ВИТУШКИНЪ.
правитьСъ ея зеленымъ, благодатнымъ лѣтомъ.--
(Некрасовъ).
Опять я въ деревнѣ. Послѣ душнаго и пыльнаго города, моя скромная усадьба показалась мнѣ раемъ!.. Рѣка, лѣсъ возлѣ самаго дома, нѣсколько клумбъ пахучихъ цвѣтовъ, соловьи, чистый, дышущій ароматами воздухъ, блѣдно-голубое небо, необъятная даль… Чего-жь еще!.. Я пересталъ читать, встаю рано, купаюсь, брожу по лѣсамъ и лугамъ, катаюсь на лодкѣ и положительно не дѣлаю ничего такого, что имѣетъ право называться дѣломъ… Я ни разу еще не ходилъ съ ружьемъ, не убилъ ни одной птицы, зато рыбы добываю въ волю. Знакомый уже читателямъ моимъ дьяконъ Иванъ Ѳедоровичъ слѣдуетъ за мною неотлучно. Мы ловимъ рыбу удочками, жерликами; ставимъ перемёты, вентиря и, цѣлые дни проводя на рѣкѣ, превратились въ какихъ-то рыбарей. Разъ какъ-то мы удили даже ночью, костромъ освѣтивъ рѣку; картина вышла эффектная, но увы! толку было мало.
Надняхъ, однако, ѣздилъ я и съ ружьемъ за бекасами, но охота была не совсѣмъ удачная. — Дѣло было такъ: часа въ четыре пополудни зашелъ ко мнѣ нѣкто Петръ Гаврилычъ Персиковъ.
— Я къ вамъ, сударь, проговорилъ онъ.
— Очень радъ.
— Бекасы прилетѣли-съ. Сію минуту заходилъ ко мнѣ вертуновскій кузнецъ и сказывалъ, что на вертуновскихъ болотахъ бекасовъ видимо-невидимо… Если угодно-съ, прикажите заложить лошадку и поѣдемте-съ. Возьмемъ вечернюю зарю, переночуемъ на хуторѣ Витушкина, а утромъ опять походимъ-съ…
— Отлично!.. Сейчасъ я пойду распоряжусь насчетъ лошади, а вы, пожалуйста, садитесь…
— Ничего, я постою-съ…
— Садитесь, пожалуйста, садитесь.
— Ничего-съ, не безпокойтесь… Я тамъ въ прихожей посижу-съ…
— Да не въ прихожей, а здѣсь.
И, силой усадивъ Петра Гаврилыча въ кресло, я пошелъ распорядиться лошадью.
Черезъ полчаса, мы были уже на бѣговыхъ дрожкахъ и ѣхали по дорогѣ, ведущей къ вертуновскимъ болотамъ.
Петръ Гаврилычъ Персиковъ былъ старичокъ лѣтъ шестидесяти, небольшого роста, сухой, весьма благообразной наружности и до крайности живой, бодрый и крѣпкій. Когда-то Петръ Гаврилычъ былъ крѣпостнымъ человѣкомъ одного весьма богатаго и вліятельнаго барина, находился въ домѣ барина этого съ дѣтскихъ лѣтъ, былъ казачкомъ, музыкантомъ, регентомъ, игралъ на домашнихъ спектакляхъ, участвовалъ въ балетахъ и въ тоже время находился въ должности камердинера. Съ наступленіемъ эмансипаціи все это рухнуло, баринъ бросилъ деревню, уѣхалъ на житье въ Ниццу, и Петръ Гаврилычъ такъ же, какъ и остальная дворня, остался между небомъ и землей или, какъ говорится, крытъ небомъ и обнесенъ вѣтромъ. Долго мыкался Петръ Гаврилычъ, тщетно отыскивая себѣ занятій, наконецъ, съ трудомъ приписавшись къ какому-то мѣщанскомъ обществу, построилъ въ селѣ Покровскомъ небольшую клѣтку на выгонѣ и занялся исключительно настроиваніемъ фортепіанъ. Настроиваніе это сдѣлалось его ремесломъ, съ помощью котораго онъ содержалъ себя и лошадь, развозившую его отъ одного рояля къ другому, отъ однихъ фортепіанъ къ другимъ. Пріѣхавъ въ домъ, онъ расшаркивался, поднималъ крышку фортепіанъ, ставилъ стулъ, вытаскивалъ изъ сумочки ключъ и струны и, проигравъ нѣсколько гамъ, втыкалъ въ струны карточку и принимался настроивать. Настроивъ, онъ проигрывалъ, къ вящшему удовольствію горничныхъ, нѣсколько полекъ и вальсовъ, затѣмъ закрывалъ фортепіаны, начиналъ снова расшаркиваться и, получивъ три рубля, ѣхалъ дальше. Объѣхавъ, такимъ образомъ, какъ онъ называлъ, «свою епархію», онъ нѣсколько дней проводилъ дома: удилъ рыбу, ходилъ съ ружьемъ, прочитывалъ полученныя въ его отсутствіе газеты, занимался собираніемъ травъ и грибовъ и затѣмъ снова отправлялся по епархіи. Пробовалъ какъ-то Петръ Гаврилычъ сдѣлаться учителемъ музыки, началъ-было учить таковой дочь какого-то священника, но хорошаго ничего не вышло. Священникъ за уроки ничего не заплатилъ, а поповна только и выучилась наигрывать «Настасью» да «Стрѣлочка»… Я чрезвычайно любилъ этого Петра Гавилыча и даже невольно засматривался на этого старикашку. Такой онъ имѣлъ всегда приличный видъ. Всегда тщательно выбритый, причесанный, всегда одѣтый въ черный сюртукъ, наглухо застегнутый, и всегда въ широкихъ замшевыхъ перчаткахъ, онъ совершенно выглядѣлъ какимъ-то скромнымъ учителемъ музыки. Проведя всю жизнь въ богатомъ барскомъ домѣ, онъ съумѣлъ усвоить себѣ такія приличныя манеры, что, право, нельзя было не любоваться ими. Съ вѣчно пріятной улыбкой на губахъ, съ вѣчно спокойнымъ взглядомъ, онъ держалъ себя съ такимъ тактомъ, что никогда не дозволялъ себѣ ни унижаться, ни зазнаваться. Къ «господамъ» онъ имѣлъ пристрастіе. При встрѣчахъ съ «господами», онъ вѣжливо приподнималъ фуражку, и какъ бы ни убѣждали его говорить съ покрытой головой, онъ всегда отвѣчалъ: «Ничего-съ, теперь не зима!», а зимой: «Ничего-съ, теперь не жарко-съ!». Къ дворянскому происхожденію онъ питалъ даже какое-то благоговѣніе и, несмотря на то, что почти всю жизнь свою провелъ въ рабствѣ, онъ все-таки видѣлъ въ дворянствѣ что-то такое выдѣляющееся, особенное, имѣющее право на уваженіе, и только пожималъ плечами и не хотѣлъ вѣрить своимъ глазамъ при видѣ нынѣшнихъ отношеній, существующихъ между прислугой и господами.
Петръ Гаврилычъ былъ совершенно одинъ; у него не было ни родныхъ, ни близкихъ ему людей, онъ только держалъ стряпуху, которая готовила ему обѣдъ и мыла бѣлье; все же остальное онъ дѣлалъ самъ. Домикъ у него былъ свѣтлый, опрятный; кисейныя занавѣски на окнахъ отличались бѣлизной; цвѣты свѣжестью и, странное дѣло, всегда цвѣты эти были въ полномъ цвѣту. Бывало, только-что войдешь къ нему въ комнату, и въ туже минуту сдѣлается какъ-то легко и весело. Все на своемъ мѣстѣ, все прибрано, все чисто, нигдѣ ни пылинки. Небольшія фортепіаны и столики были постоянно покрыты клеенкой; зеркала и картинки на стѣнахъ тщательно вымыты и протерты; полъ всегда чистый съ разостланными дорожками, солнце весело играло въ окнахъ и вездѣ такъ было тепло и уютно!.. Жилъ Петръ Гаврилычъ совершеннымъ затворникомъ, знакомства ни съ кѣмъ не водилъ, дружбы тоже, а на новыхъ людей деревни, какъ-то: лавочниковъ, фельдшеровъ, трактирщиковъ, учителей и другихъ, смотрѣлъ даже съ какимъ-то неодобреніемъ, подмѣтивъ въ нихъ что-то дерзкое и непріятное. Читать газеты (онъ только выписывалъ мѣстныя «Дневникъ» и «Саратовскій Листокъ») онъ былъ большой охотникъ, но и газеты эти мало представляли ему отраднаго, ибо, читая ихъ, онъ такъ подбиралъ факты, такъ подтасовывалъ ихъ, что по его подтасовкѣ только и оставалось ждать со дня на день появленія грознаго антихриста. Ограбленія банковъ, безпрестанныя самоубійства, пьянство, грабежи, растлѣнія, мошенничество, развратъ — все это укладывалъ онъ съ такою тщательностію въ одну общую широкую линію, что линія эта невольно представлялась ему какимъ-то широкимъ, торнымъ путемъ, прямо ведущимъ къ дверямъ ада. Петръ Гаврилычъ вздыхалъ, пожималъ плечами и, отмѣтивъ синимъ карандашемъ то, что для него требовалось, пряталъ газету въ шкафъ. По праздникамъ и воскреснымъ днямъ Петръ Гаврилычъ шелъ къ обѣднѣ и, ставъ на клиросъ, подпѣвалъ, по старой памяти, дьячкамъ и читалъ апостолъ. Но и церковь наводила его на грустныя размышленія. Стоя на клиросѣ, онъ обозрѣвалъ храмъ и съ тоской замѣчалъ, что молельщиковъ насчитывалось все меньше и меньше, и снова антихристъ рисовался въ его воображеніи…
II.
правитьТакъ какъ до вертуновскихъ болотъ было отъ меня верстъ двадцать слишкомъ, то мы и пріѣхали туда часу въ седьмомъ вечера. Мы распрягли лошадь и, спутавъ ее, пустили на свободу. Денной жаръ уже схлынулъ и замѣнился вечерней прохладой. Ходить было хорошо и легко. Роскошныя вертуновскія болота необозримой равниной раскинулись передъ нами. Образуясь отъ весенняго разлива довольно значительной рѣки, на далекое пространство затопляющаго луга вертуновскаго общества, мѣста эти, дѣйствительно, представляютъ собою нѣчто особенное въ этомъ родѣ. Кочкарники, мелкіе кусты тальника, небольшія болотца, трясинка, мочежинники, окаймленные осокой — все это вмѣстѣ взятое несомнѣнно могло служить самымъ удобнѣйшимъ мѣстомъ для нашей болотной дичи. Несмотря, однако, на всѣ эти видимыя удобства, ни бекасы, ни дупеля здѣсь не выводились, а бывали лишь пролетомъ; прилетятъ, продержутся нѣсколько дней и затѣмъ снова исчезаютъ. Уловить этотъ моментъ и составляетъ главную заботу всѣхъ мѣстныхъ ружейниковъ, и тотъ, кому удастся моментъ этотъ уловить, въ правѣ считать себя однимъ изъ счастливѣйшихъ людей. Однимъ изъ таковыхъ почелъ я и себя, когда, окинувъ взоромъ разстилавшуюся передо мною равнину, съ сверкавшею здѣсь и тамъ поверхностью воды, я увидалъ, что, кромѣ меня, да Петра Гаврилыча, на болотахъ не было ни одного ружейника. Еще не доходя до болота, два, три бекаса поднялись изъ травы и, какъ бѣшеные, съ крикомъ взвились чуть не подъ облака и скрылись изъ вида. Но, увы! счастье наше продолжалось недолго. Не успѣли мы войти въ болота, какъ кто-то сзади насъ крикнулъ:
— Эй, господа, позвольте, погодите!…
Мы оглянулись и увидали урядника, рысью подъѣзжавшаго къ намъ верхомъ на рыжемъ башкирѣ. Подъѣхавъ къ намъ, онъ остановилъ лошадь, сдѣлалъ подъ козырекъ и проговорилъ:
— Господа, извините, но теперь стрѣлять нельзя.
Петръ Гаврилычъ даже вздрогнулъ. Въ одну минуту подскочилъ онъ къ уряднику, пригласилъ его нагнуться и, когда урядникъ нагнулся, онъ шепнулъ ему на ухо.
— Помилуйте, г. урядникъ, Господь съ вами, вѣдь это баринъ…
— Все равно-съ! отвѣтилъ урядникъ. — Теперь стрѣлять запрещено закономъ, а законъ равенъ для всѣхъ… Вотъ послѣ Петрова дня стрѣляйте сколько угодно, я и слова не скажу-съ…
— Да вѣдь это дичь пролетная… бормоталъ Петръ Гаврилычъ. — Она здѣсь не выводится.
— Гдѣ-нибудь выводится, это все одно-съ…
Петръ Гаврилычъ переконфузился до того, что рѣшительно не зналъ, что ему дѣлать. Онъ началъ-было упрашивать урядника дозволить намъ пострѣлять хоть только сегодня; давалъ обѣщаніе завтра даже и близко не подходить къ болотамъ; объяснялъ, что мы, ради этой охоты только, проѣхали слишкомъ двадцать верстъ, но когда неумолимый урядникъ объявилъ, что дозволять запрещенное закономъ не въ его власти, и когда, сверхъ того, настойчиво повторилъ свое требованіе, пригрозивъ, въ противномъ случаѣ, составить актъ, то Петръ Гаврилычъ растерялся до того, что только пожалъ плечами.
— Неужели, проговорилъ онъ: — даже господамъ и то нельзя позабавиться! Помилуйте, этого сроду не было-съ…
— Да-съ, ныньче строго! проговорилъ урядникъ и, еще разъ повторивъ свое требованіе, отъѣхалъ въ сторону, слѣзъ съ лошади, усѣлся на траву и, продолжая поглядывать на насъ, принялся свертывать папироску.
— Ну, ужь я въ этомъ не виноватъ-съ! вскрикнулъ Петръ Гаврилычъ, подходя ко мнѣ и тяжело вздохнувъ. — Послѣ этого, вы меня извините… Я ровно ничего не понимаю… Не знаю, что послѣ этого и дѣлать…
— А то и дѣлать, проговорилъ я: — что домой ѣхать надо. Откровенно вамъ сказать, я все-таки радъ, что законъ объ охотѣ начинаетъ исполняться.
— Ну, помилуйте, что же это… какой же отъ этого убытокъ, еслибы мы убили десятокъ какихъ-нибудь бекасовъ?.. Ну, что тутъ такого! И опять еслибы это кто-нибудь такой охотился, а то, помилуйте, благородному человѣку и какой-нибудь урядникъ!..
И вдругъ, понизивъ голосъ, онъ спросилъ:
— Развѣ попробовать предложить ему какую-нибудь бездѣлицу?
— Нѣтъ, не слѣдуетъ. Поѣдемте домой, вотъ и все!
— Такъ ужь лучше въ такомъ разѣ поѣдемте къ Витушкину на хуторъ.
— Почему же не домой?
— Помилуйте, вѣдь надо и лошадь пожалѣть!.. Шутка ли!.. Вѣдь она, сердечная, двадцать верстъ слишкомъ пробѣжала, да еще но жарѣ по такой! Вѣдь она вся въ мылѣ-съ… А до Витушкина-то рукой подать, только черезъ бугоръ перевалиться — и тамъ. У него флигелечекъ чистенькій, вамъ спокойно будетъ.
И, опять понизивъ голосъ, онъ прошепталъ, поглядывая на урядника:
— Переночуемъ, а утречкомъ-то, можетъ, урядника не будетъ, мы и того… поохотимся.
— Тихонько-то? спросилъ я.
— Тихонько-съ… Что за важность? ничего!.. Вѣдь досадно, право-съ! До Петрова дня жди; да тогда и бекасы-то всѣ разлетятся… ищи ихъ!.. такъ и не доведется посмотрѣть на нихъ.
— Должно быть, что и не доведется.
Урядникъ помогъ намъ поймать и заложить лошадь, извинился, что, по обязанностямъ службы, лишилъ насъ удовольствія, поблагодарилъ насъ за «послушаніе» и, вскочивъ въ сѣдло, рысью помчался по степи.
— Дьяволъ! проворчалъ Петръ Гаврилычъ и, оскорбленный за меня, нахмурилъ брови.
Немного погодя, «переваливъ черезъ бугорокъ», мы подъѣзжали уже къ хутору Витушкина.
— Ба! сколько лѣтъ, сколько зимъ!.. кричалъ онъ, выбѣжавъ на крылечко и вытянувъ руки, какъ бы приготовляясь заключить насъ въ свои объятія. — Милости прошу, гости дорогіе… Пожалуйте-съ, очень радъ… Петръ Гаврилычъ! мое вамъ почтеніе!
— Ну! замололъ ужь! пробормоталъ Петръ Гаврилкчъ: — затрещалъ ужь!
— Эхъ, братецъ ты мой, подхватилъ Витушкинъ: — поневолѣ затрещишь, коли не съ кѣмъ слова промолвить. Воткнулъ бы я тебя сюда на хуторъ-то, да и посмотрѣлъ бы… Милости прошу-съ… Слава Богу, насилу-то Господь людей послалъ. Вы лошадь-то бросьте, Петръ Гаврилычъ, бросьте, бросьте… Я сейчасъ работника пошлю, онъ уберетъ.
И потомъ вдругъ, обратясь ко мнѣ, Витушкинъ спросилъ:
— Давно ли изъ города-съ?
— Съ недѣлю.
— Такъ-съ. Душно, поди, въ городѣ-то?
Но, не дождавшись отвѣта, взялъ меня подъ руку, помогъ взойти на крылечко, провелъ черезъ сѣни и, растворивъ передо мною дверь въ горницу, крикнулъ:
— Пожалуйте-съ!
Мы вошли въ комнату.
— Охотились, должно? спросилъ онъ, посматривая на ружья
— Да, охотились, проговорилъ Петръ Гаврилычъ, уставляя ружья въ уголъ.
— Что-жь, аль дичи нѣтъ?
— Нѣтъ, есть…
— Почему же яхташи пустые?
— Прогнали!
— Ну?
— Вотъ тебѣ и ну!
— Кто же это?
— Извѣстно кто!.. Кто теперь главный-то! урядникъ… онъ и прогналъ!
— Иванъ Семенычъ?
— А я почемъ знаю, какъ его зовутъ.
Витушкинъ даже расхохотался.
— Вотъ это такъ ловко! крикнулъ онъ. — Такъ-таки и прогналъ?
— Такъ-таки и прогналъ.
— Вѣрно, вѣрно! Онъ у насъ строгій!.. Втѣпоры, когда въ Ветлянкѣ чума-то была, такъ этотъ же самый урядникъ замучилъ насъ дезинфекціей. Я ее покупалъ и даже покупать усталъ; ей-Богу!… Только и зналъ, что изъ деревни въ деревню ѣздилъ… Ко мнѣ разъ пять на хуторъ пріѣзжалъ, все заставлялъ въ отхожее мѣсто лить эту самую дезинфекцію… И вѣдь что вы думаете? какъ нарочно, пріѣдетъ, а дезинфекція, дьяволъ ее подирай, возьметъ да и выдохнется къ этому времени!.. Что ты станешь дѣлать!.. — «Гдѣ, говоритъ, дезинфекція?» — «Лилъ, говорю, Иванъ Семенычъ, ей-Богу, лилъ, лопни моя утроба; цѣлую, говорю, четверть вылилъ!» — «Врешь, говоритъ, лей еще, чтобы я своими очами видѣлъ!» Что ты будешь дѣлать!.. Я ее, не повѣрите, ведеръ пять вылилъ! Однако, что же это мы стоимъ-то! вскрикнулъ вдругъ Витушкинъ. — Пожалуйте садитесь!
И, усадивъ меня на диванъ, онъ бросился въ сосѣднюю комнату, вынесъ оттуда пеструю скатерть и накрылъ ею столъ.
— Неужели же, спросилъ я: — даже и въ селахъ слѣдили за дезинфекціей?
— Слѣдили-съ, и даже можно сказать очень строго-съ… А ужь что съ этими мужиками дѣлали, такъ это страсть!..
— Что же такое?
— Всѣхъ-было лошадей поморили съ этимъ самымъ навозомъ. — «Вывози навозъ и шабашъ!..» Ужь эти мужичишки возили, возили… всѣ выгоны загатили этимъ самымъ навозомъ, ей-Богу-съ! Поля, сами знаете, либо далеко, либо хлѣбомъ озимымъ засѣяны были — некуда дѣться, такъ и валили на выгонъ. Вонь пошла повсюду такая, что не продохнешь…
— Почему же вонь?
— А потому самому, что растревожили-съ. Покамѣстъ не трогали-то, такъ оно ничего-съ, а какъ тронули-то, такъ даже по всей степи духъ стоялъ. Да чего-съ! Весь было народъ поморозили-съ. Извѣстное дѣло, на зиму всякій свою избу старается получше назьмомъ обвалять, чтобы теплѣе было, а тутъ какъ вышло приказаніе, чтобы не было навозу, этотъ самый урядникъ и давай всѣ завалины раскидывать… Пошелъ холодъ, бабы эти выть начали, ребятишки мерзнутъ… А сколько этой капусты кислой попортилъ, такъ бѣды!.. Самъ по всѣмъ погребамъ лазилъ, всѣ кадушки самъ нюхалъ и чуть которая капуста пахла, такъ сейчасъ, ни слова не говоря, въ кадушку дезинфекціи и нальетъ… ну, и выкидывай!.. А то примется, бывало, ягнятъ изъ избы выгонять… — «Нельзя, говоритъ, вредно для здоровья, чума можетъ появиться!» А куда мужикъ съ ягнятами дѣнется? Знамо, гдѣ онъ самъ, тамъ и ягнята, и телята… Лишней избы у него нѣтъ…
— Однако, вотъ что, перебилъ его Петръ Гаврилычъ: — ты намъ про эту дезинфекцію-то послѣ разскажешь, а теперь ступай-ка да прикажи работнику лошадь убрать. Она все у крыльца стоитъ.
— Ахъ, вѣдь и забылъ, въ самомъ дѣлѣ…
И Витушкинъ бросился было къ двери, но тотчасъ же вернулся.
— Чѣмъ просить прикажете? спросилъ онъ меня, потирая руками. — Чайкомъ или водочкой?
— Чаю я выпилъ бы съ удовольствіемъ…
— Ну, что же, ничего-съ можно и чаю, а послѣ чаю и того-съ… проговорилъ Витушкинъ и, подмигнувъ глазомъ, щелкнулъ себя по галстуху.
И затѣмъ онъ выбѣжалъ изъ комнаты.
— Любитъ… замѣтилъ Петръ Гаврилычъ.
— Что такое? спросилъ я.
— Да выпить-то! Вѣдь поэтому онъ и щелкнулъ себя по галстуху, что про водку думалъ.
— Эй! Семка, Семка! Гдѣ ты, Семка? Подъ сюда! кричалъ между тѣмъ, Витушкинъ, выбѣжавъ на крыльцо. — Убери лошадь! отпряги, поставь на конюшню, да сѣнца брось охапочку… А гдѣ Агаѳья? Эй, Агаѳья! Эй, Агаѳья! гдѣ ты… Эй, Агаѳья, ставь живо самоваръ… А что хозяйка-то молчитъ все?
— Знамо, молчитъ!.. проговорила Агаѳья.
— Въ банѣ?
— Въ банѣ.
— Эхъ, головушка горькая! Вотъ грѣха-то куча!.. Ну, ставь самоваръ, живо, а я въ баню сбѣгаю, попытаю, гостей ради хоть не заговоритъ ли…
И Витушкинъ бросился бѣгомъ въ баню, помѣщавшуюся на берегу небольшого пруда, какъ разъ противъ домика, а Петръ Гаврилычъ — посмотрѣть, какъ будутъ откладывать лошадь.
Хуторъ мѣщанина Витушкина былъ окруженъ степью. Степь эта раскидывалась на далекое пространство и на всемъ кругозорѣ невидно было ни одного деревца, ни одного кустика. Только двѣ чахлыя, объеденныя скотиной ракиты возвышались на плотинѣ пруда. Хуторъ, какъ и всѣ хутора описываемой мѣстности, лѣпился на небольшой вершинѣ[1] и представлялъ собою нѣчто весьма безотрадное и непривлекательное. Издали можно было подумать, что это былъ не хуторъ, не жилое мѣсто, а просто нѣсколько соломенныхъ омётовъ, почернѣвшихъ отъ времени и безпорядочно тѣснившихся по склону лощины. Тѣмъ не менѣе, однако, флигелекъ, въ которомъ жилъ Кононъ Евстратичъ Витушкинъ, имѣлъ опрятный видъ и вполнѣ удовлетворялъ неприхотливымъ требованіямъ своего хозяина. Флигель этотъ большими сѣнями раздѣлялся на двѣ половины. Въ одной помѣщалась кухня съ большой русской печью, а въ другой жилъ самъ Кононъ Евстратичъ. Половина эта посредствомъ перегородокъ, недостигавшихъ до потолка, раздѣлялась на четыре маленькія комнатки, съ громадной печью по срединѣ, изъ которыхъ самая большая представляла собою нѣчто въ родѣ гостиной. Меблировка комнаты этой, состоявшая изъ громаднаго дивана съ овальнымъ столомъ, нѣсколькихъ креселъ, стульевъ, зеркала, стекляннаго шкафа съ посудой и образницы, со множествомъ иконъ, ладонокъ, четокъ, бархатныхъ скуфей отъ мощей угодниковъ, по своему разнообразію или, правильнѣе сказать, по своей разнокалиберности, ясно говорила, что вся эта мебель была пріобрѣтаема по случаю, въ разныхъ домахъ и въ разное время. Диванъ не подходилъ къ кресламъ, кресла къ стульямъ; одно кресло было краснаго дерева, другое корельской березы, а диванъ былъ просто размалеванъ подъ орѣхъ съ сучками, походившими несравненно болѣе на бычачьи глаза съ бровями и ресницами, чѣмъ на сучки. Всѣ стѣны комнаты этой украшались картинами духовнаго содержанія, портретами генераловъ и архіереевъ и изображеніями различныхъ доблестныхъ подвиговъ героевъ послѣдней турецкой войны. Постоянныя лампадки горѣли передъ иконами и наполняли комнату запахомъ деревяннаго масла. Рядомъ съ гостинной была спальная Витушкиныхъ, съ большой двухспальной кроватью, на которой возвышались горы пуховиковъ и подушекъ. Такъ какъ окна этой комнатки, въ предупрежденіе отъ мухъ, были постоянно наглухо закрыты и тщательно занавѣшены, то темнота и не позволяла разсмотрѣть остальное убранство спальни.
Кононъ Евстратичъ Витушкинъ когда-то имѣлъ весьма порядочное состояніе, а именно, шестьсотъ-семьсотъ десятинъ земли, доставшихся ему въ наслѣдство отъ родителя, купца первой гильдіи, Евстратія Прохорыча Витушкина. Но, вслѣдствіе разныхъ неудавшихся мошенническихъ «операцій», Кононъ Евстратичъ вынужденъ былъ сначала землю эту заложить, потомъ перезаложить, а наконецъ и продать, оставивъ себѣ описанный хуторъ и при немъ десятинъ пятьдесятъ земли. На землѣ этой онъ производилъ кое-какіе посѣвишки, которые нѣкоторымъ образомъ и предохраняли его отъ голодной смерти. Сказать откровенно, Кононъ Евстратичъ былъ мошенникъ темный и до того втянулся въ это мошенничество, что мошенничалъ даже невольно, самъ того не замѣчая и не подозрѣвая. Только послѣ, когда «операція» заканчивалась и когда Кононъ Евстратичъ соображалъ выгодность ея, онъ улыбался и былъ счастливъ, что мошенничество удалось. Какъ, однако, онъ ни мошенничалъ, а все-таки, въ концѣ концовъ, толку было немного, и Кононъ Евстратичъ бѣдствовалъ постоянно. Онъ торговалъ всѣмъ: лошадьми, хлѣбомъ, подсолнушками; имѣлъ когда-то лавочку и кабакъ; сѣялъ бахчи; торговалъ, конечно, по мелочамъ, часто безъ гроша денегъ, надувалъ и продавцовъ, и покупателей и все-таки возвращался домой съ пустымъ карманомъ. Попадались ему и довольно крупныя дѣлишки, но и крупныя дѣлишки эти точно также кончались ничѣмъ. То успѣху дѣла мѣшали какія-нибудь случайности, какъ-то: градобитіе, пожары, снѣжные заносы на желѣзныхъ дорогахъ; то уличенный въ мошенничествѣ, онъ попадалъ на скамью подсудимыхъ и вмѣсто барыша терпѣлъ заслуженную кару. Словомъ, какъ Витушкинъ ни цыганилъ, а все-таки результаты были самые плачевные. Семья Конона Евстратича была небольшая; она состояла всего изъ трехъ лицъ: его самого, жены Манеѳы Петровны — женщины лѣтъ тридцати, толстой, жирной, съ громадными отвислыми грудями, и сына Канурки (Никанора), мальчугана лѣтъ пятнадцати. Канурка этотъ, подобно родителю, кое-какъ зналъ грамату, но за то плутъ былъ отчаянный. Разъѣзжая съ родителемъ по базарамъ, ярмаркамъ, кабакамъ и трактирамъ, онъ живо приспособился подстать къ отцу и, кажется, на тринадцати-лѣтнемъ возрастѣ судился уже за мошенничество въ камерѣ мѣстнаго судьи, но, благодаря свойственной ему увертливости и сметливости, съумѣлъ свалить вину на другого и вышелъ сухимъ изъ воды. Самъ Кононъ Евстратичъ имѣлъ прежалкую наружность. Представьте себѣ плаксивое, смущенное лицо, съ воспаленными слезливыми и, сверхъ того, вытаращенными глазами, съ рѣдкими, словно выщипанными усами и бородой, съ краснымъ, вѣчно нарывающимъ носомъ, и передъ вами будетъ портретъ Конона Евстратича Витушкина. Насколько супруга его была жирна, плотна и плечиста, на столько самъ Витушкинъ былъ тщедушенъ, худъ и положительно лишенъ плечъ. Плечъ у него не было вовсе, а была только одна шея, которая, постоянно расширяясь книзу, въ видѣ курительной свѣчи, переходила, наконецъ, въ туловище съ руками и ногами. Вслѣдствіе такового отсутствія плечъ, все надѣваемое на себя Витушкинымъ, казалось надѣтымъ не на человѣка, а на какую-то ходячую палку. Тѣмъ не менѣе, однако, юркость придавала Витушкину такую жизненность, что вы невольно удивлялись, глядя на этого человѣка. Ходилъ онъ быстро, говорилъ скоро, словно сыпалъ словами, и разговоръ свой сопровождалъ такими поясняющими жестами, что каждому сказанному слову придавалъ желаемый смыслъ, значеніе и вѣсъ. Слезливые глаза его такъ и бѣгали, такъ и перескакивали съ одного предмета на другой, и стоило только ему взглянуть на предметъ, какъ онъ познавалъ его насквозь. Витушкинъ былъ такъ юрокъ, что можно было пари держать, что онъ пролѣзетъ въ какую угодно скважину, а если и не пролѣзетъ, то съумѣетъ сдѣлать видъ, что пролѣзъ и что чуть не застрялъ въ этой скважинѣ.
Какъ, однако, ни были плохи дѣлишки Конона Евстратича, однако, «запустить форсу» онъ все-таки любилъ. Сафьянный большой бумажникъ его былъ всегда туго набитъ какими-то пестрыми бумажками, весьма походившими на сторублевые билеты, и бумажникъ этотъ онъ такъ ловко развертывалъ и свертывалъ, что всякому невольно казалось, что въ бумажникѣ этомъ лежатъ не сотни, а тысячи рублей. Точно такой же «форсъ» соблюдалъ онъ, въѣзжая въ церковь или въ гости. Въ гости и въ церковь, а равно на сельскія ярмарки и въ уѣздный городъ, онъ въѣзжалъ не иначе, какъ въ тарантасѣ. Положимъ, что тарантасъ этотъ и трещалъ, и скрипѣлъ, и сильно перекосился на одинъ бокъ; положимъ, что шалнеры его до того расшатались, что не могли удержать верхъ поднятымъ, за то тарантасъ этотъ былъ всегда запряженъ парой лошадей, а на козлахъ сидѣлъ работникъ въ собственномъ новомъ чепанѣ и въ собственной же новой шапкѣ. Самъ Витушкинъ помѣщался въ тарантасѣ рядомъ съ супругой, разодѣтой въ шелкъ и бархатъ. Допустимъ, что шелкъ и бархатъ этотъ помнили царя Гороха, но, тѣмъ не менѣе, все это, вмѣстѣ взятое, производило эффектъ и впечатлѣніе. Кононъ Евстратичъ былъ настолько популяренъ, что былъ извѣстенъ всему уѣзду. Не было, кажется, ни одного помѣщика, ни одного попа, ни одного купца, ни одного даже мужика, которые бы его не знали и которыхъ бы онъ не надулъ, и все-таки, несмотря на это, ни баринъ, ни попъ, ни купецъ, ни мужикъ не поручились бы, что, рано ли, поздно ли, не сдѣлаются снова жертвою его мошенническихъ инстинктовъ.
III.
правитьМинутъ черезъ десять послѣ того, какъ Витушкинъ оставилъ меня и бросился въ баню, я снова увидалъ его перебѣгавшимъ черезъ дорогу. Навстрѣчу ему шелъ Петръ Гаврилычъ.
— Что, сѣнца-то, говорятъ, нѣтъ у тебя? проговорилъ онъ.
Витушкинъ даже подпрыгнулъ отъ изумленія.
— Какъ нѣтъ! вскричалъ онъ. — Сколько хочешь!.. Ометъ цѣлый!..
— А работникъ говоритъ, что нѣтъ не былинки.
— Ахъ онъ, паршивецъ!.. Ну, что онъ вретъ-то!.. Дадимъ, дадимъ, небось: сѣна у насъ вдоволь. Иди, иди въ комнату, не безпокойся, не тужи, все будетъ, иди, иди… Я сейчасъ прикажу…
И проговоривъ это, Кононъ Евстратичъ бросился на дворъ, принялся звать Сёмку, Агаѳью, а Петръ Гаврилычъ вошелъ въ комнату и усѣлся на кончикъ стула, стоявшаго возлѣ двери.
— Тамъ неловко вамъ, проговорилъ я: — вы бы вотъ сюда къ окошечку подсѣли.
— Ничего-съ, я и тутъ посижу-съ… Только мнѣ все передъ вами очень совѣстно…
— Что такое?
— Да помилуйте-съ… такая непріятность вышла… Столько верстъ безпокоились, тряслись и, вдругъ, замѣсто того, чтобы удовольствіе получить, вышло даже, можно сказать, совсѣмъ наоборотъ… Кто же могъ предполагать!..
— Напротивъ, я очень радъ проѣхаться… радъ даже, что пришлось ночевать здѣсь. Все-таки разнообразіе, лица новыя…
— Какія же это лица! перебилъ меня Петръ Гаврилычъ, позволявшій себѣ называть «лицами» только людей высокопоставленныхъ. — Развѣ это лица, вы меня извините-съ… такъ, сволочь какая-то, больше ничего-съ. Ну, а все-таки почивать-то вамъ будетъ хорошо, покойно-съ… Я ужь приказалъ, чтобы вамъ и перинку приготовили, и чтобы бѣлье было чистое… Все будетъ исправлено-съ! У нихъ чего другого, а этого-то добра достаточно имѣется. За женой вѣдь хорошее приданое было. Вѣдь она изъ купеческаго рода… Да развѣ напасешься на этого жулика!.. Все процыганилъ, и свое, и женино!..
Въ это время въ комнату словно ворвался Кононъ Евстратичъ.
— Сейчасъ, проговорилъ онъ, потирая руками: — сію минуту самоварчикъ поспѣетъ, чайку напьемся, а тамъ и водочки-съ.
И потомъ вдругъ, обратясь къ Петру Гаврилычу, онъ добавилъ:
— А вѣдь я завтра къ тебѣ собирался…
— Что такое?
— Да чего, братецъ, сынишка Канурка на скрыпкѣ учиться затѣялъ… Что ты будешь дѣлать!… Одолѣлъ совсѣмъ… Купилъ у кого-то скрыпку и теперь пристаетъ съ ножомъ къ горлу. Учится, говоритъ, хочу и шабашъ… Пилитъ себѣ съ утра до ночи, просто изъ дому выживаетъ… Вотъ грѣхъ-атъ гдѣ!.. Просто бѣда моя… Жена на себя молчаніе наложила, а сынъ на скрыпкѣ валяетъ…
— Какое молчаніе? спросилъ Петръ Гаврилычъ.
— Какъ же!.. Нешто ты не слыхалъ… Другую недѣлю молчитъ…
— Твоя жена, Манеѳа Петровна?
— Ну да, Манеѳа Петровна; у меня, поди, одна жена-то!
— По какому же случаю? спросилъ я.
— Да такъ, съ жиру сбѣсилась…
— Да ты врешь все! вскрикнулъ Петръ Гаврилычъ.
— Ну, вотъ отлично! изъ-за чего же мнѣ врать-то! Молчитъ, да и шабашъ. На цѣлыхъ на полгода обрекла себя молчанію.
— Почему же это?
— А я и самъ не знаю. Меня, признаться, дома не было, въ Саратовъ отлучался; пріѣзжаю домой, а ужь она молчитъ. Я сначала-то перепужался, думалъ онѣмѣла, языка лишилась, чего мудренаго? Женщина сырая, тучная… Только вдругъ, замѣсто того, она мнѣ записку подаетъ. Смотрю, рука незнакомая, писано по церковному, каракулями; надѣлъ очки и прочелъ: — «Смиренный Паисій, іеромонахъ Аѳонской Горы, благословилъ рабу Божію Манеѳу за ея великія прегрѣшенія полугодичному молчанію». Я такъ и ахнулъ. Къ работницѣ побѣжалъ. — «Кто тутъ былъ?» спрашиваю. — «Монахи, говоритъ, какіе-то, одинъ постарше, а другой помоложе. Который постарше-то, говоритъ, такой здоровый, ражій, все съ хозяйкой сидѣлъ, а другой-то такъ замѣсто кучера былъ. Двѣ, говоритъ, ночи ночевали и уѣхали». — «Какіе такіе монахи?» — «А кто-жъ ихъ знаетъ?» Я это сейчасъ бросился шкафы, да сундуки осматривать, подумалъ, значитъ, не мошенники ли какіе… А жена, какъ только замѣтила, что я сомнѣваюсь, остановила меня, начала мотать головой, а рукой вотъ этакъ мнѣ показываетъ, что все было заперто и что ключи у нея въ карманѣ были. А потомъ, немного погодя, смотрю ужь она и въ баню перебралась. Увѣшала стѣны иконами, да такъ и сидитъ тамъ цѣлый день.
— А ночью сюда? спросилъ Петръ Гаврилычъ.
— А ночью сюда, должно быть, боится въ банѣ-то… Вотъ ты теперь и подумай, какія дѣла на свѣтѣ-то бываютъ!.. Жена въ молчаніе ударилась, а сынъ на скрыпкѣ дуетъ!..
И перемѣнивъ тонъ, онъ спросилъ:
— Такъ какъ же насчетъ скрыпки-то?
— Насчетъ скрыпки ничего, это можно…
— Выучить можешь?
— Почему же не выучить, коли понятливъ будетъ.
— Насчетъ понятія это ты не сомнѣвайся! вскрикнулъ даже Кононъ Евстратичъ: — потому что понятіе въ немъ такое, что насъ съ тобой за поясъ заткнетъ!
— Пусть пріѣзжаетъ, проговорилъ Петръ Гаврилычъ.
— Выучишь?
— Выучу.
— А много-ль за выучку-то?
— А вотъ посмотрю, попытаю способности.
— Ладно.
— Лишняго не возьму.
— Да я за деньгами не постою, лишь бы выучился… а деньги — дѣло пустое… Только, значитъ, бери не по урокамъ, а аккортомъ…
— Можно и аккортомъ.
— А еще-то чему-нибудь онъ учился у васъ? спросилъ я.
— Какъ же-съ, безъ этого нешто возможно-съ? проговорилъ Витушкинъ, ухорски отмахнувъ волосы и подбоченясь. — Всему учился…
— Кто же училъ его?
— Мы сами-съ.
— Чему же это?
— Да какъ есть всему-съ! и торговымъ операціямъ, и хлѣбной комуникаціи… Точно также по полевой части, по питейной… какъ есть всему-съ… Безъ этого ныньче никакъ нельзя, потому человѣкъ ныньче насквозь прожженый сталъ, только зазѣвайся, какъ разъ слопаетъ… Значитъ, и надо подъучать, чтобы не слопали…
— А въ школѣ онъ не былъ?
Витушкинъ даже глаза вытаращилъ.
— Зачѣмъ же-съ? спросилъ онъ.
— Какъ зачѣмъ? Затѣмъ, чтобы учиться…
— Да вѣдь онъ у меня «единъ сынъ у отца», въ солдаты не возьмутъ-съ… Зачѣмъ же въ школу-то! Какъ бы ихъ двое, али больше было, ну, такъ, это точно, а теперь ни къ чему…
Немного погодя, стряпуха подала намъ чай. Чаю Кононъ Евстратичъ выпилъ не особенно много, потому что пилъ только ради приличія. Онъ выпилъ всего полтора стакана и, выплеснувъ въ окно оставшуюся половину, замѣтилъ, что на хуторѣ у него вода не хорошая, солонцоватая, и потому чай такой дурной выходитъ, что его хоть совсѣмъ не пить, такъ и то въ пору. Покончивъ съ чаемъ, онъ бросился въ сосѣднюю комнату, хлопнулъ какой-то крышкой, выдвинулъ какой-то ящикъ, погремѣлъ ключами, снова влетѣлъ въ комнату, отперъ шкафъ съ посудой и, доставъ оттуда графинъ съ водкой и три рюмки, поставилъ все это на столъ. Между дѣломъ онъ толковалъ, что «нѣтъ того хуже, когда жёны спасеньемъ душъ своихъ начнутъ заниматься, что мужьямъ тогда хоть кричать такъ въ пору», и снова убѣжалъ за перегородку. На этотъ разъ онъ загремѣлъ тамъ тарелками и ножами, крикнулъ Агаѳьѣ накрыть столъ «скатёркой», а самъ, хлопнувъ сѣнной дверью, куда-то убѣжалъ. Вскорѣ, однако, онъ снова прилетѣлъ, держа въ одной рукѣ тарелку съ остатками жареной баранины, въ другой — тарелку съ накрошенной соленой рыбой. Въ зубахъ у него были двѣ-три салфетки, а подъ мышкой бѣлый хлѣбъ базарнаго печенья. Подбѣжавъ къ накрытому столу, онъ все это, какъ слѣдуетъ, разставилъ, перекрестился на образа и, наливъ три рюмки, проговорилъ, торжественно указывая на нихъ рукою:
— Пожалуйте-съ! Это повкуснѣе чаю-то будетъ-съ…
Но вдругъ, какъ будто что-то вспомнивъ, спросилъ Петра Гаврилыча:
— Ахъ да, кстати… Ну-ка ты, ученый человѣкъ, скажи-ка, что послѣ чаю слѣдуетъ?
— Я почемъ знаю, проговорилъ Петръ Гаврилычъ, нахмурившись.
— Нѣтъ, однако?
— Мало ли что можетъ слѣдовать послѣ чаю? Другой послѣ чаю за книгу принимается, а у тебя, вонъ, водка послѣдовала…
Кононъ Евстратичъ даже расхохотался.
— Неправда-съ! крикнулъ онъ. — Послѣ чаю завсегда воскресеніе мертвыхъ слѣдуетъ. Даже въ сумволѣ вѣры говорится: «чаю воскресенія мертвыхъ»…
И онъ снова залился хохотомъ.
— Дуракъ! проворчалъ Петръ Гаврилычъ.
Но Витушкинъ замѣчанія этого не слыхалъ и, снова показывая намъ на налитыя рюмки, говорилъ:
— Пожалуйте-съ!
Мы выпили.
— Говорятъ, послѣ первой-то не закусываютъ? замѣтилъ Кононъ Евстратичъ и, снова схватившись за графинъ, посмотрѣлъ на насъ вопросительно.
— Подожду, проговорилъ я.
— А я такъ и вовсе больше не стану, замѣтилъ Петръ Гаврилычъ.
— Эхъ вы, плохіе! крикнулъ Витушкинъ и, наливъ всѣ три рюмки, выпилъ ихъ залпомъ одну за другою.
Послѣ этихъ трехъ выпитыхъ рюмокъ, онъ сдѣлался еще болтливѣе и даже ударился въ область разсужденій.
— Времена ныньче совсѣмъ дурныя пошли, проговорилъ онъ, вздохнувъ и выпросивъ у меня папиросу, которую тотчасъ же и закурилъ. — Столько этихъ самыхъ мошенниковъ развелось, что не знаешь, куда отъ нихъ дѣваться. Про нашего брата ужь я и не говорю, потому что мы изстари загрубѣли, а то вѣдь теперь посмотрите, даже между благородными людьми и то честные-то въ диковинку стали. Ей-Богу-съ! Кажется, должно бы наоборотъ идти, потому ученье пошло сильное, не то, что въ старые годы, а мошенниковъ все больше и больше. И ученый, смотрѣть, человѣкъ, и говоритъ хорошо, и нашего брата за наши дѣянія порицаетъ, а чуть зазѣвался — не хуже безграматнаго обдѣлаетъ. Развратъ что ли пошелъ по всему міру, аль ужь такъ время такое подошло… только ужь очень трудно-съ.
И вдругъ, обратясь къ Петру Гаврилычу, спросилъ:
— Ты слышалъ, что-ль, какъ меня ныньче зимой, генеральшинъ управляющій обработалъ.
— Лаутербахъ? спросилъ Петръ Гаврилычъ.
— Ну да, Ляутѣрбаховъ.
— Не слыхалъ.
— Какъ же! Надулъ такъ, что даже послушать лестно. Ужь добро бы русскій, а то нѣмецъ и кого же надулъ?.. меня, Конона Евстратова Витушкина! Витушкина и надулъ. Вы, конечно, плохо меня знаете, сударь, только я могу все-таки похвалиться, что надуть меня даже, можно сказать, очень мудрено, по тому самому, что насчетъ этой сметки, хитрѣе меня, кажется, во всей округѣ нѣтъ. Человѣка всякаго насквозь вижу, знаю, чѣмъ обойти его…
— Мошенникъ въ полной формѣ! перебилъ его Петръ Гаврилычъ.
— Правда? подхватилъ Кононъ Евстратичъ. — Вѣдь правда? Ну-съ, вотъ изволите видѣть, и Петръ Гаврилычъ даже мои слова подтверждаетъ, а нѣмецъ все-таки надулъ.
И снова наливъ три рюмки, онъ проговорилъ:
— Пожалуйте-ка еще по единой.
Я выпилъ, а Петръ Гаврилычъ положительно отказался.
— Эхъ ты, рыхлятина! замѣтилъ Кононъ Евстратичъ и выпилъ двѣ рюмки, его и свою.
— А ужь какое-было дѣльце-то подвернулось! проговорилъ онъ, закусывая рыбой. — Такое дѣльце, что безъ малаго четыре тысячи на мою долю получить приходилось.
— Ты вѣдь, пожалуй, и налжешь! замѣтилъ Петръ Гаврилычъ.
Кононъ Евстратичъ даже обидѣлся.
— За кого же это вы меня принимаете! проговорилъ онъ. — Что я, лгунъ, что ли, какой?.. кажется, я еще никогда въ этомъ замѣченъ не былъ…
— Какимъ же образомъ онъ васъ обманулъ? спросилъ я.
— А вотъ сейчасъ я разскажу-съ; только передъ разсказцемъ-то не пропустить ли?
Мы отказались наотрѣзъ.
— Ну, хорошо, послѣ выпьемъ! подхватилъ онъ и, подсѣвъ ко мнѣ, началъ:
— Дѣло это было въ прошломъ году, весной, кажется, въ концѣ мая, хорошенько не припомню, присылаетъ за мной этотъ самый Ляутѣрбаховъ, чтобы я, то есть безвремѣнно явился къ нему. Я поѣхалъ. Смотрю, даже на крыльцо выбѣжалъ встрѣчать меня. Поздоровкались, ввелъ это онъ меня въ комнату, затворилъ двери на замокъ и спрашиваетъ: «Хочешь, говоритъ, двѣ тысячи головъ валуховъ купить для нагула? Продамъ, говоритъ, съ кормами, нагуливай сколько душѣ угодно, хоть до самаго до ножа!» — «Съ большимъ бы удовольствіемъ, говорю, только денегъ-то нѣтъ. Я бы и радъ радостью, да чего же подѣлаешь, когда въ одномъ карманѣ вошь на арканѣ, а въ другомъ блоха на цѣпи».
Петръ Гаврилычъ даже плюнулъ.
— Что это у тебя за выраженія какія! проговорилъ онъ.
— А что?
— Да какъ что? вши да блохи…
— А ему такъ это даже поправилось, расхохотался… Хохоталъ долго, а потомъ и говоритъ: — «Денегъ, говоритъ, тутъ не нужно, а нужна голова. А такъ какъ я знаю, что голова у тебя на плечахъ дѣльная, такъ вотъ я за тобой и послалъ!» Какъ только онъ мнѣ это сказалъ, что денегъ-то ненужно, такъ меня даже въ дрожъ бросило, ознобъ по тѣлу пошелъ, зубы защелкали… А онъ смотритъ да хохочетъ. — «Вотъ, говоритъ, мнѣ такого и надо, что бы отъ жадности лихорадка била!» — «Какъ-же это, говорю, безъ денегъ-то?» — «А вотъ слушай. Ты, говоритъ, купишь двѣ тысячи валуховъ, нагуляешь ихъ, порѣжешь, сала натопишь, продашь… а барыши пополамъ. Понялъ?» — «Понялъ», говорю, а самъ по правдѣ сказать ни черта не понималъ, только ужь послѣ, когда онъ началъ объяснять, какъ мы будемъ дѣлить барыши, я смекнулъ, въ чемъ тутъ штука-то! Я, значитъ, во всемъ этомъ дѣлѣ подставное лицо выходилъ, ему-то неловко самому въ экономіи валуховъ купить, такъ онъ меня и подсунулъ. — «Мы, говоритъ, вотъ какъ сдѣлаемъ. Валуховъ я цѣню пять рублей пару, на выборъ и съ кормами… что не дорого?» Я даже не вытерпѣлъ и расхохотался, расхохотался и онъ тоже. — И такъ, говоритъ, за тысячу паръ валуховъ придется внести въ контору пять тысячъ рублей. Деньги эти я внесу какъ будто отъ тебя, а ты изволь переселиться сюда, пріищи гуртоправовъ и все лѣто будь самъ при гуртахъ, что бы похожѣе на правду было, а когда все это мы покончимъ, то барышъ пополамъ. Понялъ, говоритъ, теперь?" — «Понялъ», говорю. — «Только, говоритъ, берегись у меня!» — Да этакъ кулакъ-то поднялъ, да прямо передъ носомъ-то и вертитъ у меня. — «Коли чуть что замѣчу, такъ я, говоритъ, прямо тебѣ камень на шею да въ воду!» — Такъ мы и сдѣлали. Написали условіе, онъ внесъ въ контору пять тысячъ цѣлковыхъ, а я подыскалъ гуртоправовъ, получилъ съ рукъ на руки гуртъ и пошелъ съ нимъ гулять по степямъ раздольнымъ. Ужь сколько я этихъ степей да жнивъ повыбилъ, такъ, кажется, никакому землемѣру не сосчитать. Все лѣто такъ и жилъ въ кибиткѣ, въ котелкѣ кашу варилъ; загорѣлъ словно цыганъ какой… Жена, бывало, пріѣдетъ, даже ругаться начнетъ! — «На кого, говоритъ, ты похожъ сталъ! взглянуть-то на тебя и то противно… чортъ чортомъ!..» — «Придетъ, говорю, зима, выбѣлимся»! Даже, не повѣрите, сама генеральша разъ навѣстила меня; ей Богу-съ! Въ это лѣто она свои имѣнія объѣзжала, вѣдь у нея пропасть ихъ, ну, и въ это заѣхала; должно быть, этакъ съ недѣлю прожила, все ревизіей занималась. Всѣ конторскія книги сама пересмотрѣла, всѣ итоги провѣрила… Дока такая, что упаси Боже!.. Такъ вотъ-съ она и пріѣхала ко мнѣ въ степь; пріѣхала въ коляскѣ четверкой, сидитъ такая расфранченая, подъ зонтикомъ. Мы въ это время вокругъ котелка сидѣли, обѣдали. Позвала она меня. — «Подойди, говоритъ, сюда, милый человѣкъ!» Я подошелъ. — «Ты, говоритъ, кто такой?» — «Витушкинъ, говорю, ваше превосходительство, ручку пожалуйте!» Она ничего, протянула мнѣ руку, только перчатку не сняла: — «Такъ, говоритъ, цѣлуй въ перчаткѣ, а то у тебя носъ какой-то сомнительный!» — «Отъ жару, говорю, ваше превосходительство.» — «Такъ ты Витушкинъ? знаю, видѣла твое условіе, читала; ты у меня валуховъ купилъ!» — «Точно такъ, говорю, ваше превосходительство!» — «Дешевенько, говоритъ, купилъ, ну, а все-таки дай Богъ тебѣ барыша нажить. Что же это ты самъ съ гуртами-то ходишь?» — «Самъ, говорю». — «И хорошее дѣло. Ныньче на людей плохая надежда. Воръ на ворѣ и мошенникъ на мошенникѣ. Другъ на другѣ ѣздятъ и сами себя кнутами хлещутъ. Я, говоритъ, тоже, вездѣ сама, никому не вѣрю. Я тоже жадная, какъ и ты. Имѣній у меня много, а мнѣ все мало кажется. Мнѣ изо-всѣхъ вотчинъ каждую недѣлю отчеты посылаютъ, и я всѣ отчеты сама просматриваю. Два сына у меня было; одного-то на войнѣ убили, а другой-то, слава Богу, живъ остался. Ну, что какъ, скажи, не легко денежки-то достаются?» — «Не легко, говорю, ваше превосходительство!» Я вздохнулъ, а она задумалась, а, немного погодя, этакъ пристально посмотрѣла на меня и спросила: — «А что здѣшній-то управляющій мой — не воръ?» — «Не слыхать», говорю. — «А мужикамъ не мирволитъ, въ бараній рогъ гнетъ?» — «Гнетъ, говорю, ваше превосходительство!» — «Ну это, говоритъ, хорошо! Ихъ такъ и надо въ бараній рогъ гнуть, чтобы они чувствовали и помнили! Такъ вѣдь я говорю?» — «Точно такъ, говорю, ваше превосходительство!» — «Ну, вотъ мы съ тобой и познакомились, говоритъ, и мыслями размѣнялись, а теперь прощай, милый человѣкъ, будь здоровъ!» — И уѣхала. Такъ я все лѣто и всю осень въ степи и прожилъ, и отъ гуртовъ ни на шагъ. Наконецъ, наступили холода, пошли морозы, гурты мы порѣзали, а къ Рождеству и совсѣмъ какъ быть расторговались…
Но тутъ съ Конономъ Евстратичемъ произошло нѣчто совершенно неожиданное… Онъ вдругъ вскочилъ съ мѣста, выпилъ залпомъ рюмку водки и, ничѣмъ не закусивъ, отбѣжалъ въ уголъ и, ухвативъ себя за волосы, принялся самъ себя теребить.
— Вотъ тебѣ, вотъ тебѣ дураку! кричалъ онъ. — Вотъ тебѣ, анаѳема…
На крикъ прибѣжалъ Канурка со скрипкой и, увидавъ, что отецъ самъ себя теребитъ за волосы, разразился неистовымъ хохотомъ.
— Мало, тятенька! кричалъ онъ. — Мало, прибавь, прибавь еще…
— Прибавлю, Канурка, прибавлю, сыночекъ мой миленькій… А ты смотри да учись, какъ отецъ самъ себя за свою дурость наказуетъ.
— Валяй, валяй хорошенько…
Наконецъ, Витушкинъ пересталъ.
— Ну, не подлость-ли! вскрикнулъ онъ, обирая съ рукъ цѣлые пучки надраныхъ волосъ. Ну, не подлость-ли! Обѣщалъ половину, приходилось 3,645 рублей получить, а онъ что-же наконецъ? Выкинулъ пять радужныхъ, да и говоритъ: — «Вотъ тебѣ за твои хлопоты!» Я такъ и обмеръ. Туда, сюда, судиться-было хотѣлъ, да гдѣ-же тутъ судиться, когда самъ, собственными своими руками всю ему выручку полностію выдалъ… Такъ-таки и выдалъ и не смекнулъ даже того, что и господа надувать могутъ… Вѣдь тоже господиномъ считается, наукамъ учился, жалованье большущее получаетъ!.. Послѣ ужъ, когда я у него чуть не цѣлый день въ ногахъ провалялся, сапоги его цѣловалъ, онъ мнѣ еще 165 руб. накинулъ…
— Такъ чего-жь тебѣ еще! вскрикнулъ Петръ Гаврилычъ. — Получилъ 645 рублей, и будетъ съ тебя.
— Да вѣдь ихъ 3,645 рублей приходилось! закричалъ въ свою очередь Канурка, вмѣшавшись въ разговоръ и смекнувъ, о чемъ идетъ рѣчь. Три тысячи-то пропало!..
— Ну, а ты молчи, щенокъ! замѣтилъ Петръ Гаврилычъ. — Больно рано началъ.
— Ничуть не рано! поди, у меня тоже сердце-то не каменное…
Петръ Гаврилычъ даже плюнулъ, между тѣмъ какъ Кононъ Евстратичъ, поглаживая по головѣ сына, продолжалъ:
— Вѣдь я всю свою душу истрепалъ по этимъ степямъ проклятымъ… Сколько грѣха на душу принялъ. Вѣдь мы генеральшу-то какъ ловко облопошили… А я — такой человѣкъ, что я за самое за это дѣло, чтобы безчестно съ генеральшей поступить, тысячи рублей съ него бы не взялъ; ей Богу бы не взялъ!.. Это можетъ ему, горячился Кононъ Евстратичъ, неистово ударяя себя въ грудь: — ничего не стоитъ подлость совершить передъ своей довѣрительницей, потому какъ у него душа нѣмецкая, ну, а я — другое дѣло! у меня душа русская, христіанская, какъ есть во всей формѣ… Я еще, кажется, ни въ чемъ замѣченъ не былъ, слава тебѣ Господу Царю Небесному, такъ это для меня даже очень досадно-съ…
Но тутъ онъ вдругъ замолчалъ, посмотрѣлъ на насъ, поправилъ волосы на головѣ и, приказавъ пиликавшему на скрипкѣ Кануркѣ налить три рюмки водки, проговорилъ:
— Однако, ну, его къ чорту. Выпьемъ-ка лучше.
Мы отказались.
— Давай, я за нихъ выпью! подхватилъ Канурка.
— Пей, Канурочка, пей сынокъ… Только, мотри, ума не пропивай!..
И, проговоривъ это, они выпили водку.
Между тѣмъ, сумерки становились все гуще и гуще; сдѣлалось совершенно прохладно и пахучій воздухъ потянулъ со степи. Я вышелъ на крыльцо и, спустившись по ступенямъ, направился по дорогѣ, ведущей въ степь. Нѣсколько лохматыхъ собакъ изъ породы овчарокъ накинулись-было на меня съ лаемъ, но, оглядѣвъ, почему-то замолчали и, помахивая хвостомъ, разбрелись въ разныя стороны. Сначала дорога шла полемъ, засѣяннымъ рожью; рожь была уже довольно высока и кое-гдѣ начинала колоситься. Словно очарованная, стояла она, не колыхаясь ни единымъ стебелькомъ, ни единымъ колосомъ. Поле это продолжалось, однако, не долго. Подошла лощина; я спустился внизъ, поднялся затѣмъ на горку и очутился среди степи. Послѣ узналъ я, что лощинка эта служила живымъ урочищемъ, отдѣлявшимъ дачу Витушкина отъ дачи нѣсколько знакомой уже намъ генеральши. Немного поодаль отъ дороги визжала коса; я посмотрѣлъ въ ту сторону и увидалъ витушкинскаго работника Семку. Пригнувшись, онъ широко махалъ косой, и зеленая, сочная трава ложилась рядами на землю. Я тотчасъ же догадался, что трава эта накашивается для моей лошади и накашивается въ чужой дачѣ. Что за роскошная степь раскинулась вокругъ меня. Покрытая пушистымъ серебристымъ ковылемъ, словно струговыми перьями, степь эта колыхалась моремъ и, колыхаясь, отливала яркимъ серебромъ. Круглый, багровый мѣсяцъ выкатилъ изъ-за горизонта, какъ будто пріостановился на минуту, какъ будто оглядѣлся и, постепенно блѣднѣя и отдѣляясь отъ земли, облилъ степь блѣднымъ, серебристымъ свѣтомъ. Ночь въ степи — не то, что ночь въ городѣ, что ночь въ лѣсу… Въ степи все серебрится… Здѣсь, въ этой степи тѣней не было, свѣтъ былъ равный повсюду, ибо тѣнь падала только отъ одного меня. Здѣсь не было ни мрака, ни шелеста листьевъ… Здѣсь колыхался только ковыль, но колыхался неслышно, тихо, какъ колыхается легкій пухъ; только въ воздухѣ что-то тихо шумѣло, какъ будто въ верхнихъ слояхъ этого чистаго, пахучаго воздуха порхалъ вѣтерокъ и гналъ легкія, прозрачныя, чуть замѣтныя облачка. Я все шелъ дальше и дальше, а степь раскидывалась вокругъ меня все шире и шире… Гдѣ-то кричалъ перепелъ; гдѣ-то свисталъ «пастушокъ» и, дѣйствительно, посвистъ его какъ нельзя болѣе походилъ на свистъ пастуха. Точно пастухъ лошадей гонитъ, и только недоставало хлопанья кнута, чтобы усилить иллюзію… Ни одного жилья не было видно, ни одной возвышенности, ни одной горки, которая могла бы послужить взгляду точкой опоры… Взглядъ терялся въ пространствѣ, не будучи въ состояніи хотя бы приблизительно опредѣлить его размѣры. Словно и конца не было этой степи, словно и тамъ, далеко за горизонтомъ, степь эта была такъ же безпредѣльна, какъ и здѣсь.
Возвращаясь назадъ, я опять увидалъ Семку. На этотъ разъ онъ стоялъ уже на возу, а Канурка подавалъ ему вилами накошенную траву.
— Ужь никакъ больно много накосили-то! говорилъ Семка.
— Ничего, не пропадетъ!.. отвѣчалъ Канурка.
— Какъ бы не замѣтили; съ обыскомъ бы не пришли!..
— А мы ее на гумнѣ сложимъ, да соломой завалимъ.
IV.
правитьЯ воротился на хуторъ около полуночи. Петръ Гаврилычъ лежалъ уже въ передней на конникѣ, а Витушкинъ сидѣлъ возлѣ стола съ закуской и, вытянувъ ноги, храпѣлъ. Для меня приготовлена была постель въ гостиной, на томъ самомъ диванѣ, сучки котораго походили на бычачьи глаза. Однако, какъ только я взошелъ въ комнату, такъ въ ту же минуту и Петръ Гаврилычъ, и Витушкинъ проснулись и вскочили на ноги. Витушкинъ принялся предлагать выпить «на сонъ грядущій», а Петръ Гаврилычъ, почтительно стоя у притолки, такъ и норовилъ стащить съ меня сапоги. Отъ выпивки я отказался, какъ и отъ услугъ Петра Гавилыча, который, дѣйствительно, какъ только замѣтилъ, что я сѣлъ на стулъ, въ ту же минуту подскочилъ-было ко мнѣ и, ставъ на одно колѣно, поймалъ-было мою ногу. Я раздѣлся самъ, но все-таки старикъ не успокоился и, когда Витушкинъ вышелъ изъ комнаты, пожелавъ мнѣ «покойной ночи и пріятныхъ сновидѣній», онъ позвалъ Агаѳью и, передавъ ей мое платье, проговорилъ шопотомъ:
— Вотъ на, держи… Все это ты хорошенько вычистишь и потомъ аккуратненькимъ манеромъ положи потомъ на стулъ. А завтра, утромъ, приготовь рукомойникъ, лоханку и чистое полотенце… Да, вотъ еще что: больно мыло у васъ нехорошее, спроси, нѣтъ ли получше?
— Врядъ! замѣтила громко Агаѳья.
— Тсъ! тише. Эко заорала!.. перебилъ ее Петръ Гаврилычъ: — разбудить что ли хочешь?.. Все-таки спроси. Можетъ, яичнаго мыльца нѣтъ ли съ мяткой… Оно хошь и небольно важное, а все-таки не дурное и руки отъ него не трескаются, и духъ довольно пріятный. Ну, такъ вотъ этакъ… Да смотри, чтобы утромъ самоваръ пораньше былъ…
— Это можно, ничего! прошептала Агаѳья.
— Ну, а теперь ступай пока.
Петръ Гаврилычъ улегся на конникъ, Агаѳья, уходя, хлопнула дверью, и въ комнатѣ все затихло. Сонъ такъ и клонилъ меня… Я потушилъ свѣчу и задремалъ на мягкомъ пуховикѣ, прикрывшись легкимъ одѣяломъ; только вдругъ за перегородкой, въ спальнѣ Витушкиныхъ, слышу шопотъ.
— Брось, ей богу, брось! шепталъ Витушкинъ. — Никакого толку нѣтъ… Чѣмъ это самое молчаніе на себя наклыдать, невпримѣръ лучше къ мѣстнымъ иконамъ фарфоровыя свѣчи купить… Ноньче онѣ совсѣмъ дешевы стали… Что же мнѣ теперича, съ кѣмъ же разговаривать?.. Вѣдь даже это можно сказать подлость большая… Ну, ужь попадись только мнѣ этотъ самый монахъ… ужь я бы ему зубы-то начистилъ. Брось, ей Богу, брось…
И долго еще умолялъ Витушкинъ Манеѳу Петровну нарушить обѣтъ молчанія, но такъ какъ шопотъ слышался только одинъ, то и надо полагать, что Манеѳа Петровна обѣта своего не нарушила. Шопотъ, однако, затихъ; взамѣнъ его, изъ передней стало долетать легкое похрапываніе Петра Гаврилыча; гдѣ-то трещалъ кузнечикъ; гдѣ-то заскребъ мышенокъ… Я заснулъ.
Утромъ, какъ только я проснулся и какъ только сталъ надѣвать сапоги, такъ въ комнату влетѣлъ Витушкинъ, въ сопровожденіи Канурки.
— А я сейчасъ вашу лошадку осматривалъ! проговорилъ онъ весело. — Лошадка ничего, добренькая, широкинькая и круторебрая такая; мелковата только, спору въ бѣгѣ нѣтъ. Ну, да и требовать нельзя же… Ноженьки-то какія?.. какъ у собачки коротенькія. Вамъ бы порослѣе надоть… Эхъ у меня-то добрый, вершковъ четырехъ… рыжій, да весь въ яблокахъ, бестія… Вотъ бы вамъ… а то у меня ходить за нимъ некому, испортятъ, того и гляди…
Такъ какъ у меня имѣлось двѣ пристяжныя рыжія лошади и недоставало только корневика, то предложеніе Витушкина было мнѣ весьма кстати.
— Чтожь, пожалуй, проговорилъ я: — давайте помѣняемтесь.
— На эту, на которой пріѣхали?
— Да.
— Оно ничего можно, только много ужь придется съ васъ придачи просить…
— А какъ?
— Пожалуй, сотенный билетъ отдадите…
— А лошадь-то хороша?
— Лошадь, одно слово, первый сортъ… заводская… корневикъ такой, какого рѣдко встрѣтить можно… Грудь, ноги, хвостъ… Словомъ, красавица во всѣхъ статьяхъ.
— И пороковъ нѣтъ никакихъ?
— Господи помилуй, что вы!.. какъ это возможно.. Нешто бы я посмѣлъ… Помилуйте, что вы, мы вѣдь тоже понимаемъ… Точно, есть маленькій недостатокъ, ужь это я не хочу скрывать, только самый пустой. Не любитъ, значитъ, чтобы ее за уши брали. Ну, да это что же, пустое дѣло… Стоитъ только поберегаться… Нешто это трудно! А чтобы тамъ норовъ какой, упрямство, этого ничего нѣтъ-съ…
— Что-жь, давайте пробовать! проговорилъ я.
— Извольте-съ… сколько угодно-съ… напередъ знаю, что останетесь довольны.
И, мгновенно обратясь къ Кануркѣ, крикнулъ:
— Канурка! Живо, командуй, чтобы все въ исправности было.
Канурка выбѣжалъ изъ комнаты и, немного погодя, подъ окнами послышался визгъ собакъ, щелканье арапника, а затѣмъ хлопанье дверями и стукъ какихъ-то запоровъ. Вошелъ Петръ Гаврилычъ. На плечахъ у него лежало полотенце, а въ рукахъ онъ несъ рукомойникъ и мѣдный тазъ. Я умылся, одѣлся, вышелъ на крыльцо и увидалъ Витушкина, проѣзжавшаго уже лошадь. Онъ сдѣлалъ конца два мимо хутора, потомъ подъѣхалъ къ крыльцу и, остановивъ лошадь, проговорилъ:
— Пожалуйте, садитесь!
Я сѣлъ и мы поѣхали.
— Вотъ это-съ моя рожь, говорилъ Витушкинъ, проѣзжая мимо той самой ржи, мимо которой я проходилъ вчера.
— Рожь хорошая, замѣтилъ я.
— Ничего-съ, ржица добренькая. Низковата маленечко, да можетъ колоскомъ возьметъ-съ. Дождечковъ-то все Господь не посылалъ. Все какъ-то дождечки-то нонича полосами шли-съ. Рядомъ вспрыснетъ, а рядомъ сухо совсѣмъ!..
Мы переѣхали овражекъ, миновали то мѣсто, гдѣ вчера Семка косилъ траву, Витушкинъ крикнулъ лошади «впередъ!» и мы помчались по гладкой степной дорогѣ.
— Экая степь-то какая!, невольно вскрикнулъ я. — Что за роскошь… Такъ бы и жилъ все среди этой степи… такъ бы и дышалъ этимъ воздухомъ!..
— Воздухъ у насъ здѣсь точно легкій-съ, жаловаться нельзя-съ. Изволите видѣть, область-то какая… И земли все ковыльныя, отродясь не паханыя. Теперича, еслибы эту землю поднять-съ, да просца бы по пластамъ-то бросить, такъ этой бы самой кашей всю Россію можно было бы накормить, даже и нѣмцу осталось бы!.. Здѣсь вѣдь какъ дышать-то легко, не то, что въ городѣ; въ городѣ духъ-отъ насилу переведешь!.. Прошлымъ лѣтомъ, на самой на этой степи барыня одна изъ Питера пріѣзжала, отъ груди лечилась… Привезла съ собой калмыка, кобылицъ штукъ пять, раскинула двѣ палатки: въ одной сама жила, въ другой калмыкъ и все, значитъ, этимъ самымъ кумысомъ лечилась…
— Ну, что же, вылечилась?
— Очень даже большое облегченіе себѣ почувствовала, только леченія-то не докончила, потому въ концѣ іюня, этакъ передъ петровками, самую эту барыню и съ калмыкомъ вмѣстѣ жандары забрали и въ Питеръ обратно отправили… Я даже и кобылицъ всѣхъ купилъ… въ торопяхъ-то, почитай, задаромъ отдали.
И потомъ вдругъ, нагнувшись въ сторону, онъ проговорилъ:
— Извольте посмотрѣть, какъ задними-то ногами беретъ; слишкомъ на четверть дальше переднихъ. Конь на хорошемъ ходу, толковать нечего.
— А какихъ лѣтъ?
— Весна — семь.
— Не больше?
— Вотъ вернемся, извольте, зубы покажу-съ.
Разъѣзжая по степи, Витушкинъ поворачивалъ лошадь то вправо, то влѣво; заставлялъ пятиться назадъ, посылалъ впередъ, останавливалъ, переѣзжалъ черезъ курганы, заставлялъ прыгать черезъ сурчины, словомъ, продѣлывалъ все то, что продѣлывается обыкновенно при испытаніи лошадей, и лошадь оказалась послушною, какъ ребенокъ. Назадъ мы ѣхали шагомъ. Подъѣхавъ къ крыльцу, Витушкинъ бросилъ возжи и, подойдя къ мордѣ, показалъ мнѣ зубы коня.
— Безъ фальшу-съ! проговорилъ онъ.
За чаемъ пошла мѣна. Витушкинъ божился, клялся, увѣрялъ, что меньше ста рублей придачи взять не можетъ, что лошадь заводская, что отецъ былъ кровный рысакъ «че-пе» (какъ выражаются коннозаводчики, т. е. чистопородный — начальныя буквы ч. п.), побравшій въ Москвѣ «до пропасти» призовъ; но подъ конецъ съѣхалъ на 50 рублей, и мы покончили. Лошадей мы передали другъ другу изъ полы въ полу, при чемъ Витушкинъ, крестясь, говорилъ: «Господи благослови, въ часъ добрый», а немного погодя, мы съ Петромъ Гаврилычемъ сидѣли уже на дрожкахъ, запряженныхъ новопріобрѣтенной лошадью.
— Вотъ и отлично-съ, говорилъ Витушкинъ, провожая насъ до крыльца. — И поохотились, и въ гостяхъ побывали, и лошадку, «вѣчнаго работничка», себѣ пріобрѣли-съ. Впередъ не забывайте, завсегда будемъ рады-съ.
— Благодарю за гостепріимство… проговорилъ я.
— Ужь извините-съ, безъ хозяйки плохо-съ. Что станете дѣлать. Прощай, Петръ Гаврилычъ. Такъ, значитъ, насчетъ скрыпки-то можно?
— Можно, присылай.
Я тронулъ лошадь, и мы поѣхали шагомъ.
Минутъ черезъ десять, хутора не было уже видно. Постепенно исчезая за небольшимъ пригоркомъ, онъ словно ушелъ въ землю. Гладкая, ровная степь раскинулась опять передъ нами, но на этотъ разъ степь эта кипѣла жизнію. Здѣсь и тамъ бродили по ней гурты овецъ; раздѣлившись на нѣсколько отрядовъ, овцы эти плотными колоннами брели по степи съ наклоненными головами и щипали траву. Темныя фигуры гуртоправовъ, съ длинными «ловцами» на плечахъ, медленно и важно слѣдовали за ними. Вдали виднѣлась кибитка съ поднятыми оглоблями и съ пучкомъ ковыля, прикрѣпленнымъ къ передку; неподалеку отъ кибитки курился подъ котелкомъ огонекъ. Сурки, кувыркаясь и мелькая своими коротенькими хвостиками, суетливо перебѣгали отъ одной сурчины къ другой и, достигнувъ кургана, становились на заднія лапы, оглядывали степь и оглашали воздухъ рѣзкимъ и отрывистымъ свистомъ. Точно столбики торчали эти сурки посреди цвѣтовъ и травъ, наполнявшихся стрекотаніемъ и жужжаніемъ насѣкомыхъ. Въ воздухѣ парили ястреба и, завидѣвъ добычу, падали стрѣлою на землю…
Отъѣхавъ еще версты двѣ, мы вдругъ увидали вдали облако, пыли и какой-то экипажъ, быстро катившійся намъ на встрѣчу. Петръ Гаврилычъ сталъ всматриваться, и немного погодя, проговорилъ:
— А вѣдь это — Лаутербахъ!.. Такъ и есть, тройка сѣрыхъ…
Тройка, между тѣмъ, приближалась все ближе и ближе, послышался топотъ подкованныхъ лошадей, громъ бубенчиковъ, гулъ экипажа, и вскорѣ мы увидали щегольской тарантасъ на лежачихъ рессорахъ, запряженный тройкою рослыхъ лошадей, Въ тарантасѣ, рядомъ съ породистымъ сетеромъ, сидѣлъ самъ Лаутербахъ въ охотничемъ костюмѣ, съ щегольскимъ яхдташемъ черезъ плечо, съ золотымъ пенсъ-не на носу и превосходнѣйшей регаліей въ зубахъ. Поровнявшись съ нами и увидавъ Петра Гаврилыча, Лаутербахъ поспѣшно замахалъ руками и, приказавъ кучеру остановиться, крикнулъ:
— Петръ Гаврилычъ! парочку словъ… можно?
Я остановилъ лошадь, и Петръ Гаврилычъ, соскочивъ съ дрожекъ, подбѣжалъ къ тарантасу.
— Здраствуйте!
И внимательно осмотрѣвъ меня съ ногъ до головы, Лаутербахъ прибавилъ:
— Вотъ что-съ! У меня къ вамъ просьба есть.
— Что такое-съ?
— Рояль разстроился… пріѣзжайте…
— Слушаю-съ.
— Вы когда пріѣдете?
— Сегодня ужь некогда! Завтра-съ…
— Пожалуйста…
— Будьте покойны-съ…
И, посмотрѣвъ на охотничій костюмъ Лаутербаха, Петръ Гаврилычъ спросилъ:
— Не на охоту ли собрались?
— Да, за бекасами, на вертуновскія болота.
— Воротитесь! проговорилъ Петръ Гаврилычъ какимъ-то замогильнымъ голосомъ.
— Зачѣмъ?
— Охотиться не позволяютъ…
— Кто это?
— Урядникъ.
Лаутербахъ расхохотался.
— Вѣрно вамъ докладываю-съ… Мы тамъ не дальше, какъ вчера были, и урядникъ насъ прогналъ…
— Ну, насъ не прогонитъ, потому что экономіей нашей онъ дорожитъ… онъ получаетъ отъ насъ и траву, и пшено, и муку, и дрова… не смѣетъ!
И еще немного похохотавъ, онъ прибавилъ:
— Такъ завтра я буду васъ ждать.
— Непремѣнно-съ!
И, крикнувъ кучеру «пошелъ», Лаутербахъ помчался дальше.
Разговоръ этотъ сильно подѣйствовалъ на Петра Гаврилыча; онъ сдѣлался мрачнымъ и не говорилъ ни слова. Мы ѣхали рысью, конь бѣжалъ отлично, но увы! намъ, вѣроятно, было суждено, по крайней мѣрѣ, въ эту поѣздку испытывать постоянныя неудачи. Встрѣтились опять гурты; отъ гуртовъ этихъ отдѣлилось нѣсколько собакъ и съ лаемъ бросились на насъ. «Вѣчный работникъ» и «че-пе» закусилъ удила и, бросившись въ сторону, помчалъ насъ по степи. Тщетно я и Петръ Гаврилычъ старались удержать его возжами… Конь мчался во весь карьеръ, билъ задомъ, колотилъ по оглоблямъ; наши дрожки трещали, прыгали черезъ сурчины… Вдругъ что-то треснуло, что-то сильно рвануло меня за руки, осыпало съ ногъ до головы пылью, лошадь быстро отдѣлилась, и мы кубаремъ покатились на землю.
— Охъ! стоналъ Петръ Гаврилычъ, закрывъ лицо руками.
Я подбѣжалъ къ нему.
— Что съ вами?
— Расшибло, всего расшибло…
— Ноги цѣлы?
— Ноги, кажись, ничего.
— Ну-ка, руки-то подымите.
Петръ Гаврилычъ поднялъ, и я увидалъ, что хотя руки и были цѣлы, но за то лицо было все въ крови. Лошадь съ передками продолжала, между тѣмъ, мчаться по степи и, вырвавшись на свободу, летѣла положительно вихремъ, поднимая цѣлое облако пыли, а минутъ черезъ пять, совершенно скрылась изъ вида. Дѣло было плохо. Я оглядѣлъ кругомъ, но на степи не было никого. Петръ Гаврилычъ сидѣлъ на землѣ и продолжалъ стонать; нашихъ ружей не оказалось. Только послѣ, когда мы вспомнили о гуртахъ и побрели къ нимъ по своему слѣду, мы нашли свои ружья, изъ которыхъ мое было съ переломанной ложей. Немного погодя, мы подходили къ стану гуртовщиковъ, собаки которыхъ были виновниками случившейся катастрофы. Я обмылъ раны Петра Гаврилыча, примочилъ ихъ имѣвшеюся у меня водкой и, убѣдившись, что раны эти только казались страшными сначала, я выпросилъ лошадь и телегу, и въ телегѣ этой насъ повезли домой. Петръ Гаврилычъ лежалъ всю дорогу лицомъ внизъ, крѣпко держа себя за голову, и всю дорогу стоналъ и охалъ.
V.
правитьТолько на третій день привели лошадь. Ее нашли въ какомъ-то оврагѣ свалившеюся съ кручи. Она была вся избита, вся ободрана, вся въ крови; отъ сбруи не оставалось и слѣда. Увидавъ лошадь, мой кучеръ объявилъ мнѣ, что знаетъ ее давно, знаетъ отлично; что лошадь дѣйствительно заводская съ хорошимъ ходомъ, но что для ѣзды не годится, ибо постоянно, при встрѣчахъ съ собаками, начинаетъ бить. Только тутъ вспомнилъ я визгъ витушкинскихъ собакъ и хлопанье арапника и, вспомнивъ обстоятельство это, ускользнувшее въ то время отъ моего вниманія, я только теперь сообразилъ, что собаки на время пробы лошади, были заперты Кануркой. Брать лошадь за уши можно было сколько угодно, и предположеніе мое, что лошадь понесла, вѣроятно, потому, что задѣла какъ нибудь ушами за поводки, оказалось неосновательнымъ. Было ясно, что Витушкинъ лошадью меня надулъ какъ нельзя лучше и что «вѣчный работникъ» будетъ только вѣчно ломать мои экипажи. Однако, попался же и Витушкинъ въ свою очередь.
Какъ-то, недѣли черезъ полторы послѣ случившагося, заѣхалъ я къ сосѣду-помѣщику. Войдя въ залу, я увидалъ Петра Гаврилыча. Онъ сидѣлъ передъ раскрытой роялью и, ключемъ подтягивая струну, ударялъ по клавишѣ, прислушиваясь къ звуку дрожавшей струны.
Я подошелъ къ нему.
— Здраствуйте, проговорилъ я.
— Ахъ виноватъ-съ… Извините, я не замѣтилъ-съ…
— Ну, что ваши ушибы?
— Теперь ничего-съ… Слава Богу… проговорилъ онъ. Да вѣдь и ушибы-то пустые были… больше отъ испуга…
— А что, господа-то, дома?
— Дома-съ, баринъ на балконѣ газеты читаетъ, а барыня въ саду варенье варитъ.
И потомъ, немного помолчавъ, онъ прибавилъ:
— А Витушкина за лошадку-то Господь-таки наказалъ-съ…
— Что такое?
— Развѣ не изволили слышать?
— Нѣтъ, ничего.
— Вѣдь монаховъ-то поймали-съ!…
— Что вы говорите!
— Вѣрно-съ. Оказалось, что это вовсе не монахи были, а просто мошенники. И поймали ихъ тамъ-же, въ той-же сторонѣ, на Щукиныхъ хуторахъ.
— Разскажите, это любопытно.
Но Петръ Гаврилычъ вдругъ покраснѣлъ.
— Ужь я не знаю, право, какъ и разсказывать-то!.. проговорилъ онъ, запинаясь и краснѣя все больше и больше.
— А что?
— Да такъ-съ. Нехорошо ужь очень-съ.
— Ничего, говорите.
— Да тоже самое монахи эти продѣлали и на Щукинскихъ хуторахъ, что и у Витушкина. Тоже Щукина не было дома-съ… тоже одна жена оставалась, съ тою только разницею, что, когда монахъ началъ на жену накладывать молчаніе, то воротился мужъ, да прямо монаха-то за шиворотъ. Сейчасъ это связали ихъ по рукамъ и по ногамъ, стали обыскивать кибитку, нашли пропасть краденыхъ вещей, а въ томъ числѣ и лисью шубу Витушкина, которая висѣла въ тѣ поры на чердакѣ. Оказывается, что, пока самъ-то монахъ съ женами пировалъ, да молчаніе на нихъ накладывалъ, а служка-то сундуки, да шкафы обшаривалъ Они теперь въ острогѣ-съ, и во всемъ сознались.
И, закрывъ лицо руками, Петръ Гаврилычъ разразился самымъ добродушнѣйшимъ, старческимъ смѣхомъ.
— Ну, а жена-то Витушкина все еще молчитъ? спросилъ я.
— Куда! нѣтъ ужь! отвѣтилъ Петръ Гаврилычъ. — Витушкинъ какъ только услыхалъ про все это, такъ тутъ же взялъ нагайку, да въ баню къ женѣ… Та скорѣй въ ноги, покаялась, да прощеніе начала просить…
— Ну, что же онъ, простилъ?
— Да что же теперь подѣлаешь!.. не воротишь… поневолѣ простить надо…
— Вѣрно. Ну, а какъ ваши уроки?
— Какіе-съ? спросилъ Петръ Гаврилычъ и словно удивился.
— А Канурку-то на скрипкѣ учить хотѣли…
Но Петръ Гаврилычъ только рукой махнулъ.
— Помилуйте, проговорилъ онъ: — на что ему скрипка, сорванцу этому? Музыка не для нихъ писана-съ… въ музыкѣ они ничего не поймутъ-съ… потому что это — народъ совсѣмъ не такой-съ… На что ему скрипка!.. Ему аршинъ, да безмѣнъ въ руки… вотъ это ихъ инструменты…
Я прошелъ на балконъ и, дѣйствительно, увидалъ тамъ сосѣда сидѣвшимъ въ креслѣ и съ газетой въ рукахъ. Оказалось, что сосѣдъ зналъ уже и про монаховъ, и про валуховъ, и про моего «вѣчнаго работника». Онъ долго смѣялся, долго подшучивалъ надъ моею неопытностью и, наконецъ, проговорилъ:
— Да, это такъ!.. Но… что же вы хотите?.. Мы переживаемъ вѣкъ меркантильный и… ради меркантильности этой, многое извиняется. Это — фактъ, да, да, да, да, да!
Затѣмъ, онъ запрокинулъ голову, вытянулъ ноги, сложилъ на животѣ руки и, смотря куда-то вверхъ, забормоталъ:
— Это такъ, такъ, такъ, такъ, такъ, такъ…
И «таки» эти, начавъ очень громко, онъ постоянно понижалъ, понижалъ и, доведя ихъ до чуть слышнаго шопота, шопотъ этотъ слилъ или, правильнѣе сказать, затушевалъ продолжительнымъ, ничего не поясняющимъ вздохомъ.
- ↑ Вершинами называютъ у насъ овраги и лощины.