(*) Князя Павла Александровича изъ пяти лѣтняго морскаго похода, въ теченіе котораго плавалъ онъ на многихъ моряхъ, начиная отъ Балтики до Архипелага, видѣлъ многія европейскія земли, и наконецъ изъ Тулона сухимъ путемъ чрезъ Парижъ возвратился въ Россію 1810 года Мая 30 дня. Въ С.-Петербургѣ, въ Морской Типографіи 1811 года.
На одиннадцати страничкахъ двенадцатистрочными ямбическими стихами описано возвращеніе въ Россію одного соотечественника нашего, которой въ теченіе пятилѣтняго похода плавалъ по морямъ, какъ сказано въ заглавіи книжки. Вотъ начало:
Сидя на холмѣ возвышенномъ,
Веснѣ пестрѣющей во кругъ,
Стоналъ я въ сердцѣ сокрушенномъ
О томъ что медлитъ вѣрный другъ
Въ странахъ далекихъ отъ отчизны,
Отъ дружбы братской удаленъ:
Уже, уже я утомленъ
Надеждѣ дѣлать укоризны
Счислять его отсутства дни.
Падутъ ли нѣкогда преграды?
Иль вѣчно мнѣ не зрѣть отрады?
Терпѣть прискорбія одни?
Еще строфы двѣ; потомъ скажемъ свои мысли.
Се солнце разлилось по міру
И полночь облеклась во свѣтъ;
И шпицы къ вышнему эфиру
Возносятъ пѣсни и полетъ,
Рѣзвясь на воздухѣ прозрачномъ.
Тамъ златомъ искрится вода,
А тамъ — блаженствуютъ стада,
Пасомыя на полѣ злачномъ.
Лишь я примраченъ и унылъ,
Не радъ толь свѣтлому позору;
Кидаю взгляды по обзору,
Не зрю того кто сердцу милъ.
Но кто тамъ мчится въ колесницѣ,
На рѣзвой двоицѣ коней
И вся ихъ мощь въ его десницѣ?
Изо конскихъ дышущихъ ноздрей
Клубится дымъ, и пышетъ пламень,
И пѣна на устахъ кипитъ;
Изъ подъ желѣзныхъ ихъ копытъ
Летитъ земля и хрупкій камень
И пыль віется до небесъ;
Играютъ гривы ихъ густыя,
Мелькаютъ збруи золотыя,
Лучи катящися колесъ.
До сихъ поръ читатели узнали, что въ самое то время какъ господинъ сочинитель сидѣлъ на холмѣ и печалился о разлукѣ съ другомъ своимъ, нѣкто ѣхалъ на парѣ лошадей.
Высокимъ слогомъ изображаются высокія мысли, знаменитыя дѣянія, величественные, для всѣхъ или до крайней мѣрѣ для многихъ важные предметы. Ломоносовъ и здравой разумъ опредѣляютъ мѣсто ему въ героическихъ поэмахъ, въ одахъ, въ рѣчахъ торжественныхъ. Для изъявленія радостнаго чувствія о прибытіи любимаго брата есть другой языкъ, языкъ сердечнаго удовольствія и простой, неукрашенной искренности, умѣнье писать высокимъ слогомъ ничего незначитъ безъ умѣнья употреблять его къ стати и у мѣста.
Si dicentis erunt fortunis absona dicta
Romani tollent equites peditesque cachmnum.
говоритъ Горацій. Въ поэмахъ на изнанку выворачиваемыхъ стихотворцы надуваютъ епическую трубу для бездѣлицъ; тамъ для обыкновенныхъ мыслей они нарочно употребляютъ наборъ словъ и фразъ высокопарныхъ, чтобы несоотвѣтственностію однѣхъ съ другими разсмѣшить читателя.
Всѣ возможныя въ человѣческой природѣ стихотворенія давно уже разобраны по сортамъ. Каждой родъ стиховъ имѣетъ свои правила. Въ волѣ господъ стихотворцевъ слѣдовать имъ и неслѣдовать; только никакой умной читатель не можетъ обойтись безъ нихъ при выборѣ сочиненій, служащихъ или для образованія вкуса, или для удовлетворенія любопытству, или даже для отогнанія скуки.
Здѣсь замѣчены косыми буквами стихи очевидно сомнительной доброты. Въ прочемъ мы не хотимъ быть привязчивы къ мѣлочамъ. Господинъ стихотворецъ почитаетъ пестроту за отличительный признакъ весны: пускай почитаетъ. Ему кажется, что медленность и отсутствіе брата суть преградъ которыя падаютъ, и что солнце разливается по міру: неспоримъ и о томъ, а въ разсужденіи разлитія солнца напомнимъ къ стати, что и Нютонъ былъ одного мнѣнія. Имѣя свои причины, мы не отличили свѣтлаго позора, ибо слово позоръ въ самомъ дѣлѣ искони употребляемо было за одно со словомъ зрѣлище, на прим. и вси пришедшіи народи на позоръ сей. А кто возразитъ намъ, что слово позоръ теперь въ семъ значеніи никому неизвѣстно; передъ тѣмъ раскроемъ Аристотеля {Περι ποιητικης XXI. 4.} и укажемъ на Арифрадиса, которой шутилъ надъ трагиками, употреблявшими реченія неупотребительныя, Аристотель говоритъ, на зло Арифрадису, что такія реченія возвышаютъ слогъ именно по своей неупотребительности. И на обзоръ, по нашему мнѣнію, нападать не должно; имъ хотятъ замѣнить горизонтъ, слово взятое съ Греческаго. Доживемъ ли до того времени, когда ни одного иностраннаго слова не останется въ Русскомъ языкѣ! Какое для насъ будетъ торжество, когда управившись съ горизонтомъ, на конецъ вытѣснимъ изъ Русскихъ словарей шапку, колпакъ, кравать, чубукъ, видѣть (videre, videt), ѣсть (ѣдимъ edirmus, ѣдите editis) и всѣ слова, въ которыхъ замѣтно что-нибудь иностранное! Тогда-то почіемъ на лаврахъ, оставшись при своихъ родныхъ междуметіяхъ! — Третья строфа годилась бы для описанія побѣды, одержанной какимъ-нибудь Греческимъ героемъ на Олимпійскомъ ристалищѣ, между тѣмъ пакѣ все дѣло состоитъ единственно въ томѣ, что К. П. А. ѣхалъ на парѣ лошадей, которую господинъ сочинитель величаетъ двойцею коней. Хорошо, что пріѣзжій гость скакалъ не на тройкѣ!…
Кто сей?-- Мой духъ летитъ на встрѣчу
Я зрю любезныя черты,
Еще, еще его замѣчу,
И се — что вижу я? — се ты,
Ce mы, толь долго жданный мною,
Пришлецъ и странникъ мои драгой,
и проч. Кто сей? и се… се ты! Опять скажемъ, что такіе вопросы и восклицанія очень хороши, только при другихъ обстоятельствахъ. Sed nunc non erat bis locus. У Петрова на примѣръ въ одѣ, преисполненной красотъ піитическихъ, веселящіяся дѣти спрашиваютъ у родителей своихъ, указывая на вождя, истребившаго флотъ непріятельскій:
Не сей ли, что орломъ по безднѣ водъ леталъ,
Россійскіе огни въ Турецкой флотъ металъ,
Багровилъ синій понтъ кровьми иноплеменныхъ?
Не онъ ли именемъ и ревностью Орловъ,
Кичливыхъ бичъ враговъ,
И слава современныхъ?
Онъ, онъ, являетъ то и взоръ его и станъ;
Онъ здѣсь, а тамъ еще дымится океанъ!
Се вратъ его, что текъ въ кровавый первой бои!
Се грозный варварамъ, Спиридовъ, исполинъ!
Се Грейгъ, и съ нимъ Ильинъ,
Нетрепетны герои!
Въ прочемъ весьма понятно, что Петрову не большаго труда стоило сохранить приличный тонъ отъ начала до конца въ превосходной своей одѣ. Онъ воспѣвалъ подвигъ, на которой обращено было вниманіе всего свѣта. Еслибъ отъ Петрова, еслибъ отъ самаго Ломоносова потребовали высокопарной оды на обыкновенной случай; они вѣрно отреклись бы невозможностію. Херасковъ невелитъ раствореннымъ ртомъ играть въ свирѣлку.
Г. сочинитель поручаетъ Хохлову объявить друзьямъ своимъ, чтобы пришли послушать разныхъ вѣстей заграничныхъ отъ пріѣзжаго гостя, которой видѣлъ всякую всячину, видѣлъ и непокорился никакимъ соблазнамъ, и пребылъ Россомъ. Вотъ мысль пріѣзжаго:
Кому чужой удѣлъ корыстенъ
То свой конечно ненавистенъ;
А намъ нечтить Россію грѣхъ!
Онъ видѣлъ и недорослыхъ чадъ Рима и Австрійцевъ блескомъ освѣщенныхъ, и Гишпанцовъ сыновъ отечества, и Поляковъ шумныхъ духомъ, видѣлъ
И громко судъ такой изрекъ:
Подобно какъ Иванъ великой
Превыше низкихъ шалашей,
Такъ Россъ возносится душей
Превыше царствъ Европы дикой
Онъ видѣлъ огнедышущаго Везувія, водяной столпъ, статуи, картины.
Что зрѣлъ онъ на водахъ, на суши,
Нельзя пересказатъ всего;
О други! уготовьте уши!
Послушать есть что у него.
До новаго ли вы охочи?
Вотъ тонъ гораздо низшій простаго! Отправивши Хохлова, господинъ сочинитель опять обращается къ пріѣзжему брату, и говорить о себѣ:
Во время нашея разлуки
Въ стихи ударился мой умъ,
Я сталъ слагать ихъ на овумъ,
И стопы прибиралъ и звуки,
Попалъ въ рифмующу толпу
И въ домъ словесности Россійской,
Безъ всякой хитрости витійской,
Кой какъ пробилъ себѣ тропу.
Прошла о мнѣ молва по граду,
и проч. Въ заключеніи полезный совѣтъ брату и подпись имени сочинителя.
Теченіе слова или гармонія наблюдена, отъ начала до конца; рифмы вездѣ богатыя, и ни одна чета ихъ не состоитъ изъ двухъ глаголовъ. Т.
[Каченовский М. Т.] Возвращение в отечество любезнаго моего брата [князя Павла Александровича из пятилетняго морскаго похода…]: [Рец. на кн. С. А. Ширинского-Шихматова] / Т. // Вестн. Европы. — 1810. — Ч. 53, N 19. — С. 220-227.