Вий. Петербургское предание (Дорошевич)/ДО
| Вій. Петербургское преданіе : Разсказано пасѣчникомъ Рудымъ Панько |
| Опубл.: «Россія», 1900, № 514, 29 сентября. Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ VIII. Сцена. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1907. — С. 153. |
Чудныя дѣла творятся на свѣтѣ, господа. Другой разъ погибнетъ человѣкъ, потомъ раздумаешься:
— Изъ-за чего погибъ человѣкъ?
Только руками разведешь, да и плюнешь. А другой человѣкъ, который рецензентъ, при этомъ еще какъ-нибудь нехорошо и выругается.
Да вотъ, что далеко ходить! Вы философа Хому Брута знали? Ну, конечно же, знали! Того, что Николай Васильевичъ Гоголь еще описалъ. Добрый былъ философъ. Кварту горилки, бывало, ко рту поднесетъ, — только ее и видѣли. Хорошій былъ философъ. Что къ бубличницѣ иногда, грѣшнымъ дѣломъ, хаживалъ, — такъ быль молодцу не укоръ. Вѣдь и то надо подумать: зачѣмъ-нибудь она, бубличница-то, на свѣтъ и создана! Однимъ словомъ, важный былъ философъ. А пропалъ не за понюхъ табаку!
А все потому, что въ столичный городъ Санктъ-Петербургъ поѣхалъ. Вѣдь взбредетъ же человѣку этакое въ голову! Впрочемъ, и то сказать — философъ. Задумалъ: «поѣду да поѣду», сѣлъ на машину и дѣйствительно поѣхалъ. Ну, да не безъ добрыхъ людей и на желѣзной дорогѣ: не одни жулики по вагонамъ ходятъ. Помѣстился противъ Хомы Брута добрый человѣкъ. Безъ ноги, вмѣсто одной ноги деревяжка, одинъ глазъ тоже вышибенъ, и вмѣсто руки пустой рукавъ шинели болтается. Словомъ, видимо, человѣкъ опытный и жизнь знающій. Отрекомендовался:
— Капитанъ Копейкинъ. А вы кто будете?
— Я, — философъ говоритъ, — философъ Хома Брутъ, ѣду въ столичный городъ Санктъ-Петербургъ.
Тутъ ему капитанъ Копейкинъ очень обрадовался.
— Ахъ, — говоритъ, — очень пріятно. Много про васъ читалъ. Но только напрасно вы, молодой человѣкъ, въ городъ Санктъ-Петербургъ ѣдете!
— А любопытно мнѣ было бы знать, — Хома Брутъ спрашиваетъ, — почему бы это такое?
— А потому, — говоритъ капитанъ Копейкинъ, — что не попасть бы вамъ тамъ въ передѣлку!
Философъ только усмѣхнулся себѣ въ усъ:
— Ну, этимъ-то, — говоритъ, — меня не испугаешь!
Вы вѣдь философа хорошо помните? Человѣкъ былъ молодой, но подковы гнулъ, не тѣмъ будь помянутъ.
— Самъ, — говоритъ, — кого хочешь передѣлаю!
А капитанъ Копейкинъ на своемъ настаиваетъ:
— Ну, вы этакъ, молодой человѣкъ, не говорите. И не такихъ, какъ вы, передѣлывали. Вы студента Раскольникова изволили знавать? На что страшный былъ человѣкъ: двухъ старухъ топоромъ убилъ, — и не пикнули! А такъ передѣлали, что родная мать не узнала! Базаровъ тоже — медикъ былъ, мужчина огромадный, и тотъ въ передѣлку попалъ!
— Ну, — Хома Брутъ говоритъ, — такъ то студенты. Имъ ужъ видно на роду написано въ передѣлку попадать. А я — философъ.
— Да вѣдь, — капитанъ Копейкинъ-то говоритъ, — драматургу все равно, кого передѣлывать. Они не смотрятъ, что передѣлываютъ.
— Эге! — замѣтилъ философъ. — Это, какъ богословъ Холява, — что увидитъ, то и стащитъ.
— Да! Но Холява просто таскалъ во всей, такъ сказать, неприкосновенности. А драматургъ не только чужое возьметъ, но еще и изуродуетъ!
Тутъ Хома Брутъ струхнулъ было немного:
— А что это, — спрашиваетъ, — за цаца такая — драматургъ? Много я нечисти видалъ, а о такой и слышать не довелось. Страшнѣе они кикиморы или нѣтъ?
— Тамъ ужъ увидите, — капитанъ Копейкинъ говоритъ, — страшнѣе или не страшнѣе. А только мой совѣтъ бы вамъ, молодой человѣкъ, пока время есть, на первой станціи вылѣзть да назадъ въ Кіевъ поѣхать.
Ему бы послушаться, ну, да вѣдь человѣкъ молодой.
— Вотъ еще, — говоритъ, — что же я послѣ этого за казакъ буду, если я какихъ-то драматурговъ испугаюсь?
Извѣстно, человѣкъ безстрашный!
— Ну, — капитанъ Копейкинъ говоритъ, — это ужъ дѣло ваше. Хотите ѣхать, — поѣзжайте. Только позвольте мнѣ васъ, молодой человѣкъ, отечески предупредить: какъ человѣкъ молодой, вы, конечно, по театрамъ пойдете, посмотрѣть захотите, — такъ будьте осторожнѣе: потому что тутъ онъ самый этотъ драматургъ-то и есть. При каждомъ театрѣ драматургъ сидитъ. А въ карманѣ у него въ боковомъ ножницы, а въ заднемъ карманѣ у него клейстеръ.
— Ладно! — Хома Брутъ говоритъ.
Вотъ этакимъ манеромъ, господа вы мои милые, и пріѣхалъ онъ въ Петербургъ. Ну, городъ, сами понимаете. Санктъ-Петербургъ не даромъ называется! Что ни улица, то министерство, такъ что диву даже дашься:
— На что ихъ столько понадобилось?
Ну, да это не нашего ума дѣло. А вотъ что нашего ума дѣла, — на каждой улицѣ ресторація. И въ каждой рестораціи люди сидятъ и, какъ бы имъ свое отечество спасти, разговариваютъ и при этомъ разные напитки не хуже богослововъ пьютъ. Одно слово, Минины — только выпивши. Хорошо-съ! Зашелъ философъ Хома Брутъ въ одну ресторацію, сколько философу полагается, выпилъ, разговоровъ послушалъ, зашелъ въ другую ресторацію, послушалъ о спасеніи отечества, въ препорцію выпилъ. Въ третью, въ четвертую. Набрался духу и рѣшилъ въ театръ пойти:
— Что это за театры такіе, о которыхъ капитанъ Копейкинъ въ поѣздѣ говорилъ?
А театровъ, судари вы мои, театровъ въ Петербургѣ, — ну, что грибовъ въ дождливую осень. Всякіе театры есть. Такіе, что зайдешь, посмотришь, потомъ всю жизнь разсказывать надо, что видѣлъ. И такіе есть театры, что не дай Богъ при засѣдательшѣ разсказывать, что тамъ играютъ. Ухо откуситъ!
Такой театръ есть веселый, гдѣ всѣ поютъ. Такой веселый театръ, дай Богъ ему! Кто во что гораздъ, — разными голосами. Бабушки древнія, старички, которымъ ужъ Богу молиться пора, — и тѣ тамъ поютъ. Такой веселый театръ. Только, чтобы въ него попасть, надо четыре дня и четыре ночи на открытой площади, не пивши, не ѣвши, подъ дождемъ простоять, — такъ что не всякому это съ руки. Скорѣй Богу душу отдашь, чѣмъ въ этотъ театръ попадешь.
А то и такія представленія есть, гдѣ всѣ отъ радости танцуютъ. Надѣнутъ юбочки по колѣночки, чтобы ногамъ вольнѣй было, и танцуютъ. Только и въ этотъ театръ съ опаской ходить надо. Потому сидятъ тамъ въ самыхъ первыхъ рядахъ люди такіе, «балетоманы» прозываются. И какъ замѣтятъ они, что который человѣкъ отъ радости въ ладоши не бьетъ, такъ они въ того человѣка вставными зубами и вопьются. И такъ вопьются, что сами потомъ вставныхъ зубовъ изъ человѣка вывязить не могутъ. Такъ ходитъ человѣкъ послѣ этого всю жизнь свою весь во вставныхъ зубахъ. А зубы его ежечасно, ежеминутно угрызаютъ. Ужасы!
Всякіе театры есть! И такой, гдѣ только по-французски играютъ, и такой, гдѣ хоть и по-русски играютъ, но тоже ничего не поймешь:
— Что такое?
Такъ что самъ директоръ диву дается:
— Позвольте, — говоритъ, — ничего не понимаю, что такое тутъ происходитъ. Похвалите ихъ въ моей газетѣ!
И такой театръ есть, въ которомъ, какъ въ передбанникѣ. Ей Богу! Даже нарочно театръ такъ топятъ. Директоръ подойдетъ, когда печникъ печи топитъ, да, добрый человѣкъ, и прикажетъ:
— Подкинь-ка, подкинь-ка еще полѣна два! Чтобъ актрисамъ на сценѣ раздѣваться было теплѣе. Застудишь!
Очень хорошо. Совсѣмъ передбанникъ. Раздѣваются, тепло, и пару нѣту.
Словомъ, всякихъ театровъ есть въ препорціи.
Но только Хома Брутъ, какъ помнилъ наставленія капитана Копейкина, такъ и говоритъ себѣ:
— Ну, нѣтъ! Шалишь! Въ эти театры я не пойду.
И выбралъ себѣ театрикъ поскромнѣе, въ отдаленьи, въ сторонкѣ. Наслышался онъ, что тотъ театръ держитъ дама, ну, и пошелъ безъ опаски:
— Баба-то мнѣ ничего не сдѣлаетъ! Съ бабой я и самъ справлюсь!
Хорошо. Приходитъ онъ къ театрику скромному, постучался. Отворяетъ ему дама, — настоящая петербургская дама въ очкахъ[1].
— Чего тебѣ, добрый человѣкъ, — говоритъ, — надо?
— А вотъ, — Хома Брутъ говоритъ, — я человѣкъ пріѣзжій, никогда театровъ не видалъ. Такъ желательно было бы мнѣ, барыня добрая, театръ посмотрѣть.
— А какъ твое имя, добрый человѣкъ? — барыня въ очкахъ спрашиваетъ.
— А зовутъ меня филосо́въ Хома Брутъ! — философъ говоритъ.
Тутъ барыня руками ажъ заплескала.
— Ахъ, — говоритъ, — ужъ не тотъ ли ты Хома Брутъ, про котораго Николай Васильевичъ Гоголь писалъ?
— Онъ самый.
Тутъ она и двери настежь отворила.
— Входи, — говоритъ, — добрый человѣкъ, посмотри мой театръ!
Зашелъ Хома Брутъ, да и ахнулъ.
Театръ… Ну, да гдѣ мнѣ, старику, вамъ разсказать, что за театръ! И пера такого нѣтъ, чтобъ этотъ театръ описать. Нѣтъ перьевъ для этого! Всѣ перья съ тонкимъ расщепомъ!
Довольно вамъ сказать, что въ залѣ, куда ни посмотришь, цвѣты. И не какіе-нибудь цвѣты, которые вотъ такъ, во всякой землѣ растутъ. Изъ папиросной бумаги цвѣты! Сама барыня въ очкахъ, видно, дѣлала. Искусница.
И, куда ни поглядишь, вездѣ передъ тобой человѣкъ. И не по тому, чтобъ публики было много, а потому, что вездѣ зеркала. Раскрылъ ротъ мой философъ, стоитъ да на всѣ стороны въ зеркала и кланяется:
— Здоровы будьте, паны генералы!
Посмѣялась барыня въ очкахъ надъ его простотой и повела его въ залъ зрительный.
— Садитесь! — говоритъ такъ привѣтливо.
А Хома Брутъ и сѣсть-то не знаетъ куда. На полъ? Такъ на полу-то вездѣ клеенка, вотъ что въ образованныхъ домахъ на столъ за ѣдой стелютъ. Какъ на нее сядешь? А на стулъ тамъ или на кресло сѣсть и не думай. Такимъ обитъ. Шапку изъ такой обивки сшить и на голову, а не садиться на нее, прости Господи.
А кругомъ-то все голубое, — да въ серебро, да въ золото.
— Ну, — Хома Брутъ говоритъ, — вотъ это такъ театръ! Могу сказать, храмина достаточная! До самаго бы, кажись, поздняго вечера въ такомъ театрѣ сидѣлъ и не вышелъ.
— Такъ что же, — барыня въ очкахъ говоритъ, — и сидите! Сдѣлайте одолженіе!
Сидитъ Хома Брутъ, себя щиплетъ, не во снѣ ли онъ все это видитъ, на серебро да на золото смотритъ. Только какъ дѣло къ полночи стало подступать, видитъ Хома Брутъ, что входитъ въ залъ дама въ очкахъ да руками-то такъ къ нему, да къ нему. А очки-то у нея такъ и горятъ, такъ и горятъ.
— Эге! — думаетъ нашъ философъ.
— Ты, — говоритъ, — бабуся, это напрасно.
А барыня въ очкахъ къ нему, да къ нему. А сама-то это щелкъ, щелкъ, — словно что стальное обо что стальное ударяетъ.
Страхъ тутъ взялъ Хому Брута.
«Что это она, — думаетъ, — ужели зубами? Можетъ, и зубы-то у нихъ тутъ, питерскіе-то, стальные!»
А она это ножницами. Огромадныя такія ножницы.
И не успѣлъ опомниться Хома Брутъ, какъ она прысть ему на плечи, сѣла на него верхомъ, да какъ примется его стричь да ножницами орудовать.
Свѣта не взвидѣлъ Хома Брутъ.
Рѣжетъ его ножницами, да иглою-то, иглою, какіе-то все кусочки надшиваетъ.
Полчаса этакъ не прошло.
— Готово! — говоритъ.
А какое тамъ готово?
Какъ глянулъ Хома Брутъ въ зеркало, голосомъ завопилъ:
— Батюшки! Кто жъ это такой? Что изъ меня сдѣлали? Теперь меня даже и бубличиха не узнаетъ!
А барыня въ очкахъ смѣется.
— Какъ кто, — говоритъ, — дурашка! Ты Хома Брутъ, философъ!
— Да какой же, — говоритъ Хома Брутъ, — я? Ничего не осталось похожаго! Хоть Гоголя Николая Васильевича съ того свѣта призовите, — и тотъ меня за свое дѣтище не признаетъ.
Призвали тутъ съ того свѣта Николая Васильевича Гоголя. Глянулъ онъ на Хому Брута, руками замахалъ:
— Не мое, — говоритъ, — не мое дѣтище! Ничего похожаго нѣтъ! И не признаю! И не признаю!
Грохнулся тутъ объ земь Хома Брутъ и померъ.
Вотъ какія чудеса на свѣтѣ бываютъ, и что можетъ дама даже съ философомъ сдѣлать! О Господи! И такъ не мало всякаго народа перепачкало пальцы въ чернилахъ, а Ты еще дамъ-писательницъ наплодилъ!
Примѣчанія
править- ↑ Блаженной памяти, г-жа Эльза фонъ-Шабельская. Въ своемъ театрѣ на Офицерской. Вонъ когда еще это было!