Витторія Колонна.
править
ПРЕДИСЛОВІЕ АВТОРА.
правитьТа степень, въ какой той или другой соціальной системѣ удалось опредѣлить личныя права женщины и обезпечить ихъ за нею, служитъ весьма точнымъ показателей прогресса, достигнутаго этою системой въ цивилизаціи. Общее же и все усиливающее убѣжденіе въ томъ, что наши соціальные порядки, какъ они существуютъ въ наше время, неудовлетворительны въ этомъ смыслѣ, есть, слѣдовательно, очевидный признакъ того, что Англія въ девятнадцатомъ вѣкѣ, собственно говоря, еще далека отъ періода зрѣлости.
Но сознаніе своихъ недостатковъ у націй, если не у отдѣльныхъ личностей, всегда является вѣрнымъ, предвѣстникомъ совершенствованія. Путь, ведущій насъ къ идеалу въ данномъ случаѣ, весьма длиненъ. То же самое можно сказать и о всякомъ пути къ прогрессу. И по мѣрѣ того, какъ мы будемъ подвигаться по этому пути, мы несомнѣнно будемъ идти все впередъ и впередъ въ дѣлѣ цивилизаціи вообще. Но если мы допустимъ, что въ этомъ отношеніи мы не стоимъ на одномъ мѣстѣ, то самымъ существеннымъ вопросомъ будетъ: идемъ ли мы по настоящему направленію? Мы долгое время двигались назадъ. Не сбились ли мы съ настоящаго пути? Быть можетъ, вмѣсто того, чтобъ подвигаться впередъ, мы, на наше несчастье, отступили назадъ?
Есть люди, которые это думаютъ.
Въ громадномъ хранилищѣ исторіи нѣтъ недостатка въ такихъ періодахъ, въ такихъ личностяхъ, въ такихъ проявленіяхъ соціальной жизни, на которые эти люди указываютъ, какъ на подтвержденіе той мысли, что, по отношенію къ положенію женщина, были лучшія времена и болѣе счастливыя возможности.
Изъ подобныхъ періодовъ самый поразительный какъ въ данномъ, такъ и во многихъ другихъ отношеніяхъ, это очаровательная заря современной жизни, вѣчно чудная эпоха «Возрожденія», когда казалось, что въ ткани европейскихъ соціальныхъ системъ, при переходѣ ихъ отъ долгой зимней поры къ весеннему расцвѣту, внезапно проникли свѣжіе соки.
Итальянскія женщины этого періода, замѣчательнаго своими различными вѣяніями, богатаго высокими и разнообразными дарованіями, представляютъ поистинѣ изумительный феноменъ, — феноменъ, достаточно выдающійся для оправданія сложившагося взгляда что общія условія этого общества благопріятствовали ихъ появленію. Но остается вопросъ, могутъ ли, въ сущности, эти яркіе женскіе типы, столь привлекательные, какъ предметъ изученія, столь любопытно иллюстрирующіе соціальную исторію тѣхъ временъ, когда они жили, могутъ ли они привести насъ къ тому выводу, что, слѣдуя истинному пути прогресса, мы придемъ къ соціальнымъ условіямъ, способнымъ вновь воспроизвести ихъ?
Хотя бы и было доказано, что они вовсе не находились въ такой тѣсной причинной связи со всѣми соціальными условіями своего времени, чтобы всякая попытка воскресить подобные типы неизбѣжно требовала и воспроизведенія ихъ соціальной среды, все же останется слѣдующій вопросъ: еслибъ было дѣйствительно возможно выхватить эти отдѣльная фигуры изъ того ландшафта, къ которому они примыкаютъ, то оказались ли бы онѣ желательными для насъ образцами? Такія ли женщины нужны намъ въ авангардѣ вашего поступательнаго движенія — въ передовыхъ рядахъ цивилизаціи девятнадцатаго вѣка? Вопросъ не въ томъ, заслуживаютъ ли онѣ быть поставленными на пьедесталъ, чтобъ остаться вѣчнымъ предметомъ удивленія и восхваленія за тѣ или другія добродѣтели и дарованія, и даже не въ томъ, могли ли бы онѣ явиться желательными вождями въ такомъ движеніи женщинъ, которое имѣло бы цѣлью отвоевать имъ болѣе высокую участь и добиться лучшихъ условій общественнаго строя. Вопросъ въ томъ, оказались ли бы способными подобныя женщины работать гармонически и успѣшно, совмѣстно съ другими силами, находящимися въ вашемъ распоряженіи, на пользу цивилизаціи, безусловное sine qua non которой заключается въ возростающей солидарности, въ соревнованіи и взаимодѣйствіи обоихъ половъ?
По тону вышесказаннаго можно уже, пожалуй, догадаться, что авторъ не принадлежитъ въ числу лицъ, полагающихъ, что прошедшее можетъ быть намъ полезнымъ въ этомъ отношенія, что оно будто бы даетъ намъ готовыя модели для подражанія. Но онъ не имѣетъ намѣренія поучать или хотя бы вдаваться въ разсужденія на тему о «женскомъ вопросѣ». Наоборотъ, онъ воздерживается отъ всякой попытки извлечь изъ своихъ очерковъ какой-либо моральный выводъ этого рода. Подобное желаніе было бы слишкомъ опасно, такъ какъ оно могло бы побудить автора сравнивать портретъ не столько съ оригиналомъ, сколько съ моделью, придуманной для иллюстрація какой-либо теоріи. Поэтому читателю предоставляется вывести самому тѣ или другія заключенія о судьбѣ женщины, объ ея личныхъ правахъ, о средствахъ въ ея развитію изъ тѣхъ весьма разнообразныхъ и безспорно замѣчательныхъ типовъ, которые онъ видитъ передъ собою. Цѣлью автора было нарисовать эти портреты болѣе или менѣе отчетливо, смотря но представленному ими интересу и отчасти смотря но обилію или скудости находимаго въ нихъ матеріала, въ той самой обстановкѣ, которую создала имъ ихъ соціальная среда. Выборъ былъ обусловленъ не столько желаніемъ изобразить самыхъ лучшихъ, самыхъ, великихъ, самыхъ удивительныхъ или, по крайней мѣрѣ, самыхъ замѣчательныхъ женщинъ Италіи, сколько намѣреніемъ представить какъ можно больше разнообразія съ точки зрѣнія соціальнаго положенія и характера. Читатель, вѣроятно, согласится съ нами, что каждая изъ фигуръ этой маленькой галлереи иллюстрируетъ совсѣмъ особый фазисъ итальянской соціальной жизни и цивилизаціи.
Канонизированная святая, самый необычайный продуктъ «вѣковъ вѣры», крайне интересная, какъ соціальный, а, пожалуй, еще больше, какъ психологическій феноменъ, — феодальная Châtelaine, представляющая одинъ изъ замѣчательнѣйшихъ результатовъ феодальной, системы и особенно интересная для изученія, какъ женщина, занимавшая постъ, принадлежащій мужчинѣ; высокорожденная я высокообразованная принцесса, жившая въ менѣе суровую эпоху, эта женщина, сокровенная, духовная природа которой такъ глубоко и жестоко пострадала отъ ея соціальнаго положенія; блестящая литературная пришелица изъ «богемы»; столь же блестящая, но одаренная горячимъ сердцемъ и высокимъ умомъ дочь народа, соблюдавшая при всѣхъ своихъ литературныхъ связяхъ самыя строгія правила женской нравственности, и которой дружба съ князьями, какъ свѣтскими, такъ и духовными, не мѣшала думать по-своему и высказывать свои мысли, мужественно идя на встрѣчу послѣдствіямъ этой смѣлости; знаменитая актриса, опять-таки, дочь народа и, опять-таки, на этомъ, какъ говорится, скользкомъ жизненномъ поприщѣ, образецъ безукоризненнаго поведенія среди распущенныхъ принцессъ; высокорожденная авантюристка, каждый шагъ которой на ея необычайномъ пути совершенства — excelsiorбылъ лишимъ униженіемъ и лишнимъ позоромъ, и чья исторія, вводя насъ за кулисы придворной жизни, знакомитъ насъ съ самымъ ужаснымъ обществомъ, — съ такимъ обществомъ, какое врядъ и придется встрѣтить читателю среди его разнообразнаго жизненнаго странствованія; столь же латная и почти столь же недостойная женщина, представляющая намъ изумительный и поучительный феноменъ — королеву ври папскою, дворѣ; рожденная въ низкой долѣ художница, возбуждающая удивленіе своимъ замѣчательнымъ талантомъ совмѣстить такъ успѣшно всѣ обязанности, предъявляемыя и семьей, и студіей; и, наконецъ, бѣдная представительница безплодности соціальной системы, произведшей предъ идущіе типы, чистый итогъ, если можно такъ выразиться, прохожденія итальянскаго народа чрезъ различные фазисы, которымъ эти типы служатъ иллюстраціей, — все это чрезвычайно разнообразныя проявленія женскаго характера, и если попытка изобразить ихъ въ той именно соціальной обстановкѣ, которая ихъ произвела и на которую о ни въ свою очередь оказали вліяніе, — если эта попытка будетъ признаю, до нѣкоторой степени успѣшною, то она послужитъ посильнымъ вкладомъ въ дѣло правильнаго уразумѣнія женской природы и отысканія истиннаго пути къ ея болѣе удовлетворительному соціальному развитію.
Глава I.
правитьВитторія Колонна родилась въ такой историческій моментъ, когда для Италіи начиналась мрачная эпоха. Приближались тяжелыя времена. Все измѣнилось къ худшему, и только тѣ не замѣчали этого, чья вѣра не допускаетъ перемѣны къ худшему и чье терпѣніе опредѣляетъ міровому фениксу, какъ говорить Карлейль, продолжительный срокъ для самосожиганія, — въ Италіи этотъ срокъ длился около 400 лѣтъ.
Надо сознаться, что процессъ этотъ не представлялъ ничего пріятнаго, и первые годы его были не радостнымъ временемъ.
Въ страну вторглись французы и зажгли въ ней костеръ; вслѣдъ за ними на нее напали испанцы и причинили еще большія бѣдствія. Папы, ниспосланные свыше руководители, были одинъ хуже другаго, я, наконецъ, безнравственность достигла высшей точки въ лицѣ Борджіи. Вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ мухи въ лѣтній зной, нарождались новыя идеи. Никто не зналъ, откуда онѣ. являлись, никто въ то время, конечно, и не догадывался, куда онѣ поведутъ, но, въ концѣ-концовъ, онѣ сулили еще больше смутъ, чѣмъ французы, испанцы и папы, — все клонилось къ тону, чтобы жизненное поприще Витторіи совпало съ смутною, кипучею порой броженія.
Признаки перемѣны, тревожившіе государей въ періодъ ея вступленія въ жизнь, касались только матеріальнаго порядка вещей, и нѣсколькихъ словъ будетъ достаточно для того, чтобы слегка очертить ихъ и дать понятіе объ общемъ положеніи Италіи въ это время.
Другіе, болѣе серьезные симптомы перемѣнъ въ мірѣ мысли всплыли на поверхность общества лишь нѣсколько лѣтъ спустя, и о нихъ мы поговорилъ впослѣдствіи.
Когда Галеаццо-Марія Сфорца, герцогъ Миланскій, былъ убитъ въ 1476 г., герцогство наслѣдовалъ его несовершеннолѣтній сынъ, Джіанъ Галеаццо. Дядя его, Людовикъ, прозванный въ исторіи «Людовикомъ Моромъ», подъ предлогомъ опеки надъ своимъ племянникомъ, захватилъ свою руки государственную власть и всѣ герцогскія владѣнія, которыми продолжалъ противузаконно пользоваться и по достиженіи племянникомъ совершеннолѣтія. Однакожъ, когда этотъ послѣдній женился на внучкѣ Фердинанда Аррагонскаго, неаполитанскаго короля, то отецъ ея, Альфонсъ, наслѣдникъ престола, сталъ выказывать чрезвычайное недовольство опекой, подъ которой держали его зятя. Его представленія и угрозы дѣлались все настоятельнѣе — и «Людовикъ Черный» понялъ, наконецъ, что ему невозможно будетъ «охранить захваченную власть, если тѣмъ или другимъ способомъ онъ не помѣшаетъ Фердинанду и его сыну Альфонсу употребить противъ него силу. Съ этою цѣлью онъ убѣдилъ французскаго короля Карла VIII завоевать съ его помощью Неаполитанское королевство, на которое Карлъ заявлялъ притязанія, такъ какъ происходилъ изъ анжуйскаго дома, царствовавшаго въ Неаполѣ до того времени, когда его низвергнулъ аррагонскій домъ. Это предложеніе, которое итальянскіе историки считаютъ главнымъ источникомъ всѣхъ бѣдствій своей страны, было сдѣлано въ 1492 году. 23 августа 1494 года Карлъ выступилъ въ походъ въ Италію и прибылъ въ Римъ 31 декабря.
25 января предшествовавшаго года умеръ Фердинандъ, старый неаполитанскій король, и ему наслѣдовалъ его сынъ Альфонсъ. Новый государь, управлявшій королевствомъ въ послѣдніе годы жизни отца, былъ такъ ненавистенъ своимъ поданнымъ, что, узнавъ о приближеніи французскаго короля, они возстали и перешли на сторону завоевателя. Альфонсъ не рискнулъ пойти на встрѣчу опасности, тотчасъ же отрекся отъ престола въ пользу своего сына Фердинанда, бѣжалъ въ Сицилію и, по выраженію хроникеровъ, „началъ служить Богу“ въ монастырѣ, гдѣ и умеръ нѣсколько мѣсяцевъ спустя, 19 ноября 1495 г.
Въ сыну его, Феррнанду II, народъ не питалъ вражды, и Гвиччіардини[1] полагаетъ, что если бы отреченіе Альфонса въ его пользу произошло нѣсколько ранѣе, то, быть можетъ, королевство и не попало бы въ руки французскаго монарха. Но теперь было слишкомъ поздно. Значительная часть его уже перешла на сторону завоевателя. Фердинандъ увидалъ, что борьба безполезна, и въ началѣ 1495 г. удалился на Искію. Карлъ вступилъ въ Неаполь 21 февраля 1495 года, и все королевство поспѣшило признать его своимъ государемъ.
Между тѣмъ, Людовикъ, герцогъ Миланскій, племянникъ котораго, лишенный имъ правъ, умеръ 22 октября 1494 года, началъ тревожиться слишкомъ полнымъ успѣхомъ своей политики и заключилъ союзъ съ венеціанцами и Фердинандомъ Кастильскимъ, — союзъ, направленный противъ Карла, испытавшаго, повидимому, при этомъ извѣстіи такой же внезапный паническій страхъ, какъ и Альфонсъ при его приближеніи. Къ тому же, французы, какъ самъ король, такъ и его свита, не замедлили возбудить противъ себя такую ненависть неаполитанцевъ, что народъ уже сталъ раскаиваться въ опрометчивой измѣнѣ Фердинанду и помышлялъ только о томъ, какъ бы отдѣлаться отъ французовъ и вновь призвать его. Въ концѣ мая 1495 года Карлъ поспѣшно покинулъ Неаполь и двинулся обратно во Францію, оставивъ вице-королемъ Жильбера Монпансье, а 7 іюля Фердинандъ возвратился въ Неаполь при радостныхъ кликахъ народа.
Теперь, когда французскіе правители успѣли уже внушить отвращеніе подданнымъ Фердинанда, встрѣтившимъ ихъ сначала съ такою пріязнью, — ему, по всей вѣроятности, удалось бы, безъ всякой чужеземной помощи, освободить страну отъ французскихъ войскъ, оставленныхъ въ ней Карломъ, и возстановить на неаполитанскомъ престолѣ Аррагонскую династію, еслибъ въ то время, когда ему приходилось особенно плохо, при нервовъ появленіи Карла, онъ не сдѣлалъ роковой ошибки, обратившись за содѣйствіемъ къ Фердинанду Католику Кастильскому.
Коварный Фердинандъ Католикъ не заставилъ просить себя; онъ послалъ немедленно къ нему на помощь Гонэальва Гернандеца Агиляра, сдѣлавшагося извѣстнымъ въ неаполитанской исторіи подъ именемъ Il gran Capitano, какъ по своему званію генералиссимуса испанской арміи, такъ и въ силу своихъ военныхъ доблестей и побѣдъ. Фердинандъ Аррагонскій съ помощью Гонзальва и приведеннаго имъ войска вскорѣ изгналъ французовъ изъ королевства, и казалось, что для него долженъ былъ начаться болѣе счастливый періодъ, когда внезапный недугъ свелъ его въ могилу въ октябрѣ 1496 года. Онъ умеръ, не оставивъ дѣтей, и ему наслѣдовалъ его дядя Фредерикъ.
Такимъ образомъ, какъ замѣчаютъ неаполитанскіе историки, Неаполь въ три года перебывалъ подъ властью ни болѣе, ни менѣе, какъ пяти государей, а именно:
Фердинанда Аррагонскаго I, умершаго 25 января 1494 г.
Альфонса, его сына, отрекшагося отъ престола 3 февраля 1495 г.
Карла французскаго, коронованнаго въ Неаполѣ 20 мая 1495 г. и тотчасъ же послѣ того вытѣсненнаго изъ предѣловъ королевства.
Фердинанда Аррагонскаго И, сына Альфонса, съ тріумфомъ вступившаго въ Неаполь 7 іюля 1495 г. и умершаго въ октябрѣ 1496 г.
Фредерика Аррагонскаго, его дяди и преемника.
Но всѣ эти столь быстрыя перемѣны еще не истощили всего запаса картинъ въ волшебномъ фонарѣ фортуны. У нея были подъ рукою другія арлекинады и метаморфозы, которыя должны были внушить даже Неаполю отвращеніе къ перемѣнамъ и заставить его желать покоя.
Фредерику, послѣднему и, пожалуй, лучшему и самому любимому изъ неаполитанскихъ государей Аррагонской династіи, пришлось вступить на престолъ лишь для того, чтобы быть свидѣтелемъ окончательнаго паденія и гибели своего дома.
Карлъ VIII умеръ въ апрѣлѣ 1498 г., но его преемникъ, Людовикъ ХИ, такъ же страстно желалъ овладѣть неаполитанскою короной и былъ болѣе способенъ достичь своихъ цѣлей. Главнымъ препятствіемъ къ этому являлось могущество Фердинанда Испанскаго и присутствіе въ Неаполѣ испанскихъ войскъ подъ начальствомъ Гонзальва. Фердинандъ Католикъ никакъ не могъ допустить сверженія своего родственника и союзника Фредерика, искренно полагавшагося на его защиту. Людовикъ зналъ, что это невозможно. Но христіаннѣйшій король думалъ, что король католическій, весьма вѣроятно, найдетъ совмѣстимымъ съ королевскою честью иначе взглянуть ея дѣло, если ему будетъ предложено раздѣлить добычу. И оцѣнка христіаннѣйшимъ королемъ королевской натуры оказалась такъ вѣрна, что католическій король наиоткровеннѣйшимъ образомъ принялъ предложеніе своего царственнаго брата.
Согласно съ этимъ, Людовикъ въ 1500 году отправилъ армію для завоеванія Неаполя. Тѣмъ временемъ несчастнаго Фредерика съумѣли убѣдить, что онъ можетъ съ полнымъ довѣріемъ разсчитывать на поддержку Яспаніи. Но когда папа Александръ VI Борджіа издалъ въ 1501 г. буллу, въ которой милостиво дѣлилъ его владѣнія между двумя старшими сынами церкви, онъ сразу понялъ, что его положеніе безнадежно. Рѣшивъ, однако, не покидать своего королевства, не сдѣлавъ попытки удержать его за собою, онъ сталъ защищаться въ Капуѣ. Этотъ городъ былъ взятъ французами 24 іюля 1501 г. и Фредерикъ бѣжалъ на Искію, откуда впослѣдствіи удалился во Францію и умеръ въ Турѣ 9 ноября 1504 г.
Тѣмъ временемъ царственные соучастники въ захваченной добычѣ тотчасъ же начали спорить изъ-за дѣлежа. Въ дѣйствительности, каждый заранѣе порѣшилъ забрать, въ концѣ-концовъ, все въ свои руки.
Такимъ образомъ, Неаполь сдѣлался и ареной, и призомъ двухъ враждующихъ сторонъ которыя, въ пылу борьбы, еще не зная, кто будетъ его властелиномъ, разрывали несчастное государство на клочки. Напослѣдокъ испанецъ оказался сильнѣе, да и безчестнѣе, и 1 января 1504 г. французы окончательно покинули Неаполитанское королевство, оставивъ его въ полномъ обладаніи Фердинанда Испанскаго. При немъ и его преемникахъ несчастная провинція въ теченіе 230 лѣтъ управлялась цѣлымъ рядомъ вице-королей, изъ которыхъ, по словамъ Коллетты[2], одинъ или два были „еще хороши, многіе довольно, плохи, а нѣкоторые отвратительны“; результаты этого правленія очевидны до сихъ поръ.
Такова была сцена, на которую въ 1490 году должна была выступить ваша героиня. Она была дочерью Фабриціо, брата протонотарія Колонна, обезглавленнаго но проискамъ исконныхъ враговъ его семьи, Орсини, въ союзѣ съ Ріаріо, бывшими въ силѣ во время панства Сикста IV. Мать ея была Агнеса Монтефельтре, и всѣ біографы и историки говорятъ намъ, что она была младшею изъ шестерыхъ дѣтей своего отца. Это утвержденіе представляетъ любопытный обращикъ той чрезвычайной и бросающейся въ глаза неточности, которая весьма часто переходить отъ поколѣнія къ поколѣнію у итальянскихъ историковъ и составителей біографій и никѣмъ изъ нихъ не опровергается.
Петръ Висконти, послѣдній и самый обстоятельный изъ итальянскихъ біографовъ Витторіи, издавшій прекрасное собраніе ея произведеній, не предназначенное для гласности, но напечатанное въ 1840 году на счетъ князя-банкира Торлонія, по случаю его бракосочетанія съ принцессою дойной Терезіей Колонна, пишетъ слѣдующее на IV страницѣ біографіи, предпосланной его книгѣ: „Этотъ ребенокъ (Витторія) дополнилъ то число дѣтей, которое подарила своему супругу Агнеса Монтефельтре, дочь Фредерика, герцога Урбино“. Онъ прибавляетъ въ примѣчаніи, что „у княгини было уже пять сыновей: Фредерикъ, Асканіо, Фердинандъ, Камиллъ, Шіарра (Sciarra)“.
Боппи въ своихъ Memorie Cdonnesi не упоминаетъ о трехъ послѣднихъ и изъ дѣтей Фабриціо и Агнесы называетъ только Фредерика, Асканіо и Витторію. Это разногласіе побудило меня провѣрить точность показанія Висконти, и, я узналъ, что Агнеса Монтефельтре родилась въ 1472 году и что, слѣдовательно, въ годъ рожденія Витторіи ей было восемнадцать лѣтъ. Отсюда представляется крайне невѣроятнымъ или, лучше сказать, совершенно невозможнымъ, чтобы до этого у нея было уже пятеро дѣтей. Но я открылъ далѣе, что Фредерикъ, старшій сынъ и, какъ постоянно утверждали до сихъ поръ, первенецъ Агнесы, умеръ, по свидѣтельству его надгробнаго памятника, еще существующаго въ церкви Santa Maria di Pallazzola, въ 1516 г. восемнадцати лѣтъ отъ роду. Слѣдовательно, родился онъ въ 1497 или 1498 г. и долженъ былъ быть на семь или на восемь лѣтъ моложе Витторіи, которая оказывается, такимъ образомъ, старшею, а не младшею въ семьѣ.
Нѣтъ надобности говорить о томъ, какъ древенъ, какъ знатенъ, какъ богатъ былъ княжескій домъ Колонна. Онъ былъ такъ знатенъ, что его необузданныя насилія, его хищничество, его междоусобныя войны и племенные раздоры дѣлали его бичомъ для страны и въ теченіе нѣсколькихъ вѣковъ много способствовали водворенію анархіи и варварства, сдѣлавшихъ Римъ однимъ изъ наименѣе безопасныхъ для жительства городовъ Европы, и они же заклеймили инстинкты римской черни характеристическими признаками, благодаря которымъ она и до сихъ поръ является однимъ изъ наименѣе поддающихся цивилизаціи племенъ Италіи. Такъ какъ Орсини были столь же знатны, столь же могущественны и необузданны, то высокородные вожди обоихъ княжескихъ домовъ, въ теченіе двухъ слишкомъ столѣтій, съ короткими промежутками плохо соблюдавшагося перемирія, никогда не упускали случая напасть другъ на друга, къ великой досадѣ и но вреду своихъ менѣе знатныхъ и болѣе миролюбивыхъ согражданъ.
Хотя владѣнія семьи Колонна были и прежде чрезвычайно обширны, они еще увеличились во время папства Мартина V Колонна, двоюроднаго дѣда Фабриціо, отца Витторія, занимавшаго папскій престолъ съ 1417 г. по 1431 г. Въ періодъ рожденія нашей героини фамильная собственность Колонна была громадна.
У семьи Колонна было множество леновъ въ непосредственномъ сосѣдствѣ съ Римомъ и въ особенности среди холмовъ на востокъ и юго-востокъ отъ Камланьи. Тамъ имъ принадлежало нѣсколько сильныхъ крѣпостей и нѣсколько городовъ и замковъ *съ прелестнѣйшимъ мѣстоположеніемъ.
Однимъ изъ самыхъ важныхъ былъ Марино, восхитительно расположенный среди холмовъ, окружающихъ очаровательное Альбанское озеро.
Лишь немногіе туристы, посѣщающіе историческія мѣстности въ Окрестностяхъ Рима, избираютъ цѣлью своихъ прогулокъ Марино. Въ наши дни этотъ городъ пользуется дурною славой. Вассалы рода Колонна, населяющіе его и до сихъ поръ платящіе дань своему феодальному властелину, выдаются среди обитателей Кампаньи необузданностью, свирѣпостью и мошенничествомъ. Къ своимъ феодальнымъ господамъ они питаютъ жесточайшую ненависть, завѣтъ давнихъ обидъ и угнетеній, и это чувство, очевидно, переходящее по наслѣдству отъ поколѣнія къ поколѣнію, не особенно говоритъ въ пользу прежней феодальной системы, не способствуетъ тому, чтобы жители Марино были вѣрными и надежными подданными. Однакожъ, по всей вѣроятности, нѣкоторымъ путешественникамъ все же случалось смотрѣть съ чудныхъ лѣсистыхъ высотъ Castel Gondolfo на живописно-мрачный, замкнутый въ своихъ стѣнахъ городокъ, расположенный по крутому склону холма и увѣнчанный старинною владѣльческою резиденціей. И они могли бы подтвердить французскому біографу Витторіи, Le Fevre Deumier, насколько онъ заблуждается, говоря, что и городъ, и замокъ Марино совершенно стерты съ лица земли, такъ что въ настоящее время неизвѣстно даже, въ какой мѣстности они находились.
Напротивъ того, старинный замокъ былъ недавно возстановленъ въ современномъ вкусѣ и превратился въ прекрасную резиденцію XII вѣка, отчего его внѣшній видъ немало пострадалъ съ живописной и исторической точки зрѣнія.
Внутри его еще сохранились въ прежнихъ величественныхъ размѣрахъ нѣсколько валъ, планъ которыхъ былъ составленъ въ такое время, когда архитекторы должны были имѣть въ виду роскошные пиры въ рѣдкіе промежутки мира и оборону въ болѣе обычные періоды междоусобныхъ войнъ. Помимо этого, много интересныхъ памятниковъ, картинъ и другихъ свидѣтельствъ старины было перевезено въ Марино изъ Паліано, когда семью Колонна принудили, вопреки всякому правосудію, продать это послѣднее помѣстье римскому правительству. Паліано, представляющій по своему гористому положенію чрезвычайно сильный и легко защищаемый пунктъ, показался правительству папы какъ нельзя болѣе подходящимъ для того, что являлось главнымъ предметомъ вожделѣній папскаго деспотизма — тюрьмы для политическихъ преступниковъ. Вслѣдствіе этого, Колоннамъ было предложено продать его государству, а на ихъ отказъ имъ дали понять, что такъ какъ отеческое правительство рѣшило пріобрѣсти его и уже назначило за него цѣну, то имъ не остается выбора. Такимъ образомъ Марино обогатился многими памятниками старины, скопившимися въ теченіе столѣтій въ болѣе надежной горной крѣпости.
Въ атомъ-то Марино родилась Витгорія въ одинъ изъ рѣдкихъ періодовъ необычайно продолжительнаго мира. Ея родители изъ всѣхъ своихъ многочисленныхъ замковъ выбрали именно это чудное мѣстечко для того, чтобы насладиться короткимъ промежуткомъ спокойствія, озарившимъ первые годы ихъ брачной жизни. За весьма успѣшнымъ набѣгомъ, во время котораго Фабриціо и его двоюродный братъ Просперо Колонна опустошили владѣнія Орсини и угнали множество скота, послѣдовалъ миръ, заключенный 11 августа 1486 г. съ благословенія Иннокентія VIII, и, повидимому, вовсе не нарушавшійся до 1494 года, когда мы застаемъ двоюродныхъ братьевъ въ открытой враждѣ съ новымъ папою Александромъ VI.
Оракожь, ихъ ожидали въ будущемъ болѣе серьезныя распри, и, предвидя ихъ, Колонны стали уже смотрѣть на маленькую пятилѣтнюю Витторію, какъ на часть фамильнаго капитала, которая должна была сослужить службу фамильнымъ интересамъ, а потому заранѣе опредѣлили ея судьбу.
Когда Карлъ VIII, направляясь въ Неаполь, проходилъ въ концѣ 1494 г. черезъ Римъ, то оба Колонна заявили себя его сторонниками, стали подъ его знамена и значительно содѣйствовали его побѣдѣ. Но послѣ его бѣгства изъ Неаполя въ 1495 г. они внезапно перешли на противную сторону и поступили на службу къ Фердинанду II. Этотъ фактъ перемѣны партіи, столь поражающій насъ, людей XIX вѣка, вѣроятно, казался современникамъ Колонна совершенно обыкновеннымъ дѣломъ, ибо, упоминая о немъ, они ничего не говорятъ о его мотивахъ или причинахъ. Быть можетъ, они просто хотѣли покинуть партію, оказавшуюся въ проигрышѣ. Такъ какъ впослѣдствіи король неаполитанскій наградилъ ихъ за присоединеніе къ нему многими ленами, принадлежавшими раньше семьѣ Орсини, державшейся другой партіи, то, быть можетъ, къ перемѣнѣ подданства ихъ побудили именно надежда подучить эти помѣстья и враждебныя отношенія Колоннъ къ Орсини. Однакожъ, Фердинандъ, не полагаясь на клятву въ вѣрности, данную ему новыми друзьями, естественно желалъ основательнѣе заручиться ихъ поддержкой и съ этою цѣлью устроилъ помолвку малолѣтней Витторіи съ своимъ поданнымъ Фердинандомъ д’Авалосъ, сыномъ Альфонса, маркиза Пескары, ровесникомъ маленькой невѣсты.
Хотя, по нашимъ современнымъ понятіямъ, при заключеніи вызваннаго подобными мотивами контракта, будущее счастье ребенка почти не принималось въ разсчетъ, однако, вышло такъ, что ничто въ мірѣ не могло бы вѣрнѣе обезпечить его. Еслибъ у родителей Витторіи и возникли сомнѣнія по этому поводу, то для нихъ, конечно, было бы вполнѣ достаточно знать, что званіе и положеніе жениха давали ихъ дочери право занять одно изъ высшихъ мѣстъ среди аристократіи неаполитанскаго двора и дѣлали ее владѣтельницей громадныхъ помѣстій. Но для самой Витторіи всего этого было бы недостаточно. И самое главное, самое важное преимущество, явившееся слѣдствіемъ ея обрученія, заключалось въ томъ благодѣтельномъ воспитаніи, которое сдѣлало изъ нея женщину, неспособную найти себѣ счастіе въ подобныхъ вещахъ.
Разсказываютъ, что съ той поры, т.-е. послѣ обрученія, она воспитывалась вмѣстѣ съ своимъ будущемъ мужемъ на островѣ Искіи подъ опекою вдовствующей герцогини Франкавилльской, старшей сестры малолѣтняго Пескары. Констанція д’Авалосъ, герцогиня Франвавилльская, была, очевидно, одною изъ замѣчательнѣйшихъ женщинъ своего времени. Когда ея отецъ Альфонсъ, маркизъ Пескара, палъ жертвою измѣны раба-негра 7 сентября 1495 г., оставивъ наслѣдникомъ своихъ титуловъ и владѣній своего сына Фердинанда, пятилѣтняго ребенка, только что передъ тѣмъ Обрученнаго съ Витторіей, герцогиня Франкавилльская приняла на себя все управленіе и завѣдываніе семейными дѣлами. Своею мудростью и энергіей она пріобрѣла такое высокое уваженіе и выказала себя до такой степени достойной всякаго довѣрія, что по смерти ея мужа король Фердинандъ сдѣлалъ ее правительницей и châtelaine Искіи, одного изъ важнѣйшихъ пунктовъ королевства. Ея качества и дарованія не ограничивались только тѣмъ, что требовалось для занятія такого поста. Ея современница, Екатерина Сфорца, была бы столь же бдительной и мудрой, столь же мужественной и энергической châtelaine, какъ и Констанція. Но на сторонѣ неаполитанки были преимущества иного рода.
Умственное развитіе пользовалось почетомъ въ Неаполѣ въ теченіе всего періода Аррагонской династіи. Всѣ государи этого дома, за исключеніемъ, пожалуй, Альфонса II, отца Фердинанда II, любили литературу и покровительствовали наукѣ. О Феррнандѣ II, по иниціативѣ котораго малолѣтній Пескара былъ обрученъ съ Витторіей и который назначилъ герцогиню Франкавилльскую правительницей Искіи, разсказываютъ, что, возвращаясь съ тріумфомъ въ свое королевство послѣ отступленія французовъ, онъ въѣхалъ въ Неаполь съ маркизомъ Пескарой по правую свою руку и поэтомъ Каритео по лѣвую. Поэты встрѣчали особенно сочувственный пріемъ при этомъ литературно-образованномъ дворѣ, — и вкусы, и привычки неаполитанской знати въ этотъ періодъ, вѣроятно, были значительно мягче, благодаря воздѣйствію подобныхъ занятій, гуманизирующихъ умъ и нравы, чѣмъ у рыцарства другихъ частей Италіи.
Въ этомъ просвѣщенномъ обществѣ Констанція выдавалась своимъ образованіемъ и во всѣхъ отношеніяхъ обѣщала сдѣлаться неоцѣненною покровительницей и незамѣнимымъ другомъ для своей юной невѣстки. Изъ самомъ дѣлѣ, переселеніе маленькой Витторіи изъ народнаго феодальнаго замка на Искіи въ семью герцогини Франкавилльской оказалось для нея коренною и весьма полезною перемѣной, и, благодаря, главнымъ образомъ, этому переселенію, изъ юной римлянки выработалась впослѣдствіи такая замѣчательная женщина.
Дѣло въ томъ, что Марино, эта твердыня вѣчно воюющихъ Колоннъ, не представлявшій и въ обыкновенное время никакихъ благопріятныхъ условій для, умственнаго развитія, вскорѣ послѣ обрученія Витторіы съ наслѣдникомъ д’Авалосъ пришелъ въ такое состояніе, что не могъ бы даже служить ей безопаснымъ жилищемъ. Оставалась ли тамъ Агнеса, пома ея супругъ Фабриціо сражался въ Неаполѣ, а дочь ея находилась на попеченіи герцогини Франкавилльской на Искіи, объ этомъ не сохранилось воспоминаній. Но намъ извѣстно, что, когда Фабриціо измѣнилъ французскому королю и перешелъ на сторону Фердинанда Неаполитанскаго, то для него было вполнѣ ясно, какой опасности подвергнутся его земли въ рукахъ французскихъ войскъ, при проходѣ ихъ черезъ Римъ, по пути въ Неаполь или обратно. Чтобы спасти ихъ, онъ попытался было отдать ихъ водъ залогъ Священной Коллегіи и тѣмъ поставить ихъ подъ ея защиту. Но папа Борджіа, думая, вѣроятно, что ему удастся какъ-нибудь овладѣть нѣкоторыми изъ этихъ помѣстій, не далъ на это своего согласія, а издалъ повелѣніе объ отдачѣ ихъ подъ его охрану. Когда на это послѣдовалъ отказъ, то онъ повелѣлъ разрушить Марино до основанія. И Гвиччіарри пишетъ, что Колонны, поставивъ гарнизоны въ Амеличи и въ Рокка ди Папа, двухъ другихъ фамильныхъ крѣпостяхъ, покинули всѣ свои прочія владѣнія въ Римской области. Поэтому весьма вѣроятно, что Агнеса послѣдовала за мужемъ и дочерью въ Неаполь. Затѣмъ тотъ же историкъ разсказываетъ, что въ 1526 году Марино былъ сожженъ по приказанію Климента VII. Отсюда должно заключить, что приказаніе Александра о совершенномъ его уничтоженіи въ 1501 г. не было выполнено въ точности Въ теченіе этого времени Неаполитанское королевство и его столица были далеко не свободны отъ смутъ и войнъ, терзавшихъ всю Италію. Однакожъ, всякій, кому было суждено провести эти годы гдѣ бы то ни было, только не въ Римѣ, могъ считаться до нѣкоторой степени счастливымъ. Что касается Витторіи, то, принимая во вниманіе общее состояніе полуострова и ея собственное положеніе и связи, мы можемъ сказать, что она была особенно счастлива, такъ какъ на Искіи она нашла и вѣрный пріютъ, и мирный семейный очагъ. Впослѣдствіи она выказывала къ это! скалѣ непоколебимую привязанность и посвятила не одинъ сонетъ воспоминаніямъ, сдѣлавшимъ ее священною въ ея глазахъ. И хотя въ эпоху ея вдовства мысли ея, естественно, всего чаще возвращаются къ проведеннымъ на Искіи счастливымъ годамъ ея замужней жизни, все же отдаленный островокъ и какъ обитель ея дѣтства заявлялъ, по крайней мѣрѣ, столь же сильныя права на ея любовь. Тому времени, которое она прожила въ Искіи, окруженная заботами своей благородной воспитательницы, Констанціи д’Авалосъ, была она обязана тѣмъ, что дочь римскаго вождя, отдавшаго свою жизнь на то, чтобы разорять другихъ и самому быть жертвою разоренія, на то, чтобы пріобрѣсти, въ качествѣ „кондотьера“, репутацію одного Изъ первыхъ солдатъ своей эпохи, сдѣлалась и въ нравственномъ, въ умственномъ отношеніи тою женщиной, какою была Витторія Колонна.
Глава II.
правитьСо времени обрученія Витторіи въ 1495 г. и до ея свадьбы въ 1509 г. исторія совершенно теряетъ ее изъ вида. Намъ остается предположить, что она мирно и счастливо переходила отъ дѣтства къ юности подъ кровлей Констанціи д’Авалосъ, châtelaine Искіи, раздѣляя учебныя занятія своего будущаго мужа, а пока еще товарища дѣтскихъ игръ, и становилась, по мѣрѣ своего умственнаго и физическаго развитія, все привлекательнѣе и прелестнѣе. Повидимому, и юный Пескара тоже воспользовался представившимся ему драгоцѣннымъ случаемъ, чтобы сдѣлаться чѣмъ-нибудь выше простаго preux chevalier. Вкусъ къ литературѣ и въ особенности къ поэзіи былъ въ то время господствующею модой въ средѣ придворной неаполитанской аристократіи. А юный Фердинандъ, о красивой наружности котораго и ловкости въ рыцарскихъ упражненіяхъ писали очень много, выказывалъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, и превосходныя умственныя способности. Его біографѣ Джіовіо говоритъ, что борода у него была каштановаго цвѣта, носъ — орлиный, глаза расширялись и горѣли въ минуты возбужденія, въ обыкновенное же время были кротки и ласковы. Оракожь, его считали гордымъ, — прибавляетъ епископъ Джіовіо, — благодаря его надменной осанкѣ, недостатку фамильярности въ обращеніи и серьезной, и отрывистой рѣчи.
Въ Витторіи, раздѣлявшей съ нимъ часы уроковъ и игръ, онъ, по всей вѣроятности, относился далеко не такъ сурово и, если принять въ соображеніе всѣ блестящія дарованія, которыя ему приписываются, то покажется весьма естественнымъ, что союзъ, задуманный родителями изъ политическихъ видовъ, превратился въ настоящій бракъ по любви. Повидимому, чувство было одинаково сильно съ обѣихъ сторонъ, а Витторія, если вѣрить единогласному свидѣтельству почти всѣхъ поэтовъ и литераторовъ ея времени, была необычайно красива и очаровательна. Самый достовѣрный портретъ ея хранится въ галлереѣ семьи Колонна въ Римѣ и представляетъ копію, снятую Джироламо Муціано съ оригинальнаго портрета, нарисованнаго другимъ, болѣе знаменитымъ художникомъ. Мы видимъ на немъ красивое лицо чисто-римскаго типа, съ безукоризненно правильными чертами, съ необыкновенно чистымъ профилемъ, пожалуй, не совсѣмъ тонкимъ въ нижней его части. По спокойные, большіе, вдумчивые глаза и великолѣпно развитой лобъ не допускаютъ и отдаленнѣйшаго намека за чувственность. Полныя губы указываютъ только на глубокую воспріимчивость къ прекрасному, составляющую существенный элементъ поэтическаго темперамента; волосы того ярко-золотистаго цвѣта, который такъ любилъ рисовать Тиціанъ, многіе изъ современниковъ Витгоріи особенно распространяются объ ихъ красотѣ. Поэтъ Галеаццо да Тарсіа, заявлявшій себя, по модѣ того времени, ея самымъ пламеннымъ поклонникомъ и преданнымъ рабомъ, нерѣдко упоминаетъ въ своихъ стихотвореніяхъ объ этихъ очаровательныхъ chiome d’oro (золотистыхъ волосахъ).
Многочисленныя свидѣтельства болѣе серьезныхъ писателей, какъ свѣтскихъ, такъ и духовныхъ, убѣждаютъ насъ въ томъ, что въ годы юности Витторія могла, дѣйствительно, считаться „самою красивою женщиной своего времени“, и что эта избитая фраза въ данномъ случаѣ гораздо ближе къ истинѣ, чѣмъ это бываетъ по большей части. И такъ, когда ея родители и герцогиня Франкавилльская нашли, наконецъ, что наступилъ моментъ для совершенія такъ давно предполагавшагося брака (въ 1509 г., когда обрученнымъ было по восемнадцати лѣтъ), юные женихъ и невѣста были страстно влюблены другъ въ друга и пошли къ вѣнцу съ самыми свѣтлыми надеждами на счастіе, ожидавшее ихъ въ брачной жизни.
Но въ эти безмятежные годы, посвященные учебнымъ занятіямъ на маленькой, замкнутой въ своихъ скалахъ Искіи, внѣшній міръ былъ далеко не спокоенъ, какъ мы уже это видѣли изъ очерка неаполитанской исторія въ послѣдней главѣ, и Фабриціо Колонна всегда находился тамъ, гдѣ кипѣла смута. Пока государи Аррагонской династіи еще продолжали борьбу, онъ сражался за нихъ на болѣе слабой сторонѣ; но когда, по отступленія послѣдняго изъ нихъ, Фредерика, началась война между французами и испанцами, онъ перешелъ въ испанцамъ, на сторонѣ которыхъ оказалась побѣда. Фредерикъ, покидая Неаполь, обратился къ гостепріимству своего врага, короля Франціи, къ которому онъ все же питалъ гораздо меньше ненависти, чѣмъ къ Фердинанду Испанскому, обманувшему и предавшему его такимъ постыднымъ образомъ. Но коннетабль его, Фабриціо Колонна, не раздѣлявшій, какъ видно, чувствъ своего государя по этому предмету, перешелъ въ подданство къ королю испанскому. И подобная измѣна присягѣ была, повидимому, столь естественнымъ и обычнымъ явленіемъ, что и на этотъ разъ не вызвала никакого замѣчанія со стороны современныхъ ему писателей.
Дѣло въ томъ, что благородный Фабриціо, носитель знаменитаго и древняго итальянскаго имени, владѣтель могущественныхъ леновъ и собственникъ громадныхъ помѣстій, римскій патрицій чистѣйшей итальянской расы, которому, болѣе чѣмъ кому бы то ни было, должны были быть дороги честь, независимость, интересы и имя Италіи, былъ простымъ предводителемъ вольныхъ стрѣлковъ, — кондотьеромъ, готовымъ продать свою кровь и свои высокія военныя доблести тому, кто дастъ за нихъ большую цѣну.
И таковы же были лучшіе его собратья — аристократы во всѣхъ частяхъ Италіи. Ихъ профессія заключалась въ войнѣ. И простая война, ради чего бы то ни было, лишь бы она велась храбро и по-рыцарски, считалась сапкою почетною и благородною профессіей того времени. У воиновъ этого періода еще встрѣчалась порою, — хотя въ Италіи это было не часто, — та доля истиннаго величія, которую можетъ придать военной профессіи преданность личности. Но всѣ тѣ элементы истиннаго героизма, которые проистекаютъ изъ преданности дорогому дѣлу, и всѣ тѣ идеи патріотизма, сопротивленія злу и заявленія человѣческихъ правъ, которыя заставляютъ философа и филантропа признавать, что война можетъ быть иногда справедливою и возвышенною задачей для тѣхъ, кто принимаетъ въ ней участіе, что она можетъ быть источникомъ высокихъ мыслей и великихъ дѣлъ, — всѣ эти идеи были совершенно неизвѣстны итальянскому рыцарству разсматриваемой нами эпохи.
Что касается національнаго сознанія, то самое учрежденіе рыцарства, въ томъ видѣ, какъ оно тогда существовало, должно было препятствовать росту патріотическаго чувства. Рыцарство обнимало всю Европу. Рыцари Англіи, Франціи, Италіи, Испаніи и Германіи были братьями по оружію и общность мысли и чувства связывала ихъ безконечно сильнѣе между собою, чѣмъ съ остальными классами ихъ соотечественниковъ. Кастовый союзъ совершенно подавлялъ союзъ національный. А свойства перваго, хотя и не вполнѣ зловредныя по своимъ результатамъ, точно такъ же, какъ и свойства послѣдняго, не вполнѣ благотворны, все же безконечно уже и оказываютъ менѣе гуманизирующее и менѣе облагораживающее вліяніе на мотивы и поступки людей. Война, преобладающее и общее занятіе, того времени, была соотвѣтственно съ этимъ съужена въ своей цѣли, имѣла сравнительно пагубное вліяніе и оказывалась неспособною служить стимуломъ здороваго человѣческаго развитія, которымъ она несомнѣнно является порою для человѣчества въ тѣхъ случаяхъ, когда принимаетъ болѣе благородныя формы.
Для исторіи современной цивилизаціи весьма важно, чтобы эти истины были признаны и ясно поняты. Ибо этотъ самый періодъ, о которомъ здѣсь идетъ рѣчь, быль, какъ всѣмъ извѣстно, періодомъ замѣчательной умственной дѣятельности, быстраго развитія и плодотворнаго прогресса. Историческіе наблюдатели этихъ фактовъ, находя, что это необычайное движеніе мысля совпадаетъ съ эпохой непрерывныхъ и почти повсемѣстныхъ войнъ, полагали, что нѣкоторыя первоначальныя причины перваго изъ этихъ фактовъ кроются въ существованіи послѣдняго, и доказывали, что общее броженіе и возбужденіе, порожденное этими рыцарскими, но поистинѣ безчестными войнами, значительно обусловили эту необычайную напряженность человѣческой мысли. Но если мы допустимъ, что періодъ національной борьбы изъ-за какой-либо достойной цѣли и можетъ оказать такое вліяніе, какое приписывается итальянскимъ войнамъ пятнадцатаго и шестнадцатаго столѣтій, то эти послѣднія вовсе не носили такого возвышающаго характера. Слѣдовательно, не здѣсь приходится искать причинъ великаго умственнаго движенія этихъ вѣковъ.
Съ того времени, когда il gran Capitano Гонзальвъ, дѣйствуя отъ имени своего государя, Фердинанда Испанскаго, сначала помогъ французамъ изгнать несчастнаго Фредерика, послѣдняго изъ неаполитанскихъ королей Аррагонской династіи, а затѣмъ окончательно устранилъ французовъ отъ участія въ дѣлежѣ похищеннаго королевства, дѣла кузеновъ, Фабриціо и Просперо Колонна, начали поправляться. Остатки французскихъ войскъ вышли изъ Неаполя 1 января 1504 года. Грамотой, помѣченной 15 ноября 1504 г. и до сихъ поръ хранящейся въ архивахъ дома Колонна, Просперо было пожаловано Фердинандомъ восемнадцать леновъ. 28 числа того же мѣсяца всѣ помѣстья, принадлежавшія раньше Фабриціо въ Абруццахъ, были возвращены ему, а другимъ актомъ, отъ того же числа, ему было подарено тридцать три другихъ, въ Абруццахъ и въ Terra di Lavorо.
Тѣмъ временемъ земля избавилась отъ папы Александра Борджіа, и Юлій II занялъ его престолъ. Онъ снялъ съ братьевъ Колонна отлученіе отъ церкви и возвратилъ имъ всѣ ихъ римскія земли. Такимъ образомъ, вѣся о семейныхъ дѣлахъ, приходившія отъ времени до времени къ Вятторіи въ ея счастливое уединеніе на скалистой Искіи, съ того возраста, какъ она уже могла оцѣнивать всю ихъ важность, были вполнѣ благопріятнаго свойства.
Но спокойствіе обитателей Искіи за эти послѣдніе годы все же иногда нарушалось различными бѣдами, которыя постигали столь легко поддающійся возбужденію городъ, виднѣвшійся съ высотъ острова, гдѣ мирно проживалъ маленькій уединенный дворъ. Безвременная кончина Фердинанда II 7 октября 1496 г. впервые омрачила семейный кружокъ герцогини Франіавилльской съ тѣхъ поръ, какъ Витторія сдѣлалась его членомъ. Ни одинъ государь, по словамъ современнаго хроникера Джуліано Пассери[3], не быль такъ искренно оплаканъ всѣми классами своего народа. Почти тотчасъ же послѣ свадьбы юный король и его супруга заболѣли въ Соммѣ, близъ Неаполя. Хроникеръ описываетъ, какое печальное зрѣлище представляли двое носилокъ, на которыхъ лежали больные король и королева, когда ихъ рядомъ вносили въ столицу. Все, что могла придумать наука того времени, кончая процессіей съ головой и кровью св. Януарія, оказалось тщетнымъ. Молодой король, подававшій такія радостныя надежды, скончался, и тогда, — пишетъ Пассери, — „въ городѣ поднялся такой ужасный вопль, какъ будто рушился весь міръ, — всѣ, большіе и малые, мужчины и женщины, громко взывали къ небу о милосердіи, и я, право, думаю, что отъ сотворенія міра никто не слыхалъ такого ужаснаго плача“.
Затѣмъ насталъ великій юбилейный годъ (1500), и тутъ произошло обстоятельство, взволновавшее весь Неаполь. По всей вѣроятности, на Искіи, въ интересующемъ насъ семейномъ кружкѣ, его обсуждали въ нѣсколько иномъ тонѣ, нежели въ болтливомъ Неаполѣ.
Въ началѣ апрѣля неаполитанцы отправили по случаю великаго юбилея депутацію съ знаменитою Мадонной della Bruna dello Carmine, которая оправдала свою славу и сдѣлала честь своей странѣ безчисленными чудесами, совершонными ею на протяженіи всего пути. Но каково же было огорченіе сопровождавшихъ ее по прибытіи въ Римъ, когда въ результатѣ ихъ торжественной процессіи оказалось, что папа Борджіа, завидуя чужой Мадоннѣ, которая могла отвлечь приношенія вѣрующихъ отъ римскихъ церковныхъ кружекъ, приказалъ тотчасъ же унести неаполитанскую Мадонну. Пришлось покориться, но Мадонна della Bruna совершила еще больше чудесъ, чѣмъ когда-либо, на обратномъ пути на родину.
Въ іюлѣ 1501 г. въ домѣ Констанціи д’Авалосъ появился гость, пріѣздъ и отъѣздъ котораго долженъ былъ оставить глубокое впечатлѣніе въ юномъ ужѣ Витторіи, которой только что минуло тогда одиннадцать лѣтъ. Этотъ гость былъ Фредерикъ, послѣдній изъ аррагонскихъ королей. Когда счастье окончательно покинуло его, когда французы взяли и безжалостно разграбили Капую и уже шли на Неаполь, онъ вмѣстѣ съ своею супругой и дѣтьми нашелъ убѣжище на островѣ Искіи, гдѣ и оставался до 6 сентября; въ этотъ день онъ удалился оттуда, чтобы воспользоваться великодушіемъ французскаго монарха. Фабриціо Колонна былъ вмѣстѣ съ нимъ на островѣ, гдѣ низвергнутый король оставилъ на время свою семью, и тутъ ему представился случай увидѣть, — если только храбрый кондотьеръ былъ способенъ увидѣть это, — насколько всѣ привлекательныя свойства и блестящія дарованія его дочери развились въ теченіе шести лѣтъ, проведенныхъ подъ надзоромъ Констанціи д’Авалосъ.
Не было недостатка и въ другихъ событіяхъ, которыя, безъ сомнѣнія, вызывали герцогиню Франкавилльскую изъ ея уединенія въ сосѣдній Неаполь, представлявшій, несмотря на свою близость, такой поразительный контрастъ съ ея мѣстопребываніемъ, и они давали ей возможность познакомить сколько-нибудь свою юную питомицу съ великосвѣтскою и веселою жизнью блестящей и вѣчно шумной столицы. Такимъ событіемъ былъ, напримѣръ, въѣздъ въ Неаполь Фердинанда Испанскаго 1 ноября 1506 г. Тотъ самый народъ, который такъ недавно испускалъ по поводу смерти Фердинанда Аррагонскаго такіе ужасные вопли, какихъ не слыхали отъ сотворенія міра, теперь столь же громко и неистово привѣтствовалъ его коварнаго родственника, Фердинанда Кастильскаго, беззаконно завладѣвшаго его престоломъ. Для пріема короля и королевы была сдѣлана пристань въ 100 шаговъ длины и на ней воздвигнутъ шатеръ, „весь чудесно вышитый золотомъ“, — говоритъ Пассери, — въ которомъ они должны были отдохнуть отъ путешествія. Городскую стѣну сломали для того, чтобы на мѣстѣ ея построить новыя ворота для въѣзда короля въ городъ; весь Неаполь украсился тріумфальными арками и драпировками. На молѣ, пишетъ тотъ же болтливый авторъ, столпилось такое множество народа, что некуда было бы упасть самому маленькому зернышку. По всему Неаполю радовался оглушительный громъ пушекъ; со всѣхъ сторонъ виднѣлись бархатъ, шелкъ, парча и золото. По улицамъ тянулись въ два рада покрытыя богатыми коврами скамьи, и на нихъ сидѣли знатныя дамы Неаполя, которыя порицались съ своихъ мѣстъ при приближеніи королевскаго кортежа, породили къ королю и цѣловали его руки, „e lo signore Re di questo si pigliavia gran piacere“ (и его величеству королю это доставляло большое удовольствіе). Характеристично для этого времени то обстоятельство, что тотчасъ же по удаленіи кортежа чернь, по словамъ Пассери, набросилась на дорогія и роскошныя приготовленія, сдѣланныя для него, и растаскала ихъ.
Если среди собравшейся толпы никто другой не чувствовалъ всей пустоты и ничтожности этой шумной демонстраціи, то, по крайней мѣрѣ, ее должна была почувствовать герцогиня Франкавилльская, бывшая свидѣтельницей печальнаго отъѣзда изъ-подъ ея кровли Фредерика, когда онъ удалился изгнанникомъ изъ своего утраченнаго королевства. И легко представить себѣ, какой нравственный урокъ извлекла она изъ этой сцены для сопровождавшей ее прелестной бѣлокурой дѣвушки, находившейся въ первою разцвѣтѣ своей шестнадцатилѣтней красоты, когда, утомленныя всѣми этими торжествами, онѣ возвращались въ свой мирный домъ на Искіи.
И такъ шли годы; Неаполь постепенно успокоивался и привыкалъ къ испанскому владычеству подъ управленіемъ перваго изъ длиннаго ряда вицекоролей, дона Гонзальва Кордуапскаго, „il gran Capitano“, и звѣзда дома Колонна сіяла ярче прежняго, поднималась все выше и выше. Наконецъ, въ 1509 г., когда Витторіи и ея жениху исполнилось по восемнадцати лѣтъ, было рѣшено отпраздновать такъ давно предполагавшуюся свадьбу.
Она состоялась 27 декабря того же года, и Пассери упоминаетъ, что Витторія явилась на Искію изъ Марино подъ многочисленнымъ эскортовъ римской знати. Слѣдовательно, она передъ тѣмъ уѣзжала съ Искіи, но, вѣроятность для того, чтобы взглянуть на свой родной домъ, прежде чѣмъ окончательно поселиться на родинѣ мужа.
Свадебный пиръ на Искіи былъ справленъ со всею роскошью, обычной въ то время при подобныхъ церемоніяхъ, а это, какъ читатели увидятъ ниже изъ отчетовъ Пассери о другой свадьбѣ, на которой присутствовала Витторія, значило уже очень много. Единственныя подробности, сохранившіяся объ ея собственномъ бракосочетаніи, состоятъ изъ двухъ списковъ подарковъ, которыми обмѣнялись женихъ и невѣста. Они были напечатаны синьоромъ Висконти съ оригинальныхъ документовъ, находящихся въ архивахъ дома Колонна, и служатъ любопытными иллюстраціями къ обычаямъ и нравамъ того времени.
Маркизъ свидѣтельствуетъ, какъ гласитъ документъ, что получилъ отъ синьора Фабриціо Колонна и синьоры Витторіи:
1) Кровать, сдѣланную по французской модѣ, съ занавѣсами и драпировками изъ малиноваго атласа, подбитаго голубою тафтой съ широкою золотою бахромой, съ тремя тюфяками и стеганымъ одѣяломъ изъ малиноваго атласа съ такою хе отдѣлкой, и четыре подушки изъ малиноваго атласа съ золотою бахромой и золотыми кистями.
2) Плащъ изъ малиновой затканной парчи.
3) Плащъ изъ черной затканной парчи и бѣлаго шелка.
4) Плащъ изъ пурпуроваго бархата и пурпуровой парчи.
5) Алмазный крестъ и чепракъ для мула, вышитый золотомъ.
Другой документъ перечисляетъ подарки Пескары невѣстѣ:
1) Алмазный крестъ съ золотою цѣпью, стоимостью въ 1,000 дукатовъ.
2) Рубинъ, алмазъ и изумрудъ, отдѣланные въ золото, стоимостью въ 400 дукатовъ.
3) Золотой desciorgh (?) стоимостью въ 100 дукатовъ.
4) Двѣнадцать золотыхъ браслетъ, стоимостью въ 40 дукатовъ.
Затѣмъ слѣдуетъ 15 статей женскихъ костюмовъ, платьевъ, юбокъ, плащей, шлейфовъ и равныхъ другихъ нарядовъ съ удивительными названіями, которыя могли бы быть объяснены развѣ какою-нибудь явившеюся съ того свѣта короткой шестнадцатаго вѣка и остаются совершенно непонятными для Дюканжа и прочихъ лексикографовъ. Но, по описанію, они сдѣланы изъ атласа, бархата, парчи, затѣмъ малиноваго бархата, обшитаго золотою бахромой и подбитаго горностаемъ, и тутъ же упоминаются шелковыя юбки тѣлеснаго цвѣта, обшитыя чернымъ бархатомъ. Очевидно, любимымъ цвѣтомъ того времени былъ малиновый.
Достойно замѣчанія, что, тогда какъ всѣ наиболѣе цѣнные подарки Пескары невѣстѣ перечислены вмѣстѣ съ ихъ стоимостью, о цѣнѣ подарковъ Витторіи жениху не сказано ни слова. Не слѣдуетъ ли видѣть въ этомъ указаніе на большую деликатность чувства со стороны молодой дѣвушки?
И такъ, священники совершили вѣнчальный обрядъ, — часть церемоніи, которую въ тѣ времена въ Неаполѣ, что довольно-таки любопытно, нерѣдко откладывали, по словамъ Пассери, и исполняли нѣсколько лѣтъ спустя послѣ брака. Пантагрюэлевскія пиршества прошли своимъ порядкомъ; лодка за лорой увозила гостей со скалистаго берега Искіи, и, наконецъ, маленькій островокъ, возвращенный послѣ непривычной суматохи въ обычной тишинѣ своей, остался свидѣтелемъ такого счастливаго медоваго мѣсяца, какого самая мечтательная читательница романовъ могла бы пожелать своей любимой героинѣ.
Глава III.
правитьПервые два года, послѣдовавшіе за ея свадьбой, остались навсегда для Витторіи единственнымъ истинно счастливымъ временемъ ея жизни; въ своихъ стихотвореніяхъ она часто вспоминаетъ объ ихъ мирномъ, безмятежномъ блаженствѣ, этомъ чудномъ снѣ, отъ котораго она вскорѣ должна была перейти къ обыкновеннымъ жизненнымъ превратностямъ, которыми былъ такъ богатъ XVI вѣкъ. Счастливѣйшіе годы какъ отдѣльныхъ личностей, такъ и цѣлыхъ народовъ представляютъ всего меньше матеріала для исторіи, и все, что сохранилось въ ней о двухъ годахъ, бывшихъ продолженіемъ медоваго мѣсяца Витторіи на Искіи, сводится къ тому, что она была счастлива и не писала стиховъ.
Въ началѣ 1512 г. настало пробужденіе отъ этого чарующаго сна. Пескара, конечно, долженъ былъ быть солдатомъ. Не стремиться на войну, какъ скоро у него отросла борода, было бы въ его положеніи чуть ли не позоромъ. И такъ, онъ вмѣстѣ съ своимъ тестемъ Фабриціо отправился къ войску въ Ломбардію. Безъ сомнѣнія, въ Ломбардіи, гдѣ осаждались города, опустошались поля, и гдѣ была полная возможность стяжать славу, должно было быть и войско. Тамъ всегда было войско, — мы говоримъ, конечно, о добромъ старомъ времени. Французскія, швейцарскія, испанскія, нѣмецкія, венеціанскія, папскія и миланскія войска сражались между собою, такъ же часто мѣняя союзниковъ и путаясь въ партіяхъ, какъ мѣняютъ партнеровъ въ котильонѣ. Было бы трудно, да и не особенно важно понять, гдѣ были въ то время друзья и гдѣ враги, и изъ-за чего собственно всѣ эти партіи побивали другъ друга. Достаточно сказать, что герцогство миланское было въ этотъ моментъ главнымъ поводомъ къ раздору; что главными претендентами на честь „присоединить“ его къ своимъ владѣніямъ являлись: король французскій и король испанскій, бывшій, вмѣстѣ съ тѣмъ, и королемъ неаполитанскимъ; что папа находился въ это самое время въ союзѣ съ Испаніей, а венеціанцы — съ Франціей, и что вся вообще Италія готовилась къ судьбѣ, которую она сама себѣ устроила, постоянно стремясь воспользоваться гибельнымъ присутствіемъ этихъ чужеземныхъ войскъ и ихъ взаимною враждой для своихъ внутреннихъ распрей и для достиженія цѣлей, столь же низменныхъ, но еще менѣе заслуживающихъ оправданія, такъ какъ это были цѣли братоубійственныя.
Пескара, какъ неаполитанскій подданный короля Испаніи, примкнулъ къ арміи, враждебной французамъ и стоявшей подъ Равенной. Хотя послѣдующія произведенія Витторіи доказываютъ, какъ тяжела была для нея разлука съ мужемъ, тѣмъ не менѣе, она проявила себя истинною дочерью и истинною женой солдата. Повидимому, сначала былъ поднятъ вопросъ о томъ, имѣетъ ли право маркизъ, единственный находящійся въ живыхъ отпрыскъ древняго и знатнаго имени, подвергать это имя опасности окончательно угаснуть, рискуя своею жизнью на полѣ битвы. Но молодой солдатъ ни за что не хотѣлъ послѣдовать подобнымъ внушеніямъ, а его жена оказала сильную поддержку его взгляду на тотъ путь, который предписывала ему честь. Едва ли молодая и прекрасная женщина, которая должна была остаться безъ мужа, въ центрѣ блестящаго кружка поэтовъ и beaux-esprits, рѣшилась бы подать такой совѣтъ, еслибъ она не чувствовала полной увѣренности въ томъ, что ея слова не будутъ ложно истолкованы, — увѣренности, дѣлающей честь обоимъ супругамъ.
И такъ, молодой солдатъ избралъ девизомъ на своемъ щитѣ знаменитое изреченіе: „Съ нимъ или на немъ“, и, потративъ не мало хлопотъ и денегъ на свое великолѣпное вооруженіе, былъ тотчасъ же назначенъ начальникомъ легкой кавалеріи. Остается предположить, что гнаніе и опытъ, необходимые для такого поста, сами собою являются у потомка длиннаго ряда благородныхъ рыцарей, подобно тому, какъ умѣнье выдерживать стойку приходить само собою въ отпрыску цѣлаго поколѣнія понтеровъ. Но епископъ, біографъ молодаго воина, упоминаетъ вскользь о томъ, что къ нему было приставлено нѣсколько старыхъ, надежныхъ ветерановъ, пріобрѣтшихъ свои военныя познанія посредствомъ опыта, а не по праву рожденія.
Начальникъ легкой кавалеріи прибылъ въ лагерь въ злополучный моментъ. Тотчасъ же по его пріѣздѣ 9 апрѣля 1512 года соединенныя испанскія и папскія войска были разбиты на голову французами подъ стѣнами Равенны. Фабриціо Колонна и его зять попади въ плѣнъ. Послѣдній былъ оставленъ замертво на полѣ сраженія, весь покрытый ранами, что впослѣдствіи подало поводъ Изабеллѣ Аррагонской, герцогинѣ Миланской, сказать ему: „Я очень желала бы быть мужчиной, синьоръ маркизъ, хотя бы для того, чтобы подучить въ лицо такія же раны, какъ вы, и посмотрѣть, такъ же ли онѣ шли бы ко мнѣ“.
Когда Пескару подняли съ поля битвы, его отвели плѣнникомъ въ Миланъ, но, благодаря хлопотамъ и могущественному вліянію Тривульціо, женившагося на Беатриче д’Авалосъ, теткѣ Пескары, и занимавшаго видный постъ во французскомъ войскѣ, его заключеніе было смягчено насколько возможно, и, какъ скоро его раны зажили, ему было позволено откупиться цѣною шести тысячъ дукатовъ.
Во время недолгаго пребыванія въ тюрьмѣ онъ употребилъ свой досугъ на сочиненіе Dialogo d’amore, который онъ посвятилъ и послалъ своей женѣ. Епископъ комскій, его біографъ, утверждаетъ, что этотъ діалогъ любви представлялъ чрезвычайно занимательное чтеніе — jucunditatis — и изобиловалъ серьезными чувствами и остроумными идеями. Однакожь, міръ нашелъ болѣе удобнымъ дать погибнуть этому сокровищу остроумія, несмотря на епископскій отзывъ. И, по всей вѣроятности, міръ былъ правъ въ этомъ отношеніи. Въ самомъ дѣлѣ, еслибъ обратившійся въ литератора начальникъ легкой кавалеріи записалъ свои пот длинныя мысли и свои оригинальныя разсужденія о любви, то взгляды солдата шестнадцатаго столѣтія на эту вѣчно интересную тему и могли бы представить какой-либо интересъ. По мы можемъ быть почти увѣрены, что діалогъ, „переполненный“, по словамъ Джіовіо, „серьезными чувствами и изысканнѣйшими мыслями“, былъ лишь воспроизведеніемъ классическихъ банальностей и замысловатыхъ нелѣпостей, находившихся въ обращеніи въ модной литературѣ той эпохи. Однако, слѣдуетъ признать, что употребленіе часовъ досуга подобнымъ образомъ, а ещё болѣе посвященіе своихъ трудовъ на подобную тему женѣ, указываютъ на такую степень образованности и благородства, какую трудно было бы найти среди большинства preux chevaliers, его братьевъ по оружію.
Тѣмъ временемъ Витторія съ своей стороны написала стихотворное посланіе своему мужу, и это — первое дошедшее до насъ произведеніе ея пера. Оно написано дантовскими терцинами и состоитъ изъ 112 стиховъ. Какъ итальянскіе, такъ и французскіе критики высказывали о немъ чрезвычайно лестныя сужденія. И надо сознаться, что стихи эти изящны, классичны, красивы и остроумны. Но тотъ, кто ищетъ въ поэзіи чего-нибудь болѣе значительнаго, кто ищетъ страсти, высокихъ и благородныхъ мыслей, удачной иллюстраціи или глубокаго анализа человѣческаго чувства, тотъ не найдетъ здѣсь ничего подобнаго. Что Витторія глубоко скорбѣла о несчастій своего мужа и горько сожалѣла объ его отсутствіи, это не подлежитъ никакому сомнѣнію. Но она была неспособна вылить эти чувства въ стихахъ. По всей вѣроятности, она и не пыталась это сдѣлать, такъ какъ на моделяхъ, послужившихъ ей для выработки стиля, она видѣла, что, принимаясь за стихи, она должна была преслѣдовать совсѣмъ иную цѣль. Поэтому она говоритъ о Гекторѣ и Ахиллѣ, Эолѣ, сиренахъ и морскихъ божествахъ, о Помпеѣ, Корнеліи, Катонѣ, Марціи и Митридатѣ, выставляя напоказъ всѣ сокровища классной комнаты. Страданія жены, оставленной у пустаго домашняго очага, противуполагаются въ красивыхъ антитезахъ опасностямъ и подвигамъ мужа на полѣ битвы. Затѣмъ мы встрѣчаемъ здѣсь игру словъ на ея собственное имя:
Se Vittoria volevi, іо fera appresso;
Ma tu, lasciando me, lasciusti lei».
(«Если ты желалъ побѣды, то я была близъ тебя; но ты, покинувъ меня, покинулъ и ее»).
Всего лучше по простотѣ и безыскусственности слѣдующіе стихи:
«Seguir si deve il sposo e dentro e fora;
E, s’egli pate affanno, ella patisca;
Se lieto, lieta; e se vi more, mora.
А quel ehe arrisca l’un, l’altro s’arrisca;
Eguali in vita, egnali siano in morte;
E ciò ehe avviene a lui, a lei sortisca».
(«Жена должна сопутствовать своему мужу и на родинѣ, и на чужбинѣ, должна страдать, если онъ страдаетъ, радоваться, если онъ радуется, должна умереть, если онъ умираетъ. Той опасности, которой онъ подвергается, и она должна идти на встрѣчу. Равные въ жизни, они равны и въ смерти, и то, что постигаетъ его, должно выпасть и на ея долю»).
Какъ видите, простой наборъ риторическихъ фигуръ, столь же холодныхъ, какъ стихи школьника на конкурсъ, не согрѣтые ни одною, искоркой неподдѣльнаго чувства, хотя трудно было бы найти болѣе любящую жену, чѣмъ Витторія.
Хотя все то, что она писала, и все, что писали многочисленные современные ей поэты и поэтессы, вызываетъ тѣ же замѣчанія, все же мы увидимъ, что въ періодъ совершенной зрѣлости своего дарованія она писала много лучше. Ея религіозныя стихотворенія могутъ быть вообще поставлены гораздо выше ея любовныхъ стиховъ, потому ли, что они писались тогда, когда умъ ея достигъ полнаго развитія, или же, вѣроятнѣе, по той причинѣ, что хотя она и была вполнѣ образцовою женой, но религіозная тема сильнѣе овладѣла ея сердцемъ и глубже волновала тайники ея души.
Вскорѣ послѣ того, какъ Витторія отправила мужу свое стихотворное посланіе, она была несказанно обрадована неожиданнымъ возвращеніемъ Пескары. И снова въ теченіе недолгаго промежутка времени она могла считать себя счастливѣйшей изъ женщинъ.
Впрочемъ, одно обстоятельство омрачало полноту ея счастія. Она все еще была бездѣтна. И наука того времени, невѣжественно-догматическая, повидимому, взялась утверждать, что она и останется бездѣтной. И мужъ, и жена приняли на вѣру этотъ приговоръ, и какъ ни опрометчиво былъ онъ произнесенъ, все же онъ оправдался на дѣдѣ.
Среди этихъ обстоятельствъ Витторія занялась воспитаніемъ Альфонса д’Авалосъ, маркиза дель-Васто, юнаго родственника своего мужа. Задача была довольно трудная: мальчикъ, прекрасный, какъ ангелъ, и необычайно даровитый, былъ такого строптиваго, буйнаго и неукротимаго характера, что приводилъ въ ужасъ и отчаяніе всѣхъ тѣхъ, кто передъ тѣмъ пробовалъ его воспитывать. Витторія въ необузданномъ и страстномъ мальчикѣ увидала задатки, позволявшіе надѣяться, что онъ можетъ оказаться достойнымъ человѣкомъ. Дѣйствительность вполнѣ оправдала ея ожиданія и показала, какою поистинѣ изумительною умственною силой надо было ей обладать, чтобы достигнуть преслѣдуемой цѣли. Альфонсъ сдѣлался знаменитымъ воиномъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, проявилъ и литературные вкусы, которыми въ такой высокой степени отличалась его кроткая наставница. Между ними возникла сильная и прочная привязанность, и Витторія, справедливо гордясь результатомъ своихъ стараній, нерѣдко говорила, что къ ней, нравственная природа которой, такъ сказать, произвела нравственную природу ея воспитанника, непримѣнимъ упрекъ въ бездѣтности.
Пескара посѣтилъ Неаполь на весьма короткое время. Въ началѣ 1513 г. мы снова застаемъ его съ войскомъ въ Ломбардіи, гдѣ онъ принималъ участіе почти во всѣхъ и пагубныхъ, и славныхъ дѣлахъ, которыя тамъ совершались.
Словоохотливый неаполитанскій ткачъ, никогда почти не упускающій случая отмѣтить съ безконечною гордостью и восторгомъ подвиги неаполитанскаго начальника легкой кавалеріи, сохранилъ намъ довольно живописный обращикъ лагерной жизни во вкусѣ Аріоста.
4 іюля 1513 года испанская армія, подъ предводительствомъ дона Раймонда ли Кардона, получившаго по смерти Гонзальва званіе неаполитанскаго вице-короля, направлялась изъ Пешьеры въ Верону, когда въ главному начальнику войска явился посланный отъ прекрасной молодой маркизы Мантуанской и объявилъ ему, что она. Желаетъ взглянуть на прославленныя испанскія войска, идущія подъ его знаменами, и ждетъ ихъ прохода въ виноградникахъ Видлафранкскаго замка. «Одна благородная дама изъ Мантуи, по имени синьора Лаура, въ которую былъ влюбленъ донъ Раймондъ», пишетъ ткачъ, находилась вмѣстѣ съ маркизой, и онъ былъ очень обрадованъ этимъ извѣстіемъ. И такъ, всѣмъ капитанамъ отданъ былъ приказъ, и когда отрядъ достигъ того мѣста, гдѣ маркиза со многими дамами и кавалерами изъ Мантуи отдыхала въ тѣни виноградниковъ, «донъ Ферранте д’Аларконе, въ качествѣ главнаго маршала, съ жезломъ въ рукѣ, велѣлъ всему войску остановиться и расположиться боевымъ порядкомъ; а синьоръ маркизъ Пескара двинулся во главѣ пѣхоты, въ штанахъ, сшитыхъ по швейцарской модѣ, съ султаномъ на шляпѣ и съ огромною шпагой въ рукѣ, и велѣлъ развернуть всѣ знамена». Когда же маркиза, смотрѣвшая изъ-за виноградныхъ вѣтвей на дорогу, увидала, что все готово, она и ея дани помѣстились въ три повозки, такъ что изъ-за виноградника, по словамъ Пассери, выѣхало цѣлыхъ три повозки съ дамами, которыхъ окружали верхами кавалеры изъ Мантуи. Медленно подвигались по вспаханной землѣ эти три тяжелыя, тряскія повозки, съ своими первобытными колесами изъ цѣльнаго толстаго куска дерева, и съ своими громадными волами молочнаго цвѣта, неуклюжія рогатыя головы которыхъ были пестро изукрашены, какъ мы это видимъ на картинахъ Леопольда Роберта, а яркіе наряды сидѣвшихъ въ нихъ смѣющихся красавицъ весело играли на солнцѣ, выдѣляясь на болѣе темномъ фонѣ виноградниковъ, одѣтыхъ пышною лѣтнею зеленью. Затѣмъ донъ Раймондъ и Пескара подошли къ повозкамъ и помогли выйти изъ нихъ маркизѣ и доннѣ Лаурѣ, которыя сѣли на приготовленныхъ для нихъ, красиво осѣдланныхъ лошадей. Повидимому, такое вниманіе не распространилось на другихъ дамъ, оставшихся, слѣдовательно, въ своихъ повозкахъ, между тѣмъ какъ маркиза и счастливая донна Лаура разъѣзжали по рядамъ con multa festa et gloria (съ большимъ торжествомъ и славою). Когда же онѣ все разсмотрѣли и выразили все свое удовольствіе и восхищеніе, по данному сигналу подвели двухъ муловъ, нагруженныхъ сластями, и веселая маркиза «стала угощать всѣхъ капитановъ». Затѣмъ они простились, вполнѣ довольные другъ другомъ, за исключеніемъ, надо думать, солдатъ, которые должны были стоять въ полномъ вооруженіи подъ лупами іюльскаго солнца, въ то время, какъ ихъ начальники кушали конфекты, а донъ Раймондъ и донна Лаура обмѣнивались сларими рѣчами и подчивали другъ друга сладостями; войско пошло далѣе по пути къ Веровѣ, а маркиза и ея дамы возвратились въ повозкахъ въ Мантую.
Другія отрывочныя свѣдѣнія о подвигахъ Пескары во время похода носятъ менѣе веселый характеръ. Мы видимъ изъ нихъ, что онъ былъ человѣкъ злой и жестокій, ни во что не ставившій человѣческія страданія, выдававшійся даже среди своихъ товарищей не только свирѣпостью, но подчасъ и способностью наслаждаться зрѣлищемъ бѣдствій и разоренія, которыхъ онъ былъ причиною.
Пассери нерѣдко заканчиваетъ свое повѣствованіе о разрушеніи какого-либо города мы опустошеніи плодороднаго и обработаннаго округа замѣчаніемъ, что это проявленіе жестокости превосходитъ все то, въ чемъ могли бы оказаться повинными турки. Однакожъ, этотъ самый Пассери, ремесленникъ, принадлежавшій къ классу, которому приходилось только страдать отъ всѣхъ этихъ гнусныхъ дѣяній, говорить, внося въ свой ревнивъ извѣстіе о смерти Пескары: «Пусть благородные- читатели узнаютъ, что въ этотъ день скончался самый прославленный и почитаемый полководецъ, какого только видѣлъ міръ за послѣднія сто лѣтъ».
Замѣчательно, до какой степени народный умъ былъ порабощенъ предразсудками и условными нелѣпостями правящихъ классовъ, какъ всецѣло чувства массъ сливались съ чувствами угнетавшей ихъ касты, какъ мало находили онѣ поводовъ роптать на самое невыносимое обращеніе и какъ мало было основаній надѣяться на то, что воспитавшееся въ народѣ общественное мнѣніе окажетъ современемъ благотворное вліяніе на отношенія между классами.
Епископъ Джіовіо, біографъ и панегиристъ Пескары, признаетъ, что онъ былъ суровымъ и строгимъ до жестокости блюстителемъ дисциплины, и въ подтвержденіе этого разсказываетъ слѣдующій анекдотъ: къ нему привели солдата, который во время похода вошелъ въ какой-то домъ съ цѣлью грабежа. Начальникъ приказалъ отрѣзать ему уши. Обвиняемый сталъ возражать противъ этого и молилъ пощадить его, не подвергать его такому унизительному и позорному наказанію, говоря, въ своемъ отчаяніи, что даже смерть была бы для него не столь ужасна. «Я дарую тебѣ ту милость, о которой ты просишь, — тотчасъ же отвѣтилъ Пескара съ отвратительною шутливостью. — Возьмите этого солдата, который такъ дорожитъ своею честью, и повѣсьте его на томъ деревѣ».
Напрасно несчастный сталъ упрашивать, чтобъ его не ловили такъ жестоко на словѣ; никакія мольбы не могли измѣнить свирѣпаго приговора.
Эти указанія на существенныя черты характера великаго и славнаго полководца, изучившаго благородныя искусства, которыя смягчаютъ нравы и не позволяютъ человѣку быть свирѣпымъ, какъ увѣряетъ насъ поэтъ, и умѣвшаго писать діалоги о любви, будутъ намъ полезны при разсмотрѣніи любопытнаго феномена, который представляла безмѣрная любовь Витторіи къ мужу….
Глава IV.
правитьМежду тѣмъ, Витторія продолжала свою мирную и тихую жизнь на Искіи, тоскуя, конечно, въ разлукѣ съ самымъ дорогимъ для нея человѣкомъ, но находя и удовольствіе, и возможность усовершенствовать свои дарованія въ избранномъ кружкѣ поэтовъ и ученыхъ, которыхъ умѣла отвлекать къ своему уединенному двору Констанція д’Авалосъ; надо замѣтить, что присутствіе Вніторіи значительно облегчало для нея эту задачу. Въ числѣ лицъ, благодаря содѣйствію которыхъ эта отдаленная скала прославилась по всей Европѣ того времени, какъ одно изъ любимѣйшихъ мѣстопребываній Аполлона и Музъ, — слѣдуя фразеологіи того періода, — мы встрѣчаемъ Музефило, Филокало, Джіовіо, Минтурно, Баритео, Роту, Санаццаро и Бернардо Тассо.
Многіе изъ нихъ вспоминаютъ въ своихъ произведеніяхъ счастливые дни, проведенные на этомъ блаженномъ островѣ. Безъ всякаго сомнѣнія, это былъ прелестный и блестящій кружокъ, въ особенности, если противупоставить его преобладающему тону и привычкамъ общества этой эпохи. Но характеръ прилагаемаго здѣсь сонета Бернардо Тассо, — сонета, который Висконти приводитъ, какъ обращикъ разнообразныхъ изліяній членовъ избраннаго кружка на эту тему, служа вѣрною иллюстраціей господствующаго образа мыслей и стиля этого періода, по всей вѣроятности, вызоветъ сравненіе — mutatis mutandis — между этимъ обществомъ избранныхъ умовъ шестнадцатаго столѣтія и тѣмъ, которое собиралось болѣе чѣмъ сто лѣтъ спустя въ достопамятномъ Hôtel de Rambouillet, возбуждая противъ себя такія строгія нареканія. Но итальянскій Мольеръ такъ же невозможенъ по природѣ вещей, какъ и французскій Данте. И рой петраркистовъ и классиковъ шестнадцатаго столѣтія избѣгнулъ участи истинныхъ пророковъ я не остался безъ чести въ своемъ отечествѣ.
Благородный Бернардо такимъ образомъ прославляетъ эти знаменитыя собранія на Искіи:
«Superbo scoglio, altero е bel ricetto
Di tаnti chiari eroi, d’imperadori,
Onde rаggi di gloria escono fuori,
Ch ogni altro lnme fan scnro e negletto;
Se per vera virtute al ben perfetto
Salir si puote ed agli eterni onori,
Queste più d’altre degne alme emigliori
V’andrau, che chiudi nel petroso petto.
Il lume è in te dell’armi; in te s’asconde
Gaeta beltà, таІоге e cortesia,
Quanta mai vide il tempo, о diede il cielo.
Ti eian secondi i fati, e i! vento e l’onde
Rendant! onore, e l’aria tua natia
Abbia sempre temprato il caldo e il gelo!»"
("Гордый утесъ, благородный и прекрасный пріютъ столькихъ знаменитыхъ героевъ и полководцевъ, отъ тебя исходятъ лучи славы, предъ которыми блѣднѣетъ и меркнетъ всякій другой свѣтъ.
"Если истинная добродѣтель можетъ восходить къ полному блаженству и къ вѣчнымъ почестямъ, то прежде всѣхъ другихъ должны вознестись къ нимъ достойныя и высокія души, которымъ ты далъ пристанище въ своемъ каменистомъ лонѣ.
«Блескъ воинскихъ подвиговъ озаряетъ тебя; ты служишь обителью чистой красотѣ, доблести и благородству, какихъ еще не видѣлъ міръ, какія впервые ниспосланы Небомъ.
„Да будетъ благопріятна тебѣ судьба! Да будутъ покорны тебѣ вѣтеръ и волны, и да умѣряетъ всегда твой родной воздухъ и холодъ, и жаръ!“).
Вотъ какова была поэзія одного изъ самыхъ яркихъ свѣтилъ блестящаго созвѣздія Искіи, и мы можемъ засвидѣтельствовать недовѣрчивому читателю, что легко было бы найти цѣлыя стопы гораздо болѣе плохихъ сонетовъ между находящимися налицо произведеніями громаднаго большинства писателей, зараженныхъ господствовавшею петраркистскою маніей той эпохи. Статистическіе отчеты объ этой гибельной болѣзни, приводимые поэтическимъ генералъ-регистраторомъ Крешимбени, изумили бы въ настоящее время даже Paternoster Row. Но Витторія Колонна, хотя многіе изъ ея сонетовъ и не поднимаются надъ уровнемъ представленнаго нами обращика Бернардо Тассо, иногда, въ особенности въ позднѣйшіе годы, могла писать въ гораздо болѣе возвышенномъ топѣ, какъ мы надѣемся показать это въ слѣдующей главѣ.
Мы уже упоминали о томъ, что религіозное чувство, которымъ проникнуты ея позднѣйшія стихотворенія, если и не было искреннѣе, чѣмъ супружеская любовь, служащая почти исключительною темой ея болѣе раннихъ попытокъ, то все же сильнѣе увлекало ее. Во всякомъ случаѣ, несомнѣнно то, что первое изъ этихъ чувствъ такъ всецѣло владѣло ею, что въ значительной степени отдалило ее отъ свѣта. Столь пламенно воспѣтыя ею мученія разлуки съ мужемъ не имѣли, повидимому, на нее такого вліянія.
Постоянное общество изъ немногихъ избранныхъ лицъ, о которыхъ мы упомянули, было не единственнымъ развлеченіемъ для обитателей Искіи; имъ приходилось иногда принимать участіе и въ радостныхъ событіяхъ, наприм., когда, по случаю брака дона Альфонса Пикколомини съ Констанціей д’Авалосъ, сестрою воспитанника Витторіи, маркиза дель-Васто, въ февралѣ 1517 г., на Искіи былъ данъ блестящій праздникъ. Иногда же благородная поэтесса, слѣдуя, вѣроятно, требованіямъ своего общественнаго положенія, переѣзжала изъ своей любимой Искіи въ блестящій и шумный Неаполь.
Въ подобныхъ случаяхъ, молодая, прекрасная женщина затмѣвала великолѣпіемъ и роскошью своихъ нарядовъ и обстановки всѣхъ прочихъ аристократовъ, въ средѣ которыхъ она появлялась.
Особенно стоитъ отмѣтить одинъ изъ такихъ случаевъ, ради подробнаго отчета, сохраненнаго нашимъ пріятелемъ ткачомъ, этимъ скромнымъ и наблюдательнымъ хроникеромъ. Онъ заключаетъ въ себѣ черты и указанія, представляющія интересную и занимательную иллюстрацію жизни и нравовъ тогдашняго Неаполя.
6 декабря 1517 г. торжественно праздновалась свадьба короля польскаго съ донной Боной Сфорца. Въ числѣ приглашенныхъ находилась вся неаполитанская знать, и почтенный Пассери начинаетъ свой отчетъ обстоятельнымъ, напоминающимъ Morning-Post, описаніемъ костюма каждаго изъ гостей, но мѣрѣ ихъ пріѣзда въ церковь. Безъ сомнѣнія, любопытный ткать, тонкій знатокъ въ этихъ дѣлахъ, съумѣлъ протолкаться и занять хорошенькое мѣстечко въ переднемъ ряду толпы, окаймлявшей дорогу, по которой съѣзжались благородные гости, и стоялъ съ записною книжкой въ рукахъ, поспѣшно и возбужденно внося въ нее свои замѣтки, которыя вечеромъ онъ долженъ былъ переписать въ дневникъ. Поочередно называетъ онъ намъ громкіе титулы, между которыми не мало испанскихъ, по мѣрѣ того, какъ знатныя лица, которымъ они принадлежали, проносились мимо него, сверкая золотомъ и самыми яркими цвѣтами дорогихъ матерій, и исчезали подъ темными сводами громадной церкви.
Нѣтъ надобности переводить всѣ варіаціи мессера Пассери на тему бархата, атласа, золота, парчи и дорогихъ мѣховъ. Отмѣтивъ только, что платье невѣсты оцѣнивается въ семь тысячъ дукатовъ, мы пропустимъ ихъ и остановимся на томъ мѣстѣ дневника, гдѣ появляется donna signora Vittoria, marchesa di Pescara. Она ѣдетъ верхомъ на пѣгой лошади съ чепракомъ изъ малиноваго бархата, обшитаго золотою бахрамой. Бе сопровождаютъ шесть дежурныхъ дамъ, одинаково одѣтыхъ въ голубой дамб, позади же слѣдуютъ шесть пѣшихъ конюховъ, въ плащахъ и камзолахъ изъ синяго и желтаго атласа. На самой Витторіи платье изъ затканнаго малиноваго бархата съ широкими золотыми вѣтками. На головѣ малиновая атласная шапочка; а поверхъ нея уборъ, шитый золотомъ; вокругъ таліи — поясъ изъ кованаго золота.
Надо думать, что нѣкоторымъ изъ приглашенныхъ было бы желательнѣе имѣть поясъ изъ болѣе гибкаго матеріала, потому что по выходѣ изъ церкви гости сѣли за столъ въ шесть часовъ вечера „и принялись за ѣду, — говоритъ Пассери, — и продолжали ѣсть до пяти часовъ утра“. И порядокъ, и составъ этого болѣе чѣмъ гомерическаго пира съ самою строгой аккуратностью переданъ потомству нашимъ хроникеромъ. Но просмотрѣть это изумительное menu въ его полномъ объемѣ было бы почти столь же нестерпимо для читателя, какъ еслибъ ему пришлось просидѣть самому эти одиннадцать часовъ за пиршествомъ. Совершенно достаточно будетъ выбрать нѣсколько такихъ подробностей, которыя отчасти любопытны сами по себѣ, отчасти же по смыслу словъ представляются намъ болѣе понятными, чѣмъ многія другія, остающіяся недоступными даже для неаполитанца нынѣшняго времени.
За обѣдомъ было двадцать семь блюдъ. Количество потраченнаго сахара служитъ предметомъ особыхъ восхваленій. Въ числѣ блюдъ были putaggio ungarese (венгерскій супъ), начиненные павлины, пироги съ айвой и дрозды, подававшіеся съ бергамотами, не грушами, какъ подумаетъ, быть можетъ, читатель, а маленькими, чрезвычайно ароматическими лимонами изъ того сорта, изъ котораго, вѣроятно, приготовляются духи того же названія. Встрѣчая слова blanco mandiare, мы, знакомые съ blanc-manger, въ первую минуту воображаемъ, что попали въ болѣе привычную намъ обстановку, но совершенно сбиваемся съ толку, когда узнаемъ, что въ 1517 г. его ѣли con mostarda (съ горчицей). Пирожнаго по нашимъ современнымъ вкусамъ подавалось несоразмѣрное количество сравнительно съ остальными кушаньями. Сладкія блюда изъ мяса и овощей также, повидимому, значительно преобладали. За столомъ королевы былъ пущенъ фонтанъ съ душистою водой. Но всѣмъ остальнымъ гостямъ подавали душистую воду для рукъ по выходѣ изъ-за стола.
„Проведя этотъ первый день въ безконечномъ удовольствіи“, все общество провело второй день и третій совершенно такимъ же образомъ.
Ѣсть и пить одиннадцать часовъ подрядъ, конечно, совершенно немыслимо. Приходится предположить, что большіе промежутки времени были заняты музыкой и, по всей вѣроятности, декламаціей. Значительную долю перваго дня надо было посвятить части церемоніала, несомнѣнно, гораздо болѣе интересной для прекрасной половины собравшагося общества, чѣмъ безконечное обжорство. Это былъ осмотръ по статьямъ приданаго невѣсты, происходившій въ то время, какъ гости еще сидѣли за столомъ. Списокъ начинается двадцатью парами простынь, вышитыхъ равными цвѣтными шелками, и семью парами простынь изъ голландскаго полотна съ золотою бахромой. Затѣмъ слѣдуютъ сто пять рубашекъ голландскаго полотна, вышитыхъ шелкомъ различныхъ цвѣтовъ, и семнадцать рубашекъ батистовыхъ съ золотою кромкой — подарокъ царственному жениху. Затѣмъ полторы дюжины головныхъ уборовъ, украшенныхъ золотомъ и цвѣтнымъ шелкомъ для его величества; сто двадцать платковъ, вышитыхъ золотымъ шнуркомъ; девяносто шесть шапочекъ, отдѣланныхъ золотомъ и шелкомъ; изъ нихъ — тридцать шесть предназначались королю. Восемнадцать стеганыхъ шелковыхъ одѣялъ, одно изъ которыхъ было вышито сорокъ восемь штукъ кожаныхъ съ печатными узорами обоевъ, тридцать шесть штукъ „на манеръ страусоваго яйца“, шестнадцать „нй манеръ артишока“ и тридцать шесть вышитыхъ шелками. Помимо всего этого, было еще восемь большихъ штукъ фландрскихъ обоевъ con assai (съ изряднымъ количествомъ шелка). Они изображали семь подвиговъ милосердія и оцѣнивались въ тысячу золотыхъ дукатовъ. Затѣмъ были рѣзныя золоченыя носилки съ четырьмя тюфяками изъ голубаго вышитаго атласа. Переходя къ отдѣлу серебряной посуды, мы отмѣчаемъ въ немъ серебряный подносъ, два большихъ кувшина рельефной работы, три тага, рукомойникъ, шесть большихъ чашъ, двѣнадцать большихъ тарелокъ, двѣнадцать тарелокъ меньшаго размѣра и двадцать четыре суповыхъ тарелки alla franzese массивную солонку, ящикъ съ салфетками, ложки и кружки, четыре большихъ подсвѣчника, двѣ большихъ фляжки, серебряное ведро и золотую чашу для королевскаго употребленія, стоимостью въ двѣсти дукатовъ. Затѣмъ слѣдуетъ обстановка алтаря королевской часовни, на которой по черному бархату вышита золотомъ исторія поклоненія волхвовъ; служебникъ на пергаментѣ, съ раскрашенными миніатюрами, въ бархатномъ переплетѣ съ серебряными застежками и серебряными же выпуклыми украшеніями, и полная серебряная утварь для церковной службы.
Наконецъ, возвращаясь къ собственному отдѣлу королевы, мы должны отмѣтить двадцать одно платье, которыя всѣ описаны чрезвычайно обстоятельно. Объ одномъ же изъ нихъ, голубомъ атласномъ, усѣянномъ пчелами изъ массивнаго золота, упоминается, что оно стоило четыре тысячи дукатовъ.
Когда гости достаточно налюбовались всѣми этими вещами, которыя далеко не всѣ перечислены нами, слуги принесли пустую шкатулку и пятнадцать подносовъ, на которыхъ было сто тысячъ золотыхъ дукатовъ, и это золото было положено въ шкатулку „предъ всѣми синьорами“. Но любовь къ истинѣ заставляетъ нашего хроникера прибавить, скрѣпя сердце, что въ числѣ этихъ дукатовъ было нѣсколько фальшивыхъ.
Судя по характеру многихъ предметовъ, помѣченныхъ въ вышеприведенномъ спискѣ, очевидно, что это trousseau было не просто приданымъ невѣсты, купленнымъ по случаю свадьбы, а коллекціей всей движимости синьоры Боны, и представляло, какъ это было обыкновенно у богатыхъ лядъ того времени, весьма значительную, если не главную, долю всего ея имущества.
Легко предположить, что Витторія была не прочь возвратиться на Искію, въ свой мирный и просвѣщенный кружокъ, послѣ этихъ трехъ ужасныхъ дней, проведенныхъ въ Неаполѣ. Тамъ свиданія съ мужемъ, какъ ни были они рѣдки и кратковременны, вносили радость въ ея жизнь; большимъ утѣшеніемъ служили для нея и постоянныя вѣсти объ его возроставшей славѣ, о новыхъ и новыхъ почестяхъ и богатствахъ, которыя посылала ему судьба; но все же ей казалось, что это благополучіе было куплено дорогою цѣной — цѣной его почти постояннаго отсутствія. Кончина ея отца Фабриціо въ мартѣ 1520 г. и ея матери въ 1522 г. заставила ее еще мучительнѣе почувствовать это сердечное одиночество.
Въ октябрѣ 1522 г. Пескара мимоходомъ завернулъ на родину, чтобы навѣстить жену. Онъ провелъ съ ней всего три дня и поспѣшилъ назадъ къ войску. Это было ея послѣднее свиданіе съ нимъ. Между тѣмъ, онъ блистательно подвизался на военномъ поприщѣ. Въ маѣ 1522 г. онъ взялъ и разграбилъ Геную con la maggior crodelitate de lo mundo (съ величайшею въ мірѣ жестокостью), восторженно пишетъ Пассери. Грабежъ продолжался полтора дня и da che lo mundo fo mundo (отъ начала міра) людямъ не приходилось разграблять такихъ сокровищъ; „не было ни одного солдата, которому не досталось бы, по крайней мѣрѣ, по тысячѣ дукатовъ“. Затѣмъ, 24 февраля 1525 г. произошла достопамятная битва при Павіи, и Пассери пишетъ, что славная эта битва до такой степени опустошила окрестную страну, что на цѣлыя мили не было видно ни жилища, ни дерева, ни виноградной лозы. Все было сожжено. Рѣдко можно было встрѣтить нѣсколько живыхъ существъ, скудно питавшихся кореньями.
Результатъ этого знаменитаго дня достаточно извѣстенъ. Пескара, нолучившій въ сраженіи три раны, хотя ни одной опасной, счелъ себя обиженнымъ, когда у него отняли царственнаго плѣнника Франциска, чтобы перевезти его въ Испанію, и сталъ жаловаться на это своему властелину, Карлу V, наслѣдовавшему послѣ Фердинанда въ 1516 г. испанскій и неаполитанскій престолъ. Однакожъ, тридцати пяти лѣтъ отъ роду, онъ былъ уже главнымъ начальникомъ войскъ этого монарха въ Ломбардіи и пользовался его полнымъ довѣріемъ, когда возникли обстоятельства, долженствовавшія подвергнуть серьезному испытанію его вѣрность. Сохранилъ ли онъ вполнѣ чистой и незапятнанной эту добродѣтель, чуть ли не единственную, которая признавалась, почиталась и соблюдалась людьми его класса, это спорный вопросъ. Но несомнѣнно то, что съ какой бы стороны мы ни разсматривали его поведеніе, оно во всякомъ случаѣ было бы сочтено крайне безчестнымъ въ эпоху сколько-нибудь болѣе просвѣщенную въ нравственномъ смыслѣ; оно было таково, что всякій, хотя бы и невѣжественный, но честный человѣкъ инстинктивно почувствовалъ бы къ нему отвращеніе даже въ тѣ времена, ботъ въ краткихъ словахъ эти обстоятельства.
Климентъ VII, вступившій на папскій престолъ въ 1523 г. и долго колебавшійся въ выборѣ между Францискомъ I и Карломъ V, началъ, наконецъ, какъ и всѣ въ Италіи, сильно тревожиться тѣмъ господствующимъ положеніемъ, которое занялъ Карлъ послѣ того, какъ французы были разбиты при Павіи. Такъ какъ упомянутое нами неудовольствіе Пескары было всѣмъ извѣстно, то у папы и его совѣтниковъ, въ особенности у Джиберты, епископа веронскаго, и Мороне, канцлера и перваго министра герцога Миланскаго, явилась мысль, что можно будетъ найти средство уговорить его измѣнить Карлу и воспользоваться императорскимъ войскомъ, находившимся подъ его начальствомъ, для того, чтобы разъ навсегда сокрушить испанское владычество въ Италіи. Первымъ зачинщикомъ и главнымъ дѣятелемъ этого заговора былъ Мороне, стяжавшій славу проницательнѣйшаго и дальновиднѣйшаго государственнаго мужа своего времени. Гвиччіардини[4] вспоминаетъ, что ему нерѣдко приходилось слышать отъ Мороне, что во всей Италіи нѣтъ человѣка хуже и вѣроломнѣе Пескары. Поэтому, получивъ полномочіе отъ папы обѣщать недовольному полководцу въ награду за его измѣну неаполитанскій тронъ, канцлеръ-заговорщикъ счелъ вполнѣ возможнымъ отважиться на этотъ шагъ.
Пескара встрѣтилъ его предложеніе благосклонно, говоря, если онъ удостовѣрится, что то, что ему предлагаютъ, можетъ бытъ исполнено безъ ущерба для его чести, то онъ охотно согласится сдѣлать это и приметъ обѣщанную награду[5]. Отвѣтъ этотъ былъ сообщенъ папѣ и тотчасъ же два кардинала написали маркизу, увѣряя его, что требуемая отъ него измѣна, „согласно предначертаніямъ и предписаніямъ какъ гражданскихъ, такъ и каноническихъ законовъ, совершенно совмѣстима съ самою строгою честью“[6]. Однакожь, въ это время случилось, что нѣкій мессеръ Джисмондо Санти, посланный заговорщиками съ письмами по этому поводу во Францію или Швейцарію, былъ убитъ съ цѣлью ограбленія: трактирщикомъ въ Бергамо, у котораго онъ останавливался, похоронившимъ его подъ лѣстницей, какъ это открылось нѣсколько лѣтъ спустя. А такъ какъ не получалось никакихъ извѣстій объ этомъ посланномъ, то у всѣхъ участвовавшихъ въ заговорѣ, въ томъ числѣ и у Пескары, возникло подозрѣніе, что его подстерегли на дорогѣ для того, чтобы отнять у него письма, и что, такимъ образомъ, все сдѣлалось извѣстнымъ Барду. Тогда Пескара тотчасъ же написалъ императору и открылъ ему весь заговоръ, объявляя, что онъ согласился выслушать сдѣланныя ему предложенія только для того, чтобы получить подробныя свѣдѣнія о планахъ заговорщиковъ.
Такова версія этого событія въ разсказѣ Варки, повидимому, самаго достовѣрнаго изъ многочисленныхъ историковъ того времени. Онъ прибавляетъ: „Мнѣ не безъ извѣстно, что многіе говорятъ и, быть можетъ, думаютъ, что маркизъ, поступая вполнѣ честно съ самаго начала, сообща“ императору самыя вѣрныя свѣдѣнія обо всемъ происходившемъ; что касается меня, то, зная только то, что я уже передалъ, я не стану отрицать этого. Мнѣ, конечно, было бы пріятнѣе повѣрить, что это было такъ, нежели думать, что этотъ великій воинъ такъ позорно заклеймилъ свое доброе имя. Но, право, я не понимаю, что это за честность или искренность, которая могла побудить его посредствомъ низкихъ интригъ и козней обмануть и выдать папу, если и не сдѣлавшаго для него ничего особеннаго, то, во всякомъ случаѣ, дружески расположеннаго къ нему, выдать такую республику, какъ Венеціанская, и многихъ другихъ личностей ради того, чтобы пріобрѣсти благоволеніе своего властелина? По я отлично знаю, что его супруга, синьора Витторія, женщина безукоризненной нравственности, богато одаренная всѣми добродѣтелями, которыя украшаютъ ея полъ, тотчасъ же, какъ она услыхала о пущенномъ въ ходъ заговорѣ, нисколько не прельщаясь блестящею открывшеюся передъ ней перспективой, написала съ чувствомъ безконечной печали и тревоги самое горячее письмо мужу, убѣждая его вспомнить объ его до сихъ поръ незапятнанномъ имени и хорошо взвѣсить то, что онъ намѣренъ сдѣлать, увѣряя его, что она вовсе не желаетъ быть женой короля, что она хочетъ только одного — остаться женой честнаго и прямодушнаго человѣка».
Объ этомъ письмѣ Витторіи, убѣждающемъ мужа не поддаваться соблазну и не уклоняться съ пути чести и долга, разсказываетъ большинство писателей, и Висконти утверждаетъ, что, благодаря ему, Пескара отказался отъ мысли измѣнить своему государю. Во всякомъ случаѣ, это письмо служитъ весьма сильнымъ доказательствомъ того, что Пескара не сразу увѣдомилъ Карла о заговорѣ, но первое время оставался въ нерѣшимости, раздумывая, не лучше ли ему принять въ немъ участіе, такъ какъ видно, что сообщенія, сдѣланныя имъ объ этомъ заговорѣ женѣ, дали ей поводъ опасаться именно этого.
Съ другой стороны, справедливость требуетъ замѣтить, что нѣкоторыя изъ лицъ, замѣшанныхъ въ заговорѣ, имѣли основаніе подозрѣвать, что Пескара съ самаго начала принялъ ихъ предложеніе лишь для того, чтобы выдать ихъ, какъ это доказывается письмами одного изъ нихъ къ другому[7].
Быть можетъ, и это было совмѣстимо съ самою строгою честью, какъ это опредѣляли (предписанія гражданскаго и каноническаго законовъ". Но измѣнилъ ли онъ или нѣтъ своему королю, все же онъ былъ твердо намѣренъ не отступать предъ самымъ чернымъ предательствомъ относительно обманутыхъ имъ людей, лишь бы заручиться милостями своего властелина. Все еще дѣлая видъ, что онъ принимаетъ ихъ предложенія, онъ пригласилъ Мороне къ себѣ въ Новару для окончательныхъ переговоровъ. Мороне, вопреки предупрежденіямъ многихъ своихъ друзей и, по словамъ Гвиччіардини, выказавъ въ этомъ случаѣ неосторожность, изумительную въ такомъ ловкомъ и опытномъ человѣкѣ, явился въ указанное мѣсто. Пескара встрѣтилъ его самымъ радушнымъ образомъ и, какъ только они остались одни, навелъ его на разговоръ о подробностяхъ задуманнаго плана. Ловушка была превосходно устроена: за драпировкой той комнаты, гдѣ они сидѣли, Пескара спряталъ Антоніо да Лейва, одного изъ начальниковъ испанской арміи, который, при выходѣ Мороне изъ дома, арестовалъ его и отвелъ въ новарскую тюрьму; и на слѣдующій день Пескара имѣлъ наглость допрашивать тамъ, въ качествѣ судьи, того человѣка, съ которымъ за нѣсколько часовъ передъ тѣмъ онъ говорилъ, какъ съ своимъ соумышленникомъ.
Примемъ ли мы ту или другую версію этой исторіи о первоначальныхъ намѣреніяхъ Пескары, все же не можетъ быть сомнѣнія въ томъ, что обѣ онѣ даютъ достаточно матеріала для оправданія мнѣнія канцлера Мороне, называвшаго его однимъ изъ самыхъ низкихъ и вѣроломныхъ людей въ Италіи. Нѣкоторые новѣйшіе писатели, не особенно нравственные и еще менѣе богатые историческими знаніями, основывали всю тяжесть обвиненій противъ Пескары на недостаткѣ итальянскаго патріотизма, выказанномъ имъ въ этомъ случаѣ. Во-первыхъ, подобный мотивъ, какъ ни былъ бы онъ похваленъ самъ по себѣ, не могъ бы снять съ него обвиненія въ измѣнѣ, на которую онъ согласился. Во-вторыхъ, идеи этого рода не существовали въ этотъ періодъ, хотя двумя столѣтіями раньше въ итальянской исторіи и можно найти явственные слѣды ихъ. Безъ сомнѣнія, не эти идеи являлись двигателями венеціанскаго сената, и еще нелѣпѣе было бы приписывать ихъ папѣ Клименту. Но весьма возможно, что онѣ были не совсѣмъ чужды Мороне, а Джиберти, пожалуй, и тѣмъ болѣе.
Но что касается Пескары, то еслибъ онъ и былъ человѣкомъ съ самыми возвышенными чувствами (а мы видимъ, что онъ представлялъ совершенный контрастъ этому), то все же ему менѣе, чѣмъ кому-либо, былъ свойственъ итальянскій энтузіазмъ, провозглашающій: fuori і barbari! (прочь варваровъ!). Его семья принадлежала по своему происхожденію іъ испанской аристократіи и всѣ ея члены всегда были совѣтниками, приверженцами и первыми приближенными испанской династіи въ Неаполѣ; въ особенности же самъ Пескара былъ испанцемъ по всѣмъ своимъ симпатіямъ и воззрѣніямъ. «Въ своемъ костюмѣ, — говоритъ Джіовіб, — онъ слѣдовалъ испанской модѣ и всегда предпочиталъ изъясняться на испанскомъ языкѣ, такъ что съ итальянцами и даже съ своею женой Вятторіей онъ говорилъ по-испански». Въ другомъ мѣстѣ упоминается, что онъ весью часто выражалъ сожалѣніе о томъ, что не родился испанцемъ.
Подобныя привычки и чувства должны были бы причинять не мало гора его женѣ, римлянкѣ и носительницѣ имени Колонна, если бы Витторія настолько опередила свой вѣкъ, чтобъ имѣть патріотическіе взгляды на итальянскую національность. Но хотя, благодаря своимъ трудамъ и занятіямъ, она гораздо скорѣе могла бы придти къ подобнымъ идеямъ, нежели дѣятели политической драмы того времени, однакожь, въ ея произведеніяхъ мы не встрѣчаемъ даже намека на патріотическое чувство. Если мы обратимъ вниманіе на то, какую обширную сферу обнималъ ея умъ, если мы примемъ въ соображеніе ея знакомство съ классическою литературой и съ исторіей ея родной страны, то намъ покажется удивительнымъ, что натура, несомнѣнно доступная высокимъ и благороднымъ стремленіямъ, осталась совершенно нечувствительною къ одному изъ нихъ, и одному изъ самыхъ возвышенныхъ. Что это было такъ, служитъ поразительнымъ доказательствомъ совершенной невоспріимчивости того вѣка къ такого рода чувствамъ. По, вмѣстѣ съ тѣмъ, весьма возможно, что дѣйствія и образъ мыслей ея мужа по отношенію къ Италіи оказали подавляющее въ этомъ смыслѣ вліяніе на умъ Витторіи. Кто же не знаетъ, какъ сильно возвышаются или принижаются умъ и сердце женщины въ зависимости отъ предмета ея привязанности? И къ Витторіи, какъ и ко многимъ женщинамъ всѣхъ временъ, несомнѣнно, приложимы чудесныя строки поэта:
«Thou shalt lower to his level day by day,
What is fine within thee growing coarse to sympathise with clay.
As the husband is, the wife is: thow art mated with а clown,
And the grossness of his nature will have weight to drag thee down» *).
- ) Locksley-Hall Теннисона. Прим. перев.
(«Съ каждымъ днемъ ты будешь все больше и больше спускаться къ его уровню. Все, что въ тебѣ есть утонченнаго, постепенно огрубѣетъ и смѣшается съ грязью. Каковъ мужъ, такова и жена; ты повѣнчана съ болваномъ и его грубая натура перетянетъ тебя внизъ»).
Вникнувъ глубже въ характеръ чувства, преобладающаго въ поэзіи Витторіи, мы найдемъ и другія указанія на это пагубное вліяніе, и еще, тѣмъ не менѣе, въ ней встрѣчается много благородства, чистоты, высокихъ порывовъ, если это гибельное вліяніе не распространилось на всю ея поэзію, то это объясняется тѣмъ, что Витторія провела въ обществѣ мужатакую ничтожную долю своей жизни.
Пескара не остался безъ награды за то безчестіе, которымъ онъ покрылъ себя на службѣ своего властелина. Онъ получилъ званіе генералиссимуса императорскихъ войскъ въ Италіи. Но не долго наслаждался онъ этою новою почестью. Во второй половинѣ того же года здоровье его пришло въ такое состояніе, которое, повидимому, не было хорошо понято медицинскою наукой того времени. О ранахъ, полученныхъ имъ при Павіи въ предшествовавшемъ февралѣ, Пассери говоритъ настоятельно, что онѣ были совсѣмъ незначительны. Нѣкоторые писателя предполагали, что истинною причиной его болѣзни былъ мучившій его стыдъ-за принятое имъ участіе въ дѣлѣ Мороне, или, что болѣе вѣроятно, опасеніе, что императоръ можетъ открыть всю правду (судьба Динсмондо Санти и его бумагъ была все еще неизвѣстна). Очевидно, что его недугъ имѣлъ характеръ внезапнаго и преждевременнаго упадка всѣхъ жизненныхъ силъ.
Въ концѣ года онъ долженъ былъ отказаться отъ всякой надежды на выздоровленіе и просилъ жену пріѣхать къ нему какъ можно скорѣе. Онъ былъ тогда въ Миланѣ. Она тотчасъ же отправилась въ свое печальное путешествіе, но въ Витербо была встрѣчена вѣстью объ его кончинѣ.
Онъ умеръ 25 ноября 1525 г. Его похоронили, по словамъ Джіовіо, 30 числа того же мѣсяца въ Миланѣ, но вскорѣ послѣ того тѣло его было перевезено съ большою торжественностью и пышностью въ Неаполь.
Глава V.
правитьИ такъ, Витторія осталась вдовою на тридцать шестомъ году своей жизни. Она все еще была въ полномъ блескѣ своей красоты, какъ утверждай ютъ современные ей писатели и какъ это доказываютъ двѣ медали, выбитыя въ Миланѣ незадолго до смерти ея мужа. Одна изъ нихъ представляетъ бюстъ Пескары на лицевой сторонѣ, а бюстъ Витторіи на оборотѣ; другая — тотъ же портретъ Витторіи на лицевой и военный трофей на задней сторонѣ. Лицо, изображенное на этихъ медаляхъ, чрезвычайно крася во, и здѣсь, въ профилѣ, оно, пожалуй, пріятнѣе, чѣмъ на портретѣ, о которомъ мы говорили въ одной изъ предъидущихъ главъ. Сверхъ того, Витторія уже въ это время была, вѣроятно, самою знаменитою женщиной въ Италіи, хотя пока она еще такъ мало сдѣлала для пріобрѣтенія той громадной извѣстности, которая ожидала ее нѣсколько лѣтъ позднѣе. По всей вѣроятности, очень немногіе изъ ея сонетовъ были написаны до кончины ея мужа.
Но знатность и выдающееся положеніе ея семьи, высокое военное званіе и слава ея мужа, всѣ тѣ надежды и опасенія, центромъ которыхъ онъ былъ въ дѣлѣ заговора, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, молва объ ея талантѣ, учености и добродѣтеляхъ, составлявшихъ предметъ восторженныхъ восхваленій почти всего пребывавшаго на Искіи кружка поэтовъ и beaux-esprits, — все это обращало на нее вниманіе всей Италіи. Преждевременная и внезапная смерть ея мужа прибавила къ ея личности еще другой источникъ интереса. Молодая, красивая и чрезвычайно богатая вдова возбуждала такія же надежды, такіе же разсчеты и планы въ шестнадцатомъ вѣкѣ, какъ и во всякомъ другомъ.
Но первымъ чувствомъ Витторіи, по полученіи роковой вѣсти въ Витербо, было то, что она никогда уже не будетъ въ состояніи стать лицомъ, къ лицу съ этимъ свѣтомъ, который такъ охотно раскрывалъ ей свои объятія. Бѣжать отъ свѣта, искать уединенія, кельи, стѣны которой насколько возможно напоминали бы могилу, такъ какъ судьба отказывала ей въ этомъ послѣднемъ пристанищѣ, — было ея единственнымъ желаніемъ. И, подавленная своимъ тяжкимъ горемъ, она поспѣшила въ Римъ, намѣреваясь укрыться въ монастырѣ; обитель San Silvestro in Capite — такъ называемая потому, что въ ней, по преданію, хранилась глава Крестителя — всегда пользовалась особымъ почитаніемъ со стороны фамиліи Колонна, и здѣсь нашла она себѣ убѣжище. Ея многочисленные друзья, хорошо зная, до какого отчаянія доходила ея скорбь, боялись, что, подъ вліяніемъ этого перваго порыва ея, она рѣшится на безповоротный шагъ и произнесетъ монашескіе обѣты. Чтобы такая женщина, какъ Витторія Колонна, окончательно исчезла для свѣта, было совершенно немыслимо. Поэтому Джакопо Садолею, епископъ карпентрасскій, впослѣдствіи возведенный въ кардиналы папою Павломъ III, одинъ изъ ученѣйшихъ людей своего времени, самъ поэтъ и близкій другъ Витторіи, поспѣшилъ къ папѣ Клименту, при которомъ онъ исполнялъ въ это время должность секретаря, и получилъ отъ него грамоту къ настоятельницѣ и монахинямъ Санъ-Сильвестро, повелѣвавшую имъ принять въ свой домъ и постараться утѣшить маркизу Пескара, «omnibus spiritualibus et temporalibus consolationibus» (всѣми духовными и временными утѣшеніями); грамота грозила монахинямъ полнымъ отлученіемъ отъ церкви въ томъ случаѣ, еслибъ онѣ допустили маркизу постричься, «скорѣе, слѣдуя порыву своей скорби, чѣмъ по зрѣломъ размышленіи о замѣнѣ вдовьихъ одеждъ монашескими». Эта булла помѣчена 7-мъ декабря 1525 г.
Витторія прожила въ общинѣ сестеръ Санъ-Сильвестро до осени слѣдующаго года и отсрочила бы еще свое, возвращеніе въ свѣтъ, представлявшійся ей, по условіямъ того времени, менѣе чѣмъ когда-либо соблазнительнымъ, еслибъ ея братъ Асканіо, оставшійся ея единственнымъ естественнымъ покровителемъ, не перевезъ ее изъ монастыря въ Марино, вслѣдствіе того, что Колонны, какъ сторонники императора, снова очутились въ войнѣ съ папою.
20 сентября 1526 г. эта вѣчно мятежная фамилія подняла бунтъ въ Римѣ своими криками «Imperio! Libertà! Colonna!» и разграбила Ватиканъ, и всѣ дома, принадлежавшіе Орсини; старинная племенная вражда прорывалась наружу при всякомъ удобномъ случаѣ.
Въ результатѣ этого явился папскій декретъ, лишавшій кардинала Колонну кардинальской шапки и налагавшій запрещеніе на всѣ фамильныя помѣстья. Глубоко огорченная всѣми этими крайностями — и необузданнымъ, насиліемъ своихъ родственниковъ, и постигшимъ ихъ наказаніемъ, — Витторія покинула Марино и снова, возвратилась на уединенную Искію въ началѣ 1527 г. Ей не пришлось сожалѣть о своемъ рѣшеніи не оставаться въ Римѣ и его окрестностяхъ въ теченіе этого роковаго года. Между тѣмъ какъ вѣчный городъ и прилегающія къ нему мѣстечки подвергались несказаннымъ ужасамъ и жестокостямъ, совершаемымъ солдатами католическаго монарха, Витторія находилась въ безопасности на своемъ островкѣ; правда, что сердце ея раздиралось, когда др нея доходили вѣсти о гибели и изгнаніи многихъ дорогихъ друзей, но все же сама она могла, по крайней мѣрѣ, проводить эти дни въ тишинѣ и спокойствіи.
И теперь, если не раньше еще, въ монастырѣ Санъ-Сильвестро, началась ея поэтическая дѣятельность. До этого времени она писала очень мало, и то случайно. Висконти, послѣдній и лучшій издатель ея произведеній, раздѣляетъ ихъ на двѣ части. За двумя или тремя незначительными исключеніями, изъ которыхъ особенно выдается уже отмѣченное нами посланіе ея къ мужу, обѣ онѣ состоятъ изъ сонетовъ. Въ первому изъ отдѣловъ синьора Висконти, обнимающему 134 сонета, относятся тѣ, которые почти цѣликомъ навѣяны ея скорбью объ утратѣ мужа. Они представляютъ чрезвычайно замысловатыя варіаціи на весьма ограниченный кругъ идей, вращающихся исключительно около славы и высокихъ качествъ того, кого она утратила, и ея безпредѣльной и безъисходной тоски.
«Я пишу лишь для того, чтобы излить сокровенное страданіе, которымъ живетъ мое сердце, не желающее никакой другой пищи», — такъ начинается первый изъ этихъ элегическихъ сонетовъ, въ которомъ она продолжаетъ отрекаться отъ всякой мысли увеличить славу свою супруга, — non per giunger lume al mio bel sole (не для того, чтобы прибавить сіянія къ моему прекрасному солнцу) — неизмѣнное выраженіе, которымъ она обозначаетъ его. Эта фантазія примѣнять къ Пескарѣ все ту же, не совсѣмъ удачную метафору еще усиливаетъ монотонность стиховъ, лишенныхъ разнообразія, вслѣдствіе тождественности ихъ крайне искусственной формы.
Нѣтъ необходимости распространяться о томъ, что эта форма, болѣе чѣмъ какой-либо другой видъ лирики, требуетъ самой тщательной отдѣлки и безукоризненнаго изящества. Не имѣя въ себѣ, благодаря своей чрезвычайной искусственности и трудности построенія, тѣхъ высшихъ красотъ, которыя составляютъ удѣлъ болѣе непосредственнаго поэтическаго изложенія, сонетъ totus, teres atque rotundas (цѣльный, нѣжный и закругленный) не можетъ быть названъ сонетомъ, если онъ не выработанъ до ювелирнаго совершенства.
Въ одномъ сонетѣ, первые восемь стиховъ котораго представляютъ, пожалуй, самый удачный обращикъ истинно-поэтической метафоры, какой только можно найти въ ея произведеніяхъ, она опять-таки утверждаетъ, Что «пѣснь ея льется сама собою».
«Qual digiuno augellin, che vede ed ode
Batter l’ali alla madré intorno, quardo
Gli reca il nutrimento; ond’egli amanda
Il cibo e quella, si rallegra e gode,
E dentro àl nido suo si strugge e rode
Per desio di seguirla anch’ei volando,
E la ringrazia in tal modo cantando,
Che par ch’oltre’l poter la lingua snode;
Tal’io qualor il caldo raggio e rivo
Del divin sole, onde nutrisco il core,
Più del usato lucido lampeggia,
Muovty la penna, spinta dall’amore
Interno; e senza ch’io stessa m’avveggia
Di quel ch’io dico, le sue lodi scrivo».
«Какъ голодный птенчикъ, заслышавъ взмахъ крыльевъ своей матери, которая несетъ ему пищу, веселится и радуется, потому что любитъ к мать, и кормъ, и трепещетъ, и порхаетъ въ своемъ гнѣздышкѣ, желая полетѣть вслѣдъ за нею, и благодаритъ ее, возвышая свой голосокъ, такъ что кажется, что онъ сверхъ силъ напрягаетъ его, — такъ и я, когда теплый и свѣтлый лучъ божественнаго солнца, питающаго мое сердце, загорается особенно яркимъ сіяніемъ, берусь за перо, движимая внутреннею любовью, и, сама не замѣчая того, что говорю, начинаю его воспѣвать».
Читатель, знакомый съ итальянскою поэзіей, видитъ, что стихотворенія Битторіи Колонна отнюдь не грубы, не шероховаты и не непосредственны. Ихъ достоинство заключается именно въ томъ, что они представляютъ совершенный и поразительный контрастъ всему этому. Они остроумны, красивы, чрезвычайно обдуманны", изящны и тщательно отдѣланы. Правда, что мысли автора, пожалуй, не особенно долго останавливались на самомъ сюжетѣ, но за то не мало труда было потрачено на стиль, версификацію и форму. Многіе изъ ея сонетовъ были, переработаны, измѣнены, исправлены и оставлены потомству далеко не въ томъ видѣ, въ какомъ они сначала облетѣли весь литературный міръ Италіи. Но всѣ эти ухищренія облечь въ причудливую форму скудную или обыденную мысль, — ухищренія, возбуждавшія восторженные отзывы ея современниковъ, не вознаграждаютъ читателя нашего вѣка за отсутствіе страсти, глубины и жизненности.
Какъ только вызванный памятью прошлаго взрывъ скорби выливался въ изящную метафору, или же красивая аллегорія аккуратно укладывалась въ свой установленный правилами ларчикъ изъ четырнадцати стиховъ, уснащенныхъ двойною безукоризненною риѳмой, тотчасъ же они облетали всю Италію. Копій съ нихъ добивались такъ настойчиво, какъ моднаго романа въ библіотекѣ для чтенія девятнадцатаго вѣка. Кардиналы, епископы, поэты, ученые, дипломаты передавали ихъ изъ рукъ въ руки, избирали ихъ темою своей взаимной переписки и корреспонденціи съ прекрасною, погруженною въ печаль поэтессой и съ нетерпѣніемъ ожидали слѣдующей поэтической новинки, которая должна была явиться плодомъ ея неугасимой скорби и неизмѣнной вѣрности ея «прекрасному солнцу».
Ничто не можетъ сравниться съ тѣмъ энтузіазмомъ, который возбуждали эти мелодическія сѣтованія молодой вдовы, столь же прелестной, какъ безутѣшной, столь же безупречной, какъ и благородной, настолько образованной, что она могла вести переписку съ самыми учеными людьми того времени объ интересующихъ ихъ предметахъ, и, со всѣмъ этимъ, принадлежавшей въ фамиліи Колонна. Витторія не замедлила сдѣлаться знаменитѣйшею женщиной своего вѣка, была единодушно провозглашена «божественной» и имѣла удовольствіе видѣть еще при жизни три изданія воплей, вырывавшихся у нея «помимо ея воли».
Вотъ сонетъ, написанный, вѣроятно, по ея возвращеніи на Искію въ 1527 году, когда, при видѣ любимыхъ мѣстъ, гдѣ протекли ея счастливые годы, ей должны были придти на память слова Данте:
«Nessun maggior dolore
Che ricordarsi del tempo felice
Nella miseria!»
«Нѣтъ болѣе жестокой скорби, какъ вспоминать блаженные дни въ годину несчастья».
Витторія такимъ образомъ вспоминаетъ блаженные дни:
«Ohl che tranquillo mar, oh che chiare onde
Solcava già la mia spalmata barca,
Di riccà e nobil merce adorna e carca,
Con l’aer puro, e con l’aure seconde.
Il ciel, ch’ora i bei vaghi lumi asconde,
Porgea serena luce e d’ombra scarca;
Ahi! quanto ha da temer chi lieto varca!
Chè non sempre al principio il fin risponde.
Ecco l’empia e volubile fortuna
Scoperse poi l’irata iniqua fronte,
Dal cui furor si gran procella insorge.
Venti, pioggia, saette insième aduna,
E fiere intorno а divorarmi pronte;
Ma Palma ancor la fida Stella scorge».
"О, какъ безмятежно было море, какъ прозрачны были волны, по которымъ нѣкогда скользилъ мой осмоленный челнокъ, нагруженный и украшенный богатымъ и цѣннымъ товаромъ! Какъ чистъ былъ воздухъ, какъ попутенъ вѣтеръ!
"Небо, которое теперь скрываетъ свои чудные, ласкающіе лучи, тогда изливало свѣтлое сіяніе, не омраченное ни однимъ облачкомъ. Увы! сколько горя ожидаетъ того, кто беззаботно пускается въ плаваніе: конецъ не всегда соотвѣтствуетъ, началу.
"И вотъ, безпощадная и измѣнчивая судьба обнажила теперь свое гнѣвное, свирѣпое чело, ярость котораго подняла такую ужасную бурю.
«Вѣтры, дождь и молніи, — все соединилось, и дикіе звѣри окружаютъ меня, готовясь меня поглотить, но душа еще различаетъ свою вѣрную звѣзду».
Если читатель помнитъ то, что здѣсь говорилось о Пескарѣ, то ему должно представиться очевиднымъ, что умъ и разсудокъ Витторіи были затемнены какою-нибудь чудовищною иллюзіей по отношенію къ ея мужу. Онъ можетъ подумать, что она приписывала ему высокія и благородныя качества, существовавшія только въ ея воображеніи. Но замѣчательно, что, хотя она вообще говоритъ о немъ, какъ объ олицетвореніи всего благороднаго и великаго, однако, при описаніи его достоинствъ, она ограничивается тѣми немногими, которыми онъ обладалъ въ дѣйствительности. Эта высокообразованная, набожная, мечтательная, умственно-развитая женщина, повидимому, искренно вѣрила, что ремесло наемнаго воина было самою возвышенною дѣятельностью на землѣ, и что человѣкъ, успѣшно подвязавшійся на этомъ поприщѣ, избиралъ вѣрнѣйшій путь для обезпеченія себѣ въ будущемъ вѣянаго блаженства.
Слѣдующій сонетъ, подобно многимъ другимъ, выражаетъ именно эти чувства:
"Твоимъ побѣдамъ, о мой вѣчный свѣтъ, благопріятствовало не время и не силы природы, — мечъ, добродѣтель, несокрушимое мужество были твоими орудіями и лѣтомъ, и зимой.
"Осмотрительнымъ взоромъ, мудрымъ руководительствомъ ты такъ быстро разбивалъ непріятельскія войска, что тотъ способъ, которымъ ты дѣйствовалъ, еще возвеличивалъ твои высокіе подвиги, а подвиги твои въ свою очередь придавали еще больше блеска твоей внутренней доблести.
"Тебя не задерживали на твоемъ пути ни паренныя души, ни рѣки, ни горы, и знаменитѣйшіе города ты покорялъ своимъ великодушіемъ или отвагой.
«Ты достигъ самыхъ высокихъ въ мірѣ почестей, теперь же наслаждаешься на небесахъ другою, истинною славой, и другіе лавры вѣнчаютъ и украшаютъ твое чело».
Нерѣдко ея желаніе умереть встрѣчаетъ себѣ преграду въ томъ соображеніи, что, быть можетъ, ея добродѣтель слишкомъ недостаточна для того, чтобъ она могла соединиться съ своимъ супругомъ въ селеніяхъ блаженныхъ.
"Когда сердце до того терзается мукой, что я начинаю стремиться къ смерти, мною овладѣваетъ внезапный страхъ, который говоритъ мнѣ: какая польза тебѣ въ скорой кончинѣ, если ты будешь жить вдали отъ твоего прекраснаго солнца?
"Этотъ холодный ужасъ обыкновенно порождаетъ пылкую отвагу, которая надѣляетъ душу крыльями, и съ ихъ помощью моя смертная оболочка, насколько это возможно, освобождается отъ мірскихъ желаній.
«И, такимъ образомъ, духъ мой скрывается и убѣгаетъ отъ всякихъ земныхъ удовольствій, не ради славы, суетныхъ похвалъ или излишняго самомнѣнія; но онъ чувствуетъ свой свѣтъ, который вѣчно зоветъ его, и всюду, куда онъ устремляетъ взоры, видитъ его образъ, который слѣдитъ за его шагами и направляетъ его дѣйствія».
Подобный строй мыслей, заставлявшій ее тяготиться жизнью и, въ силу какого-то таинственнаго душевнаго процесса, окружать ореоломъ святости память своего супруга, снова встрѣчается въ слѣдующемъ сонетѣ, послѣднемъ изъ тѣхъ, которые были выбраны нами для иллюстраціи этого душевнаго фазиса нашей поэтессы и для ознакомленія читателя съ первымъ отдѣломъ ея произведеній:
«Cara union, che in si mirabil modo
Fosti ordinata dal signor del cielo,
Che lo spirto divino, e l’uman velo
Legò con dolce ed amoroso nodo,
Io, benchi lui di si bell’opra lodo,
Pur cerco, e ad altri il no pensier non celo,
Sciorre il tuo laccio; ni più а caldo о gelo
Serbarti; poichè qui di te non godo.
Chè l’aima chiusa in questo career rio
Corne nemico l’odia; onde smarrita
Ne vive qui, nè vola ove desia.
Quando sarà con suo gran sole unita,
Felice giorno! allor contenta fia;
Chè sol nel viver suo conobbe vita».
«Дивный союзъ, такъ чудесно устроенный Царемъ Небеснымъ, соединившимъ такъ нѣжно и любовно божественный духъ съ человѣческою оболочкой, хотя я и возношу Ему хвалу за Его славное дѣло, но все же я стараюсь, — и не скрываю отъ другихъ своего желанія, — ослабить твои узы, и не предохраняю уже тебя ни отъ жара, ни отъ холода, потому что не нахожу въ тебѣ радости. Душа, заключенная въ эту мрачную темницу, ненавидитъ ее, какъ врага, и, въ своемъ смущеніи, не можетъ ни оставаться въ ней, ни улетѣть туда, куда желала бы. Когда она соединится съ своимъ великимъ солнцемъ, тогда наступитъ блаженный день, — тогда она будетъ вполнѣ спокойна, потому что только при его жизни и она знала жизнь».
При разсмотрѣніи коллекціи 117 сонетовъ, изъ которой были выбраны приведенные нами обращики и которая представляетъ, вѣроятно, ея произведенія за семь или восемь лѣтъ, отъ 1526 до 1533 или 1534 года (въ одномъ сонетѣ она жалуется на то, что седьмой годъ, со времени кончины ея мужа, не принесъ облегченія ея горю), самымъ интереснымъ вопросомъ является слѣдующій: должны ли мы считать выраженныя въ нихъ чувства искренними изліяніями сердца, или же скорѣе смотрѣть на нихъ какъ на часть профессіональныхъ аттрибутовъ поэта, не имѣвшаго иной цѣли, кромѣ достиженія высокой и блестящей поэтической славы? Вопросъ этотъ весьма важенъ по отношенію къ тому конкретному представленію, которое должно сложиться у насъ о женщинѣ шестнадцатаго столѣтія, Витторіи Колонна, и не безъинтересенъ въ томъ смыслѣ, что онъ касается существенныхъ свойствъ женской природы.
Нравственное поведеніе Витторіи и какъ супруги, и какъ вдовы было вполнѣ безупречно. Множество единодушныхъ свидѣтельствъ ея современниковъ не оставляютъ на этотъ счетъ ни малѣйшаго сомнѣнія. Не одинъ поэтъ той эпохи заявлялъ себя ея пламеннымъ поклонникомъ, преданнымъ рабомъ и близкимъ къ отчаянію обожателемъ, слѣдуя господствовавшей поэтической и платонический модѣ того времени, и она милостиво принимала ихъ напыщенныя и высокопарныя увѣренія, ничего не имѣя противъ курившагося предъ нею ѳиміама, и отвѣчала имъ въ такомъ же высоко? парномъ тонѣ, но совершенно en règle и съ полнымъ достоинствомъ. Въ то время la carte de tendre носила платоническія Очертанія, и мода шестнадцатаго столѣтія въ этомъ отношеніи столь же часто являлась удобными ширмами для тѣхъ, кто нуждался въ ширмахъ, какъ и менѣе классическія причуды какого-нибудь позднѣйшаго періода. Но платоническая любовь была для Витторіи лишь предлогомъ отдаться тому спиритуалистическому педантству, посредствомъ котораго классики той эпохи пытались связать только что зарождавшіяся въ то время изъ вопросовъ церковной доктрины метафизическія умозрѣнія съ вѣчно интереснымъ сюжетомъ романтической любви.
Одна французская писательница, передавая въ прозѣ стихотворное посланіе Витторіи къ мужу, прибавляетъ, что она была «вынуждена замаскировать и смягчить нѣкоторыя мѣста, которыя могли бы повредить поэтической репутаціи автора въ глазахъ ея читательницъ, такъ какъ пылкій и „положительный“ характеръ ея любви, какъ она здѣсь выражаетъ ее, изобличаетъ въ ней не столько, поэта, сколько женщину»[8]. Не можетъ быть болѣе злословной инсинуаціи. Правда, что француженка дѣйствительно выпускаетъ или обходитъ нѣкоторыя мѣста подлинника, но такъ какъ въ нихъ нѣтъ и тѣни соблазна, то слѣдуетъ только предположить, что переводчица не поняла ихъ смысла.
Въ поэзіи Витторіи нѣтъ ни одного слова, которое могло бы повести въ иному заключенію по этому поводу, кромѣ того, что она, при своемъ выдающемся общественномъ положеніи, была рѣдкимъ въ то время примѣромъ не только совершенно безукоризненнаго поведенія, но и замѣчательной чистоты душевной и благородства. Всѣ другія имѣющіяся у насъ указанія на ея нравственную природу также говорятъ въ ея пользу. Мы видимъ, что она, не подпадая вліянію ожесточенной наслѣдственной ненависти своего рода, является примирительницей враждующимъ партій и оплакиваетъ зло, причиненное ихъ междоусобицами. Мы видимъ, что она постоянная корреспондентка и уважаемый другъ почти всѣхъ великихъ и хорошихъ людей своего времени. И если ея схема нравственнаго ученія, поскольку мы можемъ судить о лей на основаніи того отдѣла ея стихотвореній, котораго мы еще не разсматривали, если эта схема узка, — да и какъ могло бы быть иначе? — все же въ ней сказывается умъ, привыкшій находиться подъ вліяніемъ добродѣтельныхъ порывовъ и болѣе гуманный по своимъ стремленіямъ, нежели умы окружавшихъ ее.
Такова была Витторія Колонна. Мы видѣли, что за человѣкъ былъ ея мужъ Пескара. И у насъ возникаетъ вопросъ, насколько можно счесть вѣроятнымъ, что она не только до послѣдняго момента его жизни расточала ему всѣ сокровища любви, переходившей въ обожаніе, не только относилась послѣ его смерти съ нѣжностью и великодушною, даже слѣпо великодушною снисходительностью къ его памяти, но до такой степени превозносила его въ своемъ воображеніи, что едва ли не считала себя недостойною соединиться въ будущей жизни съ такою святою душой. Можно сказать, что Витторія не знала своего мужа, какъ мы знаемъ его, что тѣ немногіе годы, которые они провели вмѣстѣ, по всей вѣроятности, выказали предъ нею лишь лучшія стороны его характера. Но она знала, что онъ, все-таки, останавливался на мысли объ измѣнѣ своему государю и самымъ постыднымъ образомъ измѣнилъ своимъ соумышленникамъ или жертвамъ своего коварства. Она знала, по крайней мѣрѣ, все то, что ей могло сказать повѣствованіе Джіовіо, ибо епископъ преподнесъ ей біографію ея мужа и получилъ за это сонетъ.
Но одно изъ прекраснѣйшихъ свойствъ женской натуры, говорятъ иные люди, заключается въ томъ, что любовь женщины способна ослѣплять ея разсудокъ. Романисты и поэты любятъ изображать женщинъ, привязанность которыхъ остается неизмѣнной, несмотря на то, что предметъ ихъ любви явно недостоинъ ея, и представляютъ намъ подобные примѣры какъ нѣчто высокое, благородное, возбуждающее удивленіе, какъ нѣчто «прекрасное», къ немалой деморализаціи своихъ довѣрчивыхъ читателей и читательницъ. Въ женщинѣ есть дѣйствительно стремленіе противиться всѣми силами души развѣнчанію владыки, котораго она возвела на престолъ своего сердца. Ей такъ тяжело низложить его, что она испытываетъ поползновеніе унизить свою собственную душу, лишь бы избѣжать этого, такъ какъ избѣжать этого возможно только такою цѣной. А зрѣлище утонченной натуры, низведенной съ ея высоты, чтобы быть смѣшанной съ грязью, вовсе не прекрасно, — совсѣмъ наоборотъ. Человѣчество, въ большинствѣ случаевъ, не считаетъ достойной удивленія, — хотя есть и полагающая иначе школа писателей, болтающихъ разный вздоръ о любви по первому взгляду, — тотъ родъ любви между полами, который проистекаетъ отъ причинъ, совершенно не зависящихъ отъ высшихъ свойствъ нашей природы. Женщинѣ, для ея собственнаго счастія, чрезвычайно важно понять и глубоко убѣдиться въ томъ, что, не принижая своей природы, она не можетъ любить того, кто не стоитъ любви, что, каковы бы ни были обстоятельства, любовь должна угаснуть, если исчезло уваженіе и нравственная симпатія, что люди, находящіе поэзію и красоту въ такой любви, которой не можетъ убить никакая нравственная перемѣна въ предметѣ этой любви, просто-на-просто учатъ ее отдавать гибельно развращающее преимущество низменнымъ инстинктамъ нашей природы, тогда какъ только подчиненіемъ этихъ инстинктовъ другимъ, болѣе духовнымъ свойствамъ нашего существа обусловлены и благородство, и нравственная чистота, и духовный прогрессъ.
Витторія Колонна, не принадлежала къ числу тѣхъ женщинъ, у которыхъ умственное и нравственное я отрекается подобнымъ образомъ отъ своихъ правъ.
Складъ ея ума и привычки ея мысли не допускаютъ подобнаго предположенія, и, зная это, мы никакъ не можемъ считать апоѳозъ ея bel sole, составляющій главную тему первой половины ея сонетовъ, искреннимъ выраженіемъ неподдѣльнаго чувства и убѣжденія.
Вѣроятно, она не болѣе серьезно относилась къ этому апоѳозу, чѣмъ ея великій образецъ и учитель Петрарка къ своему поклоненію Лаурѣ. Поэтическая мода того времени вращалась почти исключительно около Петрарки, и обильный Кастальскій источникъ начала XVI вѣка въ е странѣ пѣснопѣнія" врядъ ли что выбрасывалъ изъ своихъ безчисленныхъ фонтановъ, кромѣ Петрарки, болѣе или менѣе разведеннаго водой. Витторія не имѣетъ права быть исключенной изъ servum pecus, хотя ея подражаніе и отличается болѣе самобытною силой, которая служитъ ему поддержкой. А это измышленіе могучей, вѣчной, возвышенной и безнадежной страсти неизбѣжно входило въ составъ профессіональныхъ принадлежностей поэта. Гдѣ могла молодая и красивая вдова, безукоризненно нравственная, не имѣвшая намѣренія измѣнить свое семейное положеніе и не желавшая подать поводъ къ ложнымъ свѣтскимъ толкамъ, гдѣ могла она найти менѣе предосудительнымъ путемъ эти необходимые для нея поэтическіе аттрибуты, какъ не въ памяти своего мужа, освященной и возвеличенной ея воображеніемъ, насколько этого требовала ея цѣль?
За недостаткомъ болѣе глубокаго духовнаго проникновенія и болѣе широкаго пониманія утонченныхъ привязанностей человѣческаго сердца и ихъ проявленій, любовная поэзія итальянскихъ поэтовъ эпохи «Ренессанса» мало чѣмъ отличалась отъ выраженія страсти въ самомъ тѣсномъ смыслѣ слова. Но у нихъ нерѣдко являлось желаніе возвысить, облагородить и одухотворить свою тему. И какъ же было достигнуть этого? Удовлетвореніе страсти, какъ они изображали ее, увлекло бы ихъ, они это чувствовали, совсѣмъ не по тому направленію, котораго они искали. Поэтому безнадежная страсть, желаніямъ которой, какъ это читатель долженъ былъ ясно уразумѣть, не было суждено найти когда-либо удовлетворенія, а еще лучше — страсть, по самой природѣ вещей не могущая найти его, — вотъ тотъ пріемъ, съ помощью котораго любовь думали опоэтизировать и одухотворить.
Поэзія страсти, обращавшаяся къ памяти умершаго лица, какъ нельзя лучше отвѣчала подобнымъ требованіямъ, и десятилѣтнія сѣтованія и отчаяніе Витторіи, прославленіе ею памяти начальника легкой кавалеріи и стремленіе, соединиться съ нимъ въ небесахъ должны считаться поэтическими аксессуарами, которые она выкладывала передъ собою, садясь писать стихи, ради вполнѣ сознательной, хотя и весьма похвальной цѣли стяжать себѣ славу поэта.
Но не слѣдуетъ думать, что къ этому присвоенію поэтической роли неутѣшной вдовы примѣшивалось что-либо вродѣ лицемѣрія. Всѣ понимали, что поэтесса просто занималась стихотворствомъ и говорила обычныя и подходящія въ этомъ случаѣ вещи. Она такъ же мало старалась обмануть кого-либо, какъ любой поэтъ, именовавшій себя при вступленіи въ какую-нибудь academia Тиртеемъ или Лицидасомъ, а не тѣмъ именемъ, которое онъ унаслѣдовалъ отъ отца.
И этимъ полнымъ отсутствіемъ всякаго истиннаго и неподдѣльнаго чувства объясняется чрезвычайная холодность, пустота и пошлость поэтовъ этого времени и этой школы. По всей вѣроятности, рѣдкій отдѣлъ литературы находитъ менѣе читателей, чѣмъ произведенія петраркистовъ начала шестнадцатаго вѣка.
Когда Витторія стала писать на религіозныя темы, она уже глубже относилась къ нимъ, и соотвѣтственно съ этимъ, результатъ оказался, какъ мы увидимъ, значительно выше.
Глава VI.
правитьСоперничество Франциска I съ Карломъ У снова въ 1530 г. сдѣлало Неаполь ареной такихъ славныхъ битвъ, что оскорбленная природа вступила въ свою очередь на мѣсто дѣйствія, вооружившись чумою. Первый, бичъ заставилъ большую часть литературнаго общества въ Неаполѣ искать сравнительной безопасности на Исаіи. Но послѣднее бѣдствіе коснулось и этого убѣжища, и Витторія въ этомъ году снова посѣтила на нѣкоторое время Римъ.
Здѣсь жизнь уже начинала опять входить въ прежнюю колею послѣ ужасной катастрофы 1527 г. И здѣсь чума, какъ всегда, явилась результатомъ войны и распущеннаго поведенія войскъ. И много людей всѣхъ классовъ пали ея жертвою. Множество жителей бѣжало изъ города и въ томъ числѣ находилось, вѣроятно, большинство лицъ, пользовавшихся дружбой Витторія. Теперь они снова рѣшились возвратиться къ своему обычному мѣстопребыванію на Монте-Пянчіо, на Квиропальскомъ холмѣ, или въ излюбленныхъ садахъ фамиліи Колонна, еще украшенныхъ развалинами храма Солнца, построеннаго Авреліаномъ. Потовъ новыхъ готовъ, грозившихъ предать посмѣянію имя вѣчнаго города, былъ унесенъ словомъ втораго и «католическаго» Алариха, Карла V. Кардиналы, стихотворцы, ученые, епископы цицероновской окраски, государственные люди, посланники и художники, хлопотавшіе о безсмертіи, снова образовали изъ себя общество, дававшее полное право Риму того времени считаться, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ, столицей міра. Яркое римское солнце все еще освѣщало своими золотыми лучами водопроводы, арки и храмы, и вѣчный Римъ снова сдѣлался вѣчнымъ Римомъ.
Это разнообразное и утонченное общество встрѣтило Витторію съ распростертыми объятіями. Колонны къ этому времени примирились съ папою Климентомъ и получили обратно свои владѣнія, такъ что на политическомъ горизонтѣ не было ни одного облачка, которое могло бы помѣшать знаменитой маркизѣ быть принятой всѣми партіями съ одинаковымъ почетомъ" Маркизъ дель-Васто, бывшій воспитанникъ Витторіи, къ которому она неизмѣнно питала самую теплую привязанность, тоже находился въ Римѣ въ это время.
Въ обществѣ маркиза и многихъ другихъ членовъ талантливаго кружка, собиравшагося вокругъ нея, Витторія посѣщала развалины древняго Рима со всѣмъ энтузіазмомъ женщины, воспитанной на классикахъ и глубоко проникнутой господствовавшимъ въ то время (удивленіемъ къ произведеніямъ и памятникамъ языческой древности. Невѣстка Витторіи, донна Джіованна д’Арагона, прелестная и высокообразованная жена ея брата. Асканіо, въ домѣ котораго она, какъ кажется, жила въ это свое пребываніе въ Римѣ, безъ сомнѣнія, участвовала въ этихъ прогулкахъ. Поэтъ Мольца въ нѣсколькихъ своихъ сонетахъ отмѣтилъ и свое присутствіе въ числѣ этихъ лицъ. Повидимому, его муза «дифференцировала все, что угодно». Цѣлыхъ четыре сонета явились у него результатомъ восклицанія Витторіи: «Ахъ, какъ счастливы были древніе, въ какомъ мірѣ красоты они жили!» Конечно, эти слова дали ему поводъ наговорить множество премилыхъ вещей. Между прочимъ, галантные язычники отвѣчаютъ на восторженный порывъ прекрасной дамы, что они было, наоборотъ, не такъ счастливы, какъ люди настоящаго времени, потому что были лишены ея лицезрѣнія. Слѣдовало бы скорѣе пожелать, чтобы авторъ этихъ сонетовъ, сохранилъ намъ еще какіе-нибудь отзывы, вырывавшіеся изъ устъ Витторіи въ то время, когда, при закатѣ солнца, маленькое общество любовалось съ террасы западнаго склона Латеранскаго холма несравненнымъ видомъ на покрытую водопроводами Кампанью, когда, [расположившись на. аркѣ Тита, оно смотрѣло на Колизей, облитый луннымъ сіяніемъ и возвышавшійся передъ ними, какъ привравъ, или разсуждало объ изумительныхъ размѣрахъ Пантеона.
По исторіи рѣдко случается вѣрно угадать, за какія воспоминанія будутъ ей наиболѣе благодарны позднѣйшіе вѣка, для которыхъ она работаетъ. И нимъ остается по мѣрѣ возможности возсоздать самимъ, на основаніи сохранившихся отрывочныхъ указаній, своеобразную и привлекательную картину, которую представляли развалины Рима при посѣщеніи ихъ въ шестнадцатомъ вѣкѣ столь замѣчательными туристами, какихъ немного найдется среди тысячъ путешественниковъ, являвшихся послѣ нихъ въ эти мѣста.
На этотъ разъ Витторія недолго пробыла въ Римѣ. Въ началѣ слѣдующаго года она, кажется, уже вернулась на Искію. Висконти приписываетъ это путешествіе тревожному состоянію ея духа, причина котораго лежала въ томъ, что сердце ея все еще не могло успокоиться, и тщетной надеждѣ найти въ перемѣнѣ мѣста нѣкоторое облегченіе терзавшему ее горю. Всѣ выраженія отчаянія въ ея сонетахъ этого періода онъ считаетъ достовѣрными автобіографическими документами и строить на нихъ свой разсказъ. Къ этому періоду онъ относитъ сонетъ, переведенный въ одной изъ предыдущихъ главъ, въ которомъ поэтесса объявляетъ, что она вовсе не пытается скрыть отъ свѣта преслѣдующую ее мысль о самоубійствѣ. И, какъ дальнѣйшее доказательство этой печальной истины, онъ прибавляетъ, что, въ ознаменованіе этого душевнаго настроенія, въ Римѣ была выбита по этому случаю медаль, которую онъ представляетъ на гравюрѣ. На одной сторонѣ этой медали неутѣшная Витторія изображена красивою, полною и совершенно благодушною на видъ вдовой въ траурномъ одѣяніи, но болѣе пожилою, чѣмъ можно было бы ожидать, принимая въ соображеніе, что между этою медалью и прежнею, о которой мы упоминали, прошло не болѣе семи лѣтъ. На оборотѣ представлена меланхолическая исторія Пирама и Тисбе: первый лежитъ мертвый у ногъ символизирующей Витторію Тисбе, которая прикладываетъ къ своей груди мечъ, держа его въ обѣихъ рукахъ, клинкомъ внизъ, рискуя, такимъ образомъ, порѣзать себѣ пальцы. Надо сознаться, что эта медаль, если посмотрѣть сразу на обѣ ея стороны, какъ это дѣлаетъ возможнымъ гравюра Висконти, производитъ впечатлѣніе совсѣмъ противуположное патетическому.
Къ этому періоду относится также сонетъ, о которомъ мы тоже упоминали, и гдѣ Витторія говоритъ, что седьмой годъ, наступившій со времени ея утраты, не принесъ облегченія ея горю. Висконти считаетъ это просто автобіографическимъ матеріаломъ. Но любопытно, въ смыслѣ обращика воззрѣній той эпохи, посмотрѣть, какъ объясняетъ это же мѣсто первый издатель и комментаторъ Витторіи, Ринальдо Кореи, вторично напечатавшій ея произведенія въ Венеціи въ 1558 г. Его комментарій начинается такъ: «По поводу этого сонета мнѣ остается поговорить съ вами о числѣ сежъ, подобно тому, какъ я уже бесѣдовалъ съ вами о числѣ четыре. Но такъ какъ Варро, Макробій, Аулусъ Гелліусъ и многіе другіе подробно высказались уже объ этомъ предметѣ, то я прибавлю только одну вещь, которая, быть можетъ, покажется вамъ, милостивыя государыни, нѣсколько странною, что, по ученію Гиппократа, число четыре входитъ ражды въ число семь, и я знаю, что самые достовѣрные писатели доказываютъ, какъ извѣстный фактъ, подтвержденный и засвидѣтельствованный ихъ собственными наблюденіями, что семилѣтній ребенокъ мужскаго пола могъ вылечивать людей, пораженныхъ болѣзнью, называемою золотухой, ничѣмъ другимъ, какъ таинственною силой этого числа семь», и т. д., и т. д., и т. д.
Вотъ въ какомъ родѣ писалъ мессеръ Ринальдо Кореи, и литературныя дамы, которымъ онъ имѣлъ обыкновеніе, какъ и въ приведенномъ отрывкѣ, спеціально посвящать свои труды, должны были прочесть больше пятисотъ мелко напечатанныхъ страницъ комментаріевъ къ сочиненіямъ знаменитой поэтессы, по всей вѣроятности, столь же мало имѣвшей въ виду при написаніи этого сонета выставить причины своего возвращенія на Искію, какъ и намекнуть на скрытыя свойства таинственнаго числа семь. Всего естественнѣе предположить, что такъ какъ переѣхать въ Римъ заставила ее чума, то она возвратилась домой, какъ скоро исчезъ этотъ поводъ къ ея отсутствію.
Здѣсь она, повидимому, спокойно продолжала свои любимыя занятія, пріобрѣтая все большую и большую извѣстность и усердно переписываясь съ лучшими и знаменитѣйшими людьми Италіи, и свѣтскими, и духовными, до 1536 г.
Въ этомъ году она снова посѣтила Римъ и во время своего пребыванія въ вѣчномъ городѣ жила въ домѣ своей невѣстки, донны Джіованны д’Арагона. Въ 1534 г. Павелъ III Фарнезе наслѣдовалъ Клименту на престолѣ св. Петра; и хотя Павелъ во многихъ отношеніяхъ далеко не былъ хорошимъ папою или хорошимъ священникомъ, однакожъ, Фарнезе былъ все же лучше, чѣмъ Медичи. Какъ всегда, Римъ началъ показывать признаки улучшенія, когда почувствовалъ опасность, грозившую извнѣ его системѣ. Повидимому, Павелъ весьма скоро убѣдился въ невозможности уклоняться долѣе отъ созыва вселенскаго собора, мысль о которомъ, какъ зловѣщій призракъ, преслѣдовала Климента во все время его первосвященства. По въ совѣтныхъ палатахъ Ватикана все еще надѣялись, что можно будетъ, посредствомъ соглашенія и искусной теологической дипломатіи, побѣдить догматическія затрудненія, представляемыя германскими реформаторами, — затрудненія, грозившія церкви такимъ пагубнымъ расколомъ. Какъ скоро сдѣлалось очевидно, что надежда эта напрасна, страхъ началъ оказывать вліяніе на папскую политику и, подъ его давленіемъ, свирѣпый, безпощадный фанатизмъ Павла IV явился противовѣсомъ безстыдному распутству Александра, эпикурейскому индифферентизму Льва и суетному крючкотворству Климента.
На грани этихъ двухъ періодовъ стоитъ Павелъ III съ своими обманчивыми надеждами на предотвращеніе кризиса какою-нибудь терминологическою сдѣлкой, которая удовлетворила бы реформаторовъ, между тѣмъ какъ Римъ не поступился бы ни одною Іотой ученія, придававшаго жизненность его системѣ свѣтской власти. Чтобы пойти на встрѣчу требованіямъ этого періода, Павелъ III ознаменовалъ свое восшествіе на папскій престолъ возведеніемъ въ кардинальскій санъ многихъ изъ самыхъ серьезныхъ, самыхъ ученыхъ и искренно набожныхъ людей Италіи. Венеціанецъ Контарини, Караффа изъ Неаполя, Садолето, епископъ карпентрасскій, Поль, бѣжавшій въ это время изъ Англіи, Джиберто, епископъ веронскій, и Фрегозо, архіепископъ салернскій, — все это были люди, избранные единственно на основаніи ихъ выдающихся заслугъ.
Съ большинствомъ ихъ, если не со всѣми, Витторію соединяли узы тѣсной дружбы. Съ Контарини, Садолето и въ особенности съ Полемъ она переписывалась, и уваженіе, которое питали къ ней подобныя лица, служитъ самымъ неопровержимымъ доказательствомъ ея неподдѣльныхъ достоинствъ. Легко представить себѣ поэтому, какой сочувственный пріемъ ожидалъ ее при ея появленіи въ Римѣ, и какъ пріятно должно было быть для нея пребываніе въ этомъ городѣ. Она достигла теперь апогея своей славы. Религіозныя и догматическія темы, занимавшія въ это время всѣ лучшіе умы Италія, — темы, надъ которыми нерѣдко работала ея мысль въ перепискѣ съ вышеназванными лицами, незадолго вередъ тѣмъ сдѣлались главнымъ сюжетомъ ея стихотвореній. И превосходство ихъ по силѣ и глубинѣ сравнительно съ ея прежними произведеніями должно было быть вполнѣ очевиднымъ для ея почтенныхъ и ученыхъ друзей.
И потому ея пребываніе въ Римѣ было рядомъ нескончаемыхъ овацій, и Висконти говоритъ намъ, ссылаясь на-авторитетъ неаполитанскаго историка Грегоріо Россо, что Карлъ V, бывшій тогда въ Римѣ, «соблаговолилъ посѣтить въ ихъ собственномъ домѣ синьоръ Джіованну д’Арагона, супругу Асканіо Колонна, и Витторію Колонна, маркизу Пескара».
Въ слѣдующемъ, т.-е. 1537 г., по словамъ Висконти, она отправилась въ Лукку, а затѣмъ въ Феррару, куда она пріѣхала 8 апрѣля «въ скромной обстановкѣ, въ сопровожденіи только шести прислужницъ». Феррарой правилъ въ это время Эрколе д’Эсте, второй герцогъ этого имени, вступившій на престолъ послѣ отца своего Альфонса, умершаго въ 1534 г. Феррарскій дворъ, выдававшійся въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ между итальянскими княжествами своею любовью къ литературѣ и покровительствомъ писателямъ, теперь еще усилилъ свое меценатство вслѣдствіе брака Эрколе II, съ дочерью Людовика XII, Renée de France. Протестантскія тенденціи и симпатіи этой принцессы сдѣлали Феррару центромъ, который привлекалъ къ себѣ многихъ исповѣдниковъ и поборниковъ новыхъ идей, начинавшихъ волновать итальянскіе умы, а въ нѣкоторыхъ случаяхъ служилъ имъ даже убѣжищемъ. И хотя ортодоксальные католическіе біографы Витторіи, прежде всего, стараются очистить ее отъ всякаго подозрѣнія въ томъ, будто она когда-либо придерживалась мнѣній, въ концѣ-концовъ, осужденныхъ церковью, все же мы имѣемъ всѣ основаніе думать, что поводомъ къ ея путешествію въ Феррару было желаніе обмѣняться мыслями по этому предмету съ нѣкоторыми изъ этихъ руководящихъ умовъ, завѣдомо проникнутыхъ Протестантскими тенденціями, если не пріобрѣтшихъ вполнѣ сложившихся протестантскихъ убѣжденій. Характеръ ея дружескихъ связей, ея корреспонденція и тонъ ея стихотвореній въ этотъ періодъ и въ остальные годы ея жизни вполнѣ доказываютъ, что умъ ея былъ поглощенъ подобными темами. А краткій обзоръ втораго отдѣла ея произведеній, который мы намѣрены предпринять въ слѣдующей главѣ, вѣроятно, убѣдитъ тѣхъ, кто не имѣетъ въ этомъ отношеніи пристрастныхъ католическихъ взглядовъ, что умъ Витторіи сдѣлалъ весьма замѣтный шагъ въ протестантскомъ направленіи.
Самъ не указываютъ никакихъ мотивовъ ея пребыванія въ Луккѣ. Висконти съ необычною краткостью и сухостью говоритъ только, что она посѣтила этотъ городъ. И, по всей вѣроятности, онъ не могъ найти никакихъ документовъ, прямо объясняющихъ причины этого путешествія. Но онъ остерегается упомянуть о томъ, что новыя воззрѣнія настолько уже завоевали тамъ почву, что эта республика едва не объявила протестантство государственною религіей. Послѣ своего совершенно неожиданнаго посѣщенія пораженной ересью Лукки, она отправилась въ Феррару, почти столь же заклеймленную подозрѣніемъ.
Нельзя, конечно, сомнѣваться въ томъ, что герцогъ Эрколе и его дворъ встрѣтили Витторію со всевозможнымъ почетомъ, во вниманіе къ ея поэтической славѣ, считая, что она оказала честь ихъ городу своимъ посѣщеніемъ. Разсказываютъ, что герцогъ пригласилъ знаменитѣйшихъ поэтовъ и писателей Венеціи и Ломбардіи для встрѣчи съ ней въ Феррарѣ. И такъ цѣнилось ея посѣщеніе, что когда кардиналъ Джиберто послалъ туда своего секретаря, Франческо делла Toppe, чтобъ уговорить ее посѣтить его епархіальный городъ Верону, то этотъ посолъ написалъ своему пріятелю Бембо въ Венецію, что «герцогъ едва не изгналъ его, а народъ едва не побилъ камнями за то, что онъ явился сюда съ намѣреніемъ похитить у Феррары ея драгоцѣннѣйшее украшеніе и обогатить имъ Верону». Впрочемъ, Витторія, повидимому, подала нѣкоторую надежду на то, что ее можно будетъ склонить къ посѣщенію Вероны, такъ какъ секретарь говоритъ далѣе въ своемъ письмѣ къ венеціанскому кардиналу-литератору: «Кто знаетъ, можетъ быть, намъ и удастся восторжествовать въ свою очередь? А, если это случится, то я надѣюсь чаще видѣть вашу милость въ Веронѣ, которая сдѣлалась бы тогда самымъ достойнымъ и уваженія, зависти городомъ Италіи».
Невозможно привести болѣе поразительнаго доказательства той громкой извѣстности, которую наша поэтесса стяжала себѣ своимъ перомъ, и весьма характеристическою чертой разсматриваемой нами эпохи и страны служитъ то обстоятельство, что нѣсколько мелкихъ государствъ, разъединенныхъ враждою, раздираемыхъ постоянными войнами, имѣли, тѣмъ не менѣе, общее сословіе литераторовъ, умѣвшихъ увѣнчать славою такую личность, заслуги которой единодушно признавались на всемъ пространствѣ Италіи.
Изъ письма Витторіи къ Джіанджіорджіо Триссино Виченцскому, автору почти забытой теперь поэмы, озаглавленной Italia liberata da Goti, мы узнаемъ, что она находила климатъ Феррары «неблагопріятно дѣйствующимъ на ея болѣзнь», изъ чего можно заключить, что она уже давно хворала. Однакожь, въ это именно время возникла у нея мысль о путешествіи въ Святую Землю. Ея бывшій воспитанникъ и ея другъ въ теченіе почти всей ея жизни, маркизъ дель-Васто, прибылъ изъ Милана въ Феррару, чтобы отклонить ее отъ этого намѣренія. И съ этою цѣлью, равно какъ изъ опасенія, что воздухъ Феррары вредно повліяетъ на ея здоровье, онъ убѣдилъ ее возвратиться въ Римъ, гдѣ ея появленіе снова было поводомъ къ почти всенародному ликованію.
Это путешествіе было ею предпринято, вѣроятномъ концѣ 1537 года. Общество вѣчнаго города, въ особенности же та часть его, которая составляла кружокъ Витторіи, находилось въ счастливомъ и оживленномъ настроеніи. Контарини еще не выѣзжалъ изъ Рима съ своею примирительною миссіей на совѣщанье съ протестантскими вождями въ Регенсбургѣ. Самыя свѣтлая и радостныя надежды основывались на совершенно ложномъ пониманіи свойствъ того скрытаго теченія соціальныхъ перемѣнъ, въ силу котораго реформаціонное движеніе къ сѣверу отъ Альпъ должно было оказаться безконечно важнѣе, гораздо плодотворнѣе по своимъ обширнымъ результатамъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, неизбѣжнѣе, чѣмъ какіе бы то ни было схоластическіе споры или, вѣрнѣе, подобныя чаянія могли имѣть своимъ источникомъ только полное невѣдѣніе относительно существованія этого теченія. а въ эпоху пріѣзда въ Римъ Витторіи этотъ кружокъ милыхъ, чистыхъ сердцемъ людей, одаренныхъ высокимъ, но не широкимъ умомъ, еще былъ погруженъ въ свои блаженныя грезы. Витторія была ученицей, другомъ и вдохновенною музой этого кружка превосходныхъ людей, олицетворявшихъ въ себѣ все, что было въ Италіи лучшаго, привлекательнѣйшаго и ученѣйшаго; Поэтому, краткій обзоръ ея религіозной поэзіи, который составитъ содержаніе слѣдующей главы, не только откроетъ передъ нами самыя глубокія и серьезныя стороны ея души, но послужитъ до нѣкоторой степени иллюстраціей "размѣровъ и характера протестантскихъ стремленій, проявлявшихся тогда въ Италіи.
Глава VII.
правитьЧрезвычайная испорченность итальянскаго духовенства, отчасти же вліяніе германской мысли уже съ самаго начала первосвященства Льва X вызвали въ нѣкоторыхъ лучшихъ умахъ Италіи пламенное желаніе найти путь къ религіозной реформѣ. Одинъ писатель того времени, цитируемый Историкомъ Ранке, говоритъ намъ, что въ правленіе Льва пятьдесятъ или шестьдесятъ серьезныхъ и благочестивыхъ людей образовали въ Римѣ общество, которое они назвали «Ораторіей Божественной любви», и старались примѣромъ и проповѣдью задержать, насколько это отъ нихъ зависѣло, потокъ разврата и невѣрія. Въ числѣ этихъ людей были: Контарини, ученый и поистинѣ благочестивый венеціанецъ, Садолето, Джиберто, Караффа человѣкъ, хотя и искренно благочестивый, но обнаружившій въ тотъ позднѣйшій періодъ, когда онъ сдѣлался папою подъ именемъ Павла IV, взгляды, далеко не сходные съ тѣми, которые одушевляли большинство его единомышленниковъ въ дѣлѣ религіи), Гаэтано, Тіене, впослѣдствіи канонизированный, и т. д. Но не только въ Римѣ, почти во всѣхъ частяхъ Италіи были люди того же закала, болѣе или менѣе успѣшно проводившіе новыя идеи, въ болѣе или менѣе сильной степени подвергавшіеся церковному осужденію и гоненію и къ концу своего земнаго поприща или примирившіеся съ Римомъ, или же преданные проклятію тою церковью, которую они тщетно старались обновить. Въ Неаполѣ Жуанъ Вальдецъ, испанецъ, секретарь вицекороля, съ жаромъ воспринялъ новое ученіе, и такъ какъ онъ пользовался всеобщею любовью и большимъ вліяніемъ, то онъ нашелъ себѣ многихъ послѣдователей. Его ученикъ и другъ, имя котораго такъ и осталось неизвѣстнымъ, написалъ знаменитый трактатъ О спасительности смерти Христа, распространившійся въ громадномъ числѣ экземпляровъ по всей Италіи и оказавшій сильное воздѣйствіе на умы. Нѣсколько позднѣе, когда наступила эпоха инквизиторскихъ гоненій, эту книгу начали такъ настойчиво преслѣдовать, разыскивать и уничтожать, что, несмотря на множество списковъ, которые должны были находиться во всѣхъ уголкахъ Италіи, она совершенно исчезла и, насколько извѣстно, теперь не существуетъ ни одного экземпляра ея. Невозможно желать болѣе поразительнаго доказательства того упорнаго и ожесточеннаго характера, которымъ отличались гоненія при Павлѣ IV. Другой товарищъ Вальдеца, тоже бывшій въ дружбѣ съ Витторіей, Марко Фламиніо, взялъ на себя просмотръ трактата О спасительности смерти Христа.
Въ Моденѣ епископъ Мороне, близкій другъ Поля и Коптарини, и его капелланъ, донъ Джироламо де Модена, поддерживали и проповѣдывали тѣ же ученія.
Въ Венеціи Грегоріо Кортезе, настоятель San Giorgio Maggiore, патрицій Луиджи Пріули и бенедиктинецъ Марко Падуанскій образовали общество, главною задачей котораго было обсужденіе тонкихъ вопросовъ, составлявшихъ «символъ» новой партіи.
«Если мы изслѣдуемъ, говоритъ Ранке, — въ чемъ заключалась вѣра, главнымъ образомъ вдохновлявшая этихъ людей, то убѣдимся, что важнѣйшимъ пунктомъ ея было то самое ученіе объ оправданіи, которое въ томъ видѣ, какъ его проповѣдывалъ Лютеръ, дало начало всему протестантскому движенію».
Читатель не могъ не слыхать о безконечныхъ словопреніяхъ по вопросамъ объ оправданіи, о свободѣ воли, добрыхъ дѣлахъ, предопредѣленіи, объ этихъ спорахъ, занимавшихъ въ послѣднія три столѣтія самые острые умы и самыя богатыя знаніемъ головы Европы и принесшихъ такъ много вредныхъ и такъ мало полезныхъ результатовъ. Читатель знаетъ, что система, общеизвѣстная подъ именемъ кальвинизма, представляетъ сторону вопроса, привлекшую къ себѣ реформаторовъ шестнадцатаго столѣтія, тогда какъ противуположной теоріи объ оправданіи при посредствѣ добрыхъ дѣлъ придерживалась ортодоксальная католическая церковь или партія, враждебная реформаціи. И если онъ станетъ руководствоваться только этими общими идеями, то ему покажется удивительно непонятнымъ, что: лучшіе, благороднѣйшіе и чистѣйшіе умы приняли систему, неизбѣжно уничтожающую всякую нравственность, всякій благоордный порывъ, между тѣмъ какъ" развращенныя, суетныя, честолюбивыя натуры, составлявшія господствующую партію, держались противуположныхъ мнѣній, повидимому, столь благопріятныхъ добродѣтели.
Мы достаточно уяснимъ себѣ этотъ вопросъ, если, не останавливаясь на нравственныхъ или теологическихъ результатахъ той или другой схемы и не вникая въ тонкости, которыми каждая сторона старалась побить возраженія противника, просто взглянемъ на отношеніе новыхъ ученій къ той церковной системѣ, которую ортодоксальная и господствующая партія рѣшила во что бы то ни стало поддерживать. Если допустить, что человѣкъ оправдывается одною вѣрой, то отъ этого падаетъ авторитетъ римско-католической церкви и ея главы, непогрѣшимаго папы. Весьма логическимъ и короткимъ путемъ, по которому неизбѣжно должны пойти люр, удовлетворившіе это свое первое основное притязаніе, они пришли бы къ отрицанію и упраздненію всякаго духовенства.
Но не слѣдуетъ предполагать, что все это было такъ же ясно для участниковъ этой нестройной борьбы, какъ для тѣхъ, кто оглядывается на это время, имѣя за собой преимущество трехъ прошедшихъ съ той поры столѣтій. по всей вѣроятности, если иные новаторы и сознавали весь объемъ и важность того принципа, за который они боролись, то такихъ новаторовъ было немного. А съ другой стороны нѣтъ причинъ приписывать консервативной партіи ясное сознаніе мотивовъ, о которыхъ мы говоримъ. Тотъ фактъ, что данное ученіе стремится къ ограниченію церковной власти и является опаснымъ для церковнаго единства, представился бы, безъ сомнѣнія, многимъ хорошимъ и честнымъ людямъ достаточнымъ доказательствомъ его зловредности и ошибочности.
И въ самомъ дѣлѣ, даже среди итальянскихъ реформаторовъ такъ велика была боязнь раскола и такое высокое значеніе придавалось церковному единству, что эти соображенія, вѣроятно, въ такой же степени способствовали ослабленію и окончательному исчезновенію итальянскаго протестантства, какъ и суровая рука преслѣдованія. Съ самаго начала многіе изъ самыхъ ревностныхъ поборниковъ новыхъ ученій вовсе не имѣли намѣренія отдѣлиться отъ церкви ради своихъ взглядовъ. Рѣдкіе изъ нихъ были готовы пойти на встрѣчу подобной схизмѣ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и принять мученичество за свои идеи, какъ, напримѣръ, Бернардино Окино, начальникъ ордена капуциновъ и самый вліятельный проповѣдникъ своего времени, который бѣжалъ изъ Италіи и сдѣлался явныхъ протестантомъ, и флорентинецъ Карнезекки, казненный въ Римѣ за свою ересь.
Но ко времени пріѣзда Витторіи въ Римъ изъ Феррары еще не выяснилось, насколько новое ученіе можетъ быть совмѣстимо съ полнымъ единеніемъ съ римскою церковью. Въ эту эпоху устраивалось совѣщаніе съ германскими протестантами, — совѣщаніе, посредствомъ котораго думали достигнуть примиренія, и друзья Витторіи были одушевлены самыми свѣтлыми надеждами. Когда эти надежды разбились и Римъ высказался рѣшительно по поводу ученій, которыхъ держались итальянскіе реформаторы, наиболѣе выдающіеся люди изъ числа друзей Витгоріи не оставили церкви. Сана она всегда пишетъ, какъ ея покорная и вѣрная дщерь. Но что сна придерживалась мнѣній, впослѣдствіи объявленныхъ еретическими, — мнѣній, за которыя другимъ пришлось пострадать, — это такъ ясно вытекаетъ изъ многихъ ея сонетовъ, написанныхъ, вѣроятно, около этого времени, что удивительно, какъ Тирабоски и ея біографы находятъ возможнымъ стоять за ея ортодоксальность.
Возьмите, напримѣръ, слѣдующій сонетъ:
«Spiego per voi, mia luce, indamo l’ale,
Prima che’l caldo vostro interno vento
M’apra l’aere d’intorno, ora ch’io sento
Vincer da nuovo ardir l’antico male;
Chè giunga all’infinito opra mortale
Opra vostra è, Signor, ehe in an momento t
La può far degna; ch’io da me pavento
Di cader col pensier quand’ei più sale.
Bramo quell' invisibil chiaro lume,
Che fuga densa nebbia, e quell' accesa
Sécréta fiamma, ch’ogni gel consuma.
Onde poi, sgombra dal terren costume,
Tutta al divino amor l’anima intesa
Si mova al volo altero in altra piuma».
«Теперь, когда я чувствую, что могу съ новою отвагой побѣдить первобытный грѣхъ, я тщетно буду, о, мой Свѣтъ, устремлять къ Тебѣ мой полетъ, пока Твое пламенное внутреннее вѣяніе не очиститъ окружающій меня воздухъ. Если дѣла смертныхъ достигаютъ безконечности, то это Твое дѣло, Господи, ибо Ты можешь въ одно мгновеніе освятить ихъ, и я боюсь, что безъ Твоей помощи моя мысль падетъ въ тотъ самый мигъ, когда она вознеслась особенно высоко. Я призываю незримое ясное сіяніе, отъ котораго разсѣевается густой туманъ, и то жаркое сокровенное пламя, которое растворяетъ ледъ. И тогда, освобожденная отъ земныхъ помышленій, вся отдавшись божественной любви, душа на обновленныхъ крыльяхъ воспаритъ въ небеса».
Въ слѣдующихъ стихахъ, составляющихъ заключеніе сонета, гдѣ она говоритъ, что Богъ не допускаетъ, чтобы чистое сердце оставалось сокрытымъ отъ Его всевидящаго ока, благодаря «коварству или могуществу другихъ людей», мы встрѣчаемъ весьма замѣчательный обращикъ ереси по существенному вопросу объ исповѣдальнѣ, — ереси, приведшей не одну жертву на костеръ:
«Securi del suo dolce e giusto impero,
Non corne il primo padre e la sua donna
Dobbiam del nostro error biasimare altrui;
Ma con la speme accesa e dolor vero
Aprir dentro, passando oltra la gonna,
I falli nostri a solo a sol con lui».
"Увѣренные въ Его «ротной и справедливой власти, мы не должны были бы, подобно нашему прародителю и его женѣ, винить другихъ за наши заблужденія, но съ горячею вѣрой и истинною скорбью должны изобличать наши грѣхи наединѣ съ Нимъ».
Подчеркнутыя слова passando oltra, хотя и не оставляющія никакого сомнѣнія относительно ихъ смысла, все же настолько неясны, темны, а самая фраза настолько изысканна, что невольно усматриваешь у Автора желаніе замаскировать до нѣкоторой степени то, что онъ хочетъ сказать. Высокорожденная синьора Витторія Колонна, близкій другъ кардиналовъ и князей, могла писать безнаказанно многое такое, что оказалось бы гибельнымъ для менѣе высокопоставленныхъ лицъ.
Въ другомъ замѣчательномъ сонетѣ она высказываетъ преобладавшее тогда сознаніе настоятельной необходимости въ церковной реформѣ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, провозглашаетъ свою вѣру въ ученіе о папской непогрѣшимости, — ученіе, такъ упорно властвовавшее надъ итальянскими умами, что внезапная вспышка реформаторскихъ стремленій во всей Италіи погасла, благодаря, главнымъ образомъ, ему.
Высокія притязанія римскаго первосвященника, которыя наша поэтесса, при всѣхъ своихъ реформаторскихъ стремленіяхъ, объявляетъ и поддерживаетъ, уклоняясь съ своего обычнаго пути, были дороги сердцамъ итальянцевъ. Быть можетъ, постороннее соображеніе, объяснявшееся антагонизмомъ и вытекавшее изъ чувствъ, которыя точно также находились за предѣлами религіознаго вопроса, придавали ѣдкости нападеніямъ заальпійскихъ реформаторовъ. Но не можетъ быть сомнѣнія въ томъ, что итальянское самолюбіе сильно способствовало тому, что итальянцы отвернулись отъ доктрины, которая должна была отнять у Рима его, значеніе столицы христіанскаго міра и не позволила бы представителямъ итальянскаго духовенства издавать ихъ высокомѣрные декреты Urbi et Orbi. Тѣ, кому хорошо извѣстно настроеніе умовъ въ Италіи въ этотъ періодъ, — настроеніе, усматриваемое изъ литературы и иллюстрируемое сохранившимися еще стремленіями и предразсудками, лучше всего поймутъ, какъ неизбѣжно подобныя чувства должны были воспрепятствовать реформаціи пустить корни «принести плоды въ Италіи.
Тѣ изъ читателей, которымъ приведенные сонеты доступны въ подлинникѣ, вѣроятно, находятъ страннымъ, что на основаніи подобнаго матеріала могла составиться такая громкая поэтическая извѣстность. Однакожъ, справедливость требуетъ замѣтить, что выборъ этихъ цитатъ обусловленъ не столько желаніемъ представить наиболѣе выгодные обращики произведеній нашей поэтессы, сколько цѣлью рѣшительно доказать такъ настойчиво опровергавшіяся протестантскія тенденціи Витторіи и иллюстрировать тонъ итальянскаго протестантскаго чувства въ этотъ періодъ. Хотя религіозное чувство легко облекается въ поэзію самаго высшаго порядка, однакожъ, полемическая теологія — неудобный сюжетъ для стиховъ. Витторія, въ тѣхъ рѣдкихъ случаяхъ, когда она позволяетъ себѣ уклоняться отъ обсужденія оспариваемыхъ догматовъ, ближе подходитъ къ истинной поэзіи по мысли и выраженію.
Въ слѣдующемъ сонетѣ любопытно видѣть, какъ выраженіе великаго и простаго чувства полнаго довѣрія къ волѣ и предначертаніямъ всемогущаго Творца, — выраженіе, которое въ первыхъ восьми стихахъ почти возвышается до поэзіи, вдругъ искажается до степени самыхъ прозаическихъ виршей, когда авторъ, вспомнивъ о происходящей вокругъ него ярой полемикѣ на эту тему, приходитъ къ сознанію своей обязанности опредѣлить должнымъ образомъ, что теологическое свойство „вѣры“ заключается въ ея способности производить дѣла:
„Debl mandi oggi, Signor, novello e chiaro
Raggio al mio cor di quella ardente fede,
Ch’opra sol per amor, non per mercede,
Onde ugualmente il tuo voler gli è carol
Dal dolce fonte tua pensa che amaro
Nascer non possa, anzi riceve e crede
Per largo quant’ode, e per bei quanto vede,
Per largo il ciel, quand’ei si mostra амаго.
Se chieder grazia all’umil servo lice,
Questa fede vorrei, che illustra, accende,
E pasce Palma sol di lume vero.
Con questa in parte il gran valor s’intende,
Che piapta e ferma in noi Palta radice,
Quai rende i frutti а lui tutti d’amore“.
„О, пошли нынѣ, Господи, моему сердцу новый и свѣтлый лучъ той пламенной вѣры, которая творитъ лишь ради любви, не ради награды, ибо ей дорого всякое Твое велѣніе! Она не только думаетъ, что изъ Твоего сладкаго источника не можетъ родиться ничего горькаго, но принимаетъ и считаетъ добрымъ все, что слышитъ, прекраснымъ все, что видитъ, считаетъ щедрымъ Небо даже и тогда, когда оно кажется глухо къ мольбамъ. Если позволительно смиренному рабу просить милости, то я хотѣла бы имѣть ту вѣру, которая озаряетъ, воспламеняетъ и питаетъ душу однимъ истиннымъ свѣтомъ. Подъ этою вѣрой должно отчасти разумѣть ту великую силу, которая насаждаетъ и укрѣпляетъ въ насъ благородный корень, приносящій плоды, преисполненные любви къ ней“.
Въ слѣдующемъ сонетѣ, одномъ изъ многихъ, продиктованныхъ тѣмъ же настроеніемъ, болѣе субъективный тонъ ея мысли даетъ намъ возможность заглянуть въ ея душу и узнать, какъ она дѣйствительно относилась къ религіознымъ вопросамъ. Мы видимъ, что новое ученіе, которымъ она прониклась, не дало ей душевнаго мира. Отрадная увѣренность и чуждое сомнѣній удовлетворенное спокойствіе, достававшіяся массѣ ея современниковъ, не были даны Витторіи тою вѣрой, которая, какъ она говоритъ здѣсь, предписывала ей подавлять внушенія разума.
„Se con l’armi celesti avess’io vinto
Me stessa, i sensi, e la ragione umana,
Andrei con altro spirto alta e lontana
Dal mondo, e dal suo onor falso dipinto.
Soll’ali della fede il pensier cinto
Di speme, omai non più cаduca e vana,
Sarebbe fuor di questa valle insana
Da verace virtute alzato e spinto.
Ben ho già fermo l’occhio al miglior fine
Del nostro corso; ma non volo ancora
Per lo destro sentier salda e leggiera
Veggio i segni del sol, scorgo i’aurora;
Ma per li sacri giri aile divine
Stanze non entré in quella luce vera“.
„Еслибъ небеснымъ оружіемъ я побѣдила свое собственное существо, свои чувства и человѣческій разумъ, то съ обновленнымъ духомъ воспарила бы далеко отъ міра и отъ его лживой и обманчивой славы. Мысль, вооруженная надеждою, отнынѣ уже не шаткою и не тщетною, возносимая и движимая истинною добродѣтелью, покинула бы на крыльяхъ вѣры эту юдоль безумія. Хотя я устремила уже взоръ на лучшую цѣль нашего поприща, но еще не лечу легко и увѣренно по прежнему пути. Я вижу предвѣстники солнца, я уже различаю зарю, но еще не могу проникнуть чрезъ священные круги, ведущіе къ божественнымъ обителямъ, въ этотъ истинный свѣтъ“.
Подобное же настроеніе сквозитъ и въ слѣдующемъ сонетѣ, соединенномъ съ большею поэзіей чувства и выраженія. Этотъ сонетъ можетъ дѣйствительно служить обращиномъ удачнѣйшихъ попытокъ нашего автора.
„Fra gelo e nebbia corro a Dio sovente
Per foco e lume, onde i ghiacci disciolti
Sieno, e gli ombrosi veli aperti e tolti
Dalla divina lube e fiamma ardente.
E se fredda ed oscura è ancor la mente,
Pur son tutti i pensieri al del rivolti;
E par che dentro il gran silenzio ascolti
Un suon, che sol nell’anima si sente;
E dice: Non temer, chè venne al mondo
Gesù, d’eterno ben largo ampio mare,
Per far leggiero ogni gravoso pondo.
Sempre son l’onde, sue più dolci e chiare
A chi con umil barca in quel gran fondo
Dell’alta sua bontà si lascia andare“.
Если тѣ изъ читателей, которые могутъ составить сужденіе о поэтическихъ достоинствахъ этого сонета лишь по прилагаемому переводу, не найдутъ въ немъ ничего, что оправдывало бы нашъ отзывъ, то пусть они винятъ въ этомъ переводчика, ручающагося только за вѣрную передачу содержанія.
„Въ холодъ и туманъ я часто прибѣгаю къ Богу, прося у Него огня и свѣта, чтобъ божественное сіяніе и жаркое пламя растворили ледъ и разорвали и разсѣяли темныя облака. И если душа не освободилась еще отъ мрака и холода, все же всѣ ея помыслы обращены къ небу и чудится, будто среди великаго безмолвія она внимаетъ единственному звуку, который раздается въ ней и говоритъ: не бойся, ибо въ міръ пришелъ Іисусъ — безпредѣльный, глубокій источникъ вѣчнаго блага, — пришелъ облегчить всякое тяжелое бремя. Его воды всегда сладостнѣе и прозрачнѣе для того, кто на смиренномъ челнокѣ устремляется въ эту бездну Его высокой благости“.
Вѣроятно, всѣ согласятся съ тѣмъ, что если предъидущія выдержки изъ стихотвореній Витторіи Колонна и недостаточно очерчиваютъ все зданіе ея религіозной вѣры, то все же онѣ даютъ обильныя доказательства того, что ей слѣдуетъ отвести мѣсто скорѣе въ протестантской и реформаторской партіи ея эпохи и страны, чѣмъ между ортодоксальными католиками, противниками протестантовъ. Всѣ эти цитаты, какъ и вся масса ея сонетовъ, касаются болѣе или менѣе прямо немногихъ спеціальныхъ пунктовъ ученія. Но это именно тѣ пункты, на которыхъ было основано реформаторское движеніе, главные пункты различія между партіями. Они заключаютъ въ себѣ какъ разъ тѣ тезисы, которые Римъ, по зрѣломъ разсмотрѣніи и размышленіи, справедливо нашелъ рѣшительно несовмѣстимыми съ своею системой. Ибо господствующая партія въ Тридентѣ, конечно, была мудрѣе, нежели такія чада свѣта среди того поколѣнія, какъ добрый Бонтарини, мечтавшій объ очищенномъ панствѣ и о томъ, что Римъ еще можетъ остаться Римомъ послѣ того, какъ его вѣра подвергнется подобному видоизмѣненію. Караффа и Гизліери (Ghislieri), папы Павелъ IV и Пій V и ихъ инквизиторы, очевидно, лучше понимали суть дѣла.
Безъ сомнѣнія, вполнѣ естественно, что пункты ученія, въ то время новаго и возбуждавшаго полемику, — пункты, по которымъ поэтесса расходилась съ большинствомъ окружавшаго ее міра и которые должны были болѣе, чѣмъ что другое, поглощать ея умъ, занимаютъ и самое выдающееся мѣсто въ ея произведеніяхъ. Однакожъ, замѣчательно, что въ такой массѣ стихотвореній на исключительно религіозныя темы едва ли можно найти хоть одну мысль или чувство, касающіяся практической нравственности. Заглавіе Rime sacre е morali, предпосланное синьоромъ Висконти этому отдѣлу сонетовъ Витторіи, совершенно неправильно. Если эти сонеты даютъ достаточно матеріала для того, чтобы мы могли получить приблизительно точное представленіе объ ея схемѣ теологіи, то оцѣнки ея нравственныхъ понятій мы должны искать не здѣсь.
Есть всѣ основанія вѣрить сохранившимся біографическимъ разсказамъ о ней и вполнѣ единодушному свидѣтельству ея современниковъ относительно того, что ходъ ея собственной жизни и поведенія былъ не только безупреченъ, но ознаменовался неуклоннымъ примѣненіемъ на практикѣ самыхъ высокихъ добродѣтелей. Но хотя намъ часто приходится слышать жалобы проповѣдниковъ на обычное несоотвѣтствіе жизни людей съ ихъ вѣрованіями, противуположный феноменъ, проявляемый людьми, Нравственное чувство которыхъ стоитъ выше ученія, заключающагося въ ихъ вѣрѣ, встрѣчается почти столь же часто. Эти выдающіяся лица, извѣстныя, главнымъ образомъ, какъ представители и поборники своеобразныхъ ученій, которыхъ придерживалась и Витторія, несомнѣнно, были во всѣхъ отношеніяхъ лучшими и благороднѣйшими людьми своего времени и своей страны.
Витторія Колонна живетъ въ памяти людей, какъ поэтесса. Но для человѣка, научающаго исторію и желающаго вполнѣ уразумѣть этотъ удивительный шестнадцатый вѣкъ, она гораздо интереснѣе, какъ протестантка. Ея замѣчательныя дарованія и богато развитой умъ, ея высокое общественное положеніе и, сверхъ всего этого, ея дружба съ знаменитыми людьми, старавшимися дать движеніе итальянской реформаціи, которая могла бы ужиться съ папствомъ, придаютъ не мало историческаго интереса выраженію ея религіозныхъ мнѣній. И потому большая часть цитатъ изъ ея произведеній была выбрана соотвѣтственно съ этою цѣлью. Но, во вниманіе къ ея славѣ, слѣдуетъ представить хотя бы одинъ сонетъ, выбранный единственно ради его поэтическихъ достоинствъ.
Слѣдующій сонетъ, написанный, вѣроятно, въ день, посвященный воспоминанію крестныхъ страданій Спасителя, безъ сомнѣнія, одинъ изъ лучшихъ, если не самый лучшій изъ всего собранія ея стихотвореній:
„Gli angeli eletti al gran bene infinite
Braman oggi sofirir penosa morte,
Acciò nella celeste empirea corte
Non sia più il servo, che il signor, gradito.
Piange l’antica madré il gusto ardito,
Ch’а’figli suoi del ciel chiuse le porte;
E ehe due man piagate or sieno scorte
Da ridurne al cammin per lei smarrito.
Asconde il sol la sua fulgente chioma;
Spezzanei i sassi vivi; apronsi i monti,
Trema la terra e’l ciel; turbansi Pacque;
Piangon gli spirtl, al nostro mal si pronti,
Delle catene ior l’aggiunta sema.
L’uomo non piaage, e pur piangendo naoque!“
„Ангелы, удостоенные безконечнаго блаженства, жаждутъ нынѣ мучительной смерти для того, чтобы въ небесной царственной обители рабъ не былъ счастливѣе своего владыки. Праматерь оплакиваетъ дерзновенное вожделѣніе, которое закрыло ея дѣтямъ небесныя врата, и скорбитъ, видя нынѣ двѣ руки, воспріявшія раны ради, того, чтобы вернуть насъ на путь, ею утраченный. Солнце скрываетъ свой лучезарный кругъ; разбиваются гробницы, разверзаются горы, трепещутъ земля и небо, волнуются воды. Духи тьмы, всегда готовые причинить намъ зло, плачутъ о томъ, что увеличилась тяжесть ихъ цѣпей. Не плачетъ человѣкъ, хотя онъ и родился плачущимъ!“
Такъ какъ предъидущія выдержки изъ произведеній Витторія были выбраны преимущественно съ цѣлью доказать ея протестантскія вѣрованія (что мы уже объявили ранѣе), то слѣдуетъ замѣтить, что у нея есть нѣсколько сонетовъ къ Пресвятой Дѣвѣ, а также встрѣчаются стихотворенія къ различнымъ святымъ, — стихотворенія, изъ которыхъ ясно, что ихъ авторъ вѣрилъ въ силу ходатайства святыхъ предъ престоломъ благодати. Замѣчательно также и то обстоятельство, что Витторія нигдѣ я ничѣмъ не обнаруживаетъ того, что она создаетъ разногласіе своихъ мнѣнія съ признанными догматами церкви; сознаніе это развѣ только сквозитъ въ случайной неясности фразы, наводящей на мысль, что это случайность преднамѣренная. Впрочемъ, большая часть ея стихотвореній была, вѣроятно, написана еще до того времени, когда церковь вступила на путь преслѣдованія. Что же касается постоянно повторяющагося главнаго пункта объ „оправданіи при посредствѣ благодати“, то невозможно сказать въ точности, насколько было ортодоксально заявлять этотъ догматъ, пока Римъ еще не опредѣлилъ окончательно своего ученія въ постановленіяхъ Тридентскаго собора.
По поводу этихъ произведеній, стяжавшихъ нѣкогда такую славу и возбуждавшихъ такой энтузіазмъ, можно сдѣлать еще одно замѣчаніе, которое невольно напрашивается современному читателю сонетовъ Витторіи. Во всѣхъ этихъ стихотвореніяхъ не найдется ни одной искры итальянскаго или патріотическаго чувства. Отсутствіе подобнаго чувства служитъ, несомнѣнно, лишь подтвержденіемъ факта, указаннаго въ одной изъ предыдущихъ главъ, что въ Италіи того времени» патріотизмъ былъ совершенно неизвѣстенъ. Если бы подобныя чувства имѣли мѣсто въ душѣ Витторіи, то едва ли возможно представить себѣ, чтобъ они не вылились въ первомъ отдѣлѣ ея произведеній, посвященномъ почти исключительно восхваленію ея мужа. Но любопытнымъ примѣромъ того, до какой степени даже лучшіе умы вѣка ослѣпляются и порабощаются господствующимъ вокругъ нихъ строемъ чувствъ и привычками мысли, служитъ для насъ то обстоятельство, что этой чистой и возвышенной Витторіи, прославляющей доблести своего героя, никогда ни на одно мгновеніе не приходитъ въ голову мысль о томъ дѣдѣ, за которое онъ обнажалъ свой мечъ. Побѣждать, одолѣвать, «брать большіе города», «разбивать непріятеля» — вотъ, повидимому, все, чего требовалъ ея «прекрасный идеалъ» героизма.
Зло совершается, и сильный рукою виновникъ его возбуждаетъ удивленіе, нравственное чувство притупляется раболѣпнымъ поклоненіемъ успѣху, и сила отнимаетъ у права голоса слабаго въ девятнадцатомъ, какъ и въ шестнадцатомъ вѣкѣ. Но полное отсутствіе всякаго, пониманія правды и несправедливости по этимъ вопросамъ въ такомъ умѣ, какимъ былъ умъ Витторіи, представляетъ высоко-поучительное доказательство того осязательнаго нравственнаго прогресса, котораго достигло человѣчество.
Глава VIII.
правитьВитторія прибыла въ Римъ изъ Феррары, по всей вѣроятности, въ концѣ 1537 г. Она находилась въ это время на вершинѣ своей славы. Ученый и изящный Бембо пишетъ о ней, что онъ считалъ ея мнѣніе въ дѣлѣ поэзіи столь же основательнымъ и авторитетнымъ, какъ и отзывы величайшихъ мастеровъ искусства пѣснопѣнія. Гвидиччіони, фоссомбринскій епископъ-поэтъ и одинъ изъ способнѣйшихъ дипломатовъ Павла III, объявляетъ, что въ лицѣ ея древняя слава Тосканы всецѣло перешла въ Лаціумъ, и посылаетъ ей сонеты собственнаго сочиненія съ усердною просьбой указать ихъ недостатки. Вероника Гамбара, сама поэтесса, быть можетъ, на уступавшая по таланту Витторіи, была ея самою горячею, поклонницей и убѣдила Ринальдо Ворси написать комментарій въ ея стихотвореніямъ, что онъ и сдѣлалъ, какъ мы видѣли. Бернардо Тассо избралъ ее героиней нѣкоторыхъ изъ своихъ произведеній. Джіовіо посвятилъ ей біографію Пескары, а кардиналъ Помпео Колонна — свою книгу о Похвалахъ женщинамъ, что касается Контарини, то онъ почтилъ ее гораздо болѣе знаменательнымъ образомъ, посвятивъ ей свое сочиненіе О свободѣ воли.
Павелъ III, по словамъ Муратори[9], былъ вовсе не расположенъ къ Колоннамъ. Однакожъ, надо думать, что Витторія имѣла вліяніе на надменнаго и суроваго старика Фарнезе. И Бембо, и Фрегозо, епископъ неаполитанскій, пользуются случаемъ засвидѣтельствовать, что они въ значительной степени были обязаны ей своимъ возведеніемъ въ кардинальскій санъ.
По самымъ достопримѣчательнымъ событіемъ въ этотъ періодъ жизни Витторіи было начало ея знакомства съ Микельанджело Буонаротти. Этому великому человѣку шелъ тогда 63 годъ, а поэтессѣ 47 г. Знакомство вскорѣ перешло въ тѣсную и прочную дружбу, не прерывавшуюся до самой смерти Витторіи. Эта дружба была чрезвычайно почетна для нихъ обоихъ. Микель-Анджело былъ человѣкъ, вліяніе котораго на его эпоху чувствовалось и признавалось еще при его жизни въ такой сильной степени, какъ это рѣдко случается наблюдать даже относительно величайшихъ умовъ. Въ то время, о которомъ идетъ рѣчь, онъ уже достигъ апогея своей славы, хотя ему довелось наслаждаться ею еще цѣлую четверть вѣка. Это былъ человѣкъ, склонный отъ природы и, сверхъ того, пріученный тѣмъ общественнымъ положеніемъ, которое создали для него его современники, отливать людей въ форму, а не принимать форму отъ нихъ, — это былъ человѣкъ не мягкій, не уступчивый, самоувѣренный, замкнутый въ себѣ, и хотя исполненный доброты къ тѣмъ, кто нуждался въ ней, но человѣкъ почти суровый; онъ не былъ придворнымъ, хотя и привыкъ къ придворному обществу. Онъ былъ расположенъ считать придворные учтивости и обычаи докучливыми помѣхами требованіямъ своего высокаго призванія, — помѣхами, которыя слѣдовало отстранять, а не снисходить къ нимъ. И, тѣмъ не менѣе, могучая и царственная натура этого старика, обладавшаго такою высокою душой, отлилась въ новую форму при соприкосновеніи съ натурой сравнительно молодой поэтессы.
Религіозная сторона натуры великаго художника едва ли выработала себѣ опредѣленную и осязательную форму выраженія и проявлялась только въ поклоненія прекрасному какъ въ сферѣ духа, такъ и въ облаете матеріи. Витторія сдѣлала его набожнымъ христіаниномъ. Эта перемѣна ярко сказывается въ его поэзіи, и въ нѣкоторыхъ мѣстахъ своихъ стихотвореній (четырехъ или пяти), обращенныхъ къ Витторіи, онъ всецѣло приписываетъ эту перемѣну ея вліянію[10].
Разныя вздорныя вещи писались весьма вздорными писателями, желавшими придать «интересный» характеръ болѣе или менѣе платонической belle passion этой дружбѣ шестидесятилѣтняго художника съ непорочною Витторіей Колонна. Нѣтъ надобности ни въ какихъ доказательствахъ для того, чтобы представить всю нелѣпость подобной идеи, предполагающей полное незнакомство съ тѣми лицами, о которыхъ идетъ рѣчь, съ обстоятельствами, при которыхъ возникла и продолжалась ихъ дружба, и съ сохранившимися воспоминаніями объ ихъ отношеніяхъ. Гарфордъ, авторъ жизни Микель-Анджело, говоритъ, что онъ имѣлъ случай слышать чтеніе писемъ Витторіи къ ея другу, — писемъ, хранящихся въ коллекціи различныхъ документовъ великаго художника, которая составляетъ драгоцѣннѣйшее достояніе его потомковъ, и вотъ что онъ разсказываетъ о нихъ:
"Ихъ пять числомъ, и есть еще шестое письмо, адресованное ею одному изъ ея друзей и имѣющее отношеніе къ Микель-Анджело. Въ двухъ изъ нихъ она говоритъ въ весьма признательныхъ выраженіяхъ о прекрасныхъ рисункахъ, приготовленныхъ имъ для нея и о которыхъ она отзывается съ восторгомъ. Въ другомъ письмѣ она съ глубокимъ интересомъ разсуждаетъ о религіозномъ настроеніи сонета, который онъ, повидимому, прислалъ ей для прочтенія.
«Въ одномъ изъ остальныхъ писемъ она говоритъ ему въ шутливыхъ выраженіяхъ, что его обязанности, какъ архитектора собора св. Петра, и ея долгъ къ юнымъ обитательницамъ монастыря св. Екатерины — не позволяютъ имъ часто обмѣниваться письмами. Это письмо было, по всей вѣроятности, написано какъ разъ за годъ до ея смерти, послѣдовавшей въ 1547 г. Микель-Анджело сдѣлался архитекторомъ собора св. Петра въ 1546 г. Письма эти написаны совершенно непринужденно, твердою, сильною рукой, но ни въ одномъ изъ нихъ нѣтъ ни малѣйшаго намека на нѣжность».
Пребываніе Витторіи въ Римѣ должно было быть на этотъ разъ весьма пріятно для нея. Признанная главою лучшаго и самаго интеллигентнаго общества въ этомъ городѣ, находясь въ центрѣ кружка даровитыхъ и благородныхъ людей, связанныхъ съ нею и между собою тѣми узами, которыя тѣснѣе и возвышеннѣе всѣхъ другихъ, то-есть общимъ исповѣданіемъ болѣе высокой, болѣе свѣтлой и чистой теоріи жизни, нежели та, какая господствовала вокругъ нихъ, и общею принадлежностью къ нѣкотораго рода церкви избранныхъ въ предѣлахъ церкви, надѣявшихся увидѣть скоро распространеніе и благотворное торжество своихъ принциповъ и ученій, раздѣляя свое время между религіозными обязанностями, литературными занятіями и бесѣдами съ дорогими и вполнѣ симпатичными ей друзьями, — Витторія едва ли могла еще поддаваться и теперь мучительнымъ мыслямъ о самоубійствѣ. Однако, на медали, выбитой въ честь ея въ этотъ періодъ ея жизни, — послѣдней изъ ряда медалей, отпечатанныхъ для изданія ея сочиненій подъ редакціей Висконти, — задняя сторона изображаетъ феникса, смотрящаго съ высоты своего костра на солнце, между тѣмъ какъ пламя уже охватываетъ его. ея лицевой сторонѣ мы видимъ бюстъ поэтессы, черты которой представляются намъ сильно измѣнившимися за шесть или за семь лѣтъ, прошедшихъ со времени выполненія упомянутой нами ранѣе глупой медали съ Пирамомъ и Тисбе, хотя онѣ все еще правильны и изящны. Наклонность къ тучности значительно увеличилась, увеличился и благодушный двойной подбородокъ. Чрезвычайно некрасивъ на этой медали головной уборъ Витторіи изъ полотна, положеннаго складками, плотно прилегающій къ головѣ и покрывающій ее всю, съ длинными лопастями по бокамъ, ниспадающими на плечи.
Впрочемъ, это пріятное пребываніе въ Римѣ было кратковременно. Ему положило конецъ, какъ ни странно это можетъ показаться, повышеніе налога на соль. Когда Павелъ III прибѣгнулъ въ 1539 г. къ этому вѣчно ненавистному и жестокому средству ограбленія своего народа, Асканіо Колонна объявилъ, что, въ силу какой-то старинной привилегіи, новый налогъ не долженъ распространяться на его владѣнія. Папскіе сборщики податей увели въ плѣнъ нѣкоторыхъ изъ его вассаловъ, отказавшихся отъ уплаты, послѣ чего Асканіо собралъ своихъ сторонниковъ, предпринялъ набѣгъ на Кампанью и угналъ множество скота. Папа не замедлилъ набрать войско ль десять тысячъ человѣкъ и между государемъ и Колонной «началась война». Измѣнчивыя случайности этой «войны» были подробно описаны многими историками[11]. Обѣ враждующія стороны причинили не мало зла, не жало всякихъ бѣдствій. Ее, наконецъ, государь пересилилъ своего вассала, и главныя крѣпости Колоннъ были взяты и отдано повелѣніе срыть ихъ окопы:
Эти-то злополучія и замѣчательная «солидарность», соединявшая въ эти дни членовъ той или другой фамиліи среди ихъ успѣховъ и неудачъ, послужили поводомъ къ тому, что Витторія покинула Римъ, вѣроятно, въ концѣ 1540 г., и удалилась въ Орвіето. Ее утрата ихъ самаго блестящаго украшенія была для высшихъ сферъ римскаго общества такимъ несчастіемъ, котораго онѣ не могли перенести съ покорностью. Многія изъ вліятельнѣйшихъ лицъ при дворѣ Павла III посѣщали знаменитую изгнанницу въ Орвіето и вскорѣ съумѣли добиться ея возвращенія въ Римъ послѣ весьма недолгаго отсутствія. И потому мы снова застаемъ ее въ вѣчномъ городѣ въ августѣ 1541 года.
Сохранилось письмо Луки Контиле, сіеннскаго историка, драматурга и поэта, въ которомъ онъ говоритъ о своемъ посѣщеніи Витторіи въ Римѣ, въ томъ же мѣсяцѣ. Онъ пишетъ, что она освѣдомилась у него о фра Бернардино (Окино) и, узнавъ отъ него, что, благодаря своей добродѣтели и святости, онъ оставилъ послѣ себя въ Миланѣ самыя славныя воспоминанія, она отвѣтила: «Дай Богъ, чтобъ онъ и пребылъ такимъ!»
На этомъ отрывкѣ изъ письма Луки Контиле Висконти и другіе біографы построили длинныя разсужденія въ доказательство ортодоксальности Витторіи. Вполнѣ очевидно, говорятъ они, что она уже подозрѣвала и оплакивала приближеніе Окино къ ереси, и этими словами указывала на свою собственную антипатію ко всему, что могло бы повести къ отпаденію отъ римской церкви. Однакожь, было бы затруднительно удостовѣрить, что эта простая фраза непремѣнно должна была имѣть подобный смыслъ. Но всякія пренія на этотъ счетъ совершенно безполезны, ибо мы вполнѣ согласны съ тѣмъ, что Витторія не отказалась, и, по всей вѣроятности, ни при какихъ условіяхъ не отказалась бы отъ общенія съ церковью. И если это все, что желаютъ подтвердить ея католическіе біографы, то. они несомнѣнно правы въ своихъ заявленіяхъ. Въ этомъ отношеніи она дѣйствовала соотвѣтственно съ поведеніемъ большинства тѣхъ выдающихся людей, ученицей и другомъ которыхъ она была въ теченіе столькихъ лѣтъ. И то обстоятельство, что реформаціонное движеніе въ Италіи, въ концѣ-концовъ, угасло совершенно, объясняется въ значительной степени именно тѣмъ фактомъ, что это единеніе съ Римомъ было дороже для "большинства итальянскихъ умовъ, чѣмъ независимое провозглашеніе ихъ собственныхъ мнѣній. Можно прямо сказать, что, по всѣмъ вѣроятіямъ, то же случилось бы и съ Витторіей, еслибъ на ея долю не выпало счастіе умереть раньше того времени, когда тѣ особенныя ученія, которыя она признавала, подверглись такому рѣшительному осужденію, что выборъ между ними или церковью оказался бы для нея неизбѣжнымъ. Но, конечно, весь интересъ, связанный съ вопросомъ объ ея религіозныхъ взглядахъ, заключается въ томъ фактѣ, что она, подобно большинству лучшихъ умовъ своего вѣка и своей страны, несомнѣнно придерживалась ученій, которыя Римъ призналъ и объявилъ несовмѣстимыми съ своею вѣрой.
Болѣе пріятное воспоминаніе о жизни Витторіи въ Римѣ въ эту эпоху и интересное указаніе на то, какъ она проводила большую часть дня, мы находимъ въ бумагахъ, оставленныхъ нѣкіимъ Франческо д’Оланда, португальскимъ живописцемъ, находившимся въ это время въ вѣчномъ городѣ. Онъ разсказываетъ, что, благодаря доброму вниманію мессера Латтанціо Толемеи Сіеннскаго, былъ представленъ маркизѣ Пескара и Микель-Анджело и подробно записалъ нѣсколько бесѣдъ, происходившихъ между ними и двумя или тремя другими членами ихъ кружка и въ которыхъ и онъ принималъ участіе. Цѣлью этихъ записокъ было, очевидно, главнымъ образомъ, желаніе сохранить для памяти мнѣнія, выраженныя великимъ флорентинцемъ по вопросамъ, касавшимся искусства. И надо сознаться, что разговоры упомянутыхъ знаменитостей, въ томъ видѣ, какъ они переданы португальскимъ живописцемъ, представляются, если избрать критеріемъ понятія девятнадцатаго вѣка, изумительно плоскими и скучными.
Записки Франческо д’Оланда весьма любопытны даже съ этой точки зрѣнія. Интересно измѣрить разстояніе между тѣмъ, что считалось изысканнымъ разговоромъ въ 1540 г., и тѣмъ, что допускается интеллигентными людьми три столѣтія спустя. Поклонники добраго стараго времени, хотящіе увѣрить насъ, что тяжеловѣсная эрудиція минувшихъ поколѣній претитъ намъ лишь вслѣдствіе неустойчивости, поверхностности и фривольности современнаго ума, находятся въ заблужденіи. Длинные разговоры, плѣнявшіе слушателей шестнадцатаго вѣка, нагоняютъ на насъ невыносимую скуку, потому что они наполнены пошлостями, т.-е. фактами, выводами и соображеніями, которые до тѣхъ поръ осаждали народный умъ, пока не приняли формы осязательныхъ истинъ и основныхъ аксіомъ, тратить слова на которыя значило бы терять время. А время такъ изумительно повысилось въ цѣнѣ! И хотя теперь, чаще чѣмъ когда-либо, встрѣчаются люди, бесѣда съ которыми могла бы быть поучительна и полезна для окружающихъ, повсемѣстная привычка къ чтенію не позволяетъ разговору превращаться въ лекцію. Тѣ, которые имѣютъ матеріалъ, достойный сообщенія, могутъ изложить его съ большею силой убѣжденія и передъ болѣе многочисленными слушателями посредствомъ пера, а тѣ, которые желаютъ научиться, могутъ гораздо болѣе удовлетворительнымъ образомъ овладѣть мыслями другихъ при посредствѣ книги.
Но внѣшнія обстоятельства этихъ бесѣдъ, записанныхъ живописцемъ Франческо д’Оланда, занимательны въ томъ отношеніи, что даютъ намъ заглянуть въ литературную жизнь Рима три столѣтія тому назадъ.
Въ одно изъ воскресеній, въ послѣобѣденное время, португальскій художникъ явился къ мессеру Латтанціо Толемеи, племяннику кардинала, носившаго то же имя. Слугц сказали ему, что ихъ господинъ находится вмѣстѣ съ маркизой Пескара въ церкви Санъ-Сильвестро, въ Монте-Кавалло, и слушаетъ нѣкоего фра Амброзо Сіеннскаго, изъясняющаго посланія апостола Павла. Маэстро Франческо не замедлилъ послѣдовать туда за своимъ пріятелемъ. И «какъ только кончилось чтеніе и толкованіе», маркиза, обратившись къ иностранцу и приглашая его сѣсть рядомъ съ нею, сказала: «Если я не ошибаюсь, Франческо д’Оланда было бы пріятнѣе послушать проповѣдь Микель-Анджело о живописи, нежели чтеніе фра Амброзо».
Послѣ этихъ словъ, живописецъ, «чувствуя себя обиженнымъ», сталъ увѣрять синьору, что онъ можетъ относиться съ интересомъ не къ одной только живописи, но и къ другимъ предметамъ, и что какъ ни охотно сталъ бы онъ слушать разсужденія Микель-Анджело объ искусствѣ, все же онъ предпочелъ бы бесѣду фра Амброзо по поводу посланій апостола Павла.
" — Не сердитесь, мессеръ Франческо, — сказалъ тутъ синьоръ Латтанціо, — маркиза вовсе не сомнѣвается въ томъ, что человѣкъ, способный къ живописи, можетъ быть способенъ и къ чему-либо другому. Мы, итальянцы, слишкомъ высока цѣнить искусство, чтобъ штатъ подобныя сомнѣнія. Но, быть можетъ, мы должны заключить изъ замѣчанія синьоры маркизы, что она желаетъ прибавить къ тому удовольствію, которое вы уже имѣли, удовольствіе послушать Микель-Анджело.
« — Въ такомъ случаѣ, — сказалъ я, — ея свѣтлость сдѣлала бы лишь то, что ей такъ свойственно: оказала бы такую милость, какой я и не осмѣлился бы просить у нея».
И такъ, Витторія зоветъ слугу и посылаетъ его въ домъ Микель-Анджело.
« — Скажите ему, что я и мессеръ Латтанціо находимся здѣсь, въ этомъ прохладномъ придѣлѣ, что церковь занерта и что въ ней очень пріятно сидѣть, и спросите его, не придетъ ли онъ сюда, чтобъ пробыть часть дня вмѣстѣ съ нами, и не дастъ ли намъ возможность употребить съ пользою это время въ его обществѣ. Но не говорите ему, что здѣсь Франческо д’Оланда, испанецъ».
Затѣмъ начинаются весьма милыя шутки насчетъ того, какъ навести Микель-Анджело на разговоръ о живописи; повидимому, представляется весьма сомнительнымъ, чтобъ удалось заставить его говорить на эту тему; завязывается небольшой споръ между маэстро Франческо и фра Амброзо, который убѣжденъ въ томъ, что Микель-Анджело ни за что не станетъ говорить предъ португальцемъ, тогда какъ послѣдній похваляется своею близостью въ великому человѣку.
Но вотъ раздается стукъ въ церковную дверь. Это Микель-Анджело, котораго слуга встрѣтилъ въ то время, какъ онъ направлялся къ купальнямъ, разговаривая съ Орбино, своимъ краскотеромъ.
"Маркиза пошла ему на встрѣчу и, прежде чѣмъ указать ему мѣсто между собою и мессеромъ Латтанціо, довольно долго бесѣдовала съ нимъ стоя. Затѣмъ, съ неописуемымъ и неподражаемымъ искусствомъ, необычайно остроумно и мило начала она разговаривать о различныхъ предметахъ, отнюдь не касаясь живописи, чтобъ не возбудите ни малѣйшаго подозрѣнія въ великомъ живописцѣ.
« — Можно быть увѣреннымъ въ полномъ пораженіи, — говоритъ она, наконецъ, — когда отваживаешься напасть на Микель-Анджело въ его собственной сферѣ, то-есть сферѣ остроумія и насмѣшки. Вы увидите, мессеръ Латтанціо, что для того, чтобъ уничтожить его и заставить умолкнуть, мы должны говорить о буллахъ, судебныхъ дѣлахъ или о живописи».
Благодаря этой тонкой и хитрой уловкѣ, великій человѣкъ пускается въ длинный разговоръ о живописи и живописцахъ.
" — Его святѣйшество, — сказала немного погодя маркиза, — милостиво разрѣшилъ мнѣ построить новый монастырь недалеко отсюда, на склонѣ Монте-Кавалло, тамъ, гдѣ находятся развалины портика, съ вершины котораго Неронъ, какъ разсказываютъ, смотрѣлъ на пожаръ Рима; такимъ образомъ, добродѣтельныя женщины могли бы изгладить слѣды этого нечестивца. Я не знаю, Микель-Анджело, какую форму и какой размѣръ придать зданію к съ какой стороны сдѣлать входъ. Нельзя ли будетъ соединить нѣкоторыя части старинной постройки и воспользоваться ими для новаго зданія?
« — Да, — сказалъ Микель-Анджело, — развалины портика могли бы по служить для колокольни».
Этотъ отвѣтъ былъ данъ, по словамъ вашего португальскаго разсказчика, съ такою серьезностью и такимъ апломбомъ, что мессеръ Латтанціо не могъ не обратить на него вниманія.
Отсюда мы должны заключить, что это была очевидная для всѣхъ шутка со стороны великаго Микель-Анджело. Однакожъ, онъ прибавилъ въ болѣе серьезномъ тонѣ:
« — Я полагаю, что ваша свѣтлость можетъ безъ, всякихъ затрудненій выстроить задуманный монастырь, и, когда мы выйдемъ отсюда, Мы можемъ, если будетъ угодно вашей свѣтлости, взглянуть на это мѣсто и дать вамъ нѣкоторыя указанія».
Затѣмъ, послѣ лестной рѣчи Витторіи, въ которой она объявляетъ, что публикѣ, знающей только произведенія Микель-Анджело, но незнакомой съ его характеромъ, остаются неизвѣстными лучшія его свойства, начинается лекція, къ которой все предъидущее служитъ введеніемъ. И когда, по окончаніи ея, общество расходится, то оно сговаривается снова собраться въ слѣдующее воскресенье въ той же церкви.
Живописецъ, ищущій неизбитой темы, легко могъ бы выбрать и болѣе плохой сюжетъ, чѣмъ тотъ, который представляла эта замѣчательная группа, устраивавшая въ прохладной и тихой церкви свой воскресный послѣобѣденный салопъ.
Остальные немногіе годы своей жизни Витторія проводила поочередно въ Римѣ и въ Витербо, епархіальномъ городѣ, лежавшемъ приблизительно за тридцать миль къ сѣверу отъ столицы. Здѣсь ея домомъ былъ монастырь св. Екатерины. Ея общество состояло здѣсь преимущественно изъ кардинала Поля, правителя Витербо, ея стараго друга Марко Антоніо Фламиніо и архіепископа Соранцо.
Въ эти годы въ церкви все болѣе и болѣе усиливалось сознаніе той опасности, которую представляли ученія реформаторской партіи, и все неудобнѣе становилось исповѣдывать мнѣнія, придавшія, какъ мы видѣли, особый колоритъ столь обширному отдѣлу стихотвореній Витторіи и образовавшія сущность ея духовной природы. Друзья же, въ тѣсномъ общеніи съ которыми она жила въ Витербо, были не такого рода люди, чтобы поддержать ее въ смѣломъ довѣріи къ внушеніямъ ея собственнаго духа, еслибъ эти послѣднія оказались въ противорѣчіи съ видами церкви. Въ это время главнымъ руковортелемъ ея совѣсти былъ, повидимому, Поль. А намъ слишкомъ хорошо извѣстно, по плачевнымъ результатамъ его дальнѣйшаго поприща, какого рода совѣты онъ былъ способенъ дать ей въ подобныхъ обстоятельствахъ. Существуетъ чрезвычайно интересное письмо, написанное Витторіей изъ Витербо кардиналу Червино, впослѣдствіи папѣ Марцеллу II, — письмо, доказывающее съ достаточною очевидностью, къ великому восхищенію ея ортодоксальныхъ почитателей, что, каковы бы ни были ея мнѣнія, она была готова «повергнуть» ихъ на разсмотрѣніе Рима. Мы видѣли, какъ близко примыкали ея взгляды къ взглядамъ Бернардино Окино, побудившимъ его отдѣлиться отъ церкви и бѣгствомъ спастись отъ ея мщенія. Но вотъ что пишетъ Витторія подъ опекой Поля:
«Чѣмъ болѣе я имѣю возможность наблюдать дѣйствія его высокопреосвященства, кардинала англійскаго (Поля), тѣмъ сильнѣе я убѣждаюсь въ томъ, что онъ вѣрный и искренній служитель Господа. Поэтому, всякій разъ, какъ онъ благоволитъ высказать мнѣ свое милостивое мнѣніе по какому-либо вопросу, я чувствую, что поступлю безошибочно, послѣдовавъ его совѣту. И онъ сказалъ мнѣ, что если я получу письмо или что бы то ни было отъ фра Бернардино, то, по его мнѣнію, я обязана доставить посылку вашей свѣтлости и должна дать отвѣтъ только въ томъ случаѣ, если вы мнѣ это предпишете. Поэтому я посылаю вамъ прилагаемое письмо, полученное мною сегодня вмѣстѣ съ книжечкой, которую я тоже присоединяю къ нему. Все это находилось въ пакетѣ, привезенномъ сюда по почтѣ курьеромъ изъ Болоньи, и никакого другаго письма въ немъ не было. Я сочла за лучшее отправить эту посылку не иначе, какъ съ моимъ собственнымъ слугою». Она прибавляетъ въ постскриптумѣ:
«Мнѣ очень прискорбно, что чѣмъ болѣе онъ старается оправдать себя, тѣмъ болѣе онъ себя обвиняетъ, и чѣмъ болѣе онъ надѣется спасти другихъ отъ кораблекрушенія, тѣмъ болѣе онъ самъ подвергается опасности пойти ко дну, такъ какъ онъ находится внѣ того ковчега, который спасаетъ и охраняетъ».
Бѣдный Окино былъ, вѣроятно, далекъ отъ мысли, что его письмо къ его прежней восторженной и усердной ученицѣ перейдетъ съ подобнымъ замѣчаніемъ въ руки его враговъ. Однакожъ, ему слѣдовало бы предвидѣть, что принцессы и кардиналы, какимъ бы умозрѣніямъ они ни предавались, не легко становятся еретиками.
Она еще разъ вернулась въ Римъ изъ Витербо въ концѣ 1544 г. и поселилась въ бенедиктинскомъ монастырѣ св. Анны. Здѣсь она написала латинскую молитву, вызвавшую большой энтузіазмъ, — молитву, которая, хотя она и не отличается цицероновскимъ стилемъ, какимъ могъ писать Бембо, все же выдержала бы сравненіе съ сочиненіями въ этомъ родѣ многихъ другихъ, болѣе знаменитыхъ личностей. Въ это же время были* написаны нѣкоторыя изъ ея послѣднихъ стихотвореній. Но ея здоровье стало такъ быстро измѣнять ей, что друзья ея начали сильно тревожиться этимъ. Сохранилось нѣсколько писемъ Толемеи къ ея врачу, въ которыхъ онъ съ безпокойствомъ освѣдомляется объ ея здоровьѣ, упрашиваетъ его не упускать никакихъ средствъ, представляемыхъ его искусствомъ, и напоминаетъ ему, что «существованіе многихъ людей, постоянно получающихъ отъ нея пищу — или тѣлесную, или духовную — связано съ ея жизнью». Написали въ Верону знаменитому врачу и поэту Фракасторо. Указавъ въ своемъ отвѣтѣ нѣкоторыя лѣкарства, онъ говоритъ: «О, еслибъ можно было найти врача цля ея души! Иначе прекраснѣйшее свѣтило этого міра, вслѣдствіе совершенно непонятныхъ причинъ (a non so ehe strano modo), угаснетъ и скроется отъ нашего взора».
Медицинскій отзывъ Фракасторо, писавшаго издалека, не можетъ имѣть большаго значенія. Но несомнѣнно, что, благодаря стеченію многихъ обстоятельству, Витторія чувствовала себя несчастной въ эти послѣдніе годы своей жизни. Надъ судьбой ея семьи сгустились облака, и весьма вѣроятно, что ее столь же огорчало поведеніе ея брата, какъ и результаты этого поведенія. Кончина маркиза дель-Васто, умершаго около этого времени, въ полномъ цвѣтѣ лѣтъ, была тоже для нея тяжелымъ ударомъ. Съ той счастливой ранней поры своей жизни, проведенной на Искіи, когда она была для него, по ея словамъ, матерью въ нравственномъ, и въ умственномъ отношеніи, ихъ соединяли тѣснѣйшія узы самой искренней привязанности, и его смерть равнялась для Витторіи утратѣ сына. Затѣмъ, хотя она совершенно ясно опредѣлила себѣ тотъ путь, который ей надлежало избрать относительно всякихъ затрудненій въ вопросахъ религіи, нельзя, однако, сомнѣваться въ-томъ, что необходимость разойтись со многими людьми, которыхъ она любила и почитала, необходимость какъ бы измѣнить имъ въ несчастьѣ, должна была подѣйствовать на нее крайне удручающимъ образомъ. Быть можетъ, и совѣсть ея не была вполнѣ спокойна на этотъ счетъ. Быть можетъ, тайный голосъ внутренняго убѣжденія порою начиналъ упорно роптать противъ слѣпой покорности духовенству, которое не имѣетъ права, согласно выраженному нѣкогда мнѣнію поэтессы, становиться между созданіемъ и его создателемъ.
Такъ какъ здоровье ея все ухудшалось и силы все больше ослабѣвали, то ее перевезли изъ монастыря св. Анны въ сосѣдній домъ, принадлежавшій Джуліано Чезарини, мужу Джуліи Колонна, единственной представительницѣ ея фамиліи, находившейся тогда въ Римѣ. И здѣсь она испустила свой послѣдній вздохъ въ концѣ февраля 1547 г., на 57 году своей жизни.
Въ предсмертные часы ее посѣтилъ ея вѣрный и преданный другъ Микель-Анджело. Много лѣтъ спустя онъ говорилъ, что никогда не переставалъ сожалѣть о томъ, что въ это торжественное мгновеніе онъ не дерзнулъ приложить въ первый и послѣдній разъ свои уста къ мраморному челу усопшей.
Она выразила желаніе, чтобы ея погребеніе ничѣмъ не отличалось отъ похороннаго обряда, обычнаго для монахинь того монастыря, гдѣ она жила послѣднее время. И ея предписанія были такъ строго выполнены, что нѣтъ я памятника, который могъ бы указать ея могилу.
- ↑ Франческо Гвиччіардини (1482—1640) — знаменитый итальянскій историкъ. Примѣчаніе перев.
- ↑ Storia di Nap., lib. I, cap. I.
- ↑ Джуліано Пассери — простой ткачъ, жившій въ Неаполѣ въ царствованіе панда Испанскаго и Карла V. Его дневникъ, который онъ, повидимому, велъ ради собственнаго удовольствія, обнимаетъ періодъ времени отъ 1448 г. до 1526 г. Написалъ онъ на неаполитанскомъ діалектѣ и касается почти исключительно событій, происходившихъ въ Неаполѣ. Дневникъ Пассери былъ впервые напечатанъ въ Неаполѣ въ 1785 г. и составляетъ библіографическую рѣдкость.
- ↑ Ist. Ital., lib. XVI, cap. 4.
- ↑ Varchi: „Storia Fiorentina“, vol. I, p. 88.
- ↑ Varchi, p. 89.
- ↑ Lettere de Principi,vol. I, p. 87.
- ↑ Madame Lamaze: «Etudes sur Trois Femmes Célèbres».
- ↑ Annales, ad. ann. 1540.
- ↑ См. Микель-Анджело Гарфорда, т. II, стр. 148 слѣд.
- ↑ Въ особенности историкомъ Адріани (Storia di tempi).