Вкруг ракитова куста (Мамин-Сибиряк)/Версия 3/ДО

Вкруг ракитова куста
авторъ Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

Опубл.: 1901. Источникъ: az.lib.ru

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДЕВЯТЫЙ ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ" ПЕТРОГРАДЪ Приложеніе къ журналу «Нива» на 1917 г.

ВКРУГЪ РАКИТОВА КУСТА.
Повѣсть.

I.

Солнце уже спускалось къ горизонту, дѣлаясь все больше и больше. Оно постепенно краснѣло, зажигая края вытянутыхъ надъ моремъ облаковъ живымъ огнемъ, пурпуромъ и переливавшимися цвѣтами радуги. Море было спокойно и только чуть-чуть колыхалось у самаго берега, гдѣ приливала широкая волна. Слабый шопотъ этого прибоя напоминалъ ровное дыханіе засыпающаго человѣка. Расцвѣченное всѣми огнями радуги небо отражалось въ водѣ, а набѣгавшая ткань морской волны принимала самые нѣжные перламутровые тона — розовые, голубые, зеленые, желтые съ особеннымъ нѣжнымъ отливомъ дорогого жемчуга, точно море было освѣщено изнутри. Отъ всей этой картины вѣяло какою-то сказочною красотой и той освѣжающей здоровой нѣгой, отъ которой не хочется проснуться. Да, это было то сѣверное холодненькое море, которое создало сѣверную сагу и ея неукротимыхъ героевъ — викинговъ.

Елена Григорьевна проводила каждый вечеръ на пляжѣ, переживая глухую тоску. Ей вспоминалась далекая южная родина, далекое южное теплое море… А здѣсь даже лѣтомъ было холодно, и даже краски заката казались ей холодными. Она устало смотрѣла темными глазами на толпу гулявшихъ на пляжѣ и какъ-то ни о чемъ опредѣленномъ не думала. Да, онъ непремѣнно придетъ, предложитъ ей руку и проведетъ черезъ эту толпу, которой она такъ не любила… Кажется, вчера, да, именно вчера она узнала одного московскаго профессора, съ которымъ встрѣчалась въ Ялтѣ, и самымъ глупымъ образомъ начала смотрѣть въ сторону, хотя онъ ея не узналъ. А еще когда-то ухаживалъ… Впрочемъ, профессорская разсѣянность вошла въ пословицу. Елена Григорьевна знала почти наперечетъ всѣхъ гулявшихъ, хотя и не была ни съ кѣмъ знакома, и знала также, что курортныя дамы ея не любятъ, считая гордой, и вмѣстѣ завидуютъ ея костюмамъ и красотѣ. Если бы онѣ знали, какъ она сама ненавидитъ себя, свою красоту, жалкія тряпки, въ которыя должна была наряжаться совсѣмъ не для себя и своего удовольствія… Въ видѣ утѣшенія у нея мелькала всего одна мысль: вѣдь когда-нибудь все это должно было кончиться, какъ кончается все на свѣтѣ.

— А я васъ ищу по всему пляжу, Елена Григорьевна… — проговорилъ надъ ея ухомъ жирный басокъ, заставившій ее вздрогнуть.

Она ничего не отвѣтила, а только умоляюще посмотрѣла на него своими темными испуганными глазами.

— Аркадій Евгеньичъ не придетъ, — отвѣтилъ басокъ на этотъ нѣмой вопросъ. — Онъ чувствуетъ себя не совсѣмъ здоровымъ.

Елена Григорьевна поднялась, но молодой человѣкъ ее удержалъ.

— Намъ приказано дождаться здѣсь, пока сгорятъ костры. Можетъ-быть, Аркадій Евгеньичъ еще и придетъ, если почувствуетъ себя лучше. Онъ сейчасъ прилегъ отдохнуть… Вѣдь сегодня у эстонцевъ древній языческій обычай — жечь костры. У насъ они называются, кажется, купальными огнями… Да…

Молодой человѣкъ устало опустился на скамейку. Онъ казался старше своихъ двадцати шести лѣтъ благодаря какой-то дряблой тучности. Даже модный костюмъ изъ бѣлой фланели съ голубыми полосками старилъ его. Безцвѣтное, точно вылинявшее лицо глядѣло тусклыми безцвѣтными глазами. Онъ страдалъ одышкой и въ разговорѣ дѣлалъ паузы, глотая воздухъ, какъ только-что вытащенная изъ воды рыба. Лѣвая рука вѣчно точно чего-то искала, шевеля пухлыми безсильными короткими пальцами. Елену Григорьевну больше всего возмущало, когда этотъ пухлый молодой человѣкъ начиналъ смѣяться какимъ-то дряблымъ смѣхомъ, причемъ дѣлалось это безъ всякаго повода. Она знала, что онъ и сейчасъ будетъ смѣяться, и ее впередъ охватывало непріятное жуткое чувство. Когда его лицо уже начинало распускаться въ безцвѣтную неопредѣленную улыбку, она предупредила его смѣхъ неожиданнымъ вопросомъ:

— Павелъ Максимычъ, извините за откровенность, мнѣ кажется, что вы боитесь Аркадія Евгеньича?

Дряблое лицо Павла Максимовича сразу приняло непривычно-серьезное выраженіе, какъ у человѣка, которому помѣшали чихнуть. Онъ повелъ плечами и отвѣтилъ съ заикающимися паузами пойманнаго школьника:

— Нѣтъ, то-есть да… если хотите…

Потомъ онъ поднялся и съ неожиданной для самого себя смѣлостью, глядя прямо въ лицо Еленѣ Григорьевнѣ, проговорилъ:

— А вы боитесь?

— И даже очень боюсь, — просто отвѣтила Елена Григорьевна, стараясь равнодушнымъ тономъ замаскировать внутреннее волненіе. — Каждая женщина должна кого-нибудь бояться…

— Неужели и меня какая-нибудь женщина будетъ бояться?

— О, непремѣнно… Именно та, которая васъ полюбитъ.

Павелъ Максимовичъ сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе и ничего не отвѣтилъ. На его дрябломъ лицѣ появилось какое-то брезгливое выраженіе. Ему показалось, что Елена Григорьевна смѣется надъ нимъ. Его полюбитъ женщина… этого не было и не будетъ. Онъ повертѣлъ въ рукахъ свою палку и какъ-то безсильно опустился на скамейку.

Публика все прибывала на пляжѣ. Яркіе лѣтніе туалеты дамъ пестрили гуляющую толпу красивыми пятнами. Около приготовленныхъ костровъ суетилась дачная дѣтвора. Собственно эстонцевъ почти не было. Они кучками сидѣли въ дальнемъ концѣ пляжа, гдѣ на берегу пріютились рыбачьи избушки. Народнымъ праздникомъ завладѣли господа. Елена Григорьевна продолжала молчать, напрасно стараясь придумать какую-нибудь тему для разговора. Съ Павломъ Максимовичемъ иногда было трудно разговаривать, и, кромѣ того, онъ въ этихъ случаяхъ совсѣмъ не умѣлъ слушать и какъ-то по-дѣтски перебивалъ на половинѣ фразы.

— Да, скучно… — неожиданно проговорилъ онъ.

— Благодарю за комплиментъ… — отвѣтила она. — Вы иногда бываете очень любезны, Павелъ Максимычъ.

— Это я не про себя, а про васъ. Я замѣтилъ, что вамъ хочется зѣвнуть… А я не умѣю занимать дамъ. Это особенный талантъ…

— Вы правы: съ дамами обыкновенно говорятъ ни о чемъ, чтобы убить время.

— Не всегда… Вонъ посмотрите, какъ заразительно-весело смѣется вонъ та дѣвушка… съ розовымъ зонтикомъ…

— Она смѣется потому, что еще очень молода… А молодость счастлива уже тѣмъ, что многаго не понимаетъ.

— Да, пожалуй… Вѣрнѣе сказать: ей еще не въ чемъ раскаиваться. Мнѣ эта смѣющаяся дѣвушка напоминаетъ счастливаго путешественника, у котораго весь багажъ состоитъ изъ одного розоваго зонтика.

Ей показалось, что онъ сдѣлалъ намекъ на что-то, о чемъ начиналъ догадываться. Она даже хотѣла разсердиться, но сдержала себя. Потомъ этотъ нелѣпый приказъ Аркадія Евгеньевича присутствовать при глупой церемоніи сжиганія костровъ, — здѣсь все было пропитано только ей одной понятной ироніей. Она припомнила именно такую купальную ночь тамъ, на далекомъ тепломъ югѣ, гдѣ около костровъ собралась счастливая молодежь. Какъ милы были дѣвичіи лица, улыбавшіеся безграничной радостью глаза, напоенный молодыми пѣснями воздухъ, счастливая дрожь молодого смѣха… Она шла подъ руку съ нимъ кругомъ такого горѣвшаго костра, а онъ шепталъ: «Это наше вѣнчанье… вкругъ ракитова куста!»… Она была счастлива тѣмъ счастьемъ, которое нагоняетъ страхъ. Да, счастлива, какъ человѣкъ, который только-что перенесъ самую рискованную и опасную операцію и болѣе не чувствуетъ боли. Онъ не забылъ этого момента и послалъ напомнить о немъ…

II.

Они не замѣтили, какъ солнце опустилось въ море и какъ зажглись первые костры въ дальнемъ концѣ пляжа. Публика съ дѣтской торопливостью хлынула въ сторону этихъ огней. Разодѣтыя дачныя дѣти бѣжали съ радостнымъ крикомъ, перегоняя другъ друга. Особенно эффектно выдѣлялся одинъ костеръ, охваченный огнемъ сразу. Надъ нимъ крутившимся облакомъ поднимался багровый дымъ.

— Намъ пора… — нерѣшительно проговорилъ Павелъ Максимовичъ, поднимаясь и выгибая руку кренделемъ.

— Да? — точно удивилась она, торопливо опираясь на его руку. — Мы должны исполнить предписаніе въ точности?

— Точно такъ-съ, Елена Григорьевна.

Они оба принужденно засмѣялись, вмѣшиваясь въ толпу публики, которой было сейчасъ не до нихъ.

— А вѣдь хорошо… — ни къ чему сказалъ Павелъ Максимовичъ, съ удовольствіемъ чувствуя, какъ Елена Григорьевна опирается на его руку и какъ отъ каждаго ея шага онъ получалъ толчокъ, точно его сердце начинало биться внѣ его тѣла.

— Что вамъ такъ понравилось? — спросила она такимъ тономъ, когда не ждутъ отвѣта.

— Я люблю огонь… Въ немъ есть что-то мистическое, символъ жизни… Вѣдь и наша жизнь только медленное сгораніе… Каждое наше чувство, каждая наша мысль есть только отблескъ этого невидимаго, внутренняго, пожирающаго насъ огня.

— Знаете, это очень красиво сказано, Павелъ Максимычъ… Вѣдь вы кончили университетъ?

— Да, только за границей… Потомъ я лѣтъ пять провелъ въ Англіи и страшно тосковалъ по родинѣ. Это смѣшно, а я главнымъ образомъ тосковалъ именно о томъ, что въ англійскихъ паркахъ и скверахъ нельзя разложить огня и посидѣть около него. Такъ, просто посидѣть, ни о чемъ не думая… Впрочемъ, я встрѣчалъ много такихъ огнепоклонниковъ, главнымъ образомъ, конечно, среди охотниковъ.

— Развѣ вы охотникъ?

— А вы какъ думаете?

Она посмотрѣла на него и недовѣрчиво покачала головой. Павелъ Максимовичъ меньше всего походилъ именно на охотника.

— У васъ есть родные въ Москвѣ? — спросила она, продолжая какую-то неожиданную мысль.

— Дальніе… Собственно отъ своей родни я какъ-то отвыкъ, да и отъ своего купеческаго круга отсталъ. Сохранились одни дѣловыя отношенія… Какъ-то даже странно, когда знаешь людей съ дѣтства, даже радъ ихъ видѣть, а встрѣтишься — и сказать нечего.

— У богатыхъ московскихъ коммерсантовъ теперь мода давать своимъ дѣтямъ англійское воспитаніе?..

— Отчасти мода, а отчасти заставляетъ необходимость…

— Это очень оригинально, когда молодыя купеческія дѣвушки говорятъ по-англійски. Я сама слышала не одинъ разъ въ Ялтѣ…

Они шли и болтали обо всемъ, что приходило на умъ. Павелъ Максимовичъ говорилъ какъ-то торопливо, точно боялся, что не успѣетъ всего высказать. Она перебивала его и тоже торопилась. Вѣдь у нея было такъ мало времени, когда она могла быть сама собою, и, вѣроятно, поэтому она старалась выговориться.

— Вамъ приходило на умъ, Павелъ Максимычъ, что, въ сущности, мы вѣдь цѣлую жизнь молчимъ, то-есть говоримъ совсѣмъ не то, что хотѣли бы сказать? Я еще маленькой дѣвочкой прошла эту школу молчанія… А потомъ пришлось молчать еще больше… Есть спеціальное выраженіе: старческая болтливость. Ахъ, какъ я это понимаю!.. Не правда ли, какъ хорошо, когда уже ничто человѣка не стѣсняетъ… Я и теперь уже начинаю иногда думать по-старушечьи. Вѣдь, право, девять десятыхъ того, что насъ волнуетъ и заботитъ, чего мы боимся и чему радуемся — все это пустяки, если посмотрѣть со стороны. Напримѣръ, мнѣ было всего тринадцать лѣтъ, когда я въ первый разъ влюбилась. Принято обыкновенно смѣяться надъ этой влюбчивостью дѣвочекъ-подростковъ, а по-моему это совсѣмъ не смѣшно. Мой идеалъ тогда былъ пожилой учитель географіи, брюзгливый отъ пива, некрасивый, съ краснымъ носомъ вдобавокъ… Онъ на меня не обращалъ, конечно, никакого вниманія, а я вся дрожала, когда онъ проходилъ мимо, совершенно терялась, когда онъ спрашивалъ меня урокъ. Представьте себѣ, у меня до сихъ поръ сохранилось по отношенію къ нему что-то такое, какое-то смутное чувство, какъ сохраняются у растенія первые засохшіе листья… И мнѣ сейчасъ, чего-то жаль, какъ жалѣешь потерянную вещь, когда кажется, что здѣсь такой другой больше не найдешь. Гдѣ онъ сейчасъ, мой учитель географіи? Можетъ-быть, умеръ, можетъ-быть, спился окончательно, можетъ-быть, попрежнему тянетъ свою учительскую лямку… А въ сущности, къ чему я это все говорю?..

— Я отлично васъ понимаю, Елена Григорьевна, — въ томъ же тонѣ отвѣтилъ Павелъ Максимовичъ. — Въ этихъ недосказанныхъ словахъ и недоразвившихся чувствахъ есть своя логика, и они иногда дороже настоящихъ словъ и чувствъ. У меня была тоже такая привязанность, хотя я былъ гораздо старше васъ. Мальчики въ этомъ отношеніи развиваются позднѣе… Это было въ Лондонѣ. Я ее встрѣтилъ на одномъ людномъ гуляньи. Мальчики влюбляются въ дамъ, а не въ дѣвушекъ. Когда я ее увидѣлъ въ первый разъ, меня точно ударилъ электрическій токъ… Даже я затруднился бы отвѣтить, была ли она красива или какъ тысячи другихъ женщинъ. Но я былъ полонъ ею, для меня ничего больше не существовало…

— Это, вѣроятно, была родная сестра моего учителя географіи? — пошутила Елена Григорьевна.

— По всей вѣроятности, — согласился онъ. — Посмотрите, почти уже всѣ костры горятъ… Очень хорошо!.. Если бы не было стыдно, я съ удовольствіемъ началъ бы бѣгать вокругъ нихъ вонъ съ тѣми счастливыми ребятишками. А вонъ та дѣвушка съ розовымъ зонтикомъ, которая давеча такъ заразительно смѣялась. Она успѣла уже сдѣлаться серьезной…

Начинали сгущаться лѣтнія сумерки. Морской горизонтъ закрывался широкими тѣнями. Огни отъ костровъ отражались въ водѣ. Пахло дымомъ.

— Зачѣмъ вы живете здѣсь? — спросила Елена Григорьевна послѣ длинной паузы. — Гунгербургъ — одинъ изъ самыхъ скучныхъ курортовъ, а у васъ свое имѣніе въ Крыму…

— Я? Зачѣмъ я живу здѣсь? Неужели вы не догадываетесь, Елена Григорьевна?..

— Нѣтъ, одно время я пробовала догадаться, но вы — умный человѣкъ и, конечно, сами давно поняли, что я не изъ тѣхъ женщинъ, для которыхъ стоитъ скучать…

— А если мнѣ некуда больше итти? Я хочу дышать однимъ воздухомъ съ вами — и больше ничего…

— Могу пожалѣть только объ одномъ, что вы, значитъ, слишкомъ мало меня знаете…

— Но это не мѣшаетъ мнѣ, если можно такъ выразиться, чувствовать васъ, всю чувствовать…

— Чувствовать усталость, безволіе, тоску?

— Все, все!.. Прибавьте къ этому еще ненависть…

Она вздрогнула и быстро отняла свою руку, точно онъ ее ударилъ.

— Да, ненависть… — повторилъ онъ, дѣлая удареніе. — О, какъ мнѣ это чувство знакомо! Но это не та здоровая, настоящая ненависть, которая дѣлаетъ человѣка человѣкомъ, а отраженное чувство, какъ прямое слѣдствіе безволія… Вѣдь собака ненавидитъ палку, которой ее бьютъ. Здѣсь хуже… Моя ненависть только отраженіе моего рабства. Самою большою злостью, какъ извѣстно, отличаются самыя маленькія насѣкомыя, которыя умираютъ, вцѣпившись во врага зубами. Нарушенная воля — первоисточникъ всевозможныхъ преступленій, особенно когда это утраченное душевное равновѣсіе окрашено личными чувствами.

Она отлично понимала, о чемъ онъ говоритъ, и ей дѣлалось страшно. Вѣдь всѣ эти безсвязныя мысли, совершенно непонятныя для посторонняго человѣка, служили тѣмъ полупризнаніемъ въ любви, которое такъ цѣнится умными женщинами. Зачѣмъ слова, когда они дѣлаются только шелухой и скорлупой таинственнаго зерна и когда вся суть заключается въ тембрѣ голоса, въ интонаціи, въ краснорѣчивыхъ паузахъ… И ей было больно, потому что этотъ странный молодой человѣкъ не хотѣлъ понять, что ей нечѣмъ было отвѣтить его настроенію. Развѣ можно объясняться въ любви съ женской тѣнью?

— Я встаю очень рано и люблю встрѣчать восходъ солнца, — продолжалъ Павелъ Максимовичъ. — Мы слишкомъ привыкли къ нему, то-есть къ этому источнику жизни, въ которомъ уже впередъ заключены всѣ наши мысли и чувства, радости и страданія. Эта блестящая, сверкающая и ослѣпляющая тайна, около которой вращается наша планета и которая въ то же время въ силу психическаго обмана кажется висящей надъ нашею головой… Вообще, если…

Онъ хотѣлъ что-то еще сказать, но въ этотъ моментъ кто-то назвалъ его по имени.

III.

Это былъ человѣкъ Арсеній, изъ кургауза, съ веснущатымъ лицомъ, какими-то жесткими кудрями и ногтями въ траурѣ. Онъ прибѣжалъ на пляжъ безъ шапки и съ салфеткой подъ-мышкой.

— Палъ Максимычъ… извините, у насъ неладно въ номерѣ.

— Что такое случилось?

Арсеній посмотрѣлъ на Елену Григорьевну и прибавилъ уже шопотомъ:

— Баринъ Аркадій Евгеньичъ померши…

Елена Григорьевна разслышала эту фразу и тихо вскрикнула. Арсеній струсилъ, что, можетъ-быть, напрасно сразу проговорилъ все дѣло и напугалъ барыню прежде времени, и, чтобы поправить ошибку, закрылъ ротъ рукою.

— Ты что-нибудь путаешь… — строго замѣтилъ Павелъ Максимовичъ, подавая руку Еленѣ Григорьевнѣ.

— Никакъ нѣтъ-съ, Палъ Максимычъ… Я, значитъ, отворилъ дверь въ ихній номеръ, а они изволятъ лежать на полу и не дышатъ-съ… я и побѣжалъ объявить вамъ… Ноги даже трясутся со страху… Какъ есть безъ дыханія лежатъ на коврѣ у письменнаго стола…

Всѣ трое ускореннымъ шагомъ отправились къ кургаузу. Елена Григорьевна тяжело дышала. До кургауза было всего минутъ десять ходьбы, но эта дорога сейчасъ показалась безконечной. Было уже темно, и Павелъ Максимовичъ по близорукости нѣсколько разъ запинался на совершенно гладкой дорожкѣ. Человѣкъ Арсеній изъ вѣжливости не рѣшился обойти господь, а свернулъ на сосѣднюю дорожку и побѣжалъ бѣгомъ.

— Доктора… Ради Бога, доктора! — крикнула ему вслѣдъ Елена Григорьевна.

— Слушаю-съ! — долетѣлъ изъ темноты отвѣтъ.

— Доктора! — крикнулъ Павелъ Максимовичъ охрипшимъ отъ волненія голосомъ.

— Слушаю-съ…

Гунгербургскій курзалъ по вечерамъ освѣщался какъ-то особенно привѣтливо, точно онъ былъ насыщенъ уютнымъ тепломъ. Номеръ Елены Григорьевны выходилъ прикрытымъ полосатою маркизой балкономъ къ морю, и сейчасъ можно было видѣть отворенную дверь, потому, что на письменномъ столѣ Аркадія Евгеньевича горѣла лампа.

— Съ нимъ это случалось и раньше, — говорила Елена Григорьевна, подбирая шелестѣвшую шелковую юбку. — Да, случалось… въ Кіевѣ… потомъ когда мы были въ Варшавѣ… У него сердце не въ порядкѣ… Вѣдь вы знаете доктора Брусницына? Полный такой… Мы съ нимъ встрѣчаемся за табльдотомъ… Такъ онъ предупреждалъ Аркадія Евгеньича…

— Докторъ самъ, кажется, тоже боленъ?

— И даже очень боленъ… У него тоже сердце… Онъ такъ спокойно говоритъ о своей смерти…

— Я не люблю людей, которые много ѣдятъ, — замѣтилъ Павелъ Максимовичъ совершенно не къ мѣсту, припоминая прекрасный аппетитъ доктора Брусницына.

Человѣкъ Арсеній встрѣтилъ господъ въ дверяхъ номера; въ коридорѣ, толпилось нѣсколько горничныхъ, а въ номерѣ толстый докторъ Брусницынъ, стоя на колѣняхъ, старался привести лежавшаго на полу больного въ чувство.

— Докторъ, ради Бога, что случилось? — умоляюще шептала Елена Григорьевна, опускаясь на колѣни, чтобы поддержать безсильно перекатывавшуюся голову больного.

— Ничего особеннаго… — грубовато отвѣтилъ докторъ. — Дайте одеколонъ… Можетъ-быть, есть англійская соль… Натирайте одеколономъ виски… Человѣкъ, принесите льду… Мадамъ, помогите разстегнуть рубашку…

Еленѣ Григорьевнѣ, несмотря на волненіе, невольно бросилась въ глаза эта разсчитанная грубость доктора. Раньше онъ былъ совсѣмъ другимъ. Но теперь было не до этого, и она покорно исполняла докторскія приказанія. Больной лежалъ на лѣвомъ боку. Это былъ средняго роста худощавый господинъ съ мертвенно-блѣднымъ лицомъ и плотно сжатыми губами. Большой лобъ оттѣнялся густою темною шевелюрой, въ которой уже сквозила преждевременная сѣдина. Темные усы скрывали некрасивый чувственный ротъ. Въ общемъ это было самое обыкновенное лицо, которое оживлялось только странными сѣрыми глазами, пристальными, строгими, насмѣшливыми и въ минуту возбужденія казавшимися совсѣмъ черными. Но сейчасъ эти глаза были закрыты, и лицо оставалось обыкновеннымъ.

Павелъ Максимовичъ стоялъ около письменнаго стола и смотрѣлъ, какъ умѣло и быстро руки Елены Григорьевны исполняли докторскія слова. Докторъ раза два вскидывалъ на него свои глаза и почему-то считалъ нужнымъ морщиться. Сознавая свою безполезность, Павелъ Максимовичъ все-таки не рѣшался уйти въ свой номеръ Ему казалось, что это бѣгство можетъ обидѣть Елену Григорьевну. Когда больной полуоткрылъ одинъ глазъ, Павелъ Максимовичъ вздрогнулъ отъ какого-то терпкаго и непріятнаго ощущенія, какъ дрессированное животное, когда къ нему подходитъ хозяинъ. Боже мой, какъ бы онъ былъ счастливъ, если бы эти глаза никогда не открывались.

— Что вы тутъ стоите? — обратился къ нему докторъ, хмуря брови. — Помогите намъ перенести его на кровать… Мадамъ, вы поддерживайте голову…

Несмотря на свою худощавость и маленькій ростъ, больной оказался настолько тяжелымъ, что потребовалась помощь Арсенія. Когда больной былъ положенъ въ кровать и раздѣтъ, онъ тяжело вздохнулъ и удивленно открылъ глаза.

— Ну, вотъ все и кончилось, — недовольнымъ голосомъ замѣтилъ докторъ. — Теперь покой, покой и покой… Я кстати пропишу одну микстурочку, которая, въ сущности, и не нужна. Да… Крѣпкій куриный бульонъ… молоко, а еще лучше простокваша… и больше ничего.

Докторъ любилъ подшучивать надъ своей медицинскою кухней и въ то же время обижался, если другіе шутили надъ ней. Написавъ рецептъ, онъ грузно поднялся и, не простившись, пошелъ къ дверямъ. Елена Григорьевна догнала его въ коридорѣ.

— Докторъ, ради Бога, что съ нимъ?

Докторъ остановился, посмотрѣлъ на нее черезъ очки и сухо спросилъ:

— Онъ много пилъ?

— Никогда!..

— Вы въ этомъ убѣждены? Гм… Можетъ-быть, онъ страдалъ нѣкоторыми грѣхами юности?..

— Докторъ!..

Докторъ задалъ еще одинъ вопросъ, который заставилъ Елену Григорьевну покраснѣть съ ушами. Она быстро повернулась и бѣгомъ бросилась въ свой номеръ. Докторъ посмотрѣлъ ей вслѣдъ, снялъ очки и долго ихъ протиралъ, точно они мѣшали ему просмотрѣть что-то такое важное и рѣшающее.

— Онъ зналъ толкъ въ хорошихъ сигарахъ, а это главное… — бормоталъ докторъ, спускаясь по лѣстницѣ въ общую малу. — Да, самое главное…

Человѣкъ Арсеній былъ нѣмымъ свидѣтелемъ этой сцены и, провожая глазами спускавшагося по лѣстницѣ доктора, обругалъ его требушиной. Зачѣмъ онъ обижаетъ барыню, которая всегда даегь на чай?

Павелъ Максимовичъ оставался у постели больного, который лежалъ съ закрытыми глазами. Онъ дышалъ неровно, съ усиліемъ набирая воздухъ. Когда Елена Григорьевна вернулась, онъ открылъ глаза, и Павлу Максимовичу показалось, что онъ улыбнулся.

— Тебѣ лучше, Аркадій? — тихо спросила Елена Григорьевна, наклоняясь къ нему.

— Ничего… пройдетъ… — съ трудомъ отвѣтилъ онъ.

Она видѣла по его безпокойному взгляду, что онъ что-то старается припомнить и не можетъ. Павелъ Максимовичъ ушелъ въ кабинетъ и принялся осторожно шагать по мягкому ковру. Его вниманіе обратилъ валявшійся на полу разорванный конвертъ, котораго онъ раньше не замѣтилъ. На письменномъ столѣ лежало письмо, вѣроятно, — вынутое изъ этого конверта. Павелъ Максимовичъ никогда не читалъ чужихъ писемъ, но именно это лежавшее на столѣ письмо тянуло его къ себѣ, какъ магнитъ. У него мелькнула мысль, что между этимъ письмомъ и обморокомъ Аркадія Евгеньевича есть какая-то связь. Не отдавая себѣ отчета, что дѣлаетъ, Павелъ Максимовичъ какимъ-то крадущимся шагомъ подошелъ къ столу, схватилъ письмо и быстро спряталъ его въ карманъ. Какъ разъ въ этотъ моментъ вошла Елена Григорьевна и удивилась, что Павелъ Максимовичъ покраснѣлъ и какъ-то виновато спряталъ руку въ карманъ.

IV.

Павелъ Максимовичъ прямо убѣжалъ изъ номера, оставивъ Елену Григорьевну въ полномъ недоумѣніи. У него стучала кровь въ вискахъ, сердце билось тяжело, голова горѣла. Его номеръ былъ въ концѣ коридора и выходилъ окнами въ сосновый лѣсокъ, — Павелъ Максимовичъ не выносилъ морского вѣтра и шума прибоя.

«Что я сдѣлалъ? — думалъ онъ въ ужасѣ, хватаясь за голову. — Вѣдь это воровство… Боже мой, до чего я дошелъ!»

Но вѣдь все можно исправить. Да, нужно исправить… На него напала рѣшимость безвольнаго человѣка. Вѣдь онъ письма не читалъ, слѣдовательно виновать только вполовину… Придерживая письмо въ карманѣ, Павелъ Максимовичъ направился твердою походкой въ коридоръ и къ номеру Елены Григорьевны. Но дорогѣ его встрѣтилъ какой-то знакомый по табльдоту, фамилію котораго онъ забылъ. Неизвѣстный знакомый что-то его спрашивалъ и, вѣроятно, получилъ очень безсвязный отвѣтъ, потому что посмотрѣлъ на него удивленными глазами.

— Извините, я спѣшу, — пробормоталъ Павелъ Максимовичъ.

Этотъ господинъ испортилъ все дѣло, потому что, когда Павелъ Максимовичъ подошелъ къ номеру больного, ему сдѣлалось страшно, и онъ зашагалъ по коридору въ другой конецъ, выходившій открытымъ окномъ въ садикъ кургауза, гдѣ сейчасъ играла музыка. Ночь была тихая, темная, и въ зелени садовыхъ деревьевъ, какъ свѣтлячки, красиво мелькали разноцвѣтные фонарики. Павлу Максимовичу сдѣлалось душно, и онъ съ трудомъ набиралъ въ легкія воздухъ. На лбу у него выступалъ холодный потъ, въ ногахъ чувствовалась нервная дрожь. А въ саду лилась музыка, радостная и зовущая, которая нагоняла сладкую тоску. Эти мѣдныя трубы, скрипки и віолончели досказывали невысказанное, то, чему нѣтъ словъ и мѣры.

Собравъ послѣднія силы, Павелъ Максимовичъ почти бѣгомъ бросился къ номеру Елены Григорьевны. Онъ прислушался у двери, — тамъ было все тихо. На осторожный стукъ въ дверяхъ показалась Елена Григорьевна, успѣвшая переодѣться въ сѣрый капотъ.

— Это я… письмо… то-есть я его укралъ, — шопотомъ проговорилъ Павелъ Максимовичъ, подавая письмо. — Но я не читалъ… даю честное слово…

— Письмо? Да, онъ спрашивалъ про него… — шопотомъ же отвѣтила Елена Григорьевна, перечитывая нѣсколько совершенно непонятныхъ для нея строкъ и неразборчивую подпись. — Что это такое?.. Отъ кого?.. Вотъ прочтите…

Въ запискѣ стояло: «На югѣ жарко и пыльно. Бойтесь сѣверо-восточнаго вѣтра, чтобы не простудиться. Буду». Очевидно, письмо было шифрованное, какъ и подпись.

— Тайны мадридскаго двора, — проговорила Елена Григорьевна, вынужденна улыбаясь. — Покойной ночи, Павелъ Максимычъ.

— Если вамъ что-нибудь нужно, я къ вашимъ услугамъ…

— Благодарю васъ, но припадокъ уже прошелъ…

На этотъ разъ Елена Григорьевна ошиблась. Припадокъ повторился. Когда она вернулась въ спальню, больной лежалъ съ открытыми глазами и посмотрѣлъ на нее со своей обычной подозрительностью…

— Ты это съ кѣмъ разговаривала тамъ? — спросилъ онъ.

— Я? Ни съ кѣмъ, — солгала Елена Григорьевна.

— Я слышалъ, какъ ты съ кѣмъ-то шепталась, и слышалъ мужской голосъ.

— Тебѣ это показалось, Аркадій…

— Ты лжешь?! — рѣзко крикнулъ онъ, приподнимаясь на локоть и не сводя съ-нея глазъ..

Она вынужденно засмѣялась и отвѣтила, стараясь сохранить простоту тона:

— Ахъ, да, виновата: приходилъ Арсеній, и я спрашивала его, не видалъ ли онъ того письма, о которомъ ты меня давеча спрашивалъ. Представь себѣ, оно валялось на полу.

— Еще разъ лжешь; оно оставалось на столѣ!

— Нѣтъ, на полу… И въ суматохѣ Арсеній бросилъ его въ корзинку. Я его нашла и сейчасъ тебѣ принесу.

— Не нужно… Мнѣ только хотѣлось знать, какъ ты умѣешь обманывать…

— Аркадій, ты меня оскорбляешь…

— Довольно… мнѣ дурно…

По начавшимся конвульсіямъ Елена Григорьевна поняла, что опять будетъ припадокъ, и быстро позвонила.

— Ради Бога, скорѣе доктора!.. — крикнула она горничной.

— Они въ ресторанѣ ужинаютъ…

Докторъ, дѣйствительно, ужиналъ въ обществѣ барона фонъ-Клаккъ и еще какого-то господина съ закрученными рыжими усами. Онъ поморщился, когда горничная вызвала его.

— Опять припадокъ? — говорилъ онъ, вытирая губы салфеткой. — Не можетъ этого быть… Ты что-нибудь напутала. Господа, извините, я сейчасъ вернусь…

— Мы подождемъ, Егоръ Иванычъ, — съ изысканной любезностью отвѣтилъ баронъ, поправляя распущенные по-кошачьи усы. — Это у Искрицкихъ кто то боленъ?

— Да, припадокъ… — неохотно отвѣтилъ докторъ.

Когда онъ вышелъ, господинъ съ рыжими усами спросилъ:

— Это господинъ небольшого роста и очень красивая молодая дама?

— Да, очень колоритная брюнетка…

Еще разъ поправивъ усы, баронъ равнодушно прибавилъ.

— Какая-то таинственная парочка… Никто ихъ здѣсь не знаетъ, и они ни съ кѣмъ не знакомятся. Впрочемъ, онъ прекрасный партнеръ въ винтъ…

— Да? А вы не обратили вниманія на его лъвую руку: средній палецъ у него не разгибается?.. Впрочемъ, я, можетъ-быть, и ошибаюсь. Вѣроятно, есть нѣсколько Искрицкихъ.

Докторъ вошелъ въ номеръ Искрицкихъ съ недовольнымъ лицомъ и какъ-то брезгливо проговорилъ:

— Что у васъ такое?

— Кажется, повторяется припадокъ.

— Пустяки!

Больной лежалъ съ закрытыми глазами и тяжело дышалъ. Пульсъ былъ ненормальный, съ перебоями и остановками. На лбу показался холодный потъ. Докторъ покосился на стоявшую на ночномъ столикѣ склянку съ лѣкарствомъ и попробовалъ на языкъ остатки этого лѣкарства изъ стоявшей рядомъ рюмки.

— Это вы прописали ему третьяго-дня, докторъ, — объяснила Елена Григорьевна.

— Да, да, помню… Я вамъ пропишу новую микстурку.

Прописывая въ сосѣдней комнатѣ новый рецептъ, докторъ, не глядя на хозяйку, говорилъ:

— У васъ въ спальнѣ… да… для чего, однимъ словомъ, торчатъ эти дурацкіе чемоданы? Они отнимаютъ напрасно воздухъ…

Объяснивъ употребленіе новаго лѣкарства, докторъ прибавилъ съ особеннымъ удареніемъ:

— Странный случай… совсѣмъ странный. Необходимо подождать, какъ все выяснится… Кстати я захвачу съ собой старую микстурку… Мнѣ кажется, что въ аптекѣ не совсѣмъ правильно ее приготовили…

Елена Григорьевна чувствовала, какъ докторъ при послѣднихъ словахъ посмотрѣлъ ей прямо въ лицо съ какой-то особенной пристальностью, и покраснѣла.

— Да, такъ велите убрать ваши чемоданы, — еще разъ повторилъ докторъ, останавливаясь въ дверяхъ. — Странный случай вообще…

Въ коридорѣ докторъ встрѣтилъ Павла Максимовича, остановился и проговорилъ:

— Очень странный и непонятный случай… да…

— Опять припадокъ, докторъ?

— Нѣтъ, но что-то такое… А впрочемъ, идемте ужинать. Тамъ баронъ ждетъ… Можемъ повинтить.

Павелъ Максимовичъ покорно побрелъ за докторомъ. Онъ все время шагалъ по коридору, какъ часовой, и былъ радъ, что чужая воля вытолкнула его отсюда.

V.

Елена Григорьевна переживала жгучее чувство несправедливаго оскорбленія, нанесеннаго ей докторомъ. Изъ его разспросовъ и полусловъ она отлично поняла, что онъ ее подозрѣваетъ въ медленномъ отравленіи мужа. Ему оставалось досказать всего нѣсколько роковыхъ словъ. Больной, кстати, притворялся, что ничего не сознаётъ, — онъ всегда притворялся. Когда докторъ вышелъ, онъ проговорилъ:

— Докторъ глупъ… Онъ тебя подозрѣваетъ въ желаніи меня отравить, но у тебя не хватитъ на это силы воли. А мнѣ очень скверно, и я умру безъ твоей помощи. Чемоданы не смѣй трогать… Еще разъ: докторъ глупъ.

Какая ужасная, мучительная ночь!.. Еленѣ Григорьевнѣ казалось, что всѣ подслушиваютъ ея тайную мысль. Да, всего одинъ рѣшительный шагъ, и она свободна… Боже мой, чего бы она ни дала за эту свободу!.. Человѣкъ, котораго она ненавидѣла всей душой, былъ сейчасъ въ ея полной власти. Такого другого момента можетъ не повториться. Отомстить за всю свою изломанную жизнь, вырваться на свободу и получить величайшее счастье быть только самой собой, — это стоило риска. Если бы только знали, какъ она ненавидѣла этого человѣка, съ которымъ связала ее безжалостная судьба… И въ то же время она не знала, что это за человѣкъ, кто онъ и что онъ. Было извѣстно одно, — его желѣзная воля, которая чувствовалась даже случайными знакомыми, какъ Павелъ Максимовичъ Пеоновъ, молодой московскій купчикъ съ университетскимъ образованіемъ.

Больной тревожно дремалъ. Раза два у него начинался бредъ. Чтобы не заснуть, Елена Григорьевна выходила на свой балкончикъ. Ночь была теплая, и только съ моря чуть-чуть тянуло утренней свѣжестью. Музыка изъ сада перешла въ залу кургауза, гдѣ шелъ четверговый танцовальный вечеръ. Слышалось взвизгиванье скрипокъ и глухое подвыванье мѣдныхъ трубъ. Кому-то весело, кто-то радуется… Когда-то и она тоже веселилась. Но, Боже, какъ это было давно! Она точно во снѣ видѣла себя въ розовомъ платьѣ, счастливую, трепещущую отъ безпричинной радости, съ счастливыми глазами и счастливой улыбкой! Неужели это была она, Елена Григорьевна?

Ей хотѣлось плакать. Ей было жаль тѣхъ дѣвушекъ, которыя сейчасъ танцовали тамъ, въ освѣщенной залѣ, и были счастливы. Какое жестокое пробужденіе ожидаетъ ихъ всѣхъ, бѣдненькихъ… Да, плакать… Вотъ, точно сквозь сонъ, подходитъ къ ней, той Еленѣ Григорьевнѣ, которая танцовала въ розовомъ платьѣ, ея будущій мужъ, Ефимъ Петровичъ Серединъ, учитель гимназіи. Развѣ она могла тогда подумать, что это подходило къ ней несчастье всей ея жизни? Онъ не былъ красавцемъ, но въ немъ было что-то такое, что нравилось женщинамъ, и онѣ, эти женщины, съ завистью и затаенною злобой слѣдили за ней, осчастливленной его вниманіемъ. Потомъ онъ пріѣхалъ къ нимъ съ визитомъ, и старушка-мать какъ-то сразу довѣрилась ему.

— Это серьезный мужчина, Елена, не какой-нибудь вертопрахъ.

Потомъ она выходила замужъ, какъ выходили другія дѣвушки. Однимъ изъ поводовъ такого рѣшающаго поступка была смерть отца. Мать оставалась съ маленькою пенсіей. Былъ еще братъ-неудачникъ, который пропадалъ то въ Москвѣ, то въ Петербургѣ. Онъ все это зналъ и началъ дѣйствовать рѣшительнѣе. Замужество не принесло счастья, какъ не принесъ его и первый ребенокъ, родившійся какимъ-то чужимъ и ненужнымъ. Онъ скоро умеръ, какъ уходитъ изъ дома гость не во-время. Елена Григорьевна никогда не любила мужа, и никто изъ мужчинъ ей не нравился. Она рѣшила про себя, что принадлежитъ къ типу тѣхъ женщинъ, которыя не способны любить, и не жалѣла о томъ, тѣмъ болѣе, что уже привыкла къ мужу и своему положенію замужней женщины. Бывали, конечно, отдѣльные моменты какой-то неопредѣленной тоски, но все это проходило.

— Счастье, какъ здоровье, существуетъ только тогда, когда его не замѣчаешь, — объясняла ей мать въ такія минуты безпричинной хандры и смутнаго безпокойства. — Это все случается отъ того, что нынѣшнія дамы читаютъ слишкомъ много романовъ… Я знала нѣсколько такихъ случаевъ: начитается дама романовъ и пошла, и пошла. И жизнь-то ее не удовлетворяетъ, и среда-то ее, бѣдную, заѣла, и никакихъ ея идеаловъ никто не можетъ проявить, и все это прежде всего валится на голову бѣднаго мужа. Ты подумай только, что вѣдь нельзя требовать отъ человѣка, чтобы онъ былъ непремѣнно героемъ, да еще героемъ у себя дома, въ четырехъ стѣнахъ, гдѣ нѣтъ даже ни красивыхъ ни безобразныхъ людей…

Елена Григорьевна, дѣйствительно, много читала, читала даже не изъ потребности читать, а, какъ большинство женщинъ, читала, чтобы убить время. Ее удивляло, какія нелѣпости пишутъ господа авторы. Вѣдь такихъ мужчинъ и женщинъ никогда не бываетъ. Все придумано и все кое-какъ сшито на живую нитку. А какія невозможныя чувства описываются, и всѣ любовныя сцены по одному, шаблону: встрѣча съ нимъ, оба поражены, и т. д. Онъ начинаетъ ухаживать сначала почтительно и робко, она не желаетъ его замѣчать, потомъ какая-нибудь роковая случайность, и она дѣлаетъ пріятное открытіе, что не можетъ безъ него жить, что другого такого человѣка нѣтъ въ цѣломъ свѣтѣ, что она до сихъ поръ еще ничего не знала и жила какъ во снѣ, что впереди раскрывается свѣтлое будущее. Ахъ, какъ это скучно, господа авторы, чтобы не сказать больше…

Прислушиваясь къ гудѣвшей внизу музыкѣ, Елена Григорьевна припомнила и тотъ роковой моментъ, когда встрѣтилась съ Аркадіемъ Евгеньевичемъ. Это было въ Крыму. Она съ мужемъ «дѣлала сезонъ» въ Ялтѣ. Ахъ, какъ все, все было глупо, нелѣпо и еще разъ глупо, точно она повторяла собственнымъ опытомъ самый глупый изъ всѣхъ романовъ, какіе только приходилось ей читать. Да, настоящій романъ… Они обѣдали во французскомъ ресторанчикѣ надъ моремъ. Она была занята тѣмъ, что бросала ломтики бѣлаго хлѣба и любовалась, какъ на нихъ бросались цѣлыя стаи кефали и съ жадностью съѣдали одинъ ломтикъ за другимъ. Вода у берега была изумрудно-зеленаго цвѣта, и бойкія рыбки мелькали въ ней, какъ брошенная въ море горсть серебряной монеты.

— Елена, позволь тебѣ представить моего знакомаго, — проговорилъ мужъ, — Аркадій Евгеньевичъ Искрицкій.

Она почему-то вздрогнула и съ нерѣшительнымъ видомъ протянула руку новому знакомому. Мужъ пригласилъ его пообѣдать къ ихъ столику и былъ какъ-то особенно любезенъ. За обѣдомъ Елена Григорьсьна все время чувствовала на себѣ, пристальный взглядъ этого новаго знакомаго и чуть-чуть даже разсердилась на него, потому что такъ смотрѣть для перваго знакомства по меньшей мѣрѣ невѣжливо. Ее возмущало и то, что мужъ, очень ревнивый по натурѣ, точно нарочно не желалъ ничего замѣчать. Что они говорили за обѣдомъ — совершенно выпало изъ ея памяти, потому что болтали какіе-то пустяки. Прощаясь, Искрицкій такъ пожалъ руку Елены Григорьевны, что она невольно съ удивленіемъ посмотрѣла ему прямо въ лицо и сейчасъ же опустила глаза, встрѣтивъ пристальный взглядъ его сѣрыхъ упрямыхъ глазъ.

— Какой-то странный этотъ Искрицкій, — замѣтилъ мужъ, когда они остались вдвоемъ.

— Да, странный… Гдѣ ты съ нимъ познакомился?

— Хорошенько не помню… Кажется, гдѣ-то на пароходѣ. И даже не знаю, чѣмъ онъ занимается. Богатый человѣкъ, какъ кажется…

Богатство въ глазахъ мужа Елены Григорьевны являлось чѣмъ-то въ родѣ титула, какой дается только избранникамъ. Богатство — это все, какъ самая точная изъ всѣхъ мѣръ.

Первое знакомство тѣмъ и кончилось. Въ слѣдующій разъ они встрѣтились на пароходѣ, когда возвращались моремъ изъ Ялты въ Севастополь.

— Опять этотъ твой знакомый, — замѣтила Елена Григорьевна недовольнымъ тономъ.

Не встрѣтиться лицомъ къ лицу, когда всѣ ѣхали въ первомъ классѣ, было невозможно. Искрицкій подошелъ первымъ. Елена Григорьевна обратила вниманіе, что онъ былъ одѣтъ съ какой-то особенной изысканностью, на англійскій манеръ, и даже въ рукахъ у него была какая-то новенькая англійская книга. Всѣмъ пришлось опять обѣдать вмѣстѣ. Елена Григорьевна опять чувствовала на себѣ его упорный взглядъ, но на этотъ разъ уже не стѣснялась. Въ концѣ обѣда мужчины поспорили, причемъ Искрицкій отстаивалъ свое мнѣніе съ какимъ-то холоднымъ достоинствомъ, точно дарилъ каждое слово своему оппоненту. Кажется, онъ ничего не пилъ, кромѣ содовой воды, и во время спора его лицо принимало непріятное выраженіе.

— Это — невозможный человѣкъ, — резюмировалъ мужъ Елены Григорьевны свое впечатлѣніе.

У нея запала одна фраза, которую Искрицкій точно уронилъ, пожимая ея руку на прощанье:

— Мы еще встрѣтимся…

Она почему-то улыбнулась и ничего не отвѣтила.

VI.

Они, дѣйствительно, встрѣтились. Это было зимой въ Одессѣ. Искрицкій, какъ злой духъ, преслѣдовалъ Елену Григорьевну на каждомъ шагу, даже у ея знакомыхъ, съ которыми онъ умѣлъ знакомиться съ цѣлью встрѣчать ее. Ей буквально никуда нельзя было показать глазъ, чтобы не встрѣтиться съ нимъ. Она дошла до такого состоянія, что чувствовала его присутствіе даже издали, и начала его ненавидѣть. Собственно, это была даже не ненависть, а смѣшанное чувство неопредѣленнаго отвращенія и безпричиннаго страха,

Это настойчивое ухаживаніе довело Елену Григорьевну до того, что она разъ довольно рѣзко замѣтила ему:

— Вы не обидитесь, Аркадій Евгеньичъ, если я попрошу васъ не удѣлять мнѣ такъ много вниманія. Кажется, я ничѣмъ его не заслужила..

Въ отвѣтъ онъ только улыбнулся, что ее окончательно вывело изъ терпѣнія.

— Вы забываете, въ какое глупое положеніе меня ставите безъ малѣйшаго повода съ моей стороны. Да… И забываете наконецъ, что у меня есть мужъ.

— Мужъ тотъ, кто владѣетъ женщиной…

— Что же, по-вашему, женщиной можно владѣть, какъ вещью? Еще разъ: вы ошибаетесь… И мнѣ странно, что все это я говорю вамъ, совершенно постороннему человѣку. Вы меня сердите…

— А когда человѣкъ сердится, онъ обязательно дѣлается несправедливымъ. Впрочемъ, это совершенно все равно. Простите, какое у насъ сегодня число?

— Восьмое декабря.

— Да, именно восьмое, а тринадцатаго вы будете въ клубѣ… одиннадцать часовъ…

— Вы, кажется, дошли до того, что назначаете свиданія? Мнѣ васъ жаль, чтобы не сказать больше… Какъ порядочная женщина, я не имѣю нрава слушать подобныя вещи. Наконецъ мнѣ просто не нравится тонъ, какимъ вы говорите со мною…

— Не забудьте: тринадцатое число…

— Что это, гипнотизмъ? Какой вы смѣшной, Аркадій Евгеньичъ…

Онъ опять разсмѣялся и отвѣтилъ ея тономъ:

— Да, я смѣшной… Даже, если хотите, немного больше, чѣмъ смѣшной.

И она пришла тринадцатаго числа въ клубъ, хотя совсѣмъ объ этомъ не думала. Даже больше, — тринадцатаго она была должна ѣхать къ матери. Онъ ее встрѣтилъ въ дверяхъ танцовальной залы и показалъ на свои часы. Было ровно одиннадцать. Она вся вспыхнула, припоминая забытый разговоръ.

— Одна изъ величайшихъ добродѣтелей — умѣть слушаться, — замѣтилъ онъ съ какою-то особенною ласковостью.

— Если вы порядочный человѣкъ, то, ради Бога, оставьте меня, — умоляюще отвѣтила она, чувствуя, что говоритъ глупость.

Онъ отвѣтилъ взглядомъ, въ которомъ было столько муки, отчаянія и покорности. Она только теперь поняла, какой это глубоко несчастный человѣкъ, и ей сдѣлалось совѣстно, что она явилась причиною этого несчастья.

И сейчасъ Елена Григорьевна не могла вспомнить объ этомъ глупомъ моментѣ своей жизни безъ краски въ лицѣ. Что это собственно было, — она до сихъ поръ не могла отдать себѣ яснаго отчета. Она могла сравнить себя съ мышью, посаженной подъ воздушный колоколъ, изъ котораго медленно выкачиваютъ воздухъ. Около нея образовалась гнетущая пустота, ей хотѣлось крикнуть о спасеніи, какъ это бываетъ иногда во снѣ, — и не было голоса. Она была наполнена имъ однимъ, и остальной міръ больше не существовалъ. Меньше всего къ этому состоянію подходило слово «любовь».

Боже мой, что было тогда съ ней… Она обманывала всѣхъ, лгала всѣмъ своимъ тѣломъ, каждымъ словомъ и взглядомъ. Несчастный мужъ сдѣлался первою жертвой этой несчастной страсти, и Еленѣ Григорьевнѣ нисколько не было его жаль. Она съ хитростью обезьяны устраивала свиданія у него подъ носомъ, и чѣмъ рискованнѣе было положеніе, тѣмъ сильнѣе наслажденіе.

— Что съ тобою, Леля? — удивлялась старушка-мать. — Ты вся какая-то чужая…

— Нѣтъ, ничего особеннаго, мама, — лгала Елена Григорьевна, глядя матери прямо въ глаза.

Ревность мужа она тушила вымученной нѣжностью и наслаждалась собственнымъ позоромъ, точно мстила кому-то. И въ то же время она не могла сказать, что любитъ Аркадія Евгеньевича, больше, — когда она его не видѣла, въ ея душѣ пробуждалось злобное чувство къ нему. Но достаточно было ему войти въ комнату, какъ она дѣлалась покорной, въ родѣ тѣхъ дрессированныхъ «на свободѣ» цирковыхъ лошадей, которыя видятъ только одинъ хлыстъ. Что будетъ и какъ будетъ, — объ этомъ не могло быть и мысли. Онъ приказывалъ — она исполняла.

— Мы уѣзжаемъ изъ Одессы и, вѣроятно, навсегда, — командующимъ тономъ заявилъ онъ весной. — Предупредите вашу мать… Что касается мужа, то онъ въ данный моментъ немножко меньше посторонняго человѣка. Можете и ему оставить какую-нибудь записку. Долженъ предупредить, что послѣ нашего отъѣзда не въ его интересахъ встрѣчаться со мною.

— Какъ въ старинныхъ романахъ: «я бью пулей туза пикъ, у меня стальные мускулы», и т. д.

— Это все равно. Я считалъ своимъ долгомъ предупредить васъ.

Она не имѣла силы объясниться ни съ матерью ни съ мужемъ, а оставила имъ по письму. Мужу было написано, что она уѣзжаетъ навсегда и что онъ только напрасно потеряетъ свое время, если будетъ ее разыскивать. Письмо къ матери носило мелодраматическій характеръ, и сейчасъ Еленѣ Григорьевнѣ было совѣстно за тѣ глупыя и пустыя слова, какими она обманывала старушку. Всего хуже было то, что она въ тотъ моментъ сама вѣрила этимъ пустымъ словамъ, какъ фальшивый монетчикъ начинаетъ вѣрить собственной фальшивой монетѣ, когда она бойко расходится и принимается за настоящую. Это былъ апогей всяческой лжи.

Они уѣхали. Куда? Зачѣмъ? Меньше всего объ этомъ знала она, Елена Григорьевна. Она повиновалась съ какою-то озлобленною покорностью. Э!.. Все равно, тѣмъ болѣе, что возврата нѣтъ и не можетъ быть. Она удивилась только тогда, какъ въ Москвѣ оказалась m-me Искрицкой. Никакихъ своихъ документовъ она не имѣла, и мужъ ни за что не выдалъ бы ей отдѣльнаго вида на жительство. Въ первое время ее больше всего интересовалъ вопросъ, что за человѣкъ Аркадій Евгеньевичъ и какое его общественное положеніе. Онъ былъ уменъ и на всѣ наводящіе вопросы отвѣчалъ одного фразой:

— Твой рабъ, Елена… Вотъ и все мое общественное положеніе.

Они нигдѣ не заживались подолгу и разъѣзжали по всей Россіи. Елену Григорьевну удивляло, что у Аркадія Евгеньевича была такая масса знакомыхъ. Чуть городъ побольше — его уже кто-нибудь встрѣчалъ на станціи. А сколько писемъ и телеграммъ… Что особенно не нравилось Еленѣ Григорьевнѣ, такъ это тѣ быстрые переѣзды, которые происходили время отъ времени по этимъ телеграммамъ. Нѣсколько разъ случалось такъ, что приходилось уѣзжать черезъ часъ или черезъ два. Аркадій Евгеньевичъ отличался въ этомъ отношеніи величайшей аккуратностью и всегда готовъ былъ къ отъѣзду.

— Мои чемоданы — мой домъ, — шутилъ онъ.

— Я это понимаю, — соглашалась Елена Григорьевна. — Когда ты пожелаешь избавиться отъ меня, то это для тебя не составитъ особеннаго труда.

Самою удивительною чертой въ характерѣ Аркадія Евгеньевича было какое-то особенное, почти женское малодушіе. Елена Григорьевна не повѣрила собственнымъ глазамъ, когда въ первый разъ увидѣла его растеряннаго, блѣднаго, со слезами на глазахъ. Она перепугалась.

— Что такое случилось?!..

— Ахъ, оставь меня, пожалуйста… Все пройдетъ. Это маленькій нервный припадокъ.

Да, онъ плакалъ, какъ нервная женщина. Второю характерною чертой было то, что Аркадій Евгеньевичъ не умѣлъ смѣяться, а улыбка у него являлась только конвульсіей.

VII.

Была ли она счастлива? Нѣтъ. Больше того, — она вѣчно находилась въ страхѣ. Временами Аркадій Евгеньевичъ обращался съ нею очень грубо и даже билъ, если она выражала хоть малѣйшій протестъ. Чисто-физическое страданіе совершенно погашалось сознаніемъ несмываемаго позора. Да, ее били, какъ хозяинъ бьетъ собаку… Ей казалось, что она сойдетъ съ ума отъ ужаса подобнаго существованія, но второй опытъ въ этомъ направленіи уже не произвелъ такого впечатлѣнія. Она даже не плакала, а только впала въ какое-то оцѣпенѣлое состояніе, какъ змѣя, которую схватили за хвостъ. Потомъ явилось совершенно подлое соображеніе: вѣдь и другихъ женщинъ тоже бьютъ… Да, бьютъ келейно, при закрытыхъ дверяхъ, и если простая баба, которую могутъ «учить» чѣмъ попало, реветъ благимъ матомъ, бѣжитъ простоволосая по своей деревенской улицѣ и вообще протестуетъ открыто и ярко, то онѣ, вотъ эти разодѣтыя въ шелкъ и бархатъ дамы, когда ихъ собственные джентльмены тоже бьютъ, — никогда не жалуются и изнашиваютъ свой позоръ въ своихъ четырехъ стѣнахъ. И такихъ битыхъ дамъ очень много… У Елены Григорьевны къ этомъ отношеніи явилось что-то въ родѣ чутья, и она угадывала тѣхъ дамъ, которыхъ мужья бьютъ. Являлось что-то такое особенное въ выраженіи лица, въ глазахъ, въ движеніяхъ, какъ у человѣка, который ждетъ удара. И она сдѣлалась такой же, и даже получалось почти наслажденіе собственнымъ позоромъ. Да, есть и такой сортъ наслажденій… Недаромъ же деревенская баба, если мужъ ее не бьетъ, говоритъ, что онъ ее по любитъ.

И этотъ человѣкъ любилъ ее… Да, безумно любилъ, что она чувствовала на каждомъ шагу. Она была откружена настоящею атмосферой его любви и еще сильнѣе боялась его, потому что въ каждомъ его чувствѣ заключалась какая-то острая тяжесть. Напримѣръ, какъ ужасно онъ ревновалъ, — ревновалъ безъ малѣйшаго повода, а просто потому, что иначе онъ не могъ любить. Она была убѣждена, что онъ рано или поздно убьетъ ее въ одномъ изъ припадковъ такой ровности.

— Я знаю, что ты меня не любишь и никогда не любила, — шепталъ онъ побѣлѣвшими отъ бѣшенства губами. — Но это все равно…

— Любовь въ твоемъ смыслѣ я не понимаю… Ты требуешь чего-то невозможнаго.

— Да, да, да… Невозможнаго!… Потому что любовь творитъ чудеса… Когда я подумаю, что можетъ же существовать на свѣтѣ такой человѣкъ, котораго бы ты могла дѣйствительно полюбить… О, у меня нѣтъ словъ, чтобы выразить тебѣ тотъ адъ. который я вынашиваю въ своей груди!…

— Послушай, даже для Отелло нужна была реальная причина для его ревности… И потомъ Отелло въ сюртукѣ является нелѣпостью…

Между прочимъ, «Отелло» была его любимая пьеса, которую онъ не пропускалъ нигдѣ. Она-тоже должна была смотрѣть ее вездѣ и при всякихъ обстоятельствахъ, что доводило ее до изступленія, какъ медленная казнь. Вообще вся жизнь представляетъ какую-то глупую и невозможную по безсмысленности комедію.

Но былъ одинъ случай, когда Елена Григорьевна не могла не оцѣнить своего второго мужа, какъ человѣка очень находчиваго и смѣлаго. Это произошло года три тому назадъ, когда она совершенно неожиданно встрѣтилась со своимъ законнымъ мужемъ въ Москвѣ. Дѣло было на улицѣ, когда Елена Григорьевна возвращалась съ какими-то покупками домой.

— Ахъ, это вы, — услышала она знакомый голосъ.

— Да, это я, — отвѣтила она съ неожиданнымъ для самой себя спокойствіемъ.

— Я уже въ теченіе трехъ лѣтъ разыскиваю васъ, сударыня, по всей Россіи…

— И совершенно напрасно…

— Нужно отдать вамъ справедливость, что вы очень ловко скрывались все время… подъ чужою фамиліей.

— Если я не желала васъ видѣть — это не значитъ скрываться, а что касается фамиліи, то объ этомъ потрудитесь переговорить съ моимъ мужемъ.

— Мужъ?!.. Ха-ха…

— Вы посмѣетесь потомъ, когда кончатся переговоры.

— Мнѣ нравится тонъ, какимъ вы разговариваете со мною…

— А мнѣ, представьте, совершенно не нравится вашъ тонъ…

Она дала ему свой адресъ и ушла. Когда Аркадій Евгеньевичъ узналъ объ этой встрѣчѣ, то пожалъ только плечами.

— Что нужно этому идіоту? — удивлялся онъ. — Кажется, что дѣло не требуетъ поясненій… впрочемъ, я къ его услугамъ.

Мужъ и любовникъ въ концѣ концовъ встрѣтились, и Елена Григорьевна сдѣлалась свидѣтельницей довольно оригинальнаго разговора. Аркадій Евгеньевичъ принялъ свой почтительно-холодный видъ и заявилъ:

— Въ такихъ случаяхъ обыкновенно принято оскорблять другъ друга, а потомъ вызывать на дуэль. Формально виноватымъ являюсь я и меньше всего желаю лишать васъ жизни… Но есть другая, болѣе глубокая основа всего случившагося, именно — нельзя владѣть женщиной по какимъ-то тамъ правамъ, какъ вещью. Если разъ женщина уходитъ отъ своего мужа, то виноватъ онъ, потому что не могъ создать для нея той обстановки, въ которой она могла бы жить счастливо.

— Все это софизмы, милостивый государь!..

— Нисколько… Если женщина любитъ, она прощаетъ любимому человѣку даже его недостатки и пороки и все-таки любитъ. Мнѣ странно объяснять вамъ такую простую вещь, что женщина прежде всего человѣкъ и, какъ таковой, существо разумно-свободное.

— А мнѣ еще болѣе странно, что я васъ слушаю, милостивый государь…

— А я васъ предупреждаю, что не люблю, когда со мною говорятъ такимъ тономъ…

— Угроза?

— Да… Есть положенія и вещи, когда нельзя позволять ни одного лишняго слова.

Недавній повелитель Елены Григорьевны, огражденный въ своихъ правахъ цѣлымъ законодательствомъ, струсилъ первой же угрозы. Для Елены Григорьевны ясно было только одно, что все это была одна комедія. Оскорбленный мужъ совсѣмъ не желалъ ея возвращенія да и успѣлъ обзавестись за время ея отсутствія побочною семьей, а благородныя слова Аркадія Евгеньевича являлись только насмѣшкой по ея адресу. Онъ, Аркадій Евгеньевичъ, выступилъ защитникомъ свободы женщины и ея правъ… Онъ говорилъ это при той, которую билъ своими руками. Однимъ словомъ, оба оказались лучше, какъ говорятъ дѣти.

Чтобы вполнѣ закончить эту комедію, Аркадій Евгеньевичъ сказалъ ей при мужѣ:

— Вы, Елена Григорьева, совершенно свободны и можете вернуться къ вашему мужу, если желаете… Мой принципъ — никого не стѣснять.

Она покраснѣла и убѣжала изъ комнаты, какъ институтка. Ей вернуться къ мужу? Если бы даже онъ имѣлъ силу простить ей все, то и въ такомъ случаѣ она не пошла бы на такую домашнюю каторгу. Въ роли любовницы она все-таки сохранила за собою тѣнь честной женщины, а вернувшись къ мужу, она осталась бы опозоренной на всю жизнь. Нѣтъ, оставалось только итти впередъ… Развѣ мало живетъ въ Россіи такихъ нелегальныхъ паръ, какъ они съ Аркадіемъ Евгеньевичемъ. Нелегальность еще не составляетъ несчастья, если жизнь складывается хорошо.

Результатъ этой встрѣчи получился уже совершенно неожиданный, именно — между мужемъ и Аркадіемъ Евгеньевичемъ состоялось примиреніе, переходившее даже границы прежняго знакомства. Мужъ приходилъ къ нимъ обѣдать и говорилъ съ улыбкою добряка:

— Знаете, я привыкъ, чтобы все было просто… по-семейному. Да… Такой ужъ характеръ. А у васъ я чувствую себя почти дома.

Это была медленная пытка, придуманная мужемъ, ни одному слову котораго Елена Григорьевна не вѣрила. Если бы посторонній человѣкъ посмотрѣлъ, какъ они втроемъ обѣдали или ужинали гдѣ-нибудь въ «Эрмитажѣ» или въ «Большой Московской», — никто бы не подумалъ, какая драма разыгрывается между этими тремя лицами. И мужъ и любовникъ мучили Елену Григорьевну по безмолвному соглашенію, и часто обѣдъ заканчивался стереотипною фразой, заставлявшей мужчинъ весело смѣяться:

— Вы сегодня, Елена Григорьевна, съ которымъ мужемъ поѣдете домой?

Въ такой пыткѣ прошелъ цѣлый мѣсяцъ, а затѣмъ, уѣхавъ изъ Москвы, мужъ не оставилъ ее и аккуратно писалъ ей черезъ каждыя двѣ недѣли самыя дружескія письма. Ея здоровье его очень безпокоило, и т. д. Потомъ онъ возстановилъ свои отношенія съ ея матерью, съ которой одно время разошелся, и являлся между нею и дочерью добрымъ геніемъ.

VIII.

Послѣднимъ испытаніемъ для Елены Григорьевны было появленіе Павла Максимовича Чванова. Это была громкая фамилія, давно фигурировавшая среди кровныхъ московскихъ милліонеровъ. Даже здѣсь, въ Гунгербургѣ, она производила впечатлѣніе, и всѣ остзейскіе бароны высоко поднимали брови, просматривая на черной доскѣ фамиліи остановившихся въ курзалѣ. Съ Чвановымъ Искрицкіе познакомились въ Москвѣ, благодаря мужу Елены Григорьевны.

— Скучающій московскій Гамлетъ изъ милліонеровъ, — рекомендовалъ онъ, подмигивая. — Очень образованный молодой человѣкъ, хотя и съ нѣкоторыми странностями, какія могутъ позволять себѣ одни московскіе богачи.

Странность Чванова заключалась въ томъ, что онъ рѣшительно не зналъ, куда ему дѣваться и чѣмъ погасить вѣчную скуку. Этотъ молодой человѣкъ какъ-то сразу точно прилипъ къ Искрицкимъ и вездѣ ѣздилъ за ними. Для Елены Григорьевны онъ являлся почти находкой, потому что бывалъ иногда очень интереснымъ собесѣдникомъ и всюду ее сопровождалъ, какъ тѣнь. Аркадій Евгеньевичъ держалъ себя съ нимъ такъ, какъ будто никакого Чванова и не было, а какъ въ пьесѣ — лицо безъ рѣчей. Даже не проявлялась обычная ревность, что очень удивляло Елену Григорьевну, — сна такъ привыкла къ сценамъ самой безумной ревности.

Въ первое время Елена Григорьевна отнеслась къ Чванову съ предубѣжденіемъ, потому что онъ съ перваго же знакомства влюбился въ нее. Она это поняла сразу и чувствовала себя въ его присутствіи очень неловко. Но потомъ эта неловкость исчезла, и она относилась къ нему, какъ къ брату. Они зимой часто ѣздили въ театръ, а потомъ Чвановъ приносилъ книги, и они читали вмѣстѣ.

— Я часто удивлялась, что когда-то и чему-то училась въ институтѣ, — откровенно признавалась она. — Потомъ читала… Но все это было что-то такое постороннее, ненужное, и я сама чувствовала себя чужой.

Чвановъ выслушивалъ ее съ величайшимъ терпѣніемъ и постепенно пробуждалъ эту застывшую въ испугѣ душу. Любимымъ ихъ чтеніемъ были иностранные романы, потому что другая жизнь и другіе люди вытѣняли и объясняли свое лучше всякихъ теоретическихъ разсужденій.

— Вы, кажется, все на свѣтѣ знаете, — удивлялась Елена Григорьевна. — Рѣшительно все, и я чувствую себя глупенькой рядомъ съ вами. Могу только удивляться вашему терпѣнію, что вы теряете со мною свое время.

Онъ печально улыбался и ничего не отвѣчалъ. О, онъ готовъ былъ отдать за нее всю свою непутную жизнь… А чувствовать ея присутствіе, — развѣ бываетъ другое счастье? Они начали жить какой-то странной совмѣстной жизнью, гдѣ дѣйствительность мѣшалась съ фантазіей и гдѣ ихъ взаимныя мысли и чувства переплетались между собой.

Въ книгахъ они находили много собственныхъ мыслей и чувствъ, и Елена Григорьевна каждый разъ радовалась какъ-то по-дѣтски.

— Боже мой, да вѣдь я это передумала тысячи разъ!.. И какъ хорошо сказано… Даже немного страшно, что кто-то тамъ, далеко-далеко, думаетъ то же самое, точно твой двойникъ. Вѣдь люди вездѣ одинаковы, особенно когда они мучатся… Несчастія бываютъ разныя, у каждаго свое, а мучатся всѣ одинаково.

На сближающей почвѣ этого совмѣстнаго чтенія разрасталась взаимная близость. Чвановъ умѣлъ такъ хорошо и просто разсказывать о своемъ прошломъ, именно просто, точно рѣчь шла о постороннемъ человѣкѣ. Это былъ вызовъ на отвѣтную откровенность. Елена Григорьевна долго не рѣшалась говорить о самой себѣ, пока это но вышло само собой, именно въ одинъ изъ моментовъ отчаянія, послѣ дикой семейной сцены, когда Аркадій Евгеньевичъ избилъ ее.

— Онъ… онъ… онъ… — шепталъ Чвановъ побѣлѣвшими губами, не рѣшаясь выговорить рокового слова. — Нѣтъ, этого не можетъ быть!.. Это… это… это…

Она спохватилась и съ дѣланымъ смѣхомъ начала увѣрять, что пошутила, вѣрнѣе сказать, прибавила много лишняго, какъ это случается съ огорченными женщинами. Онъ сдѣлалъ видъ, что вѣритъ ей, но съ этого момента началъ избѣгать откровенныхъ разговоровъ на личной почвѣ. Ему дѣлалось страшно при одной мысли, что можетъ повториться подобное роковое признаніе. Кажется, еще въ первый разъ Чвановъ почувствовалъ себя мужчиной, тѣмъ мужчиной, который несетъ въ себѣ смутное сознаніе отвѣтственности за чужія страданія. Да, ты мужчина и долженъ защищать слабаго: это — твое назначеніе. Въ данномъ случаѣ дѣло касалось женщины, любимой женщины, и Чвановъ понималъ одно, — что онъ въ состояніи убить Искрицкаго. Вѣдь дѣлаютъ преступленія уголовнаго характера именно такіе простые, добрые и безхарактерные люди, какъ онъ. Всего какой-нибудь одинъ моментъ, и всѣ будутъ удивляться, что это сдѣлалъ добрѣйшій Павелъ Максимовичъ Чвановъ. Сейчасъ онъ испытывалъ какое-то особенно угнетенное состояніе въ обществѣ Аркадія Евгеньевича, точно какая-то невидимая желѣзная рука душила его за горло. Онъ настолько изучилъ Елену Григорьевну, что безъ словъ зналъ, когда она была бита, и какъ-то терялся отъ каждаго ея взгляда, точно она просила его о защитѣ.

Они взаимно наблюдали другъ за другомъ и провѣряли собственное настроеніе. Разъ Елена Григорьевна, поймавъ такой взвѣшивающій взглядъ Чванова, сказала съ неожиданной для самой себя откровенностью:

— Знаете, Павелъ Максимычъ, я очень люблю и уважаю васъ, какъ хорошаго, умнаго и добраго человѣка, но одно мнѣ не нравится въ васъ…

Онъ понялъ впередъ, что она скажетъ, и весь какъ-то съежился и замеръ. Онъ хотѣлъ ей крикнуть: «Остановитесь, не убивайте!», но было уже поздно.

— Да, вы видите во мнѣ только женщину, а не человѣка, — продолжала она безжалостно. — Я чувствую, что вы такъ искренно и хорошо меня любите, и мнѣ дѣлается просто совѣстно, что я не могу отвѣтить вамъ ничѣмъ… Если бы вы знали, какъ мнѣ надоѣло быть женщиной и только женщиной!.. Въ утѣшеніе вамъ могу сказать, что я вообще никого не люблю и не могу любить, потому что устала жить, не живши, не вѣрю самой себѣ, не уважаю себя…

— Ради Бога, не будемте объ этомъ говорить, Елена Григорьевна… Мнѣ ничего не нужно… Я не знаю, что со мной дѣлается…

Тотъ ужасъ, какой онъ испыталъ въ началѣ этого разговора, смѣнился сумасшедшей радостью. Иначе онъ не могъ назвать своего настроенія. Она никого не любитъ, слѣдовательно… Онъ ни о чемъ не мечталъ, ни на что не надѣялся, но когда остается даже безсмысленная надежда, — человѣкъ все-таки можетъ быть счастливъ. Да, она тутъ, близко, и онъ сумѣетъ ее защитить… Какъ это просто и какъ это трудно, особенно — когда совсѣмъ не просятъ вашей защиты.

У нея было одно ощущеніе, какъ у человѣка, заблудившагося въ дремучемъ лѣсу, когда онъ слышитъ живой человѣческій голосъ, случайнымъ эхомъ докатившійся до насторожившагося уха. Неизвѣстный чужой голосъ, но именно потому и дорогой въ тысячу разъ.

Тоска, мука, любовь… Какъ это старо и какъ это ново для каждаго отдѣльнаго случая. Да… тоска, мука и любовь… Больше муки!.. Милліонеръ Чвановъ почувствовалъ себя обыкновеннымъ человѣкомъ, тѣмъ человѣкомъ, гдѣ счетъ идетъ обыкновенными цифрами и гдѣ нѣтъ исключеній. Становись въ шеренгу и жди… Чвановъ позволялъ даже третировать себя, и Аркадій Евгеньевичъ этимъ пользовался довольно безсовѣстно. Онъ просто командовалъ Чвановымъ и передъ отъѣздомъ въ Гунгербургъ заявилъ самымъ фамильярнымъ тономъ:

— Ну-съ, милѣйшій, значитъ, мы ѣдемъ лѣчиться холоднымъ моремъ…

IX.

Вотъ о чемъ думала Елена Григорьевна, сидя на своемъ балкончикѣ. Было уже поздно, но на террасѣ кургауза виднѣлись еще огоньки за игорными столами, и ей показалось, что кто-то нѣсколько разъ называлъ ее по фамиліи. Это ей не понравилось, и она ушла въ свою комнату, затворивъ за собой дверь на ключъ, точно боялась, что кто-нибудь можетъ подслушать ея мысли.

Внизу, на террасѣ, играли въ карты за тремя столами. Вокругъ крайняго стола размѣстились докторъ Брусницынъ, баронъ фонъ-Клаккъ, господинъ съ рыжими усами и Чвановъ. Послѣдняго докторъ затащилъ играть почти насильно.

— Какъ же мы будемъ играть безъ четвертаго партнера? — говорилъ докторъ вызывающимъ тономъ. — Вдобавокъ Искрицкій, точно на зло, заболѣлъ… Онъ отлично играетъ. Знаете, игра освѣжаетъ мозгъ, и напрасно философы доказываютъ, что это гнусное занятіе. Грѣшный человѣкъ, люблю за картишками посидѣть…

Чвановъ не любилъ играть, но не умѣлъ отказаться. Онъ по обыкновенію игралъ очень разсѣянно и все время поглядывалъ на освѣщенныя окна номера Искрицкихъ. Несмотря на близорукость, онъ видѣлъ сидѣвшую на балкончикѣ Елену Григорьевну, вѣрнѣе, чувствовалъ ея присутствіе. Докторъ тоже игралъ плохо и время отъ времени бормоталъ:

— Да, странный случай… Совсѣмъ странный. Баронъ, мы сегодня, кажется, останемся безъ двухъ. Да, случай, вообще…

— Докторъ, если вы такъ же разсѣянно пишете ваши рецепты… — ядовито замѣтилъ баронъ. — Вы, кажется, больше думаете о вашей хорошенькой паціенткѣ и на этомъ основаніи пропустили чужую даму пикъ безъ всякаго вниманія.

— Виноватъ, баронъ… Да, странный случай…

Господинъ съ рыжими усами игралъ все время молча, наблюдая Чванова, который дѣлалъ одинъ промахъ за другимъ.

Кончивъ игру, партнеры отправились въ столовую поужинать. Чвановъ совсѣмъ не хотѣлъ ѣсть, но опять не сумѣлъ отказаться. За ужиномъ, какъ всегда, рѣчь шла о женщинахъ, причемъ баронъ разсказалъ нѣсколько «дѣтскихъ анекдотовъ» и хохоталъ первый, показывая свои длинные бѣлые зубы.

— Самые счастливые люди на свѣтѣ — это доктора, — говорилъ онъ, подмигивая Чванову. — Не правда ли, Егоръ Иванычъ?

— Вы забыли прибавить, что молодыя и здоровыя женщины совсѣмъ не обращаются къ намъ за помощью, — отвѣтилъ докторъ. — А когда женщина больна, это — наше несчастье.

— Да, но бываютъ случаи… Недаромъ всѣ дамскіе доктора смотрятъ львами.

Затѣмъ слѣдовали спеціально-курортныя сплетни. О водяныхъ дамахъ говорили, какъ о скаковыхъ лошадяхъ. У одной была слишкомъ коротка шея, у друтой — слишкомъ длинна талія, у третьей плечи были слишкомъ остры, и т. д. Не стѣснялись говорить прямо именами, не щадя никого. Бѣдной Еленѣ Григорьевнѣ особенно досталось.

Баронъ фонъ-Клаккъ былъ сегодня въ ударѣ, то-есть особенно неприличенъ. Онъ даже совсѣмъ забылъ, что Чвановъ — близкій знакомый Елены Григорьевны, и прочиталъ чуть не цѣлую лекцію о какой-то особенной комбинаціи ея ногъ и бюста. Чвановъ сидѣть, глядя въ тарелку. Онъ всегда возмущался подобными свободными разговорами и чувствовать, что долженъ былъ, съ своей стороны, что-то такое возразить барону или проще — попросить его оставить Елену Григорьевну въ покоѣ. Про себя онъ успѣлъ сказать цѣлую рѣчь о неприличномъ поведеніи барона и даже заставилъ его извиниться. Потомъ его возмущало хихиканье доктора, который имѣлъ привычку напиваться каждый вечеръ и сейчасъ сидѣлъ, хлопая глазами…

— Да, бываютъ женщины, которыя самой природой созданы для скамьи подсудимыхъ, — неожиданно заявилъ онъ, наливая себѣ рюмку финьшампань.

Эта счастливая мысль рѣшительно не вязалась съ предыдущимъ разговоромъ, и Чвановъ опять чувствовалъ, что долженъ что-то такое возразить, и опять ничего не возразилъ, а промолчалъ самымъ преступнымъ образомъ. Вѣдь въ нѣкоторыхъ случаяхъ молчаніе является преступленіемъ. Господинъ съ рыжими усами тоже молчалъ, точно находился съ Чвановымъ въ заговорѣ. Время отъ времени онъ разсматривалъ собственныя руки, смотрѣлъ на часы и сдерживалъ зѣвоту.

— А вотъ еще былъ случай, когда я служилъ въ …скомъ полку, — ораторствовалъ баронъ. — Дѣло было въ Западномъ краѣ… Да, такъ тамъ была одна жидовочка… Дочка самаго простого фактора, и, представьте себѣ, отецъ… Ахъ, это цѣлый анекдотъ!..

— Ради Бога, довольно анекдотовъ! — неожиданно заявилъ Чвановъ, поднимаясь. — Навѣрно, опять что-нибудь такое скверное…

Баронъ фонъ-Клаккъ отлично зналъ, когда человѣка оскорбляютъ, и только-что хотѣлъ обидѣться, но во-время вспомнилъ, что Чвановъ — милліонеръ, и только пожалъ плечами.

— Господа, все на свѣтѣ — дѣло вкуса, — вмѣшался докторъ. — А о вкусахъ не спорятъ… Павелъ Максимычъ, успокойтесь.

Выручилъ всѣхъ изъ неловкаго положенія господинъ съ рыжими усами, который заговорилъ о разныхъ физическихъ аномаліяхъ, которыя встрѣчаются на каждомъ шагу, но такъ тщательно скрываются, что ихъ можетъ отличать только опытный глазъ. Этотъ неожиданный оборотъ разговора свелся, къ общему удивленію, на то, что есть люди съ шестью пальцами — и вы этого не замѣчаете, есть люди съ четырьмя пальцами — вы тоже ничего не замѣчаете, есть наконецъ люди, которые чрезвычайно ловко скрываютъ согнутый отъ природы или по болѣзни палецъ.

— Что вы хотите этимъ сказать? — спрашивалъ докторъ, протирая глаза.

— Рѣшительно ничего, кромѣ того, что сказалъ…

Всѣ только пожали плечами. А потомъ удивился уже одинъ Чвановъ, когда господинъ съ рыжими усами какъ-то въ упоръ спросилъ его:

— Мнѣ кажется, что я когда-то встрѣчалъ васъ въ обществѣ Ефима Петровича Середина?

— Да…

Докторъ Брусницынъ, вѣроятно, вызванный разговоромъ о согнутомъ пальцѣ, прочиталъ цѣлую лекцію спеціально о преступныхъ аномаліяхъ, какъ «морелевскія уши» съ приросшею мочкой, о «гутчинсоновскихъ зубахъ», «сѣдлообразномъ небѣ» и т. д.

Чвановъ вернулся въ свой номеръ, какъ пьяный, хотя пилъ очень мало. Онъ имѣлъ дурную привычку подводить итогъ каждому прожатому дню, и каждый прожитой день въ его жизни являлся какимъ-то минусомъ, особенно сегодняшній. Развѣ такъ можно жить? А вечеръ былъ прямо безобразенъ… Онъ слушалъ эти дурацкіе баронскіе анекдоты, когда она томилась въ двухъ шагахъ отъ него въ полномъ одиночествѣ. Что они говорили! А онъ слушалъ, какъ настоящій идіотъ.

Возвращаясь къ себѣ съ номеръ, онъ встрѣтилъ человѣка Арсенія и спросилъ:

— Что это за господинъ, который игралъ съ нами въ карты?

— Съ рыжими усами?

— Да…

Человѣкъ Арсеній только сдѣлалъ руками широкій жестъ. Мало ли господъ перебываетъ въ кургаузѣ за лѣто. Онъ сдѣлалъ глупое лицо и проговорилъ:

— Такъ, проѣзжающій…

— Но вѣдь у всѣхъ проѣзжающихъ есть какая-нибудь фамилія.

— Неизвѣстно-съ, Палъ Максимычъ… Разные господа бываютъ.

И человѣкъ Арсеній былъ сегодня глупъ, какъ никогда.

Лежа въ постели, Чвановъ долго прислушивался къ каждому шороху въ коридорѣ. Ему все казалось, что вотъ-вотъ постучатъ къ нему въ двери. Что теперь дѣлается тамъ, въ номерѣ Искрицкихъ? Елена Григорьевна, навѣрно, не спитъ. Что она думаетъ? У ночи свои мысли и свои чувства…

Онъ забывался чуткимъ сномъ и просыпался нѣсколько разъ, пока не взошло солнце.

Его разбудилъ осторожный стукъ въ дверь. Это была номерная горничная. Она имѣла такой испуганный видъ, что Павелъ Максимычъ сразу понялъ, что случилось что-то ужасное.

— Аркадій Евгеньевичъ… — бормотала горничная.

— Опять припадокъ?

— Никакъ нѣтъ-съ… Приказали долго жить. Господинъ докторъ уже тамъ, а барыня послали за вами.

X.

Это была не смерть, а только глубокій обморокъ, предвѣстникъ смерти. Видѣлъ и понималъ это одинъ докторъ Брусницынъ, заспанный, съ измятымъ лицомъ и безъ галстука.

— Да, странный случай, чортъ возьми, — бормоталъ онъ, напрасно стараясь разжать чайной ложкой стиснутые зубы больного, чтобы влить какое-то лѣкарство.

Поведеніе доктора наконецъ взорвало Елену Григорьевну, и она рѣзко замѣтила:

— Докторъ, вы все время такъ странно себя держите, что можно подумать, что вы меня принимаете за отравительницу…

Онъ посмотрѣлъ на нее красными похмельными глазами и отвѣтилъ совершенно спокойно:

— Сейчасъ трудно сказать что-нибудь опредѣленное, но бываютъ странные случаи…

Въ этотъ моментъ въ комнату вошелъ Чвановъ, и докторъ посмотрѣлъ на него съ улыбкой… Елена Григорьевна вышла въ другую комнату, закрывъ лицо платкомъ, а докторъ проговорилъ отеческимъ тономъ:

— Павелъ Максимычъ, послушайте моего совѣта и уѣзжайте отсюда сейчасъ же, а то наживете большія хлопоты. Предупреждаю васъ по дружбѣ…

— Ни за что на свѣтѣ! — отвѣтилъ Чвановъ.

— Какъ знаете, конечно…

— Да, это уже мое дѣло.

Чвановъ повернулся и вышелъ. Елена Григорьевна стояла у балконной двери и беззвучно плакала, не отнимая платка отъ лица. Вздрагивали только ея плечи и поднималась грудь. Когда Чвановъ подошелъ, она протянула ему руку и прошептала:

— Я не знаю, зачѣмъ васъ позвала… Но мнѣ такъ страшно было оставаться одной… Всю жизнь одна…

Онъ молча поцѣловалъ ея холодную руку. Она не отняла руки и продолжала рыдать.

— Распоряжайтесь мной, Елена Григорьевна… Вы знаете, что я все готовъ сдѣлать для васъ.

— О, да… знаю… И мнѣ больно, что вы это говорите… говорите именно сейчасъ… Вы не знаете, что докторъ подозрѣваетъ меня въ отравленіи, и вы можете попасть въ мои сообщники…

— Успокойтесь, все это вздоръ…

— Одна, одна, одна… — продолжала шептать Елена Григорьевна, не отнимая платка. — Боже мой, какъ я измучилась… я сойду съ ума…

Вошла горничная со льдомъ на тарелкѣ, и Елена Григорьевна пошла за ней въ спальню. Чвановъ вышелъ на балконъ и долго стоялъ, глядя на виднѣвшійся въ концѣ парковой аллеи краешекъ моря. Солнце уже поднялось, и съ моря поднимался вѣтеръ. Слышался глухой гулъ прибоя. У Чванова всѣ внѣшнія впечатлѣнія больше не существовали, и онъ смотрѣлъ на море ничего не видѣвшими глазами. Искрицкій несомнѣнно умретъ, и тогда… Онъ, Чвановъ, такъ жаждалъ, чтобы Елена Григорьевна освободилась отъ своего позорнаго рабства, и вотъ это освобожденіе пришло само собой, но было что-то такое, что вносило въ это освобожденіе непріятный элементъ. Получилась та обидная свобода, которая напоминаетъ милостыню.

Сколько времени Чвановъ простоялъ на балконѣ, онъ затруднился бы отвѣтить. Это былъ какой-то сонъ наяву. Онъ могъ уйти и не могъ уйти. Самыя противоположныя чувства проходили въ его душѣ, и онъ не замѣчалъ времени. Въ сущности, все было поглощено ей, этой странной и загадочной Еленой Григорьевной.

«А можетъ-быть, она самая обыкновенная авантюристка, — думалъ онъ и, припоминая мужа, опровергалъ самого себя. — Развѣ съ такимъ лицомъ, съ такими глазами могутъ быть авантюристки?»

Изъ этого полуобморочнаго состоянія Чванова вывелъ голосъ доктора Брусницына:

— Finita la comedia…

— А… что?..

— Вашъ другъ отошелъ въ лучшій изъ міровъ.

— Умеръ?!..

— Да.

Подумавъ немного, докторъ, раскуривая папиросу, прибавилъ своимъ обычнымъ случающимъ тономъ:

— А можетъ-быть, онъ сдѣлалъ это хорошо, какъ человѣкъ, которому больше ничего не оставалось дѣлать…

Чвановъ молчалъ, и докторъ почувствовалъ себя неловко за свою собственную болтливость.

Искрицкій, дѣйствительно, лежалъ мертвый. Около его кровати сидѣла Елена Григорьевна, и ей все казалось, что онъ притворяется и что вотъ-вотъ его глаза откроются, а на губахъ появится презрительная улыбка. Она сидѣла и не смѣла шевельнуться, какъ загипнотизированная. Въ сущности, она тоже ничего не видѣла, какъ и Чвановъ, но съ той разницей, что ей хотѣлось плакать и она не могла. Въ данный моментъ она даже забыла о позорныхъ намекахъ доктора. Не все ли для нея равно? Ну, ее доведутъ до публичнаго позора, но вѣдь это — капля въ морѣ по сравненію съ тѣмъ, что она никому не могла сказать. И тутъ же рядомъ смерть, — примиряющая, прощающая… Но вѣдь есть же молитвы праведниковъ, святыя слова утѣшенія, есть искупленіе, жертва, подвигъ?.. О, это все для другихъ!

Приходилъ докторъ Брусницынъ и говорилъ что-то такое о дезинфекціи; приходилъ Чвановъ и опять предлагалъ свои услуги; приходила горничная, эстонка Эмма, и увела ее на балконъ.

— Барынь будетъ сидѣть, вѣтеръ будетъ дуть, — объясняла на ломаномъ языкѣ добрая дѣвушка. — У меня такъ же померла папаша… Сидѣла, ѣла картофель и — кнаксъ!.. У насъ въ номерахъ помиралъ одинъ генералъ и очень плакалъ… Богатый генералъ, два дома, брильянтовое кольцо, собака-водолазъ… И все-таки генералъ умерла, какъ умерла моя папаша, у которой ничего не бывало.

Потомъ явилась полиція. Съ ней пришелъ и господинъ съ рыжими усами. Онъ сильно волновался и нѣсколько разъ повторялъ:

— Я надъ этимъ господиномъ работалъ цѣлыхъ три года… Выслѣживалъ его по пятамъ и только-что хотѣлъ арестовать, а онъ, на зло мнѣ, возьми да и умри.

Вскрыли таинственные чемоданы, о содержаніи которыхъ не знала даже Елена Григорьевна, къ чему господинъ съ рыжими усами отнесся очень скептически. Въ чемоданахъ найдены были слесарные инструменты, склянки съ ядами и наркотическими препаратами, разные костюмы, которыхъ Аркадій Евгеньевичъ никогда не носилъ, подложный паспортъ, фальшивыя печати, однимъ словомъ — цѣлый арсеналъ преступныхъ приспособленій.

— Все это ему теперь не было нужно, — объявлялъ господинъ съ рыжими усами. — Да, совершенно не нужно…

— Для чего же, въ такомъ случаѣ, онъ таскалъ съ собой весь этотъ музей? — удивлялся докторъ Брусницынъ, приглашенный къ обыску въ качествѣ эксперта по токсикологіи.

— А привычка… Только люди съ такими привычками могутъ быть настоящими преступниками, — объяснялъ господинъ съ рыжими усами. — А это былъ рѣдкій экземпляръ…

Говорили о какомъ-то преступленіи, которое лѣтъ двѣнадцать тому назадъ надѣлало на югѣ Россіи много шума и виновникъ котораго не былъ разысканъ.

Была какая-то связь этого преступленія съ господиномъ, у котораго на лѣвой рукѣ средній палецъ былъ согнутъ, и господинъ съ рыжими усами демонстрировалъ эту примѣту на еще неостывшемъ трупѣ Аркадія Евгеньевича.

— Да, это онъ, — повторялъ господинъ съ рыжими усами.

На Елену Григорьевну никто не обращалъ вниманія, кромѣ доктора, который сейчасъ былъ съ ней какъ-то особенно вѣжливъ. Только разъ ее попросили указать вещи, принадлежащія лично ей, чтобы онѣ не попали въ общую опись имущества..

— У меня ничего нѣтъ своего, — отвѣтила она съ какимъ-то удивленіемъ. — Рѣшительно ничего.

Прошло цѣлыхъ три мучительныхъ дня, пока не похоронили Искрицкаго. Настоящая его фамилія, какъ оказалось, была Штальбергъ, т.-е. та фамилія, которую онъ носилъ во время преступленія. Такъ какъ Елена Григорьевна познакомилась съ нимъ позже этого преступленія, то ее даже не вызвали къ слѣдователю, ограничившись простымъ полицейскимъ актомъ предварительнаго дознанія.

— Странно, какъ это вы, живя съ нимъ около шести лѣтъ, не знаете ничего о его прошломъ, — замѣтилъ ядовито господинъ съ рыжими усами.

Чвановъ все время находился около нея, стараясь быть ненавязчивымъ. Весь курортъ сейчасъ только и говорилъ объ этой таинственной парочкѣ. Сложилась цѣлая легенда о настоящей причинѣ скоропостижной смерти Искрицкаго, не совпадавшая, какъ всѣ легенды, съ составленнымъ по этому случаю полицейскимъ протоколомъ.

Послѣ похоронъ Елена Григорьевна оставалась еще цѣлыя сутки. Ей нездоровилось. Наканунѣ отъѣзда Чвановъ едва могъ заставить ее выйти вечеромъ, когда уже стемнѣло и они не рисковали встрѣтить кого-нибудь изъ знакомыхъ, прогуляться по пляжу. Море было такое бурное, и волны съ сѣдыми гребнями лѣзли на берегъ. По небу неслись разорванныя облака. Елена Григорьевна шла усталою походкой, опираясь на руку Чванова. Онъ говорилъ о завтрашнемъ отъѣздѣ, не рѣшаясь ее спросить, куда она имѣетъ въ виду ѣхать. Вѣрнѣе всего можно было предположить, что она вернется къ матери.

— Я знаю, о чемъ вы сейчасъ думаете, — заговорила она, отвѣчая на его тайную мысль. — Куда я поѣду? Да? И вы рѣшили про себя, что я вернусь къ матери.

— Да, вы угадали… Если бы вы но пути остановились отдохнуть въ Москвѣ… да… Такъ, недѣльки на двѣ…

— Зачѣмъ?

— Пока напишете вашей матери и пока получите отъ нея отвѣтъ… Да, отвѣтъ…

Онъ растягивалъ каждое слово и остановился. Зонтикъ Елены Григорьевны чертилъ по мокрому песку какія-то кабалистическія фигуры. Наступила неловкая пауза. Потомъ она довернулась къ нему и проговорила всего одно слово:

— Договаривайте…

— Вы знаете, что я могу сказать…

Кабалистическія фигуры подъ зонтикомъ сдѣлали рядъ зигзаговъ. Она нѣсколько времени молчала, опустивъ голову.

— Мнѣ трудно говорить съ вами, Павелъ Максимычъ…

— Да, я понимаю, что сейчасъ такой моментъ…

— Моментъ самъ по себѣ, а такъ вообще…

— Но вѣдь вы хорошо знаете, что я могъ бы предложить вамъ…

Опять пауза. Опять зонтикъ чертилъ по песку какую-то неразрѣшимую геометрическую задачу.

— Мнѣ приходится дать вамъ отвѣтъ, — заговорила Елена Григорьевна пониженнымъ тономъ. — Я понимаю ваши намѣренія и впередъ благодарю… Но вотъ какая дилемма: мой мужъ никогда не согласится на разводъ. Это разъ… Затѣмъ, если бы онъ и согласился на разводъ, все равно я не могла бы быть вашей женой, потому что… потому что за мной слишкомъ большое прошлое и я совсѣмъ не желаю отравлять вамъ жизнь. Я почти однихъ лѣтъ съ вами, но вы сравнительно со мной совсѣмъ, совсѣмъ молодой человѣкъ… Вы еще ждете чего-то отъ жизни и въ правѣ ждать. Вы встрѣтите на своемъ нути хорошую, простую русскую дѣвушку, и, право, не нужно быть особенно требовательнымъ… А я… Что я вамъ могу дать? Измученная, жалкая, вся несчастная… Поймите, что любовь, основой которой является сожалѣніе, не есть любовь… А вы, какъ хорошій и добрый человѣкъ, по-хорошему жалѣете меня и принимаете это чувство за любовь.

— А если вы ошибаетесь?

— Повѣрьте, что нѣтъ… Будемте просто друзьями и больше ничего. Какую бы пару мы могли съ вами составить? Знаете, одинъ мой знакомый лошадникъ говорилъ, что есть пара и есть просто двѣ лошади. Вотъ именно послѣдней комбинаціи я и не желаю…

Море глухо шумѣло, бросая на песчаную отмель гряды пѣнившихся волнъ. Было уже настолько темно, что они не видѣли лицъ другъ друга. Онъ взялъ ее за руку и тихо проговорилъ:

— Хорошо, будемъ довольствоваться черствымъ хлѣбомъ дружбы… Вотъ вы говорили о сожалѣніи, а настоящая русская женщина именно жалѣетъ, а не любитъ.

Она безъ словъ пожала его руку.

XI.

Они вмѣстѣ пріѣхали въ Москву. Чвановъ былъ счастливъ, когда на доскѣ въ швейцарской «Славянскаго Базара» прочелъ: «Г-жа Середина». Ненавистная для него фамилія «m-me Искрицкая» умерла вмѣстѣ съ Аркадіемъ Евгеньевичемъ. Елена Григорьевна ко всему относилась какъ-то пассивно, точно она сама себѣ была чужая. Средствъ у нея не было никакихъ, и это обстоятельство сдѣлалось поводомъ къ первой размолвкѣ. Чвановъ не зналъ, какъ ему вывернуться изъ неловкаго положенія, и несъ какую-то околесную.

— Вы не обижайтесь, Елена Григорьевна, что я буду платить по вашимъ счетамъ… то-есть, это собственно мои счета, и я буду радъ, если чѣмъ-нибудь могу служить вамъ. Да… А потомъ… да, потомъ мы какъ-нибудь сочтемся…

Она улыбнулась въ первый разъ послѣ смерти Аркадія Евгеньевича и отвѣтила не безъ ядовитости:

— О, конечно… Это будетъ самымъ лучшимъ и вѣрнымъ помѣщеніемъ для вашихъ милліоновъ.

— Къ сожалѣнію, я только ношу фамилію милліонера, а въ дѣйствительности имѣю…

— Мнѣ совершенно не интересно знать, сколько вы имѣете, — съ неожиданной рѣзкостью оборвала его Елена Григорьевна. — Да… Я знаю только одно, что господа милліонеры убѣждены въ своемъ исключительномъ правѣ купить все на свѣтѣ, а прежде всего и послѣ всего — купить женщину…

— Елена Григорьевна, вы меня оскорбляете…

— Нѣтъ, вы меня оскорбляете!.. Да… Вы не хотите понять даже такой простой истины, что есть такія вещи, о которыхъ не говорятъ, особенно женщинамъ. Есть извѣстная деликатность, которая удерживаетъ человѣка… Однимъ словомъ, вы отлично понимаете, что я хочу сказать.

Онъ хотѣлъ что-то возразить и даже раскрылъ ротъ, но она его перебила фразой, которая была для него ударомъ хлыста по лицу:

— А вотъ Аркадій Евгеньичъ не позволилъ бы себѣ сказать этого…

Чвановъ поблѣднѣлъ отъ этого незаслуженнаго имъ оскорбленія, которое было особенно тяжело, потому что его нанесла любимая женщина. Онъ совершенно растерялся и не нашелъ, что отвѣтить. Для него было ясно одно, именно, что Аркадій Евгеньевичъ лично для него еще не умеръ, и что тѣнь этого ненавистнаго человѣка будетъ вѣчно стоять между нимъ и Еленой Григорьевной. При каждомъ недоразумѣніи эта тѣнь будетъ подниматься грознымъ призракомъ и отравлять все. Вѣдь она его любила, а женщины не забываютъ своихъ первыхъ чувствъ.

Пока Елена Григорьевна остановилась въ Москвѣ временно, и Чвановъ не зналъ ея плановъ относительно будущаго, кромѣ того, что его судьба неразрывно связана съ нею. Онъ принадлежалъ къ типу тѣхъ мужчинъ, которые по натурѣ не способны мѣнять своихъ привязанностей.

— Моя мечта — имѣть маленькую-маленькую комнатку и жить своимъ трудомъ, — любила говорить Елена Григорьевна, когда на нее нападало мечтательное настроеніе. — Я завидую самой несчастной швеѣ и даже каждой кухаркѣ. Что можетъ быть лучше честнаго труда?

Слушая эти рѣчи, Чвановъ только ежился, потому что не вѣрилъ имъ. Это было для него очень грустнымъ открытіемъ, именно, что Елена Григорьевна, на которую онъ готовъ былъ молиться, способна была лгать и лгать безъ малѣйшаго стѣсненія, потому что сама вѣрила этой лжи. Впрочемъ, онъ какъ-то умѣлъ извинять эту ложь, какъ ее извиняютъ любимымъ дѣтямъ. Просто перевѣсъ фантазіи, спеціально-женская впечатлительность и наконецъ желаніе найти выходъ изъ своего положенія.

Странно, что прежнихъ душевныхъ разговоровъ какъ не бывало, и Чванову казалось, что передъ нимъ совсѣмъ другая женщина. Нѣкоторыя странности въ характерѣ Елены Григорьевны онъ объяснялъ ненормальностью ея положенія, начиная съ этого проживанія въ номерѣ шикарной гостиницы и кончая тѣмъ, что они, несмотря на близость, не могли говорить другъ другу «ты». Какъ-то разъ въ минуту откровенности Чвановъ предложилъ ей переѣхать жить къ нему въ домъ, что вызвало цѣлую бурю.

— Вы хотите, Павелъ Макеимычъ, похвастаться передъ родными и знакомыми, какую пріобрѣли себѣ содержанку? — говорила она со слезами на глазахъ. — Недостаетъ только, чтобы о нашихъ отношеніяхъ говорила вся Москва и на меня указывали пальцами…

— Я буду хлопотать о разводѣ…

— Еще того лучше: всѣ будутъ говорить, что милліонера Чванова погубила какая-то авантюристка… Наконецъ мой мужъ никогда не согласится на разводъ, что вамъ небезызвѣстно. А потомъ, я какъ-то совсѣмъ не думаю о будущемъ… Будетъ, что будетъ, а пока будемъ довольствоваться настоящимъ.

Это настоящее выражалось въ томъ, что Чвановъ являлся въ «Славянскій Базаръ» ежедневно, какъ на дежурство. Его уже знали всѣ офиціанты, коридорные и горничныя, а швейцаръ встрѣчалъ, какъ своего человѣка. Послѣднее особенно возмущало Чванова, тѣмъ болѣе, что ему часто приходилось дежурить въ общей залѣ, гдѣ онъ дожидался Елену Григорьевну къ завтраку, къ обѣду или ужину. Буфетчикъ и управляющій, какъ и швейцаръ, смотрѣли на Чванова тоже какъ на своего человѣка, и у него даже былъ свой столъ и свой офиціантъ, очень ловкій услуживающій человѣкъ, сумѣвшій «привѣситься» главнымъ образомъ къ барынѣ. Елена Григорьевна не любила завтракать и обѣдать у себя въ номерѣ и являлась въ общую залу каждый разъ въ новомъ костюмѣ. Она умѣла одѣваться и обращала на себя общее вниманіе мужчинъ и завистливые взгляды женщинъ, что льстило самолюбію Чванова.

Разъ за завтракомъ къ нимъ подошелъ докторъ Брусницынъ, остановившійся проѣздомъ съ юга въ Москвѣ. Онъ похудѣлъ и какъ-то еще больше обрюзгъ и постарѣлъ.

— Здравствуйте, многоуважаемые, — говорилъ онъ, сдерживая одышку. — Вотъ не думалъ васъ встрѣтить здѣсь…

— Я въ Москвѣ только проѣздомъ, — отвѣтила Елена Григорьевна. — Мнѣ здѣсь холодно.

— А я ѣду умирать на сѣверъ, — спокойно объяснилъ докторъ, просматривая карточку кушаній. — Вся машинка испортилась, а главное — сердце…

— Нужно лѣчиться, Егоръ Иванычъ, — совѣтовалъ Чвановъ.

— Э, батенька, доктора лѣчатъ только другихъ. Лично я предпочитаю принять смерть отъ руки Божіей, а не человѣческой…

Чвановъ все время чувствовалъ, что докторъ присматривается къ нему, и старался не встрѣчаться съ нимъ глазами. А вдругъ милѣйшій толстякъ-докторъ прищуритъ одинъ глазъ, а другой подмигнетъ. Дескать, ловко вы, молодой человѣкъ, такую аппетитную штучку приспособили… У доктора бывали моменты какого-то вульгарнаго легкомыслія. Штучка милліонера Чванова — только этого недоставало. Елена Григорьевна, наоборотъ, не испытывала ни малѣйшаго смущенія, а, наоборотъ, успѣла за завтракомъ сказать доктору нѣсколько крупныхъ колкостей.

— А гдѣ этотъ вашъ другъ, господинъ съ рыжими усами? — спрашивала она. — Мнѣ онъ очень понравился…

— Какой же онъ мой другъ… — оправдывался докторъ, нимало не смущаясь. — Простое табльдотное знакомство… Оказался какимъ-то сыщикомъ. Ахъ, кстати… гм… Впрочемъ, это все равно.

Докторъ хотѣлъ разсказать о томъ, что говорили на югѣ по поводу смерти Аркадія Евгеньевича, но во-время удержался. Онъ удовлетворился тѣмъ, что еще поговорилъ о своей собственной смерти, которая, по его расчетамъ, должна была случиться въ февралѣ будущаго года. Чванову казалось, что онъ смотрѣлъ на него съ сожалѣніемъ и догадывался о томъ игѣ, которое онъ несъ.

XII.

Елена Григорьевна въ номерахъ «Славянскаго Базара» прожила всю зиму. По недѣлямъ на нее находило какое-то оцѣпенѣлое состояніе, когда она даже не хотѣла одѣваться, а въ капотѣ лежала на диванѣ съ книгой въ рукахъ. Это было не чтеніе, а просто желаніе какъ-нибудь убить ненавистное время. Въ такіе моменты оцѣпенѣнія къ ней лучше было не подходить. Кстати она пріобрѣла какой-то особенный грубый тонъ въ обращеніи съ Чвановымъ и третировала его на каждомъ шагу. Это было совершенно непонятное для него превращеніе, и онъ чувствовалъ себя глубоко несчастливымъ. Но являлся свѣтлый промежутокъ, и онъ забывалъ все. О, какъ она умѣла быть женщиной въ такіе свѣтлые моменты, и Чвановъ начиналъ надѣяться, что со временемъ онъ ее передѣлаетъ, устроитъ разводъ, и жизнь пойдетъ совершенно по-другому. Часто ему хотѣлось сказать ей столько хорошаго, подѣлиться съ ней своими завѣтными мечтами и вообще этимъ путемъ вывести ее на новую дорогу. Вѣдь она хорошая, вся хорошая, если бы не это несчастное нелегальное положеніе въ настоящемъ и не тяжелое прошлое. Чвановъ переходилъ отъ надежды къ отчаянію и отъ отчаянія къ надеждѣ.

— Время — самый справедливый человѣкъ, — утѣшалъ онъ себя извѣстною итальянскою пословицей.

Чвановскій домъ точно спрятался въ одномъ изъ глухихъ переулковъ Замоскворѣчья. Это были хоромы стараго купеческаго стиля съ высокою желѣзною крышей, съ узкими окнами-амбразурами, съ глухою каменною стѣной вмѣсто забора, глухимъ запущеннымъ садомъ, множествомъ совершенно ненужныхъ хозяйственныхъ пристроекъ и заросшимъ зеленою травой большимъ дворомъ. Внутри оставалось все въ томъ же видѣ, какъ было при старикахъ. Чвановъ ничего не трогалъ и занималъ вверху всего двѣ комнаты, одна изъ которыхъ была его рабочимъ кабинетомъ и библіотекой. У него была единственная слабость, это — книги, и онъ ничего не жалѣлъ, составляя свою библіотеку изъ дорогихъ и рѣдкихъ книгъ на трехъ языкахъ.

Всѣмъ домомъ правила нянька Агасья, которая няньчила Павла Максимовича, а внизу жила глухая старуха-тетка, посвятившая себя посту и молитвѣ. Чвановъ чувствовалъ себя въ этой допотопной обстановкѣ, совершенно чужимъ человѣкомъ и не продавалъ дома только изъ сожалѣнія къ двумъ старушкамъ. Его удивляло то, что эти отшельницы знали почти все, что дѣлалось въ Москвѣ, а главное, какими-то невѣдомыми путями развѣдали объ его отношеніяхъ къ Еленѣ Григорьевнѣ.

— Ужъ ѣхалъ бы ты лучше въ свою заграницу, — съ какой-то особенной суровостью совѣтовала ему нянька Агаѳья, считавшая его все еще маленькимъ. — Чего зря въ Москвѣ болтаешься…

— Мнѣ и въ Москвѣ хорошо…

— Ну, ужъ ѣхалъ бы…

Старуха прямо не договаривала всего до конца и только вздыхала. Зато, прибирая утромъ комнаты, она ворчала себѣ подъ-носъ:

— Мало ли худыхъ людей на бѣломъ свѣтѣ… А другая баба навяжется, такъ безъ смерти смерть… Лукавыя есть бабы, особливо когда попадется денежный человѣкъ…

— Да это ты про кого, няня?

— А такъ, летѣла мимо сорока да на хвостѣ принесла… Измалодушествовался нонѣ народъ въ Москвѣ, сами себя потеряли и концовъ не могутъ найти. Ну, вотъ старуха и ворчитъ!.. Нечего взять со старухи…

Въ одно прекрасное утро нянька Агаѳья не вытерпѣла и выложила все на чистоту, до обвиненія Елены Григорьевны въ отравленіи любовника включительно. Чвановъ страшно разсердился и даже затопалъ на няньку ногами.

— Молчатъ и не смѣть повторять подобныхъ глупостей! — кричалъ онъ. — И какое кому дѣло до меня?!

— Вотъ, вотъ это самое и есть… Добрымъ-то людямъ на тебя со стороны жаль смотрѣть, какъ ты пропадомъ пропадаешь у своей-то жаръ-птицы.

Развѣ можно было сердиться на выжившую изъ ума старуху, кричать на нее и даже топать ногами? Чванову ужасно было совѣстно, когда онъ опомнился и пришелъ въ себя. Да, онъ уже не былъ онъ, а кто-то другой, неизвѣстный и чужой. Потомъ онъ видѣлъ заплаканное старушечье лицо и говорилъ:

— Няня, вѣдь у каждаго своя судьба? Да?

— Ахъ, голубчикъ… Пашенька… Ежели, напримѣрно, родители-то поглядѣли бы на тебя…

— Хорошо, хорошо… Будетъ, няня. Я никому зла не дѣлаю и не желаю дѣлать, а остальное — пустяки.

И Чванову было совѣстно. Откуда приходитъ это таинственное чувство совѣсти, какъ оно складывается, нарастаетъ и проявляется, и что такое само по себѣ? Взять хоть этотъ старый чвановскій домъ, пропитанный тугими и неуклонными традиціями старины, а онъ казался сейчасъ Чванову какимъ-то молчаливымъ протестомъ, тѣмъ старымъ-старымъ человѣкомъ, который затаилъ въ себѣ свои истинныя мысли и чувства и смотритъ на легкомысленную молодежь съ снисходительною улыбкой. Что-то чувствовалось недосказанное, какое-то неудовлетворенное стремленіе къ какой-то правдѣ, и конечный результатъ — эти двѣ старушки, жившія мыслью о близкой смерти. Чванову невольно напрашивался, въ видѣ контраста, опредѣлявшій собственную смерть докторъ Брусницынъ, невѣрующій, жалкій и фальшивый.

Есть «чувство дома», именно то чувство, которое переживаетъ свившая свое гнѣздо птица, и Чванову казалось, что когда-нибудь разваливавшійся купеческій домъ оживетъ, согрѣтый улыбкой любимой женщины. Онъ уже отдѣлилъ этой женщинѣ ея комнаты и мысленно обставилъ ихъ сообразно требованіямъ современнаго комфорта. Ему нравились эти мысли, потому что съ ними связывалась мечта о будущемъ. Вѣдь такъ нельзя было жить и не стоило. У Чванова давно была мечта пріобрѣсти маленькое имѣньпце, именно маленькое, гдѣ онъ могъ бы устроить и школку, и фельдшерскій пунктъ, и небольшое опытное хозяйство, какъ живую сельскохозяйственную школу для окрестнаго населенія. И жизнь была бы полна, особенно если бы работа шла рука-объ-руку съ любимымъ человѣкомъ. Сейчасъ Чвановъ не выдавалъ своихъ тайныхъ плановъ и выжидалъ удобнаго момента О, такой моментъ наступитъ, онъ долженъ быть…

— Ты бы, Павелъ Максимычъ, поменьше сидѣлъ въ своемъ кабакѣ, — говорила какъ-то няня Агаѳья, провожая его утромъ изъ дома.

— Въ какомъ кабакѣ, няня? Что вы такое говорите?

— А вотъ такое… Днюешь и ночуешь тамъ, а когда надъ тобой же смѣются: «Нашъ сидѣлецъ пришелъ»… Легко этакія слова слушать?

— Няня, да откуда вы все это можете знать? — удивлялся Чвановъ, стараясь сдержать гнѣвъ.

— Слухомъ земля полнится, голубчикъ, а въ Москвѣ не спрячешься… У насъ въ сусѣдяхъ, значитъ, куфарка, а у этой куфарки, значитъ, родная племянница въ горничныхъ служитъ въ «Базарѣ», ну, вотъ тебѣ и все, какъ на ладонькѣ. Всѣ тебя жалѣютъ…

Чванову сдѣлалось вдругъ жутко, точно его что придавило. Онъ даже ничего не отвѣтилъ старухѣ-нянькѣ, а молча повернулся и пошелъ своею дорогой. Э, пусть всѣ смотрятъ и смѣются. Все равно, возврата нѣтъ и не будетъ.

XIII.

….. Время шло. Елена Григорьевна почти каждый день уѣзжала куда-нибудь въ театръ, конечно, въ сопровожденіи Чванова. Онъ досталъ абонементъ въ оперу, въ Маломъ театрѣ у нихъ тоже была своя ложа, — Елена Григорьевна не выносила партера. Въ театрѣ она точно просыпалась отъ своего оцѣпенѣнія и дѣлалась прежнею Еленой Григорьевной, удивительно милой и простой. Она плакала, какъ институтка, когда играли что-нибудь грустное, и смѣялась до слезъ въ комическихъ сценахъ. Чвановъ терпѣть не могъ оперъ съ ихъ безсмысленнымъ содержащемъ, безсмысленнымъ кривляніемъ знаменитыхъ артистовъ и вообще съ ихъ удручающей и принижающей пошлостью, прикрытою словомъ «искусство». Они постоянно спорили на эту тему, и Елена Григорьевна снисходила до того, что допускала возраженія.

— Можетъ-быть, вы и правы, Павелъ Максимычъ, но эта пошлость производитъ на меня глубокое впечатлѣніе.

— Да, конечно, о вкусахъ не спорятъ, но есть границы всему.

— Вѣдь и жизнь, если разобрать, тоже пошлость, только не такая яркая… Мнѣ кажется, что люди живутъ только по привычкѣ жить. Сознаніе усыпляется сутолокой ежедневныхъ мелочей, обманомъ собственныхъ ощущеній и вѣчною скукой.

Послѣ спектакля они уѣзжали куда-нпоудь поужинать, чаще всего въ «Эрмитажъ». Елена Григорьевна обыкновенно сохраняла хорошее расположеніе духа, и со стороны всѣ могли полюбоваться этой счастливою парочкой. Разъ, въ одну изъ такихъ хорошихъ минутъ, Елена Григорьевна вся съежилась и проговорила:

— Онъ здѣсь…

— Кто?

— Мужъ… Вонъ столикъ налѣво, у окна.

— Что же, вы его боитесь?

— Не боюсь, но мнѣ какъ-то совѣстно съ нимъ встрѣтиться… А впрочемъ…

Ее неожиданно охватило любопытство. Что онъ можетъ съ ней сдѣлать, въ самомъ дѣлѣ? Рѣшительно ничего… Относительно «совѣстно» она прилгала, потому что никогда не уважала этого человѣка.

— Вотъ что, Павелъ Максимычъ, — проговорила она съ веселою улыбкой. — Онъ сидитъ одинъ, и, кажется, ему скучно. Идите и позовите его къ намъ… Все-таки не чужой человѣкъ. Мнѣ даже жаль его, бѣдненькаго…

— Это капризъ, Елена Григорьевна…

— Ну, голубчикъ, сдѣлайте это для меня… Мнѣ вѣдь неудобно подойти къ нему. Пожалуйста, голубчикъ…

— Хорошо, сдѣлаю по-вашему, но только это ваше желаніе…

Серединъ сидѣлъ за своимъ столикомъ въ большомъ раздумьѣ, такъ что даже не замѣтилъ, какъ подошелъ къ нему Чвановъ.

— Здравствуйте, Ефимъ Петровичъ…

— А… что? Ахъ, это вы, молодой человѣкъ… Очень радъ васъ видѣть. Присаживайтесь, пожалуйста…

Онъ крѣпко пожалъ руку Чванова и пытливо посмотрѣлъ ему прямо въ глаза.

— Меня послала къ вамъ Елена Григорьевна… Мы сидимъ вонъ тамъ… Она желаетъ васъ видѣть.

Елена Григорьевна встрѣтила мужа съ самой предупредительной улыбкой и сразу замѣтила въ немъ большую перемѣну. Онъ какъ-то опустился и точно выцвѣлъ. Въ глазахъ стояла тревога. Вообще получалось то, что называется почтеннымъ подержанымъ джентльменомъ. Видимо, въ его жизни произошелъ какой-то крутой переворотъ, и переворотъ не въ его пользу.

— Я недавно узналъ, что вы здѣсь, — мягко и немного заискивающе заговорилъ Серединъ, какъ-то неловко усаживаясь на стулъ. — И хотѣлъ какъ-нибудь завернуть къ вамъ… да.

— Очень рада буду васъ видѣть, Ефимъ Петровичъ.

Чвановъ сдѣлался свидѣтелемъ самой милой встрѣчи супруговъ, добрыхъ знакомыхъ, и рѣшительно не понималъ, чего хотѣла Елена Григорьевна. Онъ очутился въ самомъ дурацкомъ положеніи.

— А я переѣхалъ въ Москву, — разсказывалъ Серединъ. — То-есть переѣхалъ пока… У меня есть одно дѣло, отъ котораго зависитъ все. Вообще много непріятныхъ хлопотъ…

— Извините за нескромный вопросъ, Ефимъ Петровичъ, — заговорила Елена Григорьевна съ дѣловымъ видомъ. — У васъ вѣдь есть вторая семья… да?.. Неужели вы ее оставили тамъ, на югѣ?

— Гм… Пока еще ничего неизвѣстно, гдѣ я и самъ устроюсь, поэтому, конечно, они остались тамъ.

— И много «ихъ»?

— Двѣ дѣвочки и мальчикъ.

— А она? Мнѣ очень хотѣлось бы видѣть свою преемницу. Вы не обижайтесь на меня, Ефимъ Петровичъ, за такое любопытство…

Онъ только посмотрѣлъ на нее умоляющими глазами. Она поняла, что онъ потерялъ службу и бросилъ свою семью на произволъ судьбы самымъ безсовѣстнымъ образомъ, что и было въ дѣйствительности.

— Я въ Москвѣ тоже пока…-- заговорила Елена Григорьевна, нарушая неловкую паузу. — Вы, вѣроятно, тоже слышали, что Аркадій Евгеньичъ скоропостижно скончался прошлымъ лѣтомъ.

— О, да… Читалъ объ его смерти даже въ газетахъ. Да, читалъ и не вѣрю тому, что о немъ писали… О мертвомъ можно все написать…

Эта деликатность тронула Елену Григорьевну, и она сдержала вздохъ.

— Да, хорошій былъ человѣкъ, — продолжалъ Серединъ, наблюдая Чванова. — А главное, какая цѣльная натура… Мощный характеръ. Нѣтъ, не вѣрно, что про него разсказываютъ на югѣ…

Чванова удивило, когда онъ взглянулъ на Елену Григорьевну: у нея на глазахъ выступили слезы. А Серединъ, точно на зло, продолжалъ говорить объ Аркадіи Евгеньичѣ, припоминая разные эпизоды своихъ встрѣчъ съ нимъ.

— Помните, Елена Григорьевна, какъ мы втроемъ обѣдали вонъ за тѣмъ столикомъ?

Серединъ усердно прихлебывалъ изъ своего стакана шампанское и замѣтно началъ хмелѣть. Подогрѣтый виномъ, онъ точно весь распустился. Подъ конецъ ужина онъ не утерпѣлъ и разсказалъ о таинственномъ дѣлѣ, которое его задерживало въ Москвѣ.

— Со службы, говоря откровенно, меня прогнали… да… За послѣднее время я сильно опустился и, конечно, самъ во всемъ виноватъ. И никого не виню… Начинать службу съ первой ступеньки поздно… Да… У меня сохранились кое-какія сбереженія, и я хочу пріобрѣсти себѣ гдѣ-нибудь подъ Москвой небольшой клочокъ земли и буду жить трудомъ собственныхъ рукъ…

У Чванова даже подъ ложечкой засосало, когда Серединъ заговорилъ его собственными мыслями. Да, онъ, Чвановь, думалъ то же самое, что сейчасъ говорилъ Серединъ, и основаніемъ этихъ мыслей служило одно и то же, именно, скромное желаніе уйти куда-нибудь отъ самого себя, какъ это бываетъ съ больными, которые хотятъ съ перемѣной мѣста убѣжать отъ болѣзни.

— А вѣдь хорошо, — резюмировала Елена Григорьевна, перебивая мужа. — Возьмите меня, Ефимъ Петровичъ, въ экономки…

Эта выходка даже не показалась смѣшной, и Серединъ отвѣтилъ совершенно серьезно:

— Нѣтъ, Елена Григорьевна, безъ шутокъ — я живу этими мыслями… Моя послѣдняя козырная карта..

XIV.

Появленіе Середина усилило страданія Чванова и сдѣлало его положеніе невыносимымъ. Елена Григорьевна точно прикармливала мужа, и Чвановъ испытывалъ первыя муки ревности. Елена Григорьевна потихоньку отъ него назначала мужу свиданія, и это больше всего мучило Чванова. Они о чемъ-то говорили между собой, чего онъ не зналъ, у нихъ были какіе-то общіе интересы, проявлялось что-то сближающее до того, что Елена Григорьевна въ присутствіи Чванова начинала жалѣть мужа.

— Я начинаю жалѣть бѣднягу, — говорила она. — Онъ плохо кончитъ…

— Вѣроятно, такъ же, какъ всѣ мы.

— Вы думаете?

— Почти увѣренъ.

Она вызывающе улыбнулась и перемѣнила разговоръ, какъ это дѣлаютъ съ гостями, которые не умѣютъ себя держать.

Серединъ быстро освоился со своей новой ролью и началъ относиться къ Чванову покровительственно, какъ къ начинающему молодому человѣку. Когда Елена Григорьевна была недовольна Чвановымъ, онъ заводилъ рѣчь объ Аркадіи Евгеньевичѣ. Эта тема оказалась неистощимою и варьировалась на тысячи ладовъ. Подавали кушанье, — Аркадій Евгеньевичъ любилъ его или не любилъ, — мелочи домашней обстановки, костюмы Елены Григорьевны, удовольствія — все мѣрялось Аркадіемъ Евгеньевичемъ.

Съ каждымъ днемъ Серединъ дѣлался смѣлѣе и подъ хмелькомъ пускался въ самую обидную откровенность.

— А признайтесь, Павелъ Максюіычъ, достается вамъ отъ Елены Григорьевны? — спрашивалъ онъ, подмигивая. — Кто бы могъ думать, что у нея окажется такой характеръ…

— Намъ, Ефимъ Петровичъ, лучше не поднимать подобныхъ темъ…

— Отчего же? Я давно примирился со своей ролью мужа въ отставкѣ и могу смотрѣть на вещи совершенно безпристрастно… Помните, какъ Аркадій Евгеньичъ держалъ ее въ ежовыхъ рукавицахъ? Хе-хе… Что же, было такое дѣло, и я знаю, что онъ ее билъ. Да, билъ. А она и сейчасъ не можетъ вспомнить о немъ безъ слезъ. Вотъ тутъ что-нибудь и поймите… Надо мной она просто издѣвается, какъ и надъ вами. А отчего? Недостаетъ у насъ съ вами, батенька, характера, а, по итальянской пословицѣ, орѣхи, ослы и женщины требуютъ жесткихъ рукъ.

Выведенный изъ терпѣнія, Чвановъ спасался самымъ постыднымъ бѣгствомъ, чтобы избавиться отъ этого стараго негодяя. Онъ только потомъ находилъ остроумные отвѣты ему и ей и оказывался дѣйствительно находчивымъ, ловкимъ и остроумнымъ. Но эти минуты тяжелаго раздумья проходили, одинъ ласковый взглядъ Елены Григорьевны — и все забывалось до слѣдующаго раза. Каждая ласка, каждая улыбка, каждое милое слово покупались слишкомъ дорогою цѣной.

Настроеніе самой Елены Григорьевны было крайне смутное, вѣрнѣе сказать, она даже не понимала, что съ ней дѣлается и какъ вышло, что она сблизилась съ Чвановымъ. Да, онъ хорошій, добрый и умный человѣкъ, но все-таки она его не любила и не могла къ нему привыкнуть. Ей часто казалось, что вотъ-вотъ войдетъ къ ней въ комнату Аркадій Евгеньевичъ, посмотритъ кругомъ прищуренными глазами и скажетъ всего одну фразу:

— Это что такое?!

Всего удивительнѣе для нея самой было то, что та ненависть, съ которою она относилась еще такъ недавно къ нему, ненависть, близкая къ преступленію, какъ-то отпала сама собой, обиды были забыты, и оставалось только одно, именно, что онъ ее дѣйствительно любилъ, какъ другіе не могутъ полюбить. Въ немъ была эта властная, покоряющая мужская ласка, была та энергія, которая не останавливается ни передъ чѣмъ, только съ нимъ она испытывала моменты жгучаго счастья… И сейчасъ же является его преемникомъ Чвановъ. Боже, какъ она презирала и ненавидѣла себя и вымещала собственный позоръ съ женскою логикой на немъ. Ее захватило чувство власти, женскаго деспотизма и мелкой женской жестокости, точно она мстила какому-то несправедливому и злому божеству. Беззащитность Чванова ее еще сильнѣе раздражала. Этотъ несчастный даже ни могъ разсердиться на нее по-настоящему и готовъ былъ просить прощенія за нанесенныя ему же оскорбленія.

Въ сущности, послѣ тихаго домашняго рабства, какое она переживала замужемъ, послѣ бурной власти Аркадія Евгеньевича, сейчасъ Елена Григорьевна переживала опьяняющее состояніе собственнаго деспотизма. Для нея ничего невозможнаго не было, и каждое ея слово являлось закономъ. Когда, огорченный какой-нибудь новою выходкой, Чвановъ уходилъ, ей хотѣлось его вернуть, приласкаться и наговорить тѣхъ безумныхъ словъ, какія понятны только однимъ влюбленнымъ. А когда онъ возвращался, — увы! этихъ чудныхъ словъ, этого воляпюка любви уже не было. Елена Григорьевна часто упрекала себя за жестокость и все-таки не могла быть другою. Да, не прошло еще и года послѣ смерти Аркадія Евгеньевича, и она не узнавала сама себя. Боже мой, давно ли она сама пресмыкалась какъ червь и ловила каждый взглядъ?.. А теперь? Сознаніе собственной силы дѣлало ее жестокою.

Появленіе мужа являлось въ этой цѣпи психологическихъ моментовъ послѣднимъ звеномъ. Сейчасъ, наблюдая его, Елена Григорьевна никакъ не могла понять, какъ въ свое время этотъ человѣкъ являлся въ ея жизни послѣднимъ словомъ. Вѣдь, въ сущности. это — олицетворенное ничтожество, какъ большинство такъ называемыхъ корректныхъ мужей, которые для своихъ женъ являются государствомъ въ государствѣ. Когда-то она по цѣлымъ часамъ ждала его возвращенія со службы, старалась по-бабьи угодить ему каждой мелочью домашняго обихода, скучала по немъ и была увѣрена, что другой жизни нѣтъ и не можетъ быть, и что всѣ за свѣтѣ живутъ такъ же, хотя природа и распредѣлила свои блага между мужчинами и женщинами крайне несправедливо.

И вмѣстѣ со всѣмъ этимъ у Елены Григорьевны просыпалась какая-то непонятная для нея самой жалость къ мужу. Можетъ-быть, онъ и сдѣлался такимъ благодаря ей. А за нимъ стояла брошенная семья, въ возникновеніи которой она тоже была отчасти виновата. Она нѣсколько разъ заводила съ мужемъ разговоръ на эту тему, но онъ отдѣлывался общими мѣстами и даже что-то такое острилъ.

— И васъ это не мучитъ, Ефимъ Петровичъ?

— Какъ вамъ сказать… Конечно, непріятно. Но чѣмъ я виноватъ, если не сошелся со своей второю женой характеромъ?

— А дѣти?

— Я посылаю на ихъ воспитаніе, сколько могу.

— Но вѣдь они васъ ждутъ? Не вашихъ денегъ ждутъ, а васъ… Я убѣждена, что, уѣзжая, вы сказали имъ, что уѣзжаете не надолго, по дѣламъ. Да?

— И я, дѣйствительно, уѣхалъ по дѣламъ..

— Вы не думаете о нихъ, когда видите другихъ дѣтей, не видите ихъ во снѣ?

— Какъ вамъ сказать… Въ этихъ случаяхъ у каждаго свой характеръ.

Разъ Елена Григорьевна съ рѣзкой откровенностью проговорила:

— Знаете, я убѣждена, Ефимъ Петровичъ, что вы и денегъ не посылаете дѣтямъ… да. Вы — погибшій человѣкъ…

Онъ сдѣлалъ какое-то глупое лицо и отвѣтилъ почти съ нахальствомъ:

— Я не требую отчета у васъ относительно вашей личной жизни и самъ не считаю себя обязаннымъ давать отчетъ.

XV.

Павелъ Максимовичъ Чвановъ былъ счастливъ… Это было 3-го апрѣля утромъ, когда онъ шалъ пѣшкомъ въ «Славянскій Базаръ». Онъ поднялся рано утромъ и не зналъ, какъ убить ему время до 12-ти часовъ, когда просыпалась Елена Григорьевна. Московская весна уже вступила въ свои права. Солнце свѣтило такъ любовно и ласково, вызывая всюду жизнь, движеніе и радость. Но дорогѣ изъ своего Замоскворѣчья Чвановъ зашелъ въ Кремль, чтобы убить не желавшее двигаться время, и долго любовался Москвой. Не страдая кваснымъ патріотизмомъ, Чвановъ не могъ не любоваться роднымъ гнѣздомъ, въ которомъ сконцентрировалась вся русская сила.

«Да, хорошо», — думалъ Чвановъ вслухъ, разсматривая свое Замоскворѣчье.

И все было, дѣйствительно, хорошо, и все отвѣчало радостному настроенію Чванова. У него даже тихо кружилась голова, а лицо распускалось въ улыбку. Всѣ счастливые люди имѣютъ немного глупый видъ, я ихъ счастье, что имъ некогда смотрѣться въ зеркало. Счастье Чванова началось вчера послѣ обѣда. Середина, противъ обыкновенія, не было. Елена Григорьевна имѣла серьезный и задумчивый видъ. За кофе они разговорились, какъ давно не говорили, — просто, душевно, искренно. Это было что-то новое и неожиданное.

— Ахъ, какъ мнѣ нужно вамъ сказать много-много, — нѣсколько разъ повторила Елена Григорьевна. — Вѣдь я скоро уѣзжаю изъ Москвы…

Конечно, она только изъ вѣжливости говорила объ одной себѣ, какъ дѣлала и раньше.

— Теперь отлично на югѣ, — поддерживалъ эту мысль Чвановъ. — Можно взять весну на южномъ берегу Крыма, только не въ Ялтѣ…

Она отрицательно покачала головой.

— Впрочемъ, это будетъ зависѣть отъ васъ. — поспѣшилъ согласиться Чвановъ.

Они говорили о прелести жизни въ глухой провинціи, о своемъ маленькомъ-маленькомъ уголкѣ, гдѣ никону и ничего неизвѣстно и гдѣ можно начать жизнь сызнова. Время летѣло незамѣтно, и оба удивились, когда часы на каминѣ пробили одиннадцать.

— Вамъ, голубчикъ, пора домой, — предупредила Елена Григорьевна.

Когда онъ вышелъ въ коридоръ, она вернула его, крѣпко обняла и, цѣлуя, прошептала:

— Не думайте, милый, дурно обо мнѣ… Я совсѣмъ не такая нехорошая, какъ вы думаете…

Опять объятія и поцѣлуи. Это была еще первая нѣжная сцена между ними, и Чвановъ вышелъ на улицу пьяный отъ счастья. Онъ даже пошатывался и нѣсколько разъ протиралъ глаза, точно не могъ проснуться.

Да, все это было, и Чвановъ почти не спалъ цѣлую ночь. Онъ лежалъ въ своей постели и улыбался. Боже мой, какъ она была хороша, и какъ онъ ее безконечно любилъ!

Какъ мы уже сказали, апрѣльское утро было безконечно, и Чвановъ пришелъ въ «Славянскій Базаръ» ровно въ одиннадцать часовъ утра, т.-е. раньше срока ровно на насъ. Проходя въ общую залу, Чвановъ успѣлъ замѣтить, что артельщики, принимавшіе платье въ передней, сегодня были какъ-то особенно милы. И буфетникъ тоже былъ милъ, и услуживающій офиціантъ милъ.

— Эге, господинъ Чвановъ? — остановилъ его знакомый голосъ, когда онъ проходилъ къ своему столику.

Это былъ знакомый по Гунгербургу баронъ фонъ-Клаккъ. Онъ жестомъ пригласилъ Чванова къ своему столику, даже самъ подалъ ему стулъ.

— Давненько не видались… — говорилъ баронъ, расправляя свои кошачьи усы. — А знаете, докторъ Брусницынъ сдержалъ свое слово.

— Да?

— Какъ же, какъ сказалъ. Сказалъ, что умретъ въ февралѣ нынѣшняго года, — такъ и сдѣлалъ… Это очень порядочно…

Извѣстіе о смерти доктора не произвело на Чванова никакого впечатлѣнія. Какой докторъ Брусницынъ? Что ему вздумалось умирать именно въ февралѣ, когда такъ холодно?

— Да, онъ сдержалъ свое слово, какъ долженъ дѣлать всякій порядочный человѣкъ… А я, знаете, уже успѣлъ заказать поросенка съ хрѣномъ, фаршированный калачъ… Вѣдь эти вещи можно получить только въ Москвѣ.

Чвановъ не слушалъ этой баронской болтовни и совершенно невѣжливо посмотрѣлъ на часы два раза. Было всего еще двадцать минутъ двѣнадцатаго.

— А помните этого сыщика съ рыжими усами, съ которымъ мы играли въ карты въ Гунгербургѣ? — продолжалъ баронъ и захохоталъ съ какой-то особой фамильярностью.

Въ этотъ моментъ офиціантъ подалъ Чванову на серебряномъ подносѣ два письма.

— Отъ барыни, — коротко объяснилъ онъ.

Чвановъ разорвалъ конвертъ дрожавшими руками и прочелъ:

"Милый, дорогой Павелъ Максимовичъ, когда вы будете читать это письмо, я уже буду далеко… Проститься съ вами лично я не имѣла силы… Прощайте, прощайте, дорогой, милый, и не поминайте меня лихомъ… Я пишу это письмо, и меня душатъ слезы… Но нужно быть рѣшительной, а я уже давно рѣшила. Я уѣзжаю на югъ съ мужемъ… Не удивляйтесь и не осуждайте. Причинъ для этого шага достаточно. Оставаться въ Москвѣ я не могла, чтобы напрасно не мучить васъ… Мнѣ больно говорить вамъ, какъ вы хорошо и безгранично меня любили и какъ я этого не заслуживала. Напомню вамъ нашъ разговоръ передъ отъѣздомъ изъ Гунгербурга. Я говорила вамъ, что мнѣ нечѣмъ любить, что я устала, что я никого не могу любить… Вы были другого мнѣнія, и вы знаете, къ чему это повело. Боже мой, что я выдѣлывала съ вами, и какъ мнѣ сейчасъ стыдно… Сейчасъ приступаю къ искупленію всѣхъ своихъ ошибокъ. Именно, я еще могу поднять на ноги мужа и спасти его отъ окончательнаго паденія; затѣмъ на моей совѣсти лежитъ брошенная имъ его вторая семья, которую онъ бросилъ на произволъ судьбы, затѣмъ… Милый, дорогой, вы не знаете, какъ мнѣ трудно было разставаться съ вами, но это необходимо, — я не желаю губить вашу молодую жизнь, потому что не могу сдѣлать васъ счастливымъ. Вы погорюете, посердитесь на меня и… согласитесь со мной, что я была права. Мы повидаемся съ мамой, а потомъ уѣдемъ куда-нибудь въ глушь, чтобы начать новую жизнь. Еще разъ: не презирайте и не проклинайте меня. Буду намъ писать. Прощайте, милый, дорогой…

"Всегда ваша Елена".

Второе письмо было отъ Середина, который писалъ лаконически:

"Дорогой другъ Павелъ Максимовичъ, во всей всемірной исторіи это, кажется, первый случай, когда мужъ похищаетъ собственную жену, — и этотъ мужъ — вашъ покорнѣйшій слуга. Да, бываютъ сны, а наяву чуднѣй… Кстати, я остаюсь вамъ должнымъ около шестидесяти рублей, каковые и вышлю почтой. Жму вашу руку и желаю всего лучшаго.

"Весь вашъ Ефимъ Серединъ".

Чвановъ поблѣднѣлъ, какъ смерть, перечитывая эти роковыя для него письма. У него кружилась голова, а передъ глазами плыли какія-то красныя пятна. Половины прочитаннаго онъ не понималъ и перечитывалъ снова.

— А вотъ и фаршированный калачъ!.. — радостно заявилъ баронъ фонъ-Клаккъ, когда офиціантъ подалъ закуску. — Только съ чего начать: съ поросенка или съ калача? Какъ это у васъ дѣлается въ Москвѣ, господинъ Чвановъ?

Но Чвановъ поднялся и, не отвѣчая на вопросъ, направился къ выходу. Офиціантъ догналъ его со шляпой уже въ передней. Чвановъ какъ-то особенно нахлобучилъ шляпу на голову, махнулъ рукой и навсегда вышелъ изъ «Славянскаго Базара». Онъ походилъ на угря, съ котораго живьемъ сняли кожу.

1901.