Воды Эдеры (Уйда)/ДО

Воды Эдеры
авторъ Уйда, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англ. The Waters of Edera, опубл.: 1900. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Русское Богатство», №№ 5-8, 1900.

ВОДЫ ЭДЕРЫ.

Романъ Уйда. (Переводъ съ англійскаго).

I.

То была страна обширныхъ пастбищъ, поросшихъ верескомъ пустошей, горныхъ ключей и рѣчекъ, лѣсовъ, холмовъ и малонаселенныхъ долинъ, съ невидимымъ моремъ на западѣ и горами, видимыми отовсюду и безконечно мѣняющими свои очертанія.

По ней бродили лишь пастухи. На ея заброшенныхъ дорогахъ очень рѣдко появлялись вьючные мулы и разносчики. Подъ ея дерномъ таился мраморъ и другіе минералы, но никто ихъ не искалъ; безмятежный покой озеръ нарушался только водяными птицами да ихъ преслѣдователями. Развалины храмовъ и дворцовъ покрылись дикими цвѣтами и ягодами. Буйволы паслись тамъ, гдѣ пировали императоры, и выпь, медленно махая крыльями, пролетала надъ полями давно забытыхъ битвъ.

Стояло время года, когда черезъ эту пустынную страну проходили стада, перегоняемыя изъ долинъ въ горы. Пастухи, въ козьихъ шкурахъ мѣхомъ наружу, загорѣлые, бородатые, обросшіе волосами, напоминали сатировъ. Стада — охромѣвшія, измученныя дорогой, жалобно блеющіе ягнята и козлята, порой выбивались изъ силъ. Отстававшимъ перерѣзывали горло и жарили ихъ мясо на вечернемъ кострѣ, пекли въ горячей золѣ, а если по близости оказывался городъ или селеніе, то маленькіе трупики павшихъ сбывались туда. Часто такимъ же образомъ падаетъ и овчарка или ея щенокъ, но ради нихъ пастухи, конечно, не остановятся: эти животныя оставляются на произволъ судьбы и гибнутъ отъ голода и жажды.

Добрый пастырь — лживыя слова. Никто не бываетъ такъ жестокъ, какъ пастухъ. Да иначе онъ не вынесъ бы и дня подобной жизни.

Все, что онъ дѣлаетъ, жестоко. Онъ бросаетъ каменьями въ свое стадо, когда оно останавливается противъ его желанія. Онъ калѣчитъ самцовъ и отгоняетъ отъ сосуновъ самокъ. Онъ стрижетъ ихъ шерсть каждую весну, не обращая вниманія на то, что кровь сочится черезъ ободранную кожу. Хромоногихъ, искалѣченныхъ животныхъ онъ гонитъ по голышамъ, по сланцамъ и по знойной пыли, заставляя дѣлать иногда по двадцати миль въ день.

Для развлеченія онъ стравливаетъ лучшихъ животныхъ изъ своего стада. Въ праздничные дни это отдыхъ и забава всѣхъ пастуховъ; они бьются объ закладъ до тѣхъ поръ, пока на голову барана не поставятъ всего, что имѣютъ, а это весьма немного: одинъ — свои штаны, другой — свою кожаную куртку, третій — свою пригожую жену. Побитый баранъ, если въ немъ еще осталось сколько нибудь жизни, закалывается владѣльцемъ, такъ какъ считается, что онъ опозорилъ свое «branco»^[1].

Въ это воскресенье, въ день всѣхъ святыхъ, они забавлялись такимъ образомъ на участкѣ луга, въ округѣ, извѣстномъ подъ именемъ Долины Эдеры.

На луговинѣ, очищенной отъ папоротника и вереска, образуя кругъ, сидѣли зрители; трое изъ нихъ были пастухи, остальные крестьяне. По серединѣ круга были два барана, выбранные изъ стада и натравленные другъ на друга подобно двумъ боксерамъ. Они сначала подвигались медленно, затѣмъ все быстрѣе и быстрѣе, пока, наконецъ, не столкнулись со страшной силой и съ трескомъ ихъ твердые, какъ бы высѣченные изъ камня, два лба; затѣмъ каждый боецъ, пораженный ударомъ, отступилъ назадъ, ошеломленный и огорошенный ударомъ, чтобы оправиться, перевести духъ и собрать новыя силы; они нападали другъ на друга послѣдовательными приступами, пока, наконецъ, слабѣйшій не падалъ, искалѣченный и безъ сознанія, чтобы больше не подняться.

Одинъ изъ барановъ былъ старый, другой молодой: нѣкоторые изъ пастуховъ говорили, что старый, какъ болѣе осторожный и болѣе опытный, имѣлъ преимущества; по силѣ и по росту они были почти равны, но старый былъ уже прежде въ подобныхъ поединкахъ, молодой же — никогда.

Молодой думалъ, что для побѣды ему нужно только броситься стремительно, опустивъ голову внизъ; старый зналъ, что этого недостаточно. Молодой былъ ослѣпленъ страстью и рвался въ бой нетерпѣливо, старый былъ хладнокровенъ и разсудителенъ, парировалъ и выжидалъ.

Бойцы встрѣтились въ послѣдней, четвертой схваткѣ; старшій ударилъ головою съ такой яростью, что младшій зашатался и не могъ уже возвратить удара: его лобная кость была разбита, онъ упалъ на землю; старшій ударилъ его разъ, другой и третій, среди шумныхъ апплодисментовъ тѣхъ, которые держали за него; кровь била ключомъ изъ черепа, раздробленнаго на мелкіе осколки, страшныя судороги потрясали его тѣло и конечности; баранъ высовывалъ языкъ, какъ бы хватая имъ воду; проигравшіе проклинали его всѣми проклятіями, которыя они только знали; они не перерѣзали ему горла, считая его все равно уже мертвымъ.

— Это было подло, что вы сдѣлали, — сказала маленькая нищая, которая, проходя мимо и захваченная отвратительной картиной битвы, невольно остановилась, дожидаясь ея исхода. Пастухи смѣялись; выигравшіе обмывали раны побѣдителя у маленькаго ручейка, который былъ подъ рукою; проигравшіе швыряли каменьями въ побѣжденнаго.

Дѣвочка опустилась на колѣни возлѣ умирающаго барана, чтобы спасти его отъ града камней; она осторожно приподняла его голову и попыталась влить въ ротъ ему воды изъ бывшей съ нею, маленькой деревянной чашки, которую она наполнила водой изъ рѣчки. Но онъ не могъ глотать; его прекрасные опаловые глаза подернулись пеленою, онъ дышалъ съ трудомъ, на губахъ его появилась кровавая пѣна, и струя крови сбѣгала по мордѣ; дрожь снова пробѣжала по всему его тѣлу, затѣмъ голова его безжизненно упала къ колѣнямъ. Дѣвочка съ нѣжностью коснулась его разбитыхъ роговъ, его свалявшейся шерсти.

— Зачѣмъ вы стравили ихъ? — сказала она голосомъ, въ которомъ звучало негодованіе. — Это подло. Онъ былъ моложе и зналъ меньше.

Выигравшіе смѣялись. Проигравшіе начали снова проклинать его: осрамилъ свое «branco». Они сдерутъ съ него шкуру, положатъ его въ котелъ надъ костромъ и, даже когда примутся глодать его кости, будутъ проклинать его, какъ ничтожное отродье негодяевъ; это сынъ трижды проклятой овцы.

Дѣвочка знала, что они всегда поступали такимъ образомъ. Она осторожно положила его разбитую голову на траву и выплеснула воду изъ своей чашки; глаза ея были полны слезъ; она не могла возвратить ему его молодой жизни, его идиллическихъ наслажденій, удовольствія, съ которымъ онъ щипалъ траву, его грубой любви, его веселыхъ прыжковъ, его здороваго сна, его ароматнаго дыханія.

Онъ умеръ ради увеселенія и возбужденія безобразныхъ страстей людей, точно такъ же какъ, если бы онъ жилъ дольше, онъ умеръ-бы, въ концѣ концовъ, для удовлетворенія ихъ аппетитовъ.

Она смотрѣла на его трупъ съ состраданіемъ, слезы стояли у нея въ глазахъ; затѣмъ она отвернулась и, когда пошла, то увидала, что убогое и дырявое платье ея было все забрызгано кровью, а также были красны отъ крови и ея руки; раньше она объ этомъ не подумала; она думала только о немъ. Пастухи не обратили на нее вниманія, они жестоко спорили и ссорились изъ за того, кто проигралъ и выигралъ, тыкая пальцами другъ другу въ лицо и оскверняя мирный покой дня грязными ругательствами.

Дѣвочка проскользнула въ верескъ съ безшумной быстротою зайца; теперь, когда не было больше стимула для негодующаго состраданія, она стала бояться этихъ животныхъ: если имъ взбредетъ въ голову, они могутъ такъ-же жестоко поступить съ ней, какъ и со своимъ стадомъ.

Изъ страха къ нимъ она спустилась къ рѣкѣ не сразу, а направилась сперва въ благоухающій, кишѣвшій пчелами, густолиственный верескъ; она слышала шумъ рѣки справа все время, пока шла Эту мѣстность она знала мало, но она видѣла уже Эдеру и переходила ее выше по теченію, по одному изъ грубыхъ бревенчатыхъ мостовъ.

Когда она отошла отъ мѣста, гдѣ былъ бой барановъ, приблизительно, какъ ей казалось, на полмили, она измѣнила направленіе и повернула вправо. Журчаніе воды въ рѣкѣ служило ей путеводителемъ. Она подвигалась впередъ медленно, съ трудомъ пробираясь черезъ чащу вереска и дрока, которые поднимались выше головы ея и вѣтви которыхъ плотно переплелись между собою.

Черезъ нѣкоторое время, однако, она достигла спуска къ берегу, гдѣ пѣсня рѣки стала доноситься до нея яснѣе. За нѣсколько ярдовъ до потока верескъ исчезъ и замѣнился разнообразными водяными растеніями и густой чащей акацій; она сошла внизъ по берегу между стволами и спустилась босыми ногами къ тому мѣсту, гдѣ густо засѣлъ конскій щавель и песокъ становился вязкимъ. Она осмотрѣлась кругомъ, вверхъ и внизъ по теченію; никого и ничего не было видно, кромѣ береговъ, розовыхъ отъ цвѣтущаго вереска, да по ту сторону, на противоположномъ берегу, вдали возвышались горы нѣжныхъ аметистовыхъ оттѣнковъ. Вода вообще была довольно низкая, песокъ и голыши оставались обнаженными, но во многихъ мѣстахъ было все еще глубоко.

Она раздѣлась, вошла въ воду и смыла кровь, которая къ этому времени успѣла присохнуть къ ея тѣлу. Кажется, ей было жаль грязнить этотъ чистый, свѣтлый, блестящій потокъ; но она не имѣла возможности избавиться отъ этихъ темныхъ пятенъ инымъ путемъ, и у нея не было другой одежды, кромѣ несчастныхъ шерстяныхъ лохмотьевъ.

Ея сердце все еще болѣло о судьбѣ побѣжденнаго барана, и глаза ея снова наполнились слезами, когда она смывала кровь его въ веселыхъ струяхъ потока. Но свѣжая вода дѣйствовала успокоительно, солнце блестѣло на ея свѣтлой поверхности, вѣтерокъ раскрывалъ цвѣты живокости и норичника, запахъ вереска стоялъ въ воздухѣ.

Она была только ребенокъ и развеселилась, и перепрыгивала съ отмели на отмель, и плескала себѣ водою черезъ голову, и скакала передъ своимъ собственнымъ въ ней отраженіемъ, и забыла свое горе. Послѣ она вымыла свои юбки, на сколько это было возможно въ одной водѣ, безъ мыла, и въ продолженіи всего этого времени она оставалась голой, какъ наяда; солнце играло на ея смугломъ, худощавомъ, дѣтскомъ тѣлѣ такъ-же, какъ играло на стволѣ смоковницы или на перьяхъ лысухи.

Затѣмъ, когда она вымыла свою юбку, она разложила ее сушить на пескѣ и сѣла около нея, чтобы, послѣ продолжительной ванны, пожарить на солнцѣ свои члены. Кругомъ не было видно никого; если бы кто-нибудь приблизился, она могла-бы спрятаться подъ большими листьями лопушника, пока тотъ не прошелъ-бы мимо. Былъ самый полдень; обѣ юбки, шерстяная и пеньковая, подъ вертикальными лучами солнца нагрѣлись и отъ нихъ шелъ паръ; вскорѣ она была такъ-же суха, какъ берегъ, покрытый гальками, съ котораго вода сбыла нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ. Она сидѣла, обнявъ руками колѣни, голова ея отяжелѣла, но ей не слѣдовало спать, хотя то и былъ часъ сна: Кто-нибудь могъ пройти мимо и украсть ея одежду, — думала она, а тогда — откуда она достанетъ себѣ другую?

Когда юбка совершенно высохла, кровяныя пятна были все еще видны на ней; но они были уже не красныя, а казались какъ-бы запачканными пескомъ. Она завязала ее вокругъ таліи, затѣмъ надѣла рубашку и поверхъ всего повязала старый малиновый кушакъ. Затѣмъ она подняла свой маленькій узелокъ, въ которомъ была деревянная чашка и изломанный гребень, нѣсколько лоскутковъ пеньковой матеріи и маленькій кукурузный хлѣбецъ, и направилась внизъ по рѣкѣ, шлепая и прыгая, какъ это дѣлаютъ трясогузки, перескакивая съ камня на камень и проваливаясь иногда по колѣна въ ямы.

Она не имѣла понятія о томъ, гдѣ проведетъ ночь или гдѣ достанетъ себѣ что-нибудь поѣсть; но эти размышленія едва-ли тяготили ее; она спала превосходно подъ стогомъ или въ какомъ-нибудь сараѣ и привыкла къ голоду. Пока никто не трогалъ ее, она была довольна. Погода стояла хорошая, и страна была спокойная. Она горевала только о мертвомъ баранѣ. Теперь они подвѣсили его уже, вѣроятно, за ноги на деревѣ и содрали шкуру.

Ей было жаль его; но она весело прыгала въ водѣ, какъ прыгаетъ зимородокъ, и едва-ли даже интересовалась тѣмъ, куда теченіе приведетъ ее.

На одномъ изъ изгибовъ рѣки она подошла къ мѣсту, гдѣ между камышами, наблюдая за своими рыболовными сѣтями, сидѣлъ молодой парень.

— Ай! — раздался ея пронзительный, испуганный крикъ, какъ крикъ птицы, которая увидала охотника. Она сразу остановилась; въ этотъ моментъ вода ей доходила до колѣнъ. Она обѣими руками придерживала свои юбки, чтобы спасти ихъ и не замочить вторично; ея маленькій узелокъ раскачивался у нея на головѣ, огонь засверкалъ въ ея большихъ темныхъ глазахъ. Юноша обернулся и увидалъ ее.

Она была еще очень молоденькая дѣвочка, самое большее лѣтъ тринадцати; ея узкая, плоская грудь была еще грудью ребенка, ея узкія плечи и узкія бедра показывали скудость питанія и лишенія всякаго рода; ея руки и ноги были коричневыя отъ игры солнца на обнаженномъ тѣлѣ; онѣ состояли изъ кожи и костей, нервовъ и сухожилій, и походили на деревянныя палки. Всѣ вены и мускулы выступали, какъ въ анатомическомъ препаратѣ. Ея лицо, которое могло-бы быть лицомъ ребенка или лицомъ нимфы, съ прямыми бровями, чистымъ правильнымъ профилемъ и маленькими, плотно прижатыми ушами, какъ раковины, было такое худое и такое загорѣлое, что она совершенно походила на мумію. Въ ея глазахъ были удивленіе и печаль, какъ въ глазахъ теленка, отнятаго отъ матери; ея волосы, слишкомъ обильные для такой маленькой головки, не будь они такими пыльными и спутанными, были-бы золотисто-красной бронзы, цвѣта вылупившихся только-что изъ зеленой скорлупы каштановъ.

— Кто ты? — сказалъ юноша, смотря на нее съ удивленіемъ.

— Я Нерина, — отвѣтила дѣвочка.

— Откуда ты пришла? Гдѣ твой домъ?

Она неопредѣленно указала на юго-западныя горы, гдѣ снѣгъ все еще лежалъ на вершинахъ и толпами собирались тучи.

— Изъ Абруццо?

Она молчала. Она не знала, какъ назывались горы, которыя были ея родиной.

— Кто твой отецъ? — спросилъ онъ съ нѣкоторымъ раздраженіемъ.

— Мой отецъ былъ Черный Фаустъ.

— Чѣмъ онъ жилъ?

— Въ рабочую пору онъ спускался внизъ, въ Римскую долину.

Онъ понялъ: отецъ ея, безъ сомнѣнія, былъ земледѣльцемъ, однимъ изъ тѣхъ, которые спускались толпами внизъ изъ деревень Абруццо, чтобы пахать и косить, сѣять и жать на земляхъ Кастели Романи; люди, работающіе артелями и которыхъ кормятъ и поселяютъ гурьбами, какъ скотину, которые работаютъ съ утра до ночи въ самые длинные, жаркіе лѣтніе дни и злѣйшую непогоду зимы; люди, почернѣвшіе отъ солнца, полуголые, истощенные и косматые, на которыхъ никогда не высыхаютъ капли пота, но которые добросовѣстно приносятъ то немногое, что заработаютъ, домой, въ свои горныя деревни, гдѣ живутъ ихъ жены и дѣти.

— Онъ ходилъ, ты сказала? Развѣ теперь онъ боленъ и больше не работаетъ?

— Онъ умеръ въ прошломъ году.

— Отъ чего?

Она сдѣлала безнадежный жестъ рукой.

— Кто знаетъ? Онъ вернулся съ волкомъ въ животѣ, который все время, какъ онъ говорилъ, грызъ и терзалъ его; онъ пилъ воду весь день и всю ночь, лицо его горѣло, ноги были холодныя… потомъ онъ смолкъ и не сказалъ больше намъ ни слова. Многіе изъ нихъ, вѣдь, умираютъ такъ послѣ жаркой поры внизу въ долинахъ.

Онъ понялъ: голодъ и жаръ, испорченный воздухъ въ мѣстахъ, гдѣ они спятъ, инфузоріи въ канавной и дождевой водѣ, непосильная работа въ чрезмѣрную жару и холодъ дѣлаютъ каждый годъ бреши въ рядахъ этой нанятой толпы, какъ будто въ нихъ палили изъ пушки.

— Кто-же теперь о тебѣ заботится? — спросилъ онъ съ состраданіемъ, какъ о бездомномъ щенкѣ.

— Никто. Тамъ никого не осталось. Они всѣ сошли въ землю.

— Но какъ-же ты живешь?

— Когда могу, работаю. Когда нѣтъ работы, прошу милостыню. Меня пускаютъ спать въ хлѣва или въ сараи и даютъ мнѣ хлѣба.

— Это плохая жизнь для дѣвочки!

Она пожала плечами.

— Не я ее сдѣлала.

— Куда-же ты теперь идешь?

Она широко развела руками и взмахнула ими въ воздухѣ.

— Куда-нибудь. Внизъ по рѣкѣ… пока не найду какого-нибудь дѣла. Я не могу дѣлать многое, — прибавила она, помолчавъ. — Я еще маленькая, и никто не училъ меня. Но я могу стричь траву и чесать шерсть.

— Время сѣнокоса короткое, а пора шерсти еще далеко. Почему ты не осталась въ своей деревнѣ?

Она молчала. Она не знала, почему она покинула ее: она сошла по склону горы внизъ, побуждаемая инстинктомъ бродяги, со смутнымъ представленіемъ найти что-нибудь лучшее, чѣмъ дальше отойдетъ отъ дома; отецъ ея всегда возвращался съ серебряными монетами въ карманѣ, послѣ того какъ онъ побывалъ тамъ, въ этихъ долинахъ, которыхъ она никогда не видала, такъ какъ онѣ были далеко, внизу, и, окутанныя золотистымъ туманомъ, казались безконечнымъ пространствомъ.

— Ты не голодна? — спросилъ рыбакъ.

— Я всегда голодна, — сказала она, какъ-бы удивляясь такому наивному вопросу. — Я голодна съ тѣхъ поръ, какъ себя помню. Мы всѣ тамъ голодали. Иногда мы высушивали даже для ѣды траву. Отецъ приносилъ съ собой домой мѣшокъ кукурузы; было лучше, пока она не выходила.

— Ты голодна теперь?

— Конечно.

— Пойдемъ со мной, ко мнѣ въ домъ. Мы покормимъ тебя. Пойдемъ, не бойся. Я — Адонъ Альба, изъ Терра Берджина, а моя мать — добрая женщина. Она не пожалѣетъ дать тебѣ кусокъ.

Дѣвочка засмѣялась всѣмъ своимъ худенькимъ коричневымъ личикомъ.

— Вотъ хорошо! — сказала она, выскакивая изъ воды.

— Несчастное созданіе! бѣдная дѣвочка! — подумалъ молодой парень съ глубокимъ чувствомъ сожалѣнія.

Когда дѣвочка выскочила изъ рѣки, стряхивая съ себя воду, какъ маленькая такса, онъ увидалъ, что она давно уже испытываетъ огромный недостатокъ въ насущномъ хлѣбѣ; всѣ кости ея видны были черезъ кожу. Онъ воткнулъ глубже въ землю свой рыболовный шестъ, спустилъ въ воду сѣть на полъ-ярда ниже поверхности и затѣмъ сказалъ дѣвочкѣ:

— Пойдемъ, пойдемъ, разговѣйся. Я боюсь, что постъ твой продолжался слишкомъ долго.

Нерина поняла только, что ее хотятъ накормить, и этого было для нея достаточно. Она, какъ затерявшаяся дворняжка, которую поманила сострадательная душа, слѣдовала за нимъ, когда онъ направился сперва черезъ верескъ и дрокъ, потомъ чрезъ луговину, ца которой росли огромныя оливковыя деревья, и затѣмъ черезъ поля и виноградники къ старой фермѣ, построенной изъ бревенъ и камня, большой, длинной, солидной, выстроенной такъ, чтобы устоять отъ нападенія разбойниковъ въ дни, когда они расхаживали вооруженными шайками. Передъ домомъ былъ невоздѣланный садъ, полный махровыхъ розъ, лавенды, мирта, левкоевъ и желтофіолей. Надъ аркой двери вился кустъ мѣсячныхъ розъ.

Домъ, старинный и обширный, съ высокой крутой крышей изъ красноватой черепицы, внушалъ Неринѣ чувство благоговѣнія, почти трепета. Она остановилась въ нерѣшимости на дорожкѣ сада, гдѣ цвѣли бѣлые и красные левкои.

— Матушка, — сказалъ Адонъ, — вотъ голодный ребенокъ. Дайте ему, по добротѣ вашей, супу и хлѣба.

Клелія Альба вышла на порогъ и съ неудовольствіемъ смотрѣла на маленькую дѣвочку. Она была добра и милосердна, но она не любила нищихъ и бродягъ, и эта полуголая дѣвочка-оборванецъ оскорбила въ ней чувство приличія, добропорядочности и женское чувство собственнаго достоинства. Сама она была видная и красивая женщина.

— Ребенокъ умираетъ съ голоду, — сказалъ Адонъ, видя неудовольствіе матери.

— Въ такомъ случаѣ нужно накормить ее; но пусть она ѣстъ на улицѣ, — сказала Клелія Альба и пошла назадъ въ кухню.

Нерина дожидалась на порогѣ, робкая, безмолвная и покорная, какъ заблудшая собака; одни только глаза ея выражали тягостное волненіе: страхъ, надежду и неукротимый голодъ.

Клелія Альба вышла черезъ нѣсколько минутъ съ чашкой горячаго супа, свареннаго изъ зелени, и большимъ кускомъ маисоваго хлѣба.

— Возьми это, — сказала она сыну.

Адонъ взялъ у нея все и передалъ ребенку.

— Сядь и ѣшь здѣсь, — сказалъ онъ, указавъ на каменную скамью у стѣны, подъ кустомъ вьющейся розы.

Руки Нерины тряслись отъ волненія, глаза горѣли, губы дрожали, дыханіе ея было быстро и лихорадочно. Запахъ супа раздражалъ ее. Она не сказала ни слова, но схватила и съ алчной жадностью начала пить вкусный наваръ изъ зелени, хотя шедшій отъ него паръ обжигалъ ее.

Адонъ, побуждаемый чувствомъ состраданія и деликатности, оставилъ ее безъ присмотра и вошелъ въ домъ.

— Гдѣ ты нашелъ это пугало? — спросила его мать.

— Внизу у рѣки. У нея нѣтъ никого и ничего. Она сошла съ горъ.

— Бѣдныхъ достаточно и въ Рушино, безъ прибавленія къ нимъ чужихъ, — сказала Клелія Альба съ раздраженіемъ. — Смотри, чтобы она не украла чего нибудь изъ курятника, прежде чѣмъ улизнетъ.

— У нея честные глаза, — сказалъ Адонъ. — Я увѣренъ, что она не сдѣлаетъ намъ никакого вреда.

Когда, какъ ему казалось, онъ далъ ей времени достаточно, чтобы покончить съ супомъ, онъ вышелъ; дѣвочка растянулась во всю длину на каменной скамьѣ и, лежа на спинѣ, спала глубокимъ сномъ; на землѣ стояла пустая чашка, отъ хлѣба не осталось ни крошки. Она спала спокойно и крѣпко, худенькія руки ея были сложены на голой, коричневой груди, съ розоваго куста, росшаго на стѣнѣ, упало на нее нѣсколько розовыхъ лепестковъ.

Онъ стоялъ и нѣкоторое время смогрѣлъ на нее, молча, затѣмъ возвратился къ матери.

— Она устала. Она спитъ. Не тревожьте ее.

— Это не безопасно.

— Почему небезопасно, матушка? Она вѣдь только ребенокъ.

— За нею могутъ быть и мужчины.

— Не похоже на то.

Адонъ не могъ опредѣлить, почему онъ чувствовалъ увѣренность, что этотъ несчастный маленькій найденышъ не употребитъ во зло ихъ гостепріимства. «Она ребенокъ», — отвѣтилъ онъ довольно глупо, потому что дѣти бываютъ часто вѣроломны и порочны, а онъ не зналъ ничего объ этой дѣвочкѣ, кромѣ того, что она сама нашла нужнымъ сообщить ему.

— За ней могутъ быть другіе люди, — повторила его мать.

— Тѣ, о которыхъ вы думаете, матушка, не приходятъ теперь больше въ эту долину. Улиссъ Ферреро былъ послѣднимъ изъ нихъ. Право же, мнѣ кажется, это маленькое существо на свѣтѣ совершенно одиноко. Подите, посмотрите на нее. Вы увидите, какая она маленькая и безпомощная.

Она вышла на порогъ и взглянула на спавшую нищенку; взглядъ ея смягчился въ то время, какъ она пристально смотрѣла на нее; поза и вся наружность ребенка были такія жалкія и такія невинныя, такія безпомощныя и вмѣстѣ съ тѣмъ спокойныя, что ея материнское сердце тронулось; найденышъ спала на каменной скамьѣ, у двери чужихъ для нея людей, какъ будто она была въ безопасномъ и родномъ домѣ.

Клелія Альба смотрѣла на нее нѣсколько секундъ, потомъ сняла съ волосъ платочекъ и, осторожно, чтобы не разбудить спящую, прикрыла имъ грудь и лицо ребенка, по которымъ разгуливали мухи.

Затѣмъ она подняла пустую глиняную чашку и вернулась въ домъ.

— Я пойду назадъ на рѣку, — сказалъ Адонъ, — я оставилъ тамъ сѣть.

Мать кивнула ему головой въ знакъ согласія.

— Вѣдь вы не отошлете эту маленькую чужестранку, пока я не вернусь? — спросилъ онъ. Каждый, кто не родился въ долинѣ Эдеры, считался здѣсь иностранцемъ.

— Нѣтъ, пока ты не вернешься.

И онъ пошелъ по солнцу и подъ тѣнью оливъ. Онъ зналъ, что его мать никогда не нарушала своего слова. А она мыла чашку, и думала:

«Маленькій заблудшій щенокъ, непородистый, какъ эта, можетъ больно укусить современемъ. Она должна уйти. Теперь — она ничто, но скоро она можетъ начать кусаться».

Клелія Альба знала человѣческую натуру, хотя она и не покидала никогда рѣки Эдеры. Она взяла свою прялку и сѣла на крылечкѣ. У нея не было никакого спѣшнаго дѣла, и она могла съ порога наблюдать за маленькой бродягой и замѣтить, когда та проснется. Все кругомъ было спокойно. Ей видна была, по ту сторону серебристой зелени большихъ оливковыхъ деревьевъ, вся долина, а за ней дальше возвышались въ своей трагической безпомощности развалины большой крѣпости. Солнце сіяло надъ полями молодой пшеницы, надъ ея отлогими пастбищами. Вишни и груши были въ цвѣту, между ними отъ одного дерева къ другому тянулся трельяжъ изъ виноградныхъ лозъ. Гороховникъ, желтый подорожникъ, пурпуровыя кукушкины слезки пестрѣли въ травѣ, перемѣшиваясь съ голубымъ цвѣтомъ огуречной травы и бѣлымъ съ золотомъ — бычачьихъ глазокъ. Она не обращала вниманія на все это, предоставляя эти фантазіи сыну. Она сама предпочла бы, чтобы цвѣтовъ не было въ травѣ совсѣмъ, такъ какъ, прежде чѣмъ кормить скошенной травой коровъ, цвѣты изъ нея надо было выбирать; они, по ея мнѣнію, были ни къ чему, потому что она не знала другихъ пчелъ, кромѣ дикихъ, меда которыхъ, спрятаннаго отъ взоровъ въ дуплахъ деревьевъ, никто никогда не пробовалъ.

Нерина продожала спать безмятежнымъ сномъ безъ сновидѣній. Отъ времени до времени падали на нее снова розовые лепестки, или жужжала надъ ней пчела, но покой ея оставался ненарушеннымъ. Сытость даже во время сна наполняла ее глубокой удовлетворенностью, и мозгъ ея, хорошо насыщенный кровью, не работалъ.

Клелія Альба чувствовала, что сердце ея невольно смягчается къ этому одинокому созданію, — хотя она все-таки относилась къ ней подозрительно; она никогда не видала ничего хорошаго съ этихъ горныхъ вершинъ, кромѣ воровства, поджоговъ, убійствъ и шаекъ, облегчавшихъ свою бѣдность преступленіями. Въ ея молодости имена знаменитыхъ разбойниковъ Верхняго Абруццо наводили ужасъ въ Рушино и въ поселкахъ, лежащихъ вдоль теченія Эдеры. Не разъ къ дверямъ церкви или хижины оказывалось приколотымъ кинжаломъ письмо, написанное кровью, въ которомъ сообщалась порабощенному населенію воля таинственнаго атамана. Въ позднѣйшіе годы о такихъ людяхъ слышно было меньше; но все же можно было еще услышать или пострадать отъ нихъ въ лѣсахъ, уединенныхъ вершинахъ или внизу, въ вересковой пустынѣ, гдѣ тихо текутъ глубокія воды Эдеры. Во времена ея дѣтства ея отецъ, сынъ и внукъ были убиты въ глухомъ мѣстѣ верхней долины, потому что они осмѣлились занять ферму и водяную мельницу послѣ того, какъ одинъ изъ этихъ горныхъ жителей постановилъ, чтобы никто не смѣлъ жить на этомъ мѣстѣ и пускать въ ходъ колеса водяной мельницы.

Правда, это было давно, и много уже лѣтъ Эдера не видала людей въ маскахъ, съ поясами вокругъ бедеръ, утыканными оружіемъ и набитыми золотомъ; но все-же этого никогда не угадаешь, — думала она, — и незванные гости чаще бываютъ дьяволами, чѣмъ ангелами.

И ей казалось странно, что ребенокъ, въ самомъ дѣлѣ, спитъ все это время въ чужомъ мѣстѣ и на открытомъ воздухѣ. Наконецъ, она встала, подошла снова къ скамьѣ, сдернула свой платокъ и взглянула на спящую, — на тощую узкую грудь, на маленькія костлявыя руки, на крошечныя, дѣвственныя груди, подобныя лѣсной земляникѣ.

Она увидала, что сонъ былъ настоящій, а дѣвочка совсѣмъ еще молоденькая и измученная голодомъ. «Пусть ее забудется, если можетъ, — подумала она и снова покрыла ея лицо. — Часъ еще ранній».

Пчелы продолжали жужжать; пробѣжалъ вѣтерокъ и раскидалъ по землѣ легкіе лепестки отцвѣтающей розы. Тѣнь отъ развалинъ башни пала уже на поля, ближайшія къ рѣкѣ, что было признакомъ двухъ часовъ пополудни.

II.

Большая, квадратная, рѣчная рыбачья сѣть потонула въ водѣ, и ея камышевая рама исчезла съ поверхности; только большой центральный шестъ, на которомъ она держалась, все еще торчалъ, воткнутый въ землю на берегу, и, хотя наклонялся и изгибался, но устоялъ и не сломился. Такія-же сѣти омывались прозрачными зеленоватыми водами затоновъ и потоковъ Эдеры со временъ этрускихъ боговъ и латинскихъ авгуровъ; вѣрованія измѣнились, но рѣка и обычаи прибрежныхъ жителей остались неизмѣнными.

Адонъ не тронулъ сѣти, она была на хорошемъ мѣстѣ. Онъ присѣлъ на берегу, готовый схватить ее и удержать, если шестъ начнетъ поддаваться и уступать теченію. Онъ сидѣлъ такимъ образомъ среди тростника, въ продолженіе долгихъ часовъ, многіе весенніе дни и лѣтнія ночи. Хотя рыбы было и не много, но онъ никогда не скучалъ здѣсь, убаюканный шумомъ потока, который плескался между камнями и бурлилъ въ камышахъ; болѣе низкая мелодія доносилась съ верховьевъ, гдѣ онъ падалъ съ груды скалъ и прыгалъ въ воздухѣ, какъ живое существо. И, дѣйствительно, — какъ много жизни въ этой свѣжей, чистой, ничѣмъ не взмученной водѣ, веселой, какъ ребенокъ, быстрой, какъ ласточка, поющей для своей забавы, какъ поетъ счастливый мальчикъ, сбѣгая внизъ съ горной вершины?

Для молодого человѣка, сидѣвшаго среди камыша на ея берегу, она была существомъ такимъ-же живымъ, какъ и онъ самъ, товарищемъ его игръ, другомъ и хозяиномъ, — въ себѣ одной она соединяла все. Первыя раннія воспоминанія его были связаны съ ея блескомъ и свѣжестью, когда въ дѣтствѣ, въ лѣтніе дни, онъ купался въ ней или, придерживаемый надежною рукою матери, шлепая розовыми ножками, переступалъ нетвердыми шагами по ея кремнистому дну! Какъ часто по утрамъ, будучи уже отрокомъ и затѣмъ юношей, онъ спасался отъ вертикальныхъ лучей солнца въ ея затонахъ, защищенныхъ акаціями; сколько разъ въ лунныя, благоухающія ночи онъ купался въ ея тихихъ заливахъ и, ныряя, разрѣзалъ свѣтлое, какъ расплавленный металлъ, серебро ея поверхности! Сколько мирныхъ часовъ такихъ, какъ теперь, проводилъ онъ здѣсь, поджидая, чтобы рыба попалась въ его большую сѣть, между тѣмъ, какъ воздухъ и вода были такъ спокойны, что онъ могъ слышать и маленькую полевую мышь, шнырявшую среди камышей взадъ и впередъ, и свиристеля, шуршавшаго голышами въ пескѣ, разыскивая насѣкомыхъ, хотя и звѣрекъ, и птица оставались для него невидимыми! Сколько разъ на зарѣ въ праздничный день онъ мылся и плавалъ въ ея водахъ, въ то время, какъ звонъ колоколовъ старой церкви наверху, въ селѣ уныло гудѣлъ въ мягкихъ сумеркахъ!

Онъ не представлялъ себѣ этихъ картинъ прошлаго опредѣленно, потому что онъ былъ молодъ и счастливъ, а люди, довольные судьбой, живутъ настоящимъ; но всѣ онѣ смутно проносились въ его головѣ въ то время, какъ онъ сидѣлъ на берегу рѣки, какъ воспоминанія о друзьяхъ, дорогихъ съ дѣтства, проносятся порой въ мечтѣ.

Онъ былъ во всѣхъ отношеніяхъ сыномъ Эдеры, потому что онъ родился почти въ самой водѣ ея: мать его стирала бѣлье у брода съ другими женщинами, когда вдругъ, неожиданно, за два мѣсяца до срока, къ ней подошли роды. Ея товарки не успѣли и сдѣлать для нея ничего больше, какъ протянуть ее на сыромъ пескѣ, положивъ между нею и землею нѣсколько пеньковыхъ простынь, еще не смоченныхъ въ водѣ; и рѣка огласилась ея громкими стонами, которые спугнули зимородковъ въ тальникѣ и дикихъ утокъ въ болотѣ, и краснобурыхъ совъ, спавшихъ въ селѣ на колокольнѣ. Она мучилась не долго, хотя и жестоко, и ея сынъ увидалъ въ первый разъ свѣтъ подлѣ воды; это былъ крѣпкій и здоровый ребенокъ, не смотря на преждевременное свое появленіе; суровыя прибрежныя жительницы окунули его въ воду тамъ, гдѣ лежало ихъ бѣлье и вальки, завернули его въ грязную шерстяную рубашку и положили лицомъ къ молодой груди матери, разжимая своими грубыми пальцами его сжатый безсознательно ротикъ и крича ему въ ухо:

— Соси и рости, чтобы стать мужчиной.

Клеліи Альбѣ шелъ теперь 41 годъ, а ему, ея единственному сыну, было 24 года; они назвали его Адономъ. Прекрасный греческій Адонисъ перешелъ въ число святыхъ латинской церкви, — переходъ столь частый въ гагіологіи, что странность его забывается всѣми и отмѣчается только отъ времени до времени учеными. Когда онъ родился, она была юнымъ созданіемъ семнадцати лѣтъ, съ дикой граціей лѣсной лани, съ той благородной красотой, правильностью контуровъ и совершенствомъ формъ, которыя удержались еще въ Италіи, тамъ, гдѣ чистая кровь италіотовъ не испорчена примѣсью крови другихъ народностей. Теперь ея роскошные волосы посѣдѣли, ея лицо потемнѣло и покрылось морщинами отъ работы на открытомъ воздухѣ, ея руки превосходной формы стали жестки, какъ рогъ, вслѣдствіе работы въ полѣ. Она выглядѣла старой женщиной, старой считали ее другіе и она сама, — потому что въ этихъ мѣстахъ молодость проходитъ скоро, а между молодостью и старостью нѣтъ остановки для крестьянской женщины.

Но, помимо этого, Клелія Альба молодость свою потеряла ранѣе другихъ: она утратила ее навсегда, когда мужъ ея, 25-ти лѣтъ отъ роду, убился, упавъ съ оливковаго дерева, вѣтвь котораго сломилась подъ его тяжестью. При паденіи онъ сломалъ себѣ шею. Она плясала и рѣзвилась въ это время съ своимъ двухлѣтнимъ ребенкомъ на лугу неподалеку, прыгая и играя съ нимъ въ мячъ нѣсколькими упавшими каштанами; когда игра ихъ кончилась, она подняла своего мальчика, посадила его къ себѣ на плечо и побѣжала съ нимъ отыскивать отца. Подъ однимъ изъ большихъ сучковатыхъ, развѣсистыхъ оливковыхъ деревьевъ она увидала его, какъ ей показалось, — спящимъ.

— Ахъ ты лѣнтяй, вставай! Солнце будетъ свѣтить еще только два часа! — закричала она весело, и подражая ей, дитя на ея плечѣ лепетало и кричало тоже: — Тавай, тавай, тавай! — И, смѣясь, она бросила въ недвижимую фигуру каштанъ, который былъ у нея въ рукѣ. Затѣмъ, такъ какъ распростертое на землѣ тѣло не шевелилось, внезапный ужасъ охватилъ ее, она опустила ребенка на траву и подбѣжала къ дереву. Тутъ она увидала, что это была смерть, потому что, когда она подняла его, голова его упала, и, казалось, висѣла, какъ головка мака, сломанная порывомъ вѣтра. Его глаза не глядѣли, ротъ не дышалъ.

Съ этого ужаснаго часа Клелія Альба никогда больше не смѣялась. Ея волосы посѣдѣли, и молодость покинула ее навсегда.

Она жила ради своего сына, но между нею и счастіемъ съ тѣхъ поръ не было ничего общаго.

Смерть мужа сдѣлала ее единственной управительницей Терра Берджина; она обладала и знаніемъ, и силой, необходимыми для занятій земледѣліемъ, и научила своего мальчика цѣнить и почитать землю.

— Какъ мы обращаемся съ землей, дурно-ли, хорошо-ли, такъ и земля обращается съ нами, — говорила она ему.

Она всегда носила костюмъ своей провинціи, который былъ сходенъ съ костюмомъ селеній Абруццо и шелъ къ типу ея лица и ко всей ея сильной, гордой фигурѣ. Въ торжественные дни она надѣвала вокругъ шеи три нитки прекраснаго жемчуга и браслеты массивнаго золота, тонкой работы, въ такомъ большомъ количествѣ, что отъ нихъ деревенѣли ея руки; они принадлежали ея матери, бабушкѣ и прабабушкѣ и были въ ея приданомъ. Продать или заложить ихъ хотя-бы и въ крайней нуждѣ никому изъ ея поколѣнія никогда не представлялось возможнымъ. Это было-бы, казалось, такимъ-же святотатствомъ, какъ взять съ алтаря церковный сосудъ и его серебро и драгоцѣнные камни расплавить на огнѣ. Когда она должна будетъ сойти въ могилу, эти украшенія перейдутъ, въ наслѣдство къ Адону: изъ ея семьи никого не осталось въ живыхъ.

— Не говорите никогда о смерти, матушка, — говорилъ онъ, когда она заговаривала объ этихъ вещахъ. — Смерть всегда подслушиваетъ и, если она услышитъ свое имя, она хлопаетъ разговаривающаго по плечу для того, чтобы показать ему, что она здѣсь и что съ ней надо свести счеты.

— Нѣтъ, это не такъ, сынъ мой! — возражала Клелія Альба, со вздохомъ. — У нея каждая живая душа записана въ книжку со времени ея рожденія; каждому изъ насъ опредѣленъ часъ, когда уйти, и никто не можетъ измѣнить его.

— Я въ это не вѣрю, — сказалъ Адонъ. — Мы часто убиваемъ себя или ускоряемъ нашу кончину, какъ дѣлаютъ это пьяницы.

— Развѣ отецъ твой ускорилъ самъ свой конецъ? — сказала мать. Развѣ кто-нибудь надломилъ эту вѣтвь оливковаго дерева? Дерево невиновато, хотя народъ въ Рушино и хотѣлъ срубить его, потому что называлъ его преступникомъ.

— Виноватъ былъ дьяволъ. — сказалъ Адонъ.

Онъ, конечно, вѣрилъ въ чорта, какъ его этому учили, и развѣ онъ не встрѣчалъ ребенкомъ дьявольское изображеніе вездѣ — на мраморѣ, на камнѣ, на деревѣ, на картинкахъ, въ церкви и внѣ ея, на водопроводныхъ кранахъ и фонарныхъ столбахъ и даже на страницахъ азбуки? Но ему казалось, что дьяволъ взялъ себѣ «troppo braccio», ему дали слишкомъ много воли, слишкомъ много ходу, если только дѣйствительно это онъ портитъ всякое дѣло, а Адонъ не зналъ, кто другой могъ-бы сдѣлать это. Здѣсь, въ долинѣ Эдеры, всѣ вѣровали въ Сатану, какъ въ святую воду, или насущный хлѣбъ.

Клелія Альба перекрестилась торопливо, потому что она была женщина набожная.

— Мы богохульствуемъ, сынъ мой, — сказала она строго. — Конечно, есть добрый Богъ, который опредѣляетъ число дней для каждаго изъ насъ и находится надъ нами.

Адонъ молчалъ. Для него это казалось сомнительнымъ. Можетъ-ли добрый Богъ убивать хорошенькихъ маленькихъ дѣтей, какъ мясникъ въ городѣ убиваетъ своихъ овецъ? Но онъ никогда не противорѣчилъ и не раздражалъ своей матери: онъ питалъ къ ней большую нѣжность и любовь. Онъ былъ менѣе невѣжественъ, чѣмъ она, и видѣлъ многое, чего она не могла видѣть; онъ былъ какъ-бы на вершинѣ горы, она-же внизу, въ долинѣ, но онъ относился къ ней съ глубокимъ уваженіемъ; онъ повиновался ей безотчетно, какъ-будто онъ все еще былъ ребенкомъ; онъ думалъ, что не было на свѣтѣ женщины равной ей.

Когда въ этотъ вечеръ онъ вернулся домой съ своей большой сѣтью на плечахъ, раскачивая въ одной рукѣ нѣсколько рѣчныхъ рыбъ, онъ взглянулъ на каменную скамью, на которой не было ничего, кромѣ нѣсколькихъ упавшихъ на нее розовыхъ лепестковъ, и затѣмъ озабоченно и вопросительно въ лицо матери. Она отвѣтила на этотъ взглядъ:

— Дѣвочка подъ присмотромъ Джіаны, — сказала она довольно сурово. — Джіана дастъ ей поужинать и уложитъ ее спать на чердакѣ. Утромъ мы посмотримъ, что можно будетъ для нея сдѣлать и какъ и куда ее направить.

Адонъ поцѣловалъ ея руки.

— Вы всегда добрая, — сказалъ онъ просто.

— Я слаба, — отвѣтила его мать, — я слаба, Адонъ: когда ты чего нибудь хочешь, я соглашаюсь на это вопреки моему мнѣнію.

На утро Нерину не отослали. Старуха Джіана отозвалась объ ней хорошо.

— Она чиста, какъ камень въ водѣ, — сказала она, — на ней грязныя, вонючія лохмотья, но ея тѣло чистое. Она встала съ разсвѣтомъ и попросила дать ей какое-нибудь дѣло. Она ничего не знаетъ, услужлива и понятлива. Она можетъ стать намъ полезной. Идти ей некуда: она затерявшійся маленькій щенокъ. Ея родные были бѣдны, но, кажется, они были люди благочестивые: на плечѣ у нея вытравленъ крестъ. Она говоритъ, что мать сдѣлала это ей, когда она была маленькой, чтобы отогнать отъ нея дьявола. Я не знаю, что сказать; она бѣдная, одинокая, маленькая тварь; если вы захотите ее оставить, я, съ своей стороны, берусь за ней присматривать. Я стара: хорошо сдѣлать доброе дѣло, прежде чѣмъ умрешь.

Джіана была старая женщина, наполовину служанка, наполовину работница, вполнѣ другъ; она прожила въ Терра Берджина всю свою жизнь; высокая, сухощавая и очень сильная, она могла работать за мужика, хотя ей было уже болѣе семидесяти лѣтъ; почернѣлая на солнцѣ и съ пучкомъ сѣдыхъ волосъ, какъ мотокъ кудели на ея прялкѣ, она внушала опасенія всѣмъ въ округѣ своимъ проницательнымъ взглядомъ и неутомимою энергіей. Заслужить ея одобреніе было такъ трудно, что народъ говорилъ: скорѣе звѣзды измѣнятъ свой путь, чѣмъ похвалитъ Джіана; поэтому фактъ, — что эта маленькая бродяга угодила ей, казался одновременно чудомъ и неоспоримой порукой.

Итакъ, ребенокъ остался. Его присутствіе безпокоило мать Адона, — хотя Нерина была смиренна, какъ бездомная собака; она была тиха, почти невидима, послушна, ловка и сдѣлалась полезной во многихъ отношеніяхъ; она съ одинаковой любознательностью училась работамъ на фермѣ подъ руководствомъ Джіаны и христіанскимъ догматамъ, преподаваемымъ ей дономъ Сильверіо, потому что она была дѣвочкой смышленой и податливой во всѣхъ отношеніяхъ. Однако Клелія Альба думала: можетъ быть, доброе сердце Джіаны вводитъ ее въ заблужденіе? Джіана сурова, но, въ сущности, сердце ея такъ-же нѣжно, какъ мякоть спѣлой дыни.

Какъ-бы то ни было, она вняла словамъ своей служанки и позволила ребенку остаться. Она не могла принудить себя оставить на произволъ судьбы маленькое существо, допустить дѣвочку скитаться бездомной и голодной и погибнуть, наконецъ, въ какой-нибудь ямѣ. Ребенокъ могъ быть исчадіемъ дьявола, — никто не можетъ быть отъ этого обезпеченъ. Но ея глаза смотрѣли прямо и правдиво, они были такъ-же прозрачны, какъ вода въ рѣкѣ, гдѣ она бѣжитъ въ тѣни надъ голышами. Когда въ душѣ сидитъ дьяволъ, онъ всегда выскакиваетъ въ глазахъ; его нельзя скрыть, и вы его всегда распознаете; по крайней мѣрѣ, всѣ думали такъ въ Рушино и во всей долинѣ Эдеры; но и въ глазахъ Нерины дьяволъ не проявлялся.

— Хорошо ли я сдѣлала, преподобный отецъ? — спрашивала Клелія Альба священника въ Рушино.

— О, да, да — милосердіе всегда хорошо, — отвѣтилъ онъ, не желая отклонять ее отъ благотворительности; но въ глубинѣ души онъ думалъ: ребенокъ только ребенокъ, но онъ выростетъ; онъ теперь черный, заморенный и некрасивый, но когда дѣвочка выростетъ, то будетъ, я думаю, современемъ красивой; было бы благоразумнѣе положить ей въ руку нѣсколько монетъ и немного бѣлья въ ея котомку и оставить ее идти внизъ по рѣкѣ своей дорогой. Конечно, святые запрещаютъ вселять горечь въ сердца дѣтей; но вѣдь ребенокъ этотъ выростетъ.

Клелія Альба догадалась, что у него были свои сомнѣнія, какъ и у нея. Но они ничего другъ другу объ нихъ не сообщили. Какъ бы то ни было, на благо или на бѣду, она была здѣсь, и онъ зналъ, что, разъ уже пріютивъ ее, они никогда не оставятъ ее на произволъ судьбы. Клелія Альба была во всѣхъ отношеніяхъ хорошей женщиной; порой черствая, скупая на сочувствіе, слишкомъ замкнувшаяся въ своей материнской страсти, но по большей части — сострадательная и справедливая.

— Если бы ребенокъ этотъ былъ недобрымъ, рѣка не послала бы его намъ, — сказалъ ей Адонъ; и онъ вѣрилъ этому.

— Доброе утро, сынъ мой, — раздался позади Адона въ полѣ, гдѣ онъ работалъ, голосъ священника дона Сильверіо Фраскара. — Гдѣ обрѣли вы это пугало, которое только что показала мнѣ ваша мать?

— Она была въ рѣкѣ и танцовала въ ней такъ же беззаботно, какъ принцесса.

— Но она настоящій скелетъ.

— Почти.

— И вы ничего объ ней не знаете?

— Нѣтъ, сударь.

— Вы были болѣе милосердны, чѣмъ благоразумны.

— Нельзя оставить дѣвчонку умирать съ голоду, когда у васъ есть хлѣбъ въ закромѣ. Моя мать добродѣтельная женщина, и сдѣлаетъ ее такой же.

— Будемъ надѣяться, — сказалъ донъ Сильверіо. — Но не всѣ воспринимаютъ эти уроки.

— Что будетъ, то будетъ. Рѣка принесла ее.

Онъ довѣрялъ рѣкѣ болѣе, чѣмъ людской проницательности. Онъ питалъ къ ней благоговѣніе, какъ къ божеству, такъ же какъ древніе Греки чтили свои потоки. Но онъ не сказалъ этого, потому что боялся тонкой, иронической улыбки дона Сильверіо.

Овчаръ, который нѣсколько дней спустя проходилъ съ своимъ стадомъ мимо, по дорогѣ въ горы, узналъ дѣвочку.

— Вы дочь Чернаго Фауста, — сказалъ онъ ей. — Развѣ онъ умеръ? Эхъ, ну что же, всѣ мы умремъ. Царство ему небесное.

Джіанѣ, которая начала его допрашивать, онъ отвѣтилъ:

— Да, онъ былъ добрая душа. Я часто встрѣчалъ его внизу, въ римскихъ равнинахъ. Онъ заработался до смерти. Эти артели рабочихъ получаютъ нищенское вознагражденіе. Я видѣлъ его также и въ горахъ, откуда пришла эта дѣвочка; это тамъ, высоко… тамъ вы какъ будто касаетесь головой неба, Я провелъ въ ихъ мѣстахъ лѣто два года тому назадъ; его бабы оставались въ хижинѣ, и онъ приносилъ имъ домой все, что добывалъ. Конечно, онъ былъ добрый малый. Мы всегда можемъ уйти отъ жары, а имъ приходится это время проводить внизу, потому что ихъ главный заработокъ — жнитво и посѣвъ… Лихорадка заползаетъ къ нимъ въ кровь, а черви въ ихъ брюхо, и это ихъ убиваетъ по большей части раньше сорока лѣтъ. Видите ли, — въ Ансальдѣ, откуда онъ родомъ, снѣгъ лежитъ восемь мѣсяцевъ изъ двѣнадцати. Вотъ почему жары и туманы доканали его: воздухъ, въ которомъ вы родились, вамъ необходимъ, и если у васъ его нѣтъ во время, вы заболѣваете.

— Это очень возможно, — согласилась Джіана, которая сама никогда не разставалась съ берегами рѣки Эдеры, съ тѣхъ поръ, какъ явилась на свѣтъ. — Ну, а скажи мнѣ, любезный, что — ребенокъ этотъ былъ прижитъ въ бракѣ?

— Эхъ, — сказалъ овчаръ, оскаливъ зубы. — На это ужъ я не возьмусь отвѣтить. Но это возможно, да, это очень возможно; они на этихъ вершинахъ всегда охотно ходятъ къ священникамъ.

Между тѣмъ дѣвочка покорно и безъ принужденія приспособилась къ своему положенію; она не была раболѣпна, но неутомимо услужлива и безконечно благодарна. Жить съ этими добрыми людьми, имѣть крышу надъ головой и пищу каждый день — ей казалось удивительной милостью небесъ. Тамъ, дома, наверху, среди скалъ Ансальды она никогда не знала, что значитъ не чувствовать ежедневно голода, грызущаго всегда внутренности и заставляющаго корчиться по ночамъ на постели изъ сухихъ листьевъ. Въ продолженіи тринадцати лѣтъ своей жизни она никогда, ни разу, не знала довольства и никто не зналъ его. Полный желудокъ это было ощущеніе совершенно неиспытанное.

Она начала расти, кости ея начали понемногу обростать мясомъ; ей коротко остригли волосы, потому что они были такіе всклокоченные. Но они выросли снова, блестящіе и яркіе, какъ мѣдь; щеки и зубы ея окрасились; казалось, она на глазахъ поднимается кверху, какъ молодой тростникъ. Она работала усердно, но работа ея была добровольная; кормили ее хорошо, здоровой пищей, хотя однообразной и исключительно растительной; и каждый день она спускалась къ рѣкѣ и купалась на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ она сидѣла голой подъ листьями лопушника въ то время, какъ юбка ея сохла на солнцѣ.

Для нея Терра Берджина казалась раемъ; быть накормленной, быть одѣтой, имѣть матрацъ для спанья, работать среди цвѣтовъ, травъ и животныхъ — все это было такъ прекрасно, что по временамъ она считала себя въ раю. Она разговаривала мало. Съ тѣхъ поръ, какъ она была подъ этой крышей, она стала стыдиться нищеты, голода и бѣдности своего прошлаго. Она не любила даже думать объ этомъ; то была не ея вина, но она стыдилась самой себя, что она когда либо могла быть этимъ маленькимъ, грязнымъ, нечесаннымъ, голымъ существомъ, ползавшимъ на глиняному полу и дравшимся изъ за заплѣсневѣлыхъ корокъ съ другими дѣтьми на скалахъ Ансальдо.

— Если бы я только знала, когда отецъ былъ живъ!.. — думала она; но если бы она даже и знала все то, что она знала теперь, что могла бы она сдѣлать? Тамъ не было ничего, что можно употребить въ дѣло, нечего было ѣсть, нечего было носить; снѣгъ и вѣтеръ проникали къ нимъ, дождь капалъ на нихъ, когда они лежали, прижавшись другъ къ другу, на постели изъ гнилыхъ листьевъ.

Отъ времени до времени она сообщала кое-что о своемъ суровомъ дѣтствѣ Адону; она боялась женщинъ, но не его; она слѣдовала за нимъ, какъ маленькая, бѣлая, курчавая собачка Синьорина слѣдовала за дономъ Сильверіо.

— Не думай объ этихъ мрачныхъ дняхъ, дитя! — говорилъ онъ ей. — Они прошли. Думай о своихъ родныхъ и молись объ ихъ душахъ; объ остальномъ забудь; у тебя еще вся жизнь впереди.

— Моя мать умерла молодой, — сказала дѣвочка. — Если бы у нея была пища, она не умерла бы. Она такъ говорила. Она жевала кусокъ тряпки, намоченной въ водѣ; такимъ путемъ заглушаешь голодъ, но это не насыщаетъ.

— Бѣдныя существа, бѣдныя существа! — сказалъ Адонъ, и ему припомнились обширные рынки, видѣнные имъ на сѣверѣ, гурты быковъ, груды плодовъ, длинные ряды телѣгъ съ виномъ, кучи битой дичи, безчисленныя лавки, съ электрическимъ освѣщеніемъ, поѣзда, бѣгущіе одинъ за другимъ всю ночь и каждую ночь, чтобы кормить богатыхъ; и онъ подумалъ, какъ во времена дѣтства, что у дьявола «troppo braccio», если есть, дѣйствительно, дьяволъ.

Есть ли гдѣ нибудь въ другомъ мѣстѣ на землѣ молодыя женщины, хорошія жены и матери, которыя умерли бы прямо съ голода, какъ умерла мать Нерины тамъ, наверху, въ снѣгахъ Абруццо? Онъ думалъ — нѣтъ; его сердце возмущалось этимъ призракомъ, живымъ скелетомъ на грудѣ листьевъ.

— Отецъ приносилъ все, что зарабатывалъ, — продолжала дѣвочка, — но онъ не могъ возвратиться раньше конца жатвы, а когда онъ вернулся, она лежала въ землѣ уже два мѣсяца или даже больше. Они опустили его въ тотъ же ровъ, когда насталъ и его чередъ; но ея уже тамъ не было, потому что они вынимаютъ кости каждые три года и сжигаютъ ихъ. Они говорятъ, что должны такъ дѣлать, иначе ровъ слишкомъ переполнится!

Адонъ содрогнулся. Онъ зналъ, что десятки изъ тысячъ умираютъ такимъ образомъ и умирали со временъ финикіянъ, галловъ и готовъ. Но это возмутило его. Меньшинство сытое по горло, большинство — голодающее, удивительная несоразмѣрность! жестокое и несправедливое равновѣсіе!

Но какъ же помочь этому?

Адонъ прочелъ кое-что изъ соціалистической и коммунистической литературы; но она не удовлетворила его: она казалась ему многословной и заманчивой, но не существенной, не болѣе приспособленной исцѣлить настоящій голодъ, чѣмъ намоченная тряпка матери Нерины.

III.

Долина Эдеры расположена къ югу отъ Марчеса, на рубежѣ, составляющемъ территоріальную границу Абруцца-Молеза; она лежитъ, такимъ образомъ, между Апеннинскими горами и Адріатическимъ моремъ и лѣтомъ освѣжается прохладными вѣтрами съ покрытыхъ вѣчнымъ снѣгомъ горныхъ вершинъ и круглый годъ — здоровымъ, укрѣпляющимъ вѣтромъ съ Адріатическаго моря.

Рушино, расположенное на полпути въ долинѣ — ни что иное, какъ село, въ которое уже много лѣтъ не заглядывалъ ни одинъ путешественникъ и о которомъ не говорится ни въ одной географіи; оно отмѣчено на картахъ военныхъ топографовъ и, конечно, записано въ казенныхъ росписяхъ, но теперь это только село; нѣкогда-же, когда міръ былъ еще молодъ, здѣсь была Рушіа Этрусковъ, затѣмъ Рушинонисъ Латиновъ, а потомъ, во времена папскаго могущества, — военное княжество укрѣпленнаго города Рушино. Но въ дни, когда приходъ былъ въ завѣдываніи дона Сильверіо, это было село почти необитаемое; бѣдный, жалкій, ничтожный остатокъ героическаго прошлаго; о существованіи его едвали знаетъ кто-либо, кромѣ тѣхъ немногихъ, которые тамъ живутъ, дѣтей страны, которые зарождаются изъ ея мраморнаго праха и въ него возвращаются.

По числу своего населенія оно сократилось до простого поселка и все уменьшается съ каждой переписью. Теперь это только горсть бѣдняковъ, которая, собранная вмѣстѣ въ большой церкви, кажется не болѣе, какъ кучкой мухъ на мраморной плитѣ.

Самые старые изъ мѣстныхъ стариковъ и старухъ могутъ припомнить время, когда мѣсто это еще имѣло нѣкоторое значеніе, какъ почтовая станція на горной дорогѣ между прибрежными рынками и лежащими на западѣ городами, когда проѣзжія дороги черезъ лѣса и горы расчищались и поддерживались въ порядкѣ для общественнаго и частнаго пользованія и когда топаніе лошадиныхъ копытъ и веселые звуки рога будили эхо на его утесахъ. Въ первой половинѣ этого столѣтія они жили еще прекрасно: вино и птицы почти ровно ничего не стоили, и хлѣба домашняго печенія было всегда достаточно, чтобы удѣлить кусокъ нищему или заблудшей собакѣ. Но эти времена давно миновали; теперь каждый былъ голоденъ и каждый былъ нищимъ, «для развлеченія и для уравненія», какъ говорилъ народъ съ мрачной веселостью и безпомощной покорностью судьбѣ. Какъ большинство прибрежныхъ жителей, они жили главнымъ образомъ рѣкой, срѣзая и продавая ея тростникъ, ея ивнякъ, ея камышъ, ея осоку, вылавливая ея рыбу, выкапывая ея песокъ; но въ этомъ обезлюдѣвшемъ краѣ мало было покупателей.

Донъ Сильверіо Фраскара, священникъ, присланъ былъ сюда въ наказаніе за свой слишкомъ скептическій пытливый умъ и слишкомъ непокорный характеръ. Почти двадцать лѣтъ, проведенныхъ въ этомъ уединеніи, обуздали и то, и другое; пламя потухло въ его груди, и огонь въ его глазахъ. Его дни шли такъ-же однообразно, какъ дни слѣпого осла, приспособленнаго вращать виноградный прессъ. Сталь его характера заржавѣла, блескъ его ума заволокло тучами; его жизнь была какъ хорошая рапира, оставленная въ углу пыльнаго мезонина и тамъ забытая.

При рѣдкомъ исключительномъ состояніи атмосферы золотой крестъ собора Св. Петра бываетъ виденъ съ нѣкоторыхъ вершинъ Апеннинскихъ Абруццъ. Онъ кажется какъ-бы свѣтлымъ пятномъ далеко, далеко на серебристо-зеленомъ горизонтѣ запада. Когда, взобравшись одинъ разъ на такую высоту, онъ увидалъ его, сердце его сжалось мучительной болью, потому что въ Римѣ онъ мечталъ о многомъ; въ Римѣ, до своей ссылки въ долину Эдеры, онъ былъ проповѣдникомъ и славился своимъ краснорѣчіемъ, отличавшимся блескомъ, увлекательностью и смѣлостью мысли.

Тамъ были длинныя кипарисовыя аллеи, которыя во время заката горѣли пурпуромъ и золотомъ, гдѣ онъ въ рѣдкіе часы досуга мечталъ и рисовалъ себѣ картины будущаго, такъ-же, какъ невѣдомые годы будущаго освѣщались въ глазахъ Игнатія, Гильдебранда, Лакордера, Боссюэта. На томъ мѣстѣ, гдѣ прежде величественныя аллеи тянулись зеленой лентой къ западу и гдѣ по газону шагали семинаристы, теперь были длинныя, мрачныя линіи камня и кирпича, убитая пыль улицы, стукъ и копоть машинъ; какъ исчезли сады, такъ-же исчезли и его честолюбивыя стремленія и мечты; какъ кипарисы были растерты въ порошокъ на лѣсопилкѣ, точно такъ-же и онъ былъ подавленъ истертъ неумолимой судьбою. Католическая церковь, не терпящая индивидуальности, какъ и всякій деспотизмъ, сломила его характеръ; какъ и всякій деспотизмъ, тиранія ея была слѣпа. Онъ возмущался противъ догматовъ: она привязала его къ столбу.

Онъ былъ-бы, быть можетъ, великимъ прелатомъ или даже великимъ папой; но онъ былъ-бы въ то-же время и великимъ реформаторомъ; и вотъ, она придавила и уничтожила его своей желѣзной пятой. И почти двадцать лѣтъ она держала его въ Рушино, гдѣ онъ хоронилъ и крестилъ старыхъ и новорожденныхъ, гдѣ всякій заурядный, деревенскій священникъ, способный прогнусить свой требникъ, могъ-бы такъ-же хорошо справиться, какъ и онъ. Немногіе изъ наиболѣе либеральныхъ и наиболѣе образованныхъ сановниковъ церкви думали, дѣйствительно, что пропадаетъ большой талантъ, но противъ него былъ соборъ кардиналовъ, и никто не рѣшался замолвить за него слово въ Ватиканѣ. У него не было благочестивыхъ, высокопоставленныхъ дамъ, чтобы хлопотать за него, ни милліонеровъ или вельможъ, чтобы ходатайствовать объ его производствѣ. Спустя нѣкоторое время, онъ былъ совершенно забытъ, какъ забывается на полкѣ библіотеки фоліантъ, пока сырость не съѣстъ чернилъ и пауки не совьютъ гнѣздъ между его листами. Онъ имѣлъ 300 р. въ годъ, которые казна платитъ священникамъ такихъ приходовъ, и ничего больше.

Отъ природы онъ былъ человѣкомъ высокаго роста и представительной наружности, но его туловище сгорбилось вслѣдствіе недостатка питанія, что составляетъ хроническую болѣзнь многихъ мѣстъ Италіи. Не много можно было достать въ Рушино, но если бы и нашлись припасы поразнообразнѣе, никто не съумѣлъ-бы многое здѣсь и приготовить. Хлѣбъ, бобы, немного оливковаго масла, немного топленаго свиного сала, овощи, которыя росли въ дикомъ видѣ сами собою, козье молоко, сыръ и иногда нѣсколько мелкой рѣчной рыбы, вотъ изъ чего состояла вся его пища; праздничные и постные дни были почти сходны; немного вина, которое у него было, — онъ отдавалъ больнымъ и старымъ. Вслѣдствіе этого его высокая фигура была сгорблена, и цвѣтъ лица его отливалъ прозрачной желтоватой блѣдностью стараго мрамора; его профиль походилъ на контуръ головы Цезаря на античной медали, и въ его глазахъ глубоко затаилась непроницаемая мысль; его изящно вырѣзанныя губы улыбались рѣдко, на нихъ всегда оставалось выраженіе горечи, какъ будто яблоко жизни, доставшееся на его долю, было горькимъ и твердымъ, какъ зерновка.

Его домъ былъ рядомъ съ церковью, — мрачное мѣсто, внутри котораго было только самое необходимое и много книгъ; его единственная служанка была въ то-же время и ризничимъ.

Это былъ приходъ, который простирался на много миль, но насчитывалъ мало прихожанъ. Внѣ старыхъ стѣнъ Рушино почти вся земля долины Эдеры оставалась невоздѣланной, а въ ихъ предѣлахъ немногочисленное, пораженное нищетой населеніе влачило свои дни забытое всѣми и вспоминаемое только сборщиками казенныхъ податей. — «Они никогда не забываютъ, — говорилъ народъ. — Какъ только кто-нибудь родится, всегда и во всякое время года, пока кости его не спущены въ ровъ для мертвецовъ, они всегда о немъ помнятъ».

Здѣсь, въ Рушино, были могилы, которыя висѣли надъ рѣкой въ продолженіе тридцати столѣтій; но эти могилы никогда не видали и не увидятъ ничего другого, пока свѣтъ и теплота солнца не изсякнутъ и земля не останется одинока съ похороненнымъ въ ней человѣчествомъ.

Только одинъ донъ Сильверіо, какъ образованный человѣкъ, совершенно одинокій среди дикарей, думалъ здѣсь о подобныхъ вещахъ, потому что сердце его болѣло за этихъ варваровъ, которые, взамѣнъ состраданія, не дарили ему своей любви. Они предпочли-бы ему сплетника, упитаннаго, развязнаго, невѣжественнаго сельскаго священника, подобнаго имъ самимъ, бормочущаго невозмутимо формулы молитвъ надъ тѣлами мертвыхъ.

За неимѣніемъ другихъ интересовъ онъ занимался изслѣдованіемъ этого античнаго мѣста, заброшеннаго и преданнаго забвенію, какъ его собственная жизнь. Здѣсь были этрусскія могилы, пещеры пелазговъ, ограбленныя нѣсколько столѣтій назадъ, изъ которыхъ было взято все, что въ нихъ было цѣннаго; теперь ихъ оставляли нетронутыми въ тѣни акацій, на берегу рѣки. Тутъ были колонны, террасы и мраморные фундаменты, которые высились здѣсь во времена процвѣтанія города латинъ Рушинонисъ — со временъ Августа и до его разоренія Теодорихомъ. Но всего ближе была къ нему церковь лонгобардовъ, античные дома и срытыя, разрушенныя стѣны крѣпости, средневѣковаго укрѣпленнаго города Рушино, бывшаго въ ленномъ владѣніи Торъ Альба. Время сохранило отъ него одно названіе… Три тысячи столѣтій прошли надъ нимъ, подтачивая его, какъ море подтачиваетъ скалу. Война, огонь и время хозяйничали здѣсь такъ долго, что упавшіе желуди и сосновыя сѣмечки имѣли достаточно времени, чтобы проникнуть между каменьями, пустить ростки и побѣги, подняться вверхъ и вширь и превратиться въ покрытыя мхами старыя деревья исполины, корни которыхъ проникли глубоко въ эти развалины, могилы и стѣны.

Онъ принадлежалъ этрускамъ, латинамъ, лонгобардамъ, Борджіамъ и папамъ; во время всѣхъ этихъ перемѣнъ это былъ укрѣпленный городъ, затѣмъ — городъ съ зубчатыми башнями, потомъ обнесенное каменной стѣной село; теперь осталось простое село. Оно никогда не будетъ ничѣмъ болѣе; прежде чѣмъ исчезнетъ нѣсколько поколѣній, оно, вѣроятно, станетъ еще незначительнѣе, — простымъ курганомъ, простымъ роемъ засыпанныхъ могилъ. Теперь оно умирало, несомнѣнно, хотя и медленно, умирало мирно, съ травой, выраставшей на ступеняхъ ея храма, и съ козьей жимолостью, обвивавшей обломки ея колоннъ.

Дисциплированный и обогащенный знаніями умъ дона Сильверіо могъ отдѣлить каждый періодъ его исторіи… Въ настоящее время для всѣхъ прочихъ Рушино было мѣсто, пораженное бѣдностью, темное, убогое и несчастное, припекаемое солнцемъ, и только съ рѣкой, поддерживавшей въ немъ жизнь и чистоту. Но для него это былъ какъ-бы палимпсестъ, чрезвычайно цѣнный и интересный, разбирать который весьма трудно, но который содержитъ въ себѣ сокровища, скрытыя для профановъ и невѣждъ, увлекающія и вознаграждающія ученаго, какъ буквы на свадебномъ кольцѣ Помпеи или шифръ на погребальной урнѣ Геркулана.

— Въ концѣ концовъ, моя судьба могла-бы быть еще хуже, — думалъ онъ философски. — Они могли-бы послать меня въ современный промышленный городъ гдѣ-нибудь въ Ломбардіи, или сослать въ одно изъ туземныхъ поселеній Этруріи.

Здѣсь, по крайней мѣрѣ, у него была исторія и природа, и онъ въ продолженіе многихъ часовъ, никѣмъ необезпокоенный, могъ читать, писать или мечтать и размышлять объ этихъ лѣтописяхъ изъ кирпичей и камней, объ этой похороненной массѣ труда и праха умершихъ людей.

Безъ сомнѣнія, его рукописи останутся неизвѣстными и нечитанными; ни для кого онѣ не будутъ интересны, но истинный ученый не заботится ни о современникахъ, ни о потомствѣ; онъ живетъ для работы, которую онъ любитъ; хотя онъ и знаетъ, что у него будетъ не много читателей въ будущемъ, можетъ быть даже и совсѣмъ ихъ не будетъ, но много-ли людей читаетъ Гроція, Боэція, Хризостома или Іеронима?

Здѣсь, какъ въ колоніи муравьевъ, одно поколѣніе наслоилось на другое, уничтоженное слѣдомъ ноги побѣдителя… Отъ глубокой безнадежности, которая овладѣвала душою ученаго, вслѣдствіе созерцанія безполезности человѣческихъ силій и утраты жизней, онъ искалъ успокоенія на берегу всегда веселой рѣки, наблюдая за ея быстрымъ теченіемъ, за игрою вѣтра въ ея камышахъ и тростникахъ, любуясь бѣлымъ, какъ пѣна, цвѣтомъ ея акацій и душистаго чубучника, зелеными копьями ирисовъ, яркостью красокъ въ голубыхъ звѣздахъ ея вереники, въ розоватыхъ колосьяхъ ея эпилобіума. Рѣка казалось всегда счастливой, даже когда осенніе ливни сбивали ее въ пѣну и молнія освѣщала ея темные, какъ чернила, затоны.

Здѣсь, на рѣкѣ впервые онъ вступилъ въ дружбу съ Адономъ. Однажды, еще шестилѣтнимъ ребенкомъ, мальчикъ плескался въ потокѣ. Донъ Сильверіо купался тоже. Адонъ выпрыгнулъ внезапно изъ воды на лужайку, гдѣ оставлены были его панталоны и рубашка; онъ торопился, потому что слышалъ голосъ матери, которая звала его со своего поля; ядовитая змѣя выползла изъ пучка зеленыхъ вьюнковъ и обвилась вокругъ лодыжки его ноги, когда онъ нагнулся за своимъ платьемъ.

Священникъ, стоя по поясъ въ рѣкѣ, на разстояніи нѣсколькихъ ярдовъ, увидалъ это прежде мальчика и закричалъ ему: — Не шевелись, пока я не подойду! Не бойся! — Адонъ понялъ и, хотя дрожалъ отъ страха и отвращенія, сообразивъ опасность и почувствовавъ липкое объятіе змѣи, оставался недвижимымъ, какъ ему было приказано. Въ одну секунду священникъ выскочилъ изъ воды, схватилъ змѣю и убилъ ее.

— Ну, мальчуганъ, — сказалъ онъ ребенку. — Если бы ты только пошевелилъ ногой, эта тварь укусила-бы тебя.

Глаза Адона наполнились слезами.

— Благодарю, васъ, сударь; благодарю васъ за мою мать, — сказалъ онъ тихо, потому что онъ былъ ребенокъ застѣнчивый, хотя и не трусливый.

Священникъ погладилъ его по кудрявой головѣ.

— Въ травѣ часто бываетъ смерть. Мы не должны бояться смерти, но также и не должны рисковать безъ пользы, особенно когда у насъ есть мать, которая станетъ насъ оплакивать. Приходи въ этотъ часъ завтра и, если хочешь, каждый день. Я буду здѣсь, ты слишкомъ малъ, чтобы оставаться одному.

Съ этого дня они часто бывали вмѣстѣ.

Грубость и алчность его паствы угнетала его. Онъ былъ посланъ сюда, чтобы пещись объ ихъ душахъ, но гдѣ-же были эти души? Они продали-бы ихъ Вельзевулу за тарелку жареныхъ въ оливковомъ маслѣ артишокъ? Въ своемъ уединеніи онъ былъ радъ развивать и просвѣщать молодой, податливый умъ Адона Альба; мальчикъ одинъ между ними, казалось, имѣлъ сколько-нибудь ума. У Адона былъ также и голосъ, столь-же мелодичный, какъ голосъ соловья въ кустахъ душистаго чубучника въ маѣ; и онъ раздавался во мракѣ старой, пустой, обнаженной церкви, какъ трель соловья во мракѣ ночи, въ часъ разсвѣта.

Въ церкви было такъ же сыро, какъ въ склепѣ, и холодно даже тогда, когда на небѣ царствовалъ Сиріусъ. Мѣдь и бронза проржавѣли отъ сырости, и мраморъ почернѣлъ отъ плѣсени; дождь проливалъ черезъ пазы крыши, и безчисленное множество воробьевъ вили въ ней свои гнѣзда; отъ нихъ и отъ дождевыхъ капель мозаичный полъ позеленѣлъ; солнце никогда не проникало ни черезъ одно изъ оконъ, пожелтѣвшихъ отъ времени и пыли. Здѣсь, при свѣтѣ только одного фонаря, они услаждали другъ друга пѣніемъ хораловъ великихъ маэстро. Но Адонъ, хотя онъ никогда не разсказывалъ этого, былъ радъ, когда массивный ключъ скрипѣлъ въ замкѣ наружной двери, и онъ могъ выбѣжать на воздухъ, гдѣ уже загорались вечернія звѣзды. Онъ бѣжалъ по круто спускающимся улицамъ черезъ мостъ и чувствовалъ свѣжесть рѣчного воздуха, и слышалъ какъ шумитъ вода въ камышахъ, и видѣлъ вдали, въ полѣ, окутанномъ мракомъ, мерцающій огонекъ его дома.

Этотъ старый домъ былъ для молодого человѣка самой дорогой вещью на свѣтѣ. Онъ никогда съ нимъ не разставался, кромѣ одного раза, когда былъ призванъ отбывать воинскую повинность. Это время своей короткой ссылки въ армію (короткой потому, что онъ былъ единственнымъ сыномъ вдовы), припоминался ему, какъ кошмаръ. Онъ былъ посланъ въ одинъ изъ сѣверныхъ городовъ съ торговой, шумной, тѣсной, духъ захватывающей жизнью. Его заключили, въ казарму, какъ сокола въ клѣтку. Все, что онъ тамъ видѣлъ, пороки, гнетъ алчности и корыстолюбія, грубое запугиваніе, пресмыкающееся подчиненіе, неумолимую рутину, безстыдныя проявленія реакціи — все это наполнило его презрѣніемъ и отвращеніемъ. Когда онъ вернулся въ свою долину, онъ выкупался въ водахъ Эдеры прежде, чѣмъ переступилъ порогъ дома своей матери.

— Сдѣлай меня такимъ же чистымъ, какимъ я былъ, когда разстался съ тобой! — воскликнулъ онъ, зачерпнувъ горстью воды…

Но нѣтъ такой воды на землѣ, которая могла бы вполнѣ омыть душу, какъ она омываетъ тѣло.

Это короткое время военной службы своей онъ проклиналъ, какъ проклинали его тысячи юношей: его клеймо и позоръ никогда вполнѣ не изглаживаются. Оно оставило горечь на его губахъ, грязь въ его воспоминаніяхъ. Но за то какъ невыразимо отрадны были для него въ тиши ночи звуки несущейся рѣки, чистый ароматъ цвѣтущихъ бобовыхъ полей, ясное темное небо, съ сверкающими звѣздами, покой этихъ полей.

— Матушка, долга-ли, коротка ли будетъ жизнь моя, каждый часъ ея я проживу здѣсь, — сказалъ онъ, стоя на своей землѣ и смотря сквозь оливковыя деревья на стремительно бѣгущую рѣку.

— Это хорошія слова, сынъ мой, — сказала Клелія Альба, и ея руки опустились на его склоненную голову.

Въ этомъ маленькомъ царствѣ плодородной почвы и бѣгущаго потока, никто не могъ приказать ему пойти туда-то или сдѣлать то-то, никакой законъ не опредѣлялъ когда онъ долженъ вставать или ложиться; онъ имѣлъ достаточно для удовлетворенія простыхъ потребностей тѣла, потребностей же ума здѣсь было не много. Все, что онъ вкладывалъ въ землю, онъ могъ получить обратно для собственнаго употребленія, хотя чиновники отбирали около половины, оцѣнивая его землю гораздо выше ея стоимости. Несомнѣнно, научный способъ веденія хозяйства могъ бы заставить землю приносить больше, но онъ предпочиталъ слѣдовать по пути стариковъ; онъ воздѣлывалъ землю такъ, какъ люди воздѣлывали ее, когда богъ-солнце былъ работникомъ Адмета…

Онъ работалъ усердно, повременамъ — безъ устали; иногда онъ принанималъ работника, но не часто, потому что плата за наемъ отнимаетъ доходъ съ земли. Но онъ былъ пріученъ къ такой работѣ съ дѣтства, и она никогда не была для него въ тягость, хотя онъ даже и вставалъ до свѣта и рѣдко возвращался домой къ ужину прежде, чѣмъ звѣзды не загорятся на небѣ. Онъ не имѣлъ близкихъ сосѣдей, кромѣ бѣдняковъ въ Рушино. Кругомъ была только трава, пустошь и лѣсъ, земли называемыя общественными, но въ сущности юридически не принадлежащія никому; обширное, безмолвное, благоухающее необитаемое пространство простирающееся къ голубымъ горамъ, убѣжище лисицъ, зайцевъ и кабановъ, соколовъ, дятловъ и выпей.

Онъ любилъ бродить въ этихъ дебряхъ одинъ; отрадная тишина деревни, не оскверненная присутствіемъ людей, успокаивала смутное волненіе юношеской крови, и горы, поднимаясь въ небо, придавали картинѣ невѣдомую прелесть.

Во дни непогоды или дождей онъ читалъ съ дономъ Сильверіо или пѣлъ въ церкви; въ хорошіе праздничные дни онъ бродилъ, заходя далеко отъ дома, и плуталъ въ поросляхъ вереска и въ лѣсу, надъ Эдерой. Онъ бралъ съ собой ружье, на случай защиты, потому что тамъ, въ этой глуши, водились волки и кабаны; но онъ никогда не употреблялъ его противъ птицъ или звѣрей. Какъ Францискъ Ассизскій, они оба съ дономъ Сильверіо находили больше удовольствія въ жизни, нежели въ смерти прекрасныхъ крылатыхъ существъ.

— Мы два раза въ году бываемъ свидѣтелями этого чудеснаго и необъяснимаго явленія, — говорилъ часто священникъ, — этого перелета маленькихъ, слабыхъ, никѣмъ не руководимыхъ созданій… Они летятъ черезъ моря и материки, въ бури и вѣтеръ, имѣя противъ себя смерть, поджидающую всюду… на каждомъ шагу, и мы нисколько не заботимся объ этомъ; мы разстилаемъ сѣти, разставляемъ силки, вотъ и все. Мы не достойны всего того, что дѣлаетъ землю прекрасной!..

Одной изъ причинъ его непопулярности въ Рушино было непреклонное упорство, съ которымъ онъ уничтожалъ силки, уносилъ сѣти, счищалъ клей, которымъ люди ловятъ птицъ, и запрещалъ ихъ любимое ночное занятіе — браконьерство въ лѣсу при свѣтѣ фонарей. Не разъ они грозились убить его, но онъ на это только улыбался.

— Faccia pure! — говорилъ онъ, — вы только перерѣжете узелъ, который завязалъ не я и развязать который самъ я не могу.

Но они слишкомъ благоговѣли передъ нимъ, чтобы осмѣлиться прикоснуться къ нему; они знали, что онъ часто оставался самъ на хлѣбѣ и на водѣ, отдавая свое вино ихъ больнымъ и свои обрѣзки мяса старикамъ.

Сверхъ того они боялись Адона.

— Если вы тронете на головѣ дона Сильверіо волосъ или только подолъ его рясы, я сожгу Рушино, — сказалъ Адонъ одному изъ тѣхъ, которые грозили его другу, — и вы всѣ въ немъ сгорите, потому что рѣка не поможетъ вамъ; вода обратится въ масло и удесятеритъ силу пламени.

Народъ испугался, когда услышалъ его, потому что месть кроткаго, какъ рѣдкость, ужасна.

— Навѣрно, это въ немъ заговорилъ покойный Торъ-Альба, говорили они со страхомъ вполголоса, потому что въ этой мѣстности разсказывалось, что Адонъ Альба былъ потомкомъ древнихъ воиновъ.

Ветераны въ селѣ и въ округѣ вспоминали разсказы отцовъ о томъ, что семья изъ Терра Верджина происходила отъ тѣхъ великихъ маркизовъ, которые въ продолженіе нѣсколькихъ столѣтій владычествовали въ крѣпости, представляющей собой теперь безобразныя, покрытыя плющомъ развалины на сѣверъ отъ водъ Эдеры. Но больше этого никто не могъ ничего сказать; никто не могъ сообщить, какъ воинственное племя превратилось въ простыхъ пахарей, или какъ тѣ, которые распоряжались жизнью и смертію въ долинѣ вверхъ и внизъ по теченію, утратили свою власть и владѣнія. Существовали смутныя преданія объ ужасной осадѣ, которая слѣдовала за большой битвой въ долинѣ, и это было все.

IV.

Церковь, въ которой, ради нѣсколькихъ старухъ, донъ Сильверіо отправлялъ богослуженіе каждое утро и каждый вечеръ, была нѣкогда латинскимъ храмомъ; она была построена изъ коринѳскихъ колоннъ, мраморнаго перистиля и закругленнаго открытаго купола, подобнаго куполу языческаго зданія Пантеона; къ этому были прибавлены лонгобардская колокольня и алтарь; голуби гнѣздились въ ней, внутри нея было холодно даже среди лѣта и всегда темно, какъ въ подвалѣ. Она была посвящена Св. Іерониму и была несоразмѣрно велика для незначительной толпы вѣрующихъ, приходившихъ молиться въ нее; въ ней былъ высокій темный престолъ, съ образомъ, написаннымъ, какъ говорили, Рибейра, и ничего другого, что сколько-нибудь напоминало-бы объ искусствѣ, кромѣ капителей ея колоннъ и римской мозаики ея пола.

Лонгобардская колокольня была очень высока и массивна; въ ней были различныя комнаты, которыя въ продолженіе многихъ вѣковъ служили кладовыми для храненія документовъ. Тамъ сохранялось безчисленное множество документовъ разныхъ эпохъ, почти всѣ написанные по латыни и только немногіе по гречески. Донъ Сильверіо, который былъ хорошимъ классикомъ и ученымъ археологомъ, проводилъ всѣ свои одинокіе, холодные зимніе вечера, изучая эти древнія лѣтописи, при тускломъ свѣтѣ своей лампы, со своей маленькой бѣленькой собачкой, лежавшей у него на колѣняхъ.

Эти рукописи доставляли ему не мало труда: во многихъ мѣстахъ ихъ нельзя было почти разобрать, нѣкоторая часть изъ нихъ была почти уничтожена сыростью или изгрызена крысами и мышами; но онъ былъ заинтересованъ своей работой и предметомъ своего изслѣдованія. Послѣ нѣсколькихъ лѣтъ труда, онъ былъ въ состояніи составить послѣдовательную исторію Вальдедеры, и пришелъ къ убѣжденію, что крестьяне Терра Берджина были прямыми потомками феодальныхъ сюзереновъ Рушидо. Этотъ небольшой прибрежный участокъ земли, подъ тѣнью развалинъ крѣпости, было все, что оставалось отъ обширнаго леннаго помѣстья юношѣ, въ жилахъ котораго текла кровь людей, дававшихъ князей, папъ, кардиналовъ, начальниковъ кондотьеровъ, покровителей искусствъ и укротителей мятежныхъ провинцій древней Италіи съ начала тринадцатаго столѣтія и до конца шестнадцатаго. Въ продолженіе трехъ столѣтій Торъ-Альбы были здѣсь владѣтельными господами, владѣя между горами и моремъ всѣмъ, что можно было окинуть глазомъ; затѣмъ, послѣ продолжительной осады, городъ, обнесенный стѣною, и прилегающее къ нему укрѣпленіе попали въ руки ихъ наслѣдственныхъ враговъ соединившихъ свои силы. Огонь и сталь сдѣлали свое дѣло, и только одинъ мѣсячный ребенокъ былъ спасенъ вѣрнымъ вассаломъ изъ горящей крѣпости и спрятанъ въ лодкѣ, нагруженной камышемъ, стоявшей въ рѣкѣ на якорѣ. Мальчикъ достигъ зрѣлаго возраста и дожилъ до старости, ведя крестьянскую жизнь на берегахъ Эдеры; имя его было искажено во всеобщемъ употребленіи между людьми, говорящими только на мѣстномъ нарѣчіи этой провинціи; затѣмъ въ продолженіе трехъ столѣтій сыновья наслѣдовали отцамъ, добывая работой хлѣбъ насущный на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ предки ихъ презирали Борджіевъ, Делла Роверовъ, Фельтріо и Малатестовъ; обнаженная, мрачная тѣнь разрушенной цитадели тянулась черезъ поля между ними и солнечнымъ закатомъ.

Долженъ-ли онъ сообщить объ этомъ Адону или нѣтъ?

Не внесутъ-ли свѣдѣнія о предкахъ тягостнаго чувства въ удовлетворенную душу мальчика? Послужитъ-ли это для него стимуломъ къ болѣе возвышеннымъ стремленіямъ, или будетъ безполезно, какъ ожогъ крапивой?

Кто-бы могъ отвѣтитъ на это?

Донъ Сильверіо помнилъ блестящія мечты своей собственной юности, и къ чему онѣ привели его? Въ пятьдесятъ лѣтъ онъ былъ похороненъ въ заброшенномъ селеніи, гдѣ ^чне слышалъ никогда слова дружбы или культурной рѣчи.

У Адона не было такихъ фантазій; онъ удовлетворялся своей участью такъ-же, какъ молодой быкъ, которому не надо ничего, кромѣ прекрасныхъ, свѣжихъ полей его родины.

Однажды, когда онъ сидѣлъ съ мальчикомъ, которому было тогда пятнадцать лѣтъ, на южномъ берегу Эдеры, онъ заговорилъ. Это былъ день Св. Венедикта, когда пролетаютъ ласточки. Трава была полна розовыхъ горицвѣтовъ и желтыхъ лютиковъ. Сильный западный вѣтеръ дулъ съ моря. Множество стрижей весело кружились надъ потокомъ. Вода, отражая яркія краски неба, стремительно неслась по направленію къ морю, высокая отъ недавнихъ дождей и подгоняемая сильнымъ вѣтромъ съ западныхъ горъ.

Земли Терра Верджина лежали на юго-западномъ берегу рѣки и составляли многіе акры, часть которыхъ оставалась все еще пустошью, заросшей верескомъ. Почти напротивъ нея былъ каменный мостъ аркой, приписываемый Теодориху, а на сѣверномъ берегу были развалины крѣпости, которая возвышалась надъ деревьями, засѣвшими вокругъ нихъ; за ними и за остатками укрѣпленій спряталось Рушино, теперь только простое село.

— Послушай, Адонъ! — проговорилъ донъ Сильверіо своимъ низкимъ, звучнымъ голосомъ, мелодичнымъ и торжественнымъ, какъ месса Палестрины. — Послушай, я разскажу тебѣ исторію этихъ башенъ, села и долины Эдеры, все то, что я могъ собрать и разузнать самъ.

Согласно рукописямъ, которыя онъ разыскалъ, городъ Рушино, какъ Кремона, существовалъ до основанія Рима. Доказательствъ этому не было, кромѣ преданій, но развалины стѣнъ и могилы на берегу рѣки въ поляхъ свидѣтельствуютъ о томъ, что въ эти отдаленныя времена здѣсь былъ этрускій городъ, значительный по своимъ размѣрамъ и благоустройству.

— Основы крѣпости Рокка, — продолжалъ онъ, — были, вѣроятно, частью большихъ укрѣпленій, сооруженныхъ галлами, несомнѣнно покорившими всю эту долину въ то время, когда они поселились въ такъ называемомъ теперь Марчесѣ и основали Сенегалію. Ее посѣтилъ Асдрубалъ и сжегъ Аларихъ; затѣмъ она была занята греческими вольными копьеносцами Юстиніана; во времена франкскихъ побѣдъ вмѣстѣ съ другими болѣе значительными мѣстами ее заставили, присягнуть на вѣрноподданство Адріану. Послѣ этого она считалась однимъ изъ ленныхъ владѣній, входившихъ въ составъ Пентаполиса; позднѣе, когда сарацины разорили берега Адріатики, они поднялись вверхъ по Валдедерѣ съ грабежомъ и пожарами. Григорій ІХ-ый отдалъ долину семейству ея прежнихъ феодальныхъ сюзереновъ — Торъ-Альбамъ, въ награду за военную службу; они изъ остатковъ гальскихъ, этрускихъ и римскихъ городовъ выстроили снова Рушино и на развалинахъ замка галловъ возвели крѣпость Рокка. Хотя они неоднократно вели междоусобныя войны со своими врагами — Дела-Роверами, Малатестой и герцогами Урбино, но, поддерживаемые обыкновенно Римомъ, успѣшно управляли своимъ леномъ и въ продолженіи трехъ столѣтій увеличили свои силы и владѣнія. Впослѣдствіи за свою гордость и независимость они потеряли благосклонность Рима; подъ предлогомъ, что они заслужили наказаніе, Цезарь Борджіа привелъ противъ нихъ наемныя войска и послѣ жестокаго сраженія въ долинѣ (ужасная битва, о которой сохранилось воспоминаніе у крестьянъ) городъ былъ взятъ непріятелемъ.

Городъ и крѣпость, подожженные по приказанію Борджіа, пылали. Одна только церковь была пощажена; трупы, многочисленные какъ камни, валялись всюду, — на стѣнахъ, на улицѣ, внутри храма и на порогахъ домовъ. Рѣка, заваленная трупами, покраснѣла отъ крови. Черный дымъ подобно морскимъ волнамъ поднимался къ небу. Наемные солдаты карабкались на бастіоны и насиловали женщинъ, отрѣзали имъ груди, бросали тѣла ихъ въ потокъ и вслѣдъ за ними кидали дѣтей. Владѣтельница Торъ-Альба, мужественная какъ Катерина Сфорца, была заколота первой.

Вся мѣстность была предана огню и кровопролитію; великіе военачальники были безпомощны, какъ мертвые быки. Они всѣ были убиты среди своихъ кавалеристовъ и вассаловъ и ихъ тѣла сожжены вмѣстѣ съ крѣпостью.

Только одинъ маленькій ребенокъ избѣжалъ смерти, мѣсячный младенецъ, сынъ маркиза Торъ-Альба, который былъ спрятанъ вѣрнымъ слугою въ корзинѣ, между камышами Эдеры. Этотъ слуга былъ единственный мужчина, спасшійся отъ смерти.

Рѣчные камыши были сострадательнѣе людей; они сохранили маленькаго синьора до тѣхъ поръ, пока его вѣрный вассалъ, подъ прикрытіемъ ночи, когда нападающіе были пьяны, не отнесъ его дальше внизъ по рѣкѣ, въ хижину бѣдной женщины, которая могла вскормить его. Какъ онъ выросъ, я не знаю, но достовѣрно то, что спустя тридцать лѣтъ нѣкій Федериго Торъ-Альба жилъ на томъ мѣстѣ, гдѣ живете теперь вы. Земля Терра Берджина принадлежала ему и домъ вашъ и земля съ тѣхъ поръ никогда не переходили въ другія руки и не измѣняли своего названія; только ваше имя было сокращено, какъ это часто случается въ народномъ говорѣ. Какъ земля эта, называемая Терра Берджина, была пріобрѣтена сначала, сказать я не могу; вассалъ могъ спасти сколько нибудь золота или драгоцѣнностей, принадлежавшихъ его властелинамъ, и купить эти акры, или же земля могла быть захвачена и постепенно распахиваема безъ законнаго на то права; объ этомъ нѣтъ ни указаній, ни записей. Но съ этого времени могущественный родъ Торъ-Альбовъ прекратился, и едва ли имя ихъ существуетъ даже въ мѣстныхъ преданіяхъ, хотя ихъ изображенія и сохранились на могилахъ и съ исторіей ихъ владычества можетъ познакомиться всякій, кто умѣетъ разбирать рукописи шестнадцатаго столѣтія, какъ могъ бы и ты сынъ мой, если бы былъ прилежнѣе.

Адонъ молчалъ. Онъ слушалъ со вниманіемъ, какъ и все, что разсказывалъ или читалъ ему донъ Сильверіо. Но онъ не былъ пораженъ, потому что онъ часто слышалъ, хотя и смутно, легенду о своемъ происхожденіи.

— Но къ чему это? — сказалъ онъ, болтая голой, стройной ногой въ потокѣ. — Ничто не можетъ возвратить всего этого.

— Это должно было бы привести къ великой цѣли, — сказалъ донъ Сильверіо, не зная хорошенько, что именно подразумѣвалъ онъ подъ этимъ и къ чему желалъ бы онъ направить молодой умъ юноши. — Благородство происхожденія должно бы сдѣлать руки чище, душу смѣлѣе, стремленія возвышеннѣе.

Адонъ пожалъ плечами.

— Мы всѣ равны! — отвѣтилъ онъ.

— Нѣтъ, мы не равны всѣ, — возразилъ священникъ рѣзко. — Въ природѣ нѣтъ равенства. Есть ли на днѣ рѣки хотя бы два голыша сходныхъ между собою?

Дона Сильверіо раздражало, что онъ не могъ возбудить въ юношѣ того интереса и волненія, которые захватывали его самаго, когда онъ проводилъ свободные вечера въ изученіи замысловатаго шрифта покрытыхъ слоемъ пыли пергаментовъ, найденныхъ имъ въ потаенномъ шкафу въ колокольнѣ церкви. Лѣтніе дни и зимнія ночи заставали его углубившимся въ разгадку этихъ документовъ, и теперь, когда онъ побѣдилъ и раскрылъ ихъ тайну, тотъ, котораго они касались главнымъ образомъ, обнаружилъ любопытства и гордости не болѣе, чѣмъ если-бы онъ былъ одной изъ большихъ красно-бурыхъ совъ, обитающихъ въ сумеркахъ колокольни.

Донъ Сильверіо былъ ученый и высоконравственный человѣкъ; онъ презиралъ бы подобную суетность, если бы историческое прошлое не заключало въ себѣ для него огромнаго соблазна: воинственная раса очаровывала его противъ его совѣсти, аристократія привлекала его вопреки здравымъ понятіямъ; ему казалось, что, еслибы онъ узналъ о своемъ происхожденіи отъ рыцарской расы, подобной этимъ Торъ-Альбамъ, въ немъ пробудилось бы такое тщеславіе, какое не подобало бы служителю церкви. Онъ самъ не имѣлъ никакихъ свѣдѣній даже о своихъ ближайшихъ родныхъ; онъ былъ покинутымъ ребенкомъ, оставленнымъ въ одну темную, осеннюю ночь въ желѣзной колыбели, у воротъ воспитательнаго дома въ Реджіо-ди-Калабрія. Имя далъ ему капелланъ учрежденія; образованіе дано ему было старымъ дворяниномъ, привлеченнымъ его наружностью и дѣтской смышленностью. Ему было теперь пятьдесятъ лѣтъ и онъ до сихъ поръ никогда не зналъ, что значило имѣть близкихъ и родныхъ.

Адонъ сидѣлъ молча, смотря вверхъ на крѣпость, принадлежавшую его предкамъ. Онъ былъ больше возбужденъ, чѣмъ это обнаружили его слова.

— Если мы были владѣтелями земли, города и народа, то стало быть мы были также и владѣтелями рѣки, — думалъ онъ, и эта мысль наполняла его гордостью и удовольствіемъ, потому что онъ любилъ рѣку любовью страстной, равнявшейся развѣ его чувству къ матери.

— Они были владѣтелями рѣки? — спросилъ онъ вслухъ.

— Несомнѣнно, — отвѣтилъ священникъ. — Она была въ то время одной изъ проѣзжихъ дорогъ этой провинціи съ востока на западъ и обратно; ленные владѣльцы этой Рокка взимали дорожную пошлину, содержали броды, мосты и перевозы; никто не могъ пройти мимо Рушино безъ того, чтобы его не увидалъ часовой съ вала. Эдера была тогда другая: болѣе судоходная, но, быть можетъ, менѣе красивая. Рѣки мѣняются такъ-же, какъ и народы. Здѣсь были обвалы, которые измѣнили ея теченіе и образовали ея водопады. Въ нѣкоторыхъ частяхъ она стала мельче, въ другихъ глубже. Лѣса, окаймлявшіе ея теченіе, были вырублены, хотя и не вполнѣ. Изъ нея безпрерывно брали песокъ, и ее завалили. Ты знаешь, теперь даже лодки и баржи, сидящія не глубоко въ водѣ, не могутъ спуститься или подняться безъ помощи лошадей; въ нѣкоторыхъ-же частяхъ, какъ напримѣръ здѣсь, — глубина ея совершенно неизвѣстна, и теченіе такъ извилисто и быстро, что здѣсь нельзя даже рискнуть въ маленькой лодкѣ; зато тамъ, гдѣ поверхность ея ровная, лиліи на отмеляхъ могутъ цвѣсти безпрепятственно, никѣмъ не тревожимыя. Да, несомнѣнно, владѣтельные сюзерены Рушино были также и владѣтелями Эдеры отъ устья ея и до истоковъ; и рѣка эта была для нихъ одновременно и надежной защитой, и самымъ слабымъ мѣстомъ. Трудно было хорошо охранять такое длинное пространство воды; прежде всего, какъ я сказалъ, потому, что теченіе ея было гораздо чище и глубина ея была гораздо значительнѣе, такъ что въ средніе вѣка флотиліи плотовъ и катеровъ могли подняться по ней съ устья до самого этого города; и, дѣйствительно, не разъ корсары изъ Леванта и Марокко поднимались по ней… Хотя пушки крѣпости и прогоняли ихъ, но каждый разъ они захватывали въ рабство нѣсколько юношей и дѣвушекъ долины.

Адонъ смотрѣлъ черезъ рѣку на заросшія мохомъ стѣны, бывшія нѣкогда укрѣпленіями, видимыми все еще со стороны холмовъ, затѣмъ на мрачныя башни, почернѣвшую цитадель, разрушенные бастіоны, на все то, что нѣкогда было крѣпостью Рокка, освѣщенное теперь лучами солнца, скрытаго за розовыми тучами.

— Выучите меня латыни, ваше преподобіе, — сказалъ онъ. задумчиво.

— Я всегда предлагалъ тебѣ это, — возразилъ донъ Сильверіо.

Адонъ замолкъ снова, продолжая болтать своей стройной коричневой ногой въ водѣ и смотрѣть вверхъ на вечернее небо, по ту сторону большой круглой тѣни разрушенной крѣпости.

Онъ выучился съ большимъ трудомъ немного латыни, прилежно занимаясь въ свободные зимніе вечера, и черезъ нѣкоторое время могъ уже разбирать самъ, подъ руководствомъ дона Сильверіо, лѣтописи Торъ-Альбовъ; и онъ увидалъ, что это было достовѣрно, насколько можетъ быть достовѣрнымъ то, что обросло мохомъ и паутиной времени: онъ былъ послѣднимъ представителемъ древняго рода.

— Твой отецъ разсказывалъ что-то подобное — говорила его мать, — но онъ слышалъ объ этомъ только отрывками отъ стариковъ, и никто не разсказалъ ему настолько, чтобы онъ могъ соединить всѣ эти отрывки вмѣстѣ, какъ сдѣлалъ это ты. «Но что же изъ этого»? — говорилъ онъ всегда; къ тому же, по его словамъ, эти большіе господа были разбойниками въ странѣ и грабителями на рѣкѣ. Отецъ же твоего отца носилъ въ молодости красную рубашку, какъ я часто тебѣ это разсказывала, и очень мало думалъ о князьяхъ и важныхъ господахъ.

Но Адонъ былъ не таковъ; его воображеніе, разъ пробужденное, было пылко и богато; прошлое мало помалу оживало для него и сдѣлалось ему ближе настоящаго, какъ оно представляется порой ученымъ, которые въ тоже время и поэты. Онъ не былъ ни ученымъ, ни поэтомъ; но онъ находилъ удовольствіе мечтать объ этихъ давно прошедшихъ временахъ, когда предки его владѣли здѣсь и землею, и водою.

Ему не нужна была роскошь, и онъ не завидовалъ власти, которой они обладали; онъ желалъ только владѣть, какъ они, Эдерой съ ея истоковъ въ горахъ до впаденія ея въ море.

— О моя рѣка! — напѣвалъ онъ ей съ нѣжностью. — Я люблю тебя. Я люблю тебя, какъ любятъ тебя стрекозы, трясогузки, водяныя крысы; ты для меня все. Когда я наклоняюсь надъ тобой и улыбаюсь тебѣ, ты отвѣчаешь на мою улыбку. Ты столь же прекрасна по ночамъ, какъ и по утрамъ, когда ты отражаешь мѣсяцъ или играешь съ лучами солнца, когда гнѣваешься при вѣтрѣ или спокойна въ жару въ полдень. Ты была багровой отъ крови моего народа; теперь же ты зелена и свѣжа, какъ листья молодого винограда. Ты была черной отъ пороха и битвъ; теперь ты свѣтлая отъ неба и голубыхъ незабудокъ. Ты та же рѣка, что и тысячу лѣтъ назадъ, и, однако, ты сегодня только сбѣжала внизъ съ высокихъ горъ, молодая, сильная и вѣчно вновь возрождающаяся. Что жизнь людей въ сравненіи съ твоей?

Эту пѣсню онъ пѣлъ на мѣстномъ нарѣчіи, и потокъ омывалъ въ это время его ноги; на длинной. Камышевой флейтѣ, какія дѣлали юноши со дней царствованія въ Сарактѣ Аполлона, онъ подражалъ пѣснѣ, которую, сбѣгая внизъ, пѣла рѣка. Но это случалось только назарѣ или въ ранній часъ ночи, когда онъ бывалъ совершенно одинъ.

Около развалинъ Рушино людей было немного; большая часть домовъ здѣсь была необитаема и грозила паденіемъ. Нѣсколько сгорбленныхъ стариковъ, изнуренныхъ женщинъ да голыхъ ребятъ карабкались здѣсь по крутымъ тропинкамъ и спали подъ красно-коричневыми крышами, перекликались другъ съ другомъ изъ глубокихъ дверныхъ нишъ, сообщало смерти или рожденіи, или собирали листья одуванчиковъ на валу… Онъ зналъ каждаго изъ нихъ и держалъ себя просто и дружески; но по темпераменту и мыслямъ онъ былъ чуждъ имъ и показывалъ имъ свою душу не больше, чѣмъ ночная птица въ башняхъ показывала свою краснобурую грудь и яхонтовые глаза голоднымъ и ободраннымъ курамъ, которыя при яркомъ свѣтѣ дня копались на камняхъ, въ пыли и отбросахъ.

— Il bel Adone! — вздыхали женщины и дѣвушки изъ разбросанныхъ фермъ и старыхъ, мрачныхъ, обнесенныхъ каменными стѣнами мызъ, которыя тамъ и сямъ, на разстояніи нѣсколькихъ миль другъ отъ друга, нарушали зеленое, безмолвное однообразіе обширнаго историческаго края… Но къ нимъ онъ былъ тоже равнодушенъ, хотя онѣ и обладали строгой и здоровой красотой женщинъ Лаціума, ихъ низкими широкими бровями, стройнымъ станомъ, воловьими глазами, пропорціональными ногами и членами; и часто, въ добавокъ къ этому, имѣли золотисто-красные волосы и бѣлую кожу типа Адріатики. Когда онѣ вязали снопы, несли кувшины воды или шли гурьбой черезъ цвѣтущіе луга въ часовню, на ключъ или въ храмъ, въ нихъ проявлялась та. свободная, естественная грація женщинъ временъ давно-прошедшихъ, съ которой приносился обѣтный голубь на жертвенникъ Венеры, или воспѣвалась у водъ Эдеры религія Изиды и ея сына. Но Адона онѣ не привлекали. Чего же онъ желалъ и о чемъ мечталъ? Онъ самъ не могъ бы отвѣтить на это.

Иногда онъ склонялся надъ рѣкою и смотрѣлъ жадно въ ея глубь.

— Покажи мнѣ женщину, которую я полюблю, — говорилъ онъ водѣ, но она стремилась впередъ, веселая, бурная, безпечная; и онъ видѣлъ въ ней только отраженіе бѣлыхъ жонкилей и золотыхъ камышей, росшихъ на берегу.

V.

Въ этихъ мѣстахъ плоды поспѣваютъ быстро, и дѣвочки становятся женщинами въ теченіи одного лѣта; но физическое развитіе Нерины, вслѣдствіе нужды, страданій и голода, запоздало, и она долго оставалась еще ребенкомъ. Только по ловкости и силѣ въ работѣ она была старше своихъ лѣтъ.

Она умѣла мотыжить землю, жать и сѣять; умѣла грести и управлять лодкой между отмелями, какъ любой мужчина; умѣла доить коровъ и впрягать въ телѣгу быковъ; умѣла чесать пеньку и ленъ, а также ткать и прясть; умѣла носить тяжести, балансируя ихъ на головѣ; она была сильна, здорова, никогда не хворала и — была счастлива. Ея большіе блестящіе глаза были полны удовлетворенія, ея розовый ротикъ часто улыбался отъ того только, что она радовалась, что живетъ. Чувственность еще не проснулась въ ней, и юная душа ея не желала ничего, кромѣ того, что жизнь давала ей.

— Теперь ты можешь всюду заработать хлѣбъ, дѣвочка, — сказала ей однажды Клелія Альба, послѣ того, какъ она пробыла у нея три года.

Дѣвочка вздрогнула, какъ отъ удара; ея смуглое, румяное личико поблѣднѣло.

— Вы хотите, чтобы я ушла? — сказала она кротко.

— Нѣтъ, нѣтъ, — сказала Клелія, хотя она именно этого и желала-бы. — Нѣтъ, пока я жива. Но умри я, ты не могла-бы остаться здѣсь съ моимъ сыномъ.

— Почему? — спросила Нерина. Она не понимала причины.

Клелія нѣсколько затруднялась отвѣтомъ.

— Ты должна была бы чувствовать это сама, — отвѣтила она сурово. — Молодые люди и молодыя дѣвушки не живутъ вмѣстѣ, если они не…

— Если что? — спросила Нерина.

— Ты дѣйствительно еще совсѣмъ глупа или же притворяешься, — подумала мать Адона; но вслухъ она сказала только: — Это у насъ не въ обычаѣ.

— Но вы не умрете, — сказала Нерина тревожно. — Зачѣмъ думать вамъ о смерти, сударыня? Конечно, вы стары, но не такъ ужъ стары…

Клелія улыбнулась.

— Ты не льстишь, дитя. Тѣмъ лучше. Сбѣгай и загони этихъ куръ. Онѣ разоряютъ бобовое поле.

Она не могла относиться иначе, какъ съ нѣжностью, къ этому юному созданію, всегда послушному, кроткому, довольному и благодарному; но она охотно помѣстила бы дѣвочку куда нибудь въ другое мѣсто, если бы она могла это сдѣлать съ чистой совѣстью.

— Мой сынъ никогда не сдѣлаетъ зла этому созданію подъ своей крышей, — думала она. — Но молодость все же молодость, а дѣвочка растетъ.

— Мы должны сдѣлать ей приданое и сосватать ее; не правда-ли, ваше преподобіе? — сказала она дону Сильверіо, когда онъ въ этотъ день проходилъ мимо.

— Охотно, — отвѣтилъ онъ. — Но за кого? Въ Рушино только совы да коты.

Про себя онъ думалъ:

— Она пряма и стройна, какъ молодой каштанъ, и также сильна. Вамъ не удастся вести ее, куда она не захочетъ… — Онъ зналъ характеръ Нерины по исповѣдальнѣ лучше, чѣмъ судила о немъ Клелія Альба по дому.

— Было неразумно приводить ее сюда, — прибавилъ онъ вслухъ. — Но, сдѣлавъ эту ошибку, было бы несправедливо заставить ребенка за это расплачиваться. Вы — справедливая женщина, дорогой другъ мой, и должны понимать это.

Клелія понимала это, потому что никогда не пробовала обманывать своей совѣсти.

— Ваше преподобіе ошибаетесь, — отвѣтила она. — Я отдала-бы ее только хорошему человѣку и въ хорошій домъ.

— Ихъ не много, — сказалъ Донъ Сильверіо, — найти ихъ не такъ легко, какъ лѣтомъ мухъ.

На обратномъ пути домой онъ увидалъ Нерину, рѣзавшую траву для теленка; она стояла на колѣняхъ, какъ бы вся окутанная розовымъ цвѣтомъ боярышника. Утренніе лучи блестѣли въ сырой травѣ. Увидавъ, что онъ переходитъ черезъ поле, она встала, съ улыбкой низко ему присѣла и продолжала затѣмъ свою работу; роса, солнце, пріятный свѣжій ароматъ падали на нее, какъ благословеніе.

— Бѣдное маленькое существо! — думалъ Донъ Сильверіо. — Бѣдная дѣвочка! Неужели у Адона нѣтъ глазъ?

У Адона глаза были, но они смотрѣли на другіе предметы, а не на маленькую дѣвочку въ луговой травѣ.

Для нея же онъ былъ божествомъ; она вѣрила въ него и боготворила его всей душой, какъ боготворила бы его младшая сестренка. Она готова была защищать его, какъ маленькая дворняжка; и была, можно сказать, воплощенной преданностью. Она охраняла его собственность, и населеніе Рушино боялось ея больше, чѣмъ сторожевой собаки, Піерино. Горе злополучнымъ бѣднягамъ, которые протягивали руки за спѣлыми оливками, виноградомъ, винными ягодами, персиками и вишнями, росшими на землѣ Адона; казалось, у нея была сотня глазъ и крылья на ногахъ.

Одного молодца, попытавшагося забраться въ птичникъ, она съѣздила по спинѣ палкой изъ терновника такъ сильно, что онъ упалъ, прося пощады. Адонъ сдѣлалъ ей замѣчаніе.

— Помни, что они очень бѣдны, Нерина, — сказалъ онъ ей. — Такіе же, какъ и твой народъ, какъ ты разсказывала сама.

— Я знаю, что они бѣдны, — возразила Нерина. — Но когда они просятъ, вы всегда даете имъ. Поэтому грабить васъ подло. Если-же вы позволите имъ красть, они будутъ красть до тѣхъ поръ, пока ничего не останется.

Все, что она видѣла или слышала, она сообщала Адону; и онъ слушалъ ее, потому что она не была болтушкой: обыкновенно она была даже скупа на слова. Всѣ ея способности тратились на защиту и воздѣлываніе Терра-Верджины; она не знала азбуки и не желала учиться; но у нея былъ тончайшій слухъ, острый глазъ и ясная голова.

Разъ утромъ она прибѣжала въ поле, гдѣ Адонъ косилъ ячмень.

— Адонъ! Адонъ! — кричала она, съ трудомъ переводя духъ, — сегодня на рѣкѣ были чужіе люди.

— Въ самомъ дѣлѣ? — сказалъ Адонъ съ удивленіемъ, потому что посторонніе люди здѣсь никогда не показывались. Рушино было въ сторонѣ отъ большой дороги, а рѣка давно уже перестала быть судоходной;

— Они задавали мнѣ вопросы, но я приставила руки къ ушамъ и качала головой; они подумали, что я глухая.

— Что же это были за люди? — спросилъ онъ съ большимъ вниманіемъ, потому что въ лѣсахъ, висѣвшихъ надъ долиной Эдеры, все еще водились удальцы, жившіе разбоемъ.

— Почемъ я знаю? они были одѣты въ длинные шерстяные халаты, на ногахъ у нихъ были сапоги, а на головахъ шапки, точно кухонныя кастрюли.

Адонъ улыбнулся. Онъ смотрѣлъ на городскихъ жителей или на подражавшихъ имъ деревенскихъ съ презрѣніемъ, проявлявшимся въ немъ отчасти вслѣдствіе инстинктивнаго сознанія дисгармоніи, — отчасти же отъ пристрастія къ костюмамъ и обычаямъ своей провинціи. Человѣкъ, воспитанный въ городѣ и одѣтый по городскому, казался ему смѣшнымъ, безпомощнымъ созданіемъ, гораздо глупѣе обезьяны.

— Что же они говорили?

— Я не могла понять; но я думаю, они говорили, о водѣ: они на нее указывали и говорили затѣмъ многое, чего я не могла понять; они мѣрили берегъ, брали вашъ плотъ и въ нѣкоторыхъ мѣстахъ спускали въ воду цѣпь.

— Дѣлали измѣренія? брали мой плотъ? это странно! Я никогда въ жизни не видалъ чужого человѣка на Эдерѣ. Можетъ быть, это были рыбаки?

— Нѣтъ.

— Или охотники?

— Съ ними не было ружей.

— Сколько ихъ было?

— Трое. Они ушли вверхъ по рѣкѣ, разговаривая.

— Они перешли мостъ?

— Нѣтъ. Это не были ни пастухи, ни хлѣбопашцы, ни священники, — сказала Нерина. Ея познанія ограничивались только этими классами людей.

— Можетъ быть, художники? — сказалъ Адонъ, — но здѣсь никогда до сихъ поръ не показывалось ни одного живописца; едва ли даже было кому нибудь, за исключеніемъ топографовъ, извѣстно о самомъ существованіи этой долины.

— Что такое художникъ? — спросила Нерина.

— Человѣкъ, который сидитъ, смотритъ и потомъ мажетъ красками.

— Нѣтъ они этого не дѣлали.

— Странно…

Онъ испытывалъ смутное безпокойство отъ сознанія, что кто-то подходилъ къ его водѣ; какъ влюбленный не любить толпы вокругъ своей возлюбленной, такъ и ему непріятна была мысль, что посторонніе взгляды останавливались на Эдерѣ. То, что они воспользовались его маленькимъ плотомъ, спрятаннымъ всегда среди осоки, казалось ему проступкомъ совершенно неизвинительнымъ.

Онъ отправился на то мѣсто, гдѣ Нерина видѣла непрошенныхъ гостей. На сыромъ пескѣ виднѣлись слѣды людей, обутыхъ въ сапоги. Онъ шелъ по краю потока по этимъ слѣдамъ нѣсколько миль, пока они не исчезли, перейдя въ траву: сухой дернъ, ощипанный до корня овцами, не выдаетъ никакихъ тайнъ. Недалеко отсюда шла дорога, которой пользовались погонщики муловъ; она пересѣкала на нѣсколько тысячъ ярдовъ чащу вереска, затѣмъ проникала въ лѣсъ, поднималась кверху и черезъ горы шла до города Терамо, лежащаго на разстояній тридцати пяти километровъ. Это была узкая, неровная, крутая дорога, пригодная только для воловьихъ телѣгъ, неповоротливыхъ, какъ улитки, съ сплошными кругами изъ кусковъ бревенъ, вмѣсто колесъ.

Онъ опросилъ бы дона Сильверіо, не видалъ-ли онъ какихъ либо чужихъ людей, но священника въ этотъ день не было. Онъ ушелъ въ дальнюю нагорную хижину, гдѣ старикъ, прожившій всю жизнь большимъ грѣшникомъ, былъ при. послѣднемъ издыханіи. Сыновья его, внуки и правнуки покинули его, предоставивъ ему одному дожидаться конца.

Стоялъ прекрасный день, нужно было убирать хлѣбъ; даже женщины были всѣ на работѣ. Они поставили около старика чашку съ водой и заперли дверь, чтобы не налетѣли мухи. Оставаться здѣсь они считали безполезнымъ. Если помочь несчастному существу испустить духъ, закрывъ ему рукою ротъ или надавивъ локтемъ въ животъ, — можно, пожалуй, нажить непріятностей; безопаснѣе оставить его умирать одного.

Донъ Сильверіо далъ старику причастіе вечеромъ наканунѣ, не разсчитывая, что онъ переживетъ ночь. Теперь онъ нашелъ дверь запертой и хижину всѣми покинутою. Въ домѣ не оказалось никого, кромѣ умирающаго на мѣшкахъ изъ листьевъ.

— Они не хотѣли дождаться! они не хотѣли дождаться, чортъ бы ихъ побралъ! — сказалъ старикъ со стономъ, грозя въ воздухѣ костлявыми руками.

— Замолчи, замолчи! — ты вѣдь соборованъ святымъ мѵромъ, — сказалъ донъ Сильверіо. — Они знали, что я буду здѣсь.

Это была благотворительная ложь; но мозгъ старика работалъ еще настолько, что она не обманула его.

— Зачѣмъ же они заперли дверь? Будь они прокляты! Они жнутъ въ нижнемъ полѣ… будь онй прокляты! — повторилъ онъ, и костлявыя беззубыя челюсти его стучали съ каждымъ словомъ.

Ему было восемьдесятъ четыре года; онъ долго былъ грозою всей округи и своего потомства, и они отплатили ему теперь, когда онъ сталъ безпомощнымъ; они оставили его одного въ этой палимой солнцемъ хижинѣ и изъ предосторожности позаботились даже убрать клюку…

Это было придумано самымъ младшимъ изъ нихъ, маленькимъ семилѣтнимъ мальчикомъ, котораго клюка эта била такъ часто.

День только что начинался, когда донъ Сильверіо пришелъ въ хижину, но онъ рѣшилъ дождаться здѣсь возвращенія семьи; ему предстояло провести много длинныхъ, ужасныхъ часовъ въ самую знойную лѣтнюю пору въ этомъ зловонномъ мѣстѣ, гдѣ больше двухъ десятковъ мужчинъ, женщинъ и дѣтей всѣхъ возрастовъ тѣснилось круглый годъ, и гдѣ убитый земляной полъ былъ покрытъ слоемъ грязи, толщиною въ три миллиметра. Обитатели отсутствовали, но ихъ отбросы, насѣкомыя, ихъ плевки оставались здѣсь послѣ нихъ: тяжелое зловоніе висѣло надъ постелью, гдѣ старикъ боролся со смертью.

Донъ Сильверіо остался въ этой духотѣ и среди заразныхъ испареній, поднимавшихся съ пола. Комары и мухи жужжали въ тяжеломъ воздухѣ и собирались въ черныя кучи на стѣнахъ и балкахъ. Пучкомъ сухихъ листьевъ кукурузы онъ отгонялъ ихъ отъ лица, рукъ и ногъ старика и отъ времени до времени давалъ несчастному глотокъ воды, съ нѣсколькими каплями укрѣпляющаго лѣкарства изъ пузырька, принесеннаго имъ съ собою. Часы проходили, каждый изъ нихъ казался длиннымъ, какъ день; наконецъ, судорожное сжиманіе челюстей больного прекратилось; челюсть упала, темное отверстіе беззубаго рта, какъ бы зѣвая, застыло въ неподвижной гримасѣ, стеклянные глаза закатились: старикъ умеръ. Но донъ Сильверіо не оставилъ его и теперь: двѣ свиньи и боровъ были, въ хлѣвѣ, примыкавшемъ къ дому; юнъ зналъ, что они придутъ и начнутъ грызть трупъ, если его оставить; они почти умирали съ голода и сердито хрюкали.

Онъ столько уже часовъ провелъ въ ужасной обстановкѣ, что новое самопожертвованіе не поражало уже ни его самого, ни другихъ.

Когда сильная жара спала, онъ широко распахнулъ дверь; солнце садилось; потокъ свѣта наводнилъ долину отъ ближайшихъ горъ на западѣ, гдѣ возвышалась Леонесса, до темныхъ зеленыхъ тучъ, далеко на востокѣ, надъ болотами передъ моремъ. Семья возвратилась въ красноватомъ сіяніи вечера; ихъ темныя фигуры вырисовывались на золотомъ фонѣ; загорѣлыя женщины, полу-голые мужчины, дѣти съ мозолями на ногахъ, всѣ съ трудомъ передвигали ноги, подвигаясь къ дому.

При видѣ священика на порогѣ, они остановились и со смиреніемъ почтительно поклонились ему.

— Вашъ отецъ умеръ, — сказалъ Донъ Сильверіо.

Всѣ эти люди молчали, съ облегченіемъ узнавъ, что все кончено; но они были все-же испуганы, — не столько словами священника, сколько его пристальнымъ взглядомъ. Женщины отъ страха громко завыли.

— Нельзя было дать пропасть хорошему хлѣбу, — сказалъ старшій съ нѣкоторымъ смущеніемъ въ голосѣ.

— Молитесь, чтобы сыновья ваши поступили съ вами иначе, когда придетъ и вашъ чередъ, — сказалъ донъ Сильверіо; затѣмъ онъ прошелъ мимо нихъ, равнодушный къ ихъ просьбамъ и воплямъ, онъ перешелъ черезъ поросшіе травою буераки и скрылся изъ виду.

Старшій въ родѣ, который сталъ теперь главою дома, оставался распростертымъ на порогѣ, прибивая пыль ногами и руками; онъ боялся войти, боялся этого недвижнаго, безжизненнаго мѣшка костей, послѣдній крикъ котораго былъ проклятіемъ.

Донъ Сильверіо шелъ своей дорогой къ дому; для посѣщенія разбросанныхъ на большомъ пространствѣ прихожанъ онъ не имѣлъ другого способа передвиженія, кромѣ собственныхъ ногъ. Когда онъ дошелъ до села и взобрался по его крутой каменной дорогѣ, — давно уже спустилась ночь, и онъ былъ страшно утомленъ. Онъ вошелъ черезъ дверь, которая никогда не запиралась, и нашелъ на столѣ, гдѣ горѣлъ фитиль въ маслѣ, коричневую глиняную посуду и скромный ужинъ, состоявшій изъ сыра, салата и хлѣба. Его старая служанка была уже въ постели. Только маленькая собачка караулила его возвращеніе, чтобы привѣтствовать его. Помѣщеніе его было бѣдное и простое, съ выбѣленными стѣнами и самой необходимой мебелью, но оно было чисто и уютно, кирпичный полъ былъ посыпанъ пескомъ, и ночной воздухъ, пропитанный рѣчною свѣжестью, проникалъ въ открытое окно. Тишина этого мѣста нарушалась рѣдко, только звономъ колокола, возвѣщавшаго церковную службу; послѣ дневной усталости, жары и зловоній ему было здѣсь хорошо.

— Моя судьба могла-бы быть хуже, — подумалъ онъ, ломая хлѣбъ…

Онъ получалъ маленькую недѣльную газетку, которая привозилась въ Рушино черезъ длинные промежутки времени на спинѣ осла! оселъ и его ѣздокъ, съ мучнымъ мѣшкомъ, наполовину наполненнымъ тощей корреспонденціей этого участка, объѣзжали эту часть провинціи съ неаккуратностью, казавшейся вполнѣ естественной, какъ страдающимъ отъ нея, такъ и самому почталіону. — Вѣдь не можетъ онъ поспѣть всюду въ одно и то-же время, — говорили о немъ снисходительно.

Въ этотъ вечеръ на столѣ, рядомъ съ коричневой глиняной посудой, сыромъ, салатомъ и хлѣбомъ лежалъ и маленькій газетный листъ. Священникъ развернулъ его. Это была тощая газетка съ запоздалыми новостями, стоившая только два сантима, но это была единственная газета, доставлявшая ему извѣстія изъ внѣшняго міра…

При слабомъ свѣтѣ горящаго фитиля онъ перевертывалъ ея тонкіе листки, стараясь развлечься, въ ней были извѣстія о войнѣ на востокѣ и на западѣ, церковныя извѣстія изъ его епархіи, извѣстія о пожарахъ, о разныхъ крушеніяхъ, о самоубійствахъ, кражахъ, всѣ запоздалыя дней на десять и болѣе; также были въ ней и политическія новости, изложенныя кратко и робко. Названіе рѣки, протекающей подъ стѣнами Рушино, привлекло его вниманіе; оно было въ заголовкѣ нѣсколькихъ строкъ, въ которыхъ сообщалось кратко:

«Проектъ отклоненія теченія рѣки Эдеры будетъ представленъ въ Палату въ непродолжительномъ времени; полагаютъ, что министръ земледѣлія относится къ проекту сочувственно».

Онъ приблизилъ листокъ къ свѣту и опять перечиталъ замѣтку. Слова были ясны и значеніе ихъ неоспоримо: во всей странѣ была только одна рѣка Эдера; и однако ему казалось совершенно невозможнымъ, чтобы подобный проектъ могъ быть задуманъ кѣмъ-бы то ни было. Отвести теченіе Эдеры! Онъ снова перечиталъ замѣтку, затѣмъ прочиталъ ее вслухъ, и среди ночной тишины голосъ его прозвучалъ отчетливо.

— Но это невозможно, невозможно! — проговорилъ онъ такъ громко, что его маленькая собачка проснулась и полѣзла къ нему на колѣни, потревоженная и испуганная. — Неужели къ нашему голоду прибавится еще и засуха? Развѣ они ничего не примутъ во вниманіе? Рѣка принадлежитъ долинѣ, схватить ее, оцѣнить, присвоить, покончить съ ней было-бы такъ-же чудовищно, какъ украсть молоко матери у грудного ребенка!

Онъ закрылъ фоліантъ и оттолкнулъ его отъ себя черезъ столъ. — Если это правда, — сказалъ онъ самъ себѣ… — это убьетъ Адона!

Утромъ онъ проснулся послѣ короткаго, тревожнаго сна, съ тяжелымъ ощущеніемъ смутно припоминаемаго несчастія…

По окончаніи утренней службы, онъ разыскалъ снова газетку. Онъ больше не сомнѣвался въ вѣрности извѣстія, но не было подробностей и разъясненій; безполезно было искать ихъ въ селѣ, гдѣ населеніе было такъ-же невѣжественно, какъ овцы.

Одинъ только Адонъ былъ понятливъ, но ему тяжело было сообщить это извѣстіе юношѣ, какъ было-бы тяжело нанести физическую рану. Извѣстіе могло еще оказаться невѣрнымъ или преждевременнымъ; многіе проекты обсуждались, многіе планы составлялись, многія предпріятія начинались и въ концѣ концовъ не приводили никъ чему… По крайней мѣрѣ до тѣхъ поръ, пока онъ самъ не будетъ увѣренъ, что это правда, — онъ не скажетъ объ этомъ молодому человѣку, предки котораго были властелинами рѣки.

Окончивъ къ полудню всѣ свои дѣла, онъ поднялся по лѣстницѣ въ триста ступенекъ на деревянную площадку между бойницами на колокольнѣ. Жара была страшная, лѣстница и крыша грозили паденіемъ, но, привычный къ опасности, онъ шелъ осторожно. Совы, водившіяся тамъ, освоились съ нимъ настолько, что его появленіе ихъ не потревожило. Онъ стоялъ наверху въ ослѣпительномъ освѣщеніи полудня и смотрѣлъ внизъ на извилистое теченіе потока, протекавшаго подъ развалинами стѣнъ Рушино и становившагося все прозрачнѣе и прозрачнѣе, все быстрѣе и быстрѣе по мѣрѣ того, какъ, пѣнясь и бурля, онъ несся впередъ, поверхъ камней и валуновъ, среди вереска, направляясь къ Марчесу. Подъ Рушино онъ сохранялъ еще свою коричневую горную окраску, но дальше онъ становился зеленымъ, какъ изумрудъ, синимъ, какъ сапфиръ, серебристо-бѣлымъ и сѣрымъ, какъ крыло голубя; онъ былъ чистъ, прозраченъ и отражалъ бѣлыя облака. Онъ протекалъ по странѣ одиноко и былъ почти необитаемъ, только тамъ, гдѣ лѣса уступали мѣсто пастбищамъ, виднѣлись, на большомъ разстояніи другъ отъ друга, группы жилищъ, стога сѣна, конической, формы хижины, да кое-гдѣ также развалины храма, крѣпости, нѣсколькихъ мраморныхъ или гранитныхъ гробницъ; но нигдѣ не видно было ни одного живого существа; только стадо буйволовъ плескалось въ затонѣ.

Донъ Сильверіо смотрѣлъ на рѣку сверху, и ослѣпленные глаза его слѣдили за ея теченіемъ до тѣхъ поръ, пока оно не потерялось изъ виду, слившись съ яркимъ сіяніемъ солнечнаго свѣта. Сердце въ немъ замерло, и слезы просились на глаза… Онъ увидалъ, что рѣка эта прекрасна и беззащитна, какъ дѣвушка, лежащая въ своемъ дѣвственномъ ложѣ.

Онъ медленно сошелъ внизъ по гнилымъ ступенькамъ; на душѣ у него лежала свинцовая тяжесть. «Намъ было предоставлено, — думалъ онъ, — хоронить нашихъ мертвецовъ, какъ мы хотѣли, и смотрѣть на умирающихъ съ голода ребятъ, какъ могли; теперь они вспомнили объ насъ, потому что у насъ есть нѣчто, что они могутъ отнять»…

Онъ больше не сомнѣвался. Оставалось только ждать, ждать, чтобы выяснилось, въ какомъ видѣ и въ какое время придетъ къ нимъ эта бѣда. Но онъ рѣшилъ не сообщать объ этомъ Адону и сжегъ даже газетный листъ. Администрація мѣняется часто и неожиданно, и хищники, покровительствуемые ею, падаютъ подчасъ съ нею вмѣстѣ, а предпріятія ихъ остаются только проектами на бумагѣ. На это можно было еще надѣяться.

Онъ зналъ, что живетъ въ вѣкѣ, когда всякая вещь оцѣнивается только по ея мѣновой стоимости; что у людей нѣтъ ни времени, ни терпѣнія для того, что, по ихъ мнѣнію, безполезно; что теперь побѣдителемъ является замаскированный торгашъ; что цивилизація только лозунгъ торговли; торговля слѣдуетъ за флагомъ, и чтобы занести этотъ флагъ подальше, тысячи молодыхъ солдатъ всѣхъ національностей убиваются ежегодно ядовитымъ климатомъ и жестокой войной, потому что таковы Suprema lex и воля торгашей. Если воды Эдеры окажутся пригодными для мельницы, на которой будетъ молоться какой нибудь мусоръ для современной торговли, онѣ будутъ взяты въ рабство со многими другими дырами природы, столь-же прекрасными и свободными… Весь міръ стонетъ мучимый тревогой, и страшная гангрена большихъ городовъ охватываетъ все.

— Она не только наша — припомнилось ему съ тоской: на своемъ пути къ Вальдедерѣ и дальше воды Эдеры протекаютъ черезъ двѣ другія общины… Правда, что обѣ эти общины такъ же, какъ и эта долина, были почти необитаемы и необработанъ!; но какъ бы страна ни была уединенна, она все же находится въ мѣстной и административной зависимости отъ главнаго города своего округа. Управленіе Рушино и ея долины находилось въ Санъ-Беда; двѣ другія общины были подчинены: одна — маленькому городу Абруццо, другая — морскому порту на Адріатическомъ морѣ.

Часть рѣки Эдеры, принадлежавшая долинѣ того же имени, была весьма значительна, но все-таки это была только часть. Если бы дѣло дошло до столкновенія противоположныхъ интересовъ, Рушино и долина легко могли бы оказаться безсильными и, во всякомъ случаѣ, могли быть представлены только черезъ посредство Санъ-Беды — клерикальнаго и папскаго маленькаго мѣстечка, на которое префектура, слѣдовательно, смотрѣла недоброжелательно.

Онъ тщательно обдумывалъ этотъ вопросъ въ продолженіи нѣсколькихъ дней и затѣмъ, какъ ни тягостно было для него путешествіе, онъ рѣшился отправиться въ Санъ-Беду, чтобы навести справки.

Маленькое горное мѣстечко находилось на разстояніи нѣсколькихъ миль на выступѣ мраморнаго утеса; его многочисленные шпицы и башни можно было видѣть изъ долины Эдеры только при вечернемъ освѣщеніи. Оно было такъ же старо, какъ Рушино. Это было печальное, мрачное, очень древнее мѣсто съ монастырями и обителями, какъ огромныя крѣпости, со старыми и мрачными, какъ смерть, дворцами, все еще сохранявшими свои укрѣпленія. Цистеріанскій монастырь, построенный Юліемъ II, вѣнчалъ собою выступъ скалы, господствующей надъ городомъ, съ которой открывался видъ на всю долину Эдеры, на западный горизонтъ, на Леонессу и на прилегающіе къ ней горы и холмы.

Онъ не былъ тамъ уже лѣтъ пять и отправился пѣшкомъ, потому что другого способа передвиженія не существовало да и будь онъ, онъ не потратилъ бы на это денегъ. Путь былъ длинный и утомительный, такъ какъ всю вторую половину его приходилось подниматься по очень крутой горной дорогѣ. Онъ отправился въ путь рано утромъ, какъ только отслужилъ обѣдню, и только послѣ четырехъ часовъ пополудни вошелъ, наконецъ, въ городскія ворота и засвидѣтельствовалъ свое почтеніе епископу. Онъ остановился въ Циртозѣ, настоятель котораго былъ его знакомый; ни монахи, ни епископъ ничего не слыхали. Насколько онъ могъ узнать, когда вышелъ на улицу, никто не зналъ здѣсь ничего о проектѣ измѣненія русла Эдеры. Обратный путь онъ совершилъ ночью, чтобы вернуться въ свою церковь на разсвѣтѣ и быть на своемъ мѣстѣ у престола, когда въ шесть часовъ ударятъ въ колоколъ, и трое или четверо стариковъ, никогда не пропускавшихъ ни одной службы, будутъ стоять на каменномъ полу на колѣняхъ.

Онъ прошелъ болѣе сорока верстъ и ничего не ѣлъ, кромѣ куска хлѣба и сухой рыбы. Но онъ всегда радъ былъ физическому утомленію; оно усыпляло его безпокойный умъ, грызущія его сожалѣнія и горькое сознаніе утраченныхъ дарованій.

Онъ просилъ друзей своихъ, монаховъ, добиться-свиданья съ синдикомъ Санъ-Беды и разспросить его объ этомъ дѣлѣ. Пока онъ не узнаетъ чего либо достовѣрно, онъ не рѣшится говорить съ Адономъ; но необычайный фактъ его отсутствія былъ для его маленькаго прихода столь удивителенъ, что о путешествіи этомъ пошли толки въ Рушино. Удивленный и встревоженный, какъ и другіе, Адонъ дожидался его въ ризницѣ послѣ ранней обѣдни.

— Вы были въ отлучкѣ цѣлый день и цѣлую ночь и ничего не сказали мнѣ объ этомъ!.. — воскликнулъ онъ съ упрекомъ и недоумѣніемъ.

— Я не зналъ, что ты мой надзиратель, — сказалъ донъ Сильверіо холоднымъ и язвительнымъ тономъ.

Адонъ покраснѣлъ до корней своихъ курчавыхъ волосъ.

— Это жестоко, ваше преподобіе! — сказалъ онъ кротко. — Я хотѣлъ только сказать, что, что…

— Я знаю, я знаю! — прервалъ его священникъ. — Ты говорилъ только по дружбѣ и доброжелательству; но бываютъ минуты, когда самыя благія намѣренія раздражаютъ. Я ходилъ, чтобы повидаться съ настоятелемъ Цертозы, моимъ старымъ пріятелемъ; въ Санъ-Бедѣ у меня было дѣло.

Адонъ замолчалъ, смущенный; онъ видѣлъ, что донъ Сильверіо былъ раздраженъ и не въ духѣ. Но другъ его уже смягчился и порицалъ себя за то, что обошелся съ нимъ такъ грубо.

— Пойдемъ, выпей со мной чашку кофе, сынъ мой, — сказалъ онъ своимъ прежнимъ ласковымъ тономъ. — Я иду домой, чтобы разговѣться.

Но обиженный Адонъ отказался, извиняясь спѣшной работой. Такимъ образомъ, онъ не сообщилъ своему другу и совѣтнику о посѣщеніи рѣки тремя незнакомцами.

Донъ Сильверіо отправился домой и сварилъ себѣ кофе; это была единственная роскошь, которую онъ позволялъ себѣ, и то не часто. На этотъ разъ напитокъ этотъ не имѣлъ для него ни аромата, ни цѣлебной силы. Онъ былъ утомленъ тѣломъ и душой.

Онъ мало зналъ о спекулативныхъ дѣлахъ, но понималъ, что проектъ будетъ до времени сохраняться въ тайнѣ отъ людей, которые, какъ можно было предположить, отнесутся къ нему враждебно…

VI.

Четыре дня спустя утромъ, часовъ около десяти, Адонъ былъ со своими двумя быками, Орландо и Ринальдо, возлѣ рѣки на участкѣ своей земли, который оставался все еще нетронутой пустошью, и гдѣ верескъ, утесникъ, дрокъ, дикія розы и папоротникъ росли въ перемежку. Онъ пріѣхалъ сюда для того, чтобы нарѣзать возъ дроку, и работалъ съ восьми часовъ, съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ вышелъ изъ церкви, гдѣ прослушалъ обѣдню по случаю двадцатаго іюня, дня ангела дона Сильверіо.

Въ этотъ день Адонъ всталъ, когда едва только начало, свѣтать, и отправился черезъ рѣку на ту сторону къ дому священника, захвативъ съ собою десятокъ яицъ, двѣ бутылки лучшаго своего вина и букетъ позднихъ розъ. Это были егообычныя приношенія въ этотъ день; но на этотъ разъ, взбираясь по крутой, каменистой, неровной улицѣ, онъ испытывалъ нѣкоторое волненіе, опасаясь, какъ бы они не были отвергнуты, такъ какъ онъ сознавалъ, что три дня тому назадъ прогнѣвалъ дона Сильверіо и ушелъ изъ его дома слишкомъ стремительно. Но опасенія его исчезли, какъ только онъ вошелъ въ домъ: священникъ уже всталъ, былъ совсѣмъ одѣтъ и собирался идти въ церковь. Первыя слова извиненія молодого человѣка донъ Сильверіо остановилъ улыбкою.

— Я былъ нетерпѣливъ и заслуживалъ порицанія, — сказалъ онъ, взявъ розы. — Твое дорогое для меня вниманіе служитъ мнѣ живымъ укоромъ.

Затѣмъ они отправились вмѣстѣ въ оригинальную, старинную церковь, на призывъ ея большого колокола.

По окончаніи обѣдни, Адонъ вернулся домой, позавтракалъ снялъ свою бархатную куртку, длинный ярко-красный жилетъ и поясъ съ серебряными украшеніями, и припрягъ быковъ къ дышлу телѣги.

— А мнѣ идти? — закричала Нерина.

— Нѣтъ, — отвѣтилъ онъ. — Кончай дожинать овесъ въ треугольномъ полѣ.

Всегда послушная, она пошла, привѣсивъ свой серпъ къ поясу. Хотя ей было и досадно, но она никогда нероптала.

Адонъ часа два уже работалъ среди вереска, когда старый Піерино, всегда сопровождавшій воловъ, вдругъ вскочилъ, заворчалъ и затѣмъ сталъ лаять.

— Что тамъ такое, старый другъ? — спросилъ Адонъ и, оставивъ работу, началъ прислушиваться. Онъ услыхалъ голоса на берегу и шаги по мелкимъ камнямъ вдоль лѣтняго русла рѣки. Выйдя изъ лѣсной чащи и оглядываясь кругомъ, онъ увидалъ четырехъ человѣкъ, разговаривавшихъ на берегу. Ото были, безъ сомнѣнія, тѣ же люди, которыхъ видѣла Нерина" — очевидно, горожане и иностранцы. Въ немъ разомъ проснулось безпокойство и сознаніе своего нарушеннаго права.

Онъ побѣдилъ привычную застѣнчивость, происходившую вслѣдствіе чувствительности характера и одиночества, въ которомъ онъ былъ воспитанъ. — Прошу извиненія, господа, — сказалъ онъ, приближаясь къ нимъ съ непокрытой головою, — какое у васъ дѣло здѣсь съ моей рѣкой?

— Ваша рѣка?! — повторилъ за нимъ старшій изъ группы, улыбнувшись. — Почему она ваша больше, чѣмъ вашихъ собратьевъ?

Адонъ подошелъ ближе.

— Все теченіе рѣки принадлежало моимъ предкамъ, — отвѣтилъ онъ, — въ настоящее же время эта часть, по крайней мѣрѣ, принадлежитъ мнѣ; вы стоите на моей землѣ, и я спрашиваю васъ, съ какой цѣлью вы пришли сюда?

Онъ говорилъ учтиво, но авторитетнымъ тономъ, который показался пришельцамъ повелительнымъ и вызывающимъ. Но они сдерживали себя, не желая обижать этого спѣсиваго молодого крестьянина.

— Чтобы быть владѣльцемъ воды, нужно обладать обоими берегами ея, — возразилъ незнакомецъ вѣжливо, но нѣсколько раздражительно. — А противуположный берегъ — общественная собственность. Но вы не бойтесь, каковы бы ни были ваши права, они будутъ тщательно разсмотрѣны и оцѣнены.

— Кѣмъ? Они касаются только одного меня.

— Ни одно изъ нашихъ правъ не можетъ быть исключительнымъ. На какія особенныя права претендуете вы по отношенію къ водамъ Эдеры?

Адонъ молчалъ нѣсколько секундъ; онъ былъ удивленъ и смущенъ; онъ никогда не раздумывалъ о законной сторонѣ своего права на рѣку; онъ выросъ въ любви и единеніи съ ней; а такія привязанности, которыя зарождаются въ насъ со дня нашего рожденія, не анализируются до тѣхъ поръ, пока не подвергнутся нападенію.

— Вы здѣсь люди посторонніе!.. По какому праву задаете вы мнѣ допросы? Я родился здѣсь. Зачѣмъ вы пришли сюда?

— Вы должно быть, Адонъ Альба? — сказалъ тотъ, который велъ до сихъ поръ всѣ переговоры.

— Я самый.

— И вы владѣете землей, извѣстной подъ именемъ Терра Берджина?

— Да, я ея владѣлецъ.

— Въ такомъ случаѣ вы услышите о насъ въ надлежащее время. А пока…

— А пока вы нарушаете право моей собственности, уйдите съ моей земли, милостивые государи!

Четверо незнакомцевъ отошли на нѣсколько шаговъ и стали совѣщаться между собою вполголоса, справляясь съ связкой документовъ. По окончаніи этого совѣщанія, тотъ, который казался между ними какъ бы начальникомъ, вернулся снова къ молодому человѣку, наблюдавшему за ними со смутнымъ чувствомъ тревоги, въ которой онъ самъ не могъ отдать себѣ отчета.

— Тутъ не можетъ быть вопроса о нарушеніи правъ собственности: рѣка находится въ общемъ пользованіи, — сказалъ незнакомецъ нѣсколько презрительно. — Учтивость была бы для васъ болѣе умѣстной, г-нъ Адонъ.

Адонъ вспыхнулъ. Онъ зналъ, что учтивость во всякое время благоразумна, полезна и обязательна между людьми; но его гнѣвъ былъ сильнѣе благоразумія, а смутное безпокойство, овладѣвшее имъ, заглушало въ немъ всѣ другія чувства.

— Скажите, какое вамъ дѣло до воды, — возразилъ онъ настойчиво, — тогда я могу судить объ этомъ. Ни одинъ человѣкъ, милостивые государи, не приходитъ сюда противъ моего желанія.

— Вы услышите о насъ въ надлежащее время, — отвѣтилъ пришелецъ. — И повѣрьте мнѣ, молодой человѣкъ, вы можете потерять многое и не выиграете ровно ничего грубостью и противодѣйствіемъ.

— Противодѣйствіемъ чему?

Незнакомецъ повернулся къ нему спиной, свернулъ свои документы, поговорилъ снова со своими товарищами и поднялъ поставленный имъ на большой камень ящикъ съ землемѣрными инструментами. Адонъ подошелъ къ нему въ плотную.

— Противодѣйствіе чему? Что вы дѣлаете здѣсь?

— Мы вамъ не слуги, — сказалъ господинъ съ нетерпѣніемъ, — совѣтую вамъ не затѣвать ссоры; это будетъ свидѣтельствомъ противъ васъ и не послужитъ вамъ ни къ чему.

— Земля и вода — мои, а вы касаетесь ихъ, — сказалъ Адонъ. — Если бы вы были честными людьми, вы не стыдились бы того, что дѣлаете, и объявили бы о своихъ намѣреніяхъ. Ссориться не въ моихъ правилахъ; но… говорите ясно или ступайте своей дорогой, не то я задавлю васъ своими быками. Земля эта и вода — Мои!

Руководитель партіи сдѣлалъ презрительный, недовѣрчивый жестъ, но остальные начали тянуть его за рукавъ и убѣждали вполголоса на странномъ языкѣ, который Адонъ принялъ за нѣмецкій. Это былъ человѣкъ небольшого роста съ живымъ, подвижнымъ лицомъ и проницательными глазами; онъ не скоро уступилъ уговорамъ своихъ товарищей; онъ былъ настроенъ воинственно и оскорбленъ дерзкимъ, какъ ему казалось, поведеніемъ простого крестьянина.

Адонъ вернулся къ своимъ быкамъ, дремавшимъ, понуривъ головы; взявъ веревочныя вожжи, онъ влѣзъ на телѣгу и поднялъ головы сонныхъ животныхъ. Въ рукѣ онъ держалъ бодило; сзади него сложенъ былъ золотой дрокъ; онъ стоялъ, весь освѣщенный солнцемъ; вѣтерокъ сдулъ со лба его волосы; лицо его пылало, и выраженіе его было рѣшительно и непреклонно. Они увидали, что онъ сдержитъ свое слово, спустится къ нимъ, свалитъ ихъ съ ногъ своими быками и раздавитъ колесами телѣги. Съ ними не было, никакого оружія, и они чувствовали, что имъ не оставалось ничего другого, какъ покориться, что они и сдѣлали съ большою неохотою.

— Онъ похожъ на юное божество, — сказалъ одинъ изъ нихъ съ сердитымъ смѣхомъ. — Простые смертные не могутъ сражаться съ богами… Они съ неудовольствіемъ уступили ему и направились по заросшей травою тропинкѣ къ сѣверу, какъ и въ тотъ разъ, когда ихъ видѣла Нерина въ день перваго ихъ посѣщенія.

На этотъ разъ Адонъ побѣдилъ.

Но онъ не испытывалъ ни радости, ни гордости отъ своей побѣды. Онъ стоялъ и наблюдалъ за тѣмъ, какъ они удалялись, съ тяжелымъ ощущеніемъ угрожающей бѣды; рѣка струилась весело, не сознавая опасности; онъ тоже не зналъ и не могъ себѣ представить, какую форму приметъ приближающееся несчастіе… Тѣмъ не менѣе тревога легла ему на душу страшною тяжестью.

Когда они исчезли изъ вида, онъ сошелъ съ телѣги и продолжалъ прерванную работу среди вереска; онъ оставался на этомъ мѣстѣ еще долго послѣ того, какъ телѣга его была полна, изъ опасенія, какъ бы въ его отсутствіе непрошенные гости не возвратились. Только, когда зашло солнце, онъ повернулъ головы своихъ воловъ по направленію къ дому.

Онъ не сказалъ женщинамъ ни слова, но, поставивъ въ конюшню скотину и накормивъ ее, онъ снялъ свои кожанные штаны, натянулъ на спину чистую рубашку и въ сумеркахъ спустился внизъ черезъ поля и воду, направляясь къ Рушино; матери онъ сказалъ только, что будетъ ужинать съ дономъ Сильверіо.

Онъ нашелъ своего друга сидящимъ за деревяннымъ столомъ, загроможденнымъ фоліантами и рукописями, но тотъ не читалъ, не писалъ и даже не зажигалъ своей лампы. Луна свѣтила черезъ вьющіяся виноградныя лозы, закрывавшія окошко. Онъ взглянулъ на Адона и по лицу его увидалъ, что случилось что-то неладное.

— Зачѣмъ они приходятъ къ рѣкѣ, ваше преподобіе? — проговорилъ молодой человѣкъ, входя и снимая съ головы шапку на порогѣ. Донъ Сильверіо медлилъ отвѣтомъ; при свѣтѣ луны его лицо походило на маску мертвеца; оно было блѣдно и прорѣзано глубокими морщинами.

— Зачѣмъ приходятъ къ рѣкѣ эти иностранцы? — повторилъ Адонъ. — Они не захотѣли сказать мнѣ… Они были на моей землѣ. Я угрожалъ раздавить ихъ своими быками, тогда они ушли. Но не можете-ли вы догадаться, ваше преподобіе, зачѣмъ они приходятъ?

Донъ Сильверіо все еще не отвѣчалъ. Адонъ повторилъ свой вопросъ съ большей настойчивостью; онъ подошелъ къ столу и облокотился на него руками, заглядывая въ лицо своего друга.

— Зачѣмъ они приходятъ? — повторилъ онъ въ четвертый разъ. — Они должны имѣть для этого какой-нибудь поводъ. Вы не знаете?

— Послушай, Адонъ, и будь хладнокровенъ, — сказалъ донъ Сильверіо. — Я прочелъ въ газетѣ нѣсколько дней тому назадъ кое-что, заставившее меня отправиться въ Санъ-Бедо. Но тамъ они рѣшительно не слыхали ничего о томъ, что объявлено было въ газетѣ. То, что я разсказалъ имъ, поразило и встревожило ихъ. Я просилъ настоятеля увѣдомить меня, если онъ услышитъ о какихъ-нибудь проектахъ, касающихся насъ. Сегодня онъ прислалъ ко мнѣ послушника съ письмомъ, потому что онъ услыхалъ только вчера, что въ Римѣ существуетъ проектъ измѣнить теченіе рѣки, чтобы воспользоваться ею, какъ гидравлической силой; съ какой цѣлью — онъ не знаетъ. Горожане въ Санъ-Бедо вполнѣ сочувствуютъ нашему округу и стоятъ противъ проекта, изъ котораго извлечетъ выгоду только синдикатъ иностранцевъ. Это все, что я знаю, потому что это все, что знаютъ они; онъ навелъ справки непосредственно у синдика, графа Коррадини. Дорогой мой мальчикъ, владѣй собой…

Адонъ опустился на стулъ и, поставивъ локти на столъ, закрылъ лицо руками. Онъ весь дрожалъ съ ногъ до головы.

— Я зналъ, что здѣсь какая нибудь чертовщина, — шепталъ онъ. — О, Боже мой! Боже мой! зачѣмъ я не заставилъ быковъ растоптать ихъ ногами, растерзать на тысячу кусковъ! Не слѣдовало отпускать ихъ живыми съ моего поля!

— Замолчи, замолчи! — сказалъ священникъ строго. — Я не могу допустить такія рѣчи въ своемъ домѣ. Успокойся!

Адонъ поднялъ голову; его глаза горѣли огнемъ; его лицо было темно-красное.

— Какъ, ваше преподобіе! Вы говорите мнѣ, что у насъ отнимутъ рѣку, и вы хотите, чтобы я оставался къ этому равнодушенъ! Это не въ природѣ человѣка — сносить спокойно такую несправедливость. Отнять Эдеру! Отнять воду! Лучше пусть они перерѣжутъ намъ глотки! Какъ! бѣднягу, который стянетъ нѣсколько гроздей съ виноградника, или нѣсколько яицъ, называютъ воромъ и гонятъ на каторгу, а грабежъ, подобный этому, нужно переносить молча, потому что грабители одѣты въ тонкое сукно! Этого не будетъ, этого не будетъ… я клянусь, что этого никогда не будетъ, пока я живъ! Рѣка моя. Мы властвовали здѣсь триста лѣтъ или даже дольше; вы мнѣ сами такъ разсказывали. Это записано на пергаментѣ. Я постою за себя.

Донъ Сильверіо молчалъ; его мучили угрызенія совѣсти. Это онъ разсказалъ Адону… безъ него онъ прожилъ-бы и умеръ, ни о чемъ не догадываясь… Но вѣдь онъ думалъ облагородить жизнь этого юноши, пробудивъ въ немъ болѣе возвышенныя стремленія и честолюбіе, которыя подстрекнули-бы его примѣнить свои способности на болѣе широкомъ поприщѣ…

Онъ никогда не видѣлъ этого молодого человѣка такимъ свирѣпымъ и запальчивымъ; обыкновенно онъ считалъ его, наоборотъ, черезчуръ спокойнымъ, долготерпѣливымъ, почти недоступнымъ гнѣву… Но, подъ дѣйствіемъ нестерпимой угрозы, кровь, дремавшая въ Адонѣ, заклокотала; свирѣпый нравъ владѣтельныхъ лордовъ Рушино обнаружилъ свою страстность и непреклонность; передъ нимъ теперь былъ не крестьянинъ собственникъ Терра-Верджина, но наслѣдникъ помѣстныхъ владѣній Рокка.

— Это не только отъ того, что я разсказалъ ему объ его происхожденіи, — думалъ священникъ. — Если бы онъ и не зналъ ничего, кровь все-таки сказалась-бы, и прошлое сталобы за себя.

— Я отъ всей души сочувствую тебѣ, сынъ мой, и страдаю вмѣстѣ съ тобою. Потому что если эти иностранцы отнимутъ у насъ воду рѣки, что станется съ моей бѣдной, всѣми оставленной паствой, и безъ того уже слишкомъ несчастной? Въ своемъ отчаяніи ты будешь не одинъ, Адонъ. Но не будемъ терять надежды слишкомъ поспѣшно. Это предпріятіе только въ зародышѣ, оно, быть можетъ, никогда не будетъ приведено въ исполненіе. Было уже много такихъ проектовъ… Здѣсь имъ придется, навѣрно, столкнуться съ неоспоримыми правами, которыя имъ нельзя будетъ нарушить безнаказанно. Не падай духомъ, имѣй терпѣніе!

Онъ замолчалъ, увидавъ, что въ первый разъ, съ тѣхъ поръ, какъ они знали другъ друга, Адонъ не слушалъ его.

Адонъ смотрѣлъ вверхъ на золотую, полную луну, висѣвшую въ темно-синемъ небѣ, какъ-бы въ рамкѣ изъ листьевъ и лозъ винограда.

— Рѣка моя, — проговорилъ онъ. — Мы съ ней какъ-бы братья. Они убьютъ меня прежде, чѣмъ тронутъ воду.

— Онъ сойдетъ съ ума или совершитъ какое-нибудь страшное преступленіе, — думалъ его другъ, смотря на него. — Мы должны пустить въ ходъ всѣ рычаги и напречь всѣ силы, чтобы противодѣйствовать этому проекту, чтобы не допустить этого грабежа. Но если хищники видѣли золото, кто удержитъ ихъ руки!..

Онъ всталъ и положилъ руку на плечо Адона.

— Сегодня вечеромъ ты неспособенъ къ спокойному обсужденію этой бѣды. Иди домой, сынъ мой. Ступай въ свою комнату. Не говори ничего матери, помолись и усни. Утромъ приходи ко мнѣ, и мы поговоримъ о мѣрахъ, которыя возможно будетъ предпринять, чтобы заставить разслѣдовать этотъ вопросъ и противодѣйствовать ему. Мы очень бѣдны, но и мы не совсѣмъ-же безпомощны. Только безъ запальчивости. Ты вредишь себѣ и портишь правое дѣло дикими угрозами. Прощай, сынъ мой, ступай домой.

Продолжительная привычка повиноваться старшему и инстинктивная покорность характера побудили Адона подчиниться; онъ вздохнулъ медленно и глубоко, и кровь отхлынула отъ его лица.

Не сказавъ ни слова, онъ повернулся отъ стола и вышелъ изъ дома священника. Стояла ночь во всемъ великолѣпіи бѣлаго луннаго свѣта…

VII.

Донъ Сильверіо придвинулъ къ себѣ неоконченное письмо къ настоятелю; молодой послушникъ, который утромъ долженъ былъ захватитъ его съ собою въ Санъ-Бедо, спалъ, въ маленькой комнаткѣ наверху. Но донъ Сильверіо не могъ писать, онъ былъ слишкомъ взволнованъ и озабоченъ. Хотя онъ говорилъ спокойно, но, въ сущности, онъ былъ полонъ тревожныхъ мыслей, какъ о приближающемся несчастій, такъ и о послѣдствіяхъ его для прихожанъ и, главнымъ образомъ, для Адона.

Онъ всталъ изъ за письменнаго стола и погасилъ лампу. Приказавъ своей маленькой собачкѣ лежать спокойно на своемъ стулѣ, онъ направился къ двери, черезъ которую изъ дома могъ пройти на церковную колокольню и [въ церковь, не выходя на улицу. Затѣмъ онъ взобрался еще разъ по лѣстницѣ колокольни, освѣщая себѣ путь деревянными спичками, которыя онъ зажигалъ отъ времени до времени, такъ какъ лунный свѣтъ не проникалъ черезъ узкія амбразуры въ стѣнѣ. Но онъ такъ хорошо зналъ эту дорогу, что могъ по гнилымъ ступенькамъ пройти весь путь вверхъ и внизъ дщіе въ полной темнотѣ; такимъ образомъ, онъ добрался благополучно до верхней площадки колокольни, хотя одинъ невѣрный шагъ могъ бы стоить ему жизни.

Онъ стоялъ тамъ и смотрѣлъ на освѣщенную луной картину, которая развертывалась передъ нимъ внизу, далеко отъ крышъ и стѣнъ села къ открытымъ полямъ и рѣкѣ… При свѣтѣ луны воды Эдеры и каменистое шоссе стараго моста въ видѣ арки вырисовывались чрезвычайно отчетливо. На мосту медленно двигалась человѣческая фигура; онъ зналъ, что это былъ Адонъ, который шелъ къ своему дому.

Хотя въ настоящее время надъ нимъ еще не тяготѣло сознаніе немедленной катастрофы, но будущее страшило его… Отнять рѣку значило лишить все населеніе того немногаго, что дѣлало жизнь ихъ сносной и доставляло имъ средства къ существованію. Ея зимніе разливы питали поля, и единственная мельница округа работала огромными колесами въ ея водахъ. Если рѣка будетъ выхвачена изъ своего русла выше Рушино, вся эта часть долины превратится въ пустыню.

Жизнь и безъ того уже была тяжелымъ бременемъ для человѣческихъ созданій, копошившихся среди этихъ красивыхъ декорацій, на которыя онъ смотрѣлъ теперь.

— Не дай Богъ! Отврати, Боже, эту ужасную несправедливость, — проговорилъ онъ, стоя съ обнаженной головою подъ звѣзднымъ небомъ.

Когда какая нибудь крупная общественная сила поражаетъ населеніе отдѣльнаго глухаго уголка, этотъ ударъ непонятенъ ему ни по своему значенію, ни по источнику, изъ котораго онъ происходитъ, такъ же, какъ для скотины непонятенъ ударъ молніи, поражающій ее въ стойлѣ. Даже донъ Сильверіо, со всѣмъ своимъ классическимъ образованіемъ и археологической ученостью, имѣлъ смутное понятіе о средствахъ и способахъ, которые пускались въ ходъ, когда задумывалось и приводилось въ исполненіи какое нибудь предпріятіе; міръ торговли и спекуляцій такъ же далекъ отъ ученаго и отшельника, какъ кольца Сатурна или Солнце Альдебарана. Его механизмъ, его намѣренія, его образъ дѣйствій, его происки въ банкахъ и администраціи — все это для людей, живущихъ въ сельскомъ уединеніи, вдали отъ суетной и болтливой толпы совершенно незнакомо; самый языкъ биржи не имѣетъ для нихъ большаго смысла, чѣмъ стукъ колесъ или ревъ паровоза.

Онъ стоялъ и смотрѣлъ съ замираніемъ сердца на освѣщенную луною землю и на извилистое теченіе рѣки, которая была то серебристой въ освѣщеніи, то черной во мракѣ, гдѣ она неслась черезъ верескъ и ивнякъ подъ исполинскими грудами Этрускаго хребта. Ему казалось это такъ-же ужасно, какъ и Адону; но не казалось абсолютно невозможно, потому что онъ зналъ больше людей, зналъ ихъ неразборчивость и неимовѣрную алчность. Если бѣшенство спекуляціи видѣло въ похищеніи Эдеры желанную добычу, въ такомъ случаѣ Эдера была приговорена, подобно дочери Эдипа или дочери Іевѳая.

Адонъ перешелъ черезъ мостъ, но остановился на берегу.

«Помолись и усни!» — были послѣднія слова дона Сильверіо. Но Адону казалось, что ни молитва, ни сонъ никогда больше не вернутся къ нему до тѣхъ поръ, пока это страшное несчастіе будетъ висѣть надъ нимъ и надъ водами Эдеры.

Онъ провелъ первую половину этой лѣтней ночи, бродя безцѣльно взадъ и впередъ по своему берегу, слѣпой къ красотѣ луннаго свѣта, глухой къ пѣснямъ соловьевъ и только съ одной неотвязной мыслью въ головѣ.

Въ часъ ночи онъ вернулся домой и вошелъ въ свое жилище черезъ маленькую входную дверь сзади дома, которой онъ пользовался въ рѣдкіе случаи позднихъ возвращеній. Онъ зажегъ спичку, прошелъ наверхъ въ свою комнату и, одѣтый, бросился на постель. Его мать прислушивалась къ его возвращенію, но не вошла къ нему. Она знала, что онъ уже мужчина и долженъ быть предоставленъ собственной волѣ.

— Что это съ Адономъ? Почему его нѣтъ дома? — спросила старая Джіана. Клелія Альба сама была встревожена его отсутствіемъ въ такой поздній часъ, но она отвѣтила:

— Захочетъ сказать, такъ скажетъ самъ… Нескромные вопросы вызываютъ лживые отвѣты. Я никогда не спрашивала его съ тѣхъ поръ, какъ надѣла на него штаны.

Джіаца ворчала себѣ подъ носъ, возмущенная; для нея онъ казался все еще ребенкомъ; она помнила его рожденіе на блестящихъ пескахъ Эдеры.

Онъ не могъ заснуть и прислушивался все время къ отдаленному журчанію потока. На разсвѣтѣ женщины проснулись. Нерина сбѣжала внизъ по крутой каменной лѣстницѣ и выпустила находившихся на ея попеченіи куръ. Джіана направилась къ колодцу на дворѣ съ мѣднымъ кувшиномъ и ведромъ. Клелія Альба рѣзала большими ломтями хлѣбъ на кухонномъ столѣ и подвѣсила на цѣпи, надъ огнемъ очага, котелъ съ кукурузою… Адонъ былъ не въ состояніи дожидаться ихъ привѣтствій, разспросовъ, вниманія. Въ первый разъ въ, продолженіи двадцати четырехъ лѣтъ своей жизни онъ вышелъ изъ дома, не сказавъ ни слова матери, и опять направился къ рѣкѣ…

Нерина возвратилась изъ курятника съ озабоченнымъ лицомъ.

— Мадама Клелія, — сказала она смущенно, — Адонъ ушелъ, не накормивъ и не напоивъ быковъ. Могу я сдѣлать это за него?

— Справишься ли ты съ ними, дѣвочка?

— О да, конечно, они меня любятъ.

— Хорошо, только будь осторожна.

— Она хорошая дѣвочка! — сказала Джіана. — Скотина не тронетъ ее. Скотъ знаетъ своихъ друзей.

Клелія Альба не сказала ни слова по поводу отсутствія Адона. Но тѣмъ болѣе она волновалась. Никогда, съ тѣхъ поръ, какъ онъ сталъ способенъ къ работѣ, онъ не отсутствовалъ въ рабочіе часы.

— Дай только Богъ, — думала она, — чтобы имъ не завладѣла женщина.

Адонъ едва ли зналъ, что онъ дѣлалъ; онъ походилъ на человѣка, котораго ударили по головѣ. Онъ брелъ машинально черезъ поля и Спустился внизъ къ рѣкѣ, на то мѣсто, гдѣ привыкъ купаться съ дѣтства. Онъ снялъ съ себя одежду и вошелъ въ воду, которая послѣ ночи была холодна, какъ снѣгъ. Холодная струя бѣгущаго потока, охвативъ его тѣло, заставила его, до нѣкоторой степени, опомниться. Онъ плылъ внизъ по теченію въ тѣни ранняго утра. Воздухъ былъ полонъ аромата дикой розы и цвѣтущаго тимьяна; онъ повернулся на спину и отдался теченію; между нимъ и небомъ пронесся ястребъ; церковный колоколъ благовѣстилъ къ ранней обѣднѣ. Затѣмъ, когда солнце стало теплѣе, онъ сталъ бѣгать по берегу, чтобы движеніемъ обсушить свое тѣло, какъ это было у него въ привычкѣ. Онъ все еще былъ какъ бы въ оцѣпенѣніи подъ вліяніемъ охватившаго его страха, но вода его прохладила и подкрѣпила.

Онъ забылъ мать, хозяйство, ожидавшую его работу; всѣ его мысли были поглощены этимъ новымъ ужасомъ, неизвѣстно кѣмъ задуманнымъ и откуда появившимся на пути его. Счастливый въ своемъ невѣдѣніи, потокъ струился, напѣвая у его ногъ, какъ пѣлъ соловей въ чащѣ акацій; его коричневая горная вода дѣлалась зеленой и прозрачной, проходя надъ затопленной травой и серебристымъ пескомъ.

Какъ могли эти хищники задумать отнять ее у страны, на которой она родилась?

Какъ могъ кто либо осмѣлиться схватить ее, задержать и употребить ее на унизительное дѣло? Она жива, она свободна, — это существо драгоцѣнное, драгоцѣннѣе золота и, брильянтовъ. Драгоцѣнные камни и золото охраняются закономъ. Развѣ законъ не могъ защитить Эдеру?

— Что нибудь надо дѣлать, — сказалъ онъ самъ себѣ. — Но что именно?

Никогда до сихъ поръ не испытывалъ онъ такихъ свирѣпыхъ побужденій, какія пробудились въ немъ теперь. Донъ Сильверіо казался ему трусливымъ и равнодушнымъ къ чудовищнымъ замысламъ этихъ иностранцевъ. Онъ зналъ, что священнику не подобаетъ предаваться гнѣву; и, однако, ему казалось, что въ этомъ случаѣ даже священникъ долженъ былъ бы придти въ ярость; бываетъ гнѣвъ святой.

Одѣвшись, онъ продолжалъ стоять и смотрѣть внизъ на скользящій потокъ.

Слабый, надтреснувшій голосъ позвалъ его съ противоположнаго берега.

— Адонъ, родный, что значатъ эти росказни?

Говорившій — былъ старикъ восьмидесяти лѣтъ слишкомъ, уроженецъ Рушино, нѣкій Патриціо Камби, который былъ все еще въ силахъ рѣзать камышъ и тальникъ и содержалъ этимъ дочь вдову и ея маленькихъ дѣтей.

— Какія росказни? — сказалъ Адонъ, не желая отвлекаться отъ собственныхъ мрачныхъ мыслей. — Какія росказни, Тризіо?

— Будто они собираются тронуть рѣку, — отвѣтилъ старикъ. — Они не могутъ сдѣлать этого, не правда-ли?

— А что-же ты слышалъ?

— Будто они хотятъ тронуть рѣку.

— Какимъ образомъ?

— Богъ или чортъ знаетъ какъ. Телѣга, запряженная четверней, подъѣхала къ намъ въ лѣсу, совсѣмъ близко, тамъ, около дома Руффо, и кучеръ сказалъ Руффо, что господа, которыхъ онъ привезъ, пріѣхали по дорогѣ изъ того города, что у моря… я забылъ, какъ онъ называется… чтобы посмотрѣть рѣку, вотъ эту, нашу рѣку; и что онъ привозилъ другихъ господъ недѣли двѣ или болѣе тому назадъ — по тому же дѣлу, и что они измѣряли ее въ длину и глубину и намѣреваются такъ или иначе завладѣть ею; но больше Руффо не могъ ничего узнать; я полагалъ, что ты знаешь, потому что эта часть, если и принадлежитъ кому нибудь, то только тебѣ; часть, которая протекаетъ черезъ Терра-Верджина…

— Да, она моя, — отвѣтилъ Адонъ, медленно выговаривая каждое слово. — Она моя здѣсь, но было время, когда она была нашей отъ ея истоковъ и до моря.

— Да, конечно, она наша! — сказалъ старый Тризіо Камбо, не понявъ его. Онъ нѣкогда былъ человѣкомъ высокаго роста, но теперь сгорбился почти на половину; лицо его было шаршавое, сморщенное и коричневое, какъ орѣхъ, онъ представлялъ почти скелетъ, но глаза его были все еще прекрасны, и въ нихъ все еще горѣлъ огонь. Въ молодости онъ былъ гарибальдійцемъ.

— Она наша, — повторилъ Тризіо. — По крайней мѣрѣ, если бѣднякамъ принадлежитъ что нибудь. Что ты скажешь на это, Адонъ?

— Многое принадлежитъ бѣднякамъ, но другіе все отнимаютъ у нихъ, — сказалъ Адонъ. — Ты видѣлъ, Тризіо, какъ ястребъ хватаетъ воробья. На бѣдняковъ обращаютъ не больше вниманія, чѣмъ на воробьевъ.

— Но вода — даръ Божій, — сказалъ старикъ.

Адонъ молчалъ.

— Что можемъ мы сдѣлать, — продолжалъ Тризіо, вытирая росу съ своего серпа. — Кто изъ насъ знаетъ что нибудь? Кому до этого какое дѣло? Если богатымъ рѣка понадобится, они возьмутъ ее, будь они прокляты!..

Адонъ ничего не отвѣтилъ. Онъ зналъ, что это было такъ всюду, по всей землѣ.

— Мы знаемъ не больше, чѣмъ птицы, запутавшіяся въ тенетахъ, — сказалъ Тризіо. — Они придутъ и сдѣлаютъ, что имъ нужно.

Адонъ поднялся съ травы. — Я пойду, повидаю Руффо, — сказалъ онъ. Онъ былъ радъ что нибудь дѣлать.

— Руффо не знаетъ больше ничего, — сказалъ Тризіо сердито. Кучеръ не могъ сказать ничего больше.

Адонъ не обратилъ вниманія на его слова и началъ пробираться черезъ густую чащу спутаннаго вереска. Онъ думалъ, что, быть можетъ, Руффо, человѣкъ, который дѣлалъ деревянные башмаки, обручи на бочки и выстрагивалъ изъ каштаннаго дерева тычинки для винограда, могъ сообщить ему больше, чѣмъ онъ разсказалъ старому Тризіо; можетъ быть, онъ будетъ, по крайней мѣрѣ, въ состояніи указать ему, съ какой стороны и въ какой формѣ надвигалось это бѣдствіе надъ ихъ долиной, подобно градовой тучѣ, которая виситъ и затѣмъ разражается надъ безпомощными полями и беззащитными садами, убивая внезапно, птицъ и весенній цвѣтъ.

Когда онъ былъ въ Ломбардіи, онъ видѣлъ однажды въ работѣ большую паровую машину, очищавшую пустошь отъ заросли, обращая ее въ пашню. Онъ вспомнилъ, какъ огромная машина съ огнемъ и дымомъ прокладывала себѣ путь черезъ верескъ, папоротникъ, кусты дикихъ розъ и мирты, вырывала ихъ и отбрасывала въ сторону, разрушала и давила насѣкомыхъ, птицъ, зайцевъ, полевыхъ мышей, куницъ и ежей въ ихъ норахъ… Не то же ли сдѣлаютъ они теперь и съ долиной Эдеры? Если они возьмутъ рѣку, то не пощадятъ земли… Ему вспомнилась бѣлая куница, которая ухватилась зубами за одно изъ желѣзныхъ колесъ машины… колесо переѣхало по ней и превратило ее въ массу крови и шерсти. Онъ былъ такъ же свирѣпъ и безпомощенъ, какъ эта куница.

Когда онъ прошелъ четыре мили, которыя раздѣляли Терра-Верджина отъ каштановыхъ лѣсовъ, онъ только и услыхалъ отъ Руффо, что господа пріѣзжали изъ Терамо изслѣдовать воды Эдеры; что они собираются отвести ее въ сторону, и что человѣкъ, который привозилъ ихъ, больше ничего не могъ объяснить ему.

— Съ ними было четыре лошади, и мнѣ нечего было дать имъ, кромѣ воды и травы, — сказалъ бочаръ. — Они пріѣзжали третьяго дня, ночевали здѣсь и уѣхали сегодня утромъ. Заплатили они мнѣ хорошо, даже очень хорошо. Я сдѣлалъ для нихъ все, что могъ. Отсюда до Терамо, конечно, будетъ верстъ тридцать пять или даже и всѣ сорокъ. Они ѣхали по старой почтовой дорогѣ; но вы знаете, что тамъ, гдѣ она проходитъ лѣсомъ, она вся заросла и пришла въ запустѣніе. Во времена моего дѣдушки, это была прекрасная, проѣзжая дорога, съ почтовыми станціями черезъ каждыя десять миль, что, впрочемъ, нисколько не препятствовало грабежамъ… но въ наше время она рѣшительно никому не нужна, потому что, теперь никто здѣсь не ѣздитъ. Кучеръ былъ очень сердитъ и говорилъ, что онъ не зналъ этого и что его надули.

Адонъ слушалъ съ досадой болтливаго Руффо, подчеркивавшаго каждую свою фразу ударомъ маленькаго молотка по башмаку. Онъ потратилъ все утро, не узнавъ ровно ничего, и чувствовалъ себя, какъ человѣкъ, заблудившійся ночью въ незнакомомъ пустынномъ мѣстѣ; онъ не могъ найти нити, не видѣлъ просвѣта. Быть можетъ, если онъ отправится въ приморскій городъ, въ которомъ было окружное управленіе, бнъ что нибудь и услышитъ тамъ.

Но онъ никогда не разставался съ долиной Эдеры, кромѣ короткаго времени, когда отбывалъ воинскую повинность. Онъ почувствовалъ, что у него не было ни средствъ, ни знакомствъ, ни знаній, которыя дали бы ему возможность проникнуть въ тайну этого проекта. Онъ не зналъ даже, кто были его иниціаторы и какую цѣль преслѣдовала ихъ спекуляція. Управленіе округомъ находилось въ портовомъ городѣ Адріатики, производившемъ значительную торговлю съ берегами Далмаціи и Греціи, но онъ едва ли зналъ даже его названіе… Что пользы въ томъ, что въ жилахъ его текла воинственная кровь? Онъ не могъ поразить незримаго врага.

— Не накликай бѣды, — сказалъ Руффо сочувственно. — Я могъ не понять кучера. Вѣдь не схватятъ-же они рѣку!.. Какъ могли бы они это сдѣлать? Вода скользитъ межъ пальцевъ. Гдѣ она текла съ начала міра, тамъ она и будетъ течь до страшнаго суда. Пусть ихъ смотрятъ, пусть ихъ болтаютъ!.. Они не могутъ схватить ее.

Но разумъ Адона не позволялъ ему утѣшаться такими соображеніями.

Онъ имѣлъ нѣкоторое понятіе о гидравликѣ, зналъ, что значитъ канализація, и какую помощь она оказываетъ передвиженію и торговлѣ; онъ видѣлъ гидравлическія работы на По, на Эчи и на Минчіо; онъ слышалъ о томъ, какъ Велина была порабощена сталелитейнымъ заводомъ въ Нарни, въ Лоди онъ видѣлъ плѣнную Адду, а въ Мантуѣ озера, заключенныя въ оковы; онъ читалъ о водахъ, отнятыхъ у Монтъ Аміата, и не особенно далеко отъ него, въ Абруццо, находилась безпомощная Фушина, которая была высушена богатыми предпринимателями изъ Рима.

Изъ прошлаго онъ зналъ также достаточно о томъ, какъ воду заставляли подчиняться волѣ Римскаго консульства и Римской имперіи, зналъ о мраморныхъ водопроводахъ, бросавшихъ тѣни своихъ арокъ на страну, и о томъ, какъ провинціи въ продолженіи двухъ тысячъ лѣтъ были изрѣзываемы тунелями, мостами и каналами для ирригаціи… Онъ не могъ слѣпо обманывать себя, какъ дѣлали это неграмотные люди; онъ зналъ, что если торговля, которая заступила мѣсто Цезарей и сдѣлалась властительницей міра, желаетъ пріобрѣсти воды Эдеры, рѣка потеряна для него и для его родного дома.

«Какъ сказать объ этомъ матери?» — спрашивалъ онъ себя, возвращаясь назадъ черезъ благоухающую, безлюдную мѣстность. Онъ стыдился собственной безпомощности и невѣжества. Если бы отвага могла послужить къ чему нибудь, онъ не имѣлъ бы затрудненій; но здѣсь требовалось только знаніё свѣта и техническія свѣдѣнія, а онъ обладалъ ими не болѣе, чѣмъ форели въ рѣкѣ.

Когда онъ приблизился къ дому, съ трудомъ прокладывая себѣ путь сквозь перепутавшійся папоротникъ и верескъ, которыхъ лѣтъ двадцать уже никто не касался, онъ увидалъ приближавшуюся къ нему высокую, стройную фигуру дона Сильверіо; медленно пробиравшаяся сквозь верескъ его маленькая собачка спугнула своимъ лаемъ лѣсного голубя.

— Дома безпокоятся о тебѣ, — сказалъ донъ Сильверіо нѣсколько сурово. — Развѣ хорошо причинять матери тревогу.

— Я знаю, что не хорошо, — возразилъ Адонъ, — но я не могу видѣть ее и не разсказать ей… А какъ скажу я ей объ этомъ?

— Женщины переносятъ горести мужественнѣе, чѣмъ мужчины, — сказалъ священникъ. — У нихъ больше терпѣнія къ страданіямъ, чѣмъ у насъ. Я кое-что сказалъ ей, но мы не должны еще отчаиваться, такъ какъ не знаемъ ничего достовѣрно.

— Вы сказали матери?

— Я разсказалъ ей, что тебя тревожитъ и заставляетъ бросать свою работу. Дѣвочка кормила скотину.

Адонъ вспыхнулъ, почувствовавъ невысказанное порицаніе.

— Ваше преподобіе, — сказалъ онъ тихо, — если эта проклятая вещь случится, что станется тогда съ нами? Что вчера вечеромъ я сказалъ сгоряча, я повторяю сегодня, обдумавъ хладнокровно.

— Въ такомъ случаѣ ты неправъ и можешь превратить несчастіе въ проклятіе. Люди дѣлаютъ это часто.

— Это больше, чѣмъ несчастіе.

— Можетъ быть. Однако, бываютъ и большія горести. Если бы, напримѣръ, тебя поразила слѣпота?

— Нѣтъ, тогда я все же могъ бы слышать журчаніе бѣгущей рѣки.

Донъ Сильверіо взглянулъ на него. Безсонный взглядъ молодого человѣка выражалъ упорную рѣшимость, и священникъ понялъ, что въ этомъ состояніи онъ былъ недоступенъ доводамъ. Можетъ быть, для этого и придетъ время, но онъ боялся, что оно придетъ не скоро. Жизнь Адона была подобна жизни кустовъ вереска: она не вынесла бы пересадки; мѣсто ея рожденія — ея могила.

— Пойдемъ назадъ къ твоей матери, — сказалъ онъ. — Зачѣмъ ты избѣгаешь ее? Что чувствуешь ты, то чувствуетъ и она. Зачѣмъ оставлять ее одну?

— Хорошо, я пойду домой, — сказалъ Адонъ.

— Да, пойдемъ. Ты долженъ понять, что пока нельзя ничего ни сдѣлать, ни узнать. Когда что нибудь новое будетъ извѣстно въ Санъ-Бедо, они дадутъ мнѣ знать. Настоятель — человѣкъ, на котораго можно положиться.

Адонъ повернулся къ нему почти свирѣпо; его взглядъ былъ полонъ вражды и злобы.

— И я долженъ продолжать жить такимъ образомъ? Ничего не зная, ничего не слыша, ничего не дѣлая, чтобы защитить воду, которая дорога мнѣ, и землю, которая есть моя собственность? Что станется съ землею безъ рѣки? Вы забываете это, сударь, вы забываете!..

— Нѣтъ я не забываю, — сказалъ донъ Сильверіо, нисколько не обидѣвшись. — Но я напоминаю о благоразуміи. Что ты можешь сдѣлать? Ты думаешь, можетъ быть, что до тебя никто не былъ никогда обиженъ? Или, что здѣсь пострадаешь только ты одинъ? Село тоже будетъ разорено. Ты чувствуешь только за одного себя.

Адонъ, казалось, не слушалъ его. Онъ былъ, какъ человѣкъ въ лихорадкѣ, который видитъ рядъ образовъ и не можетъ видѣть ничего другого.

— Ваше преподобіе, — сказалъ онъ внезапно, — почему бы вамъ не поѣхать въ Римъ?

— Въ Римъ? — повторилъ священникъ съ удивленіемъ.

— Только тамъ можно узнать правду объ этомъ дѣлѣ, — сказалъ Адонъ. — Иниціаторы этого предпріятія должны представить свой проектъ въ Римъ, чтобы получить, смотря по усмотрѣнію правительства, или его разрѣшеніе, или запрещеніе. Всѣ эти дѣла приводятся въ осуществленіе взятками, интригами и связями. Безъ разрѣшенія высшихъ сферъ они не могутъ быть приведены въ исполненіе. Мы здѣсь даже не знаемъ, кто покупаетъ или продаетъ насъ.

— Нѣтъ, мы не знаемъ, — сказалъ донъ Сильверіо и при этомъ подумалъ про себя: — когда старая кляча покупается живодеромъ на мясо, какое дѣло ей до его имени или до цѣны, которую за нее дали?

— Ваше преподобіе, — сказалъ Адонъ со страстною мольбою. — Съѣздите въ Римъ, прошу васъ. Вы, какъ человѣкъ образованный, имѣете возможность встрѣтить людей образованныхъ. Я поѣхалъ бы и самъ, я уѣхалъ бы еще вчера вечеромъ… но, попавши туда, я буду знать не больше, чѣмъ затерявшаяся собака, куда надо идти и у кого справляться. Они увидятъ, что я деревенскій парень. Они закроютъ передъ моимъ носомъ двери. Но къ вамъ всѣ отнесутся съ уваженіемъ, никто не осмѣлится насмѣхаться надъ вами. Вы имѣете возможность и средства узнать, кто поддерживаетъ этотъ проектъ, какъ далеко онъ подвинулся и какіе шансы на то, чтобы его разстроить. Поѣзжайте, умоляю васъ!

— Ты удивляешь меня, сынъ мой, — сказалъ донъ Сильверіо. — Мнѣ ѣхать въ Римъ? Я не выѣзжалъ изъ этой провинціи уже восемнадцать лѣтъ. Я — ничто. Я не имѣю голоса. Я не имѣю ровно никакого значенія. Я — бѣдный сельскій священникъ, похороненный здѣсь въ наказаніе…

Онъ вдругъ остановился, потому что до сихъ поръ въ продолженіи восемнадцати лѣтъ у него ни разу не вырвалась ни одна жалоба на несправедливость, отъ которой онъ страдалъ.

— Поѣзжайте, поѣзжайте! — сказалъ Адонъ. — Вы внушаете уваженіе. Вы образованны и знаете, какъ разыскать власть имущихъ и какъ говорить съ ними. Ступайте, ступайте! Пожалѣйте насъ всѣхъ, вашу бѣдную, безпомощную паству, которой угрожаетъ несчастіе.

Донъ Сильверіо молчалъ.

Былъ ли онъ въ самомъ дѣлѣ обязанъ отправиться въ столицу, какъ былъ обязанъ оставаться заключеннымъ въ стѣнахъ Рушино? Мысль эта пугала его.

Ему казалось невозможнымъ, чтобы онъ могъ снова вернуться къ жизни большого города, припомнитъ обычаи, разыскать знакомыхъ, двигаться въ суетѣ улицъ и ожидать въ переднихъ. Онъ зналъ, однако, что Адонъ былъ правъ. Только отъ людей общества и между ними, только въ большихъ центрахъ возможно было прослѣдить нить спекуляцій, подобныхъ той, которая угрожала долинѣ Эдеры.

Онъ зналъ также, что молодой человѣкъ самъ не могъ сдѣлать ничего, и несомнѣнно не добьется, чтобы его выслушали.

Крестьянинъ съ границы Абруццо, походившій на фигуру съ картины Джіоржіано, былъ бы, вѣроятно, арестованъ, какъ анархистъ, если бы попытался войти въ домъ важнаго сановника, или въ одно изъ присутственныхъ мѣстъ. Но поѣхать въ Римъ самому! Это пилигримство казалось ему возможнымъ развѣ только ради самой священной цѣли. Онъ чувствовалъ, что даже и камни Трастевера возстанутъ и будутъ смѣяться надъ нимъ, деревенскимъ священникомъ, обросшимъ мохомъ и плѣсенью за двадцать лѣтъ, проведенныхъ въ деревенской глуши. И помимо этого, посѣтить Римъ значило для него разбередить раны, давно зажившія. Тамъ прошла его юность, посвященная наукѣ, тамъ предавался онъ своимъ честолюбивымъ мечтамъ.

— Я не могу ѣхать въ Римъ, — сказалъ онъ рѣзко. — Не проси меня, я не могу ѣхать въ Римъ.

— Въ такомъ случаѣ я самъ поѣду, — сказалъ Адонъ, — и если ничто другое не удастся, я пройду силой во дворецъ короля и заставлю его себя выслушать.

— Стража схватитъ тебя и судьи засадятъ тебя въ одиночную камеру на всю жизнь! Не говори такихъ безумныхъ вещей. Что можетъ отвѣтить король, если бы даже онъ тебя выслушалъ? Онъ скажетъ, что объ этихъ вещахъ должны судить министры, префекты, землемѣры и инженеры, а не онъ и не ты. Будь благоразуменъ, Адонъ, не говори и не поступай, какъ глупецъ. Это первое горе, которое ты испыталъ въ жизни, и ты обезумѣлъ отъ него. Это вполнѣ естественно, мой бѣдный мальчикъ. Но ты преувеличиваешь опасность. Теперь, пока — она далеко. Она только еще простой проектъ.

— И я долженъ оставаться здѣсь, пахать землю въ молчаніи и бездѣйствіи до тѣхъ поръ, пока въ одинъ прекрасный день, безъ предупрежденія я увижу толпу людей, работающихъ надъ рѣкой, и оцѣнщиковъ, измѣряющихъ мои поля! Вы знаете, что дѣла эти дѣлаются такимъ образомъ. Вы знаете, что бѣдняковъ всегда оставляютъ въ невѣдѣніи до тѣхъ поръ, пока все не созрѣло для грабежа… Видите ли, ваше преподобіе, если вы поѣдете въ Римъ, я буду ждать такъ терпѣливо, какъ только могу, что бы вы тамъ ни узнали. Но если вы не поѣдете, я самъ поѣду.

— Я имѣю желаніе схватить тебя за горло, — сказалъ донъ Сильверіо съ раздраженіемъ, которое ему трудно было сдерживать. — Хорошо, я подумаю о томъ, что тебѣ хочется, и, если найду это возможнымъ и необходимымъ, если позволятъ мои средства и я получу разрѣшеніе на эту поѣздку, я поѣду въ Римъ, ради тебя и твоей матери. Я дамъ тебѣ знать о своемъ рѣшеніи позднѣе. Пойдемъ домой, — солнце уже низко. Женщины у тебя дома безпокоятся.

Адонъ молча слѣдовалъ за нимъ черезъ верескъ, цвѣтущее пространство котораго, краснѣя въ вечернемъ освѣщеніи, казалось какъ бы океаномъ яхонтоваго, цвѣта. Они больше не разговаривали до тѣхъ поръ, пока не дошли до границы Терра-Верджины.

Здѣсь донъ Сильверіо направился по тропинкѣ, шедшей черезъ пастбище къ мосту, а Адонъ повернулъ къ своему дому.

— Побереги свою мать. Говори съ ней кротко, — сказалъ священникъ, на что юноша кивнулъ головой въ знакъ согласія и повиновенія.

— Онъ поѣдетъ въ Римъ, — сказалъ про себя Адонъ, и онъ почти сожалѣлъ, что настаивалъ на этомъ путешествіи, потому что въ его собственныхъ жилахъ трепетала лихорадка безпокойства и ядъ страсти: онъ томился и жаждалъ дѣла. Въ немъ сказывался наслѣдникъ владѣтельныхъ князей рѣки.

VIII.

Какъ и бочаръ Руффо, Клелія Альба отнеслась къ извѣстію съ недовѣріемъ, — хотя пришла въ ужасъ отъ одной мысли объ этомъ.

— Это невозможно, — сказала она. Она видѣла здѣсь воду съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ была младенцемъ въ пеленкахъ.

— Это невозможно, — повторила она, — какой безбожникъ измѣнитъ русло, данное рѣкѣ небомъ?

Но она была глубоко огорчена, видя, какое впечатлѣніе эти опасенія производили на Адона.

— Я боялась, что тутъ женщина, — думала она, — но если это правда, то это хуже всякой непотребной женщины! Если они отнимутъ рѣку, земля погибнетъ. Она только и живетъ рѣкой,

— Рѣка наша собственность, насколько она прикасается къ полямъ нашимъ, — сказала она громко сыну, — но прежде, чѣмъ она стала нашей, она принадлежала землѣ. Разлучить воду съ землей, которая живетъ ею, было бы хуже, чѣмъ вырвать ребенка изъ чрева матери.

Адонъ не сказалъ ей, что для современныхъ предпринимателей вода не болѣе священна, чѣмъ земля. Она узнаетъ все это слишкомъ скоро, если злоумышленіе противъ Эдеры будетъ приведено въ исполненіе. Но онъ попытался получить отъ нея свѣдѣнія о томъ, какія. законныя права имѣютъ они на потокъ, и что думалъ объ этомъ отецъ его. Онъ хорошо зналъ, что какія бы ни были представлены имъ доказательства на древнее наслѣдственное право владѣнія, — они были бы отвергнуты, какъ фантастичныя и неубѣдительныя, но ихъ право на воду, вслѣдствіе обладанія Терра Верджиной, ни въ какомъ случаѣ не могло быть оспариваемо.

— Твой отецъ никогда ничего не говорилъ о водѣ, насколько я могу припомнить. Онъ находилъ лишнимъ говорить объ этомъ такъ же, какъ и о томъ, что ты его сынъ. Это вѣрно, что мы записаны въ округѣ, какъ владѣтели земли; мы платили за нее подати; а право на владѣніе рѣкою должно быть съ нею вмѣстѣ.

— То же говорю и я; по крайней мѣрѣ, на ту часть, которая протекаетъ черезъ наши поля, мы одни имѣемъ законное право, и за это право я буду бороться на смерть, — сказалъ Адонъ. — Право на рѣку принадлежитъ владѣльцу земли, черезъ которую рѣка протекаетъ.

— Но, сынъ мой, — замѣтила она съ мудрымъ благоразуміемъ, — какая бы опасность ни угрожала рѣкѣ, твой отецъ никогда не отступился-бы отъ земли. Если вслѣдствіе этихъ опасеній, ты начнешь относиться нерадиво къ своимъ полямъ, къ своимъ оливамъ, къ скотинѣ и виноградникамъ, ты повредишь себѣ больше, чѣмъ могъ-бы сдѣлать это твой злѣйшій врагъ Недѣля запущенной работы уничтожаетъ работу цѣлаго года. Я, Джіана и дѣвочка дѣлаемъ, что можемъ, но мы женщины, а Нерина еще молода.

— Безъ сомнѣнія вы правы, матушка, — отвѣтилъ Адонъ кротко. — Но что пользы подстригать и воздѣлывать виноградникъ, если въ сокахъ и корняхъ его сидитъ филоксера? Что пользы пахать эту землю, если она обречена погибнуть отъ жажды?

— Дѣлай свое дѣло добросовѣстно, — сказала мать, — и тогда, что-бы ни случилось, вина будетъ не наша.

Совѣтъ былъ здравый, но Адонъ потерялъ вмѣстѣ съ надеждой всякую охоту къ работѣ. Когда онъ глядѣлъ на зеленую воду, которая блестѣла сквозь вѣтви оливъ, руки его безсильно опускались, къ горлу поднимались рыданія… вся радость и весь миръ повседневной работы исчезли.

Онъ думалъ, все-таки, что никто не могъ оспаривать его исключительное право на обладаніе водами Эдеры тамъ, гдѣ она протекала черезъ его поля. Они не могли коснуться этой части ея, если бы даже завладѣли ею ниже, тамъ, гдѣ она протекала черезъ другія общины. Если бы они взяли ее выше земли его, выше моста въ Рушино, ея русло здѣсь высохло бы, и какъ его домъ, такъ и село были бы разорены. Ясное, неосязаемое право, которое онъ думалъ защищать во что бы то ни стало всѣми средствами, было его право сохранить рѣку, текущую черезъ его поля, неприкосновенной. Документы, доказывавшіе права его на обширныя, исчезнувшія владѣнія, могли быть безполезны, но скромное право крестьянскаго владѣнія казалось такъ же неотъемлемымъ, какъ право его матери на ея три нитки жемчуга; по крайней мѣрѣ, онъ такъ думалъ.

Права властелиновъ Рушино могли быть только призракомъ давнопрошедшаго, преданіемъ, исторіей, романомъ, но право крестьянъ собственниковъ Терра-Верджина должно быть уважено, если только существуетъ на землѣ какая нибудь справедливость, думалъ онъ, потому что оно опредѣленно, обозначено въ муниципальныхъ спискахъ Санъ-Беды. Первое, что, по его мнѣнію, надо было попытаться сдѣлать, это возбудить другихъ на защиту въ томъ же смыслѣ соотвѣтственныхъ правъ ихъ на Эдеруотъ ея истоковъ и до соединенія ея съ Адріатикой. Онъ былъ такъ наивенъ, что полагалъ, будто для полученія немедленнаго удовлетворенія достаточно было бы доказать, что потеря рѣки будетъ ихъ разореніемъ.

Между тѣмъ, донъ Сильверіо получилъ отъ своего друга, настоятеля Цертозы въ Санъ Бедѣ, второе письмо, заставившее его рѣшиться на путешествіе.

Письмо было длинное. Оно было изложено изящной латынью, но содержаніе его было непріятное. Въ немъ говорилось, что высоко-чтимый синдикъ Санъ Беды имѣлъ удовольствіе совѣщаться съ префектомъ округа, и въ ихъ бесѣдѣ обнаружилось, что проектъ работъ надъ Эдерой давно уже былъ хорошо извѣстенъ префекту, и что сей проектъ былъ одобренъ существующимъ правительствомъ, а значитъ — и всѣми правительственными чиновниками, что было вполнѣ естественно. Было признано, что община Санъ Беды не имѣла достаточно существенныхъ мѣстныхъ интересовъ и мѣстнаго права, чтобы противодѣйствовать проекту, такъ какъ подобное право имѣло бы характеръ монополіи, а никакая монополія не можетъ существовать въ участкѣ, которому принадлежитъ только часть рѣки: только одна пятая теченія ея находится въ округѣ, извѣстномъ подъ именемъ долины Эдеры. Вся Циркондарія, за исключеніемъ долины, отнесется, какъ полагаютъ, къ проекту сочувственно, что, какъ префектъ сообщилъ синдику, весьма естественно, такъ какъ онъ, въ широкомъ смыслѣ слова, весьма благопріятенъ для общихъ интересовъ страны.

«Вслѣдствіе этого, многоуважаемый и достопочтенный другъ», — писалъ настоятель цистерціанцевъ, — «его высокочтимое благородіе не видитъ для себя возможности оказывать оппозиціи этому дѣлу, какъ въ нашемъ Городскомъ совѣтѣ, такъ и въ областномъ; этой возможности не видитъ также и почтеннѣйшій судья нашъ; ибо, какъ вы знаете, двусмысленно и тягостно, какъ въ томъ, такъ и въ другомъ совѣтѣ, выражать взгляды, противные взглядамъ префекта.. Такъ что я боюсь, многоуважаемый и достопочтенный другъ, что не въ моей власти настаивать больше на этомъ дѣлѣ и боюсь также, что вашъ приходъ въ Рушино, будучи изолированъ, рѣдко населенъ и въ большей части своей необработанъ, будетъ представлять собою только весьма незначительный голосъ въ этомъ дѣлѣ, а въ такихъ случаяхъ въ соображеніе принимаются интересы большинства».

Донъ Сильверіо перечиталъ письмо два раза. Его безукоризненная латынь не могла замаскировать грубости истинно современной логики.

— Потому что насъ немного и мы бѣдны, и безсильны, — мы не имѣемъ правъ! — сказалъ онъ съ горечью. — Потому что вода приходитъ къ намъ отъ другихъ и уходитъ отъ насъ къ другимъ, — намъ нѣтъ до нея дѣла даже и на нашей землѣ!

Онъ не порицалъ своего пріятеля изъ Санъ Беды:

Цертоза могла быть закрыта, если бы ея обитатели пошли противъ господствующихъ властей. Но письмо, тѣмъ не менѣе, легло ему на сердце, какъ камень. Вся жестокость, узкость, равнодушіе къ интересамъ слабаго, грубое, тиранническое притѣсненіе со стороны сильныхъ ради ихъ личныхъ цѣлей, вся характеристика современнаго общества, казалось, нашла себѣ въ немъ отголосокъ и насмѣхалась надъ дономъ Сильверіо.

Не въ первый уже разъ въ своей жизни онъ наталкивался на желѣзную дверь корыстолюбія, формалистики и угнетенія и разбивалъ себѣ грудь…

У него была маленькая сумма денегъ, отложенная имъ на случай болѣзни и на похороны; это былъ единственный капиталъ, изъ котораго онъ могъ позаимствовать на поѣздку въ Римъ и на содержаніе свое тамъ, но денегъ было очень мало. Онъ провелъ большую часть ночи, раздумывая о томъ, какой путь указываетъ ему долгъ. Онъ говѣлъ, молился, исповѣдалъ свою душу, и ему показалось, наконецъ, что голосъ извнѣ какъ бы сказалъ ему: «возьми посохъ свой и иди». Путешествіе это пугало его, но онъ пріучилъ себя считать за грѣхт* то, къ чему склоняли его чувства. Ему было невыразимо тягостно отправиться въ шумъ, блескъ и толпу; онъ цѣплялся за свое уединеніе, какъ боязливое животное за свою нору; и именно поэтому онъ былъ убѣжденъ, что, ради этого дѣла, ему слѣдуетъ разстаться съ Рушино…

Онъ получилъ необходимое разрѣшеніе отлучиться отъ своего прихода, попросилъ одного молодого пріятеля изъ Санъ Беды замѣстить его въ селѣ; оставилъ свою маленькую собачку на попеченіе Нерины; положилъ свои скромныя сбереженія въ кожанный мѣшокъ, привязанный ремнями къ поясу, и на разсвѣтѣ пустился въ путь вдоль юго-западной части долины, чтобы пройти пѣшкомъ значительное пространство, отдѣлявшее его отъ мѣста, откуда два раза въ недѣлю отправлялась общественная карета на желѣзнодорожную станцію. Съ этой станціи онъ могъ взять билетъ въ Терни и далѣе въ Римъ.

Адонъ провожалъ его первую половину дороги, но они говорили мало. Адонъ не могъ забыть сдѣланнаго ему замѣчанія, а донъ Сильверіо былъ слишкомъ уменъ, чтобы бередить чувствительную рану или повторять совѣты, уже разъ отвергнутые.

У третьяго верстоваго столба онъ остановился и попросилъ молодого человѣка тономъ, въ которомъ звучало приказаніе, вернуться домой.

— Не оставляй земли свой ради меня, — сказалъ онъ. — Въ эту пору каждый часъ дорогъ. Ступай назадъ, сынъ мой! Я молюсь о томъ, чтобы принести тебѣ успокоеніе.

— Благословите меня, — сказалъ Адонъ покорно и всталъ на колѣни у края пыльной дороги. Его другъ исполнилъ просьбу; затѣмъ ихъ руки встрѣтились въ безмолвномъ прощаніи.

Солнце взошло. Молодой человѣкъ неохотно пошелъ обратно, оставивъ высокую темную фигуру священника на фонѣ утренняго освѣщенія; рѣка неслась съ правой стороны, протекая среди чащи акацій. Вскорѣ донъ Сьльверіо оставилъ берегъ потока и сталъ взбираться по неровной отвѣсной дорогѣ, которая, поднимаясь, шла на юго-западъ, черезъ дубовый лѣсъ въ горы, между Леонессой и Гранъ-Сассо, заброшенному селенію съ великолѣпными этрускимни римскими развалинами и жалкой гостиницей. Дрянной дилижансъ, отправлявшійся отсюда черезъ день, — единственный остатокъ прежней почтовой дѣятельности. Онъ пришелъ туда поздно вечеромъ, поужиналъ миской бобовой похлебки и отдохнулъ на лавкѣ. Дилижансъ не трогался въ путь раньше четырехъ часовъ пополудни. Когда наступилъ этотъ часъ, путешественниковъ, какъ голубей въ корзину, набили въ плотную, ветхую, громыхавшую колымагу, которую съ трудомъ тащили тощія лошади. Она двинулась черезъ лѣса, холмы и вдоль горныхъ ущелій такой грандіозности и красоты, какая попадается не часто на глаза образованнаго путешественника.

Переѣздъ занялъ семь часовъ, затѣмъ пришлось дожидаться еще пять часовъ поѣзда, шедшаго изъ Торни въ Римъ. Казалось, этотъ поѣздъ былъ еще медлительнѣе, чѣмъ дилижансъ. Онъ былъ биткомъ набитъ деревенскими парнями, отправлявшимися въ столицу для рекрутскаго набора; одни изъ нихъ были пьяны, другіе шумливы и задорны, или же молчаливы и угрюмы, всѣ вмѣстѣ представляли довольно печальную компанію. Пыльный, вонючій, прожареный солнцемъ вагонъ, открытый, безъ перегородокъ, съ зловоніемъ разгоряченнаго немытаго тѣла и облаками пыли, проникающими въ окна безъ стеколъ, казался дону Сильверіо адомъ, и онѣ вспоминалъ свою просторную спокойную комнату въ Рушино съ окошкомъ, обвитымъ виноградникомъ. Теперь она казалась ему потеряннымъ раемъ.

— Какими сумасшедшими, какими безумными идіотами мы показались бы Платону или Сократу, если бы они могли насъ видѣть! — думалъ уединенный философъ — То, что называется прогрессомъ, не представляетъ ли собою увеличивающагося безумія человѣческой жизни?

Онъ прислонился въ свой уголъ, сказалъ нѣсколько ласковыхъ словъ юношамъ, сидѣвшимъ около него, и чувствовалъ, будто каждая кость въ его тѣлѣ изломана, когда деревянная съ желѣзомъ клѣтка трясла его изъ стороны въ сторону. Поѣздъ остановился, наконецъ, среди кирпичей, извести, пошлости и безпорядка, гдѣ нѣкогда стояли бани Діоклетіана. Была уже ночь, когда онъ услышалъ возгласъ: «Римъ»!

Ни одинъ ученый классикъ не можетъ слышать этого слова безъ волненія. Въ немъ оно отозвалось острой болью, пробуждая безчисленныя личныя воспоминанія, вызывая изъ могилы цѣлый рядъ грезъ.

Онъ покинулъ его юношей, полнымъ стремленій, огня, отваги, вѣры, присущихъ возвышенному философскому темпераменту. Онъ возвращался въ него человѣкомъ, состарившимся прежде времени, изношеннымъ, измученнымъ, подавленнымъ, лишеннымъ бодрости, безъ будущности впереди, если не считать смерти.

Онъ вышелъ изъ вагона вмѣстѣ съ пріунывшими новобранцами и смѣшался съ этой пошлой, международной толпой, оскверняющей городъ Цезарей. Къ физической усталости и спазматической боли ноющаго позвоночника присоединились нравственныя и интеллектуальныя страданія, когда, чужой и одинокій, онъ подвигался вдоль новыхъ, незнакомыхъ ему улицъ, гдѣ только тамъ и сямъ гигантскія развалины, величественныя арки, мраморныя изображенія боговъ или пророковъ напоминали ему о «вѣчномъ городѣ», который онъ зналъ прежде.

Но онъ вспомнилъ миссію, для которой пріѣхалъ, и упрекнулъ себя за то, что поддался личному чувству скорби о собственной разбитой жизни.

— Я — невѣрующій служитель церкви и слабохарактерный другъ, — думалъ онъ, укоряя себя. — Я не долженъ ослаблять жалкій остатокъ силъ эгоизмомъ и сѣтованіями. Я пріѣхалъ сюда для Адона и Эдеры. Надо думать только о моей цѣли, а не о себѣ самомъ, или объ этомъ оскверненномъ городѣ!..

IX.

Наступило какъ разъ время пахать. Онъ всегда радовался своимъ прямымъ бороздамъ, такимъ прямымъ, что, казалось, они были отмѣряны линейкой По ровной поверхности, и ловкости, съ которой Орландо и Ринальдо подвигались на холмистой почвѣ, такъ искусно поворачиваясь на столь маломъ пространствѣ, прислушиваясь къ каждой модуляціи его голоса, такъ заботясь о томъ, чтобы не сломать вѣтвей плодовыхъ деревьевъ, не согнуть побѣговъ виноградниковъ, или не задѣть стволовъ оливъ.

— Добрые, дорогіе друзья мои, надежные товарищи и вѣрные слуги! — говорилъ онъ воламъ. Онъ оперся своими голыми руками на широкую бурую спину Орландо и опустилъ голову на руки, и онѣ сдѣлались влажными отъ скрытыхъ слезъ.

Быки стояли неподвижно, громко дыша черезъ раздутыя ноздри, хомуты на плечахъ ихъ скрипѣли, ихъ тѣло вздрагивало, терзаемое мухами. Нерина, которая мыла бѣлье въ Эдерѣ, вышла изъ оливовой рощи; она пріостановилась на нѣсколько секундъ, затѣмъ сняла съ головы на траву бѣлье и, сорвавъ нѣсколько листьевъ ковыля и папоротника согнала мухъ съ шеи воловъ. Адонъ вздрогнулъ, поднялъ голову, недовольный, что былъ застигнутъ такимъ образомъ, но, увидавъ, что непрошенный посѣтитель толико Нерина, онъ сѣлъ на краю пашни и сдѣлалъ видъ, что будто собирается полдничать.

— У васъ нѣтъ вина, — сказала дѣвочка. — Не сбѣгать ли мнѣ домой за фляжкой?

— Нѣтъ, милая моя, не надо. Если захочется пить, здѣсь есть вода, пока здѣсь еще есть вода! — проговорилъ онъ съ горечью, потому что мысль объ угрожавшемъ имъ страшномъ бѣдствіи начала преслѣдовать его съ постоянствомъ и неотступностью маніи.

Нерина продолжала обмахивать быковъ, отгоняя отъ нихъ мухъ. Она внимательно посматривала на него изъ за туловищъ животныхъ. Ее пугала скорбь, носившаяся въ воздухѣ. Никто не сообщилъ ей, какое несчастіе висѣло надъ Террой-Верджиной, а сама она вопросовъ никогда не задавала. Обѣ старыя женщины ей не повѣряли своихъ дѣлъ, она же не имѣла никакихъ сношеній съ немногочисленными жителями Рушино. Она видѣла, что было что-то неладное, но не могла угадать, что именно омрачало лобъ Мадонны Клеліи, дѣлало Джіану не въ духѣ и самого Адона скучнымъ и неспокойнымъ.

Видя его сидящимъ здѣсь и, вмѣсто того, чтобы ѣсть, — разбрасывающимъ хлѣбъ свой дикимъ голубямъ, слѣдовавшимъ за его плугомъ, она собралась съ мужествомъ и заговорила; онъ всегда былъ добръ къ ней, хотя и мало обращалъ на нее вниманія.

— Что такое васъ всѣхъ безпокоитъ? — спросила она. — Скажите мнѣ, Адонъ, я не такая дура, чтобы разболтать.

Онъ не отвѣтилъ. Что пользы въ словахъ? Нужно дѣйствовать.

— Адонъ, скажите мнѣ, — прошептала она, — что такое лежитъ камнемъ на всѣхъ васъ? Скажите мнѣ: зачѣмъ уѣхалъ донъ Сильверіо? Я никому не передамъ.

Въ словахъ ея звучала трогательная мольба, которая пробудила и растрогала его; въ нихъ слышалось сочувствіе, которое неспособно было критиковать или сомнѣваться и, въ силу отсутствія въ немъ разсудительности, дѣйствовало на больную душу успокоительно.

Онъ сообщилъ ей все то немногое, что зналъ самъ, и чего, главнымъ образомъ, опасался; въ разсказъ онъ вложилъ всю силу своего душевнаго волненія.

Дѣвочка облокотилась на огромное туловище быка и слушала, не прерывая ни словомъ, ни воплемъ.

Она не порицала его, какъ донъ Сильверіо, и не упрекала, какъ мать; она только слушала и въ глазахъ ея отражалось безконечное сочувствіе къ нему, болѣе краснорѣчивое, чѣмъ слова, слушала, не пытаясь остановить бѣшенства его проклятій или угрозъ мести, срывавшихся съ устъ его. У нея была несомнѣвающаяся, нераздѣльная, слѣпая вѣра, которая дорога такъ оскорбленной гордости и безпомощности человѣка въ горѣ, сознающаго что то, что онъ стремится сдѣлать, не будетъ одобрено закономъ или санкціонировано религіей. Эта вѣра выражалась въ ея глазахъ, въ ея поглощенномъ вниманіи, въ немногихъ взволнованныхъ фразахъ, вырвавшихся у нея; ея юное лицо дышало непреклоннымъ, суровымъ гнѣвомъ, присущимъ ея натурѣ.

— Нельзя ли прикончить этихъ людей? — сказала она тихимъ, но твердымъ голосомъ; она происходила отъ горцевъ, у которыхъ жизнь ставилась ни во что, а месть была дѣломъ чести.

— Мы не должны даже произносить подобныхъ словъ, — съ горечью промолвилъ Адонъ, въ ушахъ котораго все еще звучали слова порицанія дона Сильверіо. — Въ настоящее время все запрещено намъ, даже разговоры. Если мы дѣйствуемъ по праву, насъ засаживаютъ въ тюрьмы.

— Но что же вы будете дѣлать въ такомъ случаѣ?

— Теперь я дожидаюсь, пока не разузнаю больше. Эти вещи дѣлаются втихомолку или, по крайней мѣрѣ, украдкою отъ насъ. Убить этихъ людей, какъ ты бы хотѣла, дѣвочка, безполезно. Другіе, подобные имъ, займутъ мѣста ихъ. Искатели золота какъ муравьи: уничтожь тысячу, десятки тысячъ слѣдуютъ за нею; запахъ наживы притягиваетъ къ себѣ людей со всѣхъ сторонъ толпами, какъ запахъ падали притягиваетъ мухъ. Если они и думаютъ захватить Эдеру, то только потому, что хотятъ превратить ее въ золото. Эдера даетъ намъ наше зерно, наши плоды, наше здоровье, нашу жизнь! Но если она дастъ чужестранцамъ деньги, чужестранцы возьмутъ ее такъ же, какъ забрали бы и звѣзды и начеканили изъ нихъ монетъ, если бы могли. Разбойниковъ съ горъ засаживаютъ въ тюрьмы или разстрѣливаютъ; разбойникамъ изъ банковъ дозволено наживаться и умирать, насладившись плодами успѣха. Существуютъ двѣ мѣрки.

Нерина была не въ состояніи понять, но ея собственныя мысли были заняты тѣмъ, что казалось ей такой чудовищной несправедливостью.

— Но почему же позволяютъ имъ это дѣлать? Хватаютъ же и заковываютъ людей, которые грабятъ путешественника или домъ.

Адонъ бросилъ птицамъ послѣднія крошки хлѣба.

— Существуетъ двѣ мѣрки, — отвѣтилъ онъ. — Убей одного и ты пойдешь на вѣчную каторгу. Убей полмилліона, ты дѣлаешься героемъ въ исторіи и пріобрѣтаешь при жизни титулы, деньги и рукоплесканія.

— Баруффо былъ хорошій человѣкъ и другъ моего отца, — сказала Нерина, преслѣдуя нить своихъ собственныхъ мыслей. — Баруффо жилъ въ дубовомъ лѣсу, гораздо ниже насъ, но онъ часто ночью приносилъ намъ вина и дичи, а иногда также и денегъ. Онъ былъ хорошій человѣкъ, онъ былъ очень добрый. Два раза мой отецъ помогъ ему убѣжать. Ноиоднажды ночью они схватили его; противъ него вышелъ цѣлый отрядъ карабинеровъ, они поймали его въ ловушку, иначе, они никогда не словили бы его. Я увидѣла, какъ они вели его внизъ по горной дорогѣ, подбѣжала и поцѣловала прежде, чѣмъ они успѣли остановить меня; и онъ никогда больше не возвращался — они держали его.

— Безъ сомнѣнія, они держали его, — сказалъ Адонъ съ горечью. — Баруффо бѣглый крестьянинъ; если бы онъ былъ банкиромъ или министромъ, или желѣзнодорожнымъ подрядчикомъ, онъ могъ бы воровать всю свою жизнь, встрѣчая только одобреніе. Они держатъ бѣдныхъ Баруффо въ сохранности въ проклятыхъ тюрьмахъ, но заботятся о томъ, чтобы никогда не задерживать надолго нарушителей закона, грѣхи которыхъ гораздо чернѣе, а жертвы многочисленнѣе.

— Будь Баруффо здѣсь, онъ помогъ бы вамъ, — сказала Нерина. — Онъ былъ такой прекрасный, сильный человѣкъ и никого не боялся.

Адонъ всталъ и положилъ руку свою на рукоятку плуга.

— Собери свое бѣлье, дѣвочка, — сказалъ онъ Неринѣ, — и ступай домой, а то мать разсердится на тебя за даромъ потраченное время.

Нерина подошла къ нему вплоть и ея темные, преданные глаза заглядывали въ его лицо, какъ глаза собаки.

— Сообщайте мнѣ, что вы дѣлаете, Адонъ, — произнесла она умоляющимъ тономъ. — Я не скажу никому. Я была очень маленькая, когда Баруффо приходилъ въ нашу хижину и уходилъ изъ нея; но я понимала: я никому не говорила объ этомъ. Когда его забрала стража, я поцѣловала его, потому что было уже безразлично: они знали; тогда не оставалось больше никакой надежды.

— Хорошо, я буду говорить тебѣ, — отвѣтилъ Адонъ. — Можетъ случиться, что я покончу, какъ Баруффо.

Затѣмъ онъ окликнулъ по имени Орландо и Ринальдо, они опустили головы, уперлись на свои хомуты и, могущественнымъ усиліемъ чреселъ и плечъ, врѣзали сошникъ въ тяжелую землю.

Нерина стояла молча и смотрѣла ему вслѣдъ; онъ подвигался вдоль деревьевъ, обвитыхъ виноградными лозами.

— Баруффо могъ сдѣлать что нибудь неладное, — думала она, — но Адонъ не сдѣлаетъ, онъ такой же хорошій, какъ если бы былъ святымъ Бога и если онъ будетъ вынужденъ сдѣлать зло, это ужъ не его вина, это будетъ отъ того, что злы другіе люди.

Положивъ ношу себѣ на голову, она направилась по заросшей травою тропинкѣ къ дому и смотрѣла сквозь слезы на розовый шпажникъ и золотую рябинку, мимо которыхъ проходила. Однако, она была счастлива, что Адонъ довѣрилъ ей и что она знала теперь столько же, сколько и старшія женщины въ его домѣ, не оказавшія ей такого довѣрія.

X.

— Я не буду писать, — сказалъ донъ Сильверіо Адону. — Какъ только я узнаю что нибудь достовѣрно, я вернусь назадъ. Въ этомъ ты можешь быть увѣренъ.

Онъ зналъ, что письму нужна была недѣля или даже больше, чтобы совершить свой неторопливый путь въ Рушило, а онъ надѣялся возвратиться скорѣе, не имѣя понятія о томъ, «какой адъ пребывать въ ожиданіи» и о безконечныхъ изворотахъ и укрывательствахъ въ норы этой лукавой, какъ лисица, современной спекуляціи. Онъ наивно вѣрилъ, что ему надо было только спросить, чтобы получить отвѣтъ.

Изо дня въ день Адонъ поднимался на крышу колокольни и тщетно обозрѣвалъ окрестность. Изо дня въ день маленькая собачка убѣгала изъ подъ охраны Нерины, пускалась стрѣлою черезъ мостъ, вверхъ по улицѣ, и вбѣгала съ визгомъ въ рабочую комнату своего хозяина. Каждую ночь жители Рушино привѣшивали фонари — одинъ въ амбразуру колокольни, другой на перила моста, чтобы пастырь ихъ. не ошибся дорогой, если вернется вдоль рѣки пѣшкомъ; и каждую ночь Адонъ самъ караулилъ на берегу или у городской стѣны, безъ сна, со страстнымъ нетерпѣніемъ и вмѣстѣ со страхомъ ожидая того, что онъ долженъ былъ услышать. Но прошло болѣе недѣли, а священникъ не возвращался Безпокойство Адона сжигало огнемъ. Онъ старался заглушить тревогу безпрерывной работой, но это чувство было слишкомъ острое, чтобы заглохнуть отъ физической усталости. Онъ считалъ дни и часы, и не могъ спать. Женщины наблюдали за нимъ молча, со страхомъ; онѣ не смѣли спросить, боясь прикоснуться къ его ранѣ. Только Нерина шопотомъ проговорила въ полѣ одинъ или два раза: — Куда поѣхалъ онъ? Когда вернется онъ назадъ?

— Богъ знаетъ! — отвѣтилъ Адонъ. Каждый вечеръ, когда онъ видѣлъ, какъ солнце садилось за пурпуровой линіей горъ, громоздившихся своими массами мрамора и снѣга, онъ чувствовалъ, что какъ будто болѣе не въ силахъ дожидаться слѣдующей ночи. Онъ слышалъ отчетливый, свѣжій звукъ струившейся рѣки, который казался ему голосомъ какого-то друга, громко призывающаго его въ опасности. Между тѣмъ, пока уходили эти лѣтніе дни и ночи, что же было сдѣлано для ея спасенія? Онъ чувствовалъ себя трусомъ, человѣкомъ, который стоитъ и смотритъ, какъ убиваютъ его товарища. Въ своемъ уединеніи и опасеніяхъ онъ началъ терять всякое самообладаніе; онъ воображалъ себѣ невозможныя вещи, ему мерещилось, какъ въ волшебной сказкѣ, мертвое тѣло дона Сильверіо, лежащее съ ножомъ въ груди въ какомъ нибудь разбойничьемъ глухомъ переулкѣ Рима. Вѣдь прошло ужъ двѣ недѣли и не было никакого признака его возвращенія или какого либо отъ него извѣстія.

Бѣдное населеніе Рушино было тоже взволновано: священникъ никогда, до сего времени не оставлялъ ихъ. Они не любили его; онъ слишкомъ мало походилъ на нихъ; но они уважали его, они вѣрили въ него; онъ всегда былъ возлѣ нихъ въ ихъ болѣзняхъ и горестяхъ; въ своей нищетѣ и нуждахъ они всегда находили въ немъ поддержку; онъ былъ такъ же бѣденъ, какъ и они, и лишалъ себя всего ради нихъ.

Отъ молодого монаха, замѣстившаго его, они слышали нѣчто о бѣдствіи, которое угрожало обрушиться. Но все это было для нихъ мракомъ; они ничего не понимали: зачѣмъ понадобилась ихъ рѣка другимъ и почему должны они потерять ее или какимъ образомъ можно измѣнить естественное теченіе рѣки — всѣ эти вещи были имъ совершенно непонятны. Съ начала міра ей предназначено течь здѣсь. Кто же можетъ быть настолько безбоженъ, чтобы тронуть ее?

Они были увѣрены, что всякаго, кто только попытается на это, постигнетъ небесная кара. Тѣмъ не менѣе, уже одинъ разговоръ о подобномъ дѣлѣ встревожилъ ихъ, и они, открывая на разсвѣтѣ двери, со страхомъ выглядывали: не отняли ли у нихъ за ночь воду?

Глупость ихъ сердила Адона настолько, что онъ совершенно пересталъ съ ними разговаривать объ угрожающей бѣдѣ.

— Они, какъ эти пни или камни, они не имѣютъ даже ощущеній барановъ или храбрости козъ, — говорилъ онъ съ тѣмъ же чувствомъ презрѣнія, съ какимъ нѣкогда его предки разговаривали со своими деревенскими вассалами.

— Я думаю, они будутъ даже рыть песокъ и подтаскивать лѣсъ для инженеровъ и рабочихъ, когда тѣ начнутъ строить здѣсь плотины! — сказалъ онъ однажды.

Клелія Альба вздохнула:

— Голодъ — суровый учитель, сынъ мой; онъ ослабляетъ душу, ожесточаетъ сердце, дѣлаетъ брюхо ненасытнымъ. Мы никогда не испытали его и не можемъ судить о тѣхъ, которые не знаютъ ничего другого.

— Даже голодъ не долженъ дѣлать человѣка подлецомъ, — отвѣтилъ Адонъ.

Но онъ не высказалъ матери всѣхъ своихъ мыслей.

Онъ относился къ бѣднякамъ изъ Рушино съ такой раздражительностью потому, что предвидѣлъ, какъ безнадежно разсчитывать выковать ихъ слабые характеры въ металлъ, необходимый для сопротивленія. Это было такъ же невозможно, какъ превратить прибрежный шпажникъ въ стальную саблю, годную для битвы. Мазаніело, Ріонцо, Гарибальди подняли крестьянъ и повели противъ враговъ; но ему казалось, что тѣ люди были созданы изъ иного матеріала, чѣмъ эти трусливые поселяне, которымъ невозможно даже растолковать, какъ велика замышляемая противъ нихъ несправедливость.

— Скажи имъ, — говорилъ онъ старому Тризіо, — скажи имъ, что ихъ колодцы пересохнутъ; тамъ, гдѣ нѣкогда текла рѣка, будетъ гнить рыба; ихъ тростникъ, камышъ и ивнякъ исчезнутъ; все, что они ни посадятъ, ни посѣютъ — погибнетъ, потому что земля безъ влаги растрескается; не станетъ больше ни ручейковъ, ни рѣчекъ, которые орошаютъ теперь почву; птицы будутъ умирать отъ жажды и тысячи маленькихъ рѣчныхъ созданій превратятся въ гніющіе на солнцѣ трупы, потому что Эдеру, — нашу жизнь, радость и здоровье, — отведутъ далеко, заключатъ въ каменныя стѣны, пропустятъ подъ землею и заставятъ работать, какъ рабыню, употребятъ на подлое дѣло, загрязнятъ и унизятъ. Не можешь ли ты втолковать имъ это, заставить понять?

Старикъ покачалъ своей сѣдою головой.

— Они никогда не повѣрятъ. Это слишкомъ для нихъ ужасно. Они убѣждены, что рѣка должна остаться вѣчно тамъ, гдѣ течетъ.

— Они олухи, скоты, свиньи, — сказалъ Адонъ. — Нѣтъ, пусть бѣдныя животныя простятъ меня. Скотина безпомощна, люди же всегда могутъ спасти себя, если только пожелаютъ.

— Гм! — усмѣхнулся Тризіо съ сомнѣніемъ. — Ты не видалъ, какъ людей убивали сотнями. Я же видѣлъ — правда, давно, очень давно.

— Тутъ нѣтъ надежды, чтобы они были убиты, — возразилъ Адонъ съ пренебреженіемъ, почти съ сожалѣніемъ. — Все, что отъ нихъ требуется: здравый смыслъ, единодушіе, протестъ, пониманіе своихъ правъ.

— Конечно, вы всѣ начинаете съ этого, — сказалъ старый гарибальдіецъ. — Но вы, мой милый, на этомъ не останавливаетесь: ваше право — именно то, о чемъ не желаютъ слышать тѣ, которые надъ вами; протестъ встрѣчаютъ громомъ пушечной пальбы, а когда разсѣивается дымъ, остаются одни только ваши трупы, вотъ все, что вы получаете.

Въ тонкомъ надтреснутомъ и слабомъ голосѣ солдата звучало нѣчто такое, что охлаждало горячую кровь его собесѣдника.

Однако, несомнѣнно, отстаиваніе Эдеры жителями Рушино было лишь предъявленіемъ права, столь же древняго, какъ окружающія ихъ горы, только рѣшимость сохранить то, что дано имъ природой.

Порицать Адона и его сосѣдей за притязанія на собственную рѣку было бы одинаково, что порицать отца, который отстаиваетъ свои права на сына.

Это былъ народъ спокойный и покорный, бѣдный и терпѣливый, платящій то, что полагалось ему платить, допускавшій безъ противодѣйствія фискальныхъ волковъ грызть и пожирать, какъ имъ заблагоразсудится. Своихъ управителей онъ, конечно, не любилъ, но никогда не дѣйствовалъ противъ нихъ.

Будутъ ли они безмолвно смотрѣть, какъ уничтожаютъ ихъ рѣку, точно также, Какъ безпомощные рыбаки въ Фушино допустили, уничтожить ихъ озеро?

Для всѣхъ молодыхъ людей, обладающихъ храбростью, чуткою душою и энтузіазмомъ, защита очевиднаго права кажется совершенно естественной, и только послѣ продолжительнаго и горестнаго опыта они начинаютъ понимать, что ничто на свѣтѣ такъ не трудно осуществить и ничто не возбуждаетъ такого сильнаго противодѣйствія. Адону, весь міръ котораго заключался въ поляхъ и пустошахъ Рушино, казалось невѣроятнымъ, чтобы право его родной земли на воды Эдеры требовало какого нибудь доказательства.

— Дѣлаете ли вы что нибудь, или ничего не дѣлаете — результатъ одинъ и тотъ же, — проговорилъ старый гарибальдіецъ, болѣе умудренный опытомъ. — Мы дѣлали многое; мы лили нашу кровь, какъ воду, и къ чему все это послужило? Вмѣсто каждаго дьявола, котораго мы прогнали нашими мушкетами, тысяча худшихъ дьяволовъ явилась на его мѣсто.

— Это совсѣмъ другое дѣло, — сказалъ А донъ нетерпѣливо. — Все, что намъ надо, это не допускать къ себѣ иностранцевъ. Вамъ же приходилось выгонять ихъ. Къ нашему дѣлу не примѣшивается никакая политика, никакія теоріи; мы желаемъ только, чтобы насъ оставили въ покоѣ, оставили, какъ мы были. Вотъ и все. Это просто и справедливо.

— Конечно, это просто, и, конечно, это справедливо, — согласился старикъ; но онъ сосалъ угрюмо свою трубку; онъ никогда не видѣлъ, чтобы эти доводы имѣли успѣхъ; и въ своей собственной молодости онъ самъ питалъ подобныя же Иллюзіи, но они не послужили ему на пользу.

Развѣ онъ не пѣлъ такъ же въ тѣ славные дни вѣры и надежды:

Fratelli d’Italia!

L’Italia s'è desta *)!

• ) Братья Италіи! Италія проснулась!

Въ ночь на четырнадцатый день отсутствія священника, Адонъ уже не могъ оставаться на мѣстѣ или работать. Напоивъ и накормивъ скотину, онъ перебрался черезъ рѣку и направился вдоль сѣвернаго берега по той самой тропинкѣ, по которой шелъ съ дономъ Сильверіо двѣ недѣли тому назадъ. Со времени отъѣзда своего друга онъ часто ходилъ тутъ взадъ и впередъ, потому что по этому пути священникъ долженъ былъ возвратиться; другой дороги на западъ и обратно не было.

Ночью прошелъ дождь; рѣка играла, трава блестѣла, горы синѣли, какъ сапфиръ; надъ мелкими мѣстами Эдеры повисли тучи мухъ и комаровъ; гдѣ теченіе было тише, цвѣли водяныя лиліи, а въ поляхъ, среди бѣлой и желтой кувшинки, переступали темныя фигуры буйволовъ.

Но все это для Адона болѣе не существовало; онъ напряженно смотрѣлъ вдаль съ надеждой разглядѣть тамъ образъ усталаго путника. Ровная на нѣсколько миль кругомъ мѣстность, состоявшая изъ пастбищъ и топей, позволяла видѣть на далекомъ разстояніи. Разсвѣтъ былъ чудный, именно такой, какой Адонъ больше всего остального любилъ въ природѣ; но теперь буйволы, лужи и топи оставались не болѣе слѣпы къ его прелести, чѣмъ онъ.

Солнце вставало сзади него изъ невидимыхъ волнъ Адріатики и розовый свѣтъ разливался надъ землею; въ этотъ моментъ онъ увидалъ далеко впереди темную фигуру, медленно движущуюся. Съ громкимъ крикомъ Адонъ бросился навстрѣчу и пролетѣлъ съ быстротою жеребенка сотню ярдовъ, отдѣлявшихъ его отъ дорогого друга.

— Сынъ мой! дорогой мой! — воскликнулъ донъ Сильверіо, когда Адонъ приблизился къ нему и упалъ на выжженный дернъ на колѣни.

— Наконецъ-то! — проговорилъ юноша, едва переводя духъ отъ радости и страха. — О, гдѣ вы были? Мы, народъ вашъ и я, безъ васъ здѣсь почти умерли. Какія несете вы намъ вѣсти? Какое утѣшеніе?

— Встань и вспомни, что ты мужчина, — сказалъ донъ Сильверіо; юноша поднялъ голову и, взглянувъ внимательно, потерялъ внезапно всякую надежду, — на усталомъ лицѣ священника не было ни луча ея.

— Вы не можете спасти насъ? — раздался возгласъ, подобный крику раненаго зайца.

— Я не могу, дорогой сынъ мой, — отвѣтилъ донъ Сильверіо.

Адонъ упалъ навзничь, точно сраженный пулею; голова его ударилась о сухую землю, лицо посинѣло, онъ потерялъ сознаніе.

Донъ Сильверіо оттащилъ его подъ тѣнь лавроваго дерева и обрызгалъ водою. Черезъ нѣсколько минутъ онъ пришелъ въ себя, но лицо его сохраняло выраженіе тупого ужаса.

— Вц не можете спасти насъ? — повторилъ онъ.

— Ни у тебя, ни у меня нѣтъ милліоновъ, — сказалъ донъ Сильверіо съ горечью. — Въ настоящее время съ другимъ оружіемъ человѣкъ не можетъ бороться успѣшно.

Адонъ поднялся на ноги; онъ былъ блѣденъ, какъ мертвецъ, вся кровь его какъ-бы сосредоточилась у него во лбу.

— Такъ это, стало быть, правда? — пробормоталъ онъ. — Они собираются, дѣйствительно, придти сюда?

— Да.

— Кто они? Евреи?

— Не одни евреи. Между этими людьми теперь нѣтъ больше различія; у нихъ одинъ общій символъ вѣры — алчность; они поклоняются одному Іеговѣ — золоту. Дорогой мой, я очень усталъ, а ты нездоровъ. Пойдемъ скорѣе домой.

— Я не боленъ. Это такъ… Это прошло. Скажите мнѣ самое худшее.

— Худшее, однимъ словомъ, то, что иностранная компанія, основавшаяся въ нашей странѣ уже нѣсколько лѣтъ, получила привилегію отвести теченіе Эдеры и воспользоваться ею, какъ движущей силой, для электрической желѣзной дороги, ацетиленоваго завода и другихъ предпріятій.

— И этого нельзя разстроить?

— Боюсь, что нѣтъ; они богаты и сильны. А что же мы? Пойдемъ домой. Тамъ ты услышишь все и разсудишь самъ.

Адонъ больше не спрашивалъ. Онъ молча повернулся и пошелъ обратно. Онъ подвигался впередъ медленно, нетвердыми шагами, голова его опустилась. Сухой, горячій воздухъ, окружавшій ихъ, жегъ огнемъ: хотя солнце было еще низко, но его лучи впивались въ ихъ лица, какъ стрѣлы въ намѣченную цѣль. Адонъ и не подозрѣвалъ, какъ сильно онъ надѣялся, пока не услышалъ, что все рухнуло.

Донъ Сильверіо чувствовалъ себя совершенно разбитымъ; обратный путь утомилъ его пораздо больше, чѣмъ дорога въ Римъ, когда еще поддерживала надежда. Онъ истратилъ всѣ скудныя сбереженія, сколоченныя съ такимъ трудомъ въ продолженіе двухъ десятковъ лѣтъ, и не принесъ своему бѣдному народу и юношѣ, котораго такъ любилъ, ничего, кромѣ подтвержденія ихъ худшихъ опасеній. Возвращаясь назадъ въ свой приходъ, онъ съ трудомъ передвигалъ ноги по выжженому лугу.

Когда они поровнялись съ мостомъ на той сторонѣ рѣки, гдѣ было село, Адонъ съ усиліемъ стряхнулъ съ себя охватившее его оцѣпенѣніе.

— Простите меня, ваше преподобіе, вы утомлены, вамъ надо отдохнуть… Я приду позднѣе.

— Нѣтъ, нѣтъ, — сказалъ донъ Сильверіо поспѣшно, находя, что не слѣдовало оставлять юношу одного въ такомъ состояніи. — Я умоюсь, выпью чашку кофе и затѣмъ все разскажу тебѣ. Подожди въ моей рабочей комнатѣ.

На улицѣ и на стѣнахъ было пусто, только нѣсколько ребятъ собирали во рву листья одуванчиковъ. Они дошли до дома никѣмъ незамѣченные, лишь собачка, производившая здѣсь ежедневный свой обзоръ, бросилась изъ двери съ бѣшеной радостью.

— Бѣдное маленькое существо! Дорогой Синьерино! — проговорилъ донъ Сильверіо и, взявъ собачку на руки, отворилъ дверь въ кабинетъ. — Подожди здѣсь, — сказалъ онъ Адону. — Я скоро сойду внизъ. Я хочу только смыть съ себя дорожную пыль.

Адонъ повиновался.

Комната была мрачная, прохладная, тихая; онъ сѣлъ и ждалъ; кругомъ стояла такая тишина, что юноша могъ слышать, какъ громко и неровно бились его собственное сердце.

Ему казалось, что онъ чувствуетъ теперь то же, что должны испытывать, услыхавъ свой смертный приговоръ, заключенные въ одиночную камеру.

— Если донъ Сильверіо не могъ ничего сдѣлать, къ кому же другому обратиться?

Возможно ли склонить народъ къ возстанію? Похищеніе рѣки будетъ ихъ разореніемъ, какъ и его, Адона. Перенесутъ ли они такъ же это, какъ переносятъ налоги, забвеніе, воинскую повинность, голодъ?

Черезъ полчаса, который показался Адону цѣлымъ полднемъ, донъ Сильверіо сходилъ уже внизъ по лѣстницѣ, съ маленькой своей собачкой, прыгавшей вокругъ него. Онъ сѣлъ возлѣ Адона, у окна, закрытаго деревянными ставнями, черезъ щели и дыры которыхъ проникали лучи свѣта и усики винограда.

Затѣмъ подробность за подробностью, ясно и кратко онъ разсказалъ все, что слышалъ и дѣлалъ въ Римѣ, стараясь изобразить въ формѣ, доступной уму, совершенно не свѣдущему въ подобныхъ дѣлахъ.

— Когда я пріѣхалъ въ Римъ, — разсказывалъ онъ, — я въ продолженіе нѣсколькихъ дней былъ въ отчаяніи. Депутата отъ Санъ Беды не оказалось: отлучился въ Сицилію. Другой депутатъ, другъ настоятеля въ Санъ Бедѣ, къ которому у меня было письмо, лежалъ въ тифозной горячкѣ. Я не зналъ, куда обратиться. Не могъ же я безъ рекомендаціи постучаться въ двери незнакомыхъ. Потомъ вспомнилъ, что одинъ человѣкъ, который былъ моимъ другомъ въ семинаріи, даже большимъ другомъ, сдѣлался особою въ Ватиканѣ. Едва ли, думаю, вѣроятно, чтобы, поднявшись на такую высоту, онъ припомнилъ человѣка, котораго не видѣлъ четверть столѣтія. Но набрался храбрости и пошелъ. Представь себѣ мое удивленіе и волненіе, когда я сразу былъ къ нему допущенъ и и принятъ имъ съ величайшей любезностью. Онъ сдѣлалъ для меня все, что возможно. Онъ не могъ, конечно, выступить открыто въ дѣлѣ правительства, но далъ мнѣ письма къ лицамъ, которыя могли достать для меня всѣ справки и свѣдѣнія, какія я желалъ. Это — сама доброта, и, благодаря ему, я былъ даже принять его Святѣйшествомъ. Но отъ всѣхъ политиковъ и финансистовъ я услышалъ одно и то же: дѣло подвинуто очень далеко и не можетъ подвергнуться измѣненію. Компанія уже составлена. Соизволеніе парламента давнымъ-давно получено. Министры сочувствуютъ проекту. Они всѣ повторяли мнѣ одну и ту же фразу: общественныя работы служатъ для общественныхъ интересовъ. Они говорили о громадной выгодѣ для провинціи. Я защищалъ интересы долины такъ, какъ только могъ, и ихъ фразѣ противопоставлялъ факты. Но мои факты были не тѣ, которые нужны имъ; они говорили мнѣ вѣжливо, но ясно, что служитель церкви не долженъ вмѣшиваться въ свѣтскія дѣла. Они всѣ между собою солидарны; иностранные банкиры и итальянскіе банкиры, иностранные инженеры и итальянскіе инженеры, техническое бюро, предсѣдатель совѣта, департаменты гигіеническій, земледѣльческій, общественныхъ работъ, всѣ они за одно. Наша бѣдная маленькая долина кажется имъ желанной добычей; они схватили и не выпустятъ ее. Они всѣ достаточно учтивы. Они были не только вѣжливы, но и ни чуть не расположены возбуждать, какъ они выражались, столкновенія, если возможно избѣгнуть ихъ. Но они не уступятъ ни одного вершка. Ихъ когти вцѣпились въ наше тѣло, какъ когти орла въ тѣло ягненка. Мы безразсудно думаемъ, что то, чѣмъ владѣемъ, земля это, домъ-ли, рѣка или тому подобное, наша собственность. Мы ошибаемся. Есть нѣчто сильнѣе, выше, могущественнѣе какихъ-то несчастныхъ правъ собственности, доставшихся по наслѣдству, покупкой или трудомъ, — это называютъ экспропріаціей. Ты думаешь, что Эдеру нельзя тронуть? Но она можетъ быть отчуждена. Ты думаешь, нельзя тронуть Терру Берджину? Но она тоже можетъ быть отчуждена. Противъ отчужденія не устоитъ никакое право. Бродяга не можетъ взять ни одного снопа твоей пшеницы, ни одной курицы изъ твоего курятника; если онъ это сдѣлаетъ, законъ защититъ тебя и накажетъ его. Синдикатъ людей, богатыхъ, могущественныхъ, можетъ отнять всю твою землю, и государство принудить тебя согласиться fia ту произвольную цѣну, въ которую оно пожелаетъ оцѣнить твои убытки. Соотвѣтственно тому, насколько богатъ ты или бѣденъ, велика или мала присужденная тебѣ сумма. Всѣ субъ-префекты, всѣ синдики, всѣ чиновники въ этой провинціи будутъ щедро вознаграждены; народъ же, у котораго отнимутъ землю и рѣку, получитъ то, что дадутъ ему по принудительной оцѣнкѣ. Мнѣ пришлось разговаривать съ людьми всякаго рода и различныхъ общественныхъ положеній. И въ устахъ всѣхъ я слышалъ одну и ту же фразу: дѣло уже не можетъ быть измѣнено. Въ немъ деньги: люди, ремесло которыхъ дѣлать деньги, не разстанутся съ нимъ. Сынъ мой, дорогой мой, успокойся, будь благоразуменъ, запальчивостью ты можешь только поведить себѣ и не спасешь ничего.

Онъ говорилъ до сихъ поръ такъ, какъ говорилъ за послѣднія двѣ недѣли съ людьми образованными и свѣтскими.

Онъ вспомнилъ, что его собесѣдникъ не разсуждалъ и не понималъ, а только чувствовалъ и былъ какъ бы опьяненъ остротою собственнаго чувства. Взглянувъ въ лицо Адона, священникъ испугался: юноша, казалось, потерялъ всякую способность пониманія, — какъ будто все, что ему было разсказано, не достигало ни до его слуха, ни до его мозга.

Донъ Сильверіо, побывавъ въ обществѣ свѣтскихъ людей, безсознательно усвоилъ себѣ ихъ способъ выраженія и ихъ обращеніе. Для Адона, который ожидалъ какого-то чуда, почти сверхъестественнаго спасенія, обѣщанія немедленнаго Божественнаго вмѣшательства, было такъ ужасно потерять послѣднюю надежду, что этотъ спокойный, разумный разсказъ едвали заключалъ даже въ себѣ какой либо смыслъ. Вся вѣра, вся прямота и мягкость его натуры превратились въ злобу.

Онъ слушалъ, и дикое отчаяніе отражалось на лицѣ его.

— А наши права? ихъ? мои? — проговорилъ онъ, когда замолчалъ донъ Сильверіо.

— За всѣ отнятыя права они дадутъ законное вознагражденіе.

— И вы осмѣливаетесь повторять это, ваше преподобіе?

Донъ Сильверіо съ трудомъ сдержалъ свое негодованіе.

— Я осмѣливаюсь дѣлать то, что считаю справедливымъ. Пора бы тебѣ уже знать это.

— Вы считаете это справедливымъ?

— Я считаю справедливымъ повторять въ точности то, что мнѣ было сказано. Если я повторяю, еще не значитъ, что я одобряю.

— Вы знаете, что никакое вознагражденіе невозможно!

— Нравственно — нѣтъ. Я говорю только о томъ, что допускаетъ законъ.

Адовъ засмѣялся. Его собесѣдникъ слышалъ подобный смѣхъ въ домѣ сумасшедшихъ.

— Дорогой сынъ мой, не сомнѣвайся, прошу тебя, въ моемъ сочувствіи. Я всей душою съ вами. Но что же можно сдѣлать? Можетъ ли бѣдное село, бѣдная община бороться, съ надеждой на успѣхъ, противъ богатой компаніи и противъ государства? Можетъ ли стебель пшеницы бороться съ серпомъ? Можетъ ли колосъ пшеницы бороться съ молотильнымъ цѣпомъ? Я разсказывалъ тебѣ исторію дона Кихота дела-Манче. Хочешь ли ты сражаться съ пустымъ воздухомъ такъ же, какъ и онъ?

Адонъ не отвѣтилъ.

Его прекрасное лицо сдѣлалось темнымъ, гнѣвнымъ, свирѣпымъ; глаза его загорѣлись страстью, которая парализовала голосъ; его бѣлые зубы скрежетали.

— Повѣрь мнѣ, Адонъ, — сказалъ другъ его, — мы живемъ въ недоброе время, когда люди болтаютъ о свободѣ и до такой степени прониклись пустымъ звукомъ этого слова, что не замѣчаютъ кандаловъ на рукахъ и на ногахъ своихъ. Никогда, ни въ какое время не было такъ мало свободы и такъ мало справедливости, какъ въ наше. Родомъ человѣческимъ управляютъ двѣ гигантскія силы: армія и капиталисты. Наука служитъ имъ поочередно и состоитъ у каждой изъ нихъ на жалованіи. Историкъ Момзенъ написалъ, что мы въ концѣ этого столѣтія какъ по уму, такъ и по человѣколюбію стоимъ, вѣроятно, ниже того рода человѣческаго, который былъ подъ владычествомъ Антонія Севера, и мнѣ думается, что это правда.

Адонъ, казалось, не слушалъ. Что были для него всѣ эти отвлеченныя разсужденія? Онъ думалъ только о своей рѣкѣ и о своихъ поляхъ.

— Я пытался разыскать въ Римѣ одного своего стараго пріятеля, — сказалъ донъ Сильверіо, стараясь привлечь его вниманіе и разсѣять мысли, — нѣкоего Памфилія Скорія. Онъ ученый; у него были небольшія средства и собственный домъ, хотя и маленькій, но прелестной архитектуры. Я не могъ найти въ Римѣ этого дома. Послѣ долгихъ поисковъ я узналъ, наконецъ, что онъ сломанъ, для проведенія новой улицы. Памфиліо Скоріо тщетно пытался отстоять свои права. Городъ выгналъ его и отнялъ у него его собственность, заплативъ ему, сколько нашелъ нужнымъ. Видѣть разрушеніе своего очага и быть оставленнымъ на произволъ судьбы съ книгами и рукописями было для него такимъ большимъ горемъ, что онъ заболѣлъ и вскорѣ послѣ этого умеръ. На мѣстѣ его дома теперь кабакъ, который содержится нѣмцами; передъ нимъ проходитъ желѣзная дорога. Мы не одни страдаемъ отъ подобныхъ вещей.

Адонъ продолжалъ молчать.

Его мысли были не таковы, чтобы онъ могъ высказать ихъ вслухъ въ присутствіи священника; онъ не слыхалъ ничего, что тотъ разсказывалъ; онъ слышалъ только голосъ маленькой Нерины, говорившій: «Нельзя ли убить этихъ людей?» Этотъ шопотъ, подобный звуку флейты, сливался, казалось ему, вмѣстѣ съ ропотомъ самой рѣки.

Донъ Сильверіо всталъ, его терпѣніе, какъ ни велико оно было, истощилось.

— Такъ какъ ты меня не слушаешь, сынъ мой, говорить мнѣ безполезно. Я долженъ приняться за исполненіе своихъ обязанностей. Монахъ изъ Санъ-Беды желаетъ возвратиться сегодня же вечеромъ. Я сдѣлалъ все, что могъ. Я разсказалъ имъ всѣ факты, какъ они есть. Мужайся! Примирись ради своей матери и сдерживайся ради самого себя. То, что всѣмъ намъ угрожаетъ — страшное бѣдствіе. Но наша обязанность встрѣтить его, какъ подобаетъ мужчинѣ.

— Какъ мужчинѣ! — пробормоталъ Адонъ, поднимаясь: дитя съ утесовъ Абруццо имѣетъ болѣе вѣрное представленіе объ обязанностяхъ мужчины, чѣмъ этотъ священникъ, столь спокойный и разумный!

— Люди сопротивляются, — проговорилъ онъ совсѣмъ тихо.

— Люди сопротивляются? — повторилъ донъ Сильверіо. — Они сопротивляются, когда ихъ сопротивленіе приводитъ къ какой нибудь цѣли. Но если оно послужить только къ тому, чтобы ихъ раздавили, то они не мужчины, а безумцы.

— Прощайте, ваше преподобіе, — сказалъ Адонъ и съ поклономъ вышелъ изъ комнаты.

— Бѣдный мальчикъ! бѣдный, пылкій, дорогой юноша! — думалъ донъ Сильверіо, когда затворилась за нимъ дверь. — Онъ находитъ меня холоднымъ и безчувственнымъ; какъ мало знаетъ онъ меня! Онъ не можетъ страдать такъ, какъ страдаю я за него и за мой несчастный народъ. Что будутъ они дѣлать, когда узнаютъ? Они поднимутъ вопль, какъ блеютъ умирающія съ голоду среди каменистаго поля овцы, а у меня, ихъ пастыря, не будетъ ни одной травки, чтобы утѣшить ихъ.

XI.

Какъ только Адонъ вышелъ изъ темной комнаты на свѣтъ, въ блескъ полуденнаго солнца, взоръ его помутился. Его глаза, казалось, наполнились кровью, голова кружилась. То, что было для него якоремъ спасенія во всѣхъ сомнѣніяхъ и огорченіяхъ — вѣра и уваженіе къ дону Сильверіо, — не служило ему теперь ни къ чему. Единственное, что могло удовлетворить или утѣшить гоношу, это — только слѣпое сочувствіе самымъ свирѣпымъ его побужденіямъ.

Онъ находился въ томъ состояніи, когда всѣ совѣты сдержанности кажутся измѣной или недоброжелательствомъ. Когда онъ вышелъ отъ священника на этотъ ослѣпительный свѣтъ, чья-то рука схватила его за рукавъ, и молодой голосъ, похожій на флейту, о которомъ онъ вспоминалъ, шепнулъ ему:

— Адонъ! какія вѣсти? Что разсказалъ онъ вамъ?

Нерина, перебѣжавшая черезъ мостъ вверхъ по улицѣ за маленькой собачкой, видѣла, какъ они входили съ дономъ Сильверіо, и поджидала возлѣ дома. Адонъ оттолкнулъ ее.

— Оставь меня въ покоѣ! — сказалъ онъ нетерпѣливо. — Все скверно, скверно, скверно! Скверно, какъ вражда. Скверно, какъ преступленіе.

Она тѣмъ не менѣе уцѣпилась за его руку.

— Войдемте въ церковь, и вы тамъ разскажете мнѣ. Никто не интересуется такъ, какъ я.

— Бѣдная маленькая душа!

Онъ позволилъ втащить себя въ главный портикъ, а оттуда въ самую церковь, гдѣ, какъ и всегда, было темно и холодно, словно въ осеннюю ночь, и сыро даже въ лѣтній жаръ.

— Никто не услышитъ; разскажите мнѣ! — просила дѣвочка.

Онъ разсказалъ.

— Что же вы будете дѣлать? — произнесла она съ расширенными отъ ужаса глазами.

— Согласно его совѣту, — проговорилъ Адонъ съ горечью, — я долженъ быть кроткимъ и безпомощнымъ, какъ телица, вѣдомая на закланіе. Люди не должны противиться тому, что дозволено закономъ.

Нерина молчала. Оспаривать дона Сильверіо было для нея равносильно богохульству; она почитала его всей душой, но любила и Адона.

Она любила также воду Эдеры; эту прекрасную, зеленую, струящуюся воду, у которой она сидѣла голой подъ листьями лопушника, въ день боя баравовъ. То, что грозило теперь — безбожный, злой, жестокій грабежъ. Дѣйствительно ли необходимо покориться ему со смиреніемъ?

Она припомнила слова Баруффо: «Если человѣкъ сопротивляется, я оставляю ему нѣсколько монетъ въ карманѣ и немного жизни въ тѣлѣ; но если онъ пресмыкается и низкопоклонничаетъ, я перерѣзываю трусу горло».

Воспоминаніе объ этомъ согрѣвало кровь уроженки Абруццо: правило Баруффо казалось ей болѣе здравымъ. На горныхъ высотахъ и въ лѣсахъ смиренныя добродѣтели не были въ большомъ почетѣ.

Она стояла возлѣ Адона, нахмуривъ свои брови подъ вьющимися каштановыми волосами и сжимая кулаки.

— Нѣтъ ли между ними одного, который хлопочетъ больше всѣхъ объ этомъ дѣлѣ? — проговорила она, наконецъ. — Одинъ, котораго мы могли бы достать?

— Ты храброе дитя, Нерина! — сказалъ Адонъ, и слова его пробудили въ ней гордость. — Я боюсь, что ихъ много. Эти люди, какъ саранча: они появляются роями. Но первый, кто только тронетъ рѣку…

— Долженъ хлебнуть изъ нея и потонуть! — докончила дѣвочка его фразу, и свирѣпая радость засверкала въ ея большихъ темныхъ глазахъ.

— Замолчи! — остановилъ Адонъ, — отправляйся домой и скажи матери, что донъ Сильверіо вернулся, а я скоро возвращусь на работу. Скажи ей, — онъ говоритъ: нѣтъ никакой надежды.

Нерина повиновалась ему моментально, ея голыя ноги замелькали по камнямъ улицы. Онъ остался одинъ въ мрачной церкви, съ большимъ крылатымъ каменнымъ ангеломъ, склоненнымъ надъ его головой.

Этотъ мракъ былъ ему пріятенъ: Адонъ убѣгалъ отъ дневного свѣта. Ему казалось, что каждая капля крови въ его тѣлѣ, въ его мозгу превратилась въ огонь — огонь, который не потушитъ вся вода Эдеры.

Какъ можно обвинить ихъ въ мятежѣ или въ незаконныхъ дѣйствіяхъ только за то, что они желаютъ сохранить воду въ томъ руслѣ, которое съ самаго начала міра она сама себѣ проложила?

Эдера была такой же древней, какъ сосѣдка ея Фіумичино, слышавшая голосъ Цезаря, или Марекія, черезъ которую былъ построенъ мостъ Августомъ; столь же древняя, какъ фонтанъ Аретузы или озеро Діаны Неморензисъ. Какое святотатство могло быть болѣе гнуснымъ, чѣмъ изгнаніе съ пути, ею самою избраннаго? Ни Лукумонъ изъ Этруріи, ни Эсарчъ изъ Равены, ни Римскій папа, никогда не осмѣливались прикоснуться къ ней. Революціонеры! они, которые старались только сохранить ее? Революціонеры тѣ, кто, съ алчностью вампировъ, руками иностранцевъ посягаютъ на ея покой.

XII.

Весь день населеніе Рушино толпилось передъ домомъ священника.

— Что же относительно Эдеры, ваше преподобіе? — сотню разъ задавали вопросъ пронзительнымъ голосомъ женщины, грубымъ рычащимъ мужчины или же высокимъ фальцетомъ, переходившимъ въ крикъ. Раздраженные посѣтители весь день злоупотребляли терпѣніемъ и добротою дона Сильверіо. Его нервы терзались и натягивались въ усиліяхъ убѣдить, что рѣка, которая протекала подъ ихъ стѣнами, принадлежитъ имъ не болѣе, чѣмъ звѣзды, сверкавшія надъ ними.

Не было никакой возможности растолковать несостоятельность ихъ притязаній или опасность протеста.

— Она была здѣсь съ испоконъ вѣковъ, — твердили они. — Здѣсь она и должна остаться для дѣтей и внуковъ нашихъ.

Имъ казалось, что онъ говоритъ глупости: — кто можетъ остановить рѣку? Ту, которая текла вѣчно? Вода Эдеры вытекала изъ нѣдръ Леонессы, Леонесса вновь нарождала ее каждый день.

— Да, — думалъ донъ Сильверіо, проходя послѣ заката по берегу свѣтлаго потока, который стремился по камнямъ и валунамъ, унося стрѣлой двухъ зимородковъ, качавшихся на его волнахъ, — да, истинно: природа каждый день изливаетъ силу изъ своей вѣрной груди, пока ее не тронетъ человѣкъ. Но какъ долго будетъ это продолжаться? Одинъ, два, самое большее три года; затѣмъ эти берега не увидятъ Эдеры — пѣсни ея умолкнутъ. Лысуха не совьетъ гнѣзда въ ея осокѣ, а зимородокъ не будетъ ухаживать за своей подругой… Какъ одинъ изъ богачей въ Римѣ сказалъ ему съ циническимъ смѣхомъ: «Рѣка останется на мѣстѣ, только она будетъ сухая»!

Въ сумеркахъ онъ отправился поговорить съ матерью Адона. Она сидѣла за прялкой, но руки ея двигались машинально; лицо ея потемнѣло и вѣки распухли.

— Другъ мой, — проговорилъ онъ, садясь на скамью подъ розовымъ кустомъ. — Я принесъ вамъ дурныя вѣсти.

— Значитъ, это правда, ваше преподобіе?

— Увы! да, правда.

— Я не вѣрю этому. Богъ не допуститъ.

— Я желалъ бы думать такъ.

— Вы должны бы думать такъ, ваше преподобіе, а не я.

— Милая моя Клелія, — сказалъ онъ нѣсколько нетерпѣливо, — нѣтъ пользы мечтать. Попытайтесь убѣдить вашего сына подчиниться неизбѣжному. Мои слова кажутся жестокими. На самомъ дѣлѣ, они не таковы. Но я не имѣю права допустить васъ предаваться подобнымъ иллюзіямъ; оставаясь слѣпыми къ фактамъ, вы ожидаете какого-то сверхъестественнаго заступничества Они возьмутъ вашу рѣку; они возьмутъ вашу землю. Вашъ домъ не будетъ больше вашимъ. Если вы не уйдете добровольно, они выгонятъ васъ, какъ выгоняютъ должниковъ. Это займетъ нѣкоторое время, потому что потребуетъ соблюденія всѣхъ законныхъ формъ, но это будетъ исполнено. Они заплатятъ вамъ и Вашему сыну по своей оцѣнкѣ, но они возьмутъ и землю, и домъ, и все, что принадлежитъ вамъ и ему; я видѣлъ планы въ Римѣ. Можете ли вы предположить, что я способенъ выдумать все это, чтобы мучить васъ? Будетъ процессъ, приговоръ и рѣшеніе; деньги, которыя опредѣлитъ вамъ законъ, будутъ исправно вамъ заплачены; но васъ прогонятъ изъ Терры Верджины. Поймите это. Постарайтесь сохранить благоразуміе и спасти сына отъ сумасшествія. Справедливо, что сильная привязанность, узы воспоминаній, взаимный долгъ и сильная вѣра помогутъ создать домъ вездѣ, даже по ту сторону океана.

Клелія Альба съ сердцемъ рванула нитку, которую пряла.

— Они уговорили васъ, — сказала она рѣзко. — Когда вы уѣзжали, вы были съ нами.

— Съ вами! — повторилъ онъ. — Въ душѣ, въ сочувствіи, въ сожалѣніи, да; это не можетъ быть иначе. Но если бы я видѣлъ, что васъ убиваетъ молнія, то спасъ ли бы я васъ, увѣряя, будто молнія не убиваетъ? Я не зналъ, что предпріятіе такъ далеко подвинуто, какъ знаю теперь, повидавшись въ Римѣ съ его иниціаторами: оказывается, оно начато давнымъ давно; вы должны помнить, что всякій изгибъ рѣки, всякій ручеекъ отмѣченъ на топографическихъ картахъ; каждый потокъ, какъ онъ ни малъ, извѣстенъ техническому бюро, гражданскимъ и военнымъ инженерамъ. Я ненавижу этотъ проектъ. Это для меня святотатство, безчестіе, грабежъ; онъ разоритъ Вальдадеру во всѣхъ отношеніяхъ; но мы ничего не можемъ сдѣлать; я умоляю васъ понять это. Мы такъ же безпомощны, какъ каждая изъ вашихъ куръ, когда вы ей перерѣзываете горло. Насиліе только вовлечетъ вашего сына въ когти закона. Его права нравственно такъ же очевидны, какъ вотъ этотъ снѣгъ на горахъ; но они желаютъ купить эти права за цѣну, юридически признанную, и законъ не дозволяетъ ему считать себя обиженнымъ. Дорогой другъ мой, вы женщина здравомыслящая и предусмотрительная; постарайтесь взглянуть на дѣло, какъ оно есть.

— Я послушаю, что говоритъ Адонъ, ваше преподобіе, — отвѣтила Клелія Альба угрюмо. — Если онъ велитъ мнѣ сжечь домъ, я сожгу.

Донъ Сильверіо упалъ духомъ и потерялъ терпѣніе. Что пользы убѣждать людей съ подобнымъ характеромъ? Все равно, что тратить слова свои для оливъ или для воловъ.

Съ ними поступили несправедливо.

То, что несправедливость прикрыта благовидными предлогами и защищена желѣзной бронею закона, дѣлало обиду еще болѣе тягостной. Разбойникъ съ горъ, который угонялъ въ былое время скотъ и взламывалъ денежные сундуки, казался имъ героемъ, святымъ сравнительно съ этими современными ворами, вооруженными безнаказанностью, которую давало имъ государство. Когда, вслѣдствіе землетрясенія, почва подъ ногами вашими колеблется, трескается и грохочетъ, вы чувствуете, что противъ васъ направлены стихійныя силы, вы чувствуете, что вы простая игрушка и забава несправедливыхъ боговъ. То же чувствовали теперь и они.

— Нѣтъ, — сказала Клелія Альба, — если бы земля разверзлась и взяла насъ, это было бы человѣчнѣе: она похоронила бы насъ, по крайней мѣрѣ, подъ собственной нашей крышей.

Что пользы было говорить съ подобными людьми о правѣ отчужденія, дарованномъ правительствомъ, о власти «dicastero» и префектуры, о софистикѣ и аргументахъ законниковъ, объ оцѣнкѣ правъ? Они потомки племени, которое допускало единственное возмездіе несправедливости — месть.

— Матушка, — воскликнулъ Адонъ, — мой отецъ не отдалъ бы своей земли такъ безропотно, какъ овца уступаетъ свою жизнь!

— Я не знаю, — сказала Клелія Альба, — происходилъ ли онъ отъ воинственныхъ властелиновъ древнихъ временъ, но знаю: онъ боролся бы, какъ боролись они.

XIII.

Осень и зима прошли, а слухи объ отчужденіи въ Вальдадерѣ затихли. Крестьяне вѣрили, что молчаніе благопріятный знакъ; но донъ Сильверіо думалъ иначе: иниціаторы предпріятія сносились не съ мѣстнымъ населеніемъ, а съ областнымъ совѣтомъ. Большія суммы должны были перейти изъ однѣхъ рукъ въ другія, но въ руки дѣйствительныхъ владѣльцевъ должно было попасть какъ можно меньше: Общественныя работы похожи на жирную свинью, на которой наживаются: живодеръ, скотопромышленникъ, коммиссіонеръ, но не первоначальный собственникъ."Крестьяне Вальдадеры удивлялись, что никто не пріѣзжалъ съ ними договариваться.

Дѣловые люди, которыхъ донъ Сильверіо видѣлъ въ Римѣ, не утруждали себя переговорами съ сельскимъ населеніемъ, а вели ихъ съ крупными чиновниками департамента, съ депутатами, префектами, субъ-префектами и синдиками. Поэтому отъ истоковъ рѣки до ея устья царило полное молчаніе, и многіе, сидя у своего пылающаго очага, говорили, что ихъ напрасно только напугали. Молодежь, однако, и тѣ, которые находились подъ вліяніемъ Адона, были менѣе довѣрчивы: они подозрѣвали, что дѣло устраивается безъ нихъ; что, когда свинья превратится въ окорокъ, когда она будетъ разрѣзана, посолена и съѣдена, только тогда самыя маленькія, мозглыя лопатки раздѣлятся между ними. Агенты, подобно министерскимъ орудіямъ магнатовъ во время выборовъ, ходили между разбросаннымъ населеніемъ, проповѣдывали ему объ огромной общественной пользѣ предполагаемыхъ работъ и возбуждали уныніе и сомнѣніе относительно цѣнности земель и законности владѣнія ими. Но агенты были осторожны и скупы на обѣщанія. Они знали надменный, горячій и мстительный темпераментъ этого народа, знали также и то, что, когда собственники будутъ приглашены въ палату, чтобы получить вознагражденіе, съ ними поступятъ такъ, какъ пожелаютъ большіе господа. Ихъ вызывали по одиночкѣ, чтобы они не имѣли поддержки въ сосѣдѣ, то въ одинъ городъ, то въ другой и тамъ имъ говорили, что проектъ чуть ли не спасеніе; ихъ увѣряли, что делегаты, которые будутъ посланы въ столицу представителями отъ областныхъ совѣтовъ, защитятъ самые дорогіе ихъ интересы.

Богатый, дѣловитый житель столицы могъ получить при такихъ сдѣлкахъ выгодное возмѣщеніе, потому что торговля — его ремесло; изворачиваться и перекатывать золотой шаръ такъ, чтобы онъ съ каждымъ часомъ увеличивался, входитъ въ его обычаи и интересы. Но крестьянинъ, у котораго только одна овца, теряетъ всегда, — продаетъ онъ ее добровольно или же его принуждаютъ къ тому. Этимъ людямъ долины если и дадутъ немного наличныхъ денегъ по оцѣнкѣ, урѣзанной и общипанной скупостью посредниковъ, все-таки съ береговъ Эдеры они будутъ изгнаны, имъ придется начать новую жизнь съ жалкими грошами, далеко отъ своихъ старыхъ деревянныхъ срубовъ и плодовъ работы долгихъ лѣтъ.

Даже издалека приходили въ Рушино за совѣтомъ къ священнику; его мудрость цѣнилась и его умъ извѣстенъ былъ въ долинѣ за предѣлами прихода. Но какой совѣтъ могъ онъ дать? Одинъ: что безполезно стучаться лбомъ въ стѣну. Онъ такъ хорошо зналъ холодный, короткій, неумолимый отвѣтъ; пустыя сожалѣнія, лживыя фарисейскія улыбки; попугайскія фразы объ общественномъ интересѣ, общественныхъ соображеніяхъ и общественномъ благосостояніи; улыбку, зубоскальство, самодовольное пожиманіе плечами тѣхъ, чьи взятки благополучно отправлялись въ карманы; эти господа знали, что страдать будетъ только народъ, служителями котораго они себя старались выставить. Для него, какъ и для народа, казалось чудовищной вещью отнять воду у ея естественнаго русла и заставить людей, жившихъ ею, измѣнить весь строй жизни и смотрѣть, какъ ихъ родину превращаютъ въ пустыню ради обогащенія чужестранцевъ.

Его званіе, его совѣсть, его здравый смыслъ заставляли его проповѣдывать имъ терпѣніе и покорность. Онъ даже не осмѣливался выказывать и десятой доли того сочувствія, которое было въ душѣ его, — изъ боязни, чтобы они не увидѣли въ немъ подстрекателя.

Роль, которую ему пришлось взять на себя, уговаривая народъ оставаться спокойнымъ, отдаляла его все дальше и дальше отъ Адона Альба. Юноша считалъ это трусостью и вѣроломствомъ, хотя и не осмѣливался выражать свои мысли вслухъ. Если бы онъ сохранилъ способность обсуждать хладнокровно, то понялъ бы, что въ положеніи дона Сильверіо никакой другой образъ дѣйствія не былъ возможенъ и благопристоенъ. Но благоразуміе давно покинуло его. Онъ не допускалъ, чтобы несправедливость могла быть признана и тѣмъ не менѣе переносима. Для него всякая терпимость заключала въ себѣ гнусное прощеніе.

Онъ потерялъ вѣру въ своего друга и учителя; ихъ искренняя дружба, ихъ частыя сношенія, ихъ длинныя прогулки и вечернія свиданія кончились; даже въ качествѣ духовника, священникъ не сохранилъ надъ нимъ власти. Адонъ утаивалъ теперь большую часть своихъ поступковъ и намѣреній, довѣряя только молодежи округа, раздѣлявшей его взгляды. Неминуемая потеря земли и воды превратила всю силу его натуры въ одну злобу. Онъ думалъ, что никогда въ исторіи міра еще не было такой черной несправедливости. Онъ разбрасывалъ пламя жгучаго возстанія, не скрываясь и не заботясь о томъ, какихъ размѣровъ достигнетъ пожаръ. Мятежи имѣли успѣхъ прежде, почему же и не теперь?

Если бы только было возможно, онъ предпочелъ бы скорѣе поджечь долину съ одного конца до другого, чѣмъ допустить иностранцевъ завладѣть ею. Развѣ предки его не предпочли лучше погибнуть тамъ, на горѣ, чѣмъ уступить Борджіямъ?

День за днемъ смотрѣлъ онъ, какъ садилось солнце за Роккой, и мрачная злоба терзала, какъ ястребъ, его сердце.

За эту дорогую землю, за этотъ прекрасный, любимый потокъ они будутъ предлагать ему деньги! — одна мысль объ этомъ приводила его въ такое же негодованіе, въ какое пришелъ бы любящій мужъ при мысли о позорной продажѣ своей жены.

Немногихъ удалось убѣдить, что обмѣнять клочекъ земли, ничего почти не приносившій, развалившуюся хижину или полоску лѣса, которая давала одно только топливо, на нѣсколько новенькихъ банковыхъ билетовъ — дѣло весьма выгодное. Но большинство было раздражено. Недовольные нашли въ Адонѣ подстрекателя и лидера; они были паклей, загоравшейся отъ его факела Они вмѣстѣ съ Адономъ считали, что слѣдуетъ заставить горько раскаяться рабочихъ, которые придутъ изъ за границы и коснутся ихъ земли.

Итальянецъ, правда, иногда переплываетъ моря, жалкій, голодный, заключенный въ люкъ эмигрантскаго парохода, набитаго биткомъ, въ люкъ, гдѣ нѣтъ никакой возможности людямъ двигаться и съ трудомъ дышать, такъ же, какъ и несчастнымъ животнымъ, которыя перевозятся вмѣстѣ съ переселенцами. Но онъ никогда не эмигрируетъ добровольно; онъ никогда не отрывается отъ родной почвы безъ душевной муки; если онъ въ изгнаніи выживетъ и накопитъ немного денегъ, онъ вернется назадъ, подъ тѣнь сельской церкви, привлекаемый звономъ ея колокола, которому внималъ въ дѣтствѣ, и будетъ снова гулять по роднымъ полямъ, гдѣ мальчикомъ металъ свой деревянный дискъ, и сядетъ за домино подъ зелеными вѣтвями харчевни, гдѣ ребенкомъ слѣдилъ за игрою старшихъ, завидуя имъ.

Большинство здѣшнихъ обитателей во всю свою жизнь никогда не отходило отъ рѣки дальше пяти миль, такъ что даже кругозоръ птицъ и звѣрей, населявшихъ пустошь, былъ значительно шире. За предѣлами своихъ владѣній крестьяне не имѣли никакихъ интересовъ, они не знали и не интересовались даже узнать, куда уходила и откуда приходила Эдера. Она принадлежала имъ, и этого для нихъ было достаточно.

— Ваше преподобіе, что дѣлаетъ такое Адонъ? — спросила Клелія Альба въ одинъ темный, бурный вечеръ послѣ церковной службы. — Съ наступленіемъ ночи онъ уходитъ и ничего не говоритъ мнѣ, кромѣ какъ: «благословите меня, матушка», точно идетъ на смерть. Я думала прежде, что у него какая нибудь любовная интрига, — онъ вѣдь молодъ; но, очевидно, это не то, — онъ слишкомъ серьезенъ и отправляется въ полномъ вооруженіи: съ отцовскими пистолетами за поясомъ и собственнымъ кинжаломъ за чулкомъ. Правда, они ходятъ такъ и на опасное любовное свиданіе, т. е., если женщина замужняя; но я этого не думаю, — влюбленные бываютъ не такіе. По моему, онъ что-то замышляетъ.

— Мы не можемъ ничего съ вами подѣлать. Онъ въ такихъ лѣтахъ, что долженъ разсуждать самъ, — возразилъ донъ Сильверіо. — Но я, какъ и вы, не думаю, чтобы тутъ была женщина.

— Не поговорите-ли вы съ нимъ, ваше преподобіе?

— Я говорилъ уже. Это безполезно. Имъ руководятъ побужденія сильнѣе доводовъ, которые ему извѣстны. Словомъ, дорогая Клелія, этотъ приближающійся захватъ рѣки доставляетъ ему такія страданія, что онъ теряетъ разсудокъ. Онъ пытается заставить народъ смотрѣть на дѣло своими глазами. Онъ хочетъ поднять и вооружить всѣхъ. Это все равно, какъ если бы онъ заставилъ телокъ въ вашихъ хлѣвахъ стукаться головами о гранитъ.

— Возможно, ваше преподобіе, — проговорила Клелія Альба нехотя, но глаза ея блеснули, а выраженіе строгаго и гордаго лица сдѣлалось еще болѣе суровымъ. — Но онъ имѣетъ право поступать такимъ образомъ. Если они тронутъ рѣку — они разбойники, хуже тѣхъ, которые спускались съ горъ во времена моего дѣтства

— Значитъ, вы будете подстрекать его къ мятежу?

— Нѣтъ, я этого не сдѣлаю, но и не буду порицать его. Всякій человѣкъ имѣетъ право отстаивать свою собственность. Ни мой отецъ, ни его не были трусами.

— Трусость здѣсь не причемъ. Это вопросъ здраваго смысла. Нѣсколько деревенскихъ парней не могутъ оказывать сопротивленія государству. Какъ вооружены они? Я уважаю храбрость, безъ нея всѣ положительныя добродѣтели пассивны, но пытаться совершить невозможное, вести невѣдующихъ на смерть, или еще и того хуже, — нельзя даже назвать храбростью.

— Объ этомъ судить долженъ мой сынъ, ваше преподобіе, — сказала мать Адона, недоступная никакимъ доводамъ. — Я не пойду противъ него. Теперь онъ хозяинъ. Если онъ прикажетъ сжечь все, я исполню. Двадцать четыре года онъ повиновался мнѣ, какъ ребенокъ, и никогда ни слова ропота или неудовольствія. Теперь онъ самъ себѣ хозяинъ, онъ владѣлецъ этой земли. Я буду дѣлать все, что онъ прикажетъ. Теперь насталъ его чередъ, а онъ не дуракъ, ваше преподобіе.

— Нѣтъ, онъ не дуракъ, но невмѣняемъ. Онъ неспособенъ разсуждать. Его кровь горитъ и воспламеняетъ мозгъ.

— Я этого не думаю, ваше преподобіе. Онъ спокоенъ. Онъ говоритъ мало.

— Потому что онъ замышляетъ то, о чемъ говорить нельзя. Будь онъ въ ярости, я меньше бы тревожился. Онъ избѣгаетъ меня, меня, своего старѣйшаго друга!

— Потому, конечно, что онъ чувствуетъ, ваше преподобіе: вы противъ него.

— Противъ него! какъ могу я въ моемъ положеніи относиться иначе? Неужели вы думаете, что я стану подстрекать къ мятежу? сопротивленіе, которое онъ замышляетъ, ничто иное, какъ мятежъ.

— Несомнѣнно, вы говорите такъ, какъ обязаны, ваше преподобіе.

— Но подумайте объ исходѣ? Не должно-ли каждое дѣйствіе быть взвѣшено, разсмотрѣно и осуждено соотвѣтственно послѣдствіямъ? Возстаніемъ нашъ бѣдный народъ ничего не достигнетъ, кромѣ своей собственной погибели. Адонъ безкорыстный юноша, обезумѣвшій отъ горя, но онъ безсиленъ. Развѣ вы этого не видите?

— Я не вижу, чтобы онъ былъ безсильнымъ, — сказала Клелія съ настойчивостью. — То, что они хотятъ съ нами сдѣлать, несправедливо. Я готова сама зарядить для него ружье и, если понадобились бы деньги, отдать мои нитки жемчуга. Адонъ ничего у меня не проситъ, но если скажетъ, я сниму съ себя все до рубашки, чтобы помочь ему.

— Это ужасное безуміе! — воскликнулъ донъ Сильверіо. — Что можетъ сдѣлать ваше охотничье ружье или ваше ожерелье противъ той силы, которую выставятъ эти спекуляторы и подрядчики? Совершается великая, гнусная несправедливость, болѣть изъ-за которой душою никто не можетъ сильнѣе меня; но мы слабы и приходится покориться. Бѣдный народъ долины Эдеры въ этомъ случаѣ, дорогая моя Клелія, такъ же безсиленъ, какъ дикія утки передъ ружьемъ охотника.

Но всѣ его уговоры были тщетны; логика и убѣжденіе одинаково тщетны, когда сталкиваются съ невѣжествомъ и упрямствомъ. Она питала къ нему глубокое уваженіе, онъ былъ судіей ея совѣсти, онъ былъ для нее выше обыкновенныхъ людей, но когда онъ пробовалъ доказать, что сынъ ея неправъ, онъ не имѣлъ успѣха.

— Вы знаете, ваше преподобіе, что отводъ рѣки разоритъ насъ, — угрюмо проговорила она. — Зачѣмъ же вамъ пытаться связать намъ руки? Я не знаю, что дѣлаетъ Адонъ, мысли его скрыты отъ меня, но если, какъ вы говорите, онъ хочетъ взбунтовать народъ, то это не только естественно, но и справедливо.

Когда крестьянинъ, мужчина или женщина, со свойственнымъ ему упорствомъ, принялъ какое-либо рѣшеніе, противъ него безсильны вся ученость, мудрость, опытъ или даже факты; всѣмъ доводамъ онъ противопоставляетъ пассивное сопротивленіе недовѣрія.

Сколько разъ, измученный физически и нравственно, донъ Сильверіо отказывался отъ попытокъ убѣдить некультурный деревенскій умъ въ простыхъ фактахъ, очевидныхъ истинахъ, элементарныхъ принципахъ. Онъ зналъ, что Клелія Альба никогда не повѣрила бы возможности ссылки, которая, однако, угрожала ей неизбѣжно, въ случаѣ сопротивленія. Онъ убѣдился въ Римѣ, что противодѣйствовать предпріятію, направленному противъ водъ Эдеры, не представлялось никакой возможности. Но, съ другой стороны, онъ понималъ, что юноша, подобный Адону, съ его предками, его темпераментомъ, его отвагой, въ головѣ котораго на ряду со знаніемъ жило и невѣжество, не подчинится безъ борьбы неизбѣжному. Для него это равнялось бы безчестію.

Онъ жестоко упрекалъ себя, потому что безъ него Адонъ никогда не узналъ бы о своемъ происхожденіи отъ владѣльцевъ Рушино и не пріобрѣлъ бы, вѣроятно, никогда того «little learning», которое, по словамъ поэта Севера, такая опасная вещь.

— Лучше бы, — думалъ донъ Сильверіо, терзаемый укорами совѣсти, — оставить его у плуга, у косы, у серпа; оставить бы его въ невѣдѣніи значенія искусства и науки, простымъ крестьяниномъ, производящимъ себѣ подобныхъ. Тогда онъ, быть можетъ, не страдалъ бы такъ, принялъ бы миролюбиво вознагражденіе и отправился на западъ, какъ дѣлаютъ многіе другіе, покидая на произволъ судьбы землю, на которой родились.

Но Адонъ былъ привязанъ къ землѣ своей такъ же крѣпко, какъ верескъ, выросшій на ней. Его можно было оторвать отъ нея только силой, но онъ не выжилъ бы въ другомъ мѣстѣ; привязанности его сердца пустили корни слишкомъ глубоко въ вскормившую его почву.

— Зачѣмъ разсказывали вы ему объ всѣхъ великихъ людяхъ, жившихъ на свѣтѣ? — говорила часто Клелія Альба священнику. — Зачѣмъ поселили вы въ душѣ его ненасытный голодъ, который нельзя удовлетворить никакимъ хлѣбомъ? Мы, работающіе для того, чтобы жить, не имѣемъ времени ни на что, кромѣ труда; мы спимъ, чтобы возстановить свои силы для новой работы; и, Такимъ образомъ, проходитъ день за днемъ до тѣхъ поръ, пока годы не завяжутъ узловъ въ нашихъ сухожильяхъ, а кровь наша не сдѣлается жидкою и вялою. Какая польза открывать ему двери, порога которыхъ онъ никогда не переступитъ, превращать его умъ въ запутанный мотокъ, который никогда нельзя распутать? Въ часы отдыха нужно отдыхать, а не думать. Мечты не отдыхъ. Онъ всегда мечтаетъ, теперь же ему грезится кровь и огонь.

Донъ Сильверіо самъ былъ воинственнаго темперамента и съ радостью всталъ бы во главѣ и повелъ бы ихъ въ бой, какъ дѣлали это въ старину воинственные пастыри; но его разумъ, долгъ и совѣсть — все запрещало ему выказывать даже сочувствіе. Будь онъ богатъ, онъ довелъ бы дѣло до суда и оспаривалъ бы вершокъ за вершкомъ, даже зная, что это совершенно безнадежно. Но кто же возьмется защищать бѣдный приходъ и священника, не имѣющаго за душой ни гроша? Какое могъ онъ предложить вознагражденіе, когда ему самому едва хватало на соль или на починку стихаря?

— Значитъ, народу не остается ничего, какъ лечь и дожидаться, чтобы по немъ проѣхалась артиллерія? — сказалъ однажды Адонъ съ горькой ироніей.

— Хотя всѣ эти канонеры тотъ же народъ — его родные братья, сыновья и племянники, но, не смотря на родство, они ни на минуту не задержатъ лошадинаго галопа; наибольшее зло силы въ томъ, что человѣческія существа превращаются ею въ простыя машины, въ тѣ же пушки, которыми они управляютъ, — подумалъ донъ Сильверіо, но вслухъ проговорилъ: — Да, я боюсь, что не остается ничего другого…

Адонъ молчалъ, не находя возраженій на очевидные доводы, хотя- они его и не убѣдили.

Онъ не осмѣливался разсказать своему другу о той страстной пропагандѣ, которую велъ на берегахъ Эдеры вверхъ и внизъ по ея теченію, пробуя расшевелить эти чурбаны и камни, стараясь открыть глаза слѣпымъ, заставить глухихъ слышать, немощныхъ подняться и воспрянуть духомъ.

— Пойдемъ займемся музыкой, — предложилъ ему, наконецъ, священникъ. — Это занятіе не повредитъ никому, но подѣйствуетъ на наши души благотворно. Я давно уже не слыхалъ твоего голоса.

— И долго еще не услышите, — подумалъ Адонъ, отвѣчая ему: — Извините меня, ваше преподобіе: мнѣ ничего не идетъ на умъ, кромѣ великой бѣды, которая виситъ надъ нами. Нѣтъ ни одного среди насъ, который не проклиналъ бы этого проекта. Они безтолковы, но они раздражены и несчастны. Ихъ представители или, по крайней мѣрѣ, тѣ, которые должны были бы быть ими, умалчиваютъ объ нашихъ желаніяхъ, не интересуются даже знать ихъ, не спрашиваютъ о томъ, чего мы хотимъ. Вѣдь всѣ боятся, что если соберутся обсудить свои дѣла и попытаются что нибудь сдѣлать, то непремѣнно явятся гвардейскіе солдаты, разгонять народъ, а тѣхъ, кто говорилъ, засадятъ въ тюрьму. Правительство одобряетъ проектъ и этого достаточно.

— Однако, общественныя собранія были со временъ Цезарей правомъ народа, живущаго на Латинской землѣ.

— Что значитъ здѣсь право или безправіе? Никто не обращаетъ вниманія ни на то, ни на другое.

— Что-же можно, въ такомъ случаѣ, сдѣлать?

— Мы должны сами помогать себѣ.

Онъ произнесъ это угрюмымъ тономъ, въ полголоса, не рѣшаясь высказать яснѣе своихъ замысловъ.

— Грубой силой? — сказалъ донъ Сильверіо. — Это безуміе! Сколько наберется здоровыхъ и сильныхъ людей во всѣхъ трехъ общинахъ? Предположимъ: двѣ тысячи, хотя эта цифра еще выше дѣйствительной. Каково-же ихъ вооруженіе? Старые мушкеты, старыя охотничья ружья, и тѣхъ немного, косы, топоры и падки. Одинъ баталіонъ скосилъ бы ихъ такъ же, какъ вы скашиваете траву. Ты не видалъ, какъ дисциплинированное войско разгоняетъ мятежниковъ, а я видѣлъ. Я видѣлъ, какъ двадцать карабинеровъ пустились галопомъ по улицѣ, на которой собралась вооруженная толпа; карабинеры безъ разбора стрѣляли направо и налѣво, и не проѣхали еще и двухсотъ ярдовъ, какъ улица уже опустѣла: на ней осталось лишь нѣсколько труповъ, которые попирались ногами лошадей. Разсчитывать на успѣхъ народнаго возстанія въ наши времена невозможно. Это все равно, что выставить пшеничные снопы противъ батарей полевой артиллеріи.

— У Гарибальди, — пробормоталъ Адонъ, — были только неопытные новобранцы.

— Гарибальди, — военный геній, такъ же какъ и Агуто, Ферручіо, Нери и другіе великіе кондотьеры. Но и онъ сгнилъ бы, вѣроятно, въ Шпильбергской цитадели или былъ убитъ въ какой нибудь крѣпости, не поддержи его Генуезская прокламація и итальянскій походъ Наполеона III, который былъ величайшей ошибкой въ политикѣ Франціи.

Адонъ молчалъ, смущенный и взволнованный, какъ человѣкъ, сознающій себя несостоятельнымъ въ отстаиваніи своихъ взглядовъ. Для него Гарибальди былъ существомъ сверхъестественнымъ, баснословнымъ, исчезающимъ въ туманѣ героическаго прошлаго, вродѣ Улисса для юношей Греціи.

— Вы можете, ваше преподобіе, проповѣдывать терпѣніе, — проговорилъ онъ мрачно. — Это ваша обязанность. Но я не въ силахъ терпѣть. Сердце мое задушитъ меня.

Донъ Сильверіо пристально посмотрѣлъ ему въ глаза.

— Что-же ты намѣреваешься дѣлать?

— Я сдѣлаю все, что въ моихъ силахъ

— Я говорю тебѣ, что ты ничего не можешь сдѣлать, сынъ мой.

— Откуда вамъ это знать, ваше преподобіе? Вы священникъ, а не мужчина.

Легкая краска выступила на блѣдномъ лицѣ дона Сильверіо.

— Можно быть и тѣмъ, и другимъ, — отвѣтилъ онъ просто. — Отъ великаго несчастія ты потерялъ голову. Постарайся забыть о себѣ и не подвергай бѣдный и невѣжественный народъ опасности. Развѣ воды Эдеры будутъ спасены, если сосѣди твои и ты самъ попадете на каторгу? Люди золота, за которыми стоятъ люди стали, всегда останутся сильнѣе васъ.

— Богъ надо всѣми нами, — проговорилъ Аденъ.

Донъ Сильверіо не возражалъ. Онъ не могъ оспаривать проявленія вѣры, хотя въ душѣ былъ и не согласенъ съ нимъ; да и самъ Адонъ произнесъ слова эти больше изъ упрямства. Онъ хотѣлъ поднять страну, а затѣмъ будь, что будетъ.

Кто могъ предвидѣть исходъ? Отъ искры жалкаго очага воспламенялись города и прежде.

— Какъ можешь ты считать меня равнодушнымъ? — сказалъ донъ Сильверіо. — Если бы я и не страдалъ за васъ, то долженъ же я чувствовать за самого себя? Почти навѣрное, мнѣ предназначено покончить здѣсь жизнь свою. Неужели ты допускаешь, что я сталъ бы смотрѣть хладнокровно, какъ будутъ уничтожать этотъ прекрасный пейзажъ, который столько ужасныхъ лѣтъ былъ моей главной отрадой? Ты, считающій себя въ положеніи безнадежномъ, утѣшишься, если только пожелаешь. Ты молодъ и свободенъ, всѣ нѣжнѣйшія жизненныя узы доступны тебѣ; если этотъ домъ будетъ уничтоженъ, ты можешь создать себѣ другой, гдѣ хочешь. Но я здѣсь привязанъ. Я долженъ повиноваться, долженъ покориться. Я не могу уйти, я не могу измѣнить или начать свою жизнь снова. Когда уничтожатъ красоту долины Эдеры, я потеряю единственную радость- моего существованія. Постарайся, Адонъ, взглянуть на дѣло моими глазами; авось это поможетъ тебѣ нести крестъ твой.

Но онъ обращался все равно что къ водѣ, скаламъ или къ вѣтрамъ, которые проносились надъ ея поверхностью.

— Она не ваша, — сказалъ Адонъ почти грубо. — Вы здѣсь не родились. Вамъ не понять этого. Жить въ другомъ мѣстѣ? мнѣ съ матерью? Тысячу разъ лучше, — утопиться намъ въ Эдерѣ.

И въ то время, какъ они разговаривали, вода золотилась, отражая лучи солнца; большая сѣть раскачивалась въ ней между шпажникомъ и ирисомъ, не зацѣпляясь за нихъ; зимородокъ, сверкая словно драгоцѣнный камень, пробирался по отмели, а въ воздухѣ стоялъ свѣжій ароматъ вереска и дикаго тюльпана.

— Вы не знаете, что значитъ любить что нибудь. Какъ можете вы это знать? вы священникъ! — проговорилъ Адонъ.

Донъ Сильверіо не отвѣтилъ. Онъ пошелъ дальше внизъ по теченію потока.

XIV.

Какъ-то разъ утромъ въ началѣ апрѣля Адонъ получилъ печатное приглашеніе явиться въ теченіе пятидневнаго срока въ городскую управу Санъ-Беды для переговоровъ о касавшемся его дѣлѣ. Повѣстку принесъ маленькій, старенькій почталіонъ, который на своемъ ослѣ разъ въ недѣлю объѣзжалъ округъ; пятидневный срокъ уже истекъ прежде, чѣмъ повѣстка была вручена ему. Когда Адонъ взглянулъ на нее, румяныя щеки его поблѣднѣли; онъ бросилъ бумагу на землю и воткнулъ въ нее лопату. Старикъ, въ ожиданіи и надеждѣ получить стаканъ вина, — смущенно смотрѣлъ на него.

— Развѣ поступаютъ такъ съ приказаніями начальства? — сказалъ онъ, пораженный.

Адонъ не отвѣтилъ и не поднялъ даже головы; онъ продолжалъ копать, переворачивалъ комья и бороздилъ почву, приготовляя ее для картофеля; и теперь швырялъ полныя лопаты земли на зарытую повѣстку.

— Что случилось, парень? — спросилъ старикъ, знавшій его съ дѣтства.

— Оставь меня, — произнесъ Адонъ нетерпѣливо. — Если хочешь выпить и покормить осла, поди къ намъ домой.

— Спасибо, — отвѣтилъ старикъ. — Но вѣдь ты пойдешь, не правда-ли, Адонъ? Съ тѣми, которые не являются, бываетъ худо.

— Кто подучилъ тебя сказать это?

— Никто; но я не мало прожилъ на свѣтѣ, сколько лѣтъ относилъ такія бумаги, и знаю, что тѣ, которые не являются на призывъ, послѣ раскаиваются. Его превосходительство не позволитъ, чтобы надъ нимъ смѣялись.

— Будь оно проклято, его превосходительство! — воскликнулъ Адонъ. — Отправляйся домой.

Маленькій старичекъ, сильно напуганный, опустилъ голову и, ведя подъ уздцы осла, направился вдоль по заросшей тропинкѣ подъ виноградниками.

Адонъ продолжалъ копать, но его сильныя руки, сжимая рукоятку заступа, дрожали отъ гнѣва и волненія. Онъ зналъ такъ же хорошо, какъ если бы слышалъ это отъ сотни людей, что его призывали для переговоровъ о продажѣ ТеррыВерджины. Онъ принуждалъ себя продолжать начатую работу, но дорогая, родимая земля его вертѣлась и кружилась у него передъ глазами.

— Какъ? — говорилъ онъ ей. — Я, который такъ люблю тебя, не владѣтель твой? Я, который на тебѣ родился, не законный твой наслѣдникъ? Я, который работалъ надъ тобой съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ вошелъ въ силу и могъ управлять плугомъ, теперь, достигнувъ зрѣлаго возраста, долженъ уступить тебя чужимъ? Сперва я залью тебя кровью!

До полдня оставалось еще часа два. Когда донеслись изъ за рѣки двѣнадцать протяжныхъ ударовъ церковнаго бронзоваго колокола, онъ отправился домой пообѣдать и отдохнуть.

Старика тамъ уже не было, но Клелія Альба сказала:

— Даріо сообщилъ мнѣ, что они вызываютъ тебя въ Санъ-Беду, и что ты не хочешь идти?

— Онъ говоритъ правду.

— Но идти ты долженъ, сынъ мой, — воскликнула мать. — Отъ подобныхъ предписаній нельзя уклоняться. Люди, которые вызываютъ тебя, имѣютъ за спиной законъ. Ты это знаешь.

— Они имѣютъ за собой одну только гнусность; единственную сторону закона, съ которой народу приходится знакомиться.

— Какъ-же ты узнаешь, о чемъ идетъ здѣсь рѣчь, если не пойдешь?

— У нихъ можетъ быть ко мнѣ только одно дѣло, о которомъ я не желаю ничего слышать!

— Ты хочешь сказать: о рѣкѣ, о землѣ?

— О чемъ-же больше?

Выраженіе ея лица стало такимъ-же суровымъ, какъ у него.

— Если это такъ… Но все-же, сынъ мой, тебѣ лучше бы пойти, хоть для того, чтобы постоять за себя.

— Я за себя постою, — отвѣтилъ Адонъ и мысленно добавилъ, — но не словами.

— На какое число они вызываютъ? — спросила мать.

— Оно прошло уже три дня тому назадъ. Эту миленькую шутка начальство продѣлываетъ часто надъ народомъ.

Обѣдъ прошелъ въ молчаніи; каштановые глаза Нерины пристально всматривались въ ихъ лица; она ни о чемъ не спрашивала, но угадывала.

Объ этомъ приглашеніи Адонъ ничего не сообщилъ дону Сильверіо, зная, что священникъ будетъ сильно уговаривать его отправиться въ Санъ-Беду, не смотря даже на то, что назначенный срокъ уже пропущенъ.

Но священникъ узналъ отъ почталіона, который повѣдалъ ему свои опасенія, какъ бы Адонъ не пренебрегъ вызовомъ, и не нажилъ непріятностей. Онъ сразу сообразилъ, какая будетъ сдѣлана ошибка, если допустить заочное рѣшеніе, вслѣдствіе неявки вызываемаго лица. Отсутствующій этимъ самъ себя дискредитируетъ; какъ бы ни было право его дѣло, съ самого начала къ нему отнесутся съ предубѣжденіемъ. Но донъ Сильверіо не видѣлъ возможности убѣдить человѣка, ослѣпленнаго, какъ Адонъ, горемъ и злобой, сдѣлавшими его такимъ упрямымъ. Ему тяжело было возобновлять безполезную борьбу и споры, которые не приводили ни къ какимъ результатамъ. Онъ чувствовалъ, что съ каждымъ произнесеннымъ имъ словомъ Адонъ отдалялся отъ него все дальше и дальше.

Молодой человѣкъ смотрѣлъ на все сквозь красный туманъ ненависти и изступленія.

Въ тотъ же вечеръ на закатѣ священникъ встрѣтилъ на берегу рѣки Нерину. Она привела на водопой двухъ коровъ и стояла вмѣстѣ съ ними по колѣно въ водѣ. Лучи заката блестѣли на ихъ мягкой, пятнистой, коричневой шерсти и на ея красноватыхъ волосахъ и ясномъ, молодомъ лицѣ. Кругомъ нихъ былъ зубчатый тростникъ; свѣтъ игралъ на широкихъ листьяхъ лопушника и на красной, остроконечной листвѣ большихъ куртинъ кипрея; вода отражала яркое небо; надъ самой ея поверхностью, гоняясь за мушками, кружились, окунались и проносились стрѣлою недавно только прилетѣвшія ласточки, а на вѣткѣ неподалеку пѣлъ маленькій, лѣсной жаворонокъ.

Сцена была красивая, мирная, полная тихой, нѣжной прелести.

— И все это должно измѣниться и быть разрушенымъ ради того, чтобы нѣсколько сыновъ мамона могли воздвигнуть здѣсь мельницы и молоть на нихъ свое золото, — думалъ онъ, проходя по каменнымъ ступенькамъ, не затопленнымъ водой вслѣдствіе мелководья.

— Гдѣ Адонъ? — закричалъ онъ дѣвочкѣ.

— Онъ уѣхалъ въ лодкѣ внизъ по теченію, ваше преподобіе.

— А его мать?

— Она дома, ваше преподобіе.

Донъ Сильверіо направился черезъ пастбище подъ высокими оливами. Когда онъ дошелъ до тропинки, ведущей къ дому, онъ увидѣлъ Клелію Альбу, сидѣвшую на порогѣ за прялкой. Розовый кустъ развертывалъ первые кармазиновые бутоны надъ головой ея; воробьи и скворцы хлопотали на крышѣ.

Клелія Альба встала и, низко присѣвъ, снова принялась за работу.

— Слышали вы, ваше преподобіе? — проговорила она тихо. — Они вызываютъ его въ Санъ-Беду.

— Старый Даріо разсказалъ мнѣ; но Адонъ не хочетъ идти?

— Нѣтъ, ваше преподобіе, онъ не пойдетъ.

— И сдѣлаетъ ошибку.

— Я не знаю, ваше преподобіе. Ему самому виднѣе.

— Я боюсь, что онъ не способенъ разсудить о чемъ-либо спокойно. Его отсутствіе повредитъ ему. Вмѣсто полюбовнаго соглашенія дѣло перейдетъ въ судъ, и, если съ его стороны никто не явится, будетъ заочное рѣшеніе.

— Полюбовное соглашеніе? — повторила Клелія. Ея красивое лицо сдѣлалось при этомъ суровымъ и глубокіе темные глаза засверкали.

— Какъ вы можете, какъ осмѣливаетесь, ваше преподобіе, упоминать о такихъ вещахъ? Они хотятъ учинить разбой, подлый грабежъ, тысячу разъ худшій того, который производили когда-либо разбойники, разорявшіе наши жилища.

— Я вполнѣ съ вами согласенъ; но законъ на сторонѣ тѣхъ, которые теперь васъ разоряютъ. Мы не можемъ, моя дорогая Клелія, измѣнить времени; мы должны взять его, какъ оно есть. Вашему сыну слѣдуетъ пойти въ Санъ-Беду и отстаивать свои права, не съ запальчивостью, а съ твердостью и ясностью; онъ долженъ бы также пріискать себѣ адвоката, въ противномъ случаѣ его выгонятъ изъ этого дома силою, съ жалкой суммой, возмѣщающей его убытки.

Коричневый цвѣтъ лица Клеліи Альбы сдѣлался пепельно-сѣрымъ и глубокія морщины на немъ стали еще глубже.

— Вы хотите сказать… что это возможно?

— Это болѣе чѣмъ возможно. Это неизбѣжно. Подобныя дѣла всегда кончаются такимъ образомъ. Мой бѣдный, дорогой другъ! вы еще и теперь не понимаете, что ничто не можетъ спасти вашего жилища.

Клелія Альба оперлась локтями въ колѣни и закрыла руками лицо. Она испытывала то же, что ея землячки, когда въ одно прекрасное утро онѣ увидали освѣщенное заревомъ небо и блескъ стальныхъ латъ, сверкавшихъ подъ деревьями, когда подъ копытами лошадей захрустѣли спѣлые колосья и раздался пронзительный крикъ дѣтей: «матушка, спаси насъ!»

Тѣ женщины не спасли ни жилищъ, ни ребятъ; онѣ смотрѣли, какъ вокругъ копій обвивались дѣтскія кудри и кинжалы вонзались въ бѣлыя, молодыя груди, какъ пламя поднималось къ небу, уничтожая деревянныя крыши, опустошая гумна. Онѣ не могли ни удержать стали, ни потушить пламени.

То же было и съ нею.

Она подняла голову и проговорила:

— Онъ убьетъ ихъ.

— Онъ можетъ убить одного человѣка, двухъ, руки его обагрятся кровью. Но къ чему это послужитъ? Сколько уже разъ повторялъ я вамъ, что это неизбѣжно, ужасно, но неизбѣжно, какъ война. На войнѣ страдаютъ милліоны невинныхъ и безпомощныхъ созданій не по своему желанію, не ради собственныхъ интересовъ… Вы здѣсь такія же жертвы. Ничто не сохранитъ вамъ Терры-Верджины. Дорогой, старый другъ мой, будьте мужественны.

— Я не могу этому повѣрить, ваше преподобіе. Земля наша; маленькій кусочекъ доброй, твердой земли этой принадлежитъ намъ; Богъ не допуститъ, чтобы его у насъ отняли.

— Другъ мой! чудесъ теперь не бываетъ. Я повторялъ и повторялъ уже вамъ много разъ, что вы землю потеряете.

— Я не хочу этому вѣрить!

— Увы! я молю, чтобы васъ не заставили повѣрить, хотя и знаю, что молитвы мои тщетны. Скажите мнѣ, увѣрены ли вы въ томъ, что Адонъ рѣшилъ не ходить?

— Да, я увѣрена.

— Онъ сумасшедшій!

— Нѣтъ, ваше преподобіе, онъ не сумасшедшій. Не болѣе, чѣмъ я, его мать. Мы уповаемъ на небо.

Донъ Сильверіо молчалъ. Не ему было говорить, какъ ненадежна такая опора.

— Я не долженъ мѣшкать, — сказалъ онъ, вставая, — скоро наступитъ ночь. Передайте мои слова вашему сыну. Говорить съ вами объ этомъ мнѣ почти такъ же тяжело, какъ было бы воткнуть вамъ въ горло ножъ; но, если вы дорожите жизнью и безопасностью Адона, вы обязаны растолковать ему фактъ, который оба все еще отрицаете, — что законъ отниметъ у васъ вашъ домъ точно такъ же, какъ онъ отниметъ рѣку у провинціи.

— Нѣтъ, ваше преподобіе, — сказала Клелія Альба страстно. — Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ! Надъ нами Богъ!

Донъ Сильверіо съ грустью простился съ нею и не сталъ больше настаивать. Онъ шелъ по благоухающей луговинѣ, на которой густо заросъ первоцвѣтъ и дикіе гіацинты, подъ вѣтвями оливъ, обремененныхъ уже маленькими зелеными ягодами, и тяжело было на душѣ у него… Сознаніе своего безсилія отняло у него всякую охоту продолжать борьбу, но вмѣстѣ съ тѣмъ совершенно отступиться отъ этого дѣла не позволяла ему совѣсть.

Какъ ни длинно и ни тягостно казалось ему путешествіе въ Санъ Беду, онъ рѣшилъ снова отправиться туда, никому ничего не сообщая о своихъ намѣреніяхъ. Онъ надѣялся, что сумѣетъ, быть можетъ, представить въ извинительномъ свѣтѣ передъ синдикомъ отсутствіе Адона и защититъ его интересы лучше, чѣмъ сдѣлалъ бы это самъ юноша. Для дона Сильверіо онъ все еще былъ мальчикомъ, и священникъ извинялъ ему его заносчивость и его безуміе.

Стояла прекрасная прохладная погода, и путешествіе пѣшкомъ показалось ему гораздо менѣе утомительнымъ, чѣмъ въ первый разъ; къ тому же поѣздка въ Римъ возбудила его нервы и возстановила въ немъ энергію и самообладаніе, утраченныя въ многолѣтней, скучной, однообразной и уединенной жизни въ Рушино. Съ моря, изъ дождевого угла, дулъ легкій вѣтерокъ; надъ лазуревыми цѣпями Абруццо по темно-синему небу проносились тучи.

Обнаженныя, коричневыя скалы потемнѣли, какъ бронза, и поросшія лѣсомъ горы стали въ тѣни почти черными, когда показались скученныя башни и крыши маленькаго города. Не смотря на усталость, донъ Сильверіо отправился прямо въ старый герцогскій дворецъ, гдѣ помѣщалась теперь городская управа, не стряхнувъ даже съ ногъ дорожной пыли.

— Доложите, что я пришелъ по дѣлу Адона Альба, — сказалъ онъ первому попавшемуся на встрѣчу человѣку въ передней нижняго этажа.

Въ маленькомъ клерикальномъ городѣ его званіе внушало уваженіе. Его попросили сѣсть отдохнуть, и черезъ нѣсколько минутъ посланный вернулся съ отвѣтомъ, что его высокопревосходительство графъ Коррадини проситъ пожаловать сейчасъ же въ кабинетъ; это былъ день совѣта, но онъ долженъ былъ собраться не раньше, какъ черезъ часъ. Синдикъ, высокій, сухощавый, тщедушный человѣкъ, съ лицомъ патриція и изящными манерами, встрѣтилъ его любезной фразой, польщенный яко-бы посѣщеніемъ священника изъ Рушино, и освѣдомился, чѣмъ можетъ быть ему полезенъ.

— Чрезвычайно даже, ваше превосходительство, — отвѣтилъ донъ Сильверіо. — Я рѣшилъ явиться сюда ради одного моего молодого прихожанина, Адона Альбы, который получилъ увѣдомленіе вашего превосходительства только вчера и потому, надѣюсь, можетъ быть прощенъ за неявку въ назначенный день. Самъ онъ не имѣлъ возможности быть здѣсь сегодня. Могу я заступить его мѣсто въ качествѣ amicus curios?

— Конечно, конечно, — сказалъ Коррадини, довольный, что ему придется имѣть дѣло съ образованнымъ человѣкомъ, а не съ мужикомъ. — Если повѣстка была задержана по винѣ моихъ подчиненныхъ, я произведу дознаніе. А теперь скажите мнѣ, ваше высокопреподобіе, имѣете ли вы полномочіе покончить съ этимъ дѣломъ?

— Я осмѣливаюсь напомнить вамъ, ваше превосходительство, что мы до сихъ поръ не знаемъ даже, въ чемъ состоитъ дѣло, о которомъ вы говорите?

— Ахъ, да, совершенно вѣрно. Оно заключается въ продажѣ земли, извѣстной подъ названіемъ Терры Верджины.

— Слава Богу, что здѣсь я, а не Адонъ, — подумалъ донъ Сильверіо.

Вслухъ онъ отвѣтилъ:

— Какая продажа? владѣлецъ ничего не слыхалъ объ этомъ.

— Онъ долженъ былъ слышать. Для васъ не можетъ быть новостью, что работы, которыя будутъ производиться на рѣкѣ Эдерѣ, дѣлаютъ необходимымъ пріобрѣтеніе земли, извѣстной подъ названіемъ Терры Верджины.

Говоря это, синдикъ надѣлъ золотыя очки, придвинулъ къ себѣ черный портфель, наполненный планами и документами, началъ перебирать ихъ и, разыскивая, бормоталъ отдѣльныя фразы. Наконецъ, онъ нашелъ бумагу, касавшуюся земли Альбовъ.

— Терра Верджина, рушинская община, владѣльцы Альбы съ 1620 г., семейство съ хорошей репутаціей, исправные плательщики, шестьдесятъ гектаровъ, земля плодородная; оцѣненная — совершено вѣрно… гм! гм!

Затѣмъ онъ отложилъ документы въ сторону и черезъ очки взглянулъ на дона Сильверіо.

— Я полагаю, ваше высокопреподобіе, что вы явились сюда въ качествѣ уполномоченнаго этого молодого человѣка, чтобы договориться съ нами.

— Я осмѣливаюсь снова напомнить вамъ, ваше превосходительство, — возразилъ почтительно донъ Сильверіо, — что я не могъ получить такого полномочія, такъ какъ Адонъ Альба не зналъ, съ какою цѣлью его сюда вызывали.

Коррадини перебиралъ съ нѣкоторымъ раздраженіемъ свои бумаги.

— Стало быть, наше совѣщаніе только потеря времени? Сегодня у меня совѣтъ…

— Извините меня, ваше превосходительство, — сказалъ донъ Сильверіо кротко. — Это не будетъ потерей времени, если вы разрѣшите мнѣ изложить передъ вами нѣкоторые факты, задавъ вамъ предварительно одинъ вопросъ: кто покупатель или покупатели этой земли?

Вопросъ, очевидно, былъ непріятенъ синдику; онъ былъ поставленъ прямо, что каждый итальянецъ считаетъ неучтивымъ. Вслѣдствіе личныхъ соображеній графъ затруднялся на него отвѣтить, между тѣмъ спокойный, проницательный взглядъ темныхъ глазъ священника волновалъ его.

— Оказывается, лучше бы имѣть дѣло съ самимъ мужикомъ, — подумалъ онъ.

— Почему вы спрашиваете объ этомъ? — проговорилъ онъ раздраженно. — Вы вѣдь знаете, что Народное Общество улучшенія земель и иностранная кампанія Терамо-Тронто электрической желѣзной дороги соединились для проектируемыхъ работъ?

— Къ которому изъ этихъ двухъ обществъ, въ такомъ случаѣ, слѣдуетъ обратиться Адону или мнѣ въ качествѣ его locum tenens?

— Ни къ тому, ни къ другому. Съ вами имѣетъ дѣло община.

— Почему?

Графъ Коррадини снялъ свои очки, надѣлъ ихъ снова, переложилъ документы и планы въ свой внушительный портфель.

— Я осмѣливаюсь спросить васъ еще разъ: почему? — опросилъ донъ Сильверіо своимъ красивымъ мягкимъ голосомъ.

— Потому что, потому что, — отвѣтилъ синдикъ нетерпѣливо, — потому что всѣ переговоры ведутся съ обществами черезъ посредство нашихъ делегатовъ. Общественныя учрежденія не сносятся прямо съ частными людьми, а черезъ уполномоченныхъ.

— Простите мое невѣжество, — сказалъ донъ Сильверіо, — но почему же община желаетъ заступить мѣсто владѣльца?

— Это обычный порядокъ.

— А! обычный порядокъ.

Коррадини не понравилось такое подчеркиваніе его словъ, которыя не могли бы, вѣроятно, выдержать строгой критики. Онъ взглянулъ на часы.

— Извините меня, преподобный отецъ, время не терпитъ.

— Позвольте мнѣ убѣдительно попросить васъ: удѣлите великодушно, тѣмъ не менѣе, еще нѣсколько минутъ. Самъ я не дѣлецъ, но если только я васъ правильно понимаю, ваше превосходительство, суть въ томъ,, что община предполагаетъ совершить покупку у частныхъ лицъ съ правомъ перепродажи обществамъ?

— Какой невоспитанный священникъ! — подумалъ Коррадини. Дѣйствительно, если вопросъ поставить такъ груба напрямикъ, то окажется, что дѣйствія общины, которой онъ былъ представителемъ, не имѣли того корректнаго характера, какой былъ желателенъ.

— Я былъ, ваше превосходительство, нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ по этому дѣлу въ Римѣ.

Это извѣстіе было синдику непріятно; ему никогда не приходило въ голову, чтобы въ его деревенскомъ, некультурномъ и рѣдконаселенномъ участкѣ нашелся человѣкъ образованный, который вздумалъ бы освѣдомляться помѣстнымъ вопросомъ въ Римѣ.

— Въ Римѣ! зачѣмъ вы ѣздили въ Римъ?

— Чтобы получить тамъ свѣдѣнія относительно этого проекта.

— Развѣ вы одинъ изъ владѣльцевъ?

— Нѣтъ, ваше превосходительство, я бѣдный, очень бѣдный священникъ.

— Стало быть, это не можетъ васъ касаться.

— Это касается моего народа, а все, что касается его, нечуждо и мнѣ.

— Гы, гм! весьма правильно, весьма похвально. Но у насъ нѣтъ времени для общихъ мѣстъ. Вы пришли сюда для переговоровъ относительно Терры Верджины?

— Простите меня, ваше превосходительство, я пришелъ, чтобы узнать, зачѣмъ вы вызываете Адона Альба — одного изъ моихъ прихожанъ.

— Развѣ онъ не могъ придти самъ? Это его долгъ.

— Онъ не могъ и, говоря откровенно, не хотѣлъ. Онъ на намѣренъ продавать свою землю.

— Что?!

Коррадини привсталъ со своего стула, оперся обѣими руками на столъ и, изъ за груды портфелей и бумагъ, сквозь очки вытаращилъ глаза на священника.

— Ему не будетъ предоставлено выбора, — проговорилъ онъ въ сильномъ гнѣвѣ. — Ради государственныхъ интересовъ всѣ второстепенные должны отойти на задній планъ. Какъ! простой крестьянинъ стоитъ на дорогѣ великаго предпріятія?

— Вы намѣреваетесь, стало быть, отчуждать ее?

Голосъ дона Сильверіо былъ мягкій и спокойный, но выраженіе его лица стало суровымъ.

Коррадини былъ внѣ себя отъ гнѣва. Ему не хотѣлось ставить такую большую карту въ началѣ игры.

— Я этого не говорю, — пробормоталъ онъ. — Для всякой вынужденной продажи нужна ратификація парламента. Я говорю въ общемъ, что частные интересы должны отступатьпередъ общественными.

— Проектъ относительно долины Эдеры прошелъ уже въ парламентѣ съ экспропріаціей включительно, — сказалъ донъ Сильверіо.

Графъ Коррадини опустился снова на стулъ съ жестомъ, выражающимъ и гнѣвъ, и безпомощность. Его раздражало, что этотъ священникъ зналъ положеніе дѣла и зналъ гораздо больше, чѣмъ выказывалъ. Въ дѣйствительности дону Сильверіо было извѣстно очень мало, но онъ велъ себя такъ ловко и тактично, что сумѣлъ произвести на своего собесѣдника впечатлѣніе обратное, которымъ и воспользовался.

— Экспропріація разрѣшается для того, чтобы принудить къ продажѣ несговорчивыхъ землевладѣльцевъ, — продолжалъ онъ. — Но эта мѣра, хотя и допущенная въ теоріи, потребуетъ на практикѣ не мало времени. Я боюсь, что если она будетъ приведена въ исполненіе, въ нашей общинѣ произойдутъ большіе безпорядки. Вашъ совѣтъ слишкомъ поторопился вступить въ союзъ съ этими спекуляторами. Вы не приняли съ ними въ соображеніе огромный вредъ, который будетъ причиненъ долинѣ и моему селу или, если хотите, называйте его городомъ, Рушино. Народъ смирный, терпѣливый и кроткій, но онъ не останется такимъ, если у него отнимутъ воды Эдеры. Она — источникъ того незначительнаго, весьма незначительнаго благополучія, которое выпадаетъ на ихъ долю. Также и съ Адономъ Альбой. Онъ подчинялся законамъ, былъ добрымъ сыномъ, богобоязненнымъ, прекраснымъ юношей во всѣхъ отношеніяхъ; но онъ не признаетъ законнымъ захватъ его земли. Вы, ваше превосходительство, избранный представитель этого участка; въ критическихъ обстоятельствахъ все его населеніе обращается къ вамъ за поддержкой. Что для васъ эти иностранные спекуляторы, чтобы вамъ держать ихъ сторону? Вы говорите: община купитъ у своихъ крестьянъ-собственниковъ въ интересахъ иностранцевъ. Развѣ они избрали васъ для этого? Почему чужіе интересы должны быть поддерживаемы въ ущербъ интересамъ вашего собственнаго народа? Говоря только объ одномъ моемъ приходѣ, я могу поручиться, что хотя они и добрыя души, до крайности бѣдныя и переносящія свою бѣдность безропотно, но если вы возьмете на себя содѣйствіе узурпаціи Эдеры, вы наживете со всѣми большія непріятности.

Графъ Коррадини продолжалъ сидѣть, откинувшись на спинку широкаго кожанаго кресла, слушая, какъ загипнотизированный; онъ былъ пораженъ, обиженъ, взбѣшонъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ и очарованъ низкими, богатыми, гармоничными модуляціями голоса священника и обнаруженнымъ имъ нравственнымъ превосходствомъ; но не поддержалъ его, однако, ни единымъ словомъ.

— Вы угрожаете мнѣ общественными безпорядками? — возразилъ онъ сознавая свою слабость.

— Нѣтъ, ваше превосходительство; я умоляю васъ, Бога ради, не вызывать ихъ.

— Это зависитъ не отъ меня.

Онъ приподнялся со своего кресла; его изящныя аристократическія руки нервно теребили шнурки портфеля, его вѣки мигали и глаза избѣгали взгляда посѣтителя.

— Я не имѣю голоса въ этомъ дѣлѣ. Вы ошибаетесь.

— Вы, ваше превосходительство, соединяете въ себѣ несомнѣнно голоса всѣхъ вашихъ избирателей.

— Стало быть, моего административнаго совѣта? Но всѣ сочувствуютъ проекту: и его превосходительство префектъ, и депутаты, и правительство. Могу ли я одинъ съ моими ничтожными силами противодѣйствовать имъ?

— Да, потому что вы говорите отъ имени тѣхъ, которые не могутъ говорить за себя сами.

— Эхъ, эхъ! въ нѣкоторомъ отношеніи это можетъ быть и правда. Но вы ошибаетесь: моя власть чрезвычайно ограниченна. Я имѣю въ совѣтѣ только два голоса. Я вполнѣ убѣжденъ, какъ, вѣроятно, и вы, что ради общаго блага кто нибудь и пострадаетъ. Въ наши дни индивидуумъ уничтожается толпой. Мы живемъ въ періодъ громаднаго, лихорадочнаго развитія, совершенно непредвидѣнной эволюціи; мы окружены чудесами науки; мы свидѣтели умственнаго роста, который приведетъ къ такимъ результатамъ, о какихъ ни одинъ изъ живущихъ теперь не можетъ и мечтать; цивилизація въ своей обширной и неисповѣдимой благости иногда и ранитъ, точно такъ же, какъ свѣтъ и теплота благословеннаго солнца…

— Простите меня, ваше превосходительство, — сказалъ донъ Сильверіо, — во всякое другое время внимать вашему краснорѣчію для меня было бы счастливѣйшей привилегіей. Но время не терпитъ. Я пришелъ сюда съ практическою цѣлью. Я желалъ бы принести какой нибудь опредѣленный отвѣтъ Адону и Клеліи Альбамъ. Долженъ ли я понять изъ вашихъ словъ, что муниципалитетъ, въ интересахъ этихъ иностранныхъ компаній, желаетъ купить его землю и настаиваетъ даже на своемъ правѣ поступать такимъ образомъ?

Синдикъ, привыкшій, прикрываясь цвѣтистыми фразами, уклоняться отъ всякаго прямого разговора, былъ совершенно сбитъ со своей позиціи. Онъ не могъ больше продолжать благородной и просвѣщенной рѣчи, прерванной такъ неожиданно. Онъ завязывалъ бантомъ и затѣмъ снова развязывалъ тесемки своего портфеля.

— Я принялъ васъ, милостивый государь, ex officio, — проговорилъ онъ, наконецъ, послѣ продолжительнаго молчанія. — Вы ко мнѣ обращаетесь какъ будто у меня есть какая-то особая личная власть. У меня ея нѣтъ. Я не болѣе какъ представитель, повѣренный моего административнаго совѣта. Вамъ, образованной духовной особѣ, надѣюсь, не надо объяснять, въ чемъ заключаются обязанности синдика.

— Я долженъ понять, изъ вашихъ словъ, что по дѣлу моихъ прихожанъ мнѣ нужно обратиться къ префекту?

Коррадини молчалъ. Для него было менѣе всего желательно, чтобы этотъ назойливый священникъ видѣлся съ префектомъ.

— Я долженъ сейчасъ же идти въ совѣтъ, — произнесъ онъ, взглянувъ снова на часы. — Не можете ли вы вернуться? Вы долго здѣсь пробудете?

— Нѣсколько часовъ, ваше превосходительство.

— Не пообѣдайте ли вы у меня въ 3 часа? Вы доставите мнѣ большое удовольствіе, и графиня Коррадини будетъ также въ восторгѣ.

— Благодарю васъ за такую большую честь, но я уже обѣщалъ отобѣдать съ однимъ старымъ другомъ, настоятелемъ Цистерсіанцевъ.

— Превосходный, святой человѣкъ, — сказалъ Коррадини, кивая головою. — Тогда зайдите ко мнѣ, ваше преподобіе, въ пять часовъ. Къ тому времени я переговорю уже о вашемъ дѣлѣ… вопросъ этотъ будетъ, вѣроятно, также разсматриваться и въ совѣтѣ.

Донъ Сильверіо низко поклонился и предоставилъ ему идти къ ожидающимъ его членамъ совѣта, собравшимся уже кругомъ длиннаго стола, покрытаго зеленымъ сукномъ, въ роскошной залѣ со сводами и выцвѣтшими фресками по стѣнамъ, со сценами изъ греческой миѳологіи, вырѣзанными на дубовыхъ дверяхъ и карнизахъ.

— Пожалуйста, извините меня, господа, — проговорилъ блавоспитанный синдикъ, обращаясь къ гласнымъ и занимая за столомъ предсѣдательское мѣсто — старинный тронъ орѣховаго дерева.

— Меня задержали по дѣлу о Вальдадерѣ Я боюсь, что населеніе этой долины обнаружитъ неблагодарный и непокорный нравъ. Какъ трудно внушить невѣжественнымъ людямъ, въ чемъ заключается ихъ истинная польза. Но приступимъ къ дѣламъ.

— Это будетъ трудное дѣло, — сказалъ настоятель дону Сильверіо, когда, послѣ умѣреннаго обѣда въ трапезнѣ, онш прогуливались вмѣстѣ на маленькомъ монастырскомъ кладбищѣ среди розъ и могильныхъ крестовъ. — Это будетъ трудное дѣло. Я боюсь, что вы потерпите неудачу. Муниципалытеть здѣсь чуегь деньги. Этого для нихъ достаточно, чтобы привѣтствовать вторженіе. Что можете вы сдѣлать противъ золота?

— Послужитъ-ли къ чему, если я повидаю префекта?

— Ни къ чему. Онъ двоюродный братъ министра земледѣлія, братъ котораго предсѣдатель компаніи Терамо-Фермо. Нами управляетъ всецѣло то, что французы называютъ tripotage.

— Что за человѣкъ синдикъ?

— Прекрасный. Онъ безупреченъ въ своей частной жизни, онъ снисходительный землевладѣлецъ, джентльменъ, относится съ уваженіемъ къ религіи, усердно исполняетъ свои обязанности; но онъ въ долгахъ; его обширныя помѣстья приносятъ ему мало, а другихъ средствъ у него нѣтъ. Я не поручусь, что онъ недоступенъ взяткѣ.

Въ пять часовъ, какъ назначилъ синдикъ, донъ Сильверіо явился во дворецъ Коррадини. Старый слуга въ ливреѣ проводилъ его въ изящную комнату съ мраморными бюстами въ стѣнныхъ нишахъ, старинными дубовыми книжными шкафами и портьерами изъ тосканскихъ гобеленовъ. Въ комнатѣ этой было свѣжо и сыро, какъ въ могилѣ. Она освѣщалась только двумя бромовыми лампами, въ которыхъ горѣли безъ абажуровъ фитили въ маслѣ. Минутъ черезъ пять вышелъ къ нему Коррадини и привѣтствовалъ его съ радушіемъ и свѣтской любезностью.

— Что ему отъ меня надо? — подумалъ донъ Сильверіо, котораго не часто въ жизни встрѣчали такими изысканными фразами. — Не хочетъ ли онъ втереть мнѣ очки?

— Разскажите все подробно, дорогой и уважаемый отецъ, — сказалъ синдикъ, садясь спиною къ бронзовымъ лампамъ, — объ этомъ юношѣ, которому вы покровительствуете и который не желаетъ продавать Терры Верджины. Здѣсь мы можемъ говорить на свободѣ; тамъ, въ городской управѣ всегда могутъ быть чужія уши.

— То, что я сказалъ вамъ, ваще превосходительство, хорошо извѣстно во всемъ округѣ. Достовѣрность моихъ словъ можетъ засвидѣтельствовать вся долина, — отвѣтилъ донъ Сильверіо и затѣмъ началъ разсказывать все, что зналъ объ Адонѣ и Клеліи Альбахъ и о великой привязанности ихъ къ землѣ; онъ умолчалъ только о происхожденіи Адона, боясь, чтобы это не показалось фантастичнымъ и претендательнымъ. Крестьянское владѣніе въ теченіе почти 300 лѣтъ было уже и безъ того несомнѣннымъ правомъ, съ которымъ нельзя не считаться.

— Если земля, которой владѣла и которую обработывала такимъ образомъ одна и та же семья, можетъ быть по постановленію парламента отнята ради алчныхъ проектовъ иностранцевъ, зачѣмъ же сохранять тогда восьмую заповѣдь? Въ такомъ случаѣ это становится нелѣпымъ. Болѣе безусловнаго права собственности, чѣмъ право Альбовъ, не можетъ и быть. До тѣхъ поръ, пока существуетъ различіе между моимъ и твоимъ, возможно ли оправдывать подобное насиліе?

— Насилія здѣсь не должно быть, — сказалъ Коррадини. — Молодому человѣку предложатъ хорошую цѣну; и такъ какъ вы имъ интересуетесь, то даже высокую цѣну.

— Но онъ не возьметъ никакой цѣны, никакой, если бы ему даже предложили милліоны; они не могутъ вознаградить его за потерю.

— Это должно быть очень своеобразный молодой человѣкъ.

— Въ вѣкъ, когда деньги составляютъ единственную цѣль существованія и недовольство только создаетъ философію, его характеръ, безъ сомнѣнія, кажется своеобразнымъ. Адону Альбѣ не нужно ничего, кромѣ того, что у него есть; онъ проситъ только, чтобы его оставили въ покоѣ.

— Это очень трудно сдѣлать въ мірѣ, переполненномъ людьми. Съ деньгами, которыя мы ему заплатимъ, герой вашъ можетъ отправиться въ Ла-Плату или Аргентину и купить тамъ другую землю.

— Мы? — повторилъ донъ Сильверіо съ многозначительнымъ удареніемъ.

Коррадини слегка покраснѣлъ.

— Я употребилъ это слово потому, что чрезвычайно заинтересованъ въ успѣхѣ предпріятія и убѣжденъ въ его общественной пользѣ для провинціи. Будучи такъ хорошо знакомъ съ здѣшней мѣстностью, я надѣялся, что могъ бы предупредить столкновенія.

— Я полагаю, акціи уже находятся въ обращеніи?

Это невинное замѣчаніе было непріятно синдику Санъ Беды:

— Какая была-бы продажная цѣна Терры Верджины? — спросилъ онъ рѣзко. — Она оцѣнена въ двѣнадцать тысячъ франковъ.

— Говорить о цѣнѣ безполезно, — возразилъ донъ Сильверіо, — вопросъ этотъ много шире предѣловъ Терры Верджины. Однимъ словомъ, мнѣ хотѣлось бы знать, будетъ ли разорена вся Вальдедера вслѣдствіе того, что у министра есть родственникъ, желающій выстроить никому ненужную желѣзную дорогу?

— Разорена, сказать слишкомъ много. Всѣмъ, кромѣ некультурнаго, невѣжественнаго народа, эти сооруженія кажутся улучшеніемъ, выгоднымъ пріобрѣтеніемъ. Наша провинція была такъ далека отъ всякого движенія, мы такъ замкнулись въ нашемъ уединеніи, такъ обросли мохомъ, такъ придерживались прошлаго, старинныхъ костюмовъ и привычекъ, такъ заскорузли въ нашихъ дѣлахъ и мысляхъ, что современный міръ представляется намъ нечестивымъ, ненавистнымъ, нетерпимымъ.

— Если мы, ваше превосходительство, здѣсь для того, чтобы воспѣвать хвалебные гимны современнымъ нововведеніямъ, — перебилъ его донъ Сильверіо съ насмѣшливой улыбкой, — позвольте мнѣ отказаться вторить вамъ. Какъ и сегодня утромъ, я осмѣливаюсь предложить одинъ прямой вопросъ: къ кому долженъ аппелировать Адонъ Альба и мой народъ изъ Рушино на эту секвестрацію?

— Ни къ кому. И префектъ, и министръ, и мѣстные депутаты одобряютъ ее; также и я, и муниципальный, и областной совѣты. Парламентъ и одобрилъ, и разрѣшилъ. Кто же остается противникомъ? Немногіе мелкіе землевладѣльцы и толпа бѣдняковъ, живущихъ въ Рушино и тому подобныхъ мѣстечкахъ.

— Которые могутъ создать и создадутъ большіе безпорядки.

— Въ наши дни безпорядки и даже бунты не пугаютъ особенно администрацію. Со времени изобрѣтенія скорострѣльныхъ орудій они легко подавляются. Войско всегда на сторонѣ порядка.

Донъ Сильверіо всталъ.

— Высокочтимый синьоръ Коррадини, ваши взгляды и мои такъ діаметрально противоположны, что никакія пренія на могутъ сблизить ихъ. Позвольте мнѣ откланяться.

— Подождите еще одну минуту, преподобный отецъ, — сказалъ синдикъ. — Могу я спросить васъ, почему духовная особа съ вашимъ умомъ и вашей наружностью погребена такъ на долго въ такомъ совиномъ гнѣздѣ, какъ Рушино?

— Объ этомъ, ваше превосходительство, спросите мое начальство, — отвѣтилъ донъ Сильверіо холодно, — я только одинъ изъ низшихъ служителей церкви.

— Вы могли бы быть однимъ изъ высшихъ, если бы вліяніе…

— Слово «вліяніе» я презираю. Въ немъ подразумѣвается взятка, настолько искусная, что она остается безнаказанной, настолько вызолоченная, что ея не боятся.

— Нѣтъ, иногда это только во время произнесенное слово, давленіе въ надлежащемъ мѣстѣ.

— Оно означаетъ то, что не можетъ послужить на пользу бѣдному человѣку, не унизивъ его.

— Но… но, если бы повышеніе было предложено вамъ въ награду за исполненіе обязанностей?

— Я васъ не понимаю.

— Позвольте мнѣ высказаться откровенно. Съ вашимъ превосходствомъ вы сумѣете, конечно, повліять на нарождающихся бунтовщиковъ Вальдадеры. Если благодаря, вашимъ усиліямъ, населеніе останется спокойнымъ, и этотъ Адонъ Альба и другіе явятся ко мнѣ, почтительные, сговорчивые, — я даю слово, что эта услуга не будетъ нами забыта.

Онъ умолкъ, но донъ Сильверіо не возражалъ.

— Прискорбно и несправедливо, — продолжалъ синдикъ, — что человѣкъ съ вашими выдающимися умственными дарованіями и способностью занимать высшее мѣсто, тратитъ свое время и таланты въ такомъ жалкомъ, уединенномъ мѣстѣ, какъ Рушино. Если вы поможете намъ миролюбиво покончить съ Вальдадерой, я обѣщаю, что къ вашему переводу на болѣе высокій постъ правительство отнесется благосклонно.

Онъ замолчалъ снова, потому что не видѣлъ на лицѣ дона Сильверіо польщеннаго и радостнаго выраженія, которое ожидалъ; на немъ отражалось даже чувство презрѣнія. Онъ пожалѣлъ, что высказалъ такъ много.

— Благодарю васъ, ваше превосходительство, за такое милостивое отношеніе къ моей бѣдной особѣ, — проговорилъ донъ Сильверіо. — Но я не имѣю ничего общаго съ королевскимъ правительствомъ. Я доволенъ мѣстомъ и не имѣю расположенія содѣйствовать спекуляціямъ иностранныхъ компаній. Честь имѣю пожелать вамъ, ваше превосходительство, добраго вечера.

Онъ низко поклонился и направился на этотъ разъ къ выходу. Графъ Коррадини не пытался его удерживать.

Когда онъ вышелъ на воздухъ, сильный и рѣзкій вѣтеръ дулъ съ горныхъ вершинъ внизъ по крутымъ и узкимъ улицамъ. Его порывы пріятно освѣжали ему лобъ и лицо.

— Истинно: только у природы можно позаимствовать силу и здоровье, — проговорилъ онъ. — Въ жилищахъ людей — одна зараза и растлѣніе.

XV.

Чтобы испробовать всѣ средства, онъ рѣшилъ повидаться съ префектомъ, если онъ только соблаговолитъ принять его. Сановникъ этотъ жилъ въ приморскомъ портовомъ городѣ, откуда управлялъ провинціей, пока еще звѣзда его не потухла, т. е. пока была въ силѣ его политическая партія. Конечно, мало вѣроятно, чтобы должностное лицо убѣдилось доводами, которые могъ представить противъ правительственнаго проекта бѣдный сельскій священникъ. Донъ Сильверіо рѣшилъ все-таки сдѣлать эту попытку, такъ какъ при имени префекта въ поблекшихъ глазахъ графа Коррадини промелькнуло тревожное выраженіе.

Отъ Санъ Беды до портоваго города было приблизительно около сорока миль; первая половина дороги спускалась внизъ съ вершинъ Апеннинъ, вторая шла черезъ плоскую песчанную мѣстность, съ разбросанными кое-гдѣ хвойными рощами. Первую часть ея онъ прошелъ пѣшкомъ, вторую проѣхалъ въ пассажирскомъ поѣздѣ, который, какъ змѣя, медленно извивался длинной, черной лентой черезъ дюны и болота Въ поясѣ священника было очень немного франковъ, да и тѣ онъ затруднялся расходовать.

Когда онъ добрался до мѣста, наступилъ уже вечеръ; было слишкомъ поздно идти въ префектуру, чтобъ разсчитывать на пріемъ. Настоятель изъ Санъ Беды далъ ему письмо къ священнику церкви Св. Ансельма, который встрѣтилъ его радушно и охотно пріютилъ на ночь.

— Правительственный проектъ, проектъ, одобренный министрами и депутатами? — проговорилъ хозяинъ, узнавъ, зачѣмъ онъ пріѣхалъ. — Это все равно, родной мой, что задумать нападеніе на Гранъ-Сассо-Д` Италія! Для этого нужны деньги, большія деньги: наши сенаторы малымъ не удовольствуются.

— Я полагаю такъ, — согласился донъ Сильверіо, — но недоумѣваю, откуда ихъ взять?

— Изъ кармановъ плательщиковъ податей, другъ мой! — отвѣтилъ священникъ Св. Ансельма съ улыбкой человѣка, хорошо знакомаго съ міромъ, въ которомъ живетъ. — Страна кишитъ предпріятіями, начатыми исключительно съ тою цѣлью, чтобы деньги, которыя ржавѣли въ карманахъ глупцовъ, перешли въ карманы мудрецовъ, знающихъ, какимъ образомъ пустить ихъ въ оборотъ, чтобъ пріумножить. Для чего существуютъ всѣ наши безполезныя желѣзно-дорожныя линіи, наши уродливыя новыя улицы, всѣ наши новшества, положенныя въ котелъ для варки, какъ ужинъ колдуньи?

— Я знаю, знаю это, — сказалъ донъ Сильверіо усталымъ голосомъ. — Вся страна переполнена аферистами, какъ муравьями!

— Не обижайте муравьевъ! — возразилъ хозяинъ. — Я не хочу оскорблять имени честныхъ, трудолюбивыхъ, маленькихъ, насѣкомыхъ, давая его людямъ, которые своей эгоистичной алчностью и безсовѣстной спекуляціей проѣдаютъ, какъ ржавчиной, страну. Но скажите, чего ожидаете вы отъ нашего уважаемаго префекта?

— Я ничего не ожидаю, но хочу все испробовать. Что вы мнѣ скажете о немъ?

— Объ его превосходительствѣ Джіовачино Галло, сенаторѣ и кавалерѣ всевозможныхъ орденовъ? Сказать о немъ можно многое, хотя нѣтъ ничего такого, чего нельзя сказать также и о многихъ другихъ высокопоставленныхъ особахъ. Это обычное явленіе: гибкій позвоночникъ, острый глазъ, скользящая поступь. Онъ былъ молодымъ юристомъ, кандидатомъ въ депутаты и женился на красавицѣ, которой до него любовался одинъ князь. Онъ не задавался никакими вопросами: у нея было богатое приданое. Нужно отдать ему справедливость: по отношенію къ ней онъ былъ всегда безукоризненъ. Онъ рано вступилъ въ парламентъ и оказался тамъ полезнымъ для существующихъ обществъ. Черезъ него въ палатѣ проводились также многіе проекты желѣзныхъ дорогъ и каналовъ. Во всѣхъ своихъ предпріятіяхъ онъ имѣлъ успѣхъ и отлично знаетъ ему цѣну. Я слышалъ, что и онъ, и жена его persone gratissime въ Квириналѣ, и что ея брилліанты замѣчательны. Когда два года тому назадъ его назначили сенаторомъ, пресса, особенно органы правой, привѣтствовала его назначеніе, говоря, что въ его лицѣ сенатъ пріобрѣлъ человѣка безупречной честности, просвѣщеннаго ума и характера, отлитаго въ античную форму благородной простоты и спартанскаго мужества. Вы думаете, родной мой, можно разсчитывать, что этотъ баловникъ судьбы отнесется благосклонно къ вашему заступничеству за прихожанъ?

— Я пришелъ сюда, дорогой и преподобный отецъ, безъ всякихъ иллюзій. Но, если бы онѣ у меня и были, ваша характеристика ихъ разсѣяла бы.

Хотя онъ и не питалъ никакой надежды, тѣмъ не менѣе въ два часа дня отправился на аудіенцію, дарованную ему вслѣдствіе содѣйствія епископа, по просьбѣ священника церкви Св. Ансельма.

Префектура помѣщалась во дворцѣ архитектуры XVI столѣтія. Это было величественное зданіе огромныхъ размѣровъ, сильно изуродованное протянутыми кругомъ его телеграфными и телефонными проволоками, такъ какъ внизу помѣщались почтовая контора и казначейство, и обширнымъ внутреннимъ дворомъ, только что выбѣленнымъ и размалеваннымъ свѣжею краскою. У рѣшотокъ и дверей стояло нѣсколько солдатиковъ въ неказистыхъ мундирахъ, безобразно скроенныхъ и дурно сшитыхъ. Въ первомъ этажѣ находились апартаменты его превосходительства. Дона Сильверіо заставили дожидаться въ изящномъ вестибюлѣ, расписанномъ Діотисальви, гдѣ стояла по серединѣ огромная мраморная группа, изображающая смерть Цезаря.

Онъ смотрѣлъ на нее съ любопытствомъ.

— На что, великій Юлій, послужили тебѣ твои побѣды, на что послужилъ тебѣ твой геній, величайшій, можетъ быть, изъ тѣхъ, которыхъ когда либо видѣлъ свѣтъ? На что? Ты былъ заколотъ, какъ быкъ, сваленный съ ногъ, и изъ каждой поры земли, которой управлялъ ты, течетъ кровь! — проговорилъ онъ.

Спустя четверь часа, его провели черезъ рядъ большихъ комнатъ въ чрезвычайно красивой архитектуры залъ, гдѣ у письменнаго стола стоялъ префектъ.

Джіовачино Галло былъ человѣкъ небольшого роста, полный, съ большимъ животомъ, плѣшивой головой, блестящими безпокойными глазами, высокимъ узкимъ лбомъ и краснымъ лицомъ, какъ у человѣка, которому не чужды удовольствія хорошаго стола. Обращеніе его было учтивое, но сдержанное, холодное и нѣсколько напыщенное; онъ считалъ себя великой особой и былъ привѣтливѣе только съ еще болѣе великими особами, передъ которыми онъ даже низкопоклонничалъ.

— Чѣмъ могу я служить, преподобный отецъ? — спросилъ онъ вѣжливо, но сухимъ и до крайности оффиціальнымъ тономъ, садясь за письменный столъ и указывая гостю стулъ.

Донъ Сильверіо объяснилъ ему цѣль своего визита и изложилъ просьбы рушинцевъ.

— Я только священникъ изъ Рушино, — сказалъ онъ въ поясненіе, — но въ этомъ дѣлѣ я ходатайствую за всѣхъ обитателей Вальдадеры. Вы, ваше превосходительство, управляете провинціей, по которой протекаетъ и беретъ свое начало Эдера. Мой народъ и всѣ другіе, не принадлежащіе къ моему приходу, представителемъ которыхъ я являюсь, осмѣливаются обратиться къ вамъ за поддержкой въ ихъ огромномъ несчастій, просятъ вашего заступничества въ ихъ бѣдствіи.

Выраженіе лица префекта сдѣлалось еще болѣе холоднымъ и непреклоннымъ, его глаза блеснули злобой, пухлыя руки судорожно сжали малахитовый ножъ для книгъ: онъ хотѣлъ, чтобы ножъ былъ изъ стали, а населеніе Вальдадеры имѣло одну только голову.

— Знаете ли вы, милостивый государь, — сказалъ онъ нетерпѣливо, — что это дѣло уже ратификовано парламентомъ.

— Но оно не было ратификовано лицами, которыхъ оно главнымъ образомъ касается.

— Вы предполагаете, стало быть, что прежде, чѣмъ начать большія общественныя работы, иниціаторы должны обойти всѣхъ крестьянъ округа и у каждаго изъ нихъ со шляпой въ рукѣ просить разрѣшенія?

— Большія общественныя работы, кажется мнѣ, слишкомъ громкимъ названіемъ; слишкомъ громкимъ — въ данномъ случаѣ. Въ этой желѣзной дорогѣ никто не нуждается. Ацетиленовыя работы — частная спекуляція. Я осмѣливаюсь напомнить вашему превосходительству, что народъ, котораго признавать вы не желаете, собственникъ земли, и тамъ, гдѣ онъ даже ею не владѣетъ, онъ получаетъ большія выгоды, какъ отъ нея, такъ и отъ рѣки.

— Ихъ доходы будутъ приняты въ соображеніе и возмѣщены, — сказалъ префектъ. — Я не допускаю, чтобы кто либо изъ нихъ могъ претендовать на большее.

— Простите меня, ваше превосходительство, — но это только фраза, а не фактъ. Если бы вы дали имъ даже милліоны, вы не могли бы вознаградить ихъ за захватъ рѣки и земли. Онѣ принадлежатъ имъ и ихъ потомкамъ по естественному праву, котораго нельзя лишить ихъ даже по постановленію парламента, не причинивъ имъ огромнаго вреда и несправедливости.

— Отдѣльные индивидуумы должны страдать ради блага всего общества.

— И несомнѣнно, когда этотъ индивидуумъ не мы, страданія его кажутся намъ несущественными?

— Какой дерзкій священникъ! — подумалъ Джіовачино Галло и съ сердцемъ швырнулъ на столъ ножикъ.

— Возьмемъ только одинъ мой приходъ, — продолжалъ донъ Сильверіо. — Ихъ небольшой заработокъ всецѣло зависитъ отъ водъ Эдеры; она даетъ имъ пищу, кровъ, занятія; она даетъ имъ здоровье и силу; она орошаетъ ихъ небольшіе участки, съ которыхъ они сами и ихъ семьи получаютъ зерно, маисъ и рисъ. Если вы осушите рѣку, они умрутъ съ голоду. Развѣ ваши соотечественники не дороже вамъ членовъ иностраннаго синдиката?

— Для нихъ будетъ работа на ацетиленовомъ заводѣ.

— Развѣ они не свободные люди, что ихъ, какъ рабовъ, можно гонять на ненавистную имъ работу? Народъ этотъ родился и выросъ въ деревнѣ. Они работаютъ на открытомъ воздухѣ, какъ ихъ предки. Простите меня, ваше превосходительство, но королевское правительство каждый годъ отправляетъ въ ссылку тысячи, десятки тысячъ нашихъ крестьянъ съ семьями. Налоги на землю и на всѣ ея продукты опустошаютъ въ странѣ тысячи квадратныхъ миль, земля обезлюдѣла, самый цвѣтъ ея населенія выселяется толпами въ Бразилію, Ла-Плату, Аргентинскую республику — всюду, гдѣ трудъ дешевъ и климатъ смертоносенъ. Бѣдняковъ нагружаютъ на эмигрантскіе пароходы и переправляютъ съ меньшей заботливостью, чѣмъ грузъ фруктовъ. Они соглашаются ѣхать потому, что здѣсь они голодаютъ. Хорошо ли для страны терять цвѣтъ населенія, своихъ воздержанныхъ, покорныхъ и трудолюбивыхъ рабочихъ? отправлять ихъ черезъ океаны по контракту съ другими государствами? Развѣ не заключило государство контракта съ однимъ изъ острововъ на Тихомъ Океанѣ на пять тысячъ итальянцевъ? Что же, они свободные люди или рабы? Можете-ли вы, ваше превосходительство, назвать свой народъ свободнымъ, когда онъ не имѣетъ голоса, чтобы защищить свою рѣку, когда ему, въ замѣнъ простора, предлагаютъ нездоровый трудъ въ закрытомъ помѣщеніи? Теперь они, дѣйствительно, бѣдны, но они довольны; у нихъ едва держится душа въ тѣлѣ, но они живутъ на родной землѣ, живутъ, какъ жили отцы ихъ. Хорошо-ли, справедливо-ли, благоразумно-ли возбуждать въ народѣ неудовольствіе и повергать его въ отчаяніе тиранніей и грабежомъ, которые послужатъ на пользу только иностраннымъ спекуляторамъ и отечественнымъ биржевымъ игрокамъ? Я не думаю, ваше превосходительство, чтобы на свѣтѣ существовалъ народъ, который, не взирая на постоянное, жестокое раздраженіе его, былъ бы болѣе кроткимъ, долготерпеливымъ и болѣе пригоднымъ существовать при самыхъ тяжелыхъ условіяхъ, чѣмъ итальянцы; хорошо-ли, справедливо-ли и благоразумно-ли, пользуясь національной чертой характера — покорностью, отнять у цѣлой половины провинціи ея естественную помощь и красоту, — горный потокъ, дарованный ей самимъ небомъ? Вы могущественны, ваше превосходительство, правительство слушаетъ васъ: не попытаетесь ли вы остановить это постыдное насиліе, пока есть еще время?

Передъ краснорѣчіемъ и мелодичнымъ голосомъ дона Сильверіо устоять могли немногіе; на одинъ моментъ онъ тронулъ даже нечувствительное ухо и каменное сердце слушавшаго его сановника, какъ патетическій романсъ, пропѣтый знаменитымъ теноромъ.

Но моментъ этотъ былъ очень короткій. На лицѣ Джіовачино Галло появилось выраженіе жестокости и въ то же время недовѣрія. — Чортъ побери этого священника! — подумалъ онъ, — онъ доставитъ намъ не мало непріятностей.

Онъ всталъ, непреклонный, холодный, напыщенный, съ ледяной улыбкой на своихъ красныхъ, толстыхъ губахъ bon viveur’а.

— Если вы воображаете, что я рискну нападать или позволю себѣ даже только критиковать дѣло, которое по своей мудрости его высокопревосходительство министръ земледѣлія изволилъ одобрить и утвердить, вы имѣете довольно странное понятіе о моей пригодности къ исполненію возложенныхъ на меня обязанностей. Что касается васъ, преподобный отецъ, то, къ сожалѣнію, вы, очевидно, забываете, что главнѣйшая обязанность вашей священной должности — внушать паствѣ безмолвное повиновеніе постановленіямъ правительства.

— Это ваше послѣднее слово?

— Это мое первое и послѣднее слово.

Донъ Сильверіо низко поклонился.

— Вы можете пожалѣть объ этомъ, — сказалъ онъ просто, направляясь отъ письменнаго стола къ выходу.

Когда онъ приблизился къ двери, префектъ, все еще стоявшій на своемъ мѣстѣ, остановилъ его:

— Подождите!

Онъ открылъ въ столѣ два или три ящика, разыскивая какія-то бумаги, и, пока просматривалъ ихъ, оставилъ священника стоять по серединѣ комнаты. Донъ Сильверіо стоялъ, выпрямившись; его высокая, тонкая фигура была полна величаваго достоинства; его блѣдное лицо было сурово.

— Вернитесь на минуту, — сказалъ Галло.

— Я могу васъ слушать, ваше превосходительство, и отсюда, — возразилъ донъ-Сильверіо и не двинулся съ мѣста.

— У меня есть здѣсь донесенія моихъ агентовъ, — сказалъ префектъ, перебирая разныя бумаги, — о томъ, что среди рѣдкаго населенія Вальдадеры существуетъ уже нѣсколько времени злонамѣренная агитація.

Донъ Сильверіо не произнесъ ни слова и не шелохнулся.

— Это аграрное волненіе, — продолжалъ Галло, — охватившее ограниченную площадь, имѣетъ мало вѣроятія на распространеніе, но оно существуетъ; собранія бываютъ по ночамъ, на открытомъ воздухѣ и въ укромныхъ мѣстахъ; собираются то на одной фермѣ, то на другой. Главой этого зловреднаго и беззаконнаго движенія нѣкто Адонъ Альба. Онъ изъ вашего прихода?

Префектъ поднялъ глаза и бросилъ бѣглый, испытующій взглядъ на священника.

— Да, изъ моего прихода, — подтвердилъ донъ Сильверіо, не обнаруживъ ни малѣйшаго волненія.

— Вы знаете объ этой агитаціи?

— Если бы я и зналъ, то не сказалъ бы вамъ. Но я не пользуюсь довѣріемъ Адона Альба.

— Конечно, я не прошу васъ разоблачать тайнъ вашей исповѣдальни, но…

— Ни въ исповѣдальнѣ, ни внѣ ея я не слыхалъ отъ него ничего подобнаго тому, что вы говорите.

— Онъ молодой человѣкъ?

— Да.

— И владѣтель земли, извѣстной подъ названіемъ Терры Верджины?

— Да.

— И его участокъ одинъ изъ тѣхъ, которые должны быть отчуждены для предполагаемыхъ работъ?

— Да.

— Увѣрены ли вы въ томъ, что не онъ послалъ васъ сюда?

— Мои прихожане не имѣютъ привычки посылать меня куда либо. Вы перемѣшали наши соотвѣтствующія положенія.

— Смиреніе не принадлежитъ къ числу вашихъ духовныхъ добродѣтелей, ваше преподобіе?

— Возможно.

Галло сунулъ свои бумаги назадъ въ ящикъ и съ шумомъ захлопнулъ его.

— Вы видѣли синдика Санъ-Беды?

— Да.

— Что же онъ сказалъ вамъ?

— Приблизительно то же, что и вы. Оффиціальный языкъ всегда ограниченъ и заученъ навсегда.

Галло охотно запустилъ бы въ дерзкаго священника своей бронзовой чернильницей; онъ имѣлъ отъ природы холерическій темпераментъ, но годы угодливости и государственной службы научили его сдерживаться.

— Хорошо, преподобный отецъ! — сказалъ онъ съ плохо скрытымъ раздраженіемъ, — я вижу, что разговоръ нашъ безполезенъ. Вы защищаете и покрываете народъ. Можетъ быть, я и не долженъ порицать васъ за это, но позвольте мнѣ напомнить вамъ, что моя обязанность смотрѣть за тѣмъ, чтобы порядокъ и спокойствіе ни кѣмъ не нарушались, и если въ своемъ участкѣ приходскій священникъ разжигаетъ неудовольствіе или поддерживаетъ волненіе, съ нимъ будетъ поступлено гораздо строже, чѣмъ съ другими при тѣхъ же обстоятельствахъ. Мы терпимъ и уважаемъ церковь до тѣхъ поръ, пока она остается строго въ своей сферѣ, но — только до тѣхъ поръ.

— Мы всѣ прекрасно знаемъ, что намъ отказано даже въ ограниченныхъ привилегіяхъ свѣтскихъ людей! — отвѣтилъ донъ Сильверіо. — Имѣю честь пожелать вамъ, ваше превосходительство, добраго утра.

Онъ затворилъ за собою дверь.

— Чортъ возьми! — сказалъ Джіовачино Галло: — вотъ сильный характеръ! Развѣ римская церковь слѣпа, что оставляетъ такого человѣка ржавѣть и гнить въ несчастномъ Рушино?

Когда донъ Сильверіо опять встрѣтился со священникомъ св. Ансельма, послѣдній участливо спросилъ его о результатахъ свиданія.

— Напрасная потеря времени и словъ, — отвѣтилъ онъ. — Я долженъ былъ предвидѣть заранѣе, что изъ переговоровъ съ правительственнымъ чиновникомъ не выйдетъ ничего другого.

— Но вы могли бы воткнуть палку въ колесо графа Коррадини. Если бы вы сказали Галло, что тотъ торговался…

— Зачѣмъ я буду выдавать человѣка, который принялъ меня съ полнымъ довѣріемъ? И какую пользу принесло бы это?

И, болѣе чѣмъ когда либо, удрученный душою и тѣломъ, онъ возвратился въ Рушино.

Когда онъ вышелъ отъ префекта, высокопоставленная особа пригласила своего секретаря.

— Брандонъ, пошлите мнѣ Сарелли.

Черезъ нѣсколько минутъ явился Сарелли; оффиціально онъ занималъ должность швейцара префектуры, а по склонности былъ вдобавокъ и ея главнымъ шпіономъ. Уроженецъ города, человѣкъ съ значительной проницательностью и превосходной памятью, онъ не имѣлъ нужды записывать что либо: самое опасное для такой профессіи, — письменныя замѣтки.

— Сарелли, какая молва о священникѣ села Рушино?

Сарелли стоялъ почтительно на вытяжку, какъ бывшій артиллерійскій унтеръ-офицеръ, и давалъ быстрые и ясные отвѣты.

— Большія дарованія, выдающееся краснорѣчіе; нелюбимъ начальствомъ; прежде — извѣстный проповѣдникъ въ Римѣ; предполагаютъ, что въ Рушино онъ въ наказаніе; образованный, милосердный, безупречный.

— Гм! — проговорилъ Галло разочарованно. — Стало бытъ, невѣроятно, чтобы онъ производилъ смуту или безпорядки? Могъ бы вынудить насъ прибѣгнуть къ тяжелымъ мѣрамъ?

Сарелли быстро смѣкнулъ.

— Во всемъ безупреченъ, ваше превосходительство, кромѣ одного случая…

— Какого случая?

— Ваше превосходительство изволили, вѣроятно, слышать объ Улиссѣ Ферреро, большомъ разбойникѣ изъ Нижняго Абруццо Цитеріо Примо?

— Да; продолжайте!

— Улиссъ Ферреро былъ бѣглымъ; всѣ до одного изъ его шайки были захвачены или убиты; онъ потерялъ правую руку; въ продолженіе многихъ лѣтъ онъ скрывался въ лѣсахъ Нижняго Абруццо; по ночамъ онъ спускался внизъ, заходилъ на фермы и обитатели ихъ кормили, поили его и помогали ему…

— Ихъ нравы были всегда преступны; продолжайте!

— Онъ часто скрывался то въ томъ, то въ другомъ лѣскѣ Вальдадеры. Населеніе округа и особенно Рушино покровительствовало ему. Здѣсь считали его святымъ, потому что однажды, когда онъ находился во главѣ своей шайки, въ то время чрезвычайно сильной, онъ пришелъ въ Рушино и не причинилъ имъ никакого вреда, онъ только ѣлъ, пилъ и затѣмъ оставилъ горсть серебряныхъ монетъ въ уплату за все, что взялъ самъ и его люди. По этому-то они и скрывали его. Время отъ времени онъ выходилъ изъ лѣса; тогда поселяне давали ему все, что могли, и онъ, какъ король, расхаживалъ взадъ и впередъ по Рушино; это продолжалось довольно долго, и какъ мы узнали послѣ, дону Сильверіо Фраскара было все извѣстно, но онъ ничего не сдѣлалъ. Когда, наконецъ, Улисса Ферреро схватили (въ ноябрѣ исполнится девять лѣтъ, и арестовали не въ Рушино, а въ лѣсахъ надъ ней) и предали суду, вызваны были многіе свидѣтели, между ними и этотъ донъ Сильверіо. Судья спросилъ его: «Знали ли вы, что этотъ человѣкъ часто посѣщалъ вашъ приходъ?» Донъ Сильверіо отвѣтилъ: «Да, я зналъ». — «Знали ли вы, что онъ бѣглый и разыскивается правосудіемъ?» «Да», отвѣтилъ онъ снова. Тогда судья въ гнѣвѣ стукнулъ кулакомъ по столу: «И вы, священникъ, охранитель порядка, не выдали его властямъ?» Донъ Сильверіо, ваше превосходительство, имѣлъ дерзость совершенно спокойно, но съ улыбкою (я стоялъ къ нему вплоть) отвѣтить судьѣ: «Я священникъ, изучилъ мой требникъ, но не нашелъ въ немъ закона, который разрѣшалъ бы мнѣ доносить на моихъ ближнихъ». Этотъ отвѣтъ произвелъ ужасный переполохъ въ залѣ суда. Говорили о заключеніи его въ тюрьму за оскорбленіе суда и соумышленіе съ бѣглымъ. Но это происходило въ Санъ Бедѣ, гдѣ всѣ паписты, какъ извѣстно вашему превосходительству, и потому ничего не вышло.

— Весьма вѣроятно, что онъ могъ дать подобный отвѣтъ, — подумалъ Джіовачино Галло. — Человѣкъ талантливый, умный, неподкупнаго характера. Возможно, что и теперь онъ будетъ поощрять и извинять мятежъ.

Вслухъ онъ сказалъ:

— Вы можете идти, Сарелли. Прощайте.

— Еще одно слово, ваше превосходительство.

— Говорите.

— Нельзя ли допустить, что подъ мятежной агитаціей между молодыми людьми Вальдадеры скрывается организація и внушеніе этого дона Сильверіо?

— Да, это возможно: послѣдите!

— Покорный слуга вашего превосходительства.

Сарелли удалился съ сознаніемъ собственнаго достоинства…

XVI.

Отсутствіе дона Сильверіо не могло, конечно, остаться тайной для прихожанъ, они узнали объ этомъ уже по одному появленію священника смежнаго прихода, замѣстившаго его. Въ виду того, что онъ въ продолженіе столькихъ лѣтъ ни зимой, ни лѣтомъ не выѣзжалъ изъ Рушино, теперь никто не могъ объяснить себѣ его частыхъ отлучекъ. Болѣе проницательные предполагали, что онъ пытается разстроить проектъ отвода рѣки; но не всѣ относились къ нему съ такимъ довѣріемъ. Большинство совершенно его не понимало и многимъ онъ всегда казался подозрительнымъ. Къ Адону пристали съ разспросами: не знаетъ ли онъ чего, а если не знаетъ, то что объ этомъ думаетъ? Адонъ отстранилъ ихъ нетерпѣливымъ, высокомѣрнымъ жестомъ.

— Но ты вѣдь зналъ, когда онъ ѣздилъ въ Римъ? — настаивали они.

Онъ съ досадой отвернулся. Ему было больно говоритъ объ учителѣ, отъ котораго онъ отрекся, о другѣ, которому измѣнилъ. Совѣсть не позволяла ему сомнѣваться въ домѣ Сильверіо, между тѣмъ прежняя вѣра въ него исчезла. Онъ быстро катился по наклонной плоскости и, падая стремительно внизъ, утрачивалъ всѣ лучшіе инстинкты; онъ жаждалъ только мести.

Человѣку, живущему въ первобытномъ состояніи далеко отъ большихъ городовъ, кажется, что мстить и защищать себя оружіемъ, даннымъ природой или искусствомъ, — только справедливо; законъ его не удовлетворяетъ: крестьянинъ не можетъ понять, почему онъ, обиженный, долженъ тратиться, дожидаться и смиренно просить, въ то время какъ обидчики идутъ безнаказанно къ своей цѣли. Судъ, который творилъ Св. Людовикъ подъ дубомъ или императоръ Акбаръ въ манговой рощѣ, былъ бы для него понятенъ, а вся процедура и софистика современнаго судопроизводства прямо противны.

Адонъ стремился стать Теллемъ, Мазаніелло, Андреемъ Гоферомъ своей провинціи; но апатія, безпечность и робость односельчанъ связывали ему руки. Онъ зналъ, что не можетъ надѣяться съ ними на побѣду. Всѣ его пламенныя воззванія были падучими звѣздами, блестящими, но безполезными: страстныя рѣчи, которыми онъ пытался возбудить крестьянъ, только пугали ихъ. Немногіе смѣльчаки поддерживали его и содѣйствовали пропагандѣ; но они были не настолько многочисленны, чтобы расшевелить инертную массу.

Планъ его былъ простъ и примитивенъ; онъ состоялъ въ томъ, чтобы оказывать постоянное сопротивленіе всякой попыткѣ приступить къ работамъ; уничтожать ночью все то, что будетъ сдѣлано за день, утомить и запугать рабочихъ настолько, чтобы они, выбившись изъ силъ, сами отказались. Рабочіе эти, какъ предполагалось, будутъ иностранцы, т. е. изъ другой провинціи. Прошелъ слухъ, будто въ Рушино уже на этой недѣлѣ придутъ триста человѣкъ изъ Терра-Д-Отранто. Адонъ разсчитывалъ, что у него и у его сторонниковъ есть одно преимущество: вся мѣстность кругомъ, и суша, и вода, была имъ хорошо знакома; имѣя точкой опоры собственный домъ, они въ теченіе нѣкотораго времени съ успѣхомъ могли бы вести партизанскую войну. Конечно, онъ зналъ, что для охраны рабочихъ пришлютъ войско, но ему казалось, что, когда рѣшеніе всего округа противиться во что бы то ни отало сдѣлается очевиднымъ, правительство не захочетъ возбуждать бунтъ ради поддержанія иностраннаго синдиката. Насколько онъ вообще былъ способенъ разсуждать, онъ разсуждалъ именно такимъ образомъ.

На всей рѣкѣ было одно только чувство острой скорби о грозящей потерѣ воды, стоялъ одинъ только жалобный стонъ безпомощнаго отчаянія, Но превратить эту душевную муку въ ту грозную страсть, изъ которой создается сопротивленіе я мятежъ, было задачей, превосходившей силы Адона.

— Никому до насъ нѣтъ дѣла; мы слишкомъ слабы, мы слишкомъ ничтожны, — повторяли они, — мы пошли бы на все, будь надежда на успѣхъ, но…

— Да кто же на землѣ можетъ быть въ чемъ либо увѣренъ? — возражалъ Адонъ. — Вы никогда не увѣрены въ вашей жатвѣ до самаго послѣдняго дня, пока не соберете и не увезете ее; и вы, однако, сѣете.

Они съ этимъ соглашались; но сѣять зерно было безопасной, привычной работой, мысль же сѣять свинецъ и смерть — пугала ихъ. Тѣмъ не менѣе, нѣкоторые изъ нихъ, преимущественно прибрежные жители, люди болѣе пылкаго темперамента, примкнули къ Адону, считая, что никогда сельское населеніе не имѣло столь справедливаго основанія для бунта; они-то и собирались вокругъ него на ночныя собранія, свѣдѣнія о которыхъ достигли префектуры, имѣвшей въ каждой провинціи шпіоновъ.

Адонъ сильно измѣнился; онъ исхудалъ, почти высохъ и утратилъ свою юношескую красоту; ясное и счастливое выраженіе его глазъ исчезло, они сдѣлались свирѣпыми и глядѣли враждебно изъ подъ прямыхъ бровей.

Чтобы отвлечь подозрѣніе, днемъ онъ, какъ и всегда, работалъ на своей землѣ; по ночамъ же обѣгалъ округъ внизъ и вверхъ по теченію рѣки, заглядывая всюду, гдѣ предполагалъ найти прозелитовъ или оружіе. У него не было ни обдуманнаго плана дѣйствія, ни опредѣленныхъ намѣреній; его единственною мыслью было сопротивленіе, сопротивленіе и сопротивленіе…

Мать не говорила ему ничего, что могло бы удержать его или помѣшать ему, но втайнѣ страшно тревожилась. Она не разжимала губъ, считая недостойнымъ обезкураживать его, и не вѣрила въ успѣхъ, какъ не вѣрила и въ чудо.

Одна только маленькая Нерина имѣла ту не сомнѣвающуюся, непоколебимую, слѣпую вѣру въ него, которая такъ дорога душѣ человѣка. Она была убѣждена, что на призывѣ его откликнется вся Вальдадера и что никакая на землѣ власть не осмѣлится коснуться ихъ воды. Для нея всякое чудо казалось возможнымъ. Она исполняла всѣ его приказанія. Ей незнакомъ былъ ни страхъ, ни сомнѣнія. Она всегда готова была по его порученію выскользнуть незамѣтно изъ своей комнаты и въ темную безлунную ночь обѣжать весь округъ; она разыскивала оружіе, приносила домой и раздавала; она старалась привлечь на сторону Адона колеблющихся и слабыхъ духомъ, повторяя имъ его слова. Отъ его огня вся юная душа ея воспламенялась, и страстная преданность ея безъ разсужденія принимала все, что онъ приказывалъ или говорилъ.

Опасность, которой она подвергалась, и укрывательство, въ которомъ была виновной, не смущали ее ни на минуту. Желаніе Адона было для нея закономъ. Развѣ тогда у рѣки онъ не пожалѣлъ ее? Развѣ она не должна дѣлать все, что только возможно, чтобы служить ему и спасти рѣку? Это стало ея единственнымъ символомъ вѣры; его было достаточно, чтобы наполнить всю ея, еще ребяческую, душу. Если къ этому и примѣшивалось болѣе интенсивное чувство, она не отдавала себѣ въ немъ отчета. Адонъ же былъ къ ней совершенно равнодушенъ. Онъ посылалъ ее по своимъ порученіямъ такъ же, какъ посылалъ бы мальчика, и цѣнилъ въ ней искреннюю и горячую преданность, какой не могъ бы найти ни въ комъ другомъ.

Хотя на видъ она была тщедушнымъ, маленькимъ созданьицемъ, но она была ловка и неутомима; она, казалось, не знала усталости, всегда свѣжая, какъ роса, сильная, какъ молодое вишневое дерево. Ея большіе орѣховаго цвѣта глаза сверкали изъ подъ длинныхъ рѣсницъ и хорошенькій ротикъ походилъ на одну изъ розъ на стѣнѣ дома. Но въ провинціи, гдѣ красавицы соединяли въ себѣ прекрасный римскій типъ съ венеціанскимъ колоритомъ, никто не обращалъ на нее вниманія, не смотря на присущую ей прелесть и грацію, дикую, безыскусственную.

Но Адонъ не замѣчалъ ея физическихъ прелестей. Его душу наполняла великая злоба, между нимъ и всѣмъ остальнымъ, что не было обидою, которую нанесли ему, близкимъ его и водамъ Эдеры, точно висѣла черная туча. Пока онъ не избавитъ свою родину отъ надвигающагося несчастія, для него не будетъ существовать въ жизни ничего привлекательнаго, ничего заслуживающаго вниманія.

Онъ пользовался дѣвочкой для своихъ цѣлей и не щадилъ ее: онъ стремился къ цѣли возложенной на себя миссіи и совсѣмъ даже не видѣлъ въ ней ея юности, привлекательности, женственности; для него она была все равно что сильная, быстрая и смѣлая кобыла, которую онъ, въ случаѣ необходимости, загналъ бы до смерти, объѣзжая заросли и пастбища. Прежде такой мягкосердечный, онъ сталъ теперь жестокимъ; онъ готовъ былъ наполнить рѣку трупами, если бы подобной жертвой могъ достигнуть желаемаго. И въ Неринѣ его подкупила именно подмѣченная имъ въ ней жестокость, ея способность наслаждаться дикой местью, — инстинкты, составлявшіе такой странный контрастъ съ ребяческой веселостью и счастливымъ добродушіемъ ея обычнаго состоянія.

Онъ зналъ, что никакими средствами нельзя отъ нея вывѣдать довѣренной ей тайны. Она часто проводила всю ночь внѣ дома, обходя, по его порученіямъ, разбросанныя на большомъ разстояніи другъ отъ друга жилища крестьянъ и, не смотря на это, въ свое время на разсвѣтѣ уже кормила скотину и убирала въ стойлахъ.

И она была такая проворная, надежная, безмолвная; даже острый глазъ старой Джіаны не замѣчалъ ея ночныхъ отлучекъ, даже проницательная наблюдательность Клеліи Альбы никогда не замѣчала въ ней усталости или небрежнаго отношенія къ работѣ. Она всегда оказывалась на лицо, когда была нужна имъ, исполняла все, повиновалась каждому слову, каждому знаку; онѣ не знали, что въ то время, какъ она носила воду, стригла траву, подметала кирпичный полъ или стирала бѣлье, сердце ея было преисполнено гордостью и ликованіемъ: ей довѣрили тайну — опасную тайну, — о которой старшія женщины ничего не подозрѣваютъ. Каждую ночь, когда она перебѣгала пустоши или заросли вереска, она могла стать жертвой шальной пули; каждую ночь одинъ невѣрный шагъ могъ сбросить ее стремглавъ въ оврагъ или въ затонъ; каждую ночь, возвращаясь по камнямъ черезъ потокъ, она могла оступиться и упасть въ одну изъ бездонныхъ ямъ, скрытыхъ въ его глубинахъ; но опасность эта только увеличивала для нея цѣну оказаннаго ей довѣрія; она гордилась, что выборъ палъ на нее.

— Я ничего не боюсь, — говорила она совершенно искренно, — я хочу только, чтобы вы всегда были мною довольны.

Ей приходилось имѣть дѣло съ простыми крестьянами, большею частью такими же грубыми, какъ тѣ недубленыя кожи, которыя они носили на работѣ, но никогда ни одинъ изъ нихъ не сказалъ ей грубаго слова, не бросилъ на ребенка непристойнаго взгляда.

Для всѣхъ она была la bruiba^[2], честное и храброе маленькое существо; они обращались съ ней такъ же, какъ съ собственнымъ ребенкомъ или съ сестрой, и Нерина, появляющаяся при свѣтѣ звѣздъ съ старымъ ружьемъ за спиною, владѣть которымъ научилъ ее Адонъ, со своими маленькими подпрыгивающими, какъ у молодого козленка, бронзовыми ножками, сдѣлалась для нихъ привычной и желанной гостьей. Она казалась имъ предвѣстницей доброй надежды; она была немногорѣчива, но слова ея дышали отвагой и энергіей; она воодушевляла лѣниваго и робкаго, придавала нерѣшительному твердость, нервному — силу; она говорила то, чему училъ ее Адонъ, но вкладывала въ его слова свою великую вѣру въ него, свою наивную, несомнѣвающуюся увѣренность въ правотѣ дѣла и въ то что неба благословитъ его.

О сопротивленіи, которое проповѣдывалось, какъ священная война, молодежь Терры Верджины говорила только вполголоса. Сдержанное и молчаливое населеніе, пріученное въ продолженіе многихъ поколѣній къ осторожности подъ гнетомъ суровыхъ мѣропріятій и безчеловѣчныхъ репрессалій, постепенно увлекалось и очаровывалось призывомъ Адона. Конспирація, какъ и азартная игра, имѣетъ утонченный и непреодолимый соблазнъ для тѣхъ, которые сдѣлались ея участниками. Она, словно вино, ударяетъ въ голову и воспламеняетъ мозгъ. На этихъ смиренныхъ отшельниковъ, не знавшихъ ничего за предѣлами собственныхъ полей, зарослей и пустошей, возбужденіе подѣйствовало, какъ магическій напитокъ, нарушивъ монотонность ихъ повседневной жизни.

Большинство изъ нихъ были люди совершенно некультурные, не знавшіе даже грамоты; они освоились только съ законами природы: съ землей, деревьями. и животными, которыя росли и паслись на ней; но у нихъ было воображеніе; въ ихъ жилахъ текла бурная кровь; они не были ни тупицами, ни дикарями, хотя въ гнѣвѣ Адонъ и называлъ ихъ такими. Призывъ къ возстанію для спасенія рѣки увлекъ ихъ. Чувство, болѣе узкое, чѣмъ патріотизмъ, но болѣе благородное, чѣмъ матеріальная выгода, заставляло ихъ раздѣлять съ нимъ его страстную ненависть къ узурпаторамъ и прислушиваться къ его призыву — съ оружіемъ въ рукахъ возстать всѣмъ за одно.

Но, съ другой стороны, долгіе годы рабства и тяжелыхъ испытаній сдѣлали ихъ робкими, какъ голодъ и плеть дѣлаютъ собаку дрессированной.

— Кто мы такіе? — говорили ему нѣкоторые. — Жалкіе земляные черви.

Трогательная черта характера этихъ древнихъ властелиновъ міра — смиреніе; это смиреніе — результатъ обманутыхъ надеждъ, сознанія, что всякія перемѣны совершаются только для господъ, что надъ работой крестьянина солнце восходитъ и заходитъ такъ же, какъ восходило при. отцѣ, какъ взойдетъ при дѣтяхъ, что работы этой никогда не убавится, а плоды ея никогда не достанутся ни ему самому, ни сыновьямъ его. Подобное смиреніе не унизительно, но, вслѣдствіе своей безнадежности, безконечно печально.

Конечно, рѣка была ихъ собственностью, но государство претендовало на нее, какъ и на многое другое.

— Что можетъ быть больше вашимъ, чѣмъ сынъ, котораго вы себѣ вымолили, дитя, для котораго вы трудились долгіе годы? — сказалъ Адону разъ одинъ старикъ. — Однако, какъ только онъ становится полезенъ семьѣ, государство беретъ его и, не говоря ни слова, отсылаетъ на войну въ Африку, страну вамъ неизвѣстную, гдѣ онъ находитъ иногда смерть, гдѣ порой его калѣчатъ и убиваютъ; тѣло его, то тѣло, которое вы вымолили себѣ, которое мать носила въ своемъ чревѣ, питала и лелѣяла, дѣлается достояніемъ звѣрей пустыни и птицъ небесныхъ. Если берутъ дѣтей, отчего же не взять и рѣки?

Но молодежь, еще не исковерканная, не изломанная продолжительной работой, скуднымъ питаніемъ и долгими годами тщетныхъ надеждъ, слушала Адона. Нѣкоторые изъ нихъ уже отслужили свой срокъ въ полку и потому могли даже преподать кое-какіе военные и ружейные пріемы тѣмъ, которые соглашались отстаивать силой воды Эдеры отъ притязаній иностранцевъ.

Ихъ сходки происходили на пустыряхъ, на полянкахъ, въ заросляхъ вереска или же въ просѣкахъ и ложбинкахъ, гдѣ топотъ ногъ и бряцаніе оружія тревожили испуганныхъ лисицъ и изумленныхъ барсуковъ. Стрѣлять не осмѣливались, опасаясь, чтобы звуки выстрѣловъ не открыли мѣста сборищъ какому нибудь непріязненному уху; но они продѣлывали всякія другія воинскія упражненія.

Чрезвычайная уединенность долины Эдеры благопріятствовала имъ. Быть можетъ, разъ въ полгода небольшой отрядъ карабинеровъ проѣзжалъ черезъ ихъ округъ, но это случалось только по случаю выдающагося убійства или грабежа; что же касается полиціи, то ея не было ближе Санъ-Беды.

Для созыва на эти ночныя ученія или, наоборотъ, отмѣны ихъ и посылалась обыкновенно Нерина. Однажды ночью, по приказанію Адона, она собралась въ поселокъ, лежащій въ лѣсу; дѣвочка хотѣла уже отодвинуть большой желѣзный засовъ, запиравшій наружную дверь, какъ на верху лѣстницы, съ которой она только что спустилась, появился свѣтъ. Не отнимая руки отъ замка, Нерина обернулась и увидѣла Клелію Альбу.

— Почему ты не въ постели? — спросила Клелія. Ея лицо было сурово и мрачно.

Нерина не отвѣтила. Вся храбрость ея исчезла.

— Почему же? — повторила снова мать Адона.

— Я собиралась уходить, — отвѣтила дѣвочка. Ея голосъ дрожалъ. Она была одѣта также, какъ днемъ, но голова ея была покрыта шерстянымъ платкомъ. Ружье, которое она брала съ собой, хранилось въ курятникѣ и она захватывала его лишь по дорогѣ.

— Уходить! въ четвертомъ часу ночи? Развѣ это отвѣтъ порядочной дѣвушки?

Нерина молчала.

— Ступай въ свою комнату, я тамъ запру тебя; утромъ ты дашь отвѣтъ.

Хотя Нерина все еще дрожала, но самообладаніе вернулось къ ней.

— Простите меня, Мадама Клелія, — кротко проговорила она, — я должна уйти.

Ея маленькое смуглое личико выражало рѣшимость.

Страшная тоска сдавила сердце Клеліи Альбы. Она знала, что Адона нѣтъ дома. Неужели онъ, чистая и честная душа, обольстилъ дѣвочку, которая жила подъ его собственной крышей? завести интригу съ маленькой нищей, осрамить себя и оскорбить такъ свою мать! Неужели это и было причиной его частыхъ отлучекъ, многихъ ночей, проведенныхъ внѣ дома? Ея темныя брови нахмурились, ея черные глаза засверкали.

— Пошла въ свою комнату, развратница! — сказала она громовымъ голосомъ. — Утромъ ты мнѣ за это отвѣтишь.

Но Нерина, которая раньше уже отодвинула запоръ и рукою все время держалась за большой ключъ въ зайкѣ, внезапно повернула его, распахнула дубовую дверь и, прежде, чѣмъ Клелія успѣла сообразить, что та дѣлаетъ, выскочила изъ дома, захлопнувъ за собою дверь. Порывомъ вѣтра лампу въ рукѣ Клеліи Альбы задуло.

Она пыталась въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ ощупью найти дверь. Наконецъ, наткнувшись руками на стѣну и дубовый стулъ, она отыскала ее и распахнула. На дворѣ стояла безлунная, беззвѣздная и грозная ночь. Въ непроницаемой темнотѣ дѣвочка исчезла безслѣдно. Клелія вышла на порогъ и прислушивалась, но не было ни звука. Дулъ рѣзкій вѣтеръ; сильно пахло левкоями и желтофіолемъ. Стояла такая тишина, что можно было разслышать журчаніе рѣки, струившейся среди осоки. Закричала сова, козодой затянулъ свою мелодичную, странную, жалобную пѣсню. Нерины и слѣдъ простылъ. Клелія Альба вернулась въ домъ, затворила за собою дверь, заперла ее и задвинула засовомъ.

Старуха Джіана сошла внизъ съ зажженнымъ ночникомъ въ рукѣ; она была встревожена и напугана.

— Что случилось? что случилось, сударыня?

Клелія Альба опустилась на стулъ у двери.

— Случилось… случилось то, что нищенское отродіе, которое вы заставили меня пріютить, — возлюбленная моего сына; онъ обезчестилъ мой домъ!

Джіана недовѣрчиво покачала сѣдою головою.

— Синьора Клелія, не произносите такихъ словъ, не допускайте подобныхъ мыслей о вашемъ сынѣ и дѣвочкѣ. Она такъ же невинна, какъ любой цвѣтокъ, который распускается въ вашемъ саду, а онъ — благородный юноша, теперь только, по людской злобѣ, потерявшій голову, обезумѣвшій. Что заставляетъ васъ такъ оскорблять ихъ?

— Въ такой часъ ихъ обоихъ нѣтъ дома! Развѣ этого не достаточно?

Джіана была озадачена; она слышала изъ своей комнаты слова, которыми обмѣнялись Клелія и Нерина, и знала, что дѣвочка ушла.

— Я осудила бы другихъ, но не Адона и ребенка, — возразила она. — Конечно, они виноваты въ томъ, что имѣютъ отъ васъ тайны, но это не то, что вы думаете.

— Довольно! — сурово остановила ее Клелія Альба. — Утро покажетъ, кто изъ насъ правъ. Для меня достаточно, что сынъ Валерія Альба, мой сынъ, забылъ свой долгъ относительно матери и уваженіе къ самому себѣ.

Клелія Альба съ трудомъ поднялась со стула, зажгла у ночника старухи свою лампу и, тяжело ступая, стала медленно подниматься по лѣстницѣ. Она была изумлена и оскорблена. Адонъ, ея сынъ! — проводитъ ночи съ маленькой бродягой.

Джіана удержала ее за юбку.

— Послушайте, сударыня. Я вижу его съ того дня, какъ онъ родился у водъ Эдеры, вижу его каждый день, всю его жизнь. Онъ не способенъ на подлое дѣло. Вы — мать, не оскорбляйте его подобными подозрѣніями ни на одну минуту. Онъ ведетъ себя странно, предосудительно, непонятно, но не слѣдуетъ торопиться осуждать его.

Клелія Альба высвободила свою юбку изъ рукъ старой служанки.

— Твои намѣренія добрыя, но ты выжила изъ ума. Убирайся!

Джіана выпустила юбку и покорно спустилась внизъ. Поставивъ свой ночникъ на полъ, оца сѣла на стулъ у двери, дрожащими пальцами перебирая четки.

— Рано или поздно кто нибудь изъ нихъ вернется домой, — думала она, не вѣря, чтобы они оба ушли изъ дома въ эту вѣтренную черную ночь ради любовнаго свиданья. — Но онъ поступаетъ дурно, очень дурно. Быть можетъ, онъ послалъ ребенка по своимъ дѣламъ, но онъ долженъ помнить, что дѣвочка все равно что персикъ: какъ осторожно съ нимъ ни обращайтесь, пушокъ его пропадетъ; и онъ оставляетъ насъ, двухъ старухъ, однѣхъ. Вѣдь прежде, чѣмъ мы успѣемъ разбудить стараго Эттора въ конюшнѣ, намъ могутъ перерѣзать горло!

И какой длинной показалась ей эта ночь въ каменныхъ сѣняхъ, гдѣ сидѣла она одна, слушая крикъ совъ и завыванія вѣтра, срывавшаго съ крышъ черепицы. На верху въ своей комнатѣ мать Адона провела такую же безсонную ночь, расхаживая взадъ и впередъ.

XVII.

Джіана вышла еще до разсвѣта въ надеждѣ встрѣтить возвращающагося домой Адона, чтобы переговорить съ нимъ прежде, чѣмъ онъ увидится съ матерью. Она была въ страшномъ безпокойствѣ и за Нерину, къ которой успѣла сильно привязаться. Она думала, что послѣ словъ Клеліи Альбы дѣвочка не осмѣлится вернуться въ домъ: несмотря на свою отвагу — она была робкой, какъ ласточка.

Она пошла къ берегу и ждала тамъ; чтобы попасть домой, Адону необходимо было перейти рѣку, но въ какомъ мѣстѣ: выше или ниже — она не знала Чуть-чуть брезжился свѣтъ, предвѣстникъ восхода солнца. На землѣ царилъ полный покой и прохлада.

— Боже, какъ мы глупы! — думала старуха. — Земля обновляется для насъ съ каждой зарей, а наша сварливость, тревоги и сѣтованія окутываютъ все кругомъ и за ними мы не видимъ ничего, кромѣ нашихъ собственныхъ безумныхъ душъ!

Вскорѣ ниже Рушинскаго моста показался Адонъ, твердымъ и привычнымъ шагомъ переходившій по бревнамъ, переброшеннымъ черезъ рѣку. Онъ шелъ бодрой, легкой походкой, высоко поднявъ голову, съ оружіемъ за поясомъ, суровый и повелительный. Онъ возвращался съ военнаго ученія, которымъ остался доволенъ. Увидавъ ожидавшую его здѣсь старую Джіану, Адонъ понялъ, что случилось что-то, и первой его мыслью была мать.

— Не заболѣла-ли она? — воскликнулъ онъ, добравшись до берега и вступивъ на собственную землю.

— Нѣтъ, не больна, — отвѣтила Джіана, — но глубоко опечалена и страшно разсержена; она накрыла Нерину, уходившую изъ дома въ глубокую полночь.

Адонъ поблѣднѣлъ. Джіана подошла къ нему вплоть.

— И вы, и дѣвочка, оба Богъ знаетъ гдѣ пропадаете всю ночь! Что же другое, кромѣ вашей связи могло придти въ голову вашей матери?

— Если она это думаетъ, ошибается.

— Мнѣ такъ кажется и самой, но синьора Клелія не хочетъ ничего слушать. Куда посылаете вы дѣвочку въ такой часъ?

— Что она сказала матери?

— Ничего; только — должна идти.

— Преданное маленькое существо!

— Да, конечно! и вотъ, когда дѣвчонки такъ преданны, мужчины и губятъ ихъ. Я не должна бы говорить съ вами непочтительно, Адонъ, потому что ѣла вашъ хлѣбъ и жила подъ вашей кровлей столько лѣтъ; но, съ какой бы цѣлью вы ее ни посылали по ночамъ, вы поступаете дурно, жестоко, недостойно вашего имени; насколько я знаю Клелію Альбу, — а кто же можетъ знать ее лучше меня, — она никогда не позволитъ Неринѣ переступить снова порогъ ея дома.

Лицо Адона потемнѣло.

— Домъ мой. Нерину изъ него не выгонятъ.

— Быть можетъ, онъ и вашъ; но онъ также и вашей^: матери, и едва ли вы прогоните ее ради маленькой нищей.

Адонъ молчалъ, зная характеръ матери; онъ почувствовалъ себя между двухъ огней.

— Поди, — сказалъ онъ, наконецъ: — поди и скажи ей, что, дѣйствительно, дѣвочка ходила по моему порученію, но мы не видѣлись; между нами ничего нѣтъ, она не моя и никогда ею не будетъ.

— Я не возьмусь за такое порученіе, потому что она не станетъ меня слушать. Подите къ ней сами и скажите, что хотите; можетъ статься, она и повѣритъ вамъ. Какъ бы то ни было, вы предупреждены. Я пойду разыскивать Нерину.

— Развѣ она не вернулась?

— Конечно, нѣтъ, и не осмѣлится такъ же, какъ выгнанный пинками щенокъ. Вы забываете, что она молоденькая дѣвочка, она считаетъ себя ничтожествомъ, не болѣе булыжника или хворостинки. Но мать ваша обозвала ее развратницей, — такого слова скоро не смоешь. Она скромна, какъ стебель травки, но этого не забудетъ. Вашими заговорами вы доставили много горя, зла, зла!

Адонъ выслушалъ упрекъ безмолвно; онъ зналъ, что мать поступитъ эгоистично, несправедливо, безчеловѣчно, совершенно забывая о другихъ.

— Ступай и разыщи дѣвочку, — проговорилъ онъ, наконецъ. — Къ матери я пойду самъ.

— Самое лучшее, что вы можете сдѣлать. Но не забудьте о скотинѣ. Нерины вѣдь нѣтъ, чтобы ею заняться.

Она прошла впередъ мимо него по пѣшеходному мостику; но съ полпути обернулась и окликнула:

— Я зажгла огонь и поставила на него кофе… Гдѣ же мнѣ искать дѣвочку: въ заросляхъ? въ лѣсу? наверху въ Рушино, или внизу въ долинѣ? или же, можетъ быть, у священника?

— Дона Сильверіо нѣтъ дома, — крикнулъ Адонъ въ отвѣтъ и направился къ дому. Джіана слѣдила за нимъ съ мостика, пока юноша не скрылся изъ виду; потомъ она вернулась обратно по другой тропинкѣ, ведущей къ хлѣвамъ. Ее ооѣнила мысль: Нерина такъ привязана къ скотинѣ, что не могла бы, конечно, забыть о ней; возможно, что она уже убираетъ ее въ стойлахъ.

— Онъ сказалъ вѣрно: она преданное маленькое созданіе! — проговорила старуха. — Да, такія, какъ она, рождены для работы, страданій и для того только, чтобы испить горькую чашу. — Гдѣ она, Пьерино? — обратилась Джіана къ старой бѣлой собакѣ, лежавшей на травѣ. — Если бы дѣвочка исчезла, — думала она, — Пьерино не было бы дома, ужъ онъ бы ее разыскивалъ.

Сердце Джіаны ожесточалось противъ Адона; она смутно понимала, какія надежды и планы занимали его, но не могла простить, что ради нихъ онъ жертвовалъ матерью и дѣвочкой-сироткой…

— Это такъ похоже на мужчину, — говорила она про себя: — летѣть во весь опоръ къ тому, что онъ считаетъ своей славой, и не обращать никакого вниманія на то, что топчетъ на пути, какъ косецъ не замѣчаетъ въ травѣ маргаритокъ.

На скотномъ дворѣ коровы и волы стояли уже напоенные, вычищенные и довольные, возлѣ нихъ лежала груда свѣжей травы. Въ хлѣвахъ раздавалось только ихъ дыханіе и чавканіе, да отъ времени до времени позвякивали цѣпи, которыми животныя были привязаны къ яслямъ.

— Можетъ быть, она спряталась на сѣновалѣ, — подумала Джіана и съ трудомъ полѣзла по рѣдкимъ перекладинамъ лѣстницы. Дѣйствительно, Нерина оказалась тамъ. Она крѣпко спала на сѣнѣ и казалась такой маленькой, юной, совсѣмъ невинной.

Старухѣ припомнился день, когда она увидѣла дѣвочку въ первый разъ уснувшей на каменной скамьѣ возлѣ крыльца, и глаза ея подернулись влагой.

— Кто знаетъ, гдѣ будешь ты спать завтра? — думала она и пошла назадъ, стараясь тихо спуститься съ лѣстницы, какъ бы изъ страха разбудить ту, кому пробужденіе будетъ очень нерадостно.

По возвращеніи въ домъ Джіана занялась своей обычной работой; сверху доносились къ ней голоса Адона и Клеліи Альбы; они говорили съ раздраженіемъ, но разслышать словъ она не могла.

Въ тотъ же день на разсвѣтѣ вернулся и донъ Сильверіо со своего свиданія съ графомъ Коррадини и сенаторомъ Галло. Когда онъ дошелъ до Рушино, замѣщавшій его священникъ уже отслужилъ обѣдню. Донъ Сильверіо умылся и вошелъ въ церковь для утренней молитвы; потомъ, утоливши голодъ хлѣбомъ и тарелкой чечевицы, онъ немедленно направился по столь привычной ему дорогѣ въ Терру Берджину. Чего бы ни стоило ему это свиданіе, какъ ни больно было ему отчужденіе Адона, онъ чувствовалъ, что не имѣетъ права мѣшкать, а долженъ сейчасъ же предупредить его о тѣхъ опасныхъ свѣдѣніяхъ, которыя имѣются о немъ въ префектурѣ.

— Онъ не убьетъ меня, — думалъ священникъ, — а если и убьетъ, бѣды большой не будетъ… развѣ только для тебя, моя бѣдняжка! — прибавилъ онъ, обращаясь къ своей собачкѣ, весело бѣжавшей за нимъ слѣдомъ.

Джіана, увидѣвъ его изъ окна кухни, поблагодарила небо, что оно его послало, и вышла къ нему на встрѣчу.

— Ну, слава Богу, что вывернулись, высокопреподобный отецъ, — воскликнула она. — У насъ въ домѣ большое горе и неурядица.

— Мнѣ очень грустно это слышать, — отвѣтилъ онъ, но про себя подумалъ: — боюсь, что больше не въ моей уже власти вносить сюда умиротвореніе.

Войдя въ большую сводчатую кухню, онъ присѣлъ, почувствовавъ сильную усталость: за ночь онъ сдѣлалъ пѣшкомъ миль двадцать.

— Разскажите же мнѣ, что найдете возможнымъ, — сказалъ онъ старой служанкѣ.

Джіана описала ему въ живыхъ и яркихъ краскахъ происшедшее между синьорой Клеліей и дѣвочкой, передала свой разговоръ съ Адономъ и о томъ, что Нерина уснула на сѣновалѣ, не рѣшившись, вѣроятно, войти въ домъ.

Донъ Сильверіо слушалъ, сокрушаясь и возмущаясь.

— Какъ могъ онъ подвергать опасности дѣвочку-ребенка, посылая ее съ подобными порученіями? И зачѣмъ поторопилась его мать наговорить въ запальчивости такихъ жестокихъ словъ, допустила такія несправедливыя, невѣрныя подозрѣнія?

— Онѣ невѣрны и несправедливы, правда, сударь, — сказала Джіана. — Но это₄ имѣетъ, въ самомъ дѣлѣ, такой нехорошій видъ: дѣвочка уходитъ изъ дому ночью… Вѣдь она была только бродягой, пока не попала къ намъ.

— Какъ же обстоитъ теперь? Убѣдилъ ли ее Адонъ въ невинности ребенка?

— Ужъ на это я не могу отвѣтить, сударь. Они на верху. Часъ тому назадъ они говорили громко, но теперь притихли. Я думала, было, подняться къ нимъ, да не посмѣла.

— Поди туда и пошли ко мнѣ Адона.

— Онъ, быть можетъ, спитъ, ваше преподобіе, онъ возвратился на разсвѣтѣ.

— Тогда разбуди его. Мнѣ нужно безотлагательно переговорить съ нимъ.

Джіана пошла и вскорѣ вернулась.

— Онъ ушелъ въ поле на работу, ваша преподобіе. Такъ сказала синьора Клелія. Если онъ заброситъ землю, она сдѣлается совсѣмъ никуда негодной.

— Онъ, можетъ, пошелъ къ Неринѣ?

— Не думаю, сударь. Но я схожу и посмотрю.

— И попроси синьору Клелію выйти ко мнѣ.

На нѣсколько минутъ донъ Сильверіо остался одинъ въ большой старинной комнатѣ, пропитанной запахомъ сухихъ травъ, висѣвшихъ на стропилахъ, и маисовыхъ листьевъ, сушившихся въ печкѣ.

— Земля сдѣлается негодной — да! Ацетиленовый заводъ займетъ мѣсто благоухающихъ садовъ, оливковыхъ насажденій, полей и пастбищъ. — Его не удивляло, что Адонъ приходилъ въ ярость; но къ чему послужитъ она? Какое горе, какое отчаяніе, какія слезы остановятъ хоть на одинъ часъ это разрушеніе? Топоръ срубитъ все и на опустошенной землѣ появится камень и цементъ, кирпичи и желѣзо, машины, колеса и котлы — боги бездушнаго вѣка!

— О, какъ жаль, какъ безконечно жаль всего! — думалъ донъ Сильверіо, смотря въ окно на сіявшее сквозь желѣзную рѣшетку синее небо, на фонѣ котораго раскачивалась розовая вѣтвь и кружилась ласточка.

— Ваша покорная слуга, преподобный отецъ, — раздался голосъ Клеліи Альбы. Донъ Сильверіо поднялся съ мѣста.

— Другъ мой, — проговорилъ онъ, — я нашелъ васъ въ горести и боюсь, что принесъ вамъ тоже недобрыя вѣсти. Но разскажите прежде, что у васъ вышло съ Нериной?

— Только то, сударь, что если Нерина войдетъ сюда, я уйду.

— Не можетъ быть, чтобы вы говорили серьезно.

— Если вамъ такъ кажется, взгляните на меня

Онъ увидалъ ея строгія орлиныя черты, тяжелыя нависшія вѣки; ея глаза выражали неукротимый гнѣвъ: она была изъ тѣхъ женщинъ, которыя никогда не прощаютъ обидъ.

— Но это чудовищно! — воскликнулъ онъ, — вы не можете бросить на произволъ судьбы одинокую дѣвочку, вы не можете покинуть свой собственный домъ, домъ вашего покойнаго мужа, то и другое невѣроятно; вы бредите!

— Это домъ моего сына. Онъ вправѣ оказывать гостепріимство, кому хочетъ. Но, если дѣвочка переступить нашъ порогъ, я уйду. Я еще не настолько стара, чтобы не заработать себѣ на хлѣбъ.

— Хорошая моя, дорогой другъ мой, это невѣроятно! Я понимаю, что вы заподозрили, но не могу простить вамъ вашихъ подозрѣній. Будь это даже правда, — что совершенно невозможно, — вашъ долгъ по отношенію къ бездомной сиротѣ, дѣвочкѣ такого нѣжнаго возраста, лишенной матери, могъ бы внушить больше милосердія?

— Предоставьте мнѣ, сударь, судить самой о моихъ обязанностяхъ, какъ матери Адона и блюстительницы дома. Онъ заявилъ мнѣ, что хозяинъ здѣсь онъ. Я не отрицаю его правъ: онъ совершеннолѣтній. Онъ можетъ привести ее сюда, но я уйду.

— Но вы же знаете, что дѣвочка безъ васъ не можетъ здѣсь жить съ молодымъ человѣкомъ.

— Почему же и нѣтъ? — сказала Клелія Альба, и жестокая улыбка промелькнула на ея лицѣ. — Мнѣ кажется это болѣе пристойнымъ,, чѣмъ проводить вмѣстѣ ночи въ полѣ.

— Замолчите! — произнесъ донъ Сильверіо тѣмъ тономъ, которому повиновались самые дерзкіе. — Какая польза отъ вашей добродѣтели, если она дѣлаетъ васъ такой жестокой, такой недовѣрчивой, такой безпощадной!

— Я не претендую на большую добродѣтель, чѣмъ должна имѣть ее всякая порядочная женщина; но Валерій Альба не привелъ бы ко мнѣ своей возлюбленной, этого не долженъ дѣлать и сынъ его.

— При вашемъ теперешнемъ настроеніи разговаривать съ вами безполезно. Подите въ свою комнату, синьора Клелія, и помолитесь, чтобы Господь смягчилъ вашу душу. Васъ ждетъ и безъ того не мало горя, а вы своей подозрительностью и недовѣріемъ создаете себѣ еще новыя несчастія. Этотъ домъ не долго уже будетъ вашимъ или Адона.

Онъ вышелъ. Клелія Альба была слишкомъ горда, слишкомъ упорна въ своемъ упрямствѣ, чтобы попытаться удержать его или спросить, что означали послѣднія слова.

— Гдѣ Адонъ? — спросилъ священникъ стараго работника Этгора, который несъ на спинѣ корзину.

— Онъ внизу у пяти яблонь, ваше преподобіе, — отвѣтилъ Этторъ.

Эти пять яблонь были великолѣпныя, старинныя деревья, сучковатыя, обросшія мохомъ и покрытыя плѣсенью, но все еще приносившія обильные плоды; онѣ росли въ полѣ, которое въ этомъ году приготовлялось для новаго виноградника. Работа была тяжелой, надрывающей силы; борозды для посадки проводились наискось, чтобы не задѣть яблонь или не повредить поросшихъ здѣсь смоковницъ. Адонъ, раздѣтый до рубашки, ушелъ въ борозду почти по поясъ.

Выглянувъ изъ нея, онъ увидѣлъ идущаго по полю священника, снялъ шапку и снова принялся за работу.

— Вылѣзи изъ своей канавы и выслушай меня. Я не задержу длинными разговорами.

Адонъ, въ силу долгой привычки къ почтительному повиновенію, ловкимъ движеніемъ выскочилъ на край канавы, и ждалъ мрачный, безмолвный, готовый въ запальчивости отвѣтить да всякій упрекъ.

— Достойно ли тебя безчестить имя шестнадцатилѣтней дѣвочки, посылая ее въ полночь съ порученіями къ твоимъ сотоварищамъ-мятежникамъ?

Донъ Сильверіо говорилъ на-прямикъ и хотя только на основаніи подозрѣній, но тонъ его былъ тономъ обвиненія.

Адонъ ни на минуту не усомнился, что ему извѣстны всѣ факты.

— Развѣ дѣвочка насъ выдала? — спросилъ онъ злобно.

— Я не видалъ дѣвочки, но подло пользоваться ребенкомъ для такихъ порученій, опасность и беззаконность которыхъ онъ не сознаетъ. Ты злоупотребляешь молодостью и безпомощностью, которыя должны бы быть ея наибольшей защитой.

— Кромѣ нее, мнѣ некому довѣрить.

— Бѣдное маленькое существо! Ты могъ ей довѣриться и потому самъ злоупотребилъ ея довѣріемъ! Нѣтъ, я не вѣрю, чтобы ты былъ ея любовникомъ. Я не думаю, чтобы ты интересовался ею больше, чѣмъ той глыбой земли, на которой стоишь. Но, съ моей точки зрѣнія, это дѣлаетъ твой поступокъ еще болѣе безчестнымъ, болѣе бездушнымъ, жестокимъ и своекорыстнымъ. Если бы ты обольстилъ ее, ты считалъ бы себя, по крайней мѣрѣ, должникомъ. Она была для тебя только разсыльнымъ, рабомъ и ничѣмъ больше. Несомнѣнно, что сознаніе зависимости ея отъ тебя должно бы сдѣлать ее для тебя священной.

Адонъ потупилъ глаза. Лицо его покраснѣло отъ смутнаго чувства стыда: онъ заслужилъ эти упреки и даже въ гораздо большей степени.

— На время я устрою дѣвочку; но ты не долженъ больше посылать ее по своимъ дѣламъ, — произнесъ донъ Сильверіо. — Можетъ быть, потомъ твоя мать и смягчится къ ней, хотя это сомнительно.

— Домъ мой, — сказалъ Адонъ угрюмо. — Она не должна закрывать его двери передъ Нериной.

— Согласись, что ты не прогонишь мать отъ ея очага, — возразилъ донъ Сильверіо съ презрѣніемъ. — Я говорю тебѣ, что помѣщу дѣвочку гдѣ-нибудь въ Рушино, куда нибудь въ надежное мѣсто. Но я пришелъ сказать тебѣ еще кое-что. Я отлучался на три дня и видѣлъ префекта, сенатора Галло, который передалъ мнѣ, что ему извѣстны твои дѣйствія, планы и сообщники, а также самая организація замышляемаго сопротивленія.

Слова священника поразили Адона, какъ громомъ. Онъ думалъ, что его тайны абсолютно никто не знаетъ.

— Какъ могъ онъ узнать? Кто нашъ предатель? — пробормоталъ онъ.

— Это не имѣетъ большого значенія, — произнесъ донъ Сильверіо. — Гораздо важнѣе, что въ префектурѣ занесены, куда слѣдуетъ, всѣ твои поступки и намѣренія.

Адонъ грубо разсмѣялся.

— Если такъ, ваше преподобіе, почему же они не арестуютъ меня? Вѣдь это очень легко: я не прячусь.

— Тебѣ нерѣдко приходилось, вѣроятно, видѣть, какъ птицеловъ разставляетъ свои сѣти? Онъ вѣдь не схватитъ первую приблизившуюся птицу? Онъ не настолько глупъ. Онъ дождется, пока всѣ наивныя пернатыя созданія не попадутъ въ петли. Также поступаетъ и правительство. Оно дѣйствуетъ хладнокровно, не торопясь, но навѣрняка.

— Вы хотите запугать меня, чтобы заставить отказаться.

— Я говорю только правду; еслибы ты не былъ юнцомъ, ослѣпленнымъ безумнымъ гнѣвомъ, ты давно бы уже понялъ, что такія дѣйствія, какъ подстрекательство и попытки взбунтовать крестьянъ Вальдадеры, — должны дойти до слуха властей. Не заблуждайся! Ты оставленъ на свободѣ не изъ любви или боязни къ тебѣ: они слишкомъ дальновидны и умны, чтобы тронуть грушу прежде, чѣмъ она созрѣетъ.

Адонъ молчалъ. Слова священника его не убѣждали, и мрачныя, недобрыя мысли зашевелись въ мозгу. Первая ссора съ боготворимой матерью усилила пробудившуюся въ немъ отчаянность и злобу.

— Ты слѣпъ, какъ кротъ, — сказалъ донъ Сильверіо, — но у тебя нѣтъ искусства крота сооружать сложныя подземныя галлереи. Ты разбрасываешь свои тайны широкимъ взмахомъ руки, какъ разбрасываешь зерна на пашнѣ. Ты думаешь: достаточно выбрать темную ночь, чтобы ни одно живое существо не видало тебя и твоихъ товарищей по оружію?! Развѣ, напр., дикая кошка сдѣлаетъ такой промахъ? Если ты воюешь, изучай образъ дѣйствія врага. Пойми, что у этого врага столько же глазъ, столько же ушей, столько же ногъ, сколько у языческаго божества; длина его рукъ соотвѣтствуетъ ихъ силѣ, за его спиной могучая власть, неограниченное количество золота и поддержка тѣхъ, которые желаютъ только мирно и безпрепятственно накапливать свои богатства. Ты воображаешь, что можешь выступить противъ такого противника съ заржавленными мушкетами, съ нѣсколькими безбородыми мальчишками да бѣдной маленькой Нериной?

Голосъ дона Сильверіо звучалъ язвительно, рѣзко и властно, его слова хлестали, какъ бичъ; потомъ онъ умолкъ, и его тонъ измѣнился, сдѣлался безконечно мягкимъ и нѣжнымъ, онъ началъ просить и уговаривать.

— Сынъ мой, дорогой сынъ мой! не мечтай о невозможномъ. Открой глаза на факты, на неприкрытую истину. Тебѣ приходится страдать отъ великой обиды; но развѣ сознаніе, что ты повелъ на смерть людей, которыхъ зналъ съ дѣтства, дастъ тебѣ утѣшеніе? Результатъ вѣдь можетъ быть лишь одинъ: ты и тѣ, которые пойдутся за тобой, будутъ или убиты въ схваткѣ, или брошены въ тюрьму, сосланы, чтобъ въ изгнаніи вести жизнь травленнаго звѣря. Другого исхода не можетъ быть. Если ты не имѣешь состраданія къ матери, пожалѣй своихъ товарищей, тѣхъ женщинъ, которыя родили ихъ, и тѣхъ, которыя ихъ любятъ.

Отъ этихъ словъ Адонъ пришелъ въ такую ярость, что задыхался и дрожалъ. Вся злоба его души сгустилась въ одну грозную тучу, которая разразилась гнусными сомнѣніями и оскорбленіями. Онъ стиснулъ зубы, и его голосъ зашипѣлъ утративъ всю свою музыкальность:

— Ваши кліенты, сударь, люди высокаго положенія; мои же — несчастные бѣдняки, эти бѣдняки — мои братья. Вы становитесь на сторону богатыхъ и сильныхъ, я же — на сторону бѣдныхъ и ограбленныхъ. Можетъ быть, ваше преподобіе считало своей обязанностью сообщить властямъ о томъ, что, какъ вы говорили, стало имъ извѣстнымъ?

Дону Сильверіо было бы легче, если бы его ударили ножемъ въ грудь. Но въ первый моментъ онъ не столько чувствовалъ оскорбленіе, сколько изумленіе: Адонъ, его воспитанникъ, его ученикъ, его любимецъ, могъ говорить съ нимъ такимъ образомъ?! Затѣмъ имъ овладѣло тягостное омерзѣніе, ему хотѣлось ударить, повалить неблагодарнаго юношу на землю. Съ большимъ усиліемъ онъ преодолѣлъ проснувшуюся жажду мести за оскорбленную честь. Молча, не бросивъ взгляда упрека или презрѣнія, онъ повернулся и пошелъ въ тѣни низко спустившихся вѣтвей яблонь.

Адонъ съ крѣпко стиснутыми зубами и съ дикимъ огнемъ въ глазахъ, спрыгнулъ внизъ въ канаву и снова принялся за свою работу.

Адонъ не раскаивался.

— Онъ сошелъ съ ума! онъ самъ не понимаетъ, что говоритъ! — думалъ оскорбленный имъ человѣкъ. Но хотя священникъ и старался найти оправданіе, обида жгла его, какъ отравленное лезвіе рану. Адонъ могъ его заподозрѣть! Считать доносчикомъ!

Неужели это награда за 18 лѣтъ неустанной привязанности? Хотя бы весь міръ свидѣтельствовалъ противъ него, онъ могъ бы поклясться, что Адонъ Альба остался ему вѣренъ…

— Онъ сошелъ съ ума, — думалъ Сильверіо. — Первое большое горе превратило его кровь въ ядъ. Завтра онъ придетъ ко мнѣ въ слезахъ.

Но онъ сознавалъ, что никакое раскаяніе, никакія слезы Адона не смоютъ нанесеннаго оскорбленія: такія слова можно простить, но они не забудутся до самой смерти.

XVIII.

Къ Яблоновой рощицѣ примыкала высокая кайма густолиственныхъ ясеней, бузины, миртъ и шиповника. За ними и ждала священника старая Джіана; по лицу ея текли слезы. Она удержала его за одежду.

— Подождите, ваше преподобіе, подождите! Дѣвочка въ хлѣву, гдѣ скотина.

Донъ Сильверіо смотрѣлъ на нее нѣсколько минутъ, ничего не понимая. Наконецъ, опомнился:

— Она тамъ, въ самомъ дѣлѣ? Бѣдняжка! Ей не слѣдуетъ возвращаться въ домъ.

— Она объ этомъ и не думаетъ. Она не можетъ только понять, почему синьорина Клелія такъ страшно гнѣвается. Боже мой! что же мнѣ дѣлать?

— Задержи ее не надолго. Я переговорю съ женщинами въ Рушино, попрошу временно пріютить ее.

— Она никуда не пойдетъ, ваше преподобіе. Она говоритъ, что должна быть тамъ, гдѣ можетъ служить Адону, Если ее запрутъ, она убѣжитъ и спрячется въ лѣсу. Три года тому назадъ она была совсѣмъ дикой, и опять одичаетъ.

— Очень возможно! Но мы должны сдѣлать все, что въ нашихъ силахъ. Я иду домой и черезъ нѣсколько часовъ вернусь или кого-нибудь пришлю.

Джіана отпустила его неохотно. Переходя рѣку, онъ взглянулъ на сверкавшую воду, бурлившую вокругъ старыхъ каменныхъ быковъ, то зеленую, какъ изумрудъ, то темную, какъ торфъ, и на душѣ его проснулась безконечная печаль. Какъ лѣсной пожаръ сметаетъ подъ клубами дыма и волнами пламени милліоны беззвѣстныхъ невинныхъ созданій, такъ и ядовитое пламя человѣческой алчности, появившись издалека, губитъ живыя существа, не думая о нихъ и не жалѣя ихъ!..

Вечеромъ въ тотъ же день онъ послалъ сказать Джіанѣ, чтобы она пришла съ Нериной. Онѣ покорно явились на его зовъ. Дѣвочка имѣла усталый видъ, свѣжій цвѣтъ ея лица повлекъ, но взглядъ выражалъ рѣшимость.

— Мое бѣдное дитя, — сказалъ онъ мягко, — синьорина Клелія сердится на тебя. Будемъ надѣяться, что гнѣвъ ея скоро пройдетъ. Но пока ты не должна входить въ ихъ домъ. Ты, навѣрное, не захочешь поссорить мать съ сыномъ?

— Нѣтъ, — отвѣтила Нерина.

— Я нашелъ на время для тебя пріютъ у старой Алаиды Манзи; ты вѣдь ее знаешь, она добрая женщина. Мнѣ очень жаль тебя, дитя мое; но ты поступила дурно, уйдя ночью, а еще хуже, что не вернулась назадъ въ свою комнату, когда тебѣ это приказала Клелія Альба.

Лицо Нерины потемнѣло.

— Я не сдѣлала ничего дурного.

— Я въ этомъ увѣренъ, но ты не послушалась клеліи Альбы.

Нерина молчала.

— Ты молоденькая дѣвочка и не должна шататься по ночамъ. Это въ высшей степени опасно. Порядочныя дѣвушки никогда не бываютъ внѣ дома послѣ восхода луны.

Нерина продолжала молчать.

— Обѣщаешь ли ты мнѣ никогда больше не выходить по ночамъ?

— Я не могу обѣщать этого, ваше преподобіе.

— Почему?

— Если я понадоблюсь, я уйду.

— Ты хочешь сказать, если Адонъ Альба тебѣ прикажетъ?

Нерина не отвѣтила.

— Ты думаешь, что тебѣ подобаетъ имѣть тайны отъ меня, твоего духовника?

Нерина ничего не отвѣтила; ея розовыя губки были плотно сжаты. Ей было очень тяжело, что приходилось раздражать и не слушаться дона Сильверіо; но она не заговорила бы, если бы ее даже жгли на вѣчномъ огнѣ.

— Возьми ее и отведи къ Алаидѣ, — сказалъ священникъ усталымъ тономъ Джіанѣ.

— Она слушается только Адона, ваше преподобіе. Мои слова ни къ чему не ведутъ.

— Адонъ не пошлетъ ее больше, если онъ только не скотина или не глупецъ. Уведи ее. Присмотри за ней вмѣстѣ съ Алаидой.

— Я сдѣлаю все, что могу, — сказала Джіана покорно.

Женщины вышли.

Донъ Сильверіо присѣлъ къ письменному столу и написалъ своимъ красивымъ четкимъ почеркомъ: !!!!!« своего

священнаго сана я запрещаю тебѣ рисковать жизнью и

рымъ именемъ дѣвицы Лерины, посылая ее съ беззаконными порученіями».

Онъ подписался, приложилъ печать къ листу и отправилъ его съ ризничимъ къ Адону.

Отвѣта не послѣдовало.

Наступившая ночь съ охватившимъ горькимъ раздумьемъ была одной изъ самыхъ тяжелыхъ, которыя донъ Сильверіо когда либо переживалъ, а жестокихъ, безсонныхъ ночей онъ провелъ въ жизни не мало.

То, что Адонъ, хотя бы на одинъ мигъ, могъ допустить такія гнусныя мысли, наполняло его отвращеніемъ и изумлеленіемъ. Донести на нихъ! ему, который охотно бы отдалъ оставшіеся годы жизни, если бы подобная жертва спасла ихъ рѣку и долину отъ гибели? Не было ничего, чего онъ не сдѣлалъ бы для спасенія Эдеры.

Въ часы одиночества, когда лунный свѣтъ падалъ на его постель, а маленькая бѣлая собачка лежала, свернувшись, возлѣ его ногъ, священника мучила мысль — не было ли его долгомъ остановить Адона хотя бы цѣною предательства, въ которомъ онъ осмѣлился заподозрѣть его? Но если это долгъ, то, вѣроятно, первый, сознательно имъ не исполненный.

Если нѣтъ другихъ средствъ, кромѣ доноса, то пусть лучше они несутся на встрѣчу погибели…

Между распустившихся виноградныхъ листьевъ сіяла золотомъ Венера.

— Развѣ ты не устала! — сказалъ онъ блиставшему свѣтилу. — Развѣ ты не устала смотрѣть на жестокости и безуміе земли?

XIX.

Жители Рушино ложились спать рано; обыкновенно черезъ полчаса послѣ заката солнца вездѣ было ужъ темно, свѣтилъ только огонекъ въ церковномъ домѣ. Нерина безропотно вошла подъ кровлю мрачнаго каменнаго домика Алаиды. Хотя дѣвочка не ѣла цѣлый день, но отказалась отъ пищи и сдѣлала лишь нѣсколько большихъ глотковъ воды; потомъ, не сказавъ ничего, кромѣ короткаго пожеланія доброй ночи, легла на мѣшокъ, набитый листьями, на который ей указала хозяйка.

— Она скоро примирится, — подумала старуха. — Они воспитали ее хорошо!

Сама Алаида, не обремененная никакими заботами, какъ только стемнѣло, улеглась и заснула. Дѣвочка показалась ей добрымъ, спокойнымъ, кроткимъ созданіемъ: она, какъ и подобало, прочитала на сонъ грядущій «Отче нашъ». Но Нерина не спала. Она задыхалась въ этой маленькой душной комнатѣ съ затвореннымъ окномъ. Привыкнувъ на своемъ чердакѣ къ свѣжему ароматичному воздуху окутанныхъ мракомъ полей, здѣсь, въ прокислой, спертой атмосферѣ она почувствовала, что ее какъ будто схватили за горло.

Она легла, не раздѣваясь. Когда раздалось ровное дыханіе старухи, впавшей въ тяжелую дремоту, свойственную ея возрасту, Нерина безшумно встала и вышла изъ комнаты, снявъ съ гвоздя повѣшенный Алаидою ключъ отъ входной двери. Внизъ, къ выходу вела короткая каменная лѣстница. Въ домѣ онѣ были однѣ; не смотря на полную темноту и на отсутствіе спичекъ, она добралась до двери, отперла ее и черезъ минуту бѣжала внизъ по крутой каменистой улицѣ. Почувствовавъ вѣтерокъ, который дулъ съ рѣки и несъ ей благоуханіе полей Адона, Нерина засмѣялась.

— Я приду во время! — подумала она, сбѣгая кратчайшимъ путемъ къ мосту — головоломной тропинкой, шедшей по откосу, бывшему нѣкогда гласисомъ крѣпости.

Обычныя сборища заговорщиковъ происходили на лугу въ ложбинѣ, которая была окружена со всѣхъ сторонъ лѣсомъ и называлась могилой Асдрубала. Это названіе получила она отъ каменнаго вала того же имени, хотя было совершенно невѣроятно, чтобы Асдрубалъ, убитый на разстояніи болѣе ста миль на сѣверо-востокъ на Марѳчіи, могъ быть погребенъ въ Вальдадерѣ. Но мѣсто это и названіе были въ округѣ хорошо извѣстны сотнямъ крестьянъ, не имѣвшимъ ни малѣйшаго понятія о томъ, кто такой Асдрубалъ.

Адонъ назначилъ собраться здѣсь къ ночи, и въ тотъ моментъ, когда его увидала Нерина, онъ переходилъ свою межу. На немъ былъ обычный рабочій костюмъ и полное вооруженіе: ружье на плечѣ, большіе пистолеты за поясомъ, кинжалъ за чулкомъ. Его старинное оружіе когда-то сослужило немалую службу въ вопросахъ жизни и смерти и должно было опять пойти въ ходъ съ тою же цѣлью. На трехгранномъ лезвіѣ кинжала шестнадцатаго столѣтія осталось кровавое пятно, которому было болѣе ста лѣтъ и которое ничѣмъ нельзя было вывести.

— Нерина! — воскликнулъ онъ, скорѣе испуганный, чѣмъ обрадованный.

При свѣтѣ луны, подъ серебристой листвой оливъ, ея маленькое, загорѣлое личико и вся ея фигурка приняли болѣе мягкія и женственныя очертанія. Но Адонъ не замѣтилъ этого. Онъ былъ въ власти одной напряженной, всецѣло овладѣвшей имъ мысли. Онъ относился къ Неринѣ такъ же, какъ Гарибальди къ своей Анитѣ.

Но сквозь острый эготизмъ, который во всемъ мірѣ не видитъ ничего, кромѣ своего собственнаго дѣла, своихъ собственныхъ цѣлей и несчастій, въ немъ промелькнуло на минуту безкорыстное чувство состраданія къ ребенку, котораго онъ такъ безжалостно превратилъ въ свою служанку, въ свою рабыню.

— Бѣдная, маленькая дѣвочка! я былъ жестокъ, безчеловѣченъ и несправедливъ къ тебѣ, — сказалъ онъ, тронутый смутнымъ сознаніемъ ея безконечной преданности, какъ трогаетъ подчасъ преданность собаки.

— Вы всегда были добры ко мнѣ, — отвѣтила Нерина, и она, дѣйствительно, такъ думала, въ глубинѣ души своей. — Я пришла узнать: не нужна ли я вамъ? — прибавила она робко.

— Нѣтъ, нѣтъ. Они думаютъ о тебѣ дурно, потому что ты ходила съ моими порученіями. Бѣдное дитя, я и безъ того уже причинилъ тебѣ не мало зла. Я не хочу больше поступать такимъ образомъ.

— Вы мнѣ дѣлали только добро.

— Какъ! когда моя мать выгнала тебя изъ дома?

— Это ея право.

— Подожди немного. Ты опять къ намъ вернешься. Ты теперь у старухи Алаиды?

— Да.

— Какъ же ты ушла ночью?

— Она спитъ крѣпко, а отпереть дверь не трудно.

— Ты храбрая дѣвочка!

— Есть у васъ для меня какое-нибудь дѣло?

— Нѣтъ, милая.

— Куда вы идете?

— На собраніе, на могилу Асдрубала.

— Кто созвалъ его?

— Я самъ. Тебѣ должно быть очень тяжело и грустно, дѣвочка, и все по моей винѣ.

Она подавила рыданіе.

— Я здѣсь недалеко, а старая Алаида — добрая женщина. Дайте мнѣ сегодня ночью какое-нибудь порученіе.

— Нѣтъ, милая моя, я не могу.

Онъ припомнилъ слова записки, которую получилъ въ этотъ день отъ дона Сильверіо. Онъ сознавалъ всю ея справедливость, зналъ, что въ ней запрещалось только то, что не допускается чувствомъ человѣчности, гостепріимства, мужества и состраданія. Хотя всѣмъ его существомъ овладѣла одна убійственная страсть, которая закрыла его сердце и захватила разумъ, вытѣснивъ всѣ другіе чувства и инстинкты; но онъ еще не потерялъ совѣсти, чтобы теперь, когда понялъ значеніе своихъ поступковъ, продолжать пользоваться услугами дѣвочки.

— Скажите мнѣ въ такомъ случаѣ, скажите, — настаивала Нерина, — когда же начнете вы что нибудь дѣлать?

— Какъ только иностранцы приступятъ къ работамъ, мы ихъ прогонимъ.

— Но если они не уйдутъ?

— Дитя, рѣка глубока; мы знаемъ ея извилины и глубину, а они нѣтъ.

Ея большіе, блестящіе глаза загорѣлись; въ нихъ заискрилась радость.

— Мы ихъ снова окрестимъ! — сказала она, и все лицо ея, освѣщенное луною, засіяло. Въ ея венахъ текла пылкая кровь горныхъ жителей, мысль о кровавой расправѣ разогрѣла ее, какъ августовскій полдень сокъ винограда.

Онъ тоже дико засмѣялся.

— Ихъ кровь падетъ на ихъ собственныя головы!

Онъ собирался прогнать ихъ, потопить въ потокѣ, засыпать пескомъ, охотиться за ними въ заросляхъ вереска; заставить каждаго изъ нихъ проклясть день, въ которой они придутъ сюда.

— Будь они прокляты! Пусть кровь ихъ падетъ на ихъ собственныя головы! — пробормоталъ онъ сквозь зубы. Онъ думалъ о чужестранцахъ, которые, какъ говорили, примутся за работу прежде, чѣмъ молодой мѣсяцъ будетъ въ послѣдней четверти. Сотни этихъ людей — были поденщики изъ Романіи и другихъ провинцій, связанные контрактомъ, ничѣмъ не отличавшіеся отъ рабовъ, которые стонутъ подъ ударами плети бѣлыхъ людей въ Африкѣ.

— Позвольте мнѣ пойти съ вами, — настаивала снова Нерина. — Я спрячусь въ кустахъ. Меня никто не увидитъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, — сказалъ онъ суровымъ тономъ. — Ступай назадъ и ночуй въ Рушино. Я поступалъ дурно, я поступалъ безчестно, потому что пользовался твоимъ невѣжествомъ и злоупотреблялъ твоимъ послушаніемъ. Иди и слушайся своего священника, а не меня.

Дѣвочка всегда покорная, исчезла за вѣтвями оливъ. Адонъ пошелъ дальше; на душѣ у него было мрачнѣе ночи; его бѣсило, что совѣсть и честь вынуждали его подчиняться приказаніямъ дона Сильверіо.

Но она не пошла обратно: она выждала немного и затѣмъ направилась по слѣдамъ Адона. Джіана была права: Нерина осталась лѣсной птичкой. Ее поймали и приручили на время, но дикость ея не исчезла. Жить съ ними ей очень нравилось, она охотно усваивала всѣ ихъ обычаи, но въ глубинѣ души преобладала любовь къ свободѣ, любовь къ движенію, къ свѣжему воздуху, небу и волѣ. Въ ней сохранилась страсть къ приключеніямъ и, какъ всѣ жительницы Абруццо, она была отважна; ей страстно захотѣлось взглянуть на этихъ освѣщенныхъ луною людей, которыхъ она сама созывала такъ часто на ночныя собранія. Теперь, убѣжавъ изъ подъ присмотра Алаиды, она никакъ не могла вернуться назадъ, промѣнять эту свѣтлую, прохладную, лучезарную ночь на маленькую, душную, темную спальню. Нѣтъ, она не уйдетъ даже въ томъ случаѣ, если на ея пути будетъ стоять самъ донъ Сильверіо съ поднятымъ крестомъ въ рукѣ. Она походила на молодую львицу, почуявшую кровь.

Дорогу къ могилѣ Асдрубала Нерина знала такъ же хорошо, какъ и Адонъ. Она находилась въ лощинѣ, окруженной густой чащей деревьевъ, приблизительно на разстояніи пяти миль отъ Терры Верджины, на сѣверномъ берегу рѣки. Мѣсто было вполнѣ уединенное и настолько обширно, что свободно вмѣщало собраніе въ нѣсколько десятковъ душъ.

Адонъ продолжалъ свой путь, не подозрѣвая, что за нимъ слѣдятъ; онъ шелъ раскачивающейся походкой легко и быстро; его гибкіе члены были крѣпки, какъ сталь, а горѣвшая въ немъ злоба придавала его движеніямъ быстроту.

Изъ боязни его гнѣва дѣвочка дала ему опередить себя на полмили или даже нѣсколько больше. На ходу она скакала и подпрыгивала, радуясь свободѣ и наслаждаясь свѣжестью ночного воздуха. Часы, проведенные ею въ душномъ домикѣ Алаиды, были для нея такъ же ужасны, какъ для дикой птицы время, проведенное въ сѣтяхъ птицелова. На верху въ Ансальдо она никогда не сидѣла дома, а въ Терра Берджинѣ заходила подъ кровлю, чтобы только поспать или поѣсть.

Луна скрылась за нависшей тучей. Стало довольно темно, рѣдкія звѣзды слабо мерцали.

Но дѣвочка оріентировалась такъ же хорошо, какъ горный заяцъ.

Острый запахъ вереска опьянялъ ее; подгоняемая крѣпкимъ морскимъ вѣтромъ, она неслась точно на крыльяхъ. Она забыла, что опять стала бездомной скиталицей, какъ и въ тотъ день, когда сидѣла подъ листьями лопушника на берегу Эдеры. Онъ сказалъ ей, что она снова къ нимъ вернется, этого было достаточно, она повѣрила. Мадама Клелія проститъ ее, такъ какъ она не сдѣлала ничего дурного. Все пойдетъ опять по хорошему; она опять будетъ кормить скотину и ходить на ключъ за водою: ея мысли и желаніи дальше не шли. Весело, съ легкимъ сердцемъ она слѣдовала за нимъ то бѣгомъ, гдѣ было мѣсто открытое, медленно пробираясь въ густыхъ заросляхъ вереска, но всѣвремя впередъ, съ той же скоростью, какъ и Адонъ.

Вдругъ она остановилась, испуганная.

Въ тишинѣ ночи громко раздавался плескъ воды, крикъ и кудахтаніе совъ, да отъ времени до времени лай лисицъ въ чащѣ. Лѣсъ ночью полонъ звуковъ: шуршаніе крыльевъ, шаги невидимыхъ ногъ, отдѣльный пронзительный крикъ, трескъ ломающихся вѣтокъ, шорохъ листьевъ папортника, журчаніе маленькихъ ручейковъ, неслышныхъ днемъ, движеніе всѣхъ робкихъ созданій, которыя въ темнотѣ набираются храбрости. Но ко всѣмъ этимъ звукамъ она привыкла; она могла опредѣлить каждый изъ нихъ. Теперь ей послышалось нѣчто совершенно иное: человѣческіе шаги, и показалось, что все кругомъ, и верескъ, и папоротникъ, и дрокъ въ одно мгновеніе оживились. Можетъ быть, это идутъ рушинцы на сходку къ Адону? Нѣтъ, она не могла предположить, чтобы у нихъ хватило мужества принять участіе въ вооруженныхъ собраніяхъ жителей долины. Она остановилась и стала прислушиваться. Звуки принадлежали человѣческимъ существамъ, и она слышала, какъ они, тяжело дыша, пробирались и ползли сквозь чащу вереска.

Вдругъ Нерина почувствовала около себя присутствіе человѣка; задерживая дыханіе, она тихонько отпрянула въ чащу.

Если мѣстные жители, — они не обидятъ, но если чужіе? — въ нихъ она не была увѣрена.

Впереди нея было открытое мѣсто, на которомъ дикая заросль была только что вырублена. Изъ чащи кустарниковъ люди выбрались на эту площадку; здѣсь, при слабомъ мерцаніи звѣздъ, она разглядѣла, что это солдаты и что ихъ пять человѣкъ.

Ее охватилъ ужасъ, точно ледяная рука сдавила ей сердце, страхъ не за себя, но за тѣхъ, которые тамъ, въ зеленой лощинѣ у трехъ вѣковыхъ сосенъ.

Это солдаты; да, солдаты; и звуки, которые она слышала, былъ трескъ растеній подъ ихъ ногами, звяканіе оружія; да, солдаты! Но откуда же взялись они? Вѣдь въ Рушино нѣтъ солдатъ.

Она только разъ въ жизни видѣла солдатъ, когда кавалеристы арестовали Баруффо. Но это не кавалеристы; это маленькіе, пѣшіе, одѣтые въ парусину люди, подвигающіеся впередъ осторожно, какъ бы со страхомъ; стволы ихъ ружей сверкали во мракѣ ночи.

Она ниже и ниже пригибалась къ землѣ, стараясь спрятаться, сдѣлаться невидимой; она надѣялась, что они пройдутъ впередъ, и тогда она ихъ обгонитъ, добѣжитъ до лощины и спасетъ Адона и его товарищей. Она не сомнѣвалась, что они пришли накрыть собраніе; но, принимая въ соображеніе ихъ частыя остановки и нерѣшительность, Нерина надѣялась, что они не знаютъ, въ какую сторону имъ слѣдуетъ направиться.

— Если вы попросите меня провести васъ — хорошо! Я проведу! но заведу такъ, что вы во вѣкъ этого не забудете! — сказала она про себя, прячась въ верескѣ. Когда она увидала, что есть дѣло, которое необходимо исполнить, отвага вернулась къ ней. Они были уже очень близко отъ мѣста сходки и могли бы, какъ мышонка въ ловушку, захватить заговорщиковъ, если бы только знали, гдѣ они; но, наблюдая за тѣмъ, какъ они останавливались, всматривались, приглядывались къ звѣздамъ и оборачивались на сѣверъ, югъ, востокъ и западъ, она поняла, что они хорошенько не знаютъ и, можетъ быть, еще возможно отвлечь ихъ хитростью, какъ перепелка отвлекаетъ охотника отъ своего гнѣзда.

Въ то время, какъ у нея созрѣвалъ этотъ планъ, шестой человѣкъ, сержантъ, подъ командой котораго были остальные, натолкнулся на нее ногою и, нагнувшись, схватилъ ее и приподнялъ вверхъ. Она не сдѣлала даже попытки вырваться.

— Что это за ночной звѣрь мнѣ попался? — воскликнулъ онъ. — Кто ты, исчадіе ада?

Подъ его желѣзными пальцами Нерина вся скорчилась, но освободиться не пыталась. Онъ проклиналъ, ругался, трясъ ее, сдавилъ ей руку такъ, что у нея выступили слезы. Ей было страшно больно, но она молчала.

— Кто ты? — кричалъ онъ.

— Я прихожу сюда съ горъ по лѣтамъ на работу.

— Не умѣетъ ли кто нибудь изъ васъ говорить на ея діалектѣ? — закричалъ сержантъ солдатамъ; самъ онъ былъ изъ Милана.

— Я изъ Паганини, тамъ говорятъ почти такъ же, какъ и здѣсь, — отозвался одинъ.

— Въ такомъ случаѣ спроси у нея дорогу.

Солдатъ повиновался.

— Гдѣ дорога къ тремъ соснамъ, къ могилѣ Асдрубала?

— Она далеко, — отвѣтила Нерина.

— Ты знаешь ее?

— Да, знаю.

— Не слыхала-ли ты о ней какихъ либо разговоровъ?

— Да.

— Что тамъ бываютъ по ночамъ сходки?

— Да.

— Соберутся тамъ и сегодня?

— Да.

— Такъ ты знаешь, гдѣ могила Асдрубала?

— Вѣдь я вамъ ужъ сказала.

Солдатъ перевелъ ея отвѣтъ сержанту; послѣдній не выпускалъ ее изъ рукъ.

— Спроси: не можетъ-ли она насъ провести туда?

Солдатъ спросилъ и снова перевелъ отвѣтъ:

— Она соглашается, если ей дадутъ два золотыхъ.

— Исчадіе ада! Ничего я ей не дамъ; но если она заведетъ насъ не туда, награжу ее пулей.

Солдатъ перевелъ Неринѣ:

— Онъ дастъ тебѣ два золотыхъ, если ты намъ укажешь вѣрный путь; тебѣ нечего насъ бояться: мы честные люди и слуги короля.

— Хорошо, я проведу слугъ короля.

— Увѣрена ты въ дорогѣ?

— Такъ же, какъ возвращающійся домой голубь.

— Въ такомъ случаѣ трогаемся въ путь, — сказалъ сержантъ, — если она насъ надуетъ, я убью ее.

Ему не особенно было пріятно довѣряться дѣвочкѣ, но они заблудились въ заросляхъ и могли бы проплутать всю ночь, т. е. пропустить собраніе, не сойтись во время съ товарищами и дать ускользнуть тѣмъ, которые соберутся на сходку. Онъ разсчитывалъ, что страхъ, удерживающій рекрутовъ подъ оружіемъ, заставитъ и ее быть вѣрной своему слову.

— Попросите его снять съ меня руку, — сказала Нерина, — иначе я не двинусь съ мѣста.

Солдатъ перевелъ своему начальству:

— Она проситъ, чтобы вы были такъ милостивы и отпустили ее, иначе она не можетъ пройти черезъ верескъ.

Сержантъ неохотно пустилъ дѣвочку впередъ и направилъ на нее свой револьверъ.

— Скажи ей, что если она только сдѣлаетъ попытку бѣжать, я застрѣлю ею.

— Скажите ему, что я это знаю, — возразила Нерина.

Она не боялась, потому что была преисполнена жестокой радостью; ей хотѣлось пѣть, смѣяться и плясать: они въ ея рукахъ; они пришли захватить въ ловушку Адона, а сами попадутъ въ нее, какъ кроты!

Они связали ей руки назадъ; она не сопротивлялась, — руки ей не были нужны. Съ опущенною внизъ головою она рѣшительно пошла впередъ, направляясь на югъ. Могила Асдрубала лежала на сѣверъ; Нерина замѣтила полярную звѣзду, повернулась къ ней спиной и пошла прямо на югъ, къ большому болоту, находившемуся, приблизительно на разстояніи трехъ верстъ и извѣстному подъ названіемъ Мокрой Травы; трава на немъ была роскошная, флора чрезвычайно разнообразная. На видъ это было поле, въ дѣйствительности же — топь; все населеніе Валдадеры боялось и избѣгало этого мѣста, какъ боятся сыпучихъ песковъ на морскомъ берегу.

Она шла быстро, насколько позволяла ей узкая тропинка, извивавшаяся среди мелкаго лѣса; солдаты, обремененные ранцами, оружіемъ и сапогами, поспѣвали за ней съ трудомъ, проклиная свою горькую долю и жалуясь на безсонную ночь.

Звѣзды стали больше и ярче; темнота разступалась; Эдера стремилась съ юга, съ мѣста своего рожденія въ горахъ, которыя, какъ львы, лежали у ногъ Гранъ-Сассо. Дѣвочка слышала ея отдаленное журчаніе.

— Они пришли захватить тебя, — говорила она рѣкѣ, — а я убью ихъ. Пусть ихъ задохнутся въ болотѣ, пойдутъ внизъ, внизъ, внизъ…

Сердце прыгало; она подвигалась впередъ, чувствуя заряженный револьверъ за спиною, но шла точно къ брачному ложу.

— Куда ты насъ ведешь, подлая собака? — закричалъ сержантъ.

— Куда же ты идешь, смуглолицая красотка? — перевелъ солдатъ.

— Я веду васъ прямо, — сказала Нерина, — только вы неповоротливы, въ сапогахъ, мужчины въ нашей мѣстности не носятъ обуви.

Солдаты со вздохомъ согласились съ ней, они охотно пошли бы босикомъ. Сержантъ ругался, не понявъ, что она сказала.

Вскорѣ показалось болото — на видъ прекрасное, мирное пастбище, съ множествомъ камыша, золотившагося на его поверхности. При свѣтѣ звѣздъ, ярко сверкавшихъ, его зелень блестѣла; кругомъ сидѣли на гнѣздахъ водяныя птицы; шумно размахивая крыльями, онѣ поднялись съ пронзительнымъ крикомъ.

Черезъ эту топь тянулась полоса деревянныхъ свай, служившихъ мостомъ для тѣхъ смѣльчаковъ, которые отваживались, перепрыгивая съ одной на другую, перебираться на ту сторону. Однимъ изъ этихъ смѣльчаковъ былъ и Адонъ, научившій Нерину, какъ переходить здѣсь.

— Слѣдуйте за мною и ставьте ноги туда, куда ставлю я, — сказала Нерина маленькому солдатику изъ Абруццо и вскочила на первую сваю, почти незамѣтно погрузившуюся въ яркую зеленую тину, въ которой квакали тысячи лягушекъ.

Солдатъ перевелъ ея слова старшему:

— Она говоритъ, что мы должны ступать, куда ступаетъ она. Мы теперь совсѣмъ близко отъ могилы варвара.

Нерина съ легкостью козленка перепрыгивала съ одной сваи на другую. Они думали, что она шла по лугу. Сержантъ и его люди двинулись толпой. При мерцавшемъ свѣтѣ звѣздъ и чуть-чуть разсвѣтавшаго утра они не разглядѣли ряда погружавшихся бревенъ и, какъ камни, стали уходить въ густую тину, которая втягивала ихъ по колѣни, по поясъ, по плечи, по горло; лужайка подавалась, тина обхватывала ихъ, травы опутывали, бездонная грязь не выпускала; водяныя птицы кричали и махали крыльями, и имъ вторилъ страшный крикъ погибавшихъ людей.

Нерина благополучно уже добралась до противоположнаго берега, и въ ушахъ ихъ зазвенѣлъ ея насмѣшливый хохотъ.

— Я хорошо васъ провела! — закричала она имъ. — Хорошо провела! Ахъ, вы, королевскіе слуги! Ахъ, вы свиньи, рабы, шпіоны, охотники на людей, живодеры!

Она плясала у самого поля смерти, и свѣтъ небесныхъ свѣтилъ сіялъ на ея лицѣ.

Убѣги она дальше въ лѣсъ, не останавливаясь, она спаслась бы. Но моментъ торжества и издѣвательства погубилъ ее.

Сержантъ взялъ револьверъ въ зубы; онъ теперь понялъ, что онъ погибшій человѣкъ; тина доходила ему до подбородка, трава и грязь колебались, разверзаясь, какъ могила.

Онъ вытащилъ изъ тины свою правую руку, схватилъ револьверъ и прицѣлился въ плясавшую дѣвочку. Съ величайшимъ усиліемъ онъ выстрѣлилъ и вслѣдъ за выстрѣломъ исчезъ въ травѣ и грязи.

Дѣвочка упала мертвой на краю болота.

Солдаты исчезали другъ за другомъ, ни одинъ не спасся.

Спугнутыя водяныя птицы прилетѣли обратно и снова водворились на своемъ болотѣ.

Воцарившаяся тишина нарушалась только кваканьемъ лягушекъ.

XX.

Донъ Сильверіо всталъ на разсвѣтѣ и часовъ въ пять утра вошелъ въ свою церковь. Въ обнаженныхъ, мрачныхъ стѣнахъ величественнаго храма его дожидалось только нѣсколько женщинъ. Утро было жаркое, доносился запахъ почекъ, цвѣтовъ и свѣжаго сѣна съ полей.

По окончаніи обѣдни старая Алаида робко пробралась къ нему по заплѣсневѣлой мозаикѣ и преклонила колѣни.

— Высокопреподобный, — прошептала она, — тутъ не моя вина. Я спала крѣпко; должно быть, она отперла дверь, потому что та оказалась отворенной; ея постель пуста, она не вернулась.

— Ты говоришь о Неринѣ?

— О Неринѣ, ваше преподобіе. Я сдѣлала все, что могла. Я не виновата: она — какъ соколъ въ клѣткѣ.

— Меня это очень огорчаетъ, — сказалъ онъ, подумавъ, — Неужели Адонъ?.. Нѣтъ ли ее въ Террѣ Берджинѣ? — спросилъ онъ.

Алаида покачала головой.

— Нѣтъ, преподобный отецъ. Я посылала спросить своего внука. Джіана не видала ее и говоритъ, что дѣвочка никогда не осмѣлилась бы приблизиться къ дому Клеліи Альбы.

— Это очень грустно, — повторилъ опять донъ Сильверіо.

Онъ не порицалъ старуху, считая, что нельзя осуждать

человѣка за неумѣнье приручить орленка.

Онъ пошелъ къ себѣ въ церковный домъ, гдѣ разговѣлся стаканомъ воды, хлѣбомъ и крессомъ и послалъ за Джіаной. Она явилась черезъ полчаса, разстроенная и испуганная.

— Ваше преподобіе, я ничего не знаю о ней; я не осмѣлилась бы пріютить ее даже въ конюшнѣ. Мадама Клелія выгнала бы и меня. Когда мадама Клелія уже разъ сказала…

— Адонъ дома?

— Увы! нѣтъ. Онъ ушелъ ночью, и мы съ тѣхъ поръ не видали его. Онъ сказалъ мнѣ, что пойдетъ на собраніе у трехъ сосенъ, на то мѣсто, которое называется могилой варвара.

Донъ Сильверіо молчалъ.

— Это очень серьезно, — проговорилъ онъ, наконецъ.

— Да, очень серьезно, ваше преподобіе, — сказала Джіана. — Пусть бы Лучше между ними была любовь. Любить сладостно и отрадно; но въ сердцѣ Адона нѣтъ ничего подобнаго. Увы! тамъ ничего нѣтъ, кромѣ мрака и ненависти; онъ жаждетъ крови тѣхъ, которые хотятъ причинить зло рѣкѣ.

— Развѣ мать потеряла на него всякое вліяніе?

— Совершенно, ваше преподобіе… Она для него теперь не больше изогнутой палки, хотя мѣсяцъ тому назадъ она отдала ему свой жемчугъ и браслеты. Онъ продалъ ихъ въ городѣ, чтобы купить оружіе.

— Правда? что за безуміе!

— Какъ же иначе вооружить людей?

— Вооружить! — повторилъ онъ. — А для чего было вооружать ихъ? Какая польза въ томъ, что двѣ сотни вступятъ въ борьбу со всѣми силами государства? Они сгніютъ въ тюрьмѣ; вотъ все, что они получатъ.

— Можетъ быть, можетъ быть, — сказала старуха съ упрямствомъ, свойственнымъ невѣжеству. — Кто нибудь долженъ же начать. Они не имѣютъ права отнимать у насъ воду, ваше преподобіе, такъ же, какъ не имѣютъ права отнять грудь у младенца.

Испугавшись, — не много ли ужъ наговорила, она присѣла и вышла на улицу. Но черезъ минуту снова вбѣжала съ испуганнымъ поблѣднѣвшимъ лицомъ, на которомъ морщины были такъ же глубоки, какъ въ полѣ борозды.

— Ваше преподобіе, ваше преподобіе, — воскликнула она, съ трудомъ переводя духъ, — солдаты!

Донъ Сильверіо вскочилъ, поспѣшно переложилъ съ колѣнъ на кресло свою маленькую собачку и спустился внизъ по узкой каменной лѣстницѣ, которая вела изъ библіотеки къ выходу. Въ высокую отворенную дверь онъ увидалъ такъ хорошо знакомую ему улицу, подпорку стѣны церкви, большую вѣтвь одного изъ остролистовъ, посаженныхъ имъ, блескъ оружія и бѣлыя кожаныя перевязи часовыхъ. Въ озаренномъ яркимъ солнечнымъ свѣтомъ воздухѣ стоялъ пронзительный вопль женщинъ. Услыхавъ его, онъ вздрогнулъ. Выше улицу занимали полроты карабинеровъ и человѣкъ двадцать драгунъ; первые держали на готовѣ винтовки, у вторыхъ были обнажены сабли. Поселяне, обезумѣвъ отъ страха, кричали, торопливо запирая свои двери и ставни; открытой осталась только одна дверь церковнаго дома. Донъ Сильверіо вышелъ на середину улицы и обратился къ офицеру, командовавшему карабинерами.

— Могу я узнать причину вашего появленія въ моемъ приходѣ?

— Мы не обязаны отвѣчать вамъ, преподобный отецъ, — сказалъ капитанъ.

Истерично рыдавшій народъ обнималъ дѣтей, призывалъ Матерь Божію на помощь, падалъ на колѣна въ пыль, на острые камни. Ихъ священнику стало стыдно за нихъ.

— Не бойтесь, не прячтесь, дѣти мои, — говорилъ онъ. — Не преклоняйте колѣнъ передъ солдатами. Вы не сдѣлали ничего худого.

— Я запрещаю вамъ говорить съ толпой, — заявилъ офицеръ. — Идите назадъ къ себѣ.

— Чѣмъ же я превысилъ данную мнѣ власть?

— Вы узнаете объ этомъ въ свое время, — отвѣтилъ командиръ. — Отправляйтесь въ церковный домъ!

— Мое мѣсто съ моей паствой.

Офицеръ въ раздраженіи ударилъ его въ грудь рукояткой шпаги. Два карабинера толкнули его назадъ.

— Никакой законъ не оправдываетъ вашего поведенія, — холодно проговорилъ священникъ, — и не разрѣшаетъ вамъ разлучать меня съ паствой.

— Здѣсь законъ — сабля! — отвѣтилъ капитанъ.

— Единственный законъ, дѣйствующій повсюду въ королевствѣ, — замѣтилъ Донъ Сильверіо.

— Арестуй его, онъ производитъ безпорядки, — закричалъ офицеръ.

Карабинеры притащили священника въ его кабинетъ, и бригадиръ началъ рыться въ его ящикахъ и бумагахъ.

Къ захвату рукописей и документовъ онъ отнесся равнодушно, потому что никогда не писалъ ничего, что не могъ бы показать другимъ. Но дерзкій и самоуправный поступокъ офицера чрезвычайно встревожилъ и взволновалъ его: очевидно, солдаты получили приказаніе дѣйствовать рѣшительно, по собственному усмотрѣнію, ни передъ чѣмъ не останавливаясь. Онъ мучился за Адона, молился и надѣялся, что, быть можетъ, Адонъ успѣлъ вернуться, и его найдутъ мирно работающимъ на поляхъ Терры Верджины. Онъ догадывался въ то же время, что эти люди не осмѣлились бы вести себя такъ въ Рушино, если бы вся мѣстность не была окружена значительной военной силой; онъ нисколько не сомнѣвался, что это обдуманная атака, организованная префектомъ и начальникомъ областныхъ гарнизоновъ, рѣшившихъ захватить сразу въ одну сѣть всѣхъ заговорщиковъ Вальдадеры.

Изъ его кабинета не было видно улицы; онъ могъ только слышать плачъ женщинъ и крики дѣтей, доносившіеся изъ запертыхъ домовъ.

— Что дѣлаютъ ваши люди съ моей паствой? — сказалъ онъ грозно.

Бригадиръ не отвѣтилъ; онъ продолжалъ бросать въ чемоданъ его бумаги.

— Гдѣ ваши полномочія на обыскъ? У насъ вѣдь не военное положеніе? — спросилъ донъ Сильверіо.

Тотъ съ многозначительной миной вытянулъ наполовину саблю изъ ноженъ и рѣзко опустилъ ее обратно. Онъ не удостоилъ его другимъ отвѣтомъ.

Нѣсколько женщинъ заглянуло въ рѣшетку окна, выходившаго въ маленькій садикъ; ихъ лица были растерянныя, блѣдныя, напуганныя, впереди всѣхъ выдѣлялась сѣдая голова и обожженное солнцемъ лицо старухи Джіаны.

— Высокопреподобный! — взвизгнули онѣ въ одинъ голосъ, — они ведутъ нашихъ!

— Адонъ! Они захватили Адона! — вскрикнула Джіана.

Донъ Сильверіо вскочилъ съ своего мѣста.

— Адонъ! Развѣ вы взяли Адона Альбу?

— Главнаго-то заговорщика! Какъ же! — воскликнулъ бригадиръ съ злораднымъ смѣхомъ. — Онъ заслужилъ теперь тридцать лѣтъ каторги. Ваша паства дѣлаетъ вамъ честь, высокопреподобный!

— Пустите меня къ моей паствѣ, — сказалъ донъ Силъверіо, и въ тонѣ его голоса, въ жестѣ руки было столь авторитетное, что карабинеры пропустили его безпрепятственно.

Онъ сошелъ внизъ по каменной лѣстницѣ къ сводчатой открытой двери, на порогѣ которой стоялъ часовой. На улицѣ толпились вооруженные люди, страшный гвалтъ и шумъ покрывался пронзительнымъ взвизгиваніемъ женщинъ.

— Не пропущу никого! — воскликнулъ часовой, направляя ружье въ грудь Дона Сильверіо.

— Я пройду, — сказалъ священникъ, подтолкнувъ вверхъ дуло ружья. — Здѣсь правлю я, именемъ Бога, — произнесъ онъ голосомъ, который прозвучалъ далеко по улицѣ, какъ величественная мелодія, заглушивъ взвизгиванія, ругательства, весь адъ дьявольскихъ звуковъ; онъ сошелъ внизъ со ступенекъ своего дома и никто не осмѣлился остановить его.

Внизу онъ услыхалъ топотъ лошадей и бряцаніе оружія; по улицѣ ѣхало нѣсколько кавалеристовъ, всю ночь проплутавшихъ въ заросляхъ. Затѣмъ показалось полроты пѣхотинцевъ въ сопровожденіи карабинеровъ; они гнали передъ собою толпу молодежи, — обезоруженныхъ, раненыхъ, хромыхъ, со связанными на спинѣ руками; это былъ остатокъ собравшихся на могилѣ Асдрубала. Они были застигнуты, схвачены и окружены стальной стѣною; нѣкоторые вмѣстѣ съ предводителемъ своимъ пытались защищаться, но такихъ оказалось немного; большинство же, почувствовавъ у горла холодную сталь солдатскаго ружья, побросало на землю оружіе и просило пощады. Адонъ боролся такъ, какъ будто въ него перешла тѣнь Асдрубала; но друзья измѣнили ему, да и врагъ превосходилъ численностью двадцати на одного. Они одолѣли юношу, обезоружили, связали, потащили черезъ родной его верескъ наверхъ въ Рушино, стѣны котораго показались, когда выглянуло солнце,

Дѣвочка лежала мертвой на краю болота; люди, которыхъ она привела сюда на погибель, задохлись въ травѣ и тинѣ; но онъ ничего не зналъ объ этомъ.

Онъ зналъ только, что его дѣло проиграно, жизнь загублена, послѣдняя надежда утрачена.

Лишь по росту и по походкѣ можно было узнать Адона.. Лицо его почернѣло отъ пороха и запекшейся крови; правая рука, прострѣленная пулей, повисла; вся одежда до пояса была въ лохмотьяхъ; онъ хромалъ, но, поднимаясь по улицѣ села, онъ только одинъ держалъ высоко голову. Остальные изображали изъ себя жалкую кучку обезсиленныхъ, еле державшихся на ногахъ, измученныхъ продолжительною ходьбою людей, которыхъ солдаты подгоняли ударами то пряжкой темляка, то тупымъ концомъ сабли.

Донъ Сильверіо увидалъ эту картину передъ своей церковью, въ ясномъ освѣщеніи ранняго утра. Воздухъ былъ пропитанъ возбуждающимъ тошноту запахомъ пота, пороха, ранъ и пыли.

Онъ направился прямо къ Адону.

— Сынъ, мой, дорогой мой! Я пойду съ тобой. Они не могутъ отказать мнѣ въ этомъ.

Но душа Адона находилась во власти тысячи демоновъ, въ ней было темно, какъ въ могилѣ, онъ утратилъ все человѣческое: совѣсть, благодарность, раскаяніе.

Онъ громко крикнулъ ему:

— Іуда! — на губахъ его показалась пѣна, глаза налились кровью. — Іуда, ты предалъ насъ!

Затѣмъ, — какъ разсерженный волъ опускаетъ свои рога, такъ онъ, быстро пригнувъ голову, прокусилъ насквозь до кости кисть руки державшаго его солдата; внѣ себя отъ боли солдатъ вскрикнулъ и выпустилъ его; руки Адона оставались связанными за спиною, но его ноги, хотя изъ нихъ и сочилась кровь, были свободны.

Онъ повернулся къ церкви, къ той трещинѣ въ этрусской стѣнѣ, черезъ которую нѣсколько часовъ тому назадъ прошла Нерина. Здѣсь каждый вершокъ былъ ему знакомъ. Сотни разъ въ отроческомъ возрастѣ онъ ради забавы спускался бѣгомъ вдоль этихъ развалинъ, чтобы весело броситься въ рѣку.

Когда солдатъ съ отчаяннымъ крикомъ выпустилъ его изъ рукъ, Адонъ кинулся бѣжать, какъ левъ, вырвавшійся на свободу. Пражде, чѣмъ они успѣли схватить его, онъ перепрыгнулъ стѣну и летѣлъ внизъ по откосу; солдаты, бросившіеся въ погоню, спотыкались, скатывались по скользкой травѣ и падали черезъ глыбы гранита. Онъ благополучно сбѣжалъ по тропинкѣ подъ гору, не смотря на то, что кровь лилась изъ его ранъ и застилала глаза, а дурнота, похожая на предсмертную агонію, помрачала его мозгъ. Онъ бросился въ рѣку, какъ преслѣдуемый звѣрь къ безопасному убѣжищу; онъ поплылъ вдоль по теченію, разрѣзая разгоряченной грудью прозрачныя и свѣжія струи рѣки. Потомъ нагнулся и поцѣловалъ ее въ послѣдній разъ.

— Возьми меня! спаси меня! товарищъ, братъ и другъ! — воскликнулъ онъ громко, разставаясь съ жизнью, и нырнулъ тамъ, гдѣ было всего глубже. Все потемнѣло, въ ушахъ зашумѣла вода.

У моста, подъ тѣнью развалинъ крѣпости быстрое теченіе подхватило и унесло его тѣло далеко въ море.

XXI.

Наступила уже зима, когда донъ Сильверіо Фраскара, послѣ суда, на которомъ противъ него не нашлось никакихъ уликъ, былъ, наконецъ, объявленъ невиновнымъ и отпущенъ на свободу. Разумѣется, ему не предложили возмѣщенія убытковъ и не извинились передъ нимъ.

— Будь военный судъ, можно бы легко доказать его виновность, — сказалъ сенаторъ Джіовачино Галло синдику Санъ-Беды, и графъ Коррадини горячо присоединился къ мнѣнію его превосходительства, находя, что ради порядка и общественнаго спокойствія хорошо бы на всегда замѣнить гражданскій судъ военнымъ…

Его держали въ продолженіе многихъ недѣль и мѣсяцевъ въ приморскомъ городѣ, гдѣ разбиралось дѣло молодежи Вальдадеры, со всѣми утомительными и- безчеловѣчными задержками и проволочками, свойственными мѣстнымъ обычаямъ. Приложено было не мало усилій, чтобы доказать преступность его дѣйствій; но оказалось невозможнымъ: всѣ показанія свидѣтелей, даже и относившихся къ нему враждебно, каждый его поступокъ — обнаруживали лишь мудрость, чистоту и значеніе какъ его совѣтовъ, такъ и личнаго примѣра. Несчастные юноши, захваченные съ оружіемъ въ рукахъ, были приговорены — кто на четыре, кто на семь, нѣкоторые на десять, а нѣсколько главныхъ зачинщиковъ — на 25 лѣтъ одиночнаго заключенія. Донъ Сильверіо сдѣлалъ все, чтобы выгородить этихъ несчастныхъ, которые на собственную погибель пошли за Адономъ. Онъ защищалъ также мотивы и характеръ погибшаго, и съ такимъ краснорѣчіемъ, что оно растрогало до слезъ не только публику, но даже каменныя сердца предсѣдателя и прокурора, и дѣлалъ это, подвергая себя опасности, такъ какъ юристовъ нельзя убѣдить, что понимать не значитъ еще быть соумышленникомъ, что состраданіе не есть еще соучастіе.

Но всѣ его усилія спасти юношей отъ суровой кары закона оказались тщетными. Судья, присоединяясь къ мнѣнію государственнаго прокурора, объявилъ, что для примѣра необходимо примѣнить самыя строгія мѣры: надо разъ на всегда положить конецъ стремленіямъ народа оказывать сопротивленіе государству, когда дѣло касается общественныхъ работъ. Полезныя, патріотическія предпріятія, не должны задерживаться или погибать вслѣдствіе невѣжества, враждебнаго всякому прогрессу; такъ говорилъ королевскій адвокатъ, и его странная рѣчь содѣйствовала его карьерѣ. Всѣхъ темныхъ людей разослали по тюрьмамъ; дону Сильверіо разрѣшено было вернуться домой.

Когда онъ переходилъ долину Эдеры, направляясь къ Рушино, холодный сѣверный вѣтеръ дулъ съ Апеннинъ, осыпая снѣгомъ сѣрыя и желтыя скалы Абруццо. Ему казалось, что съ тѣхъ поръ, какъ онъ покинулъ село, прошло уже цѣлое столѣтіе. Отъ ледяного вѣтра онъ дрожалъ въ своемъ плохенькомъ, старенькомъ пальто. Его силы надорвались отъ нравственныхъ и физическихъ страданій послѣднихъ шести мѣсяцевъ, хотя за все время у него не вырвалось ни одного слова жалобы. Какъ всѣ благородныя натуры, онъ обвинялъ себя за грѣхи другихъ. Донъ Сильверіо неустанно думалъ: нельзя ли было спасти Адона?

Когда онъ дошелъ до поворота, съ которого открывался видъ на рѣку, онъ присѣлъ на камень и закрылъ глаза руками.

Ризничій, вышедшій ему на встрѣчу, привелъ съ собой его маленькую собачку; она постарѣла и исхудала.

— Я дѣлалъ все, что могъ, но она не хотѣла утѣшиться, — проговорилъ старикъ.

Какъ человѣкъ, принуждающій себя заглянуть въ лицо мертвецу, священникъ открылъ глаза и взглянулъ на Эдеру и поля Терры Верджины. Оливковыя деревья еще уцѣлѣли; на мѣстѣ же дома Адона торчалъ черный обгорѣлый остовъ безъ крыши; не вспаханныя, побѣлѣвшія отъ мороза поля были голыя.

— Преподобный отецъ, — проговорилъ ризничій въ полголоса, — когда Клелія Альба узнала, что Адонъ утонулъ, она подожгла свой домъ и въ немъ погибла. Говорятъ, будто она дала сыну слово поступить такъ.

— Я это знаю! — сказалъ донъ Сильверіо.

Вѣтеръ, проносившійся съ сѣвера, покрывалъ рѣку бѣлой пѣной и черными водоворотами у кустовъ засохшей осоки. Чаща акацій надъ Рушино была вырублена, трава исчезла подъ бревнами, желѣзомъ и камнями; верескъ измятъ, затоптанъ ногами, вездѣ виднѣлись кучи гравія и песку; обнаженная земля разверзалась, какъ свѣже-вырытая могила. Вдоль южнаго берега проложили временные рельсы; на нихъ стояло нѣсколько платформъ, нагруженныхъ кирпичами; на голомъ пыльномъ участкѣ выстроены были деревянные бараки для рабочихъ; вода рѣки все еще бѣжала, но вся картина носила характеръ той грязи, безпорядка и разрушенія, которыя сопровождаютъ современныя работы, оскорбляя изящный образъ природы.

— Здѣсь было триста человѣкъ, — сказалъ ризничій. Теперь работы пріостановились вслѣдствіе морозовъ, но какъ только наступитъ тепло…

— Довольно, довольно! — перебилъ донъ Сильверіо; онъ всталъ и, не выпуская изъ рукъ собачки, пошелъ впередъ по знакомой дорогѣ.

— Тѣла его такъ и не нашли? — спросилъ онъ въ полголоса.

Старикъ покачалъ отрицательно головой.

— Нѣтъ, ваше преподобіе. Эдера назадъ не возвращаетъ. Онъ бросился въ самомъ глубокомъ мѣстѣ.

Когда священникъ проходилъ по улицѣ села, на ней не было ни души, кромѣ старой Джіаны. Старуха бросилась къ его ногамъ. Народъ высыпалъ на улицу, но не произнесъ ни слова привѣта. Память Адона чтилась ими, какъ святыня, а Адонъ сказалъ, что священникъ донесъ на нихъ. Одна женщина даже бросила камнемъ въ синьорино. Донъ Сильверіо прикрылъ собачку, и ударъ пришелся ему по рукѣ.

— Двадцать лѣтъ у меня не было другой мысли, кромѣ служенія этимъ людямъ! — думалъ онъ; но у него не вырвалось ни порицанія, ни упрека.

Женщины шипѣли ему въ слѣдъ:

— Іуда! Іуда!

Только нашелся одинъ, который запротестовалъ:

— Нѣтъ, господа, это стыдно. Развѣ вы забыли, что онъ дѣлалъ для насъ во время холеры? Правда, то было давно, а все же…

Но женщины не унимались:

— Онъ выдалъ нашихъ бѣдныхъ парней! Онъ привелъ солдатъ! Онъ продалъ рѣку!

Эти оскорбленія пробудили, наконецъ, его мужество и чувство собственнаго достоинства.

Онъ выпрямился, высоко поднялъ голову и прошелъ среди поносившей его толпы, благословляя ее.

Онъ вошелъ въ свою церковь.

— Онъ молится о душѣ Адона, — сказалъ ризничій.

Когда донъ Сильверіо направился къ дому, улица уже опустѣла, народъ устыдился своей неблагодарности. Наконецъ, священникъ переступилъ порогъ церковнаго дома. Засохшая виноградная лоза загораживала окно кабинета. Онъ сѣлъ на свое обычное мѣсто за столомъ, положивъ собачку на колѣни. Его глаза были влажны, на душѣ невыразимо тяжко; его энергія сломилась.

— Какъ я буду жить здѣсь? — подумалъ онъ. Все, что придавало жизни цѣну и скрашивало одиночество, исчезло. Даже прихожане отвернулись отъ него, подозрительные, неблагодарные, враждебные.

Старый ризничій, стоявшій въ нерѣшительности и смущеніи на порогѣ, подошелъ ближе и почтительно прикоснулся къ его рукѣ:

— Ваше преподобіе, здѣсь вамъ письмо, получено три дня тому назадъ.

Донъ Сильверіо протянулъ руку черезъ голову собачки и взялъ его.

Увидавъ печать и надпись онъ измѣнился въ лицѣ.

Наконецъ-то, Римъ вспомнилъ о немъ и оцѣнилъ его!

На послѣднемъ совѣщаніи папы онъ былъ назначенъ кардиналомъ.

КОНЕЦЪ.

"Русское Богатство", №№ 5—8, 1900

---

1. Стадо.
2. Маленькая дѣвочка.