Собраніе сочиненій Шиллера въ переводѣ русскихъ писателей. Подъ ред. С. А. Венгерова. Томъ III. С.-Пб., 1901
ВИЛЬГЕЛЬМЪ ТЕЛЛЬ
правитьИдею поэтической обработки «басни о Теллѣ» мы находимъ впервые не у Шиллера, а у Гёте. Во время своего третьяго путешествія по Швейцаріи, послѣдній пишетъ своему другу (14 октября 1797 г.) между прочимъ о поэтическомъ сюжетѣ, который внушаетъ ему большой интересъ. «Я твердо убѣжденъ, что басня о Теллѣ можетъ быть обработана въ эпической формѣ, и если мнѣ удастся выполнить свой планъ, то получится рѣдкое явленіе, — что сказка лишь благодаря поэзіи достигнетъ полной правдивости, тогда какъ въ другихъ случаяхъ приходится превращать исторію въ басню…»
Мысль эта кажется Шиллеру (въ отвѣтномъ письмѣ 30 октября) очень удачной; эпосъ о Теллѣ, по его мнѣнію, сталъ бы рядомъ съ «Wilhelm Meister» -омъ и « Hermann und Dorothea», представляя то, чего въ указанныхъ двухъ произведеніяхъ нѣтъ, а именно: «интересъ, возникающій изъ строго очерченной очень характерной мѣстности и нѣкоторой исторической связанности» сюжета.
Замѣчаніе это, вполнѣ вѣрное, было едва-ли не первой причиной охлажденія Гёте къ Теллю. Ограничивать и стѣснять свое творчество какимъ-бы то ни было мѣстнымъ или историческимъ колоритомъ было уже не во вкусѣ Гёте конца 90-хъ годовъ. Дѣйствительно, онъ и Телля задумалъ внѣ условій и мѣста и времени, почти какъ аллегорическую фигуру. По его замыслу, онъ долженъ былъ представлять нѣчто въ родѣ демоса", т. е. олицетвореніе народной массы, жизнь которой исчерпывается тяжелой работой изъ-за куска хлѣба и совершенно чужда вопросовъ свободы и рабства; притѣсненія и преслѣдованія вызываютъ протестъ и активное сопротивленіе лишь въ тѣхъ случаяхъ, если они направлены противъ личной безопасности или семейнаго благополучія. Швейцарія и борьба за свободу тутъ ни при чемъ. Понятый такимъ образомъ, Телль превратился бы въ такой-же «эстетически свободный сюжетъ» на такой-же «чисто поэтической почвѣ», какую Шиллеръ въ указанномъ письмѣ отмѣчаетъ, какъ общую особенность «Вильгельма Мейстера» и «Германна».
Къ какимъ бы то ни было подготовительнымъ работамъ въ родѣ тѣхъ, какія впослѣдствіи были выполнены Шиллеромъ, Гёте не приступалъ. Прнего пониманіи Телля онѣ, дѣйствительно, могли казаться лишними. Мысль его нѣкоторое время продолжаетъ возвращаться къ сюжету. 5 декабря 1797 г. онъ мимоходомъ напоминаетъ о немъ; 8 іюня 1798 г. онъ сообщаетъ Шиллеру, что онъ подробно «мотивировалъ» первыя пѣсни Телля. На этомъ свѣдѣнія прекращаются. За разработку онъ не брался, и Телль въ скоромъ времени былъ забытъ: онъ потерялъ для него «прелесть новизны и непосредственнаго созерцанія», какъ онъ выразился впослѣдствіи.
Между тѣмъ, въ 1801 г. сталъ распространяться совершенно неосновательный слухъ, будто Шиллеръ работаетъ надъ Теллемъ: къ нему поступили даже запросы объ этомъ изъ Берлина и Гамбурга. Подъ вліяніемъ этого слуха, настойчиво повторявшагося, Шиллеръ невольно обратилъ вниманіе на Телля и заинтересовался имъ.
Въ письмѣ къ Гёте отъ 10 марта 1802 г. мы находимъ намекъ на какую-то тему, которая занимаетъ поэта уже 6 недѣль и привлекаетъ его съ такой силой, какъ давно уже съ нимъ не бывало. Что тема эта — Телль, явствуетъ изъ письма отъ 16 марта на имя его издателя Котта: «Если вы можете достать мнѣ подробную спеціальную карту Фирвальдштетскаго озера и прилегающихъ къ нему кантоновъ, то будьте добры привезти мнѣ ее. До меня такъ часто доходилъ ложный слухъ, будто я работаю надъ Вильгельмомъ Теллемъ, что я, наконецъ, обратилъ вниманіе на этотъ сюжетъ и сталъ изучать хронику Чуди. Хроника эта такъ привлекла меня, что я теперь серьезно намѣренъ написать „Вильгельма Телля“ и думаю, что изъ него выйдетъ драма, которая сдѣлаетъ намъ честь».
На время, однако, «Телль отступилъ на задній планъ передъ Мессинской невѣстой», и лишь лѣтомъ 1803 г. Шиллеръ вновь возвращается къ нему, на этотъ разъ уже безъ колебаній и отклоненій. 25 августа онъ принимается за работу и 18 февраля 1804 г. помѣчаетъ въ своемъ календарѣ: «кончилъ Телля». Уже 17 марта состоялось первое представленіе въ Веймарѣ, имѣвшее небывалый успѣхъ. Восторженно былъ встрѣченъ «Телль» и на берлинской сценѣ 4 іюля. Первое изданіе, въ числѣ 7000 экземпляровъ, разошлось еще въ теченіе осени того-же года. Драма пришлась кстати въ эпоху наполеоновскаго погрома; она невольно вызывала на сравненія, возбуждала и привлекала горячимъ паѳосомъ своего патріотизма. Но она не сошла со сцены и впослѣдствіи; до нашихъ дней она принадлежитъ къ популярнѣйшимъ драмамъ нѣмецкаго классическаго репертуара[1].
Такова внѣшняя исторія „Вильгельма Телля“. Она не даетъ отвѣта на вопросъ, чѣмъ сюжетъ этотъ привлекъ поэта и почему онъ остановился именно на немъ, отложивъ, ради него, въ сторону другіе планы, давно задуманные, какъ-то „Мальтійцевъ“ и „Варбека“. Замѣчаніе самого Шиллера въ письмѣ отъ 16 марта 1802 г. отвѣта, конечно, не даетъ. Сюжетъ не былъ ему навязанъ извнѣ; быстрота, съ которою планъ былъ приведенъ въ исполненіе (5 мѣсяцевъ съ небольшимъ), свидѣтельствуетъ объ увлеченіи работой; онъ самъ въ своихъ письмахъ за это время замѣчаетъ, что онъ давно ничѣмъ такъ не увлекался. Очевидно, что самый сюжетъ пришелся ему по душѣ.
Чѣмъ онъ его привлекъ? Вопросъ этотъ могъ бы казаться лишнимъ, еслибы въ его рѣшеніи не заключался ключъ къ уразумѣнію нашей драмы.
Обычная точка зрѣнія видитъ въ авторѣ „Телля“ того-же вдохновеннаго пѣвца свободы, который за 23 года до этого выпустилъ свою первую драму въ свѣтъ съ девизомъ „In tyranos“; того-же поэта, который выступилъ, устами своего маркиза Позы, горячимъ проповѣдникомъ свободы въ самомъ широкомъ смыслѣ этого слова, свободы совѣсти, свободы мысли и слова. Конечно, годы, лежащіе между „Донъ-Карлосомъ“ и „Вильгельмомъ Теллемъ“, прошли не безслѣдно. Стоитъ сравнить рѣчь Штауффахера (II, 2) съ тѣмъ, что говорилъ маркизъ Поза: его мысль стала спокойнѣе и яснѣе; онъ уже не гонится за несбыточной утопіей неограниченной свободы, онъ теперь добровольно ограничиваетъ послѣднюю, ясно и рѣзко очерчиваетъ ее. Но непреклонная рѣшимость стать на ея защиту — все та-же; и тѣмъ-же вдохновеннымъ паѳосомъ проникнуты слова зрѣлаго мужа Штауффахера, какой слышался въ страстныхъ тирадахъ юноши Позы.
Швейцарцы, говоритъ Штауффахеръ, всегда хранили свободу, никогда не преклоняя колѣнъ передъ князьями; но они добровольно отдались подъ защиту императора, такъ какъ
…и свободные не безначальны.
Начальникъ долженъ быть, судья верховный.
Къ кому-бы въ распряхъ прибѣгать могли.
Отношеніе ихъ къ имперіи опредѣляется договоромъ; превышеніе власти со стороны императора вызываетъ законный протестъ со стороны швейцарцевъ во имя сохраненія древней, унаслѣдованной отъ предковъ свободы, а не ради насильственнаго водворенія новыхъ порядковъ; это — не бунтъ, а самозащита, оборона собственности и семьи отъ насилія:
Нѣтъ, есть граница и тирановъ силѣ!
Коль угнетенный права не находитъ,
Коль для него несносно стало бремя,
Тогда онъ смѣло къ небу обратись:
Тамъ всѣ свои права отыщетъ онъ,
Тамъ всѣ они, какъ вѣчныя свѣтила,
Ненарушимы, тверды, неизмѣнны!
Вернется первобытная пора,
Пора борьбы людей между собой.
Когда ничто помочь ему не можетъ,
Тогда ему остался острый мечъ.
Свое добро должны мы защищать;
Мы возстаемъ за мирную отчизну,
Мы возстаемъ за женъ и за дѣтей!
Въ этихъ словахъ — источникъ свѣта, которымъ озаряется и согрѣвается вся драма, руководящій мотивъ пьесы, „понятіе, заполняющее центръ его существа — свобода“ (Гарнакъ). Мотивъ этотъ слышится уже въ лирическихъ картинахъ прелюдіи, онъ составляетъ фонъ, на которомъ какъ-бы выдѣляются всѣ частные мотивы драмы; всѣ дѣйствующія лица послѣдней — за исключеніемъ немногихъ — лишь разнообразныя варьяціи его. Въ сценѣ на Рютли и въ заключительномъ аккордѣ въ послѣдней сценѣ онъ находитъ наиболѣе полное и страстное выраженіе.
Такова обычная точка зрѣнія, которой держится и послѣдній біографъ Шиллера, Гарнакъ (1898); такъ поняли нашу драму и современники поэта, встрѣтившіе ее съ такимъ восторгомъ при первомъ появленіи ея на сценѣ.
Не подлежитъ сомнѣнію, что эта сторона дѣла была симпатична Шиллеру. Стоитъ прочесть стансы, которые Шиллеръ послалъ, вмѣстѣ съ экземпляромъ драмы, своему другу и покровителю, курфюрсту Майнцскому Дальбергу (см. т. I стр. 155). Но тѣ-же стансы доказываютъ, что не на этомъ лежалъ, въ глазахъ Шиллера, центръ тяжести: они представляютъ, до извѣстной степени, ретроспективное освѣщеніе сюжета. При выборѣ-же и разработкѣ послѣдняго не эти соображенія служили вдохновляющимъ стимуломъ. Нельзя не замѣтить, какъ съужено въ нашей драмѣ пониманіе свободы; нельзя не замѣтить также строгой холодной объективности, съ которою она обрисована. Въ этой объективности — столь рѣдкой у Шиллера — заключается одна изъ главныхъ особенностей „Телля“, и въ ней-же — отвѣтъ на занимающій насъ вопросъ. Въ приведенныхъ нами словахъ Штауффахера слышится какъ-будто отголосокъ знаменитой революціонной Déclaration des droits de l’homme et du citoyen; но — сходство это чисто внѣшнее и случайное. Ссылка Штауффахера на вѣчныя, неотъемлемыя права» человѣка отлично мирится съ лишеніемъ нѣкоторыхъ изъ собравшихся на Рютли поселянъ полныхъ гражданскихъ правъ изъ-за крѣпостной зависимости, въ которой они состоятъ; кузнецъ Ульрихъ, старшій по возрасту представитель Швица, потому только не признается амманномъ, что онъ, «не свободнаго рожденія». Эта и подобныя черты, совершенно-ненужныя для дѣйствія, доказываютъ, съ какимъ покойнымъ разсчетомъ поэтъ подбиралъ краски для усиленія мѣстнаго и историческаго колорита, доказываютъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, что онъ былъ далекъ отъ какой-бы то ни было тенденціи.
Впрочемъ, той тенденціи, которую обыкновенно ищутъ въ «Вильгельмѣ Теллѣ», у нашего поэта въ эту эпоху и быть не могло. Называть Шиллера Веймарской поры «пѣвцомъ свободы» представляется страннымъ и непонятнымъ недоразумѣніемъ, однимъ изъ тѣхъ недоразумѣній, которыя, возникнувъ случайно, повторяются безъ провѣрки изъ поколѣнія въ поколѣніе. Кто хоть разъ внимательно вчитывался въ переписку Шиллера за это время, тому, конечно, бросилось въ глаза полное равнодушіе писателя къ тѣмъ вопросамъ политическимъ и соціальнымъ, которыми онъ нѣкогда такъ страстно увлекался, равнодушіе поразительное въ писателѣ — современникѣ французской революціи и Наполеона. Ни одобренія, ни протеста мы въ его письмахъ не найдемъ. Одинъ только фактъ — судъ надъ Людовикомъ XVI — глубоко возмутилъ его и онъ собирался даже написать трактатъ въ защиту несчастнаго короля. Но на выполненіе этого намѣренія у него не хватило ни интереса, ни энергіи. Глубокое впечатлѣніе произвела на него и вѣсть о казни короля; съ этого момента онъ не въ состояніи былъ читать французскія газеты: такъ опротивѣли ему «эти низкіе палачи» (diese elenden Schinderknechte). Но помимо того, борьба интересовъ, происходившая внѣ стѣнъ его рабочаго кабинета, событія дня, кризисъ, который переживало тогда европейское общество и, въ частности, Германія — не внушаютъ ему ни малѣйшаго участія. Онъ весь ушелъ въ свою литературную работу, поглощавшую всѣ силы его организма, уже боровшагося съ смертельнымъ недугомъ. Онъ работаетъ съ лихорадочной быстротой, ревниво оберегая свою работу отъ всего, что можетъ нарушить его душевное равновѣсіе, необходимое для окончанія начатыхъ работъ. Войны съ Наполеономъ интересуютъ его лишь постольку, поскольку онѣ грозятъ его личной безопасности, семейному благополучію и — спокойной работѣ надъ вопросами, ничего общаго съ злобою дня не имѣющими. Намъ невольно вспоминается Архимедъ: углубленный въ свою работу, онъ не слышитъ долетающихъ до него криковъ борьбы, не замѣчаетъ, что родной городъ палъ; и когда къ нему, черезъ трупы его согражданъ, врываются римскіе солдаты, — у него только одна мысль, одно желаніе: какъ-бы они не испортили его круговъ. Это — своеобразный эгоизмъ мыслителя, который надъ занимающими его вопросами забылъ объ окружающемъ мірѣ, его нуждахъ и страданіяхъ. Въ этомъ отношеніи Шиллеръ вѣрный товарищъ и единомышленникъ Гёте. Но, въ то время какъ послѣднему часто ставятъ въ вину его олимпійское спокойствіе и полную отчужденность отъ интересовъ, которыми жилъ и страдалъ его народъ, — Шиллера такого рода упреки почему-то никогда не касаются. И едва-ли не слѣдуетъ видѣть одну изъ главныхъ причинъ этой странности въ «Вильгельмѣ Теллѣ», понятомъ современниками какъ призывъ къ борьбѣ за національную свободу.
Между тѣмъ, сюжетъ привлекалъ поэта не этой своей стороной: онъ увлекся имъ потому, что «басня о Теллѣ» и обстановка, въ которой она рисуетъ дѣйствіе, формально отвѣчали требованіямъ даннаго момента въ развитіи его теоретическихъ взглядовъ на искусство вообще и драму въ частности[2].
Извѣстно, что въ литературно-эстетическихъ взглядахъ Шиллера къ концу 90-хъ годовъ произошелъ крупный переворотъ, подготовленный его философскими занятіями и довершенный подъ вліяніемъ Гёте, — переворотъ, который приводитъ его къ безусловному поклоненію античнымъ художественнымъ формамъ. Взгляды и пріемы, выработанные греческимъ искусствомъ, становятся, съ этого времени, въ его глазахъ единственно законной нормой, которою должно руководствоваться всякое художественное творчество.
Особенно рѣзко перемѣна въ его взглядахъ должна была сказаться, конечно, на драмѣ. Шиллеръ, который раньше, въ трактатѣ о трагическомъ искусствѣ, находилъ идею судьбы непримиримой съ задачами современной драмы, начинаетъ теперь увлекаться именно этой идеей, какъ эстетическимъ постулатомъ всякой истинной трагедіи. Конечно, не сама идея, какъ таковая, привлекаетъ его; но необходимымъ условіемъ истинно-трагическаго настроенія кажется ему грозно-удушливая атмосфера, которая создается слѣпымъ рокомъ, тяготѣющимъ надъ человѣкомъ. Только при этомъ условіи возможна та величавая простота характеристики, которая поражаетъ насъ въ греческой трагедіи и превращаетъ всѣхъ дѣйствующихъ лицъ послѣдней въ «болѣе или менѣе идеализованныя маски» (idealische Masken), какъ выражается нашъ поэтъ въ письмѣ къ Гёте. Но эта лапидарность характеристики, если можно такъ выразиться, исключаетъ рѣзкую индивидуализацію ея, и центръ тяжести переносится на дѣйствіе, задача-же поэта сводится къ изображенію воздѣйствій событій на человѣка.
Усвоивъ себѣ такую точку зрѣнія, къ обсужденію которой онъ постоянно возвращается въ письмахъ къ Гёте, Шиллеръ начинаетъ подъискивать сюжеты, которые давали-бы ему возможность проведенія ея на дѣлѣ, не шокируя слишкомъ рѣзко нравственныхъ воззрѣній современнаго человѣка. Отъ «Валленштейна», которымъ онъ недоволенъ, онъ переходитъ къ «Маріи-Стюартъ», гдѣ завязка и конфликтъ лежатъ цѣликомъ внѣ драмы, т. е. предшествуютъ ей; затѣмъ къ «Орлеанской дѣвѣ», гдѣ уже очень рѣшительно вводится вмѣшательство сверхъестественнаго элемента; наконецъ — къ Мессинской невѣстѣ", представляющей отъ начала до конца не что иное, какъ отвлеченный этюдъ по античнымъ образцамъ" (Геттнеръ). Дальше въ указанномъ направленіи идти было нельзя; и именно эта трагедія, потребовавшая еще въ большей мѣрѣ, чѣмъ предшествовавшія разныхъ компромиссовъ, выразившихся между прочимъ въ двойной мотивировкѣ дѣйствія, — именно эта трагедія должна была показать Шиллеру, что въ своей крайней формѣ античный принципъ на современной сценѣ невозможенъ. Очевидно, надо было искать другого исхода, т. е. найти такую комбинацію, при которой можно было обойтись безъ идеи судьбы, не лишая дѣйствія его роковой необходимости, а характеры — ихъ идеально-величавой простоты.
И вотъ, въ этотъ именно моментъ случай навелъ поэта на «басню о Теллѣ», въ полной мѣрѣ отвѣчавшую всѣмъ его желаніямъ. Конфликтъ и здѣсь также выросталъ не изъ характеровъ дѣйствующихъ лицъ, а навязывался имъ извнѣ; вмѣстѣ съ тѣмъ, простота характеристики и отсутствіе рѣзко-индивидуальныхъ чертъ требовались самимъ сюжетомъ, т. е. тѣми идиллически-патріархальными условіями, въ которыхъ происходитъ дѣйствіе. Все было какъ бы уже предначертано, готово въ самомъ сюжетѣ, оставалось лишь развернуть послѣдній, чтобы получить вполнѣ правдивую и все-же величаво-простую картину.
Ожиданія поэта не обманули его: въ результатѣ получилась драма, которая во многихъ отношеніяхъ должна считаться лучшимъ изъ его произведеній и «дѣлаетъ ему честь». Ни одна изъ его драмъ не отличается такой правдивой простотой при полномъ отсутствіи того, что мы назвали бы реализмомъ. Въ самомъ дѣлѣ, всѣ дѣйствующія лица въ ней болѣе или менѣе символичны и группировка ихъ обусловлена заранѣе обдуманной и установленной схемой. Поэтъ не дѣлаетъ ни малѣйшей попытки индивидуализаціи; всѣ. безъ исключенія говорятъ однимъ и тѣмъ-же языкомъ, независимо отъ ихъ общественнаго положенія, возраста, пола, настроенія, притомъ языкомъ изысканнымъ, которымъ, конечно, никогда не говорили и не могутъ говорить крестьяне. Въ этомъ отношеніи Шиллеръ заходитъ далеко за предѣлы обычной условности драматическаго языка, вводя напр. въ языкъ Гертруды (1, 2) чисто гомеровскіе обороты. Лица дѣйствуютъ какъ-бы не сами отъ себя, а «выполняютъ лишь задачи своего вида» (Гофмейстеръ). Не случайно, конечно, представители трехъ кантоновъ — Мельхталь, Штауффахеръ и Вальтеръ Фюрстъ — оказались юношей, зрѣлымъ мужемъ и старикомъ, т. е. представителями трехъ возрастовъ; не случайно Руденцъ и Аттингаузенъ олицетворяютъ два различныхъ отношенія дворянства къ народу, а Гертруда и Гедвига два разные женскіе идеала. Всѣ они отвѣчаютъ лишь цѣлямъ простоты и являются дѣйствительно «идеализованными масками», сгруппированными въ стройную, до мелочей продуманную схему. Въ этомъ заключается и сильная и слабая сторона нашей драмы: сильная — такъ какъ въ ней сказывается блестящая драматическая техника, съумѣвшая всюду сохранить впечатлѣніе правдивости и закономѣрности дѣйствія; слабая — такъ какъ она наноситъ существенный ущербъ драматическому единству. Въ самомъ дѣлѣ, наша драма, строго говоря, не имѣетъ героя, и интересъ раздваивается: передъ нами два дѣйствія, связанныя между собою лишь внѣшнимъ образомъ, а не внутренними побужденіями; съ одной стороны — заговорщики на Рютли, съ другой — Телль, дѣйствующій независимо отъ первыхъ и сознательно отдѣленный отъ нихъ поэтомъ, хотя въ народномъ преданіи онъ принимаетъ участіе въ заговорѣ. Онъ втягивается въ дѣйствіе какъ бы случайно. Главнымъ лицомъ его назвать нельзя, такъ какъ значительная часть дѣйствія происходитъ безъ его участія, да и самъ по себѣ онъ не герой, по крайней мѣрѣ въ обычномъ пониманіи этого слова. «Телль обладаетъ тѣмъ мужествомъ темперамента, которое дается сознаніемъ физической силы; но нѣтъ у него благородной отваги сердца, которая, сама неизмѣримая, не измѣряетъ и опасности… Рука у него дѣйствуетъ быстро, но голова — медленно, и его добродушная медлительность приводитъ его, наконецъ, къ тому, что онъ прячется и изъ-за куста совершаетъ гнусное убійство.» Такова характеристика, которую даетъ Теллю Берне, и онъ отчасти правъ. Но правъ былъ и Шиллеръ, рисуя его именно таковымъ. Еслибъ онъ сдѣлалъ его инымъ, болѣе подходящимъ къ типу классическихъ героевъ, онъ этимъ нарушилъ бы цѣльность патріархальной картины, столь строго и умѣло выдержанную имъ отъ начала до конца. Патріархальная среда не знаетъ рѣзкихъ индивидуальностей, а потому не знаетъ и героевъ.
Но возможна-ли, при такихъ условіяхъ, драма? Не былъ ли правъ Гёте, задумавшій Телля въ эпической формѣ? Думается, что въ данномъ случаѣ художественный тактъ Гёте былъ болѣе чутокъ. Въ эпосѣ, всѣ дѣйствующія лица получили бы болѣе правильное равномѣрное освѣщеніе, и не было бы того раздвоенія интереса, которое при данныхъ условіяхъ должно было получиться въ драмѣ. Совершенствуя драму, Шиллеръ умалилъ-бы достоинства сюжета: выдвигая послѣднія, о въ нанесъ ущербъ драмѣ, какъ таковой. И произошло это именно потому, что онъ хотѣлъ подчинить законамъ драматической композиціи сюжетъ, по существу своему эпическій.
Отмѣченное нами выше строгое проведеніе мѣстнаго и историческаго колорита требовало серьезныхъ подготовительныхъ работъ. Дѣйствительно, Шиллеръ долго и тщательно готовился къ «Теллю», подробно изучая исторію и географію Швейцаріи по всѣмъ доступнымъ ему трудамъ. Поразительная правдивость швейцарскаго ландшафта, справедливо восхваляемая, достигнута имъ этимъ путемъ; книги замѣнили ему личный опытъ, такъ какъ самъ онъ въ Швейцаріи никогда не бывалъ, а разсказы его жены и Гёте едвали дали ему много матеріала.
Изъ историческихъ трудовъ на первомъ планѣ стоитъ швейцарская хроника — Chronikon Helveticum — Эгидія Чуди (Aegidius Tschudi, ум. 1572).
Такъ какъ эта лѣтопись главный источникъ Шиллера, то позволимъ себѣ привести здѣсь въ дословномъ переводѣ весь разсказъ ея о Теллѣ: этимъ сразу опредѣлится зависимость поэта отъ историческаго преданія и выяснятся отступленія отъ него, допущенныя въ драмѣ.
Вотъ что говоритъ Чуди:
"Въ воскресенье послѣ Св. Отмара, т. е. 18 ноября[3], честный и благочестивый поселянинъ изъ Ури, по имени Вильгельмъ Телль, который также принадлежалъ къ тайному союзу, прошелъ нѣсколько разъ въ Альторфѣ мимо вывѣшенной шляпы и не поклонился ей, какъ то приказано было ландфохтомъ; объ этомъ ему, ландфохту, донесли. И вотъ, на слѣдующее утро, въ понедѣльникъ, призываетъ онъ Телля къ себѣ и спрашиваетъ его строго (trutzlich), отчего онъ не повинуется его приказу и не поклонился шляпѣ, королю и ему (т. е. Гесслеру) въ презрѣніе? Телль отвѣчалъ: «Милый господинъ, то случилось безъ умысла и не изъ пренебреженія; простите мнѣ; еслибъ я былъ уменъ (witzig), то не звался-бы я Теллемъ[4]; прошу васъ, смилуйтесь; этого больше не будетъ». А Телль былъ хорошимъ стрѣлкомъ, такъ что едва-ли можно было найти лучшаго, и были у него миловидныя дѣти, которыхъ онъ любилъ; за ними-то послалъ ландфохтъ и сказалъ: «Телль, кто изъ дѣтей тебѣ всѣхъ дороже?» Телль отвѣчалъ: «Господинъ, всѣ они мнѣ равно любы». Тогда сказалъ ландфохтъ: «Такъ вотъ, Телль, ты хорошій, всѣми прославленный стрѣлокъ, какъ я слышалъ; докажи мнѣ теперь свое искусство и сними выстрѣломъ яблоко у одного изъ твоихъ дѣтей съ головы, да смотри, чтобы тебѣ попасть въ яблоко; если не попадешь съ перваго-же выстрѣла, то не снести тебѣ головы». Телль испугался, сталъ просить ландфохта Бога ради, чтобы тотъ уволилъ его отъ выстрѣла, такъ какъ вѣдь природѣ противно, чтобы ему стрѣлять въ свое милое дитя, и что лучше онъ согласенъ умереть. Ландфохтъ сказалъ: Ты долженъ это совершить или умереть вмѣстѣ съ ребенкомъ". Увидалъ тогда Телль, что ему этого не миновать и. сталъ просить Бога сердечно, чтобы Онъ сохранилъ его и его милое дитя. Взялъ онъ потомъ самострѣлъ, натянулъ тетиву, наложилъ стрѣлу и засунулъ еще одну стрѣлу за пазуху, а ландфохтъ самъ положилъ ребенку (которому было не больше 6 лѣтъ) яблоко на голову. И вотъ Телль снялъ стрѣлою съ темени ребенка яблоко, ни мало не задѣвъ самого ребенка. Сталъ дивиться ландфохтъ славному выстрѣлу, похвалилъ Телля за такое искусство и спросилъ его, для чего онъ еще одну стрѣлу за пазуху засунулъ? Телль испугался и понялъ, что вопросъ этотъ не къ добру, но ему хотѣлось уладить дѣло, и онъ отвѣчалъ — что таковъ обычай у стрѣлковъ; ландфохтъ-же понялъ, что Телль уклоняется, и сказалъ: «Телль, скажи-же мнѣ смѣло всю правду и не бойся, жизнь твою я тебѣ обѣщаю, но тотъ отвѣтъ, что ты мнѣ далъ, я не принимаю, навѣрное то значило что-нибудь иное». Тогда сказалъ Вильгельмъ Телль: «Добро-же, господинъ, разъ вы мнѣ обѣщали мою жизнь, то я вамъ скажу истинную правду: такова была моя мысль, что еслибъ я попалъ въ моего ребенка, то другой стрѣлой убилъ-бы васъ, и ужъ въ васъ-то я навѣрняка не далъ бы промаха». Когда услышалъ это ландфохтъ, то сказалъ: «Ну хорошо-же, Телль: я тебѣ обѣщалъ жизнь, и слово это я сдержу, но такъ какъ я понялъ твой недобрый противъ меня умыселъ, то велю отвести тебя въ такое мѣсто и заключить тебя тамъ, чтобы тебѣ никогда больше не видать ни солнца, ни луны, а мнѣ быть отъ тебя безъ опаски». Велѣлъ онъ тогда своимъ слугамъ схватить его и связаннымъ отвести въ Флю(е)ленъ. Онъ самъ поѣхалъ съ ними и взялъ Теллево оружіе, колчанъ, стрѣлы и самострѣлъ съ собой, (такъ какъ) онъ хотѣлъ ихъ себѣ оставить; потомъ сѣлъ ландфохтъ съ слугами и связаннымъ Теллемъ въ лодку, чтобы ѣхать на Брунненъ, а оттуда отвести Телля сухимъ путемъ черезъ Швицъ въ свой замокъ подъ Кюсснахтомъ и тамъ заключить до смерти въ темную башню; а оружіе Телля было положено въ лодкѣ близъ руля.
Когда они выѣхали въ озеро и стали подниматься по нему до мыса Аксена, то по велѣнію Божію поднялась такая жестокая, ярая буря, что они всѣ боялись, какъ-бы имъ не погибнуть жалкою смертью. Нужно сказать, что Телль былъ силачъ и зналъ толкъ въ этомъ дѣлѣ. Тогда сказалъ одинъ изъ слугъ ландфохту: господинъ, вы видите, въ какой мы съ вами опасности и что корабельщики наши испугались и не знаютъ, какъ быть; а вотъ Телль мужъ сильный и хорошо умѣетъ править лодкой, надо бы имъ теперь въ нуждѣ воспользоваться". Ландфохтъ былъ въ большомъ страхѣ и сказалъ Теллю: «Еслибъ ты взялся помочь намъ въ этой бѣдѣ, то я бы снялъ съ тебя оковы». Телль отвѣчалъ: «да, господинъ, я берусь съ Божьей помощью помочь намъ выбраться отсюда». Тогда его развязали, онъ сталъ у руля и поѣхалъ, но все поглядывалъ на арбалетъ со стрѣлами, что близъ него лежали, да.высматривалъ удобный случай, чтобы ему выскочить, и когда онъ близко подъѣхалъ къ скалѣ въ родѣ плиты (что потомъ прозвана была скалою Телля и часовенька на ней построена), ему сдалось, что здѣсь можно бы выскочить да спастись; крикнулъ онъ гребцамъ налечь на весла, чтобы имъ проѣхать мимо скалы, потому что потомъ ужъ будетъ легче; и когда они подъѣхали къ скалѣ, то онъ изо всѣхъ силъ" какъ могъ, придвинулъ къ ней корму, схватилъ самострѣлъ, выскочилъ на скалу и сильно оттолкнулъ отъ себя лодку назадъ въ волны, а самъ побѣжалъ вдоль горы (такъ какъ не выпало еще снѣга) черезъ Морсахъ да черезъ землю Швицъ до высоты надъ дорогой между Артомъ и Кюсснахтомъ, гдѣ есть въ родѣ ущелья, и кустарникъ на той высотѣ; въ него онъ залегъ, потому что зналъ, что ландфохтъ проѣдетъ мимо на Кюсснахтъ къ своему замку. Ландфохтъ и его слуги съ большимъ трудомъ доѣхали до Бруннена, проѣхали оттуда черезъ Швицъ, и когда они приблизились къ названному ущелью, то онъ (т. е. Телль) слышалъ, какъ ландфохтъ задумывалъ недоброе противъ него; онъ-же натянулъ самострѣлъ и пронзилъ ландфохта стрѣлой, такъ что тотъ свалился съ лошади и умеръ на мѣстѣ".
Самое бѣглое сравненіе показываетъ, что Шиллеръ въ соотвѣтствующихъ сценахъ драмы держится своего источника почти дословно, какъ онъ и вообще не позволилъ себѣ большихъ отступленій отъ преданія, хотя онъ и зналъ, что передъ нимъ сказка, а не историческій фактъ. Онъ, какъ и Гёте, всегда говоритъ о «сказкѣ» или «баснѣ» о Теллѣ.
Въ то время, когда писалась драма, мнѣніе это не могло считаться общепринятымъ: незадолго до того (1786) знаменитый историкъ Іоганнъ фонъ Мюллеръ всѣми силами старался доказать историческое существованіе Телля. Но историческая критика стала на сторону нашего поэта: цѣлымъ рядомъ изслѣдованій, главнымъ образомъ трудами швейцарскаго историка Іосифа Коппа (ум. 1866), было доказано, что весь разсказъ Чуди о возникновеніи союза трехъ «лѣсныхъ» кантоновъ, разросшагося впослѣдствіи въ Швейцарію, есть не что иное, какъ романъ, отчасти имъ самимъ сочиненный на основаніи отрывочныхъ, иногда противорѣчивыхъ народныхъ преданій, которыя произвольно комбинировались имъ съ несомнѣнно-историческими фактами. Не вѣрны даже рамки, въ которыя вставлено дѣйствіе: въ то время, о которомъ идетъ рѣчь (1307 г.), Ури и Швицъ не были подвластны одному фохту, да и Германа Геслера исторія не знаетъ какъ фохта въ Кюсснахтѣ. Чтобы спасти по крайней мѣрѣ основныя черты преданія, была сдѣлана попытка (Liebenau 1864) пріурочить разсказъ къ 1230 г., который во многихъ отношеніяхъ, дѣйствительно, подходитъ лучше. Но тѣмъ не менѣе само преданіе остается сказочнымъ.
Не вдаваясь въ подобный разборъ этого вопроса[5], мы остановимся вкратцѣ лишь на личности Телля. Отмѣтимъ прежде всего, что древнѣйшіе ширицарскіе лѣтописцы, какъ-то Юстингеръ и Іоганнъ изъ Винтертура (XIV в.), совершенно умалчиваютъ о немъ. Лишь въ концѣ XV вѣка появляется разсказъ о Теллѣ, притомъ въ двухъ версіяхъ, изъ которыхъ одна, древнѣйшая, представляемая такъ наз. Сарненской Бѣлой книгой» (ок. 1476 г.) и хроникой Эттерлина (1507 г.), приписываетъ главную заслугу въ освобожденіи Швейцаріи Штауффахеру, тогда какъ исторія Телля носитъ характеръ случайнаго эпизода. Въ законченномъ видѣ сага о Теллѣ появляется лишь у Чуди, и только съ этого времени она пошла въ ходъ. Грамота 1388 г., которая якобы называетъ 114 лицъ, лично знавшихъ Телля, оказалась выдумкой. Такъ называемыя «Теллевы часовни» на Teilsplatte, въ Hohle Gasse и въ Bürglen построены лишь въ XVI в. и отчасти ничего общаго съ Телленъ не имѣютъ (cm. Rochholz стр. 143—179) Наконецъ, то, что повѣствуется о Теллѣ и его выстрѣлѣ, относится къ мотивамъ, общимъ всѣмъ индоевропейскимъ народамъ; оно принадлежитъ къ разряду сказаній объ искусныхъ и волшебныхъ стрѣлкахъ, широко распространенныхъ отъ Инда до Британіи включительно и встрѣчающихся въ различнѣйшихъ варьяціяхъ, отчасти очень близкихъ къ сагѣ о Теллѣ. Наиболѣе близка къ послѣдней та форма преданія, которую мы находимъ у скандинавовъ. Такъ, въ сагѣ о Дитрихѣ Берискомъ, относящейся къ XIII в.[6], король Нидунгъ хочетъ испытать славнаго стрѣлка Эгиля (Egill), брата кузнеца Велента (нѣм. Wielant), гостившаго у него. Онъ приказываетъ ему выстрѣлить въ яблоко, положенное его трехлѣтнему сыну на голову. Эгиль повинуется, но вынимаетъ изъ колчана три стрѣлы, изъ которыхъ прячетъ двѣ. Послѣ удачнаго выстрѣла король спрашиваетъ его, почему онъ вынулъ три стрѣлы, хотя ему было велѣно попасть съ перваго-же выстрѣла. Эгиль отвѣчалъ: "Господинъ, не хочу я вамъ лгать; еслибъ я убилъ мальчика одной стрѣлой, то эти двѣ были предназначены для васъ* «Королю это понравилось, и всѣмъ показалась та рѣчь смѣлою и мужественною».
Не такъ благополучно кончается эпизодъ, разсказываемый Саксономъ Грамматикомъ (-|1203) о датскомъ королѣ Гаральдѣ Синезубомъ и стрѣлкѣ Токо (X в.). Король хочетъ наказать послѣдняго за хвастовство и велитъ ему попасть въ яблоко на головѣ сына, грозя ему, въ противномъ случаѣ, смертью. Повторяется черта о трехъ стрѣлахъ, вопросъ короля и отвѣтъ стрѣлка. Король и здѣсь также не мститъ ему за смѣлый отвѣтъ; но послѣ второго такого-же испытанія — въ бѣгѣ на лыжахъ — Токо покидаетъ короля и впослѣдствіи убиваетъ его стрѣлой, въ лѣсу, за кустомъ.
Сходство этого разсказа съ сагою о Теллѣ такъ поразительно, что приводитъ Рохгольца, посвятившаго вопросу о Теллѣ спеціальное изслѣдованіе, къ выводу, что разсказъ «Бѣлой книги» (см. выше) заимствованъ литературнымъ путемъ съ сѣвера, точнѣе — изъ нижненѣмецкаго перевода исторіи Саксона Грамматика; переводъ этотъ появился въ печати въ Любекѣ около 1480 г., но былъ, по Рохгольцу, уже гораздо раньше извѣстенъ въ рукописныхъ спискахъ. Однимъ изъ поводовъ къ заимствованію служило появляющееся въ Швейцаріи уже въ XV в. преданіе о томъ, будто населеніе лѣсныхъ кантоновъ вышло нѣкогда изъ Скандинавіи вслѣдствіе неурожаевъ, заставившихъ 6000 шведовъ искать новой родины. Сказаніе это, проникши въ литературу, служило здѣсь на первыхъ порахъ цѣлямъ партійной борьбы между Швицемъ и Цюрихомъ и опиралось, между прочимъ, на кажущееся сходство именъ Suetia и Suitia. Но само по себѣ оно очень древняго, чисто народнаго происхожденія. Пишущій эти строки пытался въ другомъ мѣстѣ[7] выяснить его возникновеніе и постепенное распространеніе. Въ Швейцарію оно проникло, во всякомъ случаѣ, сравнительно поздно; исходный пунктъ его не здѣсь, а на сѣверѣ, и историческаго факта въ немъ, конечно, усматривать нельзя, хотя еще Strinnholm принимаетъ его за таковой[8].
Подводя итогъ всему сказанному, мы должны отказаться отъ Телля, какъ историческаго лица, освободителя Швейцаріи отъ гнета габсбургскихъ фохтовъ. Но намъ остается Телль народнаго преданія, воплощеніе швейцарскаго народнаго идеала, съигравшее не малую роль въ дѣлѣ объединенія швейцарскихъ кантоновъ въ дружный союзъ. Шиллеру-же принадлежитъ заслуга окончательной художественной формулировки этого идеала. Образъ Телля теперь уже не отдѣлимъ отъ героя, такъ блестяще обрисованнаго нашимъ поэтомъ. И кантоны, воздвигнувшіе Шиллеру своеобразный памятникъ, почтивъ его надписью на скалѣ, которая поднимается изъ волнъ Фирвальдштетскаго озера, (см. т. I, біограф. очеркъ, стр. LXV), воздали лишь должное великому генію, прославившему въ лицѣ Телля великое прошлое швейцарскаго народа.
- ↑ Изъ недавно появившагося въ печати списка драмъ, данныхъ на нѣмецкихъ сценахъ зимою 1899—1900 гг., оказывается, что Шиллеръ занимаетъ среди классиковъ еще теперь первое мѣсто въ репертуарѣ нѣмецкаго театра. Въ указанномъ году его пьесы шли 873 раза, чаще всего «Вильгельмъ Телль» (176 разъ), затѣмъ "Марія Стюартъ (132 раза) и «Орлеанская дѣва (103 раза). Пьесы Гёте насчитывали всего 530 представленій; на первомъ мѣстѣ „Фаустъ“, данный 103 раза.
- ↑ На это давно уже указалъ Hettncr въ своей прекрасной, слишкомъ мало замѣченной монографіи: Die romantische Schule in ihrem inneren Zusam. mcnhange mit Cöthe und Schiller. Braunschweig 1850.
- ↑ 1307 г.
- ↑ Таково народно-этимологическое обілсненіе имени (Teil, Töll въ связи съ toll „безумный“), происхожденіе котораго неясно.
- ↑ Интересующихся имъ мы отсылаемъ къ хорошей работѣ А. Huber’а "Die Waldstätte und geschichtliche Bedeutung Wilhelm Tell’s, « Innsbruck 1861, гдѣ собранъ весь матеріалъ. Ср. кромѣ того Корр, „Geschichte der eidgenössischen Bünde“,Luzern 1845—62 5 томовъ; H. W. Liebenau, „Die Teil Sage zu dem Jahre 1230“. Aarau 1864; E. L. Ruchholz, „Teilund Gessler in Sage und Geschichte“, Heilbronn 1877; его-же „Die Aargauer Gessler in Urkunden von 1250 bis 1513“. тамъ-же 1877; Vaucher, „Les traditions nationales de la Suisse“, Женева 1885; Oechsli, „Die Anfänge derschweizerischen Eidgenossenschaft“, Цюрихъ 1891; Gisler, „Die Teilsage“, Бернъ 1895.
- ↑ Saga Didriks Konungs af Bern, cap. 75 (изд. Unger’а 1855, стр. 97 сл.).
- ↑ Разысканія въ области гото-славянскихъ отношеній, Спб., 1809, стр. 308—324.
- ↑ А. Strinnholm, Wikingszüge. Staatsverfassung und S:tten der alten Skandinavier, aus dem Schwedischen v. Frisch, Hamburg 1839, стр. 19. — 190.