Волга (Александров)/ДО

Волга
авторъ Николай Александрович Александров

Опубл.: 1874. Источникъ: az.lib.ru • Этнографические рассказы для детей.

ВОЛГА. ЭТНОГРАФИЧЕСКІЕ РАЗСКАЗЫ ДЛЯ ДѢТЕЙ Н. Александрова. Иллюстрировано художниками гг. Васнецовымъ и Пановымъ. САНКТПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе В. П. Печаткина.

1874.

ОГЛАВЛЕНІЕ.

Отъ истока Волги до Костромскихъ лѣсовъ

Отъ Костромскихъ лѣсовъ до Нижняго Новгорода

Отъ Нижняго Новгорода до Казани

Отъ Казани до Саратова

Отъ Саратова до Астрахани

ВОЛГА *).

• ) Въ древнѣйшія времена Волга извѣстна была подъ именемъ Ра, потомъ ее называли Атель, что на языкѣ народовъ финскаго племени значитъ рѣка. Слово Волга тоже финскаго нарѣчія и значитъ Святой.

РАЗСКАЗЪ ПЕРВЫЙ.

Отъ истока Волги до Костромскихъ лѣсовъ.

Прошла масляница, потянуло весной. Но только потянуло; и денекъ-другой теплынь, съ крышъ потекло, зачернѣла по снѣжному полю дорога, а потомъ опять заморозило, опять снѣжокъ и стужа; и снова скрипъ подъ санями, какъ на Рождество.

— Что, братцы, подъ лямку?… въ Рыбинскъ?… говорили, встрѣчаясь въ перепадающій теплый денекъ, бурлаки, и утѣшались, что проходятъ послѣдніе срѣтенскіе морозы, при которыхъ зима съ лѣтомъ только встрѣнутся — и пойдетъ тепло да тепло; и ужь поспѣвай у судовъ, да торопись на Волгу на работу. И около Зубцова, около Старицы, Твери, Кашина, и дале по Тверской и Костромской губерніямъ заполошились бурлацкія села. Направляются бурлаки въ Рыбинскъ, съ Рыбинска пойдутъ они, или потащутъ суда, вверхъ по Волгѣ по разнымъ водянымъ путямъ до Петербурга, потянутъ и внизъ до Саратова, до Астрахани, и оттуда обратно въ Рыбинскъ, Нижній, Симбирскъ, Казань, и пройдутъ Волгу за лѣто разъ шесть или восемь.

Поспѣшаютъ бурлаки добраться въ Рыбинскъ до вскрытія Волги и Вазузы. Вазуза «младшая сестра Волги» (какъ зовутъ ее тверитяне и зубцовцы) — почернѣла уже; и вотъ-вотъ въ одинъ солнечный денекъ готова покоробиться и разорвать свои зимнія оковы. Старички вѣщаютъ — не сегодня завтра развернуться ей и, отогрѣвая на крылечкахъ свои замерзлыя кости, они только и гуторятъ, что о Вазузѣ да Волгѣ.

— Вазуза (передаютъ они народное повѣрье) хотѣла было сдѣлаться Волгой, да не хватило силъ, — вотъ ей и приказано будить каждогодно Волгу; и Вазуза всегда поэтому вскрывается напередъ, а Волга матушка только заслышитъ — и сама шевелиться пойдетъ…

— «Волга-матушка, кормилица Волга, наше дно золотое», говорятъ старики-тверитяне и радуются не нарадуются, какъ покажетъ она свои воды и запестрѣетъ плотами да барками.

— Ни хлѣба-то у насъ по губерніи, говорятъ они, вдоволь не родится, ни скотинки нѣтъ, ни пастбищъ, — все болото, все — камень да лѣсъ; а тутъ — берега кишатъ народомъ и всѣхъ рѣка кормитъ: кто лѣсъ гонитъ, кто суда строитъ, кто рыбу ловитъ, кто бурлачить идетъ, иные на пристаняхъ работаютъ; а тамъ и дальніе руду желѣзную добываютъ, кимряки сапоги на всю Россію шьютъ, осташковцы косы, топоры дѣлаютъ; и всѣ все везутъ на Волгу, все сбываютъ по ней.

— И откуда взялась эта сила? говорятъ старики. И одни сказываютъ, что она тверская рѣка и началась въ осташковскомъ уѣздѣ; другіе знаютъ, что она проходитъ девять губерній, стоитъ на ней девять губернскихъ городовъ и течетъ она на три тысячи слишкомъ верстъ. Но нашелся бывалый старикъ, прошелъ онъ Волгу изъ конца въ конецъ нѣсколько разъ, и видалъ гдѣ начинается она и откуда становится рѣкой.

Говоритъ онъ и старикамъ и молодымъ, что онъ видалъ среди бездонныхъ болотъ въ Осташковскомъ уѣздѣ какой-то родникъ или четвероугольный колодезь. Зовутъ этотъ колодезь окрестные мужики «іорданомъ», и разсказываютъ, что стояла у колодца прежде часовня, и шелъ къ ней народъ со всѣхъ мѣстъ и излечивался отъ разныхъ недуговъ и болѣзней.

— Волга, — говоритъ старикъ, — пробирается изъ этого колодца ручейкомъ, проходитъ мелкія озера, питается глубочайшими, бездонными болотами и ужь за озеромъ, которое зовутъ Волго, она дѣлается рѣкой. Но сперва она точно и не рѣка, — берега плоскіе, а вотъ къ Зубцову подымаются они выше, становятся какъ горы; а тамъ за Старицей, — продолжалъ старикъ, вспоминая каждый разъ при разсказѣ о Волгѣ всю ее отъ начала до конца, — тамъ за Старицей опять покажутся оба берега плоскихъ, а не то явятся и на томъ и на другомъ холмы; иногда же бываетъ берегъ и гористый, но больше все плоскій, — и такъ до Нижняго; а ужь за Нижнимъ лѣвый-то берегъ вплоть до Астрахани все низкій, а правый подымается все выше, круче, и тамъ пойдутъ Жигулинскія горы, далѣе Затонскія, Дѣвичьи, Змѣевы, Ушьи и такъ до Царицына; а оттуда Волга разметалась по степямъ и нѣтъ счета ея устьямъ. Насчитываютъ ихъ до двухсотъ; да вѣрно ли? — кто знаетъ. Весной, какъ сольются они, такъ точно море стоитъ.

И каждый годъ мѣняются устья, каждый годъ одно русло занесетъ въ половодье пескомъ, а на другомъ мѣстѣ явится другое.

— И что народу-то разнаго населилось на Волгѣ, — черемисы, мордва, татары, нѣмцы-колонисты, калмыки… Въ Астрахани лѣтомъ, или въ Нижнемъ на ярмаркѣ, какъ соберутся со всѣхъ мѣстъ, такъ площади, точно макомъ въ огородѣ, запестрятъ кафтанами да шапками: одинъ въ красной рубахѣ, другой въ пестромъ халатѣ, калмыкъ въ желтой шапкѣ, татаринъ-мулла въ чалмѣ, а бабы-то — счесть обсчитаешься нарядами…

— И что опять разсказовъ-то про нее, — и не вспомнишь всего. До царя-то Грознаго было на ней и царство Казанское, и царство Астраханское; шелъ изъ-за нея на Русь Батый, Мамай; подымалась не разъ татарва, черемиса, мордва непокорная; гуляла по ней вольница безголовая, грабила богатые товары шемахинскіе, бухарскіе, армянскіе и хивинскіе; наѣзжали на Волгу воровскіе казаки ватагами съ Дону и съ Яика, наводили они страхъ на все Поволжье, и разбивали высылавшуюся на нихъ царскую силу; разбойничала по Волгѣ и вся бѣглая и бездомная братія; погулялъ вдоволь и атаманъ Стенька Разинъ; поцарствовалъ и Емеля Пугачевъ; и только за Екатериной разсѣялись эти грозныя тучи и стали богатѣть села, да зашумѣли ярмарки и поплыли со всѣхъ концовъ суда съ товарами.

— Родился я на Волгѣ, — бѣдовалъ въ бурлакахъ всю жизнь, ослѣпъ подъ тяжелой бурлацкой лямкой и не разъ грозила Волга мнѣ смертію. Однажды, лѣтъ десять тому назадъ, наслала она на меня такую смерть, что и теперь духъ замираетъ, какъ вспомню. А все бы опять пошелъ по ней; все бы еще поглядѣлъ, полюбовался на родные ея берега и заурядъ съ бурлаками подъ старость тряхнулъ-бы:

Охъ, матушка Волга,

Широка и долга!

Укачала, уваляла,

У насъ силушки не стало.

— А что, дѣдушка, — говорили старику, собравшіяся вокругъ него дѣвушки и дѣти, — разскажи про бурлацкую жизнь, да про смерть, про какую ты сказывалъ сейчасъ…

— Разскажи, дѣдушка, приставали къ нему дѣти, про города, какіе ты видалъ…

— Разскажи про разбойниковъ, упрашивали другіе…

— Разскажи про Стеньку атамана, слышались голоса, — про татарина, мордву… И конца не было разнымъ запросамъ, и конца затѣмъ не было разохотившемуся дѣдушкѣ. Онъ любилъ помянуть свои давніе годы, и сначала, когда пристанутъ къ нему, отнѣкивается, да только охаетъ да рукой махаетъ, приговаривая: «эхъ, горька, горька, дѣтушки, была жизнь»; а потомъ, какъ начнетъ съ своего бурлачества, такъ точно живетъ будто съизнова и говоритъ точно видитъ, точно опять происходитъ у него все передъ глазами.

— Не перескажешь заразъ, — молвилъ по обыкновенію старикъ, — не вспомнишь… мало-ли что слышалось на вѣку… да и самъ-то видалъ… двадцать лѣтъ бурлацкую лямку тянулъ и всѣ должности произошелъ: мальчишкой лѣтъ одиннадцати въ бурлаки пошелъ, и напередъ кашеваромъ былъ, затѣмъ въ косные произвели — дали бичеву, вотъ эту веревку, на которой тащутъ бурлаки судно, — дали ее ссориватъ, т. е. сбрасывать, когда она цѣпляется за деревья, или за другое за что. Бывалъ и шишкой или дядькой и шелъ впереди, такъ какъ сила была… былъ потомъ водоливомъ — хозяйскимъ грузомъ завѣдывалъ и бурлаковъ рядилъ; сдѣлался и корщикомъ. Много потерпѣлъ… много произошелъ…

— Разъ вотъ въ эту же пору, еще и Вазуза не трогалась, отправились мы, какъ и всегда, артелью — человѣкъ съ пятокъ на Рыбинскъ. Въ Рыбинскъ, и теперь и тогда собирались всѣ верховые бурлаки со всѣхъ мѣста, и тамъ нанимались они въ работники и расползались по матушкѣ Волгѣ, и внизъ и вверхъ. Пришли мы въ Рыбинскъ, а по дорогѣ ужъ слышали, что судовщики хлопочутъ у судовъ, нанимаютъ работниковъ; бурлаковъ же на площади и по городу тысячами-тысячъ.

— Стономъ-стонетъ площадь отъ говора и шума и столпились бурлаки кучками по артелямъ и идетъ ряда съ судовщиками и съ ихъ прикащиками. Примкнули сторонкой артелью къ толпѣ и мы. Смотримъ — идетъ на первыхъ же порахъ къ намъ судовщикъ, да такой жирный, въ длиннополомъ кафтанѣ, и рядитъ насъ на путину или въ путь за грузомъ на Царицынъ. Стали торговаться — не сошлись; попыхтѣлъ онъ разсердился и ушелъ. Пождали часокъ; глядимъ, — нѣтъ никого, а бурлаки старичане, стоявшіе возлѣ насъ, нанялись уже, вытащили имъ хозяева водки, бренчатъ они задатками, дразнятъ насъ поговоркой: «Ты чей молодечъ?» — Зубчевскій купечь. — «А гдѣ былъ?» — Въ Москвѣ по міру ходилъ. — Мы имъ тоже отговариваемъ: «Старичане пѣтуха съ хлѣбомъ-солью встрѣчали»; а у самихъ-то мутитъ на душѣ: прозѣвали, думаемъ, рядчика, придется по одиночкѣ, куда кому выдастся, разбрестись. Такъ ждемъ да ждемъ, не сходимся съ рядчиками; анъ воротился, глядимъ, нашъ жирный-то, покричалъ, посердился опять, да и поладилъ какъ слѣдъ. Купилъ намъ ведро, выпилъ съ нами чарку, наказалъ на другой день явиться на берегъ, и пошли у насъ пѣсни; а пиръ бурлацкій стономъ ужъ всю площадь залилъ.

— Перекликаются бурлаки поговорками; тверитяне дразнятъ ярославцевъ, а ярославцы — тверитянъ; осташковцы кричатъ торжковцамъ: "Новоторы-воры! " а тѣ имъ въ отвѣтъ: «Ну и осташи хороши!» Задѣваютъ бурлаки и рыбинскихъ жителей, говорятъ имъ, что они «съ дѣвушки родимое пятнышко смывали и нарочно для этого баню топили»; — зовутъ угличанъ «толоконниками, — толокномъ Волгу, говорятъ, замѣсили»…

— И не перескажешь всѣхъ бурлацкихъ переговоровъ да шутокъ. Помню вотъ — подпили, подгуляли, и подходятъ изъ одной артели къ другой и начинаютъ затрогивать. Подходитъ къ артели, гдѣ много молодыхъ бурлаковъ, также молодой бурлакъ, но изъ другой артели, и говоритъ имъ: «какъ на низъ-то поплывете ребята, такъ не забудьте сосками запастись; а то вѣдь ребятишки-то заревутъ, — они пожалуй тогда и парусъ-то на соски изрѣжутъ». — «Ну, мимо нашего стола — дорога столбова, — отвѣчаютъ ему, — проваливай, нѣча побираться… держи ушки на макушкѣ»… и пошли перебранки; слово за слово, побранка за побранкой и завязалась драка… И въ одномъ, въ другомъ мѣстѣ, а потомъ ходенемъ заходила и вся площадь. Пошли — стѣна на стѣну… и ни полиція, ни какое начальство, никто тутъ не мѣшайся; а сунется кто, такъ и тому не сдобровать…

— Бьются бурлаки, разшибаютъ себѣ носы да головы, а на другой день дерутъ уже у берега, подпершись руками въ виски, залихватскую пѣсню. «Сизъ голубчикъ дорогой, жаль разстаться мнѣ съ тобой».

— Помню и я грѣшный, — хоть и не любилъ пить водки, а тутъ и загулялъ и подрался.

— Но на другой день всежъ былъ на берегу. Какъ теперь помню, случилось это на вербной недѣлѣ. Ледъ стоялъ вплоть до вербной, а тутъ во вторникъ къ полудню и тронулся. Но тронулся да и остановился; и трогался затѣмъ нѣсколько разъ — тронется да и станетъ, тронется да и опять сомкнется, а дней черезъ пятокъ повалилъ и совсѣмъ. Всѣ мы тогда и судохозяинъ стояли у расшивы^[1]. Денекъ былъ солнечный, но ледъ двигался страшною силою и у рѣки было вѣтрено и холодно. Съ судовъ на берегъ подали крѣпкія чалки или канаты, чтобы суда не оторвало и не стащило льдомъ. А судовъ то этихъ по берегу — что лѣсъ дремучій, — и счесть не пересчитать. Тутъ и расшивы, что внизъ идутъ, и мокшаны съ Оки и Мокши, и верховыя легкія барки, полубарки, паромы, шитики коломенскіе, осланки, тихвинки, сурлки, унженки, соминки, да и не назовешь всѣхъ. Растянулись онѣ по пристани верстъ на девять или на десять.

— Какъ пошелъ ледъ, — чалки натянулись на всѣхъ судахъ точно струны. Судохозяева ожидали сильнаго натиска и ледъ правда шелъ густой, нѣкоторыя суда выперло уже и на берегъ. На одномъ чалка вытянулась, однако выдержала; на другомъ чалка, толщиною въ двѣ руки, вытянулась, — но не сдержала и со свистомъ лопнула. Хозяинъ того судна ахнулъ и поблѣднѣлъ. Расшиву стало переть на берегъ. Сжалъ ее ледъ какъ въ тиски, задрожала она, — а потомъ, какъ треснетъ, какъ покачнется на бокъ и въ тужъ минуту поплылъ по ней ледъ, — а бокъ такъ и провалился.

— Нашъ хозяинъ, какъ кончилась обѣдня, пригласилъ священника, отслужилъ священникъ молебенъ. Бурлаки приложились ко кресту и стали приготовляться къ отвалу, а ледъ шелъ еще во всю Волгу. Лоцманъ влезъ на кресла, — такъ зовется на расшивѣ подвижная каютка, — погладилъ бороду и вскричалъ хриплымъ голосомъ: «отваливай!»

— Мы отчалили, и принялись отталкивать расшиву отъ берега въ самый ледъ.

— Молись Богу! крикнулъ лоцманъ. Всѣ сняли шапки и каждый проговорилъ: «Богъ намъ на помочь! съ отваломъ поздравляемъ, хозяинъ!»

— Хозяинъ поставилъ водки, самъ выпилъ первую чарку, и поплыли мы со льдомъ, какъ на пароходѣ. Расшиву отнесло на середь Волги. Принялись мы за пѣсни, и стоимъ да глядимъ только, какъ проходятъ мимо насъ деревни да города. Повсюду на берегахъ народъ, бабы машутъ платками, судовщики что-то кричатъ — привѣтствуютъ; и тихо стало подъ вечеръ, только ледъ вокругъ шуршитъ, да нѣтъ-нѣтъ треснетъ нашу расшиву, и заскрипитъ она то въ одномъ боку, то въ другомъ.

— Смотри, — слышимъ вдругъ кричитъ лоцманъ, — островъ! Глянули, — анъ расшива прямо бѣжитъ на него. Что дѣлать? Мы туды — сюды, хватили багры; — да что тутъ съ баграми подѣлаешь! Стоимъ, смотримъ на островъ, а сердце такъ и замерло у каждаго. Но вотъ льдина большущая-пребольшущая наскочила на островъ и отперла насъ, — мы такъ и пошли по надъ берегомъ. Соскочили на него, упираемся руками въ расшиву, отталкиваемъ ее, — да ничего не беретъ, точно мухи трудимся и бѣжимъ по о-бокъ. Я позади всѣхъ, и только было оглянулся назадъ, чтобы перевесть духъ да поглядѣть — великъ ли островъ, а бурлаки крикнули: «садись!», а сами сразу всѣ и вскочили въ лодку, что была привязана у расшивы. Я за ними; и только было добѣжалъ до лодки, анъ берегъ то какъ ножемъ такъ и отрѣзало. Бросили мнѣ веревку — не добросили, кричатъ, ругаются, машутъ руками; а мнѣ что дѣлать, — хотѣлъ на льдину вскочить, да нѣтъ ни одной большой у берега, все мелочь идетъ. Что тутъ? пропалъ теперь! думаю себѣ. Стою столбнякомъ, гляжу во слѣдъ расшивѣ, а она точно ужь лодочка зачернѣла вдали; вижу — подошла къ горѣ и скрылась за ней. Ну такъ и помертвѣлъ я тогда, — нѣтъ спасенія. Кругомъ пусто все, ни на томъ, ни на другомъ берегу ни деревни, ни жилья, и кричи не кричи — не услышитъ и не увидитъ никто.

А ночь наступаетъ, вода подымается все выше и выше, берегъ начинаетъ затоплять. Выбралъ я пригорокъ, усѣлся. Гляжу, а льдины кругомъ двигаются да шумятъ; всматриваюсь въ даль, — не идетъ ли какая расшива изъ Рыбинска, — нѣтъ, чернота кругомъ; мы послѣдніе вышли въ тотъ день изъ Рыбинска.

Настала ночь; небо въ тучахъ. Ну, думаю, когда бъ до утра Господь далъ дожить! А вода все пуще и пуще заволакиваетъ островъ: хотѣлъ сойти съ пригорка — а вода, и весь островъ покрыла. Слышу, толкутся у ногъ маленькія льдинки, хлещетъ по ногамъ волна, а къ полуночи добралась и до колѣнъ. Прозябъ, ноги подкашиваются, дрожу весь точно въ лихорадкѣ, а льдины такъ и напираютъ на меня, и все ихъ больше да больше, все крупнѣй идутъ; отталкиваюсь, упираюсь въ нихъ, выстаиваю кое-какъ, чтобъ не сшибло съ ногъ и не снесло, и вижу, помню, ползетъ по бокъ меня громадная льдина. «Николай, мой батюшка святитель! сяду, думаю, что Богъ дастъ». Хватился, разъ — два, а ледъ то хрупокъ — я и оборвался; и опять вскорабкался на пригорокъ, опять кое-какъ уставился на немъ; и такъ потомъ стою да стою, борюсь со льдинами; — и ужь къ первымъ-то пѣтухамъ, сталъ ледъ маленько потише идти; а вода хоть и выше колѣнъ поднялась, но я словно окоченѣлъ въ ней и стою не шевелясь, точно столбъ. Такъ до полудня простоялъ, и ужь къ полудню шла съ Рыбинска расшива и взяла меня совсѣмъ что помертвѣлаго. Не забуду, въ жизнь не забуду я этой ночи; всегда она мнѣ мерещится и во снѣ ее иной разъ вижу. Натерпѣлся страху, за всю жизнь натерпѣлся…

— Горька, тяжела бурлацкая доля и много страху навидишься въ ней, — но мнѣ ужь казалось потомъ все ни почемъ. Не боялся я ни бури, когда расшиву нашу разбило и я тонулъ; не струсилъ и разбойниковъ, когда напали они въ Жигулинскихъ горахъ; и я точно побратался послѣ этой ночи со смертью и знать смерти не хотѣлъ.

— Какъ же, дѣдушка, попалъ ты опять на свою расшиву? спрашивали старика.

— Много мытарствъ протерпѣлъ, отвѣчалъ охая старикъ. За смертію смерть еще пущая настигла… Насилу откупился… Паспортъ остался у хозяина, а высадили меня за Ярославлемъ, — туда шла и расшива. Дальше ѣхать было не на чемъ. Пошелъ въ станъ — заявилъ о своемъ горѣ, а писарь-то тогда мнѣ и говоритъ: «ты бѣглый». Я было такъ и такъ — пошелъ къ становому; и становой говоритъ: «бѣглый»… Что дѣлать? Выложилъ какія были деньжонки, откупился, — и пошелъ христовымъ именемъ по надъ Волгой изъ села въ село, изъ деревни въ деревню. Всюду праздникъ; народъ пѣсни играетъ^[2]. Встрѣтилъ нашихъ тверитянъ: ярославцы то, какъ ихъ зовутъ — «красавцы», все по Питеру да по Москвѣ въ прикащикахъ да въ гостинницахъ, а дома то и не живутъ, на лѣто за себя работниковъ нанимаютъ, и нашихъ тверскихъ много по губерніи лѣтомъ работаетъ. Я имъ и говорю: «вотъ, братцы, горе какое». Подумали они, потолковали и сказываютъ: «ничего, какъ нибудь сладимъ, — тутъ бабы исправляютъ начальство». А въ Любимскомъ-то уѣздѣ бабы являются на сходки, бабы же и десятскіе, и выборные. И такъ у нихъ почитай что по всей губерніи. Ростовцы — садовники и огородники; угличане — тѣ колбасники, коптильщики и торговцы съѣстнымъ товаромъ; даниловцы — лавочники, печники и огородники; изъ Рыбинскаго и Мологскаго уѣздовъ — лоцмана, судорабочіе, плотники и столяры; изъ Мышкинскаго — виноторговцы, шорники и горшечники; изъ Романовскаго — овчинники, тулупники и кузнецы; и только одни пошехонцы — домосѣды и занимаются больше по лѣсной части. Оттого-то и говорятъ про нихъ: «Пошехонцы — слѣпороды, въ трехъ соснахъ заблудились и на сосну лазили Москву смотрѣть».

— «Уладимъ съ бабьемъ», говорили земляки — тверитяне; да ничего не уладили, и чуть-чуть опять было не попалъ къ становому. Такъ прошелъ надъ Волгой бурлацкимъ путемъ вплоть до Костромы. Зашелъ за Кострому, да и думаю: не прожить мнѣ и христовымъ именемъ безъ паспорта и не догнать расшивы. Кострома-же, какъ говорятъ, веселая сторона и Костромичи, также какъ и Ярославцы, не сидятъ дома: кто за Кавказъ ушелъ, кто въ Сибирь, кто въ Польшу, кто въ Москву, а галичане — тѣ мастера, плотники и печники; ветлужане — судорабочіе; иные же костромичи — шапочники, иные — фабричники. Пригляжу, думаю, гдѣ нибудь лодку, да и съ Богомъ, какъ дѣлаютъ бурлаки, когда имъ возвращаться домой не на чемъ и съ заработковъ ничего не осталось. Сталъ я такъ думать; а тутъ подошла «красная горка»: дѣвки на излюбленныхъ холмикахъ у Волги весеннія пѣсни поютъ, хороводы водятъ, — народу вездѣ пропасть, — лодку-то никакъ нельзя приспособить. И вотъ, какъ теперь помню, въ Ѳомино воскресенье, — что въ Костромской губерніи зовется «радоницею» (оттого, будто-бы, что родители радуются, когда ихъ приходятъ на могилки поминать и христосоваться съ ними), смотрю, въ радоницу-то въ эту — около одного села на кладбищѣ весь народъ. Поминаютъ родителей, женихи съ невѣстами цалуются, выспрашиваютъ у покойныхъ родителей благословенія, кладутъ на могилы яйца; угостили, какъ прохожаго, и меня; надавали яицъ, хлѣба; и ужь подъ вечеръ загуляли они, а я все думаю да думаю, какъ бы лодку-то это раздобыть. Сталъ высматривать у берега — нѣтъ ли подходящей; а у самого ноги-то такъ и подламываются. А что дѣлать? Христовымъ именемъ безъ паспорта не пройдешь, — пожалуй еще въ острогъ посадятъ; а въ работу безъ паспорта тоже никуда не принимаютъ; и волей-неволей пришла пора либо топиться, либо грѣхъ на душу взять. Взялъ грѣхъ, — высмотрѣлъ лодку, раздобылъ весла, да и уплылъ въ ночи; только собаки въ деревни залаяли и пьяный мужикъ закричалъ съ берегу: «Богъ на помочь!»…

— И помогъ Богъ… отыскались въ лодкѣ и котелокъ, и рыбацкія снасти, чѣмъ рыбу удить, нашлась въ мѣшечкѣ и крупа. Ну, думаю, видѣлъ Господь мою печаль, — доберусь какъ нибудь до Царицына. Ѣду ночь, ѣду день, а послѣ полудня остановился у одного затона, да и сталъ рыбу ловить. Только къ вечеру слышу изъ-за горы бурлацкая пѣсня:

«Ой разъ, ой разъ,

Еще разикъ, еще разъ!

Вглянись, другъ,

Возьмись вдругъ,

Да и у — ухъ!…»

— Упалъ я духомъ, услышавши эту пѣсню; такъ мнѣ стало больно за себя и тяжело; такъ тяжело, что слеза ажь прошибла. Вспомнилъ я и нашу расшиву, новенькую, чистенькую; предстала предо мной, какъ на яву, и вся артель съ лоцманомъ въ красной рубахѣ и съ хозяиномъ. Думаю: идутъ теперь мои товарищи, работаютъ весело да поютъ пѣсни; и всюду, думаю, люди какъ люди, всюду глядятъ они смѣло на свѣтъ Божій, а я ни за что, ни про что скитаюсь какъ тать ночной; и пропадутъ мои заработки, не заплачу и податей. — Гляжу на гору, изъ-за которой раздается пѣсня, а бурлаки-то, смотрю, выступаютъ въ двѣ шеренги по песчаному берегу, человѣкъ до тридцати, и налегаютъ напослѣдокъ передъ отдыхомъ на лямки. Бодрятъ они другъ друга разными понуканьями да пѣснями, и мѣрно, шагъ за шагомъ, идутъ правой да правой ногой, и придвигаютъ лѣвую къ правой. Устали, утомились, вижу, бурлаки, — тяжела ихъ работа, а такъ бы вотъ и бросился къ нимъ и потянулъ бы за всѣхъ. Слышу — прервали пѣсню, остановились и затянули шагъ за шагомъ: «сѣно — солома! сѣно — солома! сѣно — солома!» Это задремалъ, стало быть, бурлакъ и сбился съ ноги.

— Но вотъ бурлаки подходятъ ко мнѣ ближе и ближе, и ужь темнѣетъ, — пора на отдыхъ, пора варить и кашу. Остановились. Подъѣхалъ и я къ нимъ съ лодкой. Спрашиваютъ: «какой ты будешь?» Говорю: «села Васильевскаго». «Рыбакъ?» — «Рыбакъ», говорю. «А не похожъ что-то, точно нашъ братъ», замѣтили нѣкоторые. «Много рыбы?» спросилъ съѣхавшій съ расшивы лоцманъ. «Нѣтъ, мало совсѣмъ; къ утру собрался — отвѣчаю — а теперь только приманивалъ».

— Разложили костеръ, стали варить кашу, солонину; разлеглись, разсѣлись бурлаки вокругъ костра. Сварилъ и я себѣ въ котелкѣ рыбу съ кашей; да попался-то одинъ окунекъ, жирный, большой, — угостилъ я вожатаго бурлаковъ, шишку; попотчивали за это и они меня солониной, и пошли у насъ разговоры да разспросы, — кто гдѣ бывалъ, что видалъ, и не было конца поговоркамъ и шуткамъ, и бурлацкимъ исторіямъ и разсказамъ. Одинъ начнетъ, другой за нимъ, а остальные только подговариваютъ да поддразниваютъ.

Такъ ночь наступила, и только стали было говорить о томъ, что нынѣшней весной въ Нижнемъ разливъ большой, а лоцманъ-то и объявляетъ бурлакамъ: «А слышали-ль братцы, какъ рыбинскій-то бурлакъ нонѣ весной погибъ?»… И сталъ разсказывать лоцманъ обо мнѣ, и до того разсказалъ хорошо, что бурлаки подшутили было сначала надъ тѣмъ, какъ остался я на островѣ точно заяцъ, а потомъ стали и жалѣть.

— А что, братцы, если мы найдемъ теперь его тамъ? сказалъ бурлакъ изъ солдатъ.

— Ну… ишь опомнилась, солдатская голова… заговорили бурлаки; — недѣля-то прошла, а онъ не ѣвши будетъ все ждать тебя тамъ…

— Унъ мугъ и Волга переплысть, замѣтилъ, принанятый на дорогѣ въ подмогу бурлакамъ, татаринъ…

— Ухъ… бараньи-то твои мозги! отозвались всѣ разомъ; — такъ онъ тебѣ и «мугъ Волга переплысть», когда ледъ-то шелъ, — смѣялись бурлаки надъ татариномъ, котораго такъ же не любили, какъ не любятъ ихъ и вездѣ въ бурлацкихъ артеляхъ.

— Вѣрнѣй, что на расшиву какую-нибудь попалъ и догоняетъ теперь своихъ, — предположилъ одинъ изъ бурлаковъ.

— А по мнѣ вѣрнѣй, — замѣтилъ другой, — что затопило его въ туже ночь и понесло «внизъ да по матушкѣ».

— Ну, ишь ты, такъ вотъ и затопитъ сейчасъ бурлака, — замѣтилъ молодецки лоцманъ, — онъ, можетъ, на льдиночкѣ, какъ на лодочкѣ…

— Это-то вотъ, почитай, что такъ и было, — сразу поддакнули всѣ бурлаки, и одинъ сталъ уже разсказывать, какъ онъ спасался на льдинѣ….

— Но тутъ я не выдержалъ и объявилъ, что бурлакъ, оставшійся на островѣ, это я самый и есть.

— Какъ…. ты?… брешешь!… ты рыбакъ… загалдили съ перваго разу бурлаки, видя при мнѣ и рыбацкія снасти, и лодку.

— Я имъ разсказалъ обо всемъ, какъ и что со мной было. На другой день, давши мнѣ хлѣба и соли, лоцманъ сказалъ только: «ну, теперь смотри не попадайся властямъ, да пошибче догоняй своихъ, а то пожалуй они далеко ужь уплыли».

На другой день съ ранняго утра подулъ мнѣ попутный, вѣтерокъ; расшивѣ же онъ былъ противный, и лоцманъ только сердился и покрикивалъ на бурлаковъ. Бурлаки принимались за лямки, налегали на нихъ что силъ; но вѣтеръ крѣпчалъ, судно по теченію двигалось назадъ, и лоцманъ, бросивъ якорь, крикнулъ бурлаковъ на расшиву. А я сладилъ свой парусъ, но пока я ладилъ-то изъ своего зипуна парусъ, началась на расшивѣ завозня. Одни бурлаки на лодкѣ завезли якорь съ канатами впередъ, а другіе, надѣвъ на себя лямки, прикрѣпленныя къ другому концу этого каната, потянули канатъ съ одного конца расшивы на другой, и расшива двинулась. Лоцманъ крикнулъ: «веселѣе, братцы!», и грянула разомъ бурлацкая пѣсня:

Вотъ пошелъ, таки пошелъ!

Онъ пошелъ да и пошелъ,

Онъ и ходомъ, ходомъ, ходомъ,

Ходомъ на ходу пошелъ!

Разыгралось тогда мое сердце; не выдержалъ я, и, схватившись за весла, налегъ на нихъ и что было мочи гаркнулъ за бурлаками:

Онъ пошелъ, да и пошелъ!

Онъ и ходомъ, ходомъ, ходомъ,

Ходомъ на ходу пошелъ!

Лодка-то моя понеслась, и не успѣлъ я опомниться, какъ расшива скрылась изъ глазъ, и я опять остался одинъ и опять задумался. «Догоню-ли, думалъ, свою расшиву, или нѣтъ?» И, признаться, сокрушила меня въ тотъ часъ совсѣмъ моя доля, сокрушила такъ, что радъ утонуть бы былъ; и день-другой не отходила отъ меня такая тоска, что не зналъ я какъ мнѣ и быть съ собой. А какъ быть? Одинъ исходъ — расшиву догнать… И плылъ я день и ночь, и не зналъ чѣмъ ужь и прокормиться, но Господь и тутъ меня сираго не покинулъ. Въ концѣ Костромской губерніи, въ Ветлужскомъ уѣздѣ, на устьяхъ Ветлуги, попались мнѣ добрые люди и помогли они мнѣ въ моемъ горѣ. Лѣса тамъ на Ветлугѣ непроходимые и живутъ тамъ промышленники — мочальники да судовщики. Лѣса эти идутъ отъ самой Унжи и вплоть до Камы. Дѣлаютъ въ нихъ мочалу, рогожу, кули, лапоть, липовыя доски для иконъ, чашки; но больше все мочалу, лубъ али лубокъ, и разныя суда, отчего и зовутся промышленниками мочальниками да судовщиками. Въ маѣ и въ іюнѣ, когда сокъ идетъ въ дерево и свободнѣе отъ него отдѣляется лубъ, всѣ села и деревни въ Ветлужскомъ уѣздѣ пустѣютъ, — мочальники, забираютъ женъ и дѣтей, и отправляются въ лѣса.

Тамъ тогда встрѣтилъ я одну пустую починку, — это называется у нихъ селище менѣе чѣмъ въ пять дворовъ. Сошелъ я у этой починки на берегъ и дай, думаю, попрошу хлѣба. Подошелъ къ избамъ, — нѣтъ никого; постоялъ, постоялъ, — вдругъ вижу вышелъ изъ одной избы сѣдой, пресѣдой старикъ. Попросилъ я у него хлѣба; а онъ зорко посмотрѣлъ на меня да и спрашиваетъ: «а ты не злой человѣкъ?» Вижу — добрый старикъ; взялъ да и разсказалъ ему все какъ было. Вошли въ избу. Въ избѣ гляжу сидитъ за станкомъ старуха и дѣлаетъ рогожу; возятся на полу ребятишки; и видно, что зажиточный старикъ, и изба что полная чаша. Велѣлъ дать мнѣ поѣсть, а самъ усѣлся на лавку и принялся ковырять лапоть. Ковыряетъ лапоть, и все поглядываетъ на меня да выспрашиваетъ: какъ я нанялся, изъ какой деревни, гдѣ мой паспортъ, какъ я лодку досталъ… Я ему по истинной правдѣ, какъ передъ священникомъ, такъ все и разсказалъ. Смотрю: мотаетъ старикъ головой, а самъ межь тѣмъ приговариваетъ старухѣ: «подлей, подлей ему щецъ да дай каши». Старуха тоже охаетъ и жалѣетъ меня, и пообѣщала уже дать мнѣ рогожи для паруса; крупы, хлѣба посулила. Ну, отлегло тутъ у меня отъ сердца, пріободрился я, — точно въ родимый домъ попалъ; и сталъ я разсказывать съ стариками о ихъ промыслѣ и объ ихъ сторонѣ. А старикъ весь вѣкъ въ лѣсахъ прожилъ, и бывалъ и въ Вятской губерніи, и въ Казанской, и въ Нижегородской, въ Симбирской, въ Пензенской, — вездѣ, гдѣ стоятъ дремучіе лѣса и гдѣ живутъ лѣсные промышленники. Натерпѣлся въ свою жизнь много онъ горя и наговорилъ мнѣ про лѣса такихъ чудесъ, что и по всей Волгѣ я ничего такого не слыхалъ. Разскажу вамъ когда нибудь послѣ; я и самъ потомъ живалъ въ этихъ лѣсахъ и видалъ многое. Говорилъ мнѣ тогда старикъ и про татарина, про черемиса, мордву, живалъ онъ и съ ними; и многому чему онъ меня въ этотъ день научилъ; и вѣчная память старику, помогъ онъ мнѣ въ эту горькую минуту какъ отецъ родной.

Поѣлъ я у него, отдохнулъ, и далъ онъ мнѣ на дорогу и крупъ и хлѣба; далъ мнѣ и денегъ. Переночевавши, утромъ на другой день заправилъ я парусъ; приправилъ старикъ мнѣ мачту, благословилъ и сказалъ: «съ Богомъ! будешь мимо идти — заходи».

Такъ пошелъ я подъ парусомъ и подъ веслами, и опять день и ночь; и ужь неподалеку отъ Царицына вижу — стала расшива на мель. Кричитъ лоцманъ на бурлаковъ, а тѣ перетаскиваютъ на якорѣ завозню и запѣваютъ унылую пѣсню:

Ой разъ, ой разъ,

Еще разикъ, еще разъ!

Подъѣзжаю ближе, вглядываюсь; вглядываюсь попристальнѣе, — кажись, на видъ наша расшива. Лоцманъ такой же щеголь, какъ и нашъ, въ красной рубахѣ и также все громко кричитъ на всю расшиву: «Пошелъ, батюшки, пошелъ!!… пошелъ ходомъ!!… пой, ребята, пой веселѣй!» Гляжу — завозятъ якорь-съ расшивы и, кажись, наши. Только сталъ я это приближаться, анъ слышу, бурлаки, что везутъ завозню, кричатъ мнѣ: «Антошка, это ты?» Вижу — остановились и глядятъ на меня, съ расшивы же привсталъ и лоцманъ и тоже кричитъ: «Антошка, твоя голова?»…

Я такъ отъ радости и замеръ, руки такъ и опустились — едва откликнулся… Спрашиваютъ меня всѣ: «какъ? что?» Разсказалъ я имъ что было, лоцманъ вынесъ мнѣ водки, и тутъ же сейчасъ надѣлъ я и лямку; мель была большущая, а ужь вечерѣло и скоро приходилось на отдыхъ.

Лоцманъ сидитъ въ своихъ креслахъ, держитъ правило и покрикиваетъ только: «веселѣе, братцы! перейдемъ, да и шабашъ; налягъ, кричитъ, Антошка! налягъ съ приходу-то!» А я чуть ужь не за четверыхъ налегаю, и ажь одурѣлъ и въ глазахъ помутилось…

«Ну, ребята; ну, пой, пой веселѣе!» подзадориваетъ лоцманъ, а ребята натуживаются что силъ, но расшива ни съ мѣста; и поютъ они:

Не — й — детъ!… не — й — детъ!…

За — у…у…у, да — а — а — у — у — ухъ!

Не — й — детъ!… не — й — детъ!…

И такъ мучились мы чуть не до ночи. Лоцманъ все покрикиваетъ, а мы то запоемъ:

Пошла да повела,

Правой лѣвой заступи!

то перемѣнимъ погудку, да и начнемъ:

Сорвали, сорвали,

Сорвали, да сорвали.

Ты опять говори,

Что сорвали, сорвали,

У меня чуть ноги тогда не подкосились, и чуть я не упалъ, такъ рвался подъ своей лямкой и такъ мнѣ хотѣлось поговорить и поглядѣть на своихъ земляковъ.

А земляки натуживаются и ни одинъ ни слова; только кричатъ пѣсню да поглядываютъ изрѣдка на меня. Такъ бились, бились мы, и ужь стемнѣло, какъ расшива сдвинулась, и лоцманъ, выйдя на берегъ, далъ всѣмъ водки и сказалъ мнѣ: «Ну, счастливъ ты, Антошка: паспортъ твой у меня; а ужь хозяинъ хотѣлъ было предъявить его, да боялся, что затаскаютъ…» Хозяинъ послѣ того догналъ насъ, и такъ и ахнулъ какъ увидалъ меня. А вправду я и самъ долго не вѣрилъ, что я опять попалъ на свою расшиву и такъ благополучно спасся отъ той гибели, которая нашла на меня той ночью, какъ остался я на островѣ. Тяжела, дѣтки, бурлацкая жизнь, такъ тяжела, что и нѣтъ ея тяжелѣй. Подростете, авось увидите, а авось попытаете и сами.

— А что, дѣдушка, про лѣса-то ты хотѣлъ разсказать, да про татаръ… Разскажи, дѣдушка…

— Разскажу… разскажу, какъ нибудь опосля… усталъ теперь… Будетъ еще время, — разскажу.

РАЗСКАЗЪ ВТОРОЙ.

Отъ Костромскихъ лѣсовъ до Нижняго Новгорода.

— Вотъ, дѣдушка, жара-то настала… какъ въ банѣ парно, говорятъ дѣти. У тебя-то тутъ хорошо въ холодкѣ…

А старикъ забрался себѣ подъ навѣсъ, и дѣлаетъ дѣтямъ удочки, силки для воробьевъ, рѣжетъ коньки, строитъ съ крылечками и съ окошечками деревянные домики, и все это такъ красиво и такъ ладно, что и въ городѣ въ лавкахъ лучше не видать… Дѣлаетъ онъ все однимъ коротенькимъ ножомъ. Ручка ножа обмотана вся ремнемъ, и нѣтъ у него другихъ инструментовъ, какъ ножъ, да иной разъ буравчикъ и шило.

— Гдѣ ты, дѣдушка, научился этому? спрашиваютъ всѣ старика, глядя на его искусную работу.

— Самъ собой научился… въ лѣсахъ живши на Волгѣ… Вотъ тамъ, откудова и это сюда идетъ, говоритъ старикъ, указывая на мотокъ полосками нарѣзанной липовой коры, называемой лыко.

— Да это-то и не мудреное дѣло, — тутъ и учиться-то не чему… а вотъ лапоть, хоть и простъ, да пока въ селѣ Семеновскомъ въ Костромской губерніи не побывалъ, до тѣхъ поръ и плелъ я лапти, да все не такъ, какъ слѣдуетъ. Оно говорятъ, что дѣло простое лапоть… да нѣтъ, — тутъ тоже снаровка нужна; и лапоть лаптю розь, какъ и лыко лыку. Вотъ липовое лыко и изъ него лапоть, — онъ и ногу не жметъ, и ложится плотно, да намокнувъ, и высыхаетъ въ скорости; изъ лозы же и изъ бредины лыко и лапоть, — оно хоть и ничего — хорошій лапоть, да все ужь не то, что изъ липы; хуже же нѣтъ лыка какъ изъ бересты. А, что дѣлать, гдѣ нѣтъ липы, дѣлаютъ лапоть и изъ бересты. Дѣло, кажись, незатѣйливое: начистилъ лыко, сдѣлалъ заплетку, насадилъ ее на лапотную колодку, оправилъ, да и ковыряй потомъ лапоть, а какъ поносишь его, то, смотришь, онъ и не годится никуда; и все дѣло на томъ стоитъ какъ лыко начинилъ, да какъ заплетку сдѣлалъ.

— Вонъ, посмотри-ка, прибавлялъ всегда при этомъ старикъ, показывая начатый имъ лапоть, — заплетка-то какъ скованная…

— А долго, дѣдушка, надо дѣлать лапоть? спрашивали старика.

— Да вотъ третій день попусту таскаю эту самую заплетку изъ-за пострѣлятъ… замѣчалъ ухмыляясь старикъ, и еще усерднѣе стружилъ для дѣтей какую-то дощечку или какой-то конекъ… А въ лапотномъ, какъ его зовутъ, или въ Семеновскомъ селѣ, — тамъ самый худой работникъ изготовитъ въ день паръ пять или шесть. На базары-то въ Семеновскомъ и въ Молвитинѣ привозится зимою изъ окрестныхъ деревень тысячъ сто паръ; и тамъ они дешевы; — всѣ деревни въ окружности работаютъ ихъ, — потому тамъ лѣса, и землей мало достанешь.

— Дѣдушка, а помнишь, ты про лѣса, что на Волгѣ, обѣщалъ намъ разсказать?…

— Небось, въ жару-то въ лѣсахъ прохладно, хорошо, дѣдушка, говорили дѣти.

— Въ жару-то… отвѣчалъ въ раздумьи старикъ, стирая рукавомъ рубахи струившійся съ лица потъ, — въ жару-то… нѣтъ, когда наступятъ жары, и тамъ бываетъ бѣда, да такая, что и не приведи Господь видѣть-то ее…

— Это ты, дѣдушка, разскажешь намъ про то, что лѣсовикъ-то про лѣса сказывалъ, который помогъ тебѣ на Волгѣ, когда ты догонялъ расшиву?…

— Нѣтъ… я и самъ бѣду-то эту видѣлъ; и самъ, доводилось потомъ, живалъ въ лѣсахъ… Да вы, ребятенки, не подумайте, что я про лѣшаго буду сказывать. Про лѣшаго много сказокъ ходитъ. Говорятъ что будто и видѣли его, — что ростомъ онъ, то выше лѣса дремучаго, то ниже травы-муравы; а самъ точно будто и человѣкъ, только рожки на головѣ, Да козлиныя ноги и борода… Говорятъ, что онъ и кричитъ, и поетъ какъ человѣкъ, и пищитъ какъ ребенокъ; а не то свищетъ, гаркаетъ, хлопаетъ въ ладоши, и тѣмъ заводитъ людей въ глушь, и они блудятъ по суткамъ и не могутъ никакъ выйдти изъ лѣсу. Говорятъ затѣмъ, топитъ онъ будто бы зимой и лошадей въ проруби, а по ночамъ выгоняетъ всѣхъ зайцевъ стадами изъ лѣсовъ, а изъ селеній всѣхъ собакъ… Да много сказокъ про него сказываютъ, — всѣхъ и не переслушаешь, — и все это пустое: никто его не видалъ и все это выдумки… Нѣтъ… я вамъ не сказку про лѣса скажу и не то, что сказываютъ, а то, что самъ видѣлъ, и что взаправду такъ страшно, что не приведи васъ Господь и повстрѣчаться съ этой бѣдой. Бѣда-то эта дѣлается въ лѣсахъ вотъ именно отъ этихъ самыхъ жаровъ, что намъ только косточки распариваютъ здѣсь… Тамъ жары-то эти пожары подымаютъ, да такіе пожары, что, жилъ я разъ какъ-то въ одной лѣсовой деревнѣ, да цѣлую недѣлю въ этотъ-то пожаръ точно къ смерти былъ приговоренъ. Такой ужасъ, — что и буря-то на Волгѣ покажется послѣ него за ничто. Бываютъ эти пожары и отъ неосторожности звѣролововъ, аль пастуховъ, а не то и сами крестьяне, выжигая для очистки лѣса, производятъ пожаръ… Отъ разныхъ случаевъ бываютъ… Въ сорокъ первомъ году, какъ я былъ въ лѣсной деревнѣ, тогда пожаръ селъ съ десятокъ истребилъ и городъ Кадый тогда-жъ отъ него сгорѣлъ. Страсть была такая, что точно адъ какой-то…

— Было дѣло, продолжалъ старикъ и, точно собираясь съ духомъ, чтобы припомнить и разсказать всѣ ужасы, онъ, немного помолчавъ, опять началъ тѣмъ-же словомъ: "Было дѣло передъ началомъ нижегородской ярмарки. Собирали мы разные лѣсные матеріалы, разныя издѣлія; и нѣкоторыя изъ ближнихъ деревень уже отправились въ Нижній, а мы немного позамѣшкали. И, помню тогда, точно я ждалъ чего-то и точно сердце у меня чѣмъ-то болѣло: не рѣшаюсь никакъ ѣхать въ Нижній, откладываю поѣздку со дня на день да и только… И не даромъ болѣло, — не прошло и дня, какъ слышимъ, верстъ за сто отъ насъ горятъ лѣса и пожаръ идетъ прямо на насъ. А засуха страшная, іюльскіе жары стоятъ вотъ такіе, какъ и теперь, — и бури, и грозы проходили, и все безъ капли дождя. Всѣ низины, рѣчныя наволоки, поемники^[3] и топкія болота, все обратилось въ какой-то пепелъ, и все покрылось сгорѣвшею травой, а лѣсной мохъ только хруститъ подъ ногами. Въ воздухѣ-жъ парно, душно, тишина, и идетъ по этому случаю пожаръ низомъ по лѣсу, идетъ медленно. Стали въ деревнѣ всѣ приготовляться къ встрѣчѣ пожара; стали подумывать, какъ бы на случай бѣды пустить и встрѣчный пожаръ. А встрѣчный пожаръ только и могъ тогда деревню спасти. Начали крестьяне собирать поэтому свое имущество, да узнавать, допытываться отъ сосѣдей — какъ идетъ пожаръ и далеко-ли онъ? А черезъ день проснулись утромъ, смотримъ, — анъ на дворѣ точно мракъ какой-то, въ воздухѣ же еще душнѣй и говорятъ сосѣди, что пожаръ не далеко ужь отъ насъ. Кругомъ дымомъ пахнетъ, гарью и солнышко стало красно-багровое, и сдѣлалось точно огненный шаръ какой-то. Деревню-же нашу и сосѣднія обошелъ со всѣхъ сторонъ лѣсъ, а до Волги верстъ сорокъ будетъ, и по рѣчкѣ нашей добраться до нее и думать нечего. Что дѣлать, какъ спасти свое добро, а у меня-то тогда товару цѣлый амбаръ былъ. Хотѣлъ было принанять подводъ, — никто не ѣдетъ, — каждый о своемъ добрѣ заботится. Ну, дѣлать нечего, надо, вижу, за одно съ другими отстаиваться, пока силъ станетъ. Разорюсь, думаю, такъ разорюсь, — пойду опять въ бурлаки. А въ тѣ поры я ужь въ торговлю попалъ, и дѣло было пошло у меня, какъ слѣдъ. Наложилъ я тогда что можно на свой возъ, направилъ его съ мальчикомъ по дорогѣ на Волгу и сталъ все остальное тащить вмѣстѣ съ другими на поля. Перетаскиваемъ на поля, а на слѣдующій день мужикъ-то изъ ближней деревни прискакалъ къ намъ и говоритъ, что горятъ у нихъ бани и что пожаръ сталъ уже врываться и въ хлѣбныя поля. Слышимъ потомъ — раскатывается громомъ пожаръ и по нашему лѣсу. Назначили мы тотчасъ караульныхъ, полезли они на кровли, стали и по дворамъ, а бабы, — тѣ сейчасъ въ избы, повытаскали все что было, и давай на поляхъ копать ямы и закидывать все землей. Но чѣмъ его тутъ закидаешь, — буря-то отъ пожара съ тучей дыма такъ уже и разноситъ огненныя головни, такъ и сыплетъ ими вокругъ; а пожаръ-отъ идетъ — все ближе и ближе. Раздается отъ него трескъ, хрустъ, слышится какой-то свистъ, визгъ; завываютъ бѣгущіе и спасающіеся волки, и стелется уже надъ нами дымъ, — и такой страшный, — то синій, то кровяной, и клубы-то точно огненные. Глядимъ, идетъ пожаръ по нашему лѣсу и захватываетъ онъ огненными языками да сплошнымъ пламенемъ сперва сухой верескъ, валежникъ, мохъ и торфъ, а тутъ валятся затѣмъ старики — великаны нашего лѣса, загораются и вѣтроломы^[4], что залегаютъ на нѣсколько десятковъ верстъ; и нѣтъ намъ, видимъ, спасенія, — надо бѣжать. Да что бѣжать, — надо пытаться пустить встрѣчный пожаръ, говорятъ крестьяне; надо ночи обождать, когда роса начнетъ падать и когда пожаръ стихать станетъ. А ночью, когда роса падаетъ, пожаръ всегда стихаетъ. Ну, обождали ночи, собрался изо всѣхъ деревень народъ отъ мала до велика, и бабы, и старики, и молодые; выбрали вожаковъ, которые знаютъ хорошо лѣсъ и бывали на пожарахъ; рѣшили вожаки отъ какихъ мѣстъ слѣдуетъ пустить встрѣчный огонь и пошли мы всей ватагой на встрѣчу лѣсному аду по всему его мѣсту. Разставились далеко — далеко другъ отъ дружки, заняли всѣ что было дороги, проселки и сырыя, топкія мѣста, и стали усердно сбивать мотыгами и заступами дернъ. Вырѣзали тутъ же не глубокую канавку, или вѣрнѣе лунку въ аршинъ ширины, подготовили передъ лункой небольшіе костры сухихъ липъ, шишекъ, хвороста, валежника и подожгли ихъ по всѣмъ мѣстамъ. Начался огонь, но вѣтерокъ и дымъ отъ лѣснаго-то пожара сбиваютъ нашъ огонь на насъ, перебрасываетъ пламя и головни черезъ канавку, а мы стоимъ съ свѣже-нарубленными березовыми метлами, — тушимъ каждую искру и перебрасываемъ головни обратно. Бьемся, чтобы раздуть значитъ посильнѣй свой-то огонь, но онъ идетъ на насъ-же самихъ и какъ дойдетъ до канавки, затрещитъ, обойдетъ ее всю да и погаснетъ. Погаснетъ, а мы съизнова наложимъ костры, съизнова пустимъ еще пуще огонь противъ пожара, и такъ бились, бились и сами точно каленые отъ огня стали. Однако къ утру-то смотримъ пошелъ нашъ огонекъ рваться противъ пожара. Рвется онъ, а его сбиваетъ вѣтеръ, но все-жъ таки ширится, ростетъ онъ, ползетъ по вѣтвямъ и валежнику, а вотъ прошелъ впередъ и отъ нашей канавки на нѣсколько сажень, и затѣмъ быстрѣй да быстрѣй, да какъ разгорѣлся, какъ двинулся и сталъ тутъ онъ и самъ пожаромъ. И вотъ пожаръ тотъ на него, а нашъ на того; заскрипѣли, затрещали дубы и вѣковѣчныя сосны, брызнули изъ нихъ вверхъ смоляныя струи и мы только дивимся и крестимся, глядя на эту битву и на эту страсть адскую. Полымя вздымается стѣной на стѣну, подымаются отъ него къ небу крутящіеся огненные столбы, шипитъ, свиститъ и брызжитъ огненная смола. Мы стоимъ не живы, не мертвы, и простояли такъ не ѣвши вплоть до вечера, къ вечеру-же слышимъ рушатся рядами наши лѣсные великаны, затихаетъ и садится къ низу пламя.

А чадъ и смрадъ разостлался какъ мракъ, и ѣстъ глаза, и часъ отъ часу подымаются огненные снопы отъ падающихъ деревьевъ; и вотъ къ ночи остановился пожаръ, а тутъ, намъ на подмогу, блеснула и молнія, раскатился ударъ грома, — одинъ, другой, и дождь, какъ изъ ведра, ливмя полилъ на все наше пожарище. Встали утромъ, анъ вѣтеръ и дождь прогнали уже маленько и дымъ, почувствовалось какъ-бы свѣжѣй, вздохнули полегче, а на пожарищѣ все еще пламенѣютъ груды вѣтроломовъ, костровъ и вѣтерокъ стелетъ дымъ черезъ рѣку, въ сторону отъ нашей деревни. Ну, думаемъ, далъ бы Богъ теперь не начаться пожару съизнова; а не то затаилось пожалуй гдѣ нибудь въ дуплахъ и старыхъ пенькахъ пламя и, какъ раздуетъ его вѣтромъ, выползетъ оно снова на свободу, и пойдетъ, пожалуй, опять съ иглы на иглу, съ обломка на обломокъ и доберется до свѣжаго лѣса, — тогда пропали наши труды и не устоять чего добраго и нашей деревнѣ. Такъ ждали день, другой, — караульные сидятъ по очереди ночью на крышахъ, а я поглядѣлъ, поглядѣлъ на пожарище, да и перетащилъ опять свой товаръ въ амбаръ. Думаю, минетъ насъ, авось, эта бѣда; и надо поскорѣй въ Нижній на ярмарку, а то пропадетъ и моя торговля. Думаю такъ-то, а самъ все еще подъ страхомъ и все еще не могу опомниться. Но, дѣлать нечаго, пождалъ еще денекъ, поглядѣлъ на сосѣдній къ пожару лѣсъ, поглядѣлъ еще на пожаръ, — вижу — погасъ кажись, — не видать ничего, только дымится кой-гдѣ, да куритъ… Ну, пождалъ, да и отправился къ Волгѣ, а тамъ нашелъ парня, да и на ярмарку. Спрашивалъ потомъ по дорогѣ людей, что ѣхали съ пожарища, — говорили — ничего затихло, не видать огня; но говорили также, что вѣтерокъ-то становится сильнѣй и, пожалуй, онъ что нибудь да надѣлаетъ. Добрался до Нижняго, тоже дурнаго ничего не слыхалъ, и успокоился я по этому случаю, и принялся на ярмаркѣ за торговлю.

— А ты часто бывалъ, дѣдушка, въ Нижнемъ на ярмаркѣ? перебивали его дѣти.

— Да лѣтъ двадцать почти что каждый годъ ѣздилъ туда.

— А ты что продавалъ тамъ? спрашивали другіе.

— А что пожаръ опять начался, аль нѣтъ? спрашивали заинтересованные пожаромъ.

И дѣдушка однимъ говоритъ — что былъ пожаръ, и что сгорѣло все его имущество, а другимъ, нѣсколько помолчавъ, тоже отвѣчаетъ:

— Торговалъ, торговалъ тѣмъ же лѣснымъ товаромъ, что и послѣ пожара повезъ. Сначала все было мелочью торговалъ. Сперва возилъ липовыя доски для иконъ, лыки, лубъ, мочалу, кули, циновки; а затѣмъ сталъ сплавлять по Волгѣ и лѣсъ, а потомъ взялся было и за судостроеніе. И нѣсколько разъ прогоралъ, нищалъ, и опять шелъ въ бурлаки, и опять потомъ подымался въ лоцманы, въ прикащики и затѣмъ снова въ хозяева, и ужь Нижній не только самъ-то я хорошо знаю, да и тамъ-то поди всѣ до единаго знали меня.

— А хорошій городъ Нижній, дѣдушка?…

— А ярмарка-то большая? спрашиваютъ старика, то съ той, то съ другой стороны, какъ бы подталкивая его далѣе на разсказы.

И слушаютъ дѣти окружившіе бывалаго старика, со вниманіемъ, слушаютъ жадно; и никто не пропуститъ ни одного его слова, и никто никогда не прерветъ начатую имъ какую нибудь исторію. Всѣ знаютъ, что говоритъ старикъ одну правду и много на своемъ вѣку онъ испыталъ и многое знаетъ. А старикъ, что ни слово, что ни спросъ, то новая и новая у него исторія; и помолчитъ, помолчитъ немного, да и начнетъ, либо съ того, что самъ видалъ, либо съ того, что изъ книжекъ узналъ, или о чемъ ему когда-то его старики сказывали. И помнитъ онъ все до самой мелочи, и, коли пойдетъ о чемъ говорить, такъ ужъ разскажетъ и представитъ все до подробности. Спросили его про Нижній, спросили хорошъ-ли Нижній, и большая-ли ярмарка; а старикъ сперва отвѣтилъ по обыкновенію отрывисто: «хорошъ городъ, — нѣтъ лучше его на Волгѣ»; а потомъ упомянулъ и имя Минина, и Пожарскаго, и сталъ затѣмъ разсказывать съ того, что онъ самъ слышалъ о Нижнемъ отъ стариковъ и что доводилось читать иногда въ книжкахъ.

— Сказывали старики мнѣ, что жила въ древности тамъ, гдѣ теперь Нижній, Мордва и были два мордвина: Скворецъ и Дятелъ. Дятелъ-то былъ колдунъ; и спрашиваетъ разъ Скворецъ Дятела, что станется съ его потомками? и получаетъ Скворецъ на это въ отвѣтъ отъ колдуна, что пока будутъ жить потомки дружно, то и будутъ сильны; а коли станутъ ссориться, то придутъ русскіе и построятъ на ихъ мѣстѣ каменный городъ. Только умеръ Дятелъ, похоронили его на горѣ, которая зовется и теперь въ Нижнемъ Дятловою; и стала мордва между собой не ладить и сбылось то, о чемъ говорилъ Дятелъ. Мордвины и теперь поютъ пѣсню, какъ пришли и покорили ихъ русскіе. Поютъ Мордвины, какъ по Волгѣ плылъ русскій князь и увидалъ онъ, что стоитъ на крутомъ берегу Мордва въ бѣлыхъ балахонахъ и молится она своему Богу. Спрашиваетъ князь: «что за люди?» Старики-Мордвины послали молодыхъ къ князю съ пивомъ и мясомъ; но посланные съѣли дорогою мясо, выпили пиво и поднесли вмѣсто подарковъ земли и воды. Князь принялъ эту землю и воду за подчиненіе Мордовскаго народа и поплылъ внизъ по Волгѣ; и гдѣ броситъ горсть земли, тамъ и явится городъ, и гдѣ броситъ щепотку — тамъ и деревня.

— Князь этотъ, какъ по книжкамъ извѣстно, Юрій Всеволодовичъ, — онъ и основалъ, тамъ, гдѣ теперь Нижній и гдѣ была въ ту пору одна Мордва, — княжество Нижегородское, и городъ Нижній-Новгородъ, — на подобіе бывшему великому княжеству Новгородскому и его городу Новгороду. Мордвы-же и теперь много, и по Нижегородской, и по Симбирской, и по Саратовской губерніямъ; но Мордвина-то теперь и не отличишь отъ русскаго. Это не то что татаринъ или черемисъ; Мордвинъ и говоритъ по-русски и Богу молится по нашему и ходитъ, т. е. одѣвается какъ русскій, только у женщинъ на головахъ торчатъ лопаты, въ родѣ русской кички, и повязки, убранныя монетами и бляхами. Деревни Мордовскія построены тоже на русскій ладъ; и красивый и добрый народъ эти Мордвины. До смерти только любятъ они пить пиво, а пиво варятъ крѣпкое, густое — захмѣлѣешь отъ него такъ-же какъ и отъ водки. Случалось бывать мнѣ на ихнихъ свадьбахъ-самокруткахъ. Это женихъ съ невѣстой сами себя окручиваютъ, безъ согласія отца и матери, то-есть убѣгутъ отъ нихъ, да и обвѣнчаются, — такое стало быть обыкновеніе. Потомъ-же являются съ повинною къ отцу и къ матери, и затѣваютъ свадебный пиръ; и пьютъ они это пиво ведрами. Помню, закружило оно мнѣ голову разъ такъ, какъ потомъ и не кружилась въ жизни никогда у меня голова. Сильное, хмѣльное пиво. Странно показалось мнѣ у этихъ Мордвинъ ихъ дѣленіе, — есть одна Мордва — называется у нихъ Арзя, а другая — Макша; и какъ они не живутъ близко, — никогда не смѣшиваются, и всегда одни отъ другихъ отдѣльно, — отчего и идетъ про нихъ поговорка: «у Мордвы двѣ морды, а шкура одна». На ярмаркѣ въ Нижній, много приходитъ ихъ изъ деревень; и идутъ они и въ бурлаки, и въ плотники; но больше всего любятъ они водить пчелъ и землю обрабатывать. Былъ у меня одинъ Мордвинъ въ Нижнемъ большой пріятель, и въ ту пору, какъ я погорѣлъ въ лѣсу, онъ мнѣ большую службу сослужилъ.

— Въ ту пору, пріѣзжаю я въ Нижній; а ужь онъ весь, верстъ на двадцать по пристанямъ, точно лѣсомъ или сѣткой какой обставился мачтами и пароходными трубами. Гляжу, флаговъ еще на ярмарочномъ зданіи не видать и народъ все больше по пристанямъ. Ну, думаю, въ самый разъ пріѣхалъ, поторгую какъ слѣдуетъ. Пошелъ къ своему пріятелю Мордвину, отыскалъ съ нимъ для своей торговли мѣсто, разсказалъ ему о пожарѣ, что былъ у насъ, и нарядились мы на другой день на открытіе ярмарки. Собралось все духовенство, весь городъ къ ярмарочному собору, прошли послѣ обѣдни съ крестнымъ-ходомъ къ мосту, который идетъ черезъ Оку, гдѣ она впадаетъ въ Волгу, и отслужили тамъ молебствіе. А на ярмаркѣ вся большая торговля уже пошла въ ходъ по трактирамъ, да на Сибирской пристани. Торговля же въ балаганахъ и самая ярмарка на площади начинается послѣ крестнаго хода по ярмаркѣ, въ день преподобнаго Макарія-Желтоводскаго, съ 25 іюля. Оттого-то Нижегородская ярмарка и зовется Макарьевской, и была она прежде въ г. Макарьевѣ, также на Волгѣ, и началась она тамъ отъ стеченія богомольцевъ, которые приходили на поклоненіе въ день кончины преподобнаго Макарія 25 іюля. Торговали тамъ сперва крестьянскими издѣліями, а потомъ стали съ разныхъ мѣстъ съѣзжаться купцы и образовался торгъ большой, — учредилась и ярмарка. Но мѣсто въ Макарьевѣ низменное, затоплялось оно каждогодно водою, портило ярмарочныя зданія и перевели поэтому ярмарку въ 1816 г. въ Нижній. Въ Нижнемъ ярмарка тоже на плохомъ мѣстѣ, и тоже весной затопляетъ ее всю водою; но по одну сторону ярмарочной площади Ока, а по другую Волга и для судовъ и для пристаней большое раздолье. Ходили мы тогда съ Мордвиномъ по городу, что на горѣ, но пусто въ этомъ городѣ во время ярмарки, онъ точно и не жилой, — народъ только и кишитъ, что на ярмаркѣ, да въ той части города, которая зовется «Нижній базаръ» и что идетъ по уступамъ горы у рѣки. Нижній-же красивый городъ — нѣтъ красивѣй его на Волгѣ. Весь онъ въ садахъ; на самой высокой горѣ стоитъ Кремль, стоитъ Крестовоздвиженскій монастырь, а по низу у Оки прошла каменная набережная, и соединилась тутъ Ока съ Волгой въ такую ширь, что не окинешь ее и глазомъ. Около ярмарки, на Окѣ, выстроилась теперь слобода Кунавино, и такая красивая, точно городъ другой, — тутъ и каменныя дома, и гостинницы, и лавки, и магазины, — все, какъ въ городѣ. И въ Кунавинѣ, во время ярмарки, въ самый разгаръ-то ярмарочный, самый разгулъ и идетъ. Оттого-то и говорится про Кунавино: «Кунавина слобода въ три дуги меня свела». Да что тамъ Кунавино; въ ярмарку и на площади столько веселья, что знай только раскошеливайся, какъ захочешь гулять. Тутъ и гостинницы, и театръ, и балаганы разные; тутъ и шарманки, и пѣсенники и чудеса по балаганамъ показываютъ; тутъ по балконамъ въ гостинницахъ и дѣвицы пляшутъ, и со звѣрями разныя представленія даютъ; показываютъ великановъ, великаншъ, уродовъ разныхъ съ двумя головами или безъ ногъ и безъ рукъ, — тутъ словомъ все со всего государства навезено. А народу-то, — и не разпознаешь кто какой вѣры и какъ прозывается. Тутъ и персіяне, и грузины, и армяне, — а потомъ калмыки, башкиры, татары, черемисы, чуваши, мордва, киргизы; есть и изъ русскихъ въ различныхъ костюмахъ народъ. Кто чѣмъ торгуетъ — всякій свое привезъ. Москвичи, — тѣ везутъ матеріи разныя, сукна, посуду; Владимірцы — ситцы, миткаль; Нижегородцы — стальныя издѣлія изъ селъ: Павлова и Ворсмы; Костромичи — лѣсъ, поташъ, смолу, деготь, да также, какъ и я привезъ, циновки изъ лѣсовъ, деревянную посуду; Пермяки — тѣ соль, желѣзо, мѣдь; Туляки — самовары, ружья; Казанцы — сапожный товаръ, мѣха и экипажи; Саратовцы — хлѣбъ; Астраханцы — рыбу, визигу; Ярославцы, — тѣ опять полотна, а Вятчане — колеса, телѣги; Сибирь-же торгуетъ чаемъ, и большая идетъ имъ торговля на Нижегородской ярмаркѣ; Армяне-же и Персы — привезли ковры, шолковыя матеріи…

И такъ вся Россія везетъ все на Нижегородскую ярмарку, и каждый обмѣниваетъ свой товаръ на другой, или продаетъ свое и покупаетъ то, чего нѣтъ въ его краѣ, и то, въ чемъ тамъ нуждаются. На самой ярмаркѣ между балаганами или лавками только и видишь что одно разгружаютъ, а другое идетъ въ нагрузку. По дорогамъ же отъ Нижняго тащутся и день и ночь обозы, и не умолкаетъ говоръ о Нижегородской ярмаркѣ за нѣсколько сотъ верстъ. Всѣ отовсюду спѣшатъ на нее, говорятъ о ней и хлопочутъ изъ-за нея. Пріятель мой Мордвинъ держалъ у себя во время ярмарки постоялый дворъ и съѣзжались къ нему нижегородцы да костромичи изъ разныхъ уѣздовъ. Я остановился у него-же. Вечеромъ, какъ сойдемся, разговору у насъ и не переслушаешь; и все о торговлѣ, да о ярмаркѣ. А на ярмаркѣ, — какъ случится подъ вечеръ въ трактиръ зайти, — тамъ стономъ говоръ и споры стоятъ. Повсюду жужжитъ трактирный улей, и только пѣсенники, какъ гаркнутъ «вдоль да по рѣчкѣ», — только они немного и покроютъ этотъ торговый гамъ. Тутъ въ трактирѣ и бурлаки, что пришли наниматься на вторую путину отъ Нижняго, тутъ и мелкій торгашъ, и барышникъ; а въ чистой половинѣ трактира сидятъ у занавѣсокъ подрядчики, купцы, — и всѣ сходятся, и обо всемъ разговоръ идетъ и всѣ дѣла свои рѣшаютъ. Въ одномъ мѣстѣ сошлись мелкіе торгаши и разсуждаютъ о томъ, гдѣ какой товаръ повыгоднѣе можно купить и какой купецъ обанкритился или проторговался, какого пошли дѣла въ ходъ и какой купецъ прижимистый, а какой нѣтъ. Въ другомъ мѣстѣ говорятъ о томъ, на что цѣны поднялись и что вздорожало, а что стало и подешевѣй; въ чистой-же половинѣ, туда войдешь, — тамъ разсужденія все про векселя, про проценты; тамъ слышишь, какъ стоятъ или идутъ векселя одного купца, какъ другаго, и какая фабрика сколько чего можетъ сдѣлать, и какъ что фабрика дѣлаетъ, куда свой товаръ сбываетъ; и какая фабрика закрылась, какая явилась новая, — вся сила торговая тутъ. За столиками-же на черной половинѣ встрѣтишь и бурлаковъ, — тутъ и они орутъ и ругаются; кричатъ, что пароходы бурлацкій трудовой хлѣбъ заѣли. Около-же нихъ сидятъ пароходные кочегары, машинисты; тутъ же распиваютъ чай и пароходные лоцмана, прикащики; и тутъ слышишь: лоцмана толкуютъ о Волгѣ, — гдѣ она обмелѣла, гдѣ измѣнила фарватеръ; гдѣ какой пароходъ сѣлъ на мелъ, который разбился… Толкуютъ про капитановъ, которые ничего не знаютъ, а распоряжаются… Спорятъ о томъ, какое пароходное общество лучше и гдѣ выгоднѣе служить: на пароходахъ-ли общества Меркурій, Самолета, или Дружины. Говорятъ о пассажирскихъ пароходахъ, — это тѣ, которые людей возятъ, и о буксирныхъ, которые тащутъ на буксирахъ или на канатахъ баржи, т. е. суда съ товарами. Говорятъ, какіе пароходы быстрѣе ходятъ, какіе слабосильнѣе, гдѣ на Волгѣ лучшія пристани; гдѣ въ какомъ городѣ что случилось, — и про это тутъ услышишь… Тутъ, словомъ, все извѣстно, и обо всемъ справку наведешь.

— Въ тѣ поры, какъ пріѣхалъ я съ своего пожара, тогда и я тутъ середь ярмарки прослышалъ впервые, что горятъ опять наши лѣса и что начался пожаръ съ нашихъ-же деревень. Сижу я, помню, однажды съ земляками — тверитянами, пьемъ чай, — только по-о-бокъ насъ говорятъ что-то о пожарахъ въ Костромской губерніи, — прислушиваюсь, — анъ идетъ этотъ разговоръ о нашихъ деревняхъ. Сталъ я разспрашивать, — давно-ль оттуда пароходъ пришелъ и отъ кого прошелъ этотъ слухъ, и узнаю, что пришли съ пароходомъ погорѣвшіе мужики и говорятъ они, что остался отъ ихъ деревень одинъ только пепелъ. Прихожу на постоялый дворъ, а Мордвинъ-то и одинъ изъ погорѣвшихъ нашего села встрѣчаютъ меня и извѣщаютъ, что сгорѣло въ лѣсахъ все мое нажитое добро.

Ну, думаю, какъ тутъ быть? На товаръ, который продалъ на ярмаркѣ, — не подымешься съизнова: надо долги заплатить, надо домой въ Зубцовъ деньги послать… Что дѣлать? Но городъ Нижній, какъ говоритъ поговорка, «сосѣдъ Москвѣ ближній», и въ ярмаркѣ всякаго дѣла вдоволь.

Сталъ я продавать свой товаръ; а Мордвинъ-то, спасибо ему, нашелъ мнѣ лоцманское мѣсто на пароходъ, да и говоритъ: «походи, братъ, лѣтомъ на пароходахъ, а за лѣто присмотришь опять какую ни на есть торговлю, или какое дѣло, да богъ дастъ, и поправишься, къ зимѣ». Поразсудилъ я, потолковалъ еще съ людьми, да и послушалъ Мордвина. А на пароходахъ я и прежде служилъ, и зналъ лоцманское дѣло хорошо. Сталъ опять на рубку или на крылечко, что сдѣлано по срединѣ парохода, и принялся опять править рулемъ. И, помню, въ первый день жутко мнѣ было послѣ своего-то дѣла и своего хозяйcтва, а потомъ сходилъ на пароходѣ въ Казань, вернулся опять въ Нижній, — и ничего, — снова нашлось дѣло, а къ зимѣ имѣлась ужь въ примѣтѣ и торговля.

— А ты, дѣдушка, помнишь, когда пароходы стали по Волгѣ ходить? спрашивали слушавшіе старика.

— Да, какже не помнить. Первый пароходъ былъ мологскаго помѣщика Евреинова; назывался онъ «Волга» и ходилъ отъ Мологи до Ярославля. Это было въ 1820 году. Послѣ «Волги» Евреиновъ устроилъ еще пароходы между Нижнимъ и Рыбинскомъ; а потомъ пошли и общественные пароходы. Сперва явились изъ Перми ходившіе по Камѣ и по Волгѣ въ Нижній съ сибирскими товарами, затѣмъ учредилось по Волгѣ общество Самолетъ, а тамъ Польза, Меркурій; и такъ наплодилось этихъ пароходовъ въ какихъ нибудь лѣтъ десять, пятнадцать столько, что теперь ихъ и счетомъ не сосчитать.

— А хорошо, дѣдушка, плыть на пароходѣ? спрашивали дѣти; — шибко онъ бѣжитъ?

— Прежде на нихъ и садиться боялись; бурлаки думали, что это нечистая сила и что пароходы прямо пошли отъ чорта и отъ ближайшаго сродственника его нѣмца да англичанина, а потомъ, какъ поѣздилъ народъ, да увидалъ, что хорошо, такъ теперь всѣ ѣдутъ на пароходахъ и биткомъ они набиты пассажирами. Да и какъ не хорошо: сегодня изъ Нижняго выѣхалъ, а завтра, послѣ завтра очутился, смотришь, тамъ, куда и за недѣлю, или за двѣ въ прежнія времена не доѣхалъ-бы.

И повсюду, когда ѣдешь, пароходъ останавливается у пристаней, повсюду на пристаняхъ продаютъ хлѣбъ, молоко, кругомъ тебя народъ, — ѣдешь весело и ужь знай себѣ сиди, да посматривай на берега, да на деревни и села, что на Волгѣ. За недѣлю за какую нибудь всю Волгу отъ Нижняго пробѣжишь, и всѣ города повидаешь.

— А что, дѣдушка, про Нижній и про ярмарку ты намъ ничего больше не скажешь? перебивали старика дѣти.

— Да что-жь еще вамъ сказать, — развѣ вотъ про Минина и Пожарскаго, если не слыхали никогда, такъ про нихъ слѣдуетъ вамъ сказать. Они великіе люди, и славенъ ими Нижній, какъ ни одинъ городъ въ Россіи. Они въ 1612 году спасли Россію отъ враговъ, отчего еперь Нижегородцы и говорятъ, что «кабы мы не встали, такъ вы поганую землю носомъ-бы копали». Кузьма Захаровичъ Мининъ-Сухорукъ былъ мясной торговецъ въ Нижнемъ, а Пожарскій — князь; и когда была война и враги взяли Москву, Мининъ кликнулъ кличъ къ нижегородцамъ; призвалъ ихъ, прося пожертвовать всѣмъ, чтобы спасти отечество; и ополчились они, и подъ предводительствомъ князя Пожарскаго освободили Москву и спасли отъ враговъ всю Русь. За это поставленъ въ Москвѣ Минину и Пожарскому памятникъ; стоитъ имъ памятникъ и въ Нижнемъ.

— Въ Нижнемъ родился и жилъ еще одинъ великій человѣкъ, и этотъ человѣкъ тоже былъ изъ простыхъ; но о немъ также знаетъ вся Россія. Звали его Кулибинъ, жаловала его Екатерина за его изобрѣтенія и умъ и чиномъ и мѣстомъ; но онъ отказался, и былъ простой механикъ, который изобрѣлъ черезъ большую, широкую рѣку Неву — мостъ въ одну арку, устроилъ такіе часы, которые стоятъ и теперь во дворцѣ въ Петербургѣ, и умеръ, по несчастью, какъ умный человѣкъ, въ самой крайней бѣдности. Вотъ, дѣтушки, все теперь вамъ разсказалъ, что знаю про Нижній и про ярмарку, а будете меня старика помнить да слушать, такъ разскажу когда и еще что о Волгѣ.

РАЗСКАЗЪ ТРЕТІЙ.

Отъ Нижняго-Новгорода до Казани.

Нижегородская ярмарка подходила къ концу. На пароходныхъ пристаняхъ толпились татары, черемисы, чуваши, армяне, персы; кто возвращался въ Казань, кто въ Симбирскъ, въ Саратовъ, въ Астрахань, армянинъ ѣхалъ за Кавказъ, черемисы и чуваши въ свои мѣста за рѣку Суру, въ городъ Чебоксары; и пароходная палуба испещрена была всевозможными формами конусообразныхъ и грибовидныхъ шапокъ, разноцвѣтными костюмами и лицами. Шумъ и говоръ, сотни разнорѣчивыхъ голосовъ, жужжали среди громкой команды капитана и при рѣзкомъ, пронзительномъ свисткѣ отчаливающаго парохода.

— Отдай чалку, слышались черезъ рупоръ, или мѣдную трубу командныя слова капитана.

Матросы быстро отвязывали чалку или канатъ, на которомъ держался пароходъ у пристани.

— Ходъ впередъ, командовалъ капитанъ, наклоняясь надъ рупоромъ, проведеннымъ подъ палубу къ машинисту.

Пароходъ тяжело захлопалъ своими колесами по водѣ; но послышалась капитанская команда «стопъ», — колеса замолкли, пароходъ бортомъ двинулъ пристань, — пристань зашаталась, раздался съ пристани крикъ «убирай чалку», и потомъ опять команда капитана «ходъ назадъ». Минуту спустя капитанъ снова закричалъ «ходъ впередъ», и застучали пароходныя колеса сперва медленно, а затѣмъ, послѣ новой команды «средній ходъ», застучали они чаще, сильнѣе, и не прошло пяти минутъ, какъ пароходъ вышелъ уже на средину Волги. Онъ пробрался среди тысячи разныхъ расшивъ, баржъ, косовыхъ; капитанъ глянулъ съ своего возвышеннаго крылечка или рубки на скрывающійся за горою Нижній, нагнулся еще разъ къ рупору, скомандовалъ «полный ходъ»; и замелькали гористые берега Волги, а кто-то изъ пассажировъ снялъ шапку и проговорилъ торжественно: «прощай Нижній!… прощай Кунавино!…»

День былъ тихій, ясный; на палубѣ была тѣснота, но всѣ кое-какъ пріютились, — кто на полу, кто на лавкахъ, иные расположились на носу парохода, около матросской каюты, другіе заняли корму или заднюю оконечность палубы, нѣкоторые стояли въ проходахъ по бокамъ машины, а иные нашли мѣсто и у кjжуховъ, которыми въ видѣ крышъ закрываются пароходныя колеса. Мнѣ, впервые путешествующему по Волгѣ, пришлось также помѣститься въ группѣ татаръ и черемисъ на кормѣ парохода, гдѣ было не особенно удобно и куда зачастую залетали искры отъ пароходной трубы. Не разъ раздавались возгласы: «эй, Ванька, гляди-ко кафтанъ горитъ!… — эй, женщина, баба, какъ-тебя, — одѣяльце у ребенка затлѣлось!…» Одѣяльце, брошенное на полъ, баба топтала ногами, а Ванька въ новомъ кафтанѣ имѣлъ уже и новую дыру.

Баба, Ванька и другіе разсказывали при этомъ случаѣ, что пароходы жгутъ по Волгѣ цѣлые караваны судовъ, что сожгутъ они когда нибудь и ярмарку; разсказывали множество ходившихъ тогда въ народѣ небылицъ; и одинъ необыкновенно простенькій и добродушный старичекъ изъ-за Волги, пророчилъ, что сожгутъ скоро эти чортовы самовары, т. е. пароходы, всѣ лѣса, что люди погибнутъ отъ холода и голода, и что настанетъ время, когда и деньги будутъ не золотыя, не серебряныя, а деревянныя. Иные соглашались съ этими пророчествами и предвѣщали еще большіе ужасы, иные-же противорѣчили и доказывали совершенно противное. И въ одномъ мѣстѣ шелъ такой разговоръ, въ другомъ говорили, что на камско-волжскихъ пароходахъ сдѣланы уже надъ палубами желѣзныя крыши, и что тамъ искры не жгутъ людей. Гдѣ опять споръ шелъ о ярмаркѣ, — армянинъ доказывалъ, что ярмарка стала плоха, что московскій товаръ вздорожалъ; одинъ-же развеселый купчикъ сожалѣлъ во всеуслышаніе, что ярмарка окончилась.

— Онъ затрогивалъ разными прозвищами и пословицами татаръ и черемисъ.

Пассажиры смѣялись; а татаринъ, взглянувъ изъ подлобья на купчика, не то грозно, не то саркастически сморщилъ свою скулистую физіономію, поправилъ на своей бритой головѣ ермолку, и, казалось, хотѣлъ что-то отвѣтить; но неуспѣлъ онъ разинуть и рта, какъ купчикъ, ободренный смѣхомъ, снова хватилъ.

— Казань погребли — и орду прошли…

За этимъ опять посыпались прибаутки за прибауткой, пословица за пословицей; купчикъ былъ неистощимъ и кричалъ чуть не на всю палубу:

— А знаете, братцы, нынѣ про татарское счастье только въ сказкахъ слыхать.

— Возьми-ка тройчатки, говорилъ онъ, обращаясь опять къ татарину, пособи навозъ навалить!…

Но разсерженный татаринъ вцѣпился въ свою очередь въ купчика; любопытные пассажиры затолпились около спорившихъ; и кто вставлялъ свои замѣчанія, кто разжигалъ то татарина, то купчика, и безсвязный говоръ и шумъ пересыпались общимъ смѣхомъ и гиканьемъ. Я ушелъ, пользуясь своимъ знакомствомъ съ лоцманомъ, на капитанскую рубку, и оттуда, съ этого возвышеннаго крылечка, невольно любовался великой русской рѣкой. Широко, привольно, верстой въ поперекъ, она синѣлась блестящей, серебристой полосой на нѣсколько десятковъ верстъ, и оживлялась поминутно, сновавшими по ней взадъ и впередъ пароходами, баржами, парусными судами и лодками. Вотъ вдали, бѣлѣются, точно стаи птицъ, надувшіеся паруса косовыхъ; вотъ летитъ на встрѣчу какой-то бойкій красивенькій пароходъ; на немъ, также, какъ и на нашемъ, испещрена палуба разноцвѣтными костюмами пассажировъ; пароходъ подаетъ свистокъ, нашъ тоже; затѣмъ обмѣниваются они должной честью, подымая другъ передъ другомъ флаги, и лоцманъ говоритъ мнѣ, «самолетъ бѣжитъ»; а далѣе, указываетъ опять на пароходъ и говоритъ: «а вонъ, съ нами по пути и буксирный Меркурьевскій». На вопросъ мой, какимъ образомъ знаетъ онъ такъ хорошо всѣ пароходы, онъ объясняетъ, что у меркурьевскихъ пароходовъ черныя трубы, у самолетскихъ — красныя, а у Дружины — бѣлыя. Быстро догоняемъ мы, идущій съ нами по пути, буксирный Меркурьевскій. Онъ тяжело пыхтитъ и шипитъ, таща за собой цѣлый караванъ громадныхъ, нагруженныхъ товарами баржъ; и купчикъ, подсмѣиваясь надъ его пыхтеньемъ, замѣчаетъ сосѣдямъ: «облопался на ярмаркѣ — треснетъ»; а завидѣвши и на буксирномъ татарина — обрадовался и кричитъ опять татарину: «Эй, гдѣ былъ? — Волгамъ шаталъ, базарамъ гулялъ!…»

Пассажиры смѣются, лоцманъ тоже, а вдали снова чернѣется пароходъ. Старикъ-лоцманъ замѣчаетъ,, что пароходъ опять вѣрно везетъ какого-нибудь татарина ради купчика, а потомъ, немного помолчавъ, говоритъ какъ-бы про себя: «а сильны были когда-то эти татары; грозно было казанское царство!»…

— Вотъ эти горы, говоритъ онъ, обращаясь ко мнѣ и, указывая на известковые крутые берега, прорѣзанные широкими и глубокими промоинами: — эти горы, теперь вплотную заселены русскими селами и деревнями, а по описанію значится, какъ я въ книгахъ читалъ, были здѣсь вотъ эти самые татары, и лилась здѣсь русская и татарская кровь, и долго не уступали татары этой земли московскимъ царямъ, и много стоило сильной Москвѣ покорить татаръ. А теперь, вонъ, Макарьевъ пройдемъ, Василь-Сурскъ пройдемъ, и тамъ у Козмодемьянска возлѣ Чебоксаръ станутъ встрѣчаться татары, да и то за Сурой больше все черемисы и чуваши, а татарское гнѣздо только и есть, что по Казанкѣ рѣкѣ, да въ Казани самой.

— А случалось бывать, спросилъ я старика, въ татарскихъ деревняхъ?…

— Бывалъ и въ деревняхъ, отвѣчалъ старикъ. Деревни у нихъ хорошія, — дома всѣ чистые, выбѣленные, и татары, нечего говорить, хлѣбосольный народъ, услужливый… Бывалъ я и въ ихъ мечетяхъ или церквахъ, видалъ и школы, гдѣ обучаютъ дѣтей муллы или священники закону магометанскому.

И бывалый старикъ-лоцманъ, вспоминая свои похожденія по татарскимъ деревнямъ, говорилъ о томъ, что татары въ деревняхъ сходятся обыкновенно по вечерамъ къ мечети, гдѣ мулла преважно разсуждаетъ съ ними и толкуетъ имъ священныя книги; передавалъ затѣмъ различныя особенности ихъ жизни, ихъ обычаи, говорилъ потомъ о чувашахъ, о черемисахъ; а пароходъ проходилъ между тѣмъ одни за другими села и деревни, останавливался на пристаняхъ; и тутъ новыя картины оживляли нашъ путь. На пристаняхъ повсюду ждали пароходъ группы торговокъ и веселыя лица крестьянскихъ дѣвушекъ. Пароходъ приставалъ; дѣвушки съ шумомъ и смѣхомъ бѣжали за тяжелыми носилками, нагружали ихъ дровами, сновали быстро по парамъ съ парохода на пристань и съ пристани на пароходъ, а торговки восклицали нескладнымъ хоромъ: молока, молока… сливокъ… драчена… рыба варена, — рыба… яблоки… дули… дули…

Купчикъ былъ уже между ними, и торговался съ разными шутками и прибаутками. Нижегородкамъ говорилъ: «стоятъ нижегородцы на горѣ, смотрятъ да баютъ: чай, чай примѣчай, куда чайки летятъ»; завидѣвши же чувашку или черемиску, одѣтую въ онучи чернаго цвѣта, онъ звалъ ее «черноногой барыней…»

Но не прошло и четверти часа, какъ береговой шумъ снова замолкалъ, отчалившій пароходъ опять пѣнилъ тихую, прозрачную массу широкой рѣки, и взбираясь по прежнему на рубку, я снова затѣвалъ разговоръ съ старикомъ — лоцманомъ о берегахъ Волги и ея жителяхъ.

Словоохотливый старикъ отвѣчалъ мнѣ подробно на всѣ распросы, а самъ между тѣмъ, зорко всматриваясь въ направленіе русла рѣки, кричалъ постоянно «наметывай».

Волга покрывалась темнотой, перекаты-же или отмели, идущіе поперегъ ее, попадались все чаще и чаще, и старикъ приговаривалъ: «мудрена наша матушка Волга; — одинъ годъ подъ одну гору подойдетъ, на другой — въ другомъ мѣстѣ прошла… Цѣлый вѣкъ живи на ней, и цѣлый вѣкъ учись какъ ходить…»

Матросикъ наметывалъ между тѣмъ глубину Волги своимъ длиннымъ шестомъ, на которомъ обозначены были футы; и кричалъ протяжно и отчетливо, обращаясь къ старику-лоцману:

— III-е-е-е-сть…

— В-о-о-о-семь…

— Д-е-е-евять…

Изъ подъ палубы-же разносился другой голосъ, — оттуда слышалась глухая протяжная команда кочегаровъ:

— III-у-у-руй…

Кочегары звенѣли своими длинными кочергами, мѣшая подъ котломъ кучи дровъ, а огненные столбы искръ вылетали змѣей изъ пароходной трубы и освѣщали уснувшую палубу.

Среди этихъ протяжныхъ окликовъ матросика и кочегаровъ, напоминающихъ грустный окликъ часовыхъ, напѣвалъ на кормѣ какой-то мужичекъ или бурлакъ одну изъ разбойническихъ волжскихъ пѣсенъ, а вдали и кругомъ чернѣлись тѣ же берега, и таже грозящая перекатами Волга. На ней повсюду искрились огни и фонари на баржахъ, на пароходахъ; по темной дали разносились огненные хвосты пароходнаго дыма, и далеко шумѣлъ по водѣ тяжелый, частый плескъ стучащихъ колесъ.

Бурлакъ тихо, заунывно напѣвалъ на кормѣ:

Съ вечера добрый молодецъ коня сѣдлалъ,

Съ полу-то ночи въ разбой ступалъ,

Къ бѣлу-то свѣту въ обратъ пришелъ,

Онъ въ обратъ-то пришелъ весь нерадошенъ.

— Хорошо поетъ, замѣтилъ лоцманъ-старикъ и видимо припомнилъ что-то изъ прошлаго. А бурлакъ, чѣмъ дальше, все громче и громче выводилъ ноту за нотой, и, раззадоренный старикъ не выдержавъ, указалъ мнѣ на темныя нависшія горы и на черные, безконечные лѣса.

— Вотъ они притоны-то разбойническіе… Въ прежнія времена тутъ около Лыскова и за Лысковомъ не было прохода нашему брату бурлаку… Не даромъ пословица говоритъ про Лысковцевъ: «Сыщи въ Лысковѣ не пьяницу, не мошенника, а въ Юркинѣ^[5] не разбойника…»

— Бѣда, что разбой тутъ былъ… буйный, безголовый народъ… Вотъ въ этихъ-то лѣсахъ рѣдкій день проходилъ, чтобъ кого нибудь не ограбили да не убили… Досталось на порядкахъ и мнѣ тутъ…

И старикъ, садясь около меня на лавочку, и приглядывая за подручнымъ, который стоялъ у руля, сталъ передавать мнѣ разныя дѣянія, славившихся въ его время атамановъ.

Я слушалъ внимательно разсказы очевидца, а онъ переходилъ отъ разсказа къ разсказу, и разсказы были одинъ другаго интереснѣе. Но вотъ старикъ началъ разсказъ и о самомъ себѣ.

— Случилось лихое дѣло и со мной… Знаки на спинѣ и по сю пору остались…

— Вотъ, видишь-ли, говорилъ онъ, вздыхая и охая, шелъ я съ товарами на расшивахъ изъ Нижняго. Шелъ я на двухъ расшивахъ сначала безъ хозяина, а не да-леко отъ Лыскова нагналъ насъ и хозяинъ. Говорилъ я ему, помню, тогда, — не садись, хозяинъ, поѣзжай лучше на Казанъ сухимъ путемъ, а то не равенъ часъ — всяко можетъ случиться… Не послушался… Нѣтъ, говоритъ, Богъ милостивъ, авось и доѣдемъ… Ну, твоя воля, думаю, — отправимся… День прошли — ничего; на другой день встрѣчаемъ бурлаковъ, спрашиваемъ ихъ, — говорятъ, что слыхать-то слыхали, а видать не видѣли… Протянули еще день, дошли и до Макарьева и остановились на ночь въ Лысковѣ.

— А Лысково село стоитъ противъ Макарьева и что твой городъ иной, — тысячъ до пяти жителей, — тутъ и судовщики, и лѣсовщики, и хлѣбники и цѣлое лѣто народъ кишитъ, какъ на ярмаркѣ. Хозяинъ сошелъ съ расшивы на берегъ, кликнулъ меня; и побывали мы сначала, какъ водится, по дѣламъ у купцовъ, а потомъ зашли къ знакомому человѣку и въ кабакъ. Ходили про него дурные слухи, да все думалось, что народъ зря говоритъ. Анъ вышло не зря. Подпилъ въ кабакѣ хозяинъ, да и сталъ хвалиться деньгами, да дѣлами, что въ Нижнемъ обдѣлалъ. Хвалился, хвалился, и только что собрался было уходить, а тутъ прямо на встрѣчу вваливается въ кабакъ здоровенный мужичина. Хозяинъ поглядѣлъ, поглядѣлъ на него, да и говоритъ ему: «Хочешь поднесу?» — «Подноси, говоритъ, а будетъ время, и я поднесу». А самъ смѣется таково хитростно, да поглядываетъ, то на цаловальника, то на хозяина. Стали распивать полуштофъ, а мужикъ и говоритъ: «что, купчина, набралъ небось денегъ съ нижегородовъ». Хозяинъ сперва ничего — гогочетъ только да бахвалится, а потомъ, какъ ощетинится вдругъ, да какъ крикнетъ на мужика: «ахъ, ты сякой, такой, погань ты этакая мужицкая, какъ ты смѣешь меня купчиной обзывать!…» Тотъ посмѣялся, глянулъ на него, да и говоритъ затѣмъ: «а что, нешто степенствомъ тебя величать… жирно будетъ съ тебя». Хозяинъ, какъ вскинется за эти слова на мужика, а я за хозяиномъ, да и себѣ тожъ, — держу, конечно, хозяйскую сторону. А мужикъ поглядѣлъ на меня и промолвилъ въ тужъ минуту: «прикащикъ, видно, — одного поля ягода». Хозяинъ еще больше взъерошился, да такъ и полѣзъ на мужика съ кулаками. А мужикъ стоитъ какъ ни въ чемъ не бывало, отстраняетъ хозяйскія руки да приговариваетъ только: «видали… видали мы такихъ-то удалыхъ… видали… можетъ скоро и увидимся…» Сказавъ эти слова, взялъ шапку, да и ушелъ изъ кабака. Хозяинъ выскочилъ за нимъ, пустилъ въ догонку нѣсколько словъ, а потомъ на другой день проснулся я, да и думаю, что это на прощанье мужикъ намъ сказалъ такое «увидимся скоро». Думаю такъ-то, и не выходятъ у меня изъ памяти ни его слова, ни онъ самъ.

И прошли Исады, прошли еще нѣсколько селъ, а онъ все вертится у меня передъ глазами и все кажется, точно онъ вотъ стоитъ передо мной. Прошли одначе день, — ничего благополучно, — не встрѣчали злыхъ людей, къ вечеру-же зашли за Шелковый затонъ, а тутъ, смотримъ, огни горятъ, бурлаки пѣсни поютъ, и стоитъ на Волгѣ длинный, предлинный барочный караванъ. Обрадовался я тогда этому случаю, присоединился на ночлегъ къ каравану, а на караванѣ и пушка есть, и ружья, и вижу, дѣло выходитъ безопаснѣй… Обрадовался, помню, да и говорю хозяину про то, что мужикъ-то намъ вчера сказалъ, и что видится мужикъ мнѣ цѣлый день.

Хозяинъ усмѣхнулся, назвалъ это пустяковиной; и пошли мы на караванъ бражничать, а потомъ, какъ улеглись всѣ спать, слышу я кричатъ караульные по всему каравану. «Посма-а-а-тривай»; слышу кричатъ и на нашей расшивѣ «посматрива-а-ай», вышелъ изъ козенки^[6], спрашиваю караульнаго, а онъ мнѣ и указываетъ на лодки, двигающіеся за островами по Волоскѣ^[7].

Глядѣли мы, глядѣли на нихъ, а лодки показались, да потомъ и скрылись опять.

На другой день сказываю я объ этомъ хозяину; онъ призадумался было, а тамъ снова за свое «нечего, говорить, Богъ милостивъ».

Ну, пошли опять. Прошли село Фокино, и становилось уже за-полдень; только слышимъ раздается за нами стукъ, и точно отъ веселъ, — прислушиваемся, — анъ и взаправду идутъ гдѣ-то лодки, но гдѣ идутъ — не видать. Хозяинъ вышелъ изъ козенки — что, говоритъ, испужались, а самъ сталъ глядѣть вокругъ, да первый-то и вздрогнулъ. «Вонъ, говоритъ, вышли изъ-за горы, — это разбойники, право они; какъ, братцы, быть тутъ?…»

— Да что, отвѣчаю, загадывать нечего, можетъ это и не они.

А лодки идутъ вслѣдъ за нами, видится на нихъ народъ, но не походитъ онъ на что-нибудь путное.

Ну, думаю, быть бѣдѣ… Вдругъ лодки повернули въ Волоску, и только я было окликнулъ рабочихъ, чтобъ посовѣтываться «что дѣлать, а лодки тутъ, какъ тутъ. Крикнули мы имъ, какъ обыкновенно кричатъ добрые люди на Волгѣ: „Богъ на помочь“, а они, вмѣсто такого-же привѣта, отзываются, слышимъ:

— Ночесь (ночью) ждите!…

Хозяинъ поглядѣлъ, поглядѣлъ имъ вслѣдъ, а затѣмъ спрашиваетъ опять меня и рабочихъ „какъ быть?“

Рабочіе, извѣстно, загалдѣли, какъ чуваши какіе: всякій свое, а иные замахали руками, да и говорятъ: „божеское наказаніе, — не минешь его“.

Замѣтался, заробѣлъ хозяинъ, сталъ просить ихъ „не выдавать его“, сталъ ободрять, сталъ сулить денегъ, водки и выставилъ сейчасъ-же цѣлое ведро. Выпили рабочіе водку, поклялись лечь костьми, отстоять на сколько живота хватитъ, а самъ хозяинъ заготовилъ ружье, роздалъ потомъ рабочимъ какіе были топоры, а вечерѣть, между тѣмъ, уже вечерѣло, солнышко закатывалось, и надо было быть на готовѣ.

— Богъ милостивъ, говорилъ опять хозяинъ; и затѣмъ совѣтовался со мной, — какъ-бы получше спрятать деньги.

А что тутъ деньги прятать; къ головѣ приступятъ — отдашь до копѣйки. Ну, думаю, какъ-бы его спасти; уговариваю не заводить буйства, отступиться отъ разбойниковъ, заплатить имъ, что покажутъ и не губить напрасно душъ человѣческихъ изъ-за богатства. Нѣтъ, взяла его корысть, стоитъ на своемъ: „спрячь, молъ, деньги и защищайся до послѣдней капли крови“. Самъ хватается за ружье, заткнулъ за поясъ ножъ, а какъ прослышали мы опять стукъ веселъ, какъ взмолится мой хозяинъ: бросился передо мной на колѣна, цалуетъ у меня руки, ноги, называетъ отцомъ роднымъ, отдаетъ ружье, „спаси, говоритъ, меня, схорони куда-нибудь…“

— А куда тебя, говорю, схоронить, — вѣдь они видѣли, что ты на расшивѣ.

И сталъ онъ тутъ слезно вопить:

— Ничего, говоритъ, скажи, что убёгъ; и обѣщаетъ наградить меня тысячу рублями; и даетъ-то мнѣ цаловать икону; и мечется по расшивѣ во всѣ углы; а разбойники какъ крикнутъ у передней расшивы „сарынь на кичьку“; тутъ ужь обезумѣлъ хозяинъ и совсѣмъ…

Стало мнѣ его жаль, поцѣловалъ я икону, и говорю, помню, „что дѣлать… полѣзай, братъ, скорѣй въ воду и держись у расшивы за лодку“.

Окунулся онъ, а разбойники взбираются уже и на нашу расшиву; и вмигъ, не успѣли бурлаки и охнуть, какъ перевязали ихъ всѣхъ; и, гляжу, летитъ на меня тотъ самый мужичина, что сказалъ намъ въ Лысковѣ: „скоро увидимся“. Обмеръ я, бросилъ ружье, держу икону, кланяюсь въ ноги и сказываю, что убёгъ хозяинъ.

— Врешь, говоритъ, хозяйская собака, ищи дурака окромѣ меня, наши цѣлый день по берегу за вами слѣдятъ, да давеча-то, ѣхавши, и мы его видѣли… Сказывай, гдѣ?…

Держусь я за свое, — убёгъ, право, убёгъ. Й сталъ онъ грѣть меня въ тѣ поры нагайкой, и чесалъ, чесалъ и по спинѣ и по лицу, а потомъ какъ крикнетъ: „ребята дери съ него шкуру, да допрашивай и рабочихъ“. Пошли нагайки свистать, а рабочіе-то и сами не знаютъ, куда хозяинъ дѣвался, — кричатъ, всѣ до единаго „ищи въ казенкѣ“. Ищутъ разбойники; лысковскій-же мужикъ стоитъ передо мной, смотритъ какъ меня истязаютъ, стращаетъ то тѣмъ, то другимъ, и говоритъ, что сниметъ шкуру, а потомъ начнетъ мотать и кишки, какъ нитки. И нѣтъ моихъ силъ, чувствую уже, что не выдержать мнѣ и этихъ мученій; и только хотѣлъ было повиниться, анъ слышу пищитъ мой хозяинъ, и разбойники волокутъ его, еле живаго, и кричатъ всѣ злобно и радостно „поймали карася… будемъ теперь жарить“.

— Бросили меня, накинулись всѣ на него; я-же подползъ къ краю расшивы, спустился незамѣтно въ воду, да, благословясь, и махнулъ къ берегу. Плыву, а мочи нѣтъ моей загребать руками, отваливаются они, не хватаетъ духа, не хватаетъ и удали; но напрягся кое-какъ, да и выплылъ-таки.

— А что-же съ хозяиномъ и съ бурлаками сдѣлалось, прервалъ я разсказъ старика, любопытствуя скорѣе узнать окончаніе.

— Да что, извѣстное дѣло, — хозяина убили, деньги забрали, бурлаковъ отпустили, а барки зажгли, да и были таковы…

— Тебя же не хватились?…

— Да Богъ ихъ знаетъ; имъ вѣдь, главное дѣло купца надо, да деньги его, а нашего брата они еще миловали; бурлаковъ-же и трогать никогда не трогали. Отлупятъ иногда маленько, и то, когда тѣ супротивляться станутъ, или хозяина начнутъ защищать.

Бурлаки такъ ужь и знали свое дѣло, — какъ заслышутъ „сарынь на кичку“, то тутъ-же и валятся всѣ ничкомъ на палубу.

— А не бывало примѣра, чтобы и бурлаки поступали въ ихъ шайки?…

— Какъ не бывало, дивился моему незнанію старикъ, — да сплошь и рядомъ было. Выберутъ бурлаки атамана, дадутъ ему кличку, примѣрно, „острожное мясо“, и бушуетъ такимъ путемъ шайка атамана „острожнаго мяса“ по Волгѣ. А дойдетъ затѣмъ шайка до этихъ лѣсовъ безъисходныхъ; — тутъ, кто опять работать пойдетъ и опять бурлакомъ сдѣлается, а кому прійдется разбойническая жизнь по сердцу, — тотъ станетъ вѣкъ вѣковать по лѣсамъ, пока или въ острогъ не попадетъ, или денегъ кучу не награбитъ.

— Я вѣдь и самъ, говорилъ въ заключеніе старикъ, въ тѣ поры, какъ ушелъ отъ разбойниковъ, въ такую-же, возвращавшуюся съ Астрахани, шайку попалъ. Она-то меня и паспортомъ снабдила и денегъ дала.

— Какъ такъ! спросилъ я удивленно старика.

— Да такъ, не былъ разбойникомъ, а милостью разбойниковъ, да еще одного старца лѣснаго только и спасся тогда отъ голоду.

— Тогда, вотъ въ этихъ лѣсахъ, продолжалъ старикъ, много жило старцевъ честныхъ. Живутъ они и по сію пору въ лѣсахъ, да ужь нынче-то мало стало. Старцы эти жили, никого не обижали, — спасались постомъ и молитвой, и жили въ такихъ трущобахъ, что только звѣри лѣсные, да разбойники туда заходили. Вотъ такой-то старецъ залечилъ тогда мои раны; и, какъ теперь помню, добрелъ я до его землянки, постучался въ дверь со словами: „Господи Іисусѣ Христѣ, Сыне Божій, помилуй насъ!“ и отворилась дверь кельи; и явился предъ моими глазами старый, престарый старикъ, весь въ лохмотьяхъ.

— Землянка или келья у него маленькая, точно норка звѣриная. Стоитъ въ этой норкѣ гробъ, въ которомъ старецъ спитъ, стоятъ иконы, въ уголку ведерце съ мукой, да висятъ еще на связкахъ грибы сушеные, ягоды, коренья, что старецъ въ лѣсу сбиралъ, и чуть замѣтная землянка укрылась подъ вѣковыми дубами и пихтами. Вотъ въ такой-то норкѣ пролежалъ я тогда съ недѣлю, а затѣмъ, какъ отправился на Василь-Сурскъ, тутъ и повстрѣчался въ лѣсу съ бродячими бурлаками.

— Что-жь перетрусилъ опять небось? спросилъ я старика.

— Да перетрусишь, говорилъ старикъ, погляди-ка хотя и теперь на мою спину, — врагу закажешь не встрѣчаться съ ними.

И старикъ-лоцманъ передавалъ мнѣ потомъ еще разные ужасы бывалой разбойничной вольницы, а съ кормы, среди темной и тихой ночи, разносилась все таже разбойническая унылая пѣсня. Бурлакъ мурлыкая, выводилъ:

Что сверху-то было Волги матушки

Выплывала-то легка лодочка,

Ужь и всѣмъ лодка изукрашена,

Парусами она изувѣшена,

Ружьицами изуставлена…

Старикъ и я, подъ впечатлѣніемъ разсказа, долго вслушивались въ грустный, тяжелый мотивъ этой пѣсни.

— Да, продолжалъ старикъ, разбойники были просто душегубы гулящіе, и не разбиравшіе ни праваго, ни виноватаго. Это все изъ служивыхъ тогда шли, изъ непріученныхъ къ работѣ, да изъ мѣщанъ безпаспортныхъ городскихъ… А бывали допрежъ и между нами не одни головорѣзы…

— А какже у тебя-то теперь не свой паспортъ? спросилъ я старика.

— Нѣтъ, теперь-то я выправилъ, а до него штукъ до десяти у меня ихъ перебывало…

— Стало быть много ты еще бѣдъ перетерпѣлъ…

— Да, вздохнувши отвѣчалъ старикъ, много жилъ, много и видалъ; да еще такія бѣды бывали, что и не перескажешь путемъ. Жилъ весь вѣкъ на Волгѣ, а, правда, говоритъ пословица, кто на Волгѣ не бывалъ, тотъ путемъ Богу не молился.

— А въ Жегулевскихъ горахъ случалось встрѣчаться съ разбойниками? Тамъ-то вѣдь и было самое настоящее ихъ гнѣздо.

— Вездѣ случалось, — и въ Жегуляхъ, и тутъ, и за Саратовомъ, — по всей Волгѣ тогда они бродили. Дойдемъ, Богъ дастъ, до Жигулей, разскажу тебѣ и о Стенькѣ Разинѣ, и о Беркутѣ, — обо всѣхъ, о которыхъ говорятъ по Волгѣ, почитай, что всѣ мальчики по деревнямъ.

— А далеко еще до Жегулевскихъ?…

— На порядкахъ будетъ… Пройдемъ Василь-Сурскъ, Козмодемьянскъ, Чебоксары, Свіяжскъ, пройдемъ и Казань, а тамъ еще Спаскъ, Тетюши и ужь за Симбирскомъ настоящіе Жегули начнутся.

И проходили мы Василь-Сурскъ, — старикъ-лоцманъ объяснялъ мнѣ, что настоящее начало Нижегородской ярмарки — это ярмарка Василь-Сурская, которую основалъ отецъ Грознаго и которая перешла въ Макарьевъ, а оттуда и въ Нижній. Говорилъ также, что васильсурцовъ называютъ въ народѣ стерлядниками. Проходили Чебоксары, и старикъ, называя „Чебоксарцевъ — свиносудами“, передавалъ народную легенду о томъ, какъ ходила когда-то въ городѣ Чебоксарахъ свинья-оборотень, и какъ какой-то чебоксарецъ, поймавъ свинью на улицѣ, представилъ ее въ полицію, а тамъ продержали ее трое сутокъ и предали суду, и засудили такъ, „что не осталось и щетины“. Свіяжцевъ называлъ лоцманъ „лещевниками“, и разсказывалъ также легенду о томъ, какъ какой-то лещь, разыгравшись въ Свіягѣ, задалъ такой скачекъ, что очутился въ сосѣдней рѣкѣ Щукѣ. Свіяжцы опредѣлили по этому случаю поймать леща, для чего въ шестеромъ засѣли въ корчагу и начали грести, но такъ какъ корчага была круглая, то они только вертѣлись на мѣстѣ, а впередъ не подвигались ни на волосъ. Бились, маялись, да такъ и разошлись, ничего не сдѣлавши.

Но вотъ и Казань. Пароходъ подошелъ къ своей пристани и, я, сговорившись съ старикомъ осматривать вмѣстѣ Казань, выйдя на берегъ, прошелъ мимо длиннаго ряда деревянныхъ трактировъ, напомнившихъ мнѣ Нижній своимъ веселымъ шумомъ и своими пѣсенниками, арфистами и другими балаганными аттрибутами. Отъ пристани до Казани было еще версты съ три. Прежде всего передъ нами виднѣлся, расположенный на горѣ, Кремль съ громадной Сумбековой башней, а тамъ громоздились одинъ выше другаго каменные дома, кругомъ же Казани и среди ея чернѣлись высокія фабричныя трубы. Въѣхавши въ Казань, я любовался ея европейской постройкой, а старикъ-лоцманъ говорилъ при этомъ черемисскую поговорку: „Чебоксары городъ, Нижній городъ, а Казань всѣмъ городамъ городъ“.

— Да и правда, замѣчалъ онъ, на Волгѣ нѣтъ другаго такого города. Нѣтъ нигдѣ ни фабрикъ, ни заводовъ столько, какъ въ Казани, — тутъ и кожевенныя фабрики, и свѣчной стеариновый заводъ, — лучшій почти по Россіи…

— Здѣсь, добавлялъ я, и единственный въ Россіи альбуминный заводъ, на которомъ изъ яицъ приготовляется — альбуминъ — особое такое вещество для фабрикъ…

— Знаю, знаю, отвѣчалъ мнѣ старикъ. Яйца-то эти милліонами идутъ сюда отъ чувашъ — куроводовъ. Всѣ чуваши вѣдь куроводы, говорилъ старикъ, — они страсть какъ любятъ водить куръ.

— А тарантасы-то казанскіе, вспоминалъ старикъ, тоже вѣдь славятся по Россіи; а яичное мыло казанское, а бараньи и козловыя кожи, — лучше вѣдь тоже въ Россіи нѣтъ кожъ…

И такъ, перебирая разныя достоинства Казани, мы проѣхали нѣсколько широкихъ, но грязныхъ улицъ, осмотрѣли университетъ, поглядѣли на памятникъ поэту Державину, съѣздили къ зданію Духовной Академіи, которыхъ въ Россіи четыре, а затѣмъ посмотрѣли на озеро Кобанъ, снабжающее водою Казань, и, ѣхавши обратно на пристань, вспомнили уже и исторію покоренія Казани.

— Знаешь-ли, говорилъ старикъ-лоцманъ, когда царь Иванъ Грозный бралъ Казань, и когда наши воины шли на казанскую крѣпость, царь былъ въ церкви; но какъ только раздался взрывъ крѣпостной стѣны, царь взялъ знамя, сталъ у пролома, и Казань и царство ея пали. Отъ прежней-же Казани не осталось теперь и щепки: половину ея сжегъ Пугачевъ, а вся она горѣла нѣсколько разъ.

— А что, старикъ, знаешь ты и про Пугачева что нибудь.

— Знаю, другъ, все знаю, дальше будемъ ѣхать, — обо всемъ разскажу, и о Пугачевѣ, и о Стенькѣ Разинѣ, и о Беркутѣ, — это все вѣдь нашинскіе — волжскіе. Вонъ вишь ты пароходъ пары ужь разводитъ… Выйдемъ на Волгу, — приходи опять на рубку.

И старикъ направился къ пароходу.

РАЗСКАЗЪ ЧЕТВЕРТЫЙ.

Отъ Казани до Саратова.

За Казанью, верстахъ въ пятидесяти, Волга стала шире, — она какъ-бы удвоилась.

— Это Кама, — сказалъ кто-то изъ пассажировъ на пароходѣ. — Ишь ты какъ завернула она Волгу и рядышкомъ пошла съ ней.

— Вонъ, это камская вода, а вонъ волжская, — говорилъ другой пассажиръ, указывая пальцемъ на желтыя воды Камы, рѣзко отдѣляющіяся отъ синей Волги.

— Эй, лоцманъ, отъ Камы лодка вонъ идетъ! — крикнулъ кто-то на палубѣ.

Лодка, чернѣвшаяся тѣнью на золотистой поверхности рѣки, выдѣлялась на солнцѣ впереди парохода силуэтами двухъ человѣческихъ фигуръ. Слышался крикъ и люди, стоявшіе въ лодкѣ, махали шапками. Пароходъ остановился; забѣгавшіе матросики бросили съ парохода чалку или канатъ; лодка приблизилась, стукнулась неловко о пароходъ, и черезъ нѣсколько минутъ на палубѣ явился новый пассажиръ.

Это былъ высокій, сгорбленный старикъ, съ сѣдой окладистой бородой и съ пучками сѣдыхъ бровей, рѣзко оттѣнявшихъ черные ястребиные глаза. Онъ бросилъ свою котомку и, выпрямившись, расправилъ широкую, но уже сухую грудь.

— Сибирякъ, — замѣтилъ кто-то изъ окружающихъ, глядя на прибывшаго коренастаго старика.

Но старикъ, снявъ шапку, перекрестился большимъ крестомъ, кланяясь волжскимъ берегамъ, и проговорилъ старческимъ, но еще твердымъ голосомъ: „Нѣтъ, изъ Сибири-то я изъ Сибири, это правда; но я здѣшній… Волга-матушка меня вскормила, она мнѣ хлѣбъ дала, она и въ Сибирь угнала… Она мнѣ, братцы, мать, она же и мачиха…“

— Что такъ? заговорили любопытные, окружая старика.

— На пути разскажу, — путь до Астрахани вѣдь далекъ… Самая Волга отсюда и началась только… По верховьямъ на ней, — тамъ утки однѣ въ наше время плавали, а вотъ эта-то Волга видала у себя въ гостяхъ и Петра, сына царскаго Ѳедора Іоанновича, и Дмитрія съ Мариной, и Петровъ Ѳедоровичей безъ числа, а Заруцкій, Разинъ, Булавинъ, Пугачевъ, Залитаевъ, Беркутъ… Да за Пугачевымъ пугачей-то всѣхъ и счесть не пересчитаешь… Тутъ вотъ и по сю пору клады-то отъ нихъ лежатъ, — говорилъ старикъ, указывая на крутые нависшіе берега, мимо которыхъ проходилъ пароходъ.

— А, вонъ, пещеры тѣ каменныя, — въ нихъ всѣ спасались, — и разбойники, и отшельники… Одна, вонъ, пещера съ замерзшей водой, вмѣсто пола, а въ другой вода и не замерзаетъ никогда…

— Это нефть тамъ, а не вода; а изъ другихъ сѣру добываютъ, — замѣтилъ кто-то изъ слушающихъ.

Но старикъ, не обративъ вниманія, продолжалъ далѣе.

— А, вонъ, и село Богородское… Все помню, все… Когда-то, въ давніе вѣка, тутъ царство болгарское было… Тамъ, вонъ, у Спаска видать и теперь еще, гдѣ была столица болгарская, — развалины и по сю пору остались.

— А здѣсь, вонъ, на Волгѣ яма глубокая есть; изъ нея рыбаки въ иной годъ по 2,000 пудовъ рыбы красной и самыхъ лучшихъ стерлядей достаютъ, — опять вставилъ свое замѣчаніе тотъ-же пассажиръ.

Старикъ не выдержалъ.

— Тебѣ-бы сѣра да рыба все, — проворчалъ онъ, — а я не о рыбьей жизни толкую, а про старину сказываю, — какъ люди, а не рыбы жили…

И старикъ съ видимымъ почтеніемъ, вспоминая святую для него старину, замѣчалъ, что „не о единомъ хлѣбѣ живъ будетъ человѣкъ“.

— Въ то время и святыня не оставляла людей… Вотъ знаешь-ли, гдѣ явилась Божія Матерь, что въ Тетюшахъ? говорилъ старикъ, обращаясь къ пассажиру, знавшему Волгу промышленную, а не историческую.

— А вотъ я разскажу тебѣ по преданіямъ тоже старыхъ людей, — началъ старикъ, когда пароходъ отчалилъ отъ пристани Тетюшъ.

— Былъ одинъ болгарскій царь, и ходилъ онъ воевать съ русскими, и однажды, возвратясь съ богатой добычей, послѣ кровавой битвы, привезъ онъ съ собою плѣнницей русскую княжну красоты неописанной. Царь женился на княжнѣ и уговаривалъ ее перемѣнить вѣру; но княжна, какъ онъ ее ни упрашивалъ, осталась вѣрѣ христіанской вѣрна. Во время постовъ она удалялась на другую сторону Волги и молилась на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ теперь часовня. Тутъ былъ монастырь; его сожгли, а на мѣстѣ его, спустя сто лѣтъ, рыбаки увидали образъ, окруженный сіяніемъ. Вотъ этотъ-то образъ въ Тетюшахъ теперь и есть.

— А, вотъ, кто знаетъ исторію Симбирска? слышался опять голосъ старика въ то время, когда подходили къ Симбирску.

— Сорокъ ужь лѣтъ, какъ я не былъ на Волгѣ, а помню, гдѣ стоитъ Симбирскъ. Съ той-то стороны, гдѣ впадаетъ Свіяга въ Волгу, — съ той, какъ идти съ Астрахани вверхъ по Волгѣ, — оттуда онъ далеко еще весь виденъ на горѣ, а отсюда и къ пристани подойдешь, такъ ровно ничего не видать… А я помню, помню всѣ примѣты, — хвастался старикъ.

И, видимо, онъ не могъ удержаться, чтобы не подѣлиться своими воспоминаніями и знаніемъ родимой ему Волги. Онъ то говорилъ самъ про себя, вглядываясь въ каждый лѣсокъ, въ каждую горку, встрѣчавшуюся на пути, то не выдерживалъ и говорилъ громко, обращаясь къ кому-нибудь, точно желая поучить или передать другимъ все то, что онъ знаетъ и что надо знать по его мнѣнію всѣмъ.

— Къ Симбирску Стенька Разинъ два раза подступалъ, — внушительно замѣчалъ старикъ. Всѣ города по Волгѣ бралъ, и всѣ ему покорялись; а къ Симбирску и самъ подходилъ, и Федьку Шелудяка посылалъ, да тѣмъ и кончилъ, что бѣжалъ отъ Симбирска на Донъ, гдѣ и поймали его грѣшнаго, и отвезли четвертовать въ Москву. Стенька былъ родомъ простой казакъ съ Дона, а набралъ тогда дружину такой силы, что въ одномъ городѣ Арзамасѣ казнено было тысячъ десять человѣкъ. Сила была страшная; и не по одной Волгѣ, а наводилъ Стенька страхъ и на Персію, — гулялъ онъ и по Каспію. Царь Алексѣй Михайловичъ два раза собиралъ противъ него войско; и разъ Стенька покорился-было, и царь простилъ его; но Стенька снова набралъ дружину, и снова пошелъ вѣшать бояръ да приказныхъ. Такъ онъ пять лѣтъ воевалъ по Волгѣ. Въ Москвѣ же, какъ стали его пытать да мучить, онъ и голосу не подалъ. Подъ пытками онъ только и крикнулъ своему брату Фролкѣ, когда тотъ застоналъ отъ боли: „эхъ ты, баба!“… Больше и слыхать ничего не слыхали. Такъ и умеръ безъ стона и ропота. А народъ не вѣрилъ тогда, что Стенька умеръ, — народъ за колдуна его считалъ. Въ Жигуляхъ и теперь еще говорятъ, что Стенька по сю пору живъ.

— Вотъ, въ этихъ самыхъ горахъ, что видны вонъ за Усольемъ, — это Жигули начинаются, — въ нихъ-то и понынѣ, какъ сказываютъ, Стенька, то будто является на бѣломъ конѣ, то плыветъ по Волгѣ въ лодкѣ съ шелковыми парусами. Есть мужички, — такія сказки сказываютъ, — что будто и говорили со Стенькой самимъ. Одни разсказываютъ, что забрелъ нѣкій бѣдный крестьянинъ въ пещеру и увидалъ онъ тамъ старичка, — старенькаго, сѣденькаго, совсѣмъ дряхлаго старичка. Сидитъ этотъ старичекъ и считаетъ деньги. Старичекъ-же этотъ никто иной, какъ Стенька. Разбѣжались на золото у крестьянина глаза. Попросилъ крестьянинъ у Стеньки денегъ. Стенька согласился, но далъ ихъ съ уговоромъ: „на, говоритъ, возьми, только донеси до двора и не усни на дорогѣ“. И насыпалъ Стенька крестьянину въ полу кафтана денегъ, и понесъ тотъ ихъ домой, и дошелъ уже до своего гумна, а тутъ сонъ такъ его сморилъ, что онъ и уснулъ. Проснулся, а денегъ какъ и не было». Другіе бурлаки сказываютъ вотъ и такую еще сказку: "ссадилъ будто хозяинъ въ Жигуляхъ одного больнаго бурлака, и пошелъ тотъ хворый по тропѣ въ лѣсъ. Долго-ли, мало-ли шелъ, только попалъ бурлакъ въ страшную трущобу. Дѣло было къ вечеру; усталъ, а пріютиться негдѣ. Призадумался бѣднякъ, и застала его въ дорогѣ темная ночь. Вдругъ впереди изъ заросшаго оврага сверкнулъ огонекъ. Собравшись съ послѣдними силами, бурлакъ пошелъ на него и увидалъ въ непроходимой чащѣ землянку. Постучался въ нее и сотворилъ молитву. Вышелъ старый старикъ, волосами инда весь обросъ, такой высокій.

— Дѣдъ, укрой меня отъ темной ночи.

— Ступай своей дорогой, — молвилъ старикъ, — нечего тебѣ здѣсь дѣлать; или ты страху не видалъ?

— Чего мнѣ бояться, — отвѣчалъ бурлакъ, — я хворый, усталъ, взять у меня нечего.

Бурлакъ-то думалъ, что пустынникъ про разбойниковъ говоритъ.

— Ну, пожалуй, коли не страшно, такъ переночуй, — сказалъ старикъ и пустилъ бурлака въ землянку.

Вошелъ бурлакъ, видитъ, что келья большая и старикъ въ ней одинъ, — никого больше нѣтъ. «Вѣрно спасаться удалился сюда какой святой человѣкъ», подумалъ бурлакъ, и легъ въ уголокъ, и заснулъ съ устали крѣпкимъ сномъ. Только около полуночи просыпается отъ страшнаго шума; кругомъ лѣсъ трещитъ отъ вѣтра, по лѣсу гамъ идетъ, крикъ около землянки, свистъ. У старика огонь теплится; сидитъ старикъ, дожидаетъ чего-то. И налетѣла вдругъ въ землянку всякая нечисть. Начала темная сила тискать и рвать старика, что есть мочи. А у него груди, словно у бабы, большія. Двое чертей давай эти груди мять, припали къ нимъ, сосутъ. Бурлакъ все время лежалъ ни живъ, ни мертвъ отъ страха. Вся хворь пропала. Чуть не до самаго свѣта тискали нечистые старика, потомъ вылетѣли изъ землянки. Только передъ разсвѣтомъ дѣдъ проохнулъ, духъ перевелъ и говоритъ бурлаку: "Знаешь-ли, кто я, и за что они меня въ этихъ горахъ мучаютъ?… Я — Степанъ Разинъ; это все за свои грѣхи я покою и смерти себѣ не знаю. Смерть моя — въ ружьѣ, заряженномъ «спрыгъ-травой». И далъ Степанъ бурлаку запись о кладѣ въ селѣ Шатрашанахъ Симбирской губерніи. Значилось въ записи: «40 маленокъ (пудовокъ) золота, многое множество сундуковъ съ жемчугами. На всѣ деньги, которыя въ кладѣ, можно всю губернію сорокъ разъ выжечь и сорокъ разъ обстроить лучше прежняго. Вотъ сколько денегъ! Ни прожить, говоритъ, ихъ, не проѣсть всей губерніи Симбирской. Какъ дороешься до желѣзной двери и войдешь черезъ нее, то не бросайся ни на золото, ни на серебро, ни на самоцвѣтные каменья, а бери икону Божіей Матери. Тутъ же стоятъ и заступъ, и лопаты, и ружье, заряженное „спрыгъ-травой“. 40,000, награбленныхъ у одного купца, раздай по сорока церквамъ. Пять рублей мѣди брата моего Ивана раздѣли между нищей братіей. Возьми ружье и, выстрѣливъ изъ него, скажи три раза: „Степану Разину вѣчная память“. Тогда я умру, и кончатся мои жестокія муки». Взялъ бурлакъ запись и отдалъ бумагу мельнику, а тотъ на ней табакъ нюхательный сѣялъ. Воспользовались прохожіе грамотники и стали рыть кладъ. Въ записи говорилось, что при рытьѣ ударитъ двѣнадцать громовъ, явится всякое войско, и конное, и пѣшее, только бояться этого не надо. Долго рыли; бывало, какъ праздникъ, такъ и роютъ. Осыпался валъ, и осѣла дверь. Выходъ былъ выкладенъ жжеными дубовыми досками. Можетъ и дорылись-бы, да сплошали въ одномъ словѣ, — кладъ-то и не дался. Подходитъ это разъ служивый. «Что, ребята, роете?» — Тѣ и отвѣтили: «Петровъ кресту». Все въ ту же минуту и пропало. Такъ вотъ Стенька и по сю пору мучится.

— И много, много, на мою память, такихъ сказокъ про Стеньку въ народѣ ходило. И тутъ вотъ въ Жигуляхъ, и тамъ вонъ въ степи къ Самарѣ, да и въ Астрахани и по всему Поволжью только и разсказовъ старинныхъ, что о Стенькѣ. Въ Жигуляхъ, что ни пещера, то Стенькина; есть и подземные ходы и курганы — все Стенькины. Жигули — это царство Стенькино. А и страшны же были когда-то Жигули. Лѣсъ на нихъ какую-нибудь сотню лѣтъ назадъ былъ не то, что нынѣ. Мало осталось прежнихъ деревъ. Дубы тогда заурядъ стояли по 20 и больше вершковъ въ отрубѣ, сосны тоже въ 20 и 22 вершка, липы по 18, и только звѣри дикіе, медвѣди да волки жили въ этихъ лѣсахъ. Еще и въ мое время чаща вотъ здѣсь была непроходимая.

Старикъ глядѣлъ на темные, нависшіе берега начинающихся Жигулевскихъ горъ и на громадный черный утесъ, по имени Усолье.

Утесъ стоялъ поперегъ Волги, и, казалось, Волга будто оканчивалась у его подножья; но, круто поворотивъ на востокъ, рѣка широко разлилась, точно озеро, и, обойдя колесомъ утесъ и высокій отрогъ Жигулевскихъ горъ, она сдѣлала верстъ двѣсти кругу и образовала такъ называемую Самарскую луку.

Высокій усольскій утесъ, гдѣ въ давнія времена свѣтился маякъ и гдѣ теперь стоитъ никѣмъ не замѣчаемая какая-то свѣтелка, рѣзко выдѣлялся при лунномъ свѣтѣ на прозрачной синевѣ неба; а на Волгѣ въ темнотѣ у береговъ мелькали огоньки и на плотахъ горѣли костры.

— Эхъ, вотъ оно, то самое мѣсто… чуть не вскрикнулъ старикъ, приподнявшись съ лавки и зорко смотря на правый и на лѣвый берега Волги.

Ширина рѣки была въ этомъ мѣстѣ необычайная. Пароходъ шелъ подлѣ праваго нагорнаго берега, гдѣ изъ темноты жигулевскаго лѣса выступалъ какой-то каменный навѣсъ, нѣчто въ родѣ старой растрескавшейся скалы; а лѣвый берегъ, залитый свѣтомъ луны, едва очерчивался вдали серебристой, песчаной полосой.

— Вотъ оно… вонъ и бугорокъ тотъ самый на той песчаной косѣ, — указывалъ старикъ.

Но ни косы, ни бугорка никто, кромѣ старика, не видалъ; все сливалось на горизонтѣ въ одну блестящую неопредѣленную черту.

— Какое мѣсто? — спрашивали между тѣмъ окружающіе.

— Да, самое оно, — повторялъ старикъ про себя, не отвѣчая на вопросъ.

— Оно и есть!… громко произнесъ онъ еще разъ, и, снявъ шапку, сталъ креститься.

Никто не понималъ этихъ загадочныхъ возгласовъ и страннаго оживленія, съ которымъ старикъ приглядывался къ видѣвшимся ему предметамъ; но на другой день кто-то заговорилъ о плотахъ, объ Усольи, въ которомъ въ давнія времена соль добывали, и старикъ, незамѣтно для самаго себя, сталъ припоминать свою прошлую жизнь.

— Ходилъ я, — говорилъ старикъ, — много разъ на этихъ плотахъ, гонялъ ихъ изъ Костромы, гонялъ и изъ Камы; и, какъ теперь, видится мнѣ послѣдній мой путь до Усолья. Помню, сладился я съ однимъ козмодемьянскимъ купцомъ доставить ему лѣсъ изъ Камы до Царицына. Сладились, да и отправился съ женой и съ ребенкомъ по осени на Каму. А тамъ, какъ первый снѣжокъ, навезли лѣсовики лѣсъ, стали лѣсъ связывать въ одинъ, въ два, въ три ряда; и только по веснѣ выплыла послѣдняя ледяная пѣна, и зачернѣлись мои однорядки, двурядки и пятирядки^[8]. Спустили мы ихъ на воду; вьются и изгибаются они по Камѣ, словно рѣка деревянная, а вышли на Волгу, тутъ и другіе плоты повстрѣчались, и на нѣсколько верстъ растянулась наша деревня. На одномъ плоту конура виднѣется, на другихъ домики стоятъ, тамъ рабочіе, пѣсни поютъ, возлѣ домиковъ ребятишки по бревнамъ прыгаютъ, а ночь настанетъ, огни вездѣ, костры горятъ, кашу варятъ, и любо было смотрѣть, какъ шли мы до Симбирска. У меня на плоту въ свѣтелкѣ жена, бывало, шьетъ или стряпаетъ, а сынишка тутъ же сидитъ да съ собакой играетъ; подъ вечеръ рабочіе соберутся, разсказы всякіе пойдутъ. Тамъ, смотришь, плеснуло что-то большое по водѣ и брызнуло на плотъ. Рыба на огонь бѣжитъ, а можетъ и онъ самъ, говорятъ рабочіе, водяной балуетъ на безводьи. И пойдутъ разсказы про водяныхъ да русалокъ; а на рѣкѣ тихо все; плеснетъ иной разъ волной, прокричитъ гдѣ-нибудь ночная птица, и опять все смолкнетъ. И такъ двигается да двигается плотъ помаленьку подлѣ береговъ. На крутыхъ поворотахъ начнетъ иногда волна ставить плотъ поперегъ, или прибивать къ берегу; возьмутся рабочіе съ пѣсенкой да съ ругней за руль и опять съ Божіей помощью направятъ плотъ по теченію, и нѣтъ, лучше на плоту, какъ въ лунную да теплую ночь. А были тогда, помнится, весь путь хорошія ночи; но вотъ подъ Усольемъ загубила насъ одна ночь. Страшно и вспомнить это Божеское наказаніе.

И старикъ задумался, покачалъ уныло головой и затѣмъ продолжалъ:

— Вонъ у того самаго мѣста, гдѣ вчера бугорокъ я указывалъ, тамъ и застигла насъ буря. Да вѣдь какъ застигла-то! И не опомнились, какъ ко дну пошли. На морѣ, только тамъ, бываютъ такія бури. Какъ подходили мы къ Усолью, ничего, тихо было, хорошо; и вдругъ, откуда ни возьмись, набѣжалъ вѣтеръ, да съ такой быстротой, что мы и оглянуться не оглянулись, какъ стало плоты рвать. Тамъ, слышу, впереди кричатъ: «держи, крѣпи, связывай», а тутъ у руля вопятъ: «упирайся!… руль рветъ». Добѣжалъ я до руля, анъ жена и ребенокъ закричали: свѣтелку нашу сорвало, а издали доносятся человѣческіе стоны, слышатся сотни голосовъ, кричатъ о помощи; вѣтеръ же такъ и свиститъ, такъ и гудитъ словно звѣрь разъярившійся. Стоять на мѣстѣ нельзя, съ ногъ сбиваетъ, одежду рветъ; и только дастъ духъ перевесть, только слабѣть начнетъ, какъ снова ударитъ, да еще пуще прежняго. Ухватился я за жену и ребенка; держу ихъ, а у самаго ноги такъ и подкашиваются. Вижу, не сдобровать намъ: оторвало руль, оторвало и носитъ уже по волнамъ цѣлыя кучи навороченныхъ другъ на друга бревенъ; вижу, тонутъ мои плоты, разбрасываетъ ихъ волна по частямъ какъ щепки, а изъ рабочихъ никого не видать: кто ко дну, видно, пошелъ, кто спасается… Ну, думаю, не уцѣлѣть и мнѣ на плоту, а ужь плотъ подъ ногами такъ и уходитъ въ воду, и то волной насъ сбиваетъ съ него, то вѣтромъ… Что дѣлать?… Привязалъ я къ себѣ кушакомъ жену и ребенка и хотѣлъ-было броситься вплавь, а тутъ какъ набѣжитъ волна, какъ ударитъ на плотъ, такъ подъ нами бездна и разступилась… И ужь потомъ не помню, что съ нами и было, обезпамятовалъ совсѣмъ… Слышалъ еще, какъ жена крикнула, да ужь послѣдній разъ въ жизни и слышалъ ея голосъ… Помню, какъ вцѣпился я во что-то, а очнулся на берегу, свѣтать уже стало; и какъ меня Богъ спасъ, и теперь не соображу… Долго потомъ, дня три или четыре, искалъ я жену и ребенка; думалось, хоть взглянуть бы еще разъ на нихъ, да такъ Богъ и не привелъ; только и видѣлъ, что бугорокъ тотъ, да стѣну, возлѣ которой они потонули… И мало тогда народу спаслось, всѣ погибли. Такой бури и не видалъ никто. На другой день только клочки отъ плотовъ несло по теченію. Повстрѣчалъ я потомъ еще одного лоцмана, съ парнишкой на рукахъ шелъ; такъ, на балкѣ, говорилъ, въ началѣ бури до берега доплылъ. И шелъ этотъ лоцманъ, самъ не зная куда. «Къ хозяину — говорилъ онъ — идти нечего: до мѣста плотовъ не доставилъ, стало быть и тѣ три тысячи верстъ, что прошелъ, не въ счетъ; а домой обратно идти далеко, да и не съ чѣмъ». Сговорился я съ нимъ быть товарищемъ, и пошли мы понадъ Волгою по Самарской лукѣ, направляясь на Самару да на Саратовъ. Тогда много на лукѣ было бѣглыхъ и разбойниковъ. Вотъ и теперь по деревнямъ на лукѣ говорятъ, что предки ихъ были всякій сбродъ и наволока. Лука, — это былъ самый главный на Волгѣ притонъ для укрывательства и для разбойниковъ. Бывалъ потомъ и я на лукѣ въ шайкѣ. А какъ попалъ я въ эту шайку и какъ потомъ угодилъ въ Сибирь, разскажу какъ нибудь послѣ…

И старикъ снова задумался, замолчалъ и сталъ качать головой.

Но впереди парохода изъ-за тумана, при яркихъ солнечныхъ лучахъ, показалось что-то высокое и круглое, всѣ обратились къ старику съ вопросомъ: «что такое?»

Старикъ посмотрѣлъ, прищурился и узналъ «Царевъ курганъ».

— А знаете-ли, что про него сказываютъ наши дѣды, — говорилъ старикъ.

Всѣ стали слушать.

— Шелъ тутъ одинъ царь съ великой ратью, — передавалъ старикъ сказки дѣдовъ, — и повстрѣчалъ нехристя и, побивъ, разбилъ его, но и у него много воиновъ было побито, и пришлось хоронить ихъ. И сказалъ царь: «Други мои, ратные товарищи! не тащить же намъ эку даль своихъ упокойниковъ: надоть ихъ зарыть». — «Это дѣло Божье!» отвѣчали воины царевы и принялись хоронить убитыхъ, а царь глядѣлъ… Но вдругъ явился мудрый совѣтникъ царевъ и говоритъ: «Царь, что ты это пустяковину затѣялъ? Только времени проволочка, идти пора. Ну, какія тебѣ тутъ могилы у рѣки Волги! Она въ одну весну все вымоетъ и унесетъ, какъ ни закапывай. А вотъ что лучше, царь…» — «Ну что?» — «Пойдемъ-ка домой!» Задумался царь и говоритъ: «Други мои, ратные товарищи, вѣдь это онъ правду сказываетъ; Волга могилки-то смоетъ. Какъ тутъ быть?» Долго думалъ царь, но ничего не придумалъ, а премудрый совѣтникъ царевъ и говоритъ тогда: «Ужь коли ты, царь, хочешь память сдѣлать по нихъ, такъ слушай: сдѣлаемъ мы одну могилу для всѣхъ, выроемъ яму и, поклавъ покойниковъ, насыпемъ такую могилу, чтобъ ее во сто лѣтъ не размыла вода». И вотъ мудрый совѣтникъ, поклавъ въ яму убитыхъ, приказалъ воинамъ идти на берегъ рѣки и, захвативъ каждому шапку песку, велѣлъ снести и вывалить ее надъ могилой. Такъ они и сдѣлали. А какъ было ихъ тьма тьмущая, то, по шапкѣ съ каждаго, они и навалили этотъ курганъ. А кончили они курганъ, царь похвалилъ ихъ за работу, а совѣтника похвалилъ за совѣтъ и сказалъ: "Ну, вотъ и пусть прозывается могила эта во славу мою «Царевъ курганъ».

— Такъ потому и зовутъ ее. А иные и этотъ курганъ называютъ Стенькинымъ; а иные сказываютъ опять, — что на немъ царь Петръ останавливался и пировалъ, — замѣтилъ въ заключеніе старикъ.

— А вонъ и Самара, — указывалъ онъ, немного погодя, на городъ, едва виднѣвшійся на лѣвомъ берегу.

Расположенный на бугрѣ, городъ казался издали большимъ и красивымъ. По Волгѣ, какъ плетень, окаймляли его тысячи снастей, разныя суда, пароходы; тянулись повсюду плоты, и на пристани толпился кучами народъ, какъ въ Нижнемъ на ярмаркѣ.

— Богатый городъ, — говорилъ старикъ, въ то время, когда пароходъ подходилъ уже къ пристани. — Богатый городъ, приговаривалъ онъ, глядя на хлѣбъ, на сало и на лѣсной товаръ, которыми загромождена была самарская пристань. — Милліоновъ на десять въ годъ оборачиваетъ товару. Вонъ и бурлацкая пристань кишитъ народомъ. Это бурлаки хлѣбомъ на путь запасаются.

— А не любятъ самарцы, какъ назвать ихъ горчичниками, страсть какъ обижаются, — замѣчалъ старикъ.

Но прошелъ пароходъ Самару, прошелъ потомъ и Сызрань; окружающіе старика наводили опять разговоръ на его жизнь, спрашивали, какъ онъ попалъ въ шайку; но старикъ то отмалчивался, то опять заговаривалъ о другомъ. Онъ вспоминалъ разныя сказки, разныя легенды; и что ни шагъ, что ни мѣсто на Волгѣ, то являлась у старика и новая исторія.

Вотъ показался городъ Хвалынскъ, окруженный амфитеатромъ очень красивыхъ, такъ-называемыхъ «Дѣвичьихъ», мѣловыхъ горъ, и старикъ сейчасъ-же сталъ разсказывать легенду о томъ, что зовутся эти горы «дѣвичьими» по дѣвицѣ-атаманшѣ, которая жила въ нихъ и останавливала здѣсь православныхъ на водѣ и на сушѣ. Показался затѣмъ городъ Волгскъ и Змѣины горы, и старикъ сталъ разсказывать повѣрье о томъ, какъ жилъ въ этихъ горахъ огромный, непомѣрной величины змій, какъ этотъ змій собиралъ съ окрестныхъ жителей дань дѣвицами, и какъ затѣмъ явился богатырь сотникъ Василій Куликъ и убилъ этого змія. Тутъ-же показалъ старикъ и на рѣку Иргизъ, откуда явился на Волгу Пугачевъ съ старообрядческимъ крестомъ на знамени, съ раскольничьими деньгами въ бочкахъ и съ стотысячнымъ войскомъ, генералы котораго крестились двумя перстами.

И пароходъ прошелъ Иргизъ, разныя нѣмецкія колоніи, и знаменитую колонію Екатеринштадтъ, гдѣ поставленъ памятникъ Екатеринѣ; показался изъ-за горы и Саратовъ, а старикъ какъ напалъ на разсказы о Пугачевѣ, такъ и кончилъ Пугачевымъ, увидѣвши Саратовъ.

— Вотъ и этотъ городъ взялъ Пугачевъ. Вонъ Соколова гора, съ этой самой горы Пугачевъ и громилъ городъ.

Старикъ разсказалъ тутъ всю исторію, какъ бралъ Пугачевъ Саратовъ, какъ онъ вѣшалъ и казнилъ дворянъ, какъ владѣлъ Саратовомъ три дня; и, пересказавши быль и небылицы, старикъ наконецъ успокоился; но, указывая на село Покровское, лежащее на Волгѣ противъ Саратова, онъ упомянулъ и о немъ.

— Вонъ и въ Покровскомъ, гдѣ малороссіяне живутъ, Пугачевъ повѣсилъ тоже и ихъ атамана Кобзаря.

— А добрый народъ эти малороссіяне. Жилъ я въ этомъ Покровскомъ, когда пришелъ съ лоцманомъ изъ Усолья, и когда уходилъ, какъ бродяга, отъ поимки властей саратовскихъ. Богато жилъ этотъ народъ. Первые поселенцы въ краю, а и до сихъ поръ сохранили обычаи и одежду свою. И тутъ, какъ и у себя на Украйнѣ, пашутъ волами и. живутъ по хуторамъ. Они солевозы, — соль возили изъ Елтонскаго озера, — пояснилъ старикъ.

— Изъ Покровскаго-то первое мое странствіе и началось по степямъ…

— Погулялъ я тутъ… да не долго… говорилъ старикъ, какъ-бы въ раздумьи и какъ-бы разсуждая.

— Ну что-жъ, старикъ, разскажи, чего запинаешься, — приставали къ старику окружающіе.

— Разскажу… разскажу..- Вотъ зайдемъ за Саратовъ, тамъ пойдутъ и мѣста, гдѣ гулялъ… Вотъ она степь-то пошла, это и есть она самая наша понизовая волюшка.

РАЗСКАЗЪ ПЯТЫЙ.

Отъ Саратова до Астрахани.

— Ну, старикъ, обѣщалъ досказать, — доскажи. Скоро вѣдь Астрахань, скоро и Волги конецъ.

— Конецъ-то еще не скоро, — верстъ съ тысячу будетъ. Вонъ, вишь ты, село Банное и Стенькинъ курганъ. Отсюда до Астрахани семьсотъ верстъ насчитываютъ. Въ курганѣ-то этомъ подземелье, — пещера такая есть, Стенькиной канцеляріей народъ называетъ; здѣсь и застѣнокъ былъ, гдѣ Стенька мучилъ и пыталъ дворянъ.

— Вишь ты, воля-то какая!…

Старикъ махнулъ рукой, указывая на разстилавшуюся по обѣ стороны степь.

Степь начиналась во всемъ ея раздольи. Правый берегъ Волги казался все еще нагорнымъ; но горы были уже не больше какъ курганы съ усѣченными отвѣсными краями. Мѣстами они переходили въ плоскій, обрывистый берегъ; и за ними, и за обрывистымъ берегомъ, какъ и по лѣвую сторону Волги, тянулась громадная, необозримая степь, которая залегла нескончаемымъ пустыремъ между Уральскими и Кавказскими горами, и между рѣками Ураломъ, Волгою и Дономъ.

Черезъ эту степь шли на Россію издревле, какъ говоритъ исторія, страшныя полчища дикихъ кочевыхъ народовъ Азіи. Сперва явились хозары, потомъ половцы, а тамъ монголы, заполонившіе Русь, а за ними ногайцы, калмыки и киргизы. Въ этой степи они гнѣздились; тутъ былъ всегдашній ихъ притонъ, тутъ была, гдѣ теперь Астрахань, и древняя столица Хозаръ — Атель, и столица Монгольскаго царства — Цытрахань. Въ этой же степи, лѣтъ полтораста до нашего времени, гуляла и бушевала понизовая вольница, — толпы воровскихъ казаковъ съ Дона, толпы бродягъ, раскольниковъ и, какъ называетъ народъ, «всякій сбродъ и наволока».

— Да, довелось мнѣ погулять по этимъ степямъ… Лѣтъ пять прожилъ, пока не угодилъ въ Сибирь!… говорилъ старикъ; и, немного помолчавъ, снова началъ:

— Да и какъ тутъ не гулять… Въ степи да на Волгѣ, словно въ морѣ — поди ищи… Станутъ на Волгѣ ловить, — переволокъ лодки на Донъ, и по Дону гуляй до Азова; на Дону плохо, — опять на Волгу и ступай по воложкамъ, да по камышамъ въ Каспійское море, а не то въ степь, — повсюду укроешься, — слѣдовъ нигдѣ не найдутъ. Донъ отъ Волги у Царицына, да у Камышина, черезъ Камышинку-рѣку рукой подать. Оттого-то и въ пѣсняхъ поютъ:

Какъ на Волгѣ на рѣкѣ, на Камышинкѣ,

Живутъ казаки, люди вольные:

Донскіе, гребенскіе со яицкими.

У казаковъ атаманушка,

По имени Ермакъ сынъ Тимофѣевичъ.

— Теперь-то отъ Камышинки и слѣдовъ не осталось; рѣченка совсѣмъ плохая стала; а прежде и по ней, какъ по Волгѣ, суда ходили… Помню, перебирался какъ-то черезъ нее и я на Донъ къ зимѣ… Помню это времячко… Плохъ для меня тотъ годъ былъ… Старикъ задумался; и снова видимо въ его головѣ стали проходить воспоминанія за воспоминаніями.

— Ну, разсказывай, старикъ, — полно мяться-то… Ты вѣдь изъ Покровскаго въ степь-то ушелъ… приставали докучливо окружавшіе старика слушатели.

— Нѣтъ, изъ Покровскаго я на Елтонъ пошелъ, да на Елтонѣ лѣто и выжилъ. Тогда вѣдь Покровцы все еще солевозчики были. Соль съ Елтона на два тракта возили — на Покровское и на Никольскую пристань. Покровцы меня и направили на Елтонъ. И много тогда на Елтонѣ народу было, — тысячъ до двухъ. А на Елтонъ хоть-бы и вдвое еще добавить народу, такъ и то мало. Соли и дна не видать. Разъ стали какъ-то рыть, чтобы до конца дорыться, — рыли, рыли, да до того дорылись, что ужь и желѣзо стало ломаться отъ соли, и рыть стало нечѣмъ. На Елтонѣ только и работаютъ въ одномъ уголкѣ, а со всего Елтона соли на весь-бы крещеный людъ хватило. Страсть, что за сила. Лѣтомъ, въ жаркіе дни, такъ и плаваетъ по озеру рапа, точно ледяная кора какая, а вѣтеръ подуетъ и сядетъ эта рапа на дно; а когда солнце заходитъ, озеро отъ этой рапы точно золото блеститъ. Калмыки, — тѣ такъ и зовутъ его «Алтанъ-Норъ», т. е. «Золотое озеро». А много этихъ озеръ по степи, всюду они, — и маленькія и большія, да и землю начнешь рыть, такъ и тутъ соленая вода. А иногда, въ одномъ мѣстѣ роешь — соленая вода, а тутъ сажени за двѣ, за три смотришь и прѣсную холодную отыщешь. Чудо-что!… Въ степи повсюду нарыты для скота колодцы съ прѣсной водой, копанями называются. Не будь ихъ, бѣда-бы была. Помню, какъ пошелъ я тогда съ Елтона въ Астрахань, много въ степи горя перенесъ. Вышли мы изъ Елтона втроемъ, а въ Астрахань только я одинъ и попалъ, и то спустя годъ.

Сначала, первые три дня, ничего было, а потомъ, чѣмъ дальше въ степь, все хуже и хуже пошло. Идешь бывало, да только и видишь, что небо синее надъ тобой да степь голая; и точно выжженная: ни кустарника, ни деревца, ни рѣчки… Блестятъ повсюду, словно льдомъ покрытые, солончаки, торчатъ кое-гдѣ бабы, истуканы каменные, попадаются курганы, развалины старинныя; и не слыхать кругомъ и не видать ничего больше. Только вихри и шевелятъ степь. А вихри страсть какіе бываютъ. Пронесется иной, что твоя шайка разбойническая. Зимой въ этихъ вихряхъ и люди, и цѣлые табуны гибнутъ, — ихъ тогда буранами называютъ. Сначала буранъ идетъ, и не знаешь, что это за силища такая…. Идетъ, точно подкрадывается, сбиваетъ снѣгъ помаленьку въ сугробы, а тамъ дальше, смотришь, сугробы все ростутъ и ростутъ, а вѣтеръ дѣлается все крѣпче да крѣпче… Лошади и скотъ, какъ почуютъ этотъ вѣтеръ, такъ и станутъ противъ него, чтобы вѣтеръ волосъ значитъ не подымалъ и чтобъ не зазябнуть отъ него. И иной разъ буранъ такъ помаленьку и стихнетъ, а не то, какъ начнетъ онъ крутить эти сугробы, какъ начнетъ подымать снѣгъ все выше да выше, и разбушуется такая страсть, что и солнце затмится, и глаза начнутъ слѣпнуть, — не видать ничего, и съ ногъ сбиваетъ, а подъ-конецъ и звѣри, и люди становятся точно шальные. Теряютъ они слѣдъ и дорогу, бѣгутъ куда попадя, блуждаютъ по цѣлымъ суткамъ; и одни попадаютъ въ пропасти и убиваются, а другіе падаютъ безъ силъ и замерзаютъ. Лѣтомъ тоже страшные вихри крутятъ по степи.

— Разъ какъ-то, — шли мы тогда съ Елтона — насъ чуть-чуть было не закрутилъ въ степи вихрь. Только-что уставили мы котелокъ и стали кашу варить, а товарищъ-то и говоритъ намъ:

— Братцы, гляньте-ка, курганъ двигается…

— Что за напасть, думаемъ… Глянули, анъ и вправду двигается. А курганъ-то большой, но крутитъ его и подымается отъ него сѣрое большое облако, да такъ столбомъ прямо на насъ и валитъ. Въ аулахъ, какъ идетъ такой вихрь, тамъ татары сейчасъ же на коней и къ табунамъ, — табуны отгонять, а татарки съ дѣтьми бѣгутъ въ кибитки и прячутся… Намъ же, куда было дѣваться; отбѣжали въ сторону, прилегли къ землѣ; а песчаная стѣна такъ, слышимъ, и крутится подлѣ насъ, такъ отъ нея словно изъ печи жаромъ и пышетъ; но подошла близко, да вдругъ и повернула сразу въ сторону, и только пескомъ горячимъ осыпала, да котелокъ съ кашей унесла.

— Пробѣжитъ такимъ порядкомъ въ степи этотъ вихрь буйный, и снова станетъ степь точно мертвая. Лежатъ поперегъ дороги змѣи, точно плети, прошуршитъ иной разъ бурьянъ или полынь заколышется, — такая трава горькая; и идешь, цѣлый день — идешь, и хоть бы что живое попалось. Такъ дней пять въ степи мы тогда томились. Въ послѣдніе же дни и съ дороги спутались. Стала насъ жажда одолѣвать; ночь цѣлую росу съ травъ собирали, а день настанетъ, дикихъ козъ по степи ищешь да зайцевъ… Маялись, маялись, да и рѣшили подъ-конецъ свернуть со степи на Волгу и направиться на Царицынъ или на Дубовку. И какъ завидѣли, помню, Волгу, такъ и жажда, и голодъ — все прошло; и не замѣтили, какъ вмѣсто деревни на какое-то пепелище натолкнулись. Одни избы разрушены, другія срыты; тамъ по улицѣ лежатъ разбитыя бочки, въ другомъ мѣстѣ горшки, сундуки, — и ни живой души нигдѣ. На другой день приплыли изъ Дубовки казаки и разсказали намъ, что за полдня до насъ нашли на эту деревню киргизы, разграбили и увели всѣхъ въ плѣнъ. Тогда это часто случалось; на Елтонѣ не разъ и работать поэтому не работали, а въ степи только и разбойничали калмыки да киргизы. Случалось грабили они рыбацкія ватаги и рыбаковъ на Волгѣ, — никому отъ нихъ житья не было, а Покровскіе да Никольскіе малороссіяне пуще всѣхъ страдали.

— Вотъ по этимъ самымъ степямъ они и теперь гоняютъ табуны и кочуютъ; — но теперь ихъ и слыхомъ-то не слыхать, такъ присмирѣли и притихли.

— Да, на Волгѣ тогда не то было, — Волгу и не узнаешь совсѣмъ… Тогда свистки разбойническіе слышались, а теперь пароходы свистятъ… Тогда и казаки-то волжскіе дѣлились на воровскихъ и служивыхъ, а теперь ни киргизъ, ни калмыкъ нѣтъ воровскихъ или разбойниковъ, — всѣ смирились. Да и Волга-то самая не та уже стала. Какъ вспомню ту весну, въ тотъ годъ, что съ Елтона пришелъ къ рыбакамъ подъ Царицынъ, вспомню какъ разлилась Волга чуть не на сто верстъ, и какъ закипѣла рыба по ней, тучами идя изъ моря, — вспомнится мнѣ теперь это время, то, право, иной разъ не вѣришь и памяти. Правда, велика Волга и теперь, обильна она той же рыбой, да все ужь не то. Тогда, — спала вода, такъ по берегамъ, да по лугамъ цѣлыми грудами валялась рыба; и не только звѣри и собаки, но и птицы-то, и тѣ одни глаза изъ нея выклевывали. А ребятишки руками рыбу бывало ловятъ. Да и бездна же по веснѣ шло этой рыбы. Теперь вонъ забойки или учуги, т. е. заборы поперегъ устьевъ ставятъ, чтобъ больше наловить; теперь на крючья ловятъ, да только пугаютъ рыбу и портятъ ее, а прежде не знали, куда дѣваться съ рыбою, — сѣти отъ нея рвались, а рыба такъ и валялась повсюду, и только гнила да ржавела. При мнѣ разъ поймали въ Царицынѣ бѣлугу, да такую чудовую, что нонѣ и не видалъ никто такихъ — сажени въ три была. Теперь бы только дивились на нее, и цѣны бы не знали, а тогда приволокли ее къ коменданту, а комендантъ выслалъ рыбакамъ полведра водки, да на томъ и спасибо; и благодарны рыбаки остались. А теперь вонъ и не велика бѣлуга, а сотнями цѣнятъ. Да нынѣ вонъ и бѣшанку за рыбу считаютъ: и на Волгѣ, и въ Россіи какъ селедку ѣдятъ, а прежде народъ сказывалъ, что сбѣсишься, когда станешь ее ѣсть. А и вправду рыба эта точно бѣшанная. Какъ идетъ вверхъ по Волгѣ, такъ изъ воды и прыгаетъ, и крутится по водѣ, и чѣмъ дальше, и чѣмъ выше идетъ, все болѣ и болѣ тощаетъ, и отощавшая, да закрутившаяся, такъ иной разъ и дохнетъ поверхъ воды. По веснѣ идетъ изъ моря она первая; съ ней же идетъ и, бѣлуга, которая ее пожираетъ. А прожора — эта бѣлуга. Сказываютъ, что находили въ ней иногда трупы человѣческіе, а камни и всякая дрянь зачастую попадаются. Прожора также и сомъ. Но сомъ да щука — тѣ такъ хищными рыбами и считаются. Сомъ — тотъ икру очень любитъ. Бѣлуга, когда стережетъ отъ него икру, такъ, чтобъ напугать его, все ртомъ хлопаетъ. Досталось и мнѣ ловить сомовъ. Да разъ какой случай былъ. Выѣхали мы съ рыбакомъ рано утромъ на челнѣ. Я сидѣлъ на кормѣ, а рыбакъ бросилъ снасть. Направили мы челнъ на самые глубокіе заводи, на ямы, на омутъ, гдѣ сомы только и живутъ. Крючья спустили, и только хлопнулъ рыбакъ клокушей, — а клокуша — это такая хлопушка, что какъ хлопнешь, то словно лягушка квакнетъ, — хлопнулъ онъ этой клокушей, и въ ту жъ, минуту челнъ нашъ наклонился на одинъ бокъ. А, вотъ онъ разбойникъ, попался, — крикнулъ рыбакъ, и, втащивъ въ лодку порядочнаго соменка, ударилъ его раза два весломъ по головѣ. Сдѣлавши такой починъ, отправились дальше. Словили еще двухъ, потомъ еще, и забрались затѣмъ въ такую глушь по воложкѣ, что только сомамъ и житье тамъ. Приготовились, стали со снастями по воложкѣ спускаться; но не проѣхали и сотни саженъ, какъ одна изъ бичевокъ вытянулась въ струну, а челнъ и зашатался. Рыбакъ дернулъ за бичеву, но бичева не сдалась; я хотѣлъ помочь, а сомъ, какъ рванетъ, какъ замечется словно бѣшеный, а потомъ какъ хватитъ круто въ сторону, челнъ-то перевернулся, а мы съ рыбакомъ и въ воду. Доплыли до берегу, сняли съ себя платье, и догнали челнъ чуть ужь не за версту. Стоитъ онъ, смотримъ, въ заводи, доплыли до него, а сомъ все-еще его держитъ и дергаетъ; но повозились еще часъ, другой надъ этимъ сомомъ, измучили его, онъ какъ бревно и всплылъ на воду. Вотъ какіе сомы бываютъ; а рыбакъ тогда мнѣ сказывалъ, что еще бойчѣе есть, а иные и въ сажень, и въ полторы попадаются.

А страшное, да мудреное и рыбацкое дѣло. Все вѣдь тоже надо знать, и на все надо умѣнье да снаровка. Рыбакъ на Волгѣ круглый годъ работаетъ. Какъ вскроется ледъ, такъ сейчасъ идетъ рыба въ Волгу изъ моря икру метать. Сперва идетъ бѣшанка, вобла, а съ ними и бѣлуга, затѣмъ щука, лещъ, судакъ, а потомъ севрюга, сомъ, далѣе же осетръ, и рыбаки только успѣвай тогда снасти закидывать. Вымечетъ же рыба икру, то снова скатывается въ море, и тогда зовется покатною. Съ Ильина дня опять идетъ частиковая; т. е. лещъ, судакъ, вобла, красноперка, окунь, карась; а въ августѣ снова красная, т. е. бѣлуга, севрюга, осетръ и стерлядь. Тутъ она ложится на зиму въ ямы; а только покроется льдомъ Волга, какъ опять явится бѣшанка. Зимой же багрятъ рыбу и ловятъ подо льдомъ. Рыбакамъ только и отдыхъ, что жаркіе лѣтніе іюльскіе дни; да и тутъ, правду сказать, — то приготовляютъ они сѣти, то чинятъ невода, лодки, — все въ работѣ. У нихъ и женщины, и дѣти работаютъ. Одни чистятъ рыбу, другіе солятъ, тѣ сушатъ, тамъ опять вялятъ, коптятъ, вытапливаютъ жиръ, а то вынимаютъ икру, визигу, клей — много всякой работы. Прежде на рыбацкихъ ватагахъ весело бывало.

— Помню я ловецкій праздникъ — Троицынъ день. И дѣвушки и парни — всѣ разряжены, а лодки убраны флагами, лентами, и вся Волга покрыта народомъ. Гдѣ, смотришь, на ватагѣ перегоняются на лодкахъ, гдѣ съ пѣснями плывутъ, — просто глядѣть любо. Теперь ловцы тоже чтутъ этотъ праздникъ; да что теперь? — теперь въ кабалѣ рыбаки, они вѣчно въ долгу у хозяина, и всѣ они какъ крѣпостные: закабалены деньгами богачей; теперь и самая-то Волга вся на откупу.

— Скоро вонъ и этихъ пеликановъ и баклановъ въ кабалу возьмутъ, — со всего будутъ брать, что можно.

— Вонъ, вишь ты, бакланы и такъ — словно рабочіе у пеликановъ: тѣ стоятъ да смотрятъ, а эти къ нимъ рыбу подгоняютъ.

— Нынѣ, какъ я вижу, на Волгѣ совсѣмъ не то, — вся она какъ какой-то рынокъ сдѣлалась. Въ Царицынѣ, да въ Камышинѣ арбузами прежде свиней кормили, а теперь везутъ эти арбузы въ Петербургъ, въ Москву; прежде виноградъ и всякія яблоки, груши, дыни ни почемъ тутъ были, а теперь и это развозятъ по столицамъ; и на Волгѣ на пристаняхъ торговля точно на ярмаркахъ идетъ. А въ Астрахани — тамъ цѣлое лѣто ярмарка. Теперь богатѣетъ Астрахань, а въ прежнія времена разоряли только ее. То грабили Донскіе и Терскіе казаки, то самозванцы, то Стенька Разинъ; то наконецъ было землетресеніе, чума, холера; все Астрахань испытала. Въ мое время страшная холера была въ Астрахани. Я какъ ушелъ тогда съ Елтона, такъ на второй годъ добрался до Астрахани, и то уже въ кандалахъ. Что дѣлать; душъ человѣческихъ не губилъ, а разбойникомъ былъ. Ходилъ тогда годъ цѣлый, искалъ-искалъ работы, а тутъ въ Черномъ Яру встрѣтился съ земляками, — кто изъ нихъ отъ рекрутчины бѣжалъ, кто отъ помѣщика, кого недоимка одолѣла, — всѣ пришли скрываться на Волгѣ. Они-то и меня за собой потянули: «будь нашъ, говорятъ; тебя все одно въ бѣгахъ ужь показываютъ. Иди за нами», говорятъ. «Куда», спросилъ я ихъ? — «Служить вольной волюшкѣ да своей башкѣ, да нашему атаманушкѣ», — Что, думаю, анъ и въ самомъ дѣлѣ, — дѣваться вѣдь некуда, а какъ поймаютъ меня власти, такъ все одно въ острогѣ насидишься… Подумалъ, подумалъ, да и пошелъ съ ними по камышамъ. Явился къ атаману. А атаманъ сейчасъ и къ присягѣ меня. — Присягаешь, говоритъ — «присягаю» говорю. Онъ сейчасъ велѣлъ помолиться на всѣ четыре стороны, а потомъ я и сталъ присягать, говоря за нимъ: «присягаю не щадить живота моего за атамана и товарищей; попадусь въ полонъ — никого не выдавать; будутъ бить — стану молчать; будутъ истязать — стану молчать; рѣзать будутъ — буду нѣмъ, какъ рыба; а нарушу присягу — быть мнѣ убиту, какъ собакѣ». И въ ту же ночь послалъ онъ меня на ватагу лошадь для себя украсть. Нечего было дѣлать, пошелъ на ватагу, укралъ лошадь. А потомъ ѣду на ней по степи да и думаю: за что-то меня Господь наказалъ… Сдѣлался я теперь изъ честнаго человѣка и бродяга, и воръ, и разбойникъ. Думаю такъ-то, а ночь была тихая, хоть бы травой-ковылемъ колыхнуло гдѣ. И вспомнилась мнѣ тутъ родная сторонушка, мать, что осталась одна одинешенькая; вспомнилась ночь подъ Усольемъ, что сгубила навѣкъ меня, жену и ребенка: и такъ засосала тогда тоска сердце, такъ стало тяжко, что легъ бы кажись въ сыру землю, да такъ бы и расшибся въ степи нѣмой. И ужь хотѣлъ-было свернуть я тогда со степи на Астрахань, хотѣлъ-было и повиниться во всемъ начальству, да какъ вспомнилъ опять, что не спасетъ меня повинная, и все одно не видать мнѣ матери, а быть въ острогѣ да въ Сибири, такъ пріударилъ лошадь и очутился въ станѣ. А въ станѣ поднесъ мнѣ атаманъ «тетку воеводишну», попросту водку; да и захмелѣла съ горя моя голова до слезъ… Но и тутъ недолго пришлось погулять: скоро и новая бѣда настигла. Такъ ужь по пословицѣ — одна бѣда никогда не идетъ, а всегда и другую ведетъ, пожили мы и въ степи у Волги лѣто, промышляли чѣмъ Богъ послалъ, а тутъ, слышимъ, наряжены изъ Астрахани воинскія команды, стерегутъ они насъ повсюду. Атаманъ порѣшилъ-было перебраться на Донъ, да тамъ и промышлять зимой; и только добрались мы было до Камышинки, а тутъ, какъ нагрянутъ на насъ казаки, какъ пошла свалка, такъ только два изъ насъ и спаслось; а то всѣхъ перевязали, а потомъ заковали да и въ Астрахань. Тѣмъ вотъ и кончилась моя вольная волюшка. Хотѣлъ-было атаманъ выручить насъ изъ астраханскаго острога, видали мы его какъ проходили черезъ базаръ; и пѣлъ онъ бывало подъ острогомъ Лазаря, да не удалось ему, — попалъ и самъ въ острогъ.

— Теперь ужь сорокъ лѣтъ прошло, какъ не видалъ я Астрахани…

— А вонъ, вишь ты, Успенскій соборъ показался. — И старикъ указалъ на синеватое, едва замѣтное пятно, виднѣвшееся вдали на горизонтѣ. Это дѣйствительно была Астрахань. На Волгѣ стали чаще встрѣчаться пароходы, различные суда, баржи, по воложкамъ шныряли лодки, въ сторонѣ курился дымокъ и виднѣлись калмыцкіе улусы, а стая птицъ — баклановъ, пеликановъ, лебедей, карагатокъ и другихъ съ крикомъ и шумомъ летали и плавали на каждомъ шагу.

— Ишь, пеликаны-то какъ кружатся въ воздухѣ и кричатъ, — будетъ, стало быть, къ ночи моряна, — замѣтилъ старикъ; и тутъ же разсказалъ рыбацкую примѣту, что если кружатся и кричать пеликаны, то будетъ моряна или сильный вѣтеръ съ моря, а если прямо и тихо они летятъ, то будетъ хорошая погода.

Но пароходъ — рѣчной, въ море ему не идти, — туда идутъ другіе пароходы; и онъ ужь у пристани.

На пристани толпа народу. Вездѣ по берегу раздается крикъ и шумъ; снуютъ военные матросы, снуютъ солдаты, бѣгаютъ дѣти, стоятъ извощики; вездѣ навалены по берегу тюки и бочки, а подальше отъ нихъ кучи фруктъ, кучи арбузовъ, винограда; и повсюду разносится тяжелый запахъ рыбы, смолы, дегтя, каменнаго угля, дыма и копоти. Вездѣ визжатъ торговки, визжатъ свистки отходящихъ и приходящихъ пароходовъ; а тамъ изъ отворенныхъ оконъ трактира доносится пискливая шарманка, трактирный органъ; слышится съ ними же рядомъ крикливая грузинская зурна, и тутъ же русская разудалая: «Внизъ да по матушкѣ», и еще какая-то цыганская пѣсня, и вой арфистки. Слышится на пристани и татарскій, и калмыцкій говоръ; стоятъ, точно задумавшись, у товаровъ своихъ апатичныя персіяне, армяне; и тутъ же рядомъ съ ними киргизы съ верблюдами, а затѣмъ туркмены и кавказскіе горды, и малороссіяне, и рязанцы, и владимірцы, — всѣхъ судьба тутъ свела. Гдѣ говорятъ о киргизскихъ степяхъ, гдѣ о Гунибѣ и Дербентѣ, гдѣ о Тюкъ-Караганѣ, о Бирючей косѣ, а гдѣ и о морскихъ шкунахъ, о Персіи; и все это сливается въ одинъ нескладный хоръ; и все это ясно говоритъ вслѣдъ за старикомъ, что Астрахань — это ярмарка: здѣсь конецъ русской великой рѣки Волги, и начало моря и путь въ Азію.

---

1. Особаго рода рѣчное судно.
2. Народъ во многихъ мѣстностяхъ говоритъ «играетъ», вмѣсто «поетъ».
3. Такъ называются на Волгѣ и на впадающихъ въ нее рѣкахъ луга, покрывающіеся въ весеннее время водою.
4. Такъ называются костры, образующіеся отъ сломанныхъ вѣтромъ деревьевъ.
5. Село Макарьевскаго уѣзда.
6. Каюта хозяйская и лоцманская.
7. Такъ называются рукава Волги.
8. Однорядкой называется плотъ, сложенный изъ одного ряда бревенъ, двурядкой изъ двухъ и пятиряднымъ — тотъ плотъ, который сложенъ изъ бревенъ въ пять рядовъ — рядъ на рядѣ.