Вильямъ Вильсонъ
этотъ призракъ идущій по моимъ пятамъ.
Позвольте мнѣ называться Вильямомъ Вильсономъ. Лежащая передо мной чистая и непорочной бѣлизны страница не должна быть замарана моимъ настоящимъ именемъ. Это имя слишкомъ часто было предметомъ презрѣнія, ужаса и отвращенія для моего семейства. Развѣ возмущенныя стихіи не прогремѣли до самыхъ отдаленныхъ уголковъ земного шара его изъ ряду вонъ выходящій позоръ? О, самый отверженный изъ всѣхъ изгнанниковъ! Ты умеръ для этого міра навсегда, — для тебя погибла навсегда надежда на земныя почести, золотыя мечты и цвѣты славы: — и густая, черная, безграничная туча отчаянія вѣчно будетъ омрачать твои надежды…
Мнѣ не хотѣлось бы, если бы я даже могъ это сдѣлать, вспоминать на этихъ страницахъ о послѣднихъ годахъ моего полнаго паденія и несмываемыхъ преступленій. Въ этомъ недавнемъ періодѣ моей жизни моя порочность и низость достигли крайнихъ предѣловъ, но здѣсь мнѣ хотѣлось бы только опредѣлить начало ихъ зарожденія — и это единственная цѣль моей исповѣди. Вообще люди опускаются постепенно. Что касается меня, то покрывало добродѣтели сразу слетѣло съ меня. Не отличаясь особою порочностью я, идя гигантскими шагами, достигъ геліогабаловскихъ ужасовъ преступленія. Позвольте же мнѣ разсказать подробно, какой случай, какое обстоятельство навлекло на меня это проклятіе. Смерть близка, и ея дуновеніе производитъ на мое сердце смягчающее вліяніе. Пересѣкая мрачную долину жизни, я жажду сочувствія — т. е. я хотѣлъ сказать, состраданія моихъ ближнихъ. Мнѣ хотѣлось бы до нѣкоторой степени убѣдить ихъ, что я былъ рабомъ обстоятельствъ, ускользающихъ отъ человѣческаго контроля. Я бы хотѣлъ, чтобы имъ удалось найти въ приводимомъ мною ниже подробномъ отчетѣ моей жизни хоть маленькій оазисъ «фатализма» въ Сахарѣ заблужденій. Я хотѣлъ бы, чтобы они признали — а они не могутъ отказать мнѣ въ этомъ признаніи, — что хотя человѣчество и бывало подвержено страшнымъ искушеніямъ, — но никогда никто не былъ искушаемъ до такой степени, и поэтому не доходилъ до такого паденія. Я думаю, что врядъ ли кто-либо можетъ представить себѣ мои страданія, такъ непохожія на страданія другихъ людей. Но можетъ-быть это была только моя фантазія? Развѣ я не умираю жертвой ужаса и самой загадочной тайны видѣній?
Я потомокъ рода, отличавшагося во всѣ времена легко возбудимымъ темпераментомъ, соединеннымъ съ богатымъ воображеніемъ; и мое раннее дѣтство доказало, что я въ полной мѣрѣ унаслѣдовалъ черты фамильнаго характера. По мѣрѣ того, какъ я росъ, мой характеръ обрисовывался все яснѣе и яснѣе и сталъ, по многимъ основаніямъ, причиной серьезнаго безпокойства для моихъ друзей, и положительнаго предубѣжденія для меня самого. Я сдѣлался своевольнымъ, склоннымъ къ самымъ страннымъ причудамъ и сталъ жертвой самыхъ непреоборимыхъ страстей. Родители мои были слабовольны, сами страдали отъ такихъ же недостатковъ и потому не могли оказать надлежащаго вліянія, чтобы задержать развитіе моихъ дурныхъ наклонностей. Правда, съ ихъ стороны было сдѣлано нѣсколько слабыхъ, плохо направленныхъ попытокъ въ этомъ отношеніи, которыя окончились для нихъ неудачей, а для меня полнымъ торжествомъ. Начиная съ этого момента, мой голосъ сталъ въ домѣ закономъ; и въ томъ возрастѣ, когда мои сверстники ходятъ еще на помочахъ, мнѣ была предоставлена полная свобода дѣйствій, и я сталъ господиномъ своихъ поступковъ. Мои первыя школьныя впечатлѣнія связаны съ воспоминаніемъ объ обширномъ и причудливомъ домѣ въ стилѣ Елизаветы, находившемся въ мрачномъ англійскомъ мѣстечкѣ, которое славилось своими гигантскими узловатыми деревьями и необыкновенно старинными постройками. И въ самомъ дѣлѣ, это достопочтенное мѣстечко обладало всѣми данными для того, чтобы казаться фантастическимъ. Я какъ сейчасъ могу представить себѣ освѣжительный холодокъ его тѣнистыхъ аллей, ароматъ его рощицъ, и до сихъ поръ сладостный трепетъ охватываетъ меня, когда я вспоминаю глубокій звукъ колокола, всякій часъ врывающагося своимъ страннымъ, металлическимъ мрачнымъ гуломъ въ тишину сѣроватыхъ сумерекъ, обволакивающихъ зубцы готической колокольни. Въ настоящее время, это перебираніе въ памяти мельчайшихъ школьныхъ воспоминаній и мечтаній доставляетъ мнѣ удовольствіе, если возможно говорить объ удовольствіи въ моемъ положеніи. Для меня, придавленнаго несчастьемъ — увы! не фантастическимъ, а слишкомъ реальнымъ — извинительны поиски какого-нибудь хотя бы мимолетнаго утѣшенія въ этихъ ребяческихъ и несущественныхъ подробностяхъ. Кромѣ того, хотя они очень обыденны и можетъ-быть сами по себѣ смѣшны, они пріобрѣтаютъ въ моей фантазіи особое значеніе, вслѣдствіе ихъ связи съ тѣмъ мѣстомъ и съ той эпохой, въ которой я теперь различаю первыя предупрежденія судьбы, съ тѣхъ поръ все больше и больше захватывавшей меня своими когтями. Позвольте же мнѣ подольше остановиться на этихъ воспоминаніяхъ,
Какъ я уже сказалъ, домъ былъ старъ и неправильной формы. Его окружалъ большой пустырь, обведенный высокой и прочной кирпичной стѣной, съ слоемъ известки и битаго стекла наверху. Эта ограда, сдѣлавшая бы честь и тюрьмѣ, была границей нашихъ владѣній; наши взгляды проникали за предѣлы ея только три раза въ недѣлю, — одинъ разъ въ субботу послѣ полудня, когда намъ позволялась небольшая общая прогулка, и два раза въ воскресенье, когда мы, вытянувшись стройными рядами, какъ войско на парадѣ, шли въ единственную церковь мѣстечка на утреннюю и вечернюю службу. Директоръ нашего училища былъ пасторомъ этой церкви. Съ какимъ восхищеніемъ и недоумѣніемъ смотрѣлъ я, обыкновенно, съ нашей отдаленной скамьи, какъ онъ медленно и торжественно всходилъ на каѳедру! Неужели этотъ почтенный проповѣдникъ, съ такимъ скромнымъ и добродушнымъ выраженіемъ лица, въ развѣвающемся, блестящемъ новизною духовномъ одѣяніи, въ тщательно напудренномъ парикѣ, былъ тѣмъ самымъ человѣкомъ, который только-что съ суровымъ выраженіемъ лица, въ платьѣ съ пятнами отъ табака, съ линейкой въ рукѣ приводилъ въ исполненіе драконовскіе законы школы? О! этотъ парадоксъ настолько чудовищенъ, что исключаетъ всякую возможность его рѣшенія!
Въ одномъ изъ угловъ массивной стѣны скрывалась еще болѣе массивная дверь съ желѣзными засовами, заканчивающаяся наверху рядомъ желѣзныхъ зубцовъ. Она внушала намъ такой страхъ! Она открывалась только для трехъ періодическихъ выходовъ и возвращеній, о которыхъ я уже говорилъ; и тогда во всякомъ скрипѣ ея крѣпкихъ петлей намъ чудилось что-то таинственное, вызывающее цѣлый міръ серьезныхъ наблюденій и размышленій. Большой пустырь неправильной формы былъ раздѣленъ на нѣсколько частей, изъ которыхъ три, или четыре самыхъ большихъ образовывали рекреаціонный дворъ. Онъ былъ утрамбованъ и посыпанъ грубымъ пескомъ. Насколько я помню, на немъ не было ни скамей, ни деревьевъ, и само собой разумѣется, онъ былъ расположенъ позади дома. Передъ фасадомъ находился небольшой цвѣтникъ, обсаженный буксомъ и другими кустарниками, но намъ приходилось проходить черезъ этотъ священный оазисъ только въ очень рѣдкихъ случаяхъ, при поступленіи въ школу или уходя изъ нея, когда по зову кого-нибудь изъ нашихъ друзей или родственниковъ мы весело отправлялись въ путь къ родительскому очагу на рождественскія или пасхальныя вакаціи.
А самый домъ — какая это была удивительно старая постройка! Для меня онъ представлялся настоящимъ заколдованнымъ дворцомъ. Какое множество въ немъ всевозможныхъ закоулковъ, клѣтушекъ, поворотовъ. Очень трудно было сказать съ увѣренностью, находишься ли въ первомъ, или во второмъ этажѣ. Для того, чтобы пройти изъ одной комнаты въ другую, нужно было всегда подняться или спуститься по двумъ-тремъ ступенькамъ.
Кромѣ того, онъ до того изобиловалъ совершенно непонятными архитектурными капризами, что наши самые сравнительно точныя представленія относительно общаго плана строенія были очень смутны. Впродолженіе пяти лѣтъ моего пребыванія въ школѣ, я никогда не могъ съ точностью опредѣлить, въ какомъ мѣстѣ зданія была расположена маленькая спальня гдѣ я помѣщался вмѣстѣ съ восемнадцатью или двадцатью другими учениками.
Классная была самой большой комнатой въ домѣ — и какъ мнѣ казалось, даже въ цѣломъ свѣтѣ, по крайней мѣрѣ, я не могъ себѣ иначе представить ее.
Она была очень длинна, очень узка и низка, съ стрѣльчатыми окнами и дубовымъ потолкомъ. Въ отдаленномъ углу, бывшемъ для насъ источникомъ ужаса, помѣщалась четыреугольная ограда въ восемь или десять футовъ, представлявшая собою sanctum нашего принципала доктора богословія Брансби, во время классныхъ занятій. Она была выстроена очень прочно и въ нее вела массивная дверь; мы скорѣе согласились бы умереть, чѣмъ открыть ее въ отсутствіе domini. Въ двухъ другихъ углахъ находились подобныя же помѣщенія, хотя и не внушавшія намъ такого же благоговѣнія, но тѣмъ не менѣе наводившія на насъ страхъ; одно изъ нихъ было каѳедрой учителя словесности, другое — каѳедрой учителя англійскаго языка и математики. По всей залѣ были разсѣяны многочисленные скамьи и пюпитры, заваленные книгами съ грязными слѣдами пальцевъ; они шли неправильними рядами, которые перекрещивались во всѣхъ направленіяхъ; — всѣ они были выкрашены въ черную краску, но до такой степени потерты отъ времени, до такой степени изрѣзаны и испещрены заглавными буквами, цѣлыми именами, карикатурами и другими произведеніями перочиннаго ножа, что совершенно потеряли свою прежнюю форму. Въ одномъ концѣ залы стояла огромная бочка съ водой, а въ другомъ — возвышались стѣнные часы солидныхъ размѣровъ. Находясь въ заключеніи за крѣпкими стѣнами этого почтеннаго учебнаго заведенія, я проводилъ въ немъ годы третьяго пятилѣтія моей жизни безъ особаго отвращенія и скуки.
Для того, чтобы занять, или заинтересовать воспріимчивый мозгъ ребенка, вовсе не нужно богатства впечатлѣній внѣшняго міра, и кажущееся мрачное однообразіе школы давало матеріалъ для такихъ сильныхъ возбужденій, которыхъ я не могъ найти впослѣдствіи ни въ развратѣ моего юношества, ни въ преступленіяхъ зрѣлаго возраста. Во всякомъ случаѣ, мнѣ кажется, что мои первые шаги интеллектуальнаго развитія были неправильны и неуравновѣшены.
Вообще говоря, отъ воспоминаній дѣтства у зрѣлаго человѣка не остается никакого строго опредѣленнаго впечатлѣнія. Все представляется какъ бы въ туманѣ — сохраняются лишь слабыя и неясныя воспоминанія о маленькихъ удовольствіяхъ и фантасмагорическихъ страданіяхъ. Со мною было наоборотъ. Въ моемъ дѣтствѣ я воспринималъ уже съ энергіей зрѣлаго человѣка все то, что и теперь еще прочно и отчетливо запечатлѣно въ моей памяти.
А между тѣмъ въ дѣйствительности, съ обыкновенной житейской точки зрѣнія — какъ мало было во всемъ этомъ матеріала для воспоминаній!
Пробужденіе утромъ, приказаніе вечеромъ ложиться спать, приготовленіе уроковъ, отвѣты, періодическіе отпуски на прогулку, ссоры, забавы и интриги во время рекреацій на дворѣ, — все это, изчезнувшее изъ памяти, какъ бы по мановенію волшебнаго жезла, заключало въ себѣ такое изобиліе воспріятій, можно сказать цѣлый міръ разнообразныхъ впечатлѣній и самыхъ упоительныхъ и полныхъ страсти ощущеній.
Oh! le bon temps que ее siècle de ferl
Моя пылкая, властная, полная энтузіазма натура не могла не выдвинуть меня изъ среды моихъ товарищей и мало-помалу совершенно естественно создала мнѣ первенствующее положеніе между всѣми моими сверстниками, за исключеніемъ одного.
Этотъ ученикъ хотя и не былъ моимъ родственникомъ, но назывался такъ же, какъ и я: — въ этомъ обстоятельствѣ на первый взглядъ не было ничего удивительнаго — такъ какъ мое имя, несмотря на аристократичность моего происхожденія, было однимъ изъ тѣхъ обыденныхъ именъ, которыя съ незапамятныхъ временъ, по праву давности, считались принадлежностью толпы. Въ этомъ разсказѣ я присвоилъ себѣ имя Вильяма Вильсона — и это вымышленное названіе очень схоже съ моимъ настоящимъ именемъ. Ученикъ, называвшійся такимъ же именемъ, одинъ изъ всего нашего класса, рѣшался соперничать со мной, какъ въ успѣхахъ по ученію, такъ и въ играхъ и спорахъ во время рекреаціи, отказывался слѣпо принимать на вѣру утвержденія и не выказывалъ полнаго подчиненія моей волѣ; однимъ словомъ обнаруживалъ противодѣйствіе моей диктатурѣ во всевозможныхъ случаяхъ. Едва-ли можно найти гдѣ-либо такой неограниченный деспотизмъ, какой наблюдается у выдающагося по способностямъ ребенка надъ его менѣе одаренными товарищами.
Протестъ Вильсона былъ для меня источникомъ большихъ затрудненій, тѣмъ болѣе, что, несмотря на то, что я считалъ своей обязанностью публично посмѣиваться надъ его претензіями, въ глубинѣ души я чувствовалъ, что боюсь его. Кромѣ того, я не могъ не уважать его за умѣнье поставить себя на равную непринужденную ногу со мной, — что и было доказательствомъ его настоящаго превосходства, — между тѣмъ, какъ съ моей стороны существовало только постоянное усиліе не очутиться въ подчиненномъ положеніи. А между тѣмъ только я одинъ замѣчалъ это превосходство или, вѣрнѣе, равенство; наши товарищи, вслѣдствіе какого-то необъяснимаго ослѣпленія, даже и не подозрѣвали о чемъ-либо подобномъ. И дѣйствительно, его соперничество, его противодѣйствіе и въ особенности его вмѣшательство въ мои планы имѣло совершенно частный характеръ. У него, повидимому, совершенно отсутствовало честолюбіе, которое возбуждало во мнѣ жажду власти, и не было той страстной энергіи, которая давала мнѣ возможность ее осуществить.
Можно было думать, что въ этомъ соперничествѣ онъ руководится только однимъ страннымъ желаніемъ пойти въ разрѣзъ съ моимъ мнѣніемъ, изумить и больно задѣть меня; хотя въ нѣкоторыхъ случаяхъ я не могъ не замѣтить, съ смѣшаннымъ чувствомъ изумленія, униженія и гнѣва, что онъ примѣшивалъ къ своимъ оскорбленіямъ, дерзостямъ и противорѣчіямъ совершенно не подходящую и потому страшно непріятную для меня снисходительность и нѣжность. Я могъ объяснить такое странное поведеніе съ его стороны, только предположивъ, что оно является результатомъ полнаго самодовольства, позволяющаго ему усвоить себѣ вульгарный тонъ покровительства по отношенію ко мнѣ.
Можетъ-быть эта послѣдняя черта въ поведеніи Вильсона въ соединеніи съ тождествомъ нашихъ именъ и случайнымъ одновременнымъ поступленіемъ въ школу — и была причиной возникновенія въ старшихъ классахъ убѣжденія въ томъ, что мы братья. Обыкновенно, старшіе не особенно вникали въ дѣла учениковъ младшихъ классовъ. Я уже говорилъ, или долженъ былъ сказать, что Вильсонъ не находился ни въ какой, даже самой отдаленной, родственной связи съ моей семьей. Но несомнѣнно, если бы мы были братьями — мы бы должны были быть близнецами; потому что, случайно уже послѣ того, какъ я покинулъ школу доктора Брансби, я узналъ, что мой однофамилецъ родился 19 января 1813, что представляетъ замѣчательное совпаденіе, такъ какъ мое рожденіе приходится въ это же число.
Можетъ показаться страннымъ, что несмотря на постоянную боязнь, внушаемую мнѣ соперничествомъ Вильсона и его невыносимымъ духомъ противорѣчія, я все-таки не могъ его ненавидѣть въ полной мѣрѣ. Почти всякій день между нами происходила ссора, въ которой, уступая мнѣ публично пальму побѣды, онъ старался все-таки до нѣкоторой степени дать мнѣ почувствовать, что не я, а онъ заслужилъ ихъ; какъ бы то ни было, но съ моей стороны чувство гордости, а съ его — сознаніе собственнаго достоинства заставляло насъ твердо держаться опредѣленныхъ рамокъ приличія, хотя въ нашихъ характерахъ было достаточно точекъ соприкосновенія для пробужденія такого чувства, которому только принятыя нами взаимныя отношенія мѣшали перейти въ дружбу, И дѣйствительно, мнѣ очень трудно опредѣлить или описать мои настоящія чувства къ нему; они составляли очень причудливую и разнородную амальгаму — изъ враждебности, не перешедшей еще въ ненависть, изъ уваженія, почтенія, боязни и сильнаго, тревожнаго любопытства.
Совершенно излишне прибавлять, для свѣдѣнія моралиста, что мы съ Вильсономъ были неразлучными товарищами.
Безъ сомнѣнія, эта ненормальность и двуличность нашихъ отношеній и переплавляли всѣ мои многочисленныя явныя и скрытыя нападки на него въ иронію и карикатуру (шутовство тоже можетъ наносить тяжелыя раны), отнимая отъ нихъ характеръ настоящей опредѣленной враждебности. Но, несмотря на всѣ мои усилія, я не всегда достигалъ на этомъ поприщѣ полнаго торжества, хотя всѣ мои планы были очень остроумно задуманы, такъ какъ у моего однофамильца въ характерѣ было много той строгости, соединенной съ сдержанностью и спокойствіемъ, которая, наслаждаясь уколами своихъ шутокъ, никогда не показываетъ своей Ахиллесовой пяты и совершенно недоступна для насмѣшекъ. Я могъ найти въ немъ только одну уязвимую точку, а именно одинъ физическій недостатокъ, происходящій можетъ-быть отъ какого-нибудь конституціональнаго порока и которымъ менѣе ожесточенный противникъ никогда не сталъ бы пользоваться для своихъ цѣлей, — у моего соперника наблюдалась слабость голосового аппарата, отчего онъ могъ говорить только тихимъ шопотомъ. Я же всегда старался извлечь изъ этого недостатка возможныя для меня выгоды.
Вильсонъ платилъ мнѣ тою же монетой и, кромѣ того, у него въ распоряженіи былъ особый видъ хитрости, которая ужасно раздражала меня. Какъ ему удалось догадаться, что такое незначительное обстоятельство будетъ безконечно волновать меня, составляетъ вопросъ, который я никакъ не могъ рѣшить, но какъ только оно было имъ найдено, онъ сталъ упорно пользоваться этимъ средствомъ пытки. Я всегда питалъ отвращеніе къ моей несчастной, неизящной фамиліи и къ моему плебейскому, тривіальному имени; оно терзало мой слухъ всякій разъ, какъ меня вызывали, и когда въ первый же день моего поступленія въ школѣ появился другой Вильямъ Вильсонъ, я сталъ ненавидѣть его за то, что онъ носитъ такое же имя и еще съ большимъ отвращеніемъ сталъ относиться къ нему, потому что оно было именемъ совершенно посторонняго человѣка — изъ-за котораго оно будетъ произноситься вдвое чаще, который будетъ постоянно вмѣстѣ со мной, — и дѣла котораго въ повседневной жизни школы, вслѣдствіе этого несчастнаго совпаденія, очень часто и неизбѣжно будутъ смѣшиваться съ моими.
Чувство возмущенія, возбужденное этимъ обстоятельствомъ, обострялось все болѣе и болѣе при всякомъ случаѣ, освѣщавшемъ нравственное или физическое сходство между моимъ соперникомъ и мною. Въ то время я еще не зналъ о замѣчательномъ фактѣ тожественности нашего возраста; но я видѣлъ, что мы были одинаковаго роста, и даже пришелъ къ заключенію, что между нами существуетъ большое сходство, какъ въ общемъ обликѣ, такъ и въ отдѣльныхъ чертахъ лица. Меня также раздражали слухи, ходившіе о нашемъ родствѣ и считавшіеся достовѣрными въ старшихъ классахъ. Однимъ словомъ, ничто не могло такъ взволновать меня (хотя я съ величайшимъ стараніемъ старался скрыть причины моего волненія), какъ намекъ на какое-нибудь сходство между нами, — касался ли онъ нашего развитія, личности, или происхожденія; но на самомъ дѣлѣ, я не имѣлъ никакого основанія думать, что это сходство (за исключеніемъ факта родства и всего того, что умѣлъ находить только самъ Вильсонъ) было когда нибудь предметомъ какихъ-нибудь комментарій, или когда-нибудь замѣчалось нашими товарищами по классу. Для меня было ясно только то, что оно служило предметомъ внимательнаго наблюденія для Вильсона во всѣхъ своихъ проявленіяхъ, такъ же, какъ и для меня; но что, при подобныхъ обстоятельствахъ, онъ могъ извлекать изъ этого сходства раздражавшія меня мелочи — я не могу приписывать ничему другому, какъ я уже сказалъ выше, какъ только его необыкновенной проницательности.
Онъ отвѣчалъ мнѣ, стараясь всегда въ жестахъ и словахъ копировать меня — и всегда прекрасно исполнялъ эту роль. Ему не трудно было скопировать мой костюмъ, точно такъ же, какъ усвоить себѣ особенности моей походки и моихъ манеръ; несмотря даже на свой физическій недостатокъ, онъ научился подражать моему голосу.
Конечно, онъ не пробовалъ сравняться со мной въ силѣ звука, но тонъ его былъ одинаковъ съ моимъ, и несмотря на то, что онъ говорилъ тихо, его голосъ былъ, какъ бы эхомъ моего.
Какъ сильно это въ высшей степени интересное подражаніе (потому что я не могу назвать его карикатурой) мучало меня, — трудно даже представить себѣ. У меня было только единственное утѣшеніе въ томъ, что это подражаніе, повидимому, замѣчалось только мной однимъ, и что мнѣ приходилось переносить таинственныя и саркастическія улыбки исключительно только моего однофамильца. Довольный произведеннымъ на меня эффектомъ своихъ уловокъ, онъ втайнѣ наслаждался нанесенными имъ мнѣ уколами и, кажется, относился съ презрѣніемъ къ тѣмъ знакамъ публичнаго одобренія, которые ему такъ легко было получить за свои остроумныя выдумки. Но, какъ наши товарищи не догадались о его намѣреніяхъ, какъ они могли не замѣтить его отношенія ко мнѣ и не присоединиться къ его насмѣшливому третированію меня, — въ теченіе многихъ мѣсяцевъ представляло для меня неразрѣшимую загадку и служило источникомъ безпокойства. Можетъ-быть очень продолжительная постепенность подражанія сдѣлала его незамѣтнымъ, или можетъ-быть моя безопасность въ этомъ отношеніи обусловливалась мастерствомъ исполненія, въ которомъ подражатель руководствовался не буквой (доступной наблюденію толпы), а, къ моему величайшему удивленію и огорченію, возсозданіемъ духа оригинала.
Я уже говорилъ нѣсколько разъ о мучительномъ для меня покровительственномъ тонѣ съ его стороны и его частомъ и услужливомъ вмѣшательствѣ въ мои поступки. Это вмѣшательство принимало иногда непріятный характеръ совѣта, который хотя и не давался открыто, но подразумѣвался или внушался. Я принималъ его съ отвращеніемъ, которое усиливалось съ каждымъ годомъ. Тѣмъ не менѣе, я считаю своимъ долгомъ признать, что даже и въ эту отдаленную эпоху я не могу припомнить ни одного случая, въ которомъ внушенія моего соперника были бы (какъ это совершенно естественно могло быть въ возрастѣ не богатомъ опытомъ и недостаточно зрѣломъ) ошибочны и безразсудны, — наоборотъ, его нравственное чувство, а также и способности, и свѣтскій тактъ были гораздо тоньше моихъ и что, конечно, я былъ бы въ настоящую минуту лучшимъ и потому болѣе счастливымъ человѣкомъ, если бы я не такъ часто отвергалъ его, произносившіеся многозначительнымъ шопотомъ, совѣты, которые были для меня въ то время такъ ненавистны и къ которымъ я относился съ величайшимъ презрѣніемъ.
Такимъ образомъ, мало-по-малу во мнѣ укрѣплялся протестъ противъ его возмутительнаго надзора, и я съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе ненавидѣлъ то, что считалъ съ его стороны невозможною дерзостью. Я говорилъ уже, что въ первые годы нашего товарищества мои чувства къ нему могли легко перейти въ дружбу, но въ продолженіе послѣднихъ мѣсяцевъ моего пребыванія въ школѣ, хотя онъ и меньше надоѣдалъ мнѣ своими обычными пріемами поддразниванія, мое отношеніе къ нему сдѣлало поворотъ въ сторону положительной ненависти.
Какъ мнѣ кажется, ему удалось это замѣтить при одномъ обстоятельствѣ, и съ тѣхъ поръ онъ сталъ меня избѣгать, или старался сдѣлать видъ, что избѣгаетъ.
Почти въ то же время, если мнѣ только не измѣняетъ память, у насъ произошла съ нимъ бурная стычка, во время которой онъ, выйдя изъ рамокъ своей обычной сдержанности, говорилъ и поступалъ съ совершенно несвойственной ему развязностью. Тогда-то я открылъ, или мнѣ показалось, что я открылъ въ его разговорѣ, въ манерѣ и въ его общемъ обликѣ то, что сначала заставило меня содрогнуться, затѣмъ глубоко заинтересовало меня, вызвавъ въ моемъ представленіи какія-то неясныя видѣнія моего ранняго дѣтства, какія-то странныя, смѣшанныя мимолетныя воспоминанія о томъ времени, о которомъ моя память не сохранила никакихъ свѣдѣній. Всего лучше я могу опредѣлить это гнетущее ощущеніе, сказавъ, что мнѣ трудно было отдѣлаться отъ мысли, что я уже какъ будто раньше, въ какую-то очень отдаленную эпоху зналъ моего однофамильца. Эта иллюзія, во всякомъ случаѣ, исчезла такъ же быстро, какъ и появилась, и я упоминаю о ней только для объясненія моего послѣдняго разговора съ моимъ alter ego.
Старый и обширный домъ съ своими безконечными подраздѣленіями заключалъ въ себѣ нѣсколько большихъ, соединявшихся между собой комнатъ, служившихъ спальнями для большей части учениковъ. Тѣмъ не менѣе (какъ это непремѣнно и должно было быть въ зданіи съ такимъ запутаннымъ планомъ) въ немъ находилось много угловъ и закоулковъ, — которые въ цѣляхъ экономіи изобрѣтательный докторъ Брансби тоже превратилъ въ дортуары; но такъ какъ это были небольшія клѣтушки, то въ нихъ не могло помѣщаться больше одного ученика. Одну изъ такихъ маленькихъ комнатъ и занималъ Вильсонъ.
Однажды ночью, въ концѣ моего пятаго года пребыванія въ школѣ и вскорѣ послѣ ссоры, о которой я уже говорилъ, воспользовавшись тѣмъ, что всѣ спали крѣпкимъ сномъ, я всталъ съ постели и съ лампой въ рукѣ проскользнулъ по лабиринту узкихъ проходовъ къ комнатѣ моего соперника.
Я очень долго придумывалъ, какъ бы сыграть съ нимъ одну изъ тѣхъ злыхъ штукъ, которыя мнѣ до сихъ поръ не удавались. Я рѣшилъ привести мой планъ въ исполненіе и дать ему почувствовать всю кипѣвшую во мнѣ злобу.
Дойдя до его спальни, я вошелъ потихоньку, оставивъ лампу подъ абажуромъ у двери. Приблизившись къ моему сопернику, я прислушивался къ его ровному дыханію. Убѣдившись, что онъ крѣпко спитъ, я возвратился назадъ къ двери, взялъ лампу и снова приблизился къ его постели. Занавѣсы были спущены, я отдернулъ ихъ безшумно и медленно, чтобы принести въ исполненіе мое намѣреніе; въ это время свѣтъ упалъ на спящаго и одновременно съ этимъ мой взглядъ остановился на немъ. Я смотрѣлъ на него и чувствовалъ, какъ цѣпенѣю и холодѣю отъ ужаса. Сердце мое билось, колѣни дрожали и невыносимый и необъяснимый испугъ охватывалъ все мои существо. Судорожно дыша — я поднесъ лампу еще ближе къ его лицу… Неужели это были черты лица Вилліама Вильсона! Я зналъ, что это былъ онъ, но я весь дрожалъ, какъ въ лихорадкѣ, представляя себѣ, что я вижу не его черты лица. Что же такое было въ нихъ особеннаго, что могло смутить меня до такой степени? Я продолжалъ всматриваться въ него, и у меня кружилась голова отъ тысячи безсвязныхъ мыслей, возникавшихъ въ моемъ мозгу. Онъ не былъ такимъ, нѣтъ, конечно онъ не казался мнѣ такимъ въ часы своего бодрствованія. То же имя! Тѣ же черты лица! Одинъ и тотъ же день поступленія въ школу! И затѣмъ это упорное и необъяснимое подражаніе моей походкѣ, моему голосу, моему костюму и моимъ манерамъ! Могло ли быть дѣйствительно, въ предѣлахъ человѣческой возможности, что то, что было Вильямомъ Вильсономъ, было только результатомъ привычки къ насмѣшливому подражанію! Дрожа отъ ужаса, я потушилъ лампу, вышелъ изъ комнаты и вскорѣ разъ навсегда покинулъ эту школу, чтобы никогда въ нее не возвращаться.
По прошествіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ, которые я провелъ у моихъ родителей въ полной праздности, я поступилъ въ Итонскій колледжъ. Этотъ короткій перерывъ былъ совершенно достаточенъ для того, чтобы ослабить воспоминанія о событіяхъ въ школѣ Брансби, или, по крайней мѣрѣ, произвести замѣтное измѣненіе въ характерѣ тѣхъ чувствъ, которыя внушали мнѣ эти воспоминанія. Дѣйствительность, трагическая сторона драмы для меня больше не существовала. Я уже находилъ теперь нѣкоторыя основанія сомнѣваться въ свидѣтельствѣ моихъ чувствъ и почти всегда, припоминая мои приключенія, удивлялся безграничности человѣческаго легковѣрія и смѣялся надъ богатой силой воображенія, унаслѣдованной мной отъ предковъ. Жизнь, которую я велъ въ Итонѣ, только способствовала развитію во мнѣ такого рода скептицизма, Вихрь безумства, охватившій меня въ это время, смелъ все, поглотивъ сразу всѣ прежнія прочныя и серьезныя впечатлѣнія, и оставилъ въ моемъ воспоминаніи только безразсудства предшествующаго періода моей жизни.
Въ мою задачу, во всякомъ случаѣ, не входятъ описанія моихъ отчаянныхъ безпутствъ, которыя нарушали всѣ законы нравственности и ускользали отъ всякаго наблюденія. Три безразсудныхъ года, прожитыхъ безполезно, только укрѣпили во мнѣ порочныя привычки и подвинули ненормальнымъ образомъ мое физическое развитіе. Однажды, послѣ цѣлой недѣли, проведенной самымъ распутнымъ образомъ, я пригласилъ къ себѣ въ комнату на тайную оргію компанію самихъ развращенныхъ студентовъ. Мы собрались поздно ночью, потому что нашъ кутежъ долженъ былъ продолжаться до утра. Вино лилось рѣкой и другіе, можетъ быть, болѣе опасные соблазны тоже не были забыты нами, такъ что къ тому времени, какъ начала заниматься заря и небо стало блѣднѣть на востокѣ, наши безумства и излишества достигли своего апогея. Доведенный до неистоваго возбужденія, разгоряченный картами и виномъ, я только что приготовился произнести непристойный тостъ, какъ мое вниманіе было внезапно отвлечено тѣмъ, что одна изъ дверей внезапно открылась, и я услышалъ торопливый говоръ появившагося на порогѣ слуги. Онъ говорилъ, что меня ждетъ кто-то въ вестибюлѣ, и желаетъ говорить со мной по спѣшному дѣлу.
Я находился въ состояніи особеннаго возбужденія отъ вина, и этотъ внезапный перерывъ скорѣе доставилъ мнѣ удовольствіе, чѣмъ удивилъ меня. Шатаясь, я бросился къ двери и быстро очутился въ вестибюлѣ. Въ этомъ узкомъ и низкомъ помѣщеніи не горѣло ни одной лампы, и оно освѣщалось только слабымъ свѣтомъ зари, проникавшимъ изъ стекляннаго купола.
Не успѣлъ я переступить порогъ, какъ увидѣлъ молодого человѣка, почти моего роста, одѣтаго въ бѣлый, сшитый по послѣдней модѣ домашній костюмъ вродѣ того, какой былъ на мнѣ въ ту минуту; не смотря на слабый свѣтъ, я все это увидѣлъ сразу, хотя и не могъ различить чертъ его лица. Только что я вошелъ въ вестибюль, какъ онъ бросился ко мнѣ и, схвативъ меня за руку нетерпѣливымъ, властнымъ жестомъ, прошепталъ мнѣ на ухо: «Вилліамъ Вильсонъ». Эти слова моментально отрезвили меня.
Въ манерѣ новоприбывшаго, въ нервномъ дрожаніи его пальца, который онъ держалъ на высотѣ моихъ глазъ, было что-то такое, что страшно изумило меня; но мое волненіе было вызвано не изумленіемъ, а другимъ обстоятельствомъ. Въ этихъ странныхъ словахъ, произнесенныхъ низкимъ, свистящимъ голосомъ, было какое-то особенное значеніе и торжественность наставленія. Кромѣ того, характеръ и тонъ этихъ простыхъ, знакомыхъ слоговъ, произнесенныхъ таинственнымъ шопотомъ, возбуждали въ моей душѣ тысячи воспоминаній прошлыхъ дней и пронизывали мою душу какъ бы электрической искрой. Но раньше, чѣмъ я могъ придти въ себя и собрать свои мысли, таинственный незнакомецъ исчезъ.
Хотя это происшествіе и произвело сильное впечатлѣніе на мое разстроенное воображеніе, тѣмъ не менѣе оно скоро улетучилось. Правда, въ теченіе нѣсколькихъ недѣль, я поочередно, то подвергалъ этотъ фактъ серьезному изслѣдованію, то погружался въ туманъ болѣзненныхъ измышленій. Я не пытался опровергать существованіе странной личности, вмѣшивавшейся такъ настойчиво въ мои дѣла и удручавшей меня своими услужливыми совѣтами. Но кто такое, что такое представлялъ собою этотъ Вильсонъ? Откуда онъ явился? Какая была цѣль его появленія? Я не могъ отвѣтить удовлетворительно ни на одинъ изъ этихъ вопросовъ; — я только зналъ, относительно него, что, вслѣдствіе какого-то внезапнаго несчастья въ его семьѣ, онъ покинулъ школу доктора Брансби въ тотъ-же самый день, когда я бѣжалъ изъ него. По прошествіи нѣкотораго времени, я пересталъ объ этомъ думать, и все мое вниманіе было поглощено предполагаемымъ отъѣздомъ въ Оксфордъ. Тамъ я достигъ скоро возможности — благодаря честолюбивой расточительности моихъ родителей, позволившей мнѣ вести дорогой образъ жизни и предаваться столь пріятной моему сердцу роскоши — соперничать въ бросаніи денегъ съ самыми богатыми наслѣдниками великобританскихъ графствъ. При такихъ благопріятныхъ условіяхъ, мой порочный характеръ сталъ проявляться все съ большей и большей силой, и, въ безумномъ опьяненіи моихъ оргій, я пренебрегалъ всѣми обыденными правилами приличій.
Но я не буду останавливаться здѣсь на подробномъ описаніи моихъ безпутствъ. Достаточно сказать, что я превзошелъ Ирода въ развратѣ и что, окрестивъ своимъ именемъ множество новыхъ безумствъ, я сдѣлалъ богатое добавленіе къ длинному перечню пороковъ, царившихъ въ то время въ самомъ распущенномъ университетѣ Европы.
Многимъ покажется невѣроятнымъ, что я до такой степени утратилъ понятіе о благородствѣ, что сталъ изучать самые низкіе пріемы профессіональнаго игрока и, сдѣлавшись адептомъ этого презрѣннаго занятія, пользовался имъ какъ средствомъ для увеличенія своихъ громадныхъ доходовъ за счетъ слабохарактерныхъ моихъ товарищей. А между тѣмъ это было такъ.
И самая чудовищность этого проступка противъ чувства собственнаго достоинства и чести била главною, а можетъ быть и единственною причиною моей безнаказанности. Между моими товарищами не было ни одного, который не отвергъ бы скорѣй свидѣтельства своихъ чувствъ, чѣмъ заподозрилъ бы въ такомъ поведеніи веселаго, прямодушнаго, великодушнаго Вильяма Вильсона — самаго благороднаго и щедраго изъ оксфордскихъ коллегъ — того, безумства котораго, по словамъ его прихлебателей, были только безумствами юности и безграничной фантазіи, — заблужденія котораго были неподражаемыми причудами, — а самые черные пороки безразсудными излишествами.
Я провелъ два года такимъ веселымъ образомъ, когда въ университетъ поступилъ молодой человѣкъ, принадлежащій къ свѣже-испеченному дворянству, нѣкто Глендиннингъ — страшный богачъ, которому, какъ гласила молва, его богатство досталось безъ всякаго труда. Я скоро пришелъ къ заключенію, что онъ былъ недалекъ и потому намѣтилъ его, какъ превосходную жертву для проявленія моихъ талантовъ. Я сталъ его часто приглашать играть и старался съ обыкновенной хитростью игрока давать ему выигрывать значительныя суммы, чтобы завлечь его, какъ можно лучше, въ мои сѣти. Наконецъ, когда мой планъ совершенно созрѣлъ, я встрѣтился съ нимъ съ окончательнымъ намѣреніемъ обыграть его у одного изъ нашихъ товарищей м-ра Престона, нашего общаго пріятеля, но который, я долженъ отдать ему эту справедливость, не имѣлъ ни малѣйшаго подозрѣнія о моемъ намѣреніи. Чтобы придать замыслу болѣе приличный видъ, я позаботился пригласить общество изъ восьми или десяти лицъ, а также и о томъ, чтобы предложеніе карточной игры явилось совершенно случайнымъ, и исходило бы отъ лица того, кого я имѣлъ намѣреніе обыграть. Чтобы не распространяться болѣе объ этомъ позорномъ предпріятіи, сказку только, что я не пренебрегъ ни одной изъ низкихъ подлостей, такъ часто практикующихся въ подобныхъ случаяхъ, что остается только удивляться какъ до сихъ поръ находятся дураки, попадающіеся въ эти ловушки.
Было очень поздно, когда я началъ дѣйствовать такимъ образомъ, чтобы имѣть своимъ партнеромъ только одного Глендиннинга.
Мы играли въ мою любимую игру — экарте. Все остальное общество, заинтересованной грандіозными размѣрами, которые принимала наша игра, бросило свои карты и столпилось вокругъ насъ.
Нашъ ново-испеченный аристократъ, котораго я очень искусно сильно подпоилъ въ началѣ вечера, сдавалъ и игралъ особенно нервнымъ образомъ, что хотя и не вполнѣ, но до нѣкоторой степени объяснилось его опьяненіемъ.
Въ теченіе небольшого промежутка времени онъ задолжалъ мнѣ крупную сумму, и затѣмъ, выпивъ залпомъ стаканъ портвейна, сдѣлалъ то, что я заранѣе предвидѣлъ, а именно предложилъ удвоить ставку, достигавшую и тогда уже большихъ размѣровъ. Постаравшись очень искусно сдѣлать видъ, что я противъ этого, я согласился на его предложеніе только тогда, когда мой повторный отказъ вызвалъ съ его стороны по моему адресу такія рѣзкія слова, что мое согласіе имѣло видъ желаніе сдѣлать ему на зло. Результатъ получился, какого я ожидалъ; моя добыча запуталась окончательно въ разставленныхъ для нея сѣтяхъ; менѣе чѣмъ въ часъ его долгъ учетверился.
Уже съ нѣкотораго времени я замѣтилъ, что лицо его утратило краску, которая была вызвана выпитымъ виномъ; а затѣмъ я съ удивленіемъ увидѣлъ, что оно страшно поблѣднѣло. Я говорю съ удивленіемъ, такъ какъ я собралъ о Глендиннингѣ точныя свѣдѣнія, на основаніи которыхъ я считалъ его настолько богатымъ, что проигранныя имъ суммы не могли, какъ я предполагалъ — серьезно безпокоить и такъ сильно взволновать его.
Самое простое объясненіе, которой естественно пришло мнѣ въ голову, заключалось въ томъ, что на него сильно подѣйствовало выпитое имъ вино; и я скорѣе съ цѣлью сохраненія моей репутаціи въ глазахъ моихъ товарищей, чѣмъ изъ желанія показать свое безкорыстіе, сталъ рѣшительно настаивать на окончаніи игры, когда нѣсколько словъ произнесенныхъ стоящими вблизи меня и восклицаніе Глендиннинга, выразившее полное отчаянье, дали мнѣ понять, что я окончательно разорилъ его при условіяхъ, сдѣлавшихъ его предметомъ общаго сожалѣнія.
Трудно, сказать, какъ бы я рѣшилъ поступить. Печальное положеніе моей жертвы навѣяло на всѣхъ замѣшательство и грусть; въ теченіе нѣсколькихъ минутъ царило полное молчаніе, во время котораго я чувствовалъ, какъ мое лицо пылаетъ подъ презрительными и укоризненными взглядами, бросаемыми на меня моими, еще не окончательно закоренѣлыми въ порокѣ, товарищами. И я долженъ сознаться, что съ моей души мгновенно спала невыносимая тяжесть, благодаря внезапному и странному обстоятельству, прервавшему это невыносимое для меня положеніе.
Тяжелыя половинки дверей вдругъ раскрылись настежь съ такой силой и быстротой, что всѣ свѣчи потухли сразу, какъ по волшебному мановенію. Но при угасающемъ свѣтѣ мнѣ удалось замѣтить, что вошелъ какой-то незнакомецъ почти одного роста со мной, — плотно закутанный въ плащъ. Когда наступилъ полный мракъ, мы могли только чувствовать, что онъ находится среди насъ. Но раньше чѣмъ кто-либо изъ насъ пришелъ въ себя отъ удивленія, которое произвело на какъ это неожиданное вторженіе, мы услышали голосъ непрошеннаго гостя:
— Джентльмены, — сказалъ онъ очень тихимъ, но ясно различимымъ, хорошо мнѣ знакомымъ голосомъ, проникавшимъ до мозга моихъ костей: — джентльмены, я не буду просить у васъ извиненія за мое поведеніе, потому что, поступая такимъ образомъ, я только исполняю свой долгъ. Вы безъ сомнѣнія, не знаете настоящаго нравственнаго облика лица, выигравшаго огромную сумму въ экарте у лорда Глендиннинга. Я хочу вамъ предложить очень легка исполнимое и вѣрное средство для полученія очень важныхъ свѣдѣній по этому вопросу. Разсмотрите, пожалуйста, внимательно подкладку обшлага его лѣваго рукава и тѣ небольшіе свертки, которые вы найдете въ обширныхъ карманахъ его редингота.
Въ то время, когда онъ говорилъ, было такъ тихо, что былъ-бы слышенъ шумъ отъ паденія булавки на коверъ. Окончивъ свою рѣчь, онъ изчезъ также быстро, какъ и появился. Какъ мнѣ описать, что я чувствовалъ въ эту минуту? Нужно ли объяснять, что я испыталъ весь ужасъ человѣка, на которомъ лежитъ пятно проклятія. Но мнѣ некогда было размышлять о своемъ положеніи. Нѣсколько рукъ ближе стоявшихъ лицъ грубо схватили меня въ то время, какъ другіе зажигали свѣчи. Меня стали обыскивать. Въ подкладкѣ рукава нашли всѣ главныя фигуры экарте, а въ карманахъ моего редингота нѣсколько колодъ картъ совершенно такихъ-же, какими мы играли въ нашемъ кружкѣ, съ тою разницею, что мои были подобраны, т. е. края фигуръ были незамѣтно выгнуты по поперечной сторонѣ, а края простыхъ картъ — по длинѣ. Благодаря этому расположенію, обыгрываемая жертва рѣжетъ, обыкновенно, колоду по долевой линіи, вслѣдствіе чего неизмѣнно даетъ фигуру въ руки противнику, между тѣмъ какъ шулеръ, рѣжущій колоду поперекъ даетъ своей жертвѣ только простую карту.
Буря возмущенія и гнѣва не оскорбила бы меня такъ сильно, какъ презрительное молчаніе и саркастическое спокойствіе, съ которыми была встрѣчена эта находка.
— Мистеръ Вильсонъ, — обратился ко мнѣ хозяинъ, наклоняясь, чтобы поднять великолѣпный плащъ, подбитый дорогимъ мѣхомъ; вотъ вашъ плащъ. (Стояла холодная погода и, выходя изъ дому, я набросилъ плащъ, который я снялъ, когда вошелъ въ карточную комнату). — Мнѣ кажется, — прибавилъ онъ, разсматривая складки плаща съ горькой усмѣшкой: — что будетъ совершенно излишнимъ искать новыхъ доказательствъ вашего знанія жизни. Съ насъ довольно того, что мы видѣли. Я надѣюсь, что вы поймете необходимость покинуть Оксфордъ, а во всякомъ случаѣ, я прошу васъ немедленно оставить мой домъ.
Весьма возможно, что я не оставилъ бы такого оскорбленія, унижающаго и втаптывающаго меня въ грязь, безъ отвѣта насильственнымъ дѣйствіемъ, еслибы все мое вниманіе не было въ эту минуту обращено на необъяснимый, изумительный фактъ. Плащъ, который я принесъ, былъ, какъ я уже сказалъ, подбить очень рѣдкимъ и страшно дорогимъ мѣхомъ. Покрой его былъ совершенно оригиналенъ и идея его всецѣло принадлежала мнѣ; въ вопросахъ костюма я давалъ полный просторъ моей фантазіи и доводилъ увлеченіе дэндизмомъ до нелѣпости. Поэтому, когда мистеръ Престонъ передалъ мнѣ плащъ, поднятый имъ на полу у двери комнаты, я съ удивленіемъ, близкимъ къ ужасу, замѣтилъ, что я держалъ мой плащъ на рукѣ и что тотъ, который онъ передавалъ мнѣ, былъ точной копіей моего въ самыхъ мельчайшихъ подробностяхъ. Странное существо, которое меня разоблачило, было, какъ я хорошо помню, тоже закутано въ плащъ, и я зналъ, что никто изъ присутствующихъ, за исключеніемъ меня, не приносилъ плаща въ комнату. Сохраняя еще нѣкоторое присутствіе духа, я взялъ плащъ, переданный мнѣ Престономъ, накинулъ его, незамѣтно для другихъ, на свой и вышелъ изъ комнаты, бросивъ на присутствующихъ вызывающій и угрожающій взглядъ. Въ то-же утро, до разсвѣтѣ, я поспѣшно выѣхалъ изъ Оксфорда на материкъ, испытывая настоящую агонію ужаса и стыда.
Мое бѣгство было безполезно. Проклятая судьба преслѣдовала меня, торжествуя и доказывая мнѣ, что ея таинственная власть надо мной только теперь начала проявлять себя. Сейчасъ же послѣ моего пріѣзда въ Парижъ, я получилъ новое доказательство отвратительнаго интереса, который Вильсонъ питалъ къ моимъ дѣламъ. Годы проходили за годами, а мои мученья продолжались по прежнему. Въ Римѣ, съ какой назойливой услужливостью, съ какою призрачною нѣжкостью, онъ всталъ преградой между мной и моимъ честолюбіемъ! А въ Вѣнѣ! въ Берлинѣ! въ Москвѣ! Было-ли гдѣ-нибудь такое мѣсто, гдѣ бы я не имѣлъ основанія проклинать его въ глубинѣ души! Охваченный паническимъ ужасомъ, я бѣжалъ отъ его настойчивой тираніи, какъ отъ чумы, бѣжалъ на другой конецъ свѣта, но все было напрасно.
И въ теченіе всего этого времени я втайнѣ задавалъ себѣ вопросъ: «Кто онъ? Откуда онъ явился? Какая у него можетъ быть цѣль?» Но я не находилъ отвѣта на эти вопросы. И я анализировалъ съ тщательною заботливостью формы, методъ и характеръ его несноснаго надзора. Но и тутъ я не могъ найти ничего, что могло бы служить основаніемъ для предположеній. Я могъ подчеркнуть только слѣдующій фактъ: замѣчательно, что во всѣхъ многочисленныхъ случаяхъ, когда онъ встрѣчался на моей дорогѣ, онъ всегда разрушалъ тѣ планы, или разстраивалъ тѣ комбинаціи, которые, въ случаѣ ихъ успѣха, привели бы къ самому несчастному исходу. Какое жалкое оправданіе для такого дерзкаго захвата власти! Какое ничтожное вознагражденіе за естественныя права свободной воли, отвергаемыя такъ смѣло и настойчиво! Мнѣ пришлось также сдѣлать наблюденіе, что мой палачъ въ теченіе долгаго періода времени, продолжая проявлять съ необыкновенною тщательностью и изумительной ловкостью свою манію одинаковаго со мной костюма, всякій разъ, какъ онъ ставилъ преграду исполненія моей воли, устраивалъ такъ, что я не могъ видѣть чертъ его лица. Что бы такое ни изображалъ изъ себя этотъ проклятый Вильсонъ, такая таинственность была верхомъ аффектаціи и глупости. Неужели онъ могъ предполагать хоть одинъ моментъ, что какъ въ моемъ Итонскомъ совѣтчикѣ, и въ Оксфордскомъ разрушителѣ моей чести, такъ и въ томъ человѣкѣ, который помѣшалъ моимъ честолюбивымъ замысламъ въ Римѣ; моему мщенію въ Парижѣ, моей страстной любви въ Неаполѣ, и тому, что онъ совершенно неправильно называлъ моей алчностью въ Египтѣ, — что въ этомъ существѣ, моемъ величайшемъ врагѣ и моемъ зломъ геніи, я не узнаю Вильяма Вильсона моихъ школьныхъ дней — моего однофамильца, товарища, опаснаго, ненавистнаго соперника изъ школы Брансби? Но вѣдь это было бы просто невѣроятно! Однако, перейдемъ къ послѣдней сценѣ драмы.
До сихъ поръ я трусливо поддавался его властному произволу. Чувство глубокаго уваженія, съ которымъ я привыкъ относиться къ возвышеннымъ чувствамъ, величественной мудрости, кажущимся вездѣсущію и всемогуществу Вильсона, въ соединеніи съ чувствомъ ужаса, который вызывали во мнѣ нѣкоторые черты его характера и нѣкоторыя преимущества, породили во мнѣ сознаніе безсилія и принудили меня къ полной подчиненности, хотя и не безъ горечи и отвращенія, его произвольной диктатурѣ. Объясненіемъ этому можетъ служить то, что въ послѣднее время я сталъ сильно злоупотреблять спиртными напитками, и ихъ возбуждающее вліяніе на мой наслѣдственный темпераментъ вызывало во мнѣ все большую и большую нетерпимость къ всякому контролю. Я началъ возмущаться — колебаться и сопротивляться. Возможно, что просто въ моемъ воображеніи создалась увѣренность, что настойчивость моего палача ослабѣетъ съ усиленіемъ моей воли, но во всякомъ случаѣ я находился подъ наитіемъ пылкой надежды и, въ концѣ концовъ, началъ питать въ тайникѣ моей души мрачную и отчаянную рѣшимость освободиться отъ моего рабства.
Во время карнавала въ 18.. г. въ Римѣ, я былъ — на одномъ костюмированномъ балѣ, во дворцѣ неаполитанскаго герцога Ди-Брогліо. Я выпилъ вина больше обыкновеннаго, и душная атмосфера наполненныхъ толпой залъ невыносимо раздражала меня. Трудность, съ которою мнѣ приходилось пробивать себѣ дорогу, еще болѣе усилила мое дурное расположеніе духа; кромѣ того, я все время жадно искалъ (не буду говорить для какой возмутительной цѣли) молодую, веселую, прекрасную супругу стараго и сумасброднаго Ди-Брогліо. Она имѣла неосторожность довѣрить мнѣ тайну своего костюма и, когда я увидѣлъ ее въ отдаленіи, я поспѣшилъ приблизиться къ ней. Въ эту минуту я почувствовалъ, какъ чья-то рука легко коснулась моего плеча, — и я услышалъ тихій, проклятый шепотъ у моего уха…
Охваченный безумной яростью, я быстро повернулся къ тому, кто такъ растревожилъ меня, и сильнымъ движеніемъ схватилъ его за воротникъ. Какъ я и ожидалъ, онъ былъ въ костюмѣ абсолютно схожемъ съ моимъ: на немъ, такъ же, какъ и на мнѣ былъ надѣтъ испанскій плащъ изъ голубого бархата, а талію охватывалъ малиновый поясъ, къ которому была прикрѣплена рапира. Черная шелковая маска совершенно закрывала его лицо.
— Презрѣнный, — воскликнулъ я хриплымъ отъ бѣшенства голосомъ и съ каждымъ произносимымъ мною слогомъ, я все больше и больше горячился, — Презрѣнный! Самозванецъ! Проклятый негодяй! О! я не позволю тебѣ больше ходить за мной слѣдомъ, — я не дамъ тебѣ затравить меня до смерти! За мной, или я тебя убью здѣсь же на этомъ мѣстѣ!
И я направился изъ бальной залы въ прилежащую къ ней небольшую комнату, насильно таща его за собой.
Войдя въ нее, я отбросилъ его далеко отъ себя. Онъ ударился объ стѣну; я закрылъ дверь съ проклятьемъ на устахъ и приказалъ ему обнажить шпагу.
Онъ колебался одно мгновеніе; затѣмъ съ легкимъ вздохомъ вынулъ молчаливо шпагу и сталъ въ позицію,
Борьба была непродолжительна. Я былъ доведенъ до крайняго возбужденія и чувствовалъ въ своей рукѣ небывалую силу и мощь. Въ нѣсколько секундъ я сильными ударами приперъ его къ панели и тамъ, въ то время какъ онъ находился въ моей власти, я съ звѣрской жестокостью нѣсколько разъ подрядъ пронзилъ ему грудь моей шпагой.
Но кто-то дотронулся до двернаго замка. Я поспѣшилъ предотвратить докучливое вторженіе и немедленно возвратился къ моему умирающему сопернику. Нѣтъ словъ для выраженія того удивленія, того ужаса, которые охватили меня при зрѣлищѣ, представшемъ моимъ глазамъ. Короткаго промежутка времени, въ теченіе котораго я отвернулся въ сторону, было достаточно, чтобы произвести повидимому измѣненіе въ расположеніи вещей на другомъ концѣ комнаты.
Огромное зеркало, — какъ мнѣ показалось сначала въ моемъ состояніи волненія, находилось тамъ, гдѣ прежде не было никакого слѣда его; и въ то время, какъ я въ ужасѣ направлялся къ нему, я увидѣлъ, какъ мое собственное отраженіе съ блѣднымъ и забрызганнымъ кровью лицомъ, шло, медленно и шатаясь, ко мнѣ на встрѣчу.