ, «мазнулъ» болѣе спьяну и для куражу и скоро забылъ объ этомъ. Женился, значитъ, все покрылъ, и послѣ свадьбы зажили, какъ всѣ.
Молодуха хорошо работала, исправно вела хозяйство. По праздникамъ надѣвала на удивленіе людямъ свои городскіе наряды. Съ мужемъ была молчалива и ни о чемъ сама не заговаривала.
«Боится баба, — думалъ Федорычъ, — ничего, обойдется. Всѣ онѣ боятся спервоначалу».
Иногда онъ ловилъ на себѣ ея черный взглядъ исподтишка, пристальный и напряженный. Тогда онъ думалъ, что она тоскуетъ по прежней жизни.
«Потоскуетъ и привыкнетъ. Всѣ онѣ привыкаютъ».
Свекровь спала и стонала за печкой, то ковыляла на разбухшихъ, какъ тумбы, ногахъ и покрикивала на невѣстку по хозяйству, хотя у той дѣло горѣло, и отъ зари до зари она рукъ не покладала.
Вечерами, когда Федорычъ пойдетъ задавать кормъ скотинѣ, а старуха уснетъ за печкой, Прасковья возьметъ Дениску на колѣни и, тихонько качая, особеннымъ, какимъ Дениска никогда не слыхалъ на хуторѣ, голосомъ разсказываетъ о разныхъ краяхъ и городахъ далеко за степями; про море, когда оно разыграется, такъ все заставится горами, и ходятъ онѣ почернѣлыя. Разсказываетъ про чистыхъ господъ, которые гуляютъ по улицамъ въ городахъ съ бѣлыми лицами, и руки у нихъ, какъ молоко.
Войдетъ Федорычъ, и Прасковья замолчитъ. Дениска пристаетъ и проситъ, чтобы разсказывала, а она сниметъ его съ колѣнъ и начнетъ дѣлать что-нибудь по хозяйству.
Федорычу это не нравилось. Его начинала раздражать непонятная молчаливость и упорство жены. Баба должна быть, какъ баба, настоящая, веселая. А молчать да бѣгать отъ мужа — послѣднее дѣло.
Такъ прошла зима. Весной пахали и сѣяли, а тамъ подошелъ сѣнокосъ, потомъ косили и молотили пшеницу, и за работой некогда было и оглянуться. Прошелъ годъ, и Федорычъ сталъ задумываться. Мать говорила, что это сглазила его злодѣйка-жена. Старуха стала лечить сына наговорами и отъ глаза и начала сживать со свѣту невѣстку, и пока не ложилась за печь, въ куренѣ стояли шумъ и брань.
И самъ Федорычъ почувствовалъ, что дѣло неладно. Что-то безпокойное и дурманное было въ блестящемъ, неподвижно устремленномъ взглядѣ, который онъ ловилъ на себѣ. Что-то злобное и властное горѣло въ немъ, и Федорычъ пугался и думалъ: «Глядитъ, какъ бѣсъ!.. Прямо — бѣсъ, чтобъ ты пропала!..»
Отъ такого глаза у человѣка тяжесть ложится на сердце, а въ головѣ — туманъ. Пропадетъ веселость, и человѣкъ чахнетъ и сохнетъ, какъ трава отъ сухой мглы.
Темная сила заселилась подъ бокомъ у Федорыча, и власть ея росла и одуряла. А жена была все такъ же тиха, все такъ же молчалива и думала о чемъ-то своемъ, а о чемъ — Федорычъ не могъ понять.
Иногда видѣлъ, — стоитъ Прасковья у плетня и смотритъ на курганы, что синѣютъ далеко за Дономъ. Долго стоитъ, не шелохнется, пока ее не окликнутъ, тогда молча пойдетъ въ курень.
Федорычъ глядѣлъ ей вслѣдъ и думалъ:
«Либо кого выглядаетъ?»
Какъ-то осенью Прасковья отомкнула сундукъ, достала наряды и стала ихъ перекраивать и перешивать, банты цѣпляла, ленты пускала туда-сюда. И когда въ куренѣ никого — нарядится во всѣ наряды, вертится передъ зеркальцемъ и пѣсни играетъ.
«Поиграй, поиграй! — съ раздраженіемъ думалъ Федорычъ. — Городская барыня!… Какъ же!…» и нарочно входилъ въ курень, чтобъ она замолчала.
Злоба брала Федорыча на жену, такая злоба, что иной разъ, кажется, разорвалъ бы ее на части… А когда приходилось отлучаться съ хутора на недѣлю, на двѣ, — начиналъ тосковать по ней.
Бываетъ такъ, что присушитъ, приворожитъ баба человѣка, для интереса или со злобы, одна тогда у него дума о ней. И убить бы ее, и пожалѣть бы ее… Когда петлей за шею захлестнетъ, никуда не уйдешь! Плохое это дѣло!
Прасковья бросила перешивать наряды, спрятала ихъ въ сундукъ. И вотъ какъ-то вечеромъ хуторскія бабы видѣли, какъ она пробиралась базами на земскую почту, къ старику Анкудимову.
На хуторѣ не любили ни самого Аыкудимова, ни его угрюмую богомольную старуху и относились къ нимъ подозрительно. Когда-то они пришли на Донъ изъ Орловской губерніи въ однихъ лаптяхъ, здѣсь обжились, разбогатѣли и доживали дни на Кривомъ хуторѣ. Послѣ смерти единственнаго сына, котораго убило грозой, старикъ почти ослѣпъ, любилъ принимать у себя монашекъ и богомолокъ и слушалъ, какъ жена читала «святыя» книжки.
Узнавъ, что жена, потаясь, ходила къ Анкудимову, Федорычъ пришелъ въ бѣшенство — «Зачѣмъ ходила?» — съ остервенѣніемъ допытывался онъ.
Но она лишь сказала, что ходила за книжками, и отрѣзала, и ни брань, ни побои не могли выжать изъ нея нужнаго слова.
Зачѣмъ ходила?… Федорычъ не зналъ, и ревновать было не къ кому. Но въ немъ бушевала ярость, какъ будто жена ходила въ самое непотребное мѣсто. Онъ сталъ теперь слѣдить за каждымъ ея движеніемъ, и казалось ему, что она, какъ змѣя, ползаетъ кругомъ, выбирая случай укусить. Каждое движеніе ея казалось зловѣщимъ и подозрительнымъ. Вотъ читаетъ какія-то книжки. Мать говоритъ, что это она величается и насмѣхается надъ безграмотнымъ мужемъ. Подъ злую руку Федорычъ изорвалъ книжки и бросилъ въ печь.
Прошло нѣсколько дней, и Прасковья опять ходила къ почтарю и продолжала ходить, ни на что не обращая вниманія. Теперь она ходила не потаясь, и не базами. Обычно въ сумеркахъ, выскользнувъ изъ куреня, она торопливо шла по улицѣ, опустивъ голову, какъ будто ожидая, что ее сейчасъ нагонятъ и ударятъ. Спустя время она такъ же торопливо, съ опущенной головой возвращалась домой, гдѣ ее ждала брань, изступленіе, кулаки. Федорычъ билъ ее свирѣпо, безпощадно, какъ будто хотѣлъ вмѣстѣ съ душой вытрясти изъ нея тайну, которая не давала жить. Прасковья молчала, какъ мертвая.
А потомъ ожесточеніе смѣнялось въ немъ приливомъ никогда не испытанной нѣжности къ этой женщинѣ, которая тянула къ себѣ темной непреодолимой силой. Тогда хотѣлось все забыть, на все плюнуть и броситься, какъ въ омутъ головой, въ новую, счастливую, страшную жизнь. Но жена была, какъ уголь, который жжетъ голыя руки. Въ ея блестящемъ черномъ взглядѣ онъ ничего не могъ разобрать, и отчего-то становилось жутко. Тогда его опять охватывала ненависть.
Поѣхалъ Федорычъ къ шорнику на Чиганаки. Когда онъ вечеромъ вернулся, старуха пошептала, что Прасковья опять была у почтаря и принесла какое-то письмо.
— Обгоди, маманя, — сказалъ Федорычъ. — Обгоди, ничего.
Вечеряли въ зловѣщемъ молчаніи. Когда поѣли, Федорычъ вытеръ усы и долго крестился на образа. Прасковья собирала посуду. Дениска сидѣлъ на лавкѣ.
— Ну, вотъ что, — сказалъ Федорычъ женѣ. — Давай письмо.
— Какое письмо?…
— А такое самое. Давай сюда.
— Какое такое письмо?…
— Давай, добромъ говорю!… — закричалъ Федорычъ и ударилъ ее по лицу.
Она опрокинулась на столъ. Лицо ея стало бѣлое, какъ воскъ, какое бываетъ у мертвыхъ, и глаза глянули на мужа съ дикимъ ужасомъ и ненавистью.
— Бей, бей… убей!.. — завизжала она, но второй ударъ сбилъ ее со стола.
Оба грохнулись на полъ, за ними полетѣла посуда. Федорычъ душилъ жену и рвалъ на ней одежду. Бабка вылѣзла изъ-за печки и кричала не своимъ голосомъ:
— Убьешь!.. Пусти, окаянный!.. Люди добрые!.. Караулъ!..
Дениска смахнулся съ лавки, и съ воемъ бросился къ отцу, и полетѣлъ подъ кровать, отброшенный отцовскимъ локтемъ.
На полу, среди лоскутовъ, бѣлѣла сложенная бумажка. Федорычъ рванулся къ ней и зажалъ въ кулакъ. Поднявшись, какъ пьяный, онъ вышелъ изъ куреня. Прасковья неподвижно лежала на полу.
Онъ ходилъ по двору и къ скотинѣ и обдумывалъ, какъ теперь сдѣлать получше. Маленькая бумажка лежала въ рукѣ, какъ таинственный кладъ, и Федорычъ сжималъ ее крѣпче, чтобы она какъ-нибудь не улетѣла. Онъ зналъ, что въ ней все прописано, и что она разгадаетъ и разскажетъ всю механику, и все наконецъ обнаружится.
Грамотныхъ на хуторѣ было двое — Анкудимовъ и урядникъ Толкачевъ. Урядникъ отлучился въ станицу, и его ждали завтра утромъ. Федорычъ и рѣшилъ пойти завтра къ Толкачеву.
«Ужъ не убилъ ли?» — подумалъ онъ и заглянулъ въ окошко.
Прасковья стояла среди куреня, стараясь закрыть грудь изодранной кофтой. Потомъ собрала по полу посуду и черепки, замела, полѣзла подъ кровать и вытащила оттуда Дениску.
Федорычъ смутно видѣлъ черезъ замерзшее стекло ея ловкую и гибкую фигуру, и на него опять навалилась старая тоска.
«Не распутаться намъ! — думалъ онъ. Никакъ не распутаться!»
Онъ спряталъ письмо въ шапку, и пошелъ въ курень. Прасковья сидѣла на кровати и качала уснувшаго на колѣняхъ Дениску. У Федорыча опять закипѣло въ груди. Онъ хотѣлъ ударить ее, но побоялся зашибить мальчишку.
— Ну, змѣя!.. Будетъ тебѣ кровь изъ меня пить! — сказалъ онъ. — Теперь я возьмусь за дѣло! Я тебѣ покажу!
Она молчала, наклонившись надъ мальчикомъ.
Ночью Федорычъ то и дѣло просыпался и лѣзъ руками подъ подушку, гдѣ лежала шапка съ письмомъ — здѣсь. Прасковья спала, но…
Федорычу казалось, что она лишь притаилась и слѣдитъ за нимъ блестящимъ взглядомъ, и какъ только онъ заснетъ, она выкрадетъ письмо. Онъ накинулъ полушубокъ, пошелъ, въ сарай и затискалъ письмо въ солому подъ крышей. Но когда вышелъ изъ сарая, ему показалось, что Прасковья прячется въ темнотѣ у куреня и подсматриваетъ за нимъ. Онъ вытащилъ письмо изъ соломы и пошелъ искать другое мѣсто, но вездѣ за нимъ слѣдили полные ненависти и змѣинаго очарованія глаза. Онъ спряталъ письмо опять въ шапку и вернулся въ курень и лишь подъ утро заснулъ тяжелымъ сномъ.
Когда онъ проснулся, Прасковья возилась у печи, завязавъ разбитое лицо платкомъ. Федорычъ, какъ ужаленный, сунулъ руку подъ подушку. Шапка была на мѣстѣ, и въ ней шелестѣло письмо.
— Не тронула! — съ облегченіемъ думалъ онъ, и подозрительно вглядывался въ жену. Она была какъ всегда, такъ же проворно мыла горшки, растопляла печь и стряпала, и лишь черный глазъ сверкалъ изъ подъ платка.
Ночью шелъ снѣгъ, къ утру небо очистилось. Крѣпко замораживало. Въ холодномъ свѣтѣ зари стыли дальніе гребни и синеватыя опушенныя крыши куреней.. Паръ валилъ изъ ноздрей, и дымилась вынутая изъ колодца вода.
Федорычъ работалъ по хозяйству и угрюмо посматривалъ на Прасковью, когда она ходила черезъ дворъ, оставляя валенками по свѣжему снѣгу огромные слѣды. За работой вдругъ остановится и хватается за шапку — здѣсь. Письмо тамъ сидѣло, какъ живое, и Федорычу казалось, что у него пухнетъ голова.
— Ладно, — думалъ онъ, — теперь я тебя уважу! Въ одинъ часъ разрѣшу!
Къ обѣду Федорычъ вышелъ со двора и пошелъ къ Толкачеву. Съ угла было видно, что ворота у урядника закрыты, слѣду къ нимъ по снѣгу нѣтъ.
«Не вернулся», — подумалъ Федорычъ и пошелъ домой.
Прасковьи дома не было — сказалась, что пойдетъ къ Домнѣ за хмелинами.
— Зачѣмъ пускала! — крикнулъ Федорычъ на мать и вышелъ, хлопнувъ дверью.
Куренекъ Домны стоялъ рядомъ. Федорычъ постучалъ въ окошко.
— У васъ моя?
Не успѣлъ крикнуть, какъ звякнула щеколда, и на порогѣ показалась Прасковья съ обвязаннымъ лицомъ.
— Ступай домой! — сказалъ онъ, заскрипѣвъ зубами.
До самаго дома онъ шелъ, не обернувшись, за нимъ покорно шла Прасковья, поскрипывая по снѣгу валенками.
«Что мнѣ теперь съ ней дѣлать?.. — съ тоскою думалъ Федорычъ. — Убить, что ли ее, змѣю!»
Пройдя въ сарай, онъ взялъ топоръ и началъ окалачивать ледъ у колодца. Ледяныя брызги летѣли, играя на солнцѣ, и сѣкли лицо, а онъ съ ожесточеніемъ загонялъ въ ледяную горку ослѣпительно сверкавшее остріе.
Отобѣдали, и Федорычъ опять пошелъ къ Толкачеву. Ворота попрежнему были закрыты. Федорычъ постоялъ на углу.
Можетъ, ночью вернулся?.. Спросить?..
Онъ, однако не спросилъ, а повернулъ домой и шелъ, все ускоряя шагъ, и казалось, что люди глядятъ изъ всѣхъ куреней.
«Навожденіе!.. — съ отчаяніемъ думалъ онъ. — Что жъ это будетъ! Господи, помилуй!..»
Дома дѣло валилось изъ рукъ, и онъ нигдѣ не могъ найти себѣ мѣсто. Потомъ, не сказавъ никому ни слова, осѣдлалъ маштака и поѣхалъ на Перелазы къ свату Семенычу. На головѣ плотно сидѣла шапка, а въ ней письмо. Сватъ былъ грамотный.
Прасковья вышла къ плетню и, коченѣя отъ холода, долго глядѣла, какъ маштакъ подымался по снѣжной горѣ. Когда скрылся за сіяющимъ подъ зимнимъ солнцемъ бугромъ, пошла въ курень, выхватила изъ-подъ кровати сундукъ, стала выбрасывать изъ него пожитки.
Свекровь закричала:
— Гдѣ шлялась?.. У — у, шлюха!.. вотъ ужо… и осѣклась"
Черные глаза Прасковьи блеснули новымъ огонькомъ, и въ куренѣ вдругъ раздался смѣхъ.
Страхъ охватилъ старуху, и она заковыляла къ дверямъ.
— У-у, ты, звѣрюка проклятая! — и пальцы Прасковьи впились въ плечо старухи. Она повалила ее поперекъ кровати.
— Молчи!.. Лежи!.. Тебя, старую собаку, Богъ убилъ, такъ лежи, подыхай!..
Старуха помертвѣла и, трясясь, бормотала:
— Что ты, Богъ съ тобой!.. Что ты… окстись!..
Замычалъ Дениска, испуганно мотая руками. Прасковья взяла его на колѣни, баюкая и качая, и изъ черныхъ глазъ капали каплями слезы. А онъ пригрѣлся, прижавшись къ ней комочкомъ, задремывая.
Когда уснулъ, она осторожно отнесла его къ Домнѣ.
— Тетка Домна, пущай у тебя побудетъ, покеда Федорычъ вернется, а то бабка занедужила.
— Ну-къ что жъ.
Опять вернулась въ курень, взяла узелъ и вышла, накинувъ снаружи на дверь цѣпочку, не слушая трепетнаго бормотанье старухи:
— Прасковеюшка… Господи!.. родная ты моя… невѣстушка ты моя любезная…
Въ зимнихъ синихъ сумеркахъ шла Прасковья по снѣжной пропадающей поверхъ балки дорогѣ, съ оттягивающимъ плечи узломъ.
Когда оглянулась, внизу въ балкѣ среди сѣдыхъ неподвижныхъ левадъ кутались и грѣлись курени, и дымъ изъ трубъ подымался съ трудомъ. На спускѣ катались на санкахъ ребятишки, и шумъ ихъ, смѣхъ и крики разносились по всему хутору. Разливалась заря за горой, и дымъ багровѣлъ, какъ тяжелое облако.
Стала гаснуть заря. Замолкли крики ребятъ. Гдѣ-то въ концѣ хутора ревѣла корова, да тявкали собаки звонкими отъ мороза голосами. Радостно и нерѣшительно задрожала въ небѣ первая звѣзда, какъ будто радовалась спокойствію и холоду, въ которомъ все успокаивается и каменѣетъ, даже человѣческое страданіе.
А въ степи было тихо. Ни звука, ни шороха, лишь снѣгъ скрипитъ подъ ногами. Снѣгъ кругомъ. Завалился по балкамъ, сравнялъ ямы и рытвины, и закрылъ окоченѣвшую степь бѣлымъ пустыннымъ покровомъ. Звѣзды играютъ тихимъ блескомъ, смотрятъ внизъ ясно и безмятежно, и видятъ, что въ снѣжной степи холодъ и смерть.
Федорычъ вернулся домой поздно вечеромъ, когда взошли луна, и на головѣ все такъ же туго сидѣла шапка, — свата Семеныча не засталъ. Въ избѣ было полно народа, шумѣли и наперебой разсказывали, какъ ушла Прасковья. Одни говорили, что она ушла горой на станицу, другіе — что ударилась черезъ займище, на Махинъ хуторъ. Кто-то видѣлъ, какъ въ сумеркахъ черезъ займище проѣхалъ ямщикъ съ земской станціи, и въ саняхъ сидѣлъ закутанный человѣкъ
— Къ дядьямъ ушла, больше ей некуда, — сказалъ Федорычъ, вскочилъ въ сѣдло и погналъ маштака черезъ займище.
— Убью! — рѣшилъ онъ. — Убью, и дѣло съ концомъ!
Надъ лѣсомъ высоко стояла луна. Темные дубы неподвижно держали нагруженные снѣгомъ сучья, и топотъ коня отдавался въ замершемъ отъ мороза лѣсу.
— Я вамъ покажу!.. грозилъ онъ, ворочаясь въ сѣдлѣ отъ бѣшенства.
Прикинулъ время. Не уйдутъ! Дальше гребня никакъ не уйдутъ!
Разступились прибрежныя ивы, и открылось снѣжное поле рѣки. Горы съ той стороны стоятъ ровной, высокой стѣной и держатъ на полъ-рѣки тѣнь. Вотъ и Федорыча покрыла эта тѣнь, и помаячило ему, будто что блеснуло въ сторонѣ подъ горой, будто кто-то легонько чиркнулъ спичкой. Федорычъ покосился, посмотрѣлъ туда — никого нѣтъ! — и погналъ коня въ гору.
Далеко осталась позади рѣка и обрывы. Въ лунной мглѣ утонули гребни. Федорычъ не спускаетъ глазъ съ далеко пропадающей дороги. Что-то смутно вдругъ зачернѣло впереди.
— Они!.. — ударило ему въ голову. — Догналъ!.. — и онъ полоснулъ коня плетью.
Темный предметъ не двигался и росъ въ вышину, сталъ выше всякаго коня, выше самого Федорыча на конѣ… Потомъ сразу принялъ контуры, и Федорычъ увидѣлъ передъ собою стогъ сѣна, который стоитъ здѣсь съ самаго лѣта. Снѣгъ забился въ его окоченѣвшіе бока, нѣсколько кольевъ торчатъ изъ сугроба. Федорычъ объѣхалъ стогъ кругомъ. Никого. И слѣдовъ нѣтъ.
— Перевалились за гребень! — думаетъ Федорычъ. — Ничего, на Сѣдовской мельницѣ догоню! Догоню, милые!.. Догоню тебя, Іуду проклятую!..
Онъ погналъ коня по дорогѣ и зорко глядитъ впередъ. Но ничего не видно въ лунной мглѣ, ни пятнышка. Оглянулся — за лошадью бѣжитъ собака… нѣтъ, волкъ… Приглядѣлся — волкъ. Легкій морозецъ побѣжалъ по спинѣ.
— Га-га-га!.. — замахалъ онъ на волка плетью.
Звѣрь на секунду пріостановился и, что-то сообразивъ, опять бѣжитъ за лошадью. И Федорычу ясно видно его щекастую морду, наостренныя уши, сверкающіе глаза. Бѣжитъ, какъ на поводу, и будетъ такъ бѣжать много верстъ, чтобы, улучивъ моментъ, однимъ прыжкомъ очутиться на сѣдлѣ за спиной человѣка и запустить зубы.
Федорычъ повернулъ коня и поскакалъ на волка, а тотъ побѣжалъ по дорогѣ назадъ, легко подбрасывая заднія ноги. Далеко отогналъ онъ звѣря, который все поддавалъ ходу, и повернулъ обратно. И не проѣхалъ полуверсты, какъ волкъ катился за нимъ по дорогѣ, какъ темный шарикъ. Снова отогналъ. И снова звѣрь неутомимо и лукаво труситъ за крупомъ коня.
У Федорыча волосы зашевелились подъ шапкой. Онъ перекрестился и опять погналъ коня на волка.
Звѣрь долго бѣжалъ по дорогѣ, потомъ свернулъ стень и сталъ дѣлать петли по снѣжной цѣлинѣ. Федорычъ не отставалъ. Тогда волкъ бросился къ чернѣвшему стогу. Въ нѣсколько прыжковъ онъ очугился подъ нимъ и, крѣпко прижавшись задомъ, повернулся мордой къ казаку. Свирѣпо сморщились губы, и бѣшеное рычаніе вырвалось изъ-за блеснувшихъ зубовъ. Наскакавшій маштакъ сѣлъ на заднія ноги.
Въ то же мгновеніе Федорычъ прыгнулъ на землю, вырвалъ изъ снѣга колъ и, замахнувшись, въ изступленіи бросился на звѣря. Волкъ отпрыгнулъ и побѣжалъ въ степь, къ балкѣ, и теперь видно было, что онъ уже не вернется. Скоро онъ обратился въ мутное пятнышко и затерялся среди снѣжной пустыни. Долетѣлъ тоскливый, долгій вой, какъ будто звѣрь жаловался на неудачу и голодъ.
Федорычъ стеръ потъ на лбу. Руки, ноги его дрожали. И вдругъ вспомнилъ: энти небось перевалили черезъ гребень теперь къ хутору подъ горку. Федорычу кажется — это они прицѣпили волка.
— Погодите!.. Найду!.. Изъ-подъ самой земли выкопаю!
И, повернувъ, погналъ маштака.
Старая степь мертва и пустынна, и не узнаёгь Федорычъ этой степи, по которой ѣзживалъ, можетъ быть, тысячу разъ. Снѣгъ вспыхиваетъ огоньками, и все мерещатся горячіе глаза. Свѣтло, какъ днемъ, и тѣнь бѣжитъ рядомъ по снѣгу.
Маштакъ вдругъ рванулся и пошелъ карьеромъ, и Федорычъ увидѣлъ волковъ: они катились изъ балки наперерѣзъ, иные взяли далеко впередъ и быстро шли, вытягиваясь и качаясь, къ дорогѣ. Сжимая колъ въ рукѣ, Федорычъ прилегъ къ лукѣ.
Вѣтеръ шумѣлъ и вылъ въ ушахъ, маштакъ стлался надъ самой дорогой. Внизу убѣгалъ, мелькая, снѣгъ, степь бѣлѣла по сторонамъ, и луна неслась надъ степью наравнѣ съ конемъ. Такъ же вытягиваясь и качаясь, неотступно неслись волки.
Поднялись по бокамъ и проскочили кургана и открылся огромный лунный просторъ. Дорога перегнулась и, далеко открывшись, пошла подъ гору. Конь наддаетъ ходу. Зачернѣли ветлы сѣдовской мельницы и понеслись мимо, не дрогнувъ опушенными вѣтвями.
— Помогите!.. —закричалъ Федорычъ, хоть и зналъ, что на брошенной мельницѣ нѣтъ людей. Знали и волки.
Мелькнулъ заборъ, занесенный снѣгомъ, хатка, и выросла сама черная горбатая мельница. Сейчасъ за поворотомъ плотина. Федорычъ оглянулся. Въ то же мгновенье его рвануло съ сѣдла, луна и небо перевернулись и исчезли, и онъ полетѣлъ, непрерывно перевертываясь, среди гула и рева, разомъ потонувъ въ сугробѣ, который бѣлѣлъ въ уровень съ плотиной. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Долга ночь. Лунныя полоски черезъ крышу мельницы рябятъ на полу, на снѣжныхъ сугробахъ, а въ окошко свѣтъ идетъ косымъ столбомъ и ложится холоднымъ, искристымъ кругомъ. Плотина внизу передъ глазами, прямая и вся бѣлая отъ снѣга и луны, да старый бѣлый прудъ, да неподвижныя ветлы схилились надъ прудомъ — не то спятъ, не то умерли.
Федорычъ замерзалъ. Спотыкаясь о жерновъ, ходилъ онъ отъ одного окошка къ другому и высматривалъ на дорогу — не ѣдутъ ли? Шапки на головѣ не было, съ ужасомъ и тоской думалъ о письмѣ. Голову знобило. Наконецъ измучился, забился въ уголъ на соломку и сталъ засыпать. Тутъ его нашли подъ утро прискакавшіе съ Махина хутора казаки, куда влетѣлъ со сбившимся сѣдломъ запѣненный конь и грянулся у плетня мертвый.
Долго болѣлъ Федорычъ, долго мокли отмороженныя ноги, и на лѣвой отвалилось два пальца.
Раза три посылалъ онъ верховыхъ на Сѣдовскую мельницу искать шапку. Верховые излазили сугробы, осмотрѣли все кругомъ, но шапки не нашли. Пропала шапка, точно ее съѣли волки.
Приходили сосѣди, сидѣли въ тѣсномъ куренѣ и калякали. Разсказывали, что по газетамъ война выпадаетъ, что будто за Кучугуровской балкой ѣхалъ приставъ да пьяный, хотя и въ енотовой шубѣ; а изъ балки взялась волчья стая, лошади понесли, приставъ и вывалился на раскатѣ, кучеръ въ саняхъ ускакалъ, а пристава совсѣмъ съ енотовой шубой съѣли волки, только ноги въ сапогахъ остались.
Федорычъ лежалъ, слушалъ и спрашивалъ глухо:
— Объ Прасковьѣ не слыхали ли?
— Нѣтъ, не слыхали, а у дядьевъ ея нѣту. Либо замерзла гдѣ въ степи.
Но Федорычъ уже думалъ о другомъ, онъ думалъ о шапкѣ, о письмѣ. Если бы нашлась шапка, все бы раскрылось, все объяснилось бы.
Стало солнце пригрѣвать, побѣжали осѣвшіе снѣга ручьями, и черными лысинами зачернѣли проталины на курганахъ.
Федорычъ сталъ выходить во дворъ, сидѣлъ на завалинкѣ и грѣлся на солнцѣ. Ревѣла балка буро-краснымъ бѣшенымъ потокомъ. Земля гудѣла и звенѣла отъ шума воды, отъ крика птицъ.
По двору бродила отощавшая за зиму безъ хозяйскаго глаза скотина, но это не трогало Федорыча, всегда такого рачительнаго хозяина. Онъ мысленно лазилъ по обтаивающимъ сугробамъ возлѣ плотины и искалъ шапку. Подыметъ ледъ, поколется, разольется старый прудъ, и тогда конецъ, шапка пропала навѣки.
Посмотритъ Федорычъ на рыжую кобылу, что тоже грѣется на солнцѣ, свѣсивъ нижнюю губу, — и вспомнитъ маштака, котораго загналъ въ ту страшную ночь. И видитъ, эту мѣсячную ночь, какъ-будто она еще не кончилась: все еще идетъ.
Маленькій Дениска бѣгаетъ по двору, мокрый по самый воротъ. Федорычъ поманитъ его пальцемъ, и когда тотъ подойдетъ, пугливо озираясь, онъ погладитъ мальчика по шершавой головѣ, и добрыя морщинки соберутся у глазъ — Какъ, молъ, это оно про Черноморье-то?
Подходило время пахать, и къ Федорычу стала возвращаться сила. Сталъ онъ понемногу работать во дворѣ и по хозяйству. А какъ-то утромъ осѣдлалъ кобылу и поѣхалъ на Сѣдовскую мельницу.
Степь уже зеленѣла первой нѣжной травой. Суетятся полевыя мыши, и суслики проснулись и стоятъ сѣрыми столбиками у норъ.
Подъѣхалъ къ мельницѣ, защемило сердце. Ивы закучерявились, плотина черная протянулась, снѣга и помину нѣту, вода изъ береговъ выступила и за плотиной съ шумомъ падаетъ. Гдѣ же искать?
Дернулъ поводья, заворотилъ кобылу и поѣхалъ назадъ. А на сердцѣ все та же неразгаданная тайна, все та же тоска.
Началась пахота. Идетъ Федорычъ за плугомъ, и вѣтеръ степной играетъ его рубахой и обвѣваетъ почернѣлое въ морщинахъ лицо. Влегъ въ работу, обступила она его заботой, а какъ остановится передохнуть, тоска тутъ, какъ тутъ, подыметъ голову и глядитъ въ его усталые глаза.
Время полудновать. Выпрягъ Федорычъ кобылу и пошелъ къ стогу передохнуть и перекусить. Стогъ почернѣлъ и распарился на солнцѣ и бережетъ подъ бокомъ запоздалый сугробикъ. Хотѣлъ обойти на другую сторону, гдѣ солнце обогрѣло и обсушило, да вдругъ пошатнуло его: изъ талаго занесеннаго сверху пылью сугробика краемъ выглядывала раскисшая старая форменная фуражка.
Затряслись руки у Федорыча, разгребъ мокрый снѣгъ, осторожно вытащилъ, глянулъ и заоралъ на всю степь не своимъ голосомъ:
— Братцы!.. братцы!.. братцы!..
Внутри бѣлѣло размякшее, но цѣлое письмо.
Кинулся Федорычъ къ кобылѣ, перевалился животомъ и погналъ. Кобыла съ удивленіемъ хлопая утами, затрусила, но Федорычъ бѣшено колотилъ тяжелыми каблуками по брюху и кнутовищемъ по головѣ, и лошадь пошла сначала галопомъ, а потомъ усталымъ карьеромъ, раздувая измученныя ноздри.
Вотъ и мельница Вѣдовская показалась, горбатая, почернѣлая, безлюдная, и плотина, и прудъ, какъ тарелка, полный до краевъ воды. И какъ тогда скачетъ, что есть духу Федорычъ.
Проскакалъ плотину, далеко сзади шумитъ вода. Съ хриплымъ свистомъ вырывается тяжелое дыханье у лошади.
— Роди-имая, выноси!..
Доскакалъ до Перелазовскаго хутора и прямо во дворъ къ свату Семенычу, свалился съ кобылы.
Вышелъ сватъ, удивляется.
— Что такое?
А Федорычъ подаетъ ему трясущимися руками письмо.
— Гляди, не порви, размокло… Прочтя ты, ради Господа Бога… ослобони ты мнѣ душу…
Сватъ долго разглядывалъ раскисшую бумажку, потомъ надѣлъ въ желѣзной оправѣ очки и, запинаясь и трудно разбирая, сталъ читать:
— «Муки…ки греч…не…вой на 8 коп. Ко…лея…ко…ру бѣ…ла…го полъ арш. 7 коп. Ма…хот…ка гли…ни…на…я»…
Лицо у Федорыча стало пепельное; онъ выдыхнулъ и, качаясь, пошелъ прочь назадъ къ Сѣдовской мельницѣ.
— Сватъ, да ты куды?.. Чудно!..
Семенычъ постоялъ:
— Кобылу-то чего бросилъ?
Федорычъ, шатаясь и самъ съ собою разговаривая, уже шелъ по степи.
Семенычъ подвязалъ кобылѣ недоуздокъ, вывелъ со двора и толкнулъ въ задъ сапогомъ:
— Нно-о… иди!..
Кобыла, вздыхая и шепча отвисшей губой, пошла за хо зяиномъ.
Поболѣла и умерла старуха. А черезъ два мѣсяца въ жаркую пору утонулъ Дениска. Ловилъ онъ рыбу съ берега въ рѣчкѣ, вдругъ взмахнулъ руками, сдѣлалъ два шага въ воду и упалъ ничкомъ. Пока подплылъ стоявшій недалеко въ лодкѣ рыбалка, Дениска захлебнулся
Федорычъ остался одинъ. Да домовой еще жилъ на палатахъ, такой же старый и угрюмый, какъ хозяинъ. Въ темныя вѣтренныя ночи онъ шуршалъ и возился надъ потолкомъ и жалобно разговаривалъ въ трубѣ.
Попрежнему возится Федорычъ около скотины, по хозяйству и, самъ не замѣчая того, разговариваетъ вслухъ:
— Параскева… слышь… эхъ, болѣзная ты моя!.. Слышь, Паша…
Часто подойдетъ къ плетню и смотритъ въ степь: стоятъ тамъ три кургана, три брата, и степь синѣетъ далекимъ необъятнымъ кругомъ. И ничего не понимаетъ Федорычъ.