АЛ. АЛТАЕВЪ.
правитьВНИЗЪ по ВОЛГѢ РѢКѢ…
править1916.
правитьГлава I. Березовый Кереметь
" II. Удалые
" III. Постригъ
" IV. Дань Волгѣ
" V. Передъ грозой
" VI. Астраханская гиль
" VII. Всему бываетъ конецъ
I.
Березовый Кереметь.
править
Рослый монастырскій послушникъ ловко перескакивалъ съ кочки на кочку, пробираясь сквозь мрачную тайболу. Тонкія, сросшіяся на переносицѣ, брови и глубокая складка на лбу придавали его лицу суровое, почти старческое выраженіе, но въ губахъ, въ мягкой недлинной черной бородѣ и шелковистыхъ кудряхъ было что-то юношеское.
Онъ двигался быстро черезъ топи, опираясь на сучковатую, еще неочищенную отъ коры палку.
Изъ-подъ ногъ его выпорхнулъ цѣлый выводокъ тетеревей; потревоженныя березы затрепетали яркими листочками; гдѣ-то высоко долбилъ кору дятелъ…
Послушникъ остановился, оглядываясь и ища дорогу. Кругомъ кольцомъ охватила его лѣсная смолистая глушь, вся полная чудесъ и непонятныхъ звуковъ, вся полная таинственной мглы и сказочнаго покоя звѣринаго царства. Съ медвяныхъ травъ стекала роса: поднимался дурманъ отъ прѣлаго моха, бѣлой и лиловой любки и синихъ колокольчиковъ. Впереди, въ зеленой глубинѣ, слабо намѣчалась тропинка, а черезъ нее въ зеленой сѣткѣ вѣтвей носилась рыженькая длиннохвостая бѣлочка. Раздвигая косматыя ели, послушникъ пошелъ по тропинкѣ. До него донеслось слабое рокотанье ручья; дѣвичій голосокъ выводилъ мягкими переливами:
А-а-а… о-о-о…
Черезъ черный лѣсъ идетъ дорога…
Тутъ я крѣпко полюбила парня…
Съ той поры онъ сталъ думу думать…
А-а-а… о-о-о…
Думу думать.
Послушникъ узналъ тягучую черемисскую пѣсню. За время, проведенное въ монастырѣ, онъ научился понимать языкъ черемисовъ-сосѣдей.
Пѣвица стояла на краю обрыва у перекинутаго черезъ него шаткаго мостика; ей едва-ли минуло шестнадцать лѣтъ. Несмотря на безформенный бѣлый суконный балахонъ, болтавшійся на ея худенькихъ плечахъ, можно было замѣтить, какъ строенъ и гибокъ ея молодой станъ; изъ-подъ полуопущенныхъ рѣсницъ лукаво блестѣли узкіе черные глаза. Она пѣла, закинувъ руки за голову, и вся отдавалась пѣснѣ; ея смуглое лицо выражало безконечную истому. И тутъ же сочиняла черемиска слова своей пѣсни;
А-а-а… о о-о…
И я зовусь Кявя, какъ зовется Кявя-Кереметь *).
О, не губи дѣвичью душу, Кявя-Кереметь…
Я родилась подъ зеленой березой, въ чащѣ лѣсной…
Колыбель мою качали вѣтры-ураганы…
Пѣли пѣсни мнѣ пташечки лѣсныя…
О, не губи дѣвичью душу, Кявя-Кереметь!…
Черна ночь въ лѣсу и одиноко въ избушкѣ…
Страшно воютъ вѣтры, но еще страшнѣе бьется сердце…
Ой, не губи дѣвичью душу, Кявя-Кереметь…
- ) Кявя — по-черсмиски — береза; Кереметь — злой духъ; по народному повѣрью кереметей бываетъ многое множество; вся природа олицетворяется въ кереметяхъ. Кявя-Кереметь — березовый кереметь, духъ березы.
Она вдругъ уронила безсильно руки, и при этомъ движеніи черныя косы выпрыгнули изъ-подъ ея бѣлой косынки и зазвенѣли мелкими блестящими монетами; на солнцѣ блеснулъ бисеръ и алые шнурки, обвивавшіе косы черемиски, и задрожали на кожаномъ четырехугольникѣ, привѣшенномъ у нея на груди. И она стояла, опустивъ глаза внизъ, вся зардѣвшаяся, блестя браслетами и множествомъ проволочныхъ колецъ въ ушахъ.
— Отецъ дома, Анна? — спросилъ послушникъ.
У черемиски было христіанское имя, ее крестили, но отецъ ее называлъ Кявей, потому что она родилась подъ березою. Дѣвушка плохо знала о вѣрѣ, въ которую была крещена; лѣсъ создалъ для нея свою вѣру; лѣсъ создалъ для нея цѣлую вереницу добрыхъ и злыхъ духовъ, и она имъ поклонялась, какъ поклонялся втайнѣ и ея отецъ черемисъ Петръ, прозванный Апшею[3]. Апша когда-то былъ кузнецомъ, а потомъ навсегда переселился въ лѣсъ и занялся на монастырскихъ угодьяхъ пчеловодствомъ и охотою. Здѣсь онъ похоронилъ жену; здѣсь ростилъ и дочку Анну. Лѣсъ ему давалъ все: пищу, жилище, душевную отраду. Какъ и Кявя, онъ научился понимать говоръ лѣса, какъ и Кявя, онъ слился со звѣриною жизнью. Часто отецъ и дочь не видѣли по цѣлымъ мѣсяцамъ человѣческаго лица, но они не страдали отъ этого даже зимою, когда лѣсъ тонулъ въ сугробахъ, и въ избушкѣ было почти темно. Сидя у очага, они слушали, какъ разговаривали ели и сосны, запорошенныя инеемъ, какъ подъ крошечнымъ окошечкомъ, затянутымъ пузыремъ, возилась метель, и въ полутьмѣ слѣдили за пчелками, выползавшими изъ перенесенныхъ на зиму въ избушку ульевъ. А когда вѣтеръ стихалъ, сильный коренастый Апша бралъ лопату и расчищалъ глубокій ходъ, двумя стѣнами тянувшійся изъ двери лачужки, чтобы Кявя могла выйти и потрясти со смѣхомъ серебро съ запорошенныхъ елей.
Лѣтомъ Апша часто уходилъ на цѣлыя недѣли на охоту, и тогда Кявя оставалась дома одна съ пчелами, и тогда она еще сильнѣе, еще радостнѣе чувствовала свою глубокую связь съ лѣсомъ. И ей казалось, что ее любятъ всѣ твари земныя. А она любила монаха, который приходилъ въ Коряковскій лѣсъ по дѣлу и который совсѣмъ не думалъ о ней. Зачѣмъ онъ смутилъ дѣвичье сердце черемиски, зачѣмъ на ея глазахъ легко вырвалъ съ корнемъ березу, что загораживала входъ въ избушку и темнила окошко? У него была сила могучая, звѣриная сила, лѣсная, какъ у кереметя…
— Твой отецъ дома, Анна? — спросилъ еще разъ послушникъ.
У дѣвушки сильно забилось сердце. Она стояла на камнѣ надъ потокомъ и смѣялась, обнажая мелкіе зубы. Надъ нею колыхались кисти бѣлаго, чуть желтоватаго багульника, и отъ нихъ шелъ терпкій ароматъ.
— Отецъ ушелъ… — сказала Кявя, мѣшая черемисскія слова съ русскими, — онъ ушелъ съ чужими людьми на охоту, но скоро вернется… Сегодня будемъ подрѣзать соты…
Она помолчала, а потомъ тихо добавила:
— Я пѣла про тебя. Ты слышалъ? А вчера я плакала и часто теперь плачу и прошу Березоваго Кереметя не давить желѣзными клещами моего сердца. Зачѣмъ ты отнялъ у меня покой?
Она говорила сердито и даже топнула ногой. На глазахъ у нея блестѣли крупныя слезы.
— Вѣдь я тебя не знаю, и приходишь ты сюда только для того, чтобы собрать медвяный оброкъ, такъ почему же, когда ты уходишь, кажется мнѣ, что въ лѣсу становится темно. А я не знаю даже, какъ тебя зовутъ…
Послушнику стало жаль этого ребенка. Онъ тихо вымолвилъ:
— Зовутъ меня Данилою на міру, а какъ будутъ звать впередъ, въ иночествѣ, еще не вѣдаю. А былъ я сыномъ Ивана Жемчужного, пока… Не къ чему тебѣ про мою жизнь знать. Я послушникъ святой Макарьевской обители, а ты до сихъ поръ съ бѣсами водишься…
— Меня крестили, — гордо сказала дѣвушка и показала маленькій мѣдный крестикъ, болтавшійся у нея на шеѣ.
— Крестили, а поминаешь поганыхъ кереметей…
— Тс! — прошептала черемиска испуганно, — развѣ въ тайболѣ можно смѣяться надъ кереметями? Кереметь можетъ высосать всю кровь. Я вѣдаю, — грустно добавила она и покачала головою, — и у меня онъ за то унесъ таланъ[4]. Въ лѣсу нельзя громко смѣяться. Лѣсъ самъ шумитъ и не любитъ, когда ему мѣшаютъ. Я вчера курила Кереметю смолистой головней и молилась: «Кереметь, березовый Кереметь, не пей моей крови, не соси моего сердца… дай мнѣ годочекъ счастья… одинъ годочекъ».
— Большой грѣхъ творишь ты, дѣвушка…
— Грѣхъ? — прошептала Кявя и робко покосилась на кольцо темныхъ елей, — а мать сказывала мнѣ передъ смертью, будто грѣхъ не почитать лѣсъ…
Она вздохнула и посмотрѣла на высоко поднявшееся солнце.
— Скоро придетъ отецъ. Пойдемъ со мною: надо ему обѣдъ готовить…
Кявя потащила охапку хвороста въ маленькую амбарушку, служившую для Апши лѣтомъ столовой и кухней. Скоро въ очагѣ подъ котломъ ярко запылалъ огонь. Кявя чистила бѣлку, которую должна была спечь въ золѣ къ приходу отца, и жалобно говорила:
— Какая бѣда! У Кявы ничего нѣтъ для Данилы! Вѣдь русскіе не ѣдятъ бѣлокъ и зайцевъ, какъ мы.
Данило показалъ черемискѣ на туго набитую котомку.
— Не бойся; у меня съ собою много хлѣба и сушеной рыбы. Ты говорила, что тебя учила мать почитать лѣсъ?
Кявя глубоко заглянула ему въ глаза и тихо сказала:
— У насъ говорятъ, что кто ходитъ по землѣ съ такими глазами, какъ у тебя, тотъ испорченъ Кереметемъ. Ты вѣрно никогда не смѣешься. А у насъ вѣдаютъ старые люди, какъ упросить Кереметя, чтобы не мучилъ человѣка.
Она открыла ларь и показала Данилѣ ложки и чашки, съ которыми язычники-черемисы ходятъ въ лѣсъ для моленія, и засохшія вѣтки рябины, предохраняющей отъ колдовства и злыхъ духовъ.
— Съ нами крестная сила! — крикнулъ съ отвращеніемъ Данило, — да вѣдь вы же православные!
— А развѣ Юмо[5] русскихъ недобрый? — удивленно спросила черемиска; — у русскихъ нѣтъ злыхъ кереметей, нѣтъ Мленде-Аба… нѣтъ Кудо-Юмо… нѣтъ и Агунъ-Кугузы[6], а Агунъ-Кугузу надо кормить пирогомъ, чтобы онъ не спалилъ хлѣбъ… Какъ же себя сохранить, если не будешь ихъ почитать? Если бы ты согласился…
— Молчи! — закричалъ Данило, — стану я себя пачкать бѣсовскими затѣями! Если бы я разсказалъ про тебя въ обители, тебя бы сожгли вмѣстѣ со всей этой дьявольской рухлядью.
Кявя захлопнула крышку ларца и пугливо отодвинулась.
— Развѣ ты Кереметь?
Данило съ досадою пожалъ плечами. Она не имѣла понятія о вѣрѣ, въ которую когда-то была крещена. Къ чему было толковать?
Оба они долго молчали. Дѣвушка глотала слезы и переворачивала лучиною въ золѣ бѣлку. Данило смягчился.
— Такъ разскажи мнѣ, что тебѣ говорила мать про лѣсъ? — снисходительно спросилъ онъ.
Дѣвушка обрадовалась и, улыбаясь, показала два ряда ослѣпительно бѣлыхъ зубовъ, и ямочки появились на ея смуглыхъ щекахъ. Она поставила передъ Данилою деревянную чашку съ домашнимъ моренымъ медомъ и простодушно сказала:
— Пей! Вашъ священникъ освятилъ его. — Пей! А я разскажу.
Она увлеклась разсказомъ и путала русскій языкъ съ черемисскимъ.
— Мать говорила, что была земля безъ всякаго зла, — начала протяжно Кявя, — и правилъ ею большой богъ Юмо. И любилъ Юмо людей. И послалъ онъ имъ многое множество радостей; и рѣки, и лѣсъ, и солнышко, и пташекъ, и жучковъ, и ягодъ. И всякій, кто входилъ въ лѣсъ, радовался и веселился. А Кереметь, меньшой братъ Юмо, плавалъ селезнемъ по рѣкѣ и смотрѣлъ, какъ работаетъ Юмо. И велѣлъ Юмо нырнуть Кереметю въ воду и достать земли со дна. кереметь былъ подъ началомъ у Юмо. Юмо за гордость согналъ его съ неба на землю, и долженъ онъ былъ послушать приказа большого брата. И досталъ Кереметь со дна землю, да былъ онъ хитеръ и не всю ее отдалъ, а немного схоронилъ и потомъ плевалъ той землею. Отъ этого сдѣлалось многое множество горъ; вотъ онѣ мѣшаютъ людямъ ходить и заслоняютъ отъ нихъ солнце.
Сдѣлалъ Юмо человѣка, пошелъ на небо за душой, а къ тѣлу приставилъ пса, чтобы Кереметь не испортилъ его. А псы въ тѣ поры были еще голые.; Кереметь послалъ на пса страшную стужу. Песъ озябъ. Кереметь далъ ему теплую шубу, а за это песъ пустилъ его къ тѣлу человѣка. Кереметь оплевалъ человѣка нехорошей смолою и наслалъ на него зло и болѣзни, пока Юмо былъ на небѣ. Такъ съ самаго начала испортился человѣкъ, а потомъ пришлось заплакать и лѣсу. Побранились разъ всѣ 77 боговъ. Юмо призвалъ ихъ къ себѣ на судъ. Всѣ боги оправдались, оправдался и русскій, не оправдался только одинъ богъ черемисскій. Онъ и совсѣмъ не пришелъ на судъ. Тогда Юмо разсердился и прогналъ его съ неба въ лѣса. Но и здѣсь ему не давалъ покоя русскій богъ; не давалъ ему покоя и кереметь… И много развелось на свѣтѣ разныхъ кереметей, и посылаютъ они на человѣка разныя бѣды, если онъ не почитаетъ ихъ… Живутъ керемети и въ рѣкахъ, и въ ручьяхъ, и портятъ воду, и посылаютъ на людей болѣзни, а лѣсъ весь кишитъ ими… Не будешь ихъ почитать, — задавитъ тебя береза или убьетъ молонья[7], или утонешь въ болотѣ… Послушай-ка, какъ шумитъ лѣсъ и какъ осенью плачутъ деревья, и самъ узнаешь, что надо бояться кереметей.
Она прислушалась. У нея былъ очень тонкій слухъ.
— Слышишь? Гудитъ земля… Это идетъ отецъ, а съ нимъ еще двое и четыре собаки.
Кявя выскочила изъ амбарушки и прыгнула на камень, высоко поднимавшійся надъ потокомъ. Монеты и бисеръ звенѣли у нея на шеѣ. Она хлопала въ ладоши, громко смѣялась и казалась совсѣмъ маленькой дѣвочкой.
Черезъ нѣсколько минутъ на нее съ веселымъ лаемъ и визгомъ бросились четыре громадныхъ мохнатыхъ собаки. Позади собакъ шелъ старый черемисъ Петръ-Апша въ бѣломъ балахонѣ, какъ у Кяви, съ высокой шапкой изъ березовой коры. Апша несъ на плечѣ большую связку убитыхъ зайцевъ и глухарей. Онъ снялъ шапку- и угрюмо сказалъ, пощипывая свою жидкую черную бородку:
— За медвянымъ оброкомъ пришелъ, отче? Нынче какіе оброки? Лѣто было дождливое, самъ знаешь, сколько пчелокъ перемерло… Я еще и въ ульи не ходилъ, соты не подрѣзалъ…
— Ужо подрѣжешь…
— Солнце къ закату близится, вишь ты, — почесалъ въ затылкѣ черемисъ, — лихіе люди шатаются по всей тайболѣ, въ раменьѣ[8] прячутся:, долго ли до грѣха? Шелъ бы ты, отче, пока что; нынче рано темнѣетъ, а то по лѣсу ходить боязно… Лихія времена пошли… а оброкъ я и самъ бы принесъ…
Онъ говорилъ довольно хорошо по-русски, но казался страшно смущеннымъ. Апша увидѣлъ, что послушникъ напряженно вглядывается, вытянувъ шею, въ ту сторону, гдѣ стояли два его спутника. Вдругъ Данило вскочилъ и съ радостнымъ крикомъ бросился на шею къ одному изъ нихъ, невысокому, толстому, съ румянымъ, лоснящимся лицомъ и веселыми глазами.
— Соколъ… Соколъ… Ваня!
Съ изумленіемъ смотрѣли черемисъ съ дочерью, какъ монахъ обнималъ толстяка. Съ изумленіемъ смотрѣлъ и другой гость, высокій, плотный, съ ножемъ за поясомъ и дубиною въ рукѣ.
Данило не вѣрилъ своимъ глазамъ. Передъ нимъ стоялъ его старый другъ скоморохъ Соколъ, такой же веселый, какъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ, когда они разстались. Соколъ держалъ Данилу за обѣ руки, смѣялся переливчатымъ смѣхомъ и качалъ головою:
— Эхъ-ма! Братъ названный! Гдѣ и когда довелось встрѣтиться! Заглянулъ я въ твое лицо, — не узналъ… Видно, сладка твоя жизнь, — есть чѣмъ похвастаться… И то:
Сидитъ птица Салоса,
Безъ крыльевъ, безъ хвоста,
И космата, и горбата,
Куда ни взглянетъ,
Правду скажетъ…
А кругомъ тоёй птицы Салосы[9] черные круги пошли, будто ты отъ лихой болѣсти только что поднялся. Скажи, въ монастырѣ ты нашелъ привольную жизнь, богачество, почетъ великій? Что нашелъ?
Ни дровъ, ни свѣчей,
Чѣмъ истопить печей;
Въ правомъ углу сочельникъ,
Въ лѣвомъ чистый понедѣльникъ *).
- ) Бѣдность. Народная загадка.
Такъ вѣдь? Ишь: руки дрожатъ, лицо сивое… и волосы скоро сивыми станутъ… Вся молодость пройдетъ такъ-то…
— Прости, братъ Соколушко… въ себя придти не могу… Сядемъ здѣсь… толкомъ все разскажи… Гдѣ время короталъ? Вѣдь, почитай, три года я тебя не видѣлъ.
Они сидѣли на камнѣ, въ сторонѣ отъ избы, и говорили, держась за руки, а солнце клонилось къ закату и спускалось все ниже и ниже, прячась за черныя сосны. Отъ воды тянуло запахомъ сырости.
— Кто здѣсь съ тобою, Соколушко? — ласково спрашивалъ Данило.
— Не пытай, братъ. Человѣкъ одинъ дѣльный. Можетъ, послѣ и узнаешь. Въ избу къ черемису пошелъ. Ночевать здѣсь будемъ.
— Имъ ладно, не сказывай. Про себя повѣдай: какъ жилъ, гдѣ мотался все это время?
Соколъ тряхнулъ кудрями.
— Всего видано — перевидано, а и слыхано — не выслыхано, а и хожено — не выхожено! Э-эхъ, много минулося съ той поры, какъ ты съ царскаго двора бѣжалъ и мы съ тобою по Волгѣ въ бурлакахъ ходили…
Жемчужной поникъ головою. Передъ нимъ ярко развернулись воспоминанія былого… Вспомнилось ему, какъ пятнадцать лѣтъ назадъ, въ 1652 году, бояринъ Глѣбъ Ивановичъ Морозовъ отдалъ его насильно въ ловчіе царю и какъ бѣжалъ онъ съ царскаго двора, наслушавшись разсказовъ скомороха Сокола о привольныхъ низовыхъ земляхъ, о Волгѣ, о степяхъ донскихъ, о веселыхъ быстрыхъ стругахъ, о могучихъ казацкихъ коняхъ и казацкой вольной-волюшкѣ, и попалъ въ шиши[10]. Изъ такихъ шишей и неудачниковъ и составлялись въ тѣ времена казацкія вольницы.
Плохо жилось тогда русскому народу отъ тягостей и всякаго рода повинностей, отъ произвола дурныхъ воеводъ и начальниковъ, отъ новыхъ налоговъ послѣ обременительной и несчастной войны съ Польшею. Бояре, воеводы безъ зазрѣнія совѣсти грабили и обирали простой народъ, дьяки и приказные засѣкали крѣпостныхъ до смерти за малѣйшую провинность. Когда то крестьяне пользовались правомъ переходить свободно съ земли одного господина на землю другого. Въ концѣ XVI вѣка царь Борисъ Годуновъ издалъ указъ, прикрѣплявшій ихъ къ землѣ, гдѣ они жили, и отдающій ихъ господину на вѣковѣчныя права. Тогда же сложилась извѣстная крестьянская поговорка: «Вотътебѣ, бабушка, и Юрьевъ день!» Въ Юрьевъ день (26 ноября) прежде крестьяне могли переходить на землю другого помѣщика; теперь они могли освободиться отъ помѣщика только убѣгомъ, а помѣщикъ имѣлъ право искать своего бѣглаго крестьянина, но только въ теченіе пяти лѣтъ. Царь Михаилъ Ѳеодоровичъ продлилъ этотъ срокъ до десяти лѣтъ, а указы Алексѣя Михайловича закрѣпили за помѣщикомъ права на крестьянина до самой смерти, на всю жизнь.
Громаднымъ зломъ для крестьянъ являлась такъ называемая кабала[11]. На Руси издавна было въ обычаѣ отдавать себя въ залогъ за занятыя деньги или продаваться за извѣстную сумму. Продавали не только себя, но дѣтей и внуковъ на вѣчныя времена по записямъ. Въ такихъ случаяхъ дѣти кабальныхъ холоповъ часто убѣгали отъ своихъ господъ и, чтобы не попасться имъ снова въ руки, приставали къ разбойничьимъ шайкамъ, промышлявшимъ на большихъ дорогахъ. Господа жестоко преслѣдовали бѣглыхъ: дворянинъ, убившій холопа, рѣдко отвѣчалъ передъ закономъ. Ненависть къ богачамъ, воеводамъ и приказнымъ людямъ привела къ тому, что жители перестали смотрѣть на разбойниковъ, какъ на враговъ своей стороны, лишь бы эти разбойники не обижали бѣдняковъ. Мало-по-малу къ нимъ явилось даже сочувствіе; въ сознаніи народномъ разбойникъ сдѣлался- образцомъ удали, молодечества; онъ какъ бы мстилъ притѣснителямъ за угнетенный народъ. Разбои увеличились. Нашлось не мало неудачниковъ и молодцовъ, недовольныхъ судьбою, которые мечтали о привольной воровской жизни, о равенствѣ и братствѣ казачества, гдѣ не было ни дворянъ, ни холоповъ, гдѣ власти были выборными.
Шайки бродягъ, не желавшихъ повиноваться властямъ, назывались «воровскими казаками». Первые годы царствованія Михаила Ѳеодоровича были заняты борьбою съ ними. Казаки селились на Волгѣ и были грозою пловцовъ, потому что нападали на суда. По древнему обычаю Донъ давалъ пріютъ всѣмъ, безъ разбора, и шиши находили себѣ тамъ безопасное убѣжище среди старыхъ «природныхъ казаковъ». «Домовитые» казаки рѣзко отличались отъ «голутвенныхъ» или «голытьбы». Они крѣпко жили на Дону, держались стараго казацкаго братства и по возможности ладили съ московскимъ правительствомъ. Голытьба ненавидѣла московскіе законы и московскіе порядки, и ее не манила спокойная жизнь на Дону; она искала приволья, мечтала истребить все, что держитъ въ тискахъ простой народъ, и устроить казацкую вольницу. И вотъ явился человѣкъ, который рѣшилъ осуществить завѣтныя мечты своихъ товарищей и выступить мстителемъ за попранныя права народа. Это былъ Степанъ Тимофѣевичъ Разинъ, или атаманъ Стенька Разинъ, какъ его называли, собиравшій вокругъ себя многое множество удалыхъ молодцовъ — гроза Волги и Дона.
Данило Жемчужной много слышалъ о Разинѣ, но не довелось ему съ нимъ встрѣтиться. Соколъ напомнилъ ему о былыхъ годахъ молодецкой удали…
— Призадумался, сказалъ Соколъ, улыбаясь. — Другое было дѣло, какъ рясу не надѣвалъ. Помнишь, много мы вынесли голода и холода, когда въ бурлакахъ ходили, и послѣ, какъ съ медвѣженкомъ по селамъ бродяжили, а ты силу свою честному народу показывалъ… Бывало, желѣзныя полозья одною рукою согнешь… Боязно, что сгинула подъ черною рясою твоя силушка…
Данило молчалъ.
— Помнишь, Данило, какъ пошли мы на Донъ, прослышавъ о легкой жизни казацкой вольницы въ Радѣ[12] да недолго намъ пришлось тамъ пировать: согнали насъ съ мѣста, и всѣ мы въ разныя стороны разсыпались; послѣ… Да что ты ровно помертвѣлъ весь, Данилушко? Богъ съ тобою… Не стану я вспоминать прошлое, отчего ты въ монастырь ушелъ грѣхи замаливать…
— Ужинать, — позвалъ Апша, успокоившійся при видѣ дружеской бесѣды своего гостя съ монастырскимъ служкою.
Соколъ первый грузно поднялся.
Скоро всѣ мирно сидѣли вокругъ котла въ амбарушкѣ и разрывали руками только что испеченнаго дочерью Апши глухаря. Послѣ ужина въ амбарушкѣ осталась только Кявя; остальные разошлись спать на чистомъ воздухѣ; Соколъ съ Данилою улеглись рядомъ у входа. Они думали, что черемиска спитъ, но она сидѣла въ темномъ уголку, обхвативъ колѣни руками, а зорко слѣдила за ихъ неясными силуэтами, вырисовывавшимися на залитой луннымъ сіяніемъ землѣ.
Плавно лилась тихая неторопливая рѣчь Сокола:
— Хороша воля! Выйдешь это въ степь; сладко да привольно дышется груди, а воздухъ весь полонъ медвяныхъ росъ, и ковыль волною, ровно море огнистое, переливается отъ вѣтра, и солнце на немъ играетъ, и ложится онъ въ разныя стороны, ровный-ровный, и всюду цвѣты алые да лазоревые, ровно очи въ душу глядятъ. А ты идешь, знай себѣ махаешь версту за верстой, а какъ дойдешь до мѣста, — ужъ и вечеръ. Зароешься въ стогъ, лежишь на спинѣ, въ небо смотришь, любуешься, а на небѣ таково-то радостно: раскинулось оно, будто блюдо, золотомъ полное… Глядишь: Сажаръ[13] звѣзды свѣтятся; отъ медвѣдя онѣ хранятъ людей; Чигирь-звѣзда[14], какъ глазъ Божій… А тамъ Становище басурманское[15] ползетъ, по которому татарва хаживала отъ желѣзныхъ горъ на святую Русь… Глядишь, глядишь, да и задремлешь… И спишь сладко: въ травѣ кузнечики куютъ; сѣномъ пахнетъ; вѣтерокъ на ухо сказки говоритъ…
Въ темнотѣ Соколъ услышалъ глубокій, полный тоски вздохъ Данилы. Надъ поляною горѣли звѣзды и мѣсяцъ высоко поднималъ въ небѣ золотые рожки. Соколъ указалъ рукою на слабо намѣчавшійся среди черной бездны млечный путь.
— Вонъ и теперь Становище раскинулось. Свѣжо стало. Ну, а ты сладко спишь въ своей кельѣ, али все поклоны бьешь? Живымъ на небо, небось, улетѣть хочешь? Меня возьми, праведникъ!
— Не томи меня, Соколъ, тошно мнѣ!
Соколъ зѣвнулъ.
— А уйду я, ты еще усерднѣе станешь грѣхи замаливать- съ какимъ грѣшникомъ тебѣ вѣдь довелось нынче говорить, — пожалуй, замарался… Вериги, поди, носишь? Скоро постригъ?
— Не бывать постригу, — тяжело брякнулъ Данило.
— Аль на Волгу со мною сбираешься? Да, поди, силу свою ты всю изсушилъ, на колѣнкахъ лазавши?
Данило всталъ и пошелъ къ краю обрыва. Въ своей длинной монашеской одеждѣ онъ рѣзко вырисовывался среди облитой луннымъ свѣтомъ поляны и казался особенно высокимъ. Онъ протянулъ руку, охватилъ стволъ березы, раскачалъ ее и, сдѣлавъ слабое усиліе, рванулъ ее вверхъ. Дерево вырвалось изъ земли съ корнями.
— Ну, братъ! -развелъ руками Соколъ, — и силища! Да приди ты со мною къ атаману Степану Тимофѣевичу, — онъ тебя золотомъ осыплетъ!
Данило ничего не сказалъ, вернулся на свое мѣсто и растянулся рядомъ съ Соколомъ.
— Завтра ты, Данило, получишь медвяный оброкъ и пойдешь благословиться къ игумену Никитѣ, къ тому самому Никитѣ-доносчику, по которому у всѣхъ насъ руки чешутся, и будешь опять лбомъ полъ проколачивать…
— Не томи меня, братъ Ваня, полно…
А Соколъ дразнилъ, точно говоря самъ съ собою:
— Эхъ, воля! Идемъ это мы отсюда въ Керженецъ, тамъ скитовъ немало построено, — все люди старой вѣры истинной живутъ, благочестивые {Здѣсь рѣчь идетъ о старобрядцахъ, скрывавшихся но лѣсамъ отъ преслѣдованій правительства.
}. И они шлютъ благословенные образа нашему славному атаману… И заложенъ у него станъ въ той же Радѣ, гдѣ когда-то гуляли мы съ тобой… Въ Керженцѣ мы людей перехватимъ и пойдемъ выручать безвинныхъ, что томятся въ лютыхъ темницахъ… Атаманъ нашъ ровно орелъ; и казнитъ и милуетъ, какъ вздумается, а то налетитъ вихремъ и всѣхъ прикончитъ… Взглядъ у него орлиный, орлиныя и повадки; въ плечахъ — косая сажень, а смѣется, — будто жемчугъ разсыпается… Стружки у него легкіе, хорошо оснащенные, весельца расписныя; — легко бѣгутъ стружки по Волгѣ-матушкѣ, богатой казною нагруженные… И несутъ они атамана Степана Тимофѣевича на радость всей Руси крещеной…
Соколъ тихо затянулъ пѣсню:
Какъ повыше было села Ласкова,
Какъ пониже было села Юркина,
Супротивъ села Богомолова;
Въ луговой было, во сторонушкѣ,
Протекала тутъ рѣчка быстрая,
Рѣчка быстрая, омутистая,
Омутистая, лѣва Керженка…
— Погоди; пойдемъ мы по всей матушкѣ-Руси и къ тебѣ скоро въ гости придемъ… жди насъ!
Онъ засмѣялся.
— Я не вернусь въ монастырь, тяжело вымолвилъ Данило. — А что вы задумали, и кто этотъ человѣкъ съ тобою?
Соколъ зѣвнулъ и перекрестилъ ротъ.
— Бросишь подрясникъ, — все узнаешь, сказалъ онъ, лѣниво потягиваясь. — Ведетъ онъ насъ къ атаману, и весь сказъ.
Жемчужной выпрямился и сѣлъ.
— Слушай, Ваня, заговорилъ онъ, и голосъ его вновь сталъ мягкимъ и чарующимъ, какъ въ дни далекой юности. Тоска звучала въ этомъ голосѣ. — Когда то, страшное, случилось, и душа моя всколыхнулась отъ ужаса, и я бѣжалъ въ обитель, у святыхъ мощей Преподобнаго[16], на колѣняхъ ползая, я грѣхъ свой замаливалъ, и покоя мнѣ не было. И Никита игуменъ плакалъ, а грѣхъ мнѣ отпустилъ, какъ я ему покаялся. Коли ты хочешь, чтобы я тебѣ ворота обители, меня принявшей, открылъ для разбоя, — не могу, Ваня, не могу…
Соколъ засмѣялся.
— Не тужи. Пока еще до монастыря далеко.
— И… боюсь я…
— Чего боишься, силачъ?
— Преподобнаго боюсь, пугливымъ шопотомъ признался Данило. — Много чудесъ про него разсказываютъ. Какъ монастырь онъ ставилъ, желтый песокъ былъ кругомъ на горѣ, а онъ ударилъ лопатой въ землю, осѣнилъ ее крестнымъ знаменіемъ, и изъ нея брызнула вода. А то еще слышалъ я, какъ въ Петровки[17] хотѣли странники разговѣться; больно ихъ голодъ томилъ, а тутъ лось попался въ руки, но Преподобный приказалъ имъ отпустить звѣря. А въ день разговѣнья тотъ же лось, по молитвамъ Преподобнаго, самъ пришелъ къ обители…
Глаза Данилы были широко открыты отъ ужаса. Ужасомъ звучалъ его шопотъ:
— Но больше всего боюсь я бѣлаго креста Преподобнаго…
— Бѣлаго креста?
— Больше ста лѣтъ назадъ, Ваня, татарва изъ Казани напала на нашъ городъ Унжу. Триста человѣкъ пытались разорить обитель. Одинъ нехристь подошелъ къ воротамъ и видитъ: таково-то крестъ на нихъ ясно блеститъ, бѣлый, какъ голубь, и ударилась татарину думка въ голову, — много серебра въ томъ крестѣ. А крестъ то былъ просто желѣзный. И кинулся нехристь на ворота, только задрожала земля, и невидимая рука отбросила его далеко-далеко на землю, а товарищи его всѣ до одного ослѣпли. Послѣ этого они уже не смѣли и близко подойти къ обители. Вотъ я теперь и боюсь…
— Ну, бойся; никто тебя на монастырь итти не зоветъ, а на Низа спуститься, чай, не такъ боязно. А то сиди себѣ да считай свѣчи у иконъ.
Данило вдругъ порывисто всталъ.
— Ваня! — съ дрожью въ голосѣ вырвалось у него. — Пожалѣй ты меня! Нешто могу я теперь вернуться въ обитель? Смутилъ ты меня… душу я потерялъ… Мечется душа, ровно ласточка, гнѣздо потерявшая… Потянуло меня на волю… Эхъ, видно, судьба моя опять по свѣту мыкаться… Стой: въ чашкѣ еще оставалось мореннаго меда, давай выпьемъ за здоровье атамана Степана Тимофѣевича! Исполать ему!
Онъ опорожнилъ вмѣстѣ съ товарищемъ огромную чашку до дна. Соколъ его обнялъ…
Настало утро, и заалѣлъ востокъ, и поднялся туманъ надъ водою, а березы и сосны затрепетали вершинами отъ предразсвѣтнаго вѣтерка, затрепетали, роняя на землю серебряныя слезы росы. Умылась и чисто одѣлась Кявя, наносила сухихъ сучьевъ, зажгла огонь и поставила варить похлебку, подоила козъ, поговорила съ пчелками и собаками. Старый Апша ушелъ на пчельникъ рѣзать соты, и вокругъ избушки загудѣли рои, и пчелы носились густою тучею. Данило не спросилъ монастырскаго медвянаго оброка, когда прощался съ черемисомъ. Вмѣстѣ съ Соколомъ и его товарищемъ молча зашагалъ онъ по направленію къ Керженцу[18]. Онъ зналъ уже, что молчаливаго громаднаго человѣка зовутъ Илюшкой Пономаревымъ, что онъ преданъ душой и тѣломъ Стенькѣ Разину и пришелъ сюда вывѣдать въ окрестныхъ селахъ да по старообрядческимъ тайнымъ скитамъ, кто способенъ стать въ ряды вольной вольницы и подняться противъ воеводъ и насильниковъ на грабежъ и бунтъ.
Когда трое товарищей проходили мимо вырубленнаго мѣста въ Коряковскомъ лѣсу, съ одного пня поднялась имъ навстрѣчу бѣлая фигура. Данило узналъ молоденькую черемиску. Она кинулась къ нему, дрожа всѣмъ тѣломъ, и уцѣпилась за его рукавъ, жалобно бормоча:
— Я иду съ тобою… Я ушла отъ отца… Не прогоняй меня. Прогонишь, — кинусь въ воду и буду потомъ плакать каждую ночь мертвая подъ окномъ отца.
Соколъ смѣялся; Илюшка тоже. Они говорили:
— Возьми дѣвчонку съ собою, коли не устанетъ итти. Вѣдь у тебя нѣтъ жены?
Данило глубоко заглянулъ въ глаза Кявѣ. Ему было ее жаль. Онъ серьезно сказалъ:
— Иди, Анна. Я не могу обидѣть тебя.
Кявя вся засіяла улыбкой и хлопнула по дѣтски въ ладоши.
— Зови меня Анной. Для тебя я буду Анной; для тебя я буду цѣловать крестъ и забуду черемисскихъ боговъ.
Она въ послѣдній разъ обернулась на лѣсъ, точно навсегда хотѣла унести съ собою въ душѣ красоту этихъ березъ и елей. Грустно и жалобно прозвучалъ ея голосъ.
— Прощай, зеленый лѣсъ, прощай! Кемъ гератчимъ, тотъ ланкашимъ[19].
И она побѣжала за Данилою.
Старый Апша скоро хватился дочки, но она не отозвалась на его громкіе крики, и лѣсъ глухо и уныло повторялъ его голосъ:
— Кя-я-вя! Ау… ау… Кя-я-вя! Ау!
Наконецъ, онъ понялъ, куда дѣлась Кявя,
вспомнивъ горячіе взгляды, которые она бросала на монастырскаго послушника, понялъ, что она уже никогда не вернется въ зеленую чащу…
Старый Апша съ этого дня остался одинъ въ тайболѣ со своими пчелами. Онъ посмотрѣлъ безнадежно кругомъ, и страшная тоска клещами сжала его сердце. И упалъ онъ со стономъ у входа въ избушку, и катался, и плакалъ, и кусалъ землю, и вылъ какъ звѣрь, и проклиналъ свою долю.
II.
Удалые.
править
Медленно и тяжело катилъ свои волны Каспій, или Кюлизюмъ, какъ называли его сосѣдніе персы. Осень уже наступила, и таяла голубая окраска моря. Птицы готовились къ отлету. Въ камышахъ ильменей[20], разбросанныхъ у устья Волги, шла своеобразная суетливая жизнь: среди заросли возилась и крякала красная утка; ей вторилъ мелодическій голосъ лебедя. Выгнувъ длинную бѣлоснѣжную шею, качался онъ посреди водной глади; ему со всѣхъ сторонъ откликались другіе лебеди и двигались, поднимая большія бѣлыя крылья, точно паруса, и собирались стадами… А вверху уныло сѣрѣло небо съ низко нависшею грядою сизыхъ тучъ, и куталась въ тусклый туманъ бѣдная песчаная почва, покрытая множествомъ громадныхъ мутныхъ лужъ и озеръ… У воды, на песчаныхъ понизяхъ, слабо поросшихъ камышемъ и тальникомъ, важно сидѣли пеликаны, а бакланы снимались съ страннымъ и рѣзкимъ крикомъ. Метелки камыша подъ осеннимъ вѣтромъ клонились и тоскливо шумѣли… И когда у самаго моря отъ вѣтра гнулась гигантская стѣна камыша-чапана, видно было, какъ тяжело перекатывались мутныя волны, а надъ ними, какъ безумныя, вились стаи сизокрылыхъ мартышекъ. Низко-низко спускаются мартышки, задѣвая крыльями воду, и трепещутъ, бѣлѣя, ихъ нѣжныя крылья, и рѣзкій и печальный хохотъ ихъ больно сжимаетъ сердце человѣка. Мартышки мчатся за косякомъ тюленей, идущихъ зимовать въ устье Волги, и на поверхности воды то и дѣло мелькаютъ лоснящіяся головы и спины тюленей… Мартышки подбираютъ за ними остатки ихъ пищи…
Глубокая осень близка, и скоро Каспій погрузится въ зимнюю дрёму… Спѣшитъ на зимнюю квартиру вольная птица, и спѣшатъ на зимовку «удалые» изъ ватаги казачьяго атамана Степана Тимофѣевича Разина…
Три струга пробирались между островами едисанскихъ татаръ, ютившихся въ устьѣ Волги. Становилось свѣжѣе; осенній вѣтеръ крѣпчалъ:, близился вечеръ. Казаки держали путь на сѣверъ, къ городу Яику — зимней стоянкѣ Разина. Тамъ собирались грозныя черныя тучи.
Данило Жемчужной говорилъ сидѣвшему рядомъ съ нимъ Соколу:
— Сдается мнѣ, Ваня, что хоть посади къ намъ самого атамана, — дѣло не пойдетъ бойчѣе. Больно притомились люди; всѣмъ спать охота. Не мало дней дрогли мы подъ дождемъ проливнымъ. Придется искать ночлега.
— У тюленей, что-ли?
— У тюленей не согрѣешься. Сказывали, тутъ скитовъ не мало раскидано.
Онъ говорилъ о старовѣрческихъ скитахъ, разбросанныхъ по берегу рѣки Яика и въ Донскихъ степяхъ, куда не достигали преслѣдованія правительства.
— И мнѣ про тѣ скиты что-то помнится, — отозвался Соколъ. — Должны они быть здѣсь недалече. Э, ребята! Споемъ пѣсню, что ли, — пѣсня веселитъ, а вы всѣ головы повѣсили!
Могучимъ, какъ и встарь, голосомъ затянулъ Соколъ удалую пѣсню:
Что пониже было города Саратова,
А повыше было города Камышина…
Со всѣхъ сторонъ подхватили дружно:
Протекала-пролегала мать Камышинка рѣка…
Какъ съ собою она вела круты красны берега,
Круты красны берега и зеленые луга…
Она устьищемъ впадала въ Волгу-матушку…
А по славной было матушкѣ Камышинкѣ рѣкѣ
Какъ плыли то, выплывали все нарядные стружки…
Высокій голосъ Сокола выводилъ, всѣхъ зажигая своей удалью:
Ужъ на тѣхъ ли на стружкахъ удалые молодцы,
Удалые молодцы, воровскіе казаки…
Весла взметывались вверхъ быстрѣе; тряхнувъ кудрями, гребцы подхватывали:
— На нихъ шапочки собольи, верхи бархатны,
На нихъ бѣленьки чулочки, сафьянны сапожки;
На нихъ штаники кумачны, во три строчки строчены;
На нихъ тонкія рубашки съ золотымъ галуномъ…
Какъ и сѣли да гребнули, пѣсенки запѣли…
Пѣсня раскатывалась по безконечной морской глади. Испугались чайки, шарахнулись; чуткіе тюлени юркнули пугливо въ воду; зашумѣли въ камышахъ переполошившіяся утки… Соколъ гикнулъ въ послѣдній разъ и вдругъ, поднявшись, грянулъ во всю ширину своей богатырской груди, слегка притопывая ногами и заражая товарищей безумнымъ весельемъ:
Ахъ, Пашенька, Парасковьюшка,
Счастливая Параша, таланливая!
Она растворитъ квашонку на донышкѣ,
Что на донышкѣ, во ведрышкѣ,
По уторамъ *) — то мука, середи квашни вода…
Три недѣли квашня кисла, — не выкисла…
На четвертую недѣлю замолаживалась…
Ахъ, на пятую недѣлю стала хлѣбушки валять…
Она по полу валяла, по подлавичью катала.
На печи пекла, кочергой сгребла…
Кочергой сгребла, кулаки прижгла…
— Уфъ! Больше не могу… умаялся!
- ) По краямъ.
Соколъ упалъ на дно струга въ полномъ изнеможеніи. Гребцы хохотали, и разомъ всѣмъ стало легко и весело.
— Всѣ смѣются, — сказалъ тихо Данило, — а у меня не идутъ думы съ ума. Меньше четырехъ мѣсяцевъ, какъ мы шныряемъ по лѣсамъ да рѣчкамъ, а мнѣ кажется, годы уже прошли.
Онъ повелъ плечами отъ холода.
— А кафтанъ твой гдѣ? — спросилъ Соколъ.
Данило молча указалъ глазами на дно струга.
У ногъ его, свернувшись въ комочекъ, спала черемиска Кявя, покрытая его кафтаномъ.
— Та-а-къ… — протянулъ Соколъ. — Ну, такъ возьми мой: у меня въ ларѣ запасной найдется.
Онъ накинулъ на Данилу кафтанъ.
— Неладное на Руси творится повсюду, — говорилъ Данило. — Боязно жить…
— Боязно? Казакъ! Въ какую пору боишься, — когда тебя вездѣ за горло грызутъ. Надобно и самому умѣть горло грызть. Что дѣлается кругомъ, — знаешь? Поспрашивай-ка ихъ всѣхъ, — была-ли для нихъ жизнь родной матерью? Не учила ли она ихъ батогомъ да плеткой? Скажи, Софонко, почто ты къ намъ на струги попалъ? Отъ хорошей жизни?
Рулевой неохотно отвѣчалъ:
— Эва, отъ хорошей! Сказъ мой недологъ: на великаго[21] нашего боярина бѣда наскочила, — вытребованъ онъ былъ воеводою къ суду. И послалъ онъ это вмѣсто себя меня. Матушка родимая за мною прибѣжала въ губную избу, гораздъ убивалась. Положили меня въ губной избѣ на брюхо на скамью; двое сѣли на голову, двое — на ноги; третій билъ прутьями, пока, не измочалились всѣ до единаго. Я не кричалъ, а матушка вопила. Такъ ее за то разложили на скамейкѣ, — она тамъ и Богу душу отдала, а меня чуть живого домой приволокли. Съ тѣхъ поръ я затосковалъ по кнуту да по боярской ласкѣ, поклонился на всѣ четыре стороны и пошелъ, да на ватагу удалыхъ и набрелъ. Вотъ и путаюсь промежъ васъ и все жду, когда Господь сподобитъ съ бояриномъ своимъ встрѣтиться и должокъ за матушку заплатить…
По водной глади разсыпался грубый хохотъ гребцовъ.
— Заплатишь! — сказалъ Соколъ, — и всѣмъ мы съ лихвою заплатимъ.
— Назвался груздемъ, — полѣзай въ кузовъ, — засмѣялся кто-то.
— Это — что! — отозвался звонко молодой голосъ, и парень, гребущій на кормѣ, тряхнулъ свѣтлыми кудрями. — Засѣчь — что! Въ прошломъ годѣ довелось мнѣ побывать въ Соловкахъ[22], такъ тамъ святымъ отцамъ, ужъ на что они благочестивы, и тѣмъ невтерпежъ стало отъ ласки царскихъ приспѣшниковъ. Виданное ли дѣло: монахи за копья да за дубины взялись, старую вѣру гонимую отстаиваютъ. Никонъ[23] метлою добрался и до обители… Сидѣли святые отцы въ осадѣ, послѣ многихъ казнили… Аввакумъ-свѣтъ[24] туда много учениковъ своихъ послалъ, и всѣ они любовью къ вѣрѣ Христовой до того распалилися, что въ лѣса ушли, въ пустыни, скиты выстроили и сами себѣ ангельскій чинъ огнемъ честнымъ уготовали…
Молодой старообрядецъ говорилъ объ тѣхъ своихъ братьяхъ, которые, не подчиняясь правительству, крѣпко держались старой вѣры и жаждали принять за нее смерть. Едва показывалось вблизи скита царское войско, эти старообрядцы запирались въ кельяхъ и при громкомъ ликующемъ пѣніи псалмовъ сжигали себя.
— По что ты былъ въ Соловкахъ? — спросилъ рулевой.
— Отъ боярина хоронился. Крутенекъ былъ мой бояринъ Лыковъ. Во хмѣлю на пирушкѣ осерчалъ онъ на холопа боярина Троекурова и на мѣстѣ его ножемъ уложилъ, а Троекуровъ меня взамѣнъ того убитаго холопа взялъ, да еще со вдовой меня хотѣлъ перевѣнчать. А у меня была на селѣ своя невѣста… Я и убёгъ…
Онъ говорилъ правду. Таковъ былъ законъ. Владѣлецъ имѣлъ право взять взамѣнъ своего убитаго крестьянина холопа убійцы, при чемъ послѣдній не наказывался за преступленіе.
— А я, — отозвался голосъ все время молчавшаго гребца, — не даромъ зовусь Богдашемъ-Поклонникомъ. Разсказать вамъ, братцы, что-ли и про себя?
Безсонко, только что разсказывавшій о томъ, какъ его хотѣли женить на вдовѣ, такъ и прыснулъ:
— Знаю я твое поклонное! Чуденъ онъ у насъ, братцы!
Богдашъ погладилъ косматую бороду и степенно началъ:
— Гнѣвливъ и крутъ былъ у насъ воевода. Всякаго билъ онъ за правду и неправду. Не билъ только того, кто поборами откупался. Отъ Старой Руссы по всей Новгородчинѣ о томъ воеводѣ молва шла. Всѣ знали дубину его. Пріѣдетъ это онъ на село и сейчасъ приставовъ шлетъ на улицу. А пристава вопятъ: «Эй, народъ православный! Такую-то избу пожаловалъ честью воевода нашъ бояринъ великій и ждетъ онъ поклона отъ васъ… Ходите и кланяйтесь…» И всякій шелъ на поклонъ съ подношеніемъ: носили куръ, гусей, волокли барановъ да телушекъ, а то хлѣбъ да деньги; бабы — холстъ. А кто шелъ съ пустыми руками аль не шелъ вовсе, тому приставъ говорилъ: «Распоясывай мошну, скаредъ, — развѣ не видишь, кто передъ тобою сидитъ?» Ну, тутъ мужичекъ воеводѣ въ ноги: «смилуйся, государь!» А воевода сидитъ гладкій, красный, такъ и трясется; винищемъ отъ него несетъ за семъ поприщъ[25]. И учнетъ стыдить воевода: «Холопъ безстыжій, страдникъ, рожа твоя неумытая, это у тебя для воеводы твоего добра нѣту? Поучи его, приставъ, награди за то, что больно тароватъ.» Ну, и мнѣ таково-то было… Послѣ тюрьмы да батоговъ я еле выправился… Тутъ я ужъ въ другой разъ принесъ воеводѣ поклонное… Только передъ этимъ взялъ жену, дѣтишекъ, увелъ въ лѣсъ, гдѣ стояла у рѣки лодка, а самъ зашагалъ къ избѣ воеводы. Увидалъ я: сидитъ въ красномъ углу воевода, бѣльма отъ вина кровью налились. А я тутъ какъ тутъ съ мѣшкомъ. «А, Богдашъ, — засмѣялся приставъ, — видно, хорошо тебя проучила тюрьма-матушка, поклонное принесъ.» «Да еще какое, — говорю, а самъ кланяюсь. — Выучился, всему выучился, дай Богъ здоровья вашей милости. Дѣло мое невелико, да воевода крутъ; — свилъ мочальный кнутъ…» Переглянулся съ воеводою приставъ, не знаютъ, къ чему я такія слова говорю, а я опять въ ноги и положилъ смиренно мѣшокъ, а самъ всталъ у самой двери. Развязалъ приставъ мѣшокъ, а тамъ у меня былъ песъ смердящій удавленный… Охъ, смѣхъ вспомнить! Воевода и приставъ кричатъ: «Держи, держи», а меня и слѣдъ простылъ… Задами убѣжалъ я къ женѣ въ лѣсъ, а послѣ пробрались мы по Волхову до лѣсовъ Муромскихъ. Теперь живетъ моя хозяйка съ дѣтьми на Дону и о поклонномъ воеводскомъ вспоминаетъ, а я здѣсь съ удалыми по Волгѣ да по Камѣ слоняюсь…
— Чтъ-жъ, засмѣялся Соколъ. — Не умѣлъ шить золотомъ, — бей молотомъ; то же золото будетъ!
Вдали мелькнулъ огонекъ.
— Это скитъ, — сказалъ Богдашъ Поклонный, — будетъ гдѣ отдохнуть. Скитскіе люди боятся только царскихъ людей да ярыжекъ[26], а куда тароваты до насъ сухопутныхъ рыболовничковъ.
Гребцы засмѣялись. Соколъ склонился къ спящей черемискѣ и тихонько запѣлъ шутливую пѣсенку:
Спи… спи… усни…
Ты сегодня умри…
Завтра похоронимъ.
Жучки ямочку копаютъ,
Тараканы подпѣваютъ,
Мухи пла-а-чутъ…
— Эхъ, дѣвка горемычная! — прошепталъ онъ % съ сожалѣніемъ. — Къ добру-ли ты затесалась между казаками? Не любитъ, слышь, атаманъ бабьяго духу… Вставай, косая! Пріѣхали!
Кявя вскочила, испуганно протирая глаза. Она плохо соображала, что творится кругомъ, и съ недоумѣніемъ повела узкими глазами. Въ мужскомъ нарядѣ она казалась тщедушнымъ мальчикомъ. Вслѣдъ за всѣми выскочила Кявя на песчанную косу, глубоко вдавшуюся въ море, и побѣжала на огонекъ.
Среди тальника, въ сухой неприглядной мѣстности, съ опаленной солнцемъ травою стоялъ скитъ. До казаковъ долетѣлъ унылый размѣренный звукъ била. Древній старичекъ стоялъ у чугунной доски, привѣшенной къ убогому строенію, и колотилъ въ нее палкой, созывая братію на молитву, и било звучало грустно и жалобно, какъ будто плакало.
Удалые расположились въ скиту, какъ дома. Черемиску помѣстили отдѣльно, въ шалашѣ. Данило попросился въ келью къ игумену.
Тихо теплилась лампада передъ иконою, и громадные глаза темнаго лика Христа, стариннаго письма, смотрѣли сурово. Сѣденькій старичекъ игуменъ, поправляя подрясникъ, подпоясанный лычкомъ, говорилъ слабымъ, точно виноватымъ голосомъ:
— Молитва, постъ и покаяніе спасаютъ, сынъ мой, грѣшные мы тутъ живемъ, забытые, гонимые, ровно щепки по волнамъ носимся. Рыбу ловимъ, въ тяжелыхъ трудахъ хлѣбъ свой достаемъ, а ночами молимся, чтобы Господь смерть намъ непостыдную уготовалъ, чтобы силы далъ душѣ нашей… Враговъ кругомъ вѣдь видимо-невидимо. Зачѣмъ же ты смутилъ нашъ покой и женщину въ честной скитъ привелъ? Аль сестра она тебѣ, такъ коли оговорилъ, — не обезсудь, прости…
— Не обезсудь и ты, отче, — отвѣчалъ Данило. — Сейчасъ все тебѣ, какъ на духу, скажу. Чужая она мнѣ, а пристала, уйти не хочетъ. Могу-ли я ее броситъ?
— Женился бы на ней, что-ли, вѣдь, поди, она крещеная?
— Крещеная, отче, а жениться на ней не могу. Съ тѣхъ поръ, какъ ушелъ я изъ Москвы, осталась у меня тамъ невѣста, клятву ей далъ, боярынинъ пріемышъ она, Марина, Божедомка[27]… Никого, опричь Марины, любить не могу. Замерло мое сердце, ровно его изъ груди она вынула. Я и Аннѣ такъ сказалъ. Поплакала: «ну, что-жъ, говоритъ — сестрой тебѣ буду. Только не гони меня отъ себя». Я и не погналъ.
— Что же на Маринѣ не женился?
— Въ тюрьмѣ она осталась, отче… Облыжно обнесли… Можетъ, и на свѣтѣ ея уже нѣтъ…
Полнымъ страданія и ужаса голосомъ повѣдалъ Данило старику все, чѣмъ наболѣло за это время у него сердце… Разсказалъ онъ и про побѣгъ Кяви, и про то, какъ привязался къ этому беззащитному, безпомощному ребенку. Его душа искала привязанности къ чему нибудь живому. Въ дѣтствѣ подбиралъ онъ на улицахъ брошенныхъ кошекъ, собакъ, упавшихъ изъ гнѣзда птенчиковъ и выращивалъ ихъ. Теперь такое же чувство возбуждала въ немъ черемиска. Старикъ развелъ руками.
— Эхъ, ума не приложу, что и сказать тебѣ, сынокъ… Не вѣдаетъ твое сердце злого… Пусть же Господь тебя научитъ, что дѣлать, а только нехорошо дѣвушкѣ въ мужской одеждѣ ходить, да и твоя жизнь для дѣвицы зазорная! Отдалъ бы ты ее въ святую обитель, да и самъ… душа у тебя Бога ищетъ…
Данило вспыхнулъ и схватилъ старика за руку.
— Вѣрно! — горячо крикнулъ онъ. — Душа моя Бога ищетъ, правды ищетъ, а гдѣ ее взять? Воеводы да бояре губятъ народъ, стонетъ Русь-матушка, какъ во времена Грознаго царя… Церкви Божіи разоряютъ; людей Божіихъ на цѣпь волокутъ, какъ псовъ…
— А ты терпи и Бога славь. Все это, сынокъ, — въ рай дорога.
— Терпѣніемъ, отче, Богъ обидѣлъ. Былъ я, святой отецъ, въ обители и ушелъ; не могу лбомъ бить, когда руки чешутся. Хочется мнѣ постоять за вѣру старую, да за братьевъ моихъ, голь обойденную…
Старикъ положилъ Данилѣ руки на голову и благословилъ его:
— Имъ будь по твоему. Благослови, Господи, раба Твоего Данилу на путь праведный, на дѣло доброе… Благослови, Господи, трудника, дабы постоялъ онъ грудью за вѣру Твою правую. Аминь!
— А пока вы будете биться съ насильниками, — продолжалъ монахъ, — мы будемъ молиться за васъ; придетъ же наше время, — мы всѣ здѣсь ляжемъ костьми. Сподоби, Господи! Видно, каждому на роду написано по особому; а написано мнѣ, рабу недостойному, терпѣть и страдать… терпѣть и страдать…
Онъ поникъ головою и неподвижнымъ взглядомъ впился въ темный ликъ Христа. Губы его шептали:
— Онъ больше страдалъ за насъ… за людей!
Данило улегся на лавкѣ въ углу кельи. Онъ думалъ о томъ, что оба они, онъ и монахъ, собирались отдать за правду жизнь, и оба разно понимали эту правду. Но, несмотря на это, они все-же понимали другъ друга…
На утро удалые снялись и поплыли по Каспію и рѣкѣ Яику въ городъ Яикъ.
Они прибыли туда поздно осенью и узнали, что атаманъ рѣшилъ здѣсь зазимовать.
На улицахъ маленькаго городишка стоялъ шумъ и гамъ, когда ватага удалыхъ причалила къ пристани. Шумѣли особенно калмыки, раскинувшіе подъ Яикомъ свои кибитки и затѣявшіе торговлю съ «оросами»[28].
У самой пристани толпу потѣшала пляской мѣстная красавица-калмычка въ шапкѣ, отороченной лисьимъ мѣхомъ съ серебряной пуговкой на маковкѣ. На ней были малиновыя шелковыя шаровары и зеленые сафьяновые сапожки съ загнутыми вверхъ носками, шелковый халатъ и безрукавка съ позументами и серебряными пуговками на груди. Кругомъ толпились желтые скуластые калмыки; они божились, клялись, тыкали пальцами въ товаръ, который принесли продавцы. Звучалъ смѣхъ и гортанныя привѣтствія веселой молодежи:
— Менду! Менду![29]
За городомъ, по ту сторону рѣки, темнѣли калмыцкія кибитки; возлѣ нихъ бродили верблюды и прыгали полуголыя дѣти. Узнавъ о тароватыхъ казакахъ, калмыки перекочевали къ Яику и завели съ ними оживленную торговлю.
Особенно много народа собралось у крутого обрыва надъ рѣкою. Молодой калмыкъ тыкалъ пальцемъ въ воздухъ и кричалъ всѣмъ, кто проходилъ мимо, на ломаномъ русскомъ языкѣ.
— О-о! оросъ! Въ воду оросъ… ба-алшой атаманъ велѣлъ… бабу въ воду… ороса въ воду…
Соколъ сказалъ Данилѣ:
— Надо итти на гору, къ атаману. Боюсь я его, когда онъ грозенъ…
Соколъ покосился на черемиску. Кявя уцѣпилась за рукавъ Данилы. Все приводило ее въ ужасъ въ этой разношерстной толпѣ.
У всѣхъ троихъ закружилась голова, когда они поднялись на гору, — такая могучая ширь была внизу, гдѣ темной сталью синѣлъ хребетъ рѣки.
Данило сейчасъ-же узналъ въ толпѣ атамана. На немъ былъ такой же кафтанъ, какъ и на другихъ казакахъ, и соболья шапка, сдвинутая на бекрень, но въ его осанкѣ было что-то повелительно-суровое, жесткое, непреклонное, и когда Разинъ повернулся своимъ рябоватымъ лицомъ, Данило увидѣлъ глаза, забыть которые было невозможно. Они смотрѣли въ упоръ, сѣрые, съ твердымъ стальнымъ взглядомъ, и каждую минуту мѣнялись, и казались они бездонно-глубокими, и прыгали въ нихъ какіе-то безумные огоньки… Глаза смотрѣли сурово, а губы насмѣшливо улыбались, и были эти губы пухлыя, дѣтски-открытыя, съ выраженіемъ простодушной удали… Данилѣ онъ показался прекраснымъ.
Обернувшись къ рѣкѣ Стенька крикнулъ густымъ бархатнымъ голосомъ:
— Кончено, что-ль?
— Кончено! — отозвалось снизу.
Атаманъ снялъ шапку и истово перекрестился двумя перстами, какъ крестились старообрядцы, а за нимъ сняли шапки и перекрестились всѣ. Данило увидѣлъ на обнаженной головѣ атамана густыя русыя кудри.
— Братцы! — громко крикнулъ Стенька, — люди православные, казаки! Бросили мы сейчасъ въ Яикъ человѣка, а съ нимъ и бабу. Смерть приняли тѣ, кто заслужилъ ее! Негоже удалымъ казакамъ оставлять въ куреняхъ бабъ да дѣтей малыхъ, а на чужой сторонѣ дѣвокъ сманивать! То-же будетъ всѣмъ, кто такое дѣло учинить вздумаетъ! Ладно-ль я говорю?
— Ладно! — мрачно загудѣла толпа.
— Гоже-ли казаку къ бабьему сарафану пришитымъ быть?
— Негоже, знамо…
— Такъ пусть рѣка ихъ возьметъ…
Тяжелыя осеннія волны Яика навсегда сомкнулись надъ головами казака и дѣвушки; ихъ бросили въ воду въ мѣшкахъ съ камнями на шеяхъ…
— Ну, теперь у кого до меня есть дѣло — подходи. Распорядись, Иванъ.
Къ ногамъ атамана сложили нѣсколько мѣшковъ съ награбленной добычей. Ивашко Черноярецъ, эсаулъ Разина, всѣмъ распоряжался. Онъ разбиралъ и раскладывалъ звѣриныя шкуры, пестрыя ткани, татарскіе халаты, кривыя сабли и деньги, отнятыя у кочевавшихъ подъ Астраханью татаръ и на турецкой галерѣ возлѣ Терека. Узнавъ о положеніи своихъ старинныхъ недруговъ — татаръ, калмыки тотчасъ же явились къ Яику, чтобы завести здѣсь выгодную мѣновую торговлю, и за сокровища казацкія содержали ватаги удалыхъ, отдавая имъ мясо и молоко.
Львиная добыча награбленнаго по праву принадлежала атаману. Но Стенька съ презрѣньемъ оттолкнулъ ногою груду блестящихъ украшеній и золота, и все это со звономъ разсыпалось.
— Иванъ, — сказалъ сурово атаманъ, — много разъ я сказывалъ и тебѣ, и всему кругу казацкому, что я такой-же казакъ, какъ и вы всѣ, что я равенъ вамъ. Скажите мнѣ сейчасъ: «Уйди, Степанъ, есть у насъ на примѣтѣ другой атаманъ, лучше тебя», — и уйду я, и служить ему стану, какъ вы всѣ. Не должно быть между нами богатыхъ и бѣдныхъ, не то недалеко будетъ до баръ и холоповъ, и тогда прости-прощай наша воля-матушка! Ладно-ли я говорю?
— Ладно! Ладно!
— Есть у меня курень на Дону, гдѣ тепло и женѣ, и дѣтямъ; есть кони, есть одежонка, какъ и у васъ всѣхъ, и будетъ еще! Чего мнѣ?
Толпа выла:
— Возьми, батюшка, не обезсудь… Мы завсегда тебя почитаемъ… возьми…
— Возьми хоть одинъ разъ! Добыча отмѣнная!
— Имъ будь по вашему, засмѣялся Стенька. — Только я беречь ничего не люблю и въ послѣдній разъ беру такую долю. Увидите сами: не въ коня кормъ.
Соколинымъ взглядомъ окинулъ онъ всю гору и замѣтилъ кучку калмыковъ, жавшихся въ толпѣ. Они были страшны: изъ лохмотьевъ выглядывали скелеты, обтянутые изжелта-смуглой кожей. Жадно смотрѣли эти несчастные на богатство, разложенное у ногъ казачьяго атамана. Стенька кивнулъ имъ головою:
— Подходите, что-ли, косоглазые! Раздай имъ мою долю, Иванъ.
Онъ говорилъ спокойно, равнодушно. Черноярецъ не сразу понялъ, хоть и привыкъ къ причудамъ атамана.
— Да ты оглохъ? — крикнулъ Стенька. — Говорю: отдай это все косоглазымъ, а свои доли послѣ при мнѣ дѣлите, по правдѣ — по совѣсти.
Онъ толкнулъ ногою мѣшки. Изъ нихъ опять посыпалось добро. Калмыки робко подбирали его, толкаясь, готовые исколотить другъ друга. А потомъ начался общій казачій дѣлежъ.
Много добра досталось казакамъ за нѣсколько мѣсяцевъ. Разграбили они татаръ; въ полонъ увели многихъ; разграбили галеру турецкую, а по веснѣ напали на караванъ патріаршихъ струговъ, казенныхъ и купеческихъ. На одномъ стругѣ везли ссыльныхъ на житье въ Астрахань; всѣми овладѣла ватага удалыхъ Стеньки Разина; коротка была расправа.
— А, честные купцы, говорилъ Стенька, — много вы съ голытьбы нажили; надо и съ васъ голытьбѣ поживиться. А вы, ярыжки царскіе, не мало, небось, надъ людьми Божьими потѣшились. Стану я по правдѣ, только не воеводской, а Божеской, чинить надо всѣми судъ да расправу.
Жестока была расправа. Многихъ схоронила въ волнахъ своихъ могучая рѣка; другіе на мачтахъ съ петлями на шеяхъ болтались. А когда усталъ Стенька Разинъ отъ казней, сталъ онъ шутки шутить; звонко крикнулъ онъ товарищамъ:
— Раздѣньте, ребятушки, вонъ того ярыжку до нага, да въ руки ему царскую казну дайте, да оставьте одного на отмели думку думать, — и безъ той казны мы сыты да богаты! А его пусть бояре да ярыжки выручаютъ!
А стрѣлецкимъ рабочимъ онъ сказалъ.
— Всѣмъ вамъ воля. Идите, куда хотите.-. Силою не стану принуждать быть у меня, а кто хочетъ итти за мной, станетъ вольнымъ казакомъ. Я пришелъ бить только бояръ да богатыхъ, а съ бѣдными да простыми готовъ, какъ братъ, послѣднимъ подѣлиться.
И всѣ, кого онъ позвалъ, пристали къ его ватагѣ.
Тутъ начался цѣлый рядъ удачъ. Послалъ Стенька въ Царицынъ къ самому воеводѣ эсаула Ивашку Черноярца требовать наковальню, мѣха и кузнечную снасть. А до Царицына уже объ его дѣлахъ на Волгѣ дошелъ слухъ. Сначала стали было съ царицынскихъ стѣнъ въ казаковъ палить, да скоро бросили: говорили служивые люди послѣ, что оторопь брала стрѣлковъ отъ силы колдуна; ни одна, будто, пушка не выстрѣлила; весь порохъ запаломъ выходилъ. Говорили и другое: будто пушки нарочно такъ заряжены были… Значитъ, имѣлъ Стенька уже въ ту пору друзей и въ Царицынѣ… Испугался воевода Царицынскій и послалъ съ Черноярцемъ атаману все, что тотъ требовалъ.
Подъ Астраханью ранили казаки на стружкѣ воеводу боярина Семена Беклемишева; три астраханскіе струга со стрѣльцами пристали къ воровской ватагѣ.
Обманомъ да хитростью овладѣлъ Стенька Разинъ и Яикомъ. Вчетверомъ со смѣльчаками-товарищами подошелъ онъ къ городу и попросился помолиться Богу. Богомольцевъ впустили, а они, войдя, раскрыли ворота остальнымъ казакамъ. Недолга была расправа со стрѣлецкимъ головою, управлявшимъ Яикомъ: въ тотъ же день ему отрубили голову.
Лѣтомъ Стенька разграбилъ татаръ и турокъ, а зиму рѣшилъ отдыхать въ Яикѣ.
Пока шелъ на горѣ дѣлежъ, Стенька замѣтилъ въ толпѣ новыя лица.
— Что за человѣкъ? — спросилъ онъ, указывая на Жемчужного.
Соколъ выступилъ впередъ.
— А, Соколко! — закивалъ головою атаманъ. — Добро пожаловать. Съ чѣмъ ты нынче, съ гуслями, съ домрою или съ кистенемъ?
— И съ тѣмъ, и съ другимъ, и съ третьимъ! весело отвѣчалъ скоморохъ, — чего хочешь, — того и просишь: могу драться и домрою, и гуслями, и кистенемъ.
— Складную рѣчь хорошо и слушать. А много ли съ собою людей привелъ?
— На трехъ стругахъ, атаманъ. Илюшка Парамоновъ съ Керженца поплылъ на Каму.
— А это кто? Съ тобою, что-ли, пришелъ?
Стенька прищурился.
— Это названный братъ мнѣ будетъ, Данило Жемчужной. Изъ Царскаго ловчаго пути[30] онъ бѣжалъ, въ монастырѣ грѣхъ одинъ замаливалъ, а еще раньше на Волгѣ бурлачилъ; на Радѣ тоже жилъ. Всего довелось.
— Такъ… — протянулъ Стенька и, обернувшись къ Данилѣ, спросилъ: — А ты что же молчишь, дядя? Какой грѣхъ въ монастырѣ замаливалъ?
Данило вздрогнулъ и пристально посмотрѣлъ на атамана.
— Коли спросишь меня, атаманъ, какъ я жить намѣренъ и зачѣмъ пришелъ къ тебѣ, отвѣчу безъ утайки; а какой грѣхъ я замаливалъ, — не пытай: про то будетъ знать только одна моя душа да попъ на духу. Мое это дѣло, атаманъ, и тебя не касается.
Стенька вспыхнулъ отъ гнѣва, и брови его сошлись надъ переносьемъ, но онъ былъ отходчивъ и сейчасъ же опомнился.
— Смѣла твоя рѣчь, — сказалъ онъ медленно, — и справедливо ты говоришь; ну, такъ повѣдай, къ чему на Яикъ пришелъ и что дѣлать собираешься?
— Коротокъ мой сказъ, атаманъ, — спокойно отвѣчалъ Данило, — пришелъ я сюда, стосковавшись по простору рѣчному да по волѣ молодецкой; разгуляться мнѣ хотѣлось да душу потѣшить; пришелъ я сюда, чтобы заглянуть тебѣ въ очи соколиныя и низко поклониться тебѣ за всю Русь-матушку, за всю голь перекатную, и сказать тебѣ великое спасибо… Пришелъ я, чтобы вмѣстѣ съ тобою искать правду Божію, хотя бы довелось идти за ней на край свѣта. А что сила у меня еще есть богатырская, — погляди!
Онъ засучилъ рукавъ и показалъ Стенькѣ громадную руку съ выпуклыми, точно распухшими мускулами.
Въ глазахъ атамана засвѣтилось что-то теплое и мягкое. Онъ улыбнулся и вымолвилъ съ простою сердечностью:
— Исполать тебѣ, добрый молодецъ, имъ станемъ жить по-братски.
Вдругъ онъ нахмурился и разомъ потемнѣлъ, какъ туча.
— А это что, — сказалъ онъ, указывая на черемиску, — Кого ты привелъ съ собою? Мордву, черемиску? По что она въ казачьемъ станѣ? Нужны намъ бабы? Жена она тебѣ, что-ли? Вѣдомъ тебѣ обычай казачій: мы женъ да люлекъ съ ребятами за собою не таскаемъ, — въ куреняхъ, въ станицахъ оставлены.
Кявя, чувствуя опасность, съ ужасомъ уцѣпилась за Данилу.
— Жена тебѣ, что-ли? — допытывался атаманъ.
— Не жена, — глухо отвѣчалъ Данило. — Чужая.
— Жениться собрался?
Голосъ Разина звучалъ насмѣшкою.
— Жениться не могу, пробормоталъ Данило, — а и лгать не хочется. Жаль мнѣ дѣвку до смерти: ходитъ за мною, что собака. Въ обиду ее никому не дамъ.
— Видѣлъ ты, какая потѣха была у насъ сегодня?
Разинъ указалъ глазами на воду.
— Видѣлъ.
— И ты того же хочешь?
— Невозможно это. Неправеденъ будетъ твой судъ. Развѣ за жалость казнятъ? Неправеденъ, говорю, твой судъ будетъ, а я къ тебѣ пришелъ за правдою.
Стенька молчалъ.
— Ладно, пусть будетъ по твоему, — сказалъ онъ вдругъ, махнувъ рукою. — Утро вечера мудренѣе. Отведите его въ мой курень, и дѣвку тоже. Нынче тамъ много винъ да медовъ у меня есть. Попразднуемъ да потолкуемъ. А дѣвку, пока что, въ скитъ надобно…
Послѣ вечерней попойки въ куренѣ атамана Данило вышелъ въ клѣть къ Кявѣ. Была глухая ночь; въ избѣ рядомъ шумѣли подгулявшіе казаки; Кявя сидѣла, кутаясь въ кафтанъ, поджавъ подъ себя ноги и дрожа отъ холода въ нетопленной и непроконопаченной клѣти. Когда вошелъ Данило, она прижалась губами къ его рукѣ и заплакала отъ радости.
— Полно, Анна, — прошепталъ Данило дрогнувшимъ голосомъ, — говорилъ я тебѣ; не къ добру ты за мной пошла. Тебѣ со мною долго быть не придется; порѣшилъ атаманъ: надо тебя въ скитъ, пока что…
Кявя вздрогнула.
— Слышишь, Аннушка, въ скитъ?
— Слышу.
Печалью, болью, обидой звучалъ ея робкій голосъ.
— Пойдешь въ скитъ, плакать не станешь?
— Плакать буду, а повелишь, — всюду пойду. Въ скиту тебя буду ждать; о тебѣ стану молиться… пока не умру…
Этотъ кроткій голосъ приводилъ Данилу въ отчаяніе. Онъ съ тоскою прошепталъ, гладя черемиску по головѣ:
— Что подѣлаешь? Послѣ грѣха моего не могу обидѣть ни дѣвушку, ни женщину… Душа мретъ отъ жалости!
III.
Постригъ.
править
На просторномъ дворѣ воеводы астраханскаго князя Ивана Семеновича Прозоровскаго было шумно и весело въ Семенъ-день[31] 1669 года. Князь справлялъ старинный обычай пострига своего младшаго сына семилѣтняго Бориса. Давно собирался онъ исполнить этотъ обычай, да все было недосугъ съ частыми переѣздами, и теперь, когда онъ, казалось, прочно усѣлся на воеводство, вспомнилъ о постригѣ.
Дворъ былъ полонъ народа. У крыльца въ чинномъ порядкѣ собралась родня Прозоровскихъ и близкіе знакомые. Стала выходить челядь и выстраиваться по всему крыльцу въ два ряда, и въ дверяхъ показался самъ князь Иванъ Семеновичъ въ сопровожденіи старца съ кроткимъ лицомъ и трясущейся головою. Это былъ митрополитъ Іосифъ, съ которымъ воеводу связывала крѣпкая дружба. Когда митрополитъ былъ еще восьмилѣтнимъ мальчикомъ, онъ пережилъ тяжелую годину самозванщины. Казаки, приверженцы самозванца Заруцкаго, ударили его по головѣ, и съ того дня всегда тряслась она, а лицо сохранило выраженіе кроткаго испуга и удивленія. За княземъ и митрополитомъ степенно выступала княгиня Прасковья Ѳедоровна рядомъ со старшимъ шестнадцатилѣтнимъ голубоглазымъ сыномъ, котораго тоже звали Борисомъ. Нянька вела за руку виновника торжества въ алой рубашонкѣ и собольей шапочкѣ съ золотымъ верхомъ. Онъ болталъ безъ умолку, пощупывая рукою крошечную ладонку на груди- черные глаза его сверкали радостью. Сегодня былъ особенный день. Утромъ, послѣ молебствія, крестный отецъ его и дядя Михайло Семеновичъ Прозоровскій, по старому русскому обычаю, выстригъ у него на маковкѣ такъ называемое «гуменцо», совершивъ этимъ постригъ, и выстриженные волосы повѣсили ему въ ладонкѣ на шею. На мальчика всѣ смотрѣли, а онъ громко спрашивалъ няньку:
— Няня, а что мнѣ дѣлать съ гуменцомъ?
— Нишкни, касатикъ, не хорошо. Хранить его нужно до самой смерти; потерять — грѣхъ.
— А если я оброню? — не унимался княженокъ.
Въ толпѣ раздался смѣхъ.
— Нишкни, дитятко, — шептала нянька. — Видишь, коня ведутъ, а онъ знай себѣ затвердилъ: оброню, оброню. Молчи.
— А коня у меня послѣ никто не отниметъ?
Нянька не отвѣчала, осматривая, не смялась-ли на ея питомцѣ рубашечка, не разстегнулся ли воротъ. Къ маленькому Борису пробирался тучный князь Михайло Семеновичъ. Боря вдругъ оробѣлъ. Онъ теперь только созналъ, что служитъ предметомъ всеобщаго вниманія, и крѣпко прижался къ нянькѣ.
— Не бойся, Борюшка, — прозвучалъ надъ нимъ тихій ласковый голосъ, — и конь тебѣ, и уздечка изъ серебра, и сѣдельце…
Надъ мальчикомъ склонилось дѣвичье лицо съ голубыми ласковыми глазами. Онъ звонко разсмѣялся. Никого не любилъ онъ такъ, какъ эту хилую дочь дяди Михайлы, княжну Настеньку, которую многіе считали юродивой.
Увидѣвъ коня, княжичъ вдругъ бросилъ руку няньки и побѣжалъ къ роскошному персидскому ковру. Отецъ подводилъ къ ковру коня въ чепракѣ, расшитомъ золотомъ. Конь былъ подарокъ крестнаго, и день пострига соединили съ днемъ сажанія княжича на коня. Смѣясь, поймалъ на лету князь Михайло бѣгущаго племянника и подсадилъ на сѣдло. Конь выгнулъ гибкую шею и ласково заржалъ. Ноги княжича не доставали до стремянъ. Дядя три раза провелъ коня за узду по двору. Мальчикъ кланялся всѣмъ, кого узнавалъ въ толпѣ. При шуткахъ и смѣхѣ его, наконецъ, сняли съ сѣдла, но долго онъ не хотѣлъ спуститься, уцѣпившись за гриву.
Потомъ, какъ большой бояринъ, стоялъ онъ на крыльцѣ, а челядь подходила къ его рукѣ. Всякій подносилъ что-нибудь молодому княженку: кто каравай, кто курникъ, кто яйца, кто пряники медовые, и всѣ ему желали много лѣтъ здравствовать. Вмѣстѣ съ другими подошелъ поздравить княженка старый конюхъ Федотъ Поспѣлко, который всегда дѣлалъ ему разныя дудочки, сопѣлки, деревянныя игрушки. При видѣ Поспѣлко вся важность слетѣла съ мальчика:, онъ не выдержалъ и бросился на шею къ Федоту при всемъ честномъ народѣ, радуясь новому подарку — большой деревянной лодкѣ, и спрашивалъ, гдѣ на ней люди, и просилъ сдѣлать казаковъ и ба-альшущаго Стеньку Разина съ шапкой и звѣздой во лбу. Что зналъ ребенокъ объ этомъ человѣкѣ, созданномъ русской нуждою, бѣдою и безвременьемъ?
За обѣдомъ было пьяно, шумно и весело. Трезвыми остались, пожалуй, только митрополитъ, Настя да Боря. Боря усталъ, хотѣлъ спать и капризничалъ. Настя увела его въ свѣтелку и принялась за обѣщанную сказку. Усѣвшись на лавкѣ и обнявъ мальчика, она разсказывала:
— Какъ во старомъ городѣ во Кіевѣ, какъ у богатаго князя-боярина, у Неупокоя Мироновича, жила во сиротствѣ убогая вдовица Купальница. Какъ у того-ли у князя-боярина Неупокоя Мироновича было всякаго богачества на всѣ доли убогія. Золотой казной одѣлялъ онъ, князь-бояринъ, храмы Божіи; чистымъ серебромъ питалъ убогое сиротство. Къ его-ли столамъ бѣлодубовымъ, къ его-ли скатертямъ браннымъ, сходились калики перехожіе со всѣхъ сторонъ. Всего было у князябоярина вдоволь- одного только не было — желаннаго дѣтища…
Долго тянулась сказка про Неупокоя, скорбѣвшаго о дѣтищѣ и видѣвшаго сонъ о хворой вдовицѣ, которую онъ долженъ пріютить.
Княжичъ плохо слушалъ. Мысли его были далеко отъ Неупокоя и хворой вдовицы.
— Настя, сказалъ онъ вдругъ, — а у Стеньки Разина есть такой конь, какъ у меня?
— Какъ не быть! — отозвалась изъ угла, шамкая, нянька. — У этого вора-разбойника чего только нѣтъ! Люди баютъ, весь въ золотѣ гуляетъ онъ въ Болдинскомъ устьѣ, куда присталъ. А какъ пришелъ въ приказную избу, — ровно вѣнецъ на окаянной головѣ принесъ: камни-яхонты на шапкѣ такъ и переливаются… Люди баютъ: махнетъ рукой безстыжій, анъ, глядь, передъ нимъ горы изъ яхонтовъ да бурмицкихъ зеренъ выростаютъ, разныя царства: Гилянское, Шемахинское, Аравійское, Араратское, царство Ирода проклятаго, Акиры и Оры, вырастутъ и алмазныя горы…
— Я бы хотѣлъ быть Стенькою Разинымъ, — сказалъ задумчиво княжичъ.
Нянька плюнула.
— Сохрани насъ Владычица! Стенькою Разинымъ! Да вѣдь онъ — хитрый чернокнижникъ, вѣдунъ онъ заморскій, заговорный кудесникъ, ярый волхвъ, чуда онъ водяной… рога у него есть, Машка-мельничиха сказывала, какъ ее возили его улещать… и говорить то про него, окаяннаго, грѣхъ, да и на ночь боязно…
Княжичъ недовольно поджалъ губы и кисло протянулъ:
— Дальше, Настя, сказку…
— Ну, вотъ, проснулся князь-бояринъ и нашелъ вдовицу, какъ во снѣ видѣлъ, и спрашиваетъ: «А и скажи ты по правдѣ и по истинѣ, откуда ты родомъ, а и какъ тебя величать по имени и по изотчеству?»
Княжичъ слушаетъ плохо; онъ думаетъ о Стенькѣ Разинѣ съ рогами и хвостомъ и въ брильянтовой шапкѣ, о новой лодкѣ и новомъ самострѣлѣ, объ алмазныхъ горахъ, что сыплетъ изъ рукава всемогущій Стенька, о конѣ, на которомъ будетъ ѣздить завтра, и голова его дѣлается тяжелой, а вѣки слипаются. Голова его клонится на плечо Насти, пухлыя губы смѣшно оттопыриваются впередъ, и онъ сопитъ… Нянька, крестя, поднимаетъ его и уноситъ въ сосѣдній покой, чтобы потомъ снова дремать на лежанкѣ.
Встала Настя и пошла къ сѣннымъ переходамъ, откуда слышно все, что дѣлается внизу, въ повалушѣ[32]. Изъ повалуши неслись громкіе голоса. И Настя, и нянька Пахомовна, подошедшая послушать, узнали голосъ князя Семена Ивановича Львова, закадычнаго пріятеля князей Прозоровскихъ. Онъ говорилъ о Стенькѣ Разинѣ, засѣвшемъ подъ Астраханью въ Болдинскомъ устьѣ и переполошившемъ весь городъ. Для переговоровъ съ нимъ дядя Насти, воевода, послалъ князя Семена Ивановича.
Князь Львовъ говорилъ:
— Чудны дѣла Твои, Господи, и не вѣдаю, гдѣ премудрость Твоя! Ни отъ кого не стерпѣлъ бы я той обиды, что стерпѣлъ вчера отъ проклятаго Стеньки Разина. Ужъ въ другой разъ уволь меня, другъ Иванъ Семеновичъ!
— Да ты не томи, говори толкомъ, — торопилъ Прозоровскій, а за нимъ и всѣ гости загалдѣли:
— Удалось тебѣ, князь, отъ него что получить?
— Хороши были поминки?
— Хороши! Чтобы ему они на томъ свѣтѣ отлились угольками!
— Ну, ужъ, князь, что тароватъ Стенька, — этого отъ него не отнимешь…
— Что говорить!
— И то, тароватъ, — сердито засмѣялся князь Львовъ. Пришелъ это я вчера вечеромъ къ нему на стругъ; сидитъ онъ на бочкахъ, коврами крытыхъ, какъ будто царь-государь на тронѣ, а у ногъ его — княжна персидская тихонько пьетъ медъ затѣйница да сахарнымъ пряничкомъ закусываетъ- откуситъ и броситъ, и новый зачнетъ. А на ногахъ у нея штаны алые и сапожки съ носами, вверхъ закрученными, серебромъ шитые. Сидитъ, головой качаетъ и Стенькѣ смѣется, а Стенька косы ея вокругъ пальца закручиваетъ, а косы-то черныя-черныя… Сталъ я улещать Стеньку, чтобы отдалъ онъ пушки, какія забралъ на Волгѣ и на Яикѣ, отпустилъ всѣхъ служилыхъ людей и отдалъ великому государю всѣ дары и всякое награбленное добро и всѣхъ полонныхъ людей шаховыхъ[33] земель. Всѣ казаки ѣдятъ, пьютъ, веселятся; морды у нихъ красныя, глаза на лобъ вылѣзаютъ, винища — сколько душѣ угодно; казны — тоже видимо-невидимо: и камка, и парча, и ковры… Господи!
— А у тебя ужъ глаза и разгорѣлись? — засмѣялся воевода.
— Тутъ разгорятся. Усадили меня казаки, пьютъ, угощаютъ. А Стенька отвѣтную рѣчь мнѣ держитъ: «Сказывалъ я тебѣ, князь, отдано мною все, что было можно: государю великому билъ челомъ островами, что завоевалъ саблею у персидскаго шаха. Тебѣ далъ поминки изрядныя, еще струги отдамъ — числомъ тринадцать морскихъ струговъ, и пушки отдалъ, какія могъ, а на прочемъ не обезсудь.» Я сказалъ ему, что слѣдуетъ сдѣлать перепись всему войску казацкому. Усмѣхнулся Стенька. «По нашимъ, говоритъ, казацкимъ правамъ не повелось перепись дѣлать: ни на Дону, ни на Яикѣ того не было, и въ государевой грамотѣ того не написано, что вы, воеводы, хотите. А также и того не написано, чтобы намъ рухлядь[34] нашу и пушки отдавать. И персамъ скажите: могутъ выкупить своихъ полонянниковъ, а безъ выкупа не отдадимъ. Только ее не отдамъ». Тутъ онъ усмѣхнулся и кивнулъ головою на персидскую княжну. И была на Стенькѣ шуба златоглавомъ персидскимъ крытая, соболей — тьма… Глянулъ я, ажно духъ замерло: на комъ надѣто такое богачество! На ворѣ, разбойникѣ! И сказалъ я ему: «Далъ бы ты мнѣ, атаманъ, свою шубу». Засмѣялся воръ: — «А и жаденъ же ты, князь, что попъ. Вѣдомо тебѣ, какъ шуба мнѣ досталась? Убилъ я человѣка, и шубу съ него снялъ.» Говоритъ и смѣется. Такъ бы я его и убилъ въ тѣ поры. А самъ я говорю: «Знаешь, атаманъ, — не надо и нами пренебрегать: вѣдь мы можемъ для тебя на Москвѣ и доброе и злое сладить.» Сказалъ я это, а теперь и самъ не радъ… Захохоталъ Стенька, крикнулъ товарищамъ: «Братцы! А что, не пожаловать ли князю шубу съ моего плеча атаманскаго?» И только сказалъ, засмѣялись всѣ, такъ гулъ и пошелъ по рѣкѣ далече… Скинулъ Стенька шубу и бросилъ мнѣ на руки, да, не глядя, вымолвилъ, точно, я былъ его холопъ вѣковѣчный: «Возьми, братъ, шубу, только бъ не было съ ней шуму!…»
За столомъ громко смѣялись. Нѣкоторые изъ гостей называли шопотомъ князя Львова «холопомъ Стеньки». Воевода дразнилъ:
— Съ шубою, другъ Семенъ, съ атаманскаго плеча… съ шубою!
Князь Львовъ хмурился, но остался дольше всѣхъ гостей. Многое хотѣлъ онъ разсказать воеводѣ наединѣ о Стенькѣ Разинѣ. Было обоимъ боязно, какъ станутъ говорить на Москвѣ обо всѣхъ поблажкахъ, что даются вездѣ атаману разбойниковъ. Говорилъ онъ о какой-то красавицѣ Машѣ, съ мельницы, что получила полную кису денегъ, лишь бы приворожить Стеньку и уговорить его распустить свою ватагу, а самому остаться мирно жить въ Астрахани. Тогда легко было бы его свезти въ кандалахъ на Москву. Не погладятъ по головѣ астраханскаго воеводу, какъ узнаютъ про пиры да гульбища вмѣстѣ съ воровскими казаками. Но и Маши Стенька не послушался, а по ней-ли не сохла астраханская молодежь?… Далеко за полночь тянулась бесѣда князя съ воеводою, и остался князь у воеводы ночевать…
Возвращаясь въ свѣтелку, нянька, усмѣхаясь, говорила Настѣ:
— А и счастлива ты, княжна, — нынче Семенъ-день, а именинникъ, князь, отъ именинъ своихъ ушелъ и къ намъ пожаловалъ… Говорятъ, онъ тебя для своего меньшого брата сватать сбирается… Да чего хмуришься? Аль я сказала что не по сердцу?
Настя повела плечами.
— Замужъ я не пойду, нянюшка, сама знаешь: хворая я — всего боюсь, за все сердце болитъ… Стану на колѣни, молюсь ночь напролетъ… За всѣхъ молюсь, всѣхъ мнѣ жалко; и добрыхъ, и злодѣевъ… Въ пустынь бы я ушла…
— Ужъ и въ пустынь! Такъ-то толкуютъ всѣ дѣвушки, а послѣ глядь — и надѣнутъ златъ вѣнецъ. Да чего ты ровно снѣгъ побѣлѣла?
Княжна низко склонилась надъ пяльцами, разглядывая узоръ шитья.
— Тяжко мнѣ… Гнететъ сердце тоска… Чуетъ оно бѣду неминучую…
— Полно, касатка, чего боишься-то?
— Стеньки Разина боюсь, — прошептала Настя, — разговоровъ о немъ боюсь; всего боюсь; жизни самой боюсь…
— Окстись, милая! Коли отецъ твой и мать не боятся, — чего тебѣ бояться? Гляди, еще какія поминки отъ Стеньки получили. Воръ онъ, — воромъ и останется, а добро на улицѣ не валяется. Погляди въ окно: народу видимо-невидимо вездѣ на улицахъ; всѣ за Стенькой ходятъ… Торговлю какую завелъ!
Старуха раскрыла скрыню[35] и качала головою, вытаскивая драгоцѣнныя ткани, запястья, ожереляе изъ чуднаго бурмицкаго жемчуга:, наконецъ, она достала костяной городъ съ тончайшими теремами, куполами, окошками, островерхими башенками; въ переплетахъ оконъ виднѣлись точеные изъ слоновой кости люди.
— Дивно! — сказала нянька. — Гляди, Настюша, какая вещичка затѣйная! Вѣдь все это тебѣ батюшка принесъ отъ Стеньки Разина!
— Охъ, лучше-бъ не приносилъ!
— А и ты затѣйная, — отвѣчала старуха, укладывая сокровища обратно въ скрыню, — тебя не поймешь.
Она зѣвнула, перекрестила ротъ и побрела тяжелой старческой походкой поглядѣть, не свалился-ли съ кроватки княжичъ.
Княжна Анастасія осталась въ свѣтелкѣ одна. Она раскрыла окно и прижалась къ косяку, жадно слѣдя за тѣмъ, что дѣлается на улицѣ, и сердце ея тревожно забилось. Что-то надвигалось на нее большое и страшное, какъ грозовая туча. Сегодня въ этомъ домѣ смѣялись, а завтра, быть можетъ, въ немъ будутъ готовиться къ смерти безъ покаянія. Вонъ ходитъ по улицамъ богатырь, пришедшій въ Астрахань нежданно-негаданно, ходитъ — потѣшается, золотой казной похваляется… И кажется княжнѣ, что алый верхъ его шапки кровью напитанъ и никогда ему этой крови съ себя не смыть… И было ей до слезъ обидно, что ея отецъ, дядя, всѣ близкіе, кого съ дѣтства привыкла она почитать, теперь водятъ хлѣбъ-соль съ тѣмъ, кого называютъ воромъ и разбойникомъ. И одинъ изъ этихъ холоповъ Стенькиныхъ, получившій шубу съ его плеча, хочетъ ввести ее въ свою семью… Она закрыла лицо руками и тихо заплакала.
Тамъ, внизу, въ окно виднѣлись строенія Астрахани. Въ лучахъ заходящаго солнца ослѣпительнымъ свѣтомъ сверкали стѣны Бѣлгорода — кремля астраханскаго:, ярко блестѣли купола астраханскихъ церквей; высоко поднималъ свою голову «раскатъ»[36] собора; серебромъ сверкала вода Балдуинскаго протока, омывавшаго городъ съ востока; съ юга, за стѣною, бѣжали виноградные сады Солончака и бѣлѣли плоскія кровли татарскихъ домишекъ; среди множества струговъ и лодокъ качался гордо первый русскій большой корабль Орелъ. Берегъ у Балдуинскаго протока, заваленный гніющею рыбою, былъ ради праздника почти пустъ, но на улицахъ кишмя кишѣла толпа, и среди русскихъ тѣлогрѣй, ферязей[37] и кафтановъ мелькали халаты и тюбетейки[38] татаръ; бродили закутанныя съ ногъ до головы татарскія женщины, пестрѣли обшитыя соболемъ шапки калмычекъ, слышалась гортанная татарская рѣчь;
— Бисъ-милляхъ… бисъ-милляхъ[39].
Такъ божились, увѣряя въ чемъ-то русскихъ, татары.
Среди пестрой толпы персовъ, татаръ и калмыковъ гордо бродили въ своихъ обшитыхъ позументомъ кафтанахъ и золотныхъ шубахъ казаки. Откуда-то уныло неслась несложная татарская пѣсня:
— Разсвѣтъ-ли, разсвѣтъ-ли теперь?
Видитъ ли кто-нибудь разсвѣтъ теперь?
Ждетъ-ли кто-нибудь друга, какъ я жду ее?
Княжна Анастасія почувствовала вдругъ, какъ холодный ужасъ сдавилъ тисками ей сердце. Среди толпы разглядѣла она богатырскую фигуру въ собольей шапкѣ набекрень. Совсѣмъ близко и ясно увидѣла она лицо Стеньки Разина; она догадалась, что это былъ онъ, по тому почтенію, которое ему оказывали казаки. Атаманъ былъ, очевидно, хорошо настроенъ; губы его улыбались простодушно, и казалось въ этотъ моментъ нелѣпымъ, что онъ могъ убивать людей съ такой жестокостью. Смѣясь, онъ вывернулъ кису и вытрясъ послѣднія деньги астраханскимъ попрошайкамъ. Къ нему неслись неистовые крики толпы:
— Батюшка нашъ… Степанъ Тимоѳеевичъ… родной нашъ…
— Заступникъ… смиритель всѣхъ нашихъ лиходѣевъ…
— Здравствуй, нашъ батюшка, государь нашъ… До земли тебѣ челомъ бьемъ, а на челѣ твоемъ вѣнецъ виденъ; такъ и свѣтится…
Должно быть они говорили о самоцвѣтныхъ каменьяхъ на шапкѣ атамана, но Стенька ихъ понялъ иначе.
— Никакъ имъ не втолкую, Данило, — засмѣялся онъ, — что николи царемъ быть не согласенъ, а о волѣ ихъ денно и нощно пекусь. Чудно! Наровятъ меня въ царскій вѣнецъ нарядить… Видно, придется и этотъ послѣдній скинуть: оставлю нѣсколько камешковъ дѣтишкамъ своимъ позабавиться, какъ прійду домой, на Донъ!
Онъ снялъ шапку, отстегнулъ отъ нея нѣсколько камней и бросилъ ее въ руки какого-то калѣки:
— Принимай, убогій человѣкъ, раздѣли между всей голодной братіей.
Княжна видѣла, какими горячими взглядами любви, обожанія провожала толпа этого человѣка. Въ немъ было что-то обаятельное. Жестокій и высокомѣрный съ боярами, онъ былъ необычайно привѣтливъ и ласковъ съ голытьбою, и это всѣмъ было вновѣ. Люди привыкли къ иному положенію вещей. Обыкновенно домовитый разбогатѣвшій казакъ думалъ только о себѣ, дѣлался надменнымъ даже съ роднею, которая была бѣднѣе. Стенька Разинъ, казалось, жилъ не для себя, а для другихъ.
Выѣхавъ изъ Яика весною, больше года назадъ, Стенька двинулся на юго-западъ вдоль берега Каспія. Какъ безумные носились казаки по морю на своихъ стругахъ, отъ Дербента до Баку, все предавая мечу и пламени. Стенька летѣлъ на переднемъ стругѣ, бросаясь на встрѣчныя баржи со своимъ обычнымъ страннымъ крикомъ: «сарынь на кичку»[40], и тогда начиналась звѣрская расправа. Въ прибрежныхъ селеніяхъ шарили казаки, замучивали жителей и «дуванили» между собою ихъ добро.
Лѣтомъ въ Гилянскомъ заливѣ узнали удалые, что персидскій шахъ готовитъ противъ нихъ силу несмѣтную. Тогда Стенька, какъ и бывало, пустился на обманъ. Онъ прикинулся бѣглецомъ московскаго царя и объявилъ, что хочетъ отдаться въ подданство персидскому шаху. Отправилъ онъ къ шаху пословъ предлагать ему себя въ подданство, а отправивъ пословъ, разграбилъ и сжегъ персидскій городъ Фарабатъ, разгромилъ увеселительные шаховы дворцы, набралъ многое-множество плѣнныхъ и заложилъ противъ Фарабата деревянный городокъ, гдѣ рѣшилъ зимовать. Въ Персіи было немало плѣнныхъ христіанъ. Не могъ равнодушно видѣть Стенька, какъ ихъ провозили по улицамъ въ ярмѣ, скованныхъ, толпами, точно животныхъ; не могъ онъ равнодушно слышать о томъ, какія муки терпѣли они отъ персовъ. И онъ рѣшилъ всѣхъ христіанъ освободить. Нѣкоторыхъ ему удалось освободить силою оружія, другихъ онъ выкупалъ въ обмѣнъ на плѣнныхъ персовъ.
По временамъ казаки дѣлали изъ Фарабата набѣги на сосѣдніе острова. Слухи о казацкихъ продѣлкахъ на берегахъ Каспія дошли до шаха, сначала, было, хорошо принявшаго пословъ Стеньки Разина; бывшіе въ Персіи послы московскаго царя подтвердили, что казаки — вредные люди, мятежники и разбойники, и шахъ сталъ снаряжать противъ нихъ войско. Тогда Стенька поспѣшилъ во-время убраться на восточный берегъ Каспійскаго моря, на Свиной островъ, откуда продолжалъ грабить берега. Въ іюлѣ на казаковъ напало семьдесять судовъ шаха. Завязалась жестокая битва; казаки побѣдили. Ханъ бѣжалъ съ остатками разбитаго войска; его сынъ и дочь достались побѣдителямъ.
Немало потеряли и казаки въ этой битвѣ. Пятьдесятъ человѣкъ изъ нихъ остались на днѣ моря; многіе погибли отъ недостатка прѣсной воды, а оставшіеся въ живыхъ вернулись изъ похода больные, съ распухшими отъ соленой воды деснами. Направляясь къ устью Волги, казаки ограбили персидскую купеческую бусу[41] и забрали на ней дары персидскаго шаха для московскаго царя, захвативъ въ плѣнъ хозяйскаго купеческаго сына. Князь Львовъ привелъ Стеньку къ присягѣ, получилъ одного плѣннаго перса, да и то за выкупъ; поминки царскіе Стенька не отдалъ, объявивъ, что они уже «продуванены» между товарищами.
Стенька прибылъ въ Астрахань, окруженный сіяніемъ славы и обожаніемъ людей, которыхъ онъ спасъ отъ неволи. Товарищи возлагали на него громадныя надежды, слѣпо вѣрили въ его удаль и въ его счастливую звѣзду. Бояре знали, какое обаяніе производитъ Стенька на простой народъ, и рѣшили, что лучше съ нимъ не ссориться. Они боялись атамана и стали съ нимъ вести дружбу.
Стоя у открытаго окна, княжна Анастасія слышала, какъ Стенька Разинъ говорилъ толпѣ:
— Эхъ, братцы! Мститесь теперь надъ вашими мучителями, что хуже турокъ и татаръ держали васъ въ неволѣ; я пришелъ даровать вамъ льготы и свободу. Вы мнѣ братья и дѣти, и будете такъ же богаты, какъ я, если пойдете за мною и не побоитесь гнѣва мучителей.
Княжна разглядѣла въ толпѣ, окружавшей Стеньку Разина, двороваго человѣка князя Львова Никиту Нехорошко, который шептался о чемъ-то съ главнымъ начальникомъ астраханскихъ стрѣльцовъ Иваномъ Красулей. Въ рукахъ Красули блестѣли деньги. Странная мысль мелькнула въ головѣ дѣвушки. Она вдругъ ясно представила себѣ, какъ эта обезумѣвшая отъ вина и рѣчей Стеньки Разина толпа двинется на домъ воеводы, какъ вспыхнетъ надъ хоромами зарево пожара…
— Колдунъ! — прошептала княжна побѣлѣвшими губами. — Колдунъ!
Конечно, онъ заколдовалъ этихъ робкихъ людей, на рукахъ которыхъ выросла она, ея родные и знакомые, заколдовалъ холоповъ, не задумавшихся бы раньше животы положить за своихъ господъ. И не съ кѣмъ было ей подѣлиться своими думами, потому что всѣ струсили передъ Стенькою: и отецъ, и князь Львовъ, и даже ея дядя — крутой гордый воевода…
Настя вспомнила знаменія, предупреждавшія Астрахань о несчастьѣ: 4 января въ городѣ сдѣлалось такое землетрясеніе, что всѣ хоромы тряслись, и куры съ нашестей падали. Потомъ въ церкви Рождества Богородицы около полуночи до утра колокольный звонъ слышался, а весною что-то шумѣло въ церкви Воздвиженія. Передъ приходомъ Стеньки съ моря въ Астрахани опять тряслась земля, и воевода съ митрополитомъ говорили промежъ себя: «Охъ, быть чему то недоброму!»
Солнце сѣло, и въ низкой горенкѣ сдѣлалось темнѣе. Тусклыя тѣни прятались подъ сводами и по угламъ; тишина становилась жуткой. Княжна боялась пошевельнуться и какъ очарованная смотрѣла на улицу. Черные глаза казака — спутника Стеньки, жгли ее своимъ пристальнымъ взглядомъ. У нея захватило духъ…
Стенька засмѣялся.
— Чего заглядѣлся, Данило? — спросилъ онъ у Жемчужного.
Тотъ не отвѣчалъ, не отводя глазъ отъ узорчатаго окна. Гдѣ видѣлъ онъ раньше такую красоту несказанную? На чьемъ лицѣ и гдѣ съ такимъ укоромъ и такою тоскою свѣтились синія очи и змѣею падала на грудь тяжелая золотая коса?
— Не на ту-ли дѣвченку заглядѣлся, Данило? — небрежно спросилъ Стенька.
Красуля угодливо сказалъ:
— То воеводы племянница, княжна Анастасія…
Стенька расхохотался:
— А высоко ты на княженъ глаза вскидываешь, Данилушка! Да не бѣда, и до терема добраться можно, коли…
Княжна Анастасія не дослушала; она безпомощно обернулась, какъ бы ища спасенія, и глаза ея упали на образъ Спаса въ кіотѣ. И вдругъ княжнѣ почудилось, что Христосъ поднялъ благословляющую руку и тихонько погрозилъ ей. Она вскрикнула не своимъ голосомъ и упала на полъ, широко раскинувъ руки. Прибѣжавшая на крикъ нянька застала княжну въ глубокомъ обморокѣ. Ее перенесли на кровать, но она нѣсколько часовъ не приходила въ себя…
Охали и вздыхали всѣ женщины въ домѣ: няньки, мамки, сѣнныя дѣвушки; мужчины же ничего не знали и пировали въ повалушѣ. Пахомовна вспрыскивала помертвѣвшую княжну на уголекъ отъ «призороковъ» и была увѣрена, что княжнѣ что нибудь привидѣлось. Въ свѣтелкѣ таинственно звучалъ шопотъ старухи:
— Посреди Окіанъ-моря выходила туча грозная, съ лунными вѣтрами, что вѣтрами полуночными, поднималась мятель со снѣгами, нагонялись волны на высокъ теремъ…
Вздыхала нянька и продолжала, переведя духъ:
— Гой ты, туча грозная со буйными вѣтрами! Умчи ты, туча грозная, тоску съ печалью отъ красной дѣвицы, рабы Анастасіи, на Окіанъ-море, застели ей путь-дороженьку мятелью со снѣгами, прикрой призороки бѣлосѣрыми волнами, приставь въ сторожа черныхъ орловъ… Умываю я красную дѣвицу Анастасію изъ заторнаго студенца ключевой водой, стираю я съ красной дѣвицы Анастасіи всѣ узорки съ призороками…
Она умыла княжну и повысила голосъ, кончая заговоръ. Послышался глубокій вздохъ и всхлипываніе… Княжна открыла глаза и спрятала личико, залитое слезами, на груди старухи.
— Ушелъ черный, няня, ушелъ?
— Никого нѣтъ, дитятко; окстись. Съ нами Царица Небесная и всѣ ангелы! Дай, я перекрещу и раздѣну…
Она замахала руками, когда въ дверяхъ показалась голова княгини Прасковьи Ѳедоровны. Не надо было пугать княжну… Когда княжна заснула, Пахомовна оставила ее подъ присмотромъ тетки, а сама пошла въ чуланъ за травой ероей, чтобы изготовить больной боярышнѣ умыванье и питье отъ испуга.
Въ чуланѣ она натолкнулась на своего внука Гаврюшку, прозваннаго за лизоблюдство и обжорство Мясоѣдомъ. Онъ служилъ на кухнѣ, шарилъ по кладовымъ и даже спать укладывался съ укругомъ[42] каравая.
Пахомовна схватила Гаврюшку за ухо.
— Ты это что здѣсь страдаешь[43], бездушникъ? сердито закричала она. — И по ночамъ угомона на тебя нѣтъ? Что надоть тебѣ тутъ, ненасытная твоя утроба?
Мясоѣдъ остановился, выпучилъ на бабку рачьи глаза и, прожевывая кусокъ пирога, невнятно забормоталъ:
— Молчи, старая! Прошло то время, какъ мы тряслись передъ боярами! Мы и сами съ усами, пить-ѣсть сладко станемъ, работать будетъ не къ чему, — все хозяйское разграбимъ да съ перинами на печку взберемся, цѣлый день спать будемъ… Сала да рыбы сколько хочешь, пироги пшеничные: ѣшь-пей — не хочу.
— Это ты въ какой церкви поученіе слышалъ или съ большого ума самъ выдумалъ, дурень?
При слабомъ свѣтѣ фонаря, затянутаго пузыремъ, она видѣла, какъ парень презрительно усмѣхнулся.
— Дуракъ — да дуракъ, обидѣлся онъ, — а мы сами съ усами, видали золотые кафтаны. Выйдика на улицу да и понюхай, чѣмъ пахнетъ! Тамъ еще не то услышишь… А то дурень!
Старуха поставила фонарь на полъ и погрозила внуку кулакомъ.
— И пропишу же я тебѣ, Гаврюшка, «сами съ усами», — откель ты только такихъ рѣчей набрался глупыхъ да непутевыхъ? Не отъ окаяннаго ли ужъ Стеньки Разина? Съ кѣмъ дружбу свелъ?
— Съ кѣмъ бояре, съ тѣмъ и холопы.
Онъ не разсказалъ бабкѣ, что его свелъ къ Стенькѣ человѣкъ князя Львова Никитка Нехорошко, а Никитку свелъ самъ Красуля; не сказалъ онъ, какъ они на узелкахъ бояръ дѣлили: кому по шапкѣ дать, когда придетъ время. Онъ не разсказалъ, сколько толковъ было въ Болдинскомъ устьѣ, какъ они изъ-за бояръ чуть не передрались: Нехорошко кричалъ, что бояръ всѣхъ перебить надобно, а Мясоѣдъ говорилъ, что надо сдѣлать ихъ холопами и заставить прежнимъ холопамъ служить.
— Слушай ты, парень, — сказала строго старуха, — на цѣпь тебя стоило-бы посадить, озорника, да жаль твою башку несмышленную. Какъ станутъ тебѣ лаять тамъ пустое что на улицахъ, ты имъ говори одно: «что знаемъ мы, темные? И какъ противъ Бога да власть, отъ Бога поставленной, пойдемъ?» Потому на землѣ все такъ устроено, какъ и на небеси: на небеси Отецъ нашъ небесный управляетъ ангелами-такъ же точно на землѣ царь печется о боярахъ, а бояре о холопахъ. И такъ оно ведется съ тѣхъ поръ, какъ міръ на трехъ китахъ стоитъ, и такъ всегда будетъ. А добрый холопъ служитъ, не щадя живота своего, и за то завсегда сытъ и награжденъ бываетъ. Такъ и помни, дурень, и не болтай пустого зря, а то спуску не дамъ.
— Какъ-же, видали мы! — хихикнулъ въ руку Мясоѣдъ, провожая глазами старуху, а самъ думалъ о томъ времени, когда можно будетъ разорять хоромы боярскія, вѣковѣчныя…
IV.
Дань Волгѣ.
править
На четвертый день послѣ Семена Лѣтопроводца казаки отправились на Донъ на рѣчныхъ стругахъ, подъ охраною царскихъ служилыхъ людей. На прощанье астраханскія власти взяли съ нихъ клятву, что они на пути не будутъ никого сманивать съ собою на Донъ и не примутъ тѣхъ, кто станетъ къ нимъ проситься, чтобы не навлечь на себя гнѣва царя.
Передъ отправкой изъ Астрахани Стенька устроилъ на своей кошмѣ прощальный пиръ.
Была теплая, почти лѣтняя ночь. Ярко поднялась луна надъ бѣлыми стѣнами Кремля; черными и таинственными казались виноградники Солончака. Въ Волгѣ отражались звѣзды и въ водѣ казались крупными золотыми бусами. На темномъ небѣ причудливо поднимались бѣлые зубцы стѣнъ. Въ прибрежныхъ камышахъ слабо шелестѣлъ вѣтеръ. Лодки и баржи тихо скользили по недвижимой глади рѣки; слышались широкіе взмахи веселъ и всплески воды.
Въ татарской деревушкѣ, на сакляхъ, какъ глаза, свѣтились безчисленные огоньки. Свѣтлыми точками были унизаны и баржи. Точно крупные Ивановы червячки ползутъ эти баржи по широкой водной глади. Кругомъ разлита истома въ эту теплую осеннюю ночь, истома, какъ лѣтомъ…
Плыветъ лодка, пересѣкая широкій лунный столбъ. Издалека льется въ небо и рветъ на части сердце заунывная пѣсня:
Ахъ, ты, ноченька,
Да ночка темная…
Что ты, ноченька,
Призабурилась…
Красна дѣвица
Да призадумалась…
Я сама, сама
Виноватая,
Назвала дружка
Горькимъ пьяницей,
Горькимъ пьяницей
Да бездомовницей…
Еще одинъ взмахъ веселъ, и они застываютъ, высоко поднятыя, какъ крылья. Внизу въ черной водѣ дрожатъ золотыя звѣзды, и волны легко и ласково бьются о бортъ. Лодка тихо толкается носомъ въ стругъ. Веселый голосъ съ лодки повторяетъ, шутя, окликъ мирныхъ бурлаковъ:
— Міръ, Богъ на помочь!
Со струга со смѣхомъ отвѣчаютъ;
— Вамъ Богъ на помочь!
Могучій голосъ Стеньки Разина выдѣляется изъ общаго гула:
— Сарынь на кичку! Эхъ — ма! Что ты привезъ, Данило?
За Данилу отвѣтилъ развеселый Соколъ:
— Ахъ, пріѣхалъ, да пріѣхалъ
Развеселый человѣкъ,
Ахъ, привезъ онъ, да привезъ онъ
Много зелена вина…
— Вотъ тебѣ, атаманъ, и рыба, и вино, и сласти, чего твоей душенькѣ угодно. Астрахань бѣлая челомъ тебѣ приказала бить…
— Да скорѣе отчаливать, правда, Соколушко?
— Твоя правда, батюшка Степанъ Тимоѳѣевичъ…
— А я скоро вернусь, — задумчиво молвилъ Стенька и повернулся къ молчавшему все время Данилѣ.
Данило молча шагнулъ съ лодки въ стругъ и усѣлся на кругѣ крѣпко скрученныхъ канатовъ, уныло смотря внизъ, въ черную бездну, гдѣ колыхались золотые огни. Слава Богу, покидаютъ удалые Астрахань… Скоро полетятъ они по глади рѣчной^ разгуляется душа на просторѣ, гдѣ самъ чортъ не братъ…
Тихо качало стругъ, словно люльку; атаманъ положилъ руку на плечо Жемчужного.
— Простился? — спросилъ онъ, пытливо глядя въ лицо Данилѣ.
— Прощаться не съ кѣмъ, атаманъ.
— Съ кралей своей, — спокойно вымолвилъ Стенька. — Ну, ну, не серчай, я вѣдь это шутя. А захочешь, такъ и взаправду на княжнѣ тебя женю. Да что ты, Данило, ровно бѣлены объѣлся? Аль пьянъ? И впрямь, точно у тебя искра пьяная въ лицѣ… Всѣмъ ты хорошъ, да за одно тебя не похвалю: какъ дѣвку увидишь, такъ и раскиснешь…
Онъ хлопнулъ Данилу по плечу.
— Ну, голова садовая, сказывай: почто ты передъ бабами робѣешь? Почто потемнѣлъ, какъ туча?
На Данилу смотрѣли сѣрые глаза, такіе мягкіе, какіе были у одного только Стеньки, когда онъ хотѣлъ кого нибудь обласкать.
— Жизнь меня заморозила, атаманъ, — тяжело молвилъ Данило.
И вдругъ его точно прорвало:
— Эхъ, жизнь! Всю радость она изъ меня съ молодыхъ лѣтъ выпила… И такую злость въ меня всадила, глубоко въ душу, клиномъ всадила, атаманъ… Жилъ я на Москвѣ у бояръ Морозовыхъ съ отцомъ-матерью, любилъ дѣвушку, — Мариной она звалась, — и Марина любила меня. Кольцами мы съ нею обмѣнялися. Понадобился только, вишь ты, я боярину своему, чтобы царскую милость заслужить, и отдалъ онъ меня царю въ ловчіе, а Марину сгубили лиходѣи — облыжно вѣдуньей ославили и въ тюрьму бросили; не знаю, жива-ли… Пробрался я къ ней, сталъ изъ тюрьмы звать, а она такими очами на меня глянула… обидѣлась, что я повѣрилъ, будто она колдунья… и не пошла за мною… Зазнобила меня тоска; сталъ я ее въ Балчугѣ[44] топить въ зеленомъ винѣ, а послѣ съ Соколомъ на низовыя земли двинулъ. А душа съ тѣхъ самыхъ поръ словно на двое раскололася: куда ни пойду, что ни дѣлаю, — не забыть мнѣ очей Марины; укоромъ и скорбью они свѣтились, и сама она святою мнѣ показалась… Не было у нея въ лицѣ ни кровиночки, а отъ самой, ровно отъ ангела, сіянье шло…
Данило перевелъ духъ. Горло его сжимала судорога. И вдругъ глаза его расширились, и онъ заговорилъ новымъ, глухимъ и дрожащимъ отъ ужаса голосомъ:
— Какъ ушелъ я изъ Москвы, злость во мнѣ кипѣла великая. Захотѣлось разгуляться на волѣ, показать свою силу богатырскую, дать отместку лиходѣямъ окаяннымъ, что губятъ насъ, холоповъ безчастныхъ, беззаступныхъ… Много было на Низовыхъ земляхъ погулено, подъ Татарами[45] людей загублено… Никого я не жалѣлъ, хотѣлъ одного: забыть Москву и срубъ у Троицкой башни, забыть очи дѣвичьи, что укоромъ и скорбью мнѣ душу выжгли… И точно: сталъ забывать; — привольна была моя жизнь въ тѣ поры. Выйдешь въ степь весною, гдѣ ковыль шумитъ, серебромъ переливается; въ травѣ цвѣты цвѣтутъ лазоревые, а по балкамъ алые да желтые[46], слышишь, какъ дышетъ земля, а пташка Божія въ кустахъ сладкой пѣсней разсыпается… Вверху небо синее-синее, и степи конца-края нѣтъ, и съ небомъ она сходится… Есть гдѣ душѣ разгуляться и Бога славить… Вотъ въ такіе дни весенніе, да за чаркой зелена вина, да за пѣсней забывалъ я Москву и срубъ Троицкій…
— А зачѣмъ въ монастырь ушелъ? — спросилъ Стенька.
По лицу Жемчужного промелькнула тѣнь.
— Забывать я сталъ Марину, атаманъ. Былъ я тогда на Радѣ, и Соколъ не разлучался со мной. Шалили мы по Волгѣ и по Дону и немало каравановъ ограбили. Зимою было не такъ прибыльно: не всякій зимней стужей въ путь-дорогу пустится. Только разъ намъ какъ будто посчастливилось… — Данило криво усмѣхнулся, и въ глазахъ его мелькнуло выраженіе глубокой тоски. — Попался намъ большой бояринъ. Ѣхалъ онъ въ Самару, въ свою вотчину и много везъ съ собой рухляди. Было на немъ смирное[47] платье; должно, въ опалу попалъ въ Москвѣ-то. Плохо помнится, какъ напали мы на боярина, какъ возокъ опрокинули, какъ его самого прикончили. Было насъ не мало, и не могли противъ насъ устоять людишки боярскіе. Да и не очень они намъ перечили: рады были въ вольные казаки попасть… Прикончили мы и старую боярыню, что изъ возка къ намъ съ плачемъ выпрыгнула… Не помня себя, рубилъ я направо и налѣво… Было темно; въ потемкахъ ударилъ я пищалью[48] кого-то и слышалъ, какъ изъ возка кто-то тоненькимъ голоскомъ закричалъ, да такъ, что у меня сердце захолонуло. — Высѣкъ я огонь, зажегъ фонарь… На меня изъ возка глянуло личико молоденькое, — лѣтъ тринадцать той боярской дочкѣ было, не больше; очи у нея были синія и безгрѣшныя, какъ цвѣты весенніе… Глядѣла она на меня и не съ сердцемъ, а со скорбью великою и точно дивилася: какъ я на нее могъ руку поднять… И была она похожа на Марину, до того похожа, что сердце мое упало, будто съ того свѣта она ко мнѣ пришла укорять и спрашивать: за что ты опять убилъ меня? Вѣдь разъ уже убилъ безстыднымъ помысломъ… И глядѣла на меня дѣвочка и все кричала тоненькимъ голоскомъ таково жалобно: «матушка… матушка»… И глазъ она не закрывала… А со лба ея кровь тоненькой ленточкой бѣжала… Взялъ я ее на руки и снѣгъ сталъ прикладывать, и побѣлѣло ея личико, а губы стали синѣть… и дышала она трудно, а къ утру померла. Я все, какъ на духу, говорю тебѣ, атаманъ. Померла она тихо, какъ святая. Одинъ я съ нею былъ въ полѣ и слышалъ, какъ въ заросли недалече воютъ волки. Казаки всѣ ушли, меня высмѣявши, одинъ Соколъ остался, прилегъ и ругательски ругался, что я не брошу боярышню. Я молчалъ. Когда же умерла она, я сложилъ ей руки на груди и сталъ раскапывать мерзлую землю, — не могъ я ее волкамъ оставить на съѣденье. Трудно было копать, но ничего, выкопалъ… И Соколъ, хоть ругался, а помогъ мнѣ. Положилъ я въ могилу боярышню, зарылъ, а мятель сразу закидала ее сугробами, что песками сыпучими. Разрубилъ я пищаль и сдѣлалъ изъ нея крестъ и поставилъ у боярышни въ головахъ, потомъ на колѣни сталъ и въ землю поклонился; «прости, молъ, меня, ангелъ Божій…» И думалъ, что-нибудь скажетъ мнѣ изъ земли покойница. Но ничего не сказала она; только на душу мнѣ камень положила… А Соколъ на коня садиться торопитъ. Я и Соколу въ ноги поклонился: «Прости, говорю, въ чемъ передъ тобою виноватъ, и отнеси отъ меня поклонъ всему казачеству. Ухожу я отъ васъ». Не повѣрилъ Соколъ, а я сѣлъ на коня, натянулъ поводья, да и былъ таковъ. Ушелъ я въ монастырь свои грѣхи отмаливать.
Онъ помолчалъ и продолжалъ устало:
— Пришлось намъ съ Соколомъ нежданно-негаданно свидѣться, и заманилъ онъ меня въ путь-дороженьку, на волю. Опротивѣла мнѣ келья. Присталъ я къ тебѣ… И опять вернулась ко мнѣ сила прежняя, только одно мнѣ невмоготу: на дѣтей и бабъ рука не подымается. Слабъ я съ ними. Не могъ отогнать отъ себя я черемисскую дѣвушку, пока не спровадилъ ее въ скиты на Керженецъ; оттого дрогнуло мое сердце, какъ сказалъ ты мнѣ, что до боярышни въ воеводскій теремъ добраться можно… Очи, вишь ты, у той боярышни синія да ясныя, коса длинная, русая, и глядитъ она, словно горленка невинная, и въ лицѣ у нея скорбь смертельная… Какъ гляжу я на такія очи, на душѣ у меня печаль просыпается; тоска сердце мутитъ. Таковы очи были у Марины-горятинушки; таковы очи у той боярышни, что уложилъ я спать въ сугробахъ надъ Волгою…
Онъ поникъ кудрявой головой. Стенька Разинъ долго молчалъ, точно раздумывалъ, потомъ тяжело вздохнулъ, и тотъ вздохъ гулко отозвался на просторѣ рѣчномъ, далеко откликнулся въ камышахъ густыхъ, охнулъ въ крутыхъ желтыхъ пескахъ. Не узналъ Данило голоса атаманскаго, столько въ немъ было боли и горечи:
— Экъ ты жалостливъ, Данилушко, словно изъ тѣста душа твоя слѣплена! Пожалѣлъ кого? — дочь боярскую, а какая въ ней кровь — забывается… Родилась она въ холѣ да въ радости; ростили ее людишки подневольные:, упадетъ дитя малое, — за него плетка нянькѣ полагается, загруститъ красавица — ея тоска на сѣнныхъ отливается… Ея батюшка былъ бояриномъ; ея дядюшка воеводою; оба пили, небось, кровь холопскую, — дешева та кровь для боярина…
Тутъ вскочилъ Стенька, выпрямился; засверкали огнемъ очи его. Крикнулъ громко онъ, погрозивъ кулакомъ въ ночь черную:
— Будьте прокляты, лиходѣи всѣ… А теперь ты послушай мою пѣсню невеселую. Жилъ я мирно съ двумя братьями и пошелъ старшой на службу царю московскому, доброй волею, по охотѣ своей… Въ тѣ поры былъ походъ противъ ляховъ злыхъ. Сталъ проситься братъ у князя Долгорукова: «отпусти насъ, казаковъ, на родину, захотѣли мы вернуться на тихій Донъ». Отказался князь, разгнѣвался… Тутъ мой братъ ушелъ домой безъ дозволенія, и ушелъ онъ со всей вольницей… Ну, догнали казаковъ слуги царскіе и вернули всѣхъ силою. Осудили на смерть брата старшаго, наградили его хоромами, — двумя столбами съ перекладиной…
Стенька понизилъ голосъ почти до шопота:
— Вотъ въ тѣ поры мы съ братомъ Фролкою поклялися предъ иконою отомстить всѣмъ лиходѣямъ злымъ. И клялись мы бить племя боярское, выводить его, какъ траву сорную, выводить съ корнями и вѣтками… Оттого не жалко мнѣ отродья боярскаго:, оттого про меня слава далеко идетъ: нѣтъ страшнѣе для бояръ Стеньки Разина.
Онъ положилъ руку на плечо Данилѣ.
— И думаю я часто думушку, что настанутъ скоро на Руси иные дни, когда всѣ будутъ равны, какъ у насъ на Дону, когда ни у кого не будетъ богачества, но за то не будетъ и нужды лихой. И случится то, когда удастся Стенькѣ Разину со всѣмъ боярствомъ на Руси расправиться… И за это, Данилушка, не пожалѣю я сложить головы своей…
Онъ широко улыбнулся и ударилъ въ ладоши:
— Гей, вы, дѣтки, собирайтесь къ атаману на кошму! Тащите гостинцы астраханскіе! Заведемъ пѣсни веселыя, устроимъ себѣ проводы!
Высоко сіяли свѣтлыя звѣзды, и луна золотила могучую гладь рѣки… Было все тихо и чуть шевелились и шептались между собою грустные камыши… Казацкая вольница пировала на кошмѣ своего атамана. Много было уже съѣдено; много было выпито; много спѣто пѣсенъ. Соловьемъ заливался Соколъ:
Ой, жги, жги, говори!
Рукавички сафьяновыя!
Соколъ былъ совсѣмъ пьянъ и едва держался на ногахъ. Ударяя въ накры[49], онъ топоталъ на одномъ мѣстѣ, раскачивался и пѣлъ хриплымъ голосомъ:
— Ой, жги, жги… охъ, не могу! Моченьки, братцы, не стало!
На кошмѣ былъ разостланъ громадный пестрый коверъ, а на томъ коврѣ сидѣла персидская княжна Зара. Опиралась рукою она на шкуры собольи, а голову положила на колѣни къ атаману. Полузакрыты были ея утомленныя очи; черной и густой бахромою спускались на щеки длинныя рѣсницы; а изъ-подъ алыхъ губъ сверкали, какъ бурмицкія зерна, ровные и блестящіе зубы… Вокругъ широкихъ бедеръ легли складки шелковыхъ шароваръ… И при свѣтѣ луны и тусклаго фонаря золотомъ переливалось шитье на ея груди, и ярко блестѣли въ этомъ шитьѣ самоцвѣтные камни…
Она много плакала, когда попала въ плѣнъ къ казакамъ, тосковала объ отцѣ и родномъ городѣ, боялась грубаго голоса атамана; пугала ее и звѣрская расправа казаковъ, ужасъ и разоренье, что несли удалые съ собою. Потомъ она стала думать, что отъ Стеньки зависитъ ея свобода и свобода ея брата, и въ хитрой женской душѣ шевельнулась мысль покорить сердце грознаго атамана, опутать своими чарами, какъ золотой цѣпью. Свобода, свобода! Сколько ночей напролетъ мечтала она о ней, какъ грёзилась ей родная земля и родное бирюзовое небо… Бережно, кропотливо принялась княжна вить золотыя путы Стенькѣ, но скоро запуталась въ нихъ сама. Могучій атаманъ покорилъ сердце персіянки, потому что она родилась рабою и могла любить только, трепеща передъ повелителемъ, какъ раба. И знала она теперь хорошо, что уже не уйдетъ отъ Стеньки, еслибъ онъ даже предложилъ ей свободу. Забыла княжна о своей родинѣ; ея родиной стала родина Стеньки Разина, она хотѣла жить только тамъ, гдѣ жилъ онъ. Тогда Зара сузила кругъ своихъ желаній и стала мечтать только о свободѣ своего брата. Она поручитъ ему передать отцу бирюзовыя четки съ большимъ узломъ на концѣ и поклонъ роднымъ мѣстамъ. Она будетъ жить и умретъ возлѣ Стеньки. Слышала Зара, что у него есть гдѣ-то въ Донской землѣ жена, но объ этомъ она не тужила: развѣ мало женъ было у ея отца, а еще больше ихъ было у шаха…
Видѣла Зара, какъ при взглядѣ на нее загорались глаза атамана, замѣчала, что голосъ его становится нѣжнымъ, когда произноситъ ея имя, и она твердила нараспѣвъ, сладко и нѣжно, единственное русское слово, которому успѣла научиться, и придавала этому слову особенный смыслъ:
— Гаспадынъ… гаспадынъ… гаспадынъ…
Хороша была свѣтлая ночь. Вверху и внизу дрожало золото звѣздъ… Хороша была голубая лунная ночь, и отъ рѣки вѣяло чудной свѣжестью. Уныло сидѣлъ на корточкахъ молодой персъ Шабынь-Дебей, нахлобучивъ на самые глаза баранью шапку. Бѣшено звенѣли и падали чарки. Казаки смѣялись пьянымъ смѣхомъ, а Зара ласково думала:
— Подожди, милый братъ Шабынь-Дебей, скоро ты будешь свободенъ… А сестра твоя останется здѣсь… Гаспадынъ…
И уста ея улыбаются…
Въ разгаръ буйнаго веселья метнулся въ полосу свѣта Соколъ; былъ онъ пьянъ и красенъ отъ вина, едва держался на ногахъ, и языкъ его заплетался.
— Славно ты насъ училъ уму-разуму, атаманъ! — крикнулъ онъ. — Славно чинилъ надъ казаками судъ и расправу! Негоже, говорилъ ты, казаку съ бабой возиться, и за то казнилъ товарищей, а теперь самъ позабылъ, что тебя на Дону жена съ дѣтьми дожидаются…
Плохо понимаетъ княжна Зара рѣчь Сокола, но видитъ, какъ потемнѣло лицо Стеньки Разина, какъ онъ отодвинулся отъ нея, точно ужаленный… И дрогнула ея голова, и удивленно взглянули очи, а рука, что ласкала его кудри, неподвижно упала на колѣни…
Стенька всталъ, и кровью налились его очи. Такимъ видѣла его Зара во время сильнаго гнѣва, и всегда искалъ онъ въ эти минуты, гдѣ пролить кровь.
Кто-то засмѣялся:
— Гляди, атаманъ, по небу облака ходятъ, въ тучи сбираются. Въ камышахъ шумитъ вѣтеръ. Быть бурѣ. Это на насъ море и рѣка разсердились. Брось имъ полонянку.
Ни слова не отвѣчалъ имъ атаманъ. Онъ выпилъ много и едва стоялъ на ногахъ. Шатаясь, подошелъ онъ къ Зарѣ и нагнулся къ ней. Темно было лицо атамана, какъ грозовая туча.
Испуганно шептала княжна:
— Гаспадынъ… гаспадынъ…
Онъ досадливо отмахнулъ съ лица русыя кудри и крикнулъ во всю силу своего богатырскаго голоса:
— Ахъ, ты, Волга матушка, рѣка великая! Много ты мнѣ дала, и злата и серебра, и всего добраго! Какъ отецъ и мать, славою и честью меня надѣлила, а я тебя еще ничѣмъ не поблагодарилъ… на-же, возьми!
И уже не шептала полонянка; побѣлѣли ея губы; очи раскрылись широко, поняла она эти мало понятныя его рѣчи… Видѣла княжна, какъ поднялся ея братъ, бѣлѣе снѣга, поднялся молоденькій черноглазый Шабынь-Дебей и закричалъ отъ страха, и кто-то метнулся къ ней… Но больше ничего не видѣла она: сильныя руки Стеньки крѣпко держали ее; широкая грудь его заслонила отъ нея весь свѣтъ.
Вдругъ Данило Жемчужной прыгнулъ къ атаману и схватилъ его за руку.
— Побойся Бога, — сказалъ онъ. — Что собрался сдѣлать? Вѣдь живое это тѣло, Богомъ созданное… Къ чему губить? Коли ненадобна она тебѣ, — пошли ее лучше къ отцу…
Еще грознѣе сдвинулись брови Стеньки, сердито заревѣлъ онъ, и этотъ ревъ раскатился далеко по рѣкѣ:
— Брось! Атаманъ я вамъ что-ли, дурни?
И рука Жемчужного безсильно опустилась, послушная волѣ атамана, и высоко взметнулась персидская княжна; въ лунныхъ лучахъ задрожали, засверкали, заискрились самоцвѣтные камни ея золотого шитья. Раздался жалобный крикъ, плескъ рѣки, а потомъ все смолкло, и волны навсегда сомкнулись надъ головою полонянки…
Какъ осиновый листъ дрожалъ Шабынь-Дебей. Стенька устремилъ на него тяжелый, тусклый взглядъ.
— И этого что-ли? — спросилъ онъ и вдругъ расхохотался. — Зачѣмъ? Еще съ нимъ потѣшимся! Эй, ты, Шабынь, чортовъ сынъ, пляши на поминкахъ сестры, пляши, пока не грохнешься, а то кину въ рѣку! Накры, домры, сурны! Всѣ черти сюда! Схоронили мы княжну Зару, сомамъ на потѣху бросили! Эй, Шабынь, пляши, якши будетъ, гкарашо! — передразнилъ онъ перса.
И блѣдный, дрожащій Шабынь-Дебей началъ свою пляску. Страшна была эта пляска. Поднимались медленно ноги въ шароварахъ, поднимались и опускались, какъ-будто перса дергали за нитки, и глаза застыли отъ ужаса. И онъ все шевелилъ ногами, а накры, домры и сурны заливались дьявольской музыкой… Пьяные голоса выкрикивали:
Не во полюшкѣ-ль туманъ растуманился…
Во туманѣ мой милый
Собирается домой…
Надѣваетъ синь-кафтанъ,
Будто мой сарафанъ…
Пригодился сарафанъ
Боярину на кафтанъ,
Боярынѣ на лѣтникъ;
Добрымъ конямъ на попоны…
Шабынь-Дебей плясалъ, плясалъ безъ устали, безъ конца, какъ будто ноги его жгло огнемъ, плясалъ съ лицомъ мертвеца, задыхаясь отъ отчаянія, пока не упалъ на кошмы безъ чувствъ… Такъ спасъ свою жизнь молодой братъ княжны Зары… Стенька Разинъ ткнулъ его ногой подальше, чтобы не мѣшалъ разгулу… Атаманъ хрипло кричалъ:
— Эй, Соколъ, Безсонко, черти, пляшите! Пляшите, и я съ вами!
Подъ топотъ казацкихъ ногъ накры, домры и сурны выли, и люди вертѣлись въ бѣшеной пляскѣ, справляя поминки по плѣнной персидской княжнѣ… Съ ужасомъ смотрѣлъ Данило на атамана и не узнавалъ его. Передъ нимъ былъ звѣрь, который, опьянѣвъ, повалился ничкомъ на коверъ и заснулъ, какъ убитый…
Блѣднѣли звѣзды, свѣтлѣло небо; умирали лунные лучи… Молчалъ тростникъ; уплыли далеко облака, и стало тихо-тихо, какъ будто земля готовилась трепетно встрѣтить восходящую радость…
При блѣдномъ разсвѣтѣ надъ спящими товарищами поднялась мохнатая голова Сокола. Данило Жемчужной пробрался къ нему между спящими. Лицо Данилы было мрачно; Соколъ хмурился и не смотрѣлъ на товарища. Ему было совѣстно смотрѣть въ глаза Жемчужному, когда съ него соскочилъ хмѣль.
— Зачѣмъ ты сказалъ ему про полонянку? — упрекнулъ Данило.
— И то каюсь… Развѣ я зналъ какой въ него бѣсъ войдетъ!
— Загубили дѣвку ни за что…
Соколъ вдругъ озлился, стиснулъ зубы и крикнулъ:
— Экъ тебѣ далось: зачѣмъ да зачѣмъ загубили? Мало, что-ли, мы ихъ губили доселѣ? Да и некрещеная душа, чай, не взыщется!
Данило махнулъ рукой и молча отошелъ отъ Сокола. Нехорошо было у него на душѣ.
Склонившись къ борту, онъ смотрѣлъ на рѣку. Весла скрипѣли въ уключинахъ; предразсвѣтный вѣтерокъ знобилъ; воду рябило… На кормѣ потянули канатъ… Солнце встало величаво и пышно въ пурпурѣ, брызнуло вдругъ разомъ на Волгу и на кошму, брызнуло золотомъ, будя охмѣлѣвшихъ казаковъ…
V.
Передъ грозой.
править
Сильно занедужилось княжнѣ Анастасіи со дня пострига княжича, когда испугалась она казаковъ. Пришла весна красная; солнышко согнало снѣгъ съ полей и луговъ; въ котловины и лиманы, между порослями камыша, уже набѣжала талая вода. На черныя и желтыя прогалины налетѣла безъ конца всякая птица. Широко разлилась Волга; ярко засинѣло надъ нею небо; зашныряли у береговъ, очищенныхъ это льда, рыбацкіе челны… Надъ взморьемъ, гдѣ стоялъ еще черный и голый тальникъ, по ночамъ держалось яркое густое зарево; тамъ жгли старый камышъ. На берегахъ ильменей снова запахло сыростью распаренной вешнею истомою земли; по утрамъ на нихъ клубился и стлался сизый туманъ, и на мутной бурливой рѣкѣ, и по песчанымъ отмелямъ по зорямъ кричали прилетѣвшіе гуси и лебеди…
Не принесла весна радости княжнѣ Анастасіи. Съ дѣтства робкая и хилая, она всего страшилась, отъ всего вздрагивала, и надвигавшаяся надъ ея родиной грозовая туча отзывалась въ душѣ ея острымъ ужасомъ.
Княжна съ ранняго дѣтства привыкла къ тихой богобоязненной жизни, и теперь ея голова не выдерживала новыхъ понятій, въ которыя ее отъ времени до времени посвящала дворня; она не хотѣла и не могла считать бояръ обидчиками, потому что всѣмъ сердцемъ любила многихъ изъ нихъ и считала ихъ справедливѣйшими людьми на свѣтѣ. "Власть отъ Бога, " — говорилъ ей духовникъ, говорили отецъ, дядя, нянька, всѣ домашніе, и она повторяла за ними: «власть отъ Бога». Кровавое зарево окружало имя Стеньки Разина, и она видѣла въ Стенькѣ не освободителя народа, а дьявола, антихриста, пришедшаго разрушить царство Христово. Всѣ разсказы о дѣлахъ казацкой вольницы казались ей сатанинскимъ навожденіемъ; ей всюду мерещились дерзкіе взгляды казаковъ, устремленные въ оконце ея свѣтелки… Суевѣрные родные рѣшили, что ее сглазилъ проклятый Стенька.
Ужъ чего-чего они ни дѣлали, чтобы вернуть покой душѣ княжны Анастасіи; приходилъ въ теремъ знахарь зарѣчный съ кнутомъ, съ уголька ее сбрызгивалъ, съ громовой свѣчей стрѣтенской; но все такъ же блѣдна была княжна, отъ малѣйшаго шороха вздрагивала, по ночамъ плохо спала, а сѣнныя дѣвушки сказывали, будто у княжны временами приключается лихая ушибиха[50]. Ни одной службы церковной не пропускала княжна, часами усердно на колѣняхъ простаивала, одѣляла бѣдныхъ и убогихъ и всѣмъ сердцемъ отзывалась на людскую нужду и несчастье. И за это время княжна еще больше привязалась къ маленькому княжичу Борису, который росъ на ея рукахъ. Въ раннемъ дѣтствѣ княжичъ былъ сильно боленъ, и никто уже не думалъ, что онъ останется въ живыхъ; ночи напролетъ не спала тогда десятилѣтняя Настя, жившая послѣ смерти матери въ семьѣ дяди, и тихонько слушала у двери, живъ ли еще Борюшка. А потомъ, когда мальчикъ сталъ поправляться, развлекала она его сказками и играми, завивала ему вѣночки изъ цвѣтовъ вешнихъ, строила домики изъ лучинокъ и щепокъ… И мальчикъ всею душою отвѣчалъ на любовь двоюродной сестры. Онъ любилъ ея тихій смѣхъ и ласковыя рѣчи, любилъ задушевныя пѣсни, затѣйныя сказки… Уступая просьбамъ дочери князь Михайло остался жить въ однѣхъ хоромахъ съ братомъ, когда тотъ переѣхалъ на воеводство въ Астрахань, и одна нянька няньчила подроставшую Настю и маленькаго княжича…
Вешнее солнце заронило только новый страхъ въ сердце дѣвушки. Весною къ ея отцу посватался старый другъ князь Семенъ Ивановичъ Львовъ. Говорилъ онъ, что хочетъ Настю высватать для своего меньшого брата, а меньшой тотъ братъ живетъ вверху[51] у царицы-матушки, на Москвѣ; но покачалъ головою князь Михайло и молвилъ съ глубокой печалью:
— Охъ, князенька! И люблю, и почитаю тебя, и радъ бы породниться съ тобою; знаю, что превознесенъ царской милостью на Москвѣ братецъ твой, да не такое теперь время, чтобы свадьбы справлять. Самъ знаешь: до свадебъ-ли, когда на Русь гроза движется? И думать не хочу о радости въ эту пору страшную…
Переговоры о свадьбѣ отложили, но сердце Насти не успокоилось. Съ тоскою думала она, что сватовство, въ сущности, только отодвинулось отъ нея, а она жениха и въ глаза не видывала, и не испытывала, къ нему ничего, кромѣ страха, но перечить отцу не стала… Зато ее стали еще усерднѣе лѣчить, чтобы не выдать замужъ порченой…
А кругомъ собирались грозныя тучи… По всему Поволжью летали подметныя письма Стеньки Разина, и говорилось въ тѣхъ письмахъ, что идутъ на Поволожье войска царскія съ боярамилиходѣями, идутъ бить, морить простой народъ, а онъ, Стенька Разинъ, пришелъ даровать всѣмъ волю-вольную, даровать всѣмъ права равныя. Кто пойдетъ за нимъ, тотъ будетъ награжденъ богатой казною и великимъ счастьемъ…
Въ апрѣлѣ вверхъ по Волгѣ изъ Астрахани въ Царицынъ было отправлено небольшое подкрѣпленіе, и князь Прозоровскій приказалъ готовить сорокъ струговъ, чтобы быть наготовѣ выступить противъ Стеньки Разина.
Грозные слухи ходили о казацкой вольницѣ. Говорили, что Стенька Разинъ на Дону на островѣ заложилъ городокъ Кагальникъ[52] — сюда перебрался братъ его Фролка — большой разбойникъ и жена Стеньки съ дѣтьми. Здѣсь собиралъ атаманъ голь перекатную съ Хопра, Волги и Запорожья, и скоро набралъ рать немалую, числомъ около трехъ тысячъ. Всѣхъ онъ одѣлялъ, всѣмъ сулилъ золотыя горы, а самъ, хоть и слылъ атаманомъ ихъ, жилъ въ земляной избѣ, какъ и всѣ его товарищи. Жилъ онъ здѣсь тихо, никого не грабилъ и устроилъ мирную торговлю съ купцами, ѣхавшими изъ Москвы.
Весна погнала Стеньку бродяжить. Въ маѣ двинулся онъ вверхъ по Дону, гдѣ къ нему присталъ удалецъ и воръ Васька Усъ, четыре года тому назадъ прославившійся грабежомъ вотчинъ боярскихъ по воронежскимъ и тульскимъ украиннымъ мѣстамъ. Разинъ сдѣлалъ Ваську Уса своимъ эсауломъ. Они погромили орду калмыковъ, блуждавшихъ между Дономъ и Волгою, отогнали у нихъ скотъ для прокормленія своей ватаги и двинулись къ Царицыну. Царь былъ недоволенъ волжскими воеводами, струсившими передъ казаками, и послалъ въ Астрахань выговоръ, а воеводу царицынскаго Унковскаго и совсѣмъ съ воеводства снялъ.
Теперь въ Царицынѣ былъ новый воевода Тургеневъ. Говорили, что онъ крутъ и не трусливъ, какъ Унковскій, но говорили также, что письма Стеньки Разина и его «прелестники», ходившіе въ народъ сманивать его въ войско казацкое, уже сдѣлали свое дѣло и приготовили въ Царицынѣ и Камышинѣ, по всему Поволожью, много друзей Стенькѣ, и потому никакая храбрость воеводъ не спасетъ городовъ волжскихъ отъ сдачи атаману казацкой вольницы.
Ужасъ охватилъ всѣхъ бояръ царскихъ, служилыхъ людей и духовенство въ Астрахани, когда туда изъ подъ Камышина притащился волокомъ промышленникъ Павелъ Дубенскій съ вѣстью, что Царицынъ добровольно сдался Стенькѣ Разину, а вслѣдъ за Царицыномъ сдался и Камышинъ. Воевода царицынскій Тургеневъ съ племянникомъ храбро отстаивали городскую башню, но она была взята, Тургеневыхъ утопили, а казакамъ устроили почетную встрѣчу и знатную попойку. Духовенство вышло къ нимъ съ хоругвями… Перебили казаки московскихъ стрѣльцовъ, посланныхъ для защиты низовыхъ городовъ: до пятисотъ человѣкъ ихъ легло тогда костьми; триста передались Стенькѣ. Хитростью овладѣли Камышиномъ: шиши — москвичи изъ казацкой вольницы выдали здѣсь себя за людей, присланыхъ изъ Москвы на помощь камышницамъ, и стража изъ нихъ впустила въ городъ казаковъ. Тутъ пошла свалка и рѣзня: простой народъ благословлялъ приходъ Стеньки Разина; Стеньку называли батюшкой Степаномъ Тимоѳѣевичемъ; въ немъ видѣли спасителя; воеводъ и приказныхъ калѣчили и топили… Конечно, Стенька на Камышинѣ не остановился; за Камышиномъ слѣдовала очередь Чернаго Яра и Астрахани… Нечего было низовьямъ Волги расчитывать на помощь правительства, когда всякое сообщеніе съ верховьями было прервано, а у Стеньки войска набралось до 8000 человѣкъ. Такъ сообщилъ въ Астрахани промышленникъ Павелъ Дубенскій, встрѣтившій на своемъ пути московскихъ стрѣльцовъ, бѣжавшихъ отъ казаковъ послѣ разгрома стрѣлецкихъ отрядовъ подъ Царицыномъ.
Недобрая вѣсть произвела въ Астрахани большой переполохъ. Бояре держали въ палатахъ митрополита совѣтъ. Особенно трудно приходилось воеводѣ. Онъ чувствовалъ, что между стрѣльцами существуетъ тайно расположеніе къ Стенькѣ Разину, но ничего не могъ съ этимъ подѣлать, — стрѣльцы мало зависѣли отъ воеводъ: воеводы не смѣли ими распоряжаться безъ согласія стрѣлецкихъ головъ, по царскому указу!..
Общественная смута и семейныя тревоги дурно отозвались на здоровьѣ княжны Анастасіи. Обмороки ея участились; она похудѣла до прозрачности…
На зарѣ въ концѣ мая шла княжна Анастасія узкими проулками въ церковь, закрывшись шелковой фатою. За нею сѣменила Пахомовна. Ускорила шаги княжна, завидѣвъ мачты сорока струговъ, снаряженныхъ для отправки въ Царицынъ, занятый казаками. На стругахъ въ боевомъ порядкѣ были разставлены пушки; громко звучалъ голосъ князя Семена Ивановича Львова, всѣ ночи проводившаго на судахъ, торопя рабочихъ окончить приготовленія къ отплытію. Подъ командою князя собралось около трехъ тысячъ людей.
Настя низко опустила голову, проходя мимо берега; она не въ силахъ была посмотрѣть на мачту передового струга, гдѣ болталось изуродованное тѣло бродяги. Онъ былъ пойманъ на астраханскомъ базарѣ, когда подстрекалъ молодшихъ людей[53] передаться на сторону Стеньки Разина. Тѣло повѣшеннаго выставили на позоръ для устрашенія мятежниковъ; прохожіе крестились и ускоряли шагъ…
Тускло свѣтились свѣчи въ полутемной, пустой церкви; дрябло звучалъ голосъ священника; вздыхали по угламъ старухи. Настя молилась усердно на колѣняхъ передъ иконою Богородицы о мирѣ на землѣ и вздрогнула, очнувшись, когда нянька дотронулась до ея плеча.
— Служба кончилась; иди, родимая свѣтъкняжна, замолилась…
Пошли онѣ къ выходу; молчала Настя; вздыхала нянька.
На паперти къ княжнѣ подползъ убогій, прозывавшійся Тимошкой Безногимъ. Опустила княжна Анастасія монетку въ руку нищаго, а когда она глянула на него, сжалось сердце у калѣки, и показалось ему, что у боярышни лицо, какъ у святой, тихимъ свѣтомъ свѣтится…
А Настѣ бросилось въ глаза, что и сегодня, какъ и всегда, на паперти ея дожидается стрѣлецкій начальникъ Ивашко Красуля. Видѣла она, что шептался онъ о чемъ-то съ Тимошкой Безногимъ. И когда спускалась она со ступенекъ паперти, услышала шопотъ нищаго:
— Постыдись, Красуля; чего тебѣ отъ нея надобно? Пожалѣлъ бы: въ ней и то чуть душа держится.
А Красуля махнулъ рукой, забѣжалъ впередъ и заглянулъ подъ фату боярышнѣ. Обомлѣла Настя, а нянька сердито бранилась:
— Ахъ, ты, безстыжій! Да на кого ты взглянуть осмѣлился?
— Знаю, корга! Скоро такія то Красулей брезговать перестанутъ…
Старуха въ ужасѣ замахала руками:
— Уйти отъ грѣха! Страсти какія нонѣ пошли, свѣтопреставленіе скоро, антихристъ идетъ!
Она догнала боярышню, чуть живая отъ страха: въ словахъ Красули слышалась угроза. Вообще кругомъ творилось что-то неладное: всѣ, даже холопы, становились дерзкими изъ кладовыхъ тащатъ, работать бросаютъ, а Гаврюшка Мясоѣдъ, внучекъ ея, тотъ совсѣмъ отбился отъ рукъ. Пустое всѣ болтаютъ, пустое…
Въ тотъ день, опять съ перепугу, что-ли, княжна чувствовала себя особенно плохо. Вечеромъ позвали знахарку. Знахарка заговорила, что недугъ княжны не черная немочь и не ушибиха, а переполохъ, и тогда онъ пройдетъ, когда удастся вывѣдать, кто ее испугалъ.
Ярко горѣла богоявленская свѣча надъ мискою съ водою, а старуха лила въ ту миску олово. Уныло смотрѣла Настя въ одну точку ввалившимися глазами, и глаза тѣ не мигали. Паръ поднялся вверхъ, а на дно миски осѣло олово.
— Гляди, боярышня, — шепнула знахарка, — гляди, княжна, своими свѣтлыми глазками: вонъ бѣжитъ нечистая сила!
Качаетъ головою нянька и поддакиваетъ, и Настѣ кажется, что и она видитъ нечистую силу.
Въ большой, низкой комнатѣ горитъ только богоявленская свѣча; кругомъ такъ жутко-темно только у кіота въ углу теплится лампада. Въ тускломъ свѣтѣ шевелятся костлявые пальцы знахарки; она вытаскиваетъ олово изъ миски и приближаетъ его къ стѣнѣ. На стѣну падаетъ темная безформенная тѣнь. Знахарка слышала уже о встрѣчѣ княжны съ Красулею и потому теперь видитъ въ очертаніяхъ тѣни отъ олова фигуру стрѣльца. Она говоритъ твердо, глухо и наставительно:
— Гляди, узнаешь обидчика, что напугалъ тебя? Узнаешь — сойдетъ съ тебя переполохъ; нѣтъ — на всю жизнь страдать придется… Гляди: вотъ борода, вотъ шапка, набекрень сдвинута; вотъ кафтанъ… видишь?
— Вижу, — шепчетъ Настя, широко раскрывъ глаза. Ей такъ хочется выздоровѣть, что она видитъ сходство тѣни то со Стенькою Разинымъ, то съ тѣмъ, чернымъ, котораго называлъ онъ Данилою.
У няньки сегодня какой-то особенно строгій видъ. Она поджимаетъ тонкія губы и внимательно, сокрушенно смотритъ на княжну. И, не стѣсняясь бабы-вѣдуньи, которая и безъ того все на свѣтѣ знаетъ, она говоритъ:
— Нынче Красуля былъ у твоего батюшки, княжна.
— Прощенья просить пришелъ, — улыбается слабо Настя. — Да я развѣ сержусь? Богъ съ нимъ! Видно, пьянъ былъ тогда…
— Да вовсе не прощенья просить, а свататься къ тебѣ, — безъ сватовъ, — вотъ что негоже.
Что это за нелѣпый сонъ? Красуля, который вчера еще не смѣлъ поднять на Настю глазъ, — теперь пришелъ къ ней свататься… Она опять улыбнулась:
— Что ты, няня, до смѣху-ли мнѣ теперь? Брось шутки шутить…
— Какой тутъ смѣхъ! — обидѣлась Пахомовна. — И батюшка твой, Богъ съ нимъ, тоже за посмѣхъ счелъ и въ шею Красулю наладилъ, а только напрасно.
Настя съ изумленіемъ смотрѣла на няньку.
— Ты, няня, и вправду?… Что-же батюшкѣ было дѣлать съ озорникомъ?… Въ голосѣ княжны дрожали слезы. Она отвернулась.
— И-и, полно, касатка, — сказала ласково Пахомовна. — Ты только подумай: времена нонѣ какія? Коли цѣлымъ хочешь остаться, — и Красулею брезгать не приходится… Говорятъ, стрѣльцы наши казаковъ только и дожидаются, а какъ придутъ они, такъ всѣ холопы боярами станутъ, а бояръ, будто, искрошатъ и свиньямъ бросятъ, а иныхъ вмѣсто лошадей запрягутъ въ сохи. Голова кругомъ идетъ, не глядѣла бы на свѣтъ Божій. И жаль мнѣ тебя до смерти, Настюшка, а и думаю: можетъ, Красуля и не далъ бы жены своей въ обиду… да и родню женину тожъ… Ну, ну, не плачь… а только мнѣ и бабушка сказывала; вотъ сама спроси у нея…
Настя плакала слезами нестерпимой обиды, а бабка-вѣдунья причитала, собирая свои вещи:
— Правду тебѣ Пахомовна сказывала, красавица, послѣднія пришли времена; живы будемъ ли? Всѣмъ боярамъ, сказываютъ, Стенька Разинъ станетъ головы рубить…
Она ушла. Настя всю ночь молилась и плакала, а на утро объявила отцу:
— Батюшка родный… Было мнѣ ночью видѣніе: свѣтлые ангелы спустились съ неба и звали меня на болото въ избушку маленькую, гдѣ надъ крышею крестъ, какъ жаръ горитъ. И унесли меня туда и положили на руки Божіей Матери, какъ ребеночка махонькаго… Отпусти меня въ обитель святую; обо. всѣхъ я тамъ стану молиться, свои и чужіе грѣхи замаливать…
Но князь Михайло до того былъ озабоченъ, что не обратилъ вниманія на слова дочери. Онъ съ досадою ей отвѣчалъ:
— Часъ отъ часу не легче, вчера мнѣ стрѣлецъ проклятый объ ея свадьбѣ толковалъ, а нынче она сама мнѣ толкуетъ объ этомъ! Убирайтесь вы отъ меня, — до того ли-мнѣ теперь? Какая обитель, куда ты пойдешь? По дорогамъ нѣтъ ни прохода, ни проѣзда. Живы ли еще будемъ завтра, — вотъ что спроси. Минетъ бѣда, тогда поговоримъ и о монастырѣ, и о свадьбѣ.
Чтобы смягчить свою грозную рѣчь, уходя, онъ поцѣловалъ дочь въ блѣдный лобъ, и Настя замѣтила, какіе у него были жалкіе и растерянные глаза.
Хоромы воеводскія стали походить на монастырь.
Въ нихъ ждали бѣды неминучей, жгли лампады, курили ладономъ, постились, изнуряли всячески плоть, ходили на цыпочкахъ и говорили шопотомъ, служили безъ конца молебны въ крестовой[54]. И княжнѣ, и княжичамъ было строго запрещено выходить на улицу, чтобы имъ лихіе люди чего не сдѣлали. Время было страшное…
Старшій княжичъ Борисъ, какъ взрослый, былъ посвященъ отцомъ во всѣ приготовленія къ встрѣчѣ Стеньки Разина. Вмѣстѣ съ воеводою разбиралъ онъ казенныя бумаги, и воевода давалъ ему наставленія на случай своей смерти. Тутъ же находился и князь Михайло. Всѣ въ воеводскихъ хоромахъ теперь готовились къ смерти. Недоброе вѣщали угрюмыя лица стрѣльцовъ, переставшихъ снимать при встрѣчѣ передъ воеводою шапки; недаромъ они провожали князей Прозоровскихъ мрачными улыбками; недаромъ къ князю Михайлѣ осмѣлился придти со сватовствомъ Красуля…
Княгиня всѣ дни проводила въ слезахъ въ крестовой. И меньшого восьмилѣтняго княжича заставляла она выстаивать часами на колѣняхъ. А ему до смерти надоѣли слезы и причитанія матери, надоѣло ходить на цыпочкахъ… Скучно стало въ домѣ, ой, какъ скучно! Настя все хвораетъ и сказокъ не разсказываетъ, нянька пугаетъ лѣшимъ да букою, называетъ Борю страдникомъ… Вчера батюшка вернулся съ улицы, схватился за голову, да и застоналъ, будто его хватилъ кто по головѣ: «Охъ, дѣтушки, пропали мы. Скоро всѣ умремъ!…» На улицѣ, вишь ты, все люди сбираются, шушукаются, про себя рѣчи ведутъ темныя, грозятся… Стрѣльцы, баютъ люди, невѣрные, даромъ, что у нихъ бердыши[55] и красные кафтаны… Они могутъ еще зарубить батюшку… Вчера они кричали на улицѣ:
— У насъ нѣтъ ни денегъ, ни запасовъ, и вѣрно, цѣлый годъ не будетъ… Мы пропали!
А потомъ пошли на дворъ къ батюшкѣ, — это самъ Боря видѣлъ въ окно, — и стали кричать и размахивать такъ страшно руками:
— Эй, воевода, подай намъ наше денежное жалованье!
А батюшка имъ жалованье всегда впередъ платилъ. Вотъ онъ имъ сказалъ такъ тихо да ласково:
— Что дѣлаете, братья, что говорите? До сихъ поръ казны великаго госудйря ко мнѣ не прислано, но я вамъ дамъ своей, сколько могу. Дается вамъ изъ сокровищъ митрополита, только вы ужъ не попустите насъ взять богоотступнику и измѣннику; не сдавайтесь, братья и дѣти, на его измѣнническую прелесть, но поборайте доблестно и мужественно противъ его воровской силы, не щадя живота своего, и будетъ вамъ милость великая государя, какая вамъ и на умъ не взойдетъ!
Эти слова мудреныя всѣ не могъ запомнить маленькій княжичъ, но онъ хорошо зналъ, что отецъ говорилъ складно и вразумительно.
Пришелъ митрополитъ, а голова его, сѣдая и маленькая, тряслась больше, чѣмъ всегда, и смотрѣлъ онъ такъ печально… Благословилъ митрополитъ всѣхъ въ хоромахъ воеводскихъ, любилъ онъ крѣпко воеводу, и особенно долго гладилъ по головкѣ маленькаго княжича, а потомъ онъ сталъ съ отцомъ что-то высчитывать и далъ для стрѣльцовъ шестьсотъ рублей да за монастырь Троицкій обѣщалъ двѣ тысячи… Стрѣльцы ходили въ тотъ день по улицамъ пьяные и бранили бояръ…
Маленькій княжичъ сталъ бояться спать одинъ, залѣзалъ подъ полушубокъ къ нянькѣ, гдѣ спалъ, закрывшись съ головою и задыхаясь подъ вчиною, а иногда уходилъ спать къ Настѣ. Было очень страшно по ночамъ, особенно послѣ того, какъ нянька разсказала, что караульные стрѣльцы въ Кремлѣ у Пречистенскихъ воротъ въ полночь, за три часа до свѣта, видѣли отверстое небо надъ Астраханью, а съ того неба на городъ сыпались искры, будто изъ печи.
Вчера нянька злющая самострѣлъ у Бори отняла и на колѣни поставила, на молитву. Молился Боря и плакалъ, молился, чтобы его скорѣе на конѣ пустили покататься и чтобы Поспѣлко сдѣлалъ ему новый самострѣлъ да побольше принесъ гороха. Горохомъ можно попасть въ облако, и облако упадетъ на землю, какъ кисель. Поспѣлко обѣщалъ принести ему и живого орленка… Ахъ, еслибы только все угомонилось и пошло по старому! Милый Боженька, сдѣлай все по старому!
Мальчикъ сидѣлъ у окна крестовой, прижавшись лбомъ къ цвѣтнымъ стекламъ, и плакалъ. Ему было безконечно скучно: какъ нарочно выдался чудесный лѣтній день, а ему не позволяли высунуть даже носа на улицу…
Чьи-то руки высоко подняли княжича съ земли. Онъ обернулъ мокрое отъ слезъ покраснѣвшее личико назадъ и, уткнувшись въ грудь старику, разрыдался:
— Поспѣлко… скучно… Поспѣлко…
— Скучно, свѣтикъ, — отозвался задушевно старческій голосъ. — А ты Богу молись. Туча на насъ идетъ грозная…
Мальчикъ покосился на икону съ темно-коричневымъ ликомъ и рѣшился признаться:
— А я Бога боюсь, Поспѣлко… Онъ темный, темный…
— Надо Бога бояться, милый… Туча идетъ на насъ… Слышалъ ты: нѣмцы служилые бѣжали съ «Орла»[56], нищій Тимошка Безногій пойманъ, какъ воръ и измѣнникъ вмѣстѣ съ нашимъ Мясоѣдомъ…
— Съ Мясоѣдомъ, Поспѣлко?
Глаза ребенка застыли отъ ужаса. Онъ крѣпко сжималъ руку Поспѣлки, одного изъ вѣрныхъ слугъ, сплотившихся около воеводы въ эту тяжелую пору. Смѣшной Мясоѣдъ, толстый, добродушный обжора, нянинъ внукъ, вносилъ въ домъ бѣду. Кому же теперь вѣрить?
— Сейчасъ ихъ на казнь поведутъ. На улицѣ что дѣлается, батюшки-свѣты! Стонъ стономъ стоитъ… Нянька убивается; тоже вѣдь свой — жалко.
— Что сдѣлалъ Мясоѣдъ, Поспѣлко?
Поспѣлко наклонился къ самому лицу ребенка и тихо сказалъ:
— На пыткѣ и Мясоѣдъ и Безногій оба признались, что хвалились вору Стенькѣ въ приступное время[57] зажечь Бѣлый городъ.
— Зажечь Бѣлый городъ? Сжечь насъ всѣхъ, Поспѣлко? Это хотѣлъ Мясоѣдъ?
Княжичъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ… А за окномъ гудѣла толпа, неслись вопли, смѣхъ и проклятья. Былъ слышенъ громкій вой Пахомовны.
— Ведутъ, — спокойно сказалъ Поспѣлко и перекрестился. — Упокой, Господи, души рабовъ, отходящихъ къ Тебѣ, и отпусти имъ грѣхи ихъ, вольные и невольные…
Княжичъ склонился къ Поспѣлкѣ и съ ужасомъ, съ тоскою, съ душевной болью спросилъ:
— А ты, Поспѣлко… ты не сожжешь Бѣлый городъ?
— Нѣтъ, свѣтикъ, нѣтъ!
— И потушишь пожаръ, Поспѣлко?
— Костьми лягу за всѣхъ васъ, княжичъ. Ишь, сердечко твое какъ бьется… Не плачь: одолѣемъ мы вора. Вотъ нѣмецъ[58] посовѣтовалъ воеводѣ запретъ строгій сдѣлать рыбакамъ, чтобы не ѣздили по Волгѣ, да слободу татарскую присовѣтовалъ сжечь: воду, вишь ты, кругомъ города хотятъ провести. Одолѣемъ вора, одолѣемъ!
Но старикъ ошибался. Обстоятельства складывались все хуже и хуже. Уже не шныряли рыбачьи лодки по Волгѣ, и тихо было въ городѣ, такъ тихо, какъ во время мора, и всѣ вздыхали, крестились и охали. Мрачнѣе тучи ходила по покоямъ Пахомовна послѣ казни внука; все молчала она, вздыхала, ходила къ бугру за жальникомъ,[59] гдѣ зарыли безъ поповъ тѣла казненныхъ, ходила и плакала о Мясоѣдѣ и возвращалась домой черная отъ злости. Раздѣвая вечеромъ княжича, она ворчала:
— Вотъ ужотко погоди, тебя скоро раздѣнутъ, какъ моего Гаврюшеньку…
И княжичъ сталъ бояться няньки, какъ боялся стрѣльцовъ, а ночью убѣгалъ спать къ матери или Настѣ…
Уныло было въ городѣ въ эти дни. Всѣ понимали, что воевода не вѣритъ въ спасеніе Астрахани и только для очистки совѣсти посылаетъ въ Москву гонца за подкрѣпленіемъ. Этотъ гонецъ только что принесъ ему новость, что холопъ князя Львова Нехорошко выдалъ своихъ и прелестными рѣчами поселилъ въ войскѣ князя гиль[60]. Когда подъ Чернымъ Яромъ столкнулись они со Стенькой Разинымъ, на всѣхъ судахъ вспыхнулъ мятежъ: астраханцы отказывались повиноваться князю Львову и передались вору Стенькѣ Разину. Тогда были перебиты и утоплены всѣ стрѣлецкіе головы, всѣ сотники и дворяне; оставленъ почему-то въ живыхъ одинъ князь Львовъ.
Черный Яръ былъ взятъ; очередь шла за Астраханью. Нашлись друзья, которые говорили Стенькѣ:
— Въ Астрахани свои люди; какъ придешь, — тебѣ городокъ сейчасъ и сдадутъ.
Хорошо зналъ воевода астраханскій, что не успѣетъ гонецъ добраться до Москвы; нельзя было послать его степью, гдѣ дрались между собою калмыки съ татарами, — пришлось итти кружнымъ путемъ черезъ Терскія земли. Не добрелъ гонецъ до Бѣлокаменной: утонулъ онъ дорогою въ Терекѣ, а его товарищи-провожатаи, вернувшись въ Астрахань, были казаками повѣшены…
Въ день казни Мясоѣда рыбаки сказали, что Стенька уже подъ Астраханью; ватаги его расположились на урочищѣ Жареныхъ Буграхъ. Слухъ этотъ подтвердился очень скоро. Отъ Стеньки въ Астрахань прибыли на стругѣ гонцы: одинъ былъ священникъ астраханской Воздвиженской церкви, другой — боярскій человѣкъ Нехорошко. Дрожалъ священникъ, разсказывая, какъ схватили его казаки, когда онъ ѣхалъ на государевомъ насадѣ возлѣ Царицына, и заставили угрозами подчиниться Разину. Хитро держалъ себя Нехорошко, все воеводѣ кланялся, говорилъ, что нонѣ время неспокойное и каждому своя шкура дорога.
Выслушалъ ихъ воевода, не шевельнулъ бровью и спросилъ сурово:
— Ну, о чемъ же ваша рѣчь будетъ, посланцы казацкіе?
Скороговоркой началъ Нехорошко:
— Бьетъ тебѣ челомъ атаманъ казацкій Степанъ Тимоѳѣевичъ Разинъ и говоритъ, чтобы сдалъ ты ему городъ и тогда ни тебѣ, ни животамъ твоимъ не будетъ ничего худого сдѣлано.
Усмѣхнулся Прозоровскій князь, усмѣхнулся, погладилъ бороду и спокойно молвилъ холопамъ своимъ:
— Хорошо поетъ здѣсь попъ Воздвиженскій, а еще лучше холопъ поетъ. А въ награду за ихъ рѣчи пріятныя возьмите обоихъ за пристава[61], накормите ихъ рѣпкою желѣзною,[62] угостите напослѣдокъ славной дыбою…
И, не глядя на поблѣднѣвшихъ пословъ, воевода направился въ пыточную башню, бросивъ на ходу:
— Негоже мнѣ, воеводѣ и князю, государю служащему, слушать воровскихъ пословъ.
Плакалъ попъ, просилъ не пытать его:, а Нехорошко молчалъ, стиснувъ зубы, и вдругъ разомъ неожиданно сталъ наглымъ и дерзкимъ. Онъ кричалъ, что за его смерть казаки жестоко отплатятъ астраханцамъ. Попъ, валяясь въ ногахъ у Прозоровскаго, признался, что у Стеньки войска восемь тысячъ. Нехорошко молчалъ и даже имени своего не назвалъ, какъ его ни пытали… Нехорошко казнили, ничего отъ него не добившись, а попа посадили въ тюрьму Троицкаго монастыря.
VI.
Астраханская гиль.
править
Въ эти тревожные тоскливые дни маленькій княжичъ не слѣзалъ съ вышки воеводскихъ хоромъ и по цѣлымъ часамъ смотрѣлъ оттуда на улицу, пользуясь тѣмъ, что на него мало обращали вниманія.
Передъ нимъ лежалъ весь городокъ, какъ на ладони. У самыхъ глазъ торчали саженные зубцы стѣнъ и двуярусныя башни; изъ бойницъ выглядывали черныя дула пушекъ, и мальчикъ зналъ, что для охраны города ихъ имѣется цѣлыхъ четыреста шестьдесятъ. Онъ видѣлъ, какъ отецъ вышелъ изъ воротъ съ митрополитомъ. По бокамъ улицы стрѣльцы красными шеренгами выстроились; впереди митрополита монахи несутъ хоругви, и воевода самъ принимаетъ изъ ихъ рукъ икону Божіей Матери. Сзади рѣкою течетъ народъ…
Нѣсколько дней уже стояла скверная погода; вѣтеръ сильно дулъ съ полуночи; вода въ озерахъ и ильменяхъ была соленая, насыщаясь солью съ бугровъ. Шелъ дождь съ ледянымъ градомъ, и всѣ кутались въ шубы, хоть стояло лѣто. Змѣею медленно ползла процессія:, на бѣлыхъ стѣнахъ выдѣлялось рѣзко черное облаченіе монаховъ, блестящіе ризы бѣлаго духовенства…
Видѣлъ маленькій княжичъ и отца, и дядю, и брата, и тоненькую согбенную фигурку Насти. Въ церквахъ, не переставая, звонили колокола, какъ будто на Пасхѣ. У каждыхъ воротъ шествіе останавливалось, и княжичъ слышалъ слова молитвы, которую плачущимъ голосомъ читалъ митрополитъ. При колокольномъ звонѣ воевода обходилъ стѣны и осматривалъ укрѣпленія. Видѣлъ княжичъ, какъ привезли нѣсколько телѣгъ кирпичей и завалили ворота. Кучи кирпичей сложили и близъ оконъ, чтобы бросать ихъ со стѣнъ во вражескіе отряды. Въ домахъ готовили кипятокъ для врага.
На Солончакѣ собралось много землекоповъ. День и ночь копали они ровъ отъ прудовъ митрополита, чтобы превратить Астрахань въ островъ, недоступный съ юга такъ-же, какъ и съ сѣвера.
Вечеромъ воевода говорилъ стрѣльцамъ слезную рѣчь и просилъ ихъ крѣпко держаться. За стрѣльцовъ отвѣчалъ Красуля:
— Рады служить великому государю вѣрою и правдою, не щадя живота, даже до смерти.
А потомъ зажгли татарскую слободку. Скрипѣли арбы, татары покидали насиженныя мѣста… А сзади нихъ пылала деревня, превращая въ пепелъ убогіе домишки…
Горѣла татарская деревушка, а княжичъ не могъ сомкнуть глазъ всю ночь, и было ему безумно страшно отъ зарева огнистаго и чудилось, что то горятъ хоромы воеводскія…
Утро встало ясное и жутко спокойное. Солнце освѣтило унылое пепелище татарской деревни. Стало опять жарко, и астраханцы ходили по городу, какъ сонныя мухи, и все чего-то напряженно ждали,
Къ вечеру колокола забили сполохъ: со сторожевыхъ башенъ разглядѣли, что на Астрахань движется туча воровскихъ казаковъ съ лѣстницами.
У Вознесенскихъ воротъ собралась толпа. Ржали кони, трубили трубы, грохотали тулумбасы[63]. То былъ сигналъ къ сраженію.
Въ панцырѣ и шлемѣ сидѣлъ воевода на боевомъ конѣ; рядомъ съ нимъ ѣхалъ его братъ князь Михайло. У обоихъ лица были торжественно-просвѣтленныя; оба только что попрощались съ дѣтьми и благословили ихъ, и у обоихъ въ ушахъ еще стоялъ громкій плачъ женщинъ.
Семья воеводы въ это время собралась въ крестовой. Стоя на колѣняхъ, уснулъ на полу маленькій княжичъ, уткнувшись лицомъ въ платье матери. Мирно звучалъ голосъ крестоваго дьяка:
— Да воскреснетъ Богъ и расточатся врази Его…
Хоромы дрожали отъ пушечныхъ выстрѣловъ:, сквозь нихъ прорывались отчаянные вопли и отрывистые крики команды.
— И да бѣгутъ отъ лица Его ненавидящіе Его…
Вдругъ ясно прозвучали изъ вѣстовой пушки пять выстрѣловъ подрядъ, и вслѣдъ за ними задрожали яростные крики, хаосъ звуковъ, въ которомъ отчаяніе и мольба о помощи мѣшались съ дикимъ злорадствомъ.
Дьякъ продолжалъ:
— Яко таетъ воскъ отъ лица огня…
Голосъ его оборвался.
— Пришли, — прошептала, поднимаясь съ колѣнъ и вся трепеща отъ ужаса, княгиня Прасковья Ѳедоровна, — пришли…
Волна кроваваго разгула долетѣла уже до крестовой… Вдоль улицы далекимъ эхомъ звучалъ крикъ:
— Ясакъ на сдачу… Сюда, ребята, бей проклятыхъ душегубовъ, бей!
Маленькій княжичъ, разбуженный рѣзкимъ движеніемъ матери, вскочилъ, протирая глаза и всхлипывая. Онъ ничего не понималъ, хотя слышалъ взволнованный голосъ брата:
— Матушка, первымъ долгомъ подожгутъ хоромы наши…
Мальчикъ потянулъ мать за руку:
— Матушка, уведемъ Сѣрко… уведемъ…
Сѣрко ему подарилъ въ прошломъ году дядя. Его не слушали.
— Матушка, — говорилъ старшій княжичъ, — надобно гдѣ-либо укрыться. Гляди въ окно: вонъ бѣгутъ люди… бьютъ… горятъ смоляные боченки… На улицѣ, какъ днемъ… Слышишь: сполохъ…
Часто, безпорядочно вздрагивали колокольные языки и гудѣли, гудѣли, отдаваясь болью въ наболѣвшихъ сердцахъ… Въ сосѣднихъ переходахъ послышались торопливые шаги, и въ крестовую вбѣжалъ Поспѣлко, блѣдный, безъ шапки, въ оборванномъ кафтанѣ. Онъ повторялъ, какъ во снѣ, задыхаясь отъ рыданій:
— Матушка-княгинюшка… князеньки… смерть пришла… Пролѣзли воры не тамъ, гдѣ мы ихъ ждали… Измѣнники наши, молодшіе люди, подавали имъ руки, пересаживали черезъ стѣны… Охъ, бѣда неминучая… спасаться надо… Сейчасъ сюда придутъ…
Онъ упалъ на колѣни въ ноги къ княгинѣ и заплакалъ:
— Простите меня, окаяннаго… не сумѣлъ я своимъ тѣломъ загородить… князь Михайло Семеновичъ…
Княжна Анастасія поблѣднѣла, какъ ея сорочка, и смотрѣла съ молчаливымъ ужасомъ на Поспѣлко. Княгиня кричала, тряся за руку Поспѣлку:
— Да ну, сказывай! Князь Михайло?…
— Преставился князь Михайло Семеновичъ, подъ стѣною лежитъ недвижимо… пуля грудь ему пронизала… упалъ, не пикнувши… Невѣдомо кто князя-воеводу въ животъ копьемъ ударилъ, свалился онъ съ лошади…
— Мертвый?
Княгиня Прасковья обмерла.
— Живъ еще, живъ, княгиня-матушка, еле унесъ я его, лежитъ на коврѣ сейчасъ, лежитъ въ соборѣ… И вамъ всѣмъ туда итти надобно; народъ теперь туда валомъ валитъ: бояре, купцы, дьяки, подъячіе, — всѣ туда прячутся, а стрѣльцы двери стерегутъ. Народъ озвѣрѣлъ: вмѣстѣ съ казаками-ворами бьетъ и грабитъ добрыхъ людей… Проведу васъ всѣхъ проулками тайными, — Владычица сохранитъ насъ…
Когда княгиня съ дѣтьми побѣжала за Поспѣлкой, она увидѣла, что Насти уже не было въ крестовой.
Безъ фаты, безъ тѣлогрѣи, въ одномъ лѣтникѣ бѣжала княжна Анастасія по улицамъ. Кокошникъ съѣхалъ у нея на затылокъ; лента изъ косы выскользнула, и коса побѣжала по спинѣ свѣтлой волной, и когда она бѣжала, волосы развѣвались по вѣтру. Ничего не замѣчала княжна, а неслась, къ стѣнѣ прижимаясь, поминутно наклонялась, жадно въ распростертыя тѣла вглядываясь…
А въ это время казаки съ чернью брали приступомъ соборъ, гдѣ искали спасенья всѣ, кому грозила бѣда отъ рабовъ, подначальныхъ и бѣдняковъ. Стрѣлецкій пятидесятникъ Фролъ Дура стоялъ на паперти съ ножомъ и сказалъ, что не иначе впуститъ въ церковь казаковъ, какъ черезъ свое мертвое тѣло. Митрополитъ плакалъ у раненаго воеводы, а потомъ сокрушенно сказалъ:
— Сынъ мой… имѣй силы приготовиться къ смерти. Никто не знаетъ своего часа.
Сказалъ онъ это и опять заплакалъ, и поникла его трясущаяся голова на грудь.
Раненый князь, приподнявшись, тихо исповѣдывался; княгиня беззвучно плакала въ углу. Старшій княжичъ, понуривъ голову, обдумывалъ, какъ помочь бѣдѣ. Притихъ и маленькій Борисъ, глядя съ изумленіемъ и страхомъ на то, какъ плакали и ломали руки у стѣны веселыя боярышни, еще такъ недавно щебетавшія въ свѣтелкѣ Насти. А въ дверь церкви колотили громадными бревнами… И вотъ подались двери, ворвались въ храмъ казаки гурьбою, и Дура палъ, изрубленный въ куски…
Черезъ желѣзную рѣшетку стрѣляли казаки во внутренность церкви. Маленькій княжичъ упалъ ничкомъ и заткнулъ уши… Первая пуля попала въ полуторагодовалаго ребенка, котораго мать держала на рукахъ передъ иконою Казанской Божіей Матери… Потомъ рухнула сломанная рѣшетка… Застоналъ воевода:
— Не губите, лиходѣи… дѣтей пожалѣйте… Дѣтская кровь у Бога не простится… Тебѣ семью поручаю, Поспѣлко,
Страшно кричали женщины и дѣвушки, когда ихъ тащили изъ собора!
Взошло солнце. Княгиня Прозоровская стояла у дверей соборныхъ, ища въ толпѣ глазами мужа, котораго унесли враги. Она увидѣла его подъ раскатомъ. Онъ лежалъ блѣдный, но спокойный, и высоко вздымалась его грудь. Вокругъ него уже успѣла набѣжать изъ раны лужица крови.
Увидѣла княгиня подъ тѣмъ же раскатомъ немало служилыхъ людей астраханскихъ со скрученными за спинами руками. И привозили все новыхъ, и сажали рядомъ, а потомъ туда же стали возить и боярышень. Сидѣли дѣвушки связанныя и горько плакали. И сильнѣе забилось сердце у княгини, когда узнала она подъ раскатомъ лазоревый травчатый[64] лѣтникъ и повязку племянницы. Сидѣла княжна Анастасія между подругами, положивъ голову на колѣни и обхвативъ ее руками, и не плакала, и не шевелилась…
А толпа неслась по улицамъ и стонъ стоялъ отъ хриплыхъ криковъ:
— Бей бояръ и боярскихъ дѣтей! Бей купцовъ! Бей прйказныхъ! Гуляй, голь перекатная!
Хотѣла пробраться къ мужу княгиня, да не могла: подкосились ея ноги и опустилась она на паперть со стономъ, не въ силахъ двинуться, обливаясь слезами. Видѣла она, какъ колыхнулась толпа, какъ пронеслась по ней радостнымъ отзвукомъ:
— Батюшка Степанъ Тимоѳѣевичъ! Твоего суда ждемъ праведнаго!
Заломивъ шапку набекрень, гордо двигался между казаками Стенька Разинъ и, ходя между рядами плѣнныхъ, чинилъ судъ и расправу.
— О дѣвкахъ послѣ скажу, — крикнулъ онъ зычно, даже не взглянувъ на связанныхъ боярышень. — Ладно имъ будетъ: не долго въ дѣвкахъ насидятся.
И засмѣялся, и со смѣхомъ подошелъ къ воеводѣ. Видѣла княгиня Прозоровская, какъ дрогнули губы Стеньки улыбкою, какъ высоко поднялась голова его; а князь смотрѣлъ на атамана прямо, въ упоръ, и не двинулъ ни однимъ членомъ, не задрожалъ, не опустилъ очей передъ грознымъ взглядомъ Разина. Было жутко смотрѣть на это молчаливое разглядываніе, и ясно говорили глаза воеводы, что онъ готовъ къ смерти и встрѣтитъ ее спокойно.
Все съ тою же нехорошей усмѣшечкой взялъ Стенька князя за руку и молча повелъ наверхъ, гдѣ болтались колокола. Шатаясь, шелъ за нимъ воевода, очень ослабѣлъ онъ отъ потери крови. И между темными низко спущенными языками колоколовъ мелькнула гордая голова князя съ серебряною гривой посѣдѣвшихъ за нѣсколько часовъ волосъ. Оба молчали: атаманъ и воевода. Никто не узналъ, что сказалъ Стенька князю, наклонившись къ самому его уху… Видѣли только, какъ князъ покачалъ головою, точно отъ чего-то отказывался… И тогда случилось страшное дѣло: Стенька протянулъ руку и рѣзкимъ движеніемъ столкнулъ князя съ раската внизъ головою…
Лицо Стеньки было спокойно, когда онъ сошелъ внизъ и крикнулъ коротко, даже не взглянувъ на связанныхъ:
— Всѣхъ бить, только дѣвокъ оставить.
Припавъ къ плечу помертвѣвшей матери, старшій княжичъ говорилъ, дрожа всѣмъ тѣломъ:
— Уйдемъ, матушка… у митрополита схоронимся… Не то намъ не сдобровать… У святого отца тронуть не посмѣютъ…
— Все посмѣютъ, Борюшка…
— Смотри, матушка: маленькій братецъ испугался, — плачетъ…
— Ахъ, могилку-бы, могилку батюшкѣ твоему, князю моему горемычному вырыть… схоронить со Христомъ, Борюшка!
Но Поспѣлко торопилъ, держа за руку плачущаго княжича:
— Пойдемъ, княгинюшка; негоже тебѣ здѣсь оставаться: дрянные людишки неравно какъ обидятъ. Пойдемъ; видишь: княжичъ чуть живъ отъ страха.
Тихонько, какъ тати въ ночную пору, пробиралась семья воеводы съ паперти кружнымъ путемъ къ дому митрополита. Митрополитъ былъ у себя и принялъ ихъ со слезами. Кто-то ему уже донесъ о смерти воеводы. Всѣ сидѣли молча на лавкахъ въ передней митрополита, гдѣ онъ еще такъ недавно мирно принималъ гостей и просителей. Изъ прислуги съ княгиней былъ одинъ Поспѣлко: нянька покинула воеводскія хоромы, какъ только въ городѣ появились казаки, и старшему княжичу казалось, что онъ видѣлъ ее въ толпѣ, глазѣвшей на смерть его отца. И остальные слуги разбѣжались, едва показался Стенька въ Астрахани.
Четыреста сорокъ тѣлъ валялось на площади. То были казненные Стенькою и между ними воевода.
— Всѣмъ одна честь, — говорилъ атаманъ. — Въ одну могилу, безъ различія званія!
Онъ смѣялся, и страшенъ былъ этотъ смѣхъ, и страшно было смотрѣть на него, когда онъ такъ спокойно шагалъ черезъ трупы. Дивную шутку сыграла жизнь надъ этимъ могучимъ, былиннымъ богатыремъ, героемъ народныхъ сказаній и пѣсенъ. Громадной душевной мощью надѣлила его природа, и громадная любовь къ ближнему, къ обездоленному брату жила въ душѣ его рядомъ съ ненавистью къ угнетателямъ. Всей душою хотѣлъ онъ добра «своимъ дѣтямъ», мечталъ создать новую Русь, Русь свободную и счастливую, и меньше всего думалъ о своемъ собственномъ благополучіи. Онъ былъ безкорыстенъ и не щадилъ себя для другихъ, и въ этомъ лежитъ отчасти оправданіе его безчеловѣчной жестокости. Душа этого человѣка иногда была не чужда великодушныхъ порывовъ, — онъ раздавалъ все, что имѣлъ неимущимъ, заступался за сиротъ, пригрѣвалъ обездоленныхъ… Но было въ немъ что-то стихійное, принявшее уродливыя формы; разгульная звѣрская натура часто порабощала Стеньку и губила въ немъ хорошіе человѣчные порывы. Могучая душа рвалась впередъ, жаждала удали, великихъ подвиговъ. Но завидѣвъ кровь, Разинъ становился звѣремъ и не зналъ пощады ни правому, ни виноватому. Не было въ немъ мѣры, а можетъ быть слишкомъ глубоко таилась въ сердцѣ его ненависть къ боярству…
Безъ жалости чинилъ Стенька судъ и расправу въ Астрахани.
— Въ Троицкій монастырь всѣхъ несите, — распоряжался онъ, показывая на тѣла, а потомъ повернулся къ плачущимъ боярышнямъ. — А этихъ подѣлите между нашими холостыми парнями. Дѣлитесь ужъ сами, да не деритесь изъ-за краль. Попамъ прикажу, — повѣнчаютъ холоповъ съ боярышнями. А воеводѣ не смѣть копать отдѣльной могилы, — и такъ хорошъ будетъ!
Тутъ-же на площади, по приказанію атамана, жгли казенныя бумаги. Стенька смотрѣлъ на пламя и смѣялся:
— Вотъ такъ я сожгу всѣ дѣла наверху у Государя!
Покуда горѣли бумаги, казаки дѣлили дѣвушекъ. Боярышни жались другъ къ другу, дрожали, горько плакали; многія обмерли отъ ужаса и лежали безъ чувствъ съ побѣлѣвшими лицами. Многія изъ нихъ потеряли за этотъ день близкихъ, видѣли, какъ ихъ убивали, а теперь осиротѣвшихъ дѣвушекъ вели вѣнчать съ убійцами.
Одна только изъ боярышень не плакала, а сидѣла молча, положивъ усталую голову на колѣни. Ни разу не пошевелилась она, ни разу не охнула. Досталась она, Настя, по жребію Васькѣ Усу. Онъ стоялъ передъ нею, красивый, статный, и нагло разсматривалъ ее, покручивая усъ. Но и теперь не подняла своей головы княжна. Онъ грубо ткнулъ ее ногою:
— Эй, ты, оглохла, что-ли? Идемъ къ попу!
Тогда она подняла голову, взглянула на него неподвижнымъ взглядомъ и засмѣялась. И смѣхъ былъ тихій, точно стеклянный. Она смѣялась и говорила безучастно:
— Могилку-бы мнѣ мягкую… въ пустынькѣ… грѣшница я…
И опять то-же:
— Могилку-бы мнѣ мягкую…
— Тьфу ты, чортъ! — крикнулъ, содрогаясь, Васька Усъ и даже плюнулъ. — Никакъ полоумная! Прикончить-бы ее, что-ли? Прогадалъ, братъ Данило, я свое счастье…
Васька схватилъ Настю за руку, а она не шевельнулась, какъ и сначала, и смотрѣла на него все такъ-же равнодушно.
Блѣднѣе смерти шагнулъ къ товарищу Данило. Брови сошлись у него надъ переносьемъ; глаза горѣли; голосъ дрогнулъ, когда онъ заговорилъ:
— Вася, будь другомъ, не обижай ее, не бей… Лучше мнѣ уступи… Я тебѣ, что хочешь, за нее отдамъ… Хвалилъ ты мой перстень: говорилъ, камень самоцвѣтный, какъ солнышко, въ немъ играетъ. Возьми его за боярышню…
Онъ протянулъ Васькѣ Усу свой перстень съ крупнымъ изумрудомъ. Васька усмѣхнулся, взялъ и надѣлъ на палецъ кольцо, потомъ обернулся къ толпѣ и весело крикнулъ:
— Хороша ему боярышня полюбилась, братцы? Аль лучше не нашелъ?
Чей-то задорный голосъ отозвался изъ толпы:
— Да развѣ не видишь: она хоть и дура, а княжеская дочь…
— Знаемъ мы: то воеводы племянница!
— Надо бы и ее, какъ отца, на раскатъ!
— Нонѣ не велика честь быть воеводскою племянницей..
— Не велика честь, коли нечего ѣсть.
— Скажи: я и самъ съ усамъ!
Глупой остротѣ всѣ засмѣялись. Вступилась только степенная старуха:
— Развѣ не видите: дѣвка обомлѣла. Легко развѣ: женское-то сердце нѣжное, рыхлое, что пирогъ крупитчатый…
Новый взрывъ смѣха, а потомъ руготня: кто-то толкнулъ бабу съ рыхлымъ крупитчатымъ сердцемъ, и она закричала благимъ матомъ.
Настя досталась Данилѣ Жемчужному. Онъ взялъ ее на руки, какъ ребенка, и понесъ изъ толпы.
— Куда несешь-то, что дѣлать сбираешься? — спрашивали его.
Онъ угрюмо отвѣчалъ:
— Моя она; что хочу, то и дѣлаю.
Онъ несъ ее въ глухой переулокъ, свободный отъ толпы. А сзади за нимъ несся крикъ Васьки Уса:
— Топить несешь, Данило? Топи всѣхъ сразу — другіе-то, сказываютъ, схоронились на дворѣ у митрополита… Все отродье нужно съ корнемъ вырвать…
Данило не слушалъ. Добравшись до пустыннаго переулка, онъ поставилъ княжну на ноги. Здѣсь было тихо; только съ площади несся зловѣщій, неясный гулъ толпы. Княжна стояла, все такъ же широко раскрывъ глаза, и безсмысленно смѣялась, повторяя:
— Могилку бы мнѣ… въ пустынькѣ… грѣшница я…
— Дѣвушка, — сказалъ Данило мягко и задушевно, — не знаю я тебя и знать не хочу и ничего не хочу тебѣ дурного. Спасти я тебя думаю. Скажи мнѣ только: куда вести тебя? Кому отдать? Не знаешь? Ну припомни, припомни, попытайся…
Настя смотрѣла все такъ-же неподвижно и молчала. Голосъ звучалъ ласково, задушевно, и вдругъ Жемчужной мягкимъ движеніемъ погладилъ ее по головѣ. Отъ этого прикосновенія передернулось все лицо княжны; глаза сдѣлались пугливыми и дѣтски-жалкими; ее точно усыплялъ чарующій голосъ Жемчужного… Она упала передъ нимъ на колѣни, спрятала лицо въ полахъ его кафтана и бормотала, рыдая:
— Батюшка… родненькій… очнулся ты… ожилъ… я кровь съ тебя водичкою чистою смою… батюшка…
Настя все еще не понимала, что творится кругомъ, и, очевидно, приняла Жемчужного за отца, но онъ радъ былъ и этому: она хоть теперь чувствовала къ нему немножко довѣрія.
— Куда вести тебя, скажи?
Но тутъ Данило вспомнилъ, какъ Васька Усъ крикнулъ ему въ догонку, что семья воеводы у митрополита. И онъ повелъ туда Настю. Княжна послушно шла за нимъ.
Когда, переступивъ порогъ передней митрополита, Настя увидѣла своихъ, она ихъ узнала и какъ будто даже обрадовалась. Цѣлуя маленькаго княжича, она смѣялась и плакала, но все твердила про могилку въ пустынькѣ. Старшій княжичъ досталъ изъ кисы деньги и протянулъ ихъ Жемчужному.
— Возьми, добрый человѣкъ; спасибо тебѣ за сестру.
Но Данило не шевельнулся, и протянутая рука княжича опустилась.
— Не для васъ я ее спасалъ, — сказалъ онъ грубо, рѣзко повернулся и пошелъ прочь, не прибавивъ ни слова.
Отведя княжну, Жемчужной повернулъ обратно на площадь. За это время Стенька успѣлъ разгромить уже нѣсколько дворовъ. Грабили казаки торговые дворы, которыхъ въ Астрахани насчитывалось немало; ограбили русскій дворъ, индійскій, гилянскій, бухарскій; товары свозили въ Ямгурчеевъ городокъ и тамъ дуванили между собою; а потомъ Стенька занялся устройствомъ Астрахани. Тутъ же астраханцы получили числовое дѣленіе, общее всѣмъ казакамъ: тысячи, сотни и десятки должны были нравиться кругомъ или народнымъ собраніемъ, управляться атаманами, эсаулами, сотниками и десятниками.
На полѣ, за городомъ, уже собрались священники съ крестами въ дрожащихъ отъ страха рукахъ. Толпа хлынула изъ городскихъ воротъ, заполняя поле; блѣдныя руки съ крестами высоко поднимались, и перепуганное духовенство приводило новое казачество къ крестному цѣлованію въ вѣрности; государю московскому и атаману Степану Тимоѳѣевичу; присягали всѣ войску служить и выводить измѣнниковъ съ Руси.
А когда кончилось крестное цѣлованіе, началась попойка. День и ночь пили казаки, а больше всѣхъ пилъ атаманъ Степанъ Тимоѳѣевичъ. Не знали астраханцы предѣла буйному разгулу и своей злобѣ на тѣхъ, кто раньше ими правилъ… Въ этомъ разгулѣ сказалась вся широкая, безпредѣльная русская натура; въ этомъ разгулѣ топилъ порабощенный народъ всѣ свои слезы и обиды, и часто звѣрски-жестока была его расправа. Страшенъ былъ Стенька въ эти кровавые дни. Какъ вѣстникъ смерти и нечеловѣческой муки, какъ слѣпое орудіе мести, скакалъ онъ по городу на богато разукрашенномъ конѣ, окруженный пьяной толпою, самъ едва держась въ сѣдлѣ. Толпа надрывалась отъ крика:
— Бей, бей лиходѣевъ, мучителей, пусть имъ отольются слезы!
И слезы отливались… Три недѣли пробылъ Стенька въ Астрахани и каждый день кого нибудь казнилъ въ угоду толпѣ. Били безъ суда и праваго и виноватаго, били всякаго, на кого въ пьяной злобѣ указывалъ кто-нибудь изъ астраханской черни. Такъ Стенька пріобрѣталъ любовь народную, да и самъ онъ врядъ-ли въ этотъ моментъ опьяненія кровью и разгуломъ, сознавалъ, что дѣлаетъ…
Тутъ-же справляли и свадьбы: Стенька сгонялъ въ церкви дѣвушекъ и приказывалъ попамъ вѣнчать ихъ съ казаками насильно. Многіе боярышни не стерпѣли этой участи и наложили на себя руки… Не женились только Данило да Соколъ.
Никого это, впрочемъ, изъ удалыхъ не удивило: всѣ привыкли къ чудачествамъ Жемчужного, а на бывшаго «потѣшнаго человѣка»[65] тоже рукою махнули.
— Ну, куда мнѣ жена? — смѣялся Соколъ. — Въ домру ее, что ли, посадить, аль торбу ею набить?
Настало 13 іюля, день, въ который Стенька рѣшилъ съ частью войска двинуться на Саратовъ. Въ этотъ день онъ былъ пьянъ, какъ все это время, и почти безъ чувствъ валялся въ кружалѣ… Развалясь на скамьѣ передъ грязнымъ, залитымъ водкою столомъ, онъ сыпалъ деньгами направо и налѣво и заплетающимся языкомъ говорилъ:
— Эй, кто тамъ есть изъ эсауловъ? Ступай сюда, Соколъ, что-ли… Поди къ митрополиту, скажи: "Бьетъ тебѣ, отче, челомъ атаманъ, Государя Великаго ставленникъ, Степанъ Тимоѳѣевичъ Разинъ, и сказываетъ, чтобы ты прислалъ, не медля ни часа, старшаго сына боярина Прозоровскаго, Бориса, и приведи его передъ мои атаманскія очи. Хочу я показать княжичу, какъ мы, казаки, въ постные дни ѣдимъ скоромь.
Соколъ отправился къ митрополиту и привелъ въ кружало старшаго княжича Прозоровскаго.
Блѣдный стоялъ княжичъ на порогѣ кружала. Передъ уходомъ онъ простился съ семьею и попросилъ благословенія у митрополита. Чудилось ему, что онъ уходитъ навсегда.
Тяжелымъ мутнымъ взглядомъ смотрѣлъ на вошедшаго Стенька Разинъ. Было что-то прекрасное и трогательное въ еще несложившейся фигурѣ княжича и дѣтскомъ взглядѣ большихъ голубыхъ глазъ. Казалось, онъ пришелъ въ этотъ вертепъ разгула изъ другого міра. И безпомощность, и нѣжность княжича, трогая помимо воли сердце атамана, въ то же время бѣсили его. Среди тишины отрывисто прозвучалъ грубый окликъ Стеньки:
— Гдѣ таможенныя пошлинныя деньги, что собирались въ Астрахани съ торговыхъ людей? Отецъ твой ими завладѣлъ и промышлялъ?
Княжичъ высоко поднялъ голову и тихо сказалъ:
— Не корыстовался никогда отецъ мой тѣми деньгами; собирались они таможенными головами, головы приносили ихъ въ приказную палату, а принималъ ихъ подъячій денежнаго стола Алексѣй Алексѣевъ съ товарищами. Всѣ деньги пошли на жалованье служилымъ людямъ. Спроси у подъячаго.
Привели въ кружало оробѣвшаго подъячаго. Пугливо смотрѣлъ онъ на атамана и трясся всѣмъ тѣломъ. Заплетающимся языкомъ подтвердилъ онъ слова молодого князя.
— Имъ ладно, — проворчалъ Стенька. — У нихъ все за одно. А гдѣ ваши животы?
— Животы отца моего ограбили: казначей отдавалъ ихъ по твоему приказу, а возилъ ихъ твой эсаулъ Иванъ Андреевъ Хохловъ.
— Имъ и то ладно, — усмѣхнулся Стенька и вдругъ, безумно сверкнувъ глазами, ударилъ кулакомъ по столу такъ, что всѣ чарки и стопы на немъ заплясали и на полъ попадали.
— Имъ — ладно! — закричалъ онъ опять, — нѣжонъ ты больно, князенекъ, кровь-то у тебя боярская, густая, липкая… ко всему липнетъ… у, проклятые!
И, обернувшись къ стоявшему позади него Васькѣ Усу, атаманъ сказалъ:
— Поди, Вася, сдѣлай милость, вели этого нѣженку кверхъ ногами повѣсить на городской стѣнѣ, чтобы онъ покачался малость на качеляхъ, да, умирая, не видѣлъ солнышка… А этого за ребро, за ребро… У, канитель боярская, за бояриномъ и канителься…
И увели князя Бориса, и увели плачущаго подъячаго, и совершена была страшная расправа надъ неповиннымъ мальчикомъ, какъ месть за грѣхи отцовъ…
Маленькій княжичъ страстно ждалъ прихода брата. То-то будетъ новыхъ разсказовъ; оживятъ они суровую тишину и скуку хоромъ митрополита!.. Навѣрное, принесетъ съ собою сладкихъ коньковъ съ сусальнымъ золотомъ, потѣшить братишку… А то еще приведетъ Сѣрку и прокатится онъ, княжичъ, по Астрахани. Стеньки съ казаками теперь нечего бояться: три недѣли не трогалъ онъ ихъ, — значитъ, и впередъ не тронетъ. Въ головѣ ребенка стала тускнѣть картина страшной смерти отца, да и плохо онъ видѣлъ все тогда, лежа ничкомъ въ церкви. А скоро придутъ царскія войска и дадутъ Стенькѣ по шапкѣ… И посадятъ Стеньку въ клѣтку, — такъ сказалъ и митрополитъ, и Поспѣлко…
Когда вошелъ въ хоромы Васька Усъ и, помолившись на иконы, сталъ въ дверяхъ, мальчикъ даже обрадовался. Что-то скажетъ этотъ кудрявый молодецъ?
— Ты отъ кого? — пугливо спросилъ княгиня и невольно схватилась за сына.
— Атаманъ тебѣ велѣлъ, чтобъ ты сына къ нему прислала, — угрюмо проговорилъ Усъ.
— Почто ему мой сынъ понадобился? Не смысленокъ онъ еще…
— Значитъ надобенъ…
— И братецъ тамъ у васъ? — простодушно спросилъ мальчикъ.
Отъ этого вопроса дрогнуло даже сердце Уса. Онъ, не глядя на княжича, отвѣчалъ:
— И братецъ тамъ, Поторапливайся.
Но княгиня крѣпко держала за руку сына и шептала побѣлѣвшими губами:
— Не дамъ я тебѣ ребенка, лиходѣй!
Тайное предчувствіе говорило ей, что ни тотъ, ни другой изъ ея дѣтей не вернется.
Усу надоѣло ждать, и онъ свистнулъ. Вошло съ десятокъ казаковъ.
— Бери! — распорядился Усъ.
Послѣ короткой борьбы руки княгини разжались, и помертвѣвшій отъ испуга княжичъ былъ оттащенъ отъ нея. Онъ кричалъ, но еще громче кричала княгиня- все дородное тѣло ея тряслось, а изъ горла вырывался пронзительный, нечеловѣческій визгъ… Поспѣлко побѣжалъ за казаками.
Вернулся онъ скоро, блѣдный, въ крови, и повалился княгинѣ въ ноги:
— Прости меня окаяннаго, княгинюшка… истекаетъ твое сердце кровью по дѣтушкамъ… Преставился князь Борисъ старшій на городской стѣнѣ… туда же повѣсили и маленькаго княжича… Не могъ я отнять…
Онъ видѣлъ, какъ она зашаталсь и тяжело грохнула на полъ…
А рядомъ у окна сидѣла княжна Анастасія и, сложивъ на колѣняхъ руки, безучастно смотрѣла на улицу…
Княгиню отнесли въ опочивальню, гдѣ ее привели въ чувство. Скоро ей вернули второго сына. Сжалился-ли надъ нимъ Стенька, или уже казнями насытился, но велѣлъ снять со стѣны княжича, посѣчь розгами и вернуть матери.
— На всю жизнь памятка княженку останется, на висѣлицѣ былъ — говорилъ Стенька.
Когда несли чуть живого, отекшаго мальчика по улицѣ, столкнулась съ нимъ Пахомовна. Сердито посмотрѣла она на княжича и плюнула. Огнемъ горѣли глаза ея; злобою дышали слова старой:
— Небось, радовались въ хоромахъ тогда, какъ моего Гаврюшку казнили — теперь поплачьте сами!
Въ этихъ словахъ сказалась вся ненависть холопа къ боярину…
Митрополитъ всю эту ночь молился въ крестовой, молился и плакалъ.
— Господи, — шептали горячо старческія губы, — велика Твоя мощь и мудрость! Покаралъ Ты Русь великую тяжкимъ бѣдствіемъ, лихолѣтіемъ… Видно, велико въ ней горе и тоска, и, печаль народная, изо всѣхъ трещинъ земли она выступила, и нѣтъ ей выхода… рубитъ, жжетъ и рѣжетъ она, и кровью упивается… Господи! Велико и Твое милосердіе: ослаби гнѣвъ Твой, пошли миръ землѣ Твоей, Господи!
Онъ лежалъ на каменномъ полу и плакалъ навзрыдъ, простирая къ образамъ дрожащія сморщенныя руки…
Утромъ княжичъ пришелъ къ себя. Болѣла у него каждая косточка. Всю ночь не отходила отъ него княгиня и травы цѣлебныя прикладывала, и лила греческое вино на голову, и мокрыми полотенцами грудь обкладывала… Чуть живого рѣшила она везти его куда-нибудь въ ближній скитъ, чтобы оттуда, когда мальчикъ хоть немного поправится, перебраться въ Москву. Страшно было избитое тѣльце княжича, страшно было его личико, все въ синякахъ и подтекахъ, и охалъ онъ при каждомъ вздохѣ…
Поспѣлко готовилъ для отъѣзда простую телѣгу съ веревочнымъ переплетомъ, чтобы не такъ трясло больного мальчика, и ночью рѣшено было тайно покинуть городъ. Митрополитъ обѣщалъ дать двухъ-трехъ надежныхъ верховыхъ для проводовъ.
Въ потемкахъ скрипучій возокъ выѣхалъ изъ воротъ двора митрополита. Черная ночь поглотила его…
Занялась заря; тихо скрипѣла телѣга; ржали лошади проводниковъ; жалобно стоналъ мальчикъ. Глаза его были закрыты и не въ силахъ былъ онъ поднять вѣки, чтобы смотрѣть на востокъ, гдѣ выплывало и поднималось могучее солнце. Не могъ любоваться онъ и на баклановъ съ чайками, покрывавшихъ стаями мочаги[66], а какъ бы онъ позабавился этими птицами!
Было жарко и нудно. Телѣга катилась по голой пустынѣ; кое-гдѣ торчали пучки пыльной сѣрой полыни да чернѣли камыши въ ильменяхъ. Пришлось тащиться, умирая отъ жажды, отъ худука[67] къ худуку, чтобы напиться тамъ воды, кишѣвшей головастиками, и опять тащиться до новаго худука верстъ двадцать…
Кругомъ раскинулась степь, безпросвѣтная, безконечная голая пустыня… Было уныло, сѣро и желто… И вдругъ далеко на горизонтѣ показалось огненное пятно; оно все удлиннялось и поползло огнистой змѣею, все шире и шире расползаясь на горизонтѣ… А потомъ стѣною встала черная туча непрогляднаго дыма, и выросъ каскадъ пламени.
Стонетъ маленькій княжичъ. Доходитъ до него рѣзкій запахъ гари; пока этотъ запахъ еще чуть слышенъ, но онъ растетъ, а больного все и безъ того раздражаетъ, и онъ стонетъ, стонетъ и мучительно глотаетъ воздухъ…
— Господи, что это? — шепчутъ побѣлѣвшія губы княгини.
За эти мѣсяцы она должна была-бы привыкнуть ко всему, не даромъ же такъ побѣлѣла подъ убрусомъ ея голова…
Поспѣлко крестится:
— Съ нами крестная сила, пронеси, Господь! Степь горитъ! Должно, татарва подожгла степь: говорятъ, она гдѣ-то бьется между собою поблизости…
И онъ торопитъ коней, хотя и знаетъ, какъ тяжко больному княжичу отъ тряски.
Стонетъ мальчикъ отъ дыма, стонетъ отъ тряски, стонетъ отъ жажды… Дышать нечѣмъ… пересохли губы… Поспѣлко шепчетъ, помертвѣвъ отъ ужаса:
— Пронеси, Царица Небесная!
Тамъ, сбоку, пожаръ разрастается; пепелитъ огонь еще раньше, чѣмъ приблизится, чахлые кусты; бѣжитъ впередъ огненная волна; съ жалобнымъ крикомъ несутся отъ нея птицы и падаютъ мертвыя. Возлѣ самой телѣги упала, разметавъ черныя подпаленныя крылья, спасшаяся отъ пожара большая птица… Дрожатъ всѣмъ тѣломъ кони… Далеко умчались проводники… Но вдругъ впереди блеснуло что-то…
— Господи! услышалъ Ты молитву нашу, — шепчетъ Поспѣлко, направляя телѣгу на песчаную отмель ильменя.
Они въѣхали въ полосу ильменей. Здѣсь, на голомъ пескѣ, изрѣзанномъ блестящими озерками, пламя не найдетъ себѣ пищи, и бѣглецы въ безопасности.
Поспѣлко подноситъ къ губамъ княжича фляжку съ прѣсною водой:
— Пей, кормилецъ, пей, сохрани тебя Пантелеймонъ-цѣлитель…
Старикъ вѣрилъ, что небо сжалится надъ остатками горемычной семьи. Испуганно смотрѣла княгиня назадъ, гдѣ гуляло разсвирѣпѣвшее море огня и шептала не то молитву, не то горькую жалобу.
Одна только княжня Анастасія не шевельнулась, все такъ-же неподвижно сидя на краю телѣги и установившись стекляннымъ взглядомъ въ даль, гдѣ для нея съ этихъ поръ была вѣчная ночь. Губы ея безсмысленно-коротко улыбались. Съ «переполоха» да ужаса послѣднихъ недѣль она сдѣлалась тѣмъ, что называли на Руси юродивой, и въ этой юродивой, подкошенной, какъ цвѣтокъ въ бурю, тяжелой невзгодой, былъ образъ несчастной судьбы забитаго и темнаго русскаго народа…
VII.
Всему бываетъ конецъ.
править
Слава о могучемъ атаманѣ Степанѣ Тимоѳѣевичѣ, покорявшемъ безъ труда города, катилась по всей Руси широко, какъ волны рѣки, носившей на своемъ хребтѣ бѣлые струги Разина. Смѣла была мысль ниспровергнуть старый укладъ съ произволомъ правленія, со всякимъ тягломъ и поборами и замѣнить его новымъ порядкомъ казацкой вольницы, для всѣхъ равнымъ, выборнымъ, общенароднымъ, и на призывъ Стеньки отозвались самые глухіе уголки русскихъ городовъ, деревень и посадовъ, истомившіеся подъ непосильнымъ ярмомъ. Затѣя его давала возможность разгуляться и развернуть свои силы русской удали. Заманчива была бродячая жизнь съ набѣгами, заманчива была вѣчная опасность, воля и богатство, неожиданно поступавшее въ руки казаковъ.
Повсюду летали зажигательныя письма Стеньки Разина; повсюду сѣяли сѣмя возстанія преданные атаману люди. Уже все пространство между Окою и Волгою на югъ до саратовскихъ степей, а на востокъ до Казани и Воронежа было въ огнѣ возстанія. Безъ сопротивленія сдался Стенькѣ Саратовъ, а за нимъ и Самара. Возстаніе разлилось по всей полосѣ, занимающей нынѣшнія губерніи: Симбирскую, Пензенскую и Тамбовскую. Приверженцы Разина бродили партіями и вездѣ поднимали народъ. Стенька находилъ сочувствіе въ самыхъ далекихъ уголкахъ Россіи и народъ поднимался всюду. Мужики стали убивать своихъ господъ и начальниковъ. У всѣхъ на устахъ было имя батюшки Степана Тимоѳѣевича въ его счастье слѣпо вѣрили:, о немъ думали и говорили съ какимъ-то суевѣрнымъ страхомъ и обаяніемъ…
Стенька дѣлалъ все, чтобы завоевать любовь народную. Зналъ онъ, какъ крѣпко ненавидитъ народъ бояръ, дворянъ и приказныхъ людей, и направлялъ исключительно противъ нихъ свои удары, не касаясь личности царя, который въ глазахъ народа былъ Божій помазанникъ. Чтобы окончательно завоевать симпатію темнаго простого люда, онъ распустилъ слухъ, будто везетъ на своихъ стругахъ царевича Алексѣя и патріарха Никона, и показывалъ всѣмъ два струга: одинъ — царскій, крытый краснымъ бархатомъ, другой — патріаршій, крытый чернымъ. Конечно, все это было выдумкой Стеньки Разина. На самомъ дѣлѣ царевича Алексѣя въ то время уже не было въ живыхъ, а властный патріархъ Никонъ, лишенный сана за попытку поставить патріаршую власть выше царской, жилъ въ ссылкѣ въ Ѳерапонтовомъ монастырѣ Новгородской губерніи. Черкесскій князекъ, взятый въ плѣнъ казаками, разыгрывалъ роль царевича. Казаки показывали его народу и говорили, что царевичу удалось убѣжать отъ суроваго обращенія отца и злобныхъ навѣтовъ бояръ, а Степанъ Тимоѳѣевичъ идетъ возвратить ему наслѣдіе. Говорили казаки, что царевичъ приказываетъ всѣхъ бояръ, думныхъ людей и дворянъ, и владѣльцевъ-помѣщиковъ, и воеводъ, и приказныхъ людей искоренить, потому что они всѣ измѣнники и народные мучители, а когда онъ воцарится, то будетъ всѣмъ воля и равенство.
Народное возбужденіе все росло: въ нѣкоторыхъ мѣстахъ поджигали деревни и потомъ поднимали къ мятежу погорѣльцевъ. Твердо шли къ цѣли казаки, ничѣмъ не брезговали: они возбудили инородцевъ противъ русскихъ-притѣснителей; потомъ пытался Стенька призвать на Русь и опустошительныя орды крымскаго хана и писалъ даже персидскому шаху, предлагая ему вступить въ союзъ съ казаками. Но шахъ казнилъ посланныхъ и бросилъ собакамъ ихъ внутренности; онъ еще не забылъ набѣговъ Разина по Каспійскому побережью. Одинъ изъ гонцовъ, оставленный шахомъ въ живыхъ, долженъ былъ передать слова шаха своему атаману: на такую, молъ, дикую свинью, какъ Стенька, пошлетъ шахъ своихъ охотниковъ, чтобы они его, живого или мертваго, бросили собакамъ на съѣденіе. Не стерпѣлъ Стенька обиды и въ гнѣвѣ изрубилъ гонца саблею, а тѣло его велѣлъ броситъ на растерзаніе воронамъ…
Кровавой чертою былъ отмѣченъ путь Стеньки Разина, и неизмѣнно шелъ съ нимъ рука объ руку его товарищъ Данило Жемчужной.
Съ тѣхъ поръ, какъ Жемчужной разстался съ Кявою, терпѣливо ждала его черемиска въ старообрядческомъ скиту въ Керженцѣ. Чтобы Кявя не очень плакала, Данило обѣщалъ, что придетъ за ней, когда атаманъ полонитъ всю землю русскую, и тогда сдѣлаетъ ее царицей черемисскою. И она этому вѣрила.
Скитъ стоялъ недалеко отъ родины Кяви, по сосѣдству съ Желтоводской Макарьевской обителью, на высокомъ берегу рѣки Керженки[68], среди дремучаго еловаго лѣса, въ глубинѣ непроходимыхъ топей и болотъ.
Кявя, или какъ теперь ее называли, Анна, кротко исполняла всѣ приказанія игуменьи и монахинь. Игуменья взяла ее къ себѣ въ келью, а была она сварливая да нравная и за каждую малѣйшую провинность жестоко наказывала бѣлицъ посошкомъ. Тяжела была жизнь черемиски въ монастырѣ: много было у нея работы, а за то, что съ работой она не всегда справлялась, на тѣлѣ ея не проходили синяки отъ посошка игуменьи. Но она не роптала, работала безъ устали и простаивала на колѣняхъ долгіе часы монастырской службы, усердно учила молитвы. Въ головѣ дикарки какъ-то странно перепутались всѣ вѣрованія, и черемисскіе керемети мирно уживались съ русскими ангелами. Но она никому не повѣряла своихъ думъ и пугливо хранила ихъ въ сокровенныхъ уголкахъ своего сердца.
Анна плакала по ночамъ. Въ головѣ ея все путалось… Она, въ сущности, все еще не знала, не нанесла ли оскорбленія своимъ богамъ, поклоняясь русскому Богу, и это сомнѣніе жгло ея мозгъ и сердце. И некому было ей повѣдать своей печали. Страшно было жить въ глухомъ лѣсу одинокой среди черныхъ привидѣній, особенно когда вылъ вѣтеръ, качалъ ели, осыпалъ Кявю серебряной пылью снѣга, когда коченѣли руки ея, державшія топоръ, а ноги стыли въ сугробахъ. Страшно было и ночью, въ кельѣ, гдѣ тускло свѣтили лампады передъ темнымъ ликомъ русскаго грознаго Бога, когда за окномъ выла метель, а метели вторили волки.
Игуменья спала въ гробу, сколоченномъ заранѣе на случай смерти, и, когда она поднимала изъ него голову со сморщеннымъ лицомъ и косами сѣдыхъ волосъ, пугаясь во снѣ шороха мыши за печкой, Аннѣ казалась она вѣдьмою, и она замирала отъ ужаса. Старуха, шепча молитву, укладывалась опять въ свой гробъ, наступала тишина, и въ тишинѣ грустно пѣлъ только одинъ скакунъ[69]… А на дворѣ визжала и злилась метель, пока, обезсиленная, не стлалась тонкимъ бѣлымъ саваномъ у порога…
Ахъ, какъ тосковала здѣсь Кявя, особенно лѣтомъ! Какъ хотѣлось ей уйти въ темную глушь лѣсовъ, въ самый калтусъ[70], гдѣ всегда стоятъ прозрачныя мягкія сумерки; какъ хотѣлось ей послушать родимые, одной ей понятные лѣсные звуки, отголоски старыхъ черемисскихъ легендъ о кереметяхъ, выйти на родную поляну, гдѣ гудятъ золотыя пчелки и стоитъ бѣлый, какъ лунь, черемисъ — ея отецъ. Какъ хотѣлось бы ей прижаться къ его груди и выплакать на ней всѣ свои слезы. Но она не будетъ плакать: Стенька Разинъ дѣлалъ чудеса на землѣ, — онъ покорялъ земли русскія, а Данило Жемчужной обѣщалъ вернуться къ ней и сдѣлать ее черемисскою царицею. И она ждала…
Приходили въ скитъ странники и странницы и разсказывали о казачьихъ набѣгахъ. И были тѣ рѣчи полны похвалы Стенькѣ, заступнику обездоленныхъ, заступнику за старую вѣру, ненавистнику вѣры новой, басурманской, латинской. Ужъ и въ Соловкахъ[71] о немъ честные отцы провѣдали.
Наступила осень. Узнала Анна о разореніи Царицына, Камышина и Астрахани, Самары и Саратова. Въ осенній вечеръ прислуживала черемиска въ кельѣ игуменьи, у которой были гости. Въ красномъ углу, опустивъ очи, сидѣла честная старица, а рядомъ съ нею попъ, рыжій и суховатый, съ зелеными бѣгающими глазками. Высокимъ голосомъ говорилъ онъ игуменьѣ:
— И вотъ, честная мать Пелагія, двинулись казаки подъ городъ Симбирскъ; били имъ челомъ симбирцы и ворота имъ открыли, а послѣ… Господи, что было послѣ!
На глазахъ матери Пелагіи были слезы, и она шопоткомъ приказала своей бѣлицѣ принести честному отцу Саввѣ и матери Аленѣ изъ погреба меда да соленой рыбки. И когда Анна явилась съ угощеніемъ, она уже слышала середину разсказа о неудачѣ Стеньки подъ Симбирскомъ. Отецъ Савва, разстриженный раскольничій попъ, говорилъ:
— Выпустилъ Степанъ Тимоѳѣевичъ изъ тюрьмы убогихъ людей, а какъ пришелъ князь Барятинскій на подмогу къ Милославскому[72], все пошло прахомъ… Не обучены были наши мужички симбирскіе драться и съ учеными воинами царскими не сладили. Весь день дрались люди, и много ихъ полегло… Всѣ глядѣли на Степана Тимоѳѣевича, а онъ знай себѣ сабелькой помахиваетъ… Да и его, вѣрно, худые люди обошли — всяко бываетъ.
— Обошли? — прошептала игуменья. — Возьми съемцы[73], Аннушка:, мигаетъ огонь-то…
Старица Алена замѣтила, какъ дрожали руки черемиски, снимающей нагаръ со свѣчи.
— Аль заяцъ перебѣжалъ дорогу атаману, — говорилъ Савва, — аль слѣдъ его вынули, — вороговъ да пустыхъ людей немало… Вѣдь раньше не брала его никакая пуля, а тутъ ударили его саблей въ голову, а послѣ и ногу прострѣлили…
— Что же было еще подъ Симбирскомъ? Сказывайте, божьи люди, не томите…
— Ушелъ батюшка нашъ отъ Симбирска, — сказалъ Савва, — не достойны симбирцы были его принять — вѣрно, согрѣшили своимъ помысломъ, — ночью ушелъ и со всѣми казаками. Не одолѣть ему стало проклятаго ворога. А на утро всѣ симбирцы повинились воеводѣ и наставилъ онъ немало висѣлицъ.
— Что-то будетъ, Господи милостивый! — шептала, молитвенно сложивъ руки, мать Пелагія.
Съ тѣхъ поръ, какъ стоялъ ея скитъ, она тайно помогала казакамъ скрываться въ немъ, прятала награбленное добро и за то получала богатую ругу[74]. Къ тому же казаки были единомышленниками старообрядцевъ.
— А теперь она, — Савва указалъ на свою подругу, — монастырь покинула, чтобы народъ спасти. Есть у нея травы уразныя[75], корень одолень, Петровъ крестъ, разрывъ трава и другія травы чудесныя; есть у нея слова крѣпкія…
— Бѣдовать, охти, не грѣхъ-ли то, мать?
— Все съ молитвою, отвѣчала густымъ, почти мужскимъ голосомъ мать Алена, вскидывая глаза на игуменью.
— Видѣніе, мать?
— Видѣніе. Видѣла я кругъ на небѣ, а въ кругу руку, перстами сложена по древнему благочестію, не такъ, какъ у щепотниковъ[76], и слышался гласъ вопіющій «на тебѣ, чадо мое, благословеніе:, иди, побѣдами побѣждай, гласами ангельскими грозными поднимай спящихъ, яко всѣ травы, всѣ коренья тебѣ на пользу и то не на вѣдовство, а на исцѣленіе, яко пріидетъ Царство Мое, и всѣ дѣти Мои возсядутъ возлѣ Меня и будутъ радоваться.»
— Пресвятая Богородица! — прошептала съ умиленіемъ мать Пелагія.
Анна пугливо взглянула на странницу Алену и не узнала ея: огнемъ пылали ея черныя очи, глубокія морщины избороздили лицо, блѣдное, съ тонкими ввалившимися губами, и трудно было сказать, стара-ли она, или еще молода, столько безумной злобы было въ ея взглядѣ.
— И еще видѣла я мечъ огненный, и тотъ мечъ сіялъ предо мною, а подъ нимъ были слова: «Рази». И поклялась я разить супостата и предала я лиходѣевъ бояръ проклятію, — таково мнѣ было видѣніе.
Игуменья со страхомъ смотрѣла на старицу и вдругъ, рыдая, повалилась ей въ ноги:
— Охъ, мать честная, не губи, помилуй… На тебѣ Божіе благословеніе… и ты благослови насъ…
— Какъ васъ губить? — важно отвѣчала Алена, — не враги вы намъ, а молитвенницы батюшки Степана Тимоѳѣевича. Я же призвана дать Христовой землѣ счастье и радость и вернуть атаману силу его могучую. Кто пойдетъ за мною, — не раскается.
Анна дрожала всѣмъ тѣломъ. Какой силой обладала эта женщина?
Какъ стали на утро сбираться мать Алена съ Саввою въ путь-дорогу, вызвалась ихъ Анна проводить и увидѣла съ изумленіемъ, что старица за кустомъ въ мужское платье переодѣвается, а за поясъ суетъ ножъ.
— Матушка, — робко обратилась къ ней дѣвушка, — много ли людей подъ Симбирскомъ полегло?
— Сказываютъ, къ шестистамъ близко. Кого вѣшали, а кого въ Волгу кидали…
— Матушка, — прошептала Анна, и голосъ ея дрожалъ. — А не слыхала-ль ты про Данилу Жемчужного? Живъ-ли онъ?
— Кажись, померъ… а можетъ, и живъ… Помолюсь о немъ, коли хочешь… Небось, зазноба?
— А спасетъ его Богъ, матушка, какъ ты помолишься?
— Знамо, спасетъ. Мои молитвы до Бога доходчивы. А вотъ возьми корешокъ для счастья.
И расцвѣла улыбкою Анна, прощаясь со «странными» людьми у перекрестка, и весело шла потомъ между порѣдѣвшими деревьями, прислушиваясь къ осеннему шуму и шопоту, и вѣтеръ пѣлъ ей въ уши что-то хорошее и ласковое, и шумѣли красные листья осины, и крутились сухія травы и листья подъ ногами, и вѣрилось крѣпко въ молитву старицы Алены, до Бога доходчивую… Ахъ, гдѣ-то теперь Жемчужной?
Черезъ нѣсколько дней Стенька Разинъ показался недалеко отъ скита керженского въ большомъ приволжскомъ селѣ Лысковѣ. Его приняли съ почетомъ…
Ждала теперь Анна сильнѣе прихода Данилы въ скитъ, да не дождалась; только позднѣе узна — 150
ла она, что отказался онъ участвовать въ осадѣ Желтоводской пустыни, а потомъ долженъ былъ вскорѣ бѣжать и невѣдомо гдѣ скитаться…
Настали страшные дни для всей окрестности Керженца: казаки осаждали Желтоводскую обитель, которая упорно оставалась вѣрна правительству. Окрестные крестьяне, до полутора тысячъ душъ, да тридцать странниковъ-богомольцевъ помогали осажденной обители: тушили пожаръ, образовавшійся отъ того, что казаки обложили стѣны соломой и зажгли ее; лили на головы осаждавшихъ варъ; даже женщинъ видѣли на стѣнахъ.
Старый Апша, отецъ Анны, бросилъ пчельникъ и пришелъ сюда въ надеждѣ набрести на слѣды дочери, но палъ одинъ изъ первыхъ подъ ударами казацкой сабли, такъ ничего и не узнавъ о своей Кявѣ.
Обитель не могла долго держаться, и архимандритъ съ братіей бѣжалъ, оставивъ богатства монастыря на произволъ судьбы. А сокровищъ было здѣсь немало: многіе богатые люди въ это смутное время хранили въ монастыряхъ свое добро, и въ обители Желтоводской имѣлось немало товаровъ, что принесли купцы для безопасности подъ кровъ и защиту св. Макарію. Казаки все между собою передуванили… Но ихъ ожидала кровавая месть. 22 октября въ эти края явился князь Щербаковъ, посланный княземъ Долгорукимъ; чинилъ князь Щербаковъ судъ и расправу и разметалъ казачьи шайки… Немало изъ убѣжавшихъ казаковъ нашло свою смерть въ непроходимыхъ лѣсахъ… Такъ они и не успѣли овладѣть Нижнимъ-Новгородомъ, къ которому держали путь…
Почти одновременно съ этими событіями старица Алена подняла возстаніе среди крестьянъ Темниковскаго уѣзда: Алена слыла вѣдьмою, возбуждала въ толпѣ суевѣрный страхъ и казалась непобѣдимою. Она налетала со своими приверженцами неожиданно, какъ вихрь, принуждая всѣхъ крестьянъ окрестныхъ селъ къ повиновенію, а когда ей противились, поджигала крестьянскіе дворы. Савва былъ ея вѣрнымъ помощникомъ… Алена шла на усадьбы и вотчины впереди безпорядочной толпы, вооруженной чѣмъ попало: косами, топорами, лопатами, вилами, серпами; она шла, неся за собою пожаръ и опустошеніе, кровь и ужасъ, и кричала:
— Такъ отливаются боярамъ слезы холопскія!
Страшно отливались боярамъ холопскія слезы, но еще страшнѣе отлились они самимъ холопамъ.
Князь Юрій Долгорукій выслалъ на бунтовщиковъ сильное войско. Неорганизованныя толпы народныхъ ополченцевъ испугались царскаго войска и вышли встрѣтить его за двѣ версты съ крестами и иконами. Духовенство просило о прощеніи бунтовщиковъ, увѣряя, что многіе пристали къ мятежникамъ поневолѣ. Всѣ главари были выданы. Савву повѣсили, а для Алены сложили срубъ, какъ это обыкновенно дѣлали съ колдуньями. Когда пламя лизало ей плечи, а дымъ душилъ, старуха злобно плюнула въ глазѣвшую на нее толпу и закричала:
— Эхъ, вы, непутевые! Когда бы всѣ такъ воевали, какъ я, — князь Юрій навострилъ бы отъ насъ лыжи!
Она захохотала, но хохотъ ея оборвался, заглушенный дымомъ…
Коротка была расправа съ провинившимися: однимъ рубили головы, другихъ вѣшали, третьихъ сѣкли кнутомъ. Тѣхъ, кто выдерживалъ пытку и сѣченіе, сажали въ тюрьмы. Потомъ воеводы и начальники подѣлили ихъ между собою, какъ военно-плѣнныхъ, а военно-плѣнный дѣлался вѣковѣчнымъ холопомъ того, кто его взялъ на полѣ битвы.
Такой неудачный оборотъ приняло народное дѣло Стеньки Разина. Стихійно было появленіе этого богатыря земли русской, стихійно дѣйствовалъ онъ на сознаніе народной массы, но дѣло рухнуло само собою, потому что среди возставшихъ не было ни согласія, ни сколько нибудь порядочной организаціи. Теменъ былъ русскій народъ и какъ легко подымался противъ своихъ угнетателей, такъ при первой-же неудачѣ просыпалась его вѣковая забитость и шелъ онъ съ согнутой виновато шеей въ еще худшую кабалу…
Пораженіе Стеньки Разина подъ Симбирскомъ явилось началомъ цѣлаго ряда неудачъ для казаковъ. Легендарная слава о непобѣдимости Стеньки-колдуна, отца обиженныхъ и обездоленныхъ, отмѣченнаго Божіимъ перстомъ, сильно поколебалась въ глазахъ его приверженцевъ; энергія ихъ падала; въ войскѣ казачьемъ начался ропотъ.
Но остатки разбитаго казачьяго ополченія еще дѣлали свое дѣло въ Соловкахъ. Здѣсь ихъ приняли съ распростертыми объятіями. Они говорили монахамъ:
— Постойте, святые отцы, за истинную вѣру; не креститесь тремя перстами: это — антихристова печать!
Съ этими казаками пришелъ въ Соловки и Соколъ.
Была глубокая зима; выпалъ снѣгъ и запорошилъ оконца въ керженскомъ скитѣ. Чуть брезжило, и старицы честныя разбрелись по кельямъ отдохнуть между обѣдней и заутреней. Но бѣлица Анна не отдыхала. Она стояла въ монастырскомъ дворѣ съ топоромъ въ рукахъ и колола дрова, и спина ея ныла отъ огромныхъ вязанокъ, которыя пришлось переносить за это время по кельямъ.
Унылымъ казался скитскій дворъ съ почернѣвшимъ заборомъ изъ неочищенныхъ отъ коры жердей, съ темной доскою била, съ полѣнницей дровъ въ углу и грустною вороною на снѣгу. Можетъ быть, она наѣлась мяса тѣхъ, кто казненъ въ большомъ селѣ Лысковѣ?
Вздохнула черемиска, бросила топоръ на землю и провела рукою по глазамъ. И вдругъ изъ нихъ часто-часто закапали слезы, и падали, и замерзали, какъ зерна скатнаго жемчуга, и подбородокъ ея сразу обледенѣлъ и сталъ твердымъ. Ничего не скажетъ Кявѣ глупая сѣрая ворона… Не знаетъ Кявя, ничего не знаетъ, куда дѣлся ея Данило, не знаетъ и о томъ, какъ будетъ дальше жить… Живъ-ли ея отецъ, или умеръ съ тоски? Захотѣлось ей къ нему, да вспомнилось, что позорно вернуться, разъ убѣжавъ, и опять смахнула она слезинку… И уходили безъ радости ея красные дѣвичьи дни, и пропадала ея молодость… Чувствовала Кявя, какъ въ душѣ ея притупляется все и гаснетъ, какъ искра, брошенная въ воду… Замерзала она среди черныхъ монашескихъ наметокъ… Такъ уйдетъ радость, и стукнетъ въ окно сердитая старость съ клюкою…
Отерла Кявя глаза и хотѣла, было приняться за работу, но топоръ выпалъ у нея изъ рукъ. Смотрѣла она на калитку, и глазамъ своимъ не вѣрила, и протирала ихъ, какъ со сна, и вдругъ бросилась впередъ съ крикомъ, забывъ все на свѣтѣ, а главное — забывъ, что она — бѣлица и зазорно ведетъ себя въ стѣнахъ скита. Закричала она, метнулась и упала на снѣгъ, на колѣни, простирая руки къ свѣтлому видѣнію:
— Данило… Данилушка!
Исхудалый, оборванный, блѣдный, стоялъ въ калиткѣ Жемчужной, не снимая шапки, и смотрѣлъ на нее пристально, ввалившимися глазами, не шевелясь и тяжело дыша…
— Хлѣба мнѣ дай, Анна, — вымолвилъ онъ рѣзко и глухо, — ѣсть хочу.
Анна понеслась со всѣхъ ногъ въ трапезную и вернулась съ упругомъ хлѣба и парой сушеныхъ плотокъ, которыя она стащила изъ-подъ самаго носа старой сестры Марѳы, ходившей въ ключахъ.
Данило жадно ѣлъ, остатки положилъ въ карманъ и тихо сказалъ:
— Какъ у васъ, все тихо?
— Тихо, — отвѣчала, не сводя съ него глазъ, Анна.
— Царскіе ярыжки не бывали?
— Не бывали.
Жемчужной помолчалъ.
— Усталъ я, шибко усталъ, Аннушка. Скитался я по мужицкимъ избамъ, да боязно стало, — думаю: найдутъ. Вотъ я и пошелъ къ вамъ въ скитъ; мать Пелагія всегда ласкова да таровата ко всѣмъ была, и къ намъ, и къ царскимъ людямъ, — всѣхъ обойти умѣла, такъ ея не тронутъ, не пойдутъ скитъ обыскивать. Кабы она меня пріютила. Доложи ей, что-ли.
Анна испугалась. Какъ только игуменья узнаетъ о приходѣ Данилы, ей ужъ никакъ нельзя будетъ съ нимъ и двухъ словъ сказать. Но взглянувъ на его измученное лицо, она не стала колебаться и бѣгомъ пустилась въ келью матери Пелагіи.
Черезъ минуту на крылечко вышла игуменья. Она окинула Жемчужного испытующимъ взглядомъ, и по лицу ея промелькнула тѣнь.
— Ты? — протянула она. — Ночевать просишься? А вѣдомо тебѣ, я думаю, что нельзя казакамъ ночевать въ женской обители…
— Не разъ доводилось мнѣ здѣсь ночевать, честная мать…
— Тогда и время было другое. Нынче все висѣлица да плети, а я женщина слабая, ветчалая[77], кто за меня заступится?
Лицо Анны поблѣднѣло; у нея не попадалъ зубъ на зубъ. Мать Пелагія строго покосилась на бѣлицу.
— Шла бы ты себѣ, Аннушка… чего буркулы-то воротишь? Зазорно!
Робкій дѣвичій голосъ отвѣчалъ:
— Дрова еще не снесены, матушка…
— Дрова, такъ и ступай къ дровамъ, а нечего буркулы на молодца пялить.
Черемиска опустила голову, побрела къ полѣнницѣ дровъ и взялась за топоръ. Между ударами топора она напряженно прислушивалась.
Мать Пелагія говорила медовымъ голоскомъ:
— Охъ, сынокъ, шелъ-бы ты отъ насъ по добру по здорову, пока цѣлъ. Боязно мнѣ. Рада пострадать, да боюсь, — не осилить. Коли чего тебѣ надобно, — я велю выдать изъ кладовой: мы никого изъ убогихъ безъ милостыни не пускаемъ.
Бѣлица видѣла, какъ усмѣхнулся Данило и показалъ игуменьѣ кису, биткомъ набитую деньгами.
— Порою бываетъ, честная мать, что деньги не дадутъ хлѣба, когда всякій, какъ ты, чурается. Прощай. Авось гдѣ ни на есть добрѣе тебя людей найду; дадутъ отъ души.
Топоръ задрожалъ въ рукѣ у черемиски; она вся похолодѣла и остановившимися глазами впилась въ Данилу. Дрогнулъ и слабо зазвучалъ ея голосъ:
— Куда ты путь держать станешь?
— Сказываютъ, атаманъ на Донъ двинулся. Раненъ онъ былъ, вишь ты. А мнѣ гдѣ быть, какъ не съ нимъ? Пока здѣсь еще помаячу малость, а можетъ, и въ Соловки пойду, коли онъ чего новаго не надумалъ. Такому шишу, какъ Данило Жемчужной, вездѣ на землѣ мѣсто найдется. Прости Аннушка!
Онъ снялъ шапку и поклонился дѣвушкѣ до земли. Черемиска уже забыла про игуменью и закричала не своимъ голосомъ:
— Смилуйся… пожалѣй, голубчикъ… меня возьми съ собою…
— Куда возьму-то? — засмѣялся Жемчужной. — И одинъ-то я, голь перекатная, мѣста себѣ не найду, а съ тобою… Вотъ погоди, пріѣду за тобою на кошмѣ золоченой, подкачу и скажу: «иди, красавица, будешь царицею черемисскою».
Онъ опять засмѣялся прежнимъ задушевнымъ, заливчатымъ смѣхомъ, который Кявя такъ любила.
— Дай ему милостыньку, Анна, — сказала мать Пелагія. — Возьми, не грѣши: никогда въ подаяніи мы не отказываемъ.
Данило тряхнулъ головою.
— И то взять, — сказалъ онъ. — Съ паршивой овцы хоть шерсти клокъ.
Онъ взялъ принесенную Анной милостыню и еще разъ поклонился, дотронувшись пальцами до земли:
— Спасибо, мать честная. Прощенья просимъ. Не поминай лихомъ. Прощай, Аннушка, можетъ и надолго: всякое бываетъ. Жди меня въ золотой кошмѣ.
Прежде, чѣмъ игуменья могла помѣшать, Жемчужной обнялъ Кявю, а потомъ повернулся и скоро-скоро зашагалъ къ калиткѣ.
Анна закрыла лицо руками и заплакала тоненькимъ звенящимъ плачемъ, какъ маленькая дѣвочка.
— Ну, пойдетъ теперь нюнить, безтолковая, безпелюха! Постыдилась-бы, совѣсти у тебя нѣтъ!
И опять запрыгалъ топоръ въ рукахъ черемиски; она взмахнула имъ съ ожесточеніемъ, какъ будто хотѣла разрубить свою глухую давнишнюю тоску…
А когда ушла мать Пелагія, Анна крѣпко задумалась. Вся жизнь теперь вереницею прошла передъ нею, и дальше некуда было итти. Плохо вѣрила она въ золотую кошму Данилы. Страшныя сказки ей лѣзли въ голову; чудилось, что рубитъ она топоромъ, какъ палачъ, буйныя казацкія головы, чудились ей въ вѣтвяхъ, перекинувшихся черезъ плетень въ скитскій дворъ, перекладины висѣлицъ. Она положила топоръ и тоскливо посмотрѣла на скитъ: нѣтъ-ли на немъ кровавыхъ пятенъ?
Что ждало ее впереди? Ворона каркнула такъ печально, каркнула и улетѣла. Карканье вороны предвѣщало недоброе. Что ждетъ Данилу, уда158 лого волжскаго разбойника? Охъ, плохо ей вѣрилось въ его золотую кошму…
И вдругъ Анну охватилъ ужасъ. Ей пришло въ голову, что она — причина всѣхъ несчастій Жемчужного. И сейчасъ-же эта мимолетная мысль превратилась въ увѣренность. Она одна виновата во всѣхъ неудачахъ… Она, горемыка, пошла за русскимъ; она не могла быть ему вѣрной супругой, не сумѣла; она даже забыла дать ему насчастье корешокъ, подаренный ей старицей Аленою. Но ужаснѣе всего было то, что она всѣхъ обманывала. Она не могла такъ, какъ было надо, молиться русскому Богу и забыла своихъ черемисскихъ. Керемети разсердились на нее и теперь вредятъ ея милому… И образъ злого Кереметя всталъ передъ нею съ такою ясностью, какъ будто онъ сидѣлъ на сучьяхъ, вытягивалъ впередъ скверную черную шею, хлопалъ глазами, хохоталъ и кричалъ, и злился… а за нимъ выглядывалъ другой, третій…
Анна провела рукою по лбу. Нужно было что-то предпринять. Ахъ, да, нужно было умилостивить кереметей. Анна терла лобъ и вспоминала, какъ отецъ ея Апша молился кереметямъ. Что знала она, глупая дѣвушка? О, если бы съ нею былъ отецъ, — онъ бы умилостивилъ кереметей, и счастье вернулось бы къ Данилѣ… Она терла лобъ и мучительно старалась что-то припомнить и вдругъ припомнила. Радостно заблестѣли ея узкіе, черные глаза, а на губахъ мелькнула робкая, усталая улыбка. Положила Анна топоръ и, какъ была въ легкой кацавейкѣ, пошла къ воротамъ.
Широко шагая, спустилась черемиска съ косогора къ рѣкѣ и по синему, кое-гдѣ занесенному снѣгомъ, льду пошла на другую сторону. Тамъ былъ лугъ — теперь бѣлая снѣжная пустыня. На этой чистой пеленѣ снѣга изрѣдка чернѣли глубокіе слѣды заячьихъ лапокъ, точно кто-то пробуравилъ палками снѣжный коверъ, и передъ Анною мелькнулъ косой, присѣлъ, повелъ ушками и задалъ тягу къ монастырскимъ яблонькамъ, которыя глодалъ каждый день. Анна пошла дальше.
Она двигалась, какъ во снѣ, и какъ во снѣ вступила въ лѣсную трущобу. Пустынно и глухо было въ этомъ царствѣ снѣга. Среди мертвой тишины и глубокаго зимняго сна трепетала здѣсь какая-то особенная жизнь, отъ дыханія которой становилось жутко. Это было царство волшебной сказки, царство лѣшихъ и русалокъ и кереметей; но русскія русалки зимою крѣпко спятъ глубоко на днѣ рѣчекъ и озеръ, а по лѣсу ходятъ только керемети да лѣшіе, а можетъ быть, русскіе лѣшіе — одно и то же, что и керемети… И страшно бродятъ они и стучатъ, и трещатъ сучьями, и дуютъ въ лицо метелью. Охъ, какъ холодно, какъ холодно и пустынно въ этихъ сугробахъ… Густо тамъ и бѣло, и ели качаются косматыя, и ясно видны косматыя головы лѣсныхъ духовъ… И нѣтъ конца этой трущобѣ, и куда зашла черемисская дѣвушка, — она ужъ не знаетъ… Впереди — невѣдомо что, позади — невѣдомо что, и замело снѣгомъ дѣвичьи слѣды къ скиту… А вѣтеръ гудитъ и злится, и качаетъ сѣдыми елями, и осыпаетъ Кявю морозной пылью…
Лѣсная глушь, лѣсная глушь, какъ стремилась къ тебѣ черемисская дѣвушка Кявя, какъ стосковалась она по тебѣ… Лѣсная глушь… Какъ недавно еще было то время, когда не боялась тебя черемисская дѣвушка Кявя, а теперь робѣетъ и не знаетъ, куда итти русская бѣлица Анна… И чувствуетъ Анна, что потеряла она всякую связь съ родной природой, и это терзаетъ ей сердце. А она вѣдь такъ тосковала по этой природѣ, такъ тосковала по приволью лѣсного одиночества… И такъ много ей было нужно сказать лѣсу… Въ лѣсу должна была она сказать кереметю великую молитву своего народа… И Кявя протянула руки къ нему и голосомъ, полнымъ дѣтской вѣры и страданія, заговорила старую затверженную молитву:
— "Кереметь, кереметь, великій кереметь отцовъ моихъ и дѣдовъ! Кто Богу принесъ жертву, тому спасеніе дай. Родившимся дѣтямъ, въ хлѣбѣ, пчелахъ, скотѣ и деньгахъ счастье дай. Чтобы пчелы въ новый годъ рои пускали, а когда рои пустятъ, тогда и въ меду спорынью[78] дай… Птицъ и звѣрей ловить счастье дай… Всѣ сокровища, какія есть на землѣ и во всемъ свѣтѣ, получить счастье дай…
— Ой, какъ холодно, какъ стынутъ ноги… Внизу черника выставляетъ изъ снѣга листочки… И имъ холодно… Расцвѣтутъ они цвѣтами, покроются ягодами лѣтомъ… Лѣтомъ хорошо и тепло…
Кявя прислонилась къ елкѣ и, чуть шевеля губами, продолжала читать старую дѣтскую молитву кереметю:
— Помоги, Боже, поборы всѣ заплатить. Когда придетъ вешняя пора, трехъ сортовъ скотину въ три дороги выпустить помоги; отъ глубокой грязи, медвѣдей, волковъ и воровъ ее помилуй…
— Отчего такъ странно тяжелѣютъ ноги, а руки точно деревянныя? Отчего связанъ языкъ?
Кявя закрываетъ глаза и тихо-тихо шепчетъ:
— Будь добръ ко мнѣ, кереметь. Какъ хмѣль пухлявъ и полонъ, такъ мнѣ жить ума и счастья дай. Какъ свѣча горитъ свѣтло…
— Отчего это такъ вдругъ стало тепло и хорошо? Вѣрно это кереметь услышалъ молитву… Сопѣли и гудки[79] заливаются… праздникъ… Это казаки идутъ, а кошмы у нихъ всякимъ добромъ завалены… Играютъ, пляшутъ, пѣсни поютъ… Вонъ Данило смѣется, къ Кявѣ клонится… Кафтанъ на немъ алый, позументомъ обшитъ; на шапкѣ кисть серебряная…
Губы Кявы шепчутъ уже чуть слышно костенѣя:
— Какъ свѣча горитъ свѣтло, такъ меня жить сподоби и здравіемъ награди. Какъ воскъ ровно садится, такъ мнѣ постоянно жить.счастье даруй…
И слышится сквозь сладкую грезу Кявѣ другая пѣсня, тягучая, длинная, какъ будто у русскихъ отпѣваютъ покойника. То поютъ бѣлицы въ скитѣ…
Охъ, ты, матушка — пустыня,
Распремилая рання!
Еще кто бы тебя поставилъ
Середи темнаго лѣсу,
Середи зеленой дубравы!
Не слыхать бы мнѣ было
Отъ прелестного злого міру!
Пришло времячко гонимо:
Народился злой антихристъ,
Во всю землю онъ вселился,
Во весь міръ онъ воружился;
Стали его волю творити,
Власы, бороды стали брити,
Латынскую одежду носити…
— Помилуй меня, кереметь, помилуй… Что это за колокольцы гудятъ? А, это ты, Данило, ты — желанный! И вся кошма въ золотѣ… Пришелъ ты, пришелъ, миленькій, сдѣлать Кявю черемисскою царицею…
Пусто кругомъ; злится и воетъ вѣтеръ; падаютъ большіе снѣжные хлопья съ елокъ. Ни проходу, ни проѣзду въ страшной трущобѣ. Спитъ завороженный серебряный лѣсъ. Крѣпко спитъ у ели черемисская дѣвушка, и никогда уже не проснется она… Вѣрно, кереметь унесъ ее на золотую кошму…
Умерла черемисская дѣвушка, не дождавшись побѣды удалыхъ…
Стенька Разинъ быстро летѣлъ подъ гору. Не ждалъ онъ, не гадалъ, что настанетъ день, когда патріархъ предастъ его всенародно анаѳемѣ; не ждалъ онъ, что народъ, ради счастья котораго онъ не боялся рисковать жизнью, назоветъ его воромъ-грабителемъ; не ждалъ онъ, что тѣ, кому онъ безгранично вѣрилъ, перейдутъ на сторону воеводъ. Симбирскъ былъ могилою для Стеньки Разина. Онъ чувствовалъ, что здѣсь насталъ конецъ его безграничному вліянію на окружающихъ, и бросилъ имъ же возбужденную чернь. Ни самарцы, ни саратовцы не впустили казаковъ. Измѣнилъ Стенькѣ и родной Донъ. Его крестный отецъ, донской атаманъ Корнило Яковлевъ, получивъ царскую памятку[80] съ приказаніемъ держаться далеко отъ богоотступника Стеньки Разина, со слезами говорилъ на кругу:
— Братцы-казаки! Согрѣшили мы передъ Богомъ: отступили мы отъ-святой христіанской вѣры и соборной, апостольской церкви. Пора бы намъ покаяться и отложить свою дурость, а служить государю вѣрою и правдою, какъ наши отцы служили.
— Правда твоя, атаманъ, — отвѣчали казаки, — пошлемъ станицу къ великому государю, принесемъ ему повинную.
Слабо звучали возраженія сторонниковъ Стеньки Разина; никто не поддерживалъ ихъ:
— Зачѣмъ посылать въ Москву станицу? Али захотѣли въ воду?
Но и они плохо вѣрили въ счастье своего батюшки Степана Тимоѳѣевича…
Когда Стенька добрался до Дону, его не впустили въ Черкаскъ. Корнило Яковлевъ уже послалъ въ Москву извѣщеніе, чтобы скорѣе прислали царское войско для усмиренія мятежниковъ.
А въ это время въ Астрахань, гдѣ атаманомъ былъ Васька Усъ, царь прислалъ грамоту. О той грамотѣ казаки говорили между собою:
— Митрополитъ, по наущенью бояръ, со своими попами, да съ дворовыми людьми, да съ дѣтьми боярскими, складываетъ какія-то грамоты и хочетъ насъ всѣхъ руками отдать боярамъ.
Расправа была коротка: друга бывшаго воеводы князя Прозоровскаго, добраго и дряхлаго митрополита Іосифа, свергнули съ того же раската, съ котораго былъ сброшенъ князь Иванъ Семеновичъ Прозоровскій.
Въ послѣднихъ числахъ августа бояринъ Милославскій съ войсками прибылъ въ Астрахань. Астраханцы сдались сразу и молили о пощадѣ. Усмирители обошлись здѣсь съ бунтовщиками лучше, чѣмъ въ другихъ городахъ, охваченныхъ возстаніемъ: никто не былъ казненъ.
А Донъ горѣлъ огнемъ междоусобицы. 14 апрѣля 1670 года сторонники Корнилы Яковлева спалили Кагальникъ и по войсковому суду перевѣшали всѣхъ сообщниковъ Стеньки Разина, а также семьи его и брата его Фрола. Со Стенькою Корнило вступилъ въ дружескіе переговоры:
— Ты въ опасности: тебя или убьютъ, или выдадутъ, крестникъ. Дѣло твое пропало. Не можешь ты теперь итти противъ царя. Принесика лучше повинную и проси помилованія. Я получилъ отъ великаго государя грамоту о томъ, что онъ прощаетъ тебя и желаетъ видѣть въ Москвѣ. Поѣдемъ вмѣстѣ; тамъ ты разскажешь, какія обиды тебя искусили на воровство.
Стенька молчалъ. Вѣрилъ ли онъ этому человѣку, который всегда былъ его врагомъ? Много разъ жизнь Корнилы Яковлева была въ рукахъ атамана удалыхъ, но щадилъ онъ его ради сѣдинъ и родства. Вѣрилъ ли онъ теперь своему старому врагу или предвидѣлъ за его ласковыми рѣчами обманъ и хитрость? Богъ вѣсть. Скорѣе всего Стенька усталъ, невыразимо душевно усталъ и самъ не вѣрилъ въ свою счастливую звѣзду… Вѣдь онъ уже потерялъ все въ жизни: счастье, честь, семью, а впереди его ждала черная, мрачная неизвѣстность…
Усмѣхнулся атаманъ ласковымъ рѣчамъ отца крестнаго и сказалъ, чтобы успокоить глуповатаго и трусливаго брата Фролку:
— Не бойся, братъ; насъ примутъ на Москвѣ почестно: самые большіе господа выйдутъ на встрѣчу, чтобы посмотрѣть на насъ.
Не понялъ Фролка ѣдкой насмѣшки и пріободрился. А Стенька, обернувшись къ рѣкѣ, долго смотрѣлъ на ея волны, потомъ тряхнулъ кудрями и тихо-тихо вымолвилъ, такъ что никто не могъ слышать его словъ:
— Не умѣлъ Стенька показать, какъ жить надобно, такъ покажетъ онъ какъ надо умирать.
И отдался онъ съ братомъ въ руки Корнилы Яковлева.
На цѣпи повезъ ихъ Корнило на Москву, но увѣрялъ, что надѣлъ ту цѣпь только для вида, а что на Москвѣ братьевъ ждетъ милость царская.
Уныло, гремя цѣпью, шелъ по дорогѣ Фролъ и съ упрекомъ говорилъ Стенькѣ:
— Вотъ это ты виною нашимъ бѣдамъ.
И опять усмѣхнулся Стенька:
— Никакой бѣды нѣтъ. Насъ примутъ почестно: самые большіе господа выйдутъ на встрѣчу посмотрѣть на насъ.
Стенька не ошибся. Громадная толпа народа встрѣтила его и Фролку за нѣсколько верстъ до Москвы. Медленно двигались лошади; телѣга прыгала на ухабахъ и прыгалъ въ ней атаманъ волжскихъ разбойниковъ, въ лохмотьяхъ, прикованный за шею къ перекладинѣ висѣлицы, за руки и за ноги цѣпями къ телѣгѣ. За телѣгою, на цѣпи, точно песъ, бѣжалъ Фролка. А толпа неслась сзади, кричала и атукала Стеньку и Фролку, какъ звѣрей, дразнила, издѣвалась надъ братьями, но Стенька только смѣялся…
Тяжелая пытка ждала обоихъ братьевъ, но и подъ пыткою молчалъ, какъ кремень, Стенька. Молчалъ онъ и тогда, когда вели его на казнь и когда, послѣ прочтенія приговора, палачъ взялъ его подъ руки. Тогда обернулся онъ лицомъ къ церкви Покрова Пресвятыя Богородицы[81], перекрестился, поклонился на всѣ четыре стороны и сказалъ замершей толпѣ:
— Простите!
Его ждала страшная казнь: четвертованіе. И ни одного стона не вырвалось у Стеньки Разина. Испугался Фролка крови и крикнулъ не своимъ голосомъ:
— Я знаю слово Государево!
Этой уловкою хотѣлъ онъ вымолить себѣ прощеніе.
— Молчи, собака! — съ презрѣніемъ окликнулъ брата Стенька, и голова его скатилась на помостъ…
Фролкѣ казнь была замѣнена вѣчнымъ заключеніемъ за то, что онъ обѣщалъ показать, гдѣ лежатъ сокровища, награбленныя братомъ, и какія-то важныя бумаги. Конечно, ихъ нигдѣ не нашли, но Фролкѣ все-таки жизнь оставили.
Черезъ нѣсколько дней на пожарѣ казнили друга Стеньки Разина Данилу Жемчужного. Онъ пришелъ на Москву отчасти для того, чтобы выручить атамана, отчасти потому, что стосковался по родинѣ. Неласково приняла его Москва… Узналъ онъ, что Марины давно уже нѣтъ на свѣтѣ, а атамана освободить ему не удалось. На Москвѣ его примѣтили въ кружалѣ, схватили и посадили въ тюрьму къ Фролкѣ Разину, потомъ пытали и присудили къ смерти. Умеръ онъ мужественно и просто: ѣхалъ на казнь съ шутками-прибаутками и прощался съ жизнью спокойно поклонившись на всѣ четыре стороны.
— Прости, Москва-матушка, — говорилъ Данило, — прости, златоглавая… Много я на тебя видѣлъ гульбы-радости, а еще больше горя лютаго… Простите люди крещеные…
Это были его послѣднія слова…
Остатки сторонниковъ Стеньки Разина вернулись въ Астрахань и поступили на службу въ царское войско. Но, несмотря на эту покорность, въ нихъ продолжала крѣпко жить память о могучемъ волжскомъ атаманѣ, и эта память сохранилась до сихъ поръ въ задушевной пѣснѣ, распѣваемой на Дону и на Волгѣ:
Помутился славный тихій Донъ
Отъ Черкаска до Чернаго моря…
Помѣшался весь казачій кругъ:
Атамана болѣ нѣтъ у насъ,
Нѣтъ Степана Тимоѳѣевича,
По прозванью Стеньки Разина…
Поймали добра молодца,
Завязали руки бѣлыя,
Повезли во каменну Москву,
И на славной Красной площади
Отрубили буйну голову!
До сихъ поръ народная память сохранила образъ грознаго Стеньки Разина. На берегахъ Волги повсюду встрѣчаются урочища съ его именемъ. Въ одномъ мѣстѣ холмъ называется «Столомъ Стеньки Разина», говорятъ, будто тамъ онъ обѣдалъ съ товарищами; въ другомъ мѣстѣ, говорятъ, атаманъ оставилъ свою шайку и потому холмъ называется «Шайкой Стеньки Разина». Показываютъ также поросшее лѣсомъ ущелье — «Тюрьму Стеньки Разина», куда онъ сажалъ въ подземелья бояръ. По берегу Волги, возлѣ Камышина и Царицына, тянется цѣлый рядъ холмовъ, называемыхъ «Буграми Стеньки Разина»; говорятъ, что тамъ видны были желѣзныя двери, гдѣ хранилъ свои сокровища атаманъ казачьей вольницы… Да мало-ли что еще говорятъ!…
- ↑ Желтоводскій Макарьевскій монастырь, находящійся недалеко отъ г. Унжи.
- ↑ Глухой дремучій хвойный лѣсъ.
- ↑ Апша-по-черемисски кузнецъ.
- ↑ Счастье.
- ↑ Богъ — Небо на черемисскомъ языкѣ.
- ↑ Мленде-Аба — мать-земля; ей приносятъ животное женскаго пола и чернаго цвѣта. Кудо-Юмо — богъ дома; ему даръ — старинная монета; Агунъ-Кугуза — старичокъ, духъ овиновъ.
- ↑ Молнія.
- ↑ Раменье окружаетъ рамкой дремучій лѣсъ — опушка.
- ↑ Глаза. Народная загадка.
- ↑ Шиши — бѣглые крѣпостные крестьяне.
- ↑ Кабала — долговая росписка.
- ↑ Городокъ Рада былъ основанъ казаками-разбойниками близь города Паншина между рѣкъ Тишини и Иловли, гдѣ Донъ сближается съ Волгою, но былъ разоренъ казаками по царскому указу въ 1659 году.
- ↑ Медвѣдица.
- ↑ Венера.
- ↑ Млечный путь.
- ↑ Св. Макарія Преподобнаго, мощи котораго хранятся въ основанной имъ Макарьевской Желтоводской пустыни, Нижегородской г.
- ↑ Петровъ постъ.
- ↑ Керженецъ лѣвый притокъ Волги въ Нижегородской губ.
- ↑ По-черемисски: кого полюбила, къ тому и иду.
- ↑ Озеръ, покрытыхъ мокрою зарослью, образованныхъ разливомъ рѣки. Ихъ очень много въ Астраханской губерніи.
- ↑ Великій — знатный.
- ↑ Соловецкая пустынь.
- ↑ Патріархъ Никонъ, исправитель старыхъ богослужебныхъ книгъ, основатель новаго православія.
- ↑ Протопопъ Аввакумъ — глава старой вѣры, почитаемый старообрядцами; сожженъ за упорство въ старой вѣрѣ въ 1681 году.
- ↑ Поприще — верста.
- ↑ Солдаты полиціи.
- ↑ Божедомка — отъ слова «Божій домъ». Въ старину въ Москвѣ сиротъ подкидывали къ Божедомкѣ — зданію, гдѣ толпились нищіе, куда выставляли неопознанные трупы бродягъ, подобранныхъ на улицѣ. Отсюда подкидышей разбирали благотворители.
- ↑ Русскими.
- ↑ Здравствуйте! Здравствуйте!
- ↑ Царскій ловчій путь — царская охота.
- ↑ 1-го Сентября Семена Лѣтопроводца.
- ↑ Новалуша — палата для пировъ и пріема гостей. Она соединялась переходами съ жилыми хоромами.
- ↑ Подданныхъ персидскаго шаха.
- ↑ Рухлядь — имущество, добро.
- ↑ Скрыня — родъ комода съ выдвижными ящиками.
- ↑ Раскатъ — въ старину помостъ, на которомъ ставились пушки на крѣпостныхъ стѣнахъ.
- ↑ Тѣлогрѣя — верхняя женская одежда, застегивавшаяся спереди на пуговицы, съ длинными до пятъ рукавами, съ прорѣзями пониже плечъ, сквозь которыя свободно входили руки; остальная часть рукавовъ висѣла. Ферязь — мужская и женская одежда безъ перехвата и воротника изъ тафты, бархата или сукна, съ длинными рукавами; украшалась галунами и пуговицами.
- ↑ Круглая шапочка, вышитая нерѣдко шелками, плотно прилегающая къ головѣ.
- ↑ Во имя Божіе.
- ↑ Сарынь — бранное слово; "сарынь на кичку " — крикъ волжскихъ разбойниковъ — означаетъ приказъ падать всѣмъ ничкомъ.
- ↑ Буса — родъ судна.
- ↑ Укругъ — ломоть.
- ↑ Страдать — безобразничать, возиться, шалить.
- ↑ Балчугъ — кружало — кабакъ въ Москвѣ, за Москвою-рѣкою, сдѣлавшійся притономъ бродягъ и разнаго темнаго люда.
- ↑ Земли, граничащія съ южными степями.
- ↑ Тюльпаны.
- ↑ Платье темныхъ цвѣтовъ, которое долженъ былъ носить всякій опальный бояринъ.
- ↑ Пищаль — родъ длиннаго ружья.
- ↑ Накры — бубны.
- ↑ Ушибиха — падучая.
- ↑ Вверху, т. е. во дворцѣ.
- ↑ Кагальникъ былъ расположенъ на Дону между двумя станицами: Кагальницкой и Ведерниковской.
- ↑ Чернь.
- ↑ Крестовая — особая комната, назначенная для моленія, заставленная образами, здѣсь ежедневно собирались вся семья боярина и прислуга для совершенія молитвы.
- ↑ Бердышъ — продолговатый топоръ съ копьемъ на длинномъ древкѣ.
- ↑ Эти нѣмцы, команда корабля «Орла», позднѣе были пойманы въ Персіи и проданы въ рабство.
- ↑ Когда начнется приступъ.
- ↑ Бутлеръ, начальникъ «Орла».
- ↑ Жальникъ — кладбище.
- ↑ Гиль-мятежъ.
- ↑ Подъ стражу.
- ↑ Рѣпка — орудіе пытки въ старину: въ тиски завертывали пальцы. Человѣкъ кричалъ, стараясь вырвать палецъ, и это называлось «тянуть рѣпку».
- ↑ Тулумбасъ — старинный военный музыкальный инструментъ, родъ литавровъ (литавръ — металлическое полушаріе, на которомъ натягивается кожа; употребляется попарно).
- ↑ Съ узоромъ, вытканнымъ въ видѣ травъ.
- ↑ Скомороха.
- ↑ Мочаги — выступы песка, вдавшіеся въ Каспійское море.
- ↑ Худукъ — искусственно вырытая калмыками яма, гдѣ сохраняется подпочвенная вода.
- ↑ Керженецъ — лѣвый притокъ Волги.
- ↑ Скакунъ — сверчокъ.
- ↑ Калтусъ — непроходимая чаща.
- ↑ Соловецкая обитель представляля въ то время разсадникъ стараго ученія, поддерживаемаго учениками Аввакума. Казаки обѣщали монахамъ Соловецкой обители всячески оберегать древнее благочестіе и вѣру старую отъ гонителей — царскаго правительства.
- ↑ Ив. Богданов. Милославскій былъ воеводою въ Симбирскѣ. Казанскій воевода князь Урусовъ послалъ князя Юрія Барятинскаго къ нему на подмогу при несчастной осадѣ Стенькой Разинымъ Симбирска.
- ↑ Съемцы — щипцы, которыми снимали нагаръ съ сальныхъ свѣчей
- ↑ Руга — пожертвованіе.
- ↑ Уразныя — помогающія отъ ранъ.
- ↑ Щепотники никоніанцы, послѣдователи новой вѣры, которые складываютъ для крестнаго знаменія три перста, въ отличіе отъ старобрядцевъ, крестящихся двумя перстами.
- ↑ Ветчалая — ветхая.
- ↑ Сдѣлай медъ споркимъ, выгоднымъ, удачнымъ.
- ↑ Гудокъ — смычковый трехструнный музыкальный инструментъ.
- ↑ Память — указъ.
- ↑ Василія Глаженнаго.