Чего серчать?
правитьНАДЕНЬКА на минутку забылась провальным сном и когда открыла глаза — комната уж мутилась серым светом. Филиппова тяжелая голова отдавила руку, и ровным дыханием он грел у запястья онемевшую кожу. Наденька терпела, чтоб не разбудить Филиппа. Наденька чуть повернулась, не двинув руку, и почувствовала, что вся не та. Не те руки, ноги не те. Она осторожно потерла ногой об ногу — и охнула вся внутри — другое, все другое, и жуть и радость потекли от ног к груди, к голове, и слезы вышли из глаз и понемногу текли ровным током. И серый свет заискрился в слезах.
И как сладко покоряться и как это вдруг — она обернулась к Филиппу, — вот его затылок и мирная шерстка — моя шерстка — и Наденька стряхнула слезы, чтоб лучше видеть шерстку.
— Мой, мой Филинька, — шепнула Надя, говорила «мой», и казалось, что Филипп спит на своей руке, а Наденьке больно отдельно. Надя смотрела на часы, что висели над кроватью, и не видно было, который час. Она закрывала глаза, чтоб потом сразу глянуть, чтоб заметить, как светлеет. Она осторожно погладила Филиппов затылок — Филипп во сне мотнул головой, как от мухи. И вдруг Наденька вспомнила, что надо будет одеваться, и растерянным взглядом искала разбросанное платье. Она запрокинула голову: холодный самовар, и чашки еще не проснулись на столе и чуть щурились блеском. Надя услыхала, как прошлепали по коридору босые ноги и где-то в глубине забрякал умывальник. Надя осторожно стала тянуть руку из-под Филипповой головы.
Филипп замычал и повернулся лицом.
— Чего это? — сказал он во сне.
Наденька выждала минуту и тихонько встала. Она неслышно одевалась лицом к печке и вдруг оглянулась на скрип кровати. Филипп, поднявшись на локте, глядел на нее любопытными глазами.
Надя вспыхнула.
— Нельзя! Нельзя! — А он улыбался, сощурясь. Наденька скорчилась на стуле, закрылась юбкой. — Отвернитесь, сейчас же!
— Застыдилась! — И Филипп смеялся, с кровати достал до стула и потянул его к себе.
— Что за свинство! — почти крикнула Надя, толкнула ногой. Филипп отдернул руку.
— Да ну тебя, да ладно, — говорил он, отворачиваясь к стене, — ладно, не слиняешь ведь, краса ты моя ненаглядная.
Наденька спешила, вся красная, кололась булавкой.
— Ну что? Уже? — смешливым голосом спросил из-под одеяла Филипп.
Наденька молчала на стуле.
Филипп глянул. Надя сидела перед столом, она легла на стол головой, подложив руки. Филипп глядел, соображал: «Плачет? В сердцах? Или чтоб не смотреть? Подойти, приголубить — гляди, еще пуще осердится. Или прямо встать да одеваться?» Филипп встал, он одевался, отвернувшись от Нади, и приговаривал резонным голосом:
— Ну чего серчать? Ну что ж, коли ведь любя. Не любил бы, на шут мне оно. Ведь право слово. Ведь я же просто, а не то что обидеть. А? Надюшечка? — И он обернулся одетый и шагнул к Наде. — Не любишь — не буду.
И тут он увидел, что Надя вздрагивает спиной.
«Опять плачет» — и досада взяла Филиппа.
Он сел рядом, обнял Надю, плотно, по-хозяйски.
— Ну что? Не поладим, что ли? Да брось плакать, ты на меня взгляни. Ты ж хозяйка теперь здесь. Скажи: Филька, выйди за дверь! — и выйду, и всего делов. Ей-богу! Ты учи меня, как надо, и ладно будет. Одно слово — хозяйка!
И Наденька на это слово подняла голову и заплаканными глазами разглядывала Филиппа, как нового. Филипп молчал и следил, как она обводила всего его глазами. Сидел, не шевелясь.
— Ты ж застегнулся криво! — с надутой улыбкой говорила Надя и сама расстегнула ворот. И Наденькины пальцы радовались.
Филипп выставил грудь, запрокинул голову, подставлял застежку и чувствовал, как Наденькины пальчики проворно бегали по пуговкам, как бойкие человечки. Наденька кончила и пришлепнула по застежке:
— Вот-с как надо, милостивый государь!
«Разошлась, разошлась», — думал Филипп. Пальчики все чувствовались на груди.
Филипп схватил самовар, понес его Аннушке ставить и все боялся, что всем видно, как радуется все в нем. Он брякнул на порог кухни самовар и буркнул в самый пол:
— Ставь, что ли, живее!
Когда разогнулся, увидал: Аннушка стоит в платочке лицом к углу и аккуратно крестится, наклоняется. Через плечо повела чуть глазом на брата. Филипп шел, торопились ноги по коридору; да неужели там у меня сидит? Открою дверь, а она там? — и развело улыбкой и губы и плечи, скрипнули пальцы в кулаке. Толкнул наотмашь дверь — сидит! сидит! и прямо глазами встречает. Теперь кто повахлачистей, пусть без спросу не шляются.
— А тебе из наших ребят который больше нравится? Из товарищей, сказать?
Наденька смотрела на Филиппа, уперла подбородок на спинку стула, улыбалась и следила, как он выхаживал, топтался по маленькой комнате, не мог взять походки, — и улыбалась.
— Который? — повторил Филипп, и развела улыбка слово. Повернулся круто. — Да ведь жена ж ты моя и больше ничего! И слов никаких. — Он нагнулся к Наде, помедлил и поцеловал с разлету в подбородок. — Эх, ну и черт его дери, — говорил Филипп, встряхиваясь. — Выпить бы надо чего Ну да шут с ним, потом. Стой. Я тебе чего покажу.
И Филипп присел, как упал, перед кроватью, вытащил зеленый сундучок, выхватил из кармана ключик — разом, как шашку в бою, — он копался в белье, в бумагах.
— Вот она! Только чур не смеяться! Стих тут один я писал. Вроде про тебя.
Он листал в руках толстую ученическую тетрадь.
— Вот отсюда.
Наденька взяла тетрадь. Филипп ногтем крепко держал у начала стихов:
На небе ходят тучи грозовые,
Мы хоть сейчас готовы умереть,
Не дрогнут наши руки трудовые,
И смерти можем мы в лицо смотреть.
Пускай на нас все пушки их и сабли,
И казаков с нагайками толпа,
Мы кровь прольем, мы грудью не ослабли,
Мы свалим всех, жандарма и попа.
Гудок подаст во тьме сигнал к тревоге,
И мы пойдем на бой в полночный час,
И плотною толпой пойдем все по одной дороге,
Есть даже девушка средь нас.
Дальше было по линейке два раза подчеркнуто. Наденька подняла глаза. Филипп с ожиданием глядел, красный, с приготовленным словом:
— Это вы и есть! Это про тебя писал. Ты еще раз прочитай-ка! — Филипп подсел на стул рядом, глядел в тетрадку, читал из Наденькиных рук вслух, шепотом — он не успел дочитать, босые ноги шлепали по коридору к дверям. Филипп встал, вошла Аннушка. Она глянула с порога на Наденьку и, не поднимая глаз, прошла комнату и поставила на стол нарезанный хлеб.
— Что ты здравствуйте не говоришь? — басом сказал Филипп.
Аннушка засеменила к двери, утирала по дороге концом платка нос, быстро и без шума запахнула за собой дверь.
— Ты не смотри, дура она у меня. Деревня — одно слово. — Филипп поглядел зло в окно. Потом вдруг сорвался.
— Стой! Стой! Не надо, — шепотом крикнула Надя.
— Верно, не надо. Черт с ней, — сказал Филипп. — Ничего, обвыкнет. Только стой, я масло принесу.
Филипп доставал в сенях масло и сверху с табурета говорил в стену:
— Стучать надо. Вперед в дверь постучать, а посля входить. Скажут «можно», тогда и входи.
Аннушка дула в самовар, не отвечала.
— Самовар поспеет, скажешь, — бурчал Филипп в коридоре.
— Минутку не входи, — сказала Надя из-за двери.
«Делает там чего по женской части», — думал Филипп. Стоял с тарелкой перед дверью.
— Можно? — спросил через минуту Филипп.
— Возьмешь, что ль, самовар, аль мне нести? — крикнула Аннушка из сеней на весь коридор.
— Сейчас возьму! Сейчас! Орать-то нечего, сказать можно.
«Дуется, скажи на милость, — шептал Филипп про Аннушку, — угомоним».
— Можно, — сказала Наденька. Филипп толкнул дверь. Надя ладонью подтыкивала шпильки в прическе.
Филипп с любопытством глядел, какая она стала, что делала.
Наденька вымыла чашки, заварила чай. Самовар весело работал паром на столе, казалось, ходит ножками.
— Ты на нее не серчай, — говорил Филипп.
— За что же, и не думаю. Она славная, по-моему.
— Да она ничего, муж у ней в холеру помер и двое ребят, в неделю одну. С нее что взять? Дура вот, деревня, словом сказать.
Филипп смотрел, как Надя разливала чай, и думал: «Придет Егор, скажем, а она у меня чай разливает, говорит: кушайте. Сразу, значит, без слов смекнет, что у нас уж дело», — и Филипп оглядел Наденьку, как оно со стороны выходит.
— Славно! — сказал Филипп, поставил чашку и глянул на часы.
— Тебе идти? — спросила шепотом Надя.
— Аккурат в восемь часов надо на Садовой свидеться с Егором.
Наденька всегда поправляла, когда Филипп говорил «аккурат». Филипп было хватился, но Надя не поправила.
— Так вместе выйдем, — Надя все говорила шепотом.
— Не надо, зачем людям вид подавать… если кто ночевал. Я вернуся, в десять тут буду, ты посиди. Ей-богу. Куда идти?
И Филипп встал.
— В половине даже десятого. — Ему не хотелось оставлять веселый стол и чашки радостные, и Надя вдруг уйдет.
— Не уходи без меня-то!
Филипп быстро влез в тужурку, шлепнул на голову кепку. Он вышел в коридор. Но вдруг вернулся, обнял со всей силы Наденьку, поцеловал в губы и метнулся к двери.
Наденька осталась одна. Самовар все еще кипел и бурлил. Надя пересела на кровать и прилегла щекой к подушке. И мысли клубами вставали, стояли минутку и новые, новые наносились на их место, и все пошло цветным кружевом в голове, а в плечах осталось Филькино объятие: твердое, сильное до боли. Отец, Анна Григорьевна маленькими проплыли в мыслях, они копошились где-то, как будто с большого верха глядела на них Надя. Даже ненастоящие какие-то.
А с этим, что вот здесь, — и Надя взглядом своим охватила залпом всю комнату, все Филины мелочи, — с этим оторваться и плыть, плыть, как на острове… и делать. И Надя села прямо и расправила плечи. Босые шаги подошли к двери и стали.
— Войдите, войдите! — сказала Надя новым своим голосом: твердым, убедительным.
Аннушка вошла. Она глянула на Надю и опустила глаза.
— Самовар взять, мне-то напиться, — шептала Аннушка.
— А вы садитесь, пейте. Пожалуйста. — Наденька встала. — Очень прошу вас. Да садитесь же!
Аннушка села на край стула. Подняла на миг глаза, глянула на Наденьку метким взглядом, как будто дорогу запомнить, снова стала глядеть в босые ноги.
Наденька сполоснула чашку и налила.
— Пожалуйста. Вот сахар.
Аннушка встала и пошла прямо к двери. Она не успела на ходу закрыть дверь. Наденька слышала, как Аннушка сделала по коридору два быстрых шага и побежала.
Она еле донесла смех, прыскала им на бегу и фыркнула в кухне во всю мочь. Надя слышала, как рвал ее смех, как она затыкалась, должно быть, в подушку.