Корифеи новѣйшей русской литературы.
правитьI.
правитьТворчество Короленка проникнуто грустно-меланхолическимъ настроеніемъ. Въ своихъ произведеніяхъ онъ останавливается на явленіяхъ жизни, которыя для него самого служатъ загадкой. Въ глубинѣ своего сердца художникъ чувствуетъ что-то хорошее въ приковывающихъ его вниманіе явленіяхъ, но это хорошее неясно рисуется его воображенію, затемняется массою постороннихъ наслоеній. Онъ старается проникнуть чрезъ такія наслоенія въ нутро, такъ сказать, интересующаго явленія, но оказывается безсильнымъ вступить въ заповѣдную область. Художникъ переживаетъ неудовлетворенность, которая и порождаетъ въ его душѣ грусть.
Но грусть грусти рознь. Бываетъ грусть тягостно-мучительная, доводящая человѣка до отчаянія. Грусть Короленка иного характера: она спокойна, меланхолична, потому что авторъ, при неразгаданности интересующихъ его явленій, чувствуетъ все-таки въ этихъ послѣднихъ хорошую скрытую силу, которая рано или поздно должна освободиться отъ сковывающихъ ее узъ.
Короленко принадлежитъ къ категоріи писателей, которымъ творчество дается нелегко, для которыхъ оно служитъ тяжелымъ средствомъ къ познанію окружающей дѣйствительности. Онъ испытываетъ постоянное тревожное волненіе, ища разрѣшенія подмѣченныхъ имъ ненормальныхъ отношеній между людьми. Онъ съ болью въ сердцѣ замѣчаетъ, что люди отъ этого несчастливы, — и несчастливы по своей собственной винѣ. Но въ чемъ заключается ненормальность въ этихъ отношеніяхъ, что нужно людямъ для того, чтобы ненормальности не было, этого-то художникъ и не можетъ вполнѣ разгадать своимъ проникновеннымъ даромъ. Правда, иногда ему кажется, что онъ нашелъ разгадку таинственныхъ отношеній, спѣшитъ подѣлиться своей разгадкой съ читателемъ, но… новое столкновеніе съ дѣйствительностью разочаровываетъ его, и онъ впадаетъ опять въ грустное настроеніе.
II.
правитьВъ своихъ исканіяхъ внутренняго смысла занимаемыхъ его явленій Короленко довольно послѣдователенъ. Созданные имъ типы имѣютъ близкую родственную связь, и его, напримѣръ, «Маруся», напечатанная въ «Сборникѣ» журнала «Русское Богатство» за 1899 годъ, останавливается на томъ же загадочномъ типѣ, какой занималъ автора и въ самыхъ раннихъ его произведеніяхъ.
Передъ нами каторжный поселенецъ въ Якутской области, Степанъ. Послѣдній хорошо устроился на Заимкѣ: у него заведено хорошее хозяйство, умѣло поддерживаемое его сожительницею — тоже изъ поселенцевъ — Марусей, съ которой онъ имѣетъ возможность сочетаться законнымъ бракомъ; этого, по крайней мѣрѣ, страстно желала сама Маруся. Но не сидится безпокойному Степану въ хорошо устроенномъ гнѣздышкѣ: его тянетъ въ степи, на приволье, а пока онъ, въ томленіи, устраиваетъ всевозможныя каверзы надъ Якутами вмѣстѣ съ татариномъ Абрамомъ Ахметзяновымъ.
Слова, которыми авторъ характеризуетъ Ахметзянова, въ равной степени относятся и къ Степану: «Я понялъ настоящимъ образомъ Ахметзянова со всей его „невинной“ преступностью, — право, я не подыщу тутъ другого слова… Онъ тратится на мелкіе подвиги баранты и воровства въ то время, какъ его имя могло гремѣть наравнѣ съ именемъ Никифорова и Черкеса, — весьма извѣстныхъ въ тѣ годы на Ленѣ начальниковъ спиртоносовъ и хищниковъ золота.»
Какъ не оберегала Маруся Степана отъ пришлыхъ людей, которые могли однимъ неосторожнымъ словомъ всколыхнуть душевный покой Степана, онъ все-таки не высидѣлъ и бѣжалъ на пріиски, покинувъ любимую женщину и насиженное ею гнѣздо.
При чтеніи повѣсти Короленка «Маруся», въ вашемъ воображеніи невольно всплываютъ другіе образы изъ произведеній этого писателя. Но прежде всего передъ вами, какъ живой, встаетъ герой извѣстнаго разсказа Короленка «Соколинецъ».
Соколинецъ, повидимому, осѣлся на поселеніи, но "привычный бродяга обманываетъ себя, увѣряя, что онъ доволенъ своимъ спокойнымъ существованіемъ, своимъ домкомъ и коровкой, и бычкомъ по третьему году, и оказываемымъ ему уваженіемъ. " Все это было и у Степана и, казалось бы, чего не успокоиться человѣку, но "подошла линія, « какъ объясняетъ Соколинецъ, — и Степанъ, какъ и послѣдній, мѣняетъ спокойную жизнь на полную всякими приключеніями, въ большинствѣ случаевъ сопряженными съ опасностью для жизни.
Авторъ встрѣтился съ Соколинцемъ въ своей юртѣ, среди тайги, въ одномъ изъ большихъ якутскихъ „наслеговъ“. На него произвела сильное впечатлѣніе исповѣдь бродяги, который открылъ свою душу человѣку, пріютившему его въ непогоду. Обыкновенно Соколинецъ таитъ свои душевныя волненія про себя и даже старается заглушить ихъ въ себѣ.
Въ другомъ мѣстѣ и при другой обстановкѣ этотъ, въ дѣйствительности сильно чувствующій и страдающій, человѣкъ повелъ бы себя съ тѣмъ же авторомъ въ другой линіи, можетъ быть, до „невинной преступности“ включительно.
Въ очеркѣ сибирскаго туриста „Сибирскій вольтеріянецъ“ разсказчикъ передаетъ, между прочимъ, какъ онъ случайно присутствовалъ на допросѣ судебнымъ слѣдователемъ „Ивана тридцати восьми лѣтъ“ по поводу убійства имъ Убивца, героя популярнѣйшаго очерка Короленка того же имени „Убивецъ“. На всѣ разспросы автора Иванъ отвѣчалъ: „такая ужъ моя линія“, а въ концѣ концовъ, перемѣнивъ тонъ, сказалъ: „Что ты присталъ? Говорю тебѣ: линія такая. Вотъ теперь я съ тобой бесѣдую, какъ слѣдуетъ быть, аккуратно, а доведись въ тайгѣ матушкѣ или хоть тотъ разъ въ логу (когда разсказчика везъ съ большими деньгами Убивецъ), — тутъ опять разговоръ былъ иного роду… Потому линія другая“.
Убійство Иваномъ тридцати восьми лѣтъ Убивца, собственно говоря, та же „невинная преступность“, что и каверзы Ахметзянова и Степана надъ Якутами. Преступленіе невинно въ данномъ случаѣ въ томъ смыслѣ, что оно совершено безо всякихъ корыстныхъ цѣлей, по мотивамъ особеннымъ, не имѣющимъ мѣста при дѣяніи злостнаго характера. Съ дѣтскою наивностью Иванъ тридцати восьми лѣтъ объясняетъ на судебномъ слѣдствіи мотивъ своего преступленія такимъ образомъ: „Можетъ ли быть, напримѣръ, эдакое дѣло, чтобы вдругъ человѣка желѣзомъ не взять.“ Все дѣло къ томъ, что въ округѣ объ Убивцѣ распространяли слухи, что его убить нельзя.
Подумаешь, что у этого человѣка совсѣмъ заглохли человѣческія чувства и его сердцу недоступна простая жалость къ другому человѣку?!
Такое впечатлѣніе, дѣйствительно, производятъ на первыхъ порахъ всѣ эти Соколинцы, Иваны тридцати восьми лѣтъ и тому подобные „отверженные“; но Короленко, знакомый съ бытомъ „отверженныхъ“, съ ихъ жизнью, старается разсѣять невыгодное впечатлѣніе къ героямъ своихъ произведеній, говоря въ разсказѣ „Соколинецъ“: Убійца не все же только убиваетъ, онъ еще живетъ и чувствуетъ то же, что чувствуютъ остальные люди, въ томъ числѣ и благодарность къ тому, кто его пріютилъ въ морозъ и непогоду.»
Вѣдь, только чувствуя благодарность къ разсказчику, Соколинецъ обнажилъ передъ нимъ раны своего измученнаго сердца, обнажилъ свою страдальческую душу, и, можетъ быть, въ эту минуту онъ самъ узналъ себя по-настоящему. Если бы въ жизни Соколинца подобныя встрѣчи повторялись чаще, человѣкъ этотъ, можетъ быть, возродился бы къ новой жизни, и не бросался бы въ омутъ рискованныхъ приключеній бродяжничества. Но въ жизни Соколинца было слишкомъ мало хорошаго, развѣ только, поясняетъ онъ, до восемнадцати лѣтъ: «Ладненько тогда жилъ, пока родителей слушался. Пересталъ слушаться — и жизнь моя кончилась. Съ самыхъ тѣхъ поръ я такъ считаю, что и на свѣтѣ не живу вовсе. Такъ бьюсь только понапрасну.»
Вотъ, — именно: Соколинецъ не жилъ, а только бился, поджидая, — какая «подойдетъ линія». Подошла линія временнаго смиренія — онъ заводится хозяйствомъ, живетъ по-осѣдлому; но вдругъ — линія поворачиваетъ въ другую сторону — и Соколинецъ срывается съ мѣста и, очертя голову, бросается на пріиски, забывъ про тѣ злоключенія, которыя такъ картинно нарисовалъ онъ автору, повѣствуя о своей прежней бродяжнической жизни.
Герои Короленка — натуры воспріимчивыя, живущія непосредственнымъ чувствомъ, и какъ таковыя имѣющія легкую склонность къ реагированію на внѣшнія впечатлѣнія.
Большинство людей съ завиднымъ терпѣніемъ переносятъ и обычныя житейскія невзгоды, и часто тяжелыя неудачи и вообще несчастія. И какъ легко, обыкновенно, человѣкъ находитъ примиреніе съ самимъ собою и окружающимъ. Именно, жизнь по пословицѣ складывается: «перемелется — мука будетъ». Подобное явленіе должно имѣть подъ собою какую-нибудь психическую причину. Можетъ быть, оно объясняется тѣмъ, что большинство людей не имѣетъ привычки, или, вѣрнѣе, способности сосредоточиваться на внѣшнихъ впечатлѣніяхъ, оттѣняя ихъ чувствомъ, и такимъ путемъ вводя ихъ въ интимную сферу своей души. При такомъ воспріятіи впечатлѣній послѣднія могли бы быть въ большей или меньшей мѣрѣ неизгладимыми. Обыкновенно же впечатлѣнія скоро забываются человѣкомъ.
Въ своихъ произведеніяхъ Короленко имѣетъ дѣло съ натурами исключительными. Въ его герояхъ есть какая-то особенная жилка, которая мѣшаетъ имъ мириться съ внѣшними обстоятельствами, какія создала для нихъ жизнь.
«Крѣпко меня люди обидѣли, — начальники, — признается Убивецъ. — А тутъ и Богъ, вдобавокъ, убилъ: жена молодая да сынишко въ одинъ день померли. Родителей не было, — остался одинъ одинешенекъ на свѣтѣ… И сталъ я тогда задумываться. Думалъ, думалъ и на конецъ того пошатился въ вѣрѣ. Въ старой-то пошатился, а новой еще не обрѣлъ».
Такія внѣшнія условія, въ какія былъ поставленъ Убивецъ, повторяются сплошь и рядомъ въ жизни людей, однако это не служитъ помѣхой къ тому, чтобы жить въ своемъ обществѣ, помирившись съ судьбою. Убивецъ же порываетъ всякую связь съ прежней обстановкой и ищетъ новыхъ устоевъ, блуждая съ мѣста на мѣсто. Въ концѣ концовъ, онъ попадаетъ добровольно въ тюрьму, назвавшись бродягой — "въ родѣ бы крестъ на себя наложилъ, " — сводитъ знакомство съ Безрукимъ.
Убивецъ самъ объясняетъ существо своей натуры, говоря: «черезъ гордость и къ злодѣямъ этимъ (Безрукому и его сообщникамъ) попалъ самовольно. Отъ міру отбился, людей не слушался, все своимъ совѣтомъ поступалъ. Анъ вотъ онъ, свой-то совѣтъ и довелъ до душегубства».
Убивецъ убиваетъ Безрукаго, когда тотъ, разсчитывая на его соучастіе, намѣревался убить жену политическаго ссыльнаго съ двумя дѣтьми, — пассажировъ Убивца, служившаго въ то время у Безрукаго въ ямщикахъ, и воспользоваться ея имуществомъ.
Подобное преступленіе, собственно, ненаказуемо, потому что въ данномъ случаѣ оно явилось слѣдствіемъ обороны своего ближняго; преступленіе Убивца было добрымъ дѣломъ. Но Убивецъ испытывалъ мучительный укоръ совѣсти, считая свое освобожденіе изъ острога неправильнымъ, и ждалъ «правильныхъ судовъ» присяжныхъ, желая отъ нихъ слышать окончательный себѣ приговоръ. Ему не довелось однако дождаться новыхъ судовъ, такъ какъ онъ былъ убитъ Иваномъ тридцати восьми лѣтъ.
Уйдя отъ людей, Убивецъ снова возымѣлъ желаніе вернуться въ ихъ среду, но онъ не вѣрилъ своей невинности и ждалъ подтвержденія таковой отъ суда общественной совѣсти, послѣ котораго только и могъ бы успокоиться. И здѣсь, строго говоря, сказался тотъ же гордый Убивецъ, который когда-то изъ-за своей гордости ушелъ отъ людей, руководствуясь «своимъ совѣтомъ». Онъ не могъ помириться съ тѣмъ, съ чѣмъ мирится большинство людей, и сталъ «задумываться» надъ несправедливостью жизни. Поставивъ однако себѣ послѣдній вопросъ, Убивецъ не могъ найти какого-нибудь разрѣшенія его своими силами: «грамотѣ обученъ плохо, — поясняетъ онъ; — разуму своему тоже не вовсе довѣряю»… Близкихъ людей околонего небыло, и онъ оставался «одинъ одинешенекъ».
Не думается, чтобы Убивцу помогла особенно грамота, потому что и при ней онъ все-таки остался бы одинокимъ по своей натурѣ; близкіе люди, можетъ быть, спасли бы Убивца, но ему нужна была близость особаго рода, и во всякомъ случаѣ его не удовлетворило бы одно кровное родство. Ему нужна была близость духовная, при которой онъ могъ бы всегда высказываться откровенно передъ другимъ человѣкомъ, довѣрять ему свои сокровенныя тайны. Онъ слишкомъ гордъ для того, чтобы дѣлиться своими сомнѣніями съ человѣкомъ, не могущимъ, по его мнѣнію, понять его.
III.
правитьСпособные, обыкновенно, отъ природы, герои Короленка не имѣютъ упрямства примѣнять свои способности въ какомъ-нибудь опредѣленномъ направленіи. Ихъ вниманіе не можетъ остановиться на болѣе или менѣе долгое время на одномъ предметѣ и перебѣгать съ предмета на предметъ. Вслѣдствіе неспособности усиліемъ добиваться той или другой цѣли въ жизни и въ то же время поджигаемые болѣзненнымъ самолюбіемъ отъ внутренняго сознанія своихъ способностей, они не удовлетворяются тѣми условіями жизни, въ какія поставлены, и, отказываясь поднять руку на то или другое дѣло, свысока смотрятъ на окружающихъ и предпочитаютъ пропивать свои силы, чѣмъ работать.
Въ эскизѣ изъ дорожнаго альбома «Рѣка играетъ» авторъ знакомитъ насъ съ типичной въ этомъ отношеніи фигурой перевозчика на паромѣ черезъ рѣку Ветлугу, Тюлина.
Способности Тюлина, какъ перевозчика, признаются всѣми, кто только пользуется его услугами. Авторъ, напримѣръ, отъ одного мужика, ожидавшаго вмѣстѣ съ нимъ на берегу Тюлина, безпечно предававшагося пьянству на другомъ берегу съ артельщиками, слышитъ такую оцѣнку Тюлина: «Подлецъ мужичокъ, будь онъ проклятъ! А и то нужно сказать: дѣло свое знаетъ. Вотъ пойдетъ осень или опять весна: тутъ онъ себя покажетъ. Другому бы ни за что въ водополь съ перевозомъ не управиться. Для этого случая больше и держимъ.»
Автору самому пришлось наблюдать подвигъ Тюлина въ его маленькомъ дѣлѣ.
Описывается сцена перевоза. Паромъ несетъ по теченію и его нельзя было удержать, потому что лѣнивый и безпечный Тюлинъ не захватилъ длинныхъ шестовъ. Но достаточно было небольшого «огрудка», т. е. достаточно было достать до дна рѣки имѣющимся шестомъ, всей апатіи Тюлина какъ не бывало, и свойственная его физіономіи сонливость смѣнилась выраженіемъ воодушевленія. Въ немъ пробудились творческія силы и онъ привелъ въ восхищеніе даже такого холоднаго философа, какъ Евстигнѣй. Но подвигъ совершенъ — и «глаза Тюлина опять потухли и весь онъ размякъ.»
Тотъ же Тюлинъ чувствуется въ героѣ другого разсказа «За иконой» — сапожникѣ Андреѣ Ивановичѣ. Разсказчикъ вмѣстѣ съ нимъ участвовалъ въ крестномъ ходѣ, совершаемомъ ежегодно при переноскѣ иконы Богородицы изъ Нижняго въ Оранки. Спокойный и безразличный по обыкновенію, Андрей Ивановичъ здѣсь, на свободѣ, вдали отъ зоркихъ глазъ жены своей, Матрены Степановны, державшей его въ ежовыхъ рукавицахъ, проявилъ въ сильной степени страстность своей натуры. То онъ выступалъ ярымъ обличителемъ пьяныхъ купцовъ, ѣхавшихъ на парѣ за иконой, или молодокъ-мѣщаночекъ, предлагавшихъ итти въ компаніи и весело и не безъ грѣха провести ночлегъ вмѣстѣ, то велъ горячіе споры съ раскольниками, зачастую поражая искусныхъ начетниковъ силою природной сообразительности и непосредственнымъ чутьемъ правды. Его разсужденія являлись результатомъ свободнаго творчества, а не схоластической эрудиціей раскольника заученныхъ софизмовъ.
Но вотъ поэтическая пора миновала: близокъ домъ, опять нужно «надѣвать хомутъ» и «буйный демократизмъ перваго дня нашего путешествія, — повѣствуетъ авторъ, — совсѣмъ съ него схлынулъ». Андрей Ивановичъ снова будетъ по шаблону снимать съ заказчиковъ мѣрку, относить работу, получать деньги и передавать ихъ въ руки своей повелительницы, Матрены Степановны. Въ моменты свободной жизни Андрей Ивановичъ презрительно относится къ какимъ-нибудь купцамъ-давальцамъ, считая ихъ ниже себя. Но погасли въ душѣ искры, «надѣтъ хомутъ» и Андрей Ивановичъ становится ко всему безразличенъ, не замѣчая даже той угодливооти, съ какою онъ теперь относится къ тѣмъ же презрѣннымъ купчикамъ.
Повидимому, Тюлинъ и Андрей Ивановичъ отличаются отъ Соколинца и Степана — съ одной стороны, а съ другой — отъ Убивца. Соколинецъ и Степанъ, какъ мы видѣли, не уживаются въ своей средѣ, и если по временамъ, обманывая себя, возвращаются и остаются здѣсь, то не надолго, стремясь снова на приволье; Убивецъ — нѣсколько уступчивѣе Соколинца и Степана: онъ раскаивается, повидимому, въ поступкахъ прежней мятежной жизни и ищетъ примиренія съ людьми. Но не нужно забывать, что Убивецъ остается попрежнему гордымъ и, не довѣряя простымъ смертнымъ, надѣется найти успокоеніе въ своихъ мученіяхъ совѣсти въ новомъ, по его мнѣнію, высшемъ судѣ, у присяжныхъ судей; Тюлинъ и Андрсй Ивановичъ, видимо, живутъ спокойно, прикрѣпившись къ опредѣленному мѣсту, и у нихъ нѣтъ какъ будто склонности къ кочевой жизни. Но это отличіе Тюлина и Андрея Ивановича отъ первыхъ трехъ типовъ лишь видимое. Характеръ психики у всѣхъ нихъ одинъ и тотъ же, и видимое различіе кроется, собственно, въ волевыхъ проявленіяхъ душевныхъ волненій. Всѣ они, прежде всего, одиноки, потому что не удовлетворяются обычной обстановкой, предуготовленной имъ судьбою, не находятъ ни сочувствія своимъ стремленіямъ, ни попытки со стороны окружающихъ войти въ кругъ запросовъ ихъ души. Явное дѣло, что они испытываютъ тяжелое состояніе неудовлетворенности, но внѣшнее выраженіе этой неудовлетворенноcти у нихъ разное. Соколинецъ и Степанъ живутъ рефлексами, которыхъ они ни мало не въ состояніи сдерживать. Тюлинъ и Андрей Ивановичъ, наоборотъ, живутъ внутри себя, не обнаруживая своихъ внутреннихъ волненій рѣзко во внѣшнихъ движеніяхъ. Однако и ихъ мятежность духа проявляется извѣстнымъ образомъ, когда обыкновенно сдерживаемые рефлексы должны найти себѣ тотъ или другой выходъ: у Тюлина такое проявленіе выражается въ безпорядочномъ пьянствѣ, у Андрея Ивановича — «въ безпорядочной страстности», въ томъ «буйномъ демократизмѣ», какой пришлось наблюдать автору на пути въ Оранки и въ самыхъ Оранкахъ.
Всѣ симпатіи автора на сторонѣ его героевъ. Въ нихъ онъ смутно угадываетъ что-то близкое, родное себѣ. Сравнивая Тюлина съ «умственными мужиками» изъ поповцевъ, скитниковъ и скитницъ разныхъ толковъ, при религіозныхъ спорахъ которыхъ автору пришлось присутствовать на «святомъ озерѣ» у невидимаго града Катежа, онъ заключаетъ:
«И я думалъ: отчего же это такъ тяжело было мнѣ тамъ на озерѣ, среди книжныхъ народныхъ разговоровъ, среди „умственныхъ мужиковъ“ и начетниковъ, и такъ легко, такъ свободно на этой тихой рѣкѣ, съ этимъ стихійнымъ, безалабернымъ, распущеннымъ и вѣчно страждущимъ отъ похмѣльнаго недуга перевозчикомъ Тюлинымъ? Откуда это чувство тяготы и разочарованія, съ одной стороны, и облегченія — съ другой? Отчего на меня, тоже книжнаго человѣка, отъ тѣхъ вѣетъ такимъ холодомъ отчужденности, а этотъ кажется такимъ близкимъ и такъ хорошо знакомымъ, какъ будто въ самомъ дѣлѣ —
Все это ужъ было когда-то,
Но только не помню — когда…
Милый Тюлинъ, милая, веселая, шаловливая, взыгравшая Ветлуга! Гдѣ же это и когда я видѣлъ васъ раньше?»
То же предпочтеніе передъ раскольниками, умудренными въ священномъ писаніи, Короленко отдаетъ Андрею Ивановичу. «При всей своей безпорядочной страстности, — заключаетъ Короленко послѣ одного спора своего героя съ начетниками, — добрый человѣкъ былъ навѣрное ближе къ истинному смыслу христіанскаго ученія, чѣмъ многіе развитые люди.»
Андрей Ивановичъ чувствовалъ правду, но ему трудно было формулировать ее, и онъ испытывалъ глубокое огорченіе передъ лицомъ схоластической эрудиціи раскольниковъ. Автору было досадно видѣть своего героя въ затруднительномъ положеніи, — тѣмъ болѣе, что онъ сознавалъ всю неискренность его противниковъ. Холодъ разсужденій раскольниковъ явно показывалъ, что ихъ интересуетъ не сама истина, а словесный турниръ, между тѣмъ Андрей Ивановичъ со всѣмъ напряженіемъ своихъ силъ стремится разгадать смыслъ тѣхъ явленій, которыя его интересуютъ въ данную минуту. Наблюдая за нимъ, авторъ подмѣтилъ, что «въ немъ бродятъ, не находя исхода, искренніе и глубокіе запросы.»
Короленко часто противопоставляетъ въ своихъ произведеніяхъ умъ непосредственному чувству и склоненъ отдавать предпочтеніе послѣднему. Въ Тюлинѣ авторъ вспоминаетъ самого себя, — теперь книжнаго человѣка, — въ своемъ прошломъ, когда онъ руководился исключительно непосредственнымъ чувствомъ, — вспоминается свѣтлое дѣтство. Въ непосредственномъ чувствѣ, съ какимъ относятся герои Короленка къ жизни, вся ихъ привлекательность. Ради этого авторъ отдаетъ имъ всѣ свои симпатіи.
По отдавая преимущество непосредственному чувству передъ умомъ, авторъ въ другихъ мѣстахъ своихъ произведеній скорбитъ о недостаткѣ образованія своихъ героевъ и какъ бы готовъ признать въ этомъ ихъ несчастіе, неудачи въ жизни.
Въ очеркѣ съ натуры «На затменіи», изобразивъ явную рознь между толпою и астрономами, какая обнаружилась между первой и послѣдними, авторъ нетерпѣливо восклицаетъ:
«Охъ, скоро ль будетъ день на святой Руси, — тотъ день, когда разсѣются призраки, недовѣріе, вражда и взаимныя недоразумѣнія между тѣми, кто смотритъ въ трубы и изслѣдуетъ небо и тѣми, кто только припадаетъ къ землѣ, а въ изслѣдованіи видитъ оскорбленіе грознаго Бога?»
Какъ уже сказано, Короленко принадлежитъ къ типу писателей, для которыхъ творчество служитъ средствомъ для познанія истины, для разгадки непонятныхъ явленій въ нашей дѣйствительности.
Короленко остановился на извѣстнаго рода явленіяхъ этой дѣйствительности, которыя обратили на себя его вниманіе. Онъ встрѣчаетъ на своемъ жизненномъ пути симпатичныхъ его сердцу людей и видитъ, что люди эти гибнутъ понапрасну, тяготятся чѣмъ-то, бѣгутъ отъ тяготящей ихъ обстановки и попадаютъ въ условія жизни, заставляющія ихъ совершать рядъ безпорядочныхъ поступковъ. Художникъ ищетъ объясненія подмѣченныхъ имъ явленій.
Онъ слышитъ жалобы отъ Убивца, что тотъ "грамотѣ обученъ плохо, " и потому, можетъ быть, «пошатился въ вѣрѣ. Въ старой вѣрѣ пошатился, а новой еще не обрѣлъ.» Короленко замѣчаетъ, что Андрей Ивановичъ за разрѣшеніемъ сомнѣній обращается всегда къ нему, книжному человѣку. Его волнуютъ многіе вопросы. Онъ скептично, напримѣръ, относится къ чудесамъ: онъ допускаетъ правдоподобіе чудесъ о ниспосланіи по молитвѣ дождя въ засуху или бури для уничтоженія червей на хлѣбѣ, но не зналъ, что думать, когда ему однажды разсказали про исцѣленіе дѣвушки, у которой съ тринадцатаго года ноги отняло и не стало ей росту. "Онъ невольно поддавался настроенію вѣры, чудесъ и непосредственнаго общенія съ таинственными силами природы. —"Между тѣмъ во мнѣ, — поясняетъ авторъ, — онъ съ обычною чуткостью нервныхъ людей улавливалъ совершенно другое умственное настроеніе, не менѣе безповоротное". Авторъ уклонился отъ объясненія чуда съ дѣвушкой, несмѣло заявилъ, что въ данномъ случаѣ имѣетъ значеніе «вѣра». Андрей Ивановичъ во всякомъ случаѣ не могъ не чувствовать отчужденности своей отъ автора, симпатичнаго ему человѣка, не могъ не чувствовать, что препятствіемъ этому служитъ недостатокъ образованія, — «и это мѣшало цѣльности его впечатлѣнія. Формулировать ясно свои вопросы онъ не могъ, я (т. е. авторъ) на его вызовы не поддавался, и потому Андрей Ивановичъ ворчалъ что-то про себя.» Понялъ также Короленко, когда пріѣхалъ вмѣстѣ съ другими въ Юрьевецъ, чтобы наблюдать затменіе солнца, — понялъ, что непониманіе толпою астрономовъ, ея враждебное отношеніе къ послѣднимъ, кроется въ томъ же недостаткѣ образованія.
И вотъ, послѣ цѣлаго ряда подобныхъ наблюденій, у Короленка невольно вырываются приведенныя выше слова: «Охъ, скоро ль будетъ день на святой Руси» и т. д.
Но это не окончательное разрѣшеніе занимающаго автора вопроса. Если бы только въ недостаткѣ образованія онъ нашелъ объясненіе гибели всѣхъ этихъ Убивцевъ, Тюлиныхъ и имъ подобныхъ, то явленія жизни, которыя служатъ Короленку импульсомъ къ творчеству, получили бы для него совершенно опредѣленное освѣщеніе, между тѣмъ явленія эти не оставляютъ его въ покоѣ, волнуютъ его душу, вызывая въ немъ новыя догадки и поддерживая грустно-меланхолическое настроеніе.
Въ его душѣ сохраняются, на ряду съ поименовавными выше, образы неудачниковъ въ жизни нѣсколько иного свойства, какими являются, напримѣръ, обитатели старой часовни, воспроизведенные въ одномъ изъ самыхъ талантливыхъ произведеній Короленка «Въ дурномъ обществѣ». Въ этихъ людяхъ настолько есть образованія, что искать причины ихъ неудачъ въ недостаткѣ обученія грамотѣ не приходится. Здѣсь и «профессоръ», бывшій гувернеръ, здѣсь и Лавровскій, бывшій чиновникъ, здѣсь панъ Туркевичъ и отставной штыкъ-юнкеръ Заусайловъ. Но самой крупной изъ нихъ фигурой является безусловно панъ Тыбурцій Драбъ.
Что мы знаемъ про обитателей старой часовни въ мѣстечкѣ «Княжье вѣко».
Каждый изъ нихъ чѣмъ-нибудь былъ обиженъ въ жизни. По крайней мѣрѣ, намъ извѣстно, что «профессоръ» испытывалъ страшное страданіе отъ словъ: «ножи, ножницы, иголки, булавки» и нужно предположить, что съ этими словами связано для бѣднаго «профессора» какое-нибудь страшное событіе изъ прошлой жизни. Бывшій чиновникъ Лавровскій превратился въ босяка вслѣдствіе любви къ красавицѣ Аннѣ, которая за короткое время страстно полюбила пріѣхавшаго въ Княжье Вѣко драгунскаго офицера и бѣжала съ нимъ. Хотя панъ Тыбурцій Драбъ представляетъ загадку въ своей прошлой жизни, все же чувствуется, что онъ перенесъ тяжелое несчастіе. — по крайней мѣрѣ, объ этомъ можно заключить по тѣмъ откровеннымъ слезамъ, — когда Тыбурцій оставался наединѣ съ Валекомъ и Марусей, — которыми онъ оплакивалъ судьбу дѣтей. Авторъ не объясняетъ, были ли Валекъ и Маруся родными дѣтьми Тыбурція, но по той любви и ласкѣ, съ которыми онъ относился къ нимъ, нужно думать объ этомъ въ утвердительномъ смыслѣ. Есть также указаніе на то, что за Тыбурдіемъ было какое-то прошлое, которое нетерпимо закономъ, потому что сердечно-растроганный, честный судья, ни разу не поступившійся закономъ, предупреждаетъ Тыбурція, послѣ смерти бѣдненькой Маруси, черезъ сына своего Васю, чтобы тотъ поспѣшилъ оставить Княжъ Городокъ.
Какъ бы то ни было, но жизнь не была ласковой къ обитателямъ старой часовни. А они, въ свою очередь, не хотѣли или, можетъ быть, не умѣли подладиться къ ней, вымолить у нея снисхожденія.
Въ этомъ сказывалась ихъ гордость и замкнутое одиночество, сосредоточенность въ себѣ, — эти характерныя черты, которыя мы отмѣтили и въ прежде упомянутыхъ герояхъ произведеній Короленка.
Выше мы замѣтили, что Соколинецъ открылъ свою душу автору, сердечно пріютившему его въ своей юртѣ въ непогоду, и сдѣлали заключеніе, что Соколинецъ могъ бы вернуться въ общество и быть прекраснымъ членомъ его, если бы онъ встрѣчалъ побольше сердечныхъ отношеній со стороны людей. Онъ таилъ про себя свои думы, свои сердечныя волненія, потому что былъ увѣренъ въ человѣческой безсердечности, въ замкнутости каждаго въ своей скорлупѣ.
Объ этомъ же свидѣтельствуетъ и панъ Тыбурцій.
Встрѣтившись однажды въ своей землянкѣ съ Васей, сильно привязавшимся къ Валеку и Марусѣ, Тыбурцій развиваетъ передъ нимъ слѣдующую философію: «Эта исторія (т. е. — „Я нищій, и онъ (Валекъ) — нищій; я краду и онъ будетъ красть. А твой отецъ меня судитъ, и ты когда-нибудь будешь судить… вотъ его“) ведется изстари, всякому свое, suum cuique; каждый идетъ своей дорожкой, и кто знаетъ… можетъ быть, это хорошо, что твоя дорога пролегла черезъ нашу. Для тебя хорошо, amice, потому что имѣть въ груди кусочекъ сердца, вмѣсто холоднаго камня.. понимаешь…»
Въ приведенныхъ словахъ Тыбурцій высказалъ свои задушевныя мысли о человѣческомъ эгоизмѣ, заставляющемъ людей скрываться въ себѣ, или объединяться въ маленькія группы, имѣющія слишкомъ узкую общность интересовъ. Нѣтъ между людьми откровенноcти, нѣтъ сердечности въ ихъ отношеніяхъ, которыя бодрили бы человѣка, поддерживали въ немъ энергію. При такомъ условіи онъ тратилъ бы послѣднюю съ извѣстною цѣлесообразностью, а не подавлялъ ее внутри себя, чтобы она, подавленная, при удобномъ случаѣ прорывалась наружу и обнаруживалась: то «въ мелкихъ подвигахъ баранты и воровства» Степана и Абрама Ахметзянова, то въ неудержимомъ стремленіи къ полной рискованныхъ приключеній бродяжнической жизни того же Степана, Убивца, Соколинца и имъ подобныхъ, то въ безпробудномъ пьянствѣ Тюлина и буйномъ демократизмѣ Андрея Ивановича на волѣ, то, наконецъ, въ цитированіи Тыбурціемъ цѣлыхъ главъ изъ Цицерона и Ксенофонта передъ пьяными хохлами, и вообще — въ жизни такъ-называемыхъ «бывшихъ людей».
Вся эта галлерея лицъ есть жертва безсердечія людей другъ къ другу и въ то же время чрезмѣрной сердечности и чуть ли не болѣзненнаго вниманія къ самимъ себѣ.
Замуровавшись въ своей скорлупѣ и живя въ узкомъ кругу своихъ собственныхъ интересовъ, большинство людей безмятежно доживаютъ до конца своихъ дней. Въ такой средѣ голоса безпокойныхъ, нервно-ищущихъ опоры въ жизни, натуръ, подобныхъ героямъ Короленка, не слышно.
…Нужно искать средства для того, чтобы согрѣть сердца людей, устранить перегородки одиночныхъ заключеній и поставить людей ближе лицомъ къ лицу, — вотъ на какія мысли наводятъ произведенія Владиміра Галактіоновича Короленка.