Власть смерти (Пильский)/ДО

Власть смерти
авторъ Петръ Мосевичъ Пильскій

Дата созданія: мартъ 1902 года. Источникъ: Пильскій П. М. Разсказы. — СПб.: Типографія Монтвида, 1907. — С. 131.

I

Что жить печально и тяжело, самолюбивый и безпокойный, онъ понялъ давно, еще въ старшихъ классахъ гимназіи, когда стало нужно ходить по урокамъ, просить, чтобъ достать ихъ, краснѣть, получая деньги, и бояться, и дрожать отъ мысли потерять заработокъ.

Было душно и трудно въ этой однообразной жизни, гдѣ страдало самолюбіе отъ толчковъ и взглядовъ, и не было охоты ни учиться, ни сближаться; и отъ всего этого онъ чувствовалъ себя чужимъ для всѣхъ и никому не нужнымъ.

Но такъ какъ дома было еще темнѣй и горше, и молчаливѣе, то всякій разъ онъ спѣшилъ въ классъ, чего-то ожидая, съ неясной надеждой на отдыхъ и свѣтъ, стараясь заглушить назойливую свору думъ гуломъ звенящихъ въ этихъ высокихъ сводахъ голосовъ и шумомъ бившейся кругомъ жизни.

Но наскучивъ къ концу дня и этими голосами, и шумомъ, и уставъ отъ нихъ, бѣжалъ домой, ожидая чего-то уже здѣсь, и, снова наткнувшись на тишь и молчаніе, обѣдалъ на́-скоро и отправлялся по урокамъ.

И дни отъ этого были какіе-то длинные, но заполненные и куда-то спѣшившіе, и въ этихъ дняхъ были какія-то нужныя смѣны впечатлѣній и необходимость движенія. Но съ окончаніемъ гимназіи ушло и это послѣднее разнообразіе, и жизнь стала тянуться по минутамъ, начинаясь съ одного боя часовъ и утыкаясь въ другой.

Въ маленькомъ и сыромъ горбатомъ домикѣ въ двухъ темныхъ комнатахъ, подъ несмолкаемые стоны старухи-матери и грустный шопотъ тихо играющей въ углу сестренки, эти часы отбивали себя, словно сами учитывали свой вѣкъ.

Ужасно было теперь и то, что работы не было и приходилось себя чувствовать какимъ-то лишнимъ и нельзя было попасть въ ногу съ жизнью и сознавать себя звеномъ ея непрерывной цѣпи.

А вслѣдствіе этого міръ казался какой-то громадой, а онъ самъ затеряннымъ въ ней, и было страшно въ сознаніи легкости опускаться внизъ и страшно, потому что поверхность, какъ волны, тотчасъ же смыкалась, и вынырнуть наверхъ не было уже ни случая, ни силъ.

И часто, стоя у окна, выходящаго въ садъ, онъ подолгу смотрѣлъ, какъ въ ночной темнотѣ, мрачной и злой, словно затаенное горе, вырисовывались силуэты нѣсколькихъ деревьевъ.

Въ прошломъ году, чтобъ сравнять, имъ обрубили верхушки, и теперь они стояли, какъ обезглавленныя, и ихъ сучья съ тонкими и рѣдкими вѣтками, торчащими вверхъ, производили впечатлѣніе поднятыхъ къ небу рукъ съ растопыренными пальцами, — будто растерянно молили они о чьей-то жалости и чьемъ-то милосердіи у этой темной ночи и далекаго неба и знали всю тщетность этой мольбы.

И онъ думалъ о томъ, что такъ же, какъ вотъ эти деревья, и люди стоятъ такими же обезглавленными, сиротливыми и одинокими, и такъ же, какъ эти деревья, каждую минуту готовые поднять руки къ небу и молить о пощадѣ и о томъ, чтобъ осмыслить жизнь, такіе же они слабые, такіе же обрубленные, и такъ же затеряны въ большой и зловѣщей темнотѣ этой жизни.

II

Хуже всего было то, что мать пила.

Началось это всего два года назадъ, послѣ смерти отчима, и шло какъ-то незамѣтно, тихо разростаясь и прячась отъ глазъ, сначала не видѣвшихъ, потомъ не хотѣвшихъ смотрѣть, и теперь это стало настоящей болѣзнью, которая съѣдала старое здоровье, и безъ того ужъ раскраденное годами.

И теперь, подходя къ дому и берясь за ручку двери, онъ загадывалъ: если отворятъ до тѣхъ поръ, пока онъ просчитаетъ десять ударовъ, то мать — трезва; если послѣ, — то мать напилась опять.

И все чаще и чаще дверь отворяли послѣ десяти ударовъ.

Съ потемнѣвшимъ полнымъ лицомъ и безсмысленно расширившимися зрачками глазъ выходила она къ нему навстрѣчу и, стараясь произносить раздѣльно и яснѣй, напрягающимся слабымъ голосомъ говорила:

— Водинька!.. Я наколола дровъ…

— А-га! — отвѣчалъ онъ и шелъ въ комнату, гдѣ все было грязно и разбросанно и пахло табакомъ и водкой, и въ углу которой играла въ какія-то цвѣтныя тряпочки маленькая сестренка.

Онъ помнилъ свою мать другой женщиной — красивой, молодой и смѣющейся, которая любила его и часто ласкала. Но съ тѣхъ поръ, какъ она пріѣхала изъ церкви — вся въ бѣломъ, — и къ нимъ въ домъ, не знавшій послѣ смерти отца никого изъ мужчинъ, вошелъ этотъ человѣкъ, котораго ему приказали называть «папой», онъ не можетъ вспомнить мать радостной и видѣлъ ее только озабоченной, вѣчно-хлопочущей и старающейся поступать и дѣлать такъ, какъ нравилось это пріѣхавшему изъ церкви человѣку.

И теперь, все больше и больше размышляя и вспоминая, онъ все тверже приходилъ къ одному: мать не любила его отца, а любила этого, другого, котораго надо было называть папой, и въ тоскѣ и горѣ по которомъ мать стала пить. И все сильнѣе раздражаясь противъ матери, онъ всякій разъ жадно радовался, когда, постучавъ, ждалъ — и дверь отворялась не сразу.

Злясь, дразня и подстрекая себя противъ этой пьяной женщины, онъ искалъ теперь случая выместить и унизить ее и былъ доволенъ, когда она была пьяна, и ненавидѣлъ ее трезвой, съ грустнымъ лицомъ и опущенными глазами, и тогда говорилъ ей:

— Что жъ это… не въ нормѣ?

Но, напоивъ, какъ полыньей, свою душу злобой и захмелѣвъ отъ нея, онъ захотѣлъ избавиться отъ этой тяжести, мутившей его голову, и сбросить ее.

Было больно и трудно отъ этой удушливой злобы и еще больше темнѣло все отъ ея присутствія.

И такъ какъ примириться съ матерью и съ тѣмъ, какъ она жила и поступала, было нельзя, то надо было сорвать злобу, — и случай скоро представился.

Послѣ одного особенно неудачнаго дня, проведеннаго все въ тѣхъ же напрасныхъ поискахъ работы, и вернувшись домой уже поздно вечеромъ, онъ долго стучался въ дверь, но никто не шелъ отворять, и внутри было тихо, какъ въ пустомъ домѣ.

Наконецъ, ключъ быстро завертѣлся и звонко щелкнулъ. И дверь отворила маленькая сестренка.

— Мама лежитъ, — кротко сказала она.

— Ага! — отвѣтилъ онъ, на этотъ разъ злобно.

И самъ не зная, что дѣлаетъ, и только чувствуя неодолимую жажду освобожденія отъ скопленнаго временемъ удушья, онъ подбѣжалъ къ кровати, какъ звѣрь бросился на старуху-мать и крѣпкими пальцами впился въ желтую кожу горла. И собравъ послѣднія силы, плохо понимая въ чемъ дѣло, старуха крикнула, — но такъ пронзительно и со свистомъ, что сбѣжались сосѣди — и всѣ возмущались: какъ могъ сынъ поднять на мать руку.

А Лидочка плакала и наивнымъ, прерывающимся отъ слезъ голоскомъ, говорила ему:

— Водинька! Оставь ее! Она старая, а ты сильный! Водинька!..

И выбѣжавъ изъ комнаты, чувствуя какую-то странную тяжесть и ломъ въ пальцахъ и дрожь въ ногахъ, съ охваченной огненнымъ кольцомъ головой, онъ шелъ порывисто и быстро, стараясь отдышаться и разобраться въ томъ, что произошло. Но мысли вертѣлись, какъ въ колесѣ, и только отчетливо-трепетно стучало сердце.

Въ слезливомъ предвесеньѣ, точно плачущемъ на перепутьѣ, разлилась сѣрая мгла, и, рыдая, хлюпала только что рожденная изъ снѣга вода.

Онъ полѣзъ рукой въ карманъ и, вспомнивъ, что у него нѣтъ папиросъ, зашелъ въ какую-то лавченку и, спустившись по ступенькамъ, съ трудомъ отворивъ дверь, не хотѣвшую податься сразу, сталъ тихо закрывать ее, а затворяя, повернулся, и дѣлалъ все это такъ нерѣшительно съ виду, что самъ же подумалъ: «Какъ воръ»…

Когда приказчикъ завертывалъ ему пачку, вдругъ выбѣжалъ хозяинъ и торопливымъ и строгимъ голосомъ спросилъ:

— Былъ тутъ молодой человѣкъ? Украли ротонду… Вчера — шубу, сегодня — ротонду.

И Нарѣзову вдругъ пришла мысль, — сладострастно-заманчивая мысль — тутъ же, не выходя изъ лавченки, пережить всѣ ощущенія вора, почувствовать себя такъ, какъ будто ротонду укралъ онъ, и наблюдать за собой, что станетъ онъ дѣлать въ этомъ новомъ для себя положеніи.

И мгновенно ощутивъ на себѣ, какъ ему казалось, робкую колеблющуюся рѣшимость одного изъ молодцовъ — схватить и задержать его; ощутивъ быстро мелькнувшій по его лицу подозрительный взглядъ хозяина, самъ не зная зачѣмъ, онъ попросилъ совершенно неожиданно перо и, вынувъ свой паспортъ, въ чистой еще графѣ: «подпись владѣльца книжки» — медленно и ровно записалъ: «Всеволодъ Андреевичъ Нарѣзовъ».

А потомъ, опять также тихо отворивъ и затворивъ за собой тугую дверь, пошелъ домой и все время до самой квартиры ему чудился догонный бѣгъ обокраденныхъ и преслѣдующихъ его людей, и на душѣ отъ этого было такъ жутко и смѣшанно…

III

Не находя покоя дома, чужой для всѣхъ въ этомъ городѣ, безъ мѣста, Нарѣзовъ рѣшилъ перебраться въ столицу и избралъ для этого Москву. Онъ зналъ, что жизнь, которой онъ жилъ до сихъ поръ, ненастоящая и фальшивая, какъ будто созданная для него одного и издѣвавшаяся надъ нимъ и обманывавшая; казалось, что есть и должна быть гдѣ-нибудь другая жизнь — съ огнями и пѣснями, теплая, ласковая и радостная, и что она течетъ непремѣнно въ большихъ городахъ, гдѣ много красивыхъ женщинъ и высокихъ домовъ, и гдѣ людямъ живется весело, беззаботно и легко.

Но и въ Москвѣ въ теченіе почти цѣлыхъ трехъ мѣсяцевъ не удавалось найти работы, а искать ее все-таки было нужно и потому приходилось ходить, ждать въ переднихъ и просить, и при этомъ отвѣчать на вопросы, которые безцеремонно вскрывали его прошлое, его прежнюю жизнь, его средства и знанія, и вытаскивали наружу то, что, казалось, никому не было нужды знать.

И во время этихъ поисковъ съ Нарѣзовымъ произошелъ одинъ маловажный и незначительный случай, который произвелъ на него очень большое впечатлѣніе, и оно осталось въ немъ надолго, какъ давящая каменная загадка.

…Въ одно утро онъ пришелъ вмѣстѣ съ однимъ изъ товарищей по гимназіи, — теперь студентомъ, — къ начальнику акцизнаго округа, чтобы просить о мѣстѣ. И по какой-то странной робости, не осмѣлившись позвониться, и несмотря на удивленіе и протестъ сопровождавшаго его студента, рѣшилъ войти чрезъ черный ходъ и тамъ, на кухнѣ, приказалъ доложить о себѣ.

И когда его приняли, и онъ стоялъ въ гостиной въ ожиданіи акцизнаго начальника, въ комнату вошла, щелкая шелкомъ юбокъ, женщина, и впечатлѣніе у Нарѣзова осталось только отъ блеска ея зубовъ и глазъ и краснаго полнаго рта.

Плохо рѣшаясь и неловко протянувъ руку, онъ назвалъ ей свою фамилію, а она улыбнулась и поклонилась ему такъ, какъ будто представиться ей слѣдовало, но можно было этого и не дѣлать. И когда потомъ, послѣ разговора съ начальникомъ округа, онъ надѣвалъ уже пальто въ передней, дверь изъ угловой комнаты отворилась тихонько, и оттуда выглянула на него пара черныхъ печальныхъ глазъ другой женщины, одѣтой также во все черное. А впослѣдствіи онъ узналъ, что это была жена акцизника, а шуршавшая юбками и блестѣвшая зубами — горничная, съ которой жилъ акцизникъ, какъ съ женой.

Этотъ фактъ, и два печальныхъ черныхъ глаза, смотрѣвшихъ изъ низенькой бѣлой двери, цѣпко привязались къ его памяти и упрямо не оставляли его воображенія, — и какъ ни старался онъ отвязаться отъ нихъ и не думать объ этой встрѣчѣ, — воспоминаніе это приходило все также часто, иногда по нѣскольку разъ въ день. И движимый какой-то непонятной, но властной и притягательной силой воображенія, похожей на любопытство и на зарождающуюся любовь, онъ сталъ чаще заглядывать въ эту улицу, и когда шелъ даже по дѣлу, то и тогда находилъ предлогъ и возможность пройти мимо дома той, которая вызвала въ немъ счастливую грусть состраданія и сладкую муку надеждъ. Непонятнымъ образомъ въ немъ поселилась увѣренность въ неизбѣжности будущей встрѣчи, и онъ ждалъ ее, какъ должное и рѣшенное.

И однажды — это было въ субботу вечеромъ — онъ встрѣтилъ женщину, глаза которой такъ печально смотрѣли на него и такъ взволновали память его сердца.

Не теряя ни минуты, съ какой-то странной рѣшимостью онъ подошелъ къ ней и, приподнявъ шапку, сказалъ:

— Здравствуйте…

И вздрогнувъ, она обернулась, и снова грустные и черные, какъ трауръ, глаза посмотрѣли на него, но во взглядѣ ихъ уже не было ни удивленія, ни страха, какъ не было ихъ и въ голосѣ. Просто произнесла она:

— Здравствуйте…

Нарѣзова не удивило, что она его запомнила и узнала, потому что сейчасъ все случилось такъ, какъ онъ себѣ это представлялъ. Она шла въ церковь, гдѣ бывала каждую субботу, и гдѣ простаивала всю всенощную. И рѣшивъ проводить ее и назадъ до дому, вмѣстѣ съ ней вошелъ въ храмъ Нарѣзовъ, небывавшій на церковныхъ служеніяхъ съ самаго окончанія гимназіи.

Было молитвенно, строго и тихо въ большой церкви, но Нарѣзову не было легко и здѣсь. И когда пѣли тонкіе и чистые голоса, какъ бы пораженные величіемъ Бога, къ которому обращались со своими нуждами и горемъ слабые люди, и когда громко и грубо, съ презрѣніемъ въ голосѣ къ грѣху и людской грязи, читалъ дьяконъ, — Нарѣзовъ сознавалъ только то, что онъ лично ничего не можетъ и не смѣетъ, что достиженія Бога нѣтъ нигдѣ. И его удивляло кроткое, счастливое и грустное отношеніе къ молитвѣ у той, которая привела его сюда, и ея сладостно вѣрующее поклоненіе до земли, чего не дѣлалъ и стыдился дѣлать самъ Нарѣзовъ…

Такъ провожалъ онъ грустную женщину въ слѣдующую субботу и еще разъ.

И по дорогѣ туда и обратно они всегда говорили о томъ же самомъ, — объ ея жизни и горѣ и терпѣливомъ смиреніи, и Нарѣзовъ все совѣтовалъ ей бросить мужа и идти искать другого счастья.

Стараясь разгадать ея сердце и уловить тайный смыслъ ея думъ и чувствъ, онъ, наконецъ, рѣшился и наивно спросилъ:

— Если мужъ вашъ нехорошій человѣкъ, если онъ живетъ съ другой, которую вы презираете, то отчего же, почему вы все-таки не хотите его бросить?

И ему отвѣтили:

— Быть можетъ, именно потому, что я знаю, что та его не любитъ. Знаю, что она ниже меня и поэтому къ ней не можетъ быть ни ревности… ни даже злобы… А главное все-таки въ томъ, что я его люблю. И только въ этомъ мое несчастье и… мое прощенье. — и взглянувъ Нарѣзову въ глаза съ печальной улыбкой недовѣрія къ тому, что онъ понялъ, какъ слѣдуетъ, — она вздохнула и прибавила. — Вѣдь, вы не могли бы поступать такъ… А между тѣмъ, только прощая и любя, я могу еще жить. И въ этомъ прощеніи моя любовь только крѣпнетъ… Замѣчали ль вы, — продолжала она, — что хорошія мысли похожи на птицъ: и тѣ и другія не засиживаются. И чтобъ удержать ихъ, надо любить. И притомъ не счастливой любовью, — довольной и полной, — а такъ, какъ я.

IV

Здѣсь же, въ Москвѣ, и по совѣту все того же студента, къ которому онъ въ это время заходилъ по вечерамъ, Нарѣзовъ взялся за чтеніе, и такъ какъ романовъ прочелъ много въ гимназіи, то рѣшилъ подойти къ философіи.

Такъ читалъ онъ нѣсколько мѣсяцевъ, сначала съ жадностью и со вниманіемъ, но потомъ все равнодушнѣе и холоднѣе, и оставался всегда неудовлетвореннымъ, потому что многаго въ этихъ книгахъ не понималъ, а изъ того, что было ясно и доступно и что, главнымъ образомъ, и хотѣли доказать философы, выходило все въ мірѣ гладкимъ, стройнымъ и потому желательнымъ. И жить въ этомъ стройномъ мірѣ должно было легко.

И протестуя противъ этой стройности и нужности всего, міровой жизнью созданнаго, онъ отбрасывалъ книгу за книгой и удивлялся, что люди могутъ читать ихъ и находить глубокими, умными и важными тѣ несправедливые и явно-фальшивые выводы, которыми эти философы ихъ морочатъ, не давая даже простого успокоенія.

Больше всего ему понравился Шопенгауэръ.

Его онъ понималъ ближе другихъ мыслителей, но и къ нему оставался холоденъ, считалъ его неискреннимъ и думалъ, что онъ, вѣроятно, жилъ хорошо, а мрачность и скорбь только привилъ себѣ.

И желая провѣрить это, досталъ и прочелъ его біографію.

Изъ нея онъ узналъ, что Шопенгауэръ не любилъ своей матери и былъ грубъ съ ней, и это приблизило сердце Нарѣзова къ нему и примирило его съ софистичностью его писаній.

А то обстоятельство, что Шопенгауэръ былъ дуренъ собой и отъ этого страдалъ, сначала удивило Нарѣзова, но сразу заставило задуматься надъ тѣмъ, — можно ли быть несчастнымъ отъ некрасивости. И въ первый моментъ на этотъ вопросъ онъ отвѣтилъ себѣ отрицательно. Но уже тотчасъ усумнился въ справедливости этого отвѣта и тутъ же вспомнилъ, что до сихъ поръ ни разу не задавался такой мыслью о себѣ и не зналъ, — точно, — красивъ онъ самъ, или дуренъ.

И подойдя къ зеркалу, и увидя свое небритое, блѣдное и длинное лицо, давно немытую рубашку, у которой особенно выдѣлялась потемнѣвшая отъ грязи пуговка ворота, и заплатанную на локтяхъ тужурку, успокоилъ себя тѣмъ, что сейчасъ, въ такомъ видѣ, нельзя рѣшить этого вопроса, потому что въ такомъ костюмѣ, небритые и усталые, всѣ люди должны быть безобразны, и если одни изъ нихъ красивѣй другихъ, то только потому, что у нихъ больше денегъ, лучше и вкуснѣе ѣда, а одежда сдѣлана такъ, чтобы прятать недостатки, и обманывая глаза другихъ, выдавать своихъ обладателей за стройныхъ, чистыхъ и пропорціональныхъ.

Но какъ ни просто и быстро отдѣлался онъ отъ этого вопроса, мысль о наружности съ этихъ поръ его не покидала, и онъ чаще сталъ подходить къ зеркалу и мучительнѣй думать о деньгахъ, чрезъ которыя можно было, какъ ему казалось, сдѣлаться лучше съ виду: побриться, одѣться, сытно ѣсть, и отъ всего этого чувствовать себя смѣлѣй, покойнѣй и не бояться людского вниманія, которымъ измѣряютъ достоинство человѣка.

И эти напряженныя думы о деньгахъ, и мечты о возможности, благодаря имъ, стать замѣтнымъ и наряднымъ, еще больнѣе заставляли сознавать всю безпомощность и бѣдность его жизни и ничтожество его силъ.

Ища въ книгахъ отвѣта на сомнѣнія и запросы личности, Нарѣзовъ остался и здѣсь неудовлетвореннымъ и разочарованнымъ, и бросилъ читать.

А бросивъ, сталъ тосковать и все чаще подходить къ зеркалу, и все жаднѣй и злобнѣй думать о томъ, какъ бы поскорѣй достать денегъ, похорошѣть и зажить плавной, ровной и полной жизнью, и отъ неуспѣха терзался болѣзненной мукой презрѣнія къ себѣ и жгучей ненавистью къ людямъ.

V

Урокъ и переписка нашлись какъ-то сразу и, какъ это часто бываетъ, совершенно случайно — черезъ знакомство, сведенное въ ресторанѣ. И общій заработокъ могъ теперь достигнуть до 40 рублей въ мѣсяцъ, такъ что жить можно было спокойно и сыто.

И когда Нарѣзовъ сидѣлъ въ парикмахерской, и его брили, а потомъ обмывали лицо и вспрыскивали голову какой-то душистой пріятной жидкостью, отъ которой становилось свѣжо и легко, онъ думалъ, что эти пріятныя ощущенія отъ новыхъ условій, начавшіяся здѣсь, — въ парикмахерской, — будутъ сопровождать его и дальше, все время, пока онъ этого будетъ хотѣть.

Тѣ же пріятныя ощущенія продолжали его баловать и въ ресторанѣ, гдѣ онъ теперь выбиралъ и заказывалъ самъ, могъ говорить громко и властно, давать «на чай» и шутить съ лакеями и швейцаромъ, и тогда, когда онъ ѣхалъ на извозчикѣ, — и въ магазинахъ, гдѣ онъ покупалъ себѣ галстукъ и бѣлье.

Но постепенно обвыкаясь съ новымъ положеніемъ, приходя къ себѣ въ комнату, Нарѣзовъ попрежнему сталъ теперь думать, что все, дозволяемое ему жизнью, не выходитъ изъ предѣловъ самаго ограниченнаго существованія, и голова и душа его остаются попрежнему незанятыми и пустыми.

Кромѣ того, получивъ возможность привести въ порядокъ свою внѣшность, онъ убѣждался съ каждымъ днемъ въ томъ, что онъ некрасивъ, и что въ его наружности нѣтъ ничего ни привлекательнаго, ни внушающаго уваженія и нравиться, напримѣръ, женщинѣ онъ не могъ бы. И теперь это сознаніе было еще мучительнѣй, потому что прежде причину этихъ недостатковъ онъ видѣлъ въ отсутствіи денегъ, — теперь же приходилось признать, что все дѣло въ немъ самомъ, въ его обдѣленности и нескладности.

И самый урокъ былъ неинтересный, потому что ученикъ былъ малъ, неспособенъ и лѣнивъ; и объяснять ему нужно было по многу разъ и притомъ вещи, казавшіяся совершенно ясными, и это было не только скучно, но и тяжело, такъ какъ объяснять простое всегда трудно. Переписка же — и сама по себѣ надоѣдливая — имѣла еще ту дурную сторону, что въ переписываемомъ, — это были статистическія таблицы думы, — онъ совершенно не участвовалъ мыслью.

Урокъ былъ у офицера, у артиллерійскаго полковника, готовившаго своего сына въ кадетскій корпусъ. Полковникъ служилъ при какомъ-то складѣ оружія, и въ его кабинетѣ по стѣнамъ висѣло много револьверовъ и ружей разныхъ системъ.

И Нарѣзовъ заинтересовался различными конструкціями револьверовъ и, разсматривая ихъ, съ какимъ-то умиленіемъ любовался маленькими блестящими бойками, которые вездѣ были такъ ловко пригнаны, что всегда ударялись, какъ жадные клювики, въ самую середину патрона.

Взявъ револьверъ, онъ обыкновенно долго держалъ его въ рукахъ, вертѣлъ и разглядывалъ, и хотя самъ часто догадывался о томъ, какъ надо имъ дѣйствовать, тѣмъ не менѣе всегда обращался къ кому-нибудь изъ присутствующихъ съ просьбой показать секретъ заряжанія и стрѣльбы, и послѣ разсказа уже начиналъ самъ отводить курокъ и щелкать, и щелкалъ до тѣхъ поръ, пока его не предостерегали, что такъ можно испортить механизмъ.

Было что-то зловѣщее и ехидное въ этихъ аккуратныхъ небольшихъ машинкахъ, чистенькихъ и блестящихъ, и вмѣстѣ — притягательное, такъ что, взявъ, не хотѣлось выпускать: такое сладкое и жуткое чувство вызывали они у всякаго, кто держалъ ихъ въ рукахъ.

Случилось, что Нарѣзову понадобились деньги, и онъ, послѣ долгихъ колебаній, откашливаясь и громоздя слова, обратился къ полковнику съ просьбой дать ему десять рублей впередъ за урокъ, но получилъ отказъ. И это такъ повліяло на Нарѣзова, что всю дорогу домой онъ щипалъ себя, какъ бы желая выместить хоть этимъ способомъ всю свою горечь и униженіе.

Придя къ себѣ, въ комнату, онъ бросилъ со злобой шапку объ полъ и, скрипя зубами, бухнулся въ кресло, и больше часа просидѣлъ на одномъ мѣстѣ, придумывая различные способы отплаты за обиду, ломая себѣ пальцы и посылая мысленно ругательства и проклятія хлеснувшему его человѣку.

Но какъ ни измышлялъ онъ такихъ способовъ, — придумать не могъ ничего. И сознавъ еще разъ съ безсильнымъ трепетомъ злобы всю слабость и все свое ничтожество, обреченныя на служеніе сильнымъ людямъ и на покорность случаю, весь содрогаясь отъ конвульсій самолюбія и горя стыдомъ за себя, ненавидя всѣхъ и съ презрѣніемъ къ себѣ, вышелъ изъ дому, хлопая дверьми и до боли стуча ногами по каменнымъ ступенькамъ, и отправился къ студенту, а потомъ вмѣстѣ съ нимъ въ ресторанъ.

…Тихо было на улицѣ и какой-то печалью вѣяло отъ неподвижныхъ высокихъ домовъ и желтыхъ огней въ покорно стоящихъ фонаряхъ.

Крупный снѣгъ, какъ стая подстрѣленныхъ бѣлыхъ птицъ, безсильно падалъ на затихшую землю. И каждая бѣлая птица, пролетая мимо освѣщенныхъ стеколъ, въ послѣдній разъ смотрѣлась въ нихъ и исчезала безслѣдно въ холодномъ мракѣ.

Въ дальнемъ углу ресторана, за маленькимъ столикомъ, у окна, положивъ голову на поставленныя руки, предъ бутылкой пива сидѣлъ человѣкъ и о чемъ-то думалъ напряженной и медленной, обсуждающей думой.

Студентъ подошелъ къ нему и, поздоровавшись, представилъ ему Нарѣзова.

— Это — Агѣевъ, — сказалъ онъ, — а по профессіи — врачъ. А это — Нарѣзовъ, — онъ засмѣялся и прибавилъ, — человѣкъ тихаго запоя… Во всѣхъ смыслахъ. Больной навязчивой идеей… Познакомьтесь… Вы — врачъ, а онъ — паціентомъ будетъ…

Агѣевъ возбуждалъ во всѣхъ, знавшихъ его, чувство мягкой привязанности, а въ тѣхъ, кто терзался и мучился, не находя отвѣтовъ на вопросы жизни, вызывалъ удивленную зависть: такой спокойный онъ былъ съ виду, и такая ровность разлита была по всей его внѣшности, по голубымъ глазамъ и въ тихой рѣчи.

Казалось, у этого человѣка не было и не могло быть ни сомнѣній, ни тоски, ни горя сердца, — или не зналъ онъ ихъ, или они остались гдѣ-то назади, какъ далекій моментъ прошлаго, и предъ Нарѣзовымъ сидѣлъ какой-то отшельникъ, въ добровольномъ одиночествѣ нашедшій свое жуткое счастье.

Когда разговоръ зашелъ о молодыхъ поэтахъ, которыхъ такъ любилъ Агѣевъ, и къ которымъ непріязненно относился Нарѣзовъ, — находя ихъ тоскливыми мечтателями, живущими снами, — Агѣевъ сказалъ:

— Вы — противникъ цвѣтовъ и музыки, которыми украшаютъ свои стихи поэты… Позвольте же вамъ привести одно мѣсто — и не изъ современныхъ авторовъ, а изъ очень давнихъ. Вотъ слушайте: «И на ней украшеніе золотое и узы ея — гіацинтовыя нити»…

— Ну, что жъ, — сказалъ Нарѣзовъ, — опять «гіацинты», опять «нити»…

Агѣевъ вздохнулъ, немного поморщился и объяснилъ:

— «Она» — это премудрость… Стихъ же этотъ взятъ мной изъ Библіи, изъ самой замѣчательной ея книги, — изъ книги Премудрости Іисуса, сына Сирахова.

Нарѣзовъ и раньше слышалъ про эту книгу и вспомнилъ теперь, какъ ихъ предостерегалъ гимназическій священникъ не читать ея «до зрѣлости».

И онъ сталъ разспрашивать Агѣева объ этой книгѣ, стараясь тутъ же вникнуть въ ея содержаніе и горя желаніемъ узнать, — о чемъ она.

Но тотъ не помнилъ всего и отвѣтилъ:

— Наизусть многаго не знаю… Тамъ все — глубоко и все важно, и нѣтъ ничего, что бы не стоило запомнить. И тутъ неудобно и нельзя говорить объ этомъ… Я очень люблю эту книгу.

Все больше заинтересовываясь Агѣевымъ и тѣмъ, что онъ сказалъ о Библіи, Нарѣзовъ предложилъ ему прочесть книгу вмѣстѣ, и для этого они согласились собраться у Агѣева, а по случаю новаго знакомства, подъ хорошимъ настроеніемъ встрѣчи, спросили даже коньяку, котораго Нарѣзовъ не пилъ никогда, а Агѣевъ рѣдко.

И за коньякомъ говорили все о томъ же, — объ искусствѣ жить, о горечи и трудности этого искусства, о темныхъ тайнахъ жизни, которыхъ не раскрываетъ ни одна изъ системъ философіи, не освѣщаетъ полнымъ свѣтомъ ни одна изъ пѣсенъ поэтовъ, и которыя, какъ бы въ сознаніи своей вѣчной, наглухо скрытой тьмы, — спокойно и жестоко лгутъ людямъ, маня ихъ къ себѣ, и дразнятъ, позволяя надѣяться разгадать себя, и обезсиливаютъ, измучивъ въ борьбѣ. И продолжаютъ унижать и озлоблять, свершая то большое и неправедное дѣло, разныя стороны котораго называются человѣческими отношеніями, а все вмѣстѣ — людской жизнью.

— И чѣмъ дальше, тѣмъ меньше покоя… — сказалъ задумчиво Нарѣзовъ. — И чѣмъ дальше, тѣмъ больше обезцѣнивается и обезсмысливается жизнь и человѣкъ…

— И больше тянетъ его къ смерти, — докончилъ медленно Агѣевъ. — Тянетъ, какъ къ опасной радости… Тянетъ потому, что для большинства она страшна и еще потому, что надъ ней мало кто думаетъ и никто не знаетъ ея… Чѣмъ дальше будетъ уходить отъ слабыхъ счастье, тѣмъ будетъ чаще и скорѣе приходить смерть. И чѣмъ больше будетъ слабыхъ людей, тѣмъ больше будетъ случаевъ смерти… Въ Библіи сказано: «Предъ человѣкомъ жизнь и смерть, и чего онъ пожелаетъ, то и дастся ему»… Но слабые не умѣютъ и не могутъ желать жизни…

— Какъ вы сказали… изъ Библіи?.. Повторите, пожалуйста…

И Агѣевъ повторилъ:

— «Предъ человѣкомъ жизнь и смерть, и чего онъ пожелаетъ, то и дастся ему»…

— «Предъ человѣкомъ жизнь и смерть», — раздѣляя слова и съ расширеннымъ правымъ глазомъ размышленно тянулъ Нарѣзовъ, — «и чего онъ пожелаетъ… то и… дастся ему»…

— Хмъ?.. — сказалъ онъ. — «Чего… онъ… пожелаетъ…» Вотъ такъ штука!

VI

И когда ресторанъ закрыли, и они шли домой вдвоемъ со студентомъ, — потому что Агѣевъ жилъ въ другой сторонѣ, за городомъ, — Нарѣзовъ думалъ о томъ, что во власти человѣческой чье-то милосердіе еще оставило одну потаенную дверь, ведущую къ покою и въ головѣ его все вертѣлись загадочно-значительныя слова Библіи, важныя, сухія и строгія.

И обращаясь къ студенту, и желая узнать еще что-нибудь объ Агѣевѣ, Нарѣзовъ промолвилъ:

— Какой странный этотъ Агѣевъ… Въ немъ что-то спокойное… Какой-то удовольствовавшійся онъ…

— Нѣтъ, не удовольствовавшійся… Но это оригинальный человѣкъ… Видите ли, люди, которыхъ жизнь долго лицемѣрно гладила, а потомъ, заставивъ вѣрить въ себя, жестоко высѣкла, должны быть точно такіе, какъ Агѣевъ. Дѣло въ томъ, — видите ли, — что большинство позволяетъ себя сѣчь понемножку ежедневно, потому что этотъ «каждый день» для нихъ — все, и они живутъ только этимъ «каждымъ днемъ»… Но есть другіе, тѣ, которыхъ нельзя сѣчь понемножку, а нужно или совсѣмъ не трогать, или же хорошенько наказать разъ… И вотъ изъ этихъ-то и выходятъ — часто мыслители, а иногда… аскеты.

— И я его, — оживленно перебилъ Нарѣзовъ, — сразу окрестилъ «отшельникомъ на міру»…

Студентъ разсказалъ Нарѣзову то, что знали почти всѣ про Агѣева, — то, что онъ ни съ кѣмъ почти не видится, что много благотворитъ потихоньку, что онъ пишетъ стихи, что нѣкоторые изъ печатающихся поэтовъ выпускаютъ ихъ часто подъ своими именами, что онъ женственно мягокъ, и въ его стихахъ есть что-то дѣтское; что онъ любилъ когда-то и былъ тогда другимъ человѣкомъ, но какъ-то сразу измѣнился и никто не зналъ — почему; и сталъ тѣмъ, какимъ его видѣлъ Нарѣзовъ.

На городскихъ часахъ пробило два удара, и было мрачно на пустынныхъ и глухихъ улицахъ.

И черное желѣзное небо, и темныя ткани ночи, и гулкіе голоса человѣческіе, рѣдко раздававшіеся здѣсь, говорили о какой-то короткой и страшной тайнѣ, о чемъ-то случающемся внезапно и непоправимомъ, что угрожаетъ и стережетъ рѣшительно всѣхъ.

Но когда онъ, уже въ кровати, вспоминалъ о вечерѣ и объ Агѣевѣ, къ нему въ сердце стучалось что-то радостное, какъ голосъ освобожденія, и шептало, что разгадку тревожившей его жизни и секретъ безсилія и указаніе настоящаго пути и выхода къ лучшему онъ найдетъ у этого человѣка, чрезъ эту старую и большую таинственную книгу, скрывавшую въ себѣ такъ много смысла и мудрости.

Ночью же снился ему горбатый домикъ въ далекомъ городѣ и въ немъ — его мать. Но не пьяная, а молодая, красивая, — какой она была когда-то, — и на колѣняхъ у нея, положивъ головку на ея грудь, сладко спала сестренка.

Разбудилъ его звенящій лязгъ желѣзной лопаты сгребавшей снѣгъ.

Передъ окномъ его комнаты выросла большая снѣговая гора, и одинъ ея край сверху былъ опоясанъ свѣтлой атласной лентой съ розовыми солнечными отливами. И на душѣ было спокойно, ясно и мирно.

VII

Послѣ этого вечера Нарѣзовъ и Агѣевъ видѣлись еще нѣсколько разъ, и Нарѣзовъ успѣлъ разсказать ему многое изъ своей прежней жизни и даже показать свой дневникъ, въ которомъ онъ пробовалъ себя опредѣлить и не могъ, и который былъ сплошь исповѣдью протестующаго и уставшаго вѣрить человѣка, успѣвшаго озлобиться и не умѣвшаго помочь самому себѣ. Какъ всѣ затоптанные и маявшіеся люди, тихій съ виду, Нарѣзовъ носилъ въ себѣ горячее и бурное стремленіе рваться и крушить и, презирая другихъ, презиралъ и себя.

Въ одномъ мѣстѣ дневника Агѣева заинтересовало нѣсколько строкъ:

…«Вопросъ въ томъ, — писалось тамъ, — какъ прожить безъ этого дальше, что бы не слиться съ другими окончательно, не стереться до гладкой монеты, не утерять хоть то немногое, то маленькое и незамѣтное, что дорого мнѣ одному, что даетъ мнѣ право носить особое имя и отчество, свою собственную фамилію и имѣть своихъ предковъ и свою настоящую жизнь. Продолжая такъ, я рискую потерять и это послѣднее… Какъ ни ужасно, но съ трепетомъ, съ мукой, со слезами я долженъ признаться: „Да, я могу потерять и это послѣднее“… И мнѣ хочется сейчасъ опуститься на колѣни и со всѣмъ пыломъ страсти, который у меня еще есть, умолять Бога: „Господи! Дай одно, одно только, ничего больше, — только одно: дай мнѣ вѣчно чувствовать, любить и цѣнить свое «я», — собственное мое «достоинство»“»…

А сбоку тутъ же была надпись сдѣланная краснымъ карандашемъ: «Собственное достоинство дворянина Нарѣзова!!.»

И когда Агѣевъ заговорилъ однажды объ этомъ мѣстѣ, Нарѣзовъ, весь красный, и дрожа отъ волненія, сказалъ, что запись эта была сдѣлана въ минуту похмѣлья…

Читать Библію они рѣшили въ ближайшую пятницу. Нарѣзовъ пришелъ часовъ въ семь и, напившись чаю, они сѣли за чтеніе.

Откинувшись въ глубину кресла, охвативъ руками колѣна, сидя какъ судья, призванный сказать послѣднее слово въ мудреномъ вопросѣ, Нарѣзовъ слушалъ, какъ медленно и съ чувствомъ, словно прокрадываясь въ скрытый ихъ смыслъ, произносилъ Агѣевъ библейскіе стихи ѣдкой и горькой книги. Разширились глаза его и при темно-зеленомъ блескѣ горѣвшей лампы, казалось, хоронили въ глубинѣ своихъ зрачковъ что-то хитро добытое, — что долго не давалось въ руки, — и все лицо читавшаго было настороженное и строгое. Въ умершей тишинѣ большихъ комнатъ голосъ Агѣева раздавался, какъ отчитываніе надъ покойникомъ, — и притаившись, слушали его и старыя картины въ рамахъ, и стулья съ прямыми глухими спинками, въ темнотѣ похожіе на сидящихъ монаховъ. Казалось, что въ эту ночь готовилось совершиться невзначай что-то роковое, про что знали и эти стѣны, и угрюмый шкафъ, и хмурые углы, потемнѣвшіе на потолкѣ, и о чемъ они только пока рѣшили держать секретъ.

Агѣевъ читалъ:

— «Знай, что ты посреди сѣтей идешь, и по зубцамъ городскихъ стѣнъ проходишь»…

А Нарѣзовъ думалъ въ это время: «Надъ злой бездной, которая прикрылась мелочами и лоскутами жизни, и схоронилась, и молчитъ подъ трескучій шумъ суеты, и стережетъ добычу, и глотаетъ слабыхъ».

И будто въ отвѣтъ онъ услышалъ:

— «Ловля у львовъ — дикіе ослы въ пустынѣ, такъ пастбища богатыхъ — бѣдные»…

Какъ бичемъ хлестнула его эта фраза по слуху, и чувство досадной обиды, жгучей озлобленности на себя и стыда за тысячи другихъ заколыхало въ немъ кровь, и стало мутить его разсудокъ, и что-то билось внутри его сердца, и отъ этого дрожали руки и сжималось горло.

И этому волненію шли навстрѣчу стихи, лаская и дразня его:

— «Душа горячая, какъ пылающій огонь, не угаснетъ, пока не истощится».

— «Кто бросаетъ камень вверхъ, бросаетъ его на свою голову, и коварный ударъ раздѣлитъ раны».

— «Занимай раба работой и будешь имѣть покой; ослабь руки ему, и онъ будетъ искать свободу».

Весь притихшій, съ краснымъ напряженнымъ лицомъ и блестящими безсильнымъ гнѣвомъ глазами, молча сидѣлъ Нарѣзовъ въ своемъ креслѣ, и только голова его подалась впередъ, въ невольномъ желаніи подойти еще ближе къ таинственному смыслу простыхъ и важныхъ словъ.

— «Кто не имѣлъ опытовъ, тотъ мало знаетъ, а кто странствовалъ, тотъ умножилъ знанія».

И все существо Нарѣзова говорило ему о тягости этихъ опытовъ, непосильной для него, объ ихъ томительности, которая не проходитъ для него безнаказанно и безслѣдно, и съ тихимъ вздохомъ онъ подумалъ сейчасъ о томъ, какое счастье испытывать легкость и простоту этой жизни и смотрѣть въ ея глубину, темную и тайную, ясными и наивными глазами вѣры.

И продолжая свои мысли, онъ сказалъ:

— Жизнь, какъ ядъ: чѣмъ больше ее изучаешь и познаешь, чѣмъ больше этихъ «опытовъ» производишь въ ея лабораторіи, тѣмъ больше и горше отравляешься. Познавшій и отравленный — одно. Вотъ почему кажется, что жизнь, созданная для познанія жизни, есть ложь и недоразумѣніе. Какъ будто нельзя было бы ее постигнуть и познать, оставаясь здоровымъ и свободнымъ, а нужно непремѣнно искалѣчить душу, озлобиться и сдѣлаться рабомъ, чтобы, познавъ, искать свободы… Странно и глупо!..

— Видите ли, — отвѣтилъ Агѣевъ, — очевидно, человѣчеству суждено найти свободу, разъ ему позволено искать ее. Только найти ему суждено, намаявшись, и, быть можетъ, встрѣтить ее съ проклятіями. И это послѣдовательно, какъ опытъ, какъ проба, которыми дорожитъ исторія, и, вотъ, слушайте, что здѣсь сказано дальше: «Онъ, — Господь, — будетъ воздавать отмщеніе и народамъ, доколѣ не истребитъ сонма притѣснителей и не сокрушитъ скептровъ неправедныхъ».

— Значитъ, это когда-нибудь будетъ… — протянулъ Нарѣзовъ, смотря внимательно въ лицо Агѣеву, и вдругъ поднялся, и, весь вытянувшись, какъ будто сразу ставъ выше самого себя, закричалъ. — Нѣтъ!.. Нѣтъ!.. Никогда этого не будетъ… Нѣтъ!..

А потомъ сразу смолкъ и глаза его остановились. Такъ молчалъ онъ, и кругомъ росла тишина, населенная тѣнями и мракомъ. Но, вдругъ вспыхнувъ весь, онъ топнулъ и сказалъ:

— Нѣтъ… Не будетъ этого, во вѣкъ не будетъ!

И горечью убѣжденнаго отчаянія прозвучалъ его надорванный голосъ. Онъ вырвалъ книгу изъ рукъ Агѣева и сталъ быстро переворачивать ея страницы и скользилъ взглядомъ по ея строкамъ съ жадностью, словно желая воочію убѣдиться въ томъ смыслѣ, который нежданно открывался передъ нимъ въ этотъ вечеръ.

Три стиха были подчеркнуты и особенно поэтому просились на вниманіе и останавливали бѣжавшій взглядъ Нарѣзова.

Стихи эти были слѣдующіе:

«Предъ человѣкомъ жизнь и смерть, и чего онъ пожелаетъ, то и дастся ему».

Второй стихъ говорилъ:

«У всякаго досада и ревность, и смущеніе, и безпокойство, и страхъ смерти, и негодованіе, и распри, и во время успокоенія на ложѣ ночной сонъ разстраиваетъ умъ его».

И, наконецъ, третій съ какой-то радостью взывалъ къ освобожденію въ смерти:

«О смерть! отраденъ твой приговоръ для человѣка, нуждающагося и изнемогающаго въ силахъ».

VIII

Тяжелой черной занавѣсью стояла тьма въ далекихъ комнатахъ. Казалось, мракъ ворвется и сюда. Но мракъ боялся голосовъ и свѣта, — онъ подошелъ вплотную къ освѣщенной комнатѣ, но не переступалъ ея порога и упорно стоялъ за дверями, будто ожидая момента, когда потушатъ, наконецъ, огонь и можно будетъ войти и затопить своими черными волнами и эту затихшую молчащую комнату.

Агѣевъ усталъ сидѣть и давно ушелъ спать, а Нарѣзовъ все повторялъ послѣдніе стихи, измѣняя интонаціи, произнося ихъ то вдумчиво, то страстно, нараспѣвъ, то таинственно въ одномъ тонѣ, — не повышая и не понижая голоса. И вся комната, казалось, наполнялась этими словами, и какая-то темная и сухая сила взяла въ свою власть и его умъ, и тѣло Нарѣзова и сердце.

А онъ все повторялъ, все читалъ вслухъ эти поразившія его строки, и слово «смерть» отлитое въ славянскихъ буквахъ, угрюмыхъ, печальныхъ и непривычныхъ для глаза, теперь пріобрѣтало новый смыслъ на этихъ пожелтѣвшихъ и внушительныхъ страницахъ, и сродненное и сближенное чрезъ эти буквы съ намогильными надписями, звучало тише, мертвеннѣй и загадочнѣй и, односложное, было кратко, какъ моментъ, и пророчило о чемъ-то холодномъ, нежданномъ и жестокомъ:

«Смерть».

И изъ міра, который не возвращаетъ, предъ нимъ подымался во весь тяжелый ростъ задумчивый старикъ, постигшій тайну вѣковѣчной ночи бредущаго человѣчества, и съ головой, печально склоненной на грудь, и потемнѣвшими отъ скорби глазами, говорилъ ему отъ имени вѣчности это испытывающее дѣтскую волю и отрадное сильнымъ слово:

«Смерть».

И звалъ, и приказывалъ, повелѣвая, какъ господинъ истины и царь открывшейся тайны. И слова эти тянули къ себѣ, охватывали своимъ горячимъ смысломъ и зажигали мечту о лучшемъ мірѣ.

---

Уже свѣтило солнце, гдѣ-то далеко былъ слышенъ крѣпкій топотъ, и бодро просыпалась жизнь, чѣмъ-то стуча и начавъ свой новый день.

Послѣ безсонной ночи, даже неумывшись, Нарѣзовъ прямо отправился на урокъ.

Размахивая руками, шелъ онъ по улицамъ и вслухъ разсуждалъ съ собой, изумляя и страша прохожихъ.

Трое попавшихся ему навстрѣчу мастеровыхъ захохотали, а нарядная дама, съ большимъ желтымъ цвѣткомъ на шляпкѣ, остановилась и сказала:

— Бѣдный! Вотъ бѣдный!..

Но ничего не слышалъ Нарѣзовъ. Когда онъ пришелъ на урокъ, видъ его былъ такъ необыченъ съ побѣлѣвшимъ лицомъ, которое теперь стало еще длиннѣй, что мальчикъ, его ученикъ, только поглядѣлъ на него исподлобья и даже не рѣшился спросить, — холодно ли, — что онъ дѣлалъ всегда.

Въ кабинетѣ полковника, гдѣ они занимались, по случаю Страстной недѣли горѣла лампадка, и во всемъ домѣ было какъ-то особенно тихо. Только гдѣ-то сердито ворчала швейная машинка и кто-то игралъ на рояли въ сосѣдней залѣ, и въ той мелодіи слышались три голоса: одинъ высокій, звонкій и тоненькій о чемъ-то, по-дѣтски довѣрчиво, спрашивалъ, и ему недовольно звучали въ отвѣтъ два сердитыхъ и увѣренныхъ.

Мальчикъ сидѣлъ за письменнымъ столомъ и приготовлялся къ диктанту, а Нарѣзовъ, помѣстившись на диванѣ стоявшемъ сзади, — у противоположной стѣны, — вертѣлъ револьверъ, снятый съ гвоздя, и, раскрывъ хрестоматію, собирался диктовать.

— «Жилъ-былъ на свѣтѣ… человѣкъ»… — началъ Нарѣзовъ.

Мальчикъ написалъ и хотѣлъ уже повернуть голову, чтобъ сказать свое обычное «ну», которое означало, что онъ написалъ, и диктовать можно дальше.

Но въ эту минуту раздался выстрѣлъ, нежданный, быстрый и глухой, словно звукъ его прилетѣлъ сюда впопыхахъ, и по дорогѣ свалилъ что-то тяжелое.

Ничкомъ лежалъ на диванѣ Нарѣзовъ, склонивъ тѣло подъ прямымъ угломъ къ ногамъ, и изъ виска легко и скоро бѣжала кровь на сѣрую обивку, оставляя неправильныя и изломанныя линіи, какими рисуютъ на картахъ рѣки.

И вслѣдъ за раздавшимся выстрѣломъ затихла рояль и смолкла, какъ собака ворчавшая, машинка.

А мальчикъ плакалъ и, вытирая слезы, говорилъ всѣмъ:

— Папа не позволялъ брать. Я ему говорилъ…

И среди суетившихся людей, при всхлипываніяхъ плачущаго мальчика, лежалъ холодѣющій Нарѣзовъ.

А красный глазокъ лампадки смотрѣлъ такъ робко и мигалъ такъ пристыженно и часто, словно онъ одинъ виноватъ былъ во всемъ происшедшемъ и собирался расплакаться.

Въ карманѣ жилета Нарѣзова нашли записку, написанную на вырванномъ изъ памятной книжки крошечномъ листикѣ, заключавшую въ себѣ всего двѣ фразы и удивившую всѣхъ своимъ содержаніемъ.

Въ ней стояло:

«Въ семнадцатомъ стихѣ пятнадцатой главы книги „Іисуса сына Сирахова“ сказано: „Предъ человѣкомъ жизнь и смерть, и чего онъ пожелаетъ, то и дастся ему“.

А въ третьемъ стихѣ сорокъ первой главы:

„О, смерть, отраденъ твой приговоръ для человѣка, нуждающагося и изнемогающаго въ силахъ“».

И больше ничего.

Такъ подробно и точно Нарѣзовъ записалъ потому, что считалъ себя и Агѣева единственными людьми, понявшими и проникшими въ скрытый духъ этихъ великихъ словъ…

…Когда матери Нарѣзова сообщили о томъ, какъ и почему ея сынъ кончилъ жизнь, она, сначала не сообразивъ, долго смотрѣла въ одну точку и, наконецъ, сказала:

— Черти!..

Потомъ тяжело повернулась въ креслѣ, пошевелила губами и опять повторила:

— Черти… право, черти…