Вліяніе Шекспира на русскую драму. Историко-критическій этюдъ С. Тимоѳеева. Москва, 1887 г. Вопросъ, за изслѣдованіе котораго взялся г. Тимоѳеевъ, принадлежитъ къ числу весьма интересныхъ. Къ сожалѣнію, изъ этого изслѣдованія можно сдѣлать только одинъ несомнѣнный выводъ, а именно: г. Тимоѳеевъ убѣжденъ, что Шекспиръ оказалъ огромное вліяніе на русскую драму. Но тому, кто прочиталъ его книгу, убѣжденіе это передается въ весьма слабой степени.
Причины такого явленія заключаются, прежде всего, въ необыкновенной неясности, запутанности изложенія, доходящей иногда до того, что невозможно понять, что хочетъ сказать авторъ. Въ подтвержденіе нашихъ словъ приведемъ, напримѣръ, нѣсколько сужденій г. Тимоѳеева о Шекспирѣ. Въ началѣ II главы онъ говоритъ, что желаетъ «рѣшить вопросъ, въ чемъ состоитъ сущность творчества» Шекспира, и начинаетъ рѣшеніе этого вопроса указаніемъ на недостаточность опредѣленія Тэна, который «видитъ сущность генія Шекспира въ необычайной силѣ воображенія». «Неужели, — говоритъ г. Тимоѳеевъ, — великій англійскій поэтъ тѣмъ только и отличается отъ своихъ собратій, что обладаетъ (допустимъ: въ величайшей степени) силой воображенія? Разумѣется, нѣтъ», и свое мнѣніе основываетъ на слѣдующемъ разсужденіи: «Вѣдь, если согласиться съ подобнымъ опредѣленіемъ (то-есть опредѣленіемъ Тэна) и допустить, въ pendant къ силѣ воображенія Шекспира, въ неменьшей степени сильное воображеніе у читателя или зрителя, то, пожалуй, придется произвести въ геніи и Сумарокова за его Дмитрія Самозванца, а послѣднее произведеніе возвести въ перлъ созданія и поставить на одну доску съ Гамлетомъ, Отелло, Лиромъ и другими знаменитыми произведеніями Шекспира». Съ какой стати, если мы согласимся съ опредѣленіемъ Тэна, мы станемъ допускать, «въ pendant къ силѣ воображенія Шекспира, въ неменьшей степени сильное воображеніе у читателя или зрителя», — другими словами, надѣлять зрителя и читателя геніемъ Шекспира, — и почему, въ такомъ случаѣ, Сумарокова придется произвести въ геніи, понять невозможно. Между тѣмъ, г. Тимоѳеевъ считаетъ свое опроверженіе Тэна настолько рѣшительнымъ, что болѣе не останавливается на его опредѣленіи. «Болѣе полное, — но его словамъ, — опредѣленіе условій творчества поэта», удобопримѣнимое къ Шекспиру, находитъ онъ въ піитикѣ Аристотеля, который «требуетъ отъ драматическаго поэта созданія характера, а, главное, достодолжнаго изображенія дѣйствія». Но въ этихъ требованіяхъ Аристотеля заключается указаніе не на «условія поэтическаго творчества», а на условія, которымъ должна удовлетворять драма, т.-е. извѣстное поэтическое твореніе. Слѣдовательно, приведенное опредѣленіе Аристотеля не есть болѣе полное, нежели у Тэна, а просто опредѣленіе другаго понятія. Чтобы доказать, что Шекспиръ, дѣйсвительно, достодолжно изображалъ дѣйствія и создавалъ характеры, г. Тимоѳеевъ, между прочимъ, приводитъ сцену Гамлета съ комедіантами и по этому поводу говоритъ: «Незначительная, какъ будто, сценка, во-первыхъ, служитъ для связи дѣйствія, давая возможность Гамлету придти къ изобрѣтенію способа окончательнаго испытанія виновности короля, а съ другой стороны Шекспиру она служитъ однимъ изъ аргументовъ того, что намѣренія, которыя вызываются страстью, со страстью и исчезаютъ, а, главное, что человѣческая воля стоитъ въ зависимости отъ различныхъ вліяній и осложненій, что человѣкъ, слѣдовательно, не можетъ быть по природѣ злодѣемъ, но дурныя наклонности развиваются въ немъ лишь подъ вліяніемъ среды и многоразличныхъ условій мѣста и времени, а не подъ вліяніемъ находящихся въ самомъ человѣкѣ какихъ-то чисто-демонскикъ силъ». Прежде всего, что значитъ выраженіе: «эта сцена служитъ Шекспиру аргументомъ»? Аргументы употребляются при доказательствѣ, а Шекспиръ ничего не доказывалъ; самъ же г. Тимоѳеевъ видитъ его заслугу въ достодолжномъ изображеніи дѣйствія и созданіи характера. Но не станемъ останавливаться на этой неточности и обратимъ вниманіе на то, что выводится изъ сцены Гамлета съ актерами. Во-первыхъ, что «намѣренія, которыя вызываются страстью, со страстью и исчезаютъ». Само по себѣ это совершенно справедливо и иначе быть не можетъ; но совершенно непонятно, какую страсть и какое намѣреніе имѣетъ въ виду г. Тимоѳеевъ, говоря о сценѣ съ актерами. Другой выводъ, что «человѣческая воля стоитъ въ зависимости отъ различныхъ вліяній и положеній», — изъ этой сцены, пожалуй, сдѣлать можно также, впрочемъ, какъ почти изъ любой сцены любаго драматурга. Но за то отсюда еще не слѣдуетъ, что «человѣкъ не можетъ быть по природѣ злодѣемъ», ибо и у злодѣя по природѣ воля также должна зависѣть отъ «различныхъ вліяній и положеній». Признавъ заслугу Шекспира въ томъ, что у него не могутъ имѣть мѣста неправдоподобныя дѣйствія и характеры, г. Тимоѳеевъ продолжаетъ: «Овладѣвъ умѣньемъ изображать дѣйствія и создавать характеры, онъ уловилъ тѣмъ самымъ возможность остаться вполнѣ правдоподобнымъ даже въ самой фантастической фабулѣ, рисуя по канвѣ ея живыя, правдивыя лица, изображая сильные и слабые характеры одинаково умѣло и естественно», то-есть, другими словами, прежде было сказано, что Шекспиръ умѣетъ изображать дѣйствія и создавать характеры потому, что они правдоподобны, а теперь говорится, что его дѣйствія и характеры правдоподобны потому, что онъ умѣетъ ихъ изображать и создавать. Немного дальше, на стр. 37, мы читаемъ: «Знаніе человѣческаго сердца, людскихъ страстей и чувствъ даетъ возможность Шекспиру безошибочно воспроизводить эпоху и среду, въ которыя онъ помѣщаетъ избранный сюжетъ». Чтобы безошибочно воспроизвести, какъ нужно, эпоху или среду, надо знать не только человѣческое сердце, но и самую эпоху или среду. Говоря на стр. 37 о смѣшеніи у Шекспира комическаго и трагическаго, г. Тимоѳеевъ прибавляетъ: "Отсюда мелочная, кропотливая, но (?), разумѣется, добросовѣстнѣйшая разработка самыхъ крохотныхъ сценъ, мельчайшихъ подробностей, и Лессингъ имѣлъ полное право сказать, что, при заимствованіи у Шекспира, «изъ отдѣльныхъ мыслей необходимо было бы сдѣлать цѣлыя сцены, а изъ одной сцены длинные акты». Не задаваясь вопросомъ, почему смѣшеніе комическаго съ трагическимъ должно непремѣнно вызывать «мелочную, кропотливую, но, разумѣется, добросовѣстнѣйшую разработку самыхъ крохотныхъ сценъ», и гдѣ такую разработку видитъ г. Тимоѳеевъ у Шекспира, нельзя не удивляться, зачѣмъ въ этомъ мѣстѣ приведены слова Лессинга, смыслъ которыхъ совершенно противуположенъ тому, что говоритъ г. Тимоѳеевъ? Не будемъ, однако, долѣе останавливаться на сужденіяхъ г. Тимоѳеева о Шекспирѣ и представимъ изъ другаго мѣста книги обращикъ того, какъ авторъ излагаетъ свои мысли. Обратимся къ главѣ, въ которой говорится о вліяніи Шекспира на Пушкина (стр. 56). Послѣ словъ: «Пушкинъ, по примѣру Шекспира, рѣшилъ ограничиться изображеніемъ эпохъ и лицъ историческихъ, не гоняясь за сценическими эффектами, романическими вспышками (le pathétique romanesque) и другими пріемами, недостойными серьезнаго произведенія», читатель долженъ быть не мало пораженъ слѣдующимъ выводомъ: «вотъ почему Пушкинъ и впалъ въ мелодраматическій тонъ въ изображеніи, напримѣръ, Бориса». Но оказывается, что причина мелодраматичности Бориса не въ томъ, что было сказано прежде, а въ послѣдующемъ, ибо авторъ прибавляетъ: «потому что онъ строго придерживался Карамзина и его исторіи, не имѣя возможности провѣрить его взгляды другими источниками». У Карамзина Борисъ — мелодраматическій злодѣй, поэтому и у Пушкина онъ является таковымъ же. Въ этомъ г. Тимоѳеевъ видитъ со стороны Пушкина ошибку, но ошибку, "которую можно поставить Пушкину на видъ, какъ драматургу, но не какъ ученику и послѣдователю Шекспира. Нѣтъ, какъ послѣдователь Шекспира, онъ строго слѣдовалъ его законамъ, вѣря компетентности историческихъ выводовъ «драгоцѣнной для россіянъ памяти Карамзина». Итакъ, по словамъ г. Тимоѳеева выходитъ, что еслибы Пушкинъ не былъ послѣдователемъ и ученикомъ Шекспира,, то онъ, можетъ быть, и не сталъ бы слѣдовать Карамзину, не изобразилъ бы Бориса мелодраматическимъ злодѣемъ и, какъ драматургъ, стоялъ бы выше. Но не успѣли мы пожалѣть, зачѣмъ Пушкинъ такъ строго слѣдовалъ законамъ Шекспира, какъ оказывается, что Пушкинъ отступилъ отъ Карамзина, и его Борисъ вовсе не мелодраматическій злодѣй, и не изобразилъ его Пушкинъ такимъ злодѣемъ опять же благодаря Шекспиру. «Да, наконецъ, Пушкинъ, — говоритъ г. Тимоѳеевъ (стр. 58), — вовсе не выставляетъ одни дурныя качества Бориса и въ этомъ руководится Шекспиромъ, отходя далеко отъ сумароковскаго „добродушнаго паѳоса“, въ которомъ какъ бы упрекаетъ его Бѣлинскій. Возьмите Бориса въ семьѣ, въ кругу дѣтей, обратите вниманіе на его человѣчность, какъ правителя, на его мудрыя распоряженія, и намъ останется только удивляться, до чего сильно повліялъ Шекспиръ на нашего поэта, не давъ ему возможности выставить Бориса полнѣйшимъ человѣконенавистникомъ».
Мы не имѣемъ возможности выписать изъ сочиненія г. Тимоѳеева всѣхъ мѣстъ, гдѣ встрѣчаются или неточности и неясности выраженій, или противорѣчія. Но кромѣ указанныхъ недостатковъ, изслѣдованію г. Тимоѳеева сильно вредитъ господствующій у него пріемъ для доказательства, что Шекспиръ оказалъ вліяніе на извѣстнаго писателя. Чтобы понять сущность этого пріема, довольно прочесть, какъ, напримѣръ, доказывается вліяніе Шекспира на Гоголя: «Комедія Гоголя (Ревизоръ) является настоящею комедіей нравовъ, характеровъ, нравоописательною комедіей, съ истиной страстей, правдоподобіемъ чувствованій и мастерскимъ, характеризующимъ дѣйствующихъ лицъ, языкомъ. Всѣ эти черты Ревизора составляютъ, какъ мы видѣли, и основныя черты произведеній Шекспира». На болѣе близкую связь между Гоголемъ и Шекспиромъ нигдѣ не указывается. Точно такъ же поступаетъ г. Тимоѳеевъ и при разборѣ произведеній другихъ русскихъ драматурговъ: вездѣ, гдѣ онъ замѣчаетъ правдоподобіе, онъ безъ дальнѣйшихъ объясненій приписываетъ его происхожденіе вліянію Шекспира. Прибавимъ къ этому, что, считая правдоподобіе драматурга несомнѣннымъ признакомъ его зависимости отъ Шекспира, г. Тимоѳеевъ понятію «правдоподобіе» не всегда придаетъ одинъ и тотъ же смыслъ.