ВНУТРЕННЕЕ ОБОЗРѢНІЕ. править
Въ продолженіи всего истекающаго года мы почти ни слова не сказали о современной русской журналистикѣ. Казалось бы, то оживленіе въ нашей періодической печати, какимъ подарилъ насъ 1868 г. представляло множество матеріаловъ для интересныхъ журнальныхъ хроникъ: «Вѣстникъ Европы» изъ историческаго сборника, выходившаго четыре раза въ годъ, сдѣлался ежемѣсячнымъ журналомъ, прибавивъ къ своей программѣ литературный отдѣлъ; «Отечественныя Записки», повидимому, совершенно измѣнили свое прежнее направленіе. Еженедѣльный журналъ «Недѣля» также явился въ совершенно обновленномъ видѣ и съ первыхъ же нумеровъ обнаружилъ явное намѣреніе не имѣть ничего общаго съ бывшей «Недѣлей» г. Мунта; «женскій Вѣстникъ» объявилъ подписчикамъ, что дѣла его совершенно устроились и что онъ будетъ продолжать свое изданіе безостановочно; «Литературная Библіотека» запаслась нѣсколькими пикантными по названію романами и обѣщала подарить насъ въ текущемъ году нѣсколькими обличительными статьями «изъ жизни нашихъ нигилистовъ и заговорщиковъ»; «Всемірный Трудъ» обѣщалъ произвести въ своемъ составѣ какія-то значительныя улучшенія; наконецъ, явился и совершенно новый журналъ «Современное Обозрѣніе», въ которомъ должны были принимать участіе гг. Жуковскій и Пыпинъ, вмѣстѣ съ нѣсколькими профессорами университета и медицинской академіи. Сколько новостей, сколько перемѣнъ, сколько надеждъ и упованій! Послѣ того глухого литературнаго періода, который предшествовалъ нынѣшнему году, такое богатство журналовъ самыхъ разнообразныхъ направленій должно было одушевить лучшими надеждами и публику и журналистовъ. Для публики открывалась возможность взять въ руки что нибудь получше «Русскаго Вѣстника», а для писателей, неравнодушныхъ къ своимъ убѣжденіямъ, — найдти себѣ пріютъ въ болѣе приличныхъ изданіяхъ, чѣмъ «Всемірный Трудъ». Нѣкоторые даже опасались за послѣдствія такого оживленія. «Что-то будетъ съ нами, что-то будетъ!» печально и въ смущеніи воскликнули гг. Ханы, Соловьевы, Загуляевы и имъ подобные публицисты. Будетъ борьба не на жизнь, а на смерть! храбро обѣщали они своимъ читателямъ.
Мы не боимся этой борьбы, возглашалъ «Всемірный Трудъ», мы ждемъ ее. Мы бросаемъ вызовъ вашимъ противникамъ не вслѣдствіе одной вражды къ ихъ убѣжденіямъ, а главнымъ образомъ потому, что считаемъ ихъ, хотя можетъ быть и безсознательнымъ, но очень вреднымъ орудіемъ въ рукахъ реакціи, которой ненавистно современное направленіе нашего общества.
Словомъ, все ждало борьбы — упорной, продолжительной, можетъ быть, даже ожесточенной.
Въ виду такого неожиданнаго оживленія въ періодической печати, наши читатели, повидимому, имѣли полное право ждать отъ насъ подробныхъ и обстоятельныхъ указаній, какіе интересы преслѣдуются новыми органами печати, насколько они обогатили русскую журналистику, насколько разсѣяли тотъ мракъ, который окружалъ въ послѣднее время русскую печать, вообще, насколько оправдали ожиданія своихъ читателей. А между тѣмъ именно это изобиліе новостей и заставило насъ сдерживаться и, до поры до времени, не высказывать нашихъ взглядовъ на дѣятельность новыхъ періодическихъ изданій.
Мы рѣшились молчать, пока новые журналы не выяснятъ окончательно своей физіономіи и не дадутъ намъ возможности, на основаніи цѣлаго ряда статей, судить объ общемъ характерѣ ихъ дѣятельности. Нынѣшній мѣсяцъ, какъ послѣдній мѣсяцъ года, мы считаемъ самымъ удобнымъ для этого временемъ. Слѣдя за дѣятельностью журналистики въ теченіи цѣлаго года, мы, во-первыхъ, имѣемъ возможность не говорить теперь ни слова о тѣхъ явленіяхъ въ нашей печати, которыя оказались мимолетными, какъ «Литературная Библіотека» и «Женскій Вѣстникъ», прекратившіеся на первыхъ же книжкахъ, или «Современное Обозрѣніе», давшее своимъ читателямъ только пять книжекъ; во-вторыхъ, мы можемъ, не вдаваясь въ излишнія подробности и не рискуя ошибиться, представить довольно вѣрную характеристику главнѣйшихъ органовъ печати. Мы остановимся на «Всемірномъ Трудѣ», «Вѣстникѣ Европы» и «Отечественныхъ Запискахъ», потому, что каждый изъ этихъ журналовъ разсчитывалъ занять самостоятельное мѣсто въ журналистикѣ.
Но спрашивается, какую мы возьмемъ общую мѣрку для оцѣнки вышеназванныхъ органовъ печати? Понятное дѣло, что мы не имѣемъ никакой возможности подробно перечислять всѣ статьи, печатавшіяся въ этихъ журналахъ и подробно ихъ анализировать; это прежде всего безполезно, да къ тому же и неудобоисполнимо. Намъ необходимо заручиться какимъ нибудь общимъ положеніемъ, подъ которое можно бы было подвести частные случаи изъ дѣятельности каждаго журнала, и за тѣмъ уже судить, насколько тотъ или другой органъ удовлетворилъ въ теченіи года этому положенію. Напримѣръ, если бы мы рѣшили, что главное качество хорошаго журнала заключается въ печатаніи гладкихъ стиховъ, то намъ было бы легко приложить эту общую мѣрку къ каждому изъ журналовъ въ отдѣльности: кто изъ нихъ напечаталъ въ теченіи года больше стихотвореній, отличающихся гладкимъ стихомъ, тотъ, значитъ, имѣетъ и больше правъ на уваженіе со стороны публики и печати. Или, напримѣръ, еслибъ мы убѣдились, что главнѣйшая задача для журнала заключается въ помѣщеніи у себя эротическихъ романовъ и повѣстей, возбудительно дѣйствующихъ на читателей, то этой мѣркой и пришлось бы руководствоваться при оцѣнкѣ каждаго журнала. Такимъ образомъ, намъ прежде всего необходимо опредѣлить ту общую точку зрѣнія, съ которой можно было бы отвѣчать на слѣдующіе вопросы: какимъ общественнымъ интересамъ удовлетворяетъ тотъ или другой журналъ и какими потребностями онъ вызванъ? И если онъ, дѣйствительно, служитъ этимъ интересамъ, то въ какой степени и съ какою цѣлью? Затѣмъ опредѣлится само собою и достоинство каждаго органа печати.
Журналистика имѣетъ въ русской публикѣ воспитательное значеніе, не больше, — съ этимъ давно всѣ согласны. Но не смотря на подобное согласіе, далеко не всѣ выяснили себѣ то, въ чемъ прежде всего нуждается журналистика для поддержанія такого значенія, хотя самое слово «воспитательное» прямо указываетъ на тѣ качества, которыя безусловно обязательны для каждаго журнала. Журналъ долженъ имѣть совершенно опредѣленные взгляды на общественные вопросы и выражать эти взгляды возможно честнѣе и проще передъ читателями; журналъ долженъ имѣть совершенно опредѣленную физіономію, то есть быть всегда послѣдовательнымъ и не противорѣчить себѣ не только разными статьями одной и той же книжки, но и въ цѣломъ ряду книжекъ, въ теченіи всей своей дѣятельности; наконецъ, журналъ не долженъ быть индиферентнымъ. Безъ этихъ условіи онъ не можетъ установить прочной нравственной связи между собою и своими читателями, то есть не можетъ имѣть прочнаго, постояннаго успѣха. Сегодня, благодаря какимъ нибудь случайностямъ, ему повезетъ, а завтра ему предстоитъ опасность остаться безъ читателей.
Но вредя себѣ, онъ вредитъ и всей вообще журналистикѣ. Въ публикѣ существуетъ совершенно неправильное убѣжденіе, будто выгода каждаго журнала заключается въ томъ, чтобы имѣть какъ можно менѣе конкурентовъ, и что, слѣдовательно, если два органа печати полемизируютъ между собою, то въ основаніи ихъ полемики лежатъ исключительно комерческіе разсчеты. Это мнѣніе, какъ остатокъ прежней рутины, совершенно невѣрно. Конечно, журналъ, существующій собственными силами, то есть, неполучающій ни прямыхъ, ни косвенныхъ субсидій, въ видѣ опредѣленнаго количества чистыхъ денегъ или обязательныхъ подписчиковъ, непосредственно заинтересованъ въ увеличеніи числа постоянныхъ своихъ читателей, потому что самое существованіе его обусловлено извѣстной ихъ нормой. Но это число можетъ быть увеличиваемо вовсе не тѣмъ путемъ, какой предполагаютъ читатели и даже многіе изъ журналистовъ. Для журнала, каково бы ни было его направленіе, несравненно полезнѣе существовать среди другихъ журналовъ, чѣмъ быть монополистомъ общественной мысли. Чѣмъ больше журналовъ и газетъ и чѣмъ разнообразнѣе ихъ дѣятельность, одушевленная лучшими стремленіями и цѣлями, тѣмъ быстрѣе развивается въ обществѣ потребность чтенія, тѣмъ больше увеличивается масса читателей. Точно такое же вліяніе оказываетъ на публику литература вообще. Чѣмъ выше ея уровень, чѣмъ разнообразнѣе и живѣе ея произведенія, тѣмъ кругъ читателей ея становится шире, и она, изъ узкихъ границъ своей національности, выходитъ и дѣлается достояніемъ всего образованнаго міра. Такъ, французская литература, благодаря энциклопедистамъ, возвысившимъ ее до общечеловѣческихъ интересовъ, сдѣлалась литературой не одной Франціи, а цѣлаго свѣта. Французскій журналъ читается какъ въ Россіи, такъ и въ Австраліи, какъ въ Турціи, такъ, въ Италіи. Тому же самому обстоятельству обязана своей громадной популярностью и англійская пресса, у которой можно считать, по крайней мѣрѣ, до двухъ сотъ милліоновъ читателей во всѣхъ частяхъ міра.
Такимъ образомъ, каждый органъ печати, вѣрно понимающій истинные свои интересы, никакъ не можетъ желать того, чтобы имѣть какъ можно меньше конкурентовъ, потому что съ этой стороны ему не предстоитъ ни малѣйшей опасности. Но это положеніе оказывается справедливымъ только въ томъ случаѣ, если вновь возникающіе журналы намѣрены имѣть совершенно опредѣленную физіономію и послѣдовательно излагать передъ читателями свои взгляды. При такомъ нормальномъ положеніи дѣла, каждый журналъ непремѣнно сгруппируетъ подлѣ себя извѣстный кругъ читателей, болѣе или менѣе солидарныхъ съ нимъ въ основныхъ взглядахъ на общественные вопросы; а вслѣдствіе солидарности взглядовъ, непремѣнно явится и та нравственная связь между журналомъ и читателями, которая является какъ результатъ жизненнаго направленія органа и его строго логической послѣдовательности въ своихъ идеяхъ.
Но представимъ себѣ такой случай. Предположимъ, что является какой нибудь журналъ или газета съ цѣлью исключительно спекулятивной. Этотъ журналъ, не имѣя никакихъ опредѣленныхъ взглядовъ, намѣревается, въ видахъ чисто комерческихъ, держаться серединнаго направленія, или, лучше сказать, не держаться никакого, то есть отчасти придерживаться направленія «Вѣсти», отчасти другихъ органовъ. Какое можетъ онъ имѣть вліяніе и значеніе какъ вообще въ журналистикѣ, такъ и но отношенію къ каждому журналу порознь? Очевидно — самое невыгодное. Тѣмъ или другимъ путемъ, посредствомъ разныхъ заманчивыхъ обѣщаній и другихъ комерческихъ пріемовъ, онъ можетъ пріобрѣсти себѣ извѣстный кругъ читателей; но не имѣя возможности установить между ними и собою нравственной связи, онъ долженъ будетъ прибѣгать къ разнымъ неблаговиднымъ способамъ, чтобы удержать за собою случайно набранныхъ читателей. Всѣ такіе читатели представляютъ чистый убытокъ въ дѣлѣ журналистики. Привыкая видѣть въ получаемомъ ими журналѣ нѣчто индиферентное, непослѣдовательное, они становятся къ журналистикѣ въ самое фальшивое и невыгодное положеніе. Во первыхъ, они лишаются возможности усвоить себѣ какой нибудь опредѣленный взглядъ на общественные вопросы и слѣдовательно остаются индиферентными, во вторыхъ, привыкаютъ смотрѣть на журналъ, какъ на нѣчто, доставляющее имъ только удовольствіе, въ родѣ карточной игры, рюмки водки и т. п.; наконецъ, привыкаютъ считать журналистику явленіемъ совершенно ненужнымъ и безполезнымъ, отсутствіе котораго никому не можетъ доставить ни особеннаго удовольствія, ни особенной непріятности. Потому-то къ подобному органу печати всякій сознающій себя журналъ долженъ относиться чрезвычайно строго, какъ къ явленію въ высшей степени вредному для всей журналистики.
Изъ всего сказаннаго слѣдуетъ, что главнѣйшимъ качествомъ всякаго журнала, мы считаемъ ясность его направленія и полнѣйшую послѣдовательность. Эти качества мы признаемъ необходимыми въ интересахъ какъ журналистики вообще, такъ и каждаго органа печати въ отдѣльности. Отсутствіе этихъ качествъ дѣлаетъ существованіе журналистики непрочнымъ и не имѣющимъ никакого значенія въ обществѣ. Только при существованіи этихъ качествъ, возможна литературная полемика въ собственномъ смыслѣ, то есть борьба однихъ взглядовъ съ другими.
Повидимому, мы высказываемъ истины слишкомъ простыя для того, чтобы на нихъ стоило такъ долго останавливаться. А между тѣмъ читатели увидятъ, что и на эти простыя истины многіе нападаютъ не сразу, а многіе и совсѣмъ не нападаютъ.
Удовлетвореніе тѣхъ требованій, которыя мы предъявляемъ журналистикѣ, сдѣлалось возможнымъ и необходимымъ съ очень недавняго времени. Лѣтъ двадцать и даже пятнадцать назадъ, въ обществѣ, собственно говоря, не существовало никакихъ «вопросовъ», вытекающихъ изъ развитія общественной дѣятельности. Поэтому журналистикѣ приходилось имѣть дѣло почти исключительно съ вопросами чисто-литературными, которымъ она и посвящала всѣ свои силы. Поэтому тогда ей не было почти никакой возможности установить какія нибудь правильныя отношенія между собою и публикой. Придерживался ли журналъ направленія реальнаго, или идеалистическаго — это, по большей части, не имѣло никакого практическаго значенія для читателя. Занимая ту или другую роль въ обществѣ, онъ не могъ вносить въ нее свою личность и свои взгляды. Дѣятельность его была строго опредѣлена извѣстными казенными рамками, выйти изъ которыхъ не оказывалось никакой возможности. Какъ бы онъ ни думалъ, какихъ бы убѣжденій ни придерживался, но въ качествѣ «дѣятеля», каждый долженъ былъ безусловно походить на другого, «не смѣя имѣть своего сужденія».
Теперь передъ нашими глазами происходитъ нѣчто иное: теперь тѣ или другіе взгляды читателя могутъ имѣть очень важныя практическія послѣдствія. Современный читатель можетъ бытъ присяжнымъ засѣдателемъ, гласнымъ, адвокатомъ, мировымъ судьей и т. д., то есть исполнять такія общественныя обязанности, для которыхъ не существуетъ казенныхъ, разъ навсегда установленныхъ рамокъ, но гдѣ должна принимать участіе его личность, гдѣ человѣкъ, не выступая даже изъ предѣловъ закона, можетъ дѣйствовать такъ или иначе. И какъ ни незначительна еще сфера, гдѣ дѣятельность читателя можетъ совершаться но его собственному усмотрѣнію и подъ его личною отвѣтственностью, по во всякомъ случаѣ ей невозможно найти ничего подобнаго въ сороковыхъ и пятидесятыхъ годахъ.
Мы нарочно указали на эти два противоположныя положенія русской журналистики, съ цѣлью напомнить, что между ними было положеніе переходное, совпадавшее съ началомъ шестидесятыхъ годовъ, когда только подготовлялись тѣ перемѣны въ общественныхъ отношеніяхъ, которыя создали современный порядокъ вещей. Съ одной стороны, журналистикѣ уже невозможно было играть такую мизерную роль, какую играла она въ предшествующее время, съ другой — она не могла еще найти въ тогдашнемъ обществѣ элементовъ для установленія прочной нравственной связи съ читателями. Вотъ почему хотя такая связь отчасти и установилась, при посредствѣ теоретической разработки готовящихся перемѣнъ, но она не могла быть слишкомъ продолжительна. Общественное возбужденіе скоро, утихло, и значительная часть читателей, не успѣвшихъ еще твердо установиться въ тѣхъ или другихъ убѣжденіяхъ, оказались разочарованными, а потомъ и совершенно равнодушными къ журналистикѣ.
Въ такомъ именно положеніи находилась часть русской публики къ началу 1868 года. Дѣйствительно, ближайшіе предшествующіе ему два года были самымъ глухимъ временемъ въ исторіи новѣйшей русской журналистики, и равнодушіе публики къ литературѣ дошло въ это время до крайнихъ предѣловъ. Это было замѣчено почти всѣми журналами въ теченіи настоящаго года, а потому каждый изъ нихъ непосредственно былъ заинтересованъ въ томъ, чтобы, уяснивши себѣ истинный характеръ подобнаго положенія дѣла, найти болѣе или менѣе вѣрныя средства измѣнить невыгодныя для обѣихъ сторонъ отношенія публики къ журналистикѣ. Мы приведемъ выписки изъ тѣхъ мѣстъ и статей трехъ разбираемыхъ нами журналовъ, гдѣ говорится именно объ этихъ отношеніяхъ и предлагаются средства измѣнить ихъ болѣе выгоднымъ для журналистики образомъ. Мы не будемъ скупиться на выписки, потому что вопросъ, о которомъ у насъ идетъ рѣчь, едва ли не самый современный и интересный. Познакомивши нашихъ читателей съ тѣмъ, какъ рѣшается этотъ вопросъ каждымъ изъ трехъ вышеупомянутыхъ журналовъ, мы сдѣлаемъ большую половину дѣла, потому что тѣмъ самымъ познакомимъ ихъ и съ личностью этихъ журналовъ.
«Всемірный Трудъ» помѣстилъ у себя длинную статью г. Крестовскаго, спеціально посвященную вопросу «какъ относится провинція къ литературѣ». Г. Крестовскій, на основаніи собственныхъ своихъ наблюденій и соображеній, пришолъ къ тому выводу, что «въ значительной части нашей провинціальной массы проснулась охота читать», но эту охоту читать г. Крестовскій называетъ «чѣмъ-то примитивнымъ, эмбріональнымъ»; что же касается собственно отношеній читающей публики къ литературѣ, то г. Крестовскій утверждаетъ, что наша литература «вконецъ разошлась съ требованіями жизни, съ нашей русской захолустной дѣйствительностью.» Затѣмъ онъ приводитъ наиболѣе, по его мнѣнію, распространенный типъ провинціальнаго читателя, который, восхищаясь либеральной журналистикой, вдругъ начинаетъ восхвалять статьи г. Каткова, называя ихъ «восторгомъ и прелесть что такое!» Онъ, по словамъ г. Крестовскаго,
разражается дождемъ похвалъ «Московскимъ вѣдомостямъ», говоритъ о честности и пользѣ ихъ направленія, о томъ, что онъ самъ русскій человѣкъ и чувствуетъ по русски; и противъ поляковъ гремитъ анафемой, и кандіотамъ сочувствуетъ, и славянскимъ братьямъ и за атлантическимъ друзьямъ, и повѣстями г. Слѣпцова и Холодова восхищается, и Зайцевъ-то свѣтлая головка, и Писаревъ отлично противъ клиссическаго образованія написалъ… Вы слушаете, слушаете — что за сумбуръ! Вы сбиты наконецъ съ толку. Что же ты такое въ сущности, мой милый читатель? Подъ какую категорію сочувствователей прикажешь подвести тебя? Сперва я было думалъ, что натолкнулся на губернскаго остроумца, который, прикинувшись простачкомъ, энтузіастомъ, хочетъ немного помистифировать меня; но нѣтъ, тотчасъ же пришлось убѣдиться въ противномъ и признать въ немъ добродушнѣйшаго смертнаго, который съ равною степенью умиленія и съ равнымъ обожаніемъ относится и къ Писареву съ Курочкинымъ, и къ Каткову съ Аксаковымъ, и къ Краевскому съ г-жею Мессарошъ. Одинъ только Викторъ Ипатьевичъ Аскоченскій, благодаря «Искрамъ» et tutti quanti, остается у него неизмѣнной фабулой, притчей во языцѣхъ… Это наиболѣе распространенный типъ усерднаго читателя, который относится къ литературѣ самымъ благодушнымъ образомъ, даже съ весьма большимъ уваженіемъ и очень любитъ читать.
Нарисовавъ такимъ образомъ картину современныхъ отношеній читателей къ журналистикѣ, и считая эту картину безусловно-вѣрной для большинства русской публики, г. Крестовскій переходитъ къ самому интересному вопросу, именно, къ изложенію причинъ подобныхъ отношеній. Сперва онъ говоритъ, что виновниками такого положенія дѣла слѣдуетъ признать самихъ литераторовъ, которые пишутъ у себя въ кабинетахъ, не имѣя ни малѣйшаго понятія о русской публикѣ, занимаются личной перебранкой другъ съ другомъ, нисколько не интересной для публики, и т. п.; но главная, по его мнѣнію, причина есть «тотъ сумбуръ, который царствуетъ въ самой литературѣ нашей съ ея лагерями, котеріями, направленіями». Фактъ одновременнаго поклоненія двумъ противоположнымъ взглядамъ доказываетъ, по словамъ г. Крестовскаго, только то, что
многіе изъ нашихъ журнальныхъ направленій и теорій народилось у насъ совершенно случайно, самопроизвольно, безъ малѣйшихъ органическихъ требованій, которыя бы лежали въ самой жизни, что эти теоріи и направленія совершенно чужды нашей жизни и даже непонятны для нея во многомъ; что они суть дѣло кабинетовъ, или дѣло самолюбія, иногда свое корыстнаго разсчета — растеніе, неудачно перенесенное съ западной почвы на русскую, которое по этому никакъ не можетъ правильно привиться къ этой почвѣ и выростаетъ на ней какимъ-то страннымъ, безобразнымъ, уродливымъ грибомъ. Короче сказать, дѣло это — совсѣмъ мертворожденное… Про иниціальная читающая масса въ этихъ «направленіяхъ» еще не понимаетъ вкусу, ибо покамѣсть чувствуетъ позывъ на умственную пищу вообще, то есть, ищетъ чтенія… Ни наша общественная, ни наша политическая жизнь пока еще не даетъ намъ разумной арены, на которой могла бы серіозно проявиться борьба партій и мнѣній, и которая въ сущности только одна и можетъ порождать ихъ органически.
И такъ, по мнѣнію г. Крестовскаго, то есть «Всемірнаго Труда», причина нынѣшнихъ отношеній между литературой и публикой заключается главнымъ образомъ въ томъ, что существуютъ журналы, имѣющіе опредѣленную физіономію и старающіеся сообщить своимъ читателямъ извѣстные опредѣленные взгляды, тогда какъ большинство этихъ читателей «Требуетъ сказки, интересной и занимательной фабулы» и разнообразнаго содержанія.
«Вѣстникъ Европы» замѣчательнымъ образомъ совпалъ со «Всемірнымъ Трудомъ» во взглядахъ на тотъ же вопросъ. Признавая, что каждый читатель, подписываясь на журналъ, дѣйствуетъ почти также, какъ дѣйствуютъ при выборѣ повѣреннаго, то есть ожидаютъ, что журналъ явится толкователемъ нашихъ интеллектуальныхъ и общественныхъ нуждъ, посредникомъ между нами и остальнымъ міромъ, что нѣкоторая общность интересовъ должна предполагаться между читателями журнала и самимъ журналомъ, слѣдующимъ образомъ высказываетъ свои взгляды:
Наше общество прожило эпоху журнальныхъ направленій, когда всѣ, какъ верстовые столбы, занимались указываніемъ пути, и, какъ верстовые столбы, всѣ оставались на мѣстѣ, если только не двигались назадъ. Мы не существовали въ ту эпоху, и могли потому вмѣстѣ съ другими только читать различныя направленія, направо, налѣво, впередъ, назадъ. Наступила эпоха недовѣрія къ направленіямъ; читатели стали догадываться, что «направленіе» въ журналахъ есть только «фраза», такъ что, собственно говоря, при обращеніи другъ къ другу приходилось говорить не о томъ, что такой-то человѣкъ такого-то «направленія», а — это человѣкъ такой-то «фразы». И нельзя за это винить журналы: въ нихъ отразилось только то, что дѣлалось въ самой жизни. Въ жизни наплодили очень много словъ, во всякомъ случаѣ гораздо болѣе, нежели идей и вещей; у насъ оказались только «имена и сражающіеся», а потому мы очутились въ эпохѣ повальнаго недоразумѣнія. Кончилось тѣмъ, что журналы потеряли свое значеніе, хотя и сохранили прежнія имена. Между тѣмъ жизнь нашла себѣ другой исходъ, другія школы, и въ числѣ такихъ школъ съ глубокимъ образовательнымъ значеніемъ явились публичные суды…. Надъ всѣмъ этимъ раздавался голосъ судьи, который всѣмъ указывалъ только одно направленіе и требовалъ: «правды, одной правды и ничего другаго, кромѣ правды». Возникла у насъ въ это послѣднее время и другая общественная школа, это — земскія учрежденія; они за ставили насъ своими руками коснуться самыхъ вещей, принять на себя отвѣтственность за ихъ цѣлость и выслушать другое требованіе: «дѣла, одного дѣла и ничего другаго, кромѣ дѣла». Вотъ новыя направленія нашего времени, которыя, конечно, только еще начинаютъ себѣ прокладывать дорогу, по чувствуется, что она не выдумана, и это уже одно ручается за ихъ дальнѣйшій успѣхъ Итакъ, мы просимъ читателей избавить насъ отъ необходимости ставить капо? нибудь «прилагательное» къ нашему направленію, Прежде всего направленіе есть трудъ, дѣло, знаніе.
Такимъ признаніемъ редакція «Вѣстника Европы» открывала новый годъ изданія своего журнала. Изъ этого признанія оказывается, что «Вѣстникъ Европы», признавая существованіе недоразумѣній въ отношеніяхъ публики къ журналистикѣ, объясняетъ ихъ, подобно «Всемірному Труду», существованіемъ различныхъ направленій въ журналистикѣ.
«Отечественныя Записки» серьознѣе и внимательнѣе другихъ отнеслись къ вопросу о современныхъ отношеніяхъ литературы и публики. Въ мартовской своей книжкѣ онѣ помѣстили «Письмо провинціала о задачахъ современной критики», принадлежащее очевидно человѣку опытному и слишкомъ горячо относящемуся къ интересамъ литературы. Привѣтствуя нѣкоторое оживленіе въ журналистикѣ, совпавшее съ началомъ 1868 года, авторъ письма высказываетъ свои желанія новымъ или преобразованнымъ органамъ печати. «желаю, говоритъ онъ, чтобы эти изданія своимъ достоинствомъ возвратили слову литераторъ его честное значеніе, потерянное въ глазахъ читателей, желаю, чтобъ они возвратили публикѣ ту охоту къ чтенію, которая значительно ослабѣла».
Разсматривая подробно причины, создавшія подобное невыгодное положеніе дѣла, авторъ «письма», путемъ чисто-историческаго пріема, доказываетъ, что оно произведено вліяніемъ огромной массы индефереттистовъ, появившихся въ нашемъ обществѣ, которые совершенно безразлично относятся къ господствующимъ въ литературѣ партіямъ. «Спутанность понятій, нежеланіе понимать вещи, униженіе достоинства литературы, недовѣрчивость къ критикѣ и возрастаніе индиферентизма составляли характеристическія черты русской мысли въ 1867 году». По отчего зависитъ эта масса индеферентистовъ, оказавшая на литературу, такое сильное вліяніе? Въ отвѣтъ на этотъ вопросъ, мы приведемъ выписку изъ «письма», составляющую главную его сущность и цѣль.
Тому два съ половиною года, пишетъ авторъ, одинъ литераторъ говорилъ другому въ общественномъ собраніи, что названіе литератора дѣлается болѣе и болѣе презрительнымъ въ глазахъ публики вслѣдствіе непрочности, убѣжденій многихъ литераторовъ, вслѣдствіе измѣны этимъ убѣжденіямъ, вслѣдствіе готовности подавать руку той и другой партіи. Можно ли сказать, что съ тѣхъ поръ большинство литераторовъ стало болѣе уважать собственное достоинство въ этомъ отношеніи и внушило болѣе довѣрія публикѣ? Я не буду говорить о такихъ писателяхъ, какъ гг. Бобарыкинъ и Эдельсонъ. Лица, подавшія примѣръ литературнаго восхваленія «Взбаломученнаго моря», помѣстившія на страницахъ своего журнала первый романъ, прославившій нынѣ знаменитаго г. Стебницкаго, могли и могутъ писать подъ какими угодно знаменами, въ чьемъ угодно сообществѣ. По когда одинъ изъ редакторовъ «Эпохи» помѣщаетъ свой романъ въ «Русскомъ Вѣстникѣ» — это характеристично. Еще характеристичнѣе были статьи въ «Санктпетербургскихъ Вѣдомостяхъ», подписанныя именемъ, которое литературная молва связала съ блаженной памяти Кузьмою Прутковымъ. Я пройду молчаніемъ многое. Я не могу упоминать о возмутительныхъ противорѣчіяхъ ученій и жизни. Я постараюсь остаться въ области литературы и ограничусь крупными фактами. — Я упомянулъ о первомъ романѣ г. Стебницкаго. Онъ доставилъ этому автору не весьма почетную, но довольно громкую изѣстность, и вмѣстѣ съ тѣмъ, погубилъ, какъ помнится, «Библіотеку для чтенія». Многіе сотрудники ее оставили, многіе подписчики отшатнулись. Въ 1867 году еще болѣе громкую и еще менѣе почетную извѣстность получила повѣсть г. Авенаріуса, вкусная смѣсь Казановы съ Видокомъ. Въ иностранныхъ литературахъ есть подобные образцы, напримѣръ, романы, писанные отставнымъ нѣмецкимъ шпіономъ подъ псевдонимомъ Ретклифа, гдѣ соблазнительныя сцены смѣняютъ другъ друга въ самой милой послѣдовательности… И такъ, г. Авенаріусъ имѣлъ предшественниковъ, но романы Ретклифа вышли отдѣльно; въ Европѣ ни одинъ журналъ не рѣшился помѣстить ихъ на своихъ страницахъ. Не потому, что не нашлось редакторовъ, согласныхъ на это, но прямой разсчетъ имъ говорилъ, что подобное помѣщеніе невыгодно, такъ какъ имъ пришлось бы помѣщать статьи только подъ стать Ретклифу, а подобные сотрудники уронили бы журналъ; другіе же не стали бы въ немъ писать. Я нисколько не обвиняю гг. Хановъ и др., что они печатаютъ статьи г. Авенаріуса: вѣрно есть читатели, не брезгающіе подобнымъ чтеніемъ, а для издателя, говорятъ, цифра подписчиковъ — все. Но вѣдь рядомъ съ ними у тѣхъ же гг. Хановъ печатаютъ свои статьи и другіе. И между ними встрѣчаемъ имена, еще вчера уважаемыя. Что же? Или сообщество г. Стебницкаго, погубившее во время оно «Библіотеку» и усиленное еще г. Авенаріусомъ, теперь стало почетнѣе? Или наши лирики и прозаики настолько не чутки къ достоинству своего имени, что перестали имъ дорожить? Неужели потребность въ насущномъ хлѣбѣ заставляетъ ихъ, трудясь въ подобномъ сообществѣ, ронять ниже и ниже въ глазахъ публики званіе литератора и доказывать ей наглядно пониженіе литературной нравственности?
Высказавъ такимъ образомъ съ совершенною ясностью тѣ причины, которыя создали современное печальное состояніе литературы, авторъ «письма» обращается къ новымъ органамъ печати съ пожеланіемъ «разогнать ту тяжелую мглу, которая лежитъ на современной мысли, разъяснить требованія пауки и жизни, особенно послѣднія, совершенно затемненныя и до крайности запутанныя.» Онъ совѣтуетъ вступить съ врагами мысли въ открытый бой, потому что такихъ враговъ развелось множество. Авторъ заканчиваетъ свое письмо слѣдующими словами: «въ присутствіи общаго индиферентизма и повальной неохоты мыслить, надо себѣ опредѣлить возможное изъ требованій жизни, отказаться безъ дальней думы отъ невозможнаго, отказаться отъ пріемовъ и вопросовъ теперь не достигающихъ цѣли, а затѣмъ смѣло и неуклонно, опираясь на законъ, на чувство человѣческаго достоинства и на крѣпкое убѣжденіе, идти въ избранномъ направленіи, осуществляя свою программу, борясь за прогрессъ, за истину, за жизнь.»
Эту превосходную характеристику мы могли бы считать выраженіемъ основныхъ взглядовъ «Отечественныхъ Записокъ», еслибъ только редакція напечатала письмо, о которомъ мы сейчасъ говорили, безъ всякихъ оговорокъ, или по крайней мѣрѣ, оговоривъ совершенно точно, въ чемъ именно она съ нимъ не согласна. Но она, «соглашаясь съ основными принципами» письма, тѣмъ не менѣе заявила, что смотритъ нѣсколько иначе «на разныя частныя явленія нашей журналистики, разсматриваемыя почтеннымъ авторомъ.» И мы, конечно, были бы лишены всякой возможности знать, въ чемъ именно согласна и въ чемъ несогласна редакція съ авторомъ письма, еслибъ въ одной изъ послѣдующей книжекъ не нашли особой статьи, принадлежащей самой редакціи и спеціально посвященной тому же вопросу, который разбирался «письмомъ провинціала.»
Въ этой статьѣ, названной «Признаки времени» и трактующей объ отношеніи литературы къ обществу, мы находимъ сходныя черты съ «письмомъ провинціала» только въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ говорится о современномъ незавидномъ состояніи журналистики. Здѣсь авторъ не только безусловно признаетъ существованіе весьма печальныхъ отношеній между журналистикой и читателями, но даже нѣсколько преувеличиваетъ дѣло. Полусерьознымъ, полуироническимъ тономъ онъ въ разныхъ мѣстахъ своей статьи высказываетъ слѣдующаго рода мысли:
Одинъ изъ самыхъ характеристическихъ признаковъ современности, говоритъ онъ, — это совершенно особенное положеніе литературы въ русскомъ обществѣ. Съ нѣкоторыхъ поръ, наше общество до того развилось и умудрилось, что уже не оно руководится литературою, но наоборотъ, литература находится у него подъ надзоромъ. Завелись соглядатаи, наблюдатели, руководители и вдохновители, но болѣе всего развелось равнодушныхъ, которыхъ нельзя подкупить ни пріятнымъ словомъ, ни даже талантливостью, и въ глазахъ которыхъ литература есть одна изъ тѣхъ прискорбныхъ и жалкихъ потребностей, которыя, подобно домамъ терпимости, допускаются въ обществѣ какъ необходимое зло…. Современный литераторъ всею меньше «властитель думъ»; современный литераторъ — это парія, это почти прокаженный. Это существо забитое, вѣчно жмущееся къ сторонѣ, существо, коснѣющимъ языкомъ и съ безконечными оговорками сознающееся въ своемъ ремеслѣ. Его терпятъ, на него смотрятъ съ снисходительнымъ состраданіемъ потому единственно, что литература вездѣ признается, какъ одна изъ функцій общественнаго бытія Никогда еще литература не была такъ принижена, такъ покинута, какъ въ настоящее безпутно-просвѣщенное время. Читающая публика изчезла безъ слѣда, а вмѣстѣ съ тѣмъ и запросъ на литературное дѣло сократился до самыхъ ничтожныхъ размѣровъ.
Но на этомъ и кончается сходство мыслей, выраженныхъ въ «Признакахъ времени» съ мыслями «Провинціала». Переходя къ объясненію причинъ современной забитости литературы, авторъ «Признаковъ времени» совершенно расходится съ авторомъ «Письма». Этотъ послѣдній главнѣйшую вину современнаго затишья въ литературѣ приписываетъ самимъ литераторамъ, самой журналистикѣ, изъ чего и выводитъ извѣстныя необходимыя для нее обязанности, могущія поправить дѣло, тогда какъ авторъ «Признаковъ времени» всю вину взваливаетъ исключительно на читающее общество и только уясняетъ фактъ, не дѣлая изъ него никакихъ практическихъ выводовъ. Свое положеніе — что въ современномъ состояніи литературы виновата публика — авторъ излагаетъ такимъ образомъ; наша литература самостоятельнаго значенія и силы не имѣетъ, завися исключительно отъ внѣшнихъ обстоятельствъ; поэтому и общество не видитъ въ ней ничего для себя путнаго; какъ ни привлекателенъ на его взглядъ какой нибудь сонетъ или мадригалъ, «но въ сравненіи съ учрежденіемъ губернскихъ правленій, онъ далеко не выдерживаетъ даже снисходительной критики.» Придя къ этому заключенію, даже цивилизованная часть нашей публики начинаетъ видѣть въ литераторѣ «нѣчто въ родѣ трактирной арфистки, вѣчно голодной, а потому вѣчно и умиленно кривляющейся.» Затѣмъ, когда какія нибудь особаго рода обстоятельства даютъ литературѣ большую противъ обыкновеннаго, силу, когда печать начинаетъ казаться необходимымъ, а не случайнымъ элементомъ въ общественномъ организмѣ, когда она становится карателемъ общественныхъ недостатковъ — публика нѣкоторое время смотритъ на нее какъ будто благосклонно; но тѣмъ сильнѣе становится прежняя ея ненависть, когда литература снова теряетъ случайно пріобрѣтенное ею значеніе.
Въ другихъ мѣстахъ своей статьи, авторъ еще болѣе обобщаетъ высказанные имъ взгляды на причины современнаго обезсиленія литературы и еще рѣзче, еще откровеннѣе ставитъ ее въ безусловную зависимость отъ общества. Находя, что толпа не только раболѣпна, но и труслива, онъ приходитъ къ тому выводу, что писатель, который вліяетъ на нее только нравственно, больше чѣмъ кто нибудь другой, на самомъ себѣ убѣждается въ справедливости этой истины. «Еще вчера онъ былъ чѣмъ-то въ родѣ баловня фортуны, еще вчера около него тѣснился кружокъ людей, громко заявлявшихъ о сочувствіи — и вотъ достаточно одной минуты, чтобы поставить его въ то нормальное одиночество, изъ котораго, при извѣстныхъ условіяхъ жизни, ему не слѣдовало и выходить.»
Толпа, продолжаетъ авторъ, вообще и вездѣ не отличается прозорливостью; она съ трудомъ отличаетъ друзей и недруговъ и въ большинствѣ случаевъ даже не понимаетъ, какимъ образомъ между ею и литературой могутъ образоваться отношенія доброжелательныя или злокозненныя…. Спрашивается, возможно ли, при такой туманности представленій, ожидать преданнаго отношенія къ мысли? возможно ли надѣяться, чтобъ общество когда нибудь заявило о своей устойчивости въ интересахъ мысли? Первое естественное слѣдствіе такой шаткости отношеній обнаруживается въ томъ, что писатель, не имѣя въ виду данныхъ для опредѣленія, къ кому именно обращается его слово, почти всегда дѣйствуетъ на удачу. Можетъ случиться, что слово это падетъ на почву добрую и возраститъ плодъ добрый, но можетъ также случиться, что слово падетъ на навозъ и возраститъ крапиву. Тутъ, стало быть, уже не до прозелитизма, когда лѣто идетъ объ отсутствіи даже той простой понимающей среды, без которой дѣятельность писателя есть дѣятельность, вращающаяся въ пустотѣ. А второе естественное послѣдствіе вотъ какое: когда писатель, случайно или не случайно, подпадаетъ опалѣ общества, когда его постигаетъ невзгода — то тутъ уже не только нѣтъ рѣчи о друзьяхъ или недругахъ, но просто на просто всѣ обыватели безразлично сливаются въ одинъ общій хоръ и всѣ едиными устами вопіютъ: эту его! крѣпче! крѣпче! вотъ такъ! И такъ, съ одной стороны неустойчивость, какъ слѣдствіе непониманія мысли и неимѣнія поводовъ привязаться къ ней; съ другой стороны, та же неустойчивость, какъ слѣдствіе природной податливости и рыхлости обывательскихъ нравовъ… невольно спрашиваешь себя: какую же цѣль имѣетъ существованіе литературы? кому она нужна? что она можетъ?
Но не смотря на нарисованную имъ печальную картину литературнаго запустѣнія, автору все-таки сдается, «что литература нѣчто еще можетъ». Самая живучесть ея, по его словамъ, «даетъ поводъ думать, что будущее принадлежитъ ей, а не брюхопоклонникамъ.» Такимъ образомъ, свои разсужденія авторъ, въ видѣ общаго вывода, заключаетъ слѣдующими словами:
Ежели мысль содрагается при видѣ ходячихъ крашеныхъ гробовъ, то та же самая мысль съумѣетъ, даже сквозь сплошную массу живыхъ могилъ, провидѣть иныя сферы, иные интересы и требованія, иную температуру, иную жизнь. Какъ ни обширно кладбище, но около него ютится жизнь. Исторія не останавливается оттого, что ничтожество, невѣжество и индиферентизмъ дѣлаются на время какъ бы закономъ и обезпеченіемъ мирнаго человѣческаго существованія. Оно знаетъ, что эти явленіе преходящее, что подъ нимъ и рядомъ съ нимъ не угасая теплится правда и жизнь.
Приведенныя нами выписки изъ трехъ различныхъ журналовъ совершенно сходны между собою въ томъ, что касается современныхъ отношеній между литературой и обществомъ; по за этимъ начинается ихъ разногласіе. Причины, создавшія такія отношенія, понимаются ими различно, а потому и средства, предлагаемыя для исправленія дѣла, оказываются также различными. «Всемірный Трудъ», устами г. Крестовскаго, утверждаетъ, что причиной всѣхъ бѣдъ слѣдуетъ считать моду на направленія, что общество едва только начинаетъ интересоваться чтеніемъ, и что поэтому теперь нужно заботиться только о томъ, чтобы давать ему интересный и разнообразный матеріалъ для чтенія, нисколько не заботясь о качествахъ этого матеріала. «Вѣстникъ Европы» точно также признаетъ, что причиною «повальнаго недоразумѣнія» въ отношеніяхъ между журналистикой и публикой слѣдуетъ считать «направленія». Такимъ образомъ, оба эти журнала всю вину современнаго литературнаго запустѣнія взваливаютъ на журналистику. «Отечественныя записки», также не только не отрицающія, но даже преувеличивающія современный разладъ между литературой и обществомъ, всю вину взваливаютъ, напротивъ, исключительно на общество, и. прямо выражаютъ свое несогласіе съ мыслями, изложенными по этому поводу въ «Письмѣ провинціала». Первые два названные журнала убѣждены, что сама литература можетъ поправить ею же испорченное дѣло; «Отечественныя записки», напротивъ, думаютъ, что дѣло исправится само собою, по естественному ходу вещей. Такимъ образомъ, мнѣніе «Провинціала», всего ближе подходящее къ тѣмъ признакамъ, которые мы считаемъ необходимыми для хорошаго журнала, оказывается одинокимъ, и слѣдовательно, ни одинъ изъ названныхъ вами журналовъ, если судить по вышеприведеннымъ выпискамъ, не подходитъ подъ ту мѣрку, которую мы нашли для оцѣнки органовъ печати.
Разсмотримъ теперь подробнѣе тѣ основанія, на которыхъ построены вышеприведенныя мнѣнія, и то, какъ выразились эти мнѣнія въ дѣятельности каждаго журнала порознь, «Всемірный Трудъ» утверждаетъ, что нашей читающей публикѣ рано еще знакомиться съ «направленіями», что ей нужно только разнообразное и интересное чтеніе. Легко замѣтить, что здѣсь слово «направленіе» употреблено въ слишкомъ узкомъ смыслѣ, — именно въ томъ смыслѣ, какой придавали этому слову лѣтъ восемь или десять назадъ. Въ то время если говорили, что такой-то журналъ «съ направленіемъ», то это значило, что рѣчь идетъ именно объ извѣстномъ направленіи, а не о томъ, что журналъ имѣетъ вообще какую бы то ни было опредѣленную физіономію. Такое неправильное употребленіе слова обусловливалось тѣмъ, что тогда журналы не имѣли еще никакого понятія о тѣхъ требованіяхъ, которымъ должна удовлетворять журналистика; поэтому первая попытка въ этомъ смыслѣ обратила на себя общее вниманіе и произвела то, что общему слову «направленіе» придали исключительный, спеціальный характеръ. Въ настоящее время это не имѣетъ никакого смысла; теперь можно указать много органовъ печати, которые болѣе или менѣе послѣдовательно проводятъ свое направленіе, хотя каждое изъ нихъ мало походитъ одно на другое. «Московскія Вѣдомости» придерживаются преимущественно одного направленія, «Вѣсть» — другого. «Москва» — третьяго и т. д., и каждое изъ этихъ направленій имѣетъ въ виду не однѣ «фразы», а напротивъ, чисто-практическіе интересы, только понимаемые различно. Собственно говоря, въ настоящее время, когда въ область литературы вошли именно практическіе интересы, журналъ или газета безъ всякаго направленія немыслимы, какъ не мыслимъ человѣкъ, какъ бы мало онъ ни былъ развитъ, безъ какого нибудь преобладающаго оттѣнка въ его воззрѣніяхъ. И если мы говорили выше, что хорошій журналъ долженъ имѣть вполнѣ опредѣленную физіономію, то именно въ томъ смыслѣ, что направленіе журнала должно проводиться совершенно послѣдовательно и вполнѣ сознательно. Какъ бы ни увѣрялъ насъ хоть тотъ же «Всемірный Трудъ», что онъ даетъ своимъ читателямъ только интересное и разнообразное чтеніе, ревниво оберегая отъ публики свои истинныя симпатіи, мы все-таки съ совершенною ясностью укажемъ ему цѣлымъ рядомъ примѣровъ, каковы именно его симпатіи, потому что онѣ все-таки видны чуть не изъ каждой статьи. Но мы говоримъ не о такого рода направленіи, проводимомъ журналомъ, такъ сказать, безсознательно и, можетъ быть, помимо воли редакціи; мы говоримъ о направленіи осмысленномъ, проводимомъ совершенно послѣдовательно и ненарушаемомъ даже случайными противорѣчіями. Спрашивается, что же можетъ скорѣе сбить съ толку читателя: опредѣленное ли направленіе, являющееся передъ нимъ въ каждой статьѣ журнала, въ обсужденіи каждаго общественнаго и литературнаго факта и ненарушаемое ни однимъ фальшивымъ тономъ, — или же безалаберная смѣсь разныхъ мнѣній, противоположныхъ симпатій, уничтожающихъ одно другое положеній? Какъ, напримѣръ, должно подѣйствовать на читателя помѣщеніе въ одной и той же книжкѣ статьи какого нибудь г. Загуляева, отыскивающаго во всемъ современномъ молодомъ поколѣніи сходство съ студентомъ Даниловымъ, гимназистомъ Горскимъ и т. д. — и статьи хоть г. Мордовцева, который среди кучи собственнаго хлама, высказываетъ о молодомъ же поколѣніи такія мысли, отъ которыхъ не отказался бы самый умный, самый честный литераторъ. Конечно, для насъ, внимательно слѣдящихъ за литературой, совершенно понятно, какой изъ этихъ двухъ отзывовъ объ одномъ и томъ же предметѣ слѣдуетъ считать случайнымъ и какой согласнымъ съ убѣжденіями редакціи; но на читателя, живущаго въ провинціи и читающаго, можетъ быть, только одинъ журналъ, такіе противоложные отзывы должны производить очень невыгодное дѣйствіе; повторяясь постоянно, они, наконецъ, окончательно собьютъ его съ толку и произведутъ именно тѣ явленія, обличителемъ которыхъ является самъ же «Всемірный Трудъ».
Какъ мы увидимъ далѣе, «Всемірный Трудъ» въ разныхъ своихъ статьяхъ высказываетъ такого рода мысли, которыя въ глазахъ сколько нибудь опытнаго читателя, должны весьма ясно обозначить тотъ лагерь, къ которому принадлежитъ редакція этого журнала. Почему же бы ему прямо не сказать, что редакція будетъ исключительно держаться такого-то направленія? Это можно объяснить двумя причинами: во-первыхъ, обозначивши рѣзко свое направленіе, нужно уже держаться его постоянно — а это вещь довольно трудная для тѣхъ, у кого направленіе выработалось случайно и не имѣетъ твердыхъ основаній; а во-вторыхъ, если всему журналу проникнуться воззрѣніями, напримѣръ, г. Загуляева или г. Кельсіева, то многія статьи и мѣста въ нихъ пришлось бы вычеркнуть изъ журнала; но тогда что же останется печатать? Къ тому же, удочкой съ г. Загуляевымъ на концѣ можно бы поймать очень немного подписчиковъ; тогда какъ теперь, печатая рядомъ съ г. Загуляевымъ произведенія нѣсколько иного характера, можно разсчитывать на читателей съ разными, взглядами. Что нужды до того, что дѣйствовать такъ — значитъ увеличивать тотъ «мракъ, который лежитъ на русской мысли» и унижать въ публикѣ значеніе и авторитетъ литературы; до этого нѣтъ никакого дѣла такимъ издателямъ, какъ г. Ханъ и такимъ литераторамъ, какъ гг. Загуляевъ, Щегловъ, Кельсіевъ, Соловьевъ и имъ подобные. Лишь бы была подписка на слѣдующій годъ, а о дальнѣйшемъ можно будетъ позаботиться впослѣдствіи. Конечно, если бы «Всемірный Трудъ» строго слѣдовалъ направленію гг. Загуляева, Кельсіева и т. п., то онъ долго существовать не могъ бы; до, умирая, онъ все-таки оставилъ бы послѣ себя наслѣдство въ лицѣ нѣсколькихъ сотенъ читателей, сохранившихъ нѣкоторое уваженіе къ печатному слову. Въ настоящемъ своемъ видѣ онъ также не можетъ существовать продолжительное время, потому что такіе журналы не живучи, но теперь онъ оставитъ по себѣ очень нехорошую память.
Въ первой своей книжкѣ "Всемірный Трудъ"выразилъ устами г. Соловьева желаніе занять въ литературѣ мѣсто, оставшееся вакантнымъ послѣ того, какъ «Отечественныя Записки», по слухамъ, перешли подъ новую редакцію. "Мы не можемъ не заявить, замѣчаетъ г. Соловьевъ, что сохраненіе въ извѣстной степени (?) направленія «Отечественныхъ Записокъ» необходимо не только ради приличія (!), но и ради разнообразія журналовъ. Не всѣмъ же настраиваться на одинъ ладъ! долженъ же быть журналъ и съ положительнымъ направленіемъ. Ужели «Всемірный Трудъ одинъ въ цѣломъ Петербургѣ долженъ взять на себя эту трудную роль (?!)»; Въ этихъ словахъ какъ будто высказывается желаніе и даже необходимость, въ противорѣчіе съ мнѣніемъ г. Крестовскаго, имѣть журналу какую нибудь опредѣленную физіономію.
Г. Загуляевъ въ той же самой книжкѣ также старался нѣсколько обрисовать физіономію «Всемірнаго Труда». Въ началѣ нашего «Обозрѣнія» мы уже замѣтили, что онъ обѣщалъ бороться не на жизнь, а на смерть съ своими противниками — но за что и во имя чего бороться? — защищая новыя учрежденія. Наивно до ребячества! Какъ будто новыя учрежденія нуждаются въ защитѣ со стороны журналистики, какъ будто тотъ или другой органъ печати можетъ спасти ихъ, если бы правительство нашло нужнымъ сдѣлать въ нихъ какія нибудь перемѣны и наконецъ какъ будто «защита защищеннаго и огражденіе огражденнаго» могутъ характеризовать направленіе органа печати!
Во всякомъ случаѣ ни желаніе занять въ литературѣ мѣсто «Отечественныхъ Записокъ», ни обѣщаніе защищать новые суды и земство, защищать какъ отъ «крайней правой», такъ и отъ «крайней лѣвой фракціи» никакъ не могутъ установить нравственной связи между журналомъ и его читателями. Да этого, какъ мы видѣли изъ статьи г. Крестовскаго, «Всемірный Трудъ» и не считаетъ нужнымъ; такую связь онъ не только не признаетъ полезной, но считаетъ даже вредной. Послѣ этого можно себѣ вообразить, какую удивительную и разнообразную смѣсь должны представлять двѣнадцать книжекъ подобнаго журнала, и въ какомъ затрудненіи долженъ находиться обозрѣватель, желающій познакомить своихъ читателей съ главными чертами этого журнала. Вы убѣждаетесь только въ одномъ — что журналъ не имѣетъ ровно никакого направленія; но за тѣмъ передъ вашими глазами открывается безграничный океанъ фразъ, мнѣній, воззрѣній, въ которомъ вы совершенно теряетесь. Позвольте, думаете вы, а можетъ быть отсутствіе всякого направленія именно и есть-то направленіе журнала; такъ, покрайней мѣрѣ, слѣдовало бы заключить изъ статьи г. Крестовскаго. Но васъ сбиваетъ съ толку одна изъ статей г. Соловьева, который, разбирая журналы, упрекаетъ нѣкоторые изъ нихъ въ непослѣдовательности, изъ чего вы должны заключить, что послѣдовательность считается со стороны «Всемірнаго Труда» необходимымъ качествомъ для журнала. Далѣе, изъ статьи того же г. Крестовскаго слѣдуетъ, что журналъ долженъ спускаться до понятій читающей публики и давать только то, что можетъ ее интересовать, рискуя въ противномъ случаѣ остаться безъ читателей. Но вдругъ г. Кельсіевъ восклицаетъ, что «нѣтъ ничего противнѣе и возмутительнѣе, какъ рукоплесканія, слышимыя за то, что заслужившій ихъ поддался вкусамъ и прихотямъ толпы. „Масса, толпа, поясняетъ онъ далѣе, ни въ чемъ не судья. Повиноваться ей и признавать ея приговоръ за нѣчто абсолютное, значитъ продать себя, значитъ потерять вѣру во все святое и сдѣлаться ея лакеемъ“. И вотъ ваша прежняя точка зрѣнія оказывается негодною. Далѣе, читаете вы, напримѣръ, такія слова изъ статьи г. Мордовцева, произнесенныя героемъ, весьма сочувственнымъ автору:
Сколько въ Петербургѣ прекрасныхъ свѣтлыхъ личностей, какія богатыя головки вы найдете и подъ стрижеными косами, какую жестокую и стой кую войну ведутъ эти хорошенькія головки противъ всего того, что наложило на женщину толстымъ слоемъ пыли и средневѣковое варварство, и современное невѣжество! Вы не смѣйтесь надъ женскими артелями: надо же бѣдной женщинѣ разбить вѣковыя цѣпи, которыя не только наложены на ихъ руки и ноги, по и на ихъ мозгъ, на ихъ сердце, впечатлительное, отзывчивое. Я знаю такихъ женщинъ — въ нихъ надежда нашего и будущаго вѣка. У насъ есть сотни Сусловыхъ, хотя о нихъ не печатаютъ ни Сѣченовъ, ни Боковъ. Не смотрите на женщинъ, показанныхъ намъ Аве наріусомъ, какъ смотрятъ на нихъ его критики: хлыщи были и есть какъ между мужчинами, такъ и между женщинами.
И въ томъ же самомъ журналѣ печатаются слѣдующаго рода измышленія г. Кельсіева:
У насъ женщины и дѣвушки, чистыя, честныя и благородныя натуры, прослышавши громкое слово эмансипація, падали, и то, что случается какъ несчастіе, возвели чуть-чуть не въ догматъ. Кто не знаетъ этихъ исторій, что мужъ, любящій свою жену, нарочно подговаривалъ ее (?!) быть ему невѣрной „во имя права женщины“, что жена, любящая своего мужа, во имя этого самаго несчастнаго права, съ его вѣдома ему измѣняла для того, чтобы хвалить свою самостоятельность, въ которой ей даже и нуждаться не приходи юсъ.
Наконецъ, во „Всемірномъ Трудѣ“ не мудрено встрѣтить самые противоположные взгляды въ одной и той же статьѣ, и даже но одному и тому же поводу. Возможно-ли, напримѣръ, вывести какое нибудь цѣльное заключеніе изъ слѣдующихъ словъ г. Загуляева, посвященныхъ покойному Писареву:
Писаревъ былъ человѣкъ высокоталантливый и честно убѣжденный въ томъ, что онъ проповѣдывалъ. Онъ былъ одаренъ громадными способностями и чисто Боклевскимъ даромъ асимиляціи и дедукціи… Онъ принадлежалъ къ людямъ, которые умѣли пріохотить къ научнымъ занятіямъ цѣлое поколѣніе нашей молодежи… Писаревъ высказалъ много свѣтлыхъ мыслей и поднялъ въ нашей литературной критикѣ много существенно важныхъ вопросовъ».
Какъ соединить этотъ похвальный отзывъ о писателѣ съ тѣми словами, въ которыхъ говорится, что Писаревъ принадлежалъ къ направленію вредному для нашего общества, вредному для развитія русской жизни и русской науки" Какъ переварятъ все это бѣдные читатели «Всемірнаго Труда»?
Совершенно такое же противорѣчіе въ сужденіяхъ объ одномъ и томъ же предметѣ мы встрѣчаемъ по поводу отзывовъ о г. Стебницкомъ. Въ одной книжкѣ «Всемірнаго Труда» этого писателя называютъ тенденціознымъ, а повѣсть его — смѣлою и написанною «съ большимъ тактомъ»; другая же книжка признаетъ въ немъ только «извѣстную даровитость и бойкость» и отрицаетъ существованіе «всякихъ убѣжденій».
Словомъ, подобныя противорѣчія мы встрѣчаемъ на каждомъ шагу, и исчислить ихъ здѣсь нѣтъ никакой возможности. Намъ скажутъ, можетъ быть, что это мелочи. Однакоже эти мелочи показываютъ, что между людьми, сотрудничающими въ одномъ и томъ же журналѣ, все таки идетъ разноголосица, что каждый изъ нихъ пишетъ свое, и что если между ними есть что нибудь общаго — то это: одинаковая безталанность, одинаковая ограниченность и одинаковое непониманіе задачи журналиста.
Повидимому, «Всемірный Трудъ» самъ понимаетъ, что ему трудно разсчитывать на успѣхъ въ современной читающей публикѣ, и потому-то онъ особенно дорожитъ такими статьями, въ которыхъ наиболѣе развита клубничная сторона. Во «Всемірномъ Трудѣ», какъ извѣстно, было напечатано «Повѣтріе»; «Всемірный же Трудъ» пріютилъ у себя «Жертву Вечернюю» г. Бобарыкина и «Новые русскіе люди» г. Мордовцева. Обѣ эти повѣсти пропитаны клубничнымъ запахомъ; первая же изъ нихъ, кажется, спеціально и написана ради изображенія разныхъ клубнично-эротическихъ сценъ. Одинъ изъ критиковъ, разбиравшихъ романъ или повѣсть г. Бобарыкина, замѣтилъ, что при чтеніи ея, почти на каждой страницѣ чувствуешь «ощущеніе пола». Дѣйствительно, это совершенно справедливое замѣчаніе. Мы положительно утверждаемъ, что главная цѣль и г. Боборыкина и г. Хана заключалась единственно въ томъ, чтобы раздражить до невозможности спинные хребты читателей; остальныя же сцены, не дѣйствующія подобнымъ возбудительнымъ образомъ, написаны единственно для приличія.
Затѣмъ, исключая клубничности и постоянныхъ противорѣчій, на примѣры которыхъ мы указывали, во «Всемірномъ Трудѣ» за весь годъ рѣшительно не на чемъ остановится. Даже задорная его сторона отзывается крайнею безталанностью и безцвѣтностью, такъ что вмѣсто огорченія вызываетъ на лицѣ лѣнивую усмѣшку. Въ составъ этого журнала вошли статьи самаго разнообразнаго, хотя и очень неинтереснаго для русской публики свойства. Тутъ вы встрѣтите такія статьи, какъ «Очерки Тульчи», «Корреспонденція Наполеона I-го», «Максимиліанъ, императоръ мексиканскій», «Изъ записокъ кавказскаго военнаго инженера», «жизнь и дворъ персидскаго шаха», — словомъ, статьи, которыя невольно переносятъ васъ во времена «Библіотеки для Чтенія» барона Брамбеуса. Уже по одному названію этихъ статей вамъ кажется, что вы ихъ гдѣ-то и когда-то читали, что это старые ваши знакомые. Тутъ же кстати попадаются вамъ и подходящія имена: старца Лажечникова, г.г. Ахшарумова, Щеглова и имъ подобныхъ заштатныхъ публицистовъ, романистовъ и критиковъ. Единственный оригинальный мотивъ, который рѣзко выдается изъ ряда статей за цѣлый годъ и подобнаго которому мы не встрѣчали до сихъ поръ ни въ одномъ журналѣ, это — жалобы на то, что русскіе литераторы не приняты въ высшемъ обществѣ. Этотъ мотивъ слышался въ нѣсколькихъ мѣстахъ романа г. Бобарыкина, а г. Кельсіевъ развилъ его весьма обстоятельно въ статьѣ «Обличитель прошлаго вѣка». Г. Кельсіевъ очень сокрушается о томъ, что наши аристократки «весьма охотно идутъ замужъ за такихъ дешевыхъ французскихъ литераторовъ, какихъ у насъ самихъ чрезвычайно много, тогда какъ за русскихъ замужъ не только нейдутъ, но даже знакомствомъ ихъ своимъ не удостоиваютъ^. И г. Кельсіевъ прибавляетъ, что „винить въ этомъ нашихъ аристократокъ рѣшительно не за что“, такъ какъ наша „неуклюжая косолапая интелигенція не только ни сѣсть, ни встать не умѣетъ, не только не умѣетъ говорить въ обществѣ или занять собой, но даже личностью своею привлечь никого не можетъ“. Не сами ли послѣ этого виноваты русскіе писатели, прибавляетъ г. Кельсіевъ, въ томъ, что довели себя „до подобнаго униженнаго положенія?“ Не менѣе курьозна по своей оригинальности статья того же г. Кельсіева о г. Полонскомъ, произведенномъ въ юмористы за два произведенія: „Кузнечикъ-музыкантъ“ и „Ночь въ Лѣтнемъ саду“, о послѣднемъ изъ которыхъ мы скажемъ ниже. Въ этой статьѣ г. Кельсіевъ взываетъ къ небесамъ о ниспосланіи грома на главы русскихъ реалистовъ, которые требуютъ отъ всякаго произведенія прежде всего мысли и потомъ уже изящной формы, а не наоборотъ, и которые сдѣлали то, что „талантливѣйшіе“ изъ нашихъ писателей перестали писать, а сдѣлались сатириками на современное общественное настроеніе.
Н. Ѳ. Щербина пересталъ быть лирикомъ и ничего не производитъ, кромѣ талантливыхъ, злыхъ эпиграмъ, которыя не печатаются, по которыя каждый (?) знаетъ наизусть. Кроткій и тихій Я. П. Полонскій изъ лирика сдѣлался юмористомъ. А. Н. Майковъ пересталъ писать вещи въ родѣ первой части „Трехъ Смертей“ и отдался исключительно произведеніямъ, пишущимся по случаю.
Г. Кельсіевъ, какъ человѣкъ, желающій быть критикомъ, вмѣсто того, чтобы плакаться на судьбу по поводу подобныхъ явленій, сдѣлалъ бы гораздо лучше, еслибъ вдумался серьознѣе въ это явленіе и далъ себѣ ясный отчетъ, отъ чего же оно зависитъ? Почему люди старые, опытные, во всеоружіи своихъ чисто-художественныхъ доспѣховъ не выдерживаютъ борьбы съ юными силами реалистовъ и уступаютъ имъ мѣсто? Неужели только потому, что „художники народъ вообще робкій, то есть не способный къ полемикѣ и неумѣющій себя защитить“? Впрочемъ этотъ вопросъ всего лучше разрѣшается собственными же словами г. Кельсіева, сказанными имъ всего мѣсяцъ спустя послѣ статьи о г. Полонскомъ: „если меня не читаютъ, стало быть я плохо пишу; если меня не слушаютъ, стало быть я или вздоръ говорю, или говорю непонятно“. Этими же словами всего приличнѣе закончить и нашъ отзывъ о „Всемірномъ Трудѣ“».
Переходя къ разсмотрѣнію дѣятельности «Вѣстника Европы» въ 1868 году, мы должны напомнить, что этотъ журналъ совершенно согласно съ «Всемірнымъ Трудомъ» понимаетъ причины, создавшія недоразумѣнія въ отношеніяхъ публики къ журналистикѣ. Такими причинами онъ считаетъ, какъ мы сказали, журнальныя направленія, за которыми, по его мнѣнію, всегда скрывалась одна фраза. Что же намѣренъ былъ «Вѣстникъ Европы» противопоставить въ своей дѣятельности фразѣ, чтобы возстановить порванную связь между читателями и литературой? Правду и дѣло, отвѣчаетъ «Вѣстникъ» ту правду, которая олицетворялась въ формѣ новаго гласнаго судопроизводства, и то дѣло, котораго требуютъ новыя земскія учрежденія. Въ поясненіе этой туманной мысли, «Вѣстникъ Европы» прибавлялъ: «новое требованіе отъ насъ правды можетъ быть удовлетворено развитіемъ общественной совѣсти, а для дѣла нужно обогащеніе ума и воспитаніе мысли».
Не трудно замѣтить, что все это не больше какъ фразы, изъ которыхъ ровно ничего нельзя извлечь, къ тому же фразы не продуманныя, не выясненныя даже для самой редакціи. Ей что нибудь нужно было сказать по случаю преобразованія «сборника» въ «журналъ», а такъ какъ это преобразованіе совершалось, очевидно, не вслѣдствіе сознанной редакціей потребности въ такомъ преобразованіи, то при этомъ и не могло быть сказано ничего продуманнаго, ничего, имѣющаго какой нибудь смыслъ. Редакція, очевидно, не имѣла ровно никакого понятія о томъ, чѣмъ долженъ отличаться сборникъ отъ журнала; ей казалось, что стоитъ только вмѣсто четырехъ книжекъ въ годъ давать двѣнадцать, да ввести въ программу литературный отдѣлъ — и сборникъ тотчасъ же сдѣлается журналомъ. Но такое предположеніе очень ошибочно. Сборникъ, каково бы ни было его преобладающее содержаніе, никого не можетъ ввести въ заблужденіе своей программой. Сборникъ математическій выписываютъ люди, интересующіеся математикой, сборникъ историческій — люди, интересующіеся исторіей и т. д.; но журналъ выписываетъ публика, въ составъ которой входятъ настолько разнообразные элементы, что нѣтъ возможности подвести ихъ подъ какую нибудь опредѣленную спеціальность. Прекрасныя статьи, помѣщаемыя въ сборникахъ, то-есть, имѣющія извѣстное научное достоинство, могутъ быть рѣшительно негодными для помѣщенія въ журналѣ. Ученый сборникъ точно также относится къ журналу, какъ ученый спеціалистъ къ публицисту. Для публициста могутъ быть очень полезны многіе ученые труды, но публикѣ они въ такомъ только случаѣ принесутъ какую нибудь пользу, если ими воспользуется публицистъ, сопоставивъ ихъ извѣстнымъ образомъ съ практическими общественными вопросами. Выпустите въ публику цѣлую сотню самыхъ замѣчательныхъ трудовъ ученыхъ спеціалистовъ — они не принесутъ и тысячной доли той пользы, какую принесетъ одна умная публицистическая статья, основанная на тѣхъ данныхъ, которыя заключаются въ этой сотнѣ ученыхъ статей. Сборникъ даетъ читателю сырые матеріалы, обработанные научнымъ образомъ, тогда какъ журналъ долженъ осмыслятъ эти матеріалы и дѣлать ихъ доступными большинству читателей. Отсюда слѣдуетъ, что сборникъ можетъ не имѣть, или лучше сказать, не можетъ имѣть какого нибудь опредѣленнаго направленія, тогда какъ журналъ долженъ его имѣть. Это различіе въ требованіяхъ основывается на томъ фактѣ, что одинъ и тотъ же сырой научный матеріалъ очень часто служитъ основаніемъ для самыхъ противоположныхъ выводовъ. Осмысляя этотъ матеріалъ, человѣкъ невольно проявляетъ свою индивидуальность, то-есть осмысляетъ его въ томъ направленіи, которое обусловливается всею личностью человѣка. Въ журналахъ съ самымъ опредѣленнымъ направленіемъ помѣщались и помѣщаются статьи серьезнаго, почти научнаго содержанія, но это нисколько не исключаетъ для нихъ возможности имѣть извѣстную практическую цѣль, то-есть опредѣленное направленіе; но помѣщать въ журналѣ какую бы то ни было статью за то только, что она научна или серьезно написана — значитъ обращать журналъ въ простои сборникъ. Такимъ именно сборникомъ и остался «Вѣстникъ Европы», не смотря на измѣненный срокъ въ выходѣ его книжекъ, — сборникомъ совершенно безличнымъ и сухимъ.
Мы едва ли ошибемся, если предположимъ, что «Вѣстникъ Европы», согласный съ «Всемірнымъ Трудомъ» во взглядахъ на журнальныя «направленія», точно также сходится съ нимъ и въ исключительномъ пониманіи этого слова. Ему, повидимому, кажется, что уже одно названіе журнала «съ направленіемъ» непремѣнно предполагаетъ какое нибудь макетное направленіе, которому «Вѣстникъ Европы» не сочувствуетъ. Поэтому, называя, собственно говоря, только такое направленіе «фразой», и вычеркивая его изъ своей программы, онъ вмѣстѣ съ тѣмъ отрекся и отъ всякаго направленія, назвавъ его не только излишнимъ, но и вреднымъ для журнала. Вмѣсто направленія, то-есть вмѣсто «фразы», у него явилось «дѣло», то-есть отсутствіе всякаго направленія. Для насъ совершенно ясно какимъ образомъ редакція «Вѣстника Европы» додумалась до такой мысли. Исходя изъ совершенно ложнаго положенія, что направленіе предполагаетъ въ журналѣ нѣсколько поверхностное отношеніе къ предметамъ и «легкомысленный» тонъ, какъ выражались лѣтъ пять назадъ, и считая подобный тонъ не согласнымъ съ современными требованіями, она отреклась отъ него, а вмѣстѣ съ тѣмъ отреклась и отъ направленія. Она хотѣла быть солидной, а потому сочла для себя неприличнымъ имѣть какое нибудь направленіе. Такое ошибочное пониманіе слова солидность сгубило уже одинъ журналъ, именно «Современное Обозрѣніе», которому показалось, что перемѣна тона условливаетъ собою и перемѣну направленія. Одно и тоже направленіе можетъ держаться самыхъ разнообразныхъ тоновъ, смотря по требованіямъ времени или обстоятельствъ; оно можетъ прибѣгать къ насмѣшкѣ или къ серьезной критикѣ и все-таки оставаться однимъ и тѣмъ же. Напримѣръ, въ настоящее время совершенно неумѣстенъ и неудобенъ тотъ тонъ, который былъ въ ходу въ русской журналистикѣ лѣтъ шесть-семь назадъ; люди, писавшіе тогда такъ, могутъ писать теперь иначе, но это нисколько не налагаетъ на нихъ обязанности измѣнять свой образъ мыслей. Точно также и «Вѣстникъ Европы», нисколько не усвоивая себѣ легкомысленнаго тона, и даже не разставаясь съ научными пріемами, очень удобно могъ бы имѣть какое нибудь опредѣленное направленіе, чтобы сдѣлаться дѣйствительно журналомъ, а не оставаться тѣмъ самымъ сборникомъ, какимъ онъ былъ и въ первые два года своего существованія.
Намъ могутъ сказать, что «Вѣстникъ Европы» потому уже нельзя называть сборникомъ, что въ составъ его входятъ всевозможныя хроники, какъ-то: судебная, земская, иностранная, библіографическая и т. д., наконецъ, что у него существуетъ литературный отдѣлъ. Но этотъ-то послѣдній отдѣлъ и заставляетъ насъ строго относиться къ «Вѣстнику Европы». Не будь въ немъ литературнаго отдѣла, публика не могла бы заблуждаться на его счетъ, считая его, какъ и прежде, просто историческимъ сборникомъ. Между тѣмъ редакція «Вѣстника Европы» именно этимъ-то отдѣломъ и желала замаскировать передъ читателями истинный свой характеръ. Мало того, она употребляла всѣ старанія, чтобы привлечь къ себѣ гг. Тургенева, Гончарова и т. п., на имена которыхъ публика до сихъ поръ еще накидывается жадно, не смотря на то, что, напримѣръ, «Бригадиръ», г. Тургенева, напечатанный въ первой книжкѣ «Вѣстника», есть такой разсказъ, подобныхъ которому каждый гимназистъ напишетъ цѣлый десятокъ. Конечно, года черезъ два публика разочаруется окончательно въ своихъ бывшихъ любимцахъ, упавшихъ до возможности писать «Бригадировъ», «Собакъ», «Лейтенантовъ Ергуновыхъ» и т. д., но теперь, повторяемъ, она ими еще увлекается, и редакція «Вѣстника Европы» очень хорошо это понимаетъ. Но такъ какъ одно существованіе въ журналѣ литературнаго отдѣла не можетъ превратить сборника въ журналъ, а съ другой стороны, такъ какъ публика, благодаря этому отдѣлу, особенно съ участіемъ гг. Тургенева и Гончарова, расположена смотрѣть на «Вѣстникъ Европы», пожалуй даже, какъ на хорошій журналъ, то естественно, что читатели вводятся въ сильнѣйшее заблужденіе и составляютъ себѣ совершенно ложное понятіе о журналѣ.
Что же касается до упомянутыхъ выше хроникъ, то составители ихъ ухитряются писать весьма оригинальнымъ образомъ. Ни въ одной изъ этихъ хроникъ вы не замѣтите личности автора, его симпатій и антипатій. Всѣ онѣ приведены къ общему знаменателю, какъ будто всѣ разомъ писаны съ одного почерка. Безличность ихъ, какъ и безличность всего журнала, не имѣетъ впрочемъ, ничего общаго съ безличностью «Всемірнаго Труда». Тамъ эта безличность является слѣдствіемъ постоянныхъ противорѣчій, хотя авторы не отказываются объяснять факты съ своей личной точки зрѣнія; здѣсь же — это безличность сознательная, намѣренная, принципная. Здѣсь вы не встрѣтите ни одного абсурда, въ родѣ того, что гласный судъ развращаетъ народъ, но и не встрѣтите ни одной умной мысли, ни одного живого слова. Всѣ эти хроники составляются по казенной мѣркѣ, казеннымъ языкомъ и непремѣнно на законномъ основаніи. Можетъ случиться, что насъ вдругъ остановитъ на себѣ, повидимому, смѣлая и оригинальная мысль. Но всмотрѣвшись въ нее, вы тотчасъ же убѣждаетесь, что это не мысль, а нѣкоторая варіація какой нибудь статьи «учрежденія судебныхъ установленій» или «устава уголовнаго судопроизводства». Далѣе, самый выборъ предметовъ для хроникъ выказываетъ стремленіе редакціи говорить только о такихъ вопросахъ, насчетъ которыхъ составилось уже болѣе или менѣе опредѣленное общее мнѣніе. Народное образованіе полезно, и жаль, что у насъ мало народныхъ школъ; земство — вещь очень хорошая, но жаль, что часто собранія не составляются по недостатку гласныхъ; судъ не можетъ мѣшать администраціи; желательно, чтобъ желѣзно-дорожное дѣло развивалось въ Россіи, тарифъ либеральный лучше тарифа покровительственнаго и т. п. Словомъ, рѣчь идетъ постоянно о такихъ предметахъ, которые хотя не лишены общественнаго значенія, но не имѣютъ непосредственно общественнаго интереса. Притомъ же, толкованіе о пользѣ или вредѣ той или другой мѣры никогда не переходитъ за предѣлы самой этой мѣры; то есть, если «Вѣстникъ Европы» говоритъ, напримѣръ, о земствѣ, то онъ никогда не позволитъ себѣ коснуться этого предмета съ журнальной точки зрѣнія; нѣтъ, онъ будетъ говорить такъ, какъ говорилъ бы, сочувствующій земству, предводитель дворянства или предсѣдатель земской управы, офиціально бесѣдуя съ гласными; если дѣло коснется судебныхъ вопросовъ, то и о нихъ «Вѣстникъ Европы» начинаетъ говорить такъ, какъ говорилъ бы дѣльный и усердный предсѣдатель окружнаго суда или даже членъ судебной палаты и т. п. И предводитель дворянства, и предсѣдатель земской управы или окружнаго суда, и членъ судебной палаты будутъ говорить весьма дѣльно и толково, въ этомъ не можетъ быть сомнѣнія; но несомнѣнно и то, что для публики ихъ рѣчи не могутъ представлять интереса, да и польза ихъ въ высшей степени сомнительна. И какъ у всѣхъ этихъ должностныхъ лицъ вы не встрѣтите личнаго взгляда на дѣло., такъ не найдете вы его и въ хроникахъ «Вѣстника Европы». Это въ буквальномъ смыслѣ слова хроники, то есть сводъ въ одно извѣстныхъ фактовъ, связанныхъ между собою казеннымъ способомъ. А такія хроники не въ состояніи придать сборнику журнальнаго характера.
Почти той же мѣрки придерживается редакція «Вѣстника Европы» при составленіи своего первого отдѣла, то есть литературнаго и ученаго. Можетъ быть изъ нѣкоторыхъ ея статей, осмысливъ и освѣтивъ ихъ надлежащимъ образомъ, и могло бы получиться нѣчто интересное для читающей массы, но такихъ освѣщеній «Вѣстникъ Европы» не допускаетъ, помѣщая статьи въ сыромъ видѣ, такъ, какъ они есть. И мы убѣждены, что большинство этого рода статей остаются не разрѣзанными. Такова, напримѣръ, статья Влад. Стасова «Происхожденіе русскихъ былинъ». Предметъ ея, пожалуй, могъ бы имѣть и общій интересъ, еслибъ самая статья была, написана для журнала, а не для сборника. Г. Стасовъ доказываетъ что русскія былины имѣютъ восточное происхожденіе, а вовсе не созданы народной русской фантазіей; что такимъ образомъ для насъ оказывается необходимымъ близко познакомиться съ созданіями монгольской, калмыцкой, киргизской, башкирской, армянской и грузинской поэзіи, а также съ пѣснями и поэмами разныхъ сибирскихъ и кавказскихъ племенъ и народовъ. Такое изученіе, но словамъ г. Стасова, можетъ сообщить вамъ совершенно новыя данныя по русской исторіи, «и первыя страницы нашей лѣтописи, въ большинствѣ случаевъ, могутъ оказаться точно такимъ же повтореніемъ восточныхъ легендъ и разсказовъ, какъ и паши былины». Отсюда, повторяемъ, видно, что г. Стасовъ затрогиваетъ вопросъ, повидимому, не лишенный общаго интереса. Но намъ интересно бы знать, сколько именно подписчиковъ «„Вѣстника Европы“ прочли эту статью, растянувшуюся на пространствѣ шести книжекъ, занявшую до двадцати пяти печатныхъ листовъ и написанную такимъ образомъ, какъ пишутъ, обыкновенно, для спеціалистовъ? Признаемся, у насъ, по крайней мѣрѣ, не хватило ни охоты, ни силъ прочитать эту статью страница за страницей, хотя она и намѣрена произвести переворотъ въ господствующихъ взглядахъ на народную поэзію.
Но статья г. Гильфердинга „Древнѣйшій періодъ исторіи славянъ“ не имѣетъ даже и тѣхъ достоинствъ, которыя могла бы имѣть статья г. Стасова при другомъ изложеніи. Это уже вполнѣ безхитростное спеціально-историческое изслѣдованіе, помѣщенное, по словамъ редакціи „Вѣстника“, единственно въ виду „той легкости, съ какою рождаются самыя нелѣпыя теоріи по этому предмету въ западной литературѣ вообще и во французской въ особенности“. Опять-таки, для сборника эта статья, быть можетъ, и могла бы имѣть какое нибудь значеніе, но въ журналѣ ей вовсе не мѣсто.
Къ числу подобнаго же рода статей нужно отнести: „Патріархъ Фотій и первое раздѣленіе церквей“ г. Костомарова, „Сектаторыколонисты въ Россіи“ г. Клауса, „Князь Волконскій и его донесенія изъ Польши“ г. Дубровина, „Древнѣйшая повѣсть въ мірѣ“ г. Стасова, „Послѣдняя судьба папской политики въ Россіи“ г. Попова и другія, перечислять которыя слишкомъ утомительно.
При выборѣ статей чисто-литературныхъ, редакція „Вѣстника Европы“ руководствуется, повидимому, тѣми же соображеніями, какими руководствовались прежде „Отечественныя записки“. Ей не нужно мысли въ произведеніи, для нея неимѣетъ никакой цѣны то или другое его направленіе — ей нужны только имена. Что бы ни написали г.г. Тургеневъ или Гончаровъ — она все съ удовольствіемъ напечатаетъ и даже заплатитъ большія деньги. Помѣщеніе ученическаго разсказа „Бригадиръ“ съ подписью г. Тургенева лучше всего это доказываетъ. „Письмо провинціала“, о которомъ мы упоминали выше, высказывало, между прочимъ, ту мысль, что г. Стасюлевичъ, обѣщая не держаться никакого направленія, самъ клеветалъ на себя, что честный и добросовѣстный журналъ не имѣетъ возможности остаться безъ направленія и что, наконецъ, въ „Вѣстникѣ Европы“, невозможны г.г. Стебницкіе, Авенаріусы, Клюшниковы, Писемскіе и имъ подобные журналисты. Но „Провинціалъ“ долженъ окончательно разочароваться въ своихъ надеждахъ, прочитавъ поэму г. Полонскаго: Ночь въ лѣтнемъ саду», напечатанную въ шестой книжкѣ «Вѣстника Европы». Для редакціи, при помѣщеніи поэмы, достаточно было того, что подъ нею подписана фамилія г. Я. Полонскаго, давнишняго поэта, имѣющаго достаточную извѣстность въ литературѣ. Мы не предполагаемъ въ редакціи «Вѣстника Европы» никакихъ другихъ соображеній при напечатаніи этой поэмы, единственно потому, что не видимъ въ «Вѣстникѣ» ровно никакого направленія; но поэма г. Полонскаго во всякомъ случаѣ такого свойства, что кладетъ крайне сомнительный колоритъ на журналъ, давшій ей у себя мѣсто.
Г. Полонскій принялся устами баснописца Крылова обличать современныя «язвы». Пріемъ этой поэмы самъ по себѣ довольно удаченъ, и попадись онъ въ руки добросовѣстнаго, умнаго и не озлобленнаго поэта — изъ него могло бы выйти нѣчто весьма интересное. Дѣло въ томъ, что какой-то молодой человѣкъ, меланхолически-настроенный, зашелъ въ Лѣтній садъ и остался тамъ на всю ночь передъ памятникомъ Крылова. Скоро онъ впалъ въ дремоту, и ему почудилось, что статуя Крылова начала шевелиться и вдругъ заговорила съ нимъ человѣческимъ языкомъ. Тутъ Крыловъ сталъ разсказывать, какъ однажды ночью онъ почувствовалъ въ себѣ способность видѣть и слышать все, что вокругъ него происходитъ, какъ онъ сталъ, сравнивать настоящее съ прошедшимъ и какія замѣтилъ перемѣны; насколько измѣнились то зло и та неправда, которые онъ обличалъ въ своихъ басняхъ и насколько вообще измѣнились люди. Повторяемъ, что поэтъ добросовѣстный могъ бы очень удачно воспользоваться такимъ пріемомъ. Для этого онъ собралъ бы наиболѣе общіе, такъ сказать, типическіе недостатки нашего времени и сопоставивъ ихъ съ недостатками, порицавшимися Крыловымъ въ его басняхъ, имѣлъ бы прекрасный случай дать очную ставку двумъ эпохамъ послѣдняго столѣтія. Отсюда могло бы произойти нѣчто весьма поучительное.
Что же сдѣлалъ г. Полонскій? Онъ обратилъ всѣ свои громы на такіе вопросы, которые не только еще не разрѣшились въ жизни, но съ которыми чуть не вчера познакомилось наше общество; онъ старательно сталъ отыскивать недостатки въ той средѣ, которая уже столько разъ забрасывалась грязью со стороны разныхъ Стебницкхъ и Авенаріусовъ и сталъ третировать съ высока такіе предметы, которые заслуживаютъ полнѣйшаго уваженія и въ которыхъ заключаются, по словамъ даже г. Мордовцева, спасеніе нашего общества. Мы не отвергаемъ, что недостатки можно найти вездѣ, особенно въ людяхъ молодыхъ, которые съ честною горячностью бросаются на всякій живой вопросъ. Но нужно помнить, что уважающая себя сатира только тогда честно служитъ обществу, когда касается пороковъ общихъ, установившихся и имѣющихъ на своей сторонѣ матеріальную силу. Если же сатирикъ въ каждомъ новомъ движеніи склоненъ видѣть одни дурные элементы, и если онъ начнетъ бросать въ нихъ грязью, если къ тому же, онъ начнетъ клеветать и извращать факты, то это значитъ, что онъ въ глубинѣ души своей питаетъ корыстную ненависть ко всему движенію и готовъ задушить его собственными руками.
Мы заняли бы слишкомъ много мѣста, еслибъ захотѣли дѣлать выписки изъ длинной поэмы г. Я. Полонскаго для подтвержденія нашихъ словъ. Поэтому мы скажемъ только, о чемъ идетъ рѣчь въ этой поэмѣ и приведемъ, для большой выразительности, нѣкоторые отзывы о ней «Всемірнаго Труда», совершенно одобрившаго произведеніе г. Полонскаго и даже произведшаго его въ «Юмористы».
Крыловъ г. Полонскаго разсказываетъ, между прочимъ, что къ нему на паленъ сѣла канарейка, которая, вѣроятно, не могла снести неволи и улетѣла изъ клѣтки. Тутъ какой-то задорный воробей, слѣдившій за канарейкой, сталъ упрекать ее за то, что она прибѣгла подъ покровительство. Какая ты послѣ этого дрянь! замѣчаетъ воробей. Вотъ мы не ищемъ покровительства у истукана,, мы хоть и боимся его, да мараемъ". Ты на насъ сердишься за то, что мы тебя немного пощипали; вѣдь мы по любви загоняли тебя обратно въ клѣтку. Эй, галки! скомандовалъ воробей, подбейте ей крыло да выколите глазъ. "Всемірный Трудъ, такъ поясняетъ это мѣсто:
Кто не знаетъ этой несчастной канарейки, которая должна была наконецъ прибѣгнуть подъ покровительство великаго сатирика, потому что ее преслѣдуютъ воробьи ті галки, которые хоть этого сатирика и боятся, —
Кто не знаетъ этихъ воробьевъ и галокъ, которые щиплютъ канарейку, чтобы научить пѣть и любя ее загоняютъ обратно въ клѣтку, которые накликаютъ на нее галокъ подбить ей крыло и выколоть глазъ? Всѣ разсказы статуи Крылова о его похожденіяхъ сводятся на эту тему.
Не скажи «Всемірный Трудъ» подчеркнутой нами фразы, мы не рѣшились бы придавать приведенной сценѣ, ради ея неясности, какой нибудь скверный смыслъ; но слова «Всемірнаго Труда», какъ судьи болѣе насъ компетентнаго въ этомъ случаѣ, заставляютъ насъ смотрѣть иначе. Какая же это тема, о которой упоминаетъ «Всемірный Трудъ»? — Въ слѣдующей картинѣ, тумба говорятъ статуѣ Юноны слѣдующія слова: «будь современнѣе, приноровись къ тому, чтобъ въ праздникъ на тебѣ горѣли съ саломъ плошки». На что Юнона ничего не отвѣтила. Тогда тумба пригрозила ей тѣмъ, что найдетъ на Руси "не мало охотниковъ сколачивать у богинь носы "
Эта тумба, поясняетъ «Всемірный Трудъ», — наша короткая знакомая. Мы слышимъ этотъ хриплый голосъ и требованіе, чтобы каждый изъ любви къ человѣчеству вообще, а къ отечеству въ особенности, держалъ бы на себѣ, если не плошку съ саломъ, то какой нибудь вонючій фонарь…. Кто мѣшаетъ людямъ быть ремесленниками, писцами, даже рецензентами? но почему же всѣ эти господа не могутъ простить изящества, не могутъ простить таланта, не могутъ простить знаніи…. Талантъ, сила, красота умѣютъ щадить, а тумбы только подымаютъ тупое рыло и хриплымъ голосомъ нападаютъ на все, что есть лучшаго въ мірѣ и ликуютъ, что въ наше время на Руси находится не маю охотниковъ сколачивать носы у богинь. Свою бездарность, свою тупость онѣ вымѣщаютъ на всемъ, что выше ихъ. Они не прощаютъ превосходства, и каждое превосходство, каждое совершенство — въ ихъ глазахъ лютая обида и преступленіе и т. д.
Далѣе Крыловъ увидѣлъ снигиря, который прилетѣлъ со своей ученицей — синицей, внучкой той синицы, которая грозилась сжечь море. Между этими двумя пернатыми начинается разговоръ, съ которымъ мы считаемъ удобнѣе познакомить нашихъ читателей также по «Всемірному Труду», не отступающему, впрочемъ, ни на шагъ отъ подлинника:
Синица эта, поясняетъ «Всемірный Трудъ», опять-таки дама намъ весьма близко знакомая. Мы ее встрѣчаемъ на каждомъ шагу; она стонетъ о томъ, что «неужели никогда не будетъ горѣть море?» Неужели никогда на свѣтѣ не будетъ той идеальной ухи, которую безъ всякаго труда могли бы хлебать всякія птицы? Мы такъ и видимъ эту синицу съ бойкими развязными манерами, съ глубокой думой на челѣ о будущности рода человѣческаго и съ пискотней объ идеальной ухѣ. Ея учитель — снигирь не простой. Крыловъ чрезвычайно ловко называетъ его снигиремъ насвистаннымъ. Онъ поетъ не со своего голоса; снигирья пѣсня вообще никакими особенными прелестями не отличается; онъ насвистался около разныхъ книжекъ, около разныхъ трактатовъ, онъ Консидерана клюнулъ, онъ прочелъ внимательно Дарвина и кое-что понялъ изъ Бокля; насвистался, развилъ синицу и утѣшаетъ ее словами, въ которыхъ такъ и мечетъ глубокою ненавистью къ искуству. Онъ ненавидитъ искуство не за то, за что ненавидитъ его тумба, которая искуство считаетъ личнымъ оскорбленіемъ, благо сама неуклюжа и тупорыла. Насвистанному свигирю, поющему не съ своего голоса, искуство — помѣха. (Еслибы не театръ, не музыка, не живопись, еслибы проклятый соловей не свисталъ, сивгиря стали бы слушать, потому что надо же людямъ кого нибудь слушать; соловья нѣтъ — будутъ слушать снигиря, котораго насвисталъ честный сапожникъ-нѣмецъ; и т. п.
Затѣмъ у г. Полонскаго слѣдуетъ описаніе какой-то осы, которая, обращаясь къ дождевику, какъ къ «публицисту», говоритъ ему, что въ настоящее время развелось не мало осятъ, требующихъ знанія и труда. Она жалуется, что не можетъ удовлетворить любознательности осятъ, потому что сама невѣжда круглая, «а все оттого, что пчелы осамъ лекцій не читаютъ», Тутъ опять слѣдуетъ длинный разговоръ, по поводу котораго «Всемірный Трудъ» изъясняется такимъ образомъ:
Эта оса (мелкій литераторъ, изъ самыхъ дешевенькихъ, пола женскаго) одна изъ тѣхъ милѣйшихъ осъ, которыя, прослышавши кое-что о свободѣ женщины, объ обязанностяхъ матери, о вредѣ аристократическаго воспитанія, составили винигретъ изъ всѣхъ своихъ свѣденій, и въ этотъ винигретъ сильно накрошили и материнскую любовь, и изъ всего этого составили блюдо, которымъ потчуютъ всѣхъ встрѣчныхъ и поперечныхъ, и котораго никакой здоровый желудокъ переварить не въ состояніи. Постоянно осаживаемыя назадъ, эти осы питаютъ ненависть ко всякому серьезному тѣлу и задаются вопросами. Задались онѣ себѣ естественными науками да изученіемъ эмбріологіи, даже въ акушерство забрались, даже Чорчиля читали, но ничего толкомъ не вычитали, сами съ толку сбились, мужей съ толку посбивали и постоянно занимаются сбиваніемъ съ толку своихъ собственныхъ осятъ, и т. д.
Въ дальнѣйшихъ сценахъ г. Полонскаго являются все подобнаго же рода личности: слѣпорожденный кротъ приноситъ на просмотръ къ червяку свои литературныя произведенія, въ которыхъ наглядно доказываетъ, «что вовсе не цвѣты прекрасны, а картофель, и что цвѣтовъ онъ даже не встрѣчалъ, когда подземнымъ онъ путемъ предпринималъ свою экскурсію». Кротъ возражалъ противъ этого; тогда крота обругали ретроградомъ. Далѣе шмель увѣряетъ всѣхъ, что онъ великій демагогъ, говоритъ «о загнанныхъ рабочихъ», негодуетъ на право кулака, и въ то же время не платитъ своего долга, въ полтину серебра, какимъ-то двумъ муравьямъ, которые боятся даже напомнить ему объ этомъ долгѣ, потому что демагогъ непремѣнно «огрѣетъ спину» за подобное напоминаніе.
Вотъ до какихъ пошлостей можетъ дойти журналъ, гоняющійся только за именами!
Нѣкоторые рецензенты, по кумовству-ли, или но собственной ограниченности, указывали постоянно въ теченіи настоящаго года на «Вѣстникъ Европы» какъ на самый солидный, а потому и самый интересный и самый полезный въ настоящее время журналъ. Эти господа не могутъ понять той простой мысли, что никогда ни одинъ журналъ въ мірѣ не могъ и не будетъ имѣть возможности сообщитъ своимъ читателямъ прочныхъ знаній. Подобная цѣль для журнала совершенно недостижима. Журналъ можетъ и долженъ давать своей публикѣ правильное, по его мнѣнію, міросозерцаніе, и направлять ея взглядъ въ ту или другую сторону. Сама редакція «Вѣстника Европы» заявляла, что она намѣрена «развивать общественную совѣсть», обогащать и воспитывать мысль — а не учить своихъ читателей русской исторіи. Но въ какой степени «Вѣстникъ Европы» способенъ развивать общественную совѣсть и воспитывать мысль — мы предоставляемъ, на основаніи всего вышесказаннаго, рѣшить самимъ читателямъ.
«Отечественныя Записки», какъ журналъ, должны быть поставлены во всякомъ случаѣ несравненно выше какъ «Всемірнаго Труда», такъ и «Вѣстника Европы», но все-таки онѣ далеко не удовлетворяютъ тѣмъ качествамъ, которыя мы считаемъ необходимыми для хорошаго и полезнаго журнала. Стать въ правильное отношеніе къ своимъ читателямъ имъ мѣшаютъ даже не случайныя внѣшнія обстоятельства, а самая точка зрѣнія, какую онѣ себѣ усвоили и о которой мы говорили выше. «Отечественныя Записки», какъ мы видѣли, нисколько не заблуждаются на счетъ той печальной роли, которую въ послѣднее время играла русская журналистика, но въ распоряженіи самой журналистики онѣ не видятъ никакихъ способовъ для поправленія дѣла. Всю вину фальшивыхъ отношеній между печатью и обществомъ онѣ взваливаютъ нераздѣльно на это общество и только вѣруютъ, что рано или поздно наступитъ время, когда общество образумится и снова почувствуетъ необходимость для себя журналистики. Можетъ быть такое время и наступило бы когда нибудь, даже безъ всякаго содѣйствія со стороны литературы; но все-таки мы не можемъ согласиться съ тѣмъ, что журналистика должна выжидать наступленія такого счастливаго времени и не стараться о томъ, чтобы достигнуть его какъ можно скорѣе. По мнѣнію «Отечественныхъ Записокъ», журналистика тутъ ничего не можетъ сдѣлать, такъ какъ теперь «не общество руководится литературой, но наоборотъ, литература находится у него подъ надзоромъ».
Разсуждая подобнымъ образомъ, «Отечественныя Записки» пожалуй и правы, если смотрѣть на дѣло исключительно со стороны, однаго факта. Дѣйствительно, все что говорятъ онѣ по этому поводу, все это дѣйствительно было; но возводить этотъ фактъ въ общее и дѣлать изъ него такіе выводы, какіе сдѣлали «Отечественныя Записки» значитъ относиться къ дѣлу весьма поверхностно и обнаруживать усталость и разочарованіе, значитъ преклоняться передъ безсмысленнымъ фактомъ. Еслибъ «Отечественныя Записки» внимательнѣе обсудили этотъ фактъ, то они перестали бы считать его чѣмъ-то необычайнымъ и наводящимъ на безотрадныя мысли, а увидѣли бы въ немъ весьма естественный результатъ всего предшествующаго порядка вещей. Неужели русское общество могло твердо стать на ноги и окрѣпнуть въ тѣхъ и другихъ убѣжденіяхъ, когда оно существуетъ, собственно говоря, всего какіе нибудь десять лѣтъ, когда русская журналистика народилась чуть не со вчерашняго дня? Гдѣ имѣло оно случай и возможность усвоить себѣ правильныя воззрѣнія на литературу, и естественно ли требовать, чтобы оно совершенно переродилось въ нѣсколько лѣтъ? А если это невозможно, то значитъ и нельзя сосредоточивать всего своего вниманія на этомъ фактѣ и придавать ему такое громадное общее значеніе. Поступать такъ, значитъ противорѣчить самому себѣ. Если вы считаете общество дикимъ, невѣжественнымъ и т. д., то какимъ же образомъ придаете вы ему такое громадное вліяніе на журналистику? И если оно въ самомъ дѣлѣ такъ невѣжественно и дико, то старайтесь сдѣлать его лучше а не складывайте руки въ ожиданіи того, когда оно само собою поумнѣетъ, разовьется и прійдетъ къ вамъ за совѣтомъ. Этого вы врядъ ли когда нибудь дождетесь, если сами не будете ничего дѣлать.
Нашимъ читателямъ уже извѣстно, что мы считаемъ необходимымъ для того, чтобы журналъ могъ имѣть хорошее вліяніе на публику. У него должна быть какая нибудь опредѣленная физіономія, то есть извѣстное направленіе и полнѣйшая послѣдовательность. Эти качества дѣйствуютъ на читателей самымъ благотворнымъ образомъ и установляютъ нравственную снялъ между читателями и журналомъ, то есть, съ одной стороны, все-таки даютъ журналу нѣкоторую опору въ его дѣятельности, а съ другой — образуютъ классъ мыслящихъ и сознательныхъ читателей, то есть закладываютъ прочный фундаментъ въ обществѣ для литературы. Несомнѣнно также и то, что для успѣха журнала въ матеріальномъ отношеніи недостаточно имѣть только опредѣленную физіономію, а нужны нѣкоторыя другія условія; но принебрегая этимъ качествомъ, журналы будутъ возникать и лопаться какъ пузыри на водѣ, не имѣя никакой возможности объяснить свои неудачи какими нибудь опредѣленными причинами, и постоянно будутъ «вращаться въ пустотѣ, сокрушаясь объ отсутствіи даже простой понимающей среды», на которую они могли бы опереться и забывая, что образованіе такой среды зависитъ прежде всего отъ нихъ же самихъ.
По «Отечественныя Записки», какъ видно, прочно установились на той мысли, что отнынѣ не литература стала руководить обществомъ, а наоборотъ. Выразивъ свое несогласіе съ мыслями, высказанными по этому поводу въ «Письмѣ провинціала» и противопоставивъ этому письму особую статью, редакція стала проводить свою, мысль и въ другихъ статьяхъ. Такъ напримѣръ, въ статьѣ «Напрасныя опасенія» говорится совершенно ясно, что у насъ не «литературныя силы бѣднѣютъ» и поражаются безсиліемъ, а чутье читающей публики дѣлается все менѣе и менѣе самостоятельнымъ. «Бѣдность дѣйствительно существуетъ, говорится въ другомъ мѣстѣ той же статьи, но не тамъ, гдѣ ее предполагаютъ. Она поразила не литературныя силы, а саму публику, которая не хочетъ или не можетъ измѣнить свои взгляды на жизнь даже тогда, когда сама эта жизнь измѣняетъ себя во всѣхъ своихъ подробностяхъ». Наконецъ, статья, о которой мы говоримъ, и заканчивается подобными же словами: ежели современная русская литература «не удовлетворяетъ вкусамъ и требованіямъ читающей публики, то причина такого явленія заключается едва-ли не въ недостаточной умственной подготовкѣ самой этой публики».
Заручившись подобнымъ ложнымъ взглядомъ, «Отечественнымъ Запискамъ» не оставалось ничего болѣе, какъ сложивши руки ждать наступленія того времени, когда публика поумнѣетъ и разовьется до возможности понимать современную литературу. Остановившись на. этомъ рѣшеніи, онѣ, впрочемъ, сочли нужнымъ чуть не въ каждой книжкѣ помѣщать статьи подъ рубрикой «Письма изъ провинціи», посвященныя анализу современнаго общества. Нѣкоторыя изъ этихъ писемъ довольно вѣрно изображаютъ тѣ оригинальныя особенности, которыя замѣчаются въ нашей провинціальной публикѣ, но врядъ ли онѣ могутъ имѣть серьезное практическое значеніе. Во первыхъ, въ нихъ идетъ рѣчь почти исключительно о нашемъ чиновномъ сословіи, во вторыхъ, онѣ написаны до такой степени тяжелымъ языкомъ, и въ такихъ отвлеченныхъ выраженіяхъ, что ихъ врядъ ли могутъ читать въ провинціи. Для ознакомленія читателей съ характеромъ этихъ писемъ, мы приведемъ на удачу образчикъ, взятый изъ самаго начала перваго же письма. Упомянувъ о томъ, что въ настоящее время провинція во многомъ измѣнилась, авторъ изображаетъ современное общество такими чертами:
На одной сторонѣ сцены стоятъ люди, которые издревле привыкли понимать себя прирожденными исторіографами Россіи и зиждителями ея судебъ, на другой сторонѣ — люди новые, которыхъ девизомъ еще такъ недавно была знаменитая поговорка: «изба моя съ краю, ничего не знаю». Середку (хоръ) занимаютъ такъ называемые фофаны, т. е. вымирающіе остатки эпохи богатырей. Понятно, съ какимъ чувствомъ смотрятъ исконные исторіографы на пришельцевъ, которые отнынѣ обязываются не только раздѣлять ихъ труды по части сочиненія русской исторіи, но даже редактировать нѣкоторыя ея главы вполнѣ самостоятельно. Съ призывомъ русскихъ сочинителей на поприще русской исторіи, старые исторіографы чувствуютъ себя неловко. Во первыхъ, имъ стыдно, что исторія, которую они до сихъ поръ сочиняли, имѣетъ несомнѣнное сходство съ яичницей; по вторыхъ они боятся, что пришельцы пожалуй догадаются, что это не исторія, а яичница, и вслѣдствіе того не выдадутъ имъ квитанціи; «третьихъ, имъ сдается, что пришельцы наступаютъ имъ на ноги, и хотя говорятъ pardon, но съ замѣтною въ голосѣ ироніей; въ четвертыхъ, они чувствуютъ, что имъ нечего дѣлать, что празднаго времени остается пропасть, а дѣвать-его рѣшительно некуда. Поэтому, истинный исторіографъ съ ранняго утра мучится подозрѣніями и безпокоится мыслью, какъ бы ему на кого нибудь такъ наѣхать, чтобы отъ наѣзда этого громъ прокатился отъ одного конца вселенной до другого, и чтобы разумѣли языцы, что зубосокрушающая сила исторіографовъ отнюдь еще не: упразднилась.
Этотъ отрывокъ, взятый, повторяемъ, совершенно на удачу, можетъ дать самое ясное понятіе о всѣхъ письмахъ, помѣщенныхъ въ „Отечественныхъ Запискахъ“ за текущій годъ. Можетъ быть, нашлись бы отрывки еще болѣе туманные. Слова: исторіографы, піонеры, соломенныя головы, складныя души, административные и судебные блины и тому подобныя попадаются въ нихъ на каждомъ шагу и, конечно, никакъ не могутъ содѣйствовать уясненію передъ читателями главной мысли автора. Мы вовсе не хотимъ сказать, чтобы приведенный нами отрывокъ можно было назвать безсмыслицей: онъ, какъ и всѣ письма, особенно въ общей ихъ связи, вполнѣ доступенъ пониманію наиболѣе изощрившихся читателей; но вѣдь журналъ издается не для избранныхъ, а для массы читателей; масса же врядъ-ли пойметъ хоть что нибудь изъ утихъ писемъ. Мы рѣшительно не понимаемъ, чему приписать такой убійственный способъ выраженія; если онъ составляетъ органическій недостатокъ самого автора, то разумѣется, тутъ ничего не подѣлаешь; но если онъ намѣренно избранъ для того, чтобы было удобнѣе говорить о предметахъ „неудобоговоримыхъ“, то намъ кажется, что опасенія автора на этотъ счетъ совершенно неосновательны: сюжеты его писемъ по большей части настолько безопасны, что о нихъ можно говорить гораздо яснѣе, къ положительному выигрышу какъ читателей, такъ и самаго журнала.
Впрочемъ, мы должны замѣтить, что изъ ряда этихъ писемъ самымъ выгоднымъ образомъ выдается письмо третье, въ которомъ идетъ рѣчь о господахъ, подставляющихъ ногу послѣднимъ преобразованіямъ, то есть, гласному суду и земству. Авторъ совершенно вѣрно подмѣтилъ тотъ дѣйствительно странный фактъ, что эти „ненавистники“ не только не преслѣдуются обществомъ за противодѣйствіе правительственнымъ распоряженіямъ, какъ этого слѣдовало бы ожидать по другимъ фактамъ, но напротивъ пользуются въ извѣстномъ кругу даже уваженіемъ. Ненавистничество, говоритъ авторъ, до такой степени подняло голову, что самое слово ненавистникъ сдѣлалось чѣмъ-то въ родѣ рекомендательнаго письма.
Ненавистники не вздыхаютъ по угламъ, не скрежещутъ зубами втихомолку, но авторитетно, публично, при свѣтѣ дня и на всѣхъ діалектахъ изрыгаютъ хулу, и, не опасаясь ни отпора, ни возраженіи, сулятъ покончить въ самомъ ближайшемъ времени съ тѣмъ, что они называютъ „гнусною закваскою нигилизма и демагогіи“ и подъ чѣмъ слѣдуетъ разумѣть отнюдь не демагогію и нигилизмъ, до которыхъ ненавистникамъ нѣтъ никакого дѣла(а преобразованія послѣдняго времени.
Этой темѣ посвящено все третье письмо и оно, повторяемъ, рѣзко выдѣляется изъ ряда другихъ писемъ какъ опредѣленностью своего содержанія, такъ и ясностью выраженій.
Какъ бы то ни было, но „Письма изъ провинціи“ составляютъ, сколько намъ кажется, зерно „Отечественныхъ Записокъ“, потому что только въ нихъ однихъ настойчиво и послѣдовательно проводится одна и та же мысль, совершенно согласная съ тѣмъ, что говорится въ „Признакахъ времени“ объ отношеніяхъ литературы къ обществу; только одни они и связаны между собою логическою связью. Что же касается статей другого рода, то онѣ являются какъ будто случайно, хотя многія изъ нихъ и представляютъ значительный интересъ для читателей. Изъ ряда ихъ выдается лишь нѣсколько статей, наиболѣе связанныхъ между собою, но всего менѣе интересныхъ для современныхъ читателей; это именно статьи о „народности въ литературѣ“, закончившіяся тѣмъ страннымъ, чуть не славянофильскимъ выводомъ, о которомъ мы слегка упомянули въ „Обозрѣніи“ за прошлый мѣсяцъ. Статьи эти начались „живой струей“ г. Скабичевскаго и кончились „Напрасными опасеніями“ неизвѣстнаго автора. Впрочемъ, ни въ „живой струѣ“ ни въ „Противоположной крайности“ г. Скабичевскій не доходилъ въ своихъ сужденіяхъ о народности до такой крайности, до которой дошелъ авторъ „Напрасныхъ опасеній“. Главная мысль его заключалась въ томъ, что Марко-Вовчекъ, какъ народная писательница съ одной стороны, и гг. Успенскій, Слѣпцовъ, Рѣшетниковъ, Левитовъ и т. д. съ другой, представляютъ двѣ противоположныя край, ности, изъ которыхъ каждая страдаетъ значительными недостатка, мы, и что до сихъ поръ „не явилось еще писателя, который перебросилъ бы мостъ черезъ пропасть, отдѣляющую произведенія Марко-Вовчка отъ произведеній прочихъ нашихъ писателей народнаго быта“. Хотя въ обѣихъ статьяхъ г. Скабичевскаго и попадаются нѣкоторыя отдѣльныя мѣста, имѣющія славянофильскій оттѣнокъ (въ особенности на стр. 149 въ статьѣ „живая струи“), но все-таки они совершенно пропадаютъ въ общемъ характерѣ этихъ статей, авторъ же „Напрасныхъ опасеній“ нашелъ, что г. Рѣшетниковъ не только перебросилъ мостъ черезъ упомянутую г. Скабичевскимъ пропасть, но и далъ совершенно новый животворный толчекъ русской литературѣ. Но словамъ автора „Напрасныхъ опасеній“, „никогда еще дѣятельность русской литературы не была такъ благотворно и такъ правильно поставлена, какъ въ настоящее время“. Эти слова давали бы намъ право предполагать, что „Отечественныя Записки“ и въ самомъ дѣлѣ заразились славянофильскими тенденціями, еслибъ этому не противорѣчили другія соображенія. Именно, почти за весь годъ мы не находимъ въ „Отечественныхъ Запискахъ“ ни одной статьи легкаго или серьезнаго характера о торая была бы направлена въ ту же сторону. Статья г. Елисеева» Крестьянскій вопросъ" хотя и разсуждаетъ о крестьянахъ, но нисколько не обнаруживаетъ тенденцій, имѣющихъ что нибудь общее съ тенденціей «Напрасныхъ опасеній». Другая статья «Положеніе крестьянскаго хозяйства» имѣетъ характеръ легкой замѣтки и трактуетъ о предметѣ съ обыкновенной точки зрѣнія; въ отдѣлѣ беллетристики мы находимъ только романъ г. Рѣшетникова, о которомъ собственно и говоритъ упомянутая статья, — и затѣмъ, больше ничего такого, что оправдывало бы помѣщеніе въ «Отечественныхъ Запискахъ» «Напрасныхъ опасеній». Судя по общему характеру «Отечественныхъ Записокъ», ихъ скорѣе можно упрекнуть въ томъ, что онѣ слишкомъ мало занимаются крестьянскимъ вопросомъ, чѣмъ въ томъ, что слишкомъ много. А между тѣмъ статья «Напрасныя опасенія» все-таки чуть-чуть не проповѣдуетъ славянофильства.
Относительно другихъ статей Мы рѣшительно не имѣемъ возможности составить себѣ какое-нибудь ясное представленіе и рѣшить, какими мотивами обусловливается помѣщеніе ихъ въ «Отечественныхъ Запискахъ». Въ каждомъ отдѣлѣ мы встрѣчаемъ рядомъ и очень хорошія и очень плохія статьи, то есть плохія по самому ихъ характеру, по отсутствію въ нихъ какой нибудь мысли. И это повторяется рѣшительно во всѣхъ отдѣлахъ. Рядомъ, напримѣръ, съ очень хорошими, иностраннымъ романомъ «Исторія маленькаго оборвыша» мы находимъ очень плохую повѣсть Дроза, въ которой всего рѣзче выступаютъ мѣста клубничнаго свойства. Рядомъ съ романомъ г. Рирса «Старая и юная Россія», хотя не оконченнымъ, но все-таки заключающимъ въ себѣ превосходныя страницы, встрѣчаемъ разсказъ какого-то г. Ромера «жизнь или сонъ», въ которомъ нельзя найти не только какой нибудь мысли, но даже простого человѣческаго смысла. Рядомъ со статьями г. Скабичевскаго, изъ которыхъ въ особенности одна, «Русское недомысліе», заслуживаетъ полнѣйшаго вниманія, попадаются такія, какъ «Наши бабушки» (о романѣ «Война и Миръ») или «Новаторы особаго рода» (о романѣ «Жертва вечерняя»), написанныя, повидимому, для покойной «Библіотеки для чтенія» г. Писемскаго. Рядомъ со статьями г. Елисеева «Производительныя силы Россіи» или «Наказъ Императрицы Екатерины II» мы встрѣчаемъ статью г. Мордовцева «Русскіе государственные дѣятели», написанную очевидно спеціально для какого нибудь военнаго журнала, такъ какъ въ ней почти исключительно идетъ рѣчь о томъ, какъ бы слѣдовало дѣйствовать такому-то или такому генералу, чтобъ удобнѣе изловить Пугачева, почему въ такомъ-то городѣ не было достаточнаго количества пороху или пушекъ и т. д., при чемъ подробно описываются біографіи тѣхъ генераловъ, которые дѣйствовали удачно и «заслужили безсмертную славу своимъ умомъ и своей неутомимою дѣятельностью въ то время, когда все или обезумѣло отъ страха, или погружено было въ глубокій сонъ». На такихъ личностяхъ авторъ останавливается «съ особенною любовью» и пишетъ ихъ имена «самыми крупными буквами на видной страницѣ самаго тяжкаго для Россіи времени». Однимъ словомъ, и по пріемамъ, и по слогу, и по всему характеру статьи г. Мордовцева, ей приличнѣе бы появиться въ «Военномъ Сборникѣ», чѣмъ въ «Отечественныхъ Запискахъ». Да и вообще, какъ объяснить появленіе въ этомъ журналѣ даже имени г. Мордовцева, который упрочилъ за собою репутацію сотрудника «Всемірнаго Труда», и одною рукою помѣщая въ одномъ журналѣ «Русскихъ государственныхъ дѣятелей», другою сочинялъ «Новыхъ русскихъ людей» для помѣщенія во «Всемірномъ трудѣ». Это можно объясните только крайнимъ индиферентизмомъ со стороны «Отечественныхъ Записокъ», то есть тѣмъ качествомъ, противъ котораго такъ энергично возставалъ «Провинціалъ» въ своемъ письмѣ.
Впрочемъ, какъ мы видѣли выше, сами «Отечественныя Записки» смотрятъ на свою задачу такъ, что мы и не имѣемъ нрава требовать отъ нихъ строгой послѣдовательности и какого нибудь опредѣленнаго направленія. Не заяви онѣ такъ категорически своего несогласія съ мыслями «Провинціала» и не выскажи совершенно откровенно своего собственнаго взгляда на дѣло, мы могли бы предполагать, что указанные нами промахи — чистая случайность, происшедшая по недосмотру редакціи, или явившаяся вслѣдствіе какихъ нибудь постороннихъ соображеній, которыя иногда бываютъ извинительны для всякаго журнала. По теперь намъ нѣтъ никакой надобности строить подобныхъ предположеній: дѣло и безъ того совершенно ясно.
Въ заключеніе мы считаемъ нужнымъ прибавить, что въ «Отечественныхъ Запискахъ» мы замѣчаемъ борьбу двухъ довольно несходныхъ между собою элементовъ. Такъ какъ этотъ журналъ долженъ быть во всякомъ случаѣ поставленъ несравненно выше «Вѣстника Европы» даже и въ настоящее время, то будущность его угадать очень трудно: все будетъ зависѣть отъ того, какой элементъ пересилитъ, такъ какъ продолжать свое совмѣстное существованіе имъ врядъ ли удобно.
Если мы къ тремъ перечисленнымъ журналамъ прибавимъ еще одинъ ежемѣсячный «Русскій Вѣстникъ» и два еженедѣльныхъ «Недѣлю» и «Искру», то передъ нами окажутся всѣ наличныя силы русской журналистики. Впрочемъ, о «Русскомъ Вѣстникѣ» говорить не стоитъ, такъ какъ этотъ журналъ давно уже исключилъ себя изъ числа журналовъ, сохранивъ за собою только право выходить двѣнадцать разъ въ годъ. Что касается остальныхъ двухъ, еженедѣльныхъ, то о нихъ мы скажемъ лишь нѣсколько словъ.
«Недѣля», какъ мы упомянули въ началѣ нашего «Обозрѣнія», съ нынѣшняго года перешла подъ новую редакцію, не имѣющую ничего общаго съ редакціей прежней. Къ сожалѣнію, въ теченіи нынѣшняго года она. еще не успѣла достаточно выяснить своей физіономіи и занять опредѣленное мѣсто въ журналистикѣ. Всѣ ея статьи отличаются стремленіемъ честно служить дѣлу общественной мысли; но всѣ онѣ, вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ-то не связаны одна съ другой; въ нихъ не видно одной общей идеи, которая бы особенно настоятельно преслѣдовалась редакціей. Отъ этого журналъ разбрасывается въ разныя стороны и желая говорить о многомъ, не говоритъ опредѣленно ни о чемъ. Очень можетъ быть, что этотъ недостатокъ устранится впослѣдствіи, когда редакція пріобрѣтетъ больше опытности, по въ настоящемъ году, повторяемъ еще разъ, журналу не удалось занять опредѣленнаго положенія въ литературѣ.
Объ «Искрѣ», мы упомянули собственно потому, что этотъ журналъ въ настоящемъ году кончаетъ десятилѣтній періодъ своего существованія. Основанный десять лѣтъ назадъ, при совершенно иныхъ обстоятельствахъ, весьма мало похожихъ на нынѣшнія, онъ испыталъ въ своей дѣятельности много невыгодныхъ вліяній. Года два назадъ, ему сулили окончательную погибель, ссылаясь на то что въ настоящее время подобный журналъ не имѣетъ никакого смысла. Дѣйствительно, въ то время въ «Искрѣ» почти нечего было читать до такой степени она была обезличена. И однакожъ, журналъ устоялъ. Чему приписать это явленіе? Не тому ли что среди всевозможныхъ обстоятельствъ, редакція «Искры» никогда не теряла того такта, которымъ отличалась она съ, самаго начала своей дѣятельности, и что, вслѣдствіе этоі'о, она образовала вокругъ своего изданія извѣстную массу читателей, между которыми и ею установилась, такимъ образомъ, нравственная связь. Эта-то связь и поддерживала редакцію въ то время, когда ей приходилось довольствоваться весьма скудными матеріалами для своего журнала. Теперь неблагопріятныя обстоятельства значительно ослабѣли и уже въ нынѣшнемъ году редакція нашла возможнымъ сдѣлать свой журналъ гораздо болѣе живымъ и интереснымъ. по всей вѣроятности, съ будущаго года положеніе его еще болѣе упрочится.
Мы желали бы, чтобъ примѣръ «Искры» послужилъ въ пользу остальныхъ органовъ нашей печати, за которыми, къ сожалѣнію, нельзя признать и десятой доли тѣхъ литературныхъ достоинствъ, которыя мы съ удовольствіемъ признаемъ за «Искрой».