После долгих воздыханий он рассказ продолжил свой:
«Помню я, с охоты доброй возвращались мы домой,
Царь сказал мне: «Дочь увидим», руку взял мою рукой.
Удивляюсь, что дышу я, вспоминая день былой.
Турачей велел властитель отнести в покой ее.
Дичь забрал я, отправляясь на сожжение свое;
Жизни долг платить я начал, стало грозным бытие.
Сердце каменное ранит лишь алмазное копье.
Краше радостного рая сад расцвел передо мной:
Птицы там сирен искусней пели в зелени густой,
Водоем многофонтанный брызгал розовой водой;
В башню вход был занавешен тяжкой тканью золотой.
Знал я, царь хотел царевну уберечь от всех очей,
Я остался пред завесой, он вошел в покои к ней;
Ничего не мог я видеть, слышал только шум речей,
Был приказ: у амирбара взять в подарок турачей.
Подняла Асмат завесу, заглянул я в то жилье,
И узрел ее, и в сердце мне ударило копье.
Турачей Асмат просила, тело вспыхнуло мое.
Горе мне, с тех пор не гаснет жар, палящий бытие!
Но исчезло то светило, что светило для светил!»
Он не снес воспоминанья, пал без чувств, лишенный сил.
Плач Асмат и Автандила эхо долгое будил:
«Ах, зачем врагоубийца длани грозные сложил!»
Грудь ему Асмат омыла, вновь глаза открыл герой,
Время долгое молчал он с сердцем, скованным тоской,
Сел, заплакал, и смешались слезы с черною землей;
Крикнул: «Множит боль и ужас отзвук радости былой!
Пробавляется ничтожным, кто влеком к мирским вещам,
Под конец дарит измену этот мир, любезный нам.
Жизнью сей непокоренным мудрецам хвалу воздам.
Слушай дальше, если дух мой не взовьется к небесам.
Турачей Асмат я отдал и дошел, до забытья,
Там упал и обмер, сила изменила мне моя;
А когда очнулся, слышал — громко плакали друзья,
Окружив меня, как будто те — пловцы, а я — ладья.
Во дворце на пышном ложе я лежал, как неживой.
Царь с царицей неутешно горевали надо мной,
На своих щеках ногтями след чертили кровяной.
Маги званые сказали, что сражен я сатаной.
И лишь только я очнулся, чуть коснулся свет очей,
Царь воззвал: «Ты жив, о сын мой, слово вымолви скорей!»
Не разжал я уст и вздрогнул, как безумный средь людей.
Снова я упал и обмер, кровяной лия ручей.
Все ученые смущались тяжким недугом моим,
Все в руках Коран держали и читали над больным,
Я не слушал их, болтали, будто — бесом одержим.
Был три дня в бездушном теле тот огонь неугасим.
Лекаря, дивясь, решили: «Знаем мы, чем болен он:
Не томим ничем лечимым, но тоскою истощен».
Зачастую, как безумный, гнал я выкриками сон;
Царских слез росой обильной был я щедро окроплен.
Так, ни жив ни мертв, лежал я во дворце три дня без сил.
А потом господь сознанье мне внезапно прояснил,
Догадался я, несчастный, отчего мне свет не мил,
И терпения у бога всемогущего просил.
Я сказал: «Создатель, сжалься над повергнутым рабом,
Превозмочь мученья дай мне, позаботься о больном,
Здесь любовь свою я выдам, отведи меня в мой дом».
И железным стало сердце, закаленное творцом.
Я привстал. Ко мне ходили люди царские гурьбой,
И царю они сказали: «Встал без помощи больной».
Властелин вбежал в волненье с обнаженной головой,
Он творца прославил громкой, люди — тихою хвалой.
Дали мне испить чего-то, отхлебнул я влаги той
И промолвил: «Государь мой, тело вновь сошлось с душой».
Захотел я дол изъездить вдоль излучины речной;
Привели коня, и сел я, и поехал царь со мной.
Мы пробрались по долине, долгий видели поток,
К дому царь со мной доехал, я вступил на свой порог:
Дома вновь предался власти прежних болей и тревог,
Прошептал: «Приблизься гибель, я от жизни изнемог!»
И от слез неосушимых стал шафрана я желтей,
Думы сердце рассекали, словно тысячи мечей,
Вратарем, вошедшим в спальню, уведен был казначей;
Думал я: что знает этот или тот? И ждал вестей.
«Раб Асмат». — «Впустите!» — было приказание дано.
Тот вошел с письмом любовным, странно было мне оно,
Усмехнулся: как другою будет сердце сожжено?
Мог ли эту заподозрить? Мне ли это суждено?
Изумился я: чем вызван дерзкой женщины призыв?
Если буду несговорчив, то, невеждою прослыв,
У нее, отняв надежду, злобный вызову порыв.
Мой ответ на то посланье был любезен и красив.
Проходили дни, и сердце всё жесточе пламень жег.
В поле шли войска для игрищ, я ж, веселью чуждый, слег;
Во дворец не шел; врачами наполнялся мой чертог;
И долги земные начал я уплачивать, как мог.
Но врачи не помогали, стал мне белый свет не бел,
И никто не мог заметить, что в огне я пламенел,
Тяжесть крови усмотрели, царь мне руку вскрыть велел;
Разрешил я, чтобы спрятать рой застрявших в сердце cтрел.
Так лежал со вскрытой жилой я, сжигаемый огнем.
С чем вошел мой раб, я взором вопросил его о том,
«Раб Асмат пришел». Велел я, чтоб его впустили в дом,
Осудив ее за дерзость в помышлении своем.
Вновь пришлось отдать вниманье неманящему
В том письме желанье встречи письму, было видно по всему;
Я в ответ: «Пора возникнуть удивленью твоему, —
Призовешь, и я поспешно приглашение приму».
Сердцу молвил: не откройся, хоть печали натиск лют!
Ведь индийцы амирбара, ими правящего, чтут,
И меня они осудят, если слухи к ним дойдут,
И по всей стране прохода мне тогда уж не дадут.
Человек явился царский, объявил: «Царь вести ждет;
Кровь пустил ли? — вопрошает, преисполненный забот».
Я ответил: «Руку вскрыл я, улучшенье настает,
К блеску царскому из мрака будет весел мой приход».
Я к царю вошел, он молвил: «С этих пор всю боль забудь».
Дал коня мне, тетиву же не дозволил натянуть;
В небо ястребов пустил он, турачей сковала жуть.
В поле лучники усердно славословили наш путь.
А когда пришли с охоты, царь затеял славный пир
С неустанным пеньем хора, с ликованьем арф и лир;
Драгоценности швырял он тем, кто немощен и сир,
Одарил и приглашенных, и немолчно певший клир.
Тосковал я, не терпевший ни притворства, ни лганья,
Вспоминал, ярилось пламя, содрогалась грудь моя;
Взял ровесников к себе я, любовались мной друзья, —
Чтобы скрыть страданья, праздник я устроил, скорбь тая.
Тихо на ухо сказал мне мой домашний казначей:
«Дева спрашивает, можно ль амирбара видеть ей?
Хоть чадрой лицо закрыто, но видна краса очей».
Я сказал: «В опочивальню отведи ее скорей».
Встал я; те, что пировали, повскакали второпях,
Я сказал: «Вернусь немедля, оставайтесь на местах».
Заходя к себе, поставил копьеносца при дверях.
Обязал к терпенью сердце, волю всю свою напряг.
В дверь вошел я. Вижу, дева пала наземь. Я смущен.
Слышу: «Истинно, да будет этот час благословлен».
Я дивился: кто ж содеет пред возлюбленным поклон?
Тихо села бы, коль ею навык страсти обретен.
Я взошел на возвышенье; в отдалении, одна,
Та на край ковра присела, уважения полна.
Я промолвил ей: «Приблизься, раз любовью зажжена».
На слова скупясь как будто, не ответила она.
Наконец проговорила: «Ныне стыд мне сердце жжет:
Ты подумал, что предпринят мой для этого приход?
Но теперь твоя же скромность мне надежду подает;
Недостойна и не знала я божественных щедрот.
Я сознание теряю, правит страх моей душой:
Ведь направлена к тебе я солнцеликой госпожой;
Эта царственная смелость подобает ей одной.
Вот письмо от повелевшей мне беседовать с тобой».
