Эдгаръ По
правитьВильямъ Вильсонъ.
правитьСуровый призракъ,-- блѣдный мой двойникъ?"
Да будетъ мнѣ позволено называться въ настоящее время Вильямомъ Вильсономъ. Чистая бумага, лежащая теперь передо мной, не должна быть осквернена моимъ настоящимъ именемъ: оно болѣе, чѣмъ въ достаточной стопени, уже послужило для моей семьи источникомъ презрѣнія, ужаса, и отвращенія. И развѣ возмущенные вѣтры не распространили молву о безпримѣрной низости этого имени до самыхъ отдаленныхъ уголковъ земного шара? О, несчастный отверженецъ, самый погибшій изъ отверженцевъ! развѣ ты не мертвъ для земли навсегда? не мертвъ для ея почестей, для ея цвѣтовъ, для ея золотыхъ упованій? — И развѣ между твоими надеждами и небомъ не виситъ вѣчная туча, густая, мрачная, и безграничная?
Я не хотѣлъ-бы, еслибы даже и могъ, записать теперь на этихъ страницахъ разсказъ о моихъ послѣднихъ годахъ, о годахъ невыразимой низости и неизгладимыхъ преступленій. Этотъ періодъ моей жизни внезапно нагромоздилъ такую массу всего отвратительнаго, что теперь моимъ единственнымъ желаніемъ является только — опредѣлить начало такого паденія. Люди обыкновенно дѣлаются низкими постепенно. Съ меняже все добродѣтельное спало мгновенно, какъ плащъ. Совершивъ гигантскій прыжокъ, я перешелъ отъ испорченности сравнительно заурядной къ чудовищной извращенности Геліогабала. Пусть же мнѣ будетъ позволено разсказать, какъ все это произошло благодаря одной случайности, благодаря одному-единственному событію. Смерть приближается, и тѣни, ей предшествующія, исполнили мою душу своимъ благодѣтельнымъ вліяніемъ. Проходя по туманной долинѣ, я томлюсь желаніемъ найти сочувствіе; мнѣ почти хочется сказать, что я жажду вызвать состраданіе въ сердцахъ братьевъ людей. Мнѣ хотѣлось бы заставить ихъ вѣрить, что я былъ до извѣстной степній рабомъ обстоятельствъ, лежащихъ за предѣлами человѣческаго контроля. Мнѣ хотѣлось бы, чтобы, разсматривая все, что я намѣренъ сейчасъ разсказать, они нашли для меня маленькій оазисъ фатальности среди пустыни заблужденій. Я желалъ-бы, чтобы они признали (чего они не могутъ не признать), что, хотя много было въ мірѣ искушеній, никогда раньше человѣкъ не былъ искушаемъ такимъ образомъ, во всякомъ случаѣ не палъ такимъ образомъ. Не оттого ли, можетъ-быть, что онъ никогда такъ не страдалъ? На самомъ дѣлѣ, не жилъ ли я во снѣ? И не умираю ли я теперь жертвою ужаса, и тайны самой странной изь всѣхъ безумныхъ сновидѣній, когда-либо существовавшихъ подъ луной?
Я потомокъ расы, темпераментъ которой, легко возбудимый и богатый воображеніемъ, всегда обращалъ на себя вниманіе; и въ раннемъ моемъ дѣтствѣ я не разъ доказалъ, что у меня фамильный характеръ. По мѣрѣ того какъ я выросталъ, наслѣдственныя черты развивались все съ большей силой, дѣлаясь весьма часто источникомъ серьезныхъ непріятностей для моихъ друзей, и источникомъ положительнаго ущерба для меня. Я становился своенравнымъ, отдавался самымъ странынмъ капризамъ, и дѣлался жертвой самыхъ непобѣдимыхъ страстей. Мои родители, слабохарактерные и угнетаемые природными недостатками, подобными моимъ, могли въ очень малой степени пресѣчь дурныя наклонности, развивавшіяся у меня. Нѣсколько слабыхъ и дурно направленныхъ попытокъ, сдѣланныхъ ими, окончились полнымъ фіаско и, естественно, послужили для моего окончательнаго торжества. Отнынѣ мой голосъ сдѣлался въ домѣ закономъ, и, находясь въ томъ возрастѣ, когда немногія изъ дѣтей оставляютъ свои помочи, я былъ предоставленъ руководительству моеи собственной воли, и во всемъ, кромѣ имени, сдѣлался господиномъ всѣхъ своихъ поступковъ.
Первое воспоминаніе о моей школьной жизни связано съ большимъ древнимъ зданіемъ въ стилѣ временъ Елисаветы, находящимся въ одномъ изъ туманныхъ селеній Англіи, гдѣ было множество гигантскихъ сучковатыхъ деревьевъ, и гдѣ всѣ дома отличались большой древностью. И правда, это почтенное, старое селеніе было чудеснымъ мѣстомъ, умиротворяющимъ духъ и похожимъ на сновидѣніе. Я ощущаю теперь въ воображеніи освѣжительную прохладу этихъ тѣнистыхъ аллей, вдыхаю ароматъ тысячи кустарниковъ, и снова исполняюсь трепетомъ необъяснимаго наслажденія, слыша глухіе, глубокіе звуки церковнаго колокола, каждый часъ возмущающаго своимъ угрюмымъ и внезапнымъ ревомъ тишину туманной атмосферы, гдѣ мирно дремлетъ, вся украшенная зубцами, Готическая колокольня.
Чувство наслажденія, въ той степени, на какую я еще способенъ теперь, сразу охватываетъ меня, когда я останавливаюсь воспоминаніемъ на мельчайшихъ подробностяхъ школьной жизни со всѣми ея маленькими треволненіями. Мнѣ, погруженному въ злополучіе — увы, слишкомъ реальное — вѣроятно, будетъ прощено, что я ищу утѣшенія, хотя бы слабаго и непрочнаго, въ перечисленіи разныхъ ничтожныхъ деталей. Кромѣ того, будучи крайне обыкновенными и даже смѣшными, они пріобрѣтаютъ въ моемъ воображеніи двойную цѣнность, ибо связаны съ тѣмъ временемъ и мѣстомъ, когда я получилъ первое предостереженіе судьбы, съ тѣхъ поръ уже окутавшей меня такой глубокой тѣнью. Такъ пусть же идутъ воспоминанія.
Какъ я сказалъ, домъ былъ старъ и неправиленъ по своему строенію. Онъ занималъ большое пространство, и весь былъ окруженъ высокой и плотной кирпичной стѣной, наверху которой былъ положенъ слой извести и битаго стекла. Этотъ опытъ, достойный тюремнаго зданія, составлялъ границу нашихъ владѣній. За предѣлы его мы выходили только три раза въ недѣлю: во-первыхъ, каждую Субботу послѣ обѣда, когда, въ сопровожденіи двухъ приставниковъ, мы могли, въ полномъ составѣ, дѣлать небольшую прогулку по окрестнымъ полямъ, и, во-вторыхъ, въ Воскресенье, когда, въ одномъ и томъ же формальномъ порядкѣ, мы ходили на утреннюю и на вечернюю службу, въ мѣстную церковь. Пасторъ этой церкви былъ начальникомъ въ нашей школѣ. Съ какимъ глубокимъ чувствомъ удивленія и смущенности смотрѣлъ я обыкновенно на него съ нашей отдаленной скамьи, когда, медленными и торжественными шагами, онъ всходилъ на каѳедру. Неужели этотъ почтенный человѣкъ, съ лицомъ такимъ елейно-благосклоннымъ, и съ парикомъ такимъ строгямъ, громаднымъ, и такъ тщательно напудреннымъ, въ одѣяніи такомъ блестящемъ и тамъ священнически волнующемся — неужели онъ тотъ же самый человѣкъ, который только что съ сердитой физіономіей и въ платьѣ, запачканномъ нюхательнымъ табакомъ, примѣнялъ, съ линейкой въ рукѣ, Драконовскіе законы школьнаго кодекса? О, гигантскій парадоксъ, слишкомъ чудовщиный, чтобы допускать разгадку!
Въ одномъ изъ угловъ массивной стѣны хмурилась еще болѣе массивная дверь. Она была покрыта заклепками, снабжена желѣзными засовами, а вверху были вдѣланы зазубренные гвозди. Что за непобѣдимое ощущеніе глубокаго страха внушала она! Эта дверь не открывалась никогда, исключая трехъ періодическихъ случаевъ, уже упомянутыхъ; и тогда въ каждомъ взвизгиваніи ея могучихъ петель мы находили избытокъ таинственнаго, цѣлый міръ ощущеній, вызывающихъ торжественныя замѣчанія, или еще болѣе торжественныя размышленія.
Обширная загородка была неправильна по формѣ, въ ней было много обширныхъ углубленій. Три или четыре такія углубленія представляли изъ себя мѣсто для игръ. Это было ровное пространство, покрытое мелкой твердой дресвой. Я прекрасно помню, что здѣсь не было ни деревьевъ, ни скамеекъ, ни чего-нибудь другого въ этомъ родѣ. Разумѣется, это пространство находилось позади дома. А передъ фасадомъ была небольшая лужайка, засаженная буксомъ и другими деревцами, но по этому священному мѣсту мы проходили только при самыхъ экстренныхъ оказіяхъ, какъ, напримѣръ, при первомъ вступленіи въ школу или при окончательномъ удаленіи изъ нея, или же иногда въ тѣхъ случаяхъ, если какой нибудь, родственникъ или другъ присылалъ за нами, и мы весело отправлялись домой на Святки или на лѣтнюю вакацію.
Но домъ, домъ! — какое причудливое зрѣлище представляло изъ себя это древнее зданіе! Мнѣ оно представлялось, поистинѣ, замкомъ чаръ! Поистинѣ, въ немъ конца не было разнымъ переходамъ и самымъ непостижимымъ подраздѣленіямъ. Положительно трудно было сказать съ опредѣленностью въ ту или другую минуту, на какомъ именно этажѣ вы находитесь. Изъ каждой комнаты въ другую непремѣнно было три-четыре ступеньки. Затѣмъ неисчислимо было количество этихъ боковыхъ отдѣленій, невозможно было понять, какъ они сплетались между собою и, соединяясь, возвращались къ себѣ, такъ что самыя точныя наши представленія о цѣломъ зданіи не очень отличались отъ нашихъ представленій о безконечности. Въ продолженіи моего пятилѣтняго пребыванія здѣсь, я никогда не былъ способенъ съ точностью удостовѣриться, въ какомъ именно отдаленномъ уголкѣ находилась спаленка, предназначенная для меня и для другихъ восемнадцати-двадцати моихъ сотоварищей.
Классная комната была самой большой въ домѣ, — быть можетъ даже, какъ я тогда думалъ, самой большой въ цѣломъ мірѣ, — чрезвычайно узкая, длинная, угрюмо-низкая, съ остроконечными Готическими окнами и дубовымъ потолкомъ. Въ отдаленномъ углу, невольно внушающемъ страхъ, была четыреугольная загородка, футовъ въ восемь или десять: здѣсь находилось sanctum, здѣсь, въ часы занятій, засѣдалъ нашъ принципалъ, достопочтенный Докторъ Брэнсби. Это было солидное сооруженіе, съ массивными дверями; мы согласились бы скорѣе погибнуть, претерпѣвъ la peine forte et dure, нежели открыть эту дверь въ отсутствіе «dominie». Въ другихъ углахъ комнаты были два подобныя же помѣщенія, правда, гораздо менѣе чтимыя, но все-таки достаточно страшныя. Именно, въ одномъ углу находилась каѳедра учителя «древнихъ языковъ», въ другомъ каѳедра учителя «Англійскаго языка и математики». Пересѣкая комнату, во всевозможныхъ направленіяхъ, всюду были разсѣяны скамейки и пюпитры, черные, старинные, и изношенные временемъ, заваленные отчаяннымъ множествомъ истерзанныхъ книгъ, и до такой степени разукрашенные иниціалами, именами, забавными фигурами, и разными другими отмѣтками ножа, что первоначальная форма давно минувшихъ дней была совершенно утрачена. Въ одномъ изъ крайнихъ пунктовъ комнаты находилось огромное ведро съ водой, а въ другомъ — часы ужасающихъ размѣровъ.
Заключенный въ массивныхъ стѣнахъ этого почтеннаго заведенія, я провелъ, могу сказать, безъ скуки и безъ отвращенія, все третье пятилѣтіе моей жизни. Плодотворный дѣтскій умъ не нуждается въ богатомъ внѣшнемъ мірѣ, чтобы работать и развлекаться; монотонная школьная жизнь, повидимому, такая унылая, была исполнена гораздо болѣе сильныхъ возбужденій, тѣмъ тѣ услады, которыя въ болѣе зрѣлой юности я извлекалъ изъ сладострастія, или тѣ возбужденія, которыя я, въ періодъ полной возмужалости, находилъ въ преступеніяхъ. Однако, я думаю, что мое первоначальное духовное развитіе было далеко не ординарнымъ и даже чрезмѣрнымъ. Событія первыхъ дней существованія обыкновенно очень рѣдко оставляютъ у людей какія-нибудь опредѣленныя впечатлѣнія, которыя могли бы сохраниться до зрѣлаго возраста. Все это пріобрѣтаетъ характеръ туманной тѣни — дѣлается смутнымъ неопредѣленнымъ воспоминаніемъ — превращается въ еле явственный отблескъ слабыхъ радостей и фантасмагорическихъ страданій. Не такъ было со мной. Я долженъ былъ въ дѣтствѣ чувствовать съ энергіей мужчины то, что я нахожу теперь глубоко запечатлѣвшимся въ моей душѣ, такъ рѣзко и глубоко, что я могъ бы сравнить эти впечатлѣнія съ надписями, вытисненными на старинныхъ Карѳагенскихъ медаляхъ.
И однако же, на самомъ дѣлѣ — если становиться на повседневную точку зрѣнія — о чемъ тутъ въ сущности вспоминать! Утреннее пробужденіе, призывъ въ ночному сну; уроки, предварительныя репетиціи; періодическій отдыхъ и прогулки: игры, забавы, ссоры и интриги: — все это, вызванное въ памяти точно колдовствомъ, увлекаетъ меня къ цѣлому міру ощущеній, къ міру, богатому разными случайностями, впечатлѣніями, возбужденіемъ самымъ страстнымъ и разнообразнымъ. «Oh, le bon temps, que ce siècle de fer!»
Будучи исполненъ энтузіазма, обладая натурой пылкой и властной, я очень скоро выдѣлился изъ среды товарищей и мало-по-малу, вполнѣ естественнымъ порядкомъ, пріобрѣлъ верховенство надо всѣми, кто не былъ значительно старше меня — надо всѣми, исключая только одного. Я разумѣю одного товарища, который, хотя и не былъ связанъ со мной родственными отношеніяій, однако, имѣлъ то же самое имя и ту же самую фамилію, — обстоятельство, правда, мало замѣчательное, ибо, несмотря на благородное происхожденіе, я носилъ одно изъ тѣхъ заурядныхъ именъ, которыя, повидимому, на правахъ давности, сдѣлались съ незапамятныхъ временъ общимъ достояніемъ толпы. Поэтому я и назвалъ себя въ данномъ повѣствованіи Вильямомъ Вильсономъ — вымышленное наименованіе, не очень отличающееся отъ дѣйствительнаго. Только одинъ мой однофамилецъ изъ всѣхъ товарищей, составлявшихъ, говоря школьнымъ языкомъ, «нашу партію», осмѣливался соперничать со мной въ классныхъ занятіяхъ, въ играхъ, и раздорахъ — отказывался вѣрить безусловно моимъ утвержденіямъ и подчиняться моей волѣ — рѣшался въ самыхъ разнообразныхъ отношеніяхъ вмѣшиваться въ сферу моей неограниченной диктатуры. А если есть на землѣ дѣйствительно безмѣрный деспотизмъ, это именно деспотизмъ властолюбиваго дѣтскаго ума, когда онъ соприкасается съ менее энергическими умами сотоварищей.
Мятежническое поведеніе Вильсона было для меня источикомъ величайшихъ затрудненій, тѣмъ болѣе, что, несмотря на браваду, съ которой я публично относился къ нему и къ его претензіямъ, втайнѣ я чувствовалъ, что боюсь его, и не могъ не замѣчать, что равенство со мной, которое онъ поддерживалъ такъ легко, было доказательствомъ его истиннаго превосходства, ибо мнѣ стоило безпрерывныхъ усилій — оставаться не побѣжденнымъ. Однако, это превосходство — или даже это равенство — не было извѣстно никому, кромѣ меня; наши товарищи, по какой-то необъяснимой слѣпотѣ, повидимому, даже и не подозрѣвали о немъ. Дѣйствительно, сонерничество Вильсона, его сопротивленіе и, въ особенности, его наглое и упорное вмѣшательство въ мои планы было столько же утонченнымъ, сколько скрытымъ. Онъ, казалось, былъ совершенно лишенъ также и честолюбія, побуждавшаго меня стремиться къ превосходству, и страстной энергіи ума, дававшей мнѣ къ этому возможность. Можно было предположить, что въ своемъ соперничествѣ онъ руководился единственно капризнымъ желаніемъ противорѣчить мнѣ, удивлять или унижать меня, хотя были минуты, когда я не могъ не замѣтить, съ смутнымъ чувствомъ изумленія, приниженности и раздраженія, что онъ примѣшивалъ къ своимъ оскорбленіямъ и къ своему упорному желанію противорѣчить совершенно неподходящую и въ высшей степени досадную учтивость. Я могъ приписать такое странное поведеніе только одному, именно, я видѣлъ въ этомъ результатъ того крайняго самодовольства, который позволяетъ себѣ вульгарный тонъ покровительства и превосходства. Быть-можетъ, эта послѣдняя черта въ поведеніи Вильсона, вмѣстѣ съ тождествомъ нашихъ именъ и съ случайнымъ поступленіемъ въ школу въ одинъ и тотъ же день, была причиной того, что среди старшихъ учениковъ школы распространилось мнѣніе, будто мы — братья. Ученики старшихъ классовъ вообще не входятъ особенно подробно въ дѣла младшихъ товарищей. Я раньше сказалъ, или долженъ былъ бы сказать, что Вильсонъ не былъ связанъ родствомъ съ моей семьей, хотя бы въ самой отдаленной степени. Но, во всякомъ случаѣ, если бы мы были братьями, мы должны были бы быть близнецами: на самомъ дѣлѣ, оставивъ заведеніе доктора Брэнсби, я случайно узналъ, что мой соименникъ родился 19-го января 1818 года, и нужно сказать, что данное совпаденіе нѣсколько удивительно, такъ какъ я родился именно въ этотъ же день.
Можетъ показаться страннымъ, что, несмотря на постоянную тревогу, которую причиняли мнѣ соперничество Вильсона и его нестерпимая манера во всемъ мнѣ противорѣчить, я не могъ заставить себя питать къ нему ненависть. Правда, между нами почти ежедневно возникала какая-нибудь ссора, причемъ, отдавая мнѣ публично пальму первенства, онъ умѣлъ тѣмъ или инымъ способомъ дать мнѣ почувствовать, что это онъ ея заслуживаетъ; но чувство гордости съ моей стороны и чувство истиннаго достоинства съ его — держали насъ постоянно въ такихъ отношеніяхъ, что мы «говорили другъ съ другомъ»; въ то же время въ нашихъ темпераментахъ было очень много чертъ настоящаго сродства, вызывавшаго во мнѣ такое чувство, которому, быть-можетъ, только наше положеніе помѣшало превратиться въ дружбу. Трудно на самомъ дѣлѣ опредѣлить или хотя бы описать мои настоящія чувства по отношенію къ нему. Въ нихъ было много чего-то пестраго и разнороднаго; тутъ была и бурная враждебность, не являвшаяся однако ненавистью, было и уваженіе, еще больше почтенія, много страха, и чрезвычанно много болѣзненнаго любопытства. Для моралиста излишне добавлять, что мы были съ Вильсономъ самыми неразлучными сотоварищами.
Нѣтъ сомнѣнія, что именно такое ненормальное положеніе дѣла придало всѣмъ моимъ нападкамъ на него (а ихъ было много и открытыхъ, и тайныхъ) скорѣе характеръ издѣвательства и продѣлокъ (преслѣдовавшихъ цѣль — уязвить его чѣмъ нибудь потѣшнымъ), нежели характеръ серьезной и опредѣлившейся враждебности. Но мои попытки такого рода отнюдь не были одинаково успѣшны, даже тогда, когда мои планы бывали составлены самымъ хитроумнымъ образомъ; у моего соименника было въ характерѣ много той безпритязательной и спокойной строгости, которая, услаждаясь ѣдкостью своихъ собственныхъ шутокъ, не имѣетъ Ахиллесовой пяты, и совершенно не поддается насмѣшкѣ. Я могъ найти въ немъ только одинъ слабый пунктъ, происходившій, вѣроятно, отъ прирожденнаго недостатка; другой соперникъ, не исчерпавшій свое остроуміе въ такой стенени, какъ я, конечно, никогда не коснулся бы подобнаго недостатка: у Вильсона была слабость горловыхъ или гортанныхъ органовъ, что мѣшало ему говорить громко, — онъ постоянно говорилъ очень тихимъ шопотомъ. Изъ этого я не замедлилъ извлечь всѣ скудныя выгоды, какія только могъ найти здѣсь.
Вильсонь прибѣгалъ къ очень разнороднымъ способамъ отплаты; въ особенности одна форма его продѣлокъ смущала меня выше всякой мѣры. Какимъ образомъ у него хватило проницательности увидать, что такой пустякъ можетъ меня мучить, этого вопроса я никогда не могъ разрѣшить; но, разъ усмотрѣвъ такую вещь, онъ сталъ пользоваться ею постоянно, чтобы причинять мнѣ непріятности. Я всегда питалъ отвращеніе къ моей грубой фамиліи и къ банальному, если не плебейскому, имени. Эти слова положительно отравляли мой слухъ; и когда въ день моего прибытія въ школу, сюда явился второй Вильямъ Вильсонъ, я почувствовалъ досаду на него за то, что онъ носилъ такое имя, и вдвойнѣ проникся отвращеніемъ къ своему имени, потому что чужой носилъ его, — я зналъ, что этотъ чужой будетъ причиной его двукратныхъ повтореній, что онъ постоянно будетъ находиться въ моемъ присутствіи, и дѣла его, въ обычной повседневности школьныхъ занятій, должны будутъ часто смѣшиваться съ моими, по причинѣ этого противнаго совпаденія.
Чувство раздраженія, создавшееся такимъ образомъ, стало усиливаться послѣ каждой случайности, стремившейся показать моральное или физическое сходство между моимъ соперникомъ и мной. Я не зналъ тогда замѣчательнаго факта, что нашъ возрастъ былъ одинаковъ; но я видѣлъ, что мы были одинаковаго роста, и замѣтилъ, что мы отличались даже поразительнымъ сходствомъ въ общихъ контурахъ лица и въ отдѣльныхъ чертахъ. Меня бѣсили, кромѣ того, слухи о нашемъ родствѣ, распространившіеся до необычайности. Словомъ, ничто не могло меня смущать болѣе серьезно (хотя я тщательно скрывалъ такое смущеніе). нежели намекъ на существующее между нами сходство ума, личности, или происхожденія. Но, по правдѣ сказать, я не имѣлъ основанія думать, чтобъ это сходство было когда-нибудь предметомъ толковъ среди нашихъ сотоварищей, или чтобы оно даже было замѣчено кѣмъ-нибудь изъ нихъ (исключая самого Вильсона, и обходя молчаніемъ слухи о родствѣ); но что онъ замѣтилъ сходство всѣхъ нашихъ манеръ, и такъ же ясно, какъ я самъ, это было очевидно; однако, умѣнье извлечь изъ такихъ обстоятельствъ такую громадную возможность причинять непріятности я могъ объяснить только его выдающейся проницательностью. Превосходно подражая мнѣ въ словахъ и въ поступкахъ, онъ рисовалъ передъ моими взорами, меня самого, и игралъ свою роль великолѣпно. Скопировать мой костюмъ — это было легко: моя походка и общія манеры были усвоены безъ затрудненій: но, несмотря на его природный недостатокъ, отъ него не ускользнулъ даже мой голосъ. Громкія интонаціи, конечно, не могли быть передразнены, но, въ сущности, это было одно и то же: его своеобразный шопотъ сдѣлался настоящимъ эхомъ моего голоса.
Не берусь описать, какъ меня мучило и терзало это изысканное умѣнье нарисовать мой портретъ (дѣйствительно, портретъ, а не каррикатуру). У меня было одно утѣшеніе: имитація, повидимому, была замѣчена только мною, и мнѣ приходилось терпѣть только странныя саркастическія улыбки моего соименника. Удовлетворившись впечатлѣніемъ, произведеннымъ на меня, онъ какъ бы подсмѣивался исподтишка надъ тѣмъ, какъ онъ хорошо уязвилъ меня, и выказывалъ очень своеобразное пренебреженіе къ публичному одобренію, которое могъ бы легко снискать своими остроумными продѣлками. Тотъ фактъ, что школьные товарищи не видѣли его намѣреній, не понимали совершенства въ ихъ исполненіи, и не участвовали въ его насмѣшкахъ, былъ для меня большой загадкой, — въ теченіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ я размышлялъ объ этомъ тревожно и безуспѣшно. Быть-можетъ, утонченность градаціи въ его подразниваніи дѣлала копированіе не такимъ замѣтнымъ, или, еще болѣе вѣроятно, я былъ обязанъ своей безопасностью мастерскимъ пріемамъ создателя копіи, который, пренебрегая буквой (слишкомъ очевидной для всѣхъ, даже тупыхъ), передавалъ только духъ подлинника — передавалъ такъ хорошо, что мнѣ оставалось смотрѣть и огорчаться.
Я уже говорилъ неоднократно о противной манерѣ, которую Вильсонъ усвоилъ по отношенію ко мнѣ, и его частомъ назойливомъ вмѣшательствѣ въ мои желанія. Это вмѣшательство нерѣдко принимало непріятный характеръ совѣта — совѣта, не даваемаго открыто, но указываемаго черезъ посредство намека. Я принималъ подобные совѣты съ отвращеніемъ, и оно увеличивалось по мѣрѣ того, какъ я становился старше. Однако, въ эти далекіе дни — простая справедливость заставляетъ меня признать это — онъ накогда не внушалъ мнѣ тѣхъ ошибокъ и безумствъ, которыя были столь свойственны его незрѣлому возрасту и видимой неопытности; я долженъ признаться, что, если его таланты и свѣтскій тактъ не равнялись моимъ, нравственное чувство было у него гораздо острѣе, чѣмъ у меня; я долженъ признаться, что я былъ бы теперь болѣе хорошимъ человѣкомъ, а потому и болѣе счастливымъ, если бы я рѣже отвергалъ совѣты, которые онъ давалъ мнѣ такимъ выразительнымъ шопотомъ, и которые я тогда слишкомъ искренно ненавидѣлъ и слишкомъ горько презиралъ.
Въ концѣ концовъ, во мнѣ пробудилось крайнее упрямство, при видѣ такого отвратительнаго надзора; со дня на день я все болѣе и болѣе открыто злобствовалъ на то, что считалъ невыносимой дерзостью. Я сказалъ, что въ первые годы нашей совмѣстной жизни мои чувства легко могли бы превратиться въ дружбу; но въ послѣдніе мѣсяцы моего пребыванія въ школѣ, несмотря на то, что его обычная назойливость, безъ сомнѣнія, уменьшилась, мной овладѣло, почти въ томъ же соотношеніи, ощущенье положительной ненависти. Мнѣ кажется, что однажды онъ увидѣлъ это и сталъ избѣгать меня, или дѣлалъ видъ, что избѣгаетъ.
Если я вѣрно вспоминаю, какъ разъ около этого періода, во время одной очень сильной распри, когда онъ болѣе обыкновеннаго отрѣшился отъ своей осмотрительности и держалъ себя съ открытой рѣзкостью, почти чуждой его натурѣ, я замѣтилъ въ его интонаціи, въ его манерахъ, во всемъ выраженіи его физіономіи что-то особенное, что сперва изумило меня, а потомъ глубоко заинтересовало, вызывая въ умѣ туманное видѣніе самаго ранняго дѣтства, смутныя, страшныя, и торопливыя воспоминанія о томъ времени, когда память еще не рождалась. Не могу лучше описать ощущеніе, охватившее меня, какъ сказавъ, что я не въ силахъ былъ отрѣшиться отъ убѣжденія, что я зналъ существо, стоявшее передо мною, зналъ въ давно прошедшіе дни, въ безконечно отдаленномъ прошломъ. Однако, обманчивая мечта поблекла такъ же быстро, какъ пришла, и я упоминаю о ней только затѣмъ, чтобы опредѣлить день послѣдняго разговора съ моимъ страннымъ одноименнимъ сотоварищемъ.
Въ громадномъ старинномъ домѣ, съ его безконечными подраздѣленіями, было нѣсколько большихъ комнатъ, сообщавшихся между собою и служившихъ спальнями для большинства учащихся. Было въ немь, кромѣ того (явленіе неизбѣжное въ зданіи, выстроенномъ такъ неуклюже), множество уголковъ и закоулковъ, выступовъ и углубленій, которыми бережливый геній Доктора Брэнсби также сумѣлъ воспользоваться въ качествѣ дортуаровъ, хотя, будучи ничѣмъ инымъ, какъ чуланами, они могли вмѣщать въ себя только по одному субъекту. Именно въ одномъ изъ такихъ маленькихъ помѣщеній спалъ Вильсонъ.
Однажды ночью, на исходѣ пятаго года моей школьной жизни, — и какъ разъ послѣ ссоры, о которой я только что упоминалъ, — видя, что всѣ спятъ, я всталъ съ постели и, держа лампочку въ рукѣ, прокрался черезъ цѣлую пустыню узкихъ переходовъ изъ моей собственной спальни къ спальнѣ моего соперника. Я давно замышлялъ одну изъ тѣхъ злыхъ продѣлокъ, въ которыхъ до тѣхъ поръ неизмѣнно терпѣлъ фіаско. Теперь я твердо рѣшился привести свой планъ въ исполненіе и заставить его почувствовать всю силу злости, заполнившей мое сердце. Достигнувъ его чулана, я безшумно вошелъ туда, оставивъ лампочку у входа и предварительно затѣнивъ ее. Я сдѣлалъ шагъ, приблизился, и услышалъ звукъ спокойнаго дыханія. Увѣрившись, что онъ спитъ, я повернулся назадъ, захватилъ огонь и снова приблизился къ постели. Вокругъ нея задернуты были занавѣси; для исполненія своего плана я тихонько раздвинулъ ихъ. Яркіе лучи упали на лицо спящаго, и въ тотъ же самый мигь, увидавъ это лицо, я почувствовалъ, что холодѣю, я мгновенно весь оцѣпенѣлъ. Въ груди что-то сжалось, колѣни задрожали, и душа моя исполнилась безпредметнымъ невыносимымъ ужасомъ. Задыхаясь, я опустилъ лампу въ уровень съ лицомъ. Какъ, это Вильямъ Вильсонъ — это черты его лица! Я прекрасно видѣлъ, что это — его черты, но дрожалъ, какъ въ лихорадкѣ, воображая, что то не были черты его лица. Что же было въ нихъ, что меня смутило до такой степени? Я смотрѣлъ, и въ моемъ умѣ бѣшено роилось множество безсвязныхъ мыслей. Не такимъ онъ являлся мнѣ — о, конечно, не такимъ — въ тѣ яркіе часы, когда онъ не спалъ. То же самое имя, тѣ же контуры лица, прибытіе въ школу въ одинъ и тотъ же день, и потомъ это проклятое безсмысленное подражаніе моей походкѣ, моему голосу, и моимъ манерамъ. Неужели границы человѣческой возможности дозволяли то, что я видѣлъ теперь? Неужели это было ничѣмъ инымъ, какъ слѣдствіемъ постоянной привычки продѣлывать насмѣшливое подражаніе? Пораженный ужасомъ и весь охваченный трепетомъ, я молча вышелъ изъ комнаты и покинулъ стѣны этого древняго заведенія, чтобы болѣе не возвращаться въ него никогда.
По истеченіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ, проведенныхъ дома въ полной праздности, я уѣхалъ учиться въ Этонъ. Краткаго промежутка времени было достаточно, чтобы ослабить воспоминаніе о событіяхъ, совершившихся въ школѣ Брэнсби, или, по крайней мѣрѣ, его было достаточно, чтобы внести существенную перемѣну въ характеръ воспоминаній. Дѣйствительноеть, трагическая сторона драмы, болѣе не существовала. Я имѣлъ достаточные мотивы сомнѣваться въ очевидныхъ показаніяхъ моихъ чувствъ, и рѣдко вспоминалъ о всѣхъ этихъ приключеніяхъ безъ того, чтобы не удивляться, какъ велико человѣческое легковѣріе, и не улыбаться на прирожденную живость моей фантазіи. Та жизнь, которой я жилъ въ Этонѣ, отнюдь не могла уменьшить мой скептицизмъ. Я бросился въ водоворотъ неудержнаго безумства, и въ немъ тотчасъ же и безвозвратно потонуло все, и осталась только пѣна воспоминанія; я сразу потопилъ всѣ серьезныя и глубокія впечатлѣнія, и въ памяти моей сохранились только самые жалкіе примѣры моего легкомыслія, отличавшаго мою прежнюю жизнь.
Я не имѣю, однако, намѣренія отмѣчать здѣсь весь путь моего жалкаго безпутства — безпутства, которое насмѣхалось надъ всякими законами и избѣгало бдительности всякаго надзора. Три года безумствъ, проведенныхъ безъ всякой пользы, сдѣлали меня только закоренѣлымъ въ порочныхъ привычкахъ, и прибавили нѣчто къ моему физическому развитію, прибавили даже въ степени нѣсколько необыкновенной. Какъ-то послѣ недѣли низкихъ забавъ, я пригласилъ къ себѣ нѣсколькихъ изъ наиболѣе распутныхъ студентовъ на тайную попойку. Мы сошлись въ поздній часъ ночи, ибо наши излишества обыкновенно продолжались добросовѣстнымъ образомъ вплоть до утра. Вино лилось неудержно, и не было, кромѣ того, недостатка въ другихъ, быть-можетъ, болѣе опасныхъ соблазнахъ, такъ что наши безумныя экстравагантности достигли своей вершины, когда на востокѣ слабо забрезжился туманный разсвѣтъ. Бѣшено разгоряченный картами и виномъ, я настаивалъ на какомъ-то необыкновенно богохульномъ тостѣ, какъ вдругъ мое вниманіе было привлечено рѣзкимъ звукомъ: дверь въ комнату быстро открылась, хотя только чуть-чуть, и оттуда раздался торопливый голосъ моего слуги. Онъ сказалъ, что кто-то хочетъ со мной говорить и что пришедшій, повидимому, очень спѣшитъ.
При моемъ безумномъ состояніи опьяненья это неожиданное вторженіе скорѣе восхитило, нежели удивило меня. Заплетающейся походкой я вышелъ вонъ и, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, очутился въ прихожей. Въ этой узкой и низенькой комнаткѣ не висѣло ни одной лампы, и никакого другого свѣтильника въ ней не было; только слабый, чрезвычайно туманный разсвѣтъ глядѣлся сквозь полукруглое окно. Ступивъ на порогъ, я увидалъ фигуру юноши, приблизительно моего роста, онъ былъ одѣтъ въ бѣлый утренній костюмъ изъ казимира, сдѣланный по послѣдней модѣ, совершенно въ такомъ же родѣ, какой былъ на мнѣ. Это я могъ замѣтить при слабомъ освѣщеніи, но черты его лица были мнѣ не видны. При моемъ приближеніи, онъ быстро устремился ко мнѣ и, схвативъ меня за руку, съ повелительнымъ жестомъ нетерпѣнія, прошепталъ мнѣ на ухо: «Вильямъ Вильсонъ!»
Хмѣль мгновенно вылетѣлъ у меня изъ головы.
Въ манерахъ пришлеца, въ нервномъ трепетѣ его приподнятаго пальца, который онъ держалъ въ пространствѣ между моимъ взглядомъ и мерцаніемъ, струившимся черезъ окно, было много чего-то, что исполнило меня безграничнымъ изумленіемъ; но не это чувство такъ сильно поразило меня. Меня поразила интонація торжественнаго увѣщанія, слышавшаяся въ этомъ тихомъ необыкновенномъ свистящемъ шопотѣ, прежде всего характеръ, выраженіе этихъ простыхъ и знакомыхъ звуковъ, — они принесли съ собою цѣлую бездну торопливыхъ воспоминаній о прошедшихъ дняхъ, и поразили мою душу какъ токомъ гальванической баттареи. Прежде чѣмъ я успѣлъ опомниться, онъ исчезъ.
Хотя это событіе не преминуло оказать на мое разстроенное воображеніе самое сильное впечатлѣніе, однако, его живость равнялась его мимолетности. Въ теченіи нѣскольнихъ недѣль я, дѣйствительно, то занимался самыми ревностными изслѣдованіями, то отдавался болѣзненымъ размышленіямъ. Я не пытался скрывать отъ себя, кто былъ этотъ странный человѣкъ, такъ упорно вмѣшивавшійся въ мои дѣла, и мучившій меня своими назойливыми совѣтами. Но что изъ себя представлялъ этотъ Вильсонъ — и откуда онъ былъ — и каковы были его цѣли? Ни на одинъ изъ этихъ вопросовъ я не могъ отвѣтить удовлетворительнымъ образомъ. Я узналъ только, что по какимъ-то внезапнымъ семейнымъ дѣламъ онъ долженъ былъ удалиться изъ школы Доктора Брэнсби въ послѣобѣденный часъ того самаго дня, когда я бѣжалъ. Но вскорѣ я пересталъ думать объ этомъ, и все мое вниманіе было поглощено планомъ переѣзда въ Оксфордъ. Тамъ, благодаря безразсудному тщеславію моихъ родителей, доставлявшихъ мнѣ огромныя деньги, я могъ отдаваться роскоши, уже сдѣлавшейся для меня необходимостью, — я могъ соперничать въ расточительности съ самыми надменными наслѣдниками самыхъ богатыхъ графствъ Великобританіи.
Искушаемый постоянной возможностью доставлять себѣ порочныя наслажденія, мой прирожденный темпераментъ проявился съ удвоенной стремительностью, и, въ безумномъ ослѣпленіи отдавшись безпутству, я порвалъ самыя общепризнанныя узы благопристойности. Но было бы нелѣпо останавливаться на всѣхъ моихъ экстравагантностяхъ. Довольно сказать, что среди расточителей я перещеголялъ рѣшительно всѣхъ, и, давъ наименованіе цѣлому множеству новыхъ безумствъ, основательно пополнилъ длинный списокъ пороковъ, которые были тогда обычными въ этомъ распутнѣйшемъ изъ Европейскихъ университетовъ.
Врядъ ли, однако, мнѣ повѣрятъ, когда я скажу, что я до такой степени удалился отъ джентльмэнства, что старался проникнуть во всѣ подлыя художества профессіональныхъ картежниковъ и, сдѣлавшись посвященнымъ въ эту позорную науку, прибѣгалъ обыкновенно къ ней, какъ къ средству увеличенія и безъ того уже громадныхъ доходовъ, на счетъ тѣхъ изъ моихъ сотоварищей, кто былъ поглупѣе. Но, если мнѣ и не повѣрятъ, все же это былъ фактъ; а самая чудовищность такого издѣвательства надъ чувствомъ достоинства и чести была, очевидно, главной, если не единственной, причиной моей безнаказанности. Кто на самомъ дѣлѣ изъ моихъ сотоварищей, самыхъ испорченныхъ, не сталъ бы скорѣе оспаривать очевидное свидѣтельство своихъ чувствъ, нежели подозрѣвать въ подобныхъ продѣлкахъ веселаго, откровеннаго, великодушнаго Вильяма Вильсона самаго благороднаго и самаго щедраго студента во всемъ Оксфордѣ — его, чьи безумства (такъ говорили его паразиты) были только сумасбродствомъ молодой и необузданной фантазіи — чьи заблужденія бьтли только неподражаемыми капризами — чья порочность, самая черная, была только беззаботной блестящей эксцентричностью.
Уже прошло два года такой веселой жизни, когда въ Оксфордскій университетъ поступилъ молодой дворянчикъ, parvenu, нѣкій Глендоннингъ — по слухамъ онъ былъ богать, какъ Иродъ Аттическій — причемъ богатство его, конечно, не причин ло ему хлопотъ. Вскорѣ я убѣдился, что онъ въ достаточной степени глупъ, и, конечно, намѣтилъ его, какъ подходящій субъектъ, на которомъ могъ испробовать свое умѣнье. Я часто приглашалъ его играть и, по обычной шулерской уловкѣ, заставлялъ его выигрывать значительныя суммы, чтобы тѣмъ дѣйствительнѣе завлечь его въ сѣти. Наконецъ, когда мой планъ созрѣлъ, я встрѣтился съ нимъ (съ твердымъ намѣреніемъ, чтобы эта встрѣча была окончательной) въ квартирѣ одного изъ товарищей-студентовъ (Мистера Престона), одинаково близкаго съ нами обоими и, нужно отдать справедливость, не питавшаго ни малѣйшаго подозрѣнія относительно моего намѣренія. Съ цѣлью придать всему лучшій видъ, я позаботился, чтобы было приглашено еще нѣсколько товарищей, человѣкъ восемьдесять, и самымъ тщательнымъ образомъ подвелъ все такъ, что карты появились какъ бы случайно и не по моему желанію, а по желанію моей намѣченной жертвы. Но не буду вдаваться во всѣ эти гнусныя подробности; не было, конечно, упущено ни одного изъ тѣхъ подлыхъ ухищреній, которыя настолько обычны въ подобныхъ случаяхъ, что нужно положительно удивляться, какимъ образомъ еще находятся лица, до такой степени одурѣвшія, чтобы быть ихъ жертвами.
Наша игра затянулась далеко за полночь, когда я, наконецъ, прибѣгъ къ своему маневру и избралъ Глендиннинга своимъ единственнымъ соперникомъ. Это была моя излюбленная игра, écarté. Вся остальная публика, заинтересовавшись крупнымъ характеромъ нашей игры, оставила свои карты и окружила насъ. Нашъ parvenu, котораго въ первую половину вечера я искусно заставлядъ пить въ основательныхъ дозахъ, мѣшалъ, сдавалъ, и игралъ съ страшной нервностью въ манерахъ, и мнѣ казалось, что такая возбужденность не могла быть вполнѣ объяснена однимъ опьяненіемъ. Въ очень короткій промежутокъ времени онъ сдѣлался моимъ должникомъ на крупную сумму — затѣмъ, глотнувъ хорошую дозу портвейна, онъ сдѣлалъ то, на что я хладнокровно разсчитывалъ — предложилъ удвоить и безъ того уже экстравагантныя ставки. Я сталъ упорно отнѣкиваться и, наконецъ, согласился съ видимой неохотой, послѣ того какъ мой неоднократный отказъ заставилъ Глендиннинга сказать мнѣ нѣсколько колкостей, придававшихъ моей уступчивости видъ оскорбленности. Результатъ, конечно, только доказалъ, насколько жертва запуталасъ въ мои сѣти: менѣе чѣмъ въ часъ онъ учетверилъ свой долгъ. Съ нѣкотораго времени его физіономія утратила красноту, вызванную виномъ, но теперь я замѣтилъ, къ своему изумленію, что лицо его покрылось блѣдностью поистинѣ страшной. Я говорю къ моему изумленію, потому что относительно Глендиннинга я произвелъ самыя точныя разслѣдованія, и мнѣ его представили исключительнымъ богачомъ; суммы, которыя онъ потерялъ, какъ ни велики они были сами по себѣ, все же не могли, вѣроятно, особенно тревожить его, тѣмъ менѣе — подѣйствовать на него такъ сильно. Я тотчасъ же подумалъ, что ему бросилось въ голову вино, которое онъ только что выпилъ, и скорѣе съ цѣлью сохранить репутацію въ глазахъ товарищей, нежели по мотивамъ болѣе безкорыстнымъ, хотѣлъ рѣшительно настаивать на прекращеніи игры, какъ вдругъ нѣсколько словъ, произнесенныхъ около меня кѣмъ-то изъ присутствующихъ, и восклицаніе, вырвавшееся у Глендиннинга и свидѣтельствовавшее о крайгемъ отчаяніи, дали мнѣ понять, что я окончательно раззорилъ его, при такихъ обстоятельствахъ, что они привлекли къ нему состраданіе всѣхъ, и должны были предохранить его даже отъ козней дьявола. Мнѣ трудно сказать, какъ я могъ поступить въ подобномъ положеніи. Жалкое состояніе моей жертвы исполнило всѣхъ чувствомъ угрюмой неловкости, и въ теченіи нѣсколькихъ секундъ царило глубокое молчаніе, причемъ я не могъ не чувствовать, что щеки мои подергивались подъ пристальными, полными презрѣнія, взглядами, которые на меня устремляли наименѣе погибшіе изъ игроковъ. Я долженъ даже признаться, что съ моего сердца спала невыносимая тягость, когда черезъ мгновеніе послѣдовало чье-то внезапное и необыкновенное вторженіе. Тяжелыя громадныя створчатыя двери распахнулись сразу съ громкимъ и сильнымъ взмахомъ, благодаря чему, точно силой колдовства, потухли всѣ свѣчи въ комнатѣ. Ихъ свѣтъ, умирая, далъ намъ только возможность замѣтить, что вошелъ какой-то незнакомецъ, приблизительно моего роста, плотно закутанный въ плащъ. Однако, теперь кругомъ было совершенно темно, и мы могли только чувствовать, что онъ стоитъ посреди насъ. Прежде чѣмъ кто-либо изъ присутствовавшихъ успѣлъ опомниться отъ крайняго изумленія, охватившаго насъ всѣхъ вслѣдствіе грубости такого вторженія, мы услышали голосъ незванаго гостя.
«Джентльмены», заговорилъ онъ тихимъ явственнымъ и незабвеннымъ шопотомъ, отъ котораго кровь застыла въ моихъ жилахъ, «джентльмэны, я не буду стараться оправдать свой поступокъ, потому что, поступая такъ, я только исполняю свою обязанность. Вы, безъ сомнѣнія, не освѣдомлены относительно истиннаго характера того господина, который сегодня ночью выигралъ, въ écarté, значительную сумму денегъ у Лорда Глендиннинга. Поэтому я предложу вамъ точное и рѣшительное средство получить эти необходимыя свѣдѣнія. Не угодно ли вамъ будетъ осмотрѣть внимательно подкладку на обшлагахъ его лѣваго рукава, а также нѣсколько маленькихъ пачекъ: они могутъ быть найдены въ нѣсколько широковатыхъ карманахъ его вышитой тужурки».
Пока онъ говорилъ, тишнна была такая глубокая, что можно было бы услышать паденіе булавки на полъ. Договоривъ послѣднюю фразу, онъ удалился, такъ же быстро, какъ и пришелъ. Описывать ли мнѣ ощущенія, охватившія меня — могу ли я ихъ описать? Нужно ли говорить, что я испытывалъ всѣ ужасы осужденнаго? Конечно у меня не было времени для размышленія. Нѣсколько рукъ грубо схватили меня, были тотчасъ же зажжены свѣчи, меня обыскали. Въ обшлагѣ моего рукава были найдены всѣ карточныя фигуры, отъ которыхъ зависитъ исходъ игры въ écarté, а въ карманахъ тужурки было найдено нѣсколько колодъ каргь совершенно такихъ же, какими мы всегда играли, съ тою только разницей, что мои карты на техническомъ языкѣ назывались закругленными: хорошія карты въ такихъ колодахъ слегка вогнуты на нижнихъ концахъ, плохія слегка вогнуты по бокамъ. Благодаря этому, тоть, кого обыгрываютъ, снимая обыкновенно вдоль колоды, неизмѣнно снимаетъ въ пользу своего противника, въ то время какъ шулеръ, снимая поперекъ, никогда не дастъ своей жертвѣ такой карты, которая могла бы ему послужить на пользу.
Взрывъ негодованія поразилъ бы меня гораздо меньше, чѣмъ бозмолвное презрѣніе и саркастическія улыбки, появившіяся на всѣхъ лицахъ.
"Мистеръ Вильсомъ, сказалъ нашъ хозяинъ, наклоняясь, чтобы поднять непомѣрно дорогой плащъ, подбитый самымъ рѣдкостнымъ мѣхомъ, «мистеръ Вильсонъ, это ваша собственность». (Погода стояла холодная и, выходя изъ дому, я набросилъ плащъ, поверхъ домашняго костюма, а придя сюда, снялъ его), «я думаю, что было бы излишне искать здѣсь (тутъ онъ съ горькой улыбкой посмотрѣлъ на складки моего костюма) какихъ нибудь дальнѣйшихъ доказательствъ вашеи необыкновенной ловкости. Дѣйствительно, у насъ ихъ совершенно достаточно. Надѣюсь, вы видите необходимость оставить Оксфордъ — во всякомъ случаѣ немедленно оставить мою квартиру».
Будупи униженъ и втоптанъ въ грязь, я, вѣроятно, тотчасъ же отплатилъ бы за эти оскорбительныя слова личнымъ оскорбленіемъ, если бы все мое вниманіе не было поглощено въ эту минуту фактомъ самымъ поразительнымъ. Mon нлащъ былъ подбитъ рѣдкостнымъ мѣхомъ, не смѣю даже сказать, какимъ безумно-рѣдкимъ и дорогимъ. Его фасонъ, кромѣ того, былъ изобрѣтеніемъ моей собственной фантазіи, такъ какъ моя прихотливость во всѣхъ этихъ пустякахъ щегольства доходила до абсурда. Когда поэтому мистеръ Престонъ подалъ мнѣ плащъ, подобранпый на полу около створчатыхъ дверей, я былъ охваченъ изумленіемъ, граничившимъ съ чувствомъ ужаса, замѣтивъ, что мой плащъ уже былъ на мнѣ (я, конечно, машинально его набросилъ на себя), и что плащъ, который былъ мнѣ предложенъ, являлся совершеннымъ двойникомъ моего во всѣхъ, даже мельчайшихъ, деталяхъ. Странное существо, что такъ зловѣще выдало меня, было закутано въ плащъ; это я хорошо помню, и никто, кромѣ меня, изъ сочленовъ нашего общества не имѣлъ обыкновенія носить плащъ. Сохраняя еще нѣкоторое присутствіе духа, я взялъ изъ рукъ Престона плащъ, и незамѣтно ни для кого накинулъ его на свой; затѣмъ, выйдя изъ комнаты съ угрожающимъ лицомъ, я на слѣдующее же утро, прожде чѣмъ забрезжилъ день, предпринялъ бѣшеное бѣгство изъ Оксфорда къ континенту, умирая отъ ужаса и стыда.
Я убѣгалъ напрасно. Злой рокъ, точно торжествуя, преслѣдовалъ меня и дѣйствительно доказалъ мнѣ, что его таинственное владычество только что началось. Едва только я пріѣхалъ въ Парижъ, какъ получилъ новое доказательство ненавистнаго интереса, съ которымъ относился ко мнѣ Вильсонъ. Шли годы, а я не имѣлъ ни минуты отдыха. Негодяй! — Когда я былъ въ Римѣ, какъ несвоевременно, какъ назойливо всталъ онъ темнымъ призракомъ между мною и моимъ честолюбіемъ — а въ Вѣнѣ — а въ Берлинѣ — а въ Москвѣ — гдѣ-же у меня не было горькихъ причинъ проклинать его всѣмъ сердцемъ? Объятый паническимъ ужасомъ, я бѣжалъ, наконецъ, отъ его непостижамой тиранніи, какъ отъ чумы. Но, достигая предѣловъ земли, я убѣгалъ напрасно.
И опять, и опять, вопрошая тайкомъ свою душу, я восклицалъ: «Кто-же онъ? — откуда онъ? — и каковы его цѣли?» Но отвѣта не находиль. Я начиналъ съ самымъ тщательнымъ вниманіемъ изслѣдовать пріемы, методы, и отличительныя черты его наглаго высматриванія. Но даже и въ этой области у меня было слишкомъ мало данныхъ, чтобы строить догадки. Поистинѣ удивительно было, что во всѣхъ многочисленныхъ случаяхъ, когда онъ становился мнѣ поперекъ дороги, онъ становился только для того, чтобы разрушить планы, которью, будучи приведены въ исполненіе, могли бы кончиться только чѣмъ нибудь злостнымъ. Плохое утѣшеніе для темперамента такого властолюбиваго! Скудное вознагражденіе за поруганныя права свободнаго выбора, поруганныя такъ нагло и съ такимъ упорствомъ!
Мнѣ пришлось также замѣтить, что мой учитель въ теченіи долгаго періода времени (между тѣмъ какъ онъ самымъ тщательнымъ образомъ и съ самой удивительной ловкостью продолжалъ осуществлять свое капризное желаніе и постоянно имѣлъ одинаковую со мною наружность) устраивалъ всегда такъ, что каждый разъ, когда онъ вмѣшивался въ мои желанія, я не могъ замѣтить отдѣльныхъ чертъ его лица. Что бы изъ себя ни представлялъ Вильсонъ, конечно, это было ничѣмъ инымъ, какъ верхомъ аффектаціи или дурачества. Развѣ онъ могъ хотя на минуту предполагать, что я ошибался насчетъ личности того, кто въ Этонѣ давалъ мнѣ непрошеные совѣты, въ Оксфордѣ запятналъ мою честь, въ Римѣ былъ помѣхой моему честолюбію, въ Парижѣ — моей мести, въ Неаполѣ — моой страстной любви, въ Египтѣ — тому, что онъ лживо назвалъ моимъ скряжничествомъ — могъ ли онъ сомнѣваться, что я узнаю въ немъ моего закоренѣлаго врага и злого генія, Вильяма Вильсона, моихъ школьныхъ дней — соименника, сотоварища, соперника — ненавистнаго и страшнаго соперника въ заведеніи доктора Брэнсби? Не можетъ быть! — Но я хочу поскорѣй разсказать послѣднюю достопримѣчательную сцену всей драмы.
До сихъ поръ я лѣниво подчинялся этому деспотическому владычеству. Чувство глубокаго почтенія, съ которымъ я привыкъ относиться къ возвышенному характеру, къ величественной мудрости, къ видимой вездѣсущности и всезнанию Вильсона въ соединеніи съ чувствомъ страха, внушеннаго мнѣ нѣкоторыми другими его чертами и притязаніями, навязало мнѣ мысль о моей полной слабости и безпомощности, и заставило меня всецѣло подчиниться его произволу, хотя и съ чувствомъ горестнаго отвращенія. Но за послѣднее время я всецѣло отдался вину, и его умопомрачающее вліяніе, сочетавшись съ моимъ наслѣдственнымъ темпераментомъ, все болѣе и болѣе наполняло меня нетерпѣніемъ противъ надзора. Я началъ роптать, колебаться, протестовать, и, была ли это только моя фантазія — мнѣ показалось, что упрямство моего мучителя уменьшалось въ прямомъ отношеніи съ увеличеніемъ моей твердости! Какъ бы то ни было, я началъ чувствовать воодушевленіе загорающейся надежды и, въ концѣ концовъ, взлелѣялъ въ глубинѣ души мрачную и отчаянную рѣшимость сбросить съ себя ярмо рабства.
Это было въ Римѣ, во время карнавала 18—; я былъ приглашенъ на маскарадъ въ палаццо Неаполитанскаго герцога ди-Бролью. Я много выпилъ вина, болѣе, чѣмъ обыкновенно, и удушливая атмосфера людныхъ комнатъ раздражала меня невыносимо. Кромѣ того, трудность пробраться черезъ тѣсную толпу въ немалой степени увеличивала мою ярость; дѣло въ томъ, что я озабоченно искалъ (не буду говорить, для какихъ низкихъ цѣлей) молодую, веселую и прекрасную супругу престарѣлаго и безумно ее любящаго, ди-Бролью. Съ слишкомъ большой неосмотрительностью она довѣрилась мнѣ, сказавъ заранѣе, какой на ней будетъ костюмъ, и теперь, увидѣвъ ее мелькомъ, я бѣшено пробивался черезъ толпу, по направленію къ ней. Вдругъ я почувствовалъ, что кто-то слегка положилъ руку на плечо мнѣ, и въ моихъ ушахъ раздался вѣчно памятный глухой и ненавистный шопотъ.
Въ состояніи неудержимаго бѣшенства и ярости, я быстро повернулся къ тому, кто такъ тревожилъ меня, и грубо схватилъ его за шиворотъ. Какъ я и ожидалъ, онъ былъ одѣтъ совершенно такъ же, какъ и я, — на немъ былъ испанскій плащь изъ голубого бархата, а на ярко-красной перевязи, проходввшей вокругъ таліи, была привѣшена шпага. Лицо его было совершенно закрыто черной шелковой маской.
«Негодяй!» воскликнулъ я, голосомъ хриплымъ отъ бѣшенства, въ то время какъ каждый слогъ, который я произносилъ, казалось, подливалъ мнѣ новой желчи; «негодяй! мошенникъ! проклятая тварь! Ты не будешь больше, ты, не посмеешь больше преслѣдовать меня, какъ собака! за мной, или я заколю тебя тутъ же на мѣстѣ!» Я устремился изъ бальнаго зала въ небольшую смежную прихожую, увлекая за собой своего врага. Онъ не сопротивлялся.
Войдя въ прихожую, я съ яростью отшвырнулъ его отъ ссбя. Онъ заковылялъ къ стѣнѣ, а я съ ругательствомъ закрылъ дверь и приказалъ ему обнажить шпагу. Вильсонъ заколебался, но только на мгновеніе, затѣмъ съ легкимъ вздохомъ онъ вынулъ свою шпагу и началъ защищаться.
Недологъ былъ, однако, нашъ поединокъ. Я былъ раздраженъ, взбѣшонъ. Я чувствовалъ, что въ одной моей рукѣ кроется энергія и сила цѣлой толпы. Черезъ нѣсколько секундъ я притиснулъ его къ стѣнѣ и, такимъ образомъ держа его въ полной своей власти, съ жестокостью животнаго нѣсколько разъ проткнулъ ему грудь.
Въ эту минуту кто-то взялся за дверную ручку; я поспѣшилъ задержать вторженіе, заперъ дверь и тотчасъ же вернулся къ умирающему сопернику, но какія человѣческія слова могутъ въ должной мѣрѣ нарисовать то изумленіе, тотъ ужасъ, которые овладѣли мною при видѣ зрѣлища, прсдставшаго моимъ глазамъ. Краткаго мгновенья было совѣршенно достаточно, чтобы произвести, повидимому, крайне существенную перемѣну въ обстановкѣ дальняго угла комнаты. Огромное зеркало — такъ сперва показалось мнѣ при моемъ замѣшательствѣ — стояло теперь тамъ, гдѣ раньше не было ничего подобнаго, и когда я шатающейся походкой, въ состояніи крайняго ужаса, пошелъ къ нему, ко мнѣ приблизился теми же слабыми заплетающимися шагами мой двойникъ, мой собственный образъ, но страшно блѣдный и забрызганный кровью.
Такъ мнѣ показалось, говорю я, но не такъ было на дѣлѣ. Это былъ мой соперникъ — это Вильсонъ стоялъ персдо мною, охваченный смертной агоніей. Его плащъ вмѣстѣ съ маской валялся на полу — и не было ни одной нитки во всемъ его костюмѣ — не было ни одной черты во всемъ его лицѣ, такомъ выразительномъ и страшномъ, которая не была бы моей до самаго полнаго тождества, — моей, моей!
Это былъ Вильсонъ; но онъ больше не шепталъ, я могъ подумать, что это я самъ, а не онъ, говорилъ мнѣ:
«Ты побѣдилъ, и я уступаю. Но съ этихъ поръ ты также мертвъ — мертвъ для Міра, для Небесь, и для Надежды! Во мнѣ ты существовалъ — и, убивъ меня, смотри на этотъ образъ, который ничто иное, какъ твой собственный — смотри, камъ безвозвратно, въ моей смерти, ты умертвилъ самого себя!»