I
правитьЭта быль принадлежит давно минувшей поре, когда солнце грело сильнее, и леса зеленели ярче в дальнем северном краю, который тогда носил название Норегр и лишь века спустя должен был получить новое имя — Норвегия; когда властвовали над германскими племенами могучие Боги Азы, и еще не являлись к германцам иноземные пришельцы, называвшие себя христианами; когда еще люди помнили, что время надо считать ночами и зимами, а не днями и летами — оттого что мрак и холод древнее света и тепла, и до создания миров великая ночь обнимала вселенную…
Многое было иным в те времена в земном мире Миддгарде.
Но нечто существовало тогда, что осталось неизменным поныне, хотя не переставало меняться ни на одно мгновение в течение веков, не переставало жить могучей, полной движения жизнью, губя и рождая, разрушая и творя, опустошая мир и населяя его, непрестанно расточая избыток своей неистощимой мощи. То, что, по словам песни, «зовется зыбью у племени Ванов, зовется питьем у эльфов, родиной рыб у исполинов, а Боги и люди зовут его Морем».
Непрерывно, неутомимо вздымало оно свои воды, расшатывая и дробя берега мерными ударами прибоя, разъедая крепкий камень едкой соленой влагой, упорными вековыми усилиями изменяя лицо земли; равно давая приют на упругих волнах гордым боевым кораблям и длиннокрылым чайкам; равно выбрасывая на прибрежный щебень обломки судов и осколки раковин; равно погребая в своих таинственных глубинах остовы мертвых рыб и костяки погибших мореходов…
Тогда, как и ныне, оно влекло и пугало — прекрасное и грозное, щедрое и беспощадное — великое Море.
Был ясный, свежий весенний день. После бурной ночи ветер улегся, но воды еще не успокоились: тяжелые, без гребней, волны ходили в открытом море, вздымаясь высокими кругловатыми горбами, темно-зелеными под ясной синевой неба; а у берегов буруны гремели сердитым, рокочущим грохотом, еще напоминавшим недавний рев бури. И пена прибоя местами была мутная, смешанная с песком, поднятым со дна игрою валов.
Против широкого залива Стейнфиорда, у южной оконечности земли Норерг, близ небольшого острова Стейнгольма, стоял на якорях боевой корабль, из тех, которых называют драконами, потому что их высокие носы обыкновенно украшены деревянными расписными изваяниями чудовищ. Но на этом корабле голова чудовища заменена была большим золоченым изваянием, грубо передававшим очертания лебединой головы: корабль и назывался «Сван» — Лебедь. Он находился за ветром, в небольшой бухте, куда он накануне укрылся от бури, сложив паруса, как складывает свои крылья укрывающаяся от непогоды птица.
Бухта лежала на западном конце продолговатого острова. Поутру почти все люди с корабля сошли на сушу и отправились на другой, полуночный берег, приходившийся напротив устья Стейнфиорда. Там был ключ, знакомый мореходам: они хотели воспользоваться случаем и запастись пресной водой. Ключ бил тонкой струей из расселины скал в нескольких шагах от берега, и вода медленно набиралась в большие меха, которые подставляли и держали несколько сильных рук. Конечно, для этой работы не нужно было того множества людей — более сотни — какое толпилось на берегу; но большинство пришло просто от нечего делать, чтобы скоротать время до отхода корабля.
Эти люди были дружинники северного вождя Ингйальда, который сам находился среди них, — высокий, худощавый боец лет сорока, в золотой кольчуге тонкой заморской работы поверх простой коричневой одежды, в стальном шлеме, украшенном крыльями белого кречета, и в плаще из шкуры белого медведя, сдерживаемом на груди широкой золотой застежкой. Его русые волосы частью свободно развевалась, частью заплетены были в две косы по обычаю северных воителей. Холодная пора ранней весны еще не кончилась, и воины были одеты в звериные шкуры; у многих были меловые плащи или шерстяная одежда под доспехами. Брони и кольчуги сверкали на солнце, ветер развевал ткани, и весь берег пестрел, как цветущий луг, яркими, правильными красками. Бурый и белый медвежий мех, рыжий лисий, сивый волчий — чередовались с цветными плащами, красными, темно-зелеными, синими, желтыми, у некоторых нежно-голубыми; синеватым блеском отливала сталь шлемов и наконечников копий, ослепительно искрилось золото и серебро на поясах, на рукоятях мечей и ножей, на ножнах и перевязях, на широких запястьях, обвивавших могучие обнаженные руки, а иногда и ноги у колен, там, где кончались ременные переплеты, державшие грубую кожаную обувь. Длинные, почти у всех светлые волосы, широко струившиеся по плечам и только у немногих заплетенные частью в косы — еще подбавляли красок и движения ко всей этой веселой пестроте.
Среди воинов царило то оживление, которое охватывает людей в начале похода, когда еще недавно тронулись в путь, и не терпится добраться до врага, хочется, чтобы поскорее рука могла напрягаться и взмахивать, щит стал бы отражать удары, взгляд пробегать по рядам недругов, следя за натиском и отпором.
Многие из дружинников Ингйальда были молоды, и молодым особенно не стоялось и не сиделось спокойно. Болтовня, смех и крики оглашали берег. Людские голоса смешивались с протяжным, звучным шумом прибоя и шуршанием мелких камешков, перекатываемых волной.
Внезапно один дружинник обратил внимание на какой-то предмет и волнах посредине довольно широкого пролива, отделявшего остров от берегов Стейнфиорда.
— Смотрите, там плывет что-то!
— Какой-нибудь обломок после вчерашней пляски, которую устроил кораблям Эгир, Властитель морей! — заметил другой воин.
— Нет, живое что-то!
Другие подходили к берегу, догадки посыпались, как спелые плоды с дерева:
— Это птица!
— Нет, морской зверь!
— Просто дерева кусок…
— Нет, нет: оно плывет поперек ветра, прямо к острову.
Однако неизвестный предмет приближался, и вдруг один голос воскликнул:
— Да это человек!
— Не может быть! От того берега?.. Никакой пловец не выдержит такого дальнего пути.
— Невозможно, — это, верно, морская выдра.
— Где ты видел светлую выдру? — обратился к говорившему седой дружинник в гладком стальном шишаке.
— А ты, Торстейн, уж и разглядел? — усомнился тот, высокий безусый юноша с веселым румяным лицом.
— Понятно, разглядел. У меня ни старости глаза еще не испортились. Я вижу светлую голову.
В это время вождь сам подошел к говорившим.
— Торстейн прав, — сказал он, вглядываясь, — это человек. Что за отчаянный смельчак!.. Пролив не узок, и в нем вряд ли легко справляться с течением.
— Он справляется, клянусь Тором! — воскликнул один воин. — Посмотрите, как он быстро близится к нам.
Все столпились на берегу, следя за отважным пловцом, который действительно заметно приближался. Набиравшие воду бросили свою работу и тоже смотрели.
Скоро они могли ясно различить ровные взмахи рук пловца: среди блестящих бугров еще не успокоившихся после бури волн то пропадала, то показывалась снова его голова.
Вот он уже достиг черты бурунов и уверенно, сильно рассекая воду, проплыл между двумя из утесов, опоясывавших берег длинной разорванной цепью, вдоль которой белая пена кипела и клокотала, как в котле. Тут уже прибой помчал его к берегу, и ему только приходилось поддерживать свое тело на волнах, которые стремительно несли его вперед…
Наконец сильный вал набежал на берег, и вместе с хлынувшим шумным потоком белой пены кто-то громадный и светлый выскочил на сушу прямо перед любопытною толпою дружинников.
На незнакомце была только короткая рубашка, стянутая ременным поясом, насквозь промокшая и прилипшая к телу. Остальная одежда, вероятно, находилась в свертке, завернутом в моржовую кожу и привязанном на ремне за плечами пловца. Очутившись на берегу, он отряхнулся, как птица, сбрасывающая с себя дождевые капли, решительно направился к смотревшим на него людям и, с светлой улыбкой на юношеском лице, весело крикнул сильным грудным голосом:
— Ну, я отправляюсь с вами! Куда идет ваш корабль?
Воины не сразу ответили на неожиданный вопрос и неожиданное заявление, которое у всякого разумного человека должно бы скорее последовать за ответом на такой вопрос, чем предшествовать ему. Молча они смотрели во все глаза на незнакомца, обращавшегося к ним точно старый приятель, неизвестно откуда взявшегося и, по-видимому, находившего совершенно естественным переплыть широкий пролив и после этого даже не присесть отдохнуть…
Наружность этого человека была не совсем обычна и остановила бы на себе внимание бойцов, даже если бы он появился среди них при более обыкновенных обстоятельствах. В его облике с первого взгляда поражало соединение исполинского и детского. Он был головою выше почти всех обступивших его людей. Очень широкие плечи, могучая, высокая грудь, выпуклые мышцы загорелых рук и ног, все его крепкое, юношески-стройное тело, казавшееся обнаженным под обтянувшей его мокрой тканью, дышали огромною, несокрушимою, первозданною мощью. Но в его движениях, свободных и красивых, в том, как он отряхнулся, выскочив из воды, как он после произнесенных им слов стал на месте и быстро заложил обе руки на спину, локтями назад, — чувствовалось нечто ребяческое. Своеобразное сочетание исполина и ребенка сказывалось больше всего в открытом, поразительно прекрасном лице — юном, еще без всяких признаков бороды или усов. Лоб, нос, крупный разрез глаз — все черты отличались безусловной правильностью с тем оттенком величавой строгости, который всегда придает такая правильность даже самым молодым лицам. Но строгость обаятельно смягчалась тем, что было детского в этом лице: в отроческой свежести щек, в своенравном, наивном очерке красивых, несколько пухлых губ. На упрямом подбородке с крутым изгибом была ямка посредине, как у ребенка. Между тем как густые, почти сросшиеся на переносице брови, совершенно черные, при белокурых волосах сообщали чертам выражение суровой мужественности, длинные, тоже черные ресницы загибались пышно и нежно, как это бывает у детей. И из пушистой черноты этих ресниц смотрели чудные глаза ребенка — большие, золотисто-карие, солнечные глаза, с детски-чистым, прямым и ясным взглядом. Густые намокшие кудри, светлые, отливавшие кованым золотом, падали беспорядочными тяжелыми космами на плечи и на спину: более короткие, уже успевшие высохнуть пышные пряди со всех сторон поднимались вокруг лица, как золотое сияние, и прихотливыми, растрепанными вихрами закрывали высокий лоб.
Молчание воинов длилось всего несколько мгновений; но прибывший, видимо, не отличался терпением. Окинув быстрым взглядом все их любопытные лица, он стремительным движением руки смахнул назад со лба мешавшие ему кудри и почти сердито воскликнул:
— Что ж вы? Только что шумели, как стадо гусей, а теперь молчите, как стая сельдей!.. Мне ж надо знать, куда ваш корабль пойдет, раз я хочу на нем ехать!
— Да ты куда хочешь ехать? — с улыбкой спросил Ингйальд.
— С вами.
— С нами, так с нами; но куда тебе надо?
— Туда, куда вы поедете! А куда это будет, я сам не знаю, — оттого и спрашиваю.
— Что ж, — проговорил Ингйальд, внимательным взглядом окинув говорившего, — ты будешь нам желанным спутником, если хочешь пуститься с нами в поход. Я веду свою дружину на подмогу конунгу Гагону в Гордаланд, где мятежный ярл восстал против него: у самого конунга теперь война в другом месте: на востоке, с другими врагами, с людьми Свитйода. Против ярла он может послать только два корабля; я предложил ему помощь и решил не ждать его кораблей…
— И отлично! — воскликнул, перебивая, юноша, до сих пор внимательно слушавший вождя.
— Богам известно, отлично ли, — вмешался в беседу старый Торстейн, — наш вождь задумал один разбить ярла. Конечно, так получим больше добычи и больше славы, если победим. Только верный соратник не раз говорил…
— А я, — остановил его Ингйальд без раздражения, с спокойной дружеской властностью, — не раз напоминал верному соратнику, что, коли выбрали меня вождем и согласились следовать за мною в этот поход, так не о чем больше разговаривать.
— Ладно, — проворчал старик.
— Так вот, друг, — продолжал вождь, — мы идем в Гордаланд, на битву с ярлом Рореком. Коли хочешь с нами — будь гостем.
— Конечно, хочу! — весело ответил юноша. — Как же я рад, что попал к вам!.. Понимаешь, дед не хотел пускать меня посмотреть на вас, чтобы я не вздумал с вами отправиться… А я тогда вовсе не собирался; но раз он сказал, что не пустит меня, мне стало досадно. Я сказал ему, что совсем уйду. Он говорит: «Не уйдешь, коли не захочу». Нет, говорю, уйду! «Посмотрим», — говорит. Взял наш челн и уплыл в нем, — далеко к восходу, с утра. Челн-то у нас один!.. Он думал, мне не переплыть на остров. Ладно же. Как только он скрылся из виду, я в море. Пусть в другой раз не запрещает мне!
Во время своего рассказа говоривший так разгорячился, вспоминая ссору с дедом, что говорил все скорее и сердитее, и последние слова произнес одним духом, гневно топнув ногой.
Слушавшие невольно улыбались этому мальчишескому задору.
— Хорошо ли ты делаешь, — проговорил Ингйальд, покачав головой, — из-за пустой размолвки ты хочешь надолго бросить свой двор!.. Еще успел бы побывать в походах…
Яркая краска залила лицо юноши.
— Как, успел бы? — вскричал он, гордо закидывая голову назад. — Мальчик я, что ли? Я вырос повыше вас всех — и усатых и бородатых!.. Мне двадцать зим отроду, и силы у меня довольно. Я поклялся Одином, Властителем битв, что не вернусь теперь домой, пока не побываю в походе.
Ингйальд без улыбки наклонил голову:
— Клятву надо исполнять, даже если она безумна, — сказал он, — нечего разбирать теперь, прав ли ты, — честь требует, чтобы ты сдержал слово. Итак, ты наш товарищ.
Он положил ому руку на плечо в знак приветствия, юноша сделал то же и радостно улыбнулся ему.
— Ты мне нравишься, — оказал он, простодушно разглядывая мужественное лицо витязя с длинными русыми усами под орлиным носом, с умными, небольшими и зоркими серыми глазами, — ты наверное умеешь хорошо биться. Я не прочь бы померяться с тобой!.. Меня зовут Сигурд. А тебя?
— Ингйальд, сын Иннстейна.
Ответ напомнил юноше, что обычай велит называть имя отца, когда сообщаешь свое имя. Он поспешил исправить упущение:
— Мой отец был Сигмунд. А деда зовут Сигбйорн.
Сигурд сбросил с плеч свой сверток, достал оттуда короткую одежду из беличьего меха и надел ее поверх своей рубашки, теперь почти высохшей под ярким солнцем и сильным ветром. Он застегнул пряжку, сдерживавшую эту одежду на плече, стянул ее своим поясом из невыделанной кожи и продел в кольцо болтавшейся у пояса перевязи широкий короткий меч в ножнах, вынутый из того же свертка. В нем еще находился нож в золотой оправе и золоченый шлем, которые владелец опять завернул в моржовую кожу.
Чрез несколько мгновений Сигурд уже как ни в чем не бывало болтал с новыми товарищами, тесной толпой окружавшими его…
— Эй, друзья, — крикнул Ингйальд, — про воду-то вы и забыли! Она сама не нальется в меха.
Воины принялись за прерванную работу, в которой Сигурд тотчас же усердно стал помогать им, в то же время разговаривая и отвечая на их расспросы. О себе Сигурду почти нечего было рассказывать. Сколько он себя помнил, его жизнь вся проходила в лесах Стейнфиорда, в жилище деда. Он знал, что дед переселился туда из другого места, из своей земли, после каких-то междоусобий. Раньше у них были соседи, поселившиеся у Стейнфиорда вместе с ними: отец и трое сыновей. Но уже много годов тому назад вся семья погибла в один день, застигнутая бурей во время рыбной ловли на море. Сигбйорн остался один с внуком; они жили охотой и рыбной ловлей, сеяли овес на небольшом клочке свободной от лесу земли. Дед учил Сигурда владеть оружием и обещал отправиться с ним, когда ему будет двадцать пять зим, в другие земли, туда, где много людей, где происходят походы и битвы… Вот и все, что юноша мог сказать о себе.
Меха быстро были наполнены, и дружинники уже собирались в обратный путь, когда на берегу появилось еще несколько человек из тех, что давеча остались на корабле.
— Идите скорее! — кричали им товарищи. — Глядите, нам Один послал гости!
— Скорее Эгир принес его, — засмеялся один из воинов, — он прямо из моря к нам вылез и устал от плаванья не больше любой рыбы.
— Всех гостей посылает Один, — веско проговорил старый Тростейн, имевший привычку поправлять товарищей, когда речь шла о богах.
Вновь прибывшие с удивлением смотрели на незнакомого юношу. Последний не сводил глаз с одного из них, в чьем лице и во всем облике было нечто, поразившее его, хотя он и не мог еще определить, что именно, — подобно тому, как путник при виде незнакомой местности не в состоянии сразу уловить, в чем ее своеобразие.
Ингйальд заметил его взгляд.
— Что, друг, — сказал он, смеясь, — ты еще не видел, чтобы женщина носила боевой доспех?
— Я никогда не видел ни одной женщины. — просто ответил Сигурд. — Но ведь женщины не владеют оружием.
— Иные владеют, — возразил Ингйальд, — те, у которых есть сила в руке и в душе. Вот эта не уступит ни одному из моих бойцов.
— Так ты в самом деле женщина? — воскликнул Сигурд, мигом очутившись возле нее и разглядывая ее с любопытством, как недавно Ингйальда.
Статная, очень высокая, только на пол головы ниже Сигурда, рост которого, наверное, равнялся полной сажени, она производила впечатление спокойной, сдержанной силы. Строгие мужественные черты были прекрасны своеобразной суровой красотой. В твердых, благородных очертаниях орлиного носа и высокого, лишь наполовину закрытого шлемом лба, в смелом выгибе подбородка — чувствовались решимость и отвага. Густая чернота длинных бровей с почти резким изломом оттеняла ровную, смугловатую бледность лица. Заплетенные в две косы волнистые волосы, довольно темные, редкого блестяще-коричневого цвета, отливали сверкающим отблеском красной меди. Твердым, вдумчивым взглядом смотрели очень большие глаза, темно-серые, с таким глубоким и прозрачным блеском, что могли показаться черными.
Доспех воительницы отличался простотой. Плотная стальная кольчуга туго обхватывала высокую девичью грудь и стройный стан, стянутая поясом из широких железных колец. Слева висел на перевязи меч, справа торчал за поясом нож, — тот и другой в гладких черных кожаных ножнах. Из такой же черной кожи были ремни обуви, оплетавшие ноги до колен. Надетая под кольчугу шерстяная одежда, темно-вишневого цвета, опушенная черным мехом, доходила немного ниже колен и оставляла открытыми сильные руки, на которых блестело только по одному запястью чернёного серебра. Главное украшение всего доспеха составляли огромные серебристо-белые крылья снеговой совы, прикрепленные по обе стороны гладкого стального шлема.
Но Сигурд смотрел больше на лицо, чем на доспех… Женщина молча стояла перед ним, спокойно встречая его открытый, простодушно-удивленный взгляд, сама с невольным удивлением остановив глаза на могучем молодом пришельце.
— Ты здесь красивее всех! — неожиданно воскликнул Сигурд таким убежденным голосом, что воины засмеялись.
Она чуть-чуть покраснела, едва заметно приподняла брови и легким движением головы точно отмахнулась от нежданной похвалы.
— И ты в правду можешь биться, как воин? — продолжал он с невольным сомнением в голосе. — Ты сумеешь бросить копье?
Прежде чем она успела ответить, Торстейн вмешался с добродушно сердитым видом:
— А ты-то сам сумеешь? — обратился он к Сигурду. — Мы ведь поверили тебе на слово, что ты можешь биться: должен бы и ты верить вождю, что она может.
Юноша вспыхнул.
— Я? Могу ли биться?! — крикнул он гневно, с засверкавшими глазами. — Пусть любой из вас на себе испробует, коли охота!.. А пока глядите!
Порывисто выхватив у стоявшего возле дружинника короткое метательное копье, он огляделся кругом, ища цели. Довольно высоко, на склоне крутого земляного откоса, немного дальше обыкновенного полета копья, он увидел круглый деревянный щит, кем-то прислоненный, чтобы быть захваченным на обратном пути. Сигурд размахнулся, копье свистнуло над головами ближайших воинов и воткнулось в щит, насквозь пронзив украшавшую его посредине медную бляху с такой силой и верностью удара, что щит не сдвинулся и остался на том же месте, пригвожденный к твердой, каменистой земле.
Громкие крики одобрения приветствовали мастерской удар.
— Отлично, гость!
— Мне бы так не кинуть!
— Твой дед научил тебя управляться с копьями!
— Хорошо, клянусь Тором! — поддержал Ингйальд.
Раньше, чем смолкли эти возгласы, вооруженная женщина, тоже одобрительно кивнувшая Сигурду, быстро стала рядом с ним и подняла свое копье — короткое, но тяжелое, с длинным стальным наконечником. Прицелившись, она кинула его твердым, уверенным движением… И на мгновение воины смолкли от удивления перед тем, что увидели: стальной наконечник расщепил пополам торчавшее в щите древко другого копья.
Сигурд вскрикнул и остался с полуоткрытыми от изумления губами, устремив взгляд на щит. Потом он живо обернулся к стоявшей возле него женщине, и ясная, детская улыбка осветила все его лицо солнечным лучом.
— Ты чудесно кидаешь! — проговорил он, с восторгом схватив ее обе руки. — Хочешь, будем друзьями? Как тебя зовут?
— Сигруна, — ответила она глубоким певучим голосом, негромким, но в котором чувствовалась сдержанная сила звука, подобно тому, как тихий плеск моря в безветрие позволяет угадывать, насколько могуч бывает шум бушующих вод.
Она улыбалась, и от улыбки это суровое лицо получало особенную прелесть.
— Ну, а я — Сигурд, — сказал он весело. — Твое имя красивее моего, правда?.. Однако ведь я уже слышал это имя! Так звали еще кого-то…
— Ты же говорил, что не видел ни одной женщины? — заметил Торстейн.
— Так что же? Имена-то я женские слышал в песнях и в сагах… дед умел отлично пересказывать их. А ты умеешь? — обратился он к Сигруне.
— Умею: только не знаю, так же ли хорошо, как твой дед, — улыбнулась она.
— Ага, постой! — воскликнул он вдруг. — Я вспомнил, из какой песни я знаю твое имя… Сигруна была дочь короля Гёгни. Она носила оружие и служила богу битв среди его валькирий, которые берут с поля битв павших воинов и уносят их в чертоги Одина…
Он внезапно остановился и посмотрел на нее.
— Так это очень просто! — проговорил он. — Ты, значит, тоже валькирия.
Сигруна весело и спокойно покачала головой.
— Я простая девушка. Только боги дали мне силу, и отец с детства приучил меня служить Властителю битв копьем и мечом.
— Не верь ей, Сигурд, — с ласковой усмешкой проговорил Торстейн, — не теперь, так после, быть ей в Валгалле среди грозных воительниц Одина. Отец побед благословил ее меч!
И старик дружески ударил во плечу Сигруну, видимо, бывшую его любимицей.
— Так ты будешь мне другом? — обратился к ней Сигурд, доверчиво-требовательным движением протягивая ей руку.
Она взяла ее и удержала и крепком пожатии.
— Буду, если хочешь, — сказала она, тепло и открыто глядя в его солнечные глаза.
— Так! — раздался чей-то густой, забавно-обиженный голос среди веселого говора окружающих. — А чем же виноват мой щит?..
Коренастый, широкоплечий, рыжебородый воин с добродушным румяным лицом тяжеловесно подошел к новым друзьям и, упершись к бока большими мохнатыми кулаками, широко улыбался под густыми рыжими усами.
— Ах, так это твой щит? — произнес Сигурд и немного смущенно обернулся к девушке, словно за поддержкой. — Как же теперь?..
— Не беда, — отозвалась она, — до битвы еще есть время. Я сама починю твой щит, Тормодр, если хочешь!.. А тебе, Исульфр, я отдам одно из моих копий вместо твоего.
Молодой голубоглазый Исульфр, тот воин, у которого Сигурд перед тем выхватил копье, весело засмеялся:
— Нужды нет, я сам сделаю себе новое древко!.. Да я охотно отдал бы два копья, чтобы поглядеть на два такие удара!.. Вряд ли кто из нас сумел бы попасть так. Правда, Тормодр?
— Правда, — усмехнулся тот, — ну, да простят вам боги за мой щит, а я тоже доволен, что видел эту штуку.
В это время Ингйальд остановил разговаривающих:
— Пора на корабль, друзья! Не ночевать ведь нам на этом берегу. Товарищи на корабле уже верно сварили нам похлебку, а после полдника пора и в путь. Властитель бурь дает нам добрый ветер.
Воины шумной гурьбой стали подниматься на каменистые пригорки острова, чтобы, пересекши его, вернуться к восточной бухте, где лежали на берегу их челны, служащие для переправы на корабль.
— Пойдем вперед, — сказал Сигурд, взяв Сигруну за руку, — мне хочется поскорее увидеть корабль.
И они пошли впереди других легким скорым шагом, удивительно быстро наладившимся у них вместе, точно они с детства привыкли ходить рука об руку.
Попутный восточный ветер крепчал, и под властным веянием Одина волны, недавно еще беспорядочно гулявшие по морскому простору в не утихшем смятении недавней бури, стали теперь выравниваться в одном направлении стройными грядами — подобно тому, как строится в ровные ряды могучая рать, заслышав повелительный зов вождя.
II
правитьТо плавно ныряя, то плавно вздымаясь и снова ныряя и снова вздымаясь, подняв паруса, как белые крылья, — несся корабль по волнам…
Сигурд и Сигруна сидели у носа корабля на куче крепких канатов из древесных волокон. Они поместились здесь на отдых после своеобразного занятия, утомившего обоих: девушка учила Сигурда, не привыкшего двигаться по качающейся палубе корабля, как надо держаться, чтобы сохранять равновесие. Сигурд, сначала сердившийся на свою беспомощность, скоро развеселился, сделал из этого игру и от души хохотал, когда толчок палубы направлял его не туда, куда он хотел… Понемногу, однако, он перенял все нужные движения и стал двигаться свободно и легко, пробовал бегать и прыгать, увлекая за собою Сигруну, которая, полусмеясь, принимала участие в этой ребяческой возне.
Усевшись на отдых, они стали болтать.
Большинство воинов в это время расположилось на корме корабля, частью для послеполуденного сна, частью для беседы и игры в кости: попутный ветер был так силен, что в гребцах не оказывалось надобности; а чтобы управляться парусами, достаточно было немногих рук. Ингйальд сам правил рулем.
Сигурд стал расспрашивать Сигруну о ее жизни. Несмотря на свое любопытство, он не сделал этого до сих пор, пока их окружали другие товарищи; какое-то внутреннее чутье подсказало ему при виде серьезной сдержанности девушки, что ей было бы неприятно при всех рассказывать о себе…
— Твой отец тоже убит, Сигруна?
— Да. Убит в бою… три зимы тому назад.
— А мой был убит, когда я еще не родился.
Тень пробежала по светлому лицу юноши. Задумчиво глядя в морскую даль омрачившимися глазами, он произнес:
— Я и не знаю, как это бывает, когда, растешь у отца. Если слышу в песне, как где-нибудь есть отец с сыном, я не знаю, как оно выходит… Я всегда про деда думаю. Дед был славный воин… и он добрый, я крепко люблю его! Он хороший, мой дед. Только упрямый, как… как…
— Как ты?
Сигурд удивленно посмотрел на говорившую.
— Разве я упрямый?
— Мне кажется, да!.. После того, что ты рассказал нашим о вашей ссоре с дедом…
Он покраснел и сказал решительно:
— Я был прав!
— Не знаю.
— А я знаю. И я не хочу, чтобы со мной про это спорили! Не хочу, и кончено…
Он тряхнул головой, сердитым и красивым движением откинул назад свои кудри и отвернулся. Сигруна с улыбкой посмотрела на него и ничего не сказала.
Через несколько мгновений Сигурд уже думал о другом и неожиданно спросил:
— Значит, он учил тебя владеть оружием?
— Отец? Да.
— А меня — дед. И он рассказывал мне, какой храбрец был отец… И про мать рассказывал… Она умерла, как только выкормила меня… Я ее не помню…
Тихо и робко, как спрашивают о святом и заветном, он спросил:
— И твоя… тоже?
Сигруна кивнула.
— Моя мать умерла, когда родила меня.
— У нас похоже… правда? — проронил он, помолчав. — И так ближе выйдет…
Уже привыкшая к своеобразному, полудетскому ладу его речи, собеседница поняла его мысль; ей и самой приходило в голову, что общее сиротство сближало их.
— Отец тебе рассказывал про мать, Сигруна?
— Да…
Она немного понизила голос, точно боясь, чтобы ее слов не слышали другие, хотя шум моря мешал голосам далеко разноситься по кораблю и уединял собеседников. Сигруна заговорила медленно и серьезно, — быть может, в первый раз делясь с другим человеком воспоминаниями.
— Мать была красавица, дочь богатого ярла. За нее сватались многие сильные вожди, но она выбрала отца, хотя он был беднее других… Старый ярл согласился, но потребовал большой выкуп. Отец продал половину своего добра, чтобы взять ее… и никогда не пожалел. Она была тихая, и добрая, и молчаливая, и все цвело в доме под ее руками, как цветут луга под росой. Так говорил отец… Но чаще всего он рассказывал мне, как она умерла.
Говорившая замолчала.
— Расскажи мне, Сигруна!
— Про ее смерть?
— Ну, да… То есть, ты ведь родилась тогда, и твой отец тебя обещал Одину? Мне Торстейн сказал так. Мне хочется знать, как это было…
Он, по-видимому, представлял себе что-то таинственное и чудесное в этом договоре с богом битв, которому отец отдавал свое дитя. И все, что касалось Сигруны, теперь занимало его.
— Это было вот как, Сигурд. Мать долго мучилась родами. Старая женщина-лекарка, ухаживавшая за нею, напрасно старалась ей помочь снадобьями и заклинаньями, чертила волшебные руны на ее ладонях и суставах, сжигала над изголовьем целебные травы, собранные во время праздника Фригги и… Она молилась и гадала и наконец сказала отцу: «Не надейся больше, господин! Одно говорят мне руны гаданья, одно и то же говорят мне мои глаза, видевшие тридцать и тридцать рождений: умрет мать, умрет и ребенок. Девы судьбы свили до конца нить их жизни».
— И ты все-таки осталась жива, — прервал Сигурд, — как же гаданье?
— В гаданье можно ошибиться… Что до меня, я не очень верю в них. Отец верил; но тут не захотел верить. Он так ждал первого своего ребенка!.. И после слов старухи он подошел к очагу и у священного очага стал молиться Одину. Он сказал — я знаю эти слова, потому что много раз их от него слышала: «Один, Властитель побед! Моя Гида умирает, так возвестили руны, и с нею умирает мой первенец. Люди говорят, что при родах надо молится богине Фригге и дисам, хранящим колыбели… Я отродясь богиням не молился и не знаю, как с ними говорить надо. Я не умею… Мы с тобой, бог битв, знаем друг друга! Ты всегда был мною доволен и ни разу не отнял у меня победы, и щиты твоих валькирии хранили меня от вражьих копий; а я не забывал никогда заколоть для тебя в жертву коней, — перед битвой и после битвы. Один, помоги мне!.. Фригга — твоя жена, это твое дело устроиться с нею, а я молюсь тебе, ты еще никогда не отвергал моей молитвы! Пусть мое дитя живет — только дитя, если нельзя сохранить жизнь жене!.. Пусть живет мой первенец, и я отдам его тебе. С ранних годов я научу его владеть мечом, и всю жизнь он будет служить тебе в боях и после каждого боя станет приносить тебе жертвы. Я отдаю тебе жизнь моего ребенка, ты возьмешь ее, когда захочешь, — только пусть теперь он выживет и вырастет здоровым!..» И когда отец кончил молитву, старуха вернулась от ложа матери и сказала: «Я принесла дурную и хорошую весть, господин. Твоя жена умерла, но дитя родилось живым: боги совершили над ним чудо!.. Правда, это не сын, как ты надеялся, а дочь; но дитя здоровое и крепкое, оно будет жить». Отец сначала был поражен и не знал, как быть со своим обетом Одину. Но потом решил, что Властитель битв знал, что делал: если он оставил в живых дочку — значит согласен взять ее жизнь, как жизнь война… И как сына, положил отец новорожденное дитя в свой щит, посвящая его богу сражений. Вот почему я ношу оружие.
Сигурд слушал все время внимательно, приподняв брови и сжав губы. Теперь он спросил:
— Когда отец стал учить тебя владеть копьем… ты ведь, наверное, и сама хотела?
Он вспоминал собственное детство и хотел убедиться, что у Сигруны дело обстояло так же, как у него.
— Да. Я хотела владеть оружием. Отец столько рассказывал мне про походы и битвы, про славных витязей и их дела, и про Одина, Властителя побед… Только эти рассказы я и слышала в детстве… Когда мне исполнилось девять зим, он начал учить меня; а когда миновала для меня пятнадцатая зима, он спросил: «Хочешь ли ты всю жизнь служить богу битв?» Я ответила, что хочу. Отец сказал: «Это хорошо. Если б ты не захотела, я должен был бы убить тебя: потому что я обещал твою жизнь Одину». Тогда он в первый раз рассказал про свой обет… С тех пор он много раз повторял этот рассказ. И пятнадцати зим я получила от него настоящее оружие.
— То же самое, что у тебя теперь?
— Копье, боевой молот и нож у меня прежние. Кольчугу пришлось выковать новую — та стала мала… А меч у меня и теперь отцовский: он велел мне взять его после его смерти.
— И у меня меч отца, — произнес тихо Сигурд.
Оба примолкли. Благоговейная дума о пришлом и умершем коснулась их неслышным дыханием… Море шумело вокруг их молчания певучим мерным шумом.
Но строгая дума, не могла долго властвовать над ясной душой Сигурда. Немного погодя, он тряхнул кудрями, и его светлый взгляд, только что смотревший вдаль, опять возвратился к Сигруне.
— Это правда, что ты руны знаешь? — спросил он.
— Правда.
— Должно быть, так трудно понимать их!
Письмена — многим в ту пору незнакомые — всегда казались Сигурду чем-то бесконечно мудреным.
— Руны иногда легче понимать, чем людей, — заметила девушка, — руны не лгут, как люди.
Сигурд задумался. Помолчал, он сказал:
— Но ведь есть волшебные руны — злые, который могут принести несчастье?
Она покачала головой и ответила просто:
— Этому я не верю.
— Как!.. Ты думаешь, что нет волшебных рун?.. А те, которые исцеляют раны, излечивают болезни?
— И в те я не верю. Волшебная сила живет не в рунах, а в человеке. Может быть, руны и вправду приносят ранам облегчение, — но потому только, что человек верит в них; от его надежды ему становится легче, не от письмен, начертанных на его теле! И если руны щитов и мечей кому-нибудь дают победу в бою — так оттого лишь, что начертивший их на своем оружии верит в победу, и вера удваивает его силы.
— Да… Это, должно быть, так, — тихо сказал Сигурд, пораженный новыми для него мыслями и словами. — Но как же говорят, что Один даровал эти руны людям?
— Почему нет?.. Почему Один не мог даровать людям нечто, увеличивающее их силу, придающее им надежду и решимость? Один хочет, чтобы люди были бодры и смелы, были тверды перед страданием и гибелью. «Твоя участь — дело судьбы; твоя доблесть — дело твое…» — так учит Отец побед. Но для тех, чья доблесть не может идти без поддержки, кому нужно подмогу и опору — для тех нужны руны, чтобы, веря в их силу, они крепли духом и умели жить и умирать… И тому, у кого настоящая доблесть — волшебные письмена не нужны: и без них он снесет боль своих ран и без них смело пойдет в бой к смерти и победе!
— Это правда! — живо воскликнул Сигурд. — Я теперь понял твои мысли. И уж тебе-то, понятно, руны не нужны, у тебя она есть настоящая доблесть!
— Почем ты знаешь? — улыбнулась она.
— Знаю. Я это чувствую. Да это и все воины про тебя говорят!..
— Еще не всегда верно то, что говорят все.
— Ну, а это верно! — упрямо возразил он.
Оба опять помолчали, слушая, как шумело море вокруг них. Потом внимание Сигурда, всегда быстро перескакивавшее с одного предмета на другой, привлечено было запястьями Сигруны, на которые случайно упал его взгляд.
— Какие у тебя красивые запястья! Покажи ближе.
Она сняла с руки одно из своих серебряных запястий с замысловатым старинным узором, тонко врезанным в серебро. Сигурд любовался красивыми перевивами узора и бессознательно прикинул украшение к своей руке… Он никогда не носил запястий — хотя они были у него — старые, ценные, из чистого золота, перешедшие от предков. Сигурд находил, что это глупое обыкновение нацеплять на руки себе тяжесть… Но это запястье ему ужасно понравилась.
— Не сходится! — с простодушным огорчением вырвалось у него.
Сигруна улыбнулась. Когда она улыбалась, ее глаза делались и темнее, и лучистее, — словно таинственные черные лучи зажигались в них.
— Я перекую его по твоей руке, — сказала она.
— Правда? — обрадовался он. — Ну, хорошо!
Но только тут он вдруг сообразил, что выпросил подарок. Краска залила его лицо; он нерешительно проговорил:
— А как же… ты?
— Мне довольно одного запястья. Это будет твое, коли оно тебе нравится.
— Спасибо тебе!
Он хотел было поцеловать ее, как целовал деда, благодаря его за подарки; но вспомнил, что дед учил его иначе выражать приязнь и благодарность, когда придется иметь дело с товарищами-бойцами… Он сделал серьезное лицо и положил ей руки на плечи.
— Я потом тоже подарю тебе что-нибудь, Сигруна. Сейчас у меня ничего нет. Дома есть запястья; только я никогда не хотел носить золота на руках…
— У тебя довольно золота на голове, — пошутила она.
Он поднес руку к голове невольным движением.
— Где, что ты говоришь?
— Твои кудри.
Сигурд звонко рассмеялся.
— Ну, если б они были золотые, они бы мне голову оттянули и шею сломали, как в прошлом году груши сломали наше грушевое дерево!.. Они и так-то мне мешают.
— Ты мог бы заплетать себе косы в походе, как Ингйальд.
— Вот еще!.. Мне лень.
— Попробуй. Увидишь, как удобно.
— Не хочу! Да я и не умею.
— Давай, я заплету.
— Не хочу!
Сигруна ожидала этого ответа: она и предложила свои услуги только в шутку. Поэтому она немного смутилась, когда Сигурд, подумав, проговорил:
— Впрочем… ну, заплети.
Он подвинулся к ней с лицом послушного ребенка, и ей ничего не оставалось, как приняться заплетать пышные, сверкающие пряди его кудрей — только часть их, как это обыкновенно делалось — и две косы по обеим сторонам головы, остальные волосы оставлялись распущенными…
Мерное качанье корабля мешало ее рукам свободно двигаться, и она боялась нечаянно дернуть за волосы Сигурда и причинить ему боль. Ей было забавно и странно. В первый раз ее руки перебирали и сплетали таким образом чужие кудри; до сих пор она заплетала только собственные косы. Ее забавляла серьезность, с какою этот могучий витязь подставлял ей свою голову, стараясь не шевелиться, чтобы не помешать важному делу. Вместе с тем от наивной покорности этой головы, от нежной гибкости в ее руках этих мягких золотых прядей, от случайного прикосновения пальцев к свежим и пушистым юношеским щекам — какое-то никогда не испытанное, теплое, ласковое чувство просыпалось в ней. Сигруне никогда не приходилось ласкать детей. Не случалось, да и не являлось желания — у нее, суровой, сдержанной, выросшей под звон оружия, под звук боевых рогов. Теперь впервые что-то заботливо-материнское прошло по ее душе, колыхнув ее мягкой, греющей волной, как южный ветер летнюю ниву. Бережно, осторожно касалась она волос Сигурда, все время следя за тем, как бы не сделать ему больно. К простой товарищеской приязни, которую он внушал ей до сих пор, прибавилось смутное желание заботиться о нем, хранить и беречь его. Ведь это был настоящий ребенок, этот силач, высокий и крепкий, как молодой дуб; такой доверчивый и чистый, столького не знавший в этом мире, куда он вступил с беззаботной отвагой юности…
Сигурд был бесконечно доволен. И для него тоже оказывалось новым, чтобы заботливые руки занимались его кудрями. Дед только в раннем детстве нянчил его, а потом ребенок быстро приучился сам заботиться о своей одежде и волосах. Он вырос без материнских рук, которые так ревниво хранят право ласки и даже юноше напоминают родной нежностью прикосновений о том, как они лелеяли младенца… Сигурд теперь испытывал нечто совсем непривычное и незнакомое; но ему было от этого так хорошо, он вдруг почувствовал себя так спокойно, так тепло под мягкой заботой этих рук, что не только молчал и не шевелился, но перестал даже думать… Ему хотелось бы, чтобы Сигруне подольше пришлось заплетать его волосы, чтобы ему еще долго оставаться так… И когда она сказала: «готово», в последний раз оправляя оставшиеся незаплетенными кудри, — он простым и забавным движением благодарной ласки потерся щекой об ее руку…
Толстые косы по обе стороны лица придавали ему более мужественный вид, напоминая о тех суровых витязях, которые носили волосы таким же образом. Но лицо осталось прежнее: это была светлая весна, юная утренняя заря.
Сигурд осторожно ощупывал и осматривал свои косы, свешивавшиеся концами на грудь…
— Какие ловкие твои руки, Сигруна! Благодарю тебя!
Он вскочил, вознаграждая себя за неподвижность, и весело подпрыгнул на месте.
Сигурд радовался. Радовался тому, что отправляется в поход, что кругом него шумит море, что новые товарищи все так по душе ему, и Сигруна больше всех…
— Будем петь, Сигруна, хочешь?
— При этом шуме?..
— Ты про море?.. Так ведь нам-то самим будет слышно… Мы какую-нибудь песню запоем, где море есть. Я много таких знаю… И ты ведь тоже!..
Перебрав несколько песен, они скоро нашли такую, которую знали оба.
Глубокий и звучный голос Сигруны — строгий, почти мрачный в звуках песни — стройно ладился с могучим голосом Сигурда, в котором была иная, теплая и радостная звучность.
Они пели, стоя рядом у борта.
Это была старая суровая песня, сложенная священным древним складом, где слова размеренно чередуются, и созвучными должны быть те части слов, на которые напирает голос:
Ветер бушует, вершитель шума;
Сердится в море змей морской.
Под пенным напором валов белоглавых
Крошатся скалы, кости земли.
Буйствует буря и снасти сносит,
Ветер свирепый парус рвет…
Но смелы пловцы: мощь их борется с бурей!
Храбро вперед бегут корабли.
Гордо, как молодой кречет, взлетала с палубы корабля грозная, бодрая песня. И море вторило ей, шумное и торжественное.
III
правитьНастал наконец день, которого так желал и ждал Сигурд: день боя.
На спокойном тихом море, поблескивавшем мягко и тускло, словно серая сталь кольчуги, под бессолнечным небом, только несколько полетов копья отделяло корабль Ингйальда от другого корабля, где был ярл Рорек, — где были враги.
Ингйальд казался озабоченным. Встреча с врагами происходила не так, как он ожидал, и их поведение сбивало его с толку. Недалеко от берегов Гордаланда, вне фиорда, в открытом море, встретились суда. Ингйальд узнал большой боевой корабль Рорека, не уступивший размером «Свану». Вражеский корабль сначала решительно направился им навстречу, но потом — тут-то и начиналось непонятное — корабль ярла, не нападая, повернул и быстро стал удаляться.
Ингйальд недоумевал. Что это значило? Во всяком случае не бегство: Рорек не из тех, что бегут от врага. Стало быть, боевая хитрость?.. Ярл желал заманить противников вслед за собою, может быть, в устье фиорда, чтобы затем другим кораблем отрезать им путь к морю?.. Сигруна, с которой вождь нередко советовался, зная ее зоркую боевую сметливость, — подошла к нему и, отвечая на его вопросительный взгляд, сказала коротко:
— Западня.
— Я сам так думаю, — отозвался Ингйальд. — Но какая?
На это Сигруна тоже не могла ответить.
— Одно верно, вождь: нам надо постараться предупредить их.
Действительно, было ясно, что в данную пору ярд не желал завязывать боя. Значит, надо было принудить его к этому.
«Сван» понесся в погоню.
Как щетинится рассерженный зверь перед нападением, как косматится взъерошенными ветвями лес под первым порывом бури — так вскосматилась, ощетинилась копьями и топорами вся палуба «Свана». По приказанию вождя воины разделились. Большинство налегло на весла; остальные стояли, вооруженные метательными копьями и луками, ожидая, когда придет время, пустить их в дело. Возле гребцов тоже лежало оружие, кроме того, которое было уже надето на каждом, чтобы они могли сейчас же вступить в бои, как только сцепятся баграми корабли, и гребля станет ненужной.
Сильными, дружными ударами весел двигали бойцы свой корабль вперед. По-видимому, им должно было удастся нагнать врага; Рорек довольно близко подошел к ним прежде, чем обратиться в это неожиданное бегство, а крутые скалистые берега Гордаланда вырисовывались еще очень далеко своими черно-сизыми очертаниями…
Но на корабле Рорека, видимо, употребляли все усилия, чтобы не быть настигнутыми: он несся стремительно под напором множества весел, тоже сильных и дружных, тоже вверенных умелым рукам.
Не было ветра, попутного или противного, который мешал бы или помогал одновременно тем и другим; они были предоставлены только собственной мощи.
Люди Ингйальда гребли изо всех сил, быстро врывая в воду длинные весла с выжженными на них рунами, предохраняющими корабль от морских невзгод. Мышцы на обнаженных руках вздувались от усилий, обветренные лица краснели, губы сжимались.
Расстояние до вражеского корабля заметно сокращалось, и те, которые не гребли, держали наготове свои копья и вынули стрелы из колчанов, приготовив и свои щиты против вражьих стрел. Иные нетерпеливо ворчали, раздраженные необъяснимым поведением врага, недовольные промедлением. Больше всех не терпелось Сигурду. Наконец-то ему предстояло дать простор своей силе в кровавой схватке, впервые поднять на врагов отцовский меч, — и тут вдруг надо было ждать, оттого что враги ускользали!.. В сильнейшем возбуждении ходил Сигурд по палубе взад и вперед, заговаривая то с тем, то с другим из товарищей, всех задевая, всем мешая и никого не сердя, потому что за короткое время, которое он провел на корабле, он успел стать всеобщим любимцем. Никто не знал, как это вышло — и Сигурд менее, чем кто-либо, — но было так. Ни один из воинов Ингйальда не мог сердиться на этого своенравного, упрямого, заносчивого мальчишку, вечно веселого и приносившего веселье всюду, куда он являлся, научившего смеяться даже Сигруну, не охотницу до смеха…
Не сердились на Сигурда и теперь, хотя все были настроены очень немиролюбиво, и раздражение росло с каждым ударом весел.
Пот струился по рукам и лицам гребцов, черты напрягались выражением мучительного усилия, дыхание стало порывисто и хрипло, как скрип ручного жернова, когда, зерно под ним приходит к концу.
Ингйальд, стоя у руля, не сводил глаз с вражьего судна и изредка бросал гребцам короткие слова ободрения.
Понемногу стало заметно, что «Сван» догоняет врага. Утомились ли люди ярла, или нетерпение удвоило силу воинов Ингйальда — но расстояние между кораблями уменьшалось быстрее.
Стало возможно различать шлемы и щиты бойцов на чужом корабле; потом и лица под шлемами, и бляхи на панцирях, и чешую на бронях. Сам Рорек, которого Ингйальд знал в лицо, стоял на корме, следя за преследователями — высокий, бородатый боец в чешуйчатой стальной броне и в золоченом шлеме с воловьими рогами.
Наконец корабли оказались на расстоянии полета стрелы. И стрелы засвистели тотчас же с обеих сторон, словно невидимая сила разом спустила тетивы у воинов Рорека и дружинников Ингйальда.
Гребцы, почти вполне защищенные бортами, продолжали работать с удвоенной силой; и скоро к стрелам прибавились копья, а также громкие крики, летевшие от корабля к кораблю, преследователи осыпали противников бранью и насмешками:
— Куда торопитесь, зайцы?
— Куда удираете, трусы?
— Коли на свадьбу спешите, так нас подождите!
— Дайте поглядеть на ваши лица, на затылки мы уж насмотрелись.
— Эх, вы, трусливые ребята!
— Поддельные воины!
— Беглецы!
— Раки!
Конечно, на эти восклицании отвечали с другого корабля; и там бранились тем более яростно, что воинам Рорека, очевидно, было вовсе не по душе положение беглецов. Они повиновались своему вождю, но отводили душу в ругательствах…
Дикие, злобные окрики скрещивались в воздухе одновременно с копьями и стрелами. Убитых еще не было; несколько легких ран успели окровавить открытые руки и шеи.
Сигурд с большою ловкостью бросал копья; от каждого его удара оказывался поврежденным щит или шлем какого-нибудь врага, а по большей части и сам враг. Но ему не нравился этот бой на расстоянии, ему хотелось поскорее схватиться вблизи.
— Да скоро ли наконец? — то и дело спрашивал он Сигруну, находившуюся возле него и спокойно целившуюся из тяжелого дубового лука в того или другого врага.
— Не тратьте много копий, — раздался повелительный голос Ингйальда. — Еще понадобятся, когда подойдем. Дружнее, гребцы!
Но гребцов утомила напряженная погоня; если они и не слабели еще, то уже не в силах были придать большую скорость кораблю. Между тем Рорек гневными криками побудил своих удвоить усилия; и расстояние между кораблями перестало уменьшаться.
Глядя на них издали, можно было подумать, что один привязан к другому — так ровно, не приближаясь и не отдаляясь, бежал теперь преследовавший за убегавшим. Между ними сохранялось расстояние полета копья.
— Проклятие на их быстрые весла! — в досаде крикнул старый Торстейн.
Погоня продолжалась.
Тяжело дыша, сгибаясь над веслами, как пахарь над плугом, работали гребцы.
По приказу Ингйальда, на носу корабля приготовлены были багры, чтобы зацепить и удержать вражеское судно, как только окажется возможным; но оно оставалось все еще недостижимым… И все длилась погоня.
С побледневшими лицами, с дрожью в напряженных мышцах, с хриплым дыханием, переходившим в рычащий стон, гребцы налегали на весла… Всех ободряла мысль, что и на том корабле было не легче, — неужели они еще долго смогут выдержать эту гоньбу?..
И вот расстояние опять начало уменьшаться. Но оно уменьшалось невыносимо медленно, как те просветы между собирающимися тучами в безветренную погоду, которые суживаются словно нехотя и через силу, упорно разделяя лениво наползающие облачные громады…
Возбужденное нетерпение до того усилилось, что почти все голоса смолкли.
Ближе… ближе… но все еще слишком далеко…
Лица потемнели, глаза загорались, прикованные к вражьему кораблю, словно силясь удержать его…
Еще ближе!.. И все-таки не догнать!..
— Нет, я не могу больше! — крикнул Сигурд, весь дрожа от ожидания. — Я хочу…
Он осмотрелся крутом; метательных копий возле него не оставалось… он порывисто обернулся, ища чего-нибудь, чем можно было бы запустить в этих недостижимых врагов…
На глаза ему попался огромный железный крюк, привязанный к толстому канату и служивший для того, чтобы поднимать на палубу тюки или плавучие стволы деревьев. Пораженный внезапной мыслью, Сигурд стремительно нагнулся, схватил крюк, одним прыжком очутился на самом носу «Свана» — и, широко размахнувшись, верным могучим движением кинул крюк по направлению к вражескому судну, — наискось, так что он впился в дубовые доски ниже борта, по правую сторону руля…
Последовал тяжелый толчок — и корабль ярла перестал удаляться. Канат натянулся, как струна, но выдержал. В течение нескольких мгновений Сигурд, один, нечеловеческой силой удержал корабль, упершись ногами в борт и стиснув железными руками канат между двумя толстыми узлами. Но тотчас же возле него очутились воины, десятки рук схватились за канат с громкими криками торжества.
Между тем ярл Рорек не сразу понял, что случилось, — все произошло так быстро, что он сперва не мог разобрать, куда вонзился крюк. В следующее мгновение было уже поздно. Пока пытались разрубить канат, до которого не могли сразу добраться оттого, что крюк сидел низко под бортом, «Сван», подвинутый последними бешеными усилиями гребцов, очутился почти вплотную возле корабля Рорека. Сейчас же, несмотря на летевшие копья, воины Ингйальда пустили в дело багры, — и суда оказались накрепко сцепленными. «Сван» подвинулся наискось вдоль другого корабля; теперь, на треть своей длины, они стояли борт к борту. Копья перестали лететь. Рорек, не покидавший кормы, перевернул в руке свое копье острием вниз, как это делалось для мирных переговоров.
— Погодите биться! — закричал он противникам. — Где ваш вождь?
Ингйальд уже оставил руль и поспешно направлялся к носу «Свана». Скоро оба вождя стояли друг против друга. Воины теснились на обоих кораблях, стараясь видеть Ингйальда и Рорека, возбужденные и нетерпеливые, Сигурд с беспокойством смотрел на двух предводителей: а вдруг они вздумают помириться, и никакого боя не будет?.. Но уже первые слова Рорека прозвучали далеко не миролюбиво:
— Я тебя знаю, Ингйальд. Ты собака конунга Гакона! Что тебе надо от меня?
— Собака тот, кто на меня лает, — отозвался Ингйальд хладнокровно. — Ты нарушил клятву верности, данную Гакону. Ты его ярл, а теперь хочешь стать владыкой над землями, которыми должен был править для него!
— Хоть бы и так. Тебе что за дело, коли ты не сторожевой пес Гакона?
— Я друг Гакону. Между друзьями в обычае подарки, и я обещал Гакову подарок.
— Какой? — отрывисто спросил Рорек.
— На выбор: либо твою покорность, либо твою голову.
Ярл гневно захохотал.
— Не худо придумал! Смотри, как бы тебе и своей головы не оставить!
— Мы все по власти Повелителя битв.
— Слушай, — внезапно переменив выражение, проговорил ярл, — ты прав, мы все во власти Одина. Конунг Гакон тоже. У него есть враги, кроме меня… Все вместе могут его осилить. Переходи на мою сторону, и я поровну поделю с тобой власть.
Кровь бросилась в лицо Ингйадьду от этого грубого приглашения к измене.
— Ты по себе судишь, клятвопреступник! — вскричал он и с пылающими глазами обернулся к своим воинам. — Слышите, дружина?.. Он предлагает мне изменить другу, как он изменил господину. Что нам отвечать на такие речи?
Глухой ропот пронесся среди воинов и разразился взрывом негодующих криков:
— Позор изменнику!
— Смерть Рореку!
— Смерть ему!
— Бейте предателей!
Тревожным, полным изумления взглядом широко раскрытых глаз смотрел на Рорека Сигурд. Этот человек спокойно предлагал другому стать изменником… Такие дела случались на свете? Это было возможно? И предлагал эту низость не какой-нибудь из злых духов, из уродливых оборотней, о которых говорится в сагах, — но статный воин, благообразный, несмотря на грубоватое лицо, смотревший людям прямо в глаза!.. После мгновенного глубокого удивления бурный гнев охватил Сигурда. Громче всех раздался его голос среди сердитых криков воинов:
— Смерть изменнику!
Сам Ингйальд уже выхватил меч из ножен.
— Между нами слова кончены. Бейся, Рорек!
В то мгновение, как снова поднялись вооруженные руки, начиная ожесточенную схватку через сдвинутые борта кораблей, Ингйальд громко вскрикнул:
— Сигурд, куда ты?! Стой!
Было уже поздно. Ни о чем не думая, подхваченный вихрем боевого пыла, Сигурд одним прыжком перескочил через высокий борт на вражеский корабль. Это был безрассудный поступок: смельчак оказался один посреди врагов. Для него опасность увеличивалась еще недостаточностью его вооружения. Несмотря на все уговоры, товарищам не удалось, в виду предстоящего боя, заставить упрямца надеть броню или кольчугу; поверх короткой меховой одежды на нем был только небольшой панцирь из толстой кожи с нашитыми на ней железными пластинками, не закрывавший даже всей груди. Голову предохранял золоченый шлем, украшенный узкими крыльями серебристой чайки. Но не только обнаженные плечи и руки, а почти все тело было ничем не защищено; тем более, что щит, брошенный им в то мгновение, когда он схватил канат, — Сигурд так и оставил лежать на палубе «Свана»… Разом очутившись в чаще вражеских мечей и копий, молодой витязь с диким воодушевлением стал наносить и отражать удары. Иссиня-белая молния его меча непрерывными вспышками сверкала в воздухе вокруг него, стремительно обрушиваясь на врагов, которых удивила, почти смутила отчаянная смелость нападения, и поразил вид незнакомого витязя, его бросавшаяся в глаза молодость и необычайная сила. Тотчас же, однако, они поспешили оттеснить храбреца от борта и по приказанию Рорека сомкнулись плотною стеною, чтобы не пустить больше ни одного из нападавших на корабль.
Несмотря на это, через несколько мгновений еще один из соратников Ингйальда очутился на чужом корабле — Сигруна. Предупредив удар находившегося против нее врага, уже занесшего меч, она сама всадила в него копье между панцирем и поясом с такой силой, что оно прошло насквозь через спинную кость и пригвоздило тяжело рухнувшее тело убитого к доскам палубы. Сигруна, не выпустившая из руки древка, в тот же миг перепрыгнула через борт, опершись на копье, как пастух в горах опирается на свой посох, чтобы перескочить через рытвину. И тотчас, оставив глубоко засевшее оружие, выхватив меч, Сигруна прорвалась к мачте, где Сигурд отбивался от окруживших его врагов. Он весело улыбнулся ей:
— И ты тут? Это хорошо.
Сигруна покачала головой, мысленно журя молодого сумасброда за его безумную отвагу; но на слова теперь не было времени. Надо было биться. Со всех сторон надвигались лезвия и острия, угрожающие лица и вооруженные руки… Кругом была живая стена, движущееся множество разгоряченных щек, гневных глаз, кричащих ртов, блеска стали и пестроты одежд.
Сигруна стояла возле Сигурда, вплотную к нему, так что могла закрывать его своим щитом. Она наносила удары твердо и молча, зорко следя за нападавшими. Для Сигурда, в особенности с тех пор, как она оказалась возле него, было невозможно молчать во время боя. Каждый свой удар он сопровождал восклицаниями, иногда смехом:
— Вот тебе, длинноусая голова!.. А это тебе, глупый круглый щит… Ага, бляха долой!.. Вот тебе, рыжебородый! Еще! Еще!.. Берегись ты там. Эх, мимо!.. Ну, погоди. Гей, славно!.. Вот так… А ты молодец, — ты, в светлой кольчуге! Ну-ка, отведай моего меча… Гейа! Гейа!..
За своим боевым кличем и болтовней, за своим бурным воодушевлением Сигурд не замечал, что получил рану, в плечо, из которой кровь текла по его груди… Сигруна встревожилась было, заметив эту кровь; но скоро успокоилась, видя, что рана не на опасном месте.
Ее гораздо больше озабочивало их одиночество посреди врагов. Конечно, некоторое время они еще продержатся у этой мачты, но не долго. Так скоро воины Ингйальда не успеют взять корабль… Сигруна думала не о себе. Как очень многие из суровых, гордых душ, вырастающих под звон мечей, среди кровавых распрь и дальних походов воинственного Севера, она привыкла ждать смерти без страха, в любое мгновение, с железным спокойствием тех, кто вверяется судьбе. Но Сигурд!.. Неужели он — такой юный, радостный, опьяненный жизнью — погибнет из-за собственной безрассудной отваги в этом бою? В своем первом бою, которого он так нетерпеливо желал и ждал?.. Его дед, к которому не вернется этот юноша, так сильно любимый им… Потерять такое дитя, — может ли быть что-нибудь ужаснее?
Сигруна не подозревала, как скоро должен был наступить конец только что начавшегося боя. Вечные Норны, прядущие нити судьбы, порою сплетают загадочно жребий сражений и жребий побед: подчас случай решает, когда еще не решила сила.
Отчаянный поступок Сигурда сделал то, чего не могли бы сделать никакие приказания вождя, чего не достигли бы воины своей храбростью и преданностью долгу. Настоящая боевая ярость, неотразимое опьянение битвы овладело дружиною Ингйальда. Желание спасти любимого товарища, увлекающий пример его и Сигруны, кинувшихся в середину вражьих копий, почти на верную гибель — подчинили соратников, объединили их всех в одном неудержимом порыве. Для всех существовало только одно стремление, одна цель, которую сам вождь выразил короткими, решительными словами:
— За ними!
Это не было приказание, потому что приказывать стало незачем: неодолимая сила овладела бойцами и двинула их. В таком состоянии люди могут все, даже невозможное, — потому что для них невозможное превращается в осуществимое.
Как река в половодье, прорвавшая плотину, как каменный обвал, с грохотом катящийся с гор, сокрушая все на своем пути, — так ринулась на противников дружина Ингйальда. Как будто во всех вселились тот необузданный дух, та дикая дерзость нападения, которые перенесли Сигурда невредимым на вражеский корабль. Удары сыпались, как град; все разили, не разбирая, не заботясь о самозащите, набрасываясь прямо на врага, грудью налегая на него. Щиты сшибались, кольчуги терлись о кольчуги, шлемы спадали от толчка двух голов, топоры и боевые молоты цеплялись друг за друга, мечи скрещивались, руки встречались в воздухе. Среди блеска и звона доспехов, среди боевых криков и алых струй крови враги и друзья перемешались, сцепились плотнее, чем раньше сцепили они свои корабли.
Испытанная доблесть воинов Рорека не устояла, перед бешеным натиском нападавших. После короткой свирепой борьбы у борта дружина Ингйальда оттеснила, опрокинула, смела все преграждавшее ей доступ на корабль. Ярл Рорек пал посреди своих отступавших воинов в то время, как победители толпою хлынули на палубу с оглушительным криком и шумом, накренив тяжелый корабль, точно порыв бури качнул его…
И через несколько мгновений Ингйальд прекратил бой, так как оставшиеся защитники корабля сдались, — и дружески протянул руку Сигурду и Сигруне, поспешившим к нему навстречу, оба с легкими ранами, но живые и торжествующие…
Ингйальд стоял на окровавленной палубе, окруженный своими воинами и дружинниками убитого ярла, которые сложили оружие. Из толпы их выступил высокий старый воин с длинной бородой и еще густыми волосами, весь седой, как лунь, одетый в простой волчий мех.
— Дай сказать тебе слово, Ингйальд, сын Иннстейна, — проговорил он медленно и просто тихим и густым грудным голосом.
— Он мне нравится, — шепнул Сигурд стоявшей рядом Cигруне, — он немножко на деда похож.
— Говори, старик! — ответил Ингйальд.
— Вот что, Ингйальд, храбрый вождь. Я много зим служил Рореку. Когда он поднялся против своего короля, мне не по душе было его дело; но своего вождя я не мог оставить. Пошел за ним против конунга, потому что хранил верность. Так и эти все бойцы. Мы шли, куда вождь хотел. Были и такие, что думали сами, как он. Нужды нет: без него никто не пойдет против Гакона. Тот, кто убил Рорека, убил мятеж, — родичи ярла без него рассыпятся со своими воинами, как стрелы без колчана. Веди теперь оба эти корабля в Гордаланд, объяви там, что Гакон согласен снова принять службу своих людей, — помехи тебе не будет, как не было от нас. Судить своего вождя — не наше дело, но по смерти его мы не можем затеять снова то, что он начал. И хотели бы, так не могли бы; мы — руки без головы! Ярл Рорек был голова и вел нас. Теперь дело кончено. Мы видели доблесть твоих воинов, — даже женщина, находящаяся среди них, ни уступает лучшим храбрецам, таким не стыдно сдаться. За себя и за соратников я обещаю покорность и верность конунгу Гакону. В этом я клянусь Одином и на том протягиваю тебе руку мира, — я, Торгейр, сын Бйорна.
Ингйальд взял протянутую руку и дружелюбно кивнул старику.
— Я тебе верю и принимаю обещание. Мы вместе с вами отправимся в Гордаланд: нам надо воздвигнуть костры для наших мертвецов. А теперь отдохнем и позаботимся о своих раненых.
— Погоди, воин! — сказал Торгейр. — Еще одна весть есть у меня для тебя и для конунга Гакона: на нашем корабле его дочь, Гаральда.
Оживленный говор, ропот удивления поднялись среди воинов.
— Гаральда? — переспросил Ингйальд, удивленный не меньше остальных. — Как так? Ее считали погибшей!
— Она была у Рорека, Верный человек похитил ее для ярла и отвез в Гордаланд. Рорек хотел оставить ее заложницей на случай, если он будет побежден; тогда он потребовал бы пощады от Гакона — с тем, чтобы вернуть ему единственное дитя. Из Гордаланда ярл хотел перевезти ее на отдаленный остров. Гакон не мог бы найти ее сам, явившись в Гордаланд, и принужден был бы уступить в чем-нибудь Рореку, с тем, чтобы узнать от него, где Гаральда…
— Расчет недурен! — сердито усмехнулся Ингйальд. — Вы и везли девушку на этот остров, когда повстречались с нами?.. Скажи-ка, кстати: с чего вы пустились наутек от нас?.. Богам известно, что вы не трусы, и меньше всего ваш ярл.
Торгейр погладил свою густую бороду жилистой, сухой и темной рукой.
— Отчего и не сказать теперь этого? Рорек хотел разбить твой корабль. Перед устьем фиорда, куда мы держали путь, лежит мель; по правую руку от нее вода свободная и глубокая, но по левую есть скалы на дне. Рорек хотел войти в фиорд левой стороной; твой корабль, разогнавшись, вошел бы за нами. Но наш мелко сидит в воде, он прошел бы свободно, а твой «Сван» сидит очень глубоко и наскочил бы килем на скалу. Рореку был хорошо знаком твой корабль, он сразу узнал его по лебединой голове.
— Пожалуй, хитрость удалась бы, — заметил Ингйальд совершенно спокойно, точно речь шла о замысле, вовсе не касавшемся его.
Большинство воинов тоже отнеслось к делу хладнокровно: боевая хитрость — вещь обычная, а раз врагу не удалось осуществить ее, то сердиться не из-за чего. Только в глазах Сигурда опять появилось удивление перед этим задуманным обманом, о котором говорили так просто, точно он никого не поразил. Юноша посмотрел на Сигруну, — ее серьезное лицо тоже не казалось удивленным. Сигурд собирался обратиться к ней с вопросом, когда опять раздался голос Торгейра:
— Теперь я тебе все сказал, сын Иннстейна. И Гаральду мы тебе отдадим, можешь везти ее к Гакону.
— Где она? — с любопытством спросил Сигурд.
Старый воин окинул ласково-любующимся взглядом могучего молодого витязи.
— Девушка — в помещении под палубой. Ступайте за ней, кто-нибудь… или нет, я сам пойду! Старику больше пристало развязать ее веревки: а то вы все — молодые, вытаращите на нее глаза, как жабы на месяц.
Молодые дружинники засмеялись.
— Приведи ее, Торгейр, — сказал Ингйальд, — я возьму ее на наш корабль.
Старик спустился в темное отверстие, которое вело в нижнее помещение корабля, обыкновенно небольшое, служившее для склада оружия и припасов.
На палубе, где еще дымилась кровь и лежали трупы, воцарилось невольное молчание. Взгляды выжидательно приковались к пустой черноте отверстия, где исчез Торгейр…
Наконец он показался снова, держа за руку бледную, растрепанную женщину, которую он почти насильно вытащил на палубу.
— Да говорю ж тебе, не бойся! — ворчал он, хмуря брови и в то же время стараясь придать мягкость своему густому голосу. — Не стану я тебя обманывать. Ярл убит, тебя отдадут твоему отцу…
Но девушка казалась обезумевшей от перенесенного страха после долгого заточения, после свирепой битвы, шум которой она слышала над своей головой, беспомощная, связанная в темном, душном углу… Ее прелестное, нежно очерченное лицо было так бледно, что напоминало прозрачные белые венчики весенних цветов Бальдра. В дико расширенных синих глазах стоял ужас. Она, видимо, не понимала, что была спасена.
Когда ее взгляд встретил все это множество незнакомых лиц, сверкавшее со всех сторон оружие, пятна крови на палубе — ее черты совершенно исказились: она со стоном ужаса вырвалась от Торгейра. Как испуганная ласточка, неожиданно влетевшая в полное народом жилище, она растерянно метнулась сперва в одну сторону, потом в другую, остановилась и, внезапно подняв глаза на Сигурда, возле которого оказалась, бросилась перед ним на колени:
— Пожалей меня, витязь! Защити меня!
Голос был нежен и звонок: даже безумный страх, изменявший его, не уничтожил его ласкающей певучести.
Сигурд в смущении отступил на шаг, не зная, что делать.
Между тем Ингйальд поспешно подошел к девушке и заговорил с нею:
— Гаральда, успокойся, опомнись!.. Посмотри, ты же знаешь меня. Я Ингйальд, — вождь, который еще недавно гостил у твоего отца…
Девушка перевела на него взгляд, понемногу приходя в себя.
— Ингйальд, — повторила она. — Да, я узнаю тебя… Ты меня спасешь? Ты меня отвезешь к отцу?..
После своих слов она невольно посмотрела опять на Сигурда, точно хотела именно его просить о защите.
— Ты уже спасена, Гаральда. Ярл Рорек убит, здесь моя дружина, вон мой корабль… Тебе больше нечего бояться…
Только тут девушка стала овладевать собою и поверила в свое спасение. Глубокий вздох вырвался из ее бледных губ, волна румянца залила лицо, огромные глаза наполнились слезами. Робким, но уже сознательным взглядом, в котором даже мелькнул проблеск девичьего любопытства, окинула она окружающих. Потом взглянула на свою разорванную в нескольких местах одежду, на свои полураспустившиеся косы… Ее глаза опять остановились на Сигурде, у ног которого она все еще стояла на коленях; внезапно ее лицо покраснело еще сильнее, она потупилась и стремительно поднялась, смущенная, дрожащая, вся трепещущая, как нежный стебель цветка…
— Видишь, дочь Гакона, — здесь друзья, — проговорил Ингйальд.
— Благодарю тебя, Ингйальд, — произнесла она, не поднимая глаз.
Страх проходил, но тем сильнее страдало робкое, стыдливое существо от смущения посреди всех этих чужих людей. Ее мучила мысль о разорванном вороте одежды, почти обнажавшем ее прекрасные, ослепительно белые плечи. Неловкими, беспомощными движениями она старалась натянуть на них складки измятой шерстяной ткани и бессознательно оглянулась вокруг, ища, нет ли возле чего-нибудь, чем ей закрыться… может быть, старым парусом или мешком…
Стоявшая подле Ингйальда Сигруна заметила это движение. Она быстро отстегнула на плече свой плащ и, подойдя, накинула его, не говоря ни слова, на плечи девушки. Изумленный, благодарный взгляд чудных глаз, синих, как синие цветы жатв, приковался к ее лицу.
— Благодарю, друг… ах, нет! Ты женщина? Кто ты?
Прежде, чем та успела ответить, Ингйальд весело ответил за нее:
— Это Сигруна, дочь Сигвальта, наш витязь с длинными косами. Она второю пробилась на корабль ярла… А первым был на нем вот этот храбрец!.. — добавил он, с улыбкой кивнув в сторону Сигурда. — Да, девушка, ты, пожалуй, права, что раньше всех заметила его, а не меня, вождя…
— Ну, вот! — перебил Сигурд. — Почему?
— Потому что без тебя я еще и посейчас не взял бы корабля. Ты остановил его и ты, с твоей сумасшедшей отвагой, первый очутился на нем… Если б ты этого не сделал, мои люди не кинулись бы с таким пылом на врагов. Я не говорю, что ты поступил толково… Нечего встряхивать кудрями, как мокрый воробей перьями. Это было безрассудство кидаться одному в кучу врагов. Но из этой бестолочи вышел толк; и теперь мне надо благодарить тебя. Я скажу Гакону, кому он обязан победой над Рореком.
— Да, да, Сигурд! — закричали дружинники. — Слава Сигурду!
— Он — любимец богов!
— Среди нас нет ему равного…
Этот взрыв восторженных похвал удивил Сигурда. За что они его прославляли? За то, как он бился? Да как же ему было биться иначе?..
— Да, — проговорил старый Торгейр, — я видел, как он защищался тут, у этой мачты, — еще когда ваша валькирия не была возле него… Этот мальчик умеет владеть мечом…
Сигурд обиделся немного на слово «мальчик», но похвала и одобрение старого воина доставили ему удовольствие: Торгейр нравился ему. Он посмотрел на Сигруну, бессознательно надеясь, что и она скажет ему что-нибудь. Она заметила взгляд, улыбнулась и, подойдя к нему, произнесла вполголоса, ласково и серьезно взглянув ему в глаза:
— Твой дед был бы доволен тобой сегодня…
И этой похвале Сигурд действительно обрадовался.
Между тем вокруг оживленно говорили о нем: дружинники вспоминали, как он бился, скольких врагов поразил, как прыгнул на корабль, как ловко кинул тогда крюк и как потом удержал корабль своей исполинской силой…
Гаральда слушала все эти речи и украдкой робко взглядывала на молодого витязя, который после боя не казался утомленным, стройный и могучий в своем легком доспехе, с белокрылым золоченым шлемом на золотых кудрях… Гаральде вдруг пришло в голову, что эти кудри гораздо красивее ее собственных волос — светлых, почти серебристо-белокурых, которым она слышала столько похвал. Она вспыхнула от этой мысли и быстро отвернулась.
— Конунг Гакон должен наградить Сигурда больше, чем остальных, — сказал один воин.
— Конечно, он заслужил больше нас! — подхватил другой.
— Что ж, — полушутя заметил рыжебородый Тормодр, — может быть, Гакон даст ему свою дочку в жены, — ведь без Сигурда она бы не отыскалась так скоро.
Настоящий пожар румянца обжег на этот раз лицо Гаральды. Даже ее лоб покраснел так сильно, что светлые волосы показались на мгновение совсем белыми. Она опустила голову так низко, как только могла, и, казалось, хотела спрятать лицо в складках плаща…
Сигурд помимо воли выручил девушку тем, что сразу обратил внимание всех на себя. При словах Тормодра он поднял обе руки от изумления и воскликнул громко и сердито:
— Мне? Жену?! Да ни за что!
Так как вокруг засмеялись, Сигурд запальчиво оглянулся на всех, возбужденный, готовый на ссору. Но в следующее мгновение мысль о жене показалась ему настолько нелепой, что на нее даже не стоило сердиться. И он сам засмеялся.
— Я никогда не женюсь! — воскликнул он, тряхнув кудрями. — На что мне жена?!. Заводить двор и хозяйство, торчать у своего очага вместо того, чтобы видеть свет и людей в походах? Никогда я не взвалю на себя эту обузу. Добрые соратники нужны мне, веселые товарищи, а жены мне даром не надо!..
«Ладно, — усмехнулся про себя старый Торстейн, — придет время, когда иначе заговоришь».
Другие воины шутками отвечали Сигурду…
— Довольно болтать, — сказал Ингйальд, — пора на «Сван». Иди с нами, Гаральда, и тебе нужен отдых.
Девушка, едва оправившаяся от своего смущения, покорно сделала несколько шагов вслед за вождем. Но силы изменили ей, она зашаталась и едва успела опереться на мачту, чтобы не упасть.
С полными слез глазами она проговорила:
— Я не могу!
— Давай, я снесу тебя, — предложил Сигурд, подходя к ней.
Но Гаральда стыдливым, испуганным движением отстранила его руки:
— Нет, нет!..
И, обернувшись к Сигруне, которая тоже подошла, она тихонько попросила:
— Если можно… ты.
Сигруна молча кивнула и бережно подняла стройную, нежную красавицу своими сильными руками, между тем как Сигурд, надувшись, отошел, недоумевая, почему Гаральда не захотела, чтоб он нес ее? Ведь он же был сильнее Сигруны…
Воины Ингйальда стали перебираться обратно на свой корабль, унося своих мертвецов и раненых. Только одно существо лежало живое и невредимое на несших его руках… Или и она была тоже ранена?
IV
правитьВесеннее солнце разбудило лес.
Косые, еще почти не греющие лучи, золотисто-алые и торжественные, тихо вливались в узорные просветы листвы и медленно спускались по древесным стволам до цветущих кустов, до высоких трав.
И тихо вздыхал лес навстречу утру. Свежее благоухание вырывалось, как вздох пробуждения, из раскрывавшихся венчиков, из развертывавшихся листьев, неслось от выпрямлявшихся травинок.
Благоухание и блеск, сверкающее падение капель росы, повсюду скользивших с веток, словно падающие звездочки от прикосновения утреннего ветерка, тихий трепет и душистое веянье весны наполняли лес.
Под утренними лучами тихо колыхались разбуженные деревья. Колебал узорную листву стройный ясень, священное дерево Одина; трепетала с свежим шуршанием светлая береза; тихо дрожали темные иглы елей, нежные хвои лиственниц и пихт. И величаво высился с почти недвижимой листвою гордый дуб, из веток которого сплетают венцы победителям… Птичьи голоса поднимались в лесу. Сначала кое-где робкое, полупроснувшееся чириканье; тихие трели, словно еще сквозь дремоту… Потом перекликание с ветки на ветку, с дерева на дерево… Там и тут веселый, отчетливый свист…
И наконец множество голосов сразу, звонкий переливчатый хор, наполнивший весь лес певучим весельем, беззаботной птичьей радостью…
В ответ на напевы пташек из кустов, из травы поднималось жужжание пчел, гудение шмелей и сухая, еще негромкая по весне трескотня лесных сверчков…
Сигурд шел по лесу быстрым шагом, сердито отмахиваясь от мокрых ветвей, задевавших его по лицу.
Он был на в духе. В это утро он поссорился с Сигруной и до сих пор еще чувствовал себя недовольным и обиженным. Сперва они не поладили из-за разговора о боевых хитростях. Сигурд рассердился на то, что девушка спокойно говорила о них, хотя признавалась, что сама была бы неспособна добиваться победы над врагом путем предательства. Если так, то как же она могла хладнокровно знать, что столько людей это делают?.. Следовало громко кричать, что такие дела подлы и низки, следовало колотить всякого, кто мог одобрять их… И Сигурд рассердился, когда собеседница возразила ему, что человека, искренне одобряющего такие дела, не переубедишь, поколотивши. А потом они уж совсем поссорились, когда Сигруна отказалась идти с ним на охоту. Этот лес Гордаланда, у опушки которого дружина Ингйальда расположилась станом, был так заманчив, так похож на родной лес, где Сигурд вырос!.. На другой день вождь уже собирался оставить Гордаланд. Неужели не воспользоваться чудесным утром, чтобы поохотиться?.. А Сигруна не согласилась оттого, что ей надо было чинить свою кольчугу… Точно кольчуга не могла подождать. Сигурд разобиделся и ушел один.
Как назло, бог Фреир, покровитель охоты, на этот раз оказался немилостив к своему любимцу, еще никогда не возвращавшемуся с охоты без добычи. Сигурд долго бродил по лесу, не находя никакой дичи. Ни оленя, ни дикой козы, ни лисицы, ни зайца… ничего. Попадались небольшие лесные птицы, из тех, которым охотники часто пускают вслед свои стрелы; но Сигурд никогда не убивал этой дичи. На что? Есть в них почти что нечего, а жалко пронизывать стрелой эти маленькие тельца с душистыми головками и умными глазками.
Окончательно рассерженный неудачной охотой, Сигурд только что собирался перейти через широкую лесную прогалину, видя по ту сторону ее густую заросль, где мог находиться какой-нибудь зверь, — как вдруг перед ним оказался этот зверь: огромный бурый медведь, с рычанием направившийся на охотника.
Медведи не злы в весеннюю пору. Но зверь был ранен: он ковылял на трех лапах, подбирая одну из передних, где густая шерсть слиплась от запекшейся крови. Раненый медведь никогда не дает спуску тому, кто его потревожит.
Сигурд быстро направился навстречу зверю, держа наготове копье. В нескольких шагах от него медведь поднялся на задние лапы и, глухо рыча, пошел на него. Сигурд прыгнул вперед и всадил копье в косматую грудь. Удар был верен, но оружие изменило охотнику. Сигурд, по своей беззаботности и отчасти потому, что был сердит, отправляясь в путь, не осмотрел хорошенько наконечника копья и не заметил, как подались железные скрепы, приковывавшие его к древку. В то самое мгновение, как копье должно было вонзиться в медведя, наконечник свернулся на сторону и только ранил зверя, который мгновенно раздробил древко одним ударом своей здоровой лапы. Сигурд едва успел прыгнуть в сторону, и от силы прыжка его меч, выскочив из ножен, отлетел далеко в траву, — витязь был безоружен. Медведь, на мгновение остановившийся, стараясь освободиться от засевшего в него острия, теперь поднял обе лапы и с яростным ревом шел на своего противника.
Внезапно между ними очутилась преграда. Стремительно, так что ветки только блеснули и свистнули, кто-то выскочил из-за кустов на прогалину, кинулся навстречу медведю и мгновенно всадил ему между ребер короткий меч. Рев медведя дико исказился и оборвался, он всею тяжестью упал вперед, и, как ни спешил отскочить убивший его человек, тяжелая лапа задела его плечо, и кровь брызнула сквозь разорванную когтями кольчугу.
— Сигруна!.. — закричал юноша.
Она обернулась к нему, порывисто дыша, с раскрасневшимся лицом и сверкающими радостью глазами.
— Медведь убит, — сказала она просто.
— Сигруна… ты!..
Сигурд едва переводил дух. В то мгновение, как он узнал ее, мелькнувшую перед ним, как он ее увидел в нескольких вершках от когтей разъяренного зверя, — Сигурд в первый раз в жизни понял, что такое страх. Этот страх был незнаком ему еще в предыдущий миг, когда он видел перед собою только грозившую ему смерть…
Он хотел взять ее руки, но вместо того, сам не зная, как, обнял девушку и притянул к себе. Взволнованная не меньше его, Сигруна словно не заметила необычности его движения; она сознавала только одно — что она спасла его, что он был жив и невредим.
— Что ты сделала ради меня, Сигруна! — проговорил он, наконец найдя слова. — Ведь если б ты на палец промахнулась…
— Я не промахнулась.
— Даже так… медведь мог раздавить тебя, падая. Боги, если б ты знала, как у меня стало на душе, когда я узнал тебя!..
Он все еще почти задыхался, и Сигруна чувствовала сквозь одежду, как колотилось его сердце. Бессознательными ласковыми движениями она стала гладить его полосы, плечи, обнимавшие ее руки, чувствуя, что эта ласка успокоит Сигурда.
— Как ты попала сюда? Как ты узнала?..
— Я тревожилась за тебя. Когда ты ушел, я вспомнила, что вчера Торгейр говорил про медведя, которого он с товарищами недавно выследил и ранил, но который ушел от них — неподалеку отсюда… Я знаю твою безрассудную отвагу… Тотчас после твоего ухода я пошла за тобой…
— Но как ты нашла меня?.. Точно сам Один, Хранитель путников, привел тебя сюда как раз вовремя!
— Тебя нетрудно было найти. Ты шел все время по густым зарослям: смятые кусты указывали мне твой путь. Но ты прав: сам Один направил меня к тебе в тот миг, когда ты…
— Ты мне спасла жизнь! — перебил он, сияющим взглядом смотря ей в глаза.
В свою очередь, она спросила:
— Как это вышло? Ты промахнулся при первом ударе?..
— Ах, это копье! — сказал он с досадой. — Я не заметил, что скрепы наконечника плохо держатся… я не посмотрел раньше. Когда я ударил, железо отскочило от дерева, и острие пошло вкось… Этот наконечник виноват во всем.
— Я думаю, во всем виноват глупый Сигурд, — заметила она, улыбаясь.
Сигурд не обиделся, а сам рассмеялся.
Но тут, когда смех и шутки вернулись к ним, Сигруна впервые подумала о том, что он держит ее в объятиях. Она сделала движение высвободиться из его рук. Он бессознательно удержал ее, глядя ей в лицо огорченным, недоумевающим взглядом:
— Что ты?
— Пусти меня, — сказала она мягко и спокойно.
Он тотчас же повиновался. Но выпустив ее, он почувствовал себя так странно и беспомощно, точно пустота образовалась вокруг него, точно ему вдруг стало не хватать чего-то самого главного… Он в смущении смотрел на нее, сам не понимая, что с ним происходило.
— Сигруна, послушай…
Он не знал, что сказать дальше.
— Что? — спросила она, невольно протягивая ему руку.
Но он неожиданно тряхнул головой, так что кудри, сверкая, метнулись по плечам, и, топнув ногой, воскликнул:
— Я не могу так говорить! Пойдем, сядем у дерева, я хочу, чтобы ты была возле меня… иначе я никак не разберу, чего мне надо!
Сигруна не засмеялась на это забавное заявление. Может быть, оттого, что она раньше Сигурда начинала угадывать то, для чего он не находил слов…
Она молча опустилась на траву под развесистой елью; он сел рядом с нею. Хотел взять ее руки — и не посмел. Он начал тихо и робко:
— Сигруна, видишь ли… когда ты убила медведя, для меня все совсем иначе стало… нет, не все, а ты!
Он перевел дух и заговорил быстро и решительно, не глядя на нее, словно боясь, что собьется, встретив ее взгляд, а ему такого труда стоило собрать свои мысли.
— Ты стала для меня… не так, как раньше. Не так, как все другие. То есть, ты и раньше была не как другие; но это еще кроме того… И тогда уже, на корабле Рорека, мне показалось как-то по-новому с тобой…
Более, чем когда-либо, речь Сигурда отличалась детской нескладностью; но ему было не до того, чтобы выбирать слова. Быстро повернувшись к Сигруне, он теперь смотрел ей в лицо взволнованными, доверчиво просящими глазами. Краска внезапно сбежала с его щек, и губы дрогнули от неожиданной мысли, наконец ясно и властно вставшей перед ним.
— Понимаешь, — он продолжал все быстрее и быстрее по мере того, как ему самому все становилось понятным, — я теперь не могу быть без тебя!.. И ведь ты, — ты наверное захочешь быть со мной, всегда… быть моим другом… и внучкой старого Сигбйорна; ну, и… ну, и… моей женой.
Сигурд сам испугался своих слов. На мгновение испугалась и Сигруна. Страшно бывает, когда громадное, светлое счастье внезапно покроет человека своими сверкающими крыльями. Но в следующий миг страх исчез, и ликующим криком вырвался ответ из груди Сигруны:
— Я люблю тебя, Сигурд!
Он громко вскрикнул и от радости вскочил на ноги, она тоже вскочила и сильным, широким движением раскрыла руки; мгновенно его грудь прильнула к ее груди, и руки обоих сомкнулись в крепком объятии. Они смотрели друг на друга, не отрываясь, счастливыми глазами, близко, — так близко, как никогда еще не были эти два прекрасные лица. Потом они очутились еще ближе, и их улыбающиеся губы встретились просто, горячо и чисто в первом поцелуе любви.
Солнце поднялось высоко, тени стали коротки между стволами леса, а Сигурд и Сигруна все еще были на лесной прогалине, где лежал в окровавленной траве убитый медведь…
Они говорили и не могли наговориться, хотя никогда их беседа еще не была так прерывиста и бессвязна. И не могли наглядеться друг на друга, потому что каждый казался другому преображенным, переродившимся, как перерождается мир, когда всходит солнце…
Весенний лес красовался вокруг них, дыша теплом и благоуханием, Голубые цветы кивали в высокой траве.
Сигруна сидела, прислонившись к стволу ели и обхватив одной рукой стан Сигурда, который полулежал возле нее, прижавшись головой к ее груди и держа ее другую руку в своих руках.
— Сигруна, если б ты знала… если б ты знала, как я люблю тебя!.. Ты такая чудесная, ты такая, как никого другого на свете нет… Ты счастье, ты жизнь, ты…
— Полно хвалить меня!
Она, смеясь, закрыла ему рот ладонью, которую он поцеловал.
— Я не хвалю; я говорю правду… Ты лучше всех, лучше всего, что есть. И ты будешь моя — совсем, навсегда моя?..
— Совсем, навсегда, Сигурд.
— Скажи: мой Сигурд!
— Тебе этого так хочется?.. — поддразнила она.
Он поднял к ней лицо с ребяческим нетерпением:
— Скажи!
— Мой Сигурд!.. Ну? Доволен?
— Счастье мое!.. Дай твою косу… сюда…
Он положил мягкую, толстую косу на свою грудь, которой не закрывала его короткая одежда.
— Милые, красивые волосы!.. Помнишь, Сигруна, как ты заплела мои волосы на корабле? Тогда, давно…
— Давно? — засмеялась она. — С тех пор, как мы в первый раз встретились, прошло всего десять ночей…
— Правда? — проронил он удивленно, широко раскрывая лучистые карие глаза.
Но тотчас же он засмеялся и, закинув голову, потянулся к ней для поцелуя.
— И все-таки давно. Раз я тогда еще не любил тебя. Нет… это глупо, что я говорю! Я тебя уже тогда любил, только не знал этого…
Возвратив ему поцелуй, она лукаво заглянула в его глаза.
— А ведь ты говорил еще недавно, что ни за что не возьмешь себе жены.
Он быстро выпрямился и тряхнул головой.
— Ну, говорил! Мало ли я какой вздор говорил. И потом… я тогда думал не про такую жену, как ты. Разве ты такая, как все женщины?
— Ты же не знаешь…
— Нет, знаю. Такой, как ты, другой нигде нет. Ты все знаешь, ты все можешь… ты оружием владеешь, как витязь; ты будешь со мной в походах: ты будешь мне соратником… Как та Сигруна, которую взял в жены Гельги. Ты — избранное дитя Одина. И если он хочет, я отдам ему мою жизнь, как ты, если…
Голос Сигурда стал глубок и серьезен, вдохновенный огонь сверкнул в его глазах:
— Я решил так, я обещаю это Одину: если он захочет взять твою жизнь раньше срока — пусть он мою возьмет тогда же, я дарю ее за то, что он дал мне тебя.
— Сигурд!
Она крепко стиснула его руки и прижала их к своей груди, где под кольчугой сильно билось сердце.
— Моя любимая! — произнес он порывисто и радостно. — Мое чудо!..
Она выпустила его руки и обняла его горячо и крепко.
— Это ты чудо, мой Сигурд. Это ты — единственное в мире чудесное существо, и никого нет подобного тебе!
Она говорила тихо и взволнованно, глубоким грудным голосом, с счастливым огнем в глазах:
— Ты себя не знаешь, светлое дитя. Ты — живая радость жизни!.. Ведь все дивятся тебе, на кого упадет твой солнечный взгляд. Ведь ты пришел к нам из своего леса, как приходит счастье, как приходит заря!.. В тебе доблесть славнейших витязей, в тебе правда, в тебе добро. Твоя душа чиста, как снег на вершинах: ты светишь, словно солнце, твоей ликующей юностью. Ты свет!.. Никто не сможет сказать, сколько чудных лучей ты даришь всем… сам не зная этого… Ты даешь счастье. И все счастье, вся радость, вся красота — это ты!..
Сигурд слушал, не двигаясь в ее объятиях, не сводя восторженного взгляда с ее лица, словно замер весь под могучей лаской ее слов.
Тихо, с глубоким вздохом прижимаясь грудью к ее груди, он прошептал:
— Я не знаю себя, это верно… я не знаю всего этого, что ты говоришь про меня теперь… Но одно только я знаю: что каков я есть, я тебе отдал себя!.. Я твой… твой Сигурд.
— Мой! — повторила она, целуя его глаза.
Долго еще звучали среди чуткого молчания леса их счастливые, неразумные, любящие речи…
Наконец Сигруна вспомнила, что время шло, что надо было вернуться в стан к соратникам…
И когда они вышли рука об руку из лесу, в них было столько радости и столько света в их молодых очах, — что они принесли радость всем, кто их видел. Ликованием встретили товарищи весть о их помолвке, и старый Торстейн изо всех сил сжал в объятиях обоих своих любимцев.
Только в шатре освобожденной пленницы, красавицы Гаральды, блеснули одинокие слезы после того, как разнеслась по стану весть. Но когда слезы высохли, в глазах девушки не было горя. И понемногу глубокое спокойствие, тихая отрада овладели ею, как это бывает с тем, кто просыпается от сладостного, но жуткого сна… И смущение перестало румянить ее щеки при мысли о молодом витязе.
Брак был отпразднован в тот же день: любящие не хотели ждать.
Двух белых коней принесли в жертву Одину, двух козлов и двух овец для Тора и Фригги, которые хранят брачные узы.
Посреди шумной, веселой толпы бойцов, сверкавших оружием под ярким весенним солнцем, жених и невеста взбежали, взявшись за руки, на зеленый дерновый холм. На этом холме стали они, видные всем, и громко звучали их радостные голоса, когда они, перед очами богов, перед взорами воинов, обещали верность один другому. Каждый из них, согласно обряду, снял обувь с левой ноги, и невеста ступила босой ногой в обувь жениха, который в это время положил правую руку на ее голову. Громкими веселыми криками приветствовала их толпа после обряда: они были мужем и женой.
Мужчины и женщины Гордаланда, собравшиеся вокруг холма вместе с дружиной Ингйальда, говорили между собою, что никогда еще им не приходилось видеть такой прекрасной четы.
Ингйальд подарил Сигурду белую, шитую золотом одежду и ярко-алый плащ; поверх этой одежды он надел свой панцирь и новый, полученный от Сигруны пояс, в перевязи которого висел его меч. Вокруг его золоченого шлема обвит был зеленый дубовый венок. Такой же венок лежал на голове Сигруны поверх белого брачного покрывала, длинными складками падавшего за спину, не вполне закрывая сверкающие распущенные волосы, доходившие до колен тяжелыми, ровными волнами.
На ней были голубая одежда и золотая кольчуга. И она и Сигурд явились каждый с копьем и щитом, и сталь оружия блестела на солнце… Но ярче стали копий, ярче золота кольчуги и шлема светили красота их молодых лиц и радость их глаз.
Сигурд и Сигруна обменялись дарами. То запястье, которое Сиигурд невольно выпросил себе, только накануне перекованное, стало брачным подарком Сигруны. Но, кроме него, она подарила другое, золотое; и Сигурд на этот раз ничего не имел против золота. Он жалел, что не взял с собой золотых запястий, которыми мог бы отдарить теперь жену. У него нашлось только отцовское кольцо, и он его подарил Сигруне, тоже обещая перековать по ее пальцу, — а пока он на тонком ремешке надел его на шею девушки. И среди шума дружных, радостных приветствий они сошли рука об руку с холма.
Дружинники Ингйальда настояли, чтобы брак был отпразднован пиром. Возле шатра вождя, под синим навесом весеннего неба, расставлены были наскоро сколоченные столы, и шумная толпа разместилась вокруг них на скамьях, тоже наскоро сбитых. Дело было в походе, и еда на пиру отличалась походной простотой; пришлось обойтись без всяких лакомств, без сладких печений, какие обыкновенно задолго заготовляются для свадебных пиров. На деревянных блюдах лежало жареное мясо, бычье и конское, жареная рыба, овсяные лепешки. Но не было недостатка в меде и пиве; рога и кубки наполнялись и пенились, переходя из рук в руки. И не было недостатка в веселье — потому что все радовались за Сигурда, который в короткое время стал дорог всем, и за Сигруну, которую давно знали и любили…
Они оба ели очень немного и, осушив пополам небольшой рог меда, не стали вновь наполнять его. Им было не до еды и питья: лучшая пища и лучший напиток — счастье.
Как только солнце село, они оставили пир. К брачному шатру, раскинутому для них немного в стороне от общего стана, сопровождали их Ингйальд, Торстейн, Исульфр и еще несколько соратников — всего двенадцать человек, как велит обычай.
В числе их, по желанию Сигурда, был и Торгейр из Гордаланда, искренно тронутый и довольный приязнью молодого витязя.
Вместе с новобрачными вошли они в шатер, высокий и просторный. Весенний вечер был светел, как день, и мягкий отблеск зари через широко откинутые полы шатра освещал целую груду подарков, которыми товарищи наделили Сигурда и Сигруну. Каждый хотел дать что-нибудь: тут были и золотые украшения — запястья и бляхи, и щиты, и рога в ценной оправе, и множество мехов… Но, кроме всех этих подарков, шатер украшало еще нечто, безмолвно говоря о внимательной заботе нежных женских рук: множество цветов и зелени было разбросано всюду, покрывая разостланные на земле звериные шкуры, обвивая душистыми вязями покрытое холстом изголовье низкого ложа, тоже устроенного из шкур… Нежная жимолость, душистая лиловая мята, белые цветы Бальдра и зеленые ветви пихт и берез — наполняли шатер свежим лесным духом.
Это Гаральда во время пира приходила украсить праздничный покой.
Сигруна сразу поняла, кто убрал цветами шатер, и, тронутая, обратилась к Ингйальду:
— Мы не могли еще всех поблагодарить за подарки, но одну благодарность мне не хотелось бы откладывать до завтра. Прошу тебя, вождь, когда ты вернешься в стан, скажи дочери Гакона, что я благодарю ее за ее цветы — и я и Сигурд — и отдай ей от меня эту золотую застежку.
— Хорошо, Сигруна, я это сделаю тотчас, как вернусь…
Обернувшись к Сигурду, вождь напомнил:
— Возьми свою жену за руку, витязь.
Сигурд никогда не знал толком брачных обычаев, а теперь, в вихре счастья, забывал и то, что знал.
Сигруна сама взяла его руку и подошла с ним к брачному ложу — бледная от неудержимого волнения, от радости и ожидания, но не смущенная, не трепещущая, гордая и смелая в лучезарном венце своего счастья. Сняв обвитый венком шлем и пояс с мечом, Сигурд первый протянулся на ложе, между тем как Сигруна твердыми, простыми движениями снимала свой венок и брачное покрывало, лежавшее на ее темных волосах, стальной пояс и золотую кольчугу, подарок вождя. Простую голубую одежду сдерживал обыкновенный женский пояс из льняной ткани; сняв его, Сигруна легла рядом с Сигурдом и накинула на себя и на него широкое темное покрывало, до груди закрывавшее обоих. Собственно, это бы должен был сделать сам Сигурд, но он положительно ни о чем не помнил.
Ингйальд, обернувшись к спутникам, произнес громким голосом:
— Жених и невеста исполнили обряд. Сигурд, сын Сигмунда, и Сигруна, дочь Сигвальта, покоятся на брачном ложе и покрыты одним покрывалом. Мы видели их брак и отныне зовем их мужем и женой.
И остальные воины повторили последние слова вождя.
Сигурд поцеловал жену согласно обычаю — этого он все-таки не забыл, хотя поцеловал ее не в лоб, как бы следовало, а в щеку
После этого воины громко провозгласили прощальное приветствие:
— Пусть боги благословят брак Сигурда и Сигруны! Пусть боги пошлют счастье мужу и жене!..
И, звеня оружием, свидетели удалились, спеша вернуться к оставленному пиру.
— Наконец Сигруна! — вырвалось у Сигурда.
— Наконец!.. — повторила она, счастливыми глазами встречая его горячий светлый взгляд.
И радостная, чуждая стыда в своей смелой, здоровой страсти, она сама помогла Сигурду снять его панцирь и обувь и просто сбросила с себя свою одежду.
Они обнялись, чистые и могучие, полные ликующей молодой силы, справляя, необузданно и свято, победное торжество великой любви, весенний праздник цветущего, юного, лучезарно-прекрасного бытия.
V
правитьБыстро и бесшумно вступали прозрачные тени летнего вечера в одинокое лесное жилище Сигбйорна.
От высокого очага, сложенного из больших глыб неотесанного камня, тихо и таинственно ползли навстречу теням алые отблески огня, медленно расходясь по темным, закоптелым балкам кровли и стен, покрытым узорной резьбой и священными рунами, скользя по толстым приземистым столбам, поддерживавшим кровлю и увешанным оружием, мехами и ветвистыми рогами оленей.
Сигбйорн сидел на краю очага.
Темно-коричневая одежда из мягкой шерсти одевала просторными складками широкоплечего, могучего старика. Широкая борода серебряными волнами струилась по груди до самого пояса. Густые седые кудри, падавшие на плечи, сдерживал узкий стальной обруч, резко выказывавший высоту лба и оттенявший гордый очерк косматых седых бровей. Глаза под этими бровями были карие, яркие, несмотря на старость, светло и зорко глядевшие с темного, загорелого лица с красивыми суровыми чертами.
У ног старика на разостланной медвежьей шкуре сидели Сигурд и Сигруна.
Оба были без оружия, — Сигруна в легкой серой одежде, доходившей немного ниже колен, Сигурд в короткой рубашке, спущенной с одного плеча, белой с синими полосами.
— Ну, отдыхаете наконец, мои птенцы? — обратился к ним Сигбйорн, не сводя ласкового взгляда с цветущих молодых лиц. — Целый день носились по лесу, беспокойный вы народ! Кажется, вам больше любо с птицами и деревьями, чем со старым дедом?..
При этих словах оба разом вскочили, и две пары рук с двух сторон обняли старика.
— Неправда, дед!
— Ты знаешь, что мы тебя любим!
— Ладно, — отмахнулся он. — Не душите меня, будет!..
Он шутя стряхивал с себя ласковые руки, наконец освободился от обоих и слегка толкнул их от себя; тогда они, смеясь, обняли друг друга.
— Я лучше тебя буду целовать, коли дед толкается, — воскликнул Сигурд.
— Вот, вот, — усмехнулся тот.
— И что ты ворчишь, — продолжал Сигурд, — что мы по лесу носимся? Ведь надо же мне показать Сигруне наш лес, и ручей, и дупло в дубе, и кривую сосну…
— Да, Сигурд, — поддержала она, целуя его открытое плечо, — ты вырос в этом лесу. Мне надо видеть гнездо, где вывелся мой славный орел.
Сигбйорн усмехнулся:
— Не след забывать и старого филина, который этого птенца выкормил.
— Во-первых, ты не филин, — возразил Сигурд, мгновенно оборачиваясь к нему.
— А хороший, милый старик, — подхватила Сигруна.
— Которого внучата никогда не забывают! — докончил Сигурд.
— И, пожалуй, опять примутся душить на радостях?.. — смеясь заметил дед. — Лучше не надо, я вам верю и так. Вот если еще Сигруна мне пива принесет…
— Сейчас, дед.
Она обернулась к выходу.
— Да ты не найдешь жбана, — вмешался Сигурд, — я переставил его…
— Найду.
— Нет, не найдешь! — поддразнил он.
— Нет, найду.
— Я раньше тебя принесу!
— Увидим!
И она бегом кинулась из жилища во двор, откуда был ход в подполье. Сигурд вихрем помчался за ней.
— Да стойте вы! — попробовал Сигбйорн крикнуть вслед. — Ну, быть пиву пролиту…
Но большой жбан благополучно был принесен в жилище в руках Сигруны; Сигурд шел с нею рядом, обвив руками ее шею и то и дело целуя ее.
Поставив жбан на небольшой дубовый стол, Сигруна взяла висевший на одном из столов рог в золотой оправе и, налив туда пива, подала его старику.
— Спасибо, внучка.
Он лукаво посмотрел на обоих.
— Кто же первый нашел жбан?
— Оба вместе, — сказала она. — Наши руки встретились на нем. Оттого мы и запоздали немного, что мне надо было после этого расцеловать руки моего Сигурда, а ему мои глаза…
Сигбйорн покачал головой.
— Дивлюсь я на тебя, Сигруна. Когда мой мальчишка привел мне тебя и рассказал, какая ты разумная голова — да и сам я, поговоривши с тобой, скоро разобрал, что у тебя за душа — тогда мне подумалось: слава богам! С такой умной женой и мой сорванец поумнеет. А вышло…
— Что же вышло? — задорно перебил Сигурд.
— Вышло, кажется, что она от тебя поглупела. Бегает с тобой, летает по лесу — точно такой же беззаботный ветер, как ты. Болтает мне чепуху про то, как вы целуетесь…
Видя надутое выражение Сигурда, старик перебил свою речь:
— Полно, дитя! Видишь же, что я шучу.
— Я сержусь, когда так шутят.
— Не сердись, — сказала Сигруна.
Она сидела на скамье рядом с дедом и теперь, обняв Сигурда, быстрым, сильным движением притянула его к себе на колени.
Он горячо поцеловал ее.
— Знаешь, Сигруна, — сказал Сигбйорн, — еще когда этому птенцу было девять зим, он не давал мне брать его на колени, говоря: «Не хочу, я не маленький!» Теперь, как будто, побольше, а у тебя на коленях сидит.
— Потому что это моя Сигруна! — быстро возразил Сигурд.
И, крепко сжав ее в объятиях, он с сияющим лицом оглянулся на старика.
— Ах, дед, если б ты знал, какая она хорошая!
— Знаю, — мягко ответил тот.
— Нет, не можешь ты знать!.. Ты так еще мало был с нею. Ты видел, как она копья кидает, ты слышал, как она поет, но это ведь все ничего, а главное…
— Главное, — тихо и серьезно проговорил Сигбйорн, глубоким взглядом смотря в лицо Сигруны, — главное — ее могучая душа, доблестная душа, гордая и чистая, как святое пламя очага. Не много есть жен, которые могут носить оружие, но еще меньше таких, у кого дух закован в броню и вооружен мечом… Сигруна вправду избранница Одина, и с нею ты принес ко мне в жилище благословение Властителя богов.
Сигурд, восторженно слушавший старика, вскочил и кинулся ему на шею.
— Дед! Дед! Как я тебя люблю!..
— Тише, ты, буря! Сказано, не души.
— По крайней мере, не души деда, — засмеялась Сигруна, — жену можно.
Он вернулся к ней, стремительно поцеловал несколько раз ее лицо и волосы, потом опять повернулся к Сигбйорну и внезапно, задорно тряхнув золотыми кудрями, воскликнул:
— А значит, я тогда все-таки был прав.
— Когда?
— Тогда, когда ушел от тебя. Когда ты не хотел пустить меня. Потому что если бы я в поход не попал, так и… ничего бы и не было. И главное, тут бы ее не было. Значит, так и следовало сделать, как я сделал.
— Ну, положим, — тихо сказал дед, — что из твоего ослушания боги тебе устроили счастье, это верно. Но сознайся же хоть теперь, что тогда ты сделал то, чего не следовало.
— Сознаться?!. Да я никогда не соглашусь с этим.
— Ты до сих пор находишь, что если я не хотел тебя пустить, оттого, что боялся за тебя — так надо было удрать?
— Мне же надо было поставить на своем. Чтобы ты не думал, что меня заставить можно!
— Это так и следует по-твоему?
— Ну да!.. Это ты только с этим никак не можешь согласиться, оттого что ты упрямец!
Они долго бы еще спорили, если бы не вмешалась Сигруна, живо помирившая старого упрямца с молодым.
Наступила ночь, но Сигбйорн не заметил, как входил и мрак в его жилище; в нем светило лучезарное счастье, более яркое, чем все небесные лучи, — великое счастье, которое принес с собою Сигурд.