Вильгельм Карлович Кюхельбекер (Котляревский)/ДО

Вильгельм Карлович Кюхельбекер
авторъ Нестор Александрович Котляревский

Опубл.: 1901. Источникъ: az.lib.ru

Литературная дѣятельность декабристовъ.

I. Вильгельмъ Карловичъ Кюхельбекеръ.

Въ исторіи нашей словесности едва ли найдется эпоха, когда западныя литературныя теченія такъ смѣшивались и такъ боролись съ самобытнымъ, пока еще очень слабымъ и нерѣшительнымъ направленіемъ русскаго художественнаго творчества, какъ въ первыя три десятилѣтія ХІХ-го вѣка. Это были годы, когда мы не только очень ревностно стремились усвоить настроенія и идеи нашихъ сосѣдей — что мы продолжали дѣлать и позднѣе въ теченіе всего столѣтія — но стремились также и въ художественномъ воспроизведеніи жизни подражать внутренней и внѣшней техникѣ тѣхъ образцовъ, которые намъ были даны въ литературѣ иноземной.

Одновременно съ быстрымъ разцвѣтомъ этой подражательной литературы стали робко пробиваться и первые ростки самобытнаго творчества, въ которомъ русская жизнь, старая или новая, пыталась найти себѣ соотвѣтствующую оригинальную художественную форму. Первой рѣшительной побѣдой, которую одержала наша самобытность въ литературѣ, было творчество Пушкина и за нимъ непосредственно слѣдовавшее творчество Гоголя. Послѣ Пушкина и Гоголя можно было говорить о вліяніи запада на образъ нашихъ мыслей и на наше настроеніе, но нельзя было уже говорить о западныхъ теченіяхъ въ русской художественной словесности.

Но прежде чѣмъ поэзія Пушкина и Гоголя была нами сознательно усвоена, прошло не мало времени и оно было заполнено упорной борьбой, которую выдерживала наша нарождавшаяся самобытная словесность съ цѣлымъ рядомъ самыхъ разнообразныхъ, отовсюду нахлынувшихъ иноземныхъ литературныхъ вліяній. Вся наша журналистика первыхъ десятилѣтій ХІХ-го вѣка была ареной ожесточенныхъ споровъ о судьбѣ и сущности этой «народности» въ литературѣ. Литераторы спорили, враждовали, мирились, вступали въ соглашеніе, и этотъ иногда мелочный и очень скучный споръ показывалъ, что въ русской литературѣ тѣхъ годовъ совершался дѣйствительно интересный процессъ борьбы между навѣяннымъ извнѣ и зарождающимся внутри, между чужимъ, очень сильнымъ и своимъ, которое стремилось окрѣпнуть.

Съ большой поспѣшностью набросились мы въ тѣ годы на литературныя богатства запада; мы стали эксплуатировать чужое самымъ хищническимъ способомъ, переводя, передѣлывая и даже искажая все самое видное и крупное, что намъ удавалось подмѣтить въ словесномъ творчествѣ нашихъ сосѣдей.

То, что на западѣ являлось какъ итогъ литературной дѣятельности въ разное время и у разныхъ народовъ, — все было съ необычайной быстротой перенесено къ намъ. Разобраться во всемъ этомъ мы, конечно, не могли. Мы только восхищались тѣмъ, что получали, и сразу признали то преимущество, которое имѣла эта «новая» западная литература, столь богатая идеями, столь блестящая въ своихъ образахъ и смѣлая своей фантазіей сравнительно съ той «старой» литературой, къ которой насъ пріучилъ XVIII-ый вѣкъ. Старое потускнѣло, а новое насъ ослѣпило.

Это «новое», которое при каждомъ удобномъ, и неудобномъ случаѣ мы называли тогда «романтизмомъ», представляло изъ себя, такимъ образомъ, разнородную массу литературныхъ памятниковъ всѣхъ странъ и народовъ. Германія дала намъ Клопштока, Виланда, Лессинга, Гердера, всѣхъ «бурныхъ геніевъ», Гете, Шиллера и всѣхъ своихъ настоящихъ романтиковъ — Тика, Вакенродера, Новалиса, Шлегелей и др.; Франція — всѣхъ своихъ поэтовъ, начиная съ Андрея Шенье и кончая Викторомъ Гюго или Гугономъ, какъ его иногда въ тѣ времена называли; Англія — Мильтона, Шекспира, Лакистовъ, Мура, Скотта и Байрона; Италія своихъ старыхъ пѣвцовъ эпохи Возрожденія, своихъ новыхъ романтиковъ и классиковъ древности; — однимъ словомъ всѣ культурныя страны подарили намъ наилучшіе образцы своей художественной словесности, предоставляя намъ самимъ пользоваться этимъ богатствомъ какъ намъ вздумается.

Всѣхъ этихъ итальянцевъ эпохи Возрожденія; французовъ — пѣвцовъ христіанства и средневѣковья; нѣмцевъ-язычниковъ, бурныхъ геніевъ и католиковъ-эстетовъ; англичанъ-сентименталистовъ и скорбниковъ, пѣвцовъ Востока, безстрастныхъ историковъ и страстныхъ сатириковъ — всѣхъ мы окрестили «романтиками». Весьма естественно поэтому, что на вопросъ — что же такое, въ концѣ концовъ, «романтизмъ?» — мы стали путаться въ отвѣтахъ^[1]. Одно только было ясно, что этотъ привлекательный романтизмъ, занесенный съ запада, подавлялъ нашу національную самобытную словесность и налагалъ на мое свой отпечатокъ, очень тревожившій патріотическое и художественное чувство многихъ нашихъ писателей:

Совмѣстное развитіе этихъ двухъ основныхъ теченій нашей словесности въ началѣ ХІХ-го вѣка, а именно мотивовъ заимствованныхъ и мотивовъ народныхъ, темъ иноземныхъ и темъ самобытныхъ — явленіе въ высшей степени любопытное.

Всѣ наши поэты переживаютъ въ эти годы весьма характерный кризисъ въ развитіи своего дарованія: они изо всѣхъ силъ стараются пригнать къ явленіямъ русской жизни тѣ идеи и чувства, которыя они успѣли вычитать изъ книгъ и съ которыми они какъ отдѣльныя личности понемногу сжились и свыклись. Только послѣ упорныхъ стараній, нѣкоторымъ, весьма немногимъ изъ нихъ, удается вполнѣ освободиться отъ различныхъ иноземныхъ литературныхъ вѣяній и создать нѣчто такое, что дѣйствительно можетъ претендовать на значеніе національнаго богатства и что способно освѣтить для насъ не только внутреннюю жизнь самого поэта, но и осмыслить и истолковать ту жизнь, которой онъ живетъ, не какъ отдѣльная личность, а какъ членъ извѣстной народной группы, какъ свидѣтель извѣстнаго историческаго момента.

Такое отраженіе самобытной русской жизни въ творчествѣ давалось нашимъ художникамъ въ тѣ годы съ большимъ трудомъ: у нихъ у всѣхъ — когда они творили, а неразсуждали — замѣчалось какое-то отсутствіе чутья къ окружающей ихъ дѣйствительности: они какъ будто не хотѣли, либо не могли объективно изображать ее. Въ лицѣ лучшихъ своихъ представителей они были почти всѣ лирики. Романъ и драма имъ не давались: они слагали пѣсни, элегіи, идилліи, лирическія поэмы, посланія и баллады. Такими лириками были Жуковскій и Батюшковъ; лириками были и всѣ члены пушкинской плеяды, какъ, напр., Дельвигъ, Вяземскій, Языковъ, Баратынскій, Козловъ, Веневитиновъ, Подолинскій, Туманскій и всѣ остальные малыя звѣзды нашего тогдашняго Парнасса.

Преобладаніе лирическихъ настроеній въ нашей поэзіи начала столѣтія, конечно, не случайность. Оно вытекало изъ малой способности поэта выяснить себѣ смыслъ окружавшей его дѣйствительности, изъ незнакомства со многими сторонами этой дѣйствительности, изъ отсутствія объединяющаго взгляда на исторически сложившуюся и развивающуюся народную жизнь и, наконецъ, изъ привычки брать готовые сюжеты, формы, настроенія и мысли изъ произведеній, созданныхъ при иной обстановкѣ и выросшихъ на иной исторической почвѣ. Русская жизнь, именно въ томъ, что было въ ней самобытнаго и народнаго, была для художника того времени полупонятной книгой, читать которую его не научило полученное имъ воспитаніе и образованіе. Онъ отчетливо сознавалъ этотъ свой недостатокъ, стремился, по мѣрѣ силъ, отъ него избавиться, пытался, если не поэтическимъ, то піитическимъ взглядомъ окинуть родную ему жизнь, но почти всегда изнемогалъ подъ трудностью этой задачи^[2]. Единственной областью творчества, въ которой онъ оставался полнымъ хозяиномъ, была лишь сфера его личныхъ ощущеній и мыслей, которыя неотъемлемо принадлежали ему, хотя и могли быть извнѣ навѣяны. Лирическая пѣсня была, такимъ образомъ, единственной вполнѣ ему свойственной формой творчества, такъ какъ она не требовала отъ него аналитическаго и синтетическаго взгляда на окружавшую его дѣйствительность, а требовала лишь правдиваго и искренняго выраженія того, что онъ чувствовалъ и что онъ думалъ безъ отношенія къ тому, насколько эти думы и чувства были приложимы къ обще-народной жизни или ею оправдывались.

Такими лириками были, какъ сказано, всѣ ваши выдающіеся художники начала ХІХ-го вѣка. Если въ числѣ ихъ мы до сихъ поръ не назвали Пушкина и Грибоѣдова, то потому, что назвать ихъ значитъ сразу указать на тѣхъ поэтовъ, которые первые и единственные съумѣли придать своему творчеству истинно народное значеніе, съумѣли въ образахъ истолковать если не всѣ, то хоть нѣкоторыя изъ сторонъ самобытной нашей жизни. Но Пушкинъ и Грибоѣдовъ — исключительныя явленія въ исторіи нашей словесности того времени; брать ихъ за мѣрило въ опредѣленіи характера и значенія современной имъ литературы — невозможно. Пушкинъ, Грибоѣдовъ и отчасти Крыловъ по таланту сильнѣе своихъ современниковъ, но не они — самые типичные и характерные представители того литературнаго періода, о которомъ мы говоримъ, т. е. той эпохи, когда заимствованное и народное такъ сталкивались и такъ боролись въ нашей словесности. Не должно забывать, однако, что и Грибоѣдовъ, и Пушкинъ въ первый періодъ своего развитія испытали на собственномъ творчествѣ всю неловкость такого разлада между тѣмъ, что непосредственно подсказывала жизнь, и тѣмъ, что давали книги: припомнимъ хотя-бы французскій отпечатокъ на нѣкоторыхъ лицахъ и сценахъ въ «Горѣ отъ ума» и байроническую окраску первыхъ поэмъ Пушкина. Но эти геніи, въ концѣ концовъ, вышли побѣдителями, я въ особенности въ Пушкинѣ способность сживаться съ міросозерцаніемъ самыхъ различныхъ временъ и народовъ соединялась со способностью глубоко понимать и чувствовать и художественно изображать чисто русское. Ихъ сверстники были менѣе счастливы. Всѣ они, эти поэты второй и третьей величины, также стремились стать народными, говорили неустанно о «народности», очень часто прибѣгали ко всевозможнымъ внѣшнимъ пріемамъ, чтобы быть русскими въ своемъ творчествѣ, но почти всегда всѣ эти попытки не спасали ихъ отъ шаблона, неправдоподобности и натяжки.

Исторія этихъ попытокъ создать самобытную словесность въ эпоху наибольшаго торжества чувствъ, настроеній, идей и образовъ, взятыхъ извнѣ, весьма характерна. Одну страницу изъ этой исторіи мы и попытаемся припомнить.

Замѣтимъ прежде всего, что если на творчество нашихъ поэтовъ начала ХІХ-го вѣка смотрѣть какъ на примѣръ борьбы усвоеннаго чужого съ переживаемымъ своимъ, какъ на примѣръ спора и совмѣстнаго существованія въ душѣ художника «романтическихъ» образовъ и стремленія быть во что бы то ни стало самобытнымъ, то для нагляднаго уясненія этого явленія придется, преимущественно, остановиться на творчествѣ менѣе сильныхъ поэтовъ того времени. Особенно характерными окажутся, въ данномъ случаѣ, не тѣ, которые болѣе глубоки и оригинальны по таланту, и — это понятно. Сильный талантъ, конечно, болѣе огражденъ отъ непосредственнаго вліянія со стороны, чѣмъ талантъ слабый, и если ужъ мы хотимъ наблюдать, какъ это вліяніе со стороны торжествуетъ надъ самобытнымъ или съ нимъ борется, то творчество менѣе сильныхъ талантовъ для насъ матеріалъ очень цѣнный.

Эпоха, о которой мы говоримъ, богата такими не сильными талантами. За исключеніемъ Пушкина и Грибоѣдова, всѣ остальные безспорно поэты второго ранга, а нѣкоторые изъ нихъ даже и третьяго.

Къ числу такихъ долженъ быть отнесенъ и Вильгельмъ Карловичъ Кюхельбекеръ, этотъ наиболѣе типичный русскій романтикъ ранней формаціи. Въ его поэтическомъ творчествѣ и въ его приговорахъ какъ критика, всего нагляднѣе отразилась эта любопытная борьба иноземныхъ литературныхъ образцовъ съ первыми ростками нашей самобытной словесности.

I.

14-ое Декабря 1825 г. — печальный день въ исторіи нашей словесности. Вспышка политической мысли, перешедшая съ необычайной быстротой въ рѣшительное дѣйствіе, вырвала изъ среды нашего образованнаго общества, столь малочисленнаго въ тѣ годы, много даровитыхъ людей и среди нихъ нѣсколькихъ поэтовъ. Память объ этихъ поэтахъ мы сохранили, но отъ времени очень потускнѣли ихъ образы. Поступокъ, на который они рѣшились, какъ-то отодвинулъ въ тѣнь тѣ ихъ думы и чувства, которыя не имѣли прямого отношенія къ тому, что совершилось на сенатской площади; и эти поэты, романисты и критики, затерявшіеся сначала среди каторжныхъ и солдатъ, такъ и остались потомъ затерянными въ длинномъ спискѣ лицъ, ихъ товарищей по несчастію. Мы знаемъ, кто были декабристы, какъ выразители извѣстныхъ общественныхъ и политическихъ взглядовъ, но немногіе помнятъ этихъ людей какъ писателей, пролагавшихъ новые пути для самобытнаго развитія нашей словесности, о судьбѣ которой они при всемъ ихъ иностранномъ образованіи и воспитаніи такъ заботились. Чтобы вполнѣ оцѣнить ту потерю, которую мы понесли 14 Декабря, надо припомнить, что этими людьми было сдѣлано въ сферѣ иныхъ помысловъ и желаній, чѣмъ тѣ, за которые они непосредственно пострадали. Среди нихъ былъ, какъ извѣстно, и Кюхельбекеръ.

Это была одна изъ самыхъ оригинальныхъ личностей своего времени — яркій и цѣльный типъ энтузіаста, романтически настроеннаго юноши, того самаго «прекраснодушнаго» и «растрепаннаго» юноши, надъ которымъ, въ сороковыхъ годахъ, такъ безжалостно смѣялся Бѣлинскій послѣ того, какъ самъ на себѣ- испыталъ все траги-комическое обаяніе такого энтузіазма. Въ эпоху царствованія Александра I этотъ типъ только. что зарождался и имѣлъ свое особое мѣсто среди тогдашнихъ массоновъ, членовъ библейскаго общества, мистиковъ, разныхъ сектантовъ, вольтерьянцевъ, безпечныхъ жуировъ, поборниковъ мракобѣсія, философовъ и скучающихъ резонеровъ — однимъ словомъ среди всей необычайно пестрой толпы типичныхъ людей, которыми было такъ богато это царствованіе. Прямымъ родственникомъ такого неистоваго энтузіаста былъ извѣстный Чацкій, въ уста котораго Грибоѣдовъ вложилъ свою сатиру.

Міросозерцаніе этого восторженнаго юноши, который въ Кюхельбекерѣ нашелъ свое первое яркое воплощеніе, не легко поддается точному опредѣленію: въ немъ много противорѣчиваго, случайнаго и минутнаго. Этотъ мечтатель всегда въ волненіи, всегда его рѣчь полна паѳоса; философская, религіозная или нравственная тема всегда развивается имъ съ извѣстной тревогой, con brio; въ его художественномъ творчествѣ нѣтъ ни выдержанности, ни цѣльности, но зато всегда есть восторгъ, полетъ горѣ, всегда неизмѣнная способность съ высоты смотрѣть на все въ жизни.

Съ высоты смотрѣлъ на все и Кюхельбекеръ; его восторгъ не замыкался впрочемъ въ какой-либо опредѣленной сферѣ идей или настроеній. Нашъ романтикъ не отдавалъ въ своемъ творчествѣ такого явнаго предпочтенія гражданскимъ чувствамъ, какъ Рыжѣевъ; не подчинялъ своей фантазіи дидактикѣ и мистикѣ такъ явно, какъ кн. В. Ѳ. Одоевскій; философія не играла въ его поэзіи такой первенствующей роли, какъ въ поэзіи Веневитинова; онъ не любилъ, какъ Баратынскій, слишкомъ откровенно исповѣдываться въ самыхъ тайныхъ и сокровенныхъ чувствахъ передъ читателемъ; вакхическій восторгъ не имѣлъ надъ нимъ той власти, какую онъ имѣлъ надъ музой Языкова; и наконецъ бравурно-сатирическій тонъ не былъ ему такъ обыченъ и пріятенъ, какъ Марлнискому.

Въ поэзіи Кюхельбекера было всего по немногу; онъ ко всему прислушивался и хотѣлъ на все дать откликъ. Это былъ не сильный откликъ, но всегда искренній и главное — восторженный.

И вотъ этотъ-то энтузіастъ, прошедшій строгую школу западнаго романтизма, старался изо всѣхъ силъ стать «самобытнымъ» и «народнымъ» въ своемъ творчествѣ. Онъ хотѣлъ въ прошломъ Россіи и въ ея настоящемъ, въ ея преданіяхъ и жизни найти пищу для вдохновенія, предлогъ для восторга — и онъ, кромѣ того, желалъ, чтобы это вдохновеніе облеклось подъ его перомъ въ чисто русскую форму.

Борьба такой патріотической тенденціи съ усвоенными съ дѣтства иноземными литературными вкусами и пріемами была въ его творчествѣ неизбѣжна.

II.

Жизнь Вильгельма Карловича — цѣлая романтическая поэма, весьма, впрочемъ, печальная.

Родился Кюхельбекеръ въ 1797 году, въ нѣмецкой семьѣ, но роднымъ языкомъ былъ для него языкъ русскій. Въ то время, когда онъ еще ни слова не зналъ по-нѣмецки, русская кормилица и русскія няньки давали ему первые уроки словесности. Вторымъ учителемъ въ тѣже дѣтскіе годы былъ Карамзинъ. Въ 1812 году мы встрѣчаемъ Кюхельбекера въ частномъ пансіонѣ въ городѣ Верро, а три года спустя (1815) воспитанникомъ Царскосельскаго Александровскаго лицея. Здѣсь при хорошихъ успѣхахъ въ наукахъ, онъ, кажется, не могъ похвастаться хорошимъ поведеніемъ; начальство его наказывало, но товарищи любили за доброту его сердца, за его горячность, за эксцентричность темперамента, комическая сторона котораго не заслоняла для лицъ, его близко звавшихъ, идейной сущности всѣхъ его странностей. Изъ всѣхъ товарищей его соединяла кажется наиболѣе тѣсная дружба съ Пушкинымъ и Дельвигомъ. Ихъ тройственный союзъ питалъ въ немъ порывы къ великому и любовь къ добру, какъ онъ самъ признавался въ одномъ прочувствованномъ стихотвореніи, когда говорилъ о Царскомъ Селѣ:

Здѣсь часто я сидѣлъ въ полуночномъ мерцаньи

И мѣсяцъ протекалъ надъ юношей — въ молчаньи!

Здѣсь мирныя мѣста, гдѣ возвышенныхъ музъ

Небесный пламень ихъ и радости святыя.

Порывъ къ великому, любовь къ добру — впервые

Узнали мы — и гдѣ нашъ тройственный союзъ,

Союзъ младыхъ пѣвцовъ, и чистый, и священный

Всесильнымъ навыкомъ и дружбой заключенный,

Былъ начатъ и свершенъ! *).

• «Благонамѣренный» 1818, часть III, 183—4. "Посланіе къ Д…. и П…… «, а также „Сынъ Отечества“ 1818. XLVIII, 129 „Къ Пушкину и Дельвигу“.

Память объ этихъ лицейскихъ дняхъ была для Кюхельбекера сначала источникомъ вдохновенія, а позднѣе, въ годы ссылки, родникомъ утѣшенія.

Изъ Лицея Кюхельбекеръ былъ выпущенъ въ 1817 году и, конечно, поступилъ на службу (въ министерство иностранныхъ дѣлъ), поступилъ потому, что поступали всѣ, а вовсе не изъ любви къ дѣлу. Энтузіастъ, который еще ребенкомъ любилъ углубляться въ рощи и восторженно импровизировать рыцарскія сказки и поэмы, который жилъ всегда во враждѣ съ, ариѳметикой и всегда изящную, идеальную сторону жизни предпочиталъ матеріальной — онъ былъ совсѣмъ не созданъ для какой-либо службы, за исключеніемъ, конечно, службы музамъ, съ которыми онъ въ особенности сдружился въ Лицеѣ. Плоды его вдохновенія цѣнились во всѣхъ редакціяхъ того времени, и притомъ самыхъ серьезныхъ; а онъ самъ сталъ скоро близкимъ другомъ и знакомымъ всѣхъ молодыхъ и старыхъ литераторовъ Петербурга и Москвы. Знакомый Карамзина, Крылова, Жуковскаго^[3], Гнѣдича и Катенина, котораго онъ очень любилъ^[4], онъ былъ близкимъ товарищемъ Пушкина, Дельвига и близкимъ пріятелемъ Баратынскаго^[5], Плетнева, Грибоѣдова^[6], Туманскаго, Рылѣева, Марлинскаго-Бестужева и В. Ѳ. Одоевскаго. Въ 1821 году онъ вышелъ въ отставку. Одно время его занимала мысль посвятить себя наукѣ и ея преподаванію, что для него не было-бы новинкой, такъ какъ онъ, служа въ министерствѣ, въ то же время былъ учителемъ русскаго и латинскаго языковъ въ Педагогическомъ институтѣ.

Планы эти разстроились: онъ уѣхалъ за-границу секретаремъ при А. H. Нарышкинѣ. Побывалъ онъ въ Германіи, исходилъ тамъ всѣ музеи и картинныя галлереи и знакомился съ кѣмъ только могъ изъ болѣе или менѣе извѣстныхъ людей. Въ Веймарѣ Кюхельбекеръ посѣтилъ Гете и отмѣтилъ съ большой радостью, что старикъ интересуется русской литературой… Небо Италіи, кажется, не особенно его плѣнило и онъ тосковалъ на югѣ; но скоро Парижъ его утѣшилъ. Пріѣхавъ въ этотъ городъ въ 1821 году, онъ сталъ вольной птицей: разсорился со своимъ «бариномъ» и изъ секретаря превратился въ свободнаго художника-литератора, очень смѣлаго, судя по тому, что онъ не постѣснялся выступить передъ французской аудиторіей въ роли лектора славянскихъ литературъ и языка. Лекціи, говорятъ, имѣли большой успѣхъ, но ихъ прекратили очень скоро по требованію русскаго правительства. На Кюхельбекера долго косились, такъ что его пріятель и бывшій циректоръ Лицея, Энгельгардтъ, еще въ 1823 году совѣтывалъ ему вообще на нѣкоторое время удалиться съ литературнаго горизонта^[7]. Однако серьезныхъ послѣдствій эта непріятность для него не имѣла, и, вернувшись въ Петербургъ осенью 1821 года, онъ уже въ декабрѣ этого года очутился на Кавказѣ чиновникомъ при Ермоловѣ. Онъ уѣхалъ-бы и дальше въ Персію, какъ ему предлагали, если бы довольно бурная ссора и дуэль^[8] съ однимъ близкихъ Ермолову лицомъ не заставили его черезъ полгода вернуться въ Россію и на весь 1823 годъ запереться въ деревнѣ. Здѣсь ему, конечно, не сидѣлось. Въ концѣ 1823 года, онъ переселился въ Москву, сталъ опять вольнымъ преподавателемъ русской словесности въ университетскомъ пансіонѣ и въ частныхъ домахъ, и вновь весьма усердно принялся за литературную работу. Носился онъ тогда съ планомъ одной вольнолюбивой трагедіи, которую мечталъ посвятить Государю^[9]. Въ 1824 году онъ состоялъ редакторомъ очень извѣстнаго въ то время альманаха «Мнемозина», который онъ издавалъ вмѣстѣ съ В. Ѳ. Одоевскимъ. Весна 1825 года застала его въ Петербургѣ, гдѣ у него не было никакихъ опредѣленныхъ занятій. Въ концѣ года открылись опять кое-какіе виды на педагогическую дѣятельность, но съ 14-го декабря началась для него новая жизнь, опять жизнь странника, но на этотъ разъ невольнаго. Извѣстно, какъ эксцентрично онъ себя велъ на Сенатской площади^[10] и какъ въ тотъ же день ночью онъ пустился пѣшкомъ въ далекое путешествіе къ нашей западной границѣ. Его задержали въ Варшавѣ по внѣшнимъ примѣтамъ, которыя съ точностью описалъ, говорятъ, Булгаринъ^[11]. Онъ былъ арестованъ, когда входилъ въ городъ и 25 января 1826 года доставленъ въ Петербургъ въ Петропавловскую крѣпость^[12]. Судъ вынесъ ему смертный приговоръ, замѣненный 15-ти-лѣтнимъ арестомъ въ крѣпостяхъ и затѣмъ пожизненной ссылкой. Изъ Петропавловской крѣпости его перевели въ Шлиссельбургъ, оттуда въ казематъ Динабургской крѣпости, затѣмъ по прошествіи четырехъ лѣтъ въ Ревельскую цитадель (1831), потомъ въ Свеаборгскую крѣпость и наконецъ оттуда въ 1835 году онъ попалъ на поселеніе въ восточную Сибирь, въ Баргузинъ.

Какъ жилось ему въ этихъ тюрьмахъ, можно легко себѣ представитъ — но Кюхельбекеръ не унывалъ. Если для него, какъ онъ говорилъ^[13], «не существовало времени вообще, и десять лѣтъ и завтра были одно и то-же», то у него зато было много времени для чтенія и писанія, въ чемъ ему не отказывали. Онъ въ тюрьмѣ выучился многимъ языкамъ^[14], и его нерѣдко посѣщало вдохновеніе. Помирившись съ гибелью своей личной жизни, онъ опасался лишь гибели своего таланта^[15]. Эти опасенія были напрасны, но все-таки, хотя онъ и сдружился съ своимъ одиночнымъ заключеніемъ^[16], оно его надломило и съ выходомъ изъ тюрьмы для него началось медленное увяданіе. Съ внѣшней стороны жизнь въ Сибири была, конечно, лучше тюрьмы, но она сложилась для него весьма несчастливо. Намекая на провинціальное общество, среди котораго ему пришлось жить, онъ сравнивалъ себя съ Прометеемъ, заклеваннымъ воробьями^[17], но всего больше угнетала его нужда и быстро развивавшаяся смертельная болѣзнь. Въ Сибири онъ женился (1837) и какъ будто на время помолодѣлъ. Но крайней мѣрѣ, посылая Пушкину передъ своей свадьбой стихотвореніе на 19-е октября, онъ писалъ ему съ нѣкоторымъ чувствомъ гордости: «человѣкъ, который десять лѣтъ сидѣлъ въ четырехъ стѣнахъ и способенъ еще любить довольно горячо и молодо — ей Богу достоинъ нѣкотораго уваженія»^[18]. Но начинать вторую жизнь было уже поздно, тѣмъ болѣе, что нужда и болѣзнь дѣлали свое дѣло. Кюхельбекеръ угасалъ очень быстро. Онъ умеръ 11-го августа 1846 года, въ Тобольскѣ, куда онъ попалъ послѣ долгихъ странствованій по разнымъ мѣстамъ Сибири^[19].

Такова была жизнь этого несчастнаго человѣка; посмотримъ, что это была за личность.

III.

Она бросалась въ глаза и производила оригинальное впечатлѣніе даже своей внѣшностью. «Длинный до безконечности, притомъ сухой и какъ-то странно извивавшійся всѣмъ тѣломъ, что и навлекло ему эпитетъ „глиста“, Кюхельбекеръ еще въ Лицеѣ былъ предметомъ постоянныхъ и неотступныхъ насмѣшекъ. Съ его эксцентрическимъ умомъ, съ пылкими страстями, съ необузданною вспыльчивостью онъ, почти полупомѣшанный, всегда готовъ былъ на самыя курьезныя продѣлки» — такъ аттестуетъ его баронъ Корфъ^[20], не всегда, впрочемъ, безпристрастный судья въ оцѣнкѣ ума и характера своихъ прежнихъ лицейскихъ товарищей. Въ данномъ случаѣ, однако, это свидѣтельство подтверждается не только дошедшими до насъ эпиграммами, написанными на Кюхельбекера, но и словами многихъ лицъ, хорошо его знавшихъ въ разные годы его жизни. Эти лица — почти всѣ къ нему весьма расположенные люди — выносили о немъ впечатлѣніе, какъ о какомъ-то ненормальномъ человѣкѣ. Всюду, куда онъ ни попадалъ, всегда, за что онъ ни брался — въ Лицеѣ, въ Парижѣ, на Кавказѣ, на сенатской площади, въ Варшавѣ, онъ всегда былъ героемъ приключеній, хотя, конечно, не искалъ ихъ. Всѣ, начиная съ императора Александра I^[21], знали за нимъ эту способность становиться всегда въ какое-то неловкое положеніе и къ людямъ, и къ событіямъ, и многіе приписывали эксцентричность и взбалмошность его порывистаго и романтическаго характера иногда прямо его умственной неуравновѣшенности. Но считать его умственно поврежденнымъ такъ же невѣрно, какъ причислять его къ фанатикамъ какой-либо идеи, напр. политической^[22]. Онъ жилъ вспышками мысли и чувства; но ни тѣ, ни другія никогда не теряли своей естественной связи, хотя, съ другой стороны, эта связь никогда не была на столько тѣсной, чтобы превратить его въ послѣдовательнаго служителя какого-нибудь опредѣленнаго дѣла.

Тѣмъ не менѣе друзья и знакомые, дѣйствительно, не скупились на слово «сумашедшій», когда имъ приходилось говорить о Кюхельбекерѣ. Такъ выражался о немъ Карамзинъ^[23], Жуковскій^[24], такъ отзывался Гречъ^[25], утверждая, что Кюхельбекеръ, какъ полоумный, и не могъ подлежать уголовному суду; такъ думалъ, если вѣрить Гречу, и Грибоѣдовъ^[26]. Такое же впечатлѣніе вынесъ о немъ Ксенофонтъ Полевой, который въ 1824 году имѣлъ достаточно времени, чтобы къ нему присмотрѣться. «Кюхельбекеръ былъ очень свѣдущій и даже даровитый человѣкъ, но, можно сказать, весь составленный изъ нелѣпостей — пишетъ Полевой^[27] — съ этимъ человѣкомъ нельзя было разсчитывать логически ни на что: онъ часто поступалъ и дѣйствовалъ, какъ въ жизни, такъ и въ литературѣ, совершенно наперекоръ разсудку». Наставникъ Кюхельбекера и вмѣстѣ съ тѣмъ его добрый знакомый, директоръ Лицея Е. А. Энгельгардтъ, также смотрѣлъ съ нѣкоторымъ опасеніемъ на странности характера Кюхельбекера и деликатно ему выговаривалъ. «Твоя голова творитъ часто dumme Streiche, — писалъ онъ ему^[28], — тебѣ нравятся твои, такъ называемыя, странности, но онѣ въ глазахъ одной половины людей, съ тобой живущихъ — необдуманность, сумасбродство, въ глазахъ другой половины — преступленіе^[29]; нужно, чтобы тебя меньше тѣшила мысль, что ты человѣкъ странный. Быть страннымъ дозволяется, не надобно только, чтобы самъ человѣкъ это сознавалъ или говорилъ»^[30].

«Который тебѣ годъ, любезный Кюхельбекеръ, — спрашивалъ его въ 1823 году его знакомый, поэтъ В. И. Туманскій^[31] — мнѣ очень стыдно признаться тебѣ, что будучи гораздо моложе, я обогналъ тебя въ благоразуміи».

Обогнать Кюхельбекера въ благоразуміи могъ любой встрѣчный, совсѣмъ не будучи разумнѣе его. Онъ самъ судилъ о себѣ вѣрнѣе, чѣмъ другіе. Сознавая въ себѣ способность цѣной многихъ жертвъ покупать наслажденіе «вѣчнаго стремленія» и ограждая себя отъ разныхъ поспѣшныхъ приговоровъ, онъ писалъ про себя въ 1820 г. въ альбомъ одной знакомой^[32]: «Онъ всегда былъ недоволенъ своимъ настоящимъ положеніемъ, всегда имъ жертвовалъ будущему, и въ будущемъ предвидѣлъ однѣ непріятности; его многіе почитали человѣкомъ необыкновеннымъ и ошибались, другіе… Вѣрьте, что онъ былъ лучше и хуже модны и сужденій о немъ людей, знавшихъ только его наружность».

Быть можетъ, еще правильнѣе понялъ онъ свою душу, когда послѣ долгихъ лѣтъ тюрьмы и ссылки, припоминая, какъ Искупитель благословлялъ дѣтей — онъ чистосердечно признался, что и онъ младенецъ, и что до гроба быть такимъ младенцемъ — вотъ все, о чемъ онъ проситъ Бога^[33].

Дѣйствительно, если быть взрослымъ младенцемъ значитъ безхитростно и безъ разсчета смотрѣть на міръ и на людей, довѣряться имъ и любить ихъ, грѣшить безъ злобы, вѣрить въ близкое торжество правды и любви на землѣ, ненавидѣть свирѣпо тѣхъ, кто причиняетъ боль ближнему, умѣть сострадать, не отступать передъ невозможнымъ, грозить и не замѣчать, какъ безсильна угроза, и какъ другіе надъ ней смѣются, наконецъ, любить чудесное и чудить, засыпать подъ сказку и капризничать при пробужденіи — если все это значитъ быть ребенкомъ, то такимъ именно и былъ нашъ государственный преступникъ и до катастрофы, и послѣ нея.

IV.

Кюхельбекера можно назвать идеалистомъ въ самомъ широкомъ смыслѣ этого слова. Во всемъ въ жизни стремился онъ вычитать проявленіе какого нибудь высшаго принципа, сначала философскаго, а затѣмъ, во время долгихъ лѣтъ своего земнаго страданія, — принципа мистическаго и религіознаго.

Вильгельмъ Карловичъ имѣлъ нельзя сказать чтобы способность, но большую склонность къ отвлеченному мышленію, конечно, метафизическому, «выше-физическому», какъ онъ выражался. Онъ былъ рѣшительнымъ врагомъ того взгляда на міръ, который цѣль бытія заключаетъ единственно во мгновеніи, переживаемомъ человѣкомъ здѣсь на землѣ, и онъ былъ рѣшительнымъ сторонникомъ того поворота мысли, который съ начала столѣтія въ Германіи, Англіи и даже во Франціи благопріятствовалъ религіозно-философскому, чисто философскому или, какъ говорилъ Кюхельбекеръ, «размышляющему» міровоззрѣнію. Во Франціи его симпатіи были на сторонѣ идеологовъ и эклектиковъ — Дежерандо, Гизо и Кузена, достойныхъ продолжателей Малебранша, Декарта и Паскаля. Въ Германіи его любимымъ философомъ былъ Шеллингъ.

Онъ, впрочемъ, не изучалъ Шеллинга такъ прилежно, какъ Веневитиновъ или Одоевскій, такъ какъ вообще къ систематическимъ занятіямъ былъ мало склоненъ. Въ немъ, какъ онъ самъ выразился^[34], не было того постоянства, той все побѣждающей твердости, которая необходима для пріобрѣтенія глубокихъ знаній — онъ былъ свободный художникъ и диллетантъ во всѣхъ областяхъ своихъ разнообразныхъ занятій. Но изъ тѣхъ рѣдкихъ и случайныхъ замѣтокъ философскаго характера, которыя попадаются въ его сочиненіяхъ и дневникахъ, видно, что Шеллингъ привлекалъ къ себѣ его вниманіе чаще другихъ мыслителей.

Въ этихъ дневникахъ, которые Кюхельбекеръ велъ въ длинные годы своего заточенія, встрѣчаются нерѣдко разсужденія на тему объ искусствѣ, напоминающія извѣстныя эстетическія разсужденія «Системы трансцендентальнаго идеализма». Кюхельбекеръ возстаетъ противъ хладнокровнаго, систематическаго обдумыванія плановъ художественныхъ произведеній, требуетъ слѣпого повиновенія голосу мысли, зародившейся въ глубинѣ нашего «я», требуетъ слѣпой покорности вдохновенію, той священной минутѣ, когда «интеллектуальное воззрѣніе» — выражаясь языкомъ его любимаго философа — дается человѣку^[35]. Онъ много и самостоятельно думаетъ объ искусствѣ и даетъ иногда мѣткія опредѣленія самымъ неопредѣленнымъ терминамъ^[36]. Онъ съ большимъ интересомъ читаетъ разборъ книги Галича «Опытъ науки изящнаго», узнавая съ удовольствіемъ и въ Галичѣ и въ рецензентѣ (Полевомъ) учениковъ Шеллинга. Онъ съ уваженіемъ вспоминаетъ о Павловѣ, извѣстномъ пропагандистѣ шеллингіанскаго ученія, онъ вспоминаетъ о тѣхъ годахъ, когда онъ былъ знакомъ съ Павловымъ еще въ Берлинѣ, гдѣ Павловъ показался ему такимъ бойкимъ, умнымъ, burschikos’нымъ молодцомъ, тотъ самый Павловъ, который въ Москвѣ, на русской почвѣ, спустя короткій срокъ, произвелъ на него впечатлѣніе робкаго, унылаго и застѣнчиваго человѣка.

Вообще Кюхельбекеръ въ своихъ воспоминаніяхъ часто возвращался къ Шеллингу, къ этому огню, у котораго грѣлись всѣ наши молодые романтики — такъ много счастливаго, свободнаго и возвышеннаго было у него связано съ этимъ именемъ.

Иногда онъ дерзалъ даже вступать въ споръ съ учителемъ и заступался за самобытное, безконечное «я», которое Шеллингъ, какъ ему казалось, обидѣлъ, отрицая у него самопознаніе. Въ другія, впрочемъ, минуты, передумывая мысли Шеллинга, онъ писалъ: «преклоняю колѣна передъ великимъ мыслителемъ и прошу у него прощенія, что было понялъ его криво».

Съ 1825 г. Кюхельбекеръ не имѣлъ ужо возможности слѣдить за дальнѣйшимъ развитіемъ философской мысли такъ, какъ онъ слѣдилъ раньше. Но это развитіе отъ его. пытливаго вниманія все-таки не ускользнуло. Любопытны нѣкоторыя замѣтки, занесенныя имъ въ дневникъ въ 1834 году: онѣ говорятъ объ его опасеніяхъ за судьбу любимаго имъ идеалистическаго философскаго міросозерцанія и показываютъ, какъ чисто религіозный христіанскій взглядъ на міръ сталъ съ годами все болѣе и болѣе внятно говорить его сердцу. «Печально — говоритъ онъ — что въ Англіи метафизика скончалась съ послѣднимъ ея воспитателемъ Стюартомъ, но школьная метафизика англичанъ вообще не высокаго полета. Истинную метафизику надо искать не въ Эдинбургѣ, а въ Оксфордѣ, въ ученіи проповѣдниковъ и методистовъ, въ евангельскомъ стремленіи ихъ человѣколюбивыхъ обществъ, библейскихъ и другихъ. Эти общества показываютъ, что не для однѣхъ машинъ, торговли и счетовъ живетъ эта нація». О Германіи Кюхельбекеръ не безпокоился: онъ былъ увѣренъ, что она всегда была и будетъ отечествомъ мысли. «Пожалуй — разсуждаетъ онъ — съ 1830 года нѣмцы нѣсколько поохладѣли къ Фихте и Шеллингу, но они охладѣли вѣдь только къ школьной метафизикѣ, а истинная метафизика, т. е. наука о предметахъ выше-физическихъ, у нѣмцевъ и нынѣ въ тѣсномъ союзѣ съ вѣрой». «Утверждать — говоритъ Кюхебекеръ — что духъ нашего времени благопріятствуетъ наукамъ естественнымъ, механикѣ, и наукамъ политическимъ исключительно — значитъ односторонне смотрѣть на нашъ вѣкъ. Противъ такой оцѣнки говоритъ вся наша поэзія. Байронъ, Муръ, Скоттъ, Саути, Казиміръ де ла Винь, Ламартинъ, Виньи, Манцони, нѣмцы съ Гете до нашихъ современниковъ, Мицкевичъ, Пушкинъ, Грибоѣдовъ. Передъ лицомъ такихъ творцовъ выше-физическаго міра можно ли говорить объ одностороннемъ позитивномъ направленіи нашего вѣка? Мнѣ кажется неоспоримымъ, что главный признакъ духа нашего времени — тѣсный союзъ, взаимное вспомоществованіе, гармонія между силами двухъ міровъ, слившихся въ груди человѣческой»^[37]. За исключеніемъ послѣднихъ словъ, нѣсколько туманныхъ, всѣ эти размышленія показываютъ ясно, что отъ вниманія Кюхельбекера не ускользнула та опасность, которая грозила его излюбленному метафизическому міросозерцанію. Дѣйствительно, въ тридцатыхъ годахъ это міросозерцаніе пошло въ Европѣ быстро на убыль. Позитивное міровоззрѣніе еще не сложилось вполнѣ, но давало себя чувствовать. Политическіе и соціальные вопросы уже захватили и теоретиковъ, и практиковъ; критицизмъ подкапывался подъ устои ортодоксальной и всякой иной вѣры; система Гегеля послѣ смерти учителя разлагалась, о Шеллингѣ забыли. Поэзія, на которую указывалъ Кюхельбекеръ, была въ данномъ случаѣ также ненадежной опорой. Нѣкоторые изъ упомянутыхъ Кюхельбекеромъ поэтовъ успѣли къ 30-му году сказать свое послѣднее слово, другіе уже не пользовались вліяніемъ, третьи, какъ «современные ему нѣмцы», начали отдавать въ лицѣ молодой Германіи свое искусство въ услуженіе потребностямъ минуты. Кюхельбекеръ понималъ и видѣлъ, что дорогому для него міросозерцанію грозитъ опасность, но онъ умалилъ значеніе этой опасности и слишкомъ поспѣшно себя утѣшилъ. А случилось это потому, что, подъ давленіемъ тяжелыхъ условій жизни, онъ сталъ отставать отъ вѣка, а также и потому, что религіозное чувство, которое съ каждымъ годомъ все болѣе и болѣе въ немъ укрѣплялось, превращало его изъ мыслителя и политика въ смиренно вѣрующаго человѣка. Тревога духа въ немъ утихала; наивная чуткость его души, отдававшая его такъ часто во власть минутному настроенію и вспышкамъ восторженнаго чувства, въ годы ссылки и заключенія, стала сказываться все рѣже и рѣже, и бурный романтикъ превращался въ богобоязненнаго поэта, свободнаго отъ «перенапряженія» чувствъ, отъ мечтаній о недосягаемомъ совершенствѣ, отъ всякой титанической спѣси. Онъ сохранилъ только глубокую вѣру въ человѣка и въ его гуманное призваніе на землѣ.

V.

Кюхельбекеръ былъ съ дѣтства религіозенъ. Нельзя сказать, какъ недавно было высказано, что именно тюрьма и ссылка обратили его къ Богу^[38]. Безспорно, что несчастія жизни усилили въ немъ религіозное чувство, но оно проглядывало и въ тѣхъ его стихотвореніяхъ, которыя писаны до катастрофы^[39]. Правда, это чувство носило иногда пантеистическій характеръ, но оно не всегда этотъ характеръ выдерживало. Въ глубинѣ души своей Кюхельбекеръ былъ піэтистъ и сентименталистъ, и даже его философская мысль, о которой мы говорили, никогда въ открытую борьбу съ этимъ піэтизмомъ не вступала: любопытно, что ни въ сочиненіяхъ его, ни въ дневникѣ мы не находимъ и слѣда той борьбы вѣры и умозрѣнія, которая, въ особенности въ юношескихъ годахъ, для истиннаго философа неизбѣжна. Религія совершила мирный захватъ его сердца или, вѣрнѣе, никто ея власти надъ этимъ сердцемъ не оспаривалъ. Кюхельбекеръ всю жизнь былъ противникомъ «виландо-кантовскаго индифферентизма» — какъ онъ выражался^[40], т. е. говоря болѣе простыми словами — противникомъ критицизма, упирающагося въ недоказуемое или одинаково вѣроятное, и врагомъ эпикуреизма, порывающаго связь между Божествомъ и человѣкомъ. Кюхельбекеръ эту связь всегда живо чувствовалъ и многія его стихотворенія проникнуты такимъ чувствомъ^[41].

Иногда религіозное настроеніе нашего писателя принимало мистическую окраску. Кюхельбекеръ вмѣстѣ съ Лафатеромъ и Юнгъ-Штиллингомъ вѣрилъ въ непосредственное видимое дѣйствіе Провидѣнія Божія, помогающаго людямъ въ ихъ частной жизни вещественными явленіями т. е. чудесами. Онъ на себѣ самомъ испытывалъ такое видимое дѣйствіе благодати и признавалъ его чудомъ^[42]; онъ покалъ въ сновидѣніяхъ намековъ и указаній для жизни дѣйствительной;^[43] онъ вѣрилъ въ возможность общенія съ умершими, признавши, что отрицать такое общеніе — значитъ перестать быть христіаниномъ, что безъ этого вѣрованія нѣтъ и вѣры въ безсмертіе души, отъ которой отказаться невозможно, тѣмъ болѣе, что нѣтъ метафизическихъ доказательствъ, которыя-бы успокоили сердце^[44]. Иногда онъ доходилъ до того, что утверждалъ, будто самъ видѣлъ никого иного, какъ самого чорта^[45]; иногда онъ просто бредилъ, но придавалъ, очевидно, своему бреду извѣстное серьезное значеніе, такъ какъ заносилъ его въ свой Дневникъ. Въ этимъ смыслѣ весьма любопытна одна запись, которую мы и приведемъ цѣликомъ:

«У меня былъ, пишетъ онъ, самый Жанъ-Полевскій сонъ, въ которомъ Платонова идея о грѣхопаденіи передъ рожденіемъ представилась мнѣ въ смутныхъ, не живописныхъ, однакоже поэтическихъ образахъ.

Носился я въ какомъ-то сяяющемъ облакѣ. Чѣмъ я самъ былъ — не знаю; но кажется безъ тѣла и образа. Подъ облакомъ видѣлось мнѣ темное, неосвѣщенное море, и вдругъ я очутился въ этомъ порѣ. Жажда томила меня, и я хлебнулъ нечистой воды его. Тогда послышился мнѣ голосъ и спросилъ меня: не пилъ-ли ты сей воды? Отвѣтъ мой былъ: „нѣтъ: я напился свѣту“ (грѣхопаденіе). На то мнѣ было сказано: хорошо, если такъ; но если ты выпилъ воды, не было-бы тебѣ впослѣдствіи за то тяжко! — Потомъ я увидѣлъ и другихъ плещущихся въ морѣ; нѣкоторые изъ нихъ держались за якорные канаты, но самыхъ кораблей я не видѣлъ; вокругъ меня былъ сумракъ, и мнѣ являлись только небольшія, частыя волны моря и сияніе, которое парило надъ моремъ. Внезапно раздался громъ — и мнѣ показалось, что послѣ этого я долженъ буду родиться, — но я проснулся»^[46].

Вмѣстѣ съ мистическимъ настроеніемъ, которое оставило замѣтныя слѣды на его творчествѣ этихъ годовъ, въ душѣ Кюхельбекера росло и чувство смиренія, чувство грустнаго отказа отъ всѣхъ земныхъ наслажденій и приманокъ, отъ всего того, чего его бурная душа въ юности такъ жаждала и отъ чего теперь отрекалась въ преддверьи новой, загробной жизни, къ которой, какъ онъ ясно понималъ, онъ быстро приближался. Кюхельбекеръ былъ иногда даже безпощаденъ къ самому себѣ въ этихъ попыткахъ смиренія.

Въ дневникъ 1832 г. онъ заноситъ напр. такую замѣтку: «и нынѣ я еще слишкомъ привязанъ къ землѣ (1832 годъ былъ шестымъ годомъ его заключенія), особенно слишкомъ дорожу своими стихотворными занятіями. Пусть я достигну своего желанія, пустъ пріобрѣту то, что честятъ здѣсь на землѣ безсмертіемъ; этотъ пустой, ничтожный самозванецъ, это безсмертіе — что въ сравненіи съ тѣмъ, другимъ, истиннымъ безсмертіемъ, къ которому я каждый день и часъ долженъ бы готовиться въ сей земной гостиницѣ?»^[47]

И Кюхельбекеръ готовился къ этой иной жизни безропотно и покорно. Христіанское смиреніе становилось мало по малу основнымъ мотивомъ почти всѣхъ его стихотвореній и замѣтокъ въ послѣдніе годы его жизни. «Началъ читать Байронова „Каина“, пишетъ онъ въ дневникѣ 1845 г.^[48] — признаюсь, страшно: богохульства его демона ничего не значутъ въ сравненіи съ ужаснымъ вопросомъ, на который нѣтъ отвѣта для человѣческой гордости; этотъ вопросъ: зачѣмъ было сотворять міръ и человѣка? Тутъ только одинъ отвѣтъ въ христіанскомъ смиреніи». Такъ религіозно настраивало его одно изъ самыхъ антирелигіозныхъ сочиненій міра.

Свое собственное призваніе онъ сталъ теперь также понимать нѣсколько иначе, чѣмъ понималъ прежде: не апостоломъ новыхъ истинъ, не художникомъ — пророкомъ и провидцемъ, не человѣкомъ науки, — онъ хотѣлъ быть лишь смиреннымъ глашатаемъ одной религіи. Въ стихотвореніи «Мое предназначеніе» (1835 г.^[49]) онъ высказался ясно.

Неприступною стѣной,

До самой тверди взгроможденной,

Я отдѣленъ отъ всей вселенной!

Нѣмѣетъ слабый гулъ наукъ

За мой порогъ не пролетая,

Здѣсь, ухо всуе поражая

Часовъ однообразный стукъ —

Надъ временемъ насмѣшка злая.

Оно стоитъ, и мнѣ-ль мечтать

Изъ мертвой тьмы уединенья

Учить живыя поколѣнья

И міру Бога возвѣщать?

спрашиваетъ поэтъ своего Генія, и въ отвѣтъ ему раздается успокоительная рѣчь, что именно въ этомъ одномъ — въ вѣщаніи Бога и заключается отнынѣ вся задача его жизни:

Какъ горній токъ, падущій въ долы,

Такъ въ сердце братій, въ грудь друзей

Излей могучіе глаголы

О Немъ . . .

И дѣйствительно, почти всѣ стихотворенія Кюхельбекера въ послѣдній періодъ его жизни стали походить на молитвы. Среди этихъ молитвъ есть нѣкоторыя очень музыкальныя и прочувствованныя, хотя-бы напр. «Вечерняя молитва»:

Погаснулъ день: склонился міръ къ покою;

Открыли небеса

Въ безчисленныхъ свѣтилахъ надо мною

Господни чудеса.

Съ обзора солнце свелъ и въ твердь ночную

Возводитъ Богъ луну,

И шумъ прервать и суету земную

Повелѣваетъ сну. и т. д. 1)

1) Перепечатано у Буткевича «Религіозныя убѣжденія декабристовъ», 120.

Въ религіи разрѣшались для нашего поэта постепенно всѣ вопросы жизни, и даже любовь, это чисто земное чувство, существующее среди людей и для людей, стало въ его глазахъ вожатымъ въ жилище блаженныхъ.

Религіозную окраску приняла и столь любимая имъ идея о прогрессѣ человѣчества. Это была одна изъ самыхъ дорогихъ его уму и сердцу идей, которая никогда въ немъ не умирала, не смотря на всѣ разочарованія его жизни.

Въ годы ранней юности онъ любилъ говорить объ «усовершенствованіи», о «прогрессѣ человѣческаго рода»; онъ говорилъ о немъ часто въ своихъ стихахъ, публицистическихъ очеркахъ и критическихъ статьяхъ; тогда это были мечты, полныя энтузіазма, навѣянныя чтеніемъ Гердера, Канта и Шеллинга. Грядущее блаженство рода человѣческаго рисовалось нашему мечтателю, конечно, въ самыхъ общихъ чертахъ, и эти мечтанія были очень оптимистичны. Въ одномъ изъ такихъ раннихъ стихотвореній онъ высказываетъ мысль — которую раздѣляли многіе изъ его современниковъ — а именно, что «все есть вмѣстѣ и цѣль во вселенной и къ высшему средство», что жизнь дана намъ для наслажденій, что Богъ создалъ насъ не для терзаній и не для страданій скорбныхъ сердца, что всѣхъ Онъ любитъ равною любовью, что Ему одинаково дорого и счастіе насѣкомаго, и счастіе ангела^[50].

Такой оптимизмъ на гедонистической подкладкѣ, конечно, не могъ съ годами выдержать столкновенія съ жизнью. Онъ былъ хорошъ, какъ юношеская греза. Но все-таки отъ мысли, что человѣчество создано для наслажденій, Кюхельбекеръ не отказался. Понимая это наслажденіе уже не въ грубомъ смыслѣ, а въ самомъ высокомъ, признавая, что великое блаженство есть цѣль въ жизни, а средство для достиженія ея дано въ великомъ страданіи, нашъ поэтъ сталъ открыто проповѣдывать свою вѣру въ постепенное, хотя и медленное движеніе человѣка на пути отъ худшаго состоянія къ лучшему. Онъ ясно высказалъ эти мысли въ статьяхъ, озаглавленныхъ «Европейскія письма или путешествіе жителя Американскихъ Сѣверныхъ Штатовъ ХХѴ-го столѣтія» (1820).

Въ этихъ статьяхъ, которыя печатались въ «Соревнователѣ Просвѣщенія и Благотворенія» и въ «Невскомъ Зрителѣ», онъ предполагалъ разсмотрѣть событія, законы, страсти и обыкновенія вѣковъ минувшихъ и окинуть также быстрымъ взглядомъ и нашъ ХІХ-тый вѣкъ^[51]. Задача огромная, которую, конечно, онъ не былъ въ силахъ выполнить въ этихъ фельетонахъ. Тѣмъ не менѣе, нѣкоторые взгляды его на грядущую судьбу нашей цивилизаціи, не смотря на ихъ неопредѣленность, очень любопытны. Кюхельбекеръ въ этихъ письмахъ не измѣняетъ своему оптимизму. «Въ жизни нашего племени, пишетъ онъ^[52], — не было ничего потеряно, не било слова, согрѣтаго въ сердцѣ добраго, которое-бы не содѣйствовало благотворительно воспитанію самыхъ отдаленныхъ поколѣній. Самыя заблужденія, сами пороки и злодѣянія не были безполезны, ибо они служили открытію истины. Мы уже гораздо менѣе злополучныхъ предковъ нашихъ удалены отъ блаженнаго вѣка. Конечно, пройдутъ, можетъ быть, еще тысячелѣтія, пока не достигнетъ человѣчество высшей степени человѣчности, но оно достигнетъ ея или вся исторія ничто иное, какъ глупая и вмѣстѣ ужасная своимъ безсмысліемъ сказка». «Мы — говоритъ въ другомъ мѣстѣ этотъ вымышленный гражданинъ Американскихъ Штатовъ ХХѴ-го вѣка, — живя въ счастливое время, когда политика и нравственность одно и то же, когда правительство и народы общими силами стремятся къ одной цѣли, мы перестанемъ жалѣть, какъ нѣкогда жалѣли нѣкоторые въ Европѣ о золотомъ греческомъ періодѣ — перестанемъ жалѣть о вѣкахъ семнадцатомъ и осьмнадцатомъ»^[53].

Кюхельбекеръ понималъ прогрессъ въ очень широкомъ смыслѣ, какъ видно изъ тѣхъ мѣстъ въ «Европейскихъ письмахъ», гдѣ онъ разсказываетъ объ общественномъ строѣ одной русской общины, затерявшейся какими-то судьбами въ Италіи (?). Фантастическій патріархъ этой общины, чистый русакъ, нѣкій Добровъ — выразитель прописной морали, весьма скучной. Для насъ его личность никакого интереса не представляетъ, но любопытны мысли самого Кюхельбекера, которыя онъ высказываетъ мимоходомъ. «Добровъ, — пишетъ онъ^[54], — какъ правитель народа, естественнымъ образомъ полагаетъ главное достоинство человѣка въ гражданственности. Но онъ не одностороненъ въ своихъ сужденіяхъ, онъ всогда помнитъ, что совершенный гражданинъ не есть еще совершенный человѣкъ, что образованности нравственная, эстетическая, религіозная, ученая, даже физическая имѣютъ также право на уваженіе, какъ и образованность гражданская, ибо онѣ всѣ — средства къ человѣчности, всѣ равно должны входить въ составъ образованности истиннаго человѣка».

Такъ широко смотрѣлъ нашъ авторъ на задачу человѣческаго развитія, вѣруя, что мы къ этому идеалу приближаемся, хотя бы и медленными шагами; это вѣрованіе не утратило своего обаянія надъ нашимъ идеалистомъ и въ годы его несчастій.

Не въ примѣръ многимъ людямъ, въ которыхъ крушеніе надеждъ и личныя бѣды усиливаютъ или развиваютъ пессимистическій взглядъ на міръ — Кюхельбекеръ остался оптимистомъ, но только весь свой оптимизмъ онъ поставилъ теперь подъ охрану Бога и возложилъ свои надеясды уже не на людей, а на Провидѣніе, которое ими руководитъ. Цѣль жизни человѣчества осталась та же, т. е. возможное земное совершенствованіе, но иниціатива принадлежала уже не человѣку.

И въ самомъ процессѣ совершенствованія Кюхельбекеръ сталъ оттѣнять все больше и больше нравственную сторону, «Просвѣщенію ума, говорилъ онъ, должно предшествовать улучшеніе сердца, безъ котораго просвѣщеніе иногда пагубнѣе всякаго суевѣрія»^[55]. Такое улучшеніе сердца безъ религіи казалось ему невозможнымъ, и въ вопросѣ воспитанія религія стояла у него на первомъ мѣстѣ. «Кажется — писалъ онъ^[56] — не подлежитъ сомнѣнію, что природа, производя на свѣтъ людей, имѣетъ въ виду цѣль общую, а не частную, не механику, не политику etc., а человѣчность (die Humanität). Главное — раскрой человѣчность въ ребенкѣ, его мысль, его душу. Нужно ли сказать, что этого не достигнешь, если не положишь въ основаніе его воспитанія свѣдѣній и чувстованій религіозныхъ, нравственныхъ и, отчасти, принадлежащихъ области изящнаго?»

Въ дневникѣ 1834 г. онъ буквально повторяетъ мысль, высказанную еще въ «Европейскихъ Письмахъ», но придаетъ ей уже религіозную окраску. «Нѣтъ сомнѣнія, — говоритъ онъ, — ^[57] что тѣ судятъ слишкомъ односторонне, которые ограничиваютъ усовершенствованіе человѣчества одной гражданственностью. Но, если нѣтъ въ жизни рода человѣческаго психическаго усовершенствованія, объемлющаго область всѣхъ нашихъ способностей и наклонностей, если Провидѣніе не воспитываетъ рода человѣческаго въ теченіе тысячелѣтій, исторія — самая безобразная, самая нелѣпая и вмѣстѣ самая ужасная сказка», и, годъ спустя, ополчаясь противъ «самобытнаго и философскаго я», которое думало въ своей гордости обойтись безъ Бога, — Кюхельбекеръ пишетъ: «я не повѣрю мудрецамъ міра, когда они, обезкачествуя Высочайшее Существо, приводятъ его къ нулю. Вѣра въ премудрую, преблагую, всемогущуюи самобытную причину вселенной столь же необходима мнѣ, сколь необходима мнѣ вѣра въ собтвенное существованіе. Безъ той и другой я совершенно теряюсь въ хаосѣ, безъ нихъ моимъ единственнымъ спасеніемъ изъ бездны отчаянія можетъ быть только смерть или безуміе»^[58]. Не удивительно, что человѣкъ, который, вопреки всѣмъ ударамъ судьбы, хотѣлъ спасти свою вѣру въ лучшую жизнь, не для себя только за гробомъ, но и для другихъ здѣсь на землѣ, что онъ эту вѣру — свое послѣднее сокровище въ жизни — поставилъ подъ непоередгтвенную защиту Божества: то, что онъ пережилъ, то, что онъ вокругъ себя видѣлъ, могло служить плохой гарантіей тому, что его вѣра найдетъ оправданіе въ жизни, если люди будутъ предоставлены самимъ себѣ.

Таковъ въ своихъ основныхъ философскихъ, религіозныхъ и историческихъ взглядахъ былъ этотъ мечтатель, занесенный къ намъ, какъ будто случайно, изъ Германіи конца прошлаго столѣтія, этотъ сентиментальный и меланхолическій Stürmer и Dränger съ необузданными порывами фантазіи и плохо дисциплинированной мыслью, съ любовью къ отвлеченной философіи, по природѣ религіозный, иногда мистикъ, достойный почитатель Юнгъ-Шиллинга и Лафатера, гуманистъ, свирѣпо ненавидящій всякое зло и насиліе, и, въ сущности, младенчески мягкая, эстетическая душа, воспріимчивая ко всему нравственно и художественно прекрасному.

Другъ его юности — Баратынскій — писалъ о немъ одному изъ "коихъ знакомыхъ: «Онъ (Кюхельбекеръ) человѣкъ замѣчательный по многимъ отношеніямъ и рано или поздно въ родѣ Руссо очень будетъ замѣтенъ между нашими писателями. Онъ съ большими дарованіями, и характеръ его очень сходенъ съ характеромъ женевскаго чудака; та же чувствительность и недовѣрчивость, то же безпокойное самолюбіе, влекущее къ неумѣреннымъ мнѣніямъ, дабы отличиться особеннымъ образомъ мыслей и, порою, та же восторженная любовь къ правдѣ, къ добру, къ прекрасному, которой онъ все готовъ принести въ жертву; человѣкъ вмѣстѣ достойный уваженія и сожалѣнія, рожденный для любви къ славѣ (можетъ быть и для славы) и для несчастія»^[59].

Послѣдняя часть этого пророчества оправдалась: Кюхельбекеръ былъ рожденъ для несчастія. До славы русскаго Жанъ Жака онъ не дожилъ, но онъ былъ безспорно по духу родственникомъ женевскаго философа, сочиненія котораго онъ почитывалъ и сентонціи котораго онъ развивалъ въ нѣкоторыхъ своихъ стихотвореніяхъ^[60]. Впрочемъ, Кюхельбекеръ походилъ больше на нѣмецкихъ учениковъ Руссо, чѣмъ на самого учителя; съ этими «геніальными» натурами его роднилъ общій имъ культъ поэзіи (къ которому Руссо былъ достаточно равнодушенъ), религіозность и мистическій экстазъ, очень повышенная любовь къ человѣчеству и демократизмъ помысловъ при всемъ аристократизмѣ духа.

Обратимся теперь къ литературной дѣятельности этого оригинальнаго человѣка. Она имѣетъ историческое значеніе, какъ наглядное доказательство той борьбы «романтизма» и «народности», и которой мы говорили выше. Кюхельбекеръ интересенъ самъ по себѣ, какъ общественный типъ Александровскаго царствованія, но за нимъ остается, кромѣ того, безспорная заслуга чисто литературная. Если свои теоретическія разсужденія ему и не удалось оправдать своимъ художественнымъ творчествомъ, т. е. если онъ, желая быть «народнымъ» и «самобытнымъ», остался на дѣлѣ подражателемъ-романтикомъ, то все-таки, и его теоретическія разсужденія, и его литературные опыты, взятые отдѣльно, сохраняютъ историческую цѣнность.

VI.

Литературное наслѣдство Кюхельбекера еще не приведено въ ясность. То, что напечатано до сихъ поръ въ русскихъ и иностранныхъ изданіяхъ^[61] и то, что было пущено въ оборотъ въ рукописяхъ — составляетъ лишь меньшую часть того, что было имъ написано. Но и этого достаточно для опредѣленія литературной стоимости и историческаго значенія его трудовъ.

Бросимъ общій взглядъ на эти труды; онъ будетъ не лишнимъ; онъ покажетъ намъ, какъ разносторонни были интересы автора; какія усилія онъ дѣлалъ, чтобы стать «народнымъ» во чтобы то ни стало; какъ онъ насиловалъ свой поэтическій даръ, чтобы втѣснить свое вдохновеніе въ рамки русской старины и дѣйствительности, и какъ, въ концѣ концовъ, онъ все таки остался космополитомъ, идейнымъ поэтомъ общаго типа, прямымъ истолкователемъ и подражателемъ западно-европейскихъ литературныхъ теченій.

Кюхельбекеръ началъ свою литературную дѣятельность, какъ поэтъ, публицистъ и критикъ, очень рано, еще въ Лицеѣ; онъ печатался затѣмъ въ «Сынѣ Отечества» «Соревнователѣ Просвѣщенія и Благотворенія», «Невскомъ Зрителѣ», «Благонамѣренномъ», «Мнемозинѣ» и газетѣ «Conservateur impartial», которая издавалась при министерствѣ иностранныхъ дѣлъ съ 1814 по 1824 годъ. И внѣшняя форма, и внутреннее содержаніе его произведеній за этотъ первый періодъ его литературной дѣятельности были весьма разнообразны.

Онъ пишетъ лирическія стихотворенія, переводы и переложенія изъ иностранныхъ писателей; пишетъ поэмы, трагедію «Аргивяне»^[62] съ гражданской свободолюбивой тенденціей, трагедію, изъ которой — какъ выражался Энгельгардтъ — читатель могъ извлечь ядъ, чтобы отравить и погубить сочинителя^[63]; онъ пишетъ баллады на русскія темы въ родѣ «Святополка Окаяннаго»^[64], переполненныя славянизмами, а по духу своему совсѣмъ рыцарски-романтическія; пишетъ повѣсть изъ эстонскихъ нравовъ «Адо»^[65], съ цѣлыми страницами изъ эстонской миѳологіи, со вставками русскихъ народныхъ пѣсенъ, разсказъ полный героическаго самопожертвованія и пламенной женской любви, однимъ словомъ археологическую повѣсть въ стилѣ Вальтеръ-Скотта, Шписа или Мейснера. Одновременно переводится сентиментальная повѣсть изъ Лафонтена «Арфа»^[66] — слезливая исторія на тему: «благодарность съ любовью спорить не можетъ»; пишется патріотическій разсказъ, вѣроятно переводный, «Осада города д’Обиньи»^[67], восхваляющая вѣрность законному владыкѣ и родному вѣроисповѣданію. Въ «Сынѣ Отечества», «Соревнователѣ Просвѣщенія и Благотворенія» и «Мнемозинѣ», печатаются тѣмъ временемъ «Европейскія письма», о которыхъ мы уже упоминали — эти летучіе фельетоны, гдѣ говорится о религіи, философіи, исторіи и искусствѣ всѣхъ странъ и народовъ. Въ этихъ же журналахъ Кюхельбекеръ выступаетъ какъ авторъ критическихъ статей по текущимъ вопросамъ русской словесности, какъ авторъ научныхъ замѣтокъ о фольклорѣ (напр. статьи «о древнихъ эстонцахъ»; «Изъ записокъ молодого путешественника»^[68], о грамматикѣ и бѣглыхъ замѣтокъ но разнымъ случаямъ житейской практики. Кюхельбекеръ обдумываетъ въ это же время планъ какой-то байронической поэмы^[69], переписывается съ Грибоѣдовымъ о какой-то другой поэмѣ^[70], успѣваетъ написать двѣ комедіи: «Шекспировы духи» и «Нашла коса на камень», наконецъ, задумываетъ сложную мистерію, которая и выходитъ позднѣе въ свѣтъ, подъ заглавіемъ «Ижорскій».

Какъ видимъ, литературная дѣятельность Кюхельбекера была за этотъ періодъ времени (1810—1824) дѣятельностью кипучей и весьма разнообразной. Послѣ 1825 г., какъ мы уже замѣтили, она не прервалась, а даже усилилась. Въ тюрьмѣ фантазія Кюхельбекера работала не менѣе плодотворно, чѣмъ на свободѣ.

На основаніи замѣтокъ, которыя онъ заносилъ въ дневникъ, можно составить себѣ весьма ясное понятіе о томъ, какіе труды Кюхельбекеръ задумывалъ и что изъ нихъ онъ частью выполнилъ.

Окончивъ «Ижорскаго» въ 1830 году и отославъ его печатать (подъ псевдонимомъ Космократова младшаго), Кюхельбекеръ пишетъ Дельвигу:^[71] «началъ нѣчто эпическое. Это нѣчто, надѣюсь, будетъ, по крайней мѣрѣ, столько-же оригинально въ своемъ. родѣ, какъ Ижорскій. Оно въ терцинахъ, въ 10 книгахъ, двѣ кончены, названіе „Давидъ“ — руководители Тассъ, отчасти Дантъ, но преимущественно Библія. Далѣе я началъ романъ, заглавіе „Деодатъ“; сверхъ того, перевелъ я Макбета, Ричарда II и началъ Генриха IV». Въ это же время, онъ писалъ «Вѣчнаго жида» — лучшее изъ его поэтическихъ созданій, написалъ поэму «Зоровавель» (1832)^[72] — весьма почтенныхъ размѣровъ, которую онъ отсылалъ на просмотръ Пушкину. Въ 1840 г., онъ сочинилъ какого-то «Итальянца»^[73], наконецъ, долго носился съ мыслью о трагедіи «Дмитрій Самозванецъ»^[74], изъ котораго хотѣлъ сдѣлать нѣчто въ родѣ русскаго Фауста (1834)^[75]. Эта странная мысль долго не покидала Кюхельбекера, потому что еще въ 1840 году, онъ пишетъ въ своемъ дневникѣ: «Въ головѣ у меня бродитъ „Самозванецъ“ и кажется довольно оригинальный: Самозванецъ-волхвъ, родъ Фауста, словомъ такой, какимъ былъ Гришка въ глазахъ простого народа»^[76]. Наконецъ, Кюхельбекеръ былъ занятъ поэмой: «Семь спящихъ отроковъ»^[77]. Помимо этихъ темъ общеевропейскихъ съ иноземными сюжетами, у Кюхельбекера бродили въ головѣ и темы чисто-русскія. Онъ набрасываетъ, напр., театральную пьесу «Иванъ, купеческій сынъ» (1832)^[78], перелагаетъ въ стихи Дмитрія Ростовскаго^[79], пишетъ «Сироту» (1834)^[80], «Ляпунова»,^[81] пять актовъ котораго выписываетъ въ 52 дня^[82], поэмку «Юрій и Ксенія» (1840)^[83]. Кромѣ этого, мы знаемъ, что имъ была написана драма «Шуйскіе», и что онъ хлопоталъ объ ея напечатаніи^[84]. Если ко всѣмъ этимъ литературнымъ трудамъ и проектамъ мы добавимъ его попытку написать свою автобіографію^[85], всевозможные наброски разныхъ литературныхъ статей и даже статей по русской грамматикѣ,^[86] — то мы получимъ ясное понятіе о томъ, какъ упорно и усиленно работали мысль и фантазія этого человѣка при самыхъ неблагопріятныхъ условіяхъ. Въ 1840-мъ году эта писательская энергія стала, однако, ослабѣвать и Кюхельбекеръ до конца жизни не писалъ уже почти ничего, кромѣ мелкихъ стихотвореній.

Прежде, чѣмъ выяснять историческое значеніе литературныхъ трудовъ Кюхельбекера, созданныхъ имъ до и послѣ 1825 г., не лишнее будетъ ознакомиться съ сужденіями самого автора о стоимости его произведеній.

Въ своемъ дневникѣ Кюхельбекеръ нерѣдко задумывается надъ своими правами на «безсмертіе» — какъ тогда любили говорить — и безъ всякой ложной скромности, даже съ большимъ самомнѣніемъ, онъ считаетъ эти свои права вполнѣ законными.

Онъ всегда смотрѣлъ на себя самого, какъ на «самобытный» талантъ въ литературѣ, какъ на явленіе оригинальное. Признать себя послѣдователемъ или подражателемъ кого-нибудь, онъ никогда-бы не согласился. Во всѣхъ своихъ взглядахъ на современныхъ ему поэтовъ и даже на самыхъ крупныхъ, онъ всегда сохранялъ тонъ критика, а не слѣпого почитателя, который умѣетъ только восхищаться. Говоря о какомъ-бы то ни было поэтѣ, даже міровомъ, онъ говорилъ, какъ равный о равномъ, и тонъ его рѣчи не можетъ иногда не показаться страннымъ.

Онъ, напр., пишетъ: «мы, т.-е. Грибоѣдовъ и я и даже Пушкинъ, обязаны своимъ слогомъ Крылову, но слогъ только форма, роды же, въ которыхъ мы писали, гораздо выше басни»^[87]. Въ другой разъ онъ говоритъ: «Перечитывая сегодня поутру начало третьей пѣсни своей поэмы, я замѣтилъ въ механизмѣ стиховъ и въ слогѣ что-то пушкинское. Люблю и уважаю прекрасный талантъ Пушкина. Но, признаться, мнѣ-бы не хотѣлось быть въ числѣ его подражателей. Впрочемъ, никакъ не могу понять, отчего это сходство могло произойти, мы, кажется, шли съ 1820 г. совершенно различными дорогами»^[88].

Еще характернѣе другая запись въ дневникѣ: «Вопросъ: можетъ-ли возвыситься до самобытности талантъ эклектически-подражательный, каковъ въ большей части своихъ пьесъ Лермонтовъ? Простой и даже самый лучшій подражатель великаго или хоть даровитаго одного поэта, разумѣется, лучше-бы сдѣлалъ, если-бы никогда не бралъ въ руки пера. Но Лермонтовъ не таковъ; онъ подражаетъ, или, лучше, сказать, въ немъ найдутся отголоски и Шекспиру и Шиллеру, и Байрону, и Пушкину, и Кюхельбекеру и даже Глейму и Илличевскому»^[89]. Какъ странно звучатъ слова «Байрону и Пушкину, и Кюхельбекеру»!

Нашъ авторъ, цѣнилъ себя и какъ критика весьма высоко. Въ дневникѣ 1840 г. онъ пишетъ: «Царствованіе Гете кончилось надъ моей душой, и что бы ни говорилъ въ его пользу Гезлиттъ, мнѣ невозможно опять пасть лицъ передъ своимъ бывшимъ идоломъ, какъ то падалъ я въ 1824 г. и какъ то заставилъ пасть со мной всю Россію. Я далъ имъ золотаго тельца, они по ею пору поклоняются ему и поютъ гимны, изъ которыхъ одинъ глупѣе другого; только я уже въ тельцѣ не вижу Бога»^[90].

Наиболѣе любопытную оцѣнку всей своей литературной дѣятельности Кюхельбекеръ сдѣлалъ въ 1846 году, почти наканунѣ своей смерти. Читая ее, можно только порадоваться, что при всѣхъ своихъ страданіяхъ этотъ несчастный человѣкъ былъ избавленъ отъ злѣйшаго — отъ сомнѣнія въ своихъ духовныхъ силахъ.

Въ 1846 году Кюхельбекеръ писалъ Жуковскому письмо, въ которомъ жаловался на то, что ему не разрѣшаютъ печатать его стихотвореній. «На мое прошеніе объ этомъ, пишетъ онъ^[91], Государь въ 1840 г. сказалъ „еще не время“. Послѣ 1840 г. прошло 6 лѣтъ; изъ сильнаго и бодраго мужчины я сталъ хилымъ, изнуреннымъ лихорадкой и чахоточнымъ кашлемъ, старикомъ и * слѣпцомъ, который насилу ноги носитъ. Я чувствую, знаю, я убѣжденъ совершенно точно такъ же, какъ убѣжденъ въ своемъ существованіи, что Россія не десятками можетъ противупоставить Европейцамъ писателей, равныхъ мнѣ по воображенію, по творческой силѣ, по учености и разнообразію сочиненій».

Современники Кюхельбекера, конечно, не согласились бы съ такой самооцѣнкой поэта; но такъ они на его дѣятельность смотрѣли, это — сказать трудно, такъ какъ послѣ 1825 года о немъ говорить не полагалось. Изъ раннихъ отзывовъ можно видѣть однако, что его литературная дѣятельность особаго впечатлѣнія на умы современниковъ не производила. Намъ пришлось встрѣтить только одинъ рѣшительно благопріятный отзывъ. «Отважные пріемы въ изображеніи сильныхъ чувствованій, писалъ Плетневъ^[92], новость картинъ, созидаемыхъ живымъ воображеніемъ, отличаютъ стихотворенія Кюхельбекера».

Какъ о критикѣ, о немъ говорили чаще, причисляя его, и вполнѣ справедливо, къ группѣ молодыхъ московскихъ философовъ-литераторовъ, собравшихся около князя В. Ѳ. Одоевскаго и его «Мнемозины», въ изданіи которой Кюхельбекеръ принималъ непосредственное участіе.

Кюхельбекеру, какъ поэту, придется, конечно, отказать въ оригинальности и самостоятельности творчества, но какъ критика его необходимо поставить на болѣе почетное мѣсто. Вмѣстѣ съ Бестужевымъ-Марлинскимъ онъ былъ у насъ однимъ изъ первыхъ основателей серьезной литературной критики и впервые сталъ задумываться надъ тѣми вопросами, которые потомъ разрабатывали Надеждинъ, Полевой и Бѣлинскій.

Обратимся теперь къ болѣе подробному разсмотрѣнію сначала его критическихъ взглядовъ и пріемовъ, затѣмъ къ обзору его чисто художественнаго творчества. Въ критикѣ онъ явится передъ нами какъ весьма неустойчивый въ своихъ вкусахъ эстетикъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ поборникъ «русской народности» въ литературѣ; въ своихъ стихотвореніяхъ и поэмахъ онъ окажется, наоборотъ, самымъ правовѣрнымъ «романтикомъ» западнаго образца, подражателемъ цѣлаго ряда иноземныхъ поэтовъ, въ литературномъ наслѣдствѣ которыхъ онъ не съумѣлъ разобраться.

VII.

Кюхельбекеръ любилъ выступать при случаѣ въ роли литературнаго критика. Его критическія замѣтки попадаются часто въ журналахъ того времени и еще чаще въ его дневникѣ. Несмотря на большое количество такихъ замѣтокъ и на разнообразіе затронутыхъ въ нихъ вопросовъ, читателю едва ли удастся уловить въ этихъ отзывахъ какую нибудь руководящую нить или болѣе или менѣе связную теорію изящнаго: такъ много произвольнаго, страннаго и неопредѣленнаго въ этихъ взглядахъ. Источникъ этихъ странностей — все та же борьба иноземныхъ вліяній съ тенденціей автора стать во чтобы то ни было оригинальнымъ и самобытнымъ. Нашъ писатель въ теоріи долженъ былъ восхвалять то, чему, какъ поэтъ, онъ не могъ слѣдовать: какъ художникъ онъ шелъ на помочахъ, подражая излюбленнымъ иностраннымъ авторамъ, а какъ критикъ, и теоретикъ самобытной литературы, онъ, наоборотъ, предостерегалъ отъ такого подражанія и, въ ущербъ вкусу и правдѣ, восхвалялъ до небесъ все, даже самое ничтожное, лишь бы оно носило отпечатокъ «народности».

Кюхельбекеръ былъ очень начитанъ въ иностранной словесности. Онъ былъ хорошо знакомъ съ поэзіей Библіи еще съ юныхъ лѣтъ, когда Грибоѣдовъ остановилъ впервые его вниманіе на этомъ литературномъ памятникѣ^[93]. Частое чтеніе Библіи, въ особенности книги пророковъ, осталось не безъ вліянія и на его собственное творчество. Еще въ молодости успѣлъ онъ также запастись хорошимъ знаніемъ родной ему литературы нѣмецкой^[94] и знанія эти пополнялись затѣмъ очень быстро усидчивымъ чтеніемъ французской, англійской и итальянской словесности, не говоря уже о литературѣ классической древности, которую Кюхельбекеръ изучилъ еще на школьной скамьѣ. Надъ своихъ самообразованіемъ Кюхельбекеръ трудился упорно и въ долгіе годы заточенія, когда чтеніе и размышленіе о читанномъ стали единственнымъ его занятіемъ. Онъ былъ безспорно одинъ изъ самыхъ начитанныхъ и литературно-образованныхъ людей своего времени.

Но если запасъ его литературныхъ свѣдѣній былъ и широкъ, и великъ, за-то группировка этого матерьяла и оцѣнка его были весьма произвольны. Литературныя сужденія Кюхельбекера носили слишкомъ общій я неопредѣленный характеръ; его симпатіи къ иностраннымъ писателямъ были очень субъективны и зависѣли не столько отъ силы и опредѣленности его критической мысли, сколько отъ минутнаго настроенія и отъ непосредственнаго увлеченія всѣмъ художественнымъ, гдѣ-бы оно ни встрѣчалось.

Кюхельбекеръ преклонялся передъ великими художниками безъ различія школъ и направленій. Для прославленія Гомера онъ не находилъ подходящихъ словъ. Для восхваленія «романтиковъ» Данта и Тасса онъ смогъ подобрать только одно достойное ихъ сравненіе, назвавъ ихъ Эсхиломъ и Еврипидомъ романтики… «Великаго» Мильтона, который «жилъ въ счастливый вѣкъ, когда пылала въ сердцахъ вѣра»^[95], онъ превозносилъ за его религіозный паѳосъ, хотя и не могъ его причислить къ лику «романтиковъ», потому что Мильтонъ былъ «протестантъ и поэтъ-метафизикъ». Шекспиръ, «послѣдній и величайшій между романтиками»^[96], былъ его богомъ. Кюхельбекеръ не зналъ, съ кѣмъ сравнить этого «перваго юмориста», въ которомъ такъ удивительно соединялась «веселость и важность», «смѣхъ и скорбь»^[97]. Авторитетъ «великій Гете» оставался также долгое время непоколебимымъ въ глазахъ Кюхельбекера. Еще въ юности, которой вообще свойственно любить пылкаго Шиллера болѣе, чѣмъ мудреца Гете, Кюхельбекеръ отдавалъ послѣднему предпочтеніе передъ первымъ. Шиллера онъ называлъ «недозрѣлымъ»^[98]; утверждалъ, что его «буйное „я“ не побѣждено вліяніемъ вдохновенія», что его «душевная стихія не уравновѣшена»; онъ не находилъ въ немъ «внутренняго сознанія собственныхъ силъ», а находилъ лишь «безпокойство юношя»; «ходули и низость, — говорилъ онъ — встрѣчаются у него нерѣдко на одной и той-же страницѣ»; онъ упрекалъ его въ томъ, что онъ разводилъ «сѣверной водой греческіе нравы» и «образцовымъ» признавалъ лишь «Лагерь Валленштейна»^[99]. Но за то онъ былъ въ восторгѣ отъ философско-эстетическихъ разсужденій Шиллера^[100]. На этой суровой оцѣнкѣ Шиллера, которая идетъ въ разрѣзъ съ общимъ романтическимъ и сентиментальнымъ характеромъ его собственныхъ поэтическихъ опытовъ того времени, Кюхельбекеръ, впрочемъ, не остановился. «Юношеское безпокойство» вновь стало ему нравиться, и въ 1834 году^[101] онъ въ своемъ дневникѣ воспѣлъ хвалу «Вертеру». А въ 1840-мъ году «царство Гете надъ его душой совсѣмъ окончилось», и онъ признавался, что ему уже «невозможно пасть ницъ передъ своимъ бывшимъ идоломъ»^[102].

Кажется, что и другой идолъ, на котораго онъ въ юные годы молился вмѣстѣ со всѣмъ своимъ поколѣніемъ, а именно, — Байронъ не остался стоять у него на прежнемъ пьедесталѣ. По крайней мѣрѣ, съ 1835 г. онъ совсѣмъ не упоминаетъ объ этомъ «дивномъ духѣ», «дивной кометѣ», «сладостномъ пѣвцѣ и Тиртеѣ», объ этомъ «живописцѣ нравственныхъ ужасовъ, опустошенныхъ душъ и сердецъ раздавленныхъ», смерть котораго онъ не такъ давно восвѣлъ въ восторженной одѣ^[103] и котораго, не смотря на «однообразіе» его пѣсенъ, заставлялъ «идти рука объ руку съ Эсхиломъ, Дантомъ, Мильтономъ, Державинымъ (?) и Шиллеромъ»^[104]. А въ 1887 году онъ заноситъ въ свой Дневникъ такую замѣтку, нѣсколько странную для недавняго поклонника Байрона: «Ювеналовскія выходки Байрона и Пушкина, пишетъ онъ^[105], заставляютъ меня презирать и ненавидѣть міръ ими изображаемый и удивляться только тому, какъ они рѣшились воспѣвать то, что имъ казалось столь низкимъ, столь ничтожнымъ и грязнымъ». Изъ поэтовъ ему современныхъ Кюхельбекеръ очень любилъ Гюго за его «волшебную лиру» и за «перуны вдохновенія»^[106], зачитывался «Флорентинскими ночами» Гейне^[107] и былъ въ восторгѣ отъ Бальзака^[108].

Если сопоставить всѣ эти разрозненныя и бѣглыя замѣтки Кюхельбекера объ его учителяхъ, то съ достаточной ясностью опредѣлится субъективность его точки зрѣнія на всѣхъ иностранныхъ поэтовъ. Кюхельбекеръ любилъ ихъ всѣхъ равной любовью эстетика, любилъ одновременно и Гомера и Мильтона, и Гете и Байрона, и Шекспира и Тассо, и древнихъ классиковъ и новыхъ романтиковъ. Онъ въ данномъ случаѣ былъ свободенъ отъ всякихъ литературныхъ теорій и въ сужденіяхъ своихъ зависѣлъ почти исключительно отъ настроенія, При оцѣнкѣ его литературныхъ симпатій и антипатій можно развѣ указать только на то, что съ годами въ немъ развивалась все большая и большая любовь къ величаво-спокойной, отъ житейскаго реализма далекой, возвышенной и даже мистической поэзіи, которая прославляла-бы достойнымъ языкомъ самыя общія идеи и чувства, которыми жило и живетъ человѣчество.

Но всѣ эти колебанія вкуса и смѣны восторговъ не даютъ намъ права говорить о какихъ нибудь опредѣленныхъ критическихъ пріемахъ Кюхельбекера въ его сужденіяхъ о литературныхъ теченіяхъ на Западѣ.

Совсѣмъ иными являются критическіе взгляды автора, когда ему приходится говорить о произведеніяхъ словесности русской. Эти взгляды очень опредѣленны, за то они не могутъ не поразить насъ своей странностью. Какъ критикъ русскаго художественнаго творчества, Кюхельбекеръ въ своихъ статьяхъ проводитъ ясную тенденцію, и при томъ не столько литературную, сколько общественную и патріотическую.

Не смотря на свое нѣмецкое происхожденіе, Кюхельбекеръ былъ большимъ патріотомъ, настолько рѣзкимъ во мнѣніяхъ, ч;го его не безъ основанія иногда называли первымъ изъ славянофиловъ. И вотъ эта-то патріотическая тенденція, не хитрая и не сложная, заставила его высказываться весьма категорично въ своихъ литературныхъ критикахъ.

Онъ требовалъ самобытной національной литературы для Россіи и требовалъ во имя патріотическаго чувства. Русь ему мечталась великой, какъ держава, и великой, какъ очагъ наукъ и искусства. Признавая все преимущество западныхъ литературъ надъ русской и подражая иноземнымъ образцамъ въ своемъ собственномъ творчествѣ на практикѣ, онъ, хоть въ теоріи, утѣшалъ себя мечтами о расцвѣтѣ истинно русской поэзіи.

Восторженнымъ патріотомъ Кюхельбекеръ былъ еще съ самыхъ юныхъ дней. «Съ какимъ наслажденіемъ я здѣсь въ нѣмецкой сторонѣ пишу русскія строки; каждая буква напоминаетъ мнѣ мое отечество» — писалъ онъ въ 1820-мъ году во время своего перваго заграничнаго путешествія^[109]. Нѣмецъ отъ рожденія, онъ тосковалъ по Россіи всюду и въ Германіи, и во Франціи, и въ Италіи. Эта любовь къ Россіи, сентиментальная, а потомъ и съ оттѣнкомъ религіозности, заставляла его быть несправедливымъ къ тѣмъ, духовной пищею которыхъ онъ всетаки всю свою жизнь питался. послушаемъ, напр., что говоритъ этотъ предшественникъ славянофильскихъ обличителей о западной гнилости: "Французы XIX вѣка легкомысленны, жестоки, опрометчивы и нечувствительны, — пишетъ Кюхельбекеръ въ своихъ «Европейскихъ письмахъ» того-же 1820 г.^[110]. «Нѣмцы — вѣчные мечтатели, путешественники въ области таинствъ и воображенія; они никогда не достигали зрѣлости и не пользовались твердымъ гражданскимъ благосостояніемъ; смѣлые въ ѳеоріяхъ, были робкими на дѣлѣ я никогда не выходили изъ подъ опеки. Англичане, которые обладаютъ всѣми преимуществами мужского возраста — практичны, но непріятны, суровы, корыстолюбивы, нечувствительны; одни итальянцы умѣютъ любить и ненавидѣть по сердцу». Пока еще въ этихъ словахъ нѣтъ рѣзкаго осужденія; есть только странная для романтика-сентименталиста и энтузіаста раздраженность «противъ Франціи» и Германіи, этихъ, въ то время преимущественно, колыбелей романтизна. Но патріотическая мысль Кюхельбекера начинаетъ сейчасъ-же обрисовываться болѣе ясно. Въ примѣръ всѣмъ этимъ націямъ онъ выдвигаетъ Россію, которую онъ олицетворяетъ подъ вымышленнымъ и намъ уже встрѣчавшимся именемъ нѣкоего Доброва — старшины фантастической русской колоніи, пріютившейся какими-то судьбами въ Калабріи. Этотъ сентиментальный пастырь смотритъ на жизнь разумнѣе, чѣмъ всѣ иностранцы; онъ «наслаждается, потому что наслажденіе считаетъ обязанностью всякаго, но свое счастіе полагаетъ единственно въ наслажденіи добродѣтелью. Все входитъ въ составъ ѳеоріи его высокаго эпикуреизма — всѣ роды наслажденій духовныхъ и тѣлесныхъ»^[111]. Онъ человѣкъ въ свободномъ и высшемъ смыслѣ слова. Такова же и его идеальная жена; наконецъ, и вся коммуна, вся обищна, во главѣ которой онъ поставленъ, и которая пользуется «всѣми благами истинной гражданственности». «У насъ въ Россіи много такихъ людей — восклицаетъ восторженный Кюхельбекеръ — но образованный европеецъ этому не повѣритъ, потому что европейцы удалены отъ истиннаго просвѣщенія, отъ истинной образованности и отъ природы. Даже умнѣйшіе люди на западѣ, посвящавшіе себя благосостоянію братій, и тѣ, превосходнѣйшіе умы, имѣли смутное понятіе объ истинномъ достоинствѣ человѣка^[112]». Такъ голословно, смѣло и вызывающе разсуждалъ этотъ славянофилъ ранней формаціи. Онъ былъ послѣдователенъ и въ своемъ поведеніи. Пребывая въ Дрезденѣ въ 1820 году, онъ пишетъ: «Вы можете сообразить, друзья мои, что мы съ М*… разговариваемъ только и единственно о Россіи и не можемъ наговориться о ней: теперешнее состояніе вашего отечества, мѣры, которыя правительство принимаетъ для удаленія нѣкоторыхъ злоупотребленій, теплая вѣра въ Провидѣніе, сердечное убѣжденіе, что святая Русь достигнетъ высочайшей степени благоденствія, что Русскій Богъ не вотще даровалъ своему избранному, народу его чудныя способности^[113], его языкъ богатѣйшій и сладостнѣйшій между всѣми европейскими, что небо предопредѣлило россіянамъ быть великимъ благодатнымъ явленіемъ въ нравственномъ мірѣ — вотъ что придаетъ жизнь и теплоту нашимъ бесѣдамъ, заставляющимъ меня иногда совершенно забывать, что я не въ отечествѣ^[114]».

Упорный и неуступчивый патріотизмъ нашего писателя выдержалъ даже тяжелое испытаніе тюрьмы и ссылки.

Такъ, въ Дневникѣ 1831 года, привѣтствуя въ стихахъ новый годъ, Кюхельбекеръ воспѣвалъ вслѣдъ за Жуковскимъ и Пушкинымъ блестящія побѣды, одержанныя «россами» надъ поляками; клялся, что не лесть заставляетъ его взяться за перо; привѣтствовалъ миръ и молилъ Бога, чтобы «блѣдный моръ и дерзостный мятежъ» не тревожили родной земли, о счастіи которой онъ день и ночь взывалъ къ Всеблагому. Онъ просилъ даже у Бога особаго Архангела, спеціально для Россіи^[115].

Такой повышенный патріотизмъ окрашивалъ, конечно, въ свою краску и чисто-литературныя симпатіи Кюхельбекера.

Кюхельбекеръ благоговѣлъ передъ красотой, силой и гибкостью русскаго языка и напрягалъ всѣ усилія, чтобы способствовать его росту и славѣ; для этого онъ настойчиво совѣтовалъ писателямъ уснащать его старыми словами и оборотами, и самъ, гдѣ только было можно, прибѣгалъ къ этому чисто внѣшнему пріему. Онъ былъ настолько неравнодушенъ ко всему, что въ языкѣ носило печать старины, что высказывалъ даже порицаніе Ломоносову. «Проза Ломоносова — писалъ онъ^[116], — вообще, особенно-же въ похвальныхъ рѣчахъ, не должна и никогда не можетъ служить классическимъ образцомъ для послѣдователей, именно потому, что образована не въ духѣ языка славянскаго языка св. Писанія, а въ духѣ языковъ нѣмецкаго и латинскаго, по преимуществу Цицерона». Нѣтъ нужды говорить о томъ, какъ онъ воевалъ противъ галлицизмовъ.

Самъ Кюхельбекеръ, конечно, грѣшилъ противъ своего правила постоянно: писалъ по русски неправильно, то въ духѣ нѣмецкомъ, то въ духѣ французскомъ, но не замѣчалъ этого и бывалъ очень доволенъ и счастливъ, если ему удавалось* какое-нибудь иностранное слово замѣнить псевдо-славянскимъ словомъ собственнаго издѣлія. Съ особой гордостью замѣнялъ онъ, напр. слово «филологія» — словомъ «любословіе», вмѣсто «система», писалъ «созаконеніе», радовался, когда, напр., у кн. Шаховскаго находилъ слово «уста» съ эпитетомъ «нелжевѣтныя»^[117], былъ въ полномъ восторгѣ, когда у Шихматова встрѣтился съ «океаномъ, который по бурѣ зѣльный (отъ зѣло — великій) недвижно дремлетъ въ берегахъ»^[118], сердился на ненужныя слова въ родѣ «горизонтъ» «континентъ», «нація» и т. д. Всѣ эти филологическія шалости Кюхельбекера вызывали у настоящихъ .творцовъ русскаго языка одну улыбку, но это его не смущало. Онъ былъ увѣренъ, что именно такая мозаичная работа можетъ и должна поддерживать самобытность и народность литературнаго языка. Въ великой будущности этого языка онъ былъ вполнѣ увѣренъ.

Не столь спокоенъ бывалъ онъ, когда думалъ о будущности русскаго словеснаго творчества вообще, т. е, о національной формѣ и самобытномъ содержаніи русскихъ художественныхъ произведеній. Но онъ не унывалъ и въ данномъ случаѣ, и уже въ 20-тыхъ годахъ считалъ нужнымъ указать на нѣкоторыхъ русскихъ авторовъ, которые пролагали дорогу для такого самобытнаго творчества. главная опасность для этого творчества, какъ думалъ Кюхельбекеръ, заключалась лишь въ соблазнѣ подражанія иноземнымъ образцамъ.

Предостеречь нашихъ писателей отъ этого, пагубнаго подражанія и направить ихъ вниманіе на богатство нашей самобытной жизни, — онъ и поставилъ себѣ задачей въ руководящей критической статьѣ издаваемаго имъ журнала «Мнемозина» (1824). Статья была озаглавлена: «О направленіи нашей поэзіи, особенно лирической, въ послѣднее десятилѣтіе»^[119].

Какъ сынъ своего отечества, нашъ критикъ ставитъ себѣ въ обязанность смѣло высказать истину. Онъ очень недоволенъ тѣмъ печальнымъ, минорнымъ тономъ, который сталъ такъ настойчиво слышаться въ русской литературѣ; неистовая печаль не есть поэзія — говоритъ онъ — а бѣшенство; современная элегія, которая все захватила, грѣшитъ именно такимъ излишествомъ печали; трудно не скучать, когда Иванъ да Ѳедоръ напѣваютъ намъ о своихъ несчастіяхъ; и все это оттого, что мы забыли оду, торжественную и веселую, полную жизнерадостности и бодрящую духъ. Отучилъ насъ отъ этой радости кто-же? — Жуковскій, который сталъ подражать новѣйшимъ нѣмцамъ, преимущественно Шиллеру, и — Батюшковъ, который взялъ себѣ за образецъ двухъ пигмеевъ французской словесности — Парни и Мильвуа. Но больше всѣхъ виновата поэзія романтиковъ. Хороша была эта романтическая поэзія въ Провансѣ и у Данте; но теперь, что отъ нея осталось? Романтическая поэзія — свободная, народная поэзія; а гдѣ ее теперь взять? Одинъ Гете, пожалуй, удовлетворяетъ въ нѣкоторыхъ изъ своихъ произведеній ея требованіямъ; объ остальныхъ поэтахъ говорить не стоитъ; они почти всѣ подражатели, и наша русская романтика — есть подражаніе подражанію. А что такое подражатель? онъ не знаетъ вдохновенія; онъ говоритъ не изъ глубины собственной души, а принужденъ пересказать чужія понятія и ощущенія. — Сила? гдѣ найдемъ ее въ большей части нашихъ мутныхъ, ничего не опредѣляющихъ, изнѣженныхъ, безцвѣтныхъ произведеніяхъ? У насъ все мечта и призракъ, все мнится и кажется, и чудится, все только будто-бы, какъ-бы, нѣчто, что-то. Богатство и разнообразіе! Прочитайте любимую элегію Жуковскаго, Пушкина или Баратынскаго, знаешь всѣ. Чувствъ у насъ уже давно нѣтъ: чувство унынія поглотило всѣ прочія. Чайльдъ-Гарольды насъ одолѣли^[120] и отчего все это? Оттого что мы не рѣшаемся быть самобытными. Изъ богатаго и мощнаго русскаго слова мы извлекаемъ небольшой, благопристойный, приторный, искусственно-тощій, приспособленный для немногихъ языкъ, un petit jargon de coterie. Безъ пощады изгоняемъ мы изъ него всѣ рѣченія и обороты славянскіе и обогащаемъ его архитравами, колоннами, баронами, траурами, германизмами, галлицизмами и барбаризмами…. Печатью народности ознаменованы всего лишь какіе нибудь 80 стиховъ въ «Свѣтланѣ» и въ «Посланіи къ Воейкову» Жуковскаго, нѣкоторыя мелкія стихотворенія Катенина, два или три мѣста въ «Русланѣ и Людмилѣ» Пушкина…..

Свобода, изобрѣтеніе и новость составляютъ главныя преимущества романтической поэзіи, а у насъ все подражаютъ и кому — такимъ брюзгамъ, отжившимъ для всего, какъ Чайльдъ Гарольдъ. Будемъ благодарны Жуковскому за то, что онъ освободилъ насъ изъ подъ ига французской словесности, отъ Лагарпа и Батте, но не позволимъ ни ему, ни кому другому наложить на насъ оковы нѣмецкаго или англійскаго владычества. Всего лучше имѣть поэзію народную, но ужъ если подражать, то надо знать кому, а у насъ художественный вкусъ настолько не развитъ, что мы не отличаемъ поэтовъ. Мы одинаково цѣнимъ великаго Гёте и недозрѣвшаго Шиллера, исполина Гомера и ученика его Виргилія, роскошнаго громкаго Пиндара и прозаическаго стихотворителя Горація, Расина и Вольтера, огромнаго Шекспира и однообразнаго Байрона… Мы благоговѣемъ передъ всякимъ нѣмцемъ или англичаниномъ.

Не довольно присвоить сокровища иноплеменниковъ; да создастся для, славы Россіи поэзія истинно русская! да будетъ святая Русь не только въ гражданскомъ, но и въ нравственномъ мірѣ первой державой во вселенной. Вѣра праотцевъ, нравы отечественности, лѣтописи, пѣсни и сказанія народныя — лучшіе, чистѣйшіе, вѣрнѣйшіе источники для нашей словесности. Станемъ надѣяться, что наши писатели сбросятъ съ себя поносныя цѣпи нѣмецкія и захотятъ быть русскими. И Кюхельбекеръ заключаетъ статью указаніемъ на Пушкина.

Таково содержаніе этой, для своего времени весьма знаменательной статьи. Для оцѣнки литературныхъ взглядовъ самого Кюхельбекера эта статья — руководящая. Всѣ позднѣйшія его замѣтки только пополняютъ то, что въ ней высказано, и, зная ее, мы не станемъ удивляться всѣмъ странностямъ въ сужденіи нашего критика о томъ или иномъ русскомъ писателѣ.

Любовь къ народному творчеству была въ Кюхельбекерѣ любовью очень постоянной, о чемъ говорятъ его замѣтки въ дневникѣ. Оказывается, что еще въ 1815 году онъ переводилъ Киршу Данилова на нѣмецкій языкъ^[121]. Онъ высказывалъ пожеланіе, чтобы нѣмцы ознакомились съ нашими народными пѣснями и со «словомъ о Полку Игоревѣ» — что заставило-бы ихъ не такъ небрежно отзываться о нашей словесности^[122]. Въ 1832 году Кюхельбекеръ углубленъ въ чтеніе нашихъ былинъ и занятъ сравненіемъ былинъ Владимірова цикла съ цикломъ Карла и Артура^[123]. Мы внаемъ также, что онъ самъ неоднократно пытался разрабатывать народныя темы, хотя и не успѣшно, но собственный неуспѣхъ не мѣшалъ ему подбадривать другихъ и укорять ихъ за недостаточно внимательное отношеніе къ красотамъ народнаго творчества^[124].

Вѣрный своей теоріи — цѣнить въ русской словесности прежде всего народную форму и самобытный сюжетъ, нашъ патріотъ естественно долженъ былъ отдать предпочтеніе старшему поколѣнію нашихъ писателей передъ младшимъ, къ которому принадлежалъ самъ. Въ твореніяхъ этого младшаго поколѣнія онъ находилъ больше подражательнаго элемента, чѣмъ въ писаніяхъ стариковъ карамзинской эпохи, у которыхъ онъ почему-то этого подражанія не хотѣлъ замѣтить.

Такъ, въ стихотвореніи «Къ Елисаветѣ Кульманъ» (1835)^[125] онъ, не стѣсняясь, говоритъ, что Державинъ, «корифей русскаго хора», можетъ смѣло поспорить ни съ кѣмъ инымъ, какъ съ самимъ Гомеромъ^[126]. Этого русскаго Гомера Кюхельбекеръ изучалъ весьма внимательно и пытался даже исправлять его стихи, {Онъ былъ очень доволенъ, когда ему удалось «переупрямить» одну трудную Державинскую строфу и онъ съ гордостью занесъ въ свой Дневникъ эту поправку. совсѣмъ не замѣчая всего ея безобразія:

Съ синяго свода

Токи-ли злата

Льются на міръ?

Съ ложа подъята

Встала природа

Сѣла за пиръ. etc

Дневникъ 1835. «Русская Старина». Февраль 1884, 355—6.} передъ которыми благоговѣлъ.

Въ 1840 году, уже послѣ смерти Пушкина, Кюхельбекеръ съ наслажденіемъ перечитываетъ Дмитріева, признаетъ, что онъ не ровенъ, но тѣмъ не менѣе считаетъ «легкимъ и сильнымъ» его необычайно тяжеловѣсное «посланіе Попе къ Арбуртону». Онъ находитъ у Дмитріева даже «сочные» стихи^[127].

Но если преклоненіе передъ Дмитріевымъ и въ особенности Державинымъ можетъ быть допустимо, то восторженныя похвалы, расточаемыя Шихматову, Шишкову и Катенину, должны показаться странными, а Кюхельбекеръ былъ отъ ихъ творчества въ большомъ восторгѣ.

Переводъ «Валленштейна», сдѣланный Шишковымъ, Кюхельбекеръ признаетъ «образцовысъ», «живописнымъ снимкомъ съ оригинала» — и это потому, что въ этомъ переводѣ сохранены любезные ему славянизмы^[128].

О Шихматовѣ онъ говоритъ часто и съ такимъ же восторгомъ. Считая для себя унизительнымъ состоять въ числѣ подражателей Пушкина, Кюхельбекеръ съ гордостью заявляетъ: «я вотъ уже 12 лѣтъ служу въ дружинѣ славянъ подъ знаменами Шишкова, Катенина, Грибоѣдова и Шихматова»^[129]. Шихматова онъ не стѣснялся даже приравнивать къ Пушкину.

По поводу какого-то описанія полтавской битвы у Бутурлина онъ, напр., замѣчаетъ: «у насъ отличные два стихотворца — Шихматовъ и Пушкимъ — прославили это сраженіе, но не изобразили (?). Ломоносовъ, полагаю, не впалъ бы въ этотъ недостатокъ не потому, чтобы былъ большимъ поэтомъ, чѣмъ Шихматовъ и Пушкинъ^[130]». За непризнаніе заслугъ Шихматова, этой «каррикатуры Юнга», какъ его прозвалъ Туманскій, нашъ патріотъ не въ шутку обижался. "Перечелъ 5-ую пѣснь «Петра Великаго» Шихматова — пишетъ онъ; эта пѣснь у него изъ слабыхъ, но и въ ней множество безподобныхъ стиховъ. Не понимаю, право, людей, каковъ напр., Никольскій, который смѣетъ называть поэму Шихматова «стыдомъ россійской словесности»^[131]. Въ защиту этой поэмы «Петръ Великій» Кюхельбекеръ написалъ цѣлую статью въ «Сынѣ Отечества» (1825). Въ ней онъ утверждалъ, что оды Лононосова, большая часть превосходныхъ онъ Державина, всѣ трагедіи Озерова, лучшія лирическія, элегическія, эпиколирическія созданія Жуковскаго, наконецъ, всѣ поэмы ПушЕнна — прекрасны, подобно поэмѣ Шихматова, только по частямъ, по лодробностямъ, по стихамъ и строфамъ, а почти всегда ошибочны по изобрѣтенію и въ цѣломъ не выдержаны; онъ сравнивалъ, наконецъ, Шихматова съ Шекспиромъ и съ Кальдерономъ, съ которыми онъ «имѣетъ сходство рѣшительное, а именно въ религіозности, цвѣтущемъ слогѣ и восточной роскоши»^[132].

Менѣе оскорбительное отсутствіе художественнаго чутья обнаружилъ Кюхельбекеръ въ оцѣнкѣ поэзіи Катенина. Еще въ юные годы онъ очень хвалилъ Катенина за попытку сблизить наше нерусское творчество съ богатою поэзіей народныхъ пѣсенъ, сказокъ и преданій^[133]. Его, повидимому, вовсе не смущала любовь Катенина ко "сему классическому, и за балладу «Наташа» онъ былъ готовъ все простить ему. Вообще баллады Катенина онъ ставилъ очень высоко. «Его „Мстиславъ“, писалъ онъ, „Убіица“, „Наташа“, „Лѣшій“ — еще только попытки, однако же (да не разсердятся наши весьма хладнокровные, весьма осторожные, весьма не романтическіе самозванцы романтики) по сію пору однѣ, можетъ быть, во всей нашей словесности принадлежатъ поэзіи романтической»^[134]. Впрочемъ позднѣе онъ сталъ отзываться о Катенинѣ сдержаннѣе^[135].

Вездѣ, гдѣ только Кюхельбекеръ подмѣчалъ хотя бы слабый ароматъ народности, онъ привѣтствовалъ его и готовъ былъ закрыть глаза на все остальное. Такъ, напримѣръ, онъ расточалъ восторги удивленія Вельтману — одному изъ самыхъ неудачныхъ поборниковъ мнимой народности; ему посвятилъ онъ свою лучшую поэму «Вѣчный Жидъ», сравнивалъ его съ Державинымъ, Жуковскимъ и Пушкинымъ, восхвалялъ въ этомъ писателѣ богатство мыслей, разумѣя въ данномъ случаѣ не мистико-фантастическое содержаніе разсказовъ Вельтмана, а ихъ патріотическую и славянскую тенденцію^[136] — и онъ былъ совершенно не лицепріятенъ въ такой похвалѣ, такъ какъ съ Вельтманомъ онъ лично знакомъ не былъ. Хвалилъ Кюхельбекеръ также и стихи бездарной Буниной за то, что она пишетъ старымъ слогомъ, что не мѣшаетъ ея стихамъ «блистать силой и мрачнымъ воображеніемъ»^[137].

За то къ другимъ писателямъ, которыхъ онъ подозрѣвалъ въ излишней уступчивости западнымъ настроеніямъ я идеямъ, Кюхельбекеръ относился придирчиво я несправедливо. Подолинскій — поэтъ съ дарованіемъ — въ его глазахъ былъ лишь русскимъ Маттисономъ; «у Подолинскаго — говорилъ онъ — та же страсть казаться чрезвычайно несчастнымъ, разочарованнымъ, убитымъ (отчего, почему — неизвѣстно), тотъ же гармоническій, цвѣтистый языкъ и что-то похожее на роскошь картинъ и живописи — и, больно сказать, тоже безсиліе»^[138], — что у всѣхъ подражателей Байрона.

«Впрочемъ, въ вѣкъ такихъ геніальныхъ пачкуновъ, каковы Тимофѣевъ и Бернетъ — спасибо Подолинскому», добавляетъ нашъ критикъ.

Иногда, впрочемъ, послѣдовательность такой оцѣнки нарушается у Кюхельбекера самымъ страннымъ образомъ. Кюхельбекеръ былъ, напримѣръ, въ дикомъ восторгѣ отъ Кукольника, этого ультра-романтика въ итальянскомъ вкусѣ. Сначала, сравнивая . самого себя съ несчастнымъ пѣвцомъ Іерусалима, онъ плачетъ надъ трагедіей Кукольника «Торквато Тассо»^[139]; онъ называетъ эту трагедію — лучшей трагедіей на русскомъ языкѣ, не исключая и «Годунова» Пушкина; читая ее, онъ забиваетъ, какъ ему нравились Дмитрій Самозванецъ" Хомякова и «Рука Всевышняго» Полевого и, наконецъ, онъ договаривается до совершенно непонятной классификаціи нашихъ поэтовъ, — классификаціи, которая идетъ въ разрѣзъ со всей его теоріей о самобытности въ литературѣ. «Пушкинъ, Марлинскій (?) и Кукольникъ (?) — пишетъ онъ — надежда и подпора нашей словесности; ближайшій къ нимъ — Сенковскій (??) и потомъ Баратынскій»^[140].

Взгляды Кюхельбекера на корифеевъ нашей словесности, оставаясь очень тенденціозными, были, впрочемъ, болѣе послѣдовательны.

Жуковскому онъ никакъ не могъ простить его излишней склонности къ подражанію и его любви къ Шиллеру: «Нельзя, конечно, у Шиллера отнять заслугъ — говорилъ онъ^[141] — но въ лирическихъ стихотвореніяхъ Шиллера господствуетъ только одно чувство, предпочтеніе духовнаго (идеальнаго) міра — существующему, земному; это чувство безъ сомнѣнія высокое, но имѣли однимъ должна ограничиться поэзія? Сіе чувство лѣтъ десять повторяется во всѣхъ почти произведеніяхъ русскаго Парнасса писателями — отголосками Жуковскаго, Шиллерова отголоска, и въ истинномъ достоинствѣ сей германо-русской школы можно усумниться». Такъ писалъ Кюхельбекеръ въ 1824 г., изъ 1832 г. онъ отозвался съ тѣмъ-же неодобреніемъ объ уныло-таинственномъ, однообразномъ тонѣ стихотвореній Жуковскаго^[142]. Странно, кромѣ этихъ двухъ замѣтокъ, у него — и въ дневникѣ и въ статьяхъ — не нашлось иныхъ словъ для Жуковскаго.

Сужденія Кюхельбекера о Пушкинѣ не менѣе характерны.

Въ 1824 году онъ пишетъ: «Пушкинъ безъ сомнѣнія превосходитъ большую часть русскихъ современныхъ ему стихотворцевъ: но между лилипутами не мудрено казаться великаномъ. „Русланъ и Дюдмила“ — романтическая поэма, въ которой при всѣхъ ея недостаткахъ болѣе творческаго воображенія, нежели во всей остальной современной русской словесности „Кавказскій Плѣнникъ“ написанъ самыми сладостными стихами и особенно при первомъ чтеніи вливаетъ въ душу живое сѣтованіе^[143]». О лирическихъ стихотвореніяхъ Пушкина имѣемъ въ дневникѣ 1885 г., слѣдующую запись: «Сказать-ли? Право боюсь даже въ дневникѣ высказать на этотъ счетъ свое мнѣніе. Но быть такъ! Читаю по вечерамъ мелкія стихотворенія Пушкина; большая часть (и замѣчу всѣ почти хваленыя, напримѣръ, „Демонъ“, „Подражаніе Корану“, „Вакхическая Пѣснь“, „Андре Шевье“ etc.) слишкомъ остроумны, слишкомъ обдуманы, обдѣланы и разсчитавы для эффекта, а потому (по моему мнѣнію) въ нихъ нѣтъ… вдохновенія. За-то есть другія стихотворенія, менѣе блестящія, но мнѣ особенно любезныя. Вотъ нѣкоторыя: „Гробъ юноши“, „Коварность“, „Воспоминаніе“, „Ангелъ“, „Отвѣтъ Анониму“, „Зимній вечеръ“, „19-е Октября“; „Чернъ“ — всяческій перлъ лирическихъ стихотвореній Пушкина»^[144].

Къ «Демону» Кюхельбекеръ былъ въ особенности строгъ «Въ хваленомъ „Демонѣ“ — писалъ онъ — нѣтъ самобытной жизни, онъ не проистекъ изъ глубины души поэта, а былъ написанъ потому, что должно же было написать что-нибудь въ этомъ родѣ»^[145].

Спустя много лѣтъ, возвращаясь въ 1843 г. къ этимъ же вопросамъ, Кюхельбекеръ рѣшительно отдаетъ «Руслану» предпочтеніе передъ «Бахчисарайскимъ фонтаномъ» и «Кавказскимъ Плѣнникомъ», хвалитъ, однако, почему-то «Братьевъ Разбойниковъ», въ большомъ восторгѣ отъ «Домика въ Коломнѣ» и отъ «Анджело» и только вскользь упоминаетъ объ «Онѣгинѣ»^[146].

Объ «Онѣгинѣ» Кюхельбекеръ вообще не любилъ говорить и самый типъ ему не нравился, — что, между прочимъ, видно изъ его отзыва о «Героѣ нашего времени» Лермонтова. Онъ еще не читалъ самого «Героя», но прочелъ разборъ романа въ «Отечественныхъ Запискахъ» (разборъ Бѣлинскаго). «Этотъ разборъ — пишетъ онъ — самъ по себѣ хорошъ, хотя и не безъ ложныхъ взглядовъ на вещи^[147], а самый романъ — варіація на пушкинскую сцену изъ Фауста — обличаетъ огромное дарованіе, хотя и односторонность автора»^[148].

Чтобы заключить всѣ эти оригинальные отзывы нашего романтика-идеалиста 20-хъ годовъ, который въ Сибири, вдали отъ русской жизни, пытался судить о ней по памятникамъ, въ которыхъ она отражалась, приведемъ очень любопытный отзывъ Кюхельбекера о «Мертвыхъ Душахъ» — отзывъ, опровергающій нѣкоторые изъ прежнихъ взглядовъ автора. «На дняхъ прочелъ я „Мертвыя Души“ — пишетъ онъ. — Перо бойкое; картины и портреты въ родѣ Ноздрева, Манилова и Собакевича рѣзки, хороши и довольно вѣрны. Въ другихъ — краски нѣсколько густы, и очерки сбиваются просто на каррикатуру. Гдѣ же Гоголь впадаетъ въ лиризмъ, онъ изъ рукъ вонъ плохъ (!) и почти столь же приторенъ, какъ Кукольникъ, со своими патріотическими сентиментальными niaiseries (!!).»

Откуда вытекли всѣ эти общія и частныя противорѣчія въ сужденіяхъ нашего автора?

Они были слѣдствіемъ постояннаго, непримиримаго разлада между поэтомъ и критикомъ. Какъ критикъ и тенденціозный теоретикъ, какъ патріотъ съ славянофильской окраской, требующій отъ поэзіи прежде всего самобытности и народности, хотя-бы чисто внѣшней, Кюхельбекеръ готовъ былъ приравнять Катенина и Шихматова къ Пушкину, видѣть въ Вельтманѣ великаго писателя, хвалить Кукольника за то, что въ своемъ «Тассо» онъ воспѣлъ Державина и Россію, готовъ былъ, наконецъ, несочувственно отнестись ко всякому разладу поэта съ дѣйствительностью, видя въ этомъ измѣну русскому благодушію, русской удали и жизнерадостному здоровью славянскаго духа вообще.

Но поэтъ опровергалъ нерѣдко критика и заставлялъ его брать свои слова обратно.

Истиннымъ поэтомъ Кюхельберъ не былъ, но онъ бывалъ часто поэтически настроенъ. Великіе писатели запада, безъ различія школъ и направленій, учили его цѣнить въ поэтѣ прежде всего свободу, и не подчинять вдохновеніе никакимъ, даже самымъ высокимъ постороннимъ цѣлямъ… Не онъ-ли восклицалъ вслѣдъ за истинными «романтиками» своего вѣка: «къ чему всѣ эти правила? Къ чему вообще всякая тенденція, всякая прямая цѣль въ искусствѣ? Цѣль поэзіи не нравоученіе, а сама поэзія. Слушайся вдохновенія, и отъ тебя не уйдетъ ни современность, ни безсмертіе. Гнаться за чѣмъ нибудь въ поэзіи значитъ погубить свое дѣло и спаси Богъ отъ всякой дидактики, въ чемъ бы она ни проявлялась»^[149]. Иногда, вспоминая, быть можетъ, тѣ бесѣды, которыя онъ велъ въ юности въ кружкѣ московскихъ шеллингіанцевъ, тѣхъ самыхъ, среди которыхъ и для которыхъ была, вѣроятно, написана знаменитая «Чернь» Пушкина — онъ готовъ былъ даже съ гнѣвомъ сказать, что и не стоитъ спорить съ тѣми людьми, которые утверждаютъ, что цѣлью, напр., драматическаго искусства должно быть улучшеніе нравовъ^[150].

И вотъ, когда такое свободное поэтическое вдохновеніе на него находило, онъ готовъ былъ, какъ пчела, собирать свой медъ со всѣхъ пахучихъ цвѣтовъ западной художественной словесности, не разсуждая, а только наслаждаясь. Тогда онъ, забывая, что ему надлежитъ быть самобытнымъ, самъ начиналъ пѣть съ чужого голоса и становился ученикомъ тѣхъ самыхъ англичанъ, нѣмцевъ и французовъ, которыхъ обвинялъ въ развращеніи нашего русскаго художественнаго вкуса.

Въ его собственныхъ стихахъ борьба иноземнаго съ роднымъ русскимъ всегда кончалась въ пользу иноплеменниковъ, и онъ мстилъ имъ за эту побѣду въ своихъ критическихъ отзывахъ.

VIII.

Поэтическое творчество Кюхельбекера въ первый періодъ его жизни было творчествомъ, въ полномъ смыслѣ слова не оригинальнымъ. Всѣ его оды, пѣсни, баллады и поэмы представляли отзвуки западныхъ литературныхъ теченій, и притомъ отзвуки довольно слабые. То, что придаетъ этимъ перепѣвамъ нѣкоторый интересъ, это — попытка разнообразить иноземный мотивъ внѣшними аксессуарами мнимой народности, гоняясь за которой, нашъ писатель не брезгалъ даже совсѣмъ не поэтичными славянскими архаизмами.

Такихъ архаизмовъ очень много въ раннихъ стихотвореніяхъ Кюхельбекера, преимущественно религіозныхъ, въ этихъ восторженныхъ обращеніяхъ къ Богу^[151], которыя онъ слагалъ въ самый разгаръ своего увлеченія античной антологіей. Но если въ этихъ стихахъ, въ которыхъ чувствовалось вѣяніе библейской лирики и преимущественно псалмовъ, такая архаическая рѣчь и была до извѣстной степени допустима, она производила странное впечатлѣніе въ историческихъ балладахъ, которыя Кюхельбекеръ любилъ слагать по примѣру Жуковскаго и 'Катенина. Здѣсь, какъ, напр., въ балладахъ «Святополкъ Окаянный»^[152] и «Рогдаевы Псы»^[153] (трогательная исторія о томъ, какъ обманутаго дѣвицей витязя лижутъ и утѣшаютъ вѣрные псы) — всѣ эти фигуры умолчанія, вопрошенія и повторенія, съ невѣроятнымъ нагроможденіемъ пышныхъ, велелѣпныхъ словъ, лишали балладу и той скромной красоты, которая иногда заключена въ самомъ содержаніи.

Для патетическаго и сильнаго, которое онъ очень любилъ въ поэзіи, у Кюхельбекера не хватало ни полета фантазіи, ни внѣшняго выраженія. Риторика и вычурность часто пересиливали живое чувство.

Это живое поэтическое чувство, котораго было немало въ душѣ нашего писателя, находило себѣ болѣе соотвѣтствующую форму, иногда даже красивую, когда поэтъ переходилъ отъ возвышенныхъ темъ къ темамъ болѣе простымъ, и когда онъ писалъ въ стилѣ античной антологической поэзіи или въ стилѣ сентиментально-романтической пѣсни, столь распространенной въ его время. Кюхельбекеръ, какъ и всѣ наши поэты начала столѣтія, любилъ такое смѣшеніе разнообразныхъ стилей — античнаго и средневѣковаго.

Къ мотивамъ античной антологіи Кюхельбекеръ имѣлъ большое пристрастіе и онъ пытался реставрировать эти старыя мысли, чувства и настроенія, главнымъ образомъ, изъ чистой любви къ красотѣ^[154]. Только въ самый ранній періодъ своей дѣятельности, тотчасъ послѣ выхода изъ Лицея, написалъ онъ драму изъ античной жизни съ рѣзко гражданской тенденціей. Это была «вольнолюбивая» трагедія «Аргивяне», которую онъ мечталъ посвятить императору Александру I. Трагедія была написана пятистопнымъ, но весьма некрасивымъ ямбомъ, въ возвышенно-патетическомъ тонѣ, который долженъ былъ соотвѣтствовать трагической исторіи о вольнолюбивомъ героѣ, захватившемъ обманно верховную власть въ свои руки и отданномъ на растерзаніе Эринніямъ.

Эта драма была единственной его попыткой написать гражданскую трагедію съ античными лицами и костюмами: ея литературное достоинство заключалось не въ строгости мысли, не въ драматичности положеній, а лишь въ необычайной, чисто романтической «свободѣ» языка и размѣра.

Эту свободу Кюхельбекеръ старался въ значительной степени обуздать, когда писалъ свои мелкія стихотворенія въ томъ-же древнемъ стилѣ.

Припомнимъ нѣкоторыя изъ этихъ стихотвореній, чтобы дать понятіе хоть о структурѣ стиха Кюхельбекера, такъ какъ въ темахъ и въ настроеніи нѣтъ особеннаго разнообразія.

То это старая тема о безпощадной власти судьбы, иногда, впрочемъ, скрашенная размышленіемъ о томъ, что все-таки человѣкъ выше этой судьбы и душой никому не подвластенъ, такъ какъ можетъ жить и въ прошедшемъ, и въ будущемъ^[155]; то это напоминаніе о томъ, что

Слѣдуя всюду

Взоромъ за смертными,

Грозно, невидимо

Выузнавъ промыслы,

Взвѣсивъ дѣянія,

Тихо Эринніи

Перстъ приближаютъ

Къ сжатымъ устамъ, *)

• ) «Адрастея». «Сынъ Отечества» 1817, XL, 187.

то это веселый гимнъ въ честь бога Вакха и въ честь вина^[156]; то это диѳирамбъ Діонису, которому

упоенному

Въ гордой мечтѣ его

Грады покорствуютъ;

который

Надъ многочисленнымъ

Радостнымъ племенемъ

Счастливый властвуетъ

Вождь и судья *)

• ) «Диѳирамбъ». «Соревнователь Просвѣщенія и Благотворенія» 1820. XVII, 94-5.

то это хвала Аполлону, котораго прославляетъ голосъ пѣвца, голосъ, «шумящій, какъ вставшее море»^[157]. Часто встрѣчаются также мотивы блаженной любви, за которую поэтъ какъ-бы извиняется передъ богами, смиренно говоря имъ:

Нѣтъ оскорбленія вамъ, когда безнадежный страдалецъ

Чарами ночи плѣненъ, счастливъ обманчивымъ сномъ *)

• «Элегія». «Соревнователь просвѣщенія и Благотворенія» 1820. № XI, 209.

Наконецъ, въ этихъ стихотвореніяхъ Кюхельбекера на античныя темы не мало описаній, иногда довольно живописныхъ^[158].

Но въ общемъ во всѣхъ этихъ стихахъ отсутствуетъ пластичность выраженія и сила простоты въ чувствахъ, т. е. главныя достоинства античнаго творчества.

Съ гораздо болѣе искреннимъ и сильнымъ чувствомъ встрѣчаемся мы въ тѣхъ стихотвореніяхъ Кюхельбекера, которыя посвящены его личнымъ воспоминаніямъ. Онъ съ юныхъ лѣтъ любилъ отмѣчать въ стихахъ всѣ малѣйшія колебанія своего весьма неустойчиваго настроенія.

Эта исповѣдь мало оригинальна. Вѣчныя темы любви съ неизмѣнной Филомелой^[159], порывы восторга, подъ обаяніемъ котораго юноша, по примѣру Шиллера, горитъ желаніемъ «обнять вселенную, прижать ее къ своему сердцу и себя удвоить»^[160], восхваленіе того подъема духа, при которомъ онъ .

Юноша съ свѣжей душой выступаетъ на поприще жизни, Полный пылающихъ думъ, дерзостный въ гордыхъ мечтахъ: Съ міромъ бороться готовъ, и сразить и судьбу и печали.^[161]

Наконецъ, совсѣмъ неопредѣленная мечтательность, полусонъ души, томленіе по иному міру, и полетъ съ богиней фантазіей «въ иные края, гдѣ воздухъ чище, радость въ поляхъ и миръ подъ вѣтвями березъ»^[162]. Таковы излюбленные мотивы пѣсенъ Кюхельбекера.

Среди этихъ стихотвореній весьма многія — значительное большинство — написаны, какъ и слѣдовало ожидать, въ минорномъ тонѣ. Мечты о томъ, что "свѣтъ его не узнаетъ и не оцѣнитъ его восторговъ и мечтаній, что одна лишь дружба его утѣшитъ^[163], чувство одинокой любви къ своей музѣ^[164], молчаливая сосредоточенность, при которой поэтъ «безмолвный стражъ своей святыни», «живетъ въ одномъ себѣ^[165]», томленіе по небесамъ, гдѣ живетъ Богъ любви, и гдѣ его отчизна — всѣ эти мягкія, нѣжныя чувства переполняютъ эту совсѣмъ юную и жизнью пока не испытанную душу.

"Когда во мнѣ дремали еще чувства восторговъ и страданій — говоритъ Кюхельбекеръ — когда я глядѣлъ еще съ дѣтской улыбкой на вселенную, то

И тогда волшебною самой задумчивый мѣсяцъ

Неизъяснимой красой взоры мои привлекалъ.

Часто я, вечеръ сидя предъ окномъ, исчезалъ въ океанѣ

Неизмѣримыхъ небесъ, въ безднѣ міровъ утопая.

Игры, бывало, покину: подъ ропотомъ водъ тихоструйныхъ

Сладкой исполненъ тоски въ даль уношуся мечтой;

Тайна самъ для себя, безпечный младенецъ — я слезы

(Ихъ я причины не зналъ), слезы священныя лилъ…

Въ полночь нѣмую на мирномъ одрѣ предчувствовалъ вѣчность… *)

• ) «Отчизна». «Сынъ Отсчеетва». 1817, XLIII, 161.

Не всегда, впрочемъ, эта тоска могла назваться сладкой; не всегда, когда все скрылось въ туманѣ и онъ одинъ оставался съ своей печалью, могъ онъ отдаться «сладкой мечтѣ»^[166]. Иногда набѣгала такая грусть, что даже самъ «соловей не могъ ее разсѣять^[167]». Поэта посѣщалъ часто призракъ какой-то умершей Элизы^[168]; онъ звалъ его за собой въ лучшій міръ, туда, гдѣ нѣтъ тоски и нѣтъ страданія, онъ сулилъ ему соединеніе^[169]; иной разъ «сіяніе Діаны» вызывало его на берегъ Невы для свиданія съ этимъ страдальческимъ призракомъ, и, припоминая Жуковскаго, Кюхельбекеръ восклицалъ: мы ищемъ блаженства и любви,

Но ищемъ напрасно!

О друти! О други!

Надежда — предатель

Блаженство — мечта! *)

• ) «Призракъ». «Благонамѣренный», 1818, ч. II, 8.

Печалило Кюхельбекера также и другое видѣніе — призракъ отцвѣтающей юности. Онъ со слезой встрѣчалъ наступавшую раннюю осень, которая такъ рано настала для юноши, онъ чувствовалъ, что онъ умеръ душою, что нѣтъ для него прежнихъ восторговъ и страданій, что всюду безмолвіе и холодъ гробницы^[170]. Онъ самъ призывалъ «подземный мракъ и покой могилы», чтобы они приняли его, его, который увялъ, какъ «вешній злакъ»^[171]; онъ жалѣлъ о томъ, что не умеръ рано на зарѣ юности, когда съ Дельвигомъ въ «свѣтломъ сліяніи душъ, пламеннымъ летомъ они неслись за предѣлы міровъ». Вотъ когда бы умереть, а не теперь, когда онъ затерянъ въ толпѣ равнодушной^[172]. Теперь ему осталось «сидѣть между падшихъ столповъ, поросшихъ плющемъ и крапивой, гдѣ вѣтеръ свиститъ между разрушенныхъ стѣнъ, сидѣть одинокому подъ тѣнью тлѣющей башни и съ древняго камня глядѣть вдаль»^[173]. Теперь вокругъ него зима: «съ вѣковой сосны завыванію бури внимаетъ пасмурный вранъ. Сердце ноетъ. Качаютъ вершинами сѣдыми ели. Вѣтеръ свиститъ, хруститъ подъ ногою свѣтлый безжизненный снѣгъ и бѣжитъ въ бѣлую даль по сугробамъ тропинка» (1817)^[174].

Эта грустная картина — словно зловѣщее пророчество.

Такъ воспѣвалъ Кюхельбекеръ въ 18 лѣтъ увядшій цвѣтъ своей жизни, упреждая Владиміра Ленскаго. Потомъ, когда въ тюрьмѣ онъ перечиталъ всѣ эти стихи, онъ надъ собой посмѣялся,^[175] но Въ годы, когда эти стихи были написаны, онъ принялъ бы такой смѣхъ за обиду.

Любопытно, что во всѣхъ этихъ грустныхъ стихотвореніяхъ совсѣмъ отсутствуетъ весьма распространенный тогда на западѣ мотивъ общественный — скорбь не о себѣ, а o неустройствахъ общества. Одинъ только разъ, въ посланіи къ своему лицейскому товарищу Матюшкину, который тогда уѣзжалъ въ далекое плаваніе, Кюхельбекеръ позволилъ себѣ заговорить о «простотѣ и крѣпости» дикихъ народовъ и о мірѣ Іапета (т. е. Европы), дряхлѣющемъ въ страшномъ безсиліи^[176]. Такое отсутствіе гражданскаго мотива, впрочемъ, не должно насъ удивлять: Кюхельбекеръ въ своихъ обще-философскихъ и историческихъ взглядахъ былъ въ тѣ годы далекъ отъ всякаго пессимизма, и вся его грусть и меланхолія были просто отзвукомъ литературныхъ западныхъ вѣяній, а не результатомъ самостоятельной скорбной мысли о какомъ-либо крушеніи общечеловѣческихъ идеаловъ.

И, наконецъ, вся эта меланхолія находила себѣ самое гармоничное разрѣшеніе въ преклоненіи Кюхельбекера передъ самимъ собой, какъ поэтомъ.

Культъ поэта былъ въ тѣ годы однимъ изъ самыхъ распространенныхъ, и сознаніе, что такъ или иначе служишь красотѣ, вознаграждало тогдашняго мечтателя съ избыткомъ за всѣ его «страданія и печали», дѣйствительныя или воображаемыя. Никогда поэтъ не стоялъ такъ высоко въ общественномъ мнѣніи, какъ именно въ то время, и никогда онъ не былъ такъ свободенъ отъ разныхъ упрековъ, съ которыми ему потомъ, при болѣе развитой общественной жизни, пришлось считаться. Кюхельбекеръ восторженно пѣлъ хвалу поэту вообще и себѣ въ частности. Онъ пѣлъ ее и въ прозѣ, и въ стихахъ.

Сущность этихъ похвалъ давно стала общимъ мѣстомъ, но для того времени такимъ не было. «Поэтъ — писалъ Кюхельбекеръ^[177] — въ то мгновеніе, когда онъ учитъ времена и народы и разгадываетъ тайны Провидѣнія, есть полубогъ безъ слабостей, безъ пороковъ, безъ всего земного… Способность къ вдохновеніямъ предполагаетъ пламенную душу, ибо только пламя можетъ воспылать къ небу. Что же есть пища сего пламени? — Великія страсти. Онѣ молчатъ, онѣ исчезаютъ, когда орелъ летитъ къ солнцу, но потомъ голодъ гонитъ его съ высоты, онъ падаетъ на добычу и вонзаетъ въ ея бока когти… Поэтамъ завидуютъ и въ то же время желаютъ показать презрѣніе къ ихъ дарованію. Но чернь не способна даже къ заблужденіямъ душъ великихъ. Почему брызжетъ жаба ядъ на смиреннаго свѣтляка? Онъ блеститъ, ибо блестѣть и жить для него одно и то же; онъ и не думалъ гордиться передъ нею блескомъ своимъ! И если бы вы знали, враги дарованія, если бы вы знали, какою цѣною оно покупается! Поэтъ нѣкоторымъ образомъ перестаетъ быть человѣкомъ: для него уже нѣтъ земного счастія. Онъ постигнулъ высшее сладострастіе, и наслажденія міра никогда не замѣнялъ ему порывовъ вдохновенія, столь рѣдкихъ и оставляющихъ по себѣ пустоту столь ужасную!… Страстный, пламенный, чувствительный юноша рѣшился быть поэтомъ: удивляйтесь, по крайней мѣрѣ, его отважности… Онъ знаетъ, что его ожидаютъ труды Алкидовы, клевета, гоненія, бѣдность, презрѣніе, зависть, предательство, ненависть… Юноша геній знаетъ все это — и рѣшается быть поэтомъ… Поэзія есть добродѣтель, и душа вдохновенная сохраняетъ въ самомъ паденіи любовь къ добродѣтели, въ самыхъ порокахъ она ищетъ великаго… Всякій мужъ необыкновенный, съ сильными страстями, пролагающій себѣ свой собственный путь въ мірѣ — есть уже поэтъ, если бы онъ и никогда не писывалъ стиховъ и даже не учился грамотѣ… И поэтъ не гордится своей жизнью и своими твореніями, ибо чувствуетъ, что онъ только бренный сосудъ той божественной силы, которая обновляетъ и возрождаетъ человѣчество».

Какъ часто всѣ эти мысли и образы повторялись потомъ и въ стихахъ и въ прозѣ поэтами и критиками вплоть до нашего времени. Вѣчные вопросы о связи добра и красоты, о сущности вдохновенія и роли поэта въ обществѣ — всѣ эти тонкія проблемы этики и эстетики нашли у насъ въ Россіи въ лицѣ Кюхельбекера первого истолкователя, который, идя по слѣдамъ нѣмецкихъ романтиковъ и античныхъ классиковъ, попытался поставить эти вопросы, если не на философскую почву, то хоть рѣшить ихъ не до правиламъ шаблонной стилистики и риторики, какъ онѣ рѣшались раньше. Веневитиновъ, Надеждинъ, Полевой и Бѣлинскій, независимо, конечно, отъ Кюхельбекера, предолагали эту работу, и, такимъ образомъ, родилась наша эстетическая критика. За словами Кюхельбекера остается все-таки хронологическое первенство.

Все, что вашъ писатель говорилъ о поэзіи съ такимъ паѳосомх въ прозѣ, онъ повторялъ е въ стихахъ, и эта восторженная лирика принадлежитъ къ лучшему, что ямъ написано… Въ ней есть я теплота, и искренность. Возьмемъ хотя бы обращеніе Кюхельбекера къ Пушкину, гдѣ онъ такъ опредѣляетъ назначеніе поэта:

Самъ Зевесъ для него разгадалъ загадку созданья;

Жизнь вселенной ему Фебъ-Аполлонъ разсказалъ,

Другъ мой! питомцу боговъ хариты рекли: наслаждайся!

Свѣтлой чистой струей дни его въ мірѣ текутъ!

Такъ! отъ дыханья толпы все небесное вянетъ, но Геній

Дѣвственъ могущей душой, въ чистомъ мечтаньи — дитя,

Сердцемъ выше земли, быть въ радостяхъ ей непричастнымъ

Онъ себѣ самому клятву священную далъ *).

• ) «Къ Пушкину», «Благонамѣренный», 1818, III, 136—7.

Можно отмѣтить, конечно, въ этомъ стихотвореніи нѣкоторое противорѣчіе со словами самого Кюхельбекера, который полагалъ, что поэтъ живетъ «великими» страстями, во въ тѣ годы поэты какъ-то умѣли дѣлать различіе между «страстями», и слово «великій» понимали въ смыслѣ «глубокій», а потому я требовали отъ поэтическаго взгляда на міръ извѣстнаго философскаго спокойствія, а отъ поэта способности возвышаться надъ частными и временнымъ. Этотъ философскій взглядъ на назначеніе поэта, взглядъ, который намъ завѣщала поэзія Гете, Шиллера и нѣмецкихъ романтиковъ, сплетался иногда съ античнымъ идеаломъ счастливой и беззаботной поэтической жизни вдали отъ шума и суеты на лонѣ природы — и изъ соединенія этихъ двухъ представленій и выросъ образъ въ себѣ замкнутаго, спокойнаго, задумчиваго, грустнаго, отъ людей отчужденнаго поэта. Этотъ поэтъ долженъ былъ все понимать и чувствовать, но могъ откликаться на явленія жизни лишь тогда, когда имъ глубоко продуманы и почувствованы тѣ вѣчныя начала, которыя этой жизнью двигаютъ.

Хотя Кюхельбекеръ и давалъ строгія наставленія поэту о томъ, какъ ему нужно держаться въ сторонѣ отъ людей, думать больше о себѣ самомъ, быть счастливымъ, если самъ внимаешь своему Генію^[178], но по природѣ своей самъ былъ мало расположенъ слѣдовать этимъ наставленіямъ. Тотъ поэтъ, котораго онъ воспѣвалъ въ стихахъ, былъ не тотъ, который жилъ въ немъ самомъ въ его молодые годы.

«Человѣкъ», — говорилъ онъ въ одномъ стихотвореніи — утратилъ небеса

И нынѣ рвется онъ, бѣжитъ,

И наслажденья вѣчно жаждетъ,

И въ наслажденьи вѣчно страждетъ,

И въ пресыщеніи груститъ! —

Чтобы помочь ему, этому несчастному тревожному созданій, Зевесъ позволяетъ иногда богамъ съ небесъ спускаться на землю и являться людямъ въ образѣ поэта. И эти поэты —

въ тѣло смертныхъ облачась.

Напомнятъ братьямъ объ отчизнѣ,

Имъ путь укажутъ къ полной жизни;

Тогда съ прекраснымъ примиренъ.

Родъ смертныхъ будетъ искупленъ…

Поэты искупятъ грѣхи міра тѣмъ, что создадутъ прекрасное, такъ какъ —

Безсмертіе равно удѣлъ

И смѣлыхъ вдохновеній дѣлъ

И сладостнаго пѣснопѣнья! *)

• ) «Поэтъ». «Соревнователь Просвѣщенія и Благотворенія». 1820. № IV, 71—78.

Всѣ эти слова были очень краснорѣчивы на бумагѣ; надѣлѣ, однако, Кюхельбекеръ былъ совсѣмъ не похожъ на такого сладостнаго пѣвца. Въ особенности въ своей молодости, онъ и «рвался», и «бѣжалъ», грустилъ о небѣ, но земли не забивалъ, жаждалъ «смѣлыхъ дѣлъ» и для ощущенія полноты жизни очутился 14-го декабря на Сенатской площади.

Но такова была сила чисто литературныхъ вѣяній, что и онъ пѣлъ «покой и примиреніе», — когда; въ немъ самомъ душа бурлила.

И дѣйствительно, всѣ только-что перечисленные мотивы его лирическихъ пѣсенъ, всѣ, какъ читатель легко могъ замѣтить, написаны подъ непосредственнымъ вліяніемъ иностранныхъ образцовъ. Въ нихъ слышатся отзвуки античной древности, французскихъ и нѣмецкихъ сентименталистовъ XVIII-го вѣка, многое навѣяно Гете, Шиллеромъ, Байрономъ и отчасти нѣмецкой романтикой. Самобытнаго русскаго, кромѣ отдѣльныхъ словъ и оборотовъ, — пѣтъ ничего, и нашъ поборникъ народности въ теоріи, на практикѣ былъ прямымъ подражателемъ.

Болѣе самостоятеленъ, а потому и болѣе народенъ сталъ Кюхельбекеръ позднѣе, въ годы своего заточенія. Подъ давленіемъ одиночества мотивы его поэзіи измѣнились. Лирическихъ стихотвореній онъ писалъ мало и, если писалъ, то въ религіозномъ духѣ и на темы чисто личныя, которыя ему иногда удавались. Его голова была въ эти годы страданій занята главнымъ образомъ темами большихъ историческихъ и религіозно-мистическихъ поэмъ, которыя и представляютъ наибольшую цѣнность во всемъ его литературномъ наслѣдствѣ. Онъ осуществилъ, хоть и не вполнѣ, два изъ своихъ широко задуманныхъ плановъ, а именно — написалъ мистерію «Ижорскій» и религіозную поэму «Вѣчный Жидъ».

«Ижорскій» — это лучшій примѣръ насильственнаго сочетанія иностранныхъ литературныхъ мотивовъ съ самобытнымъ содержаніемъ; «Вѣчный Жидъ» — это предсмертная исповѣдь самого автора.

IX.

«Ижорскій» былъ напечатанъ еще при жизни Кюхельбекера въ 1836 году, конечно, безъ имени автора.

Исторія возникновенія этой поэмы — или «мистеріи», какъ со назвалъ самъ авторъ, весьма замѣчательна. Она была для поэта предметомъ раздумій почти всей его жизни. Кюхельбекеръ задумалъ эту поэму еще на свободѣ въ 20-хъ годахъ^[179], и мысль о ней не покидала его и въ 40-хъ. Такъ, въ 1840-мъ году онъ въ своемъ дневникѣ замѣчаетъ: «хотѣлъ было продолжать „Ижорскаго“, но eщe не было творческаго электрическаго удара, а просто обдумать планъ — не мое дѣло: все, что я когда нибудь обдумывалъ зрѣло и здраво, лопало и не оставляло по себѣ ни слѣда^[180].» Черезъ годъ мы застаемъ Кюхельбекера опять за этой-же работой, которая, какъ ему кажется, близится къ концу. «Вчера я читалъ второй актъ послѣдней части „Ижорскаго“ — пишетъ онъ; теперь еще актъ и разстанусь съ созданіемъ, которое занимаетъ меня 16-й годъ… Жаль! Какая мысль замѣнитъ эту, съ которой я такъ свыкся?»^[181]. «Ижорскій» не былъ дописанъ, но изъ двухъ частей, которыя напечатаны, философская и мистическая тенденція поэмы выступаетъ съ достаточной ясностью.

Современникамъ эта мистерія не поправилась. «Ижорскій, отъ начала до конца — нестерпимая глупость», писалъ И. И. Пущинъ^[182]. Бѣлинскій писалъ приблизительно то же: «наши авторы, — говорилъ онъ — какъ-то пронюхали, что созданія Гете, Шиллера, Байрона, Вальтеръ-Скотта, Шекспира и другихъ геніальныхъ поэтовъ суть символы глубокихъ философическихъ идей. Вслѣдствіе этого и наши молодцы начали тормошить нѣмецкую философію и класть въ основу своихъ издѣлій философическія идеи»… Личность самого Ижорскаго, по мнѣнію Бѣлинскаго, была тысяча первая пародія на Чайльдъ-Гарольда… Впрочемъ, въ самомъ авторѣ Бѣлинскій признавалъ человѣка съ умомъ и, чувствомъ^[183]. Да и самъ Кюхельбекеръ, не смотря на присущую ему самоувѣренность, былъ очень озабоченъ мыслью о томъ, какое впечатлѣніе произведетъ это излюбленное его дѣтище.

Весь мистическій смыслъ поэмы долженъ былъ раскрыться въ третьей ея части, а эту третью часть печатать не разрѣшили. «Ижорскій безъ третьей части не имѣетъ смысла — писалъ Кюхельбекеръ Жуковскому^[184] — и онъ остается чудовищемъ». «Я знаю — писалъ онъ ему-же^[185] — что Вы не истолкуете превратно благой, смѣю сказать, цѣли моей мистеріи, которая, если и не лучшее мое созданіе, то, по крайней мѣрѣ, яснѣе другихъ высказываетъ то, что считаю я обязанностью высказать, какъ человѣкъ и христіанинъ».

Но основная этическая тенденція мистеріи ясна и безъ послѣдней части. «Ижорскій» — драматическая исторія грѣшника, только безъ примиряющаго эпилога. «Мой черный демонъ отразился въ „Ижорскомъ“ — писалъ Кюхельбекеръ Пушкину^[186] въ 1830 году и добавлялъ, что у него есть и свѣтлый демонъ, который долженъ отразиться въ иномъ произведеніи. Итакъ, весь планъ былъ уже готовъ въ 1880 году. Посмотримъ, что изъ этого плана было выполнено и какая идея развивалась. во всемъ этомъ странномъ созданіи.

Самъ авторъ понималъ всю странность того, что онъ написалъ, и потому предпослалъ своей мистеріи довольно длинное введеніе, въ которомъ стремился оправдать передъ читателемъ пріемъ своего творчества. Онъ просилъ не называть его мистеріи „романтической“ драмой въ стилѣ Шекспира и его послѣдователей, Гете и Шиллера. Его образцами были скорѣе аллегорическія игрища Ганса Сакса, Frères de la passion, англійскіе менестрели и нѣмецкіе мейстерзенгеры. Общее между ними и „Ижорскимъ“ — вторженіе аллегорическаго и фантастическаго въ обыденную житейскую драму и, наконецъ, извѣстное морализирующее направленіе. Во всей драмѣ господствуетъ одна главная мысль: эта мысль уже изложена въ первой части. Недоумѣніе читателя на счетъ этой основной мысли — вотъ единственная критика, къ которой авторъ былъ-бы чувствителенъ. Высказывать эту мысль въ предисловіи былъ-бы лишнимъ, ибо, если самъ читатель ее не отгадаетъ, то авторъ долженъ считать весь трудъ свой неудавшимся^[187].

Отгадать эту мысль не трудно. Она старая мысль, неоднократно встрѣчавшаяся въ тѣ времена, породившая много геніальныхъ художественныхъ созданій на западѣ и занесенная къ намъ въ Россію въ эту эпоху романтизма. Это — исторія преступной эгоистической души, скучающей въ предѣлахъ, ей отведенныхъ на землѣ, души, отданной во власть темной силѣ, души страстной и страдающей и все-таки спасенной за то, что она думаетъ упорнѣе, вѣритъ сильнѣе и чувствуетъ глужбе, чѣмъ другія души.

Мы видимъ, такимъ образомъ, что если ужъ искать предшественниковъ и родственниковъ того сумрачнаго героя, который во образѣ Ижорскаго бродилъ по Россіи, то придется вспомнить не о средневѣковыхъ мистеріяхъ, а o Фаустѣ, Донъ-Жуанѣ, Манфредѣ и иныхъ многочисленныхъ типахъ, родственныхъ этимъ по настроенію и образу мыслей. У „Ижорскаго“ родство почетное и знатное, что, конечно, для него не вполнѣ выгодно.

Эту иностранную тему о грѣхопаденіи и искупленіи сильной души Клохельбекеръ попытался обработать въ чисто-русскомъ стилѣ, соединивъ въ своей „мистеріи“ самобытное съ иноземнымъ.

Первое, въ чемъ сказалось такое насильственное сочетаніе русскаго съ иностраннымъ, была попытка воспользоваться для своей „мистеріи“ образами славянской миѳологіи. „Миѳологическихъ существъ“, составляющихъ въ нашей драмѣ чудесное или, по словамъ Вальтеръ Скотта, волшебное, много — писалъ Кюхельбекеръ въ предисловіи къ „Ижорскому“^[188] — но мы, воспользовавшись ими, хотѣли указать на богатство, которое поэту представляетъ романтическая миѳологія вообще, а русская въ особенности. Большей части сихъ миѳологическихъ пружинъ мы старались присвоить нѣчто народное, русское».

Такимъ образомъ, въ числѣ дѣйствующихъ лицъ этой мистеріи оказались «Бука», какія-то «Шишимора» и «Кикимора», нѣкій «Зничъ», волкъ-оборотень, русалки, лѣшіе, домовые и въ подмогу имъ совсѣмъ уже не народные Сильфы, Гномы, Ондины и Саламандры, даже Титанія и Аріэль изъ Шекспировскаго репертуара.

Разскажемъ-же подробно содержаніе этой болѣе чѣмъ странной мистеріи, такъ какъ, вѣроятно, никто не читалъ ее и врядъ-ли когда читать станетъ. Передъ нами будетъ наглядный примѣръ одного изъ типичнѣйшихъ псевдо-народныхъ произведеній нашего ранняго романтизма.

Богатый русскій дворянинъ Левъ Ижорскій (какъ показываетъ его фамилія — родственникъ семья Печориныхъ, Онѣгиныхъ, Ленскихъ) подъ вечеръ на перекладныхъ подъѣзжаетъ къ Петербургу. Искалъ онъ счастія и въ Аравіи, и въ Иранѣ, и въ Индіи, и въ городахъ, и подъ шатромъ, и вернулся домой съ той же пустой душой, съ какой уѣхалъ. Скучно ему; и по дворянскому тогдашнему обычаю проситъ онъ ямщика развеселить его пѣсенькой. Но, очевидно, и.ямщикъ не чуждъ модной душевной болѣзни, такъ какъ, вмѣсто веселой пѣсни, онъ начинаетъ пѣть про разладъ идеала и дѣйствительности, про мечту, опровергнутую жизнью… Ижорскому даже эта философія теперь не доступна: ему нечѣмъ помянуть прошлое, и никакая мечта надъ нимъ власти не имѣетъ: ему до тошноты скучно. При такомъ душевномъ нигилизмѣ въѣзжаетъ онъ ночью въ Петрополь и останавливается въ гостиницѣ Демута. Въ то время, какъ все это происходило съ нимъ, надъ нимъ и вокругъ него разыгралась какая-то чертовщина. Слетѣлись духи, филины, нетопыри, засвѣтились болотные огни, прилетѣлъ весельчакъ Кикимора со шлемомъ изъ цвѣтка-колокольчика, съ броней изъ рачьей чешуи, за нимъ появился и Шишимора на большомъ листѣ капусты — духъ злобный и сварливый, сосущій мухъ и любящій розгой посягать на красу дѣвичью. Всѣмъ этимъ духамъ также скучно, какъ и Ижорскому; въ особенности Кикиморѣ. Для забавы хочетъ онъ столкнуть тройку Ижорскаго въ ровъ, но здѣсь ввязывается Шишимора: ему — Шишиморѣ, злобному духу — обѣщанъ этотъ Ижорскій въ подарокъ отъ Туранскаго Дива Арелана. Между обоими духами завязывается настоящая нотасовка, и оба они идутъ судиться къ верховному владыкѣ — Букѣ.

Среди совъ, мертвецовъ, блудящихъ огней, русалокъ, лѣшихъ, домовыхъ, сильфъ, гномовъ, ондинъ и саламандръ — свершаетъ Бука свой судъ надъ провинившимся. Сидитъ этотъ Бука, огромная обезьяна, въ большихъ креслахъ, обитыхъ алымъ бархатомъ, въ аломъ плащѣ, въ большомъ парикѣ вѣка Людовика XIV и съ пукомъ розогъ. На Кикимору онъ золъ за то, что онъ развратилъ русскую литературу (?), принеся къ намъ цѣлую корзину англійскихъ и нѣмецкихъ затѣй, на Шишимору онъ гнѣвается за его сношенія съ дивами Турана и за то, что онъ мелко плаваетъ, стремясь поймать въ свои сѣти Ижорскаго, слѣпого холоднаго гордеца, бѣгущаго на гибель и безъ всякой помощи ада. И вотъ въ наказаніе Бука отдаетъ обоихъ провинившлхся духовъ въ полную кабалу къ Ижорскому на годъ.

Левъ Ижорскій между тѣмъ танцуетъ на петербургскихъ балахъ съ нѣкоей княжной Лидіей и зѣваетъ. Вокругъ него вертятся старые знакомый Вѣтреновъ, Жеманскій и Весновъ; сплетничаютъ они напропалую, и изъ этихъ сплетенъ мы узнаемъ, что нашъ Ижорскій — глубокій умъ, но человѣкъ безъ сердца, что гибельныя страстя его озлобили, что онъ, наконецъ, поэтъ и съ большимъ запасомъ поэтическихъ впечатлѣній: бывалъ онъ и въ вѣчномъ Римѣ, и въ дыму Этны, поклонялся при древнемъ Нилѣ гробницамъ египетскихъ царей, измѣрялъ пирамиды и даже былъ въ Спартѣ, — но все это не помѣшало ему скучать, скучать безъ мечтаній, какъ на этомъ балѣ, съ котораго онъ, наконецъ, поспѣшно уѣзжаетъ, чтобы прогуляться на невской набережной, гдѣ съ нимъ впервые и долженъ былъ встрѣтиться Кикимора.

Грустное раздумье напало на Ижорскаго во время этой прогулки; все испыталъ онъ и все разлюбилъ; и скорбь, и радость ему одинаково противны; исчерпалъ онъ и самую печаль, и самое раскаяніе; осталось одно — съ собой покончить; но покончить съ собой въ минуту прихоти или скуки — позорно; лучше приготовиться бъ разлукѣ съ унылой земной гостиницей и выдти изъ нея равнодушнымъ постояльцемъ. И вотъ въ эту минуту раздумья онъ вспоминаетъ, что нѣкогда одинъ умиравшій дервишъ — злой и насмѣшливый — котораго онъ спасъ отъ шайки бедуиновъ, подарилъ ому талисманъ-кольцо: стоило трижды повернуть его на пальцѣ и человѣкъ получалъ власть покорить себѣ злое начало. Отчего не попробовать теперь этого средства, теперь въ нашъ вѣкъ, когда послѣ Вольтера мы опять обратились къ суевѣрію? И Ижорскій повернулъ кольцо на своемъ пальцѣ. «Вы звали, кажется»? — обратился тогда къ нему Кикимора, появившійся вдругъ передъ нимъ въ видѣ маленькаго старика въ сѣромъ фракѣ, въ альмавивѣ, въ большой бѣлой квакерской шляпѣ. Съ этимъ Кикиморой Ижорскій заключаетъ теперь письменный договоръ, по которому Ижорскій обязанъ продержать этого духа. годъ на своей службѣ, а духъ въ свою очередь, не требуя вовсе души отъ своего кліента, дать ему рядъ безвѣстныхъ ему (Ижорскому) впечатлѣній. На первый разъ Кикимора предлагаетъ дать ому возможность видѣть нагую истину вездѣ и при всякомъ случаѣ.

Ижорскій успѣлъ, однако, очень скоро заразить своей хандрой и этого веселаго духа, этого «подражателя Мефистофеля», какъ ого называетъ самъ авторъ. Скучающій сидитъ Кикимора въ Волтеровскихъ креслахъ передъ каминомъ и жалуется Саламандру Зничу на своего хозяина. Оказывается, что Ижорскій совсѣмъ не заинтересовался нагой истиной; онъ зналъ и безъ помощи духа, сколько въ мірѣ лжи и притворства, и искаженіе истины на каждомъ шагу только увеличило его скуку. Чтобы помочь своему другу, Зничъ предлагаетъ испытать иное средство; онъ даетъ Кикиморѣ порошекъ, обладающій чудесной силой: кто вкуситъ отъ него, загорится любовью и сойдетъ съ ума отъ любви, но если та женщина, въ которую онъ влюбится, полюбитъ его, то въ немъ любовь немедленно погаснетъ. Кикимора рѣшается дать Ижорскому отвѣдать отъ этого порошка, чтобы хоть этимъ излѣчить его отъ скуки.

И вотъ «нашъ Гяуръ и вашъ Конрадъ» влюбляется въ княжну Лидію Пронскую. Онъ влюбленъ безумно; въ груди его чистый адъ. Онъ смѣшонъ въ своей любви, и коварный духъ не скупится на насмѣшки: онъ грубо вышучиваетъ весь идеализмъ и сентиментализмъ его любви, причемъ отъ него больше всего достается Платону, этому «греческому Шеллингу», который сочинилъ премудрую систему любви и не догадался, что въ любви прежде всего виноватъ бѣсенокъ. Но Кикимора не ограничивается шуткой, онъ поступаетъ съ Ижорскимъ коварно и жестоко; онъ заставляетъ его подслушать разговоръ княжны Лидія съ ея отцомъ, я Ижорскій узнаетъ, что его ловятъ какъ богатаго жениха, и что сама Лидія его не любитъ. Это извѣстіе превращаетъ всю любовную хандру и прежнюю скуку Ижорскаго въ полную мизантропію; онъ становится слѣпъ и глухъ для человѣчества; онъ презиралъ людей, теперь онъ ихъ ненавидитъ. Онъ полонъ жаждой мести, онъ хочетъ прежде всего обрушиться на самого Кикимору, но оказывается, что годъ истекъ и духъ больше ему не подвластенъ.

Не безнаказанно думалъ Ижорскій разыграть роль демона. Ненависть, злоба и обманутая любовь обратили его въ дикаря. Онъ убѣжалъ въ Брянскіе лѣса, гдѣ сталъ скитаться, какъ дикій охотникъ. Какъ трупъ, ожившій средь могилы, ожилъ онъ для муки бытія, такъ какъ онъ все-таки любитъ Лидію; пусть отъ омерзѣвшихъ людей онъ бѣжалъ въ нѣмую глушь, она — Лидія всегда передъ нимъ во всей природѣ… Кикимора радъ, что ему удалось вселить такую тревогу въ душу своей жертвы, но все-таки онъ не понялъ и не исполнилъ той задачи, которую ему задалъ Бука, его властелинъ. Здѣсь-же, въ Брянскихъ лѣсахъ сердитый Бука говоритъ Кикиморѣ, что онъ велъ себя глупо. Что пользы въ томъ, что Ижорскій сошелъ теперь съ ума? Онъ долженъ стать преступникомъ, злодѣемъ, великимъ грѣшникомъ — лишь тогда онъ очутится во власти чорта. Но прежде всего онъ долженъ перестать безумствовать, и Бука повелѣваетъ Кикиморѣ немедленно исцѣлить его.

Для этого духъ обращается къ помощи мужика-колдуна Вавилы. Этотъ Вавила ворожитъ въ полночь на перекресткѣ и произноситъ ужасныя заклинанія. Ему Кикимора поручаетъ обернуться волкомъ, настичь въ лѣсу Ижорскаго, вывѣдать его тайну, оживить его надеждой и, наконецъ, наговоромъ разжечь въ сердцѣ Лидіи любовь къ мрачному чудаку, который такимъ образомъ исцѣлится отъ своего безумія.

Дѣйствительно, волкъ настигаетъ Ижорскаго, хитрыми рѣчами вывѣдываетъ его тайну, говоритъ ему, что онъ его-же крестьянинъ Вавила — и надежда на взаимность Лидіи сразу перерождаетъ Ижорскаго. Онъ готовъ Вавилу осыпать золотомъ, лишь бы онъ заставилъ Лидію полюбить его. Вавила ставитъ одно условіе — чтобы Ижорскій позволилъ ему прожить съ нимъ годъ и не смѣлъ его бросить раньше года. Ижорскій даетъ свое слово, и тогда волкъ неожиданно превращается въ Шишимору. Оказывается, что этотъ злобный духъ, который заступаетъ теперь на службѣ Ижорскаго мѣсто прежняго рѣзваго духа, подслушалъ, подкараулилъ гдѣ-то Вавилу, утопилъ его, принялъ его видъ и обманулъ Кикимору.

Подъ руководствомъ Шишиморы Ижорскій идетъ теперь на встрѣчу новымъ, болѣе тяжкимъ и грѣховнымъ испытаніямъ — и первая часть «мистеріи» на этомъ кончается.

Вторая часть богаче дѣйствующими лицами, чѣмъ первая: больше и живыхъ людей, и духовъ; на помощь привлечены духи земли, огня, воздуха и моря, и участникомъ мистеріи является даже какой-то заяцъ.

Всѣ духи сговорились, чтобы погубить Ижорскаго. Судьба распорядилась такъ, что отецъ княжны Лидіи раззорился и долженъ былъ уѣхать въ деревню. Путь его лежалъ черезъ помѣстье Ижорскаго, который попрежнему въ черной меланхоліи проживалъ въ своей деревнѣ. Князю и его дочери пришлось ночевать на почтовой станція. Ночью Шишимора при помощи саламандръ и духовъ огня поджегъ станцію, сообщивъ о своемъ намѣреніи предварительно Ижорскому. Ижорскій бросается спасать князя и его дочь и выноситъ изъ огня полуживую Лидію. Наконецъ, она у него въ домѣ, и ничто не препятствуетъ болѣе ихъ окончательному и рѣшительному объясненію. Къ тому же наговоры Вавилы подѣйствовали, и Лидія, дѣйствительно, влюблена въ Ижорскаго. Подѣйствовалъ. впрочемъ, и таинственный порошекъ на Ижорскаго, и онъ теперь разлюбилъ Лидію. Онъ но можетъ найти въ себѣ прежнихъ чувствъ къ ней… Чтобы полюбить ее, онъ долженъ измѣнить свою природу, долженъ полюбить людей, а онъ ихъ ненавидитъ и жалѣетъ, что у всѣхъ у нихъ не одна шея, чтобы съ ними покончить. Ижорскій, наконецъ, даже остервеняется противъ Лидія, готовъ стать тигромъ, готовъ «роскошествовать въ ея пѣняхъ и рыданіяхъ» и вообще преисполненъ такой злобы, что даже Шишимора признаетъ, что онъ сталъ похожъ на чорта. Ижорскій начинаетъ проповѣдывать полную разнузданность и своеволіе и въ такомъ адскомъ настроеніи рѣшается на объясненіе съ Лидіей. Лидія признается ему въ любви, а онъ пересказываетъ ей вновь длинную повѣсть своихъ разочарованій и постепеннаго озлобленія. Въ доказательство того, насколько онъ презираетъ всѣ обычаи и предразсудки, насколько онъ послѣдователенъ въ поклоненіи одной «природѣ», онъ требуетъ отъ Лядіи, чтобы она ему отдалась до вѣнца, и тѣмъ повергаетъ дѣвицу въ неописанный ужасъ. Она очень тонко замѣчаетъ ему, что если она уступитъ, то онъ потомъ всегда будетъ подозрѣвать ее, но Ижорскій остается непреклоненъ и, вынудивъ у нея согласіе, уходитъ, назначивъ ей часъ ночного свиданія. Лидія, оставшись одна, овладѣваетъ собою, видитъ, какъ глубоко упалъ ея возлюбленный, и рѣшается спасти его, стать его ангеломъ въ этой жизненной пустынѣ и воздвигнуть его изъ адовыхъ оковъ. Для этого она немедленно покидаетъ усадьбу Ижорскаго и, переодѣтая молодымъ парнемъ, спѣшитъ въ Петербургъ къ нѣкому Веснову, пріятелю Ижорскаго, чтобы вмѣстѣ съ нимъ вернуться сюда и начать перевоспитывать ихъ друга. Титанія приказываетъ Аріэлю сопровождать Лидію и охранять ее отъ враговъ и злодѣевъ. Романтическое предпріятіе княжны Лидіи вполнѣ удается. Подъ охраной Аріэля приходитъ она, переодѣтая разносчикомъ, въ Петербургъ; проникаетъ въ домъ къ Веснову, выдаетъ себя за крестьянина Ижорскаго — Ивана Сусанина и убѣждаетъ его спѣшить на помощь его другу: Весновъ, хотя и узнаетъ, кто такой этотъ Иванъ Сусанинъ, но изъ деликатности готовъ забыть, что и онъ не такъ давно былъ неравнодушенъ къ княжнѣ Лидіи.

Ижорскій въ это время продолжалъ идти по пути порока къ гибели. Побѣгъ Лидіи только укрѣпилъ въ немъ ненависть къ людямъ, хотя и Шишимора надоѣлъ ему порядкомъ постояннымъ своимъ подстрекательствомъ къ злодѣянію. Злодѣяній Ижорскій пока еще не совершалъ, и они ему гнусны. Но Шишимора не унываетъ и, наконецъ, губитъ его, придумавъ для него очень хитрое развлеченіе. Онъ уговариваетъ его открыть у себя въ деревнѣ игорный домъ и притонъ разврата, вполнѣ увѣренный въ поддержкѣ сосѣдей-помѣщиковъ. Ижорскому скучно и онъ охотно готовъ испытать это средство…

И, дѣйствительно, усадьба Ижорскаго становится скоро ареной всякихъ безчинствъ. Хозяинъ обыгрываетъ сосѣдей, доводитъ нѣкоторыхъ изъ нихъ до самоубійства, приманиваетъ къ себѣ ихъ женъ и дочерей и безчеститъ ихъ. Напрасно старый его слуга Честновъ читаетъ ему мораль, говоритъ ему объ его обезображенныхъ чертахъ и потухшихъ очахъ, о всѣхъ признакахъ ужаснаго разрушенія, которое зрится на его челѣ — Ижорскій непреклоненъ, хотя бесѣда съ этимъ честнымъ человѣкомъ и пробуждаетъ въ его душѣ нѣкоторую тревогу, похожую на угрызеніе совѣсти. Шишимора встревоженъ этимъ намекомъ на раскаяніе, и потому рѣшается удвоить свою энергію и заставить Ижорскаго совершить такія преступленія, передъ которыми все его теперешнее распутство поблѣднѣетъ. Злой духъ рѣшается заманить поскорѣе къ Ижорскому — Веснова, чтобы онъ — Ижорскій — погубилъ своего друга. Ижорскій, дѣйствительно, получаетъ извѣстіе о томъ, что Весновъ къ нему ѣдетъ и, какъ-бы предчувствуя бѣду, рѣшается не принимать Веснова. Тогда Шишимора придумываетъ новую хитрость. Онъ знаетъ, что Ижорскій любитъ охотиться и уговариваетъ зайца заманить его въ одно глухое мѣсто, гдѣ притаились разбойники. Какъ заяцъ ни протестуетъ, но онъ долженъ повиноваться, и Ижорскій, несясь за зайцемъ, попадаетъ въ ловушку. Разбойники его ранятъ, онъ падаетъ съ коня, но вдругъ прибѣгаютъ Весновъ и Лидія: Весновъ убиваетъ атамана; разбойники разбѣгаются, а Лидія въ это время поддерживаетъ голову Ижорскаго. Итакъ, Ижорскій долженъ волей-неволей принять къ себѣ въ домъ Веснова и Лидію.

И вотъ въ этомъ домѣ, который послѣ выздоровленія Ижарскаго сталъ вновь притономъ игръ и разгула, разыгрывается кровавая драма: Ижорскій мраченъ по прежнему и раздраженъ въ особенности молчаніемъ и укоризненными взорами Веснова. Онъ подозрѣваетъ его въ какомъ-то обманѣ, въ особенности съ тѣхъ поръ, какъ злобный Шишимора заставилъ его обратить вниманіе на сходство Ивана Сусанина съ княжной Лидіей. Эти подозрѣнія растутъ, но вотъ однажды Ижорскій застаетъ Веснова на колѣняхъ передъ Лидіей въ порывѣ невиннаго восхищенія. Ижорскій узнаетъ Лидію, думаетъ, что она любовница Веснова, убѣждается въ ея желаніи самымъ злостнымъ образомъ надъ нимъ посмѣяться, бросается на Веснова и закалываетъ его. Умирая, Весновъ говоритъ Ижорскому, какъ онъ неправъ въ своихъ подозрѣніяхъ, но Шишимора спѣшитъ увезти Ижорскаго, захвативъ съ собой и лежащую въ обморокѣ Лидію. Втроемъ мчатся они по дикой степи. Ижорскій мраченъ, и въ немъ начинаетъ шевелиться совѣсть. Видъ Лидіи, которая все еще не проснулась, тяготитъ его, и злой духъ начинаетъ его уговаривать бросить ее поскорѣй въ рѣку или оставить на произволъ судьбы здѣсь, въ безлюдной мѣстности. Послѣ нѣкотораго колебанія Ижорскій, дѣйствительно, оставляетъ Лидію на произволъ судьбы и съ Шишиморой мчится дальше на встрѣчу духовной смерти, которая должна низринуть его въ неугасимый пламень, схвативъ преступника желѣзными когтями. Подъ звуки торжественной музыки является Титанія и поетъ пѣсню надъ спящей Лидіей, обѣщая ей небесное блаженство.

Послѣднее явленіе этой неистовой мистеріи разыгрывается на взморьѣ въ полночь. Ужасный Бука сидитъ на скалѣ и вызываетъ всѣхъ подвластныхъ ему демоновъ. Имъ — демонамъ воздуха, моря и земли приказываетъ онъ разъярить всѣ стихіи, чтобы Ижорскій, который вмѣстѣ съ Шишиморой взбирается на противоположный утесъ, созналъ весь ужасъ и всю безвыходность своего положенія. Терзаемый раздумьемъ и упреками совѣсти, стоитъ Ижорскій надъ пучиной. Стихіи вокругъ него бушуютъ, и такой же хаосъ въ его груди: онъ все не можетъ отвѣтить себѣ на вопросъ — правъ онъ или неправъ въ убійствѣ своего друга? Онъ, наконецъ, заклинаетъ Шишимору разрѣшить это сомнѣніе и вотъ — послѣ столькихъ трудовъ, злой духъ, наконецъ, торжествуетъ. Онъ произноситъ ему ужасное, длинное проклятье, въ которомъ разсказываетъ какъ Весновъ и Лидія его беззавѣтно любили, какъ онъ, кровавый злодѣй, разрушилъ дивный чертогъ и погубилъ невинныхъ… Въ правотѣ своихъ словъ Шишимора клянется даже* именемъ самого Бога. «Ты призванъ былъ — говоритъ онъ Ижорскому — свѣтить міру, былъ созданъ для того, чтобы быть солью земли, и ты самъ сорвалъ съ своей головы вѣнецъ и разорвалъ свою порфиру, ты бросилъ свою святую часть на оскверненіе и на жертву псамъ и все это потому, что ты ожидалъ слишкомъ многаго отъ человѣка, что ты прировнялъ его къ Богу; ты разочаровался въ немъ и тогда сталъ презирать его и думалъ, что иного отношенія, кромѣ звѣрскаго, люди не заслуживаютъ… не угодилъ ты ни небу, ни аду, сталъ посмѣшищемъ для бѣсовъ и предметомъ презрѣнія для радостныхъ духовъ». При этихъ словахъ, заключающихъ, очевидно, основную мысль всей мистеріи, Шишимора начинаетъ превращаться въ огромное ужасное чудовище: онъ вырастаетъ до такихъ размѣровъ, что головой заслоняетъ выглянувшую изъ за тучъ луну, и голосъ его заглушаетъ громы. Ижорскій безъ чувствъ падаетъ подъ скалу. Съ громкимъ хохотомъ бѣсы готовы броситься на него и завладѣть имъ, но внезапно падаетъ передъ ними перунъ и является добрый ангелъ. Онъ говоритъ бѣсамъ, что Богъ сотворилъ людей не для нихъ, что Ижорскій упалъ со скалы, но не умеръ, что путь раскаянія для него не закрылся. Пусть невинно убіенные почіютъ на небесахъ, но этому «скорбному убійцѣ» Господь дастъ еще Долгіе годы страдальческой жизни, чтобы въ горнилѣ испытанья онъ могъ искупить свои грѣхи и спастись. Этими словами изреченъ приговоръ и надъ злобной темной силой: Шишимора превращается въ утесъ, Бука и Кикимора обращаются въ бѣгство, солнце восходитъ, добрый духъ исчезаетъ, сливаясь съ его лучами и… занавѣсъ опускается.

Это странное, мѣстами нелѣпое, произведеніе Кюхельбекера, при всей своей уродливости въ построеніи, при крупнѣйшихъ промахахъ въ мотивировкѣ поступковъ дѣйствующихъ лицъ, при антихудожественной примѣси псевдо-славянской миѳологіи, наконецъ, при архаичности языка — можетъ все-таки гордиться своимъ родствомъ съ великими произведеніями западной словесности. Бѣлинскій былъ правъ, когда по поводу «Ижорскаго» упомянулъ имена Гете и Байрона. Эта мистерія — отзвукъ философскихъ поэмъ въ родѣ «Фауста», «Манфреда» или «Каина». На это указываетъ и ея чудесное, и борьба сильнаго человѣка съ обступившими его демонами, и роль спасительницы женщины, и вмѣшательство Бога въ жизнь преступника, и, наконецъ, психическій міръ самого невольнаго злодѣя, который сталъ преступникомъ лишь потому, что не хотѣлъ идти по избитой дорогѣ, по которой шли идутъ остальные. Ижорскій долженъ былъ производить впечатлѣніе «доблестнаго бойца, исшедшаго съ честью изъ сраженія съ огромной ратницей судьбой», онъ долженъ былъ напоминать «могучихъ и сильныхъ сыновъ старой Греціи», онъ долженъ былъ быть «мужемъ, вознесеннымъ надъ чернью»^[189] и, вѣроятно, въ третьей части «Ижорскаго», не напечатанной, нашъ герой и оправдывалъ всѣ эти великія надежды. Какъ дѣйствующее лицо первыхъ двухъ частей мистеріи, онъ, конечно, скорѣе каррикатура, чѣмъ типъ, — блѣдный, искаженный снимокъ съ великолѣпнаго оригинала. Отъ всѣхъ глубокихъ чувствъ и мыслей, которыми жили въ концѣ прошлаго и въ началѣ нашего вѣка задумчивые, разочарованные индивидуалисты — почти всегда преступники — отъ всей ихъ міровой скорби и ненависти, у Ижорскаго остались какіе-то темные, немотивированные намеки.

Ни ея основная идея, ни выполненіе этой идеи не могутъ претендовать на какую-нибудь художественную стоимость. Значеніе этой поэмы чисто историческое: она — любопытнѣйшій документъ той борьбы народнаго съ иноземнымъ, самобытнаго съ «романтическимъ», о которой мы говорили. Если мы хотимъ на примѣрѣ убѣдиться, какъ иностранныя литературныя теченія могли механически, а не органически сливаться съ зарождавшимися мотивами русскими, то болѣе нагляднаго примѣра искать нечего. Ижорскій, пародирующій Фауста и Манфреда, Шишимора въ роли Мефистофеля, Бука какъ Ариманъ и Лидія не то Ада, не то Маргарита — типичнѣе кавказскаго плѣнника и черкешенки, Измаилъ Бея и его спутницы — типичнѣе, конечно, не въ художественномъ смыслѣ.

Въ исторіи творчества самого Кюхельбекера мистерія «Ижорскій» занимаетъ также особое мѣсто. Это самая рѣшительная попытка нашего патріота завоевать для русской литературы сразу цѣлую область лирической поэзіи и создать мистико-философскую лирическую драму. Попытка оказалась неудачной, и народность ничего не выиграла, но иначе и быть не могло: надо было пережить и выстрадать цѣлую историческую эпоху для того, чтобы научиться чувствовать и думать, какъ думали Фаустъ и его ближайшіе родственники.

Болѣе правдива и болѣе художественна по выполненію другая поэма нашего автора, та, которую онъ дописывалъ почти наканунѣ смерти, и которая стала какъ бы его предсмертной исповѣдью.

X.

Еще въ тѣ годы, когда Кюхельбекеръ было всецѣло поглощенъ основной идеей своей невѣроятной «мистеріи», онъ одновременно работалъ надъ легендой о «вѣчномъ жидѣ», сюжетомъ которой хотѣлъ воспользоваться для задуманной имъ грандіозной философской поэмы.

Поэма «Вѣчный Жидъ» — въ художественномъ и идейномъ смыслѣ произведеніе болѣе цѣнное, чѣмъ «Ижорскій»; символическое изложеніе міросозерцанія автора, какимъ оно было подъ конецъ его жизни. «Примѣчательный день — пишетъ Кюхельбекеръ въ своемъ дневникѣ 1834 года^[190]. Вынулъ поутру я изъ чемодана начало моего „Агасвера“, прочелъ его, и мысли, какъ продолжать, стали толпиться въ головѣ моей: если удастся — „Вѣчный Жидъ“ мой будетъ чуть ли не лучшимъ моимъ сочиненіемъ». Спустя четыре мѣсяца онъ опять заноситъ въ дневникъ «Пересмотрѣлъ до обѣда начало „Вѣчнаго Жида“, выправить — ничего не выправилъ, но, что хуже всѣхъ возможныхъ недостатковъ, цѣлое показалось мнѣ — скучнымъ»^[191]. Опасенія Кюхельбекера были не безъ основанія — поэма мѣстами, дѣйствительно, скучна, но за то этотъ недостатокъ искупается широко задуманной основной ея мыслью.

«Вѣчный Жидъ» былъ начатъ въ 1832 году^[192] и первоначально былъ написанъ въ формѣ эдической поэзіи. Въ 1834 году, по словамъ автора^[193], «Вѣчный Жидъ» ожилъ для него въ одеждѣ «драматической' мистеріи». «Въ воображеніи моемъ — пишетъ онъ — означились уже четыре главные момента различныхъ появленій Агасвера: первымъ будетъ разрушеніе Іерусалима, вторымъ — паденіе Рима, третьимъ — поле битвы послѣ Бородивскаго или Лейпцигскаго побоища, четвертымъ — смерть его (Агасвера) послѣдняго потомка, котораго мнѣ хотѣлось бы представить и вообще послѣднимъ человѣкомъ. Но между третьимъ и вторымъ должны быть непремѣнно еще вставки, напр., изгнаніе жидовъ изъ Франція въ XIV, если не ошибаюсь, столѣтіи».

Первоначальный планъ поэмы, какъ видимъ, очень отрывоченъ и автору было бы очень трудно связать болѣе или менѣе удачно паденіе Рима прямо съ Наполеономъ и затѣмъ прямо съ кончиной міра. Въ послѣдней редакціи (1842 г.) планъ нѣсколько иной: поэма начинается съ появленія Христа на землѣ, и число эпизодовъ въ ней значительно увеличено.

Въ предисловіи авторъ очень подробно говоритъ объ основной мысли своего произведенія.

«Агасверъ — говоритъ Кюхельбекеръ — путешествуетъ изъ вѣка въ вѣкъ, какъ байроновъ Чайльдъ-Гарольдъ, изъ одного государства въ другое: передъ нимъ рисуются событія, и неумирающій странникъ на нихъ смотритъ не безпристрастно, не съ упованіемъ на радостную развязку чудесной драмы, которую видитъ, но какъ близорукій сынъ земли, ибо онъ съ того началъ свое поприще, что предпочелъ земное небесному». «Небо, разумѣется, всегда и вездѣ право» — утѣшаетъ Кюхельбекеръ своего читателя^[194]. Религіозная тенденція выступаетъ, такимъ образомъ, въ поэмѣ очень ясно и вся она разсчитана на то, чтобы убѣдить насъ въ необходимости простирать взоръ объ онъ полъ-гроба, въ область свѣта".

Сообразно съ этой цѣлью подобраны и отдѣльные моменты въ жизни Агасвера. Онъ долженъ быть свидѣтелемъ торжества духовнаго элемента надъ земнымъ, какъ это торжество сказалось и выразилось во всѣ рѣшающіе эпизоды человѣческой цивилизаціи.

Замыселъ Кюхельбекера, какъ видимъ, очень глубокъ и подыскать для него соотвѣтствующую поэтическую форму было очень трудно. Форма эта не удалась Кюхельбекеру и достоинство поэмы измѣряется не ею, а ея содержаніемъ и драматическимъ движеніемъ нѣкоторыхъ картинъ.

Въ русской литературѣ «Вѣчный Жидъ» былъ все-таки одной изъ первыхъ по времени «философскихъ» поэмъ. Такія поэмы въ 30-хъ годахъ попадались, но затѣмъ быстро исчезли.

«Вѣчный Жидъ» — поэма безотрадная по мыслямъ и настроенію.

Ея трагическій характеръ вытекалъ естественно изъ самого сюжета, но все-таки разработка этой легенды могла и не привести къ такому окончательному пессимистическому взгляду на жизнь человѣка, который оттѣнилъ въ ней такъ ясно Кюхельбекеръ.

Христосъ могъ заставить жить еврея до своете второго пришествія затѣмъ, чтобы убѣдить его въ томъ, что тотъ, кого онъ оттолкнулъ, былъ истинный Сынъ Божій; Христосъ могъ явить Агасверу свою славу не на небесахъ только, а на землѣ и показать ему, что и здѣсь, среди людей, его ученіе восторжествовало и побѣдило. Кюхельбекеръ истолковалъ легенду иначе. Всѣ свои упованія онъ возложилъ на загробную жизнь и потому осудилъ весь процессъ развитія жизни человѣческой на землѣ, представивъ ее какъ длинную цѣпь совсѣмъ, повидимому, не цѣлесообразныхъ страданіи: всѣ эти страданія приводятъ человѣка въ концѣ концовъ къ тому же состоянію, съ котораго онъ началъ свое земное бытіе, т. е. къ состоянію полной дикости и огрубѣнія, среди которыхъ человѣка и застаетъ второе пришествіе Христа на землю.

Кюхельбекеръ какъ будто забылъ объ идеѣ прогресса, которую онъ такъ часто развивалъ въ своихъ сочиненіяхъ. Агасверъ, проживя съ человѣчествомъ всю его жизнь, не видитъ на землѣ: никакого улучшенія. Начиная со смерти Христа и кончая французской революціей, въ мірѣ не замѣтно даже количественнаго прироста христіанскихъ идей и чувствъ. Только въ нѣкоторыхъ избранныхъ, единичныхъ людяхъ христіанская доктрина — и то понимаемая исключительно въ смыслѣ тяготѣнія къ небесному и въ смыслѣ презрѣнія къ земному — оставалась на одномъ уровнѣ глубины и силы. Христосъ побѣдилъ на землѣ въ лицѣ нѣкоторыхъ лишь героевъ, масса-же, толпа оставалась всегда непросвѣщеннымъ врагомъ всѣхъ этихъ избранниковъ. Съ вѣками она не измѣнилась и всегда и вездѣ Агасверъ могъ узнать въ ней все ту же толпу, которая распяла самого Учителя.

Такова основная мысль поэмы Кюхельбекера и, конечно, весь этотъ излишекъ пессимизма долженъ быть поставленъ на счетъ того чисто личнаго тяжелаго и подавленнаго настроенія, подъ гнетомъ котораго находился Кюхельбекеръ въ послѣдніе годы моей жизни, когда работалъ надъ этимъ произведеніемъ^[195].

Все преступленіе Агасвера заключалось въ томъ, что онъ не умѣлъ смотрѣть на жизнь съ высоты и искалъ въ ней только земного счастья. Онъ не понялъ, что жизнь есть тѣнь, что время стираетъ людей съ лица земли, какъ ладонь стираетъ со стекла паръ отъ дыханія, что только одна вѣра въ Бога даетъ въ мірѣ счастіе, что на всѣ вопросы сердца единственный и непреложный отвѣтъ — тамъ. Вотъ почему и смыслъ чудесъ Христовыхъ Агасверъ понялъ односторонне и рѣчь нѣмыхъ, и прозрѣніе слѣпыхъ, и возстаніе мертвыхъ принялъ за залогъ земного владычества Христа и, какъ истинный еврей-патріотъ, ждалъ, когда Христосъ возложитъ на себя вѣнецъ Давида и освободитъ поруганный Сіонъ. Но

Христосъ остался тѣмъ-же, чѣмъ и былъ:

Не грозный вождь, не дерзостный воитель,

Предъ коимъ въ страхѣ обращаютъ тылъ

Полки враговъ — нѣтъ! скорбныхъ утѣшитель,

Безсмертныхъ истинъ кроткій возвѣститель,

Недужныхъ другъ и врачъ больныхъ сердецъ *).

• ) „Русская Старина“ Мартъ 1878, 412.

И вотъ за это-то Агасверъ возненавидѣлъ Христа. Онъ обожалъ въ немъ свою мечту, одну лишь ее: онъ думалъ видѣть въ немъ народнаго трибуна, который къ вѣчнымъ оковамъ равнодушенъ и не терпитъ только оковъ временныхъ. Агасверъ проклялъ Христа за то, что онъ не съумѣлъ разгадать сердецъ народа и ввелъ насъ въ безплодное прельщеніе.

„Пусть религія не будетъ для васъ никогда средствомъ для достиженія мірскихъ цѣлей, какъ бы, впрочемъ, эти цѣли ни были благородны и высоки“ — поясняетъ въ примѣчаніяхъ свою основную мысль Кюхельбекеръ. Даже тѣ, которые, какъ, напр., испанское духовенство въ войну съ Наполеономъ, употребляли вѣру для воспламененія любви къ отечеству и ненависти къ чужеземному владычеству — все-таки унижали ея чистую святость и въ своихъ попыткахъ не слишкомъ разнствовали отъ утилитарнаго богохульства нѣкоторыхъ философовъ ХѴІІІ-го вѣка, говорившихъ, что религія — очень недурная выдумка для обузданія глупой черни^[196]».

Великія испытанія ожидали Агасвера. Первое, что ему довелось видѣть, былъ разгромъ того самаго Іерусалима, ради славы котораго, какъ онъ думалъ, Христосъ пришелъ на землю. Большей кары Богъ не могъ придумать для этого патріота.

Пораженный этимъ страшнымъ урокомъ, Агасверъ впервые подумалъ о томъ, что, быть можетъ, Христосъ и впрямь Мессія и что, можетъ быть, согрѣшили тѣ, кто ожидалъ отъ сошедшаго съ небесъ владыки — владычества земного. Даже дьяволъ, который явился Агасверу и сталъ искушать его раціоналистическимъ объясненіемъ тѣхъ чудесъ, которыя съ нимъ творились — даже онъ не могъ подавить въ немъ этой мысли. Она все еще чаще. и чаще его тревожила. Не правъ ли въ самомъ дѣлѣ тотъ, кто въ земномъ видитъ одно лишь тлѣніе и только въ духѣ — вѣчность?

Дальнѣйшая жизнь должна была убѣдить въ этомъ Агасвера.

Онъ видѣлъ Римъ въ моментъ его наивысшей славы, когда онъ предпочиталъ эту земную ничтожную славу — небесной^[197], онъ увидалъ эту приманку вблизи и нашелъ, что ея медъ полонъ смертельной отравы… Гордость Агасвера помѣшала ему, впрочемъ, разсѣять свои сомнѣнія: не будь онъ такимъ гордецомъ, онъ могъ-бы здѣсь-же въ Римѣ увидать иную славу, даруемую Благодатью, онъ могъ увѣровать во Христа, глядя на его учениковъ… Но безсердечно и скептически смотрѣлъ Агасверъ на мученія Христовой паствы…

Впрочемъ, этотъ скептицизмъ не всегда выдерживалъ испытаніе жизни: присутствуя при смерти Григорія VII, папы римскаго, Агасверъ не дерзнулъ заклеймить этого старца клеймомъ лицемѣра… онъ почувствовалъ силу духа надъ плотью. И на Вормскомъ сеймѣ, на диспутѣ Лютера, онъ испыталъ то же чувство: видя экстазъ Лютера и его побѣду, Агасверъ сначала пожалѣлъ, что Лютера не сожгли, какъ Гуса, по затѣмъ притихъ и, вспомнивъ свое прошлое, окаменѣлъ, и невольный вздохъ смѣнилъ его насмѣшку^[198]. Наконецъ, увидалъ онъ и французскую революцію:

На тронѣ юноша задумчивый сидѣлъ,

Съ душой, исполненной любви и состраданья

Къ народу своему и чистаго желанья

Помочь его бѣдамъ. За всякій же предѣлъ

Бѣды тѣ перешли: придавленъ тяжкой дланью

Откупщика къ землѣ, обремененный данью

Правительству, дворянству, алтарю,

Крестьянинъ раннюю въ трудахъ встрѣчалъ зарю

И отдыха не зналъ до самой поздней ночи,

А дома — дѣти, голодъ, плачъ и стонъ!

Когда ему терпѣть не станетъ мочи

Не въ тигра-ли переродится онъ?

А между тѣмъ безпечная, какъ птичка,

Порхала средь цвѣтовъ безпечно Австріичка *)…

• ) «Русская Старина». Мартъ, 1878, 447.

И Агасверъ ликовалъ, видя, какъ во всѣхъ слояхъ общества падало религіозное чувство; онъ думалъ и надѣялся, что вотъ, наконецъ, всѣ отъ Христа отступятся, но его ожидало новое разочарованіе: въ самые мрачные дни революціи онъ увидалъ все ту же толпу праведниковъ, не пожелавшихъ отъ Христа отвернуться и погибшихъ во имя его. Они не убоялись гильотины и никто изъ нихъ не захотѣлъ отречься отъ Бога, и хоть на словахъ признать себя «философомъ».

Агасверъ бѣжалъ отъ этого новаго мѣста казни, какъ призракъ…

Такъ прожилъ онъ до кончины міра, когда одряхлѣвшій міръ сталъ единой пустыней; жизнь умирала: вновь родились допотопныя животныя, вновь зашныряли по землѣ мамонтъ, летяги и полипы, вновь закружились въ тяжеломъ воздухѣ птеродактилъ и ящерица-птица; приходилось умирать и послѣднему человѣку. Онъ былъ холодный, дерзостный, безчувственный и надменный человѣкъ; у него не было ни жены, ни друзей, ни дѣтей, ни родины. Онъ завылъ, какъ неистовый волкъ среди степей, когда ему пришлось закрыть слѣпые очи предпослѣднему человѣку, — который къ тому же былъ его заклятымъ врагомъ.

И вотъ этого-то послѣдняго человѣка принялъ Агасверъ въ свои объятія: на груди Агасвера испустилъ этотъ страдалецъ свой послѣдній вздохъ… Все живое на землѣ умерло и надъ ней занялась таинственная заря, предвѣщавшая второе пришествіе…

Такова была эта отчаянная предсмертная дума Кюхельбекера; на ней, какъ на образномъ рѣшеніи міровой загадки, остановился этотъ обманутый жизнью мечтатель. Вѣра въ человѣка была, какъ будто, имъ утрачена; вся исторія обратилась въ оскорбительную трагедію. Казалось, что всѣ высшія человѣческія стремленія, все духовное въ мірѣ должно для этого міра пройдти безслѣдно, должно убѣдить человѣка лишь въ одной истинѣ — въ ничтожествѣ всякаго попеченія о земномъ, которое изъ зла возникло и ко злу должно возвратиться. Всякая мысль о приближеніи земного порядка къ идеалу небеснаго царствія какъ будто навсегда была покинута, а вмѣстѣ съ ней падало и самое дорогое для человѣка въ жизни — сознаніе цѣлесообразности истраченной имъ энергіи…

Это былъ ужасный бредъ, бредъ совсѣмъ больного человѣка. Только полнымъ разрушеніемъ силъ и надеждъ можно объяснить такой предсмертный пессимизмъ у идеалиста, который и на свободѣ, я въ тюрьмѣ, и въ ссылкѣ продолжалъ вѣрить въ прогрессъ, созидаемый свободнымъ человѣкомъ подъ опекой милосерднаго Божества.

XI.

На такихъ минорныхъ нотахъ оборвалась пѣсня Кюхельбекера.

Отъ нея можно было-бы ожидать много, болѣе повышеннаго и бодраго тона, если бы жизнь самого поэта не сложилась такъ.несчастно.

Кюхельбекеръ, какъ поэтъ, никогда не занялъ-бы виднаго мѣста въ литературѣ; какъ современникъ Пушкина, его друзей, Гоголя и Лермонтова, онъ, конечно, ни сказалъ-бы ничего своего, чего не сказали-бы лучше другіе. Какъ критикъ, онъ продолжалъ бы безсистемно говорить о томъ, о чемъ потомъ убѣдительно и связно говорили Надеждинъ и Бѣлинскій.

Но жаль, что эта типичная личность энтузіаста не успѣла вполнѣ развернуться и была такъ рано и неожиданно вырвана изъ общественнаго круга. Помимо того скромнаго значенія, ка* кое имѣлъ Кюхельбекеръ, какъ художникъ и цѣнитель искусства" за его личностью нельзя не признать иной силы — для того времени также важной.

Этотъ несчастный «Виля» или «Кюхля», надъ стихами котораго такъ потѣшался Пушкинъ, не переставая уважать его, какъ писателя^[199], этотъ «Анахарсисъ Клоцъ», удивлявшій всѣхъ своими странностями — былъ искренно любимъ всѣми, любимъ за пламень, которымъ все его существо пылало…

«Онъ былъ воспламененъ, какъ длинная ракета», писалъ про него Дельвигъ Пушкину послѣ событія 14-го декабря^[200], и дѣйствительно, воспламеняемостъ и воспламененность были два основныхъ качества его ума и темперамента — качества безспорно цѣнныя, въ особенности, если припомнить, что религіозный восторгъ, культъ истины и красоты и, наконецъ, преклоненіе передъ свободой я справедливостью были тѣми идеями и чувствами высшаго порядка, въ соприкосновеніи съ которыми приходили въ такую тревогу и мысль, и фантазія, и рѣчь этого «искателя идеала въ жизни». За такой порывъ можно было простить и слабость самой духовной силы человѣка.

Пусть литературные труды Кюхельбекера остаются лишь историческимъ памятникомъ изъ эпохи ранней борьбы нашей литературы за свою самобытность и оригинальность. Кромѣ этихъ трудовъ, современники имѣли предъ собой еще и личность самого поэта. Эта личность безспорно имѣла свою сферу вліянія, какъ многія и многія личности, страстные душевные порывы которыхъ, не смотря на всю ихъ невыдержанность, ихъ странности, не смотря на всѣ логическія и психическія противорѣчія, сыграли свою культурную роль при общей инертности нашей духовной и общественной жизни.

Н. Котляревскій.

"Русское Богатство", №№ 3-4, 1901

---

1. «Для романтической литературы еще не условились въ опредѣленіи», писалъ лучшій и самый образованный критикъ того времени, князь Вяземскій; «начало ея въ природѣ, она есть, она въ обращеніи, но не поступила еще въ руки анатомиковъ». кн. П. А. Вяземскій. Полное собраніе сочиненій. Спб. 1878. I, 170. «Вмѣсто предисловія къ Бахчисарайскому Фонтану» 1824.
2. Стоить только прочитать романы и повѣсти того времени, чтобы въ этомъ убѣдиться.
3. Съ 1817 г. „Русскій Архивъ“, 1871, 0174.
4. Русская Старина» 1876. Августъ, 530.
5. Съ 1819 года.
6. Онъ близко сошелся съ Грибоѣдовымъ на Кавказѣ, въ 1822 г. «Русская Старина», 1874. Май, 160. На его глазахъ писалось и «Горе отъ ума». «Русская Старина», 1875. Сентябрь, 84.
7. «Русская Старина», 1875. Іюнь, 363.
8. «Русскій Архивъ», 1888. II, 0119.
9. «Русская Старина», 1876. Іюль, 363.
10. Объ его участіи въ дѣдѣ Декабристовъ см. Н. А. Гистфрейндъ. «Кюхельбеккеръ и Пущинъ въ день 14 декабря 1825 года». Спб. 1901.
11. Гречь, «Записки о моей жизни». Спб. 1886, 388.
12. О допросѣ его см. «Русская Старина», 1873, апрѣль, 468.
13. «Русскій Архивъ», 1881, I, 138.
14. «Русская Старина», 1876. Августъ, 503.
15. «Русская Старина», 1875. Августъ, 512—518.
16. «Русская Старина», 1891. Октябрь, 61.
17. «Русская Старина», 1891. Октябрь, 66.
18. «Русскій Архивъ», 1881. I, 144.
19. Біографическія свѣдѣнія о жизни Кюхельбекера даны въ «Русской Старинѣ», 1875. Іюль, 333—358.
20. Записка гр. М. А. Корфа 1854 г. Я. Гротъ. «Пушкинъ и его лицейскіе товарищи и наставники». Спб. 1887, 273—4.
21. «О. М. Бодянскій въ его дневникѣ 1840—50». «Русская Старина» 1888. Ноябрь, 414.
22. М. Корфъ. «Восшествіе на престолъ императора Николая I» Спб. 1857, 175.
23. «Письма Н. М. Карамзина къ И. И. Дмитріеву». Спб. 1866, 413.
24. «Русскій Архивъ». Письма В. А. Жуковскаго къ А. И. Тургеневу 207, а также письмо Жуковскаго къ Кюхельбекеру 1823 г. «Русская Старина» 1875. Іюль, 364.
25. Гречъ. «Записки о моей жизни». Спб. 1886, 368, 389.
26. Гречъ. «Записки о моей жизни» 384.
27. „Записки К. А. Полевого“ Спб. 1888, 181, 93.
28. Письмо 1823 г. „Русская Старина“, 1876. Іюль, 362.
29. „Русская Старина“ 1875. Іюль, 365.
30. «Русская Старина» 1876. Іюль, 367.
31. „Русская Старина“ 1875. Іюль, 375.
32. «Замѣтка В. Кюхельбекера въ Альбомъ С. Д. П — ой 1820 г.» «Библіографическія Записки» 1858. I, 237.
33. «Русская Старина» 1891. Февраль, 280. Стихотвореніе Кюхельбекера.
34. Письмо къ Д. И. Завалишину 1840 г. «Русская Старина» 1881. Октябрь, 388.
35. Дневникъ 1832 г. «Русская Старина» 1875. Августъ, 500.
36. Любопытно напр. опредѣленіе, которое даетъ онъ слову «вкусъ». «Вкусъ» по его мнѣнію, есть соединеніе воли и разума и такое именно соединеніе, въ которомъ осуживающій разумъ заставляетъ волю отрицаться отъ дѣятельности, а посему вкусъ можетъ назваться эстетической совѣстью — совѣстью изящнаго.
37. «Русская старина» 1883. Августъ, 256.
38. Прот. Т. Буткевичъ. «Религіозныя убѣжденія декабристовъ». Харьковъ 1900 (Изъ журнала «Вѣра и Разумъ») 6, 43.
39. См. напр., «Мнемозина» I, 51.
40. Дневникъ 1845 г. «Русская Старина» 1891. Октябрь, 106.
41. Двадцать такихъ религіозныхъ стихотвореній Кюхельбекера перепечатано у Т. Буткевича. «Религіозныя убѣжденія декабристовъ», 8—42.
42. Дневникъ 1832 г. «Русская Старина» 1875. Сентябрь, 79.
43. Дневникъ 1832 г. «Русская Старина» 1875. Сентябрь, 88.
44. Дневникъ 1845 г., "Русская Старина 1891. Октябрь, 105—6.
45. «Русская Старина» 1878. Мартъ, 425.
46. «Русская Старина» 1883. іюль, 107.
47. Дневникъ 1832 г. «Русская старина» 1875. Сентябрь, 80.
48. Дневникъ 1845 г. „Русская старина“ 1891. Октябрь, 104.
49. «Русская старина» 1884 Февраль, 343.
50. «Сынъ Отечества», 1817 г. XII, 278.
51. «Европейскія письма» «Невскій Зритель» 1820. Февраль, 35.
52. „Европейскія письма“, „Соревнователь Просвѣщенія“ 1820 № III, 284—6.
53. «Европейскія Письма» «Невскій Зритель» 1820. Февраль 35—45.
54. „Европейскія Письма“. „Невскій Зритель“, 1820. Апрѣль, 64. № 8.
55. Дневникъ 1833 г. «Русская Старина» 1883. Іюль, 110.
56. Дневникъ 1834 г., „Русская Старина“ 1883. Августъ, 267.
57. Дневникъ 1834 г. „Русская Старина“ 1884. Февраль, 339—340.
58. Дневникъ 1835 г. «Русская Старина» 1884. Февраль, 347.
59. «Сочиненія Е. А. Баратынскаго». Казань 1884, 519. Письмо къ H. B. Путятѣ. Февраль, 1825.
60. Св. «Благонамѣренный» 1818, ч. IV, 158.
61. Много стиховъ Кюхельбекера напечатано въ «Русской Старинѣ», «Русскомъ Архивѣ», заграницей въ «Собраніи стихотвореній декабристовъ», Лейпцигъ. 1863 и въ изданіи Шо-де-фонъ 1880. Наконецъ недавно у Бутковича: «Религіозныя убѣжденія декабристовъ». Самый главный матеріалъ сохраненъ въ старыхъ журналахъ 20-тыхъ годовъ.
62. «Мнемозина» 1824, ч. I.
63. «Русская Старина» 1875. Іюль, 370.
64. «Мнемозина» 1824, ч. I.
65. «Мнемозина», 1824, ч. I.
66. «Благонамѣренный», 1818, ч. II, 47.
67. «Невскій Зритель», 1820. Мартъ, 14—43.
68. «Сынъ Отечиства» 1819, ч. LIII, 124—150, 219—227.
69. «Русская Старина», 1890. Августъ, 383.
70. «Русская Старина», 1874. Май, 168.
71. «Русская Старина», 1876. Сентябрь, 81. «Русскій Архивъ», 1881. I, 140.
72. «Русская Старина», 1876. Августъ, 624.
73. «Русская Старина», 1891. Октябрь, 71.
74. «Русская Старина», 1884. Январь, 74.
75. «Русская Отарина», 1883. Августъ, 271.
76. «Русская Старина», 1891. Октябрь, 72.
77. «Русская Старина», 1884. Январь, 77.
78. «Русская Старина», 1876. Августъ, 499, 1883. Августъ, 271.
79. "Русская Старина, 1876. Сентябрь, 84.
80. «Русская Старина», 1833. Августъ, 252.
81. «Русская Старина», 1884. Январь, 80.
82. «Русская Старина», 1884. Февраль, 840.
83. «Русская Старина», 1891. Октябрь, 63.
84. «Русская Старина», 1891. Октябрь, 72.
85. «Русская Старина», 1891. Октябрь, 77.
86. «Русская Старина», 1891. Октябрь, 111.
87. Дневникъ 1845 г. «Русская Старина», 1891. Октябрь, 110.
88. Дневникъ 1833 г. «Русская Старина», 1875. Сентябрь, 83.
89. Дневникъ 1844 г. «Русская Старина», 1891. Октябрь, 99—100.
90. Дневникъ 1840 г. «Русская Старика» 1891 г. октябрь, 72.
91. „Русскій Архивъ“ 1872 г., 1007.
92. „Сочиненія и переписка“ П. А. Плетнева, Спб. 1885 г. I, 194, въ статьѣ „Письмо къ Графинѣ С. И. С. о русскихъ поэтахъ“ 1824 г.
93. «Русская Старина» Октябрь. 1891.
94. «Мнемозина» IV, 76.
95. «Русская Старина» Мартъ. 1878. 424.
96. «О направленіи нашей поэзіи особенно лирической въ послѣднее десятилѣтіе» «Мнемозина» II, 41.
97. «Русская сторона» Мартъ. 1878. 484.
98. Дневникъ 1833 г. «Русская Старина» Іюль. 1883. 104.
99. "Разговоръ съ Ѳ. В. Булгаринымъ «Мнемозина» III, 164—170.
100. Дневникъ 1837. «Русская Старина» Августъ. 1875. 491.
101. Дневникъ 1834. «Русская Старина» Январь. 1884, 77.
102. Дневникъ 1840. «Русская Старика» Октябрь. 1891, 71.
103. «Смерть Байрона». «Мнемозина» III, 189—199.
104. «Разговоръ съ Ѳ. В. Булгаринымъ» «Мнемозина» III, 173.
105. Дневникъ 1837 г. „Русская Старина“ Августъ. 1875. 491.
106. Дневникъ 1844. «Русская Старина» Октябрь. 1891, 99.
107. Дневникъ 1840. «Русская Старина» Октябрь. 1891, 78.
108. Дневникъ 1834. «Русская Старина» Январь. 1884, 72.
109. «Русская Старина», 1875. Іюль, 341.
110. «Европейскія письма». «Невскій Зритель», 1820. Апрѣль, 46—48.
111. «Европейскія письма». «Невскій Зритель». 1820, Апрѣль, 50—52.
112. „Европейскія писька“. „Невскій Зритель“. 1820, Апрѣль, 55—66.
113. О нашемъ народѣ Кюхельбекеръ былъ очень высокаго мнѣнія. Одной изъ причинъ, которыя побудили его вступить въ тайное общество, было его негодованіе на распространяющуюся въ простомъ народѣ порчу нравовъ, на лукавство и недостатокъ честности, которыя онъ приписывалъ угнетенію и всегдашней неувѣренности раба относительно права пользованія своимъ имуществомъ. „Признаюсь, — говорилъ онъ въ своихъ показаніяхъ, — что эта причина была для меня одна изъ самыхъ главныхъ, ибо, взирая на блистательныя качества, которыми Богъ одарилъ народъ русскій… я душою скорбѣлъ, что все это подавляется, вянетъ, не принесши никакого плода въ нравственномъ мірѣ“. В. Семевскій, „Очерки изъ исторіи крестьянскаго вопроса въ первой половинѣ XIX вѣка“, „Русская Старина“ 1887. Ноябрь. 895—6.
114. „Отрывокъ изъ путешествія“. „Мнемозина“ II, 63.
115. Дневникъ 1831. «Русская Старина» Августъ. 1875, 493.
116. „Разборъ славянской грамматики г-на Пенинскаго и исторіи древней г. Арсеньева“, „Благонамѣренный“. 1825, ч. XXXI, 841—2.
117. "Отвѣтъ r-ну С* на его разборъ первой части «Мнемозины», помѣщенный въ 15 No «С. О-ва». «Благонамѣренный», 1824, ч. XXVI, 213.
118. "Разборъ поэмы кн. Шихматова «Петръ Великій», «Сынъ Отечества». 1825, СП, 267.
119. «Мнемозина» II, 29—44.
120. Эти же мысля повторены въ апологѣ «Земля Безглавцевъ». «Мнемозина» II, 149—60.
121. Дневникъ 1832 г. «Русская Старина» Августъ. 1875. 502.
122. «Разборъ фонъ-деръ Борговыхъ переводовъ русскихъ стихотвореній». «Сынъ Отечества» 1826, CIII, 68—83.
123. Дневникъ 1832. «Русская Старина» Сентябрь. 1875.
124. Кюхельбекеръ очень внимательно слѣдилъ за русскими пѣснями «свѣтской фабрики», какъ онъ выражается, но признавалъ въ этомъ родѣ твор. честно одного лишь Дельвига, и то съ ограниченіемъ, и еще Грамматина за его «Элегію сельской дѣвушки».
125. Къ Кульманъ Кюхельбекеръ питалъ большое уваженіе.
126. Дневникъ 1835 г. «Русская Старина» Февраль. 1884, 353.
127. Дневникъ 1840. «Русская Старина». Октябрь 1891. 79—80.
128. Дневникъ 1834 «Русская Старина». Августъ 1883. 201—2.
129. Дневникъ 1833. «Русская Старина». Сентябрь 1875, 83.
130. Дневникъ 1832. „Русская Старина“. Августъ 1875. 499.
131. Дневникъ 1833 «Русская Старина» 1883. Іюль. 188.
132. "Разборъ поэмы кн. Шихматова «Петръ Великій». «Сынъ Отечества» 1825. CII, 282, 366.
133. «Взглядъ на текущую словесость». «Невскій Зритель» 1820. Февраль, 113.
134. Т. е. истинно «народной». какъ народенъ былъ романтизмъ на Западѣ. «Разборъ фонъ-деръ Борговыхъ переводовъ русскихъ стихотвореній». «Сынъ Отечества» 1825, CIII, 71.
135. Дневникъ 1834. «Русская Старина». Январь, 1884. 78.
136. «Русская Старина» 1878. Мартъ, 404.
137. «Взглядъ на текущую словесность». «Невскій Зритель», 1820. Мартъ, 78.
138. Дневникъ, 1840 г. «Русская Старина». Октябрь, 1891, 86—7.
139. Дневникъ 1834 г. «Русская Старина». Августь, 1883, 265—6.
140. Дневникъ 1835 г. «Русская Старина». Февраль. 1884, 359—362.
141. „Разговоръ съ Ѳ. В. Булгаринымъ“. „Мнемозина“, III, 169—170.
142. Дневникъ, 1882. «Русская Старина». Августъ, 1875, 627.
143. „Разговоръ съ Булгаринымъ“. „Мнемозина“ III, 174 — б.
144. Дневникъ 1885 г. «Русская Старина». Февраль, 1884, 361.
145. Дневникъ 1834. «Русская Старина». Январь, 1884, 73.
146. Дневникъ, 1843. «Русская Старина». Октябрь, 1891, 97.
147. Эти ложные взгляды заключались въ рѣзкомъ, агрессивномъ тонѣ Бѣлинскаго. Бѣлинскаго Кюхельбекеръ признаетъ умнымъ, честнымъ и добросовѣстнымъ критикомъ, но не можетъ помириться съ тѣмъ, что онъ извиняетъ, почти оправдываетъ людей, тѣхъ, которые. „недовольные нынѣшнимъ состояніемъ нашего общественнаго быта, нарушаютъ основанія, святыя правила этого быта“ (?). Дневникъ 1845 г. „Русская Старина“. Октябрь, 1891, 107.
148. Дневникъ 1841 г. «Русская Старина». Октябрь, 1891. 85.
149. Дневникъ 1883—4 «Русская Старина». Сентябрь, 1876, 81. Январь 1884, 73, 81.
150. Дневникъ 1834. «Русская Старина». Іюль. 1883, 120.
151. Какъ, напр., «Упованіе на Бога». «Мнемозина» III. 84; въ особенности «Къ Богу». «Мнемозина» I, 51.
152. «Мнемозина» I, 53.
153. «Мнемозина» III, 13.
154. Много тонкихъ стилистическихъ замѣчаній разсѣяно въ его статьѣ: «О греческой антологіи». «Сынъ Отечества» 1820, LXII, 145—151.
155. «Моимъ Сарско-Сельскимъ друзьямъ». «Сынъ Отечества» 1817, XXXIX, 26.
156. «Бакхическая пѣснь». «Благонамѣренный», 1819 ч. VII, 11. «Гимнъ Бакхусу». «Мнемозина», IV, 92.
157. «Гимнъ Аполлону». «Сынъ Отечества» LIII, 273.
158. Напр. «Олимпійскія игры» «Мнемозина». IV, 96.
159. Напр. «Романсъ». Невскій Зритель". 1820, Январь, 96.
160. «Баллада». «Сынъ Отечества». 1819, LV, 274.
161. «Къ моему питомцу». Невскій Зритель". 1820, Мартъ, 62—63.
162. «Отрывокъ». «Сынъ Отечества». 1819, LIII, 37.
163. «И. И. Шульгину». «Сынъ Отечества». 1817, XXXIX, 183.
164. «Къ музѣ». «Сынъ Отечестпа». 1819, LI, 131.
165. „Къ моему генію“. „Невскій Зритель“, 1820, январь, 96—8.
166. «Мечта» «Благонамѣренный». 1819, ч. V, 209.
167. „Къ соловью“. „Благонамѣренный“. 1818, ч. III, 269.
168. «Ангелъ смерти». «Соревнователь просвѣщенія и Благотворенія». 1820, № IX, 345—9.
169. «Къ Лизѣ». «Благонамѣренный». 1818, ч. I, 197.
170. «Осень». «Благонамѣренный». 1818, ч. I, 14.
171. «Тоска». «Сынъ Отечества», 1818, XLIII, 205.
172. «Сынъ Отечества». 1817, XLI, 105.
173. «Mermento mori». «Сынъ Отечества», 1819, LVII, 173.
174. «Зима». «Невскій Зритель». 1820, мартъ, 60—61.
175. Дневникъ 1833. «Русская Старина» Іюль, 1883, 114.
176. «Къ Матюшкину». «Сынъ Отечества», 1817, XXXIX, 228.
177. „Отрывокъ изъ путешествія по полуденной Франціи“. „Мнемозина“ IV, 68—74.
178. «Письмо къ молодому поэту», изъ Виланда. «Сынъ Отечества». 1819, LVII, 193—216, 262—269.
179. Кажется, что о ней онъ пишетъ въ 1623 г. къ Жуковскому. «Русскій Архивъ» No, 0170, 0171.
180. Дневникъ 1840. „Русская Старина“. Октябрь. 1891, 70.
181. Дневникъ 1840. «Русская Старина». Октябрь. 1891, 80.
182. «Записки И. И. Пущина» Л. Майковъ. «Пушкинъ». Спб. 1899, 87.
183. Бѣлинскій Сочиненія Т. II. Москва 1888. 400—1.
184. Къ Жуковскому 1846. „Русскій Архивъ“ 1872, 1008.
185. Къ Жуковскому 1840. „Русскій Архивъ“ 1871, 0179.
186. Къ Пушкину. „Русскій Архивъ“ 1881, г., 138.
187. „Ижорскій“ Спб. 1835. Предисловіе, VIII.
188. Предисловіе, X.
189. Ижорскій. Спб. 1885. 131, 132.
190. Дневникъ 1834 г. „Русская Старина“. Августъ, 1883. 266.
191. Дневникъ 1834 г. «Русская Старина», Январь 1884, 77.
192. Дневникъ 1832 г. «Русская Старина», Августъ. 1875, 506.
193. Дневникъ 1834 г. «Русская Старина», Августъ. 1883, 266.
194. Предисловіе къ «Вѣчному Жиду». «Русская Старина», Мартъ 1878, 406.
195. Это видно, напр., изъ первой пѣсни. См. стихи: «Безсмертья свѣтлаго наслѣдникъ — я ли пребуду сердцемъ прилѣпленъ къ землѣ? etc. „Русская Старина“ Мартъ. 1878, 407.
196. „Русская Старина“. Мартъ. 1878, 415.
197. «Русская Старина». Мартъ 1878, 428.
198. «Русская Старина». Мартъ, 1878, 439, 446.
199. «Кюхельбекеръ человѣкъ дѣльный съ перомъ въ рукахъ» — Пушкинъ къ Вяземскому 1825 г. «Сочиненія Пушкина» ред. П. О. Морозова VII, 146.
200. «Русскій Архивъ» 1880. II, 604. Шутливый тонъ объясняется тѣмъ, что письмо писано до объявленія приговора.