Кризис
править— Я, Я! САМА дам! — чуть не крикнула Наденька, когда мать хотела очистить яблоко Башкину. Мать глянула — у Наденьки тряслась челюсть, тряслась мелкой дрожью, и поджатые губы прямой щелкой вычертили рот. Наденька торопливыми, злыми пальчиками вертела, чистила яблоко.
— Доктор сказал — сейчас кризис, — шепнула Анна Григорьевна.
Наденька закивала головой и нахмурила брови. Башкин вертел головой на подушке, он шевелил губами, и Наденька сунула осторожно в толстые обветренные губы острый ломтик яблока.
Башкин вобрал губами яблоко, открыл глаза, и Наденька увидала, что он узнал, что он ясно видит, — и какие светлые добрые глаза — показалось Наденьке. Совсем детские, беспомощные. Башкин улыбнулся.
— Еще можно? — аккуратно произнес он. — Пожалуйста. — И Наденька поспешно сунула новый ломтик. Башкин повернулся на бок, положил сложенные руки под щеку, подогнул коленки — они остро торчали под пикейным одеялом. Он закрыл глаза, закрыл с блаженным видом, с наивно поднятыми бровями. Наденька бесшумно поднялась и, осторожно прихватив пальчиками, поправила одеяло.
Анна Григорьевна двинулась у окна, задела ширмы. Наденька замахала рукой и обернулась, сморщила сердитое лицо в синюю полутьму, где маячила тень Анны Григорьевны. Анна Григорьевна вышла на цыпочках в дверь.
Наденька осталась одна у постели Башкина. Она сидела в низком мамином кресле, уперлась локтями в колени, обхватив ладонями горячие щеки.
«Я один, я сам!» — сорвался, убежал. И она вспомнила, какая радость была в ногах Филиппа, когда он убегал через улицу к ларьку. Она чувствовала на себе меховую шапочку и руку Филиппа, как он ее гладил. Мужскую руку, тяжелую. И Наденька остервенело затрясла головой. И была, была досада в голосе, когда говорил: «да вы не беспокойтесь, мы устроим». То есть: без вас устроим. «Ладно», — шепнула Надя и со всей силы сжала подбородок руками. И стояли в глазах Танины ручки, когда она взяла за виски Филиппа.
«Не нужна и не надо!» — зло, раздельно выговорила в уме Надя. Уперлась глазами в коврик. Мирными узорами был выложен коврик, было тихо, и кропотливо тикали часики на ночном столике. Наденька часто дышала. Она не замечала, что плачет, плачет без звука, одними слезами, редкими, терпкими. Сквозь слезы коврик рябил рисунками, и от этого еще пронзительней, жальче становилось себя, как будто морозную железную плиту прижимала к себе Надя и все жала, жала, сильней, больней, холодней. Она не заметила, как тихо вошла Анна Григорьевна. Мать по плечам увидала горе. Опустила тихонько руку на Надину голову, и Надя дернулась, тряхнулась, мотнула головой. Анна Григорьевна увидала слезы, отвернулась, пошла и села в темноту на кушетку.
— Поистине несчастный человек, — сказала через минуту Анна Григорьевна, вполголоса, раздумчиво. — Я говорю, — сказала живее, — он поистине несчастен… А это пройдет, не волнуйся, Брун сказал, что можно надеяться.
— Не пора давать сердечные? — сухим голосом сказала Надя и привстала, чтоб глянуть на часики.
Она посмотрела сверху на Башкина, какой покорно, по-детски, лежал с поднятыми бровями.
— Да иди, мама, спать, — нетерпеливо, учительно сказала Наденька, — ложись у меня. Какой смысл двоим не спать?
Наденька трясла термометр и повторяла после каждого размаха: «Ну и не надо… не надо!» Она осторожно отвернула на груди Башкина рубашку и, приподняв за локоть худую, легкую руку Башкина, стала на колени и сунула под мышку термометр. И только, закрывая рубашку, она заметила на груди Башкина лиловый кровоподтек.
— Боже мой! — громко зашептала Наденька. — Ты видела, видела? — И она испуганно повернула лицо к матери.
— Да, да, он весь, весь избит; ничего нельзя узнать, и не тревожь его, — сказала Анна Григорьевна таинственно и сейчас же вышла из комнаты.
А Наденька осталась стоять на коленях на коврике перед кроватью. Башкин дышал ей в самую руку, дышал ровно, спокойно, и Наденька не вставала с колен и радовалась, что никого нет в комнате. Она с усиленным вниманием смотрела, чтоб не выпал градусник. Она выждала десять минут в этой позе и стала доставать термометр. Она тронула руку Башкина.
Башкин проснулся. Он глядел на Наденькино лицо — совсем над ним, он глядел умиленными, преданными глазами. Он закрыл на минуту веки и снова глянул на Наденьку, и Наденьке показались слезы в его глазах. Он тихонько накрыл своей рукой Наденькину руку, как будто в полузабытьи, и закрыл глаза. Наденька свободной рукой вытащила градусник. Градусник показывал 36 и 8. Наденька положила градусник на столик: потянулась, не меняя позы, чтоб не дернуть руки, которую накрыл Башкин.
Ключ трикнул в парадных дверях, и щелкнул французский замок. Наденька осторожно вытащила руку и тихо поднялась с колен. Башкин легко застонал. Может быть, не застонал, может быть, дохнул так крепко. Наденька села в кресло. Она слышала, как Санька раздевался в передней, как стукнул по столу козырек. Слышала, как Санька осторожно шел к двери, чувствовала, что смотрит сзади, и оглянулась, сердито глядела.
— Чего ты зверем таким? — спросил Санька. Он глядел немного растерянно.
— Хорош! — шептала Наденька. — Просили тебя в аптеку…
Санька поднял брови и скосил голову.
— У человека кризис, без памяти. Можно, кажется, немного о других-то подумать?
— Да понимаешь… — и Санька шагнул в комнату. — Ну и дела! — Санька сделал оживленное лицо и вскинул рукой к уху завядшая роза слабо болтала головкой на мертвом стебельке.
Наденька презрительно отвернулась.
— Понимаешь, — наклонился Санька к Наде, — у завода, у Механического, стрельба. С полдюжины выстрелов слышал. Хотел, понимаешь, пойти, да, понимаешь, никак. Снег во: по самую грудь. — И Санька два раза сильно чиркнул пальцем себе по сюртуку: — Во!
— Тише, пожалуйста, — строго сказала Надя и нетерпеливо вертнула головой в сторону Саньки.
— Ну и черт с тобой, — сказал Санька. Зло сказал, насупился и громко пошел к двери.
— А когда это было? — вдруг спросила Надя, — брат был уж в дверях, — быстрым голосом спросила.
— А черт его знает, — зло буркнул Санька и прошел через сени к себе.