Вокруг тиары (Жебар)/ДО

Вокруг тиары
авторъ Эмиль Жебар, пер. Екатерина Иосифовна Уманец

Оригинал: фр. Autour d’une tiare, опубл.: 1894. — Источникъ: az.lib.ru

ВОКРУГЪ ТІАРЫ

ИСТОРИЧЕСКІЙ РОМАНЪ ЭМИЛЯ ГЕБГАРТА ЧЛЕНА ФРАНЦУЗСКОЙ АКАДЕМІИ ПЕРЕВОДЪ СЪ ФРАНЦУЗСКАГО ЕК. УМАНЕЦЪ Приложеніе къ «Историческому Вѣстнику» С.-ПЕТЕРБУРГЪ

1907

I.
Призракъ папы Бенедикта IX.

Утромъ въ день праздника всѣхъ святыхъ, въ 1076 году, при папѣ Григоріи VII, Римъ проснулся въ очень грустномъ настроеніи.

Баронскіе замки съ запертыми окнами и дверями имѣли пустынный видъ. Праздничные флаги не развѣвались на башняхъ, разноцвѣтныя шелковыя матеріи не украшали балконовъ. Много церквей было заперто; колокола молчали, и лишь въ папскихъ базиликахъ служились торжественныя литургіи. Сидя на ступеняхъ монастырей, съ мрачными лицами и пустыми чашками, голодные и сироты напрасно ждали обычной милостыни въ тотъ часъ, когда діаконъ провозглашалъ заповѣди блаженства подъ сводами святого Петра, святой Маріи Магдалины и святого Іоанна Латеранскаго.

Въ Монти, въ Транстевере, въ Регола, въ переулкахъ или на песчаныхъ берегахъ Тибра, женщины, дѣти, старые нищіе сходились маленькими робкими группами, переговаривались шопотомъ и спрашивали другъ друга, неужели снова готовится какой-нибудь ужасный безпорядокъ, неужели снова сеньоры будутъ жечь городъ, душить бѣдныхъ людей, какъ скотину, гнать папу ударами камней и возводить лже-папу, съ лицомъ антихриста, на апостольскую каѳедру.

Если императоръ Генрихъ IV перейдетъ Альпы, чтобы успокоить Римъ, жестокая рѣзня римлянъ неизбѣжна; если Робертъ, владыка Нормандіи, прибудетъ изъ Салерно, чтобы покровительствовать святому отцу, то онъ не оставитъ ни одного экю, ни одной кружки масла паствѣ Григорія VII. Лишь одно, къ несчастію, было достовѣрно: наиболѣе страшный изъ бароновъ, смертельный врагъ Григорія VII, Цензій, отрѣшенный отъ церкви за убійство, вѣроотступничество и мятежъ, только что тайно прибылъ въ Римъ. Его видѣлъ одинъ еврей около полуночи, когда онъ стучалъ въ дверь одной изъ своихъ крѣпостей, близъ гетто. При одномъ имени Цензія лица блѣднѣли и голоса умолкали. Никогда еще, даже въ проклятыя времена бароновъ Тускулума, ни одинъ преступникъ не вызывалъ такого страха у римлянъ. Онъ пролилъ цѣлые потоки крови, чтобы при помощи страшнаго мятежа возвести лже-папу Гонорія на престолъ святого Іоанна Латеранскаго. Какъ разъ наканунѣ этого грустнаго дня всѣхъ святыхъ папа Григорій велѣлъ разрушить самую сильную крѣпость Цензія у моста св. Петра. Время отъ времени тяжелые шаги вооруженныхъ людей, епископъ, торопливо проѣзжавшій на мулѣ, опустивъ голову и тревожно оглядываясь, отдаленный бой часовъ на колокольнѣ Капитолія, крикъ ребенка — пугали собиравшіяся группы и разсѣивали ихъ по грязнымъ улицамъ. Какая-то трагедія витала надъ Римомъ, и народъ съ тревогой ждалъ ея перваго акта.

Въ домахъ духовныхъ лицъ и во дворцахъ кардиналовъ и епископовъ, въ кельяхъ монаховъ царило не меньшее волненіе. Но здѣсь говорили не о феодальномъ возстаніи или новомъ нашествіи имперскихъ войскъ: здѣсь говорили о страдающей церкви, которая, казалось, была готова возстать на первосвященника. Съ первыхъ же дней своей духовной жизни Григорій VII составилъ себѣ слишкомъ высокое представленіе о благородствѣ священника: онъ хотѣлъ, чтобы священникъ былъ чистъ и бѣденъ, какъ апостолы Іисуса. Всѣ знали, что этотъ монахъ внушилъ шести предшествующимъ папамъ свою ненависть къ симоніи и презрѣніе къ сладострастію; на другой же день послѣ своего избранія онъ поднялъ плеть на торговцевъ храма и опрокинулъ столы ростовщиковъ, устроенные епископами въ тѣни храмовъ; онъ выгналъ женатыхъ духовныхъ лицъ, ложныхъ сестеръ и женъ, предписалъ духовенству строгую дисциплину Клюни и цѣломудріе.

Въ послѣднее время онъ опустилъ свою руку на головы бароновъ, велѣлъ запереть въ Кассенъ кардинала-епископа Палестрина и епископа Алатри, посадилъ на хлѣбъ и на воду пять или шесть монаховъ св. Павла и выпустилъ громовую буллу противъ архіепископа Равенны и аббата Фарфа. Одинъ, поддерживаемый лишь нѣсколькими аскетами, въ ссорѣ съ императоромъ и ненавидимый дворянствомъ, папа Григорій VII предпринялъ сверхчеловѣческую задачу, передъ которой отступилъ дружившій съ императорами папа Гербертъ: вернуть къ Евангелію совѣсть служителей Бога.

Итакъ, большой церковный праздникъ, праздникъ исповѣди, дѣвственницъ и мучениковъ, былъ для города траурнымъ днемъ. Къ вечеру съ Тибра поднялся желтоватый туманъ, медленно и тяжело разостлался по семи холмамъ и закрылъ видъ неба. Наступала ночь мертвыхъ. Потомъ раздался вечерній колоколъ съ базиликъ св. Петра, св. Іоанна Латеранскаго и св. Маріи Маджіоре. Звукъ колоколовъ мрачно несся сквозь туманъ то медленно, то быстрыми порывами, подобно отчаянному призыву тонущаго во тьмѣ корабля; раздался послѣдній, властный, какъ призывъ къ мятежу, звонъ св. Павла; онъ летѣлъ по пустынному Риму, долетѣлъ до Латерана, до ушей Григорія VII, читавшаго при свѣтѣ лампы. Папа поднялъ голову и закрылъ книгу.

Наступила уже ночь и окутала улицы и площади, такія же молчаливыя, какъ монастырь Campo-Santo, когда человѣкъ вышелъ изъ замка квартала Паріонъ, близъ Тибра, и направился черезъ кварталъ евреевъ къ Капитолію. Онъ шелъ рѣшительнымъ шагомъ; на немъ былъ широкій плащъ, а на головѣ нѣчто въ родѣ монашескаго капюшона. Подходя къ городской крѣпости, онъ сдѣлалъ большой обходъ, очевидно, изъ опасенія встрѣтиться со сбирами префекта, и поднялся на форумъ близъ церкви святыхъ Косьмы и Даміана. Тогда онъ пошелъ медленнѣе, потому что едва различалъ сквозь туманъ тропинку, виднѣвшуюся между кустарниками.

По обѣимъ сторонамъ смѣлаго путника Палатинъ и базилика Мира возвышали свои громадныя стѣны. Дойдя до арки Тита, онъ очутился передъ звучными ступенями Святого пути и быстро спустился къ аркѣ Константина. Тамъ онъ остановился на минуту, чтобы оріентироваться и, не безъ нѣкотораго страха, обернулся къ громадѣ Колизея. Странный, однообразный шумъ, подобный далекому шуму моря, несся изъ каждой арки этого чудовища; то вѣтеръ жалобно стоналъ въ его галереяхъ.

— Грѣйтесь, радуйтесь, грабители, мои дорогіе друзья, — прошепталъ человѣкъ: — въ одинъ изъ ближайшихъ вечеровъ я приглашу васъ на ужинъ. Сегодня у меня есть дѣло въ другомъ мѣстѣ.

И онъ пошелъ по направленію къ спуску Келіусъ, затѣмъ повернулъ въ сторону св. Іоанна Круглаго. Ощупью добрался онъ до стѣны Сервія Тулія и наконецъ увидалъ направо, посреди дороги уединенную башню святыхъ Іоанна и Павла. Онъ постучалъ рукояткой кинжала въ калитку сада, окружающаго эту башню. Ему отворилъ мальчикъ.

— Деодатъ? — спросилъ путникъ.

— Онъ ждетъ васъ, сеньоръ, — отвѣтилъ мальчикъ.

Человѣкъ поднялся по лѣстницѣ башни и вошелъ въ комнату со сводами, очень суроваго вида, гдѣ сидѣлъ священникъ. Онъ сбросилъ плащъ и капюшонъ. Человѣкъ этотъ, съ короткой жесткой бородою, съ злыми глазами и грубымъ лицомъ, былъ вооруженъ съ головы до ногъ. Священникъ былъ высокъ и худъ; его мрачный, мгновеніями вспыхивающій взглядъ свидѣтельствовалъ о непобѣдимой гордости, а нервный ротъ съ тонкими губами выдавалъ горечь трагической жизни.

Въ углу комнаты на столѣ лежали книги довольно подозрительнаго вида; одна изъ нихъ была раскрыта, и на ея желтомъ пергаментѣ были изображены какія-то странныя фигуры между геометрическихъ линій и вычисленій, сдѣланныхъ арабскими цифрами. На стѣнѣ висѣло распятіе слоновой кости, проткнутое въ томъ мѣстѣ, гдѣ находится сердце, стальной иглою. Это было распятіе, заколдованное Деодатомъ.

Священникъ этотъ былъ уже преклонныхъ лѣтъ. Онъ служилъ когда-то архидіакономъ церкви въ Порто, и папа Левъ IX хотѣлъ назначить его епископомъ, но Гильдебрандъ разстригъ его за преступленіе противъ симоніи. Онъ вернулся въ Римъ среди цѣлой массы провинившихся священниковъ, которыхъ бароны защищали отъ папскихъ преслѣдованій. Чтобы чѣмъ-нибудь существовать, онъ писалъ ложныя буллы, а чтобы развлечься въ мрачной башнѣ Келіуса, занимался магіей и вызывалъ демоновъ.

Гость придвинулъ скамейку къ горѣвшему посреди комнаты бразеро^[1] и сѣлъ, не говоря ни слова. Деодатъ спокойно положилъ локти на книгу и сказалъ съ насмѣшливой улыбкой:

— Онъ выгналъ тебя, какъ бѣшеную собаку, изъ твоего лучшаго замка, мой бѣдный Цензій, и ты пришелъ просить гостепріимства у стараго Деодата, недостойнаго священника святой церкви.

Цензій всталъ и заговорилъ съ внезапной злобой:

— Да, онъ меня выгналъ, оскорбилъ, сдѣлалъ разбойникомъ. Онъ изгналъ меня изъ христіанскаго стада, онъ придавилъ меня своей пятою. Развѣ Богъ не допуститъ, чтобъ дотронулись до этого человѣка, чтобъ его схватили, какъ ночного вора?

— Онъ помазанникъ Божій, — ироническимъ тономъ отвѣтилъ священникъ, — и потомъ, Богъ… видишь ли, мы въ Немъ не очень увѣрены… вотъ діаволъ, — это сколько угодно.

— А ты увѣренъ въ сатанѣ, Деодатъ?

— Конечно, дорогой сеньоръ, такъ же увѣренъ, какъ въ томъ, что ты сейчасъ здѣсь, въ моей башнѣ. Я ношу его и въ головѣ и въ сердцѣ.

Цензій съ нѣкоторымъ испугомъ посмотрѣлъ на своего хозяина. Онъ сдѣлалъ даже шагъ назадъ, какъ будто хотѣлъ убѣжать. Но Деодатъ устремилъ на него властный и въ то же время ласковый взглядъ. Цензій медленно подошелъ къ священнику.

— Если бъ ты захотѣлъ помочь мнѣ погубить его, свергнуть его съ папскаго престола, даже убить, въ случаѣ надобности, какъ мы это нерѣдко дѣлали, когда распоряжались нашимъ епископомъ…

Деодатъ подошелъ къ окну, отворилъ его и, жестомъ подозвавъ барона, сказалъ:

— Взгляни.

Оригинальная картина открывалась съ верху башни святыхъ Іоанна и Павла. На необозримое пространство разстилался надъ римской равниной туманъ, подобно неподвижному, молчаливому океану. Налѣво, у крутого подъема Келіуса и городскихъ крѣпостей, пары тумана вдругъ поднимались, какъ бы для того, чтобъ взять приступомъ Латеранъ, но величественная базилика, опираясь на черную массу крѣпости, какъ бы находясь между небомъ и землею, какъ будто смѣялась надъ непогодой. Маленькій огонекъ все еще горѣвшей лампы Григорія VII сіялъ среди ночной тьмы.

Цензій высунулся изъ окна, но ничего не понялъ въ этой странной картинѣ. Деодатъ пожалъ плечами.

— Тамъ, — сказалъ священникъ, — находится слишкомъ сильная власть, чтобъ шайка мятежниковъ могла ее разрушить. Съ давнихъ вѣковъ населеніе Рима, сеньоры и императоры возставали противъ папъ; но папство осталось и оно похоронитъ и бароновъ и императоровъ. Уже болѣе ста лѣтъ вы обезчестили папскую каѳедру, сажая на нее недостойныхъ папъ; вы надѣвали папскую тіару на развращенныхъ юношей, на воровъ съ большой дороги, на безумцевъ. Одинъ устраивалъ въ Латеранѣ гаремъ, другой бѣжалъ въ Константинополь, увозя церковную казну, третій заставлялъ вырывать глаза и отрѣзать носы и руки у кардиналовъ и епископовъ. Они были хуже, чѣмъ Неронъ или Домиціанъ. Слѣдовало удушить Бенедикта VI въ замкѣ св. Ангела, отравить Бонифація VII, вырвать языкъ у Іоанна XVI. Папство пережило всѣ эти ужасы. Самъ сатана ничего не выигралъ, разбивъ голову Іоанну XII ночью, въ деревнѣ, близъ могилы Цециліи Метеллы. Напрасно также позднѣе самъ демонъ воплотился въ Бенедикта IX: четыре раза изгоняемый изъ Рима христіанами, Бенедиктъ IX четыре раза возвращался въ него при помощи разныхъ негодяевъ и наконецъ исчезъ, какъ по волшебству. Этому скоро уже тридцать лѣтъ. Но думали, что онъ скрывается, какъ дикій звѣрь, въ своихъ родныхъ горахъ Тускулума. Каждый годъ въ ночь мертвыхъ, именно въ сегодняшнюю, онъ показывается испуганнымъ прохожимъ на берегахъ Тибра, на дорогѣ въ Аптіо или среди развалинъ форума. Что же касается меня лично, то я еще жду его. Вотъ его волшебный требникъ, найденный въ его моленной: онъ служилъ ему для вызыванія діавола и соблазна женщинъ. Я всю жизнь изучаю его.

Деодатъ показалъ пальцемъ на раскрытую на столѣ книгу. Цензій подошелъ къ книгѣ съ суевѣрнымъ страхомъ и не посмѣлъ до нея дотронуться.

— Ну, вотъ, — продолжалъ священникъ, — папство лежало на этомъ человѣкѣ и дѣлало его священнымъ. Однажды, когда ему было шестнадцать лѣтъ, владыки Капитолія, напуганные его чудовищнымъ развратомъ, рѣшили удушить его въ алтарѣ св. Іоанна. Это было въ воскресенье, въ большой праздникъ. Заговорщики медленно приближались къ алтарю. За Евангеліемъ они стояли уже на первой ступенькѣ. Они должны были броситься на него во время проскомидіи. Вдругъ они взглянули другъ на друга и поблѣднѣли… Дневной свѣтъ померкъ, всѣ лица потемнѣли, ночь спустилась на базилику. Солнце погасло среди неба, какъ будто не хотѣло освѣщать такой ужасъ. Бенедиктъ IX былъ спасенъ; наскоро зажгли восковыя свѣчи, онъ пріобщился Св. Тайнъ и когда обернулся къ народу, чтобы благословить его, солнце засіяло попрежнему и раздался звонъ всѣхъ колоколовъ Рима.

Священникъ сдѣлалъ шагъ къ барону и, опустивъ руку ему на плечо, сказалъ:

— И ты хочешь убить Григорія, думая убить въ то же время и ненавистную тебѣ таинственную силу! Бѣдный глупецъ! ты сдѣлаешь только однимъ мученикомъ и святымъ больше. Христіанство построитъ соборы въ его память, и на другой же день послѣ твоего преступленія новый монахъ надѣнетъ кольцо, снятое съ пальца этого монаха.

— Но я буду отмщенъ, — прошепталъ Цензій.

— Ты будешь осужденъ, — возразилъ Деодатъ.

Цензій вздрогнулъ и зашатался, какъ пьяный.

— Ты боишься ада, — сказалъ священникъ, — и пришелъ ночью въ мою келью, гдѣ виситъ поруганное мною распятіе, чтобы я вызвалъ тебѣ помощь сатаны. Не уходи. Мнѣ жаль тебя. И потомъ, ты мнѣ нуженъ. Слушай еще. Мы можемъ соединить нашу ненависть. Ты будешь руками, я буду умомъ. Но пойми хорошенько, если можешь, одну вещь. Не надо проливать крови; кто знаетъ, не дастъ ли Небо снова какое-нибудь страшное знаменіе? Нѣтъ, его надо не убить, а жестоко, безпримѣрно, унизить, чтобы на него смотрѣли не какъ на мученика, а какъ на негодяя, какъ на злоумышленника. Униженный, поруганный, пусть онъ умоляетъ тебя, пусть цѣлуетъ твои руки, пусть бьетъ себя въ грудь за свою жестокость. Это церковь, изгнавшая меня изъ своего лона, будетъ поругана въ лицѣ первосвященника. Но твой поступокъ долженъ быть могучъ и остаться въ назиданіе потомству. И, если тебѣ нуженъ адскій совѣтъ, чтобы ты самъ понялъ твои намѣренія, то пойдемъ со мною; эта ночь темна и приближается часъ, когда проклятыя души показываются людямъ.

Волшебникъ взялъ требникъ Бенедикта IX и мѣшочекъ съ ароматическими травами, необходимыми при заклинаніяхъ. Онъ положилъ углей изъ жаровни въ мѣдную кадильницу, висѣвшую подлѣ распятія слоновой кости, и подалъ ее Цензію. Затѣмъ они спустились съ башни и почти бѣгомъ направились къ термамъ Каракаллы. Они шли въ туманѣ, спустивъ низко капюшоны, и ихъ плащи развѣвались за ихъ спинами, подобно большимъ чернымъ крыльямъ. Свѣтъ кадильницы бросалъ кровавую полосу на тропинку. Священникъ шелъ очень твердымъ шагомъ; Ценцій спотыкался о каждый придорожный камень.

Была полночь, когда они вошли въ колоссальныя развалины. Шипы вонзались въ ихъ одежду, какъ когти невидимыхъ звѣрей; обломки кровли, когда-то разрушенной варварами, преграждали имъ путь. Наконецъ они дошли до послѣдняго этажа, почти нетронутаго солдатами Алариха, и шаги ихъ стали звучнѣе.

Деодатъ остановился около порфироваго обломка, валявшагося на землѣ; онъ положилъ на него кадильницу; угли трещали въ холодномъ туманѣ. Затѣмъ онъ начертилъ кругъ, центромъ котораго былъ обломокъ; при тускломъ свѣтѣ кадильницы онъ прочелъ громкимъ голосомъ нѣсколько строкъ изъ требника на непонятномъ для Цензія языкѣ и, окончивъ заклинаніе, посыпалъ на уголья волшебные ароматы.

Столбъ дыма съ мелкимъ искрами поднялся кверху. Задержанный въ своемъ первомъ порывѣ влажнымъ туманнымъ воздухомъ, ѣдкій дымъ поднимался и опускался, всюду ища выхода, вился длинными красноватыми или зеленоватыми спиралями и тысячью фантастическихъ узловъ. На извѣстной высотѣ, найдя болѣе широкій выходъ, онъ лился дрожащими колоннами и разостлался по разрушеннымъ заламъ. Нѣсколько струй дыма черезъ скважины въ стѣнахъ бѣшено понеслись къ Риму, кружились около кустовъ и наконецъ сливались съ потемками.

Испуганныя летучія мыши съ жалобнымъ крикомъ вылетали изъ своихъ гнѣздъ, носились въ воздухѣ и падали на землю. Въ самой глубинѣ залы античная статуя мраморной Діаны съ отбитыми руками и грудями приняла блѣдно-розовый оттѣнокъ и, казалось, пробудилась къ жизни; съ поднятой головою и улыбающимся ртомъ, она какъ будто готова была подойти, въ своей героической наготѣ, къ двумъ храбрымъ людямъ, дерзнувшимъ въ этотъ часъ нарушить покой мертвыхъ боговъ. Цензій, опьяненный ароматами, почувствовалъ, что у него кружится голова отъ этого безпрестаннаго колебанія паровъ, и весь дрожалъ; онъ сѣлъ, прислонясь къ обломку, и наблюдалъ, какъ во снѣ, странныя фигуры, клубившіяся надъ его головою, потомъ исчезавшія, какъ мертвые листья зимнимъ вечеромъ.

Онъ видѣлъ, какъ кружились толпы ужасныхъ несчастныхъ жертвъ имперскихъ или феодальныхъ войнъ противъ папъ; женщины влекли за руки маленькихъ дѣтей, бѣжали старцы съ растрепанными волосами и бородами; молодые люди съ истомленными лицами и скованными руками шли въ изгнанье; священники, какъ безумные, убѣгали изъ разрушающихся, горящихъ церквей. Потомъ цѣлый потокъ вооруженныхъ людей съ окровавленными руками, съ добычей на плечахъ несся по ограбленнымъ тѣламъ; затѣмъ шайки разбойниковъ съ обнаженными руками и ногами, потрясая горящими факелами, весело разливали вокругъ цѣлый ураганъ пламени. Цензій узналъ свой собственный полкъ и громко вскрикнулъ…

— Молчи, — шепнулъ Деодатъ. — Тайна сейчасъ окончится. Пусть приближающееся видѣнье никогда не исчезнетъ изъ твоей памяти!

Торжественно разстилаясь вдоль стѣнъ Каракаллы, огромная медленная процессія двигалась на золотой тучѣ: дѣти, одѣтыя въ разноцвѣтныя платья, молодые діакона съ развѣвающимися волосами, въ огненныхъ облаченіяхъ, епископы въ одѣяніяхъ, сверкающихъ цѣлымъ дождемъ рубиновъ, духовная коллегія, задрапированная въ яркій пурпуръ; наконецъ, приподнятый надъ головами духовенства, полулежалъ на царскомъ тронѣ молодой папа, юный азіатскій богъ, и перебиралъ пальцами ленты своей митры; это былъ демоническій и очаровательный папа, бывшій пугаломъ святой римской церкви, папа, которому поклонялся Деодатъ.

Призракъ папы Бенедикта IX простеръ правую руку къ священнику, но не совершилъ крестнаго знамени.

Процессія двигалась къ самому отдаленному углу залы. Вдругъ діаконы, епископы, кардиналы исчезли, какъ свѣтъ, задутый вѣтромъ. А толпа вооруженныхъ, окровавленныхъ людей и полураздѣтыхъ разбойниковъ появилась снова, окружила тронъ, который, раскачиваясь надъ цѣлымъ лѣсомъ пикъ и факеловъ, сталъ подниматься къ алтарю, сверкающему драгоцѣнными камнями…

Но по срединѣ алтаря появилась величественная фигура наклоненнаго монаха. По мѣрѣ того, какъ онъ наклонялся къ святому столу, молодой антихристъ блѣднѣлъ и расплывался въ тучѣ своего адскаго апоѳоза; только демоны поднялись до алтаря и дерзко окружили неподвижнаго монаха.

Тогда порывъ бури потрясъ своды, разсѣялъ волшебный дымъ и разнесъ его съ ревомъ по дрожащимъ кустамъ и чернымъ авентинскимъ кипарисамъ. Свинцовый туманъ снова окутывалъ, какъ трауръ, знаменитыя термы (бани) Каракаллы.

Цензій прижалъ къ груди складки своего плаща и тяжело упалъ на землю. Когда онъ проснулся на разсвѣтѣ, священника уже не было. Съ сѣраго неба опускался мелкій дождь; огромная сова, потревоженная ночью, страшно билась въ шипахъ кустарника. Вдали лаяла собака. Цензій со страхомъ оглянулъ мрачную часовню Деодата. Холодъ и дождь заставили его наконецъ уйти.

Онъ вышелъ изъ термъ, но не посмѣлъ пройти мимо башни святыхъ Іоанна и Павла. Онъ прошелъ около монастыря св. Григорія Великаго, вернулся къ аркѣ Константина и, послѣ минутнаго колебанія, вдругъ бросился въ Колизей. Подъ аркой, гдѣ наканунѣ онъ видѣлъ свѣтъ, онъ нашелъ лежащими вокругъ угасшаго огня двѣнадцать человѣкъ, привѣтливо поздоровавшихся съ нимъ. Они проговорили весь день о прошломъ и будущемъ, и баронъ не скучая, досидѣлъ съ ними до того часа, когда раздался вечерній звонъ, приглашавшій римлянъ запираться въ своихъ домахъ. Тогда онъ пошелъ по направленію къ своему замку, какъ осторожный гражданинъ, который скрываетъ свое лицо, чтобъ не быть узнаннымъ во время ночной прогулки.

II.
Полуночная месса папы Григорія VII.

Наканунѣ Рождества въ Римѣ прошелъ слухъ, что папа будетъ служить полуночную мессу въ церкви св. Маріи Маджіоре. Это была старинная, всѣми любимая базилика; близъ главнаго алтаря находился весьма чтимый чудотворный образъ Мадонны съ младенцемъ, работы святого апостола Луки, принесенный изъ Азіи ангелами. Каждый разъ, когда начиналась чума, священники носили по улицамъ эту старинную икону, сверкающую золотомъ и брильянтами, и Богъ прекращалъ заразу.

Рождественская ночь была великимъ праздникомъ базилики св. Маріи Маджіоре; въ нее стекался народъ со всѣхъ концовъ Рима, и въ мрачномъ уединеніи Аквилина виднѣлась издалека залитая огнями и звуками церковь, въ которую шли толпы пилигримовъ и пастуховъ, какъ когда-то пастухи Палестины шли въ хлѣвъ Виѳлеема.

Уже три дня дулъ ужасный сироко и темныя тучи застилали горизонтъ. Къ вечеру облака спустились на горы Тиволи и Тускулума и громъ загремѣлъ надъ моремъ. Вдругъ сразу стемнѣло и разразилась страшная гроза. Лилъ такой сильный дождь, что, по словамъ хроникера того времени, думали, что вернулся библейскій потопъ. Громъ гремѣлъ сразу надъ всѣми холмами; безпрестанныя молніи разрывали тучи, въ просвѣтахъ которыхъ мелькали черные силуэты колоколенъ и башенъ, кипарисы Монте-Мачо, гнувшіеся, какъ колосья, феодальныя крѣпости, раскинутыя по равнинѣ; иногда молнія освѣщала даже Апеннины, и скалистыя горы Сабины выступали, какъ блѣдныя видѣнія Апокалипсиса.

Еще за часъ до полуночи дождь все шелъ; Тибръ, уже поднявшійся отъ осеннихъ грозъ, мчался со страшной быстротою. Кварталъ Марсова поля и скалистыя долины у Эквилина и Квиринала превратились въ болото. Римляне, взволнованные всѣми этими дурными примѣтами, отказались отъ папской мессы и зажгли дома лампы. Постепенно раскаты грома стали отдаляться. Колокола всего города громко звонили, но не вызвали ни одного католика. Добрые люди думали, что въ такую ужасную погоду достаточно вола и осла, чтобъ согрѣть младенца Іисуса въ его ясляхъ.

Между тѣмъ вблизи св. Маріи Маджіоре появились какіе-то странные пилигримы, очевидно, не боявшіеся ни дождя, ни холода. Молчаливыя тѣни ходили взадъ и впередъ передъ дверями и около свѣтлаго круга, падавшаго изъ освѣщеннаго алтаря и средины базилики. Эти люди вовсе не имѣли вида добрыхъ прихожанъ; вмѣсто псалмовъ и молитвенниковъ они принесли съ собою ножи и пики. Дальше, у св. Праксидіи, стояла довольно большая группа съ незажженными факелами и стерегла осѣдланныхъ лошадей, пугливо вздрагивавшихъ каждый разъ, какъ молнія освѣщала темноту. Всѣ эти люди съ нетерпѣніемъ устремили взоры по направленію къ Латерану, мрачная громада котораго уснула, казалось имъ, какъ и весь городъ.

Послышался звукъ свистка, тѣни разсѣялись и исчезли въ аллеѣ старыхъ деревьевъ, которая вела къ монастырю св. Бальбины.

Тамъ, на площади Келіуса, при трепещущемъ свѣтѣ нѣсколькихъ фонарей появилась маленькая процессія на уединенной дорогѣ св. Маріи Маджіоре. Она медленно спускалась съ холма, старательно обходя рытвины, и не скоро дошла до площади базилики. Впереди двигались два человѣка съ алебардами, затѣмъ монахъ, державшій высоко папскій крестъ, нѣсколько церковнослужителей съ фонарями, два кардинала, сидѣвшіе на мулахъ въ мѣховыхъ шапочкахъ, предохранявшихъ ихъ отъ холода, и, наконецъ, на носилкахъ, задрапированныхъ пурпуромъ, сидѣлъ маленькій старичокъ съ очень строгимъ лицомъ, закутанный въ красную мантію и съ золотымъ крестомъ на груди.

Главныя церковныя врата открылись; яркій свѣтъ залилъ процессію, кардиналы сошли съ муловъ, и папа Григорій VII вошелъ въ освѣщенную и пустую базилику…

Золотая звѣзда, которую пастухи и волхвы видѣли на Востокѣ, не стояла въ эту ночь надъ крышей св. Маріи Маджіоре.

Въ глубинѣ, позади алтаря, діаконъ меланхолическимъ голосомъ оканчивалъ чтеніе псалма пророчествъ, которыя предсказали когда-то Израилю пришествіе Іисуса, сына Давида, потомка Авраама.

Папа бросилъ вокругъ затуманенный грустью взглядъ. Онъ видѣлъ лишь колѣнопреклоненныхъ, въ рваныхъ плащахъ, бѣдныхъ пастуховъ или полудикихъ юношей, которые пришли издалека, шли весь день и рады были укрыться въ церкви отъ грозы. Онъ простеръ къ нимъ правую руку и благословилъ ихъ, произнося слова, которыя пѣли небесные голоса въ ту ночь, когда Господь родился въ ясляхъ:

«Pax hominibus bonae voluntatis!»

Каноники базилики приблизились къ Григорію VII и торжественно повели его къ трону, возвышавшемуся около алтаря. Тамъ онъ надѣлъ бѣлоснѣжный стихарь, бѣлую, широкую византійскую обувь, затканную золотомъ, и палліумъ, усѣянный крестами; два мальчика подали ему остроконечную тіару и папскій жезлъ; кардиналы, исполнявшіе обязанности старшихъ и младшихъ діаконовъ, стали по его обѣимъ сторонамъ. Григорій произнесъ первыя слова «Te Deum».

Когда радостная молитва была окончена, папа, все стоя на ступенькахъ трона, снялъ тіару, наклонился и произнесъ тихимъ голосомъ первыя молитвы мессы. Причетникъ, стоя на колѣняхъ у ногъ папы, открылъ, опирая на свой лобъ, книгу Посланій, потомъ Евангеліе, которое кардиналы читали по очереди съ двухъ амвоновъ клироса. Въ минуту дароприношенія папа спустился съ трона и съ необыкновеннымъ величіемъ поднялся на ступеньки алтаря. Начиналось таинство проскомидіи. Духовенство базилики набожно стало въ линію у входа на клиросъ, а скромные деревенскіе пастухи застѣнчиво подвинулись впередъ и сгруппировались подъ иконой Мадонны, работы евангелиста Луки, чтобы ближе созерцать таинство.

Звукъ пики, упавшей на полъ въ одномъ изъ отдаленныхъ угловъ храма, вдругъ нарушилъ тишину. Кардиналъ, стоявшій около папы, повернулъ голову къ дверямъ и увидалъ, что около капеллъ движется толпа вновь вошедшихъ людей. Онъ подумалъ, что это прихожане, воспользовавшись утихшей непогодой, пришли поклониться Младенцу-Спасителю и, успокоившись, палъ ницъ въ минуту поднятія Св. Даровъ, какъ это принято на папскихъ мессахъ.

Мальчикъ зазвонилъ въ колокольчикъ; Григорій VII, поднявъ причастіе надъ чашей, обернулся лицомъ къ вѣрующимъ, затѣмъ благословилъ четыре стороны города и міра.

Онъ прочиталъ «Отче нашъ». Колокольчикъ прозвонилъ второй разъ у подножья алтаря. Папа, склонясь надъ алтаремъ, пріобщался.

Въ ту минуту, когда онъ клалъ въ чашу послѣднія частицы благословеннаго хлѣба, до него донесся изъ глубины базилики угрожающій шумъ. Священники и церковнослужители сразу обернулись и увидали, что по срединѣ храма стоитъ вооруженная толпа, предводительствуемая человѣкомъ, одно имя котораго заставляло дрожать римлянъ.

Толпа бросилась къ алтарю съ богохульственными и грубыми криками. Священники поднялись на ступеньки, чтобъ защитить папу. Разбойники вошли на клиросъ до первой ступеньки алтаря и разогнали ударами пикъ защитниковъ папы. Лишь одинъ Цензій осмѣлился подойти къ самому Григорію VII.

Папа покрылъ воздухами чашу. Цензій ударилъ его по плечу. Тогда папа пристально взглянулъ на богоотступника, и мягкія слова Іисуса Іудѣ въ Геѳсиманскомъ саду сорвались съ его губъ:

— Другъ мой, зачѣмъ ты пришелъ сюда?

Цензій ничего не отвѣтилъ. Грубой рукою онъ оттолкнулъ Григорія отъ святого престола. Солдаты схватили папу и унесли его, не слушая отчаянныхъ моленій духовенства. Главныя врата церкви Св. Маріи Маджіоре были открыты настежь; за ними колебался красноватый свѣтъ факеловъ, какъ огромный балдахинъ; лошади, которыхъ едва сдерживали конюхи Цензія, ослѣпленныя внезапнымъ свѣтомъ изъ церкви, ржали и рвались; на колокольнѣ съ лихорадочной тревогой звонилъ колоколъ, но крики въ поруганномъ храмѣ терялись въ ночномъ безлюдствѣ.

Черезъ спавшій городъ, спускаясь и поднимаясь одинаково быстрымъ шагомъ по подъемамъ Эквилина и Квиринала, при свѣтѣ факеловъ, съ криками злобной радости, мчалась фантастическая процессія. Григорій VII ѣхалъ на лошади, поддерживаемый лейтенантомъ Цензія, среди толпы всадниковъ; за нимъ бѣжала грубая толпа, мѣсившая грязь такъ же быстро, какъ и лошади; ни одна просьба, ни одно проклятіе не сорвались съ его устъ. Онъ видѣлъ, какъ мелькали церкви, монастыри, укрѣпленные замки съ башнями, жалкіе бѣдные дома, построенные въ грандіозныхъ развалинахъ; онъ узналъ, какъ будто брошенную въ пропасть, царственную колонну Траяна, потомъ высокій силуэтъ Капитолія и арки театра Марцелла. Тамъ, опершись на обломокъ, прямой, какъ каменная статуя, сидѣлъ священникъ и какъ будто ждалъ эту процессію. Цензій, скакавшій впереди своей шайки, поклонился священнику, но онъ не отвѣтилъ на его поклонъ. Но когда папа поровнялся съ Деодатомъ, тотъ, откинувъ назадъ свой капюшонъ, взглянулъ на свою жертву съ ироническимъ торжествомъ.

Толпа направилась по узкимъ улицамъ и скоро остановилась передъ феодальной крѣпостью Цензія. Онъ велѣлъ людямъ войти во дворъ вмѣстѣ съ плѣнникомъ и тотчасъ же заставить ворота баррикадами. Онъ самъ провелъ папу въ верхній этажъ замка, въ келью съ единственнымъ окномъ, выходящимъ внутрь двора, и, указывая ему на стулъ, прикрѣпленный къ стѣнѣ, сказалъ:

— Садись, ты будешь здѣсь на положеніи каноника св. Іоанна Лютеранскаго. Когда наступитъ день, мы поговоримъ. Если ты хочешь мира, то я продамъ его тебѣ дорогой цѣною. Если хочешь войны, то воспоминанье о ней испугаетъ пра-пра-внуковъ твоихъ кардиналовъ.

И онъ оставилъ Григорія безъ огня въ кельѣ.

Часы текли медленно. Папа чувствовалъ себя погибшимъ въ эту ужасную ночь. Онъ спрашивалъ себя, какъ Богъ допустилъ такое нечестіе, какими тайными путями вѣчной справедливости ему, цѣломудренному и набожному монаху, пришлось искупить безстыдство папъ, которые во время его юности обезчестили престолъ святого Петра. Значитъ, онъ тщетно старался цѣлыхъ тридцать лѣтъ поддерживать чистоту церкви. Значитъ, папы, другомъ и совѣтникомъ которыхъ онъ былъ, не сидѣли одесную Отца и не могли своими молитвами отстранить отъ него эту чашу.

Глубокая тревога мучила также его совѣсть. Онъ, быть можетъ, ошибался, когда съ такой суровостью преслѣдовалъ мірское могущество, держа въ рукѣ одновременно оба скипетра, заставляя бароновъ ползать у его ногъ, безжалостно разбивая ихъ башни и гордость; быть можетъ, онъ ошибался и въ своемъ влеченіи къ аскетизму и строгости, предписавъ всѣмъ своимъ духовнымъ братьямъ монашескую дисциплину.

Что же касается до завтрашняго дня, до ближайшаго будущаго, онъ едва дерзалъ о немъ думать. Его тіара валялась въ уличной грязи; какой-то воръ сорвалъ съ его груди папскій крестъ; теперь онъ лично годенъ лишь для того, чтобъ его заперли на остатокъ дней въ монастырь, затерянный въ горахъ Сабины. Онъ дрожалъ при мысли, какого преемника готовятъ ему его владыки: какого-нибудь нѣмецкаго епископа, болѣе преданнаго цезарю, чѣмъ Христу, готоваго пожертвовать ради императора римской церковью; или же какого-нибудь нечестиваго юношу, сына владыки, опороченнаго смертельнымъ грѣхомъ, который будетъ проливать церковное вино въ отвратительныхъ оргіяхъ. Минутами онъ говорилъ себѣ, что крушеніе апостольскаго корабля совершилось, что исторія искупленія окончена, что Богъ отвернулся отъ людей, оттолкнулъ церковь отъ своего сердца и что онъ, Григорій, послѣдній монахъ и послѣдній папа.

Тогда, въ тишинѣ ночной, онъ плакалъ и билъ себя въ грудь.

Сѣроватый свѣтъ зимняго дня проникъ въ келью. И Григорій почувствовалъ себя еще болѣе несчастнымъ, когда увидалъ, что его папское одѣяніе покрыто грязью, обувь испачкана, палліумъ измятъ. И онъ съ горечью думалъ о ночномъ праздникѣ, о базиликѣ, гдѣ онъ благословлялъ дѣтей и священниковъ, о поруганномъ таинствѣ, о крови Божіей, оставленной на бѣломъ покровѣ алтаря…

Послышались тяжелые шаги. Отворилась дверь, и вошелъ баронъ.

— Ты спалъ? — спросилъ Цензій.

— Я молился, — отвѣтилъ Григорій.

— Читалъ монашеское «Отче нашъ», которое не проникло за своды моей башни? Богъ не услышалъ тебя. И потомъ, Богъ любитъ только папъ молодыхъ и веселаго нрава. Ты прекрасно видишь, что онъ тебя покинулъ.

— Богъ покинулъ и своего Сына, распятаго между двухъ разбойниковъ. Но только на три дня. Я подожду.

— Ты подождешь и дни, и недѣли, и годы, если понадобится. Ты въ моихъ рукахъ, какъ хрупкая игрушка. И ты будешь подвергнутъ одиночеству, голоду, темнотѣ, всѣмъ ужасамъ, всѣмъ тревогамъ, пока не согласишься исполнить мою волю.

— Чего ты отъ меня хочешь? Я епископъ и владыка всѣхъ душъ и ты ничего не можешь сдѣлать надъ моей совѣстью.

— Я могу замучить тебя до смерти.

— Это будетъ искупленіемъ за мои грѣхи. Въ данную минуту церкви нужна кровь мученика, чтобы омыться отъ всѣхъ ея нечестій.

Цензій пожалъ плечами. Онъ вспомнилъ слова Деодата.

— Тиранъ, изгнанный изъ своего дворца на посмѣшище народу, епископъ, изгнанный изъ своей епархіи, церковникъ, осужденный на томленье въ монастырской тюрьмѣ, — не мученикъ. Но сначала ты торжественно отречешься отъ сана передъ дворянствомъ, которое ты унизилъ и разорилъ. Ты вернешь имъ право избирать папу, который есть ихъ верховный представитель, одобренный королемъ, нашимъ верховнымъ повелителемъ. Потомъ если ты переживешь этотъ стыдъ, ты будешь жить въ санѣ монаха, если это тебѣ нравится, очень далеко отъ Рима и весь день будешь служить утрени и вечерни. Я тебя поручу попеченіямъ одного моего друга аббата, и ты будешь называть его «мой отецъ».

— Я останусь папою до моего послѣдняго часа. Одинъ Богъ мой владыка. Ты можешь ускорить конецъ твоего преступленія, но это папу, короля всѣхъ королей, повелителя императоровъ, ты ударишь, преступный вассалъ…

Цензій въ бѣшенствѣ сдѣлалъ шагъ впередъ и поднялъ руку, чтобы ударить старика.

— Если Богъ дастъ тебѣ время это сдѣлать, — продолжалъ Григорій VII. — Его справедливость уже наступаетъ. Слушай…

Странный шумъ, похожій на отдаленный гулъ толпы, долетѣлъ до кельи. Цензій остановился и прислушался. Толпа, очевидно, двигалась очень скоро, такъ какъ гулъ все приближался. Казалось, весь Римъ поднялся на ноги, чтобы бѣжать къ крѣпости барона. Уже можно было разслышать звуки трубъ, брань, призывъ къ оружію. Первыя волны людского моря уже стучали въ стѣну и потрясали старый домъ барона. Цензій быстро покинулъ своего плѣнника и бросился по лѣстницѣ въ самую высокую башню.

На необозримое пространство по улицамъ, примыкавшимъ къ замку, двигалась шумная толпа. Цензій высунулся на минуту изъ окна и увидалъ, что цѣлая армія спускалась гурьбою съ семи холмовъ. Тутъ была и стража Латерана съ желѣзными алебардами, нормандскіе стрѣлки, милиція Капитолія, ремесленники съ высоко засученными рукавами, съ ножами и дубинами въ рукахъ, монахи съ пиками и алебардами, простыя женщины и дѣти, тащившія бревна и лѣстницы, пастухи со своими злыми, громко лаявшими собаками. Всѣ они злобно смотрѣли на крѣпость, въ ожиданіи, что гдѣ-нибудь въ окнѣ покажется тотъ, кого они искали.

Вдругъ они узнали Цензія, стоявшаго на площадкѣ башни, и у всѣхъ вырвался единодушный крикъ:

— Григорій!!.

Римъ пришелъ за своимъ папой.

Народъ сразу началъ осаждать крѣпость. Баронъ собралъ вокругъ себя свой гарнизонъ разбойниковъ, разставилъ ихъ на посты и приготовился къ смертельному сопротивленію. Онъ прекрасно сознавалъ, что однѣми своими силами продержится лишь нѣсколько часовъ, самое позднее до ночи. Но онъ думалъ, что папа, испуганный гражданской войной, отречется отъ сана раньше, чѣмъ преданный ему народъ выломаетъ двери его тюрьмы; онъ разсчитывалъ также на помощь римскаго дворянства и изгнаннаго духовенства, ради блага которыхъ онъ началъ эту войну; наконецъ онъ надѣялся на то, что Деодатъ успѣетъ послать курьера изъ дома въ домъ до Тускулама и Тиволи, чтобы созвать толпу, которая черезъ ворота Маджіоре и св. Іоанна поразитъ съ тылу эти тысячи людей.

Онъ не зналъ, что въ этотъ самый часъ всѣ выходы изъ города, всѣ бреши въ старыхъ стѣнахъ и оба берега Тибра были строго охраняемы; онъ не зналъ, что въ Капитоліи дворянство, испуганное взрывомъ народнаго негодованія, только что заключило договоръ съ делегатами ремесленниковъ о спасеніи папы и что во всѣхъ церквахъ, во всѣхъ монастыряхъ священники и монахи, симонисты и аскеты, охваченные религіознымъ ужасомъ и думая, что сатана завладѣлъ церковью, по предсказанію апостола, молились о первосвященникѣ.

Цензій поставилъ за рѣшетками каждаго окна, у каждой бойницы, на террасѣ, огибавшей наружную стѣну замка, стрѣлковъ изъ лука и людей съ метательными копьями. Онъ велѣлъ тратить понемногу боевые снаряды, потому что ему хотѣлось какъ можно дольше продлить борьбу и не слишкомъ раздражать осаждающихъ, и велѣлъ главнымъ образомъ слѣдить за тѣмъ, чтобы не сломали или не подожгли ворота. Разбойникамъ, призваннымъ имъ изъ кавернъ Колизея, онъ приказалъ вынуть булыжники во дворѣ и каменныя ступеньки съ галерей, при помощи которыхъ они сдѣлали крѣпкую баррикаду передъ лѣстницей, ведущей въ башню, гдѣ былъ запертъ Григорій VII. Потомъ, съ высоко поднятой головой, онъ скрестилъ руки и сталъ ждать.

Тогда началась атака крѣпости. Градъ камней и стрѣлъ посыпался на стѣны, но онъ ранилъ большее количество осаждающихъ, чѣмъ осажденныхъ. Камни и стрѣлы отскакивали обратно въ римлянъ, къ великой радости защитниковъ крѣпости. Пастухи Лаціума проникли въ сосѣдніе дома и взобрались на ихъ крыши; камни, бросаемые ими сверху, попадали внутрь замка и многихъ серьезно ранили. Баронъ размѣстилъ своихъ людей по защищеннымъ галереямъ и радовался большому количеству камней, бросаемыхъ ему непріятелемъ.

— Эти папскія дѣти истинные христіане! — воскликнулъ онъ. — Они посылаютъ намъ нѣсколько кислые апельсины; мы, въ нашу очередь, вернемъ ихъ имъ въ болѣе зрѣломъ видѣ.

Вдругъ сильный шумъ раздался въ сводчатой галереѣ, которая вела на улицу. Дверь подъ ударами бревенъ трещала, какъ огромный барабанъ. Цензій сдвинулъ брови; эта дверь была слабымъ мѣстомъ зданія. Но послѣ четвертаго напора съ улицы послышались безнадежные возгласы, и лицо барона прояснилось.

— Это отвѣтъ моихъ стрѣлковъ, — сказалъ онъ. — Сто булавочныхъ уколовъ на одинъ ударъ бревна. Славная штука грудь и спины этихъ негодяевъ!

Снаружи, передъ дверью, кучка ремесленниковъ и пастуховъ, обливаясь кровью, упала на первые ряды толпы. Нѣкоторые побросали оружіе и отступили. Тогда остальные начали атаковать бойницы и террасы. Стрѣлки стали подъ защитой стѣнъ и выступовъ. Народъ, думая, что они удалились, бросился къ двери, которую только что оставилъ, и съ лихорадочной торопливостью принялся разбивать ее. Цѣлый потокъ стрѣлъ встрѣтилъ его во второй разъ. Нѣсколько минутъ римляне еще держались, но много мертвыхъ и раненыхъ упало на землю. Народъ снова отступилъ назадъ, очистивъ улицу. Изъ толпы долеталъ лишь тревожный ропотъ, да тутъ и тамъ у подножья проклятой крѣпости раздавался стонъ агоніи умирающихъ.

Тогда Цензій одинъ поднялся на площадку своей башни. Народъ смотрѣлъ на него съ суевѣрнымъ ужасомъ. Этотъ человѣкъ, такъ издѣвавшійся надъ самимъ Богомъ, несомнѣнно, заключилъ договоръ съ сатаною. Баронъ, съ тревогой глядя на Римъ, переводилъ взоръ съ замка на замокъ въ надеждѣ увидать на какой-нибудь крѣпости дружеское знамя, выкинутое для его успокоенья на замковой башнѣ. Но отъ Капитолія до Марсова поля, отъ Яникула до Колизея, онъ не увидалъ ничего поддерживающаго его надежду.

— Значитъ, они боятся этихъ оборванцевъ! — прошепталъ онъ. — Вотъ они мнѣ уже измѣняютъ. Это римское дворянство храбро лишь со старыми лысыми попами священной коллегіи. Завтра же, если эти негодяи освободятъ папу, дворяне будутъ цѣловать перстень Григорія, а меня повѣсятъ на висѣлицѣ, имѣющей видъ креста. Если только оттуда не придутъ мнѣ на помощь.

И онъ обернулся въ ту сторону, гдѣ вдали разстилалась широкая Кампанья, между горами и моремъ, имѣвшая грустный и величавый видъ при блѣдномъ свѣтѣ декабрьскаго утра.

Но шумъ толпы возобновился. Группа юношей изъ Транстевере несла новое орудіе борьбы — связки хворосту, взятыя съ корабля, стоявшаго у берега Тибра, близъ храма Весты. Въ одинъ мигъ, на глазахъ у осажденныхъ, обложили хворостомъ широкую галерею, подожгли его, и Цензій увидалъ прямо передъ собою столбъ темнаго дыма. Онъ сжалъ кулаки, произнесъ ругательство и бросился къ своимъ разбойникамъ.

Онъ засталъ ихъ въ полномъ упадкѣ духа. Нѣкоторые изъ нихъ уже поговаривали о томъ, что надо сразу выдать папу и сдать замокъ. Другіе проклинали человѣка, который за три экю вовлекъ ихъ въ такое опасное дѣло. Ему удалось пристыдить ихъ и поднять ихъ духъ.

— Пусть трусы, — сказалъ онъ, — станутъ на террасу, наименѣе подвергнутую ударамъ камней этихъ негодяевъ. Я приглашу депутацію женщинъ и маленькихъ дѣтей для того, чтобъ они выслушали ихъ публичное покаяніе и свели ихъ въ исповѣдальню.

Никто не возразилъ ни слова. Мысль о покаяніи показалась имъ шуткой и вызвала смѣхъ. Одинъ, только что разстриженный монахъ, началъ весело бить себя въ грудь и говорить Confite or. Цензій покосился на него, и монахъ умолкъ на первыхъ же словахъ.

Надо было торопиться. Дымъ стлался изъ-подъ воротъ, красные языки тамъ и сямъ лизали нагроможденные для защиты камни. Снаружи толпа молча наблюдала за дѣломъ своихъ рукъ. Баронъ сгруппировалъ стрѣлковъ на дворѣ, передъ баррикадой, разставилъ вооруженныхъ пиками людей по ступенькамъ лѣстницы; другихъ, вооруженныхъ камнями, — вдоль галерей перваго этажа. Ему оставалось сдѣлать послѣднюю попытку убѣдить Григорія, Онъ поднялъ къ нему въ келью.

— Тебѣ нужна была кровь, — сказалъ онъ: — кровь твоихъ овецъ, кроткій пастырь, ну вотъ, она пролилась волною. Не усталъ ли ты отъ этого безполезнаго кровопролитія и не произнесешь ли ты того слово, которое я жду для того, чтобы прекратить его?

— Они умерли за вѣру и Богъ принялъ ихъ въ своемъ раю, — отвѣтилъ папа. — Но пусть эта христіанская кровь падетъ на твою голову. Что же касается меня, то на мнѣ лежитъ честь церкви и я ни въ чемъ не уступлю тебѣ. Я слишкомъ долго жилъ, если дожилъ до того, что былъ свидѣтелемъ твоего преступленія. Въ эту ночь, во тьмѣ моей тюрьмы, передо мной проходили достославные мученики-первосвященники; они звали меня къ себѣ, и я тороплюсь соединиться съ ними. Больше мнѣ нечего тебѣ сказать, и ты не вырвешь у меня ни слова.

Крики дикой радости донеслись съ улицы; цѣлый етолбъ дыма и пламени ворвался во дворъ; народъ топорами разрушалъ ворота, полуразрушенныя огнемъ; затѣмъ, по еще горѣвшему костру, перебрались солдаты Латерана и Капитолія, монахи, подобравъ до пояса свои длинныя рясы, кожевники изъ Реголы, мясники изъ Рипетты, кузнецы изъ Транстевере и деревенскіе атлеты-пастухи, въ сопровожденіи рычавшихъ договъ.

Цензій услыхалъ, какъ эта живая волна столкнулась съ его вооруженными людьми, какъ молотки и желѣзныя палицы ударяли въ каски и кирасы, какъ камни и кирпичи падали сверху на обнаженныя головы, услыхалъ хрипъ умирающихъ въ рукопашной схваткѣ… Одну минуту, испуганный тѣмъ, что затѣялъ, онъ началъ колебаться; онъ старался встрѣтиться взглядомъ съ папой; онъ ужъ наклонился, чтобы взывать къ милосердію своего плѣнника, но Григорій VII, закрывъ глаза и скрестивъ руки, не видѣлъ и не слышалъ его больше. Цензій ушелъ медленно, съ опущенной головою, какъ человѣкъ, который идетъ на погибель.

Скоро барьеръ, сдѣланный осажденными, былъ сломанъ, баррикада разобрана, и толпа прогоняла со ступенекъ темной лѣстницы солдатъ барона. Борьба ощупью, тѣло съ тѣломъ, сдѣлалась еще ужаснѣе; гулъ этого сраженья, происходившаго внутри крѣпости, казался еще страшнѣе. Григорій VII понялъ, что приближается неимовѣрно страшная катастрофа. Онъ перекрестился и сталъ читать за жертвъ и за себя молитвы по усопшимъ.

Послышался шумъ робкихъ шаговъ по полу кельи, затѣмъ раздались вздохи и подавленныя рыданія; папа прекратилъ молитву и оглянулся: передъ нимъ стоялъ мальчикъ, весь въ слезахъ, и съ мольбою простиралъ руки.

Это былъ мальчикъ приблизительно лѣтъ четырнадцати, бѣдцо одѣтый, съ нѣжнымъ и гордымъ лицомъ, широкимъ яснымъ лбомъ, окруженнымъ волнами густыхъ черныхъ волосъ; это была настоящая римская голова юноши Гракха; въ его тонкихъ, отчетливо обрисованныхъ, какъ у камеи, губахъ было что-то властное; большіе черные, ласковые и ясные глаза напоминали глаза молодой дѣвушки.

— Кто ты и что тебѣ здѣсь надо, сынъ мой? — спросилъ Григорій. — Не въ этой комнатѣ долженъ ты искать спасенья, такъ какъ ангелъ смерти уже стоитъ на ея порогѣ и только медлитъ войти.

— Я Викторіанъ, сынъ Цензія. Моей матери нѣтъ на свѣтѣ. Мой отецъ, я не знаю почему, обращается со мной сурово, никогда меня не ласкаетъ, выгоняетъ меня изъ-за своего стола и оставляетъ одного. Вчера онъ посадилъ меня въ келью рядомъ съ этой и не велѣлъ выходить, пока онъ не позоветъ меня. По безпорядку въ замкѣ и по крикамъ на улицѣ я понялъ, что происходитъ что-то очень важное, что люди дерутся и умираютъ. Но я не зналъ причины этой рѣзни около нашего дома. Одинъ вооруженный человѣкъ, весь въ крови, съ разбитой головой, пришелъ спрятаться въ мою келью, чтобъ перевязать рану; онъ мнѣ все разсказалъ. И вотъ я пришелъ. Отецъ, отецъ, сжалься надо мною и прости мнѣ мою смѣлость! Я еще малъ, слабъ и безоруженъ. Но я не хочу, чтобъ они сдѣлали тебѣ зло, чтобъ они подняли на тебя руку. Въ тотъ вечеръ, когда умерла моя мать, я былъ около ея постели и я еще вижу ея блѣдную фигуру; она склонилась надо мною и прошептала мнѣ на ухо слова, которыхъ я не забылъ. Я обѣщалъ всегда остаться вѣрнымъ ея послѣднему желанію. Я обѣщалъ сдѣлаться со временемъ рыцаремъ церкви и остаться ея послушнымъ сыномъ. Потомъ она поцѣловала меня въ послѣдній разъ и уснула навѣки. Теперь насталъ часъ сдержать мою клятву. Они, быть можетъ, не посмѣютъ тебя убить, если раньше должны будутъ покончить съ сыномъ своего повелителя. А если мольбы не смогутъ тебя защитить, то, быть можетъ, онѣ дадутъ время твоимъ вооруженнымъ друзьямъ добраться до тебя и спасти тебя…

И онъ закончилъ тихо, послѣ минутнаго колебанія:

— Тогда я буду умолять ради него, ради его спасенія…

— Бѣдное дитя! Милый маленькій рыцарь церкви! — сказалъ Григорій VII. — Приди же ко мнѣ и да защититъ Господь и твою и мою слабость своимъ покровомъ.

Викторіанъ съ великимъ уваженіемъ подошелъ къ плѣннику и сѣлъ у его ногъ. Старый папа положилъ руки на голову мальчика и ласкалъ пальцами его шелковистые кудри. Мальчикъ уже не плакалъ. Онъ чувствовалъ себя посвященнымъ своему долгу. На лицѣ его и въ глазахъ появилось гордое выраженіе, и онъ съ героической рѣшимостью смотрѣлъ на дверь кельи.

Теперь боролись уже очень близко, въ узкомъ коридорѣ. Еще нѣсколько минутъ, и нечестіе совершится.

Раздался рѣзкій отрывистый голосъ Цензія. Онъ нѣсколько разъ отдалъ нѣчто въ родѣ военныхъ приказовъ. Вдругъ наступила тишина и, съ размаху отворивъ дверь кельи, баронъ упалъ на колѣни передъ Григоріемъ VII.

Онъ былъ смертельно блѣденъ; въ его глазахъ можно было прочесть ужасъ человѣка, гибнущаго безъ всякой надежды на спасенье. Его помятая кираса была залита кровью; онъ бросилъ на полъ свой сломанный кинжалъ.

Папа и мальчикъ встали. Григорій уже готовъ былъ произнесть проклятіе; Викторіанъ бросился ему на шею и задержалъ анаѳему, готовую разразиться надъ головой его побѣжденнаго отца.

— Прости меня, — говорилъ Цензій: — я здѣсь лежу распростертый и прошу помилованія за мое преступленіе. Я оскорбилъ алтарь и ясли младенца Іисуса; я увелъ изъ церкви тебя, моего епископа и первосвященника; окажи мнѣ милосердіе, наложи на меня наказаніе за мой грѣхъ, защити меня отъ гнѣва твоего народа, защити меня отъ справедливаго суда Божія! Оставь меня при себѣ и дай мнѣ этотъ день для искупленія. Но оставь мнѣ жизнь, чтобъ я могъ очистить мою душу, и, умоляю тебя, усмири бурю, такъ безумно поднятую мною. Я боюсь сатаны и чувствую, какъ его когти уже впиваются въ меня. Я погибъ для вѣчной жизни, если ты не сжалишься надо мною!

Папа стоялъ неподвижно. Онъ не удостоилъ Цензія взглядомъ; состраданіе не смягчало грустной суровости его лица. Викторіанъ понялъ неумолимое рѣшенье Григорія VII и когда тотъ уже раскрылъ губы, чтобъ выговорить его, мальчикъ прижался къ груди папы и прошепталъ слова, когда-то раздававшіяся на равнинахъ Галилеи:

— Блаженни милостивые!..

Папа вздрогнулъ; горячая краска залила его лобъ; онъ взглянулъ на преступника, валявшагося въ пыли у его ногъ, и улыбка милосердія скользнула по его губамъ.

За дверью снова началась страшная рукопашная схватка. Во дворѣ встревоженный народъ, думая, что баронъ замышляетъ что-то недоброе, кричалъ, чтобъ плѣнникъ былъ немедленно выданъ.

Григорій VII сѣлъ и сказалъ Цензію:

— Христосъ простилъ своимъ палачамъ, и я, слуга его слугъ, долженъ простить тебя. Пусть твое преступленіе будетъ искуплено кровью нашего Спасителя. Но ты оскорбилъ святую римскую церковь въ моемъ лицѣ и твоя рука дотронулась до дарохранительницы Предвѣчнаго. Ты долженъ это искупить и оплакивать. Ты пойдешь въ Іерусалимъ, одинъ, взявъ котомку и палку пилигрима; ты будешь бить себя въ грудь въ томъ саду, гдѣ страдалъ Богъ, и на Голгоѳѣ, гдѣ евреи распяли Христа. Потомъ, очищенный отъ грѣховъ, ты вернешься и преклонишься предо мною, какъ вѣрный вассалъ. Что же касается до этого мальчика, твоего сына, то отнынѣ онъ принадлежитъ мнѣ и я его беру. Теперь позови предводителей моего народа, чтобъ я довѣрилъ имъ твою жизнь.

Капитаны Латерана и Капитолія вошли въ келью. Григорій VII передалъ имъ Цензія и, держа за руку мальчика, пошелъ во главѣ процессіи. Когда онъ показался на террасѣ замка съ барономъ, окруженнымъ римлянами, его привѣтствовали шумными восклицаніями радости. Папа сдѣлалъ жестъ, и толпа опустилась на колѣни. Тогда, среди глубокой тишины, указывая на Цензія, онъ сказалъ:

— Этотъ человѣкъ получилъ отпущеніе грѣховъ и поклялся покаяться. Пусть никто не оскорбитъ его и не ударитъ, когда онъ выйдетъ сейчасъ изъ этого дома: онъ мой хозяинъ, и я именемъ церкви отвѣчаю за него передъ Богомъ. Это бѣдный пилигримъ, идущій въ Іерусалимъ, и только. Дайте его соучастникамъ разойтись, забудьте ихъ лица и имена. Подберите вашихъ мертвыхъ и не оплакивайте ихъ, потому что они получили отъ Іисуса Христа вѣнецъ мучениковъ. А меня, дѣти мои, отнесите въ базилику св. Маріи Маджіоре, гдѣ Богъ все еще ждетъ меня у алтаря

Толпа раздалась, чтобы пропустить Цензія, котораго капитаны проводили до Капитолія. Тамъ онъ сѣлъ на коня и въ сопровожденіи своей свиты помчался во весь опоръ къ воротамъ св. Себастіана. Они оставили его на дорогѣ въ Аппію, въ увѣренности, что онъ поѣдетъ до Гаэты, гдѣ сядетъ на первый корабль, отходящій на Востокъ.

Но, какъ только Цензій остался одинъ, онъ остановился, обернулся въ сторону Рима, долго съ ненавистью смотрѣлъ на далекія башни Латерана и, пустивъ своего коня по равнинѣ, направился, дѣлая много объѣздовъ, по дорогѣ въ Эмиліенну; онъ ѣхалъ весь день и всю ночь, не отдыхая ни минуты. Онъ направлялся уже не къ гробу Спасителя, а къ императору Генриху IV, королю римлянъ, непокорному римскому папѣ.

Между тѣмъ народъ приготовилъ торжественное возвращеніе Григорія VII въ св. Марію Маджіоре; онъ устроилъ нѣчто въ родѣ sedia gestatoria изъ древесныхъ вѣтвей и покрылъ ихъ своими верхними одеждами; онъ посадилъ на него папу и укуталъ мѣхами. При заходѣ солнца Григорій VII при радостныхъ крикахъ народа снова отправился тою дорогой, какою его увозили ночью. Викторіанъ, защищаемый отъ гнѣва толпы нѣсколькими молодыми людьми, шелъ шагомъ за папскими носилками. По мѣрѣ того, какъ они подвигались по все болѣе и болѣе темнѣвшимъ улицамъ, въ домахъ, церквахъ, замкахъ, монастыряхъ, наскоро украшенныхъ вѣтвями и коврами, зажигали огни. Тогда во всѣхъ рукахъ засверкали восковыя свѣчи, факелы, всѣ запѣли кантики и медленно, изнеможеннаго волненіемъ, почти потерявшаго сознаніе, Григорія VII народъ внесъ на головахъ въ его церковь.

Когда онъ показался на площади св. Маріи Маджіоре, священный коллегіумъ вышелъ изъ базилики и распростерся ницъ у ея дверей. Папа съ трудомъ сошелъ съ носилокъ и зашатался. Но онъ увидалъ внутри освѣщенной церкви большой золотой квадратъ, отдѣланный византійской мозаикой, — алтарь, убранный цвѣтами и црикрытую воздухами чашу; папа выпрямился, поднялъ голову и, слегка опираясь на плечо Викторіана, твердымъ шагомъ вошелъ въ церковь, предшествуемый папскимъ крестомъ и кардиналами, шедшими попарно.

На ступенькахъ клироса церковнослужитель подалъ папѣ воду въ серебряной вазѣ, но онъ не перемѣнилъ папскаго облаченія, измятаго разбойниками Цензія; въ помятомъ палліумѣ, въ испачканной обуви поднялся онъ на ступеньки алтаря, имѣя все время около себя по правую руку никому неизвѣстнаго мальчика съ кроткими и гордыми глазами. Онъ склонился и нѣсколько минутъ провелъ въ молитвѣ; затѣмъ онъ открылъ чашу и пріобщился.

«Такъ, — пишетъ одинъ изъ очевидцевъ, — пропостившись сутки, папа въ эту ночь окончилъ обѣдню, начатую наканунѣ, при первомъ пѣньи пѣтуховъ».

III.
Новая жизнь.

Латеранъ, дворецъ папъ, возвышался въ уединеніи Келіуса, надъ очень высокими съ обѣихъ сторонъ воротъ св. Іоанна стѣнами Рима. Это была крѣпость и въ то же время монастырь, окруженный зубчатыми башнями и остроконечными колокольнями. Изъ галерей, выходившихъ на равнину, открывался видъ на горы Лаціума, Сабины и Апеннинъ, а съ верху башенъ видны были весь Римъ и море. Отсюда до Колизея, до воротъ Маджіоре и Санъ-Лоренто взору представлялась лишь пустыня, съ нѣсколькими смоковницами или кипарисами, съ полями, покрытыми терновникомъ, между которымъ скользили ящерицы. На склонѣ долины, обращенной къ Санъ-Себастіану и термамъ Каракаллы, вдоль укрѣпленій, тянулись папскіе сады, сады дикіе и густые, зеленѣвшіе по волѣ Бога и солнца. Садовники ихъ покинули одновременно съ выходомъ изъ Тускулума послѣдняго папы.

Въ сопровожденіи огромной толпы народа папа Григорій VII и Викторіанъ вошли ночью въ Латеранъ. Когда массивная дверь заперлась за ними, мальчику стало страшно; ему казалось, что онъ живымъ опустился въ могилу.

На другой день и въ слѣдующіе за тѣмъ дни онъ со старымъ монахомъ, которому его довѣрилъ папа, осмотрѣлъ весь мрачный домъ. Онъ ощупью поднимался по витымъ лѣстницамъ, затеряннымъ въ башняхъ, ходилъ по мрачнымъ коридорамъ, освѣщаемымъ мѣстами блѣднымъ свѣтомъ толстой восковой свѣчи, блуждалъ по большимъ сводчатымъ заламъ, гдѣ шаги раздавались, какъ въ церкви, и мимо дверей келій, грустныя надписи на которыхъ напоминали о тщетѣ жизни и страхѣ Божьяго суда. Часто изъ глубины длиннаго коридора безшумно, увеличиваясь съ каждымъ шагомъ, выступала черная тѣнь монаха съ маленькимъ свѣтильникомъ въ рукахъ, и Викторіанъ весь дрожалъ, какъ будто передъ нимъ предстало ночное привидѣніе.

Въ извѣстные часы однообразный отдаленный гулъ поражалъ его слухъ; это чтеніе положенныхъ каноническихъ псалмовъ неслось изъ моленныхъ и каплицъ Латерана, подобно грустнымъ жалобамъ; гулъ этотъ проникалъ изъ залы въ залу, поднимался въ башни и замиралъ у порога холодной кельи, гдѣ сынъ Цензія, по распоряженію Григорія VII, изучалъ священное писаніе.

Его учитель, Эгидій, былъ аскетъ, прошедшій суровую дисциплину Клюни, святой и въ то же время суевѣрный человѣкъ, который жилъ только для того свѣта и въ теченіе своего долгаго пилигримства въ рай думалъ только объ адѣ. Каждый день мальчикъ слушалъ строгую рѣчь этого монаха, изможденное лицо котораго и взглядъ, полный тревоги о будущей жизни, возбуждали въ немъ суевѣрный страхъ. Каждый день онъ слышалъ ужасныя исторіи изъ Ветхаго Завѣта объ изгнаніи Адама и Евы изъ рая огненнымъ мечомъ архангела, о людяхъ, погибшихъ въ великомъ потопѣ, о разрушенномъ Содомѣ, о фараонѣ и его войскѣ, поглощенныхъ Краснымъ моремъ, о вѣчномъ гнѣвѣ Божіемъ, справедливо поражающемъ смертью королей, дѣтей и пророковъ.

Потомъ, понизивъ голосъ и недовѣрчиво оглядывая углы своей комнаты, Эгидій разсказывалъ Викторіану о продѣлкахъ сатаны, жертвами котораго были его братья, священники, и онъ самъ. Одинъ монахъ блуждалъ ночью по лѣсу, далеко отъ своего монастыря и встрѣтилъ молодую дѣвушку съ золотистыми волосами и съ смертоносной улыбкой; онъ послѣдовалъ за нею, а утромъ его нашли на ступенькахъ церкви съ проломленной головой, свернутой шеей и съ проколотымъ кинжаломъ сердцемъ. Другой уснулъ, не окончивъ чтенія своего требника, и ужъ не проснулся больше; его похоронили въ монастырѣ, и въ ту же ночь одинъ братъ, войдя въ капеллу, чтобы позвонить къ службѣ, увидалъ, что изъ могилы выскочила чудовищная фигура и унесла въ своихъ объятіяхъ тѣло покойнаго въ бѣломъ саванѣ; на слѣдующій день аббатъ долженъ былъ сдѣлать заклинаніе пустой могилы, оскверненной сатаной.

Эгидій былъ друженъ съ однимъ римскимъ священникомъ, который осмѣлился служить обѣдню, находясь въ состояніи смертельнаго грѣха; церковный мальчикъ, котораго всѣ видѣли въ первый разъ, стоялъ у подножья алтаря съ дерзкимъ видомъ и не перекрестился и не сталъ на колѣни ни во время Introït, ни во время посвященія; за причастіемъ онъ бросился на священника и задушилъ его; потомъ онъ исчезъ, а церковь вся дрожала, какъ будто громъ обрушился на колокольню.

За каждый великій грѣхъ, за сладострастіе, гордость, жадность, по мнѣнію Эгидія, человѣкъ подпадалъ власти сатаны; за съѣденный кусокъ дичи монаховъ бросали въ кипящее озеро, гдѣ ихъ раздирали драконы и змѣи; за минутное нарушеніе церковныхъ уставовъ бѣдные бенедиктинцы подвергались жестокимъ мученіямъ сатаны.

Эгидій былъ глубоко увѣренъ въ томъ, что демонъ постоянно блуждаетъ вокругъ Латерана подъ видомъ пилигрима, послушника или пажа. Когда онъ лично находился въ кортежѣ папы Григорія VII въ Рождественскую ночь, на дорогѣ къ Св. Маріи Маджіоре, онъ очень ясно видѣлъ, что по обѣимъ сторонамъ папскихъ носилокъ выступали изъ тумана какія-то таинственныя тѣни; одна изъ нихъ пыталась погасить фонарь, который онъ несъ, и дыханье этого діавола было похоже на угаръ кузнечной печи.

Старый монахъ, самъ напуганный своимъ разсказомъ, вдругъ умолкалъ и съ измѣнившимся лицомъ, пристально и безжалостно смотрѣлъ на сидѣвшаго у его ногъ мальчика. Учитель и ученикъ, едва переводя дыханіе, молча прислушивались къ звуку дождя, бившаго въ стекла кельи, и завыванію зимняго вѣтра въ сводахъ Латерана.

— Значитъ, Богъ не сильнѣе діавола? — спросилъ разъ вечеромъ съ полной чистосердечностью Викторіанъ.

Вопросъ этотъ, очевидно, затрагивалъ какое-нибудь тайное мученье совѣсти монаха. Онъ слегка покраснѣлъ, но не возмутился словами своего ученика. Тихо, таинственнымъ шопотомъ онъ началъ объяснять ему великую войну сатаны съ Богомъ, вѣковой поединокъ, начало и продолженіе котораго предсказали св. Іоаннъ и св. Августинъ. Онъ припомнилъ Апокалипсисъ, всѣ тѣ болѣзненныя видѣнія, которыя окружили такой грустной тѣнью колыбель христіанства. Онъ разсказывалъ о конѣ Смерти, цвѣта тумана, и о колодцѣ бездны, въ глубинѣ котораго былъ прикованъ сатана, по увѣренію одного очевидца, который наклонялся надъ этимъ колодцемъ проклятаго архангела.

Самъ Эгидій не сомнѣвался въ томъ, что цѣпь, приковывавшая сатану, вдругъ сломалась лѣтъ пятьдесятъ тому назадъ, во времена папъ Тускулума, теперь антихристъ свободенъ и готовится къ страшному нападенію на церковь Іисуса Христа. Это онъ посадилъ на престолъ святого Петра двухъ или трехъ предшествовавшихъ папъ; это онъ предалъ Льва IX нормандцамъ; это онъ напустилъ толпу разбойниковъ на папу Григорія VII въ ту минуту, когда тотъ несъ тѣло Христово…

При этихъ словахъ Викторіанъ смертельно поблѣднѣлъ. Мрачная теорія его учителя поразила его въ самое сердце. Но монахъ не понялъ чувствъ мальчика. Онъ продолжалъ, повышая голосъ, почти угрожающимъ тономъ:

— Сынъ мой, ты самъ участвуешь въ этой войнѣ. Ты долженъ спасти двѣ души: твою и душу твоего отца. Это такое дѣло, отъ котораго мысли замираютъ и малѣйшей слабостью можно все погубить. Я уже совсѣмъ старикъ; я съ дѣтства думалъ лишь о смертномъ часѣ, въ монастырскомъ уединеніи, лишенный всякой человѣческой нѣжности; я молился, постился, плакалъ, не переставая, — и я отчаиваюсь въ моемъ спасеніи; каждую ночь меня пробуждаетъ страхъ Божіей мести и стоитъ мнѣ долгихъ мучительныхъ часовъ. Напрасно я крещу мое тѣло, бью себя въ грудь, разрываю себѣ спину веригами; напрасно я ложусь на холодныя плиты моей кельи, прижимаю къ моему сердцу священныя реликвіи — никакая жертва, никакая суровость не успокаиваютъ меня, и когда, еще до зари, я, задыхаясь отъ страха, бѣгу къ алтарю, чтобы лобызать его ступени, я вижу моими собственными глазами, при мелькающемъ свѣтѣ лампады, фигуры злыхъ духовъ, которые ходятъ взадъ и впередъ, смотрятъ на меня и шепчутъ мнѣ на ухо:

«Ты осужденъ, монахъ, осужденъ, осужденъ»!

— Викторіанъ, пусть никогда ересь не смутитъ твоей совѣсти! Оставайся до послѣдняго твоего дня вѣрнымъ сыномъ церкви и бойцомъ за папскій римскій престолъ. Ты ничего не сдѣлалъ, ничего не достигъ, ничего не искупилъ, если, лежа на смертномъ одрѣ, съ миропомазаніемъ на лбу, услышишь, что подстерегающій тебя сатана шепчетъ слова сомнѣнья и возмущенья и рисуетъ быстрый, какъ молнія, соблазнительный образъ. Тогда, несчастный, ты погибнешь для вѣчной жизни, послѣдними днями старости ты отвѣтишь за все твое дѣтство, проведенное въ нечестивомъ домѣ убійцы, и надъ тобою исполнятся слова священнаго писанія, по которымъ Богъ наказываетъ сыновей и внуковъ за грѣхъ ихъ отца и прадѣда…

Эгидій не слышалъ рыданій и мольбы мальчика. Наступилъ часъ его вечерней службы, и онъ отослалъ его рѣзкимъ жестомъ. Викторіанъ еле дошелъ до своей маленькой кельи и безъ чувствъ упалъ на постель.

На другой день въ немъ созрѣло серьезное рѣшеніе. Онъ пойдетъ къ папѣ, бросится къ его ногамъ и будетъ умолять прекратить это мученіе. Пусть его отдадутъ въ милицію Латерана, пусть заставятъ исполнять самую унизительную работу; онъ посвятить себя бѣднымъ или заключеннымъ, даже прокаженнымъ и зачумленнымъ; онъ готовъ перенести все, все, лишь бы не слышать долгихъ, ужасныхъ проповѣдей Эгидія.

Онъ не видалъ Григорія VII съ Рождественской ночи и не зналъ, какъ пройти въ папскіе аппартаменты. Онъ былъ изумленъ жизнью и движеньемъ. Кардиналы, епископы, аббаты, свѣтскіе люди, пажи, военные — такъ и сновали по коридорамъ, лѣстницамъ и дворамъ дворца; у нихъ были серьезныя или встревоженныя лица, озабоченная походка; кое-гдѣ слышались фанатическіе возгласы, собирались таинственныя группы.

Одну минуту Викторіанъ подумалъ, что папа скончался, потомъ по нѣсколькимъ уловленнымъ имъ отрывочнымъ фразамъ подумалъ, что его смѣстили. Говорили объ императорѣ Генрихѣ IV, о духовномъ соборѣ, о религіозной войнѣ и анаѳемахъ; больной мальчикъ, искавшій покоя, не смѣлъ никого разспрашивать; смущенный волненіемъ въ Латеранѣ, онъ сталъ подниматься по ступенькамъ одной башни, въ надеждѣ найти на верху ея тишину, чистый воздухъ и небо.

Но кто-то уже раньше его поднялся на площадку башни; это было духовное лицо. Увидавъ его, мальчикъ хотѣлъ уйти, но человѣкъ этотъ имѣлъ такой странный видъ, что Викторіанъ съ любопытствомъ остановился.

Духовное лицо стояло къ нему спиной, опершись на перила, и не слыхало, какъ онъ поднялся. Это былъ епископъ, но его бархатная шапочка была такъ потерта, фіолетовая ряса такъ изношена, что мальчикомъ овладѣло какое-то веселое сожалѣніе. Епископъ съ огромнымъ вниманьемъ слѣдилъ за чѣмъ-то въ небѣ. Викторіанъ взглянулъ по направленію его взора и увидалъ стаю дикихъ утокъ, которыя, вѣроятно, летѣли изъ Понтійскихъ болотъ или съ прудовъ. Онѣ летѣли, вытянувъ шеи, то прямою, какъ стрѣла, линіею, то длинной спиралью и изрѣдка кричали; вдругъ надъ св. Павломъ онѣ спустились къ землѣ и съ невѣроятной быстротою скрылись въ кустарникахъ на берегу Тибра.

Потерявъ ихъ изъ виду, епископъ обернулся и былъ пріятно удивленъ присутствіемъ застѣнчиваго и улыбающагося незнакомца, костюмъ котораго былъ такъ же поношенъ, какъ и его собственный. Онъ въ послѣдній разъ взглянулъ по направленію, гдѣ скрылись утки, и благословилъ Викторіана. Ледъ былъ сломанъ: мальчикъ подошелъ къ епископу и очень серьезно поклонился ему. Когда онъ назвалъ себя, прелатъ вскрикнулъ отъ радости, поцѣловалъ его и началъ разсказывать свою исторію.

— Мы съ тобою, сынъ мой, самыя оригинальныя существа въ этомъ апостольскомъ собраніи. Единственный человѣкъ здѣсь, который можетъ насъ любить, это папа Григорій VII. И даже онъ немножко подозрѣваетъ меня въ ереси. Поэтому-то я охотнѣе всего взбираюсь, какъ сегодня, на площадки башенъ: я вижу отсюда прекрасныя дѣла рукъ Божіихъ и не вижу измѣняющихъ мнѣ монаховъ, головъ которыхъ я положительно боюсь.

Его звали Іоакимъ. Онъ былъ епископомъ, но безъ епархіи. На своей родинѣ, въ Ассизѣ, онъ два года управлялъ епархіей. Когда онъ сталъ раздавать сиротамъ, безработнымъ и больнымъ пилигримамъ свои послѣднія деньги, мѣстные дворяне были этимъ очень недовольны; его обвинили въ томъ, что онъ возбуждаетъ бѣдныхъ къ непокорности, а буржуа — къ свободѣ. Тогда онъ былъ арестованъ въ своемъ дворцѣ, гдѣ жилъ съ тремя канониками, такъ какъ не былъ въ состояніи содержать епископскій штатъ. Ему угрожали монастыремъ и постриженіемъ въ монахи на весь остатокъ его дней, если онъ не сдастся. Онъ тотчасъ же самъ отперъ дверь своей башни, вышелъ съ бѣлой тростью въ рукѣ и направился по пыльной дорогѣ къ Риму.

Однажды вечеромъ онъ упалъ къ ногамъ папы Григорія VII, который строго предложилъ ему внимательнѣе относиться въ будущемъ къ своимъ духовнымъ обязанностямъ, затѣмъ крѣпко обнялъ его. Съ этого дня онъ былъ гостемъ папы и своимъ человѣкомъ въ Латеранѣ. Онъ самъ смотрѣлъ на себя, какъ на отпрыскъ первоначальной церкви, церкви отеческой и бѣдной, святого Григорія Великаго. Его оставляли грезить о тѣхъ временахъ, когда священнослужители были золотые, а престольныя чаши — деревянныя; папа часто совѣтовался съ нимъ въ благотворительныхъ дѣлахъ, но ему было запрещено проповѣдывать даже шопотомъ то, что онъ проповѣдывалъ своимъ прихожанамъ въ Ассизѣ, то есть, что Христосъ не былъ ни графомъ, ни барономъ, что Онъ не имѣлъ ни городовъ, ни селъ, ни укрѣпленныхъ замковъ, ни кораблей, что Онъ не имѣлъ даже камня, чтобъ преклонить голову.

Теперь наступила очередь Викторіана разсказать свои невзгоды. При одномъ имени Эгидія Іоакимъ сдвинулъ брови и всплеснулъ руками. Когда же юноша сталъ говорить о религіозныхъ убѣжденіяхъ монаха, епископъ воскликнулъ громовымъ голосомъ:

— Этотъ человѣкъ солгалъ! Это сумасшедшій или атеистъ. Онъ понимаетъ лишь грознаго Бога евреевъ, онъ никогда не читалъ Евангелія. Значитъ, Христосъ напрасно умеръ на крестѣ и каплю за каплей пролилъ свою искупительную кровь на голову сыновей Адама! Значитъ, искупленіе есть только насмѣшка, и это сатанѣ мы должны воздвигать базилики! Выслушай, сынъ мой, разсказъ, который я самъ слышалъ изъ устъ одного святого монаха въ послѣдніе дни его жизни, когда онъ въ уединеніи, въ Понте-Авельяна, недалеко отъ Ассиза, размышлялъ о божественныхъ тайнахъ:

"Одинъ римскій священникъ однажды ночью имѣлъ очень трогательное видѣніе. Онъ видѣлъ душу одного умершаго нѣсколько дней тому назадъ друга, который сказалъ ему:

" — Встань и слѣдуй за мною.

"Они пошли вдвоемъ къ базиликѣ св. Цециліи. Въ церкви около нѣсколькихъ свободныхъ троновъ находились св. Цецилія, св. Агнеса, св. Агата и много дѣвушекъ-мученицъ. Скоро появилась Дѣва Марія въ сопровожденіи святыхъ Петра и Павла и Давида и съ ними много святыхъ мучениковъ. Дѣва Марія, апостолы и царь Давидъ сѣли на троны. Вдругъ очень бѣдно одѣтая женщина пала ницъ передъ Дѣвой Маріей.

" — Сжалься, — сказала она: — патрицій Іоаннъ только что умеръ!

"Три раза повторила она эти слова, но такъ какъ Богородица ничего не отвѣтила, то женщина прибавила:

" — Ты знаешь меня, Царица небесная, я та самая нищенка, которая проситъ милостыни въ портикѣ твоей базилики Маджіоре. Я лежала обнаженная и дрожащая на каменныхъ плитахъ, Іоаннъ шелъ мимо, увидалъ мои страданья и прикрылъ мое тѣло своимъ плащомъ.

"Тогда Богоматерь сказала:

" — Человѣкъ, за котораго ты молишь, имѣлъ на душѣ много грѣховъ и преступленій, но за его великое милосердіе онъ будетъ спасенъ.

«И она приказала патрицію явиться; демоны притащили къ трону Маріи Іоанна, закованнаго въ огненныя цѣпи. Марія сдѣлала жестъ, цѣпи упали, и Іоаннъ, принявъ свѣтлый образъ, пріобщился къ лику всеблаженныхъ».

— Это истина, дитя мое, — продолжалъ Іоакимъ: — это утѣшеніе и надежда. Одного дѣла милосердія, слезы раскаянія, порыва любви довольно для того, чтобы очистить душу. Вотъ наша религія, религія христіанъ Умбріи, гдѣ мы видимъ иногда на озерѣ Перузы свѣтлую тѣнь Христа, какою ее видѣли когда-то апостолы на берегу моря Галилейскаго. Если когда-либо чей-либо голосъ будетъ проповѣдывать эту вѣру первыхъ дней, то этотъ голосъ раздастся въ моей скромной родинѣ. Онъ раздастся громче, чѣмъ крики монаховъ, громче, чѣмъ папская рѣчь въ Латеранѣ, и міръ, слушая его, содрогнется, думая, что пришло новое искупленіе… Но сейчасъ важнѣе всего отнять тебя у Эгидія. Иди за мною.

И, взявъ мальчика за руку, онъ торопливо спустился по узкой лѣстницѣ башни.

Дорогой онъ разсказалъ Викторіану важныя событія послѣднихъ дней. Такъ давно уже завязавшаяся между папой и императоромъ борьба о верховной власти христіанства вдругъ пришла къ рѣшительной развязкѣ. Императоръ Генрихъ IV, предсѣдательствуя въ Вормсѣ на духовномъ германскомъ совѣтѣ, только что свергъ Григорія VII, какъ лже-папу, лже-монаха, папу-еретика и нечестивца. Германскіе епископы дали письменное обѣщаніе смотрѣть на Григорія VII, какъ на лже-папу, и отказывать ему въ каноническомъ послушаніи; Ломбардская церковь, лишенная главы вслѣдствіе сверженія папы, рѣшила на соборѣ въ Павіи также не признавать Григорія VII. Такимъ образомъ цѣльная папская туника во второй разъ разрывалась. Всемірная церковь колебалась, какъ дерево, главные корни котораго одинъ за другимъ подрублены топоромъ.

Въ данную минуту Григорій VII въ церкви св. Спасителя въ Латеранѣ собралъ римскій совѣтъ изъ кардиналовъ и епископовъ цѣлой половины Италіи. Императорскій посланецъ, простой каноникъ пармской церкви, сегодня же долженъ привезти отцамъ Латерана актъ сверженія Гильдебранда.

— Столько горя и такая жестокая война, — шепталъ епископъ ассизскій, — только потому, что они забыли одну строчку Евангелія: «Царство мое не отъ міра сего»!

Но, въ своей апостольской простотѣ, Іоакимъ надѣялся, что даже въ этотъ трудный часъ папа найдетъ минуту подумать о душѣ мальчика и успокоить его.

Они вошли въ церковь въ торжественную минуту. Императорскій посланецъ, стоя передъ папой, окруженнымъ всей священной коллегіей, произносилъ эдиктъ Генриха IV:

— Владыка! король приказываетъ тебѣ немедленно оставить римскую церковь и престолъ апостола Петра.

Затѣмъ, обернувшись въ сторону римскаго духовенства, онъ прибавилъ:

— А вы, братья мои, приглашаетесь въ Пятидесятницу, въ присутствіи короля, принять новаго папу, потому что этотъ папа признанъ не папой, а дикимъ волкомъ.

Григорій VII не шевельнулся. Но отцы быстро встали, и изъ ихъ устъ полились угрожающія слова. Епископъ Порто воскликнулъ:

— Схватить этого нечестивца!

Испуганный пармскій каноникъ бросился къ подножью алтаря. Милиція префекта съ саблями наголо вошла въ ризницу и арестовала посланца. Григорій VII велѣлъ посадить его въ римскую тюрьму.

Долго задерживаемые цѣлой толпой монаховъ, сошедшихся въ храмѣ, Іоакимъ и мальчикъ наконецъ проникли къ скамьямъ засѣдающихъ и имъ удалось стать близко отъ папы.

Григорій VII всталъ и среди мгновенно воцарившейся тишины дрожащимъ голосомъ произнесъ анаѳему императору… Во имя Отца и Сына и Святаго Духа онъ отрѣшалъ Генриха IV отъ императорской власти, воспрещалъ ему управленіе тевтонскимъ королевствомъ и феодальное первенство въ Италіи. Онъ освобождалъ всѣхъ христіанъ отъ присяги въ вѣрности преступному королю, объявлялъ его непокорнымъ, еретикомъ и отлучалъ отъ церкви.

Въ эту минуту надъ его ухомъ раздался голосъ:

— Великое дѣло низвергнуть императора и поколебать христіанство, но еще болѣе великое дѣло успокоить совѣсть. Сжальтесь надъ вашимъ Викторіаномъ, котораго его учитель Эгидій отнимаетъ у Бога и отдаетъ сатанѣ!

Григорій VII полуобернулся. Онъ долго смотрѣлъ на двухъ просителей: на растеряннаго мальчика съ страдающимъ лицомъ и раздраженнаго епископа, прижимавшаго его къ себѣ. Тогда онъ вспомнилъ ту трагическую ночь, когда онъ самъ прижималъ голову Викторіана къ своей груди. Онъ понялъ драму, на которую намекалъ Іоакимъ, и милосердіе, котораго тотъ ожидалъ отъ его справедливости. Лучъ кротости озарилъ его лицо.

— Это хорошо, — сказалъ онъ. — Возьмите его, другъ мой, и да проститъ меня Богъ. Къ тому же Эгидій сегодня утромъ надолго покинулъ Римъ. Я послалъ его къ епископамъ Саксоніи, которые помогутъ мнѣ вернуть Германію Іисусу Христу. Я, Іоакимъ, погруженъ въ ровъ львиный. Вы, съ вашими мечтами о первобытной церкви, счастливѣе меня; это были мои мечты въ молодомъ монашескомъ возрастѣ, но дѣйствительность ихъ разсѣяла. Я отдаю вамъ Викторіана; распространите на этого мальчика млеко и медъ вашего милосердія.

Іоакимъ наклонился къ рукѣ первосвященника. Потомъ онъ сталъ пробираться вмѣстѣ со своимъ воспитанникомъ къ выходу изъ церкви.

Въ эту минуту кардиналъ-архидіаконъ, стоя передъ аналоемъ, читалъ очень громкимъ голосомъ Dictatus рарае — теократическую хартію папы Григорія VII. Отрывки этого прекраснѣйшаго манифеста, какой былъ когда-либо составленъ человѣкомъ для того, чтобы изобразить власть Бога надъ человѣчествомъ, разносились по церкви надъ гуломъ толпы; тогда старый епископъ останавливался, прислушивался, затѣмъ снова пробирался среди монаховъ, неподвижно, въ нѣмомъ восторгѣ слушавшихъ эти слова папы, читаемыя кардиналомъ:

"Въ мірѣ есть единственное слово, и слово это — папа.

"Всѣ князья міра должны цѣловать ноги одному лишь папѣ.

"Онъ имѣетъ право свергать императоровъ.

"Постановленіе папы никѣмъ не можетъ быть нарушено; онъ одинъ можетъ нарушать всѣ постановленія.

"Папу не можетъ судить никто.

"По его приказанію и съ его разрѣшенія подданные могутъ судить королей.

«Папа можетъ освободить подданныхъ отъ присяги въ вѣрности».

Когда епископъ и Викторіанъ вышли изъ Латерана, Іоакимъ вздохнулъ съ облегченьемъ.

Противъ базилики св. Іоанна, вдоль позлащенныхъ вѣками стѣнъ, до маленькой церкви св. Креста Іерусалимскаго разстилалась цвѣтущая Кампанья Рима. Были послѣдніе дни февраля. Уже показалась трава, и на вѣтвяхъ тутовыхъ деревьевъ появилась нѣжная зеленая листва. На всемъ игралъ блѣдный свѣтъ весенняго солнца. Высокія рѣдкія сосны у воротъ св. Іоанна, колеблемыя легкимъ вѣтромъ, какъ бы перешептывались между собою. Мозаика временъ папы Льва III, которою отдѣлана была стѣна Scala Santa, вся сверкала и казалась помолодѣвшей. Прохожіе виднѣлись подъ деревьями и у развалинъ. Легкія облака плыли по лазури, и серебристый тонъ неба придавалъ какую-то особенную прелесть мрачности стараго Рима.

Епископъ и его воспитанникъ безпечно шли по одной изъ многочисленныхъ тропинокъ къ базиликѣ св. Маріи Маджіоре. Изумрудно-зеленыя ящерицы съ невѣроятной быстротою скользили по обломкамъ храмовъ или бросались въ потоки, разогрѣтые солнцемъ. Стадо козъ, непослушныхъ маленькому полуобнаженному пастуху съ блестящими глазами, скакало черезъ кустарники; школьники съ веселыми криками бѣгали по равнинѣ Келіуса, между тѣмъ какъ ихъ воспитатель, завидя приближающагося прелата, сосредоточенно остановился около одной поросшей мохомъ латинской надписи, которой онъ совсѣмъ не понималъ.

Съ вершинъ Эквилина толпа молодыхъ канониковъ въ шапочкахъ, украшенныхъ лавровыми или дубовыми листьями, спустилась навстрѣчу нашимъ путникамъ, распѣвая греческій гимнъ «Ласточка» — традиціонную пѣснь весны:

"Уходи, уходи, февраль, тебя гонитъ мартъ; спасайся, спасайся, февраль; привѣтъ тебѣ, мартъ!

"Ласточка, царица-ласточка, которую я видѣлъ уже минувшими веснами, привѣтъ тебѣ!

"Привѣтъ вамъ, крестьяне, обрабатывайте хорошенько землю!

"Сверкающій, веселый міръ готовится воскреснуть.

"Какъ еврейскія дѣти привѣтствовали Христа криками «Осанна», такъ и мы привѣтствуемъ Іисуса Сына Давида, идущаго къ намъ.

"Вотъ приближается цвѣтущая весна со стороны Востока, вотъ приближается Спаситель, который для всего міра свѣтъ и воскресеніе!

«Amen! Amen! Amen!»

Поровнявшись съ Іоакимомъ, они импровизировали на прекрасномъ латинскомъ языкѣ слѣдующую фразу:

«Привѣтъ и тебѣ, епископъ ассизскій, епископъ, не имѣющій церкви и удалившійся, подобно ласточкѣ въ бурный день, на крышу всемірной церкви! Amen, Amen!»

Въ эту минуту Викторіанъ и его старый учитель чувствовали себя вполнѣ счастливыми.

Когда епископъ сдѣлалъ видъ, что хочетъ повернуть къ мрачному дворцу, мальчикъ схватилъ его за руку и сказалъ:

— Пойдемъ дальше, все дальше, пока небо полно свѣта и земля полна звуковъ!

И они, не торопясь, поднялись по уступамъ Эквилина. Іоакимъ свернулъ съ дороги, ведущей къ св. Маріи Маджіоре, и направился къ воротамъ Санъ-Лоренто. По мѣрѣ того, какъ они приближались къ нимъ, имъ показалось, что много народу направляется туда же. Всѣ шумно бѣжали, какъ на какое-то интересное зрѣлище. Отъ развалинъ Минервы шли группы крестьянъ, праздношатающихся, нищихъ. Изъ-за стѣны колоколъ Санъ-Лоренто звонилъ, что было силы. Со стороны Латерана торопливо шли монахи, и скоро показалась кавалерія Капитолія, а за нею, сидя на мулѣ и окруженный свитой прелатовъ, ѣхалъ кардиналъ епископъ Альбано.

— Синьоръ каноникъ, — крикнулъ Іоакимъ толстому канонику, который запыхавшись шелъ за кортежемъ, — какому святому празднуютъ сегодня въ Санъ-Лоренто, или какое чудо совершилось?

— Не празднуютъ никакому святому и никакое чудо не совершилось, синьоръ епископъ и добрый другъ, — отвѣтилъ каноникъ: — но мы торопимся встрѣтить у святыхъ воротъ внучатную племянницу святого отца-паны, синьориту Пію, которую графиня Тосканская воспитывала до сихъ поръ, и которую нашъ святой отецъ теперь беретъ къ себѣ. Извѣстіе о ея пріѣздѣ въ Римъ упало, какъ снѣгъ на голову. Очень жаль, что у меня нѣтъ мула: такъ трудно подниматься на гору подъ такимъ солнцемъ. Сколько волненій и утомленія въ одинъ день, синьоръ епископъ, но зато какой прекрасный день для святой церкви!

И въ то время, какъ запыхавшійся каноникъ продолжалъ путь, Іоакимъ говорилъ дорогой мальчику:

— Когда-то Гильдебрандъ, еще очень молодымъ монахомъ, пришелъ въ Римъ съ обнаженной головой и босыми ногами. Это былъ сынъ простого пастуха козъ въ Зоанѣ, дикомъ мѣстечкѣ, затерянномъ въ Тосканскихъ болотахъ. Я очень буду счастливъ посмотрѣть, какъ эта внучка въѣдетъ въ метрополію своего дѣда, нашего папы.

Среди глубокой тишины толпа вдругъ разступилась, приподнялись шляпы, склонились тонзуры, раздался веселый перезвонъ колоколовъ, показались запыленные пажи, оруженосцы, духовныя лица и монахи на лошадяхъ; затѣмъ прослѣдовала цѣлая линія монахинь на ручныхъ носилкахъ; сквозь ихъ вуали виднѣлись усталыя, пожилыя лица; на носилкахъ, несомыхъ четырьмя людьми, сидѣла сонная, но цвѣтущаго вида аббатисса и, наконецъ, позади нея, въ сопровожденіи маленькой свиты, на бѣломъ мулѣ, задрапированномъ пурпуровымъ шелкомъ, и котораго велъ подъ уздцы пѣшій оруженосецъ, сидѣла синьорита Пія, внучатная племянница и крестница папы Григорія VII.

— Это королева, — прошепталъ Викторіанъ.

— Совсѣмъ маленькая королева, — отвѣтилъ Іоакимъ: — и будетъ со временемъ графиней, если угодно Богу; но очень мила и пріятна на взглядъ; это апрѣльскій цвѣтокъ, который папа хочетъ пересадить къ грустнымъ стѣнамъ нашего Латерана.

Бѣлый мулъ остановился противъ чернаго мула кардинала Альбано. Оба кортежа составили тотчасъ же большой кругъ, около котораго сомкнулась толпа народа. Іоакимъ нѣсколько стѣснялся этой толпы, но Викторіанъ потянулъ его въ первый рядъ и они стали въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Піи. Онъ любовался дѣвочкой, такъ красиво сидѣвшей на пурпуровомъ ложѣ, освѣщенной блѣдно-золотистымъ свѣтомъ солнца, уже спускавшагося за Яникулъ. Старинныя ворота Санъ-Лоренто, замыкавшіяся съ обѣихъ сторонъ остроконечными башнями, отѣненными высокими кипарисами, высокія укрѣпленія Рима, обвитыя плющомъ, а тамъ, далеко, лазурныя горы, выступающія подъ яснымъ небомъ, завершали очень изящную картину, напоминавшую мистическія сцены изъ крестовыхъ походовъ.

Эта одиннадцатилѣтняя дѣвочка дѣйствительно была похожа на маленькую сказочную принцессу, которую святая церковь такъ торжественно встрѣчала на порогѣ апостольскаго города. У нея были тонкія, правильно очерченныя черты жителей Этруріи, родины ея семьи, тонкій, нѣсколько острый профиль, дивные черные продолговатые глаза подъ слегка изогнутыми бровями и разметавшаяся по плечамъ и груди роскошная волна свѣтлыхъ волосъ. Длинныя рѣсницы придавали мечтательное выраженіе ея глазамъ, а на красивыхъ губахъ играла веселая и смѣлая улыбка. Ея молочно-бѣлый цвѣтъ лица былъ оживленъ румянцемъ, вызваннымъ путешествіемъ.

Сверхъ бѣлаго широкаго платья на Піи была надѣта горностаевая далматика съ широкими рукавами, перетянутая въ таліи золотымъ кушакомъ. Черный бархатный беретъ спустился отъ тряски на сторону и готовъ былъ упасть съ ея головки. Въ правой рукѣ дѣвочка держала букетъ душистыхъ тосканскихъ травъ, не уступающихъ въ ароматѣ цвѣтамъ Флоренціи.

Когда ея взоръ скользилъ съ тревожнымъ любопытствомъ по отдаленному пейзажу Рима, по св. Маріи Маджіоре, по св. Іоанну Латеранскому, освѣщеннымъ розоватыми лучами заходящаго солнца, важный голосъ преосвященнѣйшаго кардинала привлекъ ея вниманье. Она взглянула на посланца своего дѣда, и онъ показался ей великолѣпнымъ въ красной шелковой сутанѣ и темно-красной шапочкѣ; при томъ же на головѣ его мула развѣвались красныя перья. Кардиналъ началъ говорить привѣтственную рѣчь, не на вульгарномъ обыкновенномъ языкѣ, слишкомъ бѣдномъ для привѣтствія внучки папы, но на тяжеломъ латинскомъ, на томъ латинскомъ языкѣ, какимъ писаны постановленія первыхъ папъ и энциклики.

Пія ровно ничего не поняла изъ этой рѣчи, по всей своей наивной душою интересовалась торжественными жестами оратора и его декламаціей. Одну минуту ей показалось, что она находится въ церкви, и она очень мило перекрестилась… Всѣ присутствовавшіе стояли молча, съ открытыми ртами и, повидимому, были въ восторгѣ, хотя краснорѣчіе кардинала было имъ понятно не больше, чѣмъ Піи. Вдругъ дѣвочка замѣтила нѣчто еще болѣе интересное: мулъ кардинала покачивалъ сверху внизъ головой, украшенной красными перьями, какъ бы въ знакъ любезнаго одобренія. Пія вообразила, что изъ всѣхъ присутствующихъ только одинъ мулъ понимаетъ латынь кардинала и, ничуть не стѣсняясь, разразилась звонкимъ смѣхомъ. Кардиналъ рѣзко оборвалъ свою рѣчь, монахини вздрогнули, аббатисса сдѣлала испуганный жестъ, монахи сдвинули брови, и одинъ изъ нихъ сказалъ вполголоса:

— Дочь Евы, голова голубки, языкъ ехидны!

А Пія все смѣялась…

Кардиналъ, отчаявшись найти нить фразы, въ которой утренняя звѣзда и башня Давида играли довольно сложную роль, повернулъ въ сторону Рима злосчастнаго мула и сдѣлалъ знакъ къ отъѣзду; оба кортежа, состоявшіе изъ духовныхъ и военныхъ людей, слились въ одинъ, трубы весело зазвучали, оруженосецъ взялъ поводья бѣлаго мула, и Пія проѣхала передъ Викгоріаномъ и епископомъ ассизскимъ.

Она поклонилась епископу, какъ бы извиняясь за свою неловкость по отношенію къ кардиналу, потомъ, все еще улыбаясь, опустила свои большіе черные глаза на Викторіана.

Аббатисса, въ сильномъ волненьи, крикнула, чтобы кортежъ остановился. Она обернула свое розовое добродушное лицо съ носилокъ и крикнула:

— Пія, дочь моя, не забудьте прочитать «Отче нашъ», какъ это дѣлаютъ пилигримы, входя въ Римъ, гдѣ находится могила апостоловъ Петра и Павла. И еще прочтите три раза «Богородицу» и «Вѣрую» за тотъ ужасный проступокъ, который вы сейчасъ совершили.

— Я разрѣшаю ее отъ этого грѣха, — прошепталъ Іоакимъ: — латынь его преосвященства была слишкомъ плоха. Этого ребенка надо было привѣтствовать сладкими пирожками и цвѣтами, а не поученіемъ.

Пія почти не слышала отчаяннаго крика своей воспитательницы. Она все смотрѣла на Викторіана, и онъ, въ свою очередь, улыбался ей. Въ ту минуту, когда кортежъ снова двинулся въ путь подъ звуки трубъ и отдаленный звонъ всѣхъ колоколовъ Рима, она дружескимъ и своевольнымъ жестомъ бросила мальчику свой букетъ душистыхъ флорентинскихъ травъ.

И кортежъ, озаряемый послѣдними лучами солнца, поднялся на Эквилинъ.

Викторіанъ стоялъ неподвижно, растроганный почти до слезъ, и слѣдилъ взоромъ за свѣтлыми волосами, развѣвавшимися по горностаевой далматикѣ, и за тонкой, прямой, какъ лилія, фигурой дѣвочки, нарушившей спокойствіе его меланхолическихъ грезъ. Когда кортежъ дошелъ до верха Эквилина, бѣлый мулъ сталъ казаться еще выше въ золотистомъ сумракѣ заката. Затѣмъ все поблѣднѣло и постепенно скрылись: и монахини, и оруженосцы, и оружіе, и цвѣтныя перья, и красный кардиналъ, и черные монахи, и знамя Тосканы съ флорентійскимъ львомъ, и знамя святого трона съ ключами отъ рая. Но Викторіанъ все еще видѣлъ направляющееся къ дому Григорія VII бѣлое видѣніе. Епископъ ассизскій слегка дотронулся до его плеча.

— Вотъ ужъ наступилъ вечерній холодъ, сынъ мой; лучше ходить, чѣмъ схватить лихорадку. Куда мы теперь направимся?

— Въ Латеранъ, — отвѣтилъ мальчикъ.

Уже спустилась ночь, когда они вошли въ папскій дворецъ. Дворы, обширныя залы и коридоры, полные шума и оживленья сегодня утромъ, уже приняли свой обычный мрачный видъ. Тутъ и тамъ толстыя темно-желтыя восковыя свѣчи въ мѣдныхъ подсвѣчникахъ, прикрѣпленныхъ къ стѣнамъ, освѣщали тьму яркими пятнами. Вдалекѣ показывался монахъ съ маленькимъ свѣтильникомъ, въ спущенномъ на глаза капюшонѣ и безшумно скрывался за дверью своей кельи.

Іоакимъ предложилъ своему воспитаннику ужинъ, за который тотъ принялся съ большимъ аппетитомъ. Послушникъ объяснилъ имъ, что папа такъ усталъ отъ всѣхъ трудовъ этого дня, что отложилъ на завтра свиданье съ Піей, а аббатисса, какъ только устроилась въ павильонѣ, отведенномъ ея женскому персоналу, послала за самымъ суровымъ исповѣдникомъ, который тотчасъ же поставилъ дѣвочку на колѣни.

— Есть такіе дикіе христіане, готовые посылать на исповѣдь даже маленькихъ птичекъ, — сказалъ Іоакимъ.

Викторіанъ вернулся въ свою бѣдную келью, все еще вдыхая въ себя ароматъ букета Піи, и это его какъ-то радостно опьяняло. Онъ уснулъ, тихо повторяя греческую пѣснь:

"Ласточка, царица-ласточка, которую я видѣлъ уже минувшими веснами, привѣтъ тебѣ!

"Вотъ приближается цвѣтущая весна со стороны Востока, вотъ приближается Спаситель, который для всего міра есть свѣтъ и воскресеніе.

«Amen! Amen!»

IV.
Часы дѣтства.

Проснувшись до разсвѣта, Викторіанъ справился, гдѣ и когда папа приметъ Пію. Свиданье назначено было въ той же церкви св. Спасителя, за четверть часа до засѣданія духовнаго совѣта. На этотъ разъ Іоакимъ рѣшился впервые занять мѣсто среди отцовъ и посадилъ у своихъ ногъ Викторіана, въ качествѣ кардинальскаго шлейфоносца — нововведеніе, показавшееся очень смѣлымъ нѣкоторымъ епископамъ, сторонникамъ строгаго церемоніала.

— Этотъ юноша не принадлежитъ къ числу духовныхъ лицъ, — сказалъ рѣзкимъ тономъ епископъ Орвьето Ювеналій, пастырь необычайной строгости, только что изгнавшій изъ своей епархіи всѣхъ заподозрѣнныхъ въ манихейской ереси, включая женщинъ и грудныхъ дѣтей.

Епископъ ассизскій хотѣлъ горячо возразить своему собрату, но въ церкви послышалось общее движеніе. Въ среднія двери входила внучка святого отца, въ сопровожденіи монахинь, а изъ ризницы приближался папа, сопровождаемый священной коллегіей. Григорій VII поднялся на тронъ передъ алтаремъ; противъ него, на разстояніи нѣсколькихъ шаговъ, остановилась Пія.

Папа протянулъ дѣвочкѣ правую руку, на которой сверкало кольцо рыболова: Пія опустилась на колѣни, набожно поцѣловала священный аметистъ, потомъ отступила назадъ по ступенькамъ и сѣла на маленькой скамеечкѣ. Она была вся въ черномъ, какъ монахиня, но вуаль не закрывала ея свѣтлыхъ кудрей и на ея шеѣ висѣлъ золотой ковчежецъ съ мощами, подарокъ графини Тосканской.

Кардиналы сѣли полукругомъ по обѣимъ сторонамъ папы. По его правую сторону находился епископъ Альбано. Пія узнала его и слегка поблѣднѣла. Григорій VII надѣлъ остроконечную тіару и широкую красную мантію. Позади скамейки Піи аббатисса, опустившись на колѣни и скрестивъ руки, замерла въ набожномъ экстазѣ. Торжественное ожиданіе церемоніи придавало ея лицу выраженіе дѣвственницы, ожидающей палача.

Григорій VII молча, съ глубокой нѣжностью смотрѣлъ на дѣвочку. Это была внучка его сестры, съ которой онъ полвѣка тому назадъ пасъ полдюжины козъ въ степи Зоаны. Потомъ монастырь всецѣло завладѣлъ имъ и онъ забылъ тропинку къ скромному отеческому дому, судьбы церкви сдѣлались единственной заботой его сердца, и въ душѣ, исключительно предавшейся славѣ Бога, скоро сгладились воспоминанія объ этомъ маленькомъ міркѣ, о лицахъ и вещахъ. Онъ забылъ своего вдоваго отца, разсказывавшаго ему передъ сномъ легенды о святыхъ; сестру, старше его двумя или тремя годами, пѣвшую ему подъ тѣнью деревьевъ пѣсни о рыцаряхъ; домашнихъ козъ и старую собаку, которая такъ долго слѣдовала за нимъ по дорогѣ въ тотъ вечеръ, когда онъ ушелъ въ монастырь; потомъ онъ забылъ и грустныя равнины Зоаны, и вечернія туманныя сумерки, и майскія утра.

И вотъ, видъ этой дѣвочки, единственнаго существа, оставшагося отъ его семьи, возбудилъ въ немъ воспоминанье объ улетѣвшемъ прошломъ и вызвалъ образы минувшаго счастія. Имъ овладѣли мечты его ранней молодости, нѣжные призраки поднимались изъ всѣхъ уголковъ его памяти и, забывъ о духовномъ собраніи, объ императорѣ Генрихѣ, о расколѣ имперіи, папа Григорій VII видѣлъ себя дома, съ отцомъ, съ своей бѣлокурой хрупкой сестрою, такъ давно уже умершей и могилу которой онъ ни разу не посѣтилъ…

И экстренное, торжественное собраніе епископовъ, кардиналовъ, ученыхъ также забыло на время грозу, надвигавшуюся надъ апостольскимъ кораблемъ, вчерашнюю трагедію, опасность завтрашняго дня и съ отеческой мягкостью любовалось этой маленькой дѣвочкой, сидѣвшей въ присутствіи помазанника Божія.

Удивленная тѣмъ, что папа такъ долго молчитъ, Пія, чтобы развлечься, стала разсматривать картины духовнаго содержанія, украшавшія стѣны старинной церкви.

Наконецъ Григорій VII произнесъ:

— Пія, дочь моя, да хранитъ тебя Богъ! Привѣтствую твой пріѣздъ. Надѣюсь, ты добрая и послушная католичка?

— Да, дѣдушка! — поторопилась отвѣтить дѣвочка.

Но епископъ Альбано, желавшій отомстить за вчерашнее, перебилъ ее рѣзко:

— Говорите: нашъ владыка, а не дѣдушка!

Папа слегка пожалъ плечами. Пія продолжала:

— Да, нашъ владыка, мой дѣдушка, я знаю много прекрасныхъ молитвъ, которымъ меня научили синьора Матильда и синьора аббатисса; знаю «Отче нашъ» и «Вѣрую» по-латыни, а также очень хорошенькія исторіи о страданіяхъ Бога въ Іерусалимѣ, у евреевъ, о ясляхъ Виѳлеема съ воломъ, осломъ и пастухами, о волхвахъ, о бѣгствѣ въ Египетъ, объ Іосифѣ, проданномъ братьями, объ Еліазарѣ и Ревеккѣ у колодца. Я знаю еще исторію Іоанна Крестителя, который ѣлъ акриды, и исторію маленькаго Іисуса съ раввинами, потомъ еще знаю объ императорѣ Карлѣ Великомъ, которому было двѣсти лѣтъ и который дѣлалъ чудеса въ Парижѣ и въ Римѣ. Наконецъ, я каждый день читаю синьорѣ аббатиссѣ молитвы по ея молитвеннику. Я бы очень хотѣла ихъ понимать, но я еще слишкомъ мала и не знаю по-латыни. Но я немножко догадываюсь по хорошенькимъ, какъ цвѣточки, золотымъ картинкамъ, которыя нарисованы рядомъ со словами.

Папа съ улыбкою дѣдушки слушалъ этотъ лепетъ Піи, и отцы собранія, обернувшись въ сторону дѣвочки, сидѣли неподвижно, слушая эту милую исповѣдь. Даже кардиналъ Альбано почувствовалъ себя растроганнымъ и безоружнымъ.

— Хорошо, дочь моя, — отвѣтилъ Григорій VII. — Я вижу, что ты стоишь на пути къ Богу. Но съ сегодняшняго дня ты воспитанница Іисуса Христа. Ты должна стараться сдѣлаться достойною Церкви и меня.

— Я постараюсь, нашъ владыка.

— Мой долгъ поручить заботы о твоей душѣ одному изъ моихъ досточтимыхъ братьевъ епископовъ, чтобы онъ слѣдилъ за нею и сдѣлалъ ее болѣе развитой и набожной.

Онъ оглянулъ скамьи епископовъ, какъ бы выбирая изъ нихъ того, кто соотвѣтствуетъ его желанію. Епископъ Орвьето уже собирался предложить свои услуги, но Викторіанъ быстро схватилъ руку своего стараго друга и сказалъ ему почти громко:

— Встаньте!

Епископъ ассизскій всталъ. Ободренный жестомъ папы, Іоакимъ произнесъ маленькую рѣчь, небогатую священными текстами, но въ которой сказалась доброта его сердца. Онъ сказалъ, что, будучи пастыремъ церкви въ Ассизѣ, любилъ только слабыхъ и униженныхъ, за что синьоры изгнали его изъ епархіи. Теперь, лишенный своего стада, имѣя много свободнаго времени, онъ чувствуетъ въ себѣ новое призваніе: любовь къ дѣтямъ ради любви къ Богу. Онъ думаетъ, что поступаетъ по Евангелію. Вчера святой отецъ поручилъ ему воспитаніе сына барона Цензія, сегодня онъ проситъ поручить ему религіозное воспитаніе Піи. Онъ будетъ очень заботиться о спасеніи душъ двухъ сиротъ.

— Да будетъ по желанію вашему, братъ мой, — отвѣтилъ Григорій: — возьмите и эту дѣвочку. Пія, вотъ твой духовный отецъ; ты будешь повиноваться всѣмъ его приказаніямъ. Да благословитъ тебя Богъ, дочь моя, и да утѣшатъ мою старость твои добродѣтели!

Тогда Пія сдѣлала своему двоюродному дѣду глубокій почтительный реверансъ, которому съ самой зари ее обучала аббатисса; и вдругъ, словно по внезапному вдохновенію, она, одну за другою, поднесла его маленькія руки къ своимъ губамъ въ такомъ порывѣ любви, что папа уже приподнялъ складки своей красной мантіи, вышитой золотыми пальмовыми листьями, и открылъ объятія, какъ бы желая прижать ее къ своему сердцу. Но дѣвочка не смѣла измѣнить строгости предписаннаго ей ритуала: она съ глубокимъ уваженіемъ поклонилась синьорамъ кардиналамъ, съ почтеніемъ епископамъ и, увлекая за собою бѣдную, разстроенную несомнѣнной немилостью аббатиссу и толпу монахинь, вышла изъ церкви.

Дверь храма Св. Спасителя, охраняемая милиціей Рима, громко захлопнулась за Піей, и отцамъ, оставшимся на совѣтъ, показалось, что угасъ яркій солнечный лучъ. Они занялись жестокой борьбой съ цѣлой половиной христіанскаго міра по вопросу о католической іерархіи. Въ этотъ день имъ предстояло поразить ужасомъ нѣмецкую церковь, исключивъ изъ общенія съ римской епископовъ и аббатовъ, сообщниковъ преступленія императора. Ударъ грома поразилъ прежде всего архіепископа майнцскаго Зигфрида, вдохновителя схизматическаго собранія въ Вормсѣ, потомъ епископовъ, уже ранѣе отлученныхъ отъ церкви: Оттона ратисбонскаго, Оттона констанцскаго, Бурхарда лозанскаго — почти весь составъ германскаго епископата; затѣмъ — ломбардскихъ епископовъ.

Григорій VII отнималъ у этихъ недостойныхъ рукъ посохъ и кольцо, воспрещалъ имъ церковное богослуженіе. Однако тѣ изъ нихъ, которые уступили насилію императора Генриха IV, могли до дня св. Петра испросить прощеніе папы. Много анаѳемъ пронеслось надъ Альпами и долиной Роны; Германъ, епископъ вѣнскій, съ частью своего духовенства, графъ Сенъ-Жилль, женившійся на своей двоюродной сестрѣ, графъ де-Форесъ, мародерствовавшій на церковныхъ земляхъ Ліона, и множество аббатовъ и бароновъ были подвергнуты анаѳемѣ.

Къ вечеру отцы, утомленные этимъ духовнымъ убійствомъ, стали громко просить закрытія засѣданія. Тогда одинъ изъ кардиналовъ предложилъ провозгласить анаѳему надъ двумя очень высокопоставленными головами: Филиппомъ, королемъ Франціи, уже дважды отлученнымъ отъ церкви, и Робертомъ Гюискаромъ, нормандскимъ владыкой неаполитанской Италіи, ежегодно отлучаемымъ отъ церкви. Но папа поднялся, жестомъ заставилъ умолкнуть кардинала и произнесъ вечернюю молитву. У него было предчувствіе политическаго будущаго: нормандцы защитники папства, еще разъ изгоняемаго изъ Рима, а Франція, его старшая дочь, опора церкви противъ тевтонскаго насилія.

Въ то время, какъ Латеранъ громилъ христіанскій міръ, въ папскомъ саду, въ тѣни кипарисовъ, Іоакимъ устроилъ маленькое совѣщаніе. Онъ представилъ Піи сына Цензія.

При дворѣ графини Матильды дѣвочка слышала разсказы о томъ, что произошло за ночной мессой, и о преданности Викторіана. Ее охватило чувство такого восторга къ мальчику, что она упоминала его имя въ своихъ молитвахъ, послѣ архангела Гавріила и Михаила и Св. Георгія, не зная хорошенько, молится ли она за него, или призываетъ, какъ чудотворца. Она представляла его себѣ молодымъ героемъ, похожимъ на рыцарей, съ головы до ногъ сверкающимъ сталью, золотымъ дракономъ съ развѣвающимися крыльями, въ златотканной одеждѣ, съ саблей, мечущей искры. Она была очень удивлена и въ то же время обрадована, когда узнала въ немъ своего вчерашняго незнакомца, мальчика на нѣсколько лѣтъ старше ея, съ очень пріятнымъ взглядомъ. Пія весело протянула ему обѣ руки, говоря:

— Вы простите мнѣ мою вчерашнюю шалость, когда я бросила вамъ букетъ у воротъ Санъ-Лоренто? Это вина его преосвященства кардинала. Я думала, что онъ читаетъ мнѣ вечерню, потому что онъ сказалъ: «Domino meo», и меня это развеселило, особенно, когда его большой черный мулъ какъ будто говорилъ Amen. Сеньора аббатисса думаетъ, что въ эту минуту меня покинулъ мой ангелъ хранитель, и это причинило ей такое горе, что она всю ночь не могла сомкнуть глазъ.

Викторіанъ задержалъ въ своихъ маленькія ручки Піи и любовался ею съ нѣжностью старшаго брата. Неожиданная разсѣянность ангела хранителя давала ему удобный случай предложить Піи свои услуги.

— Примите меня, какъ вашего защитника и вѣрнаго друга, — сказалъ онъ. — Всегда, по первому призыву, я буду около васъ и никогда не забуду охранять васъ.

— Отъ всей души, — отвѣтила она. — Правда, я слипікомъ одинока на свѣтѣ. Матери я вовсе не знала. Мой отецъ, бывшій оруженосцемъ одного сеньора въ Зоанѣ, умеръ въ сраженьи. Тогда меня взяла къ себѣ графиня, но для сироты это слишкомъ важная дама, а съ моимъ дѣдушкой надо говорить, стоя на колѣняхъ. Я боюсь, не оскорбила ли я сегодня Бога въ его лицѣ моимъ поцѣлуемъ.

— Вашъ поцѣлуй былъ похожъ на молитву, — сказалъ ей епископъ. — Это было «Отче нашъ» ребенка, и Отецъ, сущій на небесахъ, такъ и понялъ его.

Іоакимъ попросилъ, чтобъ Пія показала ему, что хранится въ маленькомъ ковчежцѣ, висѣвшемъ у нея на шеѣ. Она открыла золотой рѣзной медальонъ и вынула изъ него нѣсколько ладонокъ изъ пергамента. На первой, запечатанной печатью епископа Флоренціи, была такая надпись:

«Кусокъ покрывала Богоматери».

— Это противъ искушенія, — сказала Пія.

На второй ладонкѣ, съ печатью епископа Ареццо, было написано;

«Кусокъ туники святого мученика Стефана».

— Это, — сказала она, — предостерегаетъ отъ грома и отъ камней, падающихъ съ горъ.

Въ третьей ладонкѣ, подъ печатью архіепископа Пизы, лежала высушенная роза, сорванная на могилѣ отшельника св. Нила.

— Это отъ злокачественной лихорадки, — объяснила дѣвочка. — Въ Зоанѣ, какъ только начинаются осенніе дожди, въ каждомъ домѣ умираютъ отъ этой болѣзни.

Эти три епископскія надписи были сдѣланы на древне-латинскомъ языкѣ, крупнымъ, твердымъ почеркомъ. На четвертой ладонкѣ, завязанной шелковой ниткой, было написано по-итальянски дѣтскимъ почеркомъ:

«Здѣсь хранится локонъ волосъ маленькой Титы, моей первой подруги, которая улетѣла въ рай».

Пія дрожащей рукой взяла дорогое воспоминанье. Это была очень простая и очень грустная исторія, которую она разсказала со слезами. Въ Зоанѣ цѣлыхъ двѣ зимы у изголовья больной Титы она проводила долгіе часы, убаюкивая ее золотыми грезами, гдѣ всегда фигурировали замки, пажи, бѣлыя лошади, золотыя трубы. Вечеромъ въ Вербное воскресенье дѣвочка вдругъ очень поблѣднѣла и уснула въ объятіяхъ Піи, все продолжая улыбаться счастливому видѣнью.

— Береги хорошенько эту реликвію, дочь моя, — сказалъ епископъ. — Каждый разъ, когда ты вспомнишь о ней, у тебя будет легче на сердцѣ. Что же касается Титы, то она, дѣйствительно, обитаетъ тамъ, на небѣ, въ свѣтломъ замкѣ и слышитъ музыку ангеловъ.

Уже нѣсколько времени какая-то тревожная тѣнь ходила по саду, приближалась къ группѣ кипарисовъ и снова удалялась отъ нея съ грустнымъ жестомъ. Пія первая узнала, кто это.

— Вотъ синьора аббатисса ищетъ меня, чтобъ я прочла ей полуденныя молитвы. Мнѣ очень хочется позвать ее къ намъ, но я была бы такъ рада, если бъ она избавила меня на сегодня отъ чтенія ея требника!

— И на сегодня и на завтра, — отвѣтилъ епископъ и жестомъ предложилъ аббатиссѣ подойти къ нимъ.

Она не заставила долго просить себя, такъ какъ ее волновали и любопытство и огорченіе. Она смутно предчувствовала, что ея вліянію пришелъ конецъ, и, сама не отдавая себѣ отчета почему, дрожала за судьбу Піи.

— Синьора, благословляю васъ отъ всей души, — сказалъ ей епископъ. — Теперь вамъ. придется одной исполнять каноническія службы, или же будемъ дѣлать это вмѣстѣ, если вы пожелаете принять меня въ качествѣ діакона. Такъ какъ нашъ святой отецъ поручилъ мнѣ духовное воспитаніе своей внучки, то мой долгъ направлять Пію во всѣхъ религіозныхъ вопросахъ. Вы мнѣ доставите большую радость, если тотчасъ же снимите съ нея это черное монашеское платье и одѣнете ее въ свѣтлое, что гораздо болѣе подходитъ къ ея молоденькому личику. Я надѣюсь, что вы и я останемся добрыми друзьями во имя Господа нашего Іисуса Христа. Да хранятъ васъ Отецъ Небесный и Богоматерь!

Аббатисса молча поклонилась, очень огорченная своей отставкой. Затѣмъ она съ нѣкоторымъ недовѣріемъ взглянула на сына Цензія, который уже улыбался при мысли снова увидать Пію въ ея горностаевой далматикѣ, перетянутой золотымъ кушакомъ.

— И вы будете воспитывать ее вмѣстѣ съ этимъ молодымъ синьоромъ? — прерывающимся отъ вздоховъ голосомъ спросила она.

— Съ моимъ старшимъ братомъ, — поправила Пія.

— Это воля папы, — отвѣтилъ Іоакимъ. — Эти дѣти вырастутъ вмѣстѣ подъ Божіимъ окомъ.

Аббатисса удалилась медленными шагами, думая о многихъ странныхъ вещахъ, смущавшихъ ея добродѣтель. Но никогда впослѣдствіи она не противорѣчила желаніямъ Іоакима. Мало-помалу она даже привыкла переносить личность Викторіана. Юноша напоминалъ ей одного хорошенькаго пажа съ длинными локонами на ея родинѣ Перузѣ, о которомъ она мечтала, когда ей было шестнадцать лѣтъ, но съ которымъ никогда не говорила иначе, какъ во снѣ.

Дѣтство Піи прошло спокойнѣе, чѣмъ дѣтство Викторіана. Ни одна горькая мысль не тяготила ея воспоминаній. Узкія рамки религіи, требовавшіяся отъ нея, не пустили въ ней глубокихъ корней. Она была еще слишкомъ молода для того, чтобы понять тѣ ужасы, которыми Эгидій мучилъ мальчика. Она могла служить Викторіану прекраснымъ примѣромъ надежды и радости. Іоакимъ поставилъ себѣ задачей облагородить одну душу посредствомъ другой, эти двѣ родственныя души: одну веселую и довѣрчивую, другую героическую. Трудъ этотъ обѣщалъ быть легкимъ: доброта и грація Піи съ перваго же дня оказали сильное вліяніе на ея друга. Что же касается дѣвочки, то въ ея глазахъ Викторіанъ былъ высшимъ существомъ, достойнымъ уваженія и счастья.

Очень скоро Іоакимъ сдѣлалъ любопытное открытіе относительно Піи. У нея былъ совершенно монашескій взглядъ на земную жизнь, внушенный ей монахинями, взглядъ, еще не успѣвшій омрачить ея міросозерцанія, но уже дававшій ей представленіе о томъ, что здѣсь, на землѣ, даже маленькія дѣти, даже самыя святыя аббатиссы, идутъ по долинѣ слезъ. Она не могла отрѣшиться отъ мысли объ этой долинѣ слезъ, которую ей тысячу разъ описывали, какъ узкую, крутую тропинку среди ужасныхъ скалъ, шиповъ, острыхъ булыжниковъ подъ мрачнымъ небомъ и холоднымъ дождемъ и со страшными порывами вѣтра на каждомъ поворотѣ. Конечно, ей хотѣлось совершить пилигримство по этой тропинкѣ какъ можно веселѣе, срывая дорогой тюльпаны и розы, гіацинты и фіалки; но этотъ аскетическій декорумъ былъ ей такъ близокъ, что казался необходимымъ, она не могла понять, чтобы судьба маленькой дѣвочки сложилась иначе.

— Васъ обманули, Пія, — сказалъ ей Іоакимъ: — Богъ не создалъ жизнь на муку своимъ дѣтямъ. Это лишь въ сердцахъ, закрытыхъ для жалости, лишенныхъ чувства милосердія и смущаемыхъ боязнью, существуетъ, по ихъ собственной винѣ, долина слезъ. Пусть эгоисты, надменные люди и трусы оплакиваютъ свою духовную нищету. Для нихъ жизненный путь суровъ, страшенъ и полонъ ядовитаго тумана. Они жалкіе путники, потому что идутъ одни и до своего послѣдняго часа любятъ себя однихъ. Великая тайна земного счастія заключается въ вѣрѣ въ милосердіе Божіе и въ простыя слова евангелія: «Любите другъ друга». Тита была взята у васъ совсѣмъ маленькой, чистой, безгрѣшной, но вы ее любили, вы плакали надъ нею, и за эту великую любовь, за это великое горе вы всегда будете наслаждаться утѣшеніемъ нѣжныхъ душъ. Посмотрите на Викторіана: онъ началъ свою жизнь долгимъ страданьемъ, но одинъ актъ самопожертвованія и любви обезпечилъ ему цѣлую жизнь спокойствія великодушныхъ сердецъ.

Онъ разсказывалъ дѣтямъ умиротворяющія сцены своего ранняго дѣтства; онъ какъ бы лилъ воду новаго крещенія на эти два юныхъ существа и старался изгладить изъ ихъ воспоминанія всѣ тяжелые или тревожные часы.

Онъ часто блуждалъ по отдаленнымъ окрестностямъ города или за стѣнами его. Онъ любилъ свѣжій воздухъ, горячее солнце, трепетъ листьевъ, свѣжесть равнинъ, пѣнье птицъ, прелесть цвѣтовъ. Онъ часто говорилъ, что небо это самый лучшій церковный сводъ, и что горы Латіума, видимыя съ башенъ Латерана, напоминаютъ большой алтарь, усѣянный сафирами и изумрудами.

Во времена своего епископства въ Ассизѣ онъ иногда по воскресеньямъ одинъ шелъ пѣшкомъ служить обѣдню въ Спелло; потомъ онъ шелъ полями въ Фолиньо прочесть евангеліе, положенное на этотъ день. Онъ возвращался въ Ассизъ очень поздно, звѣздной ночью, когда ворота были уже заперты. Онъ проводилъ чудные часы въ разговорахъ съ пилигримами и пастухами, кормилъ травою козъ, наблюдалъ, какъ гдѣ-нибудь на пруду чирки устраивали себѣ гнѣздо. Если случалось, что сторожъ городскихъ воротъ спалъ или былъ не въ духѣ и не отпиралъ епископу воротъ, то Іоакимъ спокойно вновь спускался въ долину, слушая, какъ вдоль заборовъ, въ густомъ кустарникѣ поютъ умбрійскіе соловьи, потомъ спускался совсѣмъ внизъ къ монастырю Св. Даміана въ увѣренности, что найдетъ здѣсь гостепріимство апостольскихъ вѣковъ: стаканъ холодной воды, чтобы освѣжиться, и три доски, чтобы помечтать о небесномъ Іерусалимѣ.

Онъ рѣшилъ съ первыми же весенними днями познакомить съ природой своихъ воспитанниковъ. Для нихъ это было большой новостью. Викторіанъ, всегда запертый въ замкахъ своего отца, зналъ лишь мутный Тибръ, катившій свои волны среди прибрежныхъ кустовъ. Пія жила сначала въ туманной долинѣ Зоаны, съ ея блѣднолистными тополями; потомъ она видѣла Тоскану лишь изъ оконъ графини Матильды. Римская Кампанья, оживленная и разукрашенная апрѣльскимъ солнцемъ, показалась дѣтямъ какимъ-то откровеніемъ.

Они выѣзжали изъ Латерана въ полдень маленькимъ караваномъ: направо Викторіанъ верхомъ на лошади, въ срединѣ Пія на старомъ, очень благоразумномъ и послушномъ мулѣ, принадлежавшемъ когда-то папѣ Николаю II, наконецъ Іоакимъ, возсѣдавшій на мулѣ изъ папскихъ конюшенъ; это былъ подарокъ папы Григорія VII, и мулъ этотъ упорно останавливался у каждой базилики, у каждой церкви, капеллы или часовни, встрѣчавшихся по дорогѣ. Иногда ихъ сопровождала аббатисса, которую очень комично трясли на носилкахъ четыре веселыхъ носильщика.

Выѣзжали воротами Санъ-Лоренто на дорогу къ Пренестинѣ, воротами св. Іоанна — на Латинскую дорогу и воротами Санъ-Себастьяно — на дорогу къ Аппіи. Дорога къ Аппіи была любимой прогулкой, къ тому же самой продолжительной, благодаря духовнымъ традиціямъ папскаго мула, котораго нельзя было оторвать отъ церкви святыхъ Нереи и Ахиллы, отъ аллеи катакомбъ св. Цециліи и отъ маленькой каплицы Domine quo vadis. Здѣсь, чтобы пріучить себя къ терпѣнію, епископъ вспоминалъ встрѣчу св. Петра, убѣгавшаго изъ Рима, чтобы избѣгнуть смерти, съ Іисусомъ-Христомъ, идущимъ босикомъ въ Римъ, съ крестомъ на плечѣ.

— «Господи, куда ты идешь?»

— «Въ Римъ, чтобы быть распятымъ во второй разъ».

— Iterum crucifigi, — повторялъ серьезнымъ голосомъ Іоакимъ, преклонившись надъ слѣдомъ, оставленнымъ ногою Спасителя на мраморной ступени. Это была вторая измѣна Св. Петра. Къ счастью, на этотъ разъ онъ во время опомнился, устыдился своей слабости и вернулся на мученье.

— Это былъ очень великій папа! — со вздохомъ произнесла добродушная аббатисса.

— Очень великій, синьора, — согласился епископъ. — Но я до сихъ поръ не простилъ еще ему его словъ во дворѣ Пилата, когда евреи спросили его: «И ты былъ съ нимъ?» — а онъ отвѣтилъ: «Я не знаю этого человѣка».

Нѣсколько далѣе, противъ кладбищенскихъ стѣнъ Цециліи Метеллы, на равнинѣ стояла скромная церковь, отъ которой теперь остались однѣ лишь развалины. Подъ орѣховыми деревьями, росшими у церкви, оставляли муловъ и лошадь на попеченіи носильщиковъ аббатиссы и тихими шагами направлялись по дорогѣ къ Аппіи. Въ этомъ Campo Santo язычниковъ Іоакимъ любилъ разсказывать о тѣхъ временахъ, когда Римъ еще не былъ освященъ крестомъ, но уже царилъ надъ міромъ. Іоакимъ зналъ римлянъ лишь по стихамъ Виргилія и раздѣлялъ трогательныя суевѣрія поэта.

Въ ранней юности Іоакимъ былъ близокъ съ однимъ старымъ священникомъ, состоявшимъ при особѣ папы-француза Сильвестра II, очень любившаго древнія сочиненія, и котораго монахи считали за колдуна, предавшагося діаволу. Въ то время Іоакимъ научился уважать память людей, не просвѣщенныхъ свѣтомъ вѣры, но тѣмъ не менѣе умѣвшихъ открыть истину и создать справедливость. Иногда онъ останавливалъ своихъ спутниковъ передъ саркофагомъ работы греческаго рѣзца или передъ какой-нибудь строгой и задумчивой римской головою, профиль которой отчетливо выдѣлялся на могильномъ памятникѣ, и епископъ выражалъ сожалѣніе, что христіанскіе художники и скульпторы не сохранили тайну красоты и жизненности.

— Въ святой Праксидіи, — говорилъ онъ, — мозаика такъ грустна, что на нее страшно смотрѣть: ангелы тонки, какъ кузнечики, Мадонны мрачны, въ фіолетовыхъ или черныхъ одѣяніяхъ, Христосъ съ черными, сердитыми глазами, похожій на злого императора, — словомъ, такія фигуры, которыя вызываютъ скорѣе желаніе плакать, чѣмъ надѣяться.

Викторіану и Піи очень нравились всѣ объясненія ихъ учителя, но аббатисса приходила въ ужасъ отъ язычниковъ, поклонниковъ Вельзевула. Она вѣрила всѣмъ страшнымъ баснямъ, которыми полны книжки пилигримовъ и послушниковъ; она вѣрила, что существуютъ мраморныя статуи, пальцы которыхъ сжимаютъ дотронувшуюся до нихъ руку; вѣрила въ Меркурія и Аполлона, которымъ несчастные еще молятся въ подземельяхъ Колизея, въ Венеру, ледяной ротъ которой посылалъ смертельные поцѣлуи.

— Въ концѣ концовъ, синьоръ епископъ, — сказала онаоднажды, — вашъ Виргилій и всѣ эти римляне, которые не имѣли ни церквей, ни монастырей, ни исповѣди, ни крещенія, вмѣстѣ со всѣми ихъ богами, находятся теперь въ аду, въ самомъ горячемъ пеклѣ, и, по-моему, не слѣдуетъ говорить объ этомъ со слишкомъ большой снисходительностью, такъ какъ адъ вѣченъ.

— Синьора… началъ Іоакимъ.

Но онъ вдругъ умолкъ и съ огорченнымъ выраженіемъ лица сдѣлалъ нѣсколько шаговъ къ могилѣ патриція, украшенной прелестной головою юноши. Викторіанъ, послѣдовавшій за нимъ, слышалъ, какъ онъ прошепталъ:

— Въ Credo никейскихъ отцовъ, въ этихъ правилахъ вѣры, ничего не говорится объ адѣ. Но апостолы Маркъ и Матвѣй говорятъ о вѣчномъ огнѣ, уготованномъ демону и ангеламъ его, о гееннѣ, ожидающей людей немилосердыхъ. Но развѣ вѣчность палача должна внушать вѣру въ вѣчное мученіе?

Когда маленькій караванъ выѣзжалъ изъ Рима воротами св. Іоанна, онъ поднимался направо на высоту могилъ Латинской дороги, до вершины того продолговатаго холма, который тянется къ дорогѣ въ Аппію и съ вершины котораго открывается такой чудный видъ на Кампанью и горы. За два часа до захода солнца цѣпь Апеннинъ какъ бы сливается съ зеленоватой лазурью неба, скалы сверкаютъ всѣми оттѣнками золота, а уступы долинъ, покрытые легкой тѣнью, имѣютъ веселый цвѣтъ бирюзы. Ближе латинскія горы Альбано и Тускулумъ, покрытыя виноградниками и каштановыми деревьями, и лѣсистыя вершины Неми кажутся одѣтыми въ темно-голубой бархатъ. Затѣмъ, внизу, всюду, на необозримомъ горизонтѣ разстилается грандіозная молчаливая равнина, гдѣ исторія посѣяла развалины, разрушенные водопроводы, феодальныя башни и могилы. Тамъ Римъ поднялъ свою царственную голову надъ старинными крѣпостями. Всюду глубокая тишина, тишина пустыни. Вдали большіе быки, опустившіе головы къ травѣ, кажутся неподвижными. Здѣсь можно провести очень долгое время, не услышавъ иныхъ звуковъ, кромѣ рѣзкаго крика хищной птицы, парящей высоко подъ облаками.

Когда путники достигали этого мѣста, Іоакимъ разстилалъ на землѣ свой плащъ для Піи и аббатиссы, и всѣ четверо любовались торжественнымъ пейзажемъ. Епископъ припоминалъ разсказы объ Энеѣ, Ромулѣ, Юліи Цезарѣ и императорѣ Тиверіи, современникѣ Іисуса Христа. Пія напѣвала балладу, слышанную ею когда-то въ Зоанѣ:

"О, какъ давно я хочу имѣть возлюбленнаго — музыканта! И вотъ Богъ послалъ мнѣ его, покрытаго розами и рубинами. Вотъ онъ приближается тихими шагами, съ опущенной головой и играетъ на скрипкѣ.

"Я влюблена въ скрипача; его музыка прелестна и утѣшаетъ мое сердце; музыка прелестна, какъ прелестенъ музыкантъ.

"Я умираю отъ любви къ музыканту. Музыка прелестна, а музыкантъ очень пылокъ.

«Любовь музыканта лишила меня покоя».

Викторіанъ въ это время, срывая для Піи маргаритки, анемоны и дикія фіалки, отвѣчалъ словами рыцарскаго романса, слышаннаго имъ отъ одного оруженосца его отца:

"Старый капеланъ заперъ мою красавицу въ такой высокой башнѣ, что въ зимніе мѣсяцы черныя тучи окутываютъ келью, гдѣ она томится.

"Онъ поставилъ у лѣстницы башни почетный караулъ изъ трехъ монаховъ съ лысыми головами, которые день и ночь молятся о спасеніи моей красавицы.

«Но башня вовсе не такъ высока и монахи не такъ бдительны, чтобъ я скоро не слеталъ на крыльяхъ любви въ келью въ высокой башнѣ, къ моей возлюбленной».

Аббатисса при этомъ дѣлала строгое лицо, потому что находила эти пѣсни слишкомъ свѣтскими. Но воздухъ оживлялъ ее, и она, въ свою очередь, начинала разсказывать какую-нибудь легенду изъ монастырской жизни Рима, сто колоколенъ котораго сверкали въ лѣтнемъ небѣ.

— Это было очень давно, — разсказывала она. — Это было при папѣ Григоріи или Бенедиктѣ — не знаю навѣрное, при какомъ. У насъ было такъ много папъ Григоріевъ и Бенедиктовъ, что ихъ и не упомнишь.

— Девять Бенедиктовъ и семь Григоріевъ, синьора, — напоминалъ Іоакимъ. — Вашъ разсказъ относится, очевидно, ко времени св. Григорія Великаго?

— Можетъ быть, синьоръ епископъ, но это было очень смутное время. Семь сарацинскихъ царей-язычниковъ, поклонявшихся Магомету, т. е. антихристу, осадили Римъ съ огромной арміей. Папа имѣлъ при себѣ только нѣсколькихъ рыцарей, и городъ находился въ большой опасности. Язычники хотѣли замучить папу до смерти и потомъ уничтожить христіанскую религію. Но въ то время въ Римѣ жили семь мудрецовъ, необыкновенно ученыхъ и умныхъ.

— Это кардиналы, синьора, или аббаты, — вставилъ епископъ.

— Самый умный изъ семерыхъ, Янусъ, спасъ Римъ, появившись на зарѣ на одной башнѣ, одѣтый діаволомъ, весь въ черномъ, въ платьѣ, увѣшанномъ бѣличьими хвостами; по обѣ стороны отъ себя онъ поставилъ два деревянныхъ чудовища съ красными глазами и красными языками. Янусъ потрясалъ длинной саблей и такъ сильно ударялъ ею по камнямъ, что искры такъ и летѣли, какъ отъ костра. Семь царей, увидя это чудо, страшно перепугались. Они говорили другъ другу: «Несомнѣнно, что христіанскій богъ спустился этой ночью, чтобъ защитить своихъ. Мы погибли, если не поклонимся ему».

— Въ тотъ же день, — растроганнымъ голосомъ продолжала аббатисса, — папа крестилъ всѣхъ семерыхъ языческихъ царей въ церкви св. Іоанна Латеранскаго. Потомъ они ушли со своимъ войскомъ, а оставшаяся послѣ нихъ добыча обогатила римлянъ.

Утромъ въ первую субботу послѣ Пасхи, называемую субботой de Albis, епископъ сказалъ своей маленькой компаніи:

— Сегодня мы пойдемъ гулять въ Римъ на площадь св. Іоанна. Вы увидите нѣчто для васъ новое — карнавалъ духовенства. Но вы не увидите никакого скандала. Бѣдные духовные люди имѣютъ очень мало радостей на землѣ, и только что окончившійся постъ представляетъ собою большую эпитемію.

Въ этотъ день послѣ обѣда, около часу дня приходскіе священники зазвонили со своихъ колоколенъ, и прихожане пришли въ церкви. Ризничій въ стихарѣ, съ вѣнкомъ цвѣтовъ на головѣ и двумя рогами, подобно старому Силену, вышелъ впередъ съ желѣзной тростью съ колокольчиками, потомъ вышелъ священникъ, откинувъ мантію за плечи, а за нимъ причтъ; всѣ пошли къ Латерану и остановились на площади, откуда начинается дорога къ св. Маріи Маджіоре.

Когда всѣ приходы собрались у дворца, вышелъ папа, и духовные и свѣтскіе люди стали кругомъ около своихъ уважаемыхъ священниковъ. Запѣли: «Deus ad bonam horam» (Да благословитъ васъ Богъ!) и по-латыни, и по-гречески, между тѣмъ какъ ризничій танцовалъ среди круга, потрясая рогами и колокольчиками. Потомъ одинъ изъ священниковъ сѣлъ на осла, лицомъ къ хвосту; камерарій поставилъ на голову животнаго чашу съ водой, въ которой лежали двадцать су динаріями; священникъ три раза перегибался къ водѣ и выловилъ нѣсколько монетъ.

Тогда его товарищи подошли къ папѣ и стали бросать къ его ногамъ кроны. Священникъ св. Маріи in Via Lata бросилъ молодую лисицу, — она убѣжала, чуть не прыгнувъ въ лицо священнику св. Праксидіи; подносившій получилъ отъ папы полтора безана (золотая монета). Священникъ св. Маріи in Aquiro поднесъ святому отцу пѣтуха и получилъ отъ него безанъ съ четвертью, а священникъ св. Евстахій привелъ съ необыкновеннымъ трудомъ козулю.

Въ это время Григорій VII увидалъ среди прихожанъ св. Климента Іоакима съ дѣтьми и послалъ монаха пригласить ихъ сѣсть въ первый рядъ папской эстрады, чтобы они лучше видѣли праздникъ.

Козуля, стоявшая противъ папы, дрожала всѣми членами; вдругъ, изящнымъ движеньемъ, она освободилась изъ рукъ священника и направилась прямо къ Піи. Дѣвочка протянула ей руку, и ласковое животное стало лизать ее. Народъ началъ, аплодировать, и кто-то крикнулъ: «Alléluia!» Козуля стала смѣлѣе и уперлась головой въ колѣни Піи, какъ бы прося ея покровительства.

— Дочь моя, — сказалъ Григорій VII: — я вамъ дарю козулю монсиньора св. Евстахія. Вы будете о ней очень заботиться изъ любви ко мнѣ.

— Благодарю, нашъ владыка! — сказала дѣвочка. — Изъ любви къ вамъ и къ ней.

Папа далъ благословеніе, и всѣ приходы стали расходиться подъ звонъ колокольчиковъ.

Іоакимъ сдѣлалъ изъ своего шелковаго пояса поводъ для козули и повелъ ее въ Латеранъ. Тамъ онъ немедленно велѣлъ сдѣлать ей хлѣвъ съ маленькими яслями въ папскомъ саду, между тѣмъ какъ Викторіанъ и Пія стали придумывать имя для своего новаго друга. Цѣлыхъ три дня не могли ничего придумать. Наконецъ Викторіанъ вспомнилъ о большой рыжей собакѣ, съ которой онъ игралъ маленькимъ мальчикомъ во дворѣ отцовскаго замка, и козулю назвали Фульво.

Прошли лѣто и осень. Каждый новый день казался дѣтямъ такимъ же пріятнымъ, какъ вчерашній. Наступилъ свѣтлый октябрь; началась веселая уборка винограда, шумное возвращеніе домой молодыхъ дѣвушекъ и юношей подъ звуки тамбуриновъ въ вечерній часъ; начались взрывы смѣха и пѣсни о любви въ тишинѣ Форума, около арки Константина и на Святомъ пути.

Во дворецъ возвращались поздно, такъ какъ, чувствуя приближеніе зимы, Іоакимъ старался подольше насладиться осенью. Однако послѣднія прогулки были омрачены однимъ страннымъ приключеніемъ. Разъ вечеромъ послѣ заката солнца, слѣдуя отъ воротъ Санъ-Себастьяно за веселой группой молодежи, убиравшей виноградъ, Іоакимъ со своими воспитанниками повернулъ у монастыря Камальдюльцевъ и направился по тропинкѣ святыхъ Іоанна и Павла. Одинокая башня стояла посреди дороги, и для того, чтобы пройти къ калиткѣ въ папскіе сады, ее надо было обойти. Вдругъ мужская голова появилась въ узкомъ окнѣ башни. По мѣрѣ того, какъ путники приближались, голова высовывалась все болѣе и болѣе, слѣдя за епископомъ и дѣтьми взглядомъ, полнымъ такой глубокой ненависти, что Пія вскрикнула отъ испуга. Можно было сравнить его съ коршуномъ, парящимъ надъ развалиной и выслѣживающимъ полетъ голубки.

— Какой злой человѣкъ! — воскликнула дѣвочка. — Поѣдемте скорѣе, мнѣ очень страшно.

Викторіанъ взялъ поводъ ея мула и ускорилъ шагъ. Іоакимъ, оставшійся позади, остановился на минуту, всматриваясь въ эту темную личность, потомъ онъ присоединился къ своимъ воспитанникамъ. Пія все еще была взволнована.

— Какой злой человѣкъ! — повторяла она Викторіану. — Увѣрены ли вы, что онъ не заколдовалъ насъ?

— Это священникъ, — сказалъ епископъ: — дурной священникъ, разыгрывающій изъ себя колдуна. Но все его колдовство заключается въ дружбѣ съ дворянами Тускулума, и онъ для нихъ злой геній. Ничего не бойся, дитя мое, Богъ нашъ защитникъ.

Въ этотъ годъ стояла очень суровая зима. Съ половины ноября въ теченіе нѣсколькихъ недѣль Римъ и Кампанья лежали подъ толстымъ слоемъ снѣга.

Викторіанъ и Пія стали чаще навѣщать башню Іоакима, которую они прозвали епископскимъ дворцомъ. Въ первомъ этажѣ находилась моленная епископа и его комната съ монашеской кроватью и деревяннымъ распятіемъ; выше, въ большой сводчатой залѣ онъ въ поэтическомъ безпорядкѣ собралъ остатки прежней роскоши: восточный коверъ — подарокъ вереціанскаго патріарха, скамьи оригинальной рѣзьбы, византійскую Мадонну на золотомъ фонѣ, изящные требники, сочиненія Виргилія, вышитую золотомъ митру и парчевую мантію — реликвіи его епископскаго сана.

Большая бронзовая жаровня (brasero) не угасая пылала въ залѣ, потому что онъ не хотѣлъ, чтобъ Пія страдала отъ холода. И никто не былъ удивленъ, когда однажды вечеромъ замѣтили, что въ углу, на кучѣ старыхъ ковровъ лежитъ Фульво, козуля монсиньора св. Евстахія.

Въ этомъ уютномъ уголкѣ дружба Викторіана и Піи дѣлалась все болѣе и болѣе близкой. Въ то время, какъ на дворѣ завывалъ вѣтеръ и поля были покрыты снѣгомъ, сироты чувствовали себя связанными другъ съ другомъ еще тѣснѣе; они смутно понимали, что судьба соединила ихъ надолго, быть можетъ, навсегда. Епископъ понималъ ихъ отношенія и покровительствовалъ имъ.

— Вы мои цыплятки, — говорилъ онъ часто: — и я такъ счастливъ, что любовно пригрѣлъ васъ подъ моимъ крыломъ.

Внѣшнія событія почти не проникали въ ихъ уединенную и замкнутую жизнь. Государство, пораженное анаѳемой папы Григорія VII, Германія, разрывавшаяся между папой и императоромъ, Саксонія, призванная къ повиновенію Риму, возставшая противъ Генриха IV и уже окровавленная гражданской войною, повсемѣстное колебаніе христіанства, запертыя церкви, всѣ эти великія несчастія волновали ихъ меньше, чѣмъ зимнія сказки епископа, его постоянное поддерживаніе въ нихъ надежды и законъ любви, который онъ объяснялъ имъ. Онъ часто разсказывалъ имъ легенды, сохраняющіяся въ чистыхъ сердцахъ, какъ сокровища, легенды, въ которыхъ демонъ-искуситель всегда былъ побѣжденъ. Онъ разсказывалъ имъ объ Іоаннѣ Милостивомъ, который принималъ грѣхи, запечатанные тремя печатями, и никогда не разспрашивалъ исповѣдника; о милосердіи евангелиста Іоанна, увидавшаго въ Ефесѣ слезы молодого преступника, атамана разбойниковъ, упавшаго къ его ногамъ и поцѣловавшаго его руку.

Онъ вѣрилъ въ общеніе съ отшельниками дикихъ звѣрей: въ волка, который проводилъ св. Антонія въ гротъ св. Павла Пустынника; въ ворона, который въ тотъ же день принесъ двойную порцію хлѣба и фруктовъ обоимъ отшельникамъ; въ двухъ львовъ, которые въ этотъ день пришли зарыть когтями ровъ св. Павла и удалились въ лѣсъ только тогда, когда онъ былъ погребенъ.

Снѣгъ падалъ на нѣмую Кампанью, на Римъ, на Латеранъ; зимній вѣтеръ завывалъ въ горахъ и надъ моремъ, а передъ взоромъ мальчика и дѣвочки, сидѣвшихъ прижавшись другъ къ другу около бразеро, вставалъ сіяющій образъ Весны церкви.

Но большое событіе прервало на время это безмятежное счастье. Однажды утромъ передъ Рождествомъ папа велѣлъ позвать къ себѣ въ моленную Викторіана и сказалъ ему:

— Сынъ мой, ты обѣщалъ мнѣ всегда быть готовымъ къ защитѣ папскаго престола. Завтра я покидаю Римъ, чтобы встрѣтиться съ императоромъ въ Альпахъ, быть можетъ, въ самой Германіи; я беру тебя съ собою въ ряды духовной стражи.

На слѣдующій день сынъ Ценція шелъ съ правой стороны папскихъ носилокъ по дорогѣ въ Каноссу.

V.
Каносса.

Для императора Генриха IV примиреніе съ папой Григоріемъ VII было неминуемой необходимостью. Ужасающіяся предзнаменованія скоплялись надъ его вѣроотступничествомъ. Его самый благоразумный совѣтникъ Вильгельмъ, епископъ утрехтскій, умеръ въ нѣсколько дней отъ какой-то таинственной болѣзни; онъ видѣлъ демоновъ на своемъ смертномъ одрѣ, и его послѣдними словами было:

— Беззаконіями нашего властителя мы лишены вѣчной жизни…

Могущественные вассалы и епископы составили заговоръ противъ преступнаго императора. Волненіе, охватившее Саксонію, нашло откликъ во всѣхъ германскихъ провинціяхъ. Въ Трибурѣ на Рейнѣ конфедеративное дворянство въ присутствіи папскихъ пословъ составило обвинительный революціонный актъ противъ сюзерена. Германское дворянство не забыло ни одного изъ преступленій, ни одного изъ безумствъ Генриха IV: его безалаберную молодость, жестокости и несправедливости его царствованія, его страсть къ войнѣ, его черствость по отношенію къ сиротамъ и вдовамъ, его посягательства на церкви и монастыри, всѣ его обѣщанія, «порванныя, какъ паутина», воровъ, убійцъ и развратниковъ, прикрываемыхъ императорской властью.

Нѣмецкій епископатъ, еще нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ послушный императору, теперь, испуганный посланной ему изъ Рима анаѳемой, отвернулся отъ него; Зигфридъ Майнцскій убѣжалъ отъ двора и проповѣдывалъ въ своей епархіи реформу королевства и наказаніе королю за грѣхи. Противъ Трибура, на противоположномъ берегу Рейна, въ Оппенгеймѣ, почти одинъ, окруженный лишь нѣсколькими друзьями, еще рѣшавшимися дотрагиваться до его руки и сидѣть за его столомъ, Генрихъ IV прислушивался къ угрожающимъ толкамъ этого маленькаго городка, гдѣ два столѣтія тому назадъ Германія свергла императора Карла Толстаго.

Потомъ онъ, какъ прокаженный, заперся въ замкѣ Шпейеръ. Но крикъ его народа, лишеннаго таинствъ и обезумѣвшаго отъ страха ада, настигъ его и здѣсь. Его подданные дали ему лишь нѣсколько мѣсяцевъ, по прошествіи которыхъ онъ долженъ былъ примириться съ церковью. Когда исполнится годъ со дня его отверженія отъ церкви въ Латеранѣ, онъ будетъ изгнанъ изъ государства.

Тогда онъ рѣшился на страшное самоуниженіе.

Онъ написалъ своему крестному отцу, аббату въ Клюни, что готовъ исправиться и совершить паломничество въ Святую Землю. Онъ написалъ графинѣ Матильдѣ Тосканской, чтобы она попросила папу Григорія VII выѣхать до Ломбардіи навстрѣчу кающемуся императору. Онъ послалъ къ папѣ посла засвидѣтельствовать свое раскаянье и сокрушеніе. Потомъ онъ тайно просилъ своихъ графовъ и бароновъ сопровождать его въ путешествіи по Италіи. Очень мало кто отвѣтилъ ему, и только одинъ согласился его сопровождать.

Императоръ выѣхалъ изъ Шпейера съ женой и малолѣтнимъ сыномъ. Никто ему не препятствовалъ выѣхать. Отрѣшенные отъ церкви, отправлявшіеся въ Римъ просить прощенія сторонились съ его пути, какъ бы боясь путешествовать подъ его тѣнью. Онъ сдѣлалъ большой объѣздъ по Бургундіи и провелъ праздникъ Рождества въ Безансонѣ. Оттуда черезъ Юру онъ проѣхалъ во владѣнія своей свекрови Аделаиды Сузской, графини Савойской. Хребты Альпъ были оставлены его соперниками за имперіей; только одинъ Сенъ-Бернаръ былъ свободенъ.

Это была старинная дорога Антонина, по которой впослѣдствіи шли Карлъ Великій и его сыновья и всегда ходило множество пилигримовъ. этою же дорогой когда-то Гильдебрандъ провелъ въ Римъ папу Льва IX. Но Аделаида и ея молодой сынъ, графъ Амэ, хотѣли дорого продать Генриху этотъ горный путь. Они попросили за него пять итальянскихъ епископствъ, сосѣднихъ съ ихъ землями. Генрихъ торговался, умолялъ, жена, его плакала и, наконецъ, онъ отдалъ Бюгей, какъ выкупъ за свое бѣгство.

1-го января 1077 года, перейдя Рону около Сенъ-Мориса, сынъ того самаго императора Генриха III, войска котораго заставляли дрожать Италію и Римъ, съ нѣсколькими слугами, пользуясь указаніями окрестныхъ крестьянъ, доѣхалъ съ женой и ребенкомъ до крѣпости изъ скалъ и льдовъ.

Впереди него пускали быковъ, чтобы они ногами протаптывали дорогу. Черезъ нѣсколько миль труднаго подъема путешественники достигли вѣчно покрытаго льдомъ озера, на берегу котораго архидіаконъ Аосты Бернаръ де-Ментонъ построилъ гостиницу. Но въ эту зиму стоялъ такой жестокій холодъ, что ни одинъ пилигримъ не заглянулъ сюда, и монахи покинули домъ.

Императоръ со спутниками пріютился на ночь въ одной изъ залъ монастыря. На утро двинулись къ Италіи. Добравшись до южной стороны Сенъ-Бернара, Генрихъ пришелъ въ отчаянье отъ предстоящаго пути. Спускъ былъ совсѣмъ острый съ цѣлымъ ледянымъ моремъ синеватыхъ пропастей. Къ ногамъ лошадей привязывали доски и такъ спускали ихъ, но многія срывались и гибли съ жалобными стонами.

Королева и ея сынъ спустились на подобіи саней, устроенныхъ изъ бычачей кожи, скользя мимо пропастей, ослѣпленные снѣгомъ; проводники, везшіе ихъ, упирались желѣзными крюками въ снѣгъ. Генрихъ спускался, изранивъ до крови руки, падалъ на ледъ, поднимался и вновь скользилъ внизъ, какъ бы подгоняемый альпійскимъ ураганомъ.

Уже наступила ночь, когда злосчастные спутники постучались въ монастырскую дверь въ долинѣ Аосты. Прибѣжалъ привратникъ съ колеблемымъ вѣтромъ фонаремъ. Онъ отступилъ отъ ужаса, увидавъ передъ собою императора Генриха, короля Германіи, короля Италіи, съ обнаженной головою, всего въ снѣгу, похожаго на призракъ, державшаго за руку своего полумертваго отъ холода и усталости сына, просящаго гостепріимства на заброшенной дорогѣ, гдѣ уже давнымъ-давно никто не показывался…

---

Почти въ этотъ же самый часъ, при свѣтѣ факеловъ, папа Григорій VII въѣзжалъ въ свой родной городъ Зоану. Онъ выѣхалъ изъ Витерба утромъ, подъ проливнымъ дождемъ, и по грязнымъ тропинкамъ достигъ озера Больсена. Посланный впередъ оруженосецъ объявилъ владѣтельному барону и народу о прибытіи папы. Онъ прибылъ очень поздно, когда духовные и свѣтскіе жители, промокнувъ до костей, въ очень дурномъ настроеніи духа, уже хотѣли расходиться по домамъ. Заслышавъ отдаленный шумъ кортежа, они торопливо стали зажигать факелы и опустились въ грязь на колѣни. Никто изъ нихъ, даже самые древніе старики, не узнали въ этомъ возлежавшемъ на роскошныхъ носилкахъ старцѣ молодого пастуха, судьба котораго сдѣлалась славой ихъ страны. Баронъ поцѣловалъ его правую руку и пригласилъ къ себѣ въ замокъ, гдѣ ихъ ждалъ ужинъ.

— Сейчасъ, сынъ мой, — сказалъ папа: — я хочу сначала поклониться моему старому дому и вспомнить о покойныхъ родныхъ.

Кортежъ Григорія VII въ сопровожденіи толпы снова тронулся въ путь. Во всѣхъ домахъ зажигались огни, и за стеклами каждаго окна появлялись удивленныя, заспанныя лица дѣтей, которымъ матери показывали пальцами на пурпуровыя носилки, медленно поднимавшіяся при свѣтѣ красныхъ огоньковъ факеловъ въ верхній кварталъ города.

Вдругъ толпа остановилась, расчищая дорогу папѣ. При входѣ въ узкую улицу стояла хижина, освѣщенная множествомъ восковыхъ свѣчей, украшенная фестонами зелени и съ отворенной настежь дверью. Всѣ сошли съ коней. Григорій VII при помощи своихъ оруженосцевъ спустился съ носилокъ и повелительнымъ жестомъ воспретилъ окружающимъ слѣдовать за нимъ. Онъ вошелъ въ маленькую залу своего родного дома и затворилъ за собою дверь,

Викторіанъ и свита выстроились въ линію передъ входомъ, лицомъ къ народу, ожидавшему съ открытыми головами подъ проливнымъ зимнимъ дождемъ.

Папа сѣлъ на скамейку у холодной печи и окинулъ взглядомъ бѣдныя обнаженныя стѣны и кирпичный полъ той комнаты, гдѣ онъ научился молиться. Еще въ санѣ кардинала онъ купилъ въ свою собственность этотъ домикъ; съ тѣхъ поръ онъ оставался необитаемъ и мраченъ, какъ могила. И вотъ онъ навѣстилъ его, окруженный славой, царемъ всѣхъ душъ, а за послѣдніе дни, послѣ ссоры съ императоромъ, — единственнымъ властелиномъ королевства. Его взоръ упалъ на папскій крестъ, усыпанный драгоцѣнными камнями, висѣвшій на его груди; онъ задумчиво смотрѣлъ на него, и вдругъ горькая улыбка появилась на его поблекшихъ устахъ.

Папа обхватилъ руками свою старую голову и задумался. Въ то время какъ жители Зоаны ожидали его въ глубокомъ молчаніи, папа вспоминалъ свои юношескіе годы, и сердце его наполнилось нѣжностью. Ему слышались голоса отца и сестры; ему казалось, что его вѣрный другъ, старая собака, положила голову ему на колѣни. Ему казалось, что звонятъ колокола приходской церкви, что наступило Рождество, Пасха и онъ видѣлъ, какъ въ первый разъ онъ участвовалъ въ процессіи и прислуживалъ священнику, подавая кадило. Потомъ онъ вспоминалъ слова патера, которому онъ признался въ своемъ религіозномъ влеченіи:

— Ахъ, дитя мое, вы будете, быть можетъ, со временемъ священникомъ въ Зоанѣ. Это было бы очень хорошо. Быть можетъ, вы будете даже епископомъ Витерба! Да поможетъ вамъ Богъ сдѣлаться епископомъ. Но вы были бы гораздо счастливѣе, если бъ сдѣлались священникомъ Зоаны!

И вторично, сидя въ своемъ родительскомъ домѣ, епископъ всего міра горько улыбнулся…

Онъ всталъ, медленно отворилъ дверь и спустился по скромнымъ ступенькамъ старой хижины съ такой сосредоточенной серьезностью, съ какою онъ спускался со ступенекъ главнаго алтаря св. Іоанна Латеранскаго.

Дорогой до замка барона онъ не произнесъ ни слова. Чтобы сдѣлать честь хозяину, онъ выпилъ немного молока съ хлѣбомъ. Викторіанъ, владѣлецъ замка и нѣсколько монаховъ стояли вокругъ стола.

— Этотъ домикъ готовъ превратиться въ развалину, — произнесъ онъ, какъ бы говоря съ самимъ собою. — Но въ моемъ воспоминаніи уже столько развалинъ!… Послѣ меня моей внучкѣ придется о немъ заботиться, Піи и ея мужу…

Въ эту минуту онъ поднялъ голову, и его взглядъ встрѣтился съ взглядомъ Викторіана. Какая-то мысль, вѣрнѣе смутная надежда, полная неувѣренности, пробудилась въ сердцѣ юноши. Ему показалось, что на строгомъ лицѣ папы появилось отеческое выраженіе. Григорій VII продолжалъ, все не повышая голоса:

— Я хочу, чтобы до тѣхъ поръ, пока будетъ существовать поколѣніе Гильдебрандовъ, существовалъ и этотъ домикъ, какъ свидѣтельство нашего прежняго скромнаго положенія и того, какъ насъ возвеличила церковь. Пія и мой внукъ не забудутъ никогда этого желанія ихъ двоюроднаго дѣда.

И онъ прибавилъ, обращаясь къ группѣ въ черныхъ мантіяхъ:

— Въ томъ случаѣ, разумѣется, если волею Господа и въ интересахъ церкви Пія не будетъ призвана къ монашеской блаженной жизни въ монастырѣ.

Одинъ изъ монаховъ поклонился и проговорилъ: «Sola beatitudo!»

— Amen! — грустнымъ голосомъ подтвердили остальные монахи.

Первоначальнымъ намѣреніемъ папы было встрѣтиться съ императоромъ въ самой Германіи, затѣмъ, когда Генрихъ IV перешелъ Альпы, — въ Мантуѣ. Каждый день онъ принималъ курьера графини Матильды, которая оповѣщала его объ отношеніяхъ Генриха къ духовенству и дворянству Пьемонта и Ломбардіи. Въ Миланѣ симоническая церковь съ энтузіазмомъ ожидала императора. Ломбардскіе епископы, изгнанные изъ римской колыбели, надѣялись, что сынъ Генриха III рѣшится дать католикамъ новаго папу.

При выѣздѣ изъ Турина за императорскимъ кортежемъ слѣдовали всѣ духовныя лица, осужденныя въ Латеранѣ. Буржуазія и ремесленники Сѣверной Италіи, зараженные уже духомъ свободы, привѣтствовали Генриха, какъ спасителя ихъ родины. Это стѣсняло императора, онъ отвѣчалъ туманными обѣщаніями и позволялъ группироваться подъ его знаменемъ всѣмъ этимъ волновавшимся людямъ.

Встревоженный Григорій VII подвигался впередъ съ осторожностью. Выѣхавъ изъ Зоаны, онъ направился къ склонамъ Апеннинъ, соединяющихъ Анкону и Умбрію. Онъ проѣхалъ мимо Орвьето, гдѣ суровый епископъ просилъ у него, но не получилъ позволенія сжечь одного священника-еретика. Изъ Фолинью двинулись мимо Ассиза. Бѣлый городъ съ высоко стоящимъ феодальнымъ замкомъ и домами, расположенными амфитеатромъ, напоминалъ восточный акрополь подъ голубымъ небомъ. Викторіанъ приподнялъ свой беретъ и поклонился собору Іоакима. Замѣтивъ жестъ юноши, папа протянулъ съ носилокъ руку и благословилъ Ассизъ.

— Да хранитъ тебя Богъ, святой городъ, — сказалъ онъ, — и да прославятъ твои сыны Іисуса Христа и нынѣ и присно!

Когда перешли узкіе горные проходы между скалистыми склонами, на которыхъ мѣстами возвышались группы сосенъ, пошли Романьей — восточнымъ склономъ Апеннинъ. Въ Имолѣ письмо, полученное папой отъ графини Матильды, заставило его измѣнить свой маршрутъ. Графиня писала, что въ Мантуѣ, гдѣ живетъ много друзей императора, она не отвѣчаетъ за спокойствіе папы. Она предлагала ему свою крѣпость въ Каноссѣ, близъ Реджіо; тамъ, по крайней мѣрѣ, Генрихъ IV будетъ во власти своего судьи. Сама она выѣдетъ навстрѣчу своему духовному отцу.

Этой дочери маркиза Бонифаціо Тосканскаго было тогда тридцать лѣтъ. Это была женщина надменной, мужественной, героической красоты. Симабю изобразилъ ее уже въ немолодомъ возрастѣ, въ стальной военной бронѣ, съ гордымъ взглядомъ, сдерживающей одной рукою огневого коня, а въ другой держащей гранатовое яблоко, символъ чистоты. Она только что потеряла, почти одновременно, мужа, Готфрида Лотарингскаго, и мать Беатрису, которая теперь покоится въ Campo Santo Пизы. Она была верховной владѣтельницей центральной Италіи: всей Тосканы, Мантуи, Модены, Феррары и Кремоны, имѣла въ личномъ владѣніи страну Витербъ до моря, это будущее наслѣдіе святого Петра.

Къ римской церкви она относилась съ религіозностью святыхъ іерусалимскихъ женщинъ. Пятнадцати лѣтъ она сражалась съ саблей въ рукѣ противъ германской арміи и лже-папы Гонорія II. Она мечтала о томъ, что папа будетъ королемъ Италіи. Она вовсе не предвидѣла, сколькими несчастіями, какой кровью, въ теченіе больше чѣмъ двухъ столѣтій, должна заплатить церковь за свободу своихъ завѣтовъ. Григорій VII писалъ графинѣ Тосканской:

«Если я любимъ такъ, какъ люблю, то вы не предпочтете мнѣ ни одного смертнаго».

Рвеніе къ дому Божьему и ненависть къ императорской власти привели къ страннымъ отношеніямъ эти двѣ великихъ души. Данте, не любившій папскаго престола, постарался не встрѣчаться въ раю съ папой Григоріемъ VII, но онъ помѣстилъ Матильду передъ торжественной каѳедрой мистическаго Рима, гдѣ находилась его Беатриче, и Италія чествуетъ великую графиню, какъ первую героиню своей національной независимости.

Матильда встрѣтила Григорія VII между Моденой и Реджіо. Она была на конѣ, въ золоченой кольчугѣ до пояса. Ее сопровождала великолѣпная свита. Во главѣ кортежа ѣхали двѣнадцать конныхъ пажей съ серебряными трубами; увидавъ папскія носилки, они заиграли военный маршъ. Графиня сошла съ лошади и хотѣла пасть ницъ, но Григорій VII не допустилъ этого и предложилъ ей ѣхать по его правую сторону. Такъ они доѣхали до Реджіо, гдѣ сдѣлали остановку для обѣда. Потомъ путешественники, повернувъ въ горы, направились къ Каноссѣ. Началась степная, суровая часть Апеннинъ. Поднялся сильный сѣверный вѣтеръ, пошелъ снѣгъ; лошади двигались медленно, скользя по скалистымъ тропинкамъ.

При наступленіи ночи Викторіанъ разсмотрѣлъ вдали, на скалахъ, мрачную, возвышающуюся надъ бѣлой равниной, крѣпость Каноссы. Группа башенъ поднималась къ темному небу, вокругъ стройныхъ стѣнъ. Еще выше башенъ, на шпилѣ виднѣлись два соединенныхъ флага Рима и Тосканы; они тяжело развѣвались подобно крыльямъ какой-то апокалипсической птицы.

Эта мрачнаго вида крѣпость была полна рыцарскихъ воспоминаній. Вдова послѣдняго ломбардскаго короля, Аделаида, плѣнница Беранжера II, послѣдняго короля Италіи, убѣжала изъ своей подземной тюрьмы и укрылась въ Каноссѣ подъ покровительствомъ Аццо, предка Матильды. Въ то время, какъ Беранжеръ осаждалъ крѣпость, она получила привязанную къ стрѣлѣ любовную записку отъ Оттона Саксонскаго, будущаго императора Оттона Великаго, который шелъ ее освобождать и получилъ черезъ молодую женщину корону Италіи.

Но въ этотъ вечерній часъ, окутанная сумракомъ, какъ мрачной мантіей, Каносса имѣла пугающій видъ.

Тогда Викторіанъ вспомнилъ свой первый пріѣздъ въ замокъ Латерана и какъ страшно было ему въ первыя ночи въ домѣ Григорія VII; потомъ вдругъ ему вспомнился замокъ его отца въ старомъ Римѣ, на берегу Тибра, и онъ сталъ думать о Цензіи.

За этотъ годъ онъ много разъ думалъ объ изгнанникѣ. Даже въ самые счастливые дни, проводимые съ Піей и Іоакимомъ, онъ съ тоскою спрашивалъ себя, почему слухъ объ изгнанникѣ никогда не дошелъ до его сына. Значитъ, Цензій забылъ его, и могила Спасителя не возбудила въ немъ нѣжности къ ребенку, которому онъ обязанъ прощеніемъ и милосердіемъ.

Необычайная сцена остановила на минуту папу у перваго подъемнаго моста черезъ рвы Каноссы. Въ то время, когда приближенные Матильды, съ факелами въ рукахъ, приближались навстрѣчу гостю графини, выступила впередъ печальная группа людей, шедшихъ босыми ногами по снѣгу, въ однѣхъ шерстяныхъ рубашкахъ и съ обритыми головами. Это были архіепископъ Брема, епископы Лозанны, Страсбурга, графъ Эбергардъ, сторонники императора, которые прибыли днемъ и ожидали Григорія VII, чтобы вымолить разрѣшеніе грѣховъ. Всѣхъ ихъ поручили капитану крѣпости Каноссы, заключили въ тюрьмы башенъ и подземелій и посадили на хлѣбъ и на воду. Они должны были дожидаться пріѣзда императора и суда надъ нимъ папы Григорія VII.

Между тѣмъ Генрихъ IV очень медленно двигался къ своему духовному владыкѣ. Дорогой онъ отсылалъ подальше отъ себя епископовъ-еретиковъ Италіи, видъ которыхъ могъ раздражить папу. По мѣрѣ того, какъ онъ приближался, могущество этого стараго монаха, распоряжавшагося ключами ада, казалось ему все сильнѣе; онъ боялся того часа, когда увидитъ въ туманѣ, на Апеннинскомъ хребтѣ черный призракъ Каноссы.

Наканунѣ послѣдняго январскаго воскресенья, ночью, разразилась страшная буря и нанесла сугробы снѣга. Утромъ сторожа замка увидали, какъ, утопая въ снѣгу и въ сопровожденіи длинной стаи вороновъ, приближается небольшая группа всадниковъ. Это императоръ наконецъ достигъ мѣста своей пытки.

Около полудня, въ то время, когда папа окончилъ мессу, его предупредили о томъ, что Генрихъ IV подъѣзжаетъ къ первому подъемному мосту. Онъ послалъ ему сказать, чтобы онъ до завтра удалился въ одинъ изъ сосѣднихъ съ крѣпостью монастырей, гдѣ монахи, чтеніемъ псалмовъ, должны были подготовить его къ покаянію.

Нѣсколько часовъ спустя, второй кортежъ стучался въ ворота Каноссы: графиня Сузская, аббатъ Клюни и епископъ версельскій пріѣхали просить Григорія VII за молодого короля. Матильда приняла этихъ новыхъ гостей и дала имъ понять, что они взялись за трудное дѣло: папа, повидимому, рѣшился огорчить императора.

Наконецъ, когда наступила ночь, два человѣка, рыцарь и монахъ, позвонили въ колоколъ у воротъ монастыря. Братъ-привратникъ спросилъ ихъ имена, но они вошли, не отвѣтивъ ему. Два таинственныхъ путника заперлись съ Генрихомъ, и разговоръ ихъ длился до полуночи. Въ этотъ вечеръ и въ слѣдующіе затѣмъ дни никто не видалъ ихъ лицъ. У монаха былъ спущенъ на глаза капюшонъ, а рыцарь не поднималъ забрала.

На слѣдующій день Генрихъ IV съ обнаженной головою и босой пришелъ въ Каноссу. Его провели одного во дворъ между первымъ и вторымъ укрѣпленіями. Замокъ казался безлюднымъ. Одно мгновенье императору показалось, что онъ видитъ движущуюся тѣнь за рѣшеткой узкаго окна наверху одной изъ башенъ. Тѣнь еще разъ мелькнула въ верхнемъ этажѣ и скрылась. Тутъ Генрихъ IV узналъ папу по его красной мантіи и блѣдному лицу.

Къ вечеру оруженосцы Матильды предложили императору вернуться въ монастырь.

Еще два дня продолжались то же ожиданіе, то же униженіе… Полуобнаженный, весь въ слезахъ, Генрихъ IV билъ себя въ грудь, умолялъ о милосердіи и не могъ добиться позволенія упасть къ ногамъ папы Григорія VII. На третье утро, весь дрожа отъ холода, измученный постомъ, императоръ укрылся въ маленькую церковь св. Николая, стоявшую около рвовъ Каноссы; онъ сѣлъ на порогѣ крестильной ризницы и низко опустилъ голову. Приближающіеся шаги вывели его изъ задумчивости: Матильда, аббатъ Клюни и епископъ версельскій пришли приготовить несчастнаго къ раскаянію. Онъ, рыдая, завладѣлъ рукой Матильды и сказалъ:

— Если ты не придешь мнѣ на помощь, то я никогда не подниму больше щита, такъ какъ папа ударилъ меня и моя рука омертвѣла. Кузина, сдѣлай такъ, чтобъ онъ меня благословилъ! Ступай!

Приближался роковой день, назначенный могущественными вассалами для сейма въ Трибурѣ. Государству и католичеству грозило полное разрушеніе, если папа немедленно не сниметъ съ императора отлученія отъ церкви. Аббатъ Клюни обѣщалъ испросить прощеніе во имя мира самой церкви.

На этотъ разъ папа уступилъ. Онъ думалъ, что Генрихъ IV смирился навсегда. Онъ повѣрилъ клятвамъ графини и аббата, которые отвѣчали ему за честность виновнаго и за то, что онъ употребитъ всѣ усилія заставить Германію повиноваться Риму. Онъ назначилъ на слѣдующій день церемонію отпущенія грѣховъ.

На восходѣ солнца монахи привели обнаженнаго до пояса императора къ паперти церкви Каноссы. Два таинственныхъ совѣтника Генриха, монахъ и вооруженный человѣкъ, такъ старательно скрывавшіе свои лица, пробрались незамѣтно въ замокъ и остановились невдалекѣ отъ короля, въ углубленіи старыхъ стѣнъ.

Въ то же время вышли изъ темницъ отлученные отъ церкви епископы и германскіе дворяне. Измученные долгимъ наказаніемъ, они полукругомъ опустились на колѣни около своего императора.

Когда появился Григорій VII, въ траурномъ одѣяніи, въ фіолетовой мантіи и бѣлой шерстяной митрѣ, кающіеся бросились впередъ, лицами въ снѣгъ, скрестивъ руки и съ громкими криками стали просить очищенія отъ анаѳемы и возвращенія въ лоно церкви Іисуса-Христа.

Папа сѣлъ на бронзовый тронъ, поставленный на верхнихъ ступенькахъ портика, и нѣсколько мгновеній смотрѣлъ на эту невиданную сцену. Очевидцы утверждаютъ, что онъ былъ растроганъ до глубины души и плакалъ слезами состраданія… или гордости.

Епископъ версельскій подалъ папѣ батожокъ. Григорій VII читая громкимъ голосомъ псаломъ «Miserere mei, Domine, secundum magnam misericordiam tuam», ударялъ при каждомъ стихѣ батожкомъ по плечу кающагося, стоявшаго на колѣняхъ на первой ступенькѣ церкви. Потомъ онъ всталъ, снялъ митру и, скрестивъ руки, сталъ призывать прощеніе Божіе. Онъ снова сѣлъ и произнесъ формулу отпущенія грѣховъ.

Король поднялся, и папа протянулъ ему руки. Онъ взялъ Генриха за руку, велѣлъ накинуть на него мантію и провелъ въ церковь, говоря:

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа возвращаю тебѣ причастіе къ святымъ таинствамъ матери-церкви.

Онъ далъ ему приложиться ко кресту, равно какъ и всѣмъ остальнымъ, получившимъ отпущеніе грѣховъ. Онъ снялъ траурную мантію, надѣлъ бѣлую обувь и подошелъ къ алтарю. Дѣтскія голоса запѣли «Благослови, владыко», и началась папская обѣдня.

Это была старая темная церковь, съ низкими сводами, опиравшимися на тяжелые столбы, нѣчто въ родѣ часовни для покойниковъ, плохо освѣщаемая свѣтомъ восковыхъ свѣчей и лампъ. Апокалипсическіе звѣри, грубой скульптурной работы, украшали притолки и стѣны; всѣ эти гриффоны, саламандры, единороги, казалось, проснулись отъ своего каменнаго сна и, окутанные тусклымъ свѣтомъ и кадильнымъ дымомъ, развертывали свои крылья, подобно огромнымъ летучимъ мышамъ и фантастически скользили по граниту, Въ среднемъ куполѣ мозаика, попорченная сыростью, изображала худощаваго Христа, съ огромными глазами, страшнаго Христа послѣднихъ судныхъ дней, а по его правую сторону группу черныхъ демоновъ, вцѣпившихся въ тѣла грѣшниковъ.

Каждый разъ, когда папа протягивалъ руки, тѣнь его жеста скользила по всей церкви и терялась въ темнотѣ сводовъ. Когда онъ началъ «Gloria in excelsis», его слабый прерывающійся голосъ былъ похожъ на рыданіе ребенка. Но онъ произнесъ первыя слова «Вѣрую» съ такой могучей силой, что вздрогнули наклоненныя головы германскихъ епископовъ, осмѣлившихся помыслить отступить на одну строку отъ этого великаго символа вѣры…

Викторіанъ, стоя у алтаря, присутствовалъ на этой мрачной мессѣ. Онъ съ нѣкоторымъ испугомъ смотрѣлъ на царственнаго грѣшника и думалъ о томъ, какъ былъ бы огорченъ епископъ ассизскій, если бъ присутствовалъ при этомъ тяжеломъ примиреніи папы съ императоромъ. Въ то время, когда дѣтскіе голоса запѣли «Et homo factus est», онъ замѣтилъ, что два человѣка изъ свиты Генриха IV не опустились на колѣни. Рыцарь и монахъ, полускрытые за колонной, съ необычайнымъ вниманіемъ слѣдили за всѣми движеніями Григорія VII. Одну минуту монахъ высунулъ голову въ капюшонѣ, и Викторіанъ узналъ въ немъ того человѣка который такъ напугалъ разъ вечеромъ его и Пію въ Римѣ, высунувшись изъ окна уединенной башни св. Іоанна и Павла.

Передъ причастіемъ папа обернулся къ императору и позвалъ его жестомъ къ подножью алтаря. Потомъ, взявъ чашу, онъ приподнялъ ее до высоты лица передъ Генрихомъ и сказалъ:

— Ты и твои приспѣшники объявили меня нечестивымъ епископомъ, дурнымъ папою и лже-папою. Вы обвинили меня въ такихъ великихъ грѣхахъ, что церковь должна была бы изгнать меня съ престола святого Петра и лишить духовнаго сана. Если я невиненъ, пусть тѣло Божіе свидѣтельствуетъ о моей невинности; если я виновенъ, пусть Богъ поразитъ меня смертью и осудитъ на вѣчную муку при принятіи причастія.

Онъ преломилъ хлѣбъ на двѣ половины и пріобщился.

Затѣмъ, взявъ вторую половину причастія, онъ подошелъ къ императору.

— Тебя также, сынъ мой, — сказалъ онъ, — владѣтельные князья твоего королевства обвинили въ такихъ ужасныхъ преступленіяхъ, что нашли нужнымъ отнять у тебя бразды правленія и добиться отъ насъ отлученія тебя отъ христіанской церкви. Если ты невиненъ, то пусть тѣло Христово свидѣтельствуетъ о твоей невинности; если ты виновенъ, то пусть оно тотчасъ же будетъ твоимъ осужденіемъ на смерть.

И онъ поднесъ священный хлѣбъ къ губамъ короля.

Генрихъ IV, блѣдный, трепещущій, рѣзкимъ движеньемъ откинулся назадъ и вдругъ, чтобы не видѣть ужаса этого приближающагося къ нему таинства, упалъ на полъ ризницы и прикрылъ голову полою своей мантіи.

Среди присутствующихъ, взволнованныхъ ожиданіемъ страшнаго чуда, только графиня Матильда и Григорій VII сохранили спокойствіе. Графиня ободряла папу торжествующей улыбкой; Григорій VII, все еще держа въ рукѣ причастіе, смотрѣлъ на императора надменно-сострадательнымъ взглядомъ.

Генрихъ IV бормоталъ что-то непонятное, приподнимался, какъ будто подставляя голову подъ ударъ, потомъ, снова охваченный ужасомъ, падалъ на церковныя плиты…

А монахъ и рыцарь выступили изъ укрывавшей ихъ тѣни. Деодатъ сказалъ своему товарищу:

— Уходи, если ты боишься чего-то необыкновеннаго. Для меня лично священный хлѣбъ, освященный даже папою, не представляетъ никакой опасности. Дѣйствительно, хлѣбъ, предложенный старымъ Григоріемъ, можетъ быть смертельнымъ. Римская церковь владѣетъ великолѣпными тайнами адской алхимики. Когда я былъ еще маленькимъ мальчикомъ, одинъ папа умеръ, принявъ причастіе, и послѣ того кардиналы не смѣли больше въ Страстной четвергъ садиться за столъ Тайной вечери.

Однимъ прыжкомъ рыцарь очутился около императора. Онъ приподнялъ забрало и склонился къ его уху. Григорій VII и Викторіанъ увидали грубое лицо и злые глаза Цензія… Юноша ухватился за мраморъ алтаря; онъ почувствовалъ, что лишается сознанія и падаетъ въ бездну.

— Откажись, мой повелитель! — шепталъ баронъ. — Откажись ради твоей жизни, ради твоего государства, ради твоего вѣчнаго спасенія!

Офицеры Матильды двинулись впередъ, желая схватить Цензія, но папа остановилъ ихъ жестомъ.

— Оставьте этого человѣка, — сказалъ онъ; — это мой вассалъ, римскій баронъ и онъ принадлежитъ мнѣ одному. Но это клятвопреступникъ, и я изгоняю его отъ себя. Изъ любви къ этому мальчику, его сыну, я во второй разъ дарю ему жизнь и запрещаю его трогать.

А Цензій тѣмъ временемъ вмѣстѣ съ Деодатомъ вышелъ изъ церкви и убѣжалъ далеко отъ замка.

Папа, вновь опустивъ взоръ на распростертаго императора, прибавилъ съ грустной ироніей:

— Къ тому же развѣ сегодняшній день не есть день прощенія и мира?

Тогда въ тишинѣ мрачной церкви раздались рыданія Викторіана. Вдругъ, въ порывѣ глубокой нѣжности, Григорій VII подошелъ къ юношѣ и сказалъ:

— А ты, сынъ мой, чистый и добрый, пріими тѣло Христово, которое онъ не смѣетъ принять. Іисусъ Христосъ радостно обитаетъ въ страдающихъ сердцахъ.

Викторіанъ сдѣлалъ шагъ къ папѣ, скрестилъ на груди руки и принялъ причастіе.

По окончаніи послѣднихъ молитвъ папа торжественно благословилъ императора, тевтонскихъ епископовъ и вѣрующихъ. Потомъ кортежъ вытянулся вдоль церкви. Тосканское дворянство графини, молодые пѣвчіе, епископы, епископъ Клюни — выходили другъ за другомъ. Наконецъ, Генрихъ IV, блѣдный отъ стыда и гнѣва, съ низко опущенной головою, и папа Григорій VII, высоко держа голову и съ горящими глазами, вышли, идя рядомъ, какъ братья, изъ старой церкви.

Долго послѣ того, какъ церковнослужитель погасилъ послѣднюю свѣчу, сидѣлъ одинъ, забытый Викторіанъ во мракѣ, на ступенькѣ алтаря. Это былъ самый горькій часъ его жизни. Передъ нимъ встало прошлое, и онъ предчувствовалъ будущее. Какое наслѣдство измѣнъ и преступленій оставилъ ему отецъ? Какой новый позоръ грозитъ еще старинному роду Цензіевъ?

Онъ вспомнилъ тогда о безнадежномъ взглядѣ своего перваго учителя, о жестокихъ догматахъ, въ которые вѣрилъ Эгидій, о дѣтяхъ, наказуемыхъ за грѣхи отцовъ. Онъ, Викторіанъ, отмѣченный рукою сатаны, осмѣлится ли когда-нибудь вернуться въ Латеранъ, обнять Іоакима, выдержать взглядъ Піи? Съ какимъ ужаснымъ чувствомъ встрѣтитъ дѣвочка сына преступника, смертельнаго врага папы Григорія? Не лучше ли завтра же, сегодня же вечеромъ, погребсти себя заживо въ какомъ-нибудь монастырѣ, въ тѣни Апеннинъ, какъ возможно дальше отъ Рима и отъ всего, что онъ любитъ? И ему припомнились слова монаха за папскимъ ужиномъ въ Зоанѣ, какъ вѣстникъ надежды: «Sola beatitudo!»

Но образъ Піи, ея милое лицо, ея ласковый взглядъ не покидали сердца юноши. Мало-по-малу болѣе мужественная мысль зрѣла въ немъ. Бѣгство въ монастырь, уединеніе отъ міра не покажется ли молодой дѣвушкѣ эгоизмомъ и слабостью? Достойно ли будетъ римскаго рыцаря, ученика Іоакима, воспитанника папы Григорія VII признать себя побѣжденнымъ прежде, чѣмъ бороться за свою честь и спокойствіе жизни? Не долженъ ли онъ попытаться подѣйствовать великодушіемъ на совѣсть своего отца?

Онъ быстро поднялся, тряхнулъ головой, какъ бы отгоняя тяжелыя мысли, и выбѣжалъ изъ церкви.

Генрихъ IV въ кирассѣ, въ королевской мантіи, окруженный своими епископами и дворянами, прощался во дворѣ замка съ папою Григоріемъ. Прощанье съ обѣихъ сторонъ было очень холодное. Въ ту минуту, когда садились на коней, папа сказалъ императору:

— Не забывай, сынъ мой, что твои клятвы написаны тамъ, на небѣ. Если между мною и тобою осталась тайна, Богъ не замедлитъ ее раскрыть.

Цензія не было въ императорскомъ кортежѣ. Викторіанъ побѣжалъ къ монастырю, гдѣ король провелъ послѣднія ночи. Тамъ никто не видалъ ни Цензія, ни Деодата. Тогда юноша спустился по крутой тропинкѣ на дорогу въ Миланъ, куда направился Генрихъ IV. Съ непокрытой голосою, съ развѣвающимися отъ вѣтра волосами, весь бѣлый отъ снѣга, онъ всматривался въ слѣды на дорогѣ, стучалъ у дверей попадавшихся домовъ. Скоро появился императоръ, и Викторіанъ посторонился, чтобъ дать ему проѣхать. Никто изъ этихъ важныхъ синьоровъ не узналъ въ юношѣ, стоявшемъ по колѣни въ снѣгу, сына Цензія. Король въ стальной кольчугѣ, полузакрывъ глаза, проѣхалъ мимо него.

Епископъ страсбургскій, съ трудомъ справляясь со своей лошадью, отсталъ отъ кортежа. Викторіанъ помогъ ему вставить ногу въ стремя и спросилъ объ отцѣ.

— Увы, мой добрый другъ, вы напрасно его ищете, — отвѣтилъ епископъ. — Вашъ отецъ и другой, какой-то жалкій монахъ, взяли у насъ двухъ лучшихъ лошадей и помчались по дорогѣ къ Пармѣ. Они оставили мнѣ вотъ эту клячу, на которой можно ѣхать только за смертью… Благодарю васъ и до свиданья. Да хранитъ васъ Богъ!

Медленно и съ тяжелымъ сердцемъ вернулся Викторіанъ въ Каноссу.

Папу встревожило его. отсутствіе, и онъ съ безпокойствоы ждалъ его. Увидавъ юношу, онъ сначала долго молчалъ, потомъ положилъ руку ему на плечо и сказалъ ласково и грустно:.

— Сынъ мой, Богъ испытываетъ вѣрующихъ въ него трауромъ и слезами. За твои страданья я люблю тебя больше, чѣмъ когда-либо.

На столѣ лежали письма, присылаемыя каждый день папской канцеляріей, депеши епископовъ и другихъ духовныхъ лицъ. Папа Григорій взялъ одно посланіе на толстомъ пергаментѣ, неумѣло запечатанное епископской печатью.

— Это тебѣ, Викторіанъ. Письмо пришло сегодня съ курьеромъ. На печати гербъ твоего друга, епископа ассизскаго, но адресъ написанъ дѣтской рукой, безъ сомнѣнья, рукой Піи. Иди, сынъ мой, и да утѣшитъ тебя Господь!

При послѣднихъ лучахъ угасающаго дня Викторіанъ распечаталъ письмо дѣвочки, которая писала:

"Дорогой большой другъ!

"Я хотѣла начать словами «дорогой дружокъ», но наша святая аббатисса увѣрила меня, что это грѣхъ, не будучи въ возрастѣ бабушки, называть «дружкомъ» молодого рыцаря.

"Вы покинули насъ уже мѣсяцъ тому назадъ, а мнѣ все еще не вѣрится, что вы дѣйствительно уѣхали. Мнѣ все кажется, что вы наверху, на башняхъ съ его преосвященствомъ Іоакимомъ смотрите, какъ летятъ зимнія птицы. Вечеромъ, когда я вижу ваше мѣсто у brasero пустымъ, мнѣ хочется плакать. Тогда нашъ епископъ, чтобы развлечь меня, разсказываетъ, что вы вернетесь изъ Тосканы прелестнымъ рыцаремъ, на красивомъ боевомъ конѣ, какъ св. Іаковъ на его требникѣ, весь въ золотѣ на небесно-голубомъ фонѣ. Торопитесь же доставить намъ этотъ праздникъ.

"Ваша записочка, присланная изъ Зоаны, вся истерлась, потому что я и синьоръ епископъ много разъ читали и перечитывали ее. Я очень счастлива, что вы посѣтили мой родной городъ. Мы съ монсиньоромъ надѣемся вмѣстѣ съ вами побывать тамъ, когда расцвѣтутъ луга и когда у васъ будетъ свой боевой конь. Вы меня немножко покатаете на немъ, если онъ не будетъ очень горячъ, но мы ничего не скажемъ объ этомъ матушкѣ аббатиссѣ.

"Въ прошлую пятницу, вечеромъ, у насъ въ Латеранѣ, по мнѣнію доброй аббатиссы, совершилось чудо, которое страшно перепугало ее. Вы знаете, что она недолюбливаетъ нашу козулю Фульво, она считаетъ ее за дикую лѣсную козу. Кажется, демоны охотно переселяются въ этихъ животныхъ. И вотъ, когда она разсказывала намъ одну страшную исторію о дьяволахъ, которые вселились въ огромнаго чернаго козла и въ такомъ видѣ вошли, тридцать лѣтъ тому назадъ, въ одинъ женскій монастырь, — вдругъ Фульво однимъ скачкомъ очутились изъ своего угла за спиною аббатиссы и такъ сильно ударила ей въ спину головой и рогами, что она со страшнымъ крикомъ упала со скамейки впередъ, во всю длину тѣла.

"Фульво была неправа, но мы съ монсиньоромъ очень смѣялись, когда убѣдились, что аббатисса не ушиблась, а только помяла себѣ чепчикъ. Однако было рѣшено, что Фульво будутъ привязывать къ аналою съ золоченымъ орломъ каждый разъ, когда будутъ говорить о демонѣ, значитъ каждый разъ, когда аббатисса будетъ разсказывать исторію.

"Но это не мѣшаетъ козулѣ быть очень ласковой со мною, и я посылаю вамъ въ Каноссу привѣтъ этого хорошенькаго діавола.

"Разъ что я ужъ заговорила о нашихъ домашнихъ животныхъ, то я вамъ скажу, что нашъ мулъ началъ доводить до крайности свою набожность. Вчера, когда шелъ сильный снѣгъ, онъ всѣми четырьмя ногами опустился на колѣни у паперти св. Маріи Транстевере и стоялъ такъ долго, что нашъ епископъ могъ прочесть всѣ дневныя молитвы и даже вечерню, спокойно сидя на его спинѣ. Если въ Фульво сидитъ демонъ, то въ этомъ мулѣ должна сидѣть душа какого-нибудь монаха или, по крайней мѣрѣ, ризничаго. Это утверждаетъ, ради смѣха, синьоръ Іоакимъ. Онъ всегда очень веселъ, исключая того времени, когда думаетъ о васъ. Тогда онъ становится грустнымъ и призываетъ васъ.

"Мы не безъ труда нашли кусокъ пергамента для этого письма. Запасъ папы исчерпанъ буллами отреченія отъ церкви, и кардиналъ Альбано, который теперь очень добръ ко мнѣ, долженъ былъ вырвать чистую страницу въ одной изъ этихъ тяжелыхъ, какъ сундуки, и покрытыхъ желѣзными гвоздями, книгъ, по которымъ поютъ на хорахъ, но названіе которыхъ очень трудно запомнить такой необразованной дѣвочкѣ, какъ я.

"Надо кончать мое письмо, потому что уже кончается пергаментъ кардинала. Но тамъ, внизу, подъ подписью, и приложу мои губы и кричу, рискуя быть услышанной нашей досточтимой воспитательницей:

"Возвращайтесь къ намъ, дорогой Викторіанъ! Возвращайтесь скорѣе, дорогой Викторіанъ!

«Пія».

Юноша прижался губами къ тому мѣсту, которое указала Пія; будто какая-то свѣжесть проникла въ его сердце. Онъ открылъ форточку и высунулся изъ окна. Буря утихла; темный сводъ неба сіялъ звѣздами.

Огромное снѣжное поле раздѣляло двухъ героевъ драмы Каноссы, Григорія VII и Генриха IV, и тишина спустилась на сцену, гдѣ два христіанскихъ пастыря только что посѣяли для своего народа и для самихъ себя слезы и кровь. Но сейчасъ наступила ночь, тишина и миръ, и Викторіанъ съ глубокой радостью думалъ о томъ, что тамъ, въ святомъ Римѣ, подрастаетъ дѣвочка, которая его ждетъ.

VI.
Идиллія.

Бѣдной дѣвочкѣ пришлось долго ждать. Папа Григорій VII продлилъ свое пребываніе въ Каноссѣ и во владѣніяхъ графини Матильды до осени 1077 года, чтобы наблюдать вблизи за поѣздками и возвращеніемъ въ Италію императора и глухимъ возмущеніемъ ломбардскаго епископата, готоваго уже въ теченіе полувѣка основать независимую отъ Рима церковь. Очень важныя событія — предстоящіе въ мартѣ мѣсяцѣ выборы партіей нѣмецкихъ князей, въ присутствіи папскихъ пословъ, императоромъ Рудольфа Швабскаго, шурина Генриха IV; затѣмъ тревожные слухи, распространяемые священниками-схизматиками о скоромъ назначеніи новаго папы, патріарха Равенны или архіепископа Милана, — все предсказывало Григорію VII переворотъ, въ которомъ можетъ погибнуть римскій папскій престолъ.

Въ это же самое время на югѣ погибалъ послѣдній потомокъ ломбардской имперіи, единственный защитникъ церкви противъ норманновъ, Гизольфъ, принцъ Салернскій. Робертъ Гюискаръ и его друзья, сарацины Сициліи, угрожали Риму временнымъ папскимъ первенствомъ, между тѣмъ какъ сама церковь и цѣльность вѣры подвергались опасности, вслѣдствіе анархіи въ имперіи, неминуемаго раскола половины Германіи и появленія лжи-папы.

Григорій VII, взволнованный всѣми этими осложненіями, чувствовалъ сильное желаніе перейти черезъ Альпы, въ самый центръ

Германскаго государства и нѣмецкой церкви, долго колебался ѣхать въ Ломбардію, наконецъ, въ сентябрѣ двинулся въ путь къ своей митрополіи. Въ это время Робертъ Гюискаръ предпринялъ осаду Беневента, представлявшаго собою церковную собственность, и распустилъ по римской Кампаньи шайки авантюристовъ.

Папа вернулся въ Латеранъ вечеромъ, мысленно вспоминая ужасный плѣнъ Льва IX у норманновъ и задавая себѣ, вопросъ, съ какой стороны горизонта придетъ тотъ вѣтеръ, который унесетъ его тіару.

Викторіанъ не вернулся съ папской свитой. На послѣднемъ переходѣ, на дорогѣ въ Эмиліенъ, Григорій VII вернулъ его обратно съ депешей къ графинѣ. Онъ просилъ Матильду принять молодого человѣка въ число ея рыцарей, до его новаго распоряженія, и поручить ея лучшимъ капитанамъ его военное образованіе.

Пія, узнавъ объ этомъ, рыдала въ объятіяхъ аббатиссы, которая не понимала ея горя. Епископъ ассизскій старался ее утѣшить.

— Дочь моя, это большое счастье, что святой отецъ исполнилъ наши мечты и подготовитъ Викторіана къ рыцарской жизни, — говорилъ онъ. — Признаюсь вамъ, что я очень боялся, чтобъ папа не сдѣлалъ изъ него духовное лицо или монаха.

— Монаха! — воскликнула Пія. — Если бъ онъ сдѣлался монахомъ, я бы заболѣла и умерла.

Іоакимъ улыбнулся, а наивная аббатисса возразила:

— Право, Пія, вы теряете голову. Монашескій санъ помогаетъ спасенію. И почему вы волнуетесь изъ-за Викторіана, когда ежедневно видите, сколько молодыхъ людей постригается въ монастырь? Еще вчера племянникъ кардинала Ости одѣлъ одежду св. Бенедикта, а вы весь день смѣялись и играли съ козулей, не выражая ни малѣйшаго огорченія.

Тутъ ужъ и Пія улыбнулась сквозь слезы.

Поддерживаемая наивностью своей воспитательницы и добротою Іоакима, она рѣшилась вооружиться терпѣніемъ. Аббатисса повторяла ей десять разъ въ день:

— Вашъ дѣдушка дѣйствуетъ и говоритъ подъ вліяніемъ Святого Духа. Всѣ его рѣшенія превосходны. Безъ сомнѣнія, онъ рѣшилъ, что для спасенія души Викторіана и вашей необходимо отдалить другъ отъ друга шестнадцатилѣтняго мальчика и тринадцатилѣтнюю дѣвочку, его оставить въ Тосканѣ, а васъ въ Римѣ. Это семь дней пути. Благословляйте Бога, Пія, и его святого папу.

На это Пія никогда не возражала. Она быстро поднимала голову, широко раскрывала свои красивые флорентинскіе глаза и пристально смотрѣла на аббатиссу съ выраженіемъ удивленія, любопытства, дѣтскаго недовѣрія и ироніи. Тогда аббатисса, пользуясь короткимъ отсутствіемъ епископа, развивала всевозможныя доктрины, подкрѣпляя ихъ краснорѣчивыми примѣрами. Въ ея разсказахъ свиданья, разговоры, слезы и вздохи молодыхъ людей и молодыхъ дѣвушекъ неизмѣнно были прерываемы ударами грома, разрушеніемъ замка или появленіемъ какого-нибудь дракона, дышащаго адскимъ пламенемъ.

И Пія задумчиво, вся взволнованная и очарованная обаяніемъ тайны, шла блуждать въ саду или ходила по длиннымъ коридорамъ Латерана. Все одна и та же мысль не покидала эту бѣлокурую головку.

Разъ аббатисса была въ особенно хорошемъ настроеніи духа и не безъ нѣкотораго огонька разсказала исторію о молодомъ синьорѣ съ длинными локонами, когда-то, еще при папѣ Григоріи VI, смутившемъ ея покой. Пія ловила каждое слово этого наивнаго романа. Развѣ Викторіанъ не принадлежалъ также къ знатному роду, не обладалъ красивой наружностью и пріятнымъ умомъ? Развѣ у него не было, кромѣ того, героической легенды, которой недоставало рыцарю аббатиссы, потому что онъ убоялся военной службы и поступилъ въ духовенство?

Нѣтъ, если папа держитъ вдали отъ Рима сына Цензія, то это потому, что видитъ въ немъ не простого друга, не своднаго брата своей внучки. Его не потому отдалили отъ нея, что онъ нехорошъ или непріятенъ, но именно потому, что онъ особенно обаятеленъ. И этотъ изгнанникъ казался Піи тѣмъ болѣе достойнымъ нѣжности, чѣмъ опаснѣе считалъ его папа, вдохновленный Святымъ Духомъ. Что же касается до опасности его присутствія, то дѣвочка не вполнѣ ясно сознавала, въ чемъ она заключается. Вѣроятно, боятся, что онъ увезетъ ее ночью въ какое-нибудь старое помѣстье на склонѣ Апеннинъ или въ свой родовой замокъ на берегу Тибра. И она вся замирала, думая объ этой бѣшеной скачкѣ при блескѣ молніи по мрачнымъ улицамъ Рима или черезъ Кампанью.

Потомъ она начинала разсуждать, съ благоразуміемъ маленькой тосканки, что это приключеніе очень огорчитъ папу, епископа и аббатиссу, что всѣ эти башни и замки очень мрачны, полны крысъ и летучихъ мышей, что, наконецъ, Викторіану будетъ очень трудно увезти на одной лошади и ее и Фульво. Лучше всего было бы, если бъ молодой рыцарь какъ можно скорѣе пріѣхалъ изъ Флоренціи или Модены, чтобъ обрадовать ее своимъ музыкальнымъ голосомъ и ласковымъ взглядомъ. Тогда опять вернутся тѣ зимніе вечера, когда они сидѣли у бразеро Іоакима, а лѣтомъ подъ платанами и лаврами Латерана.

Разъ, она набралась храбрости и спросила о Викторіанѣ дѣда.

— Пія, наша судьба есть тайна Божія, — отвѣтилъ папа. — Я не знаю, дитя мое, что Господь готовитъ для Викторіана. Онъ вернется, когда будетъ угодно Богу.

Тогда Пія потеряла всякую надежду. Она перестала говорить о своемъ другѣ даже съ епископомъ. Она уже не мечтала о ночномъ похищеніи; она думала теперь о сраженьяхъ въ снѣгахъ Германіи, о семилѣтнихъ осадахъ крѣпостей, о корабляхъ, погибающихъ въ бурю въ сарацинскихъ моряхъ или разбивающихся о скалы, о вѣчномъ рабствѣ христіанскихъ плѣнниковъ, погибающихъ въ языческомъ плѣну.

Такъ молча томилась она до весны.

Однажды она поднялась съ Іоакимомъ на одну изъ террасъ Латерана. Долго смотрѣла она на голубую линію моря и вдругъ, положивъ свою ручку на руку епископа, спросила:

— Не правда ли, монсиньоръ, что Викторіанъ никогда, никогда не откажется отъ своей вѣры и не сдѣлается идолопоклонникомъ?

Старикъ, удивленный этимъ страннымъ вопросомъ, взглянулъ на дѣвочку. Онъ въ первый разъ замѣтилъ, какъ поблѣднѣло ея лицо и какимъ лихорадочнымъ блескомъ горѣли ея глаза.

— Что за грустныя фантазіи внушила вамъ аббатисса, дитя мое? — сказалъ онъ. — Что еще за странную басню разсказала она вамъ?

— Это вовсе не аббатисса, отецъ мой, и это вовсе не басня, это мое большое сердечное горе. Неужели никто не пожалѣетъ меня и неужели у меня навсегда отняли Викторіана?

Іоакимъ никогда не былъ чувствительнымъ исповѣдникомъ, но чистота его воспитанницы открыла ему глаза, и онъ, довѣрчиво поговоривъ съ ней нѣсколько минутъ, понялъ чувство, которое не вполнѣ ясно сознавала сама Пія.

«Это очень серьезно, — подумалъ онъ. — Папа и я должны были это предвидѣть. Но Богъ хотѣлъ, чтобъ это такъ вышло».

Потомъ онъ сказалъ:

— Я сейчасъ спущусь къ святому отцу. Моя бѣдная Пія, я могу все погубить и все спасти въ одно мгновеніе ока. Да поможетъ мнѣ вашъ ангелъ-хранитель!

По счастію, въ это утро папа былъ въ очень хорошемъ настроеніи духа. Жорданъ, сынъ Ричарда, князь Капуи, вынудилъ Роберта Гюискара начать осаду Беневента и поднялъ противъ норманновъ Апулію и Калабрію. Хитрый Робертъ и тонкій политикъ папа Григорій, соединивъ свои интересы, соединялись другъ съ другомъ: папа благословлялъ рыцарское дѣло, а Робертъ соединялъ римскую церковь подъ единой властью.

Епископъ въ сильномъ волненіи вошелъ въ моленную папы. Видя, что у Григорія VII веселое лицо, онъ ободрился. А такъ какъ онъ былъ плохой дипломатъ, то началъ сразу:

— Я пришелъ просить васъ, владыка, вернуть мнѣ моего воспитанника Викторіана, котораго вы торжественно поручили моему попеченію на послѣднемъ духовномъ собраніи.

И онъ повторилъ слова Григорія:

«Я отдаю вамъ Викторіана; распространите на этого мальчика млеко и медъ вашего милосердія».

— Вы правы, — отвѣтилъ папа. — Но вы, другъ мой, вѣдь не для себя одного желаете возвращенія этого юноши?

— Нѣтъ, монсиньоръ. Пія также ждетъ его, и я боюсь, что если изгнаніе продлится…

— Но это вовсе не изгнаніе, — съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ перебилъ его папа: — черезъ нѣсколько мѣсяцевъ военное образованіе Викторіана будетъ окончено, и вы увидите его въ Римѣ, гдѣ мнѣ, быть можетъ, понадобятся воины, готовые жертвовать собою. Не обращайте же вниманія на фантазіи этой маленькой дѣвочки.

— Которая завтра сдѣлается молодой дѣвушкой… — неосторожно вставилъ Іоакимъ.

Внезапная туча затмила лобъ папы. Онъ молчалъ нѣсколько минутъ, опустивъ голову и перебирая пальцами свой крестъ. Епископъ ассизскій подумалъ, что ему отказано въ просьбѣ.

— Да, молодая дѣвушка, — вполголоса произнесъ Григорій VII, — и огромное искушеніе для юноши, въ жилахъ котораго течетъ пылкая кровь римскихъ бароновъ… Я отвѣчаю передъ Богомъ за обѣ эти души.

— За чистоту ихъ я отвѣчаю спасеніемъ моей собственной души, — воскликнулъ добрый Іоакимъ.

— Не рискуйте такъ легко вашимъ спасеніемъ, мой другъ, — возразилъ папа. — Я старый монахъ, а еще вѣрю въ искушенія демона. Но молите Бога, чтобъ Онъ послалъ вамъ большую бдительность на будущее время… Я верну вамъ вашего воспитанника. Пусть Пія перестанетъ страдать. Онъ вернется къ празднику Троицы. Я снова поручаю ихъ обоихъ не только вашему милосердію, но и вашей строгости.

Побѣдоносно поднялся епископъ въ свою башню. По счастливому выраженію его лица Пія поняла, что онъ уговорилъ папу и, несмотря на присутствіе аббатиссы, бросилась на шею своему духовному отцу.

Это было на Страстной недѣлѣ. Іоакимъ сталъ считать дни, остающіеся до Троицы.

— Жаль, — сказалъ онъ: — что огненные языки не сошли на апостоловъ на другой же день послѣ воскресенія, и что Троица не приходится въ Ѳомино воскресенье.

Аббатисса была такъ скандализована этими словами, что перекрестилась.

— Еще болѣе жаль, — прошептала она: — что эти языки не спускаются больше на головы нѣкоторыхъ епископовъ…

— Amen! — произнесъ Іоакимъ.

Капризъ графини Тосканской задержалъ на нѣсколько дней возвращеніе молодого барона. Она хотѣла, чтобъ онъ присутствовалъ на турнирахъ тосканскаго дворянства въ Луккѣ, Пистойѣ и Пизѣ. 29 іюня Викторіанъ, около полудня, въ сопровожденіи двухъ оруженосцевъ, переѣзжалъ черезъ крѣпостной мостъ флорентинской дороги, невдалекѣ отъ воротъ Народа.

Эта часть Тибра представляетъ собою картину дикой красоты. Рѣка, сдавленная песчаными берегами, поросшими ивами, дѣлаетъ въ этомъ мѣстѣ крутой поворотъ. Густые кустарники и высокія скалы, покрытыя зеленью до самой виллы Боргезе, скрываютъ видъ Рима. На восточной сторонѣ поднимаются амфитеатромъ обнаженныя горы Сабины свѣтло-лазореваго цвѣта, и только нѣсколько бѣлыхъ точекъ, представляющихъ собою хижины или далекій монастырь, говорятъ о присутствіи здѣсь человѣка.

Былъ праздникъ Петра и Павла. Папа совершалъ мессу на окраинѣ города, въ базиликѣ св. Павла. Весь Римъ собрался къ церкви. Ни одного пастуха не видно было на Фламиньенской дорогѣ. Отовсюду въ пустынной Кампаньи слышалось стрекотаніе кузнечиковъ, сливавшееся съ звонкимъ топотомъ коней всадниковъ, мчавшихся подъ ослѣпительнымъ полуденнымъ солнцемъ.

Когда всадники достигли половины моста, Викторіанъ замѣтилъ налѣво, на противоположномъ берегу рѣки, двухъ муловъ; на одномъ изъ нихъ сидѣлъ въ фіолетовой рясѣ монахъ, а на другомъ женщина подъ бѣлой вуалью; позади нихъ мальчикъ велъ въ поводу осла. Они, очевидно, выѣхали изъ города воротами Маджіоре или Санъ-Лоренто и торопливо направлялись къ мосту. Викторіанъ остановилъ своего коня и вдругъ почувствовалъ, какъ сильно забилось у него сердце. Онъ узналъ развѣвающіеся золотистые локоны Піи. Въ это самое время мулъ фіолетоваго монаха обернулся въ сторону Тибра, остановился, какъ вкопанный, съ видимымъ намѣреніемъ долго любоваться свѣтлыми водами рѣки.

— Господи, это они, мои дорогіе! — воскликнулъ молодой человѣкъ. — Мулъ Іоакима, очевидно, принялъ Тибръ за Іорданъ. Впередъ.

И, приказавъ оруженосцамъ ѣхать безъ- него въ Латеранъ, онъ наперерѣзъ свернулъ навстрѣчу путникамъ.

Пія все ѣхала впередъ, забывъ о бѣдномъ епископѣ, и скоро молодые люди встрѣтились у опушки лѣса. Викторіанъ легко соскочилъ съ коня и поцѣловалъ руку Піи. Потомъ они долго съ затаенной нѣжностью вглядывались другъ въ друга, какъ бы изумленные и смущенные тѣмъ, что находятся одни, вдвоемъ.

Полтора года разлуки очень измѣнили этихъ дѣтей. Мальчикъ, герой рождественской ночи, сдѣлался мужчиной. Прелестнаго пажа замѣнилъ собою молодой вооруженный патрицій. Воспоминаніе о сценахъ въ Каноссѣ наложило тѣнь грусти на его прежде надменное выраженіе лица и смягчило повелительныя линіи его римскаго рта. Легкій пушокъ украшалъ его загорѣлыя щеки.

Пія становилась дѣвушкой. Она находилась въ томъ переходномъ возрастѣ, когда подъ дѣтскими формами уже чувствуется созрѣвающая молодая дѣвушка, бутонъ, который вотъ-вотъ полураспустится. Чистыя страданія ея сердца придали легкую блѣдность ея лицу и томное выраженіе ея чернымъ, когда-то безпечно веселымъ глазамъ. Двѣ крупныхъ слезы повисли на ея длинныхъ рѣсницахъ, но счастливая улыбка уже мелькала на губахъ.

— Дорогой Викторіанъ! — сказала она тихо, какъ во снѣ и умолкла.

Послѣ минутнаго нѣмого созерцанія, Викторіанъ попытался заговорить.

— А Фульво? — сказалъ онъ. — Нѣтъ, я хотѣлъ сказать — наша уважаемая аббатисса…

— Ахъ, Фульво, — отвѣтила Пія: — она въ своемъ лѣтнемъ домикѣ, въ глубинѣ парка, въ саду моего дѣда. А наша добрая аббатисса побѣжала со своимъ молитвенникомъ слушать папскую мессу въ базилику св. Павла; онѣ обѣ вполнѣ здоровы, и дѣдушка тоже.

Она первая возвращалась къ прежнему дружескому тону. Она откинула назадъ прозрачный шелковый вуаль и склонилась лицомъ къ лицу Викторіана:

— Если бъ вы знали, сколько горя причинилъ мнѣ вашъ отъѣздъ! Но со Страстной недѣли я чувствую себя счастливой. Вотъ уже три дня, какъ я каждое утро пріѣзжаю сюда съ синьоромъ епископомъ встрѣчать васъ при переѣздѣ черезъ Тибръ. За нами идетъ оселъ съ провизіей. Мы завтракаемъ подъ деревьями. Сегодня для насъ троихъ будетъ такой большой-большой праздникъ.

— Если бъ мы поѣхали помочь Іоакиму? — предложилъ молодой человѣкъ. — Я вижу отсюда, что маленькій проводникъ вашего осла напрасно потрясаетъ поводомъ набожнаго мула, онъ все не двигается съ мѣста.

Епископъ въ нетерпѣніи обнять своего воспитанника сталъ спускаться съ мула; это побудило упрямое животное двинуться впередъ медленнымъ и важнымъ шагомъ по берегу Тибра, пощипывая сочный тминъ.

— Мое бѣдное дитя, какъ вы запоздали! — кричалъ онъ издали. — Благословляю Бога за ваше возвращенье!

И онъ сжималъ въ объятьяхъ молодого человѣка и плакалъ.

— Какой онъ славный рыцарь, Пія, дочь моя! Но она также, Викторіанъ, выросла, поджидая васъ. Настоящая бѣлокурая мадонна, съ черными глазами. Сойдите съ мула, Пія, чтобъ онъ видѣлъ, какая вы граціозная. Викторіанъ, помогите Піи сойти.

Она оперлась ножкой на руку молодого человѣка и слетѣла, какъ ласточка. Ея внезапно спустившіеся волосы ласковой волною коснулись его лица.

— А теперь за столъ, — сказалъ епископъ. — Я заранѣе читаю Bénédicité.

Оселъ, нагруженный провизіей, взявъ въ примѣръ упрямаго папскаго мула, съ независимымъ видомъ отправился по своимъ дѣламъ въ кустарникъ. Его не скоро нашли. Наконецъ разостлали на травѣ подъ тѣнью бука бѣлую затканную красными цвѣтами тонкую скатерть и принялись за завтракъ, состоявшій изъ холоднаго жаренаго барашка, миндальнаго пирога и глазированныхъ восточныхъ фруктовъ. Появилась и бутылка орвьето, но недоставало стакана. Епископъ досталъ свой хрустальный кубокъ, а Пія маленькій зеленый бокалъ.

— Мы будемъ пить вмѣстѣ, — сказала она Викторіану.

Когда она первая отпила глотокъ золотистаго вина, онъ взялъ слегка дрожащей рукою изящный бокалъ, и выпилъ его до дна.

Въ Кампаньи кузнечики, опьяненные солнцемъ, безъ умолку стрекотали. Съ противоположной стороны рѣки, противъ пирующихъ, съ вершины зубчатой башни скалы Acqua acetosa черный быкъ съ опущенными рогами возвышался, подобно египетскому богу. Южный вѣтеръ доносилъ смутный городской гулъ, всѣ колокола Рима звонили къ «Te Deum», и священный Тибръ мчался въ зеленыхъ берегахъ.

Текли быстрые, беззаботные часы. Викторіанъ долженъ былъ разсказать всю свою жизнь съ самаго отъѣзда передъ Рождествомъ 1076 года; когда онъ дошелъ до событій въ Каноссѣ, Іоакимъ сдѣлалъ Піи знакъ глазами, чтобы она прервала разсказъ.

— Нѣтъ, Викторіанъ, — попросила она: — не говорите объ этомъ грустномъ замкѣ, гдѣ снѣгъ падалъ на плечи несчастнаго императора, гдѣ все было такъ мрачно и холодно. Поговоримъ лучше о Зоанѣ, о рыцарскихъ доблестяхъ, о дворѣ графини Матильды.

Она забросала его тысячью вопросовъ о жителяхъ Зоаны, о родительскомъ домѣ папы, о владѣтельномъ баронѣ городка, о старомъ слѣпцѣ, пѣвшемъ у дверей церкви, о статуѣ св. Петра, стоявшей на мосту Фіора, которая вслѣдствіе плохого присмотра лишилась носа, части бороды и ключей отъ рая. Потомъ, указывая на лошадь молодого человѣка, она спросила:

— Это вашъ боевой конь? Какъ жаль, что дѣдушка не любитъ турнировъ и ломанія копій и выпускаетъ своихъ рыцарей только въ духовныхъ процессіяхъ!

Къ вечеру, когда спалъ зной, Іоакимъ предложилъ двинуться медленнымъ шагомъ по дорогѣ ко дворцу, мимо крѣпостей, къ воротамъ Маджіоре. Сначала пришлось разыскивать проводника осла, искавшаго гнѣздъ въ кустарникахъ на берегу Тибра. Короткія римскія сумерки застали путниковъ близъ воротъ Санъ-Лоренто, а когда они доѣхали до площади Латерана, уже наступила ночь.

Папа весь этотъ день провелъ съ монахами св. Павла. Онъ просматривалъ лично денежные счеты аббатства и исповѣдывалъ иноковъ. Онъ возвращался домой уже при свѣтѣ факеловъ. Кардиналы въ красныхъ мантіяхъ ѣхали на бѣлыхъ мулахъ около носилокъ Григорія VII. Народъ въ честь праздника Петра и Павла украсилъ арки храма веселыми огнями.

Епископъ съ молодыми людьми остановился, любуясь этимъ зрѣлищемъ, и проникъ во дворецъ по подъемному мосту, спущенному для папы. Но онъ старался проникнуть во дворъ не замѣченнымъ.

— Если святой отецъ увидитъ насъ троихъ внѣ дома, — сказалъ онъ: — то онъ будетъ тревожиться за Пію и за меня. Римскія ночи холодны, и наступилъ сезонъ лихорадокъ.

На слѣдующій день Викторіанъ, стоя на колѣняхъ, здоровался съ папой.

— Теперь, сынъ мой, — сказалъ ему папа: — ты истинный рыцарь Церкви. Близко время, когда твоя рука должна будетъ защищать честь и права папскаго престола. Я назначаю тебя на важный постъ. Ты будешь адъютантомъ губернатора моей крѣпости, замка св. Ангела.

Викторіанъ склонился, благодаря папу, но онъ не сомнѣвался, что его ждетъ новое изгнаніе — заключеніе въ тюрьму свѣтской властью за преданность духовной.

Къ великому удивленію молодого человѣка, Григорій VII продолжалъ:

— Но я не хочу отрывать тебя отъ твоей прежней пріятной тебѣ жизни. Въ воскресенье въ базиликѣ Латерана ты выполнишь твои христіанскія обязанности. Три дня въ недѣлю по три часа ты будешь заниматься съ епископомъ Іоакимомъ изученіемъ священнаго писанія. Пія можетъ, если желаетъ, присутствовать на этихъ бесѣдахъ. Твоя квартира въ замкѣ св. Ангела ждетъ тебя. Ты займешь ее сегодня же вечеромъ. Каждое воскресенье ты будешь командовать папской стражей и водить ее къ базиликѣ св. Іоанна Латеранскаго.

Когда молодой капитанъ уходилъ, папа спросилъ его:

— Викторіанъ, ты ничего не знаешь о твоемъ отцѣ?

— Не имѣю никакихъ свѣдѣній, владыка.

— Мнѣ донесли, что онъ сдѣлался сторонникомъ Жибера, равенскаго патріарха, и что съ нимъ находится этотъ священникъ-колдунъ Деодатъ. Они отъ отлученнаго отъ церкви императора перешли на сторону мятежнаго патріарха, который мечтаетъ согнать меня съ престола св. Петра. Пусть твое благородство и умъ, сынъ мой, помогутъ тебѣ когда-нибудь отвратить гнѣвъ Божій отъ головы Цензія!

Теперь, согласно программѣ папы, приходилось отказаться отъ долгихъ прогулокъ по римской Кампаньѣ; поэтому Іоакимъ рѣшилъ, пока стоитъ хорошая погода, заниматься въ дворцовомъ саду. Григорій VII никогда не спускался въ этотъ огромный садъ, гдѣ когда-то, въ эпоху папъ Тускулума, происходили такія ужасныя вакханаліи. Никогда въ немъ нельзя было встрѣтить ни одного монаха. Даже аббатисса входила въ него, вся дрожа. Она боялась скорпіоновъ и ящерицъ, красныхъ муравьевъ и жуковъ и особенно густой темной чащи деревьевъ, казавшейся ей жуткой при яркомъ лѣтнемъ небѣ.

— Мы будемъ тамъ, какъ у себя дома, — говорилъ епископъ: — и будемъ чувствовать себя такъ, какъ наши прародители въ раю.

Сады эти, начинаясь отъ самаго дворца, спускались крутыми склонами къ Кампаньѣ, отъ которой были отдѣлены старыми крѣпостями; отъ города же ихъ отдѣляли монастыри Четырехъ Святыхъ, св. Іоанна-Круглаго и камальдюльцевъ. Въ теченіе болѣе тридцати лѣтъ природа вступила тутъ во всѣ свои права. Деревья, кустарники, цвѣты разрослись здѣсь, какъ въ благодатной степи. Тутъ было множество зайцевъ, бѣлокъ, дичи. Каждую весну прилетали стаи ласточекъ и вили себѣ гнѣзда въ старыхъ крѣпостныхъ стѣнахъ, обвитыхъ плющемъ.

Въ углубленіяхъ, образованныхъ временемъ, въ старыхъ кирпичахъ, ютились цѣлыя семьи совъ; въ каждомъ древесномъ дуплѣ жужжали пчелы. На зарѣ пѣли жаворонки, днемъ — снигири, малиновки, зяблики, всю ночь заливались трелью соловьи. Осенью сюда слетались дикія утки и селились въ болотѣ, которое когда-то было красивымъ озеромъ; а зимою, когда снѣгъ покрывалъ землю, вороны летали черными стаями, въ часы вечернихъ сумерекъ.

Много старинныхъ и священныхъ легендъ было связано съ этими папскими садами. Это были исторіи, которыя молодые монахи, замирая отъ пріятной дрожи, шептали другъ другу на ухо. Ночью здѣсь, конечно, было страшно, да и днемъ не вполнѣ безопасно. Воспоминанія о феодальномъ папствѣ оживали здѣсь въ видѣніяхъ, леденящихъ кровь.

Такъ, въ недѣлю мертвыхъ всѣ преступные папы являлись на собраніе, состоявшее изъ кардиналовъ и епископовъ, которыхъ они удушили или умертвили въ колодцахъ замка св. Ангела. Ихъ жертвы судили ихъ и осуждали съ каждымъ годомъ на все болѣе и болѣе жестокія муки. Высокая фигура въ черномъ одѣяніи, лица которой никто никогда не видѣлъ, предсѣдательствовала на этомъ собраніи призраковъ. Всякій изъ присутствующихъ являлся съ доказательствомъ своей смерти: у однихъ въ горлѣ или въ сердцѣ торчалъ ножъ, у другихъ лица были совершенно искажены и изуродованы; третьи являлись со вспухшимъ лицомъ, остановившимся взглядомъ и съ тиною Тибра въ мокрыхъ волосахъ. Они садились полукругомъ въ бѣлыхъ митрахъ на головахъ, въ фіолетовыхъ мантіяхъ и сидѣли неподвижно.

Что же касается до предсѣдателя собранія, сидѣвшаго на тронѣ въ траурной мантіи, то никто не могъ съ увѣренностью назвать его имя. Были ли то святой Петръ, святой Григорій Великій или Формоза? Молодые монахи, мнившіе себя астрологами и алхимиками, полагали, что это папа Гербертъ; аскеты думали, но не смѣли высказать вслухъ, что это самъ Господь Іисусъ Христосъ является въ эти мрачныя ночи и вызываетъ предъ лицо свое своихъ недостойныхъ пастырей.

Были вещи еще болѣе ужасныя въ садахъ Латерана. Въ лѣтнія ночи тамъ носились видѣнія болѣе опасныя для души и шептали слова, послѣ которыхъ молодые послушники съ широко раскрытыми глазами уходили къ себѣ въ кельи и предавались мучительнымъ мечтамъ. Тамъ подъ душистой сѣнью лавровъ и липъ, среди миртъ, жасминовъ и лилій, при голубоватомъ свѣтѣ звѣздъ появлялись великія куртизанки X вѣка, имѣвшія большое вліяніе въ духовномъ мірѣ, и раздававшія своимъ любимцамъ папскія мантіи — Теодора и двѣ ея дочери, Теодора-младшая и Маризія; онѣ сходились здѣсь, и въ нѣмыхъ оргіяхъ возобновлялся сатанинскій праздникъ ихъ жизни.

Гробовая тишина царила тогда въ садахъ; среди цвѣтущихъ вѣтвей носилось нѣжное дыханье; неподвижныя на своихъ стебляхъ розы вдругъ расцвѣтали какъ бы подъ давленіемъ грозы, и опьяняющій ароматъ несся къ башнямъ Латерана и навѣвалъ на монаховъ нечистые сны. При лучахъ луны, скользившихъ между деревьями, можно было видѣть бѣлыя груди и гордыя блѣдныя лица со сверкающими глазами и шестнадцатилѣтнихъ кардиналовъ, лежавшихъ въ сладострастномъ изнеможеніи на фіолетовыхъ ложахъ. И соловей нѣжно заливался своей вѣчною пѣснью любви…

Іоакимъ не вполнѣ довѣрялъ этому проклятому прошлому папскихъ садовъ, но во всякомъ случаѣ скрывалъ его отъ Піи; и къ тому же онъ думалъ, что дьявольскій соблазнъ не дѣйствуетъ на чистыя души. Для его воспитанниковъ папскій садъ представлялся раемъ, уединеннымъ мѣстомъ ихъ игръ, заповѣднымъ лѣсомъ, гдѣ они могли свободно гулять, вдали отъ строгихъ взоровъ.

Іоакимъ не былъ подверженъ педантизму. Послѣ того, какъ онъ, сидя въ тѣни дворцовыхъ стѣнъ, объяснялъ Викторіану двѣ страницы евангелія или писанія святыхъ отцовъ, онъ закрывалъ книгу, смотрѣлъ на цѣлое море зелени и говорилъ:

— Я вижу тамъ Пію въ кипарисовой аллеѣ въ бѣломъ платьѣ и съ Фульво. Пойдемъ ей навстрѣчу, мой другъ.

И они шли черезъ густые кустарники, черезъ цѣлыя полосы молодыхъ дубовъ, разросшихся но волѣ солнца и вѣтра. Прогулка начиналась серьезно. Викторіанъ въ присутствіи епископа еще испытывалъ ту застѣнчивость, которую почувствовалъ при первой встрѣчѣ на берегу Тибра. Онъ называлъ Пію «синьорита», а она не безъ насмѣшки звала его «синьоръ». Онъ начиналъ говорить о замкѣ св. Ангела, о капитанѣ Аннибали, губернаторѣ крѣпости, о сырыхъ подземельяхъ, гдѣ томились нераскаянные еретики. Пія дѣлала видъ, что вовсе его не слушаетъ, отдалялась направо, налѣво, искала въ травѣ землянику или четырехлистный трилистникъ. Такъ незамѣтно подходили къ гнѣзду ласточки или маленькихъ совъ съ желтыми глазами, которыхъ употребляютъ въ Римѣ для приманки жаворонковъ. Іоакимъ останавливался съ вытянутой впередъ шеей и открытымъ ртомъ, какъ будто нашелъ семью давно потерянныхъ друзей. Въ эту минуту Фульво по знаку своей госпожи скакала черезъ кусты и убѣгала. Пія бѣжала вслѣдъ за ней, а Викторіанъ смотрѣлъ на епископа съ такимъ видомъ, какъ будто хотѣлъ сказать:

— Позвольте мнѣ уйти.

— Идите, — отвѣчалъ Іоакимъ на нѣмую просьбу: — но возвращайтесь поскорѣе. Въ вашемъ распоряженіи только два часа. Я останусь здѣсь, въ обществѣ этихъ птицъ, потому что ноги мои слишкомъ слабы для того, чтобы гоняться за вашей козулей. Я отсюда не уйду.

Они всегда находили его на томъ мѣстѣ, гдѣ оставляли. Онъ терпѣливо ждалъ, читая свой требникъ. Они уходили недалеко, потому что козуля, прекрасно вымуштрованная своей госпожою, скоро сворачивала съ дороги и подходила лизнуть руку Викторіана. Тогда они отправлялись навѣстить чернаго дрозда, найденнаго ими въ тополяхъ, и который такъ скоро привыкъ къ нимъ, что, посвистывая, скакалъ вслѣдъ за ними съ вѣтки на вѣтку. Были тутъ почти непроходимыя чащи, куда пробирался Викторіанъ, ведя за руку Пію. Иногда ея длинныя волосы зацѣплялись за колючіе кустарники.

— Вотъ теперь я похожа на принцессу изъ сказокъ аббатиссы, заколдованную въ лѣсу, — говорила она. — Я жду стараго волшебника, который придетъ освободить меня. А лучше бы, если бъ освободилъ молодой.

И молодой волшебникъ, не особенно торопясь, освобождалъ бѣлокурую принцессу отъ шиповъ кустарника. Она смѣялась и уносила приставшіе къ ея волосамъ голубые колокольчики.

Они особенно любили полянки, усѣянныя пунцовыми и бѣлыми маргаритками, надъ которыми жужжа вились пчелы. Они садились въ густой травѣ и прислушивались къ гулу въ ульяхъ. Зайцы Латерана, цѣлыя поколѣнія которыхъ давно потеряли всякое представленіе объ охотничьихъ собакахъ, свободно приближались къ сидѣвшимъ, подозрительно слѣдя за ихъ малѣйшимъ движеніемъ. Старые еще дѣлали обходы, не довѣряя этому опасному сосѣдству, но молодые, болѣе довѣрчивые, почти касались руки Піи, настороживъ уши и готовые убѣжать при малѣйшей тревогѣ.

Пѣніе чернаго дрозда привлекало со всѣхъ сторонъ другихъ птицъ, и, когда удавалось уговорить Фульво не пугать ихъ, онѣ опускались на кусты и пѣли цѣлымъ хоромъ. Особенной смѣлостью отличалась одна семья реполовокъ (красношеекъ). Она тѣсной группой садилась на какую-нибудь вѣтку и зорко слѣдила за жестами Піи; она показывала горсть зерна, и пернатая семья быстро, какъ стрѣла, опускалась на маленькую бѣлую руку.

Іоакимъ объяснялъ такъ эту простоту нравовъ реполовокъ:

— Они съ разсвѣта пѣли на крышѣ Эвандра, короля Лаціума, чтобы развеселить его. Теперь уже доказано, что птицы, о которыхъ говоритъ Виргилій, были реполовки. Онѣ поютъ незатѣйливо, но сердце у нихъ превосходное,

Иногда они, блуждая, взбирались на полуразвалившуюся арку какой-нибудь крѣпости. Сверкающая Кампанья разстилалась передъ ними, какъ уснувшая крѣпкимъ сномъ, а вдали торжественно возвышались голубыя горы. Они искали взоромъ тѣхъ мѣстъ, гдѣ гуляли дѣтьми, — зеленыя равнины Латинской дороги, и старыя могилы дороги въ Аппію. Это вызывало въ нихъ тысячи пріятныхъ воспоминаній, они много говорили о прошломъ и очень рѣдко о будущемъ. Но изъ тѣхъ туманныхъ выраженій, которыми они открывали другъ другу свои желанія, было ясно, что они считаютъ свою судьбу общей до конца жизни. Мысль, что они разстанутся съ тѣмъ, чтобы никогда болѣе не встрѣчаться, не приходила имъ на умъ. Викторіанъ не смѣлъ, а Пія не умѣла яснѣе выразить тайну, которую каждый изъ нихъ лелѣялъ въ своемъ сердцѣ.

Они любили уединяться на этотъ высокій обсерваціонный пунктъ. Однажды осенью они увидѣли съ него, что у самой крѣпости, въ одномъ изъ углубленій между воротами св. Іоанна и Санъ-Себастьяна остановилась какая-то странная группа и собиралась раскинуть шатры. Мужчины съ темно-коричневыми лицами, черными вьющимися волосами и грубымъ смѣхомъ, отвратительныя старухи, молодая дѣвушка съ бронзовымъ цвѣтомъ лица въ пурпуровомъ тюрбанѣ, украшенномъ золотыми монетами, нагія дѣти, валявшіяся въ придорожной пыли, большая рыжая собака, около которой увивалась черная кошка невѣроятной худобы, цѣлая батарея кухонной посуды самаго разнообразнаго вида, — все это представляло собой странную, пеструю картину.

— Колдуны! — съ испугомъ воскликнула Пія.

— Жители Египта, — сказалъ Викторіанъ. — Они идутъ изъ глубины Азіи, дальше, чѣмъ изъ Іерусалима, черезъ Сицилію, гдѣ арабы-язычники оказываютъ имъ гостепріимство. Они знаютъ великія тайны, дѣлаютъ злые заговоры противъ враждебныхъ имъ людей и предсказываютъ будущее по линіямъ рукъ.

— А развѣ хорошо просить ихъ объ этомъ?

При такой теологической постановкѣ вопроса молодой человѣкъ съ минуту подумалъ, затѣмъ отвѣтилъ:

— Епископъ Іоакимъ одинъ можетъ объяснить намъ это. Хотите поговорить съ этими цыганами, Пія?

— Пожалуй, — отвѣтила она.

Тотчасъ спросили Іоакима, который въ первую минуту былъ въ нерѣшительности.

— И да, и нѣтъ, — сказалъ онъ. — Во всякомъ случаѣ, по-моему, это очень маленькій грѣхъ. Другіе смотрятъ на это иначе. Я не нахожу этихъ людей опасными или преданными діаволу. Они слишкомъ бѣдны, чтобъ дружить съ сатаною. Когда-то въ моей епархіи я зналъ многихъ изъ нихъ. Я посылалъ имъ хлѣбъ и вино, а зимою дрова и запрещалъ дѣтямъ бросать въ нихъ камнями, Вы дѣйствительно хотите погадать, Пія?

Она колебалась отвѣтить, но ея молчанье говорило яснѣе словъ.

— Ну, хорошо; завтра воскресенье, и мы пойдемъ пѣшкомъ за городъ.

На другой день послѣ вечеренъ они вышли воротами св. Іоанна. Въ этотъ день много римлянъ высыпало за городъ на праздникъ сбора винограда. Но у крѣпостныхъ стѣнъ народу не было. Черезъ четверть часа ходьбы епископъ со своими воспитанниками пришелъ къ шатрамъ цыганъ.

Рыжая собака залаяла, черная кошка ощетинилась, выгнувъ спину, мужчины бросали на вновь прибывшихъ недовѣрчивые взгляды, старухи гримасами приглашали ихъ подойти; молодая дѣвушка въ тюрбанѣ съ золотыми монетами взглянула на Пію, потомъ на Викторіана и улыбнулась.

Іоакимъ спокойно подошелъ къ гадалкѣ съ протянутой правой рукой, показывая этимъ, что желаетъ, чтобъ она погадала. Старуха въ рубищѣ сказала прежде, чѣмъ взять руку:

— Дай прежде монетку, синьоръ епископъ. Надо сдѣлать крестъ.

Іоакимъ безнадежно обшарилъ свои карманы, онъ нашелъ въ нихъ только мѣдный ліардъ. Наканунѣ онъ все роздалъ бѣднымъ. Викторіанъ подалъ ему серебряный полудукатъ.

— Это хорошо, — прошептала старуха, пряча монету: — вотъ счастливая рука, аметистъ превосходенъ и очень пошелъ бы къ головкѣ моей внучки.

Іоакимъ почувствовалъ, что она тихонько снимаетъ съ его пальца епископское кольцо. Онъ сжалъ руку и сдвинулъ брови. Старуха пожала плечами и начала свое дѣло.

— Большая линія прямая, очень глубокая; другія не могутъ сравняться съ ней. Нынче фіолетовая мантія, а къ концу красная. Ты умрешь кардиналомъ.

— Да сжалится надо мною Господь! — произнесъ епископъ.

— Ну, теперь мнѣ, — сказалъ Викторіанъ, подавая маленькую золотую монету.

Но молодая цыганка вдругъ оттолкнула старуху.

— Эту руку мнѣ! — сказала она надменно.

Это была красивая дѣвушка со жгучими глазами, обнаженной спиною и грудью. Викторіанъ покраснѣлъ, давая свою руку. Пія сотворила подъ вуалью крестное знаменіе и пожалѣла о своемъ любопытствѣ.

Цыганка съ тревожнымъ вниманьемъ разсматривала руку. Она, повидимому, съ большимъ трудомъ разбирала по ней судьбу молодого человѣка.

— Сраженья, военные крики и много обманутыхъ радостей, много разбитыхъ надеждъ, — шептала она: — это прошлое. Потомъ все смѣшалось, и люди и предметы, много крови лилось около тебя, много ты видѣлъ ужасныхъ вещей, которыя совершаются вами, знатными военными синьорами; но конецъ линіи жизни такъ затерянъ, что я не могу больше говорить

Вдругъ она завладѣла дрожащей рукою Піи и приложила ее къ рукѣ Викторіана.

— Теперь я понимаю, — воскликнула она. — Двѣ руки составляютъ одну.

— Объясни, — сказалъ Викторіанъ.

— Неясныя и неувѣренныя линіи твоей руки можно понять только при помощи линій этой дѣтской ручки. Онѣ созданы одна для другой и останутся вмѣстѣ. Раньше вамъ предстоитъ цѣлое море слезъ и ужасные дни и ночи. Наконецъ смерть дастъ вамъ жизнь.

— Говори яснѣе, — снова почти умоляющимъ голосомъ попросилъ Викторіанъ.

— Мнѣ больше нечего тебѣ предсказать.

И она вдругъ стала совершенно равнодушна и безпечнымъ шагомъ подошла къ кошкѣ, которая, высоко поднявъ хвостъ, мурлыча бросилась къ ней навстрѣчу. Потомъ, взявъ пестрый шарфъ, она набросила его себѣ на плечи, не изъ стыдливости, а потому, что отъ стѣнъ повѣяло сыростью.

Возвращались воротами св. Іоанна, и всѣ были нѣсколько задумчивы. Іоакимъ первый прервалъ молчаніе.

— Я не знаю, такъ ли хорошо читаютъ будущее эти цыганки, какъ языческія сибиллы и пророчицы, о которыхъ упоминается въ священномъ писаніи. Для того, чтобы папа далъ мнѣ красную мантію, надо, чтобы три четверти духовной коллегіи погибло отъ меча или измѣнило святой церкви.

---

Еще цѣлый годъ, до начала 1080 года, длилось это безпечное счастіе Викторіана и Піи. Молодая дѣвушка съ каждымъ днемъ становилась все прелестнѣе. Григорій VII, несмотря на его суровость и монашескій предразсудокъ противъ красоты, не могъ не улыбаться этой очаровательной дѣвушкѣ. Онъ понималъ, чѣмъ обязана душа его внучатной племянницы добродѣтелямъ Іоакима и благородству сердца Викторіана. Его не удивляло, что онъ встрѣчалъ въ ней, на ряду съ трогательной мягкостью, великодушную гордость. Ожидаемые имъ черные дни не должны были пугать Пію относительно ея собственной судьбы. Папа сорокъ лѣтъ провелъ въ борьбѣ, ждалъ теперь худшихъ несчастій, но утѣшалъ себя мыслью, что эта дѣвушка, послѣдній потомокъ его рода, останется достойной его имени и способной, если надо, на преданность и самопожертвованіе.

— Пія, — сказалъ онъ ей однажды: — я хотѣлъ бы дать тебѣ въ Италіи обширное помѣстье, правителя котораго ты выбрала бы по твоему вкусу, но я не увѣренъ, останется ли у меня скоро хоть камень, чтобы преклонить мою старую голову.

За послѣдніе мѣсяцы, проведенные Піей въ садахъ Латерана, въ ней появилась сосредоточенность въ мысляхъ и медленность въ движеніяхъ. Молодые люди стали рѣже заходить въ чащи, обвитыя цвѣтущими ліанами. Они уже не бѣгали за Фульво съ прежнимъ увлеченіемъ; удивленная козуля привыкла теперь слѣдовать за ними шагъ за шагомъ, когда они медленно ходили по саду. И напрасно черный дроздъ съ какимъ-то ироническимъ нетерпѣніемъ посвистывалъ, зазывая ихъ въ глубину парка. Викторіанъ говорилъ съ молодой дѣвушкой съ оттѣнкомъ уваженія; Пія отвѣчала иногда очень тихо, какъ будто хотѣла, чтобъ ея не слышали, или молчала, какъ бы очарованная ею одной видимымъ счастливымъ видѣніемъ, или же останавливала на своемъ другѣ такой взглядъ, который долго снился ему во снѣ.

Когда они приходили на свой обсерваціонный пунктъ у стѣны Рима, они могли по долгу молчать. Потомъ начинало казаться, что видъ этой дремлющей Кампаньи хранитъ въ себѣ, какъ въ могилѣ, исторію величайшаго въ мірѣ народа; это возбуждало въ нихъ обоихъ одно и то же чувство, и ихъ молодое воображеніе развивало картину героическихъ воспоминаній.

Тогда они начинали дружелюбно разговаривать. Викторіанъ привезъ изъ Тосканы много интересныхъ историческихъ легендъ, которыя изъ Франціи распространились по всему свѣту. Онъ разсказывалъ о Карлѣ Великомъ, священномъ императорѣ, о его племянникѣ Роландѣ, о рыцарскихъ нашествіяхъ императора въ Италію и Испанію, о страшныхъ битвахъ у стѣнъ языческихъ городовъ съ сверкающими, какъ солнце, куполами и минаретами, украшенными драгоцѣнными каменьями, объ императорскомъ шествіи по улицамъ Рима, о непобѣдимомъ цезарѣ, распростертомъ на могилѣ апостоловъ. Онъ особенно любилъ разсказывать объ отчаянномъ призывѣ трубы Роланда, о благословеніи архіепископа, спустившагося къ умирающимъ и мертвымъ, о томъ, какъ Роландъ умиралъ, обернувшись лицомъ къ Франціи.

Пія съ восторгомъ слушала эти разсказы. Разъ, внимательно выслушавъ молодого человѣка, она взяла его руку и сказала:

— А теперь, Викторіанъ, разскажите мнѣ еще разъ о той Рождественской ночи въ замкѣ вашего отца, когда вы вошли безъ всякаго оружія въ темницу нашего владыки папы и хотѣли одни защитить его противъ всѣхъ.

Ей нравилось давать роль и мѣсто Викторіану въ этихъ героическихъ приключеніяхъ. Она не пугалась того, что живетъ въ такой трагическій вѣкъ. Сынъ Цензія будетъ играть въ немъ большую роль, а то восхищенье, съ какимъ она заранѣе относилась къ нему, скраситъ ему суровость судьбы. Молодая цыганка, конечно, вѣрно предсказала будущее, и Пія съ радостью готова была раздѣлить страданія и торжество того, кого она звала еще своимъ старшимъ братомъ.

Бѣдная аббатисса чувствовала себя совсѣмъ сбитой съ толку, понимая, что эта молодая душа ускользаетъ отъ нея. Она потеряла способность возбуждать любопытство Піи. Напрасно искала она въ своихъ воспоминаніяхъ старой монахини разсказовъ о семи спящихъ въ Эфесѣ, которые благодаря двухсотлѣтнему сну въ недосягаемомъ гротѣ избѣгли преслѣдованія язычниковъ, — Пія дѣлала пренебрежительную гримасу и, обращаясь къ Іоакиму, говорила:

— Мнѣ гораздо больше нравится чудо папы Льва, остановившаго Аттилу у стѣнъ Рима. Если бы среди рыцарей моего дѣда Григорія VII были только спящіе эфесцы, то онъ сегодня же вечеромъ могъ бы послать императору Генриху IV ключи отъ города.

Епископъ, въ свою очередь, былъ удивленъ и восхищенъ тѣмъ, что когда въ февралѣ 1080 года папа поручилъ Викторіану эскортированіе кардинала, посланнаго въ Салерно заключить союзъ съ Робертомъ Гюискаромъ, Пія безъ огорченія отнеслась къ извѣстію о новомъ отъѣздѣ. Переговоры норманна съ папскимъ дипломатомъ тянулись очень долго. Только въ іюнѣ герцогъ далъ торжественную присягу въ вѣрности папскому престолу.

Григорій VII лично отправился въ Сепрано на Лирисѣ взять слово со своего вассала, которому онъ отдавалъ Салерно, Амальфи, часть Фермо, и котораго признавалъ отнынѣ герцогомъ Апуліи, Калабріи и Сициліи. Покончивъ съ этимъ дѣломъ, Викторіанъ еще шесть мѣсяцевъ прослужилъ въ рядахъ норманской арміи. Пія терпѣливо относилась къ отсутствію своего друга.

— Папа дѣлаетъ это для того, чтобъ подготовить его къ опасностямъ, угрожающимъ Риму, — говорила она Іоакиму.

Дѣйствительно, небо вдругъ покрылось тучами. Папа, пользуясь возстаніемъ Саксоніи противъ императора, призналъ наконецъ Рудольфа Швабскаго и на торжественномъ засѣданіи синода объявилъ Генриха IV лишеннымъ императорской власти. Въ то самое время, когда Робертъ Гюискаръ клялся защищать папу и его метрополію, Генрихъ IV при поддержкѣ епископовъ сѣверной Италіи провозгласилъ въ Бриксенѣ папою архіепископа равенскаго.

Въ октябрѣ въ Саксоніи, на берегахъ Эльстера онъ сдѣлалъ вооруженную попытку усмиренія; но его соперникъ Рудольфъ Швабскій побѣдилъ его и умеръ на другой день своей побѣды. Тогда Генрихъ, чтобы остановить въ самой Италіи расколъ имперіи и утвердить въ Римѣ расколъ церкви, перешелъ Альпы съ остатками своей арміи около Пасхи 1081 года. Онъ провозгласилъ себя въ Павіи королемъ Италіи, заставилъ ломбардское духовное собраніе признать папой своего ставленника лже-папу Климента III, затѣмъ, разбивъ при нѣсколькихъ встрѣчахъ войска графини Матильды, двинулся къ Риму.

22-го мая онъ уже былъ у города Нерона, гдѣ къ нему присоединились бароны Тускулума, непокорное духовенство и прежніе приверженцы лже-папы Гонорія.

Всѣ окружавшіе папу Григорія VII не потеряли храбрости. Между тѣмъ Робертъ Гюискаръ поставилъ своего новаго покровителя въ затруднительное положеніе. Онъ какъ будто ждалъ этого тревожнаго времени, чтобы начать на востокѣ, въ Албаніи, свои рыцарскія похожденія. Въ то время, какъ Генрихъ IV осаждалъ Римъ, Робертъ занимался Константинополемъ и свергалъ съ престола греческаго императора Алексѣя.

Викторіанъ по возвращеніи въ Римъ организовалъ отрядъ норманновъ и тосканцевъ, собиравшійся по его командѣ въ замкѣ св. Ангела; въ Капитоліи соединилась римская милиція; народъ, монахи и почти все дворянство были на сторонѣ Григорія. Императорскія войска сильно страдали отъ лихорадки; тогда послѣ сорокадневной слабой осады Генрихъ отступилъ и направился вмѣстѣ съ лже-папой на Тоскану, гдѣ въ возставшихъ противъ Матильды городахъ раздавалъ льготныя граматы.

Когда опасность миновала, Викторіанъ пріѣхалъ въ Латеранъ. Со времени своего возвращенія изъ Салерно онъ видѣлъ Пію только издали, въ церквахъ, гдѣ папа служилъ обѣдни, окруженный преданными ему баронами. Молодой дѣвушкѣ скоро должно было исполниться шестнадцать лѣтъ. Ея красота ослѣпляла Іоакима, возбуждала въ немъ нѣчто вродѣ поклоненія ей и составляла тайную муку старой аббатиссы.

— Она слишкомъ хороша для такого тяжкаго времени, когда антихристъ бродитъ вокругъ Рима, — вздыхала она. — Если императоръ и его новый сатанинскій папа разобьютъ наши укрѣпленія, то они унесутъ ее въ подземелье охотнѣе, чѣмъ всѣ сокровища святой церкви!

— Но они оставятъ насъ съ вами, синьора, на развалинахъ ризницы, — отвѣчалъ епископъ: — и Римъ, по крайней мѣрѣ, потеряетъ не всѣ драгоцѣнные камни своей короны.

Разъ въ іюлѣ въ послѣобѣденный часъ молодые люди гуляли по старинному саду. Они медленно шли подъ тѣнью высокихъ деревьевъ; говорили они мало, но глаза ихъ сверкали краснорѣчивымъ огнемъ.

— Я хотѣла бы видѣть нашего стараго друга, чернаго дрозда, — сказала Пія. — Я не встрѣчала его съ прошлаго лѣта. Онъ, должно быть, постарѣлъ и не свиститъ больше.

— Быть можетъ, онъ сдѣлался отшельникомъ, — пошутилъ Викторіанъ.

Пія засмѣялась серебристымъ смѣхомъ, отъ котораго изъ гнѣздъ высунулись головки маленькихъ малиновокъ.

— Но реполовки и ласточки всегда вѣрны себѣ, — продолжала молодая дѣвушка. — Тамъ, около св. Іоанна Круглаго я знаю нѣсколько гнѣздъ. Пойдемте навѣстить ихъ.

Они молча шли паркомъ. На поворотѣ одной тропинки передъ ними вдругъ встала высокая тѣнь. Къ великому своему изумленію, Викторіанъ узналъ Эгидія.

Онъ состарѣлся еще больше, чѣмъ дроздъ Піи. Его духовная миссія въ Саксоніи взяла у него остатки сердечной твердости и ясности ума. Къ его прежнимъ мучительнымъ угрызеніямъ совѣсти прибавился еще ужасъ сознанія, что онъ содѣйствовалъ нечестивому дѣлу раскола церкви и ускорилъ паденіе имперіи. Онъ медленно двигался въ черномъ капюшонѣ, съ помертвѣвшимъ лицомъ.

Онъ слабо улыбнулся своему ученику и неловко поклонился внучкѣ папы.

— Dominus vobiscum! — прошепталъ онъ, проходя мимо гуляющихъ.

Потомъ, полуобернувшись, прибавилъ:

— Викторіанъ, берегитесь змѣй, скрытыхъ здѣсь въ каждомъ кустарникѣ. Вѣдь вы знаете, что Господь часто скрываетъ опасныхъ животныхъ въ вѣткахъ цвѣтовъ.

И, удовлетворенный этимъ мрачнымъ и многозначительнымъ предупрежденіемъ, онъ удалился.

Съ этихъ поръ они часто встѣчали его, когда онъ осторожными шагами шелъ по уединеннымъ тропинкамъ. Онъ рѣдко говорилъ съ ними, довольствуясь какой-нибудь меланхолической сентенціей, или memento mori по адресу Викторіана. Онъ дѣлалъ огромные обходы, чтобъ избѣгнуть встрѣчи съ молодыми людьми, но скоро они замѣтили, что онъ слѣдитъ за ними изъ-за группы деревьевъ. Если Эгидій видѣлъ вдалекѣ фіолетовую мантію епископа ассизскаго, то онъ бѣжалъ ко дворцу, низко опустивъ голову. Онъ подсматривалъ за Викторіаномъ и Піей ради спасенія своей души, думая, что угодитъ Богу, помѣшавъ Адаму и Евѣ вкусить отъ плода познанія добра и зла.

Но молодые люди сумѣли разбить стратегію стараго монаха. Въ самой глубинѣ сада, по направленію къ Латинскимъ воротамъ былъ уголокъ, возбуждавшій особенное суевѣріе въ духовенствѣ. Это было нѣчто вродѣ большого, разрушеннаго почти до основанія цирка, гдѣ, какъ говорили, текла кровь мучениковъ на ступенькахъ алтаря Бахуса. Колючіе кустарники выросли между разбитыми мраморными плитами; бѣлый торсъ греческаго бога еще валялся на грудѣ упавшихъ колоннъ, полузакрытый вѣтвями плюща. Этотъ дикій уголокъ, гдѣ скользили тысячи ящерицъ, занималъ всю нижнюю часть папскаго парка. Викторіанъ замѣтилъ, что Эгидій никогда не показывается здѣсь, и съ этихъ поръ онъ и Пія стали особенно часто посѣщать его. Нерѣдко ихъ сопровождалъ и Іоакимъ. Его интересовало разыскивать среди этихъ развалинъ латинскія старинныя надписи. Въ сущности, не эта причина влекла его сюда; подсматриваніе Эгидія нѣсколько тревожило его совѣсть, и онъ, въ свою очередь, старался разыгрывать въ этомъ земномъ раю роль скорѣе милостиваго, чѣмъ бдительнаго ангела-хранителя.

Но онъ не заходилъ въ самую чащу, потому что по дорогѣ его останавливали разныя интересныя находки. Воспитанники же охотно оставляли епископа предаваться миѳологическимъ изслѣдованіямъ и углублялись въ самую густую часть лѣса. Здѣсь они находили оригинальнѣйшую смѣсь кустовъ и деревьевъ, тѣсно и красиво сплетавшихся другъ съ другомъ. Алоэ, фиговыя деревья, гранатовыя, апельсиновыя, пальмы и розы, розы безъ конца — и бѣлыя, и красныя и полевыя; розы разстилались цѣлыми ароматными кущами, перекидывались тяжелыми гирляндами съ дерева на дерево и обвивали даже мрачные кипарисы своими ароматными цвѣтами.

Пія никогда не возвращалась изъ этого цвѣтущаго лѣса безъ огромныхъ букетовъ розъ, отъ запаха которыхъ у аббатиссы кружилась голова. Эгидій, видя, какъ она поднимается по тропинкамъ съ свѣтлыми развѣвающимися кудрями и съ улыбкой на губахъ, весь дрожалъ и твердилъ про себя молитвы объ изгнаніи бѣсовъ.

Два огромныхъ розовыхъ куста — одинъ съ бѣлыми цвѣтами, другой съ красными — образовали собою фантастическую бесѣдку, къ которой вела единственная узкая тропинка. Это было любимымъ мѣстомъ молодыхъ людей. Красный кустъ назывался Викторіанъ, бѣлый — Пія. Вѣтви ихъ подъ тяжестью цвѣтовъ спускались до самой земли. Но между вѣтвями было достаточное пространство для того, чтобы Пія пряталась подъ кусты отъ Фульво, которая должна была ее отыскивать. Пія всегда оставляла здѣсь на вѣтвяхъ нѣсколько своихъ золотистыхъ волосъ и кусочки своей шелковой вуали, но утѣшалась тѣмъ, что похожа на истерзанную шипами святую древнихъ Ѳивъ. Иногда она приглашала къ себѣ и Викторіана, говоря:

— Здѣсь достаточно мѣста для насъ обоихъ, но, кажется, анахореты всегда проводятъ время въ одиночествѣ. Они умираютъ отъ скуки и попадаютъ прямо въ рай.

Въ одно изъ августовскихъ воскресеній, когда молодые люди были увѣрены, что Іоакимъ и Эгидій присутствуютъ на папской вечернѣ, они, счастливые тѣмъ что могутъ провести часокъ вдвоемъ, спустились къ розовой бесѣдкѣ. Викторіанъ, стоя на колѣняхъ въ розовой кельѣ, обрубалъ кинжаломъ нижнія вѣтки кустовъ, чтобъ сдѣлать просторнѣе это гнѣздышко Піи. Она ходила вокругъ и переплетала красные цвѣты съ бѣлыми. Вдругъ она вскрикнула отъ удивленья и испуга и съ поблѣднѣвшимъ лицомъ скользнула подъ кусты.

— Святой отецъ! — прошептала она. — Онъ подходитъ оттуда одинъ… Спрячемся здѣсь…

Въ испугѣ она обвила руками шею молодого человѣка и спрятала лицо на его плечѣ. Ея дыханіе обожгло Викторіана, онъ почувствовалъ, какъ на его груди бьется сердце Піи.

У нихъ не было времени укрыться въ иномъ мѣстѣ. Григорій VII приближался къ нимъ, медленно поднявъ голову и глядя на небо, очевидно, озабоченный какими-то тяжелыми мыслями.

Онъ получилъ въ этотъ день тревожныя извѣстія. Его союзникъ Робертъ собирался провести всю зиму въ Дюраццо на Адріатическомъ морѣ. Императоръ покупалъ цѣною золота измѣну римлянъ и ліонцевъ; отряды императорской арміи опустошали церковныя земли. Было несомнѣнно, что въ ближайшемъ будущемъ Риму грозитъ новая осада. И вотъ папа уединялся въ глубинѣ своихъ садовъ, чтобы подумать о будущемъ и испросить совѣта у Бога.

Они слышали мягкій шелестъ его красной мантіи по выжженной солнцемъ травѣ. Викторіанъ увидалъ сквозь цвѣтущія вѣтки, какъ блеститъ золотой крестъ на его тіарѣ.

Папа остановился, залюбовавшись красотою розоваго куста. Въ эту минуту губы молодыхъ людей слились въ первомъ, горячемъ, молчаливомъ поцѣлуѣ… Папа дотронулся рукою до вѣтки бѣлыхъ розъ, и отягченные дневнымъ зноемъ лепестки ихъ сквозь его пальцы, подобно ароматному благословенію, упали на эту таинственную помолвку.

Думая о Богоматери, папа прошепталъ со слабой улыбкой:

— Rosa mystica!

— Я люблю тебя… я люблю тебя съ перваго же дня встрѣчи… шептали въ то же время два такихъ тихихъ голоса, что ихъ слышали только ближайшія розы…

А Григорій VII, грустный, устремивъ взоръ въ далекое небо, медленно шелъ по тропинкѣ и скрылся въ сторонѣ Латинскихъ воротъ.

VII.
Крушеніе папскаго престола.

Молодые люди въ сильномъ волненьи вышли изъ розовой бесѣдки, гдѣ только что поняли другъ друга. Они стали искать Іоакима и нашли его сидящимъ въ тѣни сикоморы съ закрытымъ требникомъ на колѣняхъ и бесѣдующимъ съ пчелами. Счастливая парочка наивно разсказала ему все, что сейчасъ случилось. Епископъ охватилъ голову руками, мысленно искренно произнесъ mea culpa, подумалъ, и наконецъ поднялъ лицо:

— Отнынѣ, дѣти мои, — сказалъ онъ строгимъ голосомъ, — мы всегда втроемъ будемъ рвать розы…

Онъ тревожнымъ взоромъ всматривался то въ Викторіана, то въ Пію. Понемногу онъ успокоился и даже сдѣлалъ надъ собой усиліе, чтобы не показаться слишкомъ снисходительнымъ.

— Я васъ прощаю, но съ однимъ условіемъ, — продолжалъ онъ. — Викторіанъ сегодня же попроситъ у папы руку его внучки. Наша общая честность и порядочность вынуждаетъ насъ немедленно на этотъ поступокъ. Вы можете, мой другъ, ничего не говорить владыкѣ о вашемъ сегодняшнемъ безумствѣ.

Григорій VII медленно поднимался вдали по склонамъ сада. Черезъ нѣсколько минутъ онъ пройдетъ мимо нихъ, и судьба влюбленныхъ будетъ рѣшена. Викторіанъ сдѣлалъ умоляющій жестъ епископу; тотъ понялъ его.

— Ну хорошо, — сказалъ онъ: — я поговорю первый. Такъ будетъ лучше и для васъ, и для меня.

Папа Григорій былъ всего въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нихъ, но такъ глубоко задумался, что не видалъ никого передъ собою и вздрогнулъ, когда Іоакимъ заговорилъ.

— Я прошу новой милости у вашего преосвященства, — говорилъ ему епископъ.

— Милости, братъ мой? Для кого же?

— Для Піи и для Викторіана, вашихъ дѣтей передъ Богомъ, души которыхъ вы поручили мнѣ. Они любятъ другъ друга очень чистой любовью и просятъ васъ, черезъ меня, соединить ихъ.

Прелестная пара стояла около папы, готовая упасть къ его ногамъ. Онъ какъ будто не замѣчалъ ея; онъ даже не обернулся въ сторону Іоакима, онъ отвѣтилъ, какъ будто говоря съ самимъ собою.

— Наступающія времена не подходятъ ни для помолвокъ, ни для свадебъ. Счастливы дома, въ которыхъ не будетъ тогда колыбелей! Рука Божія тяготѣетъ надъ нашими головами. Молодые люди должны одѣть кирассу, молодыя дѣвушки — монашеское платье! Наступилъ часъ молиться и умереть за спасеніе церкви.

Онъ взглянулъ на плачущую Пію. Его голосъ смягчился:

— Не плачь, Пія; если мои слова были жестки, забудь ихъ. Надѣйся на то, что Господь поможетъ мнѣ скоро благословить вашу любовь. Викторіанъ достоинъ тебя и меня. Но я хочу, чтобы въ испытаніяхъ, предстоящихъ церкви, онъ сначала очистилъ честь своего имени и уплатилъ долгъ своего отца. Твой женихъ, дочь моя, долженъ быть очень благороденъ.

Затѣмъ, обращаясь къ Викторіану, папа сказалъ:

— Преступный король каждую минуту можетъ появиться подъ стѣнами Рима. Я знаю, что всѣ его помыслы направлены на Ватиканъ. Замокъ св. Ангела скоро сдѣлается истинной крѣпостью церкви. Твой долгъ рыцарски охранять его.

Дѣйствительно, съ осени замокъ оказался въ опасности. Развѣдчики императорской арміи, группы волонтеровъ, набранныхъ Климентомъ III и подкупленныхъ золотомъ греческаго императора Алексѣя, союзника Генриха IV, воздвигали временныя крѣпости по римской Кампаньѣ до самаго подножья Монте-Маріо. Викторіанъ во главѣ своего норманскаго отряда неоднократно выходилъ за городъ очищать ближайшія окрестности Рима.

Передъ Пасхой 1082 года появился императоръ со своей главной арміей. Онъ пытался осадить городъ у собора св. Петра, въ томъ слабомъ мѣстѣ укрѣпленія, которое въ XVI вѣкѣ избралъ для своего бѣгства коннетабль Бурбона. Чтобы отвлечь сражающихся наверху крѣпости подъ защитою навѣсовъ, императоръ велѣлъ поджечь базилику. При извѣстіи о пожарѣ Григорій VII собралъ военныя силй Рима и въ то время, когда самъ во главѣ жителей квартала св. Петра тушилъ пожаръ, послалъ за городскія стѣны всю свою кавалерію.

Императорскія войска отступили; Генрихъ собралъ свои силы у горы Соракты, перешелъ Тибръ и остановился у аббатства Фарфа, монахи котораго уже цѣлыхъ пятьдесятъ лѣтъ смѣялись надъ папскимъ авторитетомъ и жили не по евангельскому ученію; они предложили императору свои церковныя сокровища для усиленія военныхъ средствъ. Генрихъ IV утвердилъ въ Тиволи престолъ своего лже-папы, разставилъ свои гарнизоны въ замкахъ Сабины и поднялся къ Тосканѣ, чтобъ сражаться вдоль цѣпи Апеннинъ съ вассалами графини Матильды, которые вынуждены были запереться въ башняхъ Каноссы.

На другой день послѣ побѣды папа Григорій VII призвалъ въ Латеранъ сына Цензія и назначилъ его губернаторомъ крѣпости св. Ангела.

— Это только начало сраженья, только первый грохотъ грома, — сказалъ онъ ему, — Гроза будетъ ужасна. Мы будемъ твердо стоять до конца. Они хотятъ свергнуть меня и унизить. Я скорѣе соглашусь перенести апостольскую церковь съ тремя оставшимися вѣрными кардиналами на горы Калабріи, на Голгоѳу, если понадобится, къ язычникамъ Магомета.

Тогда онъ увидалъ, что Викторіанъ раненъ въ правую руку ударомъ копья.

— Ахъ, сынъ мой, — воскликнулъ онъ: — ты былъ въ самомъ пылу сраженья! Богъ зачтетъ тебѣ кровь, пролитую ради меня. У аббатиссы Піи есть прекрасные бальзамы, секретъ которыхъ знаютъ однѣ старыя монахини. Поди къ ней и покажи ей твою руку.

Въ аптекѣ аббатиссы нашлись только амулеты и молитвы, но одинъ взглядъ Піи былъ цѣлительнѣе всякихъ бальзамовъ. Викторіанъ вышелъ изъ Латерана совсѣмъ здоровымъ.

Удаленіе Генриха IV не прекратило войны. Съ вершинъ Тиволи лже-папа Климентъ III, при поддержкѣ дворянъ Тускулума, посылалъ въ Римъ шайки жечь дома и вѣшать крестьянъ. Дальше, въ Апуліи свергнутые ломбардскіе князья и агенты византійскаго императора поднимали города противъ норманновъ. Робертъ Гюискаръ поторопился вернуться и въ теченіе нѣсколькихъ недѣль установилъ порядокъ въ своихъ владѣніяхъ. Затѣмъ онъ снова отплылъ къ Иллиріи, вовсе не заботясь о Григоріи VII.

Графиня Матильда вынужденная скрываться изъ замка въ замокъ, могла посылать папѣ лишь священные сосуды и серебряные подсвѣчники изъ своихъ церквей. На самый Троицынъ день Викторіану пришлось снова поѣхать въ Салерно, чтобы собрать нѣсколько тысячъ норманновъ для защиты папскаго престола. Онъ вернулся въ концѣ лѣта съ маленькой арміей изъ сарацинъ Сициліи въ зеленыхъ тюрбанахъ и съ золотымъ полумѣсяцемъ на груди.

У подножья горы Альбано ему пришлось съ саблей наголо расчищать себѣ проходъ среди одного вражескаго отряда. Въ это время онъ замѣтилъ вдали, на пригоркѣ, силуэты двухъ всадниковъ, скорѣе слѣдившихъ за отрядомъ, чѣмъ руководившихъ имъ. И съ быстротою молніи въ его воспоминаніи мелькнула церковь Каноссы, погруженная въ тьму, и при слабомъ мерцаньи восковыхъ свѣчей фигуры монаха и рыцаря, слѣдившаго, вытянувъ шею, за Генрихомъ IV, когда онъ лежалъ, распростертый передъ папой, державшимъ причастіе…

Въ послѣднихъ числахъ декабря 1082 года императоръ снова, въ третій разъ осадилъ Римъ у верхней части Тибра.

Въ теченіе шести мѣсяцевъ онъ не отступалъ отъ Ватикана. 2 іюня въ сумерки его саксонцы и ломбардцы разобрали осторожно стѣну близъ базилики св. Петра, перебили уснувшую стражу и завладѣли одною изъ башенъ. Открывъ брешь, императорскія войска съ радостными криками бросились въ городъ; говорятъ, что первымъ рыцаремъ, вошедшимъ въ городъ, былъ Готфридъ Пульонскій. Милиція Григорія VII сражалась съ непріятелемъ на паперти церкви. Произошла страшная рѣзня: въ одну минуту площадь, ступени и портикъ базилики были залиты кровью. Римляне забаррикадировались внутри базилики св. Петра, гдѣ они могли продержаться только до завтрашняго дня.

При первыхъ крикахъ вторженія войскъ въ Римъ Викторіанъ поскакалъ на конѣ къ Латерану. Тревожные колокола уже звонили въ Капитоліи и въ базиликѣ св. Маріи Маджіоре. Папа шелъ въ свою капеллу служить обѣдню. Взглянувъ на взволнованное лицо Викторіана, онъ остановился и поблѣднѣлъ.

— Святой отецъ, врагъ въ городѣ. Торопитесь укрыться въ замокъ. Еще часъ — и будетъ поздно.

Папа въ ужасѣ, въ гнѣвѣ не зналъ, что предпринять. Сенаторъ Рима Пьермонъ умолялъ папу послѣдовать совѣту молодого человѣка; не ожидая приказаній, Викторіанъ велѣлъ сдѣлать всѣхъ лошадей папской конюшни и тотчасъ же отправился въ башню, гдѣ жили Пія и Іоакимъ. Молодая дѣвушка и епископъ въ это время спускались съ лѣстницы, таща за собою аббатиссу, перепуганную до полусмерти.

Немедленно составился кортежъ и поскакалъ галопомъ по дорогѣ Колизея, Капитолія и улицамъ вдоль Тибра. Впереди ѣхалъ сенаторъ, держа папскій крестъ, за нимъ Григорій VII между двухъ оруженосцевъ, съ обнаженной головою, потомъ Пія между Іоакимомъ и Викторіаномъ, наконецъ нѣсколько монаховъ; одинъ изъ нихъ держалъ на крупѣ лошади аббатиссу, а другой корзину съ наскоро собранными печатями римской церкви, пергаментами канцеляріи и сосудами, украшенными драгоцѣнными каменьями.

Во всѣхъ церквахъ били въ набатъ; испуганный народъ смотрѣлъ, какъ бѣшено мчался по улицамъ старый папа; морской вѣтеръ доносилъ уже до Эквилина черный дымъ пожаровъ. Дорогой справа, слѣва кардиналы, епископы, дворяне, преданные папѣ, съ гнѣвными или испуганными криками присоединялись къ маленькому кортежу и скакали, не спуская глазъ съ обнаженной головы Григорія VII, и съ папскаго креста.

У моста св. Ангела кортежъ былъ задержанъ ненадолго толпою жителей этого квартала, полуобнаженными женщинами, духовенствомъ, бѣжавшимъ, спасая церковную утварь и иконы, ранеными мужчинами, стремившимися укрыться въ центральныхъ улицахъ Рима. Съ противоположной, лѣвой стороны Тибра поднимались высокіе столбы пламени, слышался оглушительный шумъ разрушающихся подъ огнемъ зданій и отчаянный, несмолкавшій гулъ голосовъ. На правой сторонѣ у гавани Адріана, окутанной, какъ трауромъ, клубами дыма, стоялъ гарнизонъ норманскихъ стрѣлковъ, напряженно вытянутый въ линію и готовый стрѣлять; а выше, на дозорной башнѣ, надъ этой ужасной картиной развѣвался бѣлый папскій флагъ съ золотыми перекрещенными ключами…

Пришлось цѣлыхъ полчаса переходить мостъ. Народъ, видя, какъ убиваютъ его дѣтей и жгутъ его дома, окружалъ Григорія VII и осыпалъ его оскорбленіями. Одинъ ремесленникъ съ обгорѣвшими волосами угрожалъ ему кулакомъ. Женщина, прижимавшая къ груди ребенка съ разбитой головою, схватила подъ уздцы лошадь, на которой ѣхалъ папа. Съ каждымъ шагомъ толпа увеличивалась и становилась грознѣе. Викторіанъ поддерживалъ за талію дрожавшую Пію, а когда начали летѣть въ кортежъ первые камни, Іоакимъ прикрылъ бѣлокурую головку дѣвушки своимъ капюшономъ.

Наконецъ вышелъ гарнизонъ замка; онъ отодвинулъ толпу къ сторонѣ площади св. Петра и освободилъ дорогу. Снова задвигался впереди папскій крестъ, и двинулась поруганная и побѣжденная римская церковь по узкому подъемному мосту крѣпости, который медленно подняли за послѣднимъ монахомъ.

На слѣдующій день Генрихъ IV вошелъ въ городъ черезъ брешь Ватикана и, идя по дымящимся развалинамъ предмѣстья, велъ лже-папу въ соборъ св. Петра, только что покинутый его послѣдними защитниками. Съ верха своей крѣпости Григорій VII видѣлъ, какъ вдали по дорогѣ, еще окрашенной кровью погибшихъ, торжественно ѣхали императоръ, измѣнникъ Каноссы, въ пурпуровой мантіи и новый папа, богоотступникъ, въ сопровожденіи толпы итальянскихъ вельможъ и прелатовъ. Войдя въ базилику св. Петра, папа Климентъ III провозгласилъ «Te Deum».

Когда церковный колоколъ зазвонилъ при первыхъ словахъ «Te Deum» Григорій VII задрожалъ, и глаза его наполнились слезами. Но онъ сдержался, замѣтивъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя Викторіана и его норманскихъ офицеровъ. Обращаясь къ молодому губернатору крѣпости св. Ангела, папа сказалъ:

— Преступная комедія и дьявольское поруганіе священныхъ традицій! Императоръ можетъ получить корону лишь изъ рукъ папы, а пока я живъ, Жиберъ получитъ каноническій авторитетъ лишь при согласіи и одобреніи римскаго народа. А народъ — со мною.

Викторіанъ вспомнилъ о вчерашнихъ оскорбленіяхъ и камняхъ, летѣвшихъ изъ толпы. Онъ предчувствовалъ, что этотъ народъ, привыкшій въ теченіе столькихъ вѣковъ къ униженію папства, отречется отъ Григорія VII прежде, чѣмъ трижды пропоетъ пѣтухъ…

Нѣсколько недѣль Римъ представлялъ собою невиданное зрѣлище. Григорій VII былъ заключенъ въ темницу Адріана, оторванъ отъ всего христіанскаго міра, лже-папа отправлялъ богослуженія въ базиликѣ св. Петра, предсѣдательствовалъ въ синодѣ; императоръ завладѣлъ правымъ берегомъ Тибра; коммуна — лѣвымъ берегомъ и Капитоліемъ.

На улицахъ появлялись какія-то странныя процессіи. То посланники свергнутаго греческаго императора, подъ предводительствомъ Жордана, графа Капуи, ѣхали просить Генриха IV идти на Апулію и прогнать итальянскихъ норманновъ; то аббатъ Монте-Кассино, самое высшее духовное лицо полуострова, окруженный свитой монаховъ, ѣхалъ попытаться примирить Григорія VII съ Генрихомъ IV. Дѣйствительно, между папой и императоромъ, а равно между императоромъ и римлянами велись какія-то странные переговоры, которые не могли привести къ серьезному миру.

Долженъ былъ собраться совѣтъ, чтобы разрѣшить духовныя и свѣтскія недоразумѣнія. Римское дворянство вызвалось вымолить у Григорія VII прощеніе Генриху IV и коронованіе его. Чтобы облегчить дѣйствія совѣта, императоръ удалился въ Тоскану, оставивъ гарнизонъ около замка св. Ангела, а Климентъ III вернулся въ Тиволи.

Совѣтъ, состоявшій изъ епископовъ, прибывшихъ съ юга Италіи и изъ Прованса, вѣрныхъ Григорію и заранѣе враждебныхъ Генриху, собрался въ залахъ замка св. Ангела въ ноябрѣ 1083 года. Черезъ нѣсколько дней онъ распался, не сойдясь съ епископами, сторонниками императора. Римскіе бароны, отчаявшись получить отъ Григорія VII согласіе на торжественное коронованіе по обычаямъ, державшимся со временъ Карла Великаго, спросили императора, согласится ли онъ принять императорскую корону безъ священныхъ обрядовъ, поднесенную ему на жезлѣ, черезъ бойницу крѣпости. Генрихъ ничего не отвѣтилъ на это издѣвательское предложеніе и приготовился къ четвертому нападенію на Римъ.

21 марта 1084 года, въ день святого Бенедикта, онъ вмѣстѣ съ лже-папой вошелъ въ Римъ воротами св. Іоанна и водворился въ самомъ Латеранскомъ дворцѣ.

Эта долгая зима была очень мучительна для Григорія VII. Безполезный совѣтъ, собравшійся въ стѣнахъ его тюрьмы, показалъ ему его безсиліе въ дѣлахъ церкви. Апостольская церковь могучихъ папъ, Григорія Великаго, Льва III, Сильвестра II, ускользала изъ его слабыхъ рукъ. Казалось, Богъ покинулъ его. Съ каждымъ днемъ онъ узнавалъ о новыхъ и новыхъ побѣдахъ императорской партіи въ Римѣ.

Городъ обѣднѣлъ отъ отсутствія пилигримовъ, которымъ было запрещено въ теченіе трехъ лѣтъ показываться у могилы св. Петра; всюду появились нищета и скука. Развѣ любимый народомъ папа не былъ самъ причиной своихъ мукъ? Народная масса, равнодушная къ чистотѣ церкви и къ законности папства, подстрекаемая монахами, уже кричала о томъ, что только при Климентѣ, ставленникѣ императора, наступятъ, наконецъ, миръ, богатство и радость.

Ничто не предвѣщало скорой помощи со стороны норманновъ, хотя герцогъ Робертъ и находился въ Италіи. Дворянство, преданное папѣ, владѣло теперь лишь нѣсколькими замками на Келіусѣ и въ Палатинѣ; Кореи еще держались въ Капитоліи, Пьермони — на островѣ Тибра. Ежедневно феодальное значеніе Григорія VII уменьшалось, и вмѣстѣ съ этимъ ослабѣвало его духовное вліяніе. Онъ слышалъ, какъ вокругъ замка св. Ангела раздается мрачная перекличка нѣмецкой стражи, онъ видѣлъ со своихъ высокихъ террасъ германскія войска на равнинахъ Нерона. Скоро лишь дворы и рвы крѣпости остались собственностью мистическаго королевства его христіанства.

Часто ночью онъ поднимался наверхъ башни св. Ангела въ сопровожденіи Викторіана, а иногда и Піи. Онъ смотрѣлъ на свою метрополію, на далекія башни своего дворца, на свои базилики, грустно прислушивался къ рокоту рѣки, къ гулу святого города. Онъ не препятствовалъ тогда любви молодыхъ людей, онъ позволялъ имъ облокачиваться рядомъ о перила и нѣжно говорить о будущемъ. Самъ онъ былъ весь въ прошломъ, вспоминалъ дни своего величія и часы побѣдъ, данныхъ имъ церкви.

Однажды звукъ поцѣлуя заставилъ его вздрогнуть, и онъ со строгимъ лицомъ обернулся назадъ. Но грустный звукъ колоколовъ, донесшійся изъ Капитолія, колоколовъ, призывавшихъ гражданъ запирать на ночь свои дома, отвлекъ его вниманіе и, заслушавшись ихъ, онъ снова предался молчаливому созерцанію всѣхъ этихъ призраковъ базиликъ, потонувшихъ въ туманѣ, въ которыхъ ему уже нельзя было славословить Бога.

Теперь его папскому самолюбію каждый день наносилось новое, больное оскорбленіе. Парламентъ, составленный изъ дворянъ, римскихъ гражданъ и епископовъ-схизматиковъ, явился къ воротамъ замка, объявилъ папу Григорія VII сверженнымъ, а Жибера законнымъ папой. Въ Вербное воскресенье ломбардскіе епископы посвятили въ Латеранѣ патріарха равенскаго. Въ первый день Пасхи Климентъ III посвятилъ и короновалъ въ базиликѣ св. Петра императора Генриха IV и жену его Берту. Потомъ римляне провозгласили императора патриціемъ.

Генрихъ и Климентъ занялись дѣлами церкви, смѣняли римскихъ начальниковъ, назначали членовъ священной коллегіи и смѣнили семь епископовъ. Они чеканили монету, издавали постановленія за подписью лже-папы. Генрихъ осаждалъ въ Римѣ послѣднія крѣпости Григорія VII, жегъ дворцы преданныхъ ему людей и овладѣлъ Капитоліемъ. Оставался лишь замокъ св. Ангела, послѣдній апостольскій корабль, одиноко погибавшій во всемірномъ крушеніи католической Церкви.

Однажды утромъ римляне, тѣ самые кузнецы и мясники, которые когда-то вырвали папу Григорія VII изъ когтей Цензія, подошли къ замку св. Ангела. Это было послѣдней каплей, переполнившей чашу. Съ бѣшеными криками осадили они крѣпость, угрожали схватить святого отца или уморить голодомъ. На этотъ разъ непобѣдимый монахъ почувствовалъ, что слабѣетъ. Сидя въ сводчатой, полутемной залѣ замка, онъ опустилъ голову и прошепталъ слова еврейскаго пророка:

— Popule meus, quid feci tibi?

Между тѣмъ оставался еще одинъ свободный выходъ на крутомъ берегу Тибра, песчаная дюна, скрытая кустарниками и ветлами. Когда наступила ночь, Викторіанъ, переодѣтый монахомъ, спустился на веревкѣ на берегъ рѣки и переплылъ ее. Онъ пробрался по пустыннымъ улицамъ Реголы и Гетто до Форума и безпрепятственно дошелъ до воротъ Санъ-Себастіана. На разсвѣтѣ при помощи дуката онъ добился, что ему отперли ворота, охраняемыя императорскою стражей, спокойнымъ шагомъ дошелъ до капеллы Domine quo vadis, затѣмъ побѣжалъ бѣгомъ къ одинокой башнѣ, стоявшей въ полѣ, гдѣ укрылись нѣкоторые члены семьи Пьермони. Здѣсь онъ досталъ лошадь и направился въ стороны Палестрины и Ананьи, гдѣ надѣялся встрѣтить посты норманской кавалеріи. Четыре дня спустя онъ прибылъ въ Салерно и передалъ Роберту Гюискару письмо Григорія VII.

Герцогъ не колебался болѣе. Къ тому же побѣда императора грозила цѣлости и его собственнаго герцогства. Если папа будетъ убитъ или заключенъ пожизненно въ монастырь, Генрихъ IV, предводитель внушительной коалиціи византійцевъ, ломбардцевъ, итальянскихъ дворянъ, когда-то изгнанныхъ норманнами, пойдетъ на Салерно.

Робертъ тотчасъ же собралъ всѣ свои военныя силы. Въ первыхъ числахъ мая онъ появился въ Кимпаньѣ съ 6.000 кавалеріи и 30.000 пѣхоты. Войско это представляло собою странную смѣсь наемныхъ воиновъ, собравшихся съ разныхъ сторонъ; тутъ были и горцы Калабріи и арабы Сициліи. Христіане шли къ Риму, движимые жаждой золота, сарацины — движимые таинственной прелестью религіознаго приключенія.

Аббатъ Монте-Кассине тайно предупредилъ папу о приближеніи его друзей и, играя двойную игру, съ тѣмъ же курьеромъ предупредилъ и императора. Генрихъ поторопился разбить башни Капитолія и окружающія крѣпости. Затѣмъ онъ созвалъ парламентъ и простился съ нимъ, ссылаясь на то, что дѣла имперіи требуютъ его присутствія за Альпами. Онъ обѣщалъ скоро вернуться, ободрялъ римлянъ къ упорству въ борьбѣ и желалъ имъ счаствя. 21-го мая онъ уѣхалъ вмѣстѣ съ лже-папою по Фламиньенской дорогѣ.

Въ этотъ самый часъ авангардъ норманской кавалеріи стучалъ копьями въ ворота св. Іоанна. Робертъ, послѣ трехдневной остановки въ Acqua Marcia въ тѣни большихъ водопроводовъ, чтобъ не быть застигнутымъ въ случаѣ внезапнаго возвращенія императорской арміи, 28-го мая двинулся къ воротамъ Санъ-Лоренто и выломалъ ихъ.

Страшная армія, какъ потокъ, разлилась по Риму. Послышались крики: «Гюискаръ! Гюискаръ!» Прежде, чѣмъ римляне опомнились отъ этого нашествія и приготовились къ защитѣ, Робертъ направился черезъ Марсово поле къ мосту Тибра и гавани Адріана. Онъ почти безъ кровопролитія очистилъ себѣ путь къ замку св. Ангела. Опустили подъемный мостъ, и черезъ нѣсколько минутъ странный рыцарь, когда-то на полѣ битвы Сивителлы цѣловавшій руку побѣжденнаго папы Льва IX, униженно палъ на колѣни у ногъ Григорія VII и получилъ отпущеніе всѣхъ грѣховъ.

Вечеромъ того же дня Робертъ командовалъ эскортомъ, окружавшимъ папскія носилки. Григорій VII, ожидая радостныхъ привѣтствій со стороны простого народа, хотѣлъ немедленно вернуться въ свой Латеранскій дворецъ. Онъ выбралъ ту же дорогу, которой годъ тому назадъ бѣжалъ въ замокъ. Никто не распростерся на его пути. Женщины и дѣти отворачивались, завидя его приближенье; мужчины устремляли на него взгляды ненависти. Викторіанъ, управлявшій арьергадомъ, гдѣ ѣхали Пія и епископъ ассизскій, вынужденъ былъ обнажить саблю на холмѣ Капитолія, чтобы разсѣять шайку бродягъ, расположившуюся у развалинъ домовъ, разрушенныхъ императоромъ.

— Не «Te Deum», а «Dies irae» долженъ будетъ пѣть завтра вашъ дѣдушка у алтаря своей папской церкви, — сказалъ Піи Іоакимъ.

Самъ Римъ подалъ сигналъ къ кантатѣ «Dies ігае». На третій день послѣ прибытія норманновъ онъ съ бѣшеной яростью возсталъ противъ побѣдителей. Борьба была недолга. Робертъ, въ въ первую минуту растерявшійся отъ этого мятежа, охватившаго сразу весь городъ, велѣлъ убивать и жечь безъ сожалѣнья даже самые уважаемые монастыри, даже самыя древнія церкви. Началась грандіозная рѣзня: городъ Монти, Эквилинъ и Квириналъ, людныя улицы, примыкавшія къ аркѣ Януса, Колизей, портикъ Октавія, св. Петръ, Форумъ, Траянъ и все, что примыкало къ Марсову полю, яркимъ заревомъ заливали небо въ теченіе трехъ ночей. Возобновились празднества Нерона, огненныя оргіи антихриста.

Улицы представляли собою кровавыя болота. Трупы тысячами бросались съ мостовъ въ Тибръ; грудныхъ дѣтей сбрасывали съ башенъ. Наступилъ ужасъ временъ Алариха. Когда городъ былъ выжженъ и опустошенъ, начался грабежъ тѣмъ болѣе ужасный, что Римъ въ то время сильно обѣднѣлъ, дворцы стояли опустѣлые, изъ церквей были вынесены всѣ сокровища.

Дикіе калабрійцы рубили топорами алтари, желая найти въ нихъ скрытое, по ихъ мнѣнію, золото; арабы ломали царскія врата, срывали со статуй святыхъ платья, украшенныя драгоцѣнными каменьями. Большія базилики св. Петра и св. Павла, св. Маріи Маджіоре и св. Лаврентія подверглись кощунству. Одинъ имамъ по пятницамъ совершалъ магометанское богослуженіе въ церкви св. Петра; другой съ колокольни Маріи Маджіоре надъ погребеннымъ подъ пепломъ Римомъ взывалъ къ правовѣрнымъ:

— Нѣтъ Бога, кромѣ Бога, и Магометъ пророкъ Его!

Въ эти ужасные часы Григорій VII не выходилъ изъ своей моленной, подавленный горемъ и стыдомъ. Напрасно онъ умолялъ Роберта ради спасенія души пощадить святыни; герцогъ смотрѣлъ, какъ плачетъ старый папа, и уходилъ, даже не удостоивъ его отвѣтомъ.

На четвертый день раздирающая душу сцена привела папу въ истинное отчаяніе. Онъ увидалъ изъ окна Латерана большую толпу плѣнныхъ, которую сарацины гнали, какъ стадо, за ворота св. Іоанна, въ лагерь Рожера, сына Гюискара. Здѣсь были благородныя дѣвушки и женщины съ растрепанными волосами и связанными за спиною руками; молодые люди, бароны, императорскій префектъ Рима, епископы, приверженцы нѣмецкой партіи — шли съ веревками на шеѣ, испачканные грязью и кровью. Ихъ вели на продажу въ рабство; дѣвушкамъ предстояло быть посланными въ гаремы Сициліи, а молодымъ людямъ — на норманскія галеры. И все это совершалось на глазахъ ихъ общаго духовнаго отца-папы… Тогда Григорій VII вспомнилъ святого Льва, спасшаго Римъ отъ Аттилы и умилостивившаго Гензериха, и онъ рыдая спрашивалъ себя, какой отчетъ дастъ онъ Богу за ввѣренное ему стадо…

Наконецъ онъ добился того, что Робертъ прекратилъ рѣзню и простилъ опустошенный городъ. Но мысль, что его союзникъ оставитъ его здѣсь епископомъ, ужасала папу.

— Уведи меня въ твое королевство и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше, — говорилъ онъ. — Мое папство въ Римѣ кончено. Вся эта кровь, пролитая твоими руками, вопіетъ противъ меня. Мои церкви разрушены, и отнынѣ имя мое будетъ предметомъ проклятія. Мой часъ близокъ. Уѣдемъ сегодня же. И да будетъ милосердъ ко мнѣ Господь!..

Однако онъ собралъ наскоро еще послѣдній совѣтъ, состоявшій изъ нѣсколькихъ кардиналовъ и епископовъ; на немъ снова была провозглашена анаѳема лжѣ-папѣ и императору и тѣмъ схизматикамъ-епископамъ, которые во время плѣна папы самовольно надѣли на себя митры. Затѣмъ Григорій VII началъ тайно готовиться къ отъѣзду. Постепенно главныя силы норманской арміи начали двигаться къ Тиволи, гдѣ герцогъ имѣлъ намѣреніе напасть на Климента III. Въ Римѣ, подъ командой Рожера, осталось лишь нѣсколько сотъ кавалеріи.

Въ одинъ іюньскій вечеръ Григорій VII, въ сопровожденіи Викторіана и епископа ассизскаго, хотѣлъ проститься съ церквами, наиболѣе сохранившими воспоминаніе о времени его папства. Онъ вошелъ въ базилику св. Іоанна Лютеранскаго и тамъ долго молился, распростершись на холодныхъ камняхъ, потомъ онъ направился къ св. Маріи Маджіоре. Онъ увидалъ, что двери базилики выломаны и изрублены въ куски, что ризница и алтарь разрушены; у него недостало храбрости войти въ церковь, гдѣ когда-то онъ былъ представителемъ Бога. Склонивъ голову на грудь, онъ молча вернулся со своими спутниками въ Латеранъ.

Въ полночь папскіе сады были свидѣтелями тяжелой сцены. Григорій VII въ простомъ монашескомъ одѣяніи, епископъ ассизскій, кардиналъ Альбано, Пія, опиравшаяся на руку Викторіана, аббатъ Сенъ-Бенинь-де-Дижонъ, аббатисса, поддерживаемая Эгидіемъ, нѣсколько слугъ и римскихъ патриціевъ спускались тайкомъ по лужайкамъ и дорожкамъ къ выходу близъ Латинскихъ воротъ. Это было теплой ночью, пропитанной ароматами липы, жасминовъ и розъ, полной трепещущихъ звуковъ подъ серебристымъ свѣтомъ луны.

Грустный кортежъ двигался, подобно линіи тѣней, по аллеямъ кипарисовъ, испещреннымъ полосами луннаго свѣта. Время отъ времени слышалось пѣнье соловья на цвѣтущихъ кустахъ. Пія, окутанная черной вуалью, вздохнула, проходя мимо избушки ея дорогой Фульво, жившей лѣтомъ въ саду; бѣдная козуля умерла отъ горя или отъ старости во время пребыванія ея госпожи въ замкѣ св. Ангела. Эгидій вздрагивалъ каждый разъ, когда на зеленомъ коврѣ, освѣщенномъ луной, ложилась причудливая тѣнь отъ вѣтки, колеблемой теплымъ ночнымъ вѣтромъ. Но онъ одинъ въ этомъ обществѣ изгнанниковъ вспоминалъ фантастическія легенды Латерана, боялся появленія папъ Тускулума или прославленныхъ куртизанокъ. Григорій и горсть его друзей думали только о позорномъ паденіи папскаго престола, о разрушенномъ Римѣ, о колебаніи церкви, о неизвѣстномъ завтрашняго дня.

Когда они дошли до площадки Бахуса, до тѣхъ двухъ высокихъ розовыхъ кустовъ, подъ которыми Пія и Викторіанъ обмѣнялись первымъ поцѣлуемъ, молодые люди грустно улыбнулись. Викторіанъ сдѣлалъ небольшой обходъ и дошелъ до кустовъ; ихъ ароматъ показался ему въ эту ночь особенно опьяняющимъ; онъ быстро сорвалъ нѣсколько розъ, и Пія приколола ихъ у себя на груди.

Двое носилокъ ждали въ глубинѣ сада, — однѣ для папы, другія для его внучки и аббатиссы. У Латинскихъ воротъ стояли осѣдланныя лошади для остальныхъ путниковъ и эскорта норманской кавалеріи подъ командой Рожера. Поѣхали шагомъ, группируясь у папскихъ носилокъ, вдоль укрѣпленій, потомъ сокращенной дорогой вышли на дорогу къ Аппіи, вблизи могилы Цециліи Метеллы. По мрачной дорогѣ, среди двухъ рядовъ гробницъ, ночью ѣхалъ папа Григорій VII къ равнинамъ римской Кампаньи.

На восходѣ солнца папа велѣлъ остановиться. Онъ сошелъ съ носилокъ и одинъ тяжелымъ шагомъ поднялся на холмъ, желая въ послѣдній разъ взглянуть на Римъ. Онъ устремилъ взоръ на Латеранъ. Снизу его спутники сосредоточенно наблюдали за нимъ. Папа стоялъ склонивъ голову и не то молился, не то размышлялъ,

Пѣсни жаворонковъ веселыми звуками неслись къ ясному небу, сіяла Кампанья, полная розъ и душистыхъ цвѣтовъ. Пія плакала; Эгидій, стоя на колѣняхъ въ придорожной пыли, шепталъ утреннюю молитву. Григорій VII обернулся въ сторону горы Тиволи, гдѣ находился въ это время лже-папа Климентъ, и какъ будто сдѣлалъ рукою жестъ анаѳемы. Потомъ онъ снова сталъ смотрѣть на колокольни Рима, на его крѣпости, украшенныя башнями, и, вдругъ поднявъ правую руку, благословилъ городъ послѣднимъ папскимъ благословеніемъ.

— Это благословеніе публичнаго отпущенія грѣховъ, дѣти мои, — сказалъ епископъ ассизскій, обращаясь къ жениху и невѣстѣ: — Это Отче нашъ.

У подошвы горы Альбано свернули на Пренестинскую дорогу. Здѣсь они встрѣтили офицера, посланнаго Робертомъ Гюискаромъ съ депешей къ папѣ. Герцогъ предупреждалъ святого отца, чтобъ онъ двигался впередъ съ большой осторожностью. Шайки солдатъ, отставшихъ отъ императорской арміи, бродятъ по Кампаньи. Робертъ отдавалъ сыну приказъ тщательнѣе освѣщать путь, но которому идетъ его кавалерійскій эскортъ. Онъ просилъ папу подождать его нѣсколькр дней въ монастырѣ Монте-Кассино. Онъ самъ собирался остановить осаду Тиволи и проводить папу изъ Монте-Кассино до Салерно.

Въ первый вечеръ путники остановились въ епископскомъ дворцѣ Веллетри, епископъ котораго былъ суфраганомъ кардинала Альбано. На слѣдующій день собирались ѣхать форсированнымъ маршемъ въ Ананьи.

За часъ до захода солнца норманская кавалерія переходила вбродъ почти пересыхающую лѣтомъ рѣчку, протекающую по узкой, мрачной долинѣ. Носилки папы и Піи духовенство несло вдоль берега, отыскивая болѣе удобной переправы. Вдругъ изъ дубовой чащи выскочила на берегъ шайка вооруженныхъ людей и бросилась на нихъ. Въ одно мгновенье ока разбойники окружили носилки, ударами сабель и желѣзныхъ палокъ отстранили носильщиковъ, которые перепугались и стали защищаться. Викторіанъ, ѣхавшій впереди отряда, такъ быстро повернулъ своего коня, что врѣзался въ толпу нападавшихъ; онъ ошеломилъ нѣсколько человѣкъ рукояткой сабли и подъѣхалъ къ Піи въ ту самую минуту, когда одинъ разбойникъ въ странномъ костюмѣ полумонаха, полусолдата грубо вырывалъ дѣвушку изъ объятій лишившейся чувствъ аббатиссы. Молодой человѣкъ спрыгнулъ на землю, выхватилъ свой кинжалъ и всадилъ его между плечъ похитителя; тотъ опрокинулся навзничь и упалъ мертвымъ. Только тогда узналъ въ немъ Викторіанъ колдуна-священника изъ башни свв. Іоанна и Павла — Деодата.

Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ этой сцены Іоакимъ, кардиналъ, Эгидій и аббатъ Сенъ-Бенинь укрывали собою Григорія VII, стоявшаго среди шайки нападавшихъ и защищаемаго своими слугами, главнымъ оружіемъ которыхъ были палки отъ носилокъ.

— Не падай духомъ, владыка! — крикнулъ молодой человѣкъ и съ обнаженной саблей бросился къ папѣ.

Но Рожеръ съ кавалеріей уже переходилъ рѣчку съ пиками наготовѣ. Разбойники, видя, что погибли, убѣжали въ лѣсъ. Только одинъ еще сражался смертнымъ боемъ съ Эгидіемъ. Это былъ, повидимому, военный человѣкъ, капитанъ, судя по хорошему оружію, глаза котораго сверкали изъ-подъ опущеннаго забрала. Эгидій какъ будто имѣлъ съ нимъ какіе-то личные счеты. Онъ вооружился желѣзной палкой, выпавшей изъ рукъ одного изъ сраженныхъ Викторіаномъ разбойниковъ, и со страшной силой наносилъ удары. Не съ разбойникомъ, состоявшимъ на жалованьѣ у императора или лже-папы, сражался такъ Эгидій, а съ богоотступникомъ, оскорбившимъ церковь въ лицѣ ея первосвященника папы.

Викторіанъ бросился на помощь монаху. Григорій VII рѣзко схватилъ его за руку и остановилъ.

— Вложи въ ножны саблю твою, — сказалъ онъ. — Приказываю тебѣ это именемъ Господа Іисуса-Христа. Не помогай, несчастный мальчикъ, совершить этому монаху правосудіе Божіе.

Сражавшійся воинъ, увидавъ Викторіана, зашатался; въ эту минуту Эгидій нанесъ ему страшный ударъ, онъ поскользнулся и тяжело упалъ на землю. Монахъ навалился на него всѣмъ тѣломъ и, выхвативъ кинжалъ изъ его руки, всадилъ ему въ горло.

— А теперь, пусть сатана попробуетъ тронуть меня! — воскликнулъ онъ.

Потомъ онъ приподнялъ забрало таинственнаго воина, чтобы земля и небо видѣли лицо человѣка, осмѣлившагося поднять руку на представителя Бога.

Тогда Викторіанъ отчаянно вскрикнулъ. На окровавленной травѣ умиралъ Цензій…

Гордый своею побѣдой монахъ выпрямился и отбросилъ кинжалъ. Онъ обернулся къ папѣ съ лицомъ, сіявшимъ радостью.

Григорій VII скрестилъ дрожащія руки.

Молодой человѣкъ приподнялъ блѣдную голову Цензія. Отецъ и сынъ обмѣнялись безконечно грустнымъ взглядомъ. Глубокое молчаніе воцарилось около умирающаго.

Цензій, ища глазами взгляда Григорія, прошепталъ умоляющимъ голосомъ;

— Я согрѣшилъ… сжалься надо мною еще разъ. Я боюсь. Я вижу адъ, здѣсь, около меня. Я умоляю, смилосердись! Деодатъ, этотъ демонъ, погубившій меня, демонъ, котораго сейчасъ убилъ мой сынъ, тянетъ меня за руку въ вѣчный огонь. Спаси мою душу, мой владыка!

— Слишкомъ поздно, — произнесъ Эгидій. — Для тебя пробилъ часъ смерти безъ разрѣшенія отъ грѣховъ.

— Пробилъ часъ прощенія! — сказалъ епископъ ассизскій.

И, устремивъ взоръ на Викторіана Іоакимъ прибавилъ:

— У папы Григорія VII слишкомъ великодушное сердце для того, чтобы онъ не простилъ!

Григорій въ свою очередь взглянулъ на молодого рыцаря церкви, на этого мальчика-героя Рождественской ночи; онъ разжалъ свои скрещенныя руки, осѣнилъ Цензія крестнымъ знаменіемъ и произнесъ слова, которыхъ ждалъ умирающій:

— Страданіемъ Іисуса Христа отпускаю тебѣ грѣхи твои.

Спокойствіе разлилось по лицу Цензія; его взоръ съ ласкою остановился на Викторіанѣ.

Скоро эскортъ кавалеріи сгруппировался около двухъ носилокъ и скрылся по дорогѣ къ Ананьѣ. Викторіанъ съ Іоакимомъ и нѣсколькими слугами остался около умирающаго отца.

— Слушай, — сказалъ Цензій: — онъ простилъ меня, но Богъ меня не проститъ, если ты не выполнишь обѣта, нарушеннаго мною. Вечеромъ того ужаснаго дня я обѣщалъ идти въ Святую землю. Я нарушилъ клятву и съ тѣхъ поръ не переставалъ грѣшить. Викторіанъ, ты пойдешь немедля къ Святому гробу и поклонишься ему отъ меня.

— Я пойду, отецъ, и твое желаніе будетъ исполнено, — отвѣтилъ Викторіанъ.

Они молча, сосредоточенно ждали, когда смерть освободитъ эту несчастную душу отъ ея земной оболочки. Когда Цензій скончался, они отнесли его въ ближайшій монастырь.

Медленно въ фіолетовыхъ сумеркахъ двигалась процессія съ тѣломъ. Монахи предложили свою церковь для заупокойной службы. Въ полночь аббатъ вошелъ на каѳедру и прочелъ Lamentation. Потомъ громко, на всю церковь онъ произнесъ слово Іереміи:

— Patres nostri peccaveruut et non sunt et nos iniquitates eorum portavimus!

Викторіанъ и епископъ до утра молились у тѣла Цензія.

Еще два дня пробылъ Викторіанъ со старымъ другомъ въ монастырѣ, чтобы выполнить надъ своимъ отцомъ обрядъ христіанскаго погребенія. Потомъ они поѣхали въ Монте-Кассино, гдѣ остановился Григорій VII.

Папа одобрилъ намѣреніе молодого человѣка немедленно отправиться въ Палестину. Въ Пизѣ стояла галера, готовая отплыть черезъ ближайшій портъ Гаэты.

— Поѣзжай, сынъ мой, ты найдешь тамъ утѣшеніе въ твоемъ горѣ, — сказалъ ему папа. — Твои молитвы и слезы будутъ приняты Богомъ во спасеніе души твоего отца. Ты увидишь святую страну, куда въ дни моей юности такъ часто стремилась моя душа. Ты вернешься въ Салерно. И не забывай, что я не одинъ буду тамъ ждать тебя…

Прощаніе жениха и невѣсты происходило вечеромъ на террасѣ дома св. Бенедикта подъ яснымъ теплымъ небомъ. Они мало говорили, но сердца ихъ, полныя мучительныхъ воспоминаній прошлаго и надеждъ на будущее, никогда еще не сливались такъ тѣсно, какъ въ этотъ часъ торжественнаго прощанья.

Долго потомъ, при каждомъ поворотѣ тропинки, спускающейся со Святой горы, Викторіанъ видѣлъ прислоненную къ стѣнѣ бѣлую тѣнь Піи, глядѣвшей въ сторону моря, по которому долженъ былъ отплыть ея возлюбленный. И онъ вспоминалъ ихъ первое свиданье у воротъ Санъ-Лоренто; вспоминалъ маленькую королеву въ горностаевой далматикѣ съ развѣвающимися бѣлокурыми локонами, когда она, улыбаясь, бросила ему свой букетъ душистыхъ флорентійскихъ травъ, и какъ она удалялась въ золотистыхъ лучахъ заходящаго солнца, подъ знаменемъ Тосканы съ флорентійскимъ львомъ и знаменемъ папскаго престола съ ключами отъ рая.

VIII.
Исключительный бракъ.

— Я вернусь самое позднее къ Рождеству или къ празднику Епифаніи, — сказалъ Викторіанъ, прощаясь съ Піей.

Прошло лѣто, прошла осень. Звѣзда пастуховъ и волхвовъ высоко засіяла на небѣ и угасла за моремъ, а пилигримъ все не возвращался.

Каждый разъ, когда приходилъ корабль изъ Святой земли, изъ Архипелага или Египта и бросалъ якорь въ бухтѣ Салерно или у скалъ Амальфи, Іоакимъ бѣжалъ узнавать новости о своемъ воспитанникѣ. Каждый разъ онъ возвращался во дворецъ Григорія VII въ болѣе безнадежномъ настроеніи, съ серьезнымъ и грустнымъ лицомъ.

Отъ людей, прибывшихъ изъ далекихъ странъ, онъ слышалъ то, что заставляло его глубоко призадуматься. Говорили о страшныхъ буряхъ, о погибшихъ христіанскихъ галерахъ, о кровавыхъ сраженіяхъ сарацинскихъ пиратовъ съ христіанскими пилигримами.

Въ послѣдніе мѣсяцы греческій императоръ поднялся противъ латинцевъ. Онъ взялъ въ плѣнъ венеціанскіе и пизанскіе корабли, а матросовъ и пассажировъ посадилъ въ тюрьмы Константинополя и Салоникъ. Наконецъ страшная чума свирѣпствовала въ Сиріи, въ Іерусалимѣ и въ другихъ евангельскихъ городахъ.

Однажды венеціанскій корабль остановился у Салерно и сталъ давать тревожные сигналы. На его мачтѣ развѣвалось черное знамя въ знакъ того, что на борту есть чумные больные. Корабль просилъ доктора и исповѣдника. Капитанъ кричалъ въ рупоръ подплывшей къ кораблю норманской баркѣ:

— Въ Яффѣ, въ Гаифѣ, въ Акрѣ нѣтъ больше рукъ, чтобъ хоронить мертвыхъ!

Іоакимъ все-таки старался надѣяться; онъ скрывалъ отъ Піи тревожные слухи; онъ придумывалъ тысячи причинъ, чтобъ объяснить молчаніе Викторіана; онъ припоминалъ старые разсказы о пилигримахъ, которыхъ всѣ долго считали погибшими, и которые въ одно прекрасное утро являлись въ родительскій домъ съ вѣткою вербы, сорванной въ Геѳсиманскомъ саду. Онъ припомнилъ даже чудесное приключеніе съ однимъ изъ молодыхъ дворянъ Ассиза, который опустился на колѣни передъ гробомъ Спасителя и впалъ въ такой экстазъ, что въ теченіе цѣлаго года не могъ выйти изъ блаженнаго состоянія, забылъ все земное и свое собственное имя.

Пія слушала своего стараго друга, полузакрывъ глаза, молча, предаваясь мрачнымъ предчувствіямъ. Она не отвѣчала ему, боясь встревожить его своимъ отчаяніемъ. Иногда она ласково брала руку епископа, прижимала ее къ губамъ и обливала ее слезами. Потомъ она медленно подходила къ окну, выходившему на заливъ, у котораго она ежедневно простаивала долгіе часы, слѣдя за появленіемъ бѣлаго паруса на лазуревой глади водъ.

Въ срединѣ января папа написалъ собственноручное письмо епископу Смирны; онъ просилъ его поручить монахамъ сдѣлать разслѣдованіе изъ монастыря въ монастырь на Востокѣ всюду, гдѣ есть монахи римско-католической вѣры. По совѣту Іоакима, онъ сдѣлалъ приписку и по адресу епископа греческаго. Онъ изъ своего заточенія посылалъ свое апостольское благословеніе во имя общаго Спасителя обѣихъ церквей тому монаху, который найдетъ слѣды пилигримства Викторіана.

Отвѣтъ пришелъ въ Салерно около Пасхи, въ первыхъ числахъ апрѣля. Никто не встрѣчалъ молодого барона; даже имя его не было извѣстно никому изъ восточныхъ христіанъ. Большія несчастія преслѣдовали на сушѣ и на морѣ пилигримовъ, монаховъ и купцовъ. Арабы, угрожаемые турками, завладѣвшими Смирной, надвинулись, какъ потокъ, на Палестину и проявляли необычайныя строгости по отношенію къ христіанамъ. Никогда еще путешествіе въ Святую землю не было такъ опасно, какъ теперь. Епископъ, алтарь котораго только что осквернили турки, просилъ у Григорія VII молитвъ за несчастныхъ, не находящихъ болѣе покоя въ странѣ, освященной стопами Спасителя, тамъ, гдѣ Онъ поучалъ своихъ первыхъ учениковъ, и гдѣ теперь царятъ смерть или рабство.

Въ это время папа чувствовалъ, что близокъ его конецъ. Въ Салерно онъ былъ одинокимъ и чужимъ. Почти всѣ его кардиналы остались въ Римѣ и признали папу Климента III. Хотя онъ и далъ пурпуровую мантію нѣсколькимъ аббатамъ города и епископу ассизскому, чтобы имѣть около себя иллюзію священной коллегіи, но норманскій каѳедральный соборъ св. Матѳея не утѣшалъ его въ потерѣ св. Іоанна Латеранскаго.

Робертъ Гюискаръ вернулся къ своимъ воинственнымъ похожденіямъ въ водахъ Корфу, затѣмъ въ Албаніи. Эгидій, снова охваченный религіознымъ ужасомъ и каждую ночь тревожимый появленіемъ окровавленнаго Цензія, удалился въ монастырь въ горахъ Салерно и изводилъ себя, чтобы искупить грѣхи, которыхъ онъ не совершалъ. Графиня Матильда, лишенная части своихъ владѣній, была безсильна. Іоакимъ переживалъ смертельную тревогу и не могъ уже придать бодрости старому папѣ. Вернется ли когда-нибудь Викторіанъ? Неужели этого мальчика, поддержку его послѣднихъ дней, жениха Піи, смерть подкараулила на пути въ Іерусалимъ?

Въ страстной четвергъ, когда папа спускался со ступенекъ алтаря, неся вечерю своимъ кардиналамъ, онъ сказалъ:

— Еще немного и не увидите меня больше.

Въ Свѣтлое воскресенье, изнеможенный суровымъ постомъ, онъ лишился чувствъ, читая послѣднее Евангеліе. Его отнесли въ ризницу св. Матѳея и устроили ему наскоро постель. Когда онъ пришелъ въ себя, Іоакимъ стоялъ у его изголовья.

— Братъ мой, Богъ призываетъ меня къ себѣ, — сказалъ папа. — Скоро мое паломничество окончится, но я покидаю этотъ міръ въ жестокой тревогѣ. Я такъ хотѣлъ бы оставить Пію на рукахъ того, кого она выбрала себѣ въ мужья…

— Это не было угодно Богу, — отвѣтилъ епископъ. — Да будетъ Его святая воля. Да пошлетъ онъ Піи силы перенести это горе.

— Но мнѣ остается выполнить священный долгъ, — продолжалъ папа. — Прежде, чѣмъ умереть, я хочу быть спокойнымъ относительно спасенія ея души.

Іоакимъ встревожился.

— Я не могу оставить ее одинокой сиротою на этомъ свѣтѣ. Мои враги, враги Бога отомстятъ ей послѣ моей смерти. Мнѣ слишкомъ больно сознавать, что она останется несчастной.

— А развѣ меня не будетъ около нея? — перебилъ его Іоакимъ. — А Робертъ, а Рожеръ развѣ не поклялись вамъ въ вѣрности, даже за могилой, разъ что они преданы неумирающей церкви?

— Вы стары, братъ мой, и ваши дни также сочтены. Что же касается норманскихъ герцоговъ, то ихъ планы стишкомъ широки для того, чтобъ они думали о бѣдной дѣвушкѣ, внучатной племянницѣ монаха, котораго похоронятъ завтра подъ плитами этой церкви. Скоро у Піи останется одно пристанище — монастырь.

— Монастырь для такой молоденькой дѣвушки — это могила!

— Это короткая ночь, предшествующая долгому дню вѣчности. Я самъ не разъ сожалѣлъ, что покинулъ мою келью ради блага воинствующей церкви. Вспомните, братъ мой, какіе ужасные годы пережили мы. И Пія останется одна на этомъ полѣ битвы! Нѣтъ, я поручу ее матери церкви и черный вуаль, который вы надѣнете на ея бѣлокурую голову, будетъ послѣднимъ доказательствомъ вашей и моей любви къ ней.

Іоакимъ съ грустнымъ лицомъ слушалъ слова папы. Онъ мечталъ сдѣлаться пріемнымъ отцомъ Піи послѣ смерти ея дѣда, и удалиться съ нею подъ покровительство графини Матильды. Онъ чувствовалъ теперь, что у него вырываютъ молодую дѣвушку. Строгость монастырской жизни казалась ему слишкомъ тяжелымъ испытаніемъ для этой чуткой души. И добрый епископъ не находилъ въ себѣ силы похоронить сразу столько дорогихъ ему людей.

Григоріи VII былъ пораженъ глубокимъ горемъ своего друга. Значитъ, онъ причиняетъ великое огорченіе этому вѣрному спутнику въ его изгнаньѣ. И чтобы утѣшить его и въ то же время успокоить зарождавшуюся тревогу своей собственной совѣсти, онъ сказалъ, что постриженіе Піи будетъ отложено на столько времени, сколько найдетъ нужнымъ Іоакимъ.

— Да хранитъ меня Богъ отъ какого-либо насилія надъ этой дѣвочкой, — сказалъ онъ. — Я вовсе не отдаю вамъ приказанія, поручаю вамъ только желаніе и надежду отца.

И два старика въ полумракѣ ризницы шопотомъ договорились хранить въ тайнѣ этотъ разговоръ; рѣшено было, что Іоакимъ лишь послѣ смерти папы спроситъ свою воспитанницу о влеченіи ея сердца. Быть можетъ, Пія и сама захочетъ тихой монастырской жизни.

Въ эту минуту она вошла въ траурѣ, который носила съ того дня, какъ епископъ цмирнскій написалъ письмо ея дѣду.

Со времени пребыванія Григорія VII въ Салерно она почти неотлучно находилась при немъ; она читала ему положенныя дневныя молитвы, гуляла вмѣстѣ съ нимъ по небольшому садику дворца, сидѣла у его ногъ на мраморной скамейкѣ, на берегу моря. Прежде, до конца осени, они часто говорили о Викторіанѣ, со все большей и большей тревогой по мѣрѣ того, какъ протекали дни. Теперь, сидя рядомъ подъ лучами холоднаго зимняго солнца, они уже не смѣли больше говорить объ отсутствующемъ, хотя не переставая думали о немъ. Они молча глядѣли на спокойное, сіяющее море, и оба ждали появленія бѣлаго паруса на лазурной глади водъ.

Пія только что узнала объ обморокѣ дѣда и въ тревогѣ прибѣжала.

— Это ничего, Пія, ничего, это только слабость отъ суроваго поста послѣдней недѣли, — успокоилъ онъ ее. — Вотъ наступаетъ весна, время цвѣтовъ, и я чувствую, что воскресну, какъ Господь Іисусъ.

Стая воробьевъ съ громкими криками воевала на откосѣ открытаго окна; нѣкоторые изъ нихъ влетѣли въ ризницу, заметались подъ потолкомъ и озабоченно вылетѣли и исчезли. Пія вспомнила о красношейкахъ, своихъ пріятеляхъ въ Латеранѣ, о гнѣздахъ, полныхъ птенцовъ, и пчелахъ, жужжащихъ вокругъ Викторіана, о прежнемъ, умчавшемся счастьѣ. Она присѣла на край постели папы и разрыдалась…

Въ тотъ же день Іоакимъ и кардиналъ Альбано разослали пословъ къ Роберту Гюискару, къ аббату Дидье, къ аббату Клюни, къ графинѣ Тосканской; они предупреждали друзей Григорія VII о близкомъ траурѣ церкви. Пламя, оживлявшее эту великую душу, угасало. Но иногда оно бросало еще очень яркій свѣтъ, — силы какъ будто возвращались къ панѣ, и возвращалась надежда на его жизнь.

Тогда онъ возвращался къ проекту, который лелѣялъ въ теченіе десяти мѣсяцевъ своего изгнанія. Онъ обѣщалъ своимъ вѣрнымъ друзьямъ походъ на Римъ во главѣ норманской арміи, пополненной волонтерами-христіанами, торжественный въѣздъ въ его метрополію среди привѣтственныхъ криковъ народа, всемірный соборъ, утверждающій хартію Латерана, Dictatus Рарае свергающій одновременно лже-папу и императора. Но папа недолго развивалъ эту мечту. Онъ умолкалъ и, слушая нескончаемыя однообразныя молитвы, читаемыя у его изголовья, смотрѣлъ затуманеннымъ взглядомъ на игру солнечныхъ лучей на стеклахъ его окна.

Лучшіе истинно счастливые часы онъ проводилъ съ Піей. Въ теплые дни онъ приказывалъ выносить себя въ садъ, подъ сѣнь кустовъ, которые онъ съ грустной улыбкой называлъ своимъ папскимъ балдахиномъ. Пія садилась у его ногъ, открывала требникъ и начинала читать вечерню. Онъ прерывалъ ее на первыхъ же словахъ.

— Это хорошо, — говорилъ онъ. — Господъ Богъ проститъ мнѣ эту службу. Поговоримъ лучше о прежнихъ временахъ, о давно прошедшихъ временахъ.

И онъ вспоминалъ свою молодость, свой первый монастырь, свою первую келью, своихъ престарѣлыхъ братьевъ, которые умерли на его глазахъ, молодыхъ послушниковъ, о которыхъ онъ уже по крайней мѣрѣ пятьдесятъ лѣтъ ничего не зналъ, и которые, быть можетъ, въ этотъ часъ молятся за него въ своихъ монастыряхъ. Онъ заходилъ въ своихъ воспоминаніяхъ еще дальше. Онъ зналъ, что Пія любитъ разсказы о Зоанѣ, объ его родительскомъ домѣ, о его сестрѣ, бабушкѣ Піи, о его улыбающемся дѣтствѣ. Она разсказывала ему о своей дѣтской жизни, и такимъ образомъ старикъ и молоденькая дѣвушка мысленно переживали судьбу Гильдебрандовъ.

Потомъ они умолкали, какъ бы прислушиваясь къ шуму моря, и глядѣли другъ на друга глазами, полными слезъ. Онъ также, дорогой отсутствующій Викторіанъ, посѣтилъ Зоану съ папскимъ эскортомъ, и Григорій VII вспоминалъ, какъ за столомъ у барона ему пришла въ голову мысль, что этотъ молодой человѣкъ вмѣстѣ съ Піей позаботится о его старомъ родовомъ домѣ.

Тогда вспоминалъ папа надежды, возлагавшіяся имъ на Викторіана, когда тотъ вернулся изъ Тосканы. Онъ представлялъ себѣ, что сынъ Цензія сдѣлается со временемъ однимъ изъ выдающихся римскихъ вельможъ, будетъ награжденъ папою какимъ-нибудь большимъ помѣстьемъ, вступитъ во владѣніе замками своего отца, сдѣлается главою дворянства, повелителемъ своего народа, губернаторомъ Латерана и примиритъ Римъ съ церковью. Владыки Тускулума долго унижали и угнетали папскую власть. Для потомства Григорія VII было бы честью охранять престолъ святого Петра, заботиться о немъ и защищать его.

Папа не могъ оторваться отъ этой высокой мечты. Онъ привязался къ ней съ пыломъ души, которая скоро отрѣшится отъ всего земного. Постепенно въ немъ возникало туманное представленіе о чудѣ и съ теченіемъ времени становилось все яснѣе. Одинъ старый отшельникъ разсказывалъ ему столько чудесъ! И потомъ, вѣдь Богъ попрежнему всемогущъ и милосердъ: почему бы кораблю, на которомъ возвращается Викторіанъ, не появиться сейчасъ съ бѣлымъ парусомъ, со священнымъ знаменемъ на мачтѣ вонъ тамъ, въ заливѣ Салерно? Тогда послѣ долгаго молчанія онъ почти застѣнчиво говорилъ:

— Я еще жду его. Вѣдь Палестина очень далеко, и это страна, полная чудесъ. Я все еще жду его. Милосердый Богъ, несомнѣнно, готовитъ намъ радостный день.

И они глядѣли на море, на жестокое море, предававшееся лазуревымъ грезамъ.

Приходили дворцовые слуги и уносили папу. Она медленно шла за нимъ съ еще большимъ отчаяньемъ въ душѣ, чѣмъ наканунѣ, а дѣдъ, повернувъ къ ней голову, говорилъ:

— Подождемъ до завтра, Пія. Вѣдь Палестина такъ далеко!

26-го мая утромъ папу нашли безъ чувствъ, дыханія почти не было слышно, и лицо его пожелтѣло, какъ воскъ. Всѣ заволновались во дворцѣ. Іоакимъ тотчасъ же послалъ за арабскимъ докторомъ, ученикомъ алхимиковъ Толедо, который слылъ за волшебника. Арабъ влилъ въ ротъ умирающаго нѣсколько капель какого-то эликсира. Папа сразу оживился. Онъ попросилъ Іоакима исповѣдать его и пріобщить.

— Онъ скончается при наступленіи ночи, — сказалъ докторъ уходя: — и перейдетъ отъ жизни къ смерти безъ страданія, просто уснетъ.

Въ полдень онъ принялъ причастіе въ присутствіи салернскаго духовенства и нѣкоторыхъ дворянъ. Затѣмъ онъ велѣлъ одѣть себя въ одѣяніе св. Бенедикта, перенести въ длинномъ креслѣ къ открытому окну и посадить его лицомъ въ сторону Рима.

— Пусть послѣднія біенія моего сердца будутъ за Римъ и за римскую церковь, — сказалъ онъ.

И онъ сталъ думать о папствѣ и указалъ своимъ кардиналамъ преемника себѣ.

— Вы выберете аббата Дидье, хоть онъ и не надолго переживетъ меня, — проговорилъ папа. — Но я увѣренъ, что онъ войдетъ въ Римъ и въ этотъ день моя душа послѣдуетъ за нимъ въ базилику св. Іоанна — главу всѣхъ церквей міра.

Онъ снялъ со своего пальца папское кольцо и довѣрилъ его кардиналу Альбано, канцлеру римской церкви. Затѣмъ онъ сказалъ Іоакиму:

— Возьмите мой золотой крестъ, другъ мой. Это мое послѣднее богатство. Позовите ко мнѣ скорѣе Пію, чтобъ она не покидала своего умирающаго дѣда.

Пія пришла въ обычномъ траурномъ платьѣ. Она сѣла рядомъ съ папой. Онъ съ трудомъ поднялъ правую бѣлую и холодную руку и опустилъ ее на голову молодой дѣвушки, одновременно и благословляя и лаская ее.

— Пія, насталъ мой часъ… — проговорилъ онъ совсѣмъ слабымъ голосомъ.

Она смотрѣла на него и сначала не поняла смысла этихъ словъ, произнесенныхъ такъ кротко. Потомъ она поняла, что святой отецъ покидаетъ ее навсегда, скрестила руки и стала умолять его не умирать. Поднявъ голову къ освѣщенному солнцемъ окну, она увидала море, улыбающееся ей лазуревое море.

Тамъ, еще очень, очень далеко, въ южной сторонѣ залива, гонимая африканскимъ вѣтромъ, приближалась къ порту Салерно галера…

Въ ту же минуту съ колокольни св. Матѳея раздался грустный звонъ, и изъ глубины норманскаго каѳедральнаго собора послышались могучіе звуки органа и заунывное пѣніе монаховъ.

Это началось прощаніе церкви съ папой. Кардиналъ Альбано отыскалъ въ своемъ требникѣ и прочелъ первыя слова молитвы:

«Proficiscere, anima Christiana!»

Папа, не снимавшій руки съ головы Піи, на каждый стихъ произносилъ:

— Amen!

Но Пія не слыхала ни голоса кардинала, ни похороннаго пѣнія монаховъ, ни жалобъ органа, ни погребальнаго звона колоколовъ. Она видѣла только корабль, приближающійся къ ней въ свѣтлыхъ лучахъ майскаго солнца.

Это была высокая венеціанская галера; ея разбитые бурей паруса висѣли, какъ лохмотья; на сломанной мачтѣ на концѣ копья развѣвался красный флагъ святого Марка со львомъ, держащимъ въ когтяхъ открытую книгу евангелиста. Она плыла, приближаясь почти незамѣтно, вслѣдствіе весенняго вѣтра и сломанныхъ парусовъ.

И Іоакимъ тоже всматривался въ корабль. Онъ шелъ, очевидно, съ востока; быть можетъ, на немъ есть какой-нибудь пилигримъ, который слышалъ что-нибудь въ монастыряхъ Сиріи или на берегахъ озера Галилейскаго о пилигримѣ Викторіанѣ. И епископъ, охваченный какой-то мистической тоскою, слѣдилъ, какъ, подобно пурпуровому цвѣтку, качается на лазоревыхъ волнахъ флагъ святого Марка.

Кардиналъ закрылъ свой требникъ. Теперь христіанская душа могла свободно летѣть къ Богу.

Тогда до слуха папы, Піи и Іоакима долетѣло съ моря стройное громкое пѣніе, заглушившее псалмы монаховъ изъ-подъ сводовъ собора. На палубѣ галеры, сгруппировавшись подъ знаменемъ апостола, матросы, пилигримы и купцы пѣли благодарственный гимнъ за спасеніе отъ бури.

Папа приподнялся на подушкахъ и устремилъ взоръ на священный корабль. Онъ уже бросалъ якорь передъ папскимъ дворцомъ, и послѣдняя строфа кантики замерла подъ яснымъ небомъ.

— Это галера, отплывшая съ береговъ Святой земли, — сказалъ Іоакимъ. — Я вижу, какъ пилигримы торопятся сѣсть въ лодки нашихъ салерискихъ моряковъ. На груди многихъ изъ нихъ висятъ красные кресты, которые молодые рыцари-пилигримы стали носить въ послѣдніе годы.

— Вѣдь Палестина такъ далеко, а они все-таки вернулись! — прошептала Пія.

— Да, — отвѣтилъ Григорій VII: — вернулись пилигримы, которыхъ гроза носила по бурному морю. Но они теперь въ гавани и счастливы, потому что гавань — это уже родина. Я тоже, матросъ церкви, былъ разбитъ бурею. Но потому, что я любилъ справедливость и ненавидѣлъ низость, я умираю въ изгнаніи…

— Это не изгнаніе, отецъ мой, — сказала Пія: — такъ какъ Богъ вспомнилъ о насъ и ваши молитвы услышаны…

Онъ увидалъ, что она стоитъ въ трепетномъ ожиданіи, и на лицѣ ея сіяетъ надежда.

Послѣдній пилигримъ спускался съ мостика галеры.

Тогда Григорій VII понялъ, что совершилось чудо. Онъ раскрылъ объятія, прижалъ къ своей груди голову молодой дѣвушки и прижался къ ея волосамъ блѣдными губами.

— Справедливый Боже! — воскликнулъ онъ. — Неужели этотъ ребенокъ предчувствовалъ тайну Твоего милосердія? И неужели я умру, получивъ утѣшеніе за всѣ несчастія, которыми Ты испыталъ Твоего стараго слугу? Іоакимъ, бѣгите скорѣе на пристань! Я хочу дожить до вашего возвращенія.

Странный шумъ послышался за дверью комнаты. Кто-то порывался войти въ нее, несмотря на норманскую стражу, стоявшую у порога, несмотря на длинную линію монаховъ, молившихся въ коридорѣ. И вдругъ вошелъ Викторіанъ съ обнаженной головою, одѣтый пилигримомъ, съ краснымъ крестикомъ на груди…

Пія радостно вскрикнула. Григорій, поддерживаемый Іоакимомъ, приподнялся на постели и протянулъ руки къ молодому рыцарю.

— Наконецъ-то я иду по аллеѣ въ рай! — воскликнулъ онъ.

Викторіанъ прижалъ Пію къ своему сердцу и горячимъ поцѣлуемъ на глазахъ у папы стеръ съ лица своей невѣсты горечь тяжелой разлуки.

Папа Григорій, утомленный волненьемъ, откинулся на подушки. Молодые люди опустились на колѣни у его постели.

— Викторіанъ, мы потеряли всякую надежду… Почему ты такъ долго не возвращался?..

— Владыка, язычники увезли меня въ открытое море, скованнаго цѣпями, угрожали мнѣ смертью, если я не перемѣню вѣру Іисуса Христа на вѣру Магомета. Они отправили меня въ Дамаскъ и продали на городскомъ рынкѣ. Я былъ рабомъ цѣлыхъ восемь мѣсяцевъ, но остался христіаниномъ. Пія была моей единственной мыслью, моей силой и душевной твердостью. Мнѣ удалось бѣжать и я бѣжалъ къ Іерусалиму. Я оплакивалъ на могилѣ Спасителя прошлое моего отца. Буря замедлила мой пріѣздъ вчера ночью, у береговъ Сициліи. И вотъ я здѣсь, у вашихъ ногъ, рядомъ съ Піей.

Папа слабо улыбнулся и долго глядѣлъ на молодыхъ людей съ тою дѣдовской добротой во взорѣ, съ какой онъ глядѣлъ въ первый разъ на маленькую Пію, когда она здоровалась съ нимъ на торжественномъ духовномъ засѣданіи въ Латеранѣ.

— Не покидай, сынъ мой, ни меня, ни ее, — сказалъ онъ Викторіану. — Я скоро умру. Я исполнилъ мой долгъ. Примите, дѣти мои, послѣднее таинство отъ папы Григорія VII. Это будетъ моей послѣдней радостью и прощаньемъ съ духовнымъ саномъ. Пія, положи твою руку въ руку Викторіана.

Іоакимъ помогъ ему поднять руки и положить ихъ на двѣ наклоненныя головы. Папа произнесъ съ глубокимъ чувствомъ:

— Во имя Святой Троицы, Отца, Сына и Святого Духа, соединяю васъ въ сей жизни и въ будущей.

Потомъ онъ скрестилъ руки на груди, закрылъ глаза и сосредоточился въ Богѣ.

День клонился къ вечеру. Солнце спускалось за море и золотыми лучами проникало въ комнату. То раздавалось, то умолкало пѣніе въ каѳедральномъ соборѣ. Слышались звуки прибоя волнъ, пѣніе ласточекъ, утопающихъ въ ясной лазури неба, голоса игравшихъ на улицѣ дѣтей, пѣснь рыбака, плывшаго въ лодкѣ по заливу. Порою порывъ теплаго вѣтра приносилъ въ комнату запахъ моря и ароматъ весеннихъ цвѣтовъ.

Солнце скрылось за линіей пурпуроваго моря; его послѣдній лучъ озарилъ лобъ Григорія VII, умиравшаго, какъ желалъ: съ лицомъ, обращеннымъ въ сторону Рима.

— Святой отецъ, помолись за насъ! — прошепталъ дрожащимъ голосомъ старый епископъ ассизскій.

Тихими шагами вошли въ комнату норманскіе рыцари и образовали у постели усопшаго почетный караулъ. Монахи съ зажженными свѣчами стали вдоль стѣнъ. Они всю ночь не отходили отъ тѣла папы. У его изголовья стояли Викторіанъ, Пія и Іоакимъ и тихо молились.

Подъ утро, когда небо поблѣднѣло, Пія склонила на плечо Викторіана свою прелестную головку и уснула, какъ часто дѣлала это въ Римѣ, въ дѣтскіе годы, во дворцѣ св. Іоанна Лютеранскаго.

---

1. Родъ жаровни.